Сергей Говорухин. Туманный край небес Егор Васильевич Коньков скончался. Пятьдесят четыре года, отпущенные судьбой, прожил он степенно и трезво, не раз украшая плотной, облаченной в бостоновый пиджак, фигурой Доску Почета стройтреста, в котором служил. Умер же он внезапно, от удара в подъезде, чем вызвал искреннее недоумение сослуживцев и соседей по лестничной клетке. На девятый день Егор Васильевич вошел в комнату и осторожно присел на свободный стул у края стола. Пришедших помянуть его было немного, но это не удивило и не огорчило Егора Васильевича. Он знал, как коротка человеческая память и девять томительных дней, отделявших его от прошедшей жизни, слились в вереницу повседневных дел и забот для других. Не решаясь пошевелиться, с замиранием сердца смотрел он на свою жену Елизавету Ильиничну. Елизавета Ильинична, как и положено вдове, сидела во главе стола и черный бязевый платок, спадавший на черное платье, оттенял ее от других. Рядом с ней на тарелке стояла рюмка водки, накрытая куском черного хлеба, мысленно принадлежавшая Егору Васильевичу. "Теперь все, связанное со мной, будет только мысленно", — подумал Егор Васильевич и впервые ощутил в себе забытые за девять дней слезы. Он с тоской оглядывал свою квартиру — двухкомнатную "хрущевку" с низкими свежепобеленными потолками, коврами, сервантами и трюмо на фигурных ножках. Ни щербинки... Все было подогнано, прошпаклевано, выкрашено и от этого стерильно— полированного благополучия, когда-то радовавшего глаз, становилось грустно и неуютно, и жаль было потраченного времени. Егор Васильевич повернулся к Елизавете Ильиничне и увидел, что она смотрит на вещи его глазами. Тридцать лет прожили они в привычке, вечных хлопотах, воспитании сына и только сейчас, постигнув необратимость произошедшего, были влюблены как в юности и тосковали друг без друга. Егору Васильевичу хотелось подойти к жене, положить руку на плечо и сказать, что он здесь, с ней, но делать этого было нельзя и, не находя себе места, он вышел на лестничную клетку. На площадке, аккуратно стряхивая пепел в блюдце, в неловком молчании курили сварщики его бригады. — С понедельника нас на трассу посылают, — первым нарушил молчание бригадир. — Почему нас-то?! — Опять — твою мать! — возмущались сварщики. — А кого прикажете посылать? — усмехнулся бригадир. — Молодых? Они наварят... — Дождь, слякоть... — неопределенно сказал кто-то. — Егора бы. Он любил с трубами возиться. — Да, Егор был сварной что надо, — охотно поддержали сварщики. — Самые неудобные стыки выбирал. — Да и то сказать: наблатыкался за тридцать лет. — Теперь вот... Тьфу! — сплюнул кто-то в сердцах. — Пойдем, что ли, хлопнем за помин Егоровой души. "Почему они все об одном и том же..." — с раздражением подумал Егор Васильевич, но, вспомнив, что еще недавно сам был таким, смутился и прошел в квартиру. На кухне Люба, соседка выпытывала у Елизаветы Ильиничны. — Не приходил еще Егор-то? — Нет... — как будто удивлялась Елизавета Ильинична. — Ты не удивляйся. Они, покойники, любят после смерти ходить. Ходят — душу мытарят. — Зачем? — Бог их знает, неуемных. Ты, главное, не бойся. — Я не боюсь, — спокойно отвечала Елизавета Ильинична. — Как почувствуешь: пришел, — не успокаивалась Люба, — ты его матом и почаще. Они этого не выносят. "Неужели пошлет?" — ужаснулся Егор Васильевич. — Глупости все, — сказала Елизавета Ильинична и ушла в комнату. "Дура!" — рассердился Егор Васильевич и сыпанул Любе соли в поминальный компот. Расходились быстро — никому не хотелось оставаться один на один со вдовой, переносить ее слезы и заниматься бессмысленным утешительством. За окном шел мелкий осенний дождь и сварщики, предполагая сырость вечерней улицы, выпили в коридоре на посошок, что-то долго и путано объясняли Елизавете Ильиничне, оставляли телефоны и только после этого ушли. Елизавета Ильинична осталась одна. Чтобы не напугать жену, Егор Васильевич прошелся по комнате тяжелой, одной ей знакомой походкой и несколько раз кашлянул в тишине. — Ты, Егорша? — позвала Елизавета Ильинична. — Я, Лиза. — Я ждала тебя. — Я не мог раньше. — Сядь около меня. Егор Васильевич сел. — Как ты живешь, Лиза? — Плохо. Я скучаю по тебе, Егорша. — И я скучаю по тебе, Лиза. Они замолчали. — Почему не было сына, Лиза? — Он в командировке — не смог приехать. Ты расстроился? — Нет. Я хотел увидеть только тебя... Я не знаю о чем говорить. Мы что-то делали не так? — Мы все делали не так... Помнишь лето в Сокольниках, в пятьдесят восьмом году? Ты был в белом костюме и в такой легкомысленной шляпе, ужасно смешной... — И ты была в белом платье, только совсем девчонка... — Это был единственный день в нашей жизни, — помолчав, сказала Елизавета Ильинична. — Лучший день. — Лучший, — согласился Егор Васильевич. — Я люблю тебя, Лиза. — И я люблю тебя, Егорша. Мы теперь все время будем вместе? — Да... Все время... И не удержался — заплакал. Сиротливое дыхание его слезы коснулось ладони Елизаветы Ильиничны. — Что с тобой, Егорша? Почему ты плачешь? — Так, ничего. Это теперь бывает со мной. — Когда тебе уходить? — На рассвете. — Ты придешь завтра? — Да. — Как хорошо. Знаешь, я устроюсь куда-нибудь на сменную работу, и мы будем встречаться каждую ночь. Мне совсем не обязательно видеть тебя — я так привыкла, запомнила тебя, что мне достаточно твоего дыхания рядом, достаточно просто говорить с тобой... На рассвете Егор Васильевич ушел. — Я закрою за тобой, — сказала Елизавета Ильинична. — Будто ты ушел на работу и вот-вот вернешься... Встречались они каждую ночь. Егор Васильевич приходил за полночь, садился за обеденный стол в большой комнате, и они говорили о том, что много лет покоилось в глубине сердец. — Ты стал совсем другим, — говорила Елизавета Ильинична, — я хочу увидеть тебя. — Я все тот же, — смеялся Егор Васильевич, — только немного похудел, небрит и, что самое поразительное, умные глаза. — За что ты меня полюбил? — Ты необычная, Лиза. — Разве? — недоверчиво спрашивала Елизавета Ильинична. — Конечно, — подтверждал Егор Васильевич. — Ты самая удивительная... — Обыкновенная, — смущалась Елизавета Ильинична. — Табельщица на стройке. Что тут удивительного. Перед рассветом они уходили гулять. Шли ночной Москвой, Бульварным кольцом, темными набережными. " Ночь коротка, спят облака..." — напевал Егор Васильевич. Иногда он замолкал, думая о чем-то, совершенно ей неведомом и тогда оживала смутная тревога — казалось, он ушел далеко и никогда не вернется. — Егор, — тихо звала она. — Да, — не сразу отзывался он. — Почему ты раньше не говорил мне об этом? — О чем, Лиза? — О любви. — Раньше это казалось не главным... Редкие ночные таксисты притормаживали у одинокой фигуры Елизаветы Ильиничны, но, наткнувшись на недоуменный взгляд женщины, уезжали прочь, проклиная свою тяжелую долю, завышенный план и директора таксо-парка. Глядя им вслед, Елизавета Ильинична думала о том, что каждый из них мог бы быть по-своему счастлив, если бы понимал, какие возможности открывает человеку ночь. Но они не задумывались об этом так же, как совсем недавно не задумывалась и она. Однажды постовой у памятника Грибоедову сказал ей: — Вы вот, гражданочка, все гуляете по ночам, и это становится подозрительным. — Вам-то, какое дело?! — вспыхнула Елизавета Ильинична, а Егор Васильевич незаметно стащил у постового свисток. Этим свистком они разбудили несколько ответственных квартиросъемщиков у Никитских ворот и с детским озорством наблюдали, как вспыхивают светом темные окна. И пока они шли в тени деревьев, еще долго были слышны возмущенные реплики в адрес родной милиции и распоясавшегося хулиганья. Неожиданно она останавливала Егора Васильевича и, строго глядя перед собой, говорила: — А помнишь как раньше? Ты придешь с работы — я тебе ужин. Потом газета или телевизор. В воскресенье пельмени или в гости куда-нибудь. Летом домино, я с бабами у подъезда. О чем говорили-то, господи... Она краснела. — Вспомнила, — возражал он. — Когда это было. — Вспомнила, — ворчала Елизавета Ильинична, но ей самой становилось хорошо от того, что это было, прошло и уже не вернешь. "Пусть я с вами совсем незнаком..." — напевал Егор Васильевич. И все-таки Елизавете Ильиничне недоставало физического присутствия мужа. По утрам она вынимала из шифоньера его рубашки и, развесив на стульях, открывала балконную дверь. Они жили в заводском районе и за день пыль, выбрасываемая многочисленными производствами, мелко оседала на крахмальных воротничках. Приходя с работы, Елизавета Ильинична долго кипятила и полоскала рубашки, а затем отутюженные и накрахмаленные снова вешала в шифоньер. В ванной, на полочке стояли помазок и бритвенный прибор Егора Васильевича. Висело его полотенце. Чтобы не прослыть ненормальной, ей приходилось то и дело менять химчистки, поочередно сдавая костюмы и другие вещи Егора Васильевича. Она отдала в покраску старый кожаный реглан Егора Васильевича и, выкупив его за двадцать рублей, вдыхая свежий запах краски, с удовольствием представляла, как обрадуется Егор Васильевич и как непременно заметит, что старые вещи, если за ними следить, могут прослужить человеку долгие годы. Все в доме говорило о присутствии хозяина, и Егор Васильевич часто смеялся над Елизаветой Ильиничной, говоря, что завидует ее мужу, поскольку лично ему такого счастья, увы, не выпало. — Бессовестный, — улыбалась Елизавета Ильинична и на следующий день проделывала все заново. Прошло тридцать шесть дней со смерти Егора Васильевича. — Ты стал какой-то грустный, Егорша, — осторожно заметила Елизавета Ильинична. — Почему-то все время хочется плакать, Лиза... — отвечал Егор Васильевич. — Раньше ты спрашивала: у тебя плохое настроение? Я говорил: да. Не подписали процентовку или наряд закрыли на тридцать копеек меньше... Теперь все перевернулось и тоска, если она приходит, невыносима. — Ты что-то скрываешь от меня? — Нет, что ты, Лиза. Сегодня между ними не было единства душ и от того обоим становилось неловко и печально. — Давай прокатимся куда-нибудь на метро, — предложил Егор Васильевич. — Еще успеем. Они проехали три остановки до Таганки и обратно. "Как одиноко..." — думал Егор Васильевич. — "Какое великое счастье любить и как мучительно оно дается". Медленно плыл вверх эскалатор. — Знаешь по чему я страшно скучаю? —спросил Егор Васильевич. — По чему? — По сигаретам. Так хочется долго прикуривать на ветру, жечь, ломать спички, прикурить, прислониться к дереву и думать. О чем-нибудь таком, понимаешь... Мимо идут люди, а ты предоставлен сам себе и, кажется, больше ничего не надо. В сущности, человека отделяет от окружающего мира совсем пустяк: книга, дым сигареты, мысли... Елизавете Ильиничне стало тревожно. — Что ты, Егорша, родной?.. — Да, ну, — отвечал Егор Васильевич. — Это я так... На улице было сыро и прохладно. Неприятно завывал ветер. — Я теперь пойду, — сказал Егор Васильевич. — Ты прости. — Как? — Пойду. Нужно побыть одному. Это ничего, ведь я же приду завтра. — Ничего, — слабо отозвалась Елизавета Ильинична — слезы переполняли ее. — Только ты... Не надо. Ты улыбнись, вот что. Улыбнись! Она улыбалась сквозь слезы, глядя в ту сторону, куда, как ей казалось, должен был уйти он. Егор Васильевич не растворился. Он шел по мокрому тротуару и сырой холодный ветер, то догоняя, то обгоняя его, перебирал набухшими листьями. Плоти не существовало, но в том месте, где когда-то было сердце, что-то пульсировало и билось сейчас. Его невесомое сердце разрывалось от любви к этой женщине и от бессилия что-либо предотвратить. Он знал то, чего еще не знала она. После сорокового дня ему полагалось оставить Елизавету Ильиничну навсегда.