Блищ Н. Л. В. В. Набоков как персонаж в русской прозе конца ХХ

Н.Л. Блищ (Минск)
В.В. Набоков как персонаж в русской прозе конца ХХ века:
от поэтизации (Б. Ахмадулина) к пародии (С. Довлатов, Е.
Клепикова).
Общий «комплекс» литературы третьей волны эмиграции и
метрополии связан с оглушенностью, ушибленностью В.В.
Набоковым. Мастер оставиил после себя целое поколение
литературных наследников, которых царственно не замечал. Из
писателей-эмигрантов им отмечен коротенькой рецензией лишь Саша
Соколов (благодаря К. Профферу), а из писателей метрополии – лишь
Белла Ахмадулина была удостоена короткой аудиенции.
История поездки Беллы Ахмадулиной к Набокову в Швейцарию
в 1977 году будет запечатлена поэтессой спустя двадцать лет в эссе
«Возвращение Набокова». Эссе начинается совершенно поцветаевски: «В седьмом часу утра рука торжественно содеяла
заглавие, возглавие страницы…» [2, c. 152]. Здесь даже тот, что и у
Цветаевой, биографический мотив «бедственного обожания», то же
обожествление поэтического адресата – вплоть до написания
местоимения Он с большой буквы. Подразумеваемым подстрочником
эссе становится цветаевское признание А. Блоку: «Всей бессонницей я
тебя люблю».
В эссе Ахмадулиной сквозная метафора – уподобление читателя
отражению черешневого лепестка в воде венецианского канала.
Именно этот образ – в нем прочитывается попытка соотнести образы
двух творцов – определяет зеркальную композицию текста. Уже в
самом начале эссе многозначительно отмечено Ахмадулиной
совпадение в датах рождения: «По лучезарному старому стилю, День
рождения Владимира Владимировича Набокова, и по новому стилю, –
мой заведомо подражательный и влюбленный десятый день апреля»
(курсив мой – Н.Б) [2, с.153-154]. Следуя риторике самоуничижения,
Ахмадулина
пишет
«подражательный»,
но
подразумевает
«отраженный». Известно, что сам Набоков подчеркивал свое
рождение в один день с Шекспиром и через сто лет после Пушкина.
Заглавие эссе «Возвращение Набокова» отсылает к названию
сборника В. Набокова «Возвращение Чорба» (1929), составленного из
стихов и рассказов, объединенных темой неизбежной розни
художника и реальности, мотивами его ухода в мир поэтического
инобытия. Инобытие поэта в его лирическом «ночном странствии»
становится у Ахмадулиной еще и своеобразным способом познания
Набокова, прежде чем произойдет их реальная встреча.
Стилистические отражения и эмоционально-смысловые доминанты
эссе системой мотивов связаны главным образом с романом «Другие
берега». Ахмадулина выстраивает тематический узор эссе только из
тех биографических фактов, которые позволяют ей разглядеть свои
отражения в судьбе и творчестве классика. Например, она
акцентирует мотив «собачьего родства» с мэтром, вспоминая об
особом почитании в семье Набоковых коричневых такс и о
превращении последней собаки Набоковых из «неженки» в беженку, в
«нищую эмигрантскую СОБАКУ». Однако (видимо из ревности)
эссеистка опускает важное звено в набоковской цепочке образов
собак: ведь эта «эмигрантская собака», по свидетельству автора
«Других берегов», приходилась «то ли внуком, то ли правнуком
чеховским таксам» [4, с.108].
Хитросплетения таинственных узоров судьбы и путешествие по
излучинам художнической памяти (а все это узнаваемые черты
набоковской поэтики) составляют стилистический орнамент эссе
Ахмадулиной. Неслучайно знаком посвящения в наследники
Набокова становится найденный в предместьях Петербурга платок «с
обводью синей каймы», «помеченный вензелем латинского “эн”» [2,
с.154]. (Если бы Ахмадулина сделала кайму «сиреневой», то
анаграмма владельца (Сирина) была бы слишком очевидной).
В описании Ахмадулиной главного события – ее встречи с
Набоковым в Монтрё – лирические образы и чувственные ассоциации
преобладают над фактографией, а сам Набоков опоэтизирован и
кажется сновидением. А вот в мемуарах Б. Мессерера «Промельк
Беллы» этот же сюжет выполнен точными росчерками художникаоформителя: описаны и подробности убранства холла, и дизайнерские
решения архитекторов, и осанка классика, и прическа его жены, и
даже формы бокала для джина с тоником и корзины для фруктов1. Не
ускользнуло от опытных глаз декоратора и то, что Набоков был
удивлен нарядом Беллы, который, по признанию мемуариста, он сам
«нафантазировал для нее» [3, с. 212].: «На Белле был элегантный
коричневый замшевый пиджачок, черная рубашка с черным жабо,
1
Приведем лишь один пример: «Холл весь светился зеленым цветом, который единовластно
царствовал на этом просторе и на потолке, решенном архитекторами с применением каких-то листков,
изготовленных из металлических пластин, свисавших с потолка и приходивших при движении воздуха в
некоторое шевеление. Дальше — открытые двери просторного лифта, решенного точно так же, как и зал, и
являющегося неотъемлемой частью этого зала» (Мессерер Б. «Промельк Беллы» // Знамя. 2011. №12.)
бежевые лосины и высокие коричневые ботфорты»[3, с. 212].
Думается, что Набоков не оценил этот наряд, больше походящий для
верховой езды, чем для официальной встречи. А удивление было
связано скорее с тем, что облик Беллы разительно не соответствовал
прежним его описаниям «московских гостей» в «обвисших
костюмах».
Ахмадулина намеренно «обручает» в эссе мотивы лирики
первой «волны» эмиграции (изгнанничество, потерянный рай,
ностальгия, одиночество, тоска) с экзистенцией шестидесятников диссидентов. Ведь для большинства друзей Ахмадулиной Набоков
был кумиром, недосягаемым и неподражаемым. История визита
Ахмадулиной к мэтру еще в изустной форме неизбежно породила и
творческую зависть, и мифотворческие легенды. Рассказ Сергея
Довлатова «Жизнь коротка» (напечатанный в эмигрантском журнале
«Время и мы» 1988, № 102) стал своеобразным кривозеркальным
отражением воспоминаний Беллы о поездке к Набокову Монтрё. В
образе главного героя писателя-эмигранта Ивана Левицкого
угадывается шаржированный профиль Владимира Набокова: и живет
он в швейцарском отеле уединенно, и коллекционер редких метафор и
бабочек, и прозу пишет по-английски, даже Нобелевский комитет
возненавидел. Да и фамилия героя – Левицкий – намек на уклон в
сторону, левизну, некий изгиб, словом – «набокость». Всеобщее
благоговение шестидесятников перед Набоковым выражено подовлатовски точно: «О чем говорить, если даже знакомство с
кухаркой Левицкого почиталось великой удачей...» [4, с.220]. «О его
высокомерии ходили легенды. Так же, как и о его недоступности» [4,
с.220] .
По сюжету Довлатова, покой писателя нарушает восторженная
и благоговеющая поэтесса из России Регина Гаспарян. Армянский
колорит героини всего лишь шутливый уклон от прямых указаний на
прототип героини. Вспомним, что в «Других берегах» Набоков
прописал мифотворческую легенду о том, что ведет свое начало «от
обрусевшего шестьсот лет тому назад татарского князька по имени
Набок», а возлюбленная героя Тамара наделяется «примесью
татарской или черкесской крови» да «особым разрезом … веселых,
черных глаз» [4, с.48]. Ахмадулина, так полюбившая «Другие берега»
(именно оттуда ее прозаический парафраз об отражении черешневого
лепестка в воде венецианского канала), не могла не увидеть свое
отражение в образе Тамары. Тем более что в эссе «Возвращение
Набокова» она плетет узор своего родства с литературными
восточными красавицами (от повести Лермонтова «Бэлла» до
«Машеньки» и «Других берегов» Набокова и героини «Чистого
понедельника» И. Бунина). Переиначивая поговорку про незваного
гостя, Ахмадулина иронично называет себя тем «незваным
татарином», обедающим с Набоковым и Буниным в сцене, описанной
в «Других Берегах».
Но есть другие узнаваемые маркеры биографии Беллы
Ахмадулиной. У довлатовской героини была «мать-переводчица»,
которая «славилась экзотической восточной красотой» [4, с.220]. Мать
Ахмадулиной была переводчицей в КГБ и происходила, по семейной
легенде, из итальянского рода Стопани. Не ускользнули от пера
Довлатова и истории про «ухаживания за Региной “оттепельных”
поэтов» [4, с.221], про многолетние поиски встречи с Набоковым и
выстраивание цепочки западных знакомств, даже про мучительно
долгое ожидание в лобби «Montreux Palace». Довлатовская героиня
так же переживает неловкость и страдает от натянутости диалога.
Довлатов создает комический эффект, перелицовывая названия
произведений Набокова: «Надо ли говорить, что я ваша давняя
поклонница.
Особенно
ценю
"Далекий
берег",
"Шар",
"Происхождение танго". Все это я прочитала еще дома» [4, с.221].
Вспомним, что Белла Ахмадулина в эссе культивировала символику
совпадения дат рождения по старому и новому стилю. В рассказе
Довлатова «Жизнь коротка» героиня приезжает на встречу с
Левицким в его день рождения: «Я знаю, что у вас сегодня день
рождения». « – Спасибо, что напомнили. Еще один день рождения.
Приятная неожиданность – семьдесят лет»[4, с.221]. Регина
преподносит мэтру подарок – первый сборник стихов Левицкого
«Пробуждение» (читай «Горний путь»), с большим трудом добытый у
спекулянтов, который он считал утерянным. Вместе с подарком она,
«в надежде получить три слова» [4, с.222], вручает Левицкому и свою
рукопись.
А теперь процитируем финал довлатовского рассказа:
«Левицкий привстал: – А теперь, извините меня. Процедуры.
Левицкий поднялся на третий этаж. У порога своего номера
остановился. Вынул из конверта рукопись. Оторвал клочок бумаги с
адресом. Сунул его в карман байковых штанов. Приподнял
никелированный отвес мусоропровода. Подержал на ладони
маленькую книжку и затем торжествующе уронил ее в гулкую
черноту. Туда же, задевая стенки мусоропровода, полетела рукопись.
Он успел заметить название “Лето в Карлсбаде”. Мгновенно родился
текст: “Прочитал ваше теплое ясное “Лето” – дважды. В нем есть
ощущение жизни и смерти. А также – предчувствие осени.
Поздравляю...» [4, с.222]. Здесь прочитывается и ироничное
отношение Довлатова к набоковской аттестации «Школы для
дураков» Саши Соколова: «трогательная книжка».
При всем довлатовском остроумии и пародийном блеске нельзя
не почувствовать тщательно скрываемой автором зависти. Так – даже
в пародийном отражении – подтверждается исключительность
события, ставшего предметом лирической рефлексии в эссе
Ахмадулиной «Возвращение Набокова», ставшего пусть еще в
дописьменной, изустной форме предвестием реального возвращения
мэтра в кругозор русского читателя.
Тема творческой зависти звучит и в рассказе Елены Клепиковой
«Невыносимый Набоков» (1999). Герой рассказа – писатель
Константин Коротыгин, у которого развился «родовой изьян»,
поразивший многих, описанный «в единственной правдивой вещи Ю.
Олешей» [5, с.16]. В слове «зависть» и скрывается зерно сюжета.
Замученный творческим бесплодием герой (он чувствовал себя как
«строитель без чертежей», «садовник без сада») в гостях в
«прибыльно-диссидентствующем семействе» узнает о существовании
Набокова. Во время застолья похитил из заветного шкафчика
тамиздатовскую книгу «в маскировочной газетной обертке», которую
читал всю ночь, не отрываясь, пока не «нащупал приводной механизм
набоковской прозы» [5, с.14].
«Ушибленный», «контуженный» Набоковым писатель-эпигон,
одержимый приступами профессиональной зависти, превращается в
критика Набокова: он ругает классика за «употребление громоздких
сочетаний, похожих на логопедический набор», за слабость к
«горячительным
словцам»,
например
«неизъяснимо»,
«восхитительно», «дивно», за «тиранию ритмической линии» и
«тональное насилие над читателем» [5, с.19]. Однако невольно
Коротыгин становится тем самым читателем, который, подобно
лирической героине Беллы Ахмадулиной, «завороженно скользит по
набоковской фразе, как в лодке» [5, с.20], ловя свои отражения. И, как
следствие, герой Клепиковой не удержался от копирования
«скользящих как на роликах сюжетных ходов» Набокова и
заимствования «стройных, с циркулем расчерченных композиций» [5,
с.20]. И тогда Набоков оживает, становится соглядатаем Коротыгина,
призраком, наваждением: классик резко нажимал на кнопку сливного
бачка в туалете, подолгу рассматривал свои зубы в зеркале в ванной,
переворачивался «в своей постели на шестом этаже отеля «Montreux
Palace» [5, с.20 - 25]. В итоге и пишется рассказ, в котором проявилась
«литературная опытность, добытая тайком и втихомолку» [5, с. 25].
Героя Клепиковой немного смущало то, что на любом набоковском
приеме «стояло аршинное клеймо владельца» [5, с.18], но он
оправдывался тем, что сам Набоков «прикарманил несколько
сквозных тем из русской живописной прозы – и нагло застолбил за
собой» [5, с.17] их, например «объявил монополию на литературную
бабочку» [5, с.17].
Неслучайно и название рассказа Коротыгина-Набокова – «Вид
на Неву из-за Ростральной колонны». Это прямая цитата из эссе
Набокова «Памяти Л.И. Шигаева»: «…над кроватью висели две
гравюры – (вид на Неву из-за ростральной колонны и портрет
Александра I)…» (Курсив мой – Н.Б.) [6, с. 205]. Рассказ, написанный
героем Клепиковой, – не только шаржированная копия с
петербургских пейзажей Набокова. Это собирательная пародия на
творчество писателей-шестидесятников, оказавшихся во власти
«сладостного стиля» Набокова. Несмотря на то что классик был
исключен из советского официального литературного процесса в 1960
– 70-е гг., он становится едва ли не главным объектом
художественной рецепции и переосмысления в творчестве В.
Аксенова («Победа», «Остров Крым») и А. Битова («Пушкинский
дом»). Данное Е. Клепиковой название эпигонскому рассказу
Коротыгина на наш взгляд связано с «птенцами гнезда Сиринова»2.
Ростральные колоны на стрелке Васильевского острова находятся по
соседству с Пушкинским домом (ИРЛИ РАН), а одноименный роман
А. Битова оказывается генетически связанным с романом В. Набокова
о русской литературе «Дар». Кстати имя героя Клепиковой –
Константин, что вызывает ассоциации Костей Кончеевым. А в романе
Василия Аксенова «Остров Крым» главная героиня Таня Лунина (alter
ego Аксенова) живет в отеле «Васильевский остров». Вспомним еще,
что сам В. Аксенов, профессорствуя в американских университетах и
осознавая
свою
роль
«дублера»
Набокова,
породил
См. подробнее: В.В. Десятов Набоков и русские постмодернисты. – Барнаул, Изд-во
Алтайского Университета, 2004.
2
автобиографический сюжет о том, что он написал по-английски роман
«Yolk of the Egg» («Желток яйца») и сам перевел его на русский.
В рассказе Клепиковой «Невыносимый Набоков» появляется
оппонент писателя-эпигона – «сумрачный гигант-кавказец с глазом
пугливой газели» [5, с. 36]. Довлатов – герой металитературных
рефлексий Клепиковой (рассказ «Мытарь», книга «Довлатов вверх
ногами»). Художественные приемы самой Елены Клепиковой,
впрочем, как и С. Довлатова, нацелены на дистанцирование от
Набокова: пытаясь преодолеть власть классика, оба писателя создают
пародийный образ Набокова. В случае Клепиковой – это
собирательный образ писателя-шестидесятника, зависимого от
Набокова, творящего с постоянной оглядкой на Набокова, на его
сюжеты, мотивы, образы, приемы, на его биографический профиль.
Однако вернемся к ключевому слову рассказа «Невыносимый
Набоков», слову, вынесенному в название повести Ю. Олеши. Е.
Клепикова испытывала по отношению к талантливым ученикам
Набокова, все же ощутившим «невыносимую легкость бытия», то же,
что испытывали они по отношению к своему учителю.
Таким образом, В. Набоков предоставил писателям
последующих поколений множество способов для эстетической
самоидентификации: от поэтического обожания и воспевания,
последующего активного художественного переосмысления и
подражания – до пародирования.
Литература
1.Ахмадулина Б.А. С любовью и печалью: Воспоминания, эссе,
прозаические портреты, стихи. – М.: Изд-во Эксмо, 2003. – 352 с.
2.Набоков В.В. Другие берега. Роман, рассказы – М.: ООО «Фирма
«Издательство АСТ»»; Харьков: Фолио, 1999. – 464с.
3.Мессерер Б. «Промельк Беллы» // Знамя. – 2011. – №12. – с.200 –
241.
4.Довлатов С. Собр. соч.: В 4 т. – СПБ.: Азбука-классика, 2003. /
Сост. А. Ю. Арьев, Т.1.
5.Клепикова Е. Невыносимый Набоков. – Нью-Йорк-Тверь: «Другие
берега», 2002. -264с.