Document 558441

Table of Contents
Виктория Платова Змеи и лестницы
Часть первая Младший аркан
Рыцарь пентаклей
Рыцарь кубков
Дама мечей
Часть вторая Старший аркан
Колесница Гермеса
Влюбленные
Примечания
1
2
3
4
5
6
7
8
9
10
11
12
13
14
15
16
17
18
Annotation
Иногда для того чтобы раскрыть запутанное дело, достаточно самого
обыкновенного… кота. А если кот не обыкновенный, то перспективы раскрытия
увеличиваются в разы. В этом убеждается следователь Борис Вересень, неожиданно
для себя самого ставший владельцем петербургского сфинкса по кличке Мандарин.
А убийство, которое предстоит расследовать им обоим, окажется лишь финальным
звеном в цепи других преступлений, нити которых тянутся в прошлое. И эта цепь
приходит в движение из-за одного-единственного камешка, сдвинутого кошачьей
лапкой…

Виктория Платова
o

o Часть первая
 Рыцарь пентаклей
 Рыцарь кубков
 Дама мечей
o Часть вторая
 Колесница Гермеса
 Влюбленные
notes
o 1
o 2
o 3
o 4
o 5
o 6
o 7
o 8
o 9
o 10
o 11
o 12
o 13
o 14
o 15
o 16
o 17
o 18
Виктория Платова
Змеи и лестницы
© В.Е. Платова, 2015
© ООО «Издательство АСТ», 2015
Любое использование материала данной книги, полностью или частично, без
разрешения правообладателя запрещается.
Часть первая
Младший аркан
Рыцарь пентаклей
…Еще пятнадцать минут – и все закончится.
Он спустится вниз, на стоянку. Сядет за руль, повернет ключ в замке зажигания,
и машина – роскошный двухместный BMW-кабриолет – тронется с места. После
этого у него в запасе будет около часа, чтобы добраться до места назначения, отдать
машину вместе с ключами и снова стать тем, кто он есть на самом деле. Не слишком
радостная перспектива, учитывая опыт последних суток. Воистину, права была его
бабка, которая говорила: «Не жили хорошо – не стоит и начинать».
Он – начал.
Дорогой костюм (может ли он претендовать на костюм, когда все закончится?),
дорогие часы (может ли он претендовать на часы?). О таких мелочах, как ботинки,
белье и бумажник даже говорить не стоит. Хотя стоимость бумажника равна, как
минимум, двум его месячным окладам. Пустого бумажника, а ведь внутри,
обласканные упругой, дьявольски красивой кожей, нежатся кредитки: две «Визы» –
золотая и платиновая. Плюс смехотворная для такой кожи сумма в валюте – двести
пятьдесят евро. Все, что осталось после вчерашнего вечера, проведенного в баре
отеля. Наверное, ему не стоило так швыряться деньгами, но таинственный
работодатель не отдал никаких распоряжений на этот счет. Может ли он
претендовать на эти чертовы двести пятьдесят евро?
Здравый смысл подсказывает – вполне.
Всего-то и нужно, что аккуратно вынуть их из бумажника и переложить… В
брючный карман, к примеру. Но если от него, все же, потребуют вернуть костюм,
когда все закончится? Неловкости не избежать. Остается белье и носки – и уж такую
мелочь не отнимут точно, его таинственный работодатель – не крохобор.
Данил выпал бы в осадок, прослышав об этом приключении.
Данил бы очумел, увидев его в таком прикиде и уж тем более – на такой крутой
тачке.
Если он спустится вниз не через четверть часа, а прямо сейчас, то в запасе у него
окажется чуть больше времени. И он не сильно отклонится от заданного маршрута.
Разве что на пару-тройку кварталов. Позвонить Данилу – минутное дело, и Данил
обязательно откликнется, он – любопытный. И любит крутые тачки, денег на
которые им обоим не заработать в принципе, сколько ни старайся, хоть все жилы из
себя вытяни. И они прокатятся с ветерком, и забьют стрелу на вечер. На то самое
время, когда он снова станет самим собой. И накатят по сто грамм виски, а лучше –
по сто пятьдесят. Правда, бар будет не таким пафосным, как тот, в котором он
спустил вчера бóльшую часть наличности. И таких красивых девушек там точно не
будет…
Как ее звали, ту девушку?
Кристина.
Имя явно фальшивое, но в заведениях, где релаксируют после подписания
многомиллионных контрактов западные бизнесмены, мало кто пользуется
настоящими. Будь он самим собой, без дорогого костюма и дорогих часов, лже-
Кристина не обратила бы на него никакого внимания. И презрительно скривила рот,
если бы ему пришла в голову мысль угостить ее коктейлем. «Пшёл вон, задрот,
помоечная крыса», – вот и все, что удалось бы прочесть в ее глазах. Но вчера глаза
лже-Кристины излучали благосклонность, а когда он представился, в них зажегся
жгучий интерес и детское любопытство: как будто кто-то, – по ту сторону ее глаз, –
включил гирлянду на новогодней ёлке. И тотчас же осветилась пышная хвоя;
и заблестели тысячами огней игрушки, – но самое главное спрятано внизу, у ствола:
подарки.
Что ты решил преподнести мне, милый?
Ужин в ресторане отеля, коктейльная вечеринка на двоих в баре,
непринужденная беседа, легкий смех, легкое соприкосновение рук, поцелуй в лифте
и вопрос, заданный лже-Кристиной прежде, чем Он толкнул дверь номера:
– Мы не слишком торопимся, Вернер?
Не слишком, нет.
«Вернер Лоденбах» – именно это имя написано на визитке, перекочевавшей в
сумочку лже-Кристины. Вот уже двенадцать часов он изображает из себя Вернера
Лоденбаха, кто такой Вернер – не совсем ясно. Да и не особенно хочется вникать,
меньше знаешь – крепче спишь. Роль не требует от него сверхусилий, даже знание
немецкого языка необязательно. Обязательна – естественность и ломаный русский.
И ломаный английский, простительный тому, кто всю жизнь говорит по-немецки. С
ломаным английским (не говоря уже о русском) никаких проблем нет.
Ведь он – профессиональный актер. Лишь по злой иронии судьбы не занявший
того места под солнцем, которое по праву принадлежит ему.
Данил считает, что нужно набраться терпения, и удача обязательно улыбнется.
Она и впрямь улыбнулась. И до сих пор улыбается, двенадцать часов кряду.
Секс с лже-Кристиной был феерическим.
Она ушла два часа назад, еще час он провалялся в кровати, прижимаясь лицом к
подушке и вдыхая запах ее духов. Вернер Лоденбах, кем бы ты ни был, привет тебе!
Ты, как и большинство мужчин с платиновыми картами, прекрасно знаешь цену
девушкам из эскорт-агентств. Они – часть твоей жизни, неизменный атрибут
гостиниц, в которых ты останавливаешься; их фигуры одинаково безупречны,
разнится лишь цвет глаз и волос, изредка – кожи, если судьба забрасывает тебя
куда-нибудь в Гонконг или Кейптаун.
Или в Тимбукту.
Почему он вдруг вспомнил о Тимбукту? Данил мечтает отправиться туда – сразу
же, как подкопит достаточное количество денег на поездку. Но деньги отказываются
оседать в карманах Данила, и Тимбукту все отдаляется и отдаляется во времени и
пространстве. Теперь он маячит где-то в районе пояса астероидов, а, может, и вовсе
ушел за орбиту Плутона. Но для Вернера Лоденбаха ничего невозможного нет. Он
мог бы оказаться в Тимбукту завтра, если бы захотел. Если бы он захотел – лжеКристина могла бы позавтракать с ним и – возможно – пообедать. В загородном
ресторане в районе Репино. Или в яхт-клубе, или на Крестовском острове: они с
Данилом как-то подрабатывали официантами именно на Крестовском.
Но лже-Кристина выскользнула из постели в семь утра, слегка мазнув на
прощание губами по щеке.
– Мы увидимся? – спросил он.
– Сегодня вечером. В баре, в семь часов.
– Отлично. Буду тебя ждать.
Никакого «сегодня вечером» не будет, но нужно отдать ему должное: он был
убедителен в роли Вернера Лоденбаха. Во всяком случае, лже-Кристина не заметила
никакого несоответствия между платиновой кредиткой (он несколько раз – якобы
случайно – распахивал бумажник) и им самим. О чем они разговаривали в постели?
Ни о чем, что могло бы вызвать лишние подозрения.
– Чем ты занимаешься? – спросила лже-Кристина.
Он отделался общими фразами о некоей крупной российско-немецкой
компании, где является топ-менеджером. Вернее, фраза была одна, и, чтобы закрыть
скользкую тему, он добавил:
– Я не хочу говорить о работе.
– Поговорим о тебе?
– Поговорим о тебе.
– Давай вообще ни о чем не будем говорить. О’кей?..
Секс с лже-Кристиной был феерическим. Именно после него – опустошенный и
абсолютно счастливый – Он ляпнул:
– Послушай, детка, а не махнуть ли нам в Тимбукту?
– Где это?
Действительно, где это? Данил столько раз рассказывал ему об этом чертовом
Тимбукту, что сознание давно поставило блоки, а географические координаты (если
они когда-нибудь и были озвучены) напрочь стерлись из памяти. Что ж, придется
импровизировать на ходу. Тем более, что от самого названия за версту разит чем-то
экзотическим.
Остров, затерянный в океане, белый песок на отмелях, прозрачная вода, шелест
пальм и целые колонии крабов. «Пальмовые воры» – вот как они называются. Да,
«пальмовый вор» – необходимое и достаточное условие рая на земле, которым,
безусловно, является Тимбукту.
– …В тропиках.
– Что-то вроде Мальдивов?
– Что-то вроде, только лучше. Много, много лучше.
– А виза туда нужна? – лже-Кристине не откажешь в практичности. – У меня
только Шенген.
– Шенген? Годится. Значит, ты согласна?
– Я подумаю.
– У тебя есть время до вечера.
Не будет никакого вечера. Он никогда больше не увидится с лже-Кристиной. В
качестве Вернера Лоденбаха, разумеется; все остальные (его собственные) качества
и свойства ей и даром не нужны. К визитке, небрежно опущенной в ее сумочку, он
приложил пятьсот евро, хотя и не мог вспомнить обговаривалась ли сумма в самом
начале вечера. Вернер Лоденбах в его представлении должен быть щедрым парнем,
разве не об этом он мечтал всю жизнь – быть щедрым с женщинами? Жаль, что его
мечте удалось осуществиться только сейчас, при помощи поддельных документов.
Вернее, он сам подделка. Пальмовый вор, на двенадцать часов завладевший
личностью незнакомого ему человека.
Все-таки, пятьсот евро – явный перебор. Можно было ограничиться тремя
сотнями, и даже двумя, а недостающие купюры с лихвой заменяет обещание
Тимбукту.
– Я солгала тебе, – шепнула лже-Кристина на прощанье, и он вздрогнул.
– Солгала?
– Это невинная ложь. Ты первый посмеешься, когда узнаешь правду.
– Я могу узнать ее сейчас?
– Вечером. В семь.
– Ты удивительная, – он сказал это совершенно искренне.
– Знаю. До вечера.
Интересно, сильно ли она огорчится, не увидев его в условленном месте? Будет
ли раздосадована? Уйдет ли из бара одна или с очередным Вернером Лоденбахом, на
этот раз – самым что ни на есть настоящим? Жаль, что время, отведенное для этой
неожиданной роли, заканчивается. Через пятнадцать минут… Теперь уже через
десять – он должен спуститься на стоянку. Что еще он должен сделать? Передать
портье конверт на имя Арсена Бартоша и выпить кофе в кофейне «Абрикосовъ».
«Абрикосовъ» – вовсе не его прихоть, так было написано в инструкции, которую он
изучил досконально прежде, чем уничтожить. Игра в шпионов, ха-ха, – когда-то он
пробовался на небольшой эпизод в сериале с рабочим названием «Укус скорпиона».
Роль просвистела мимо, но сценарий, с выражением зачитанный Данилу, доставил
ни с чем не сравнимое удовольствие: Данил метко окрестил его «Джеймсом Бондом
для нищебродов». Шпионы в этом опусе поступали ровно так же, как надлежит
поступить ему: оставляли записки на ресэпшене и встречались в ресторанах с
агентами влияния.
Никаких встреч в «Абрикосове» не предусмотрено, но он должен провести там,
как минимум, двадцать минут, время от времени глядя на часы и просматривая
газету «Деловой Петербург». После чего снова сесть в машину и двинуться в сторону
Петроградки. Конечная точка маршрута – город-курорт Сестрорецк. Здесь он
распрощается с кабриолетом, бумажником и часами, и получит причитающийся ему
гонорар – двадцать пять тысяч рублей. Не так уж плохо, если вспомнить о сексбонусе.
В номере остается дорожная сумка, с которой он прибыл сюда. Джинсы, легкий
кашемировый джемпер, пара рубах, галстуки сдержанной расцветки и платки –
шейный и носовые, с монограммой «WL». Из мелочей – несессер, флакон одеколона
«Paco Rabanne», на четверть пустой. Из макулатуры – несколько журналов
экономической направленности – «BusinessWeek», «Focus-Finanzen» и «Financial
Times Deutschland». И еще почему-то совершенно легковесный полутинейджерский
«Bravo», испещренный какими-то заметками и смешными рисунками, разбираться в
которых у него не было ни времени, ни желания.
Бритвенный набор и зубную щетку он (согласно все той же инструкции)
оставил в ванной: все должно выглядеть так, как будто Вернер Лоденбах вернется
сюда. Ведь номер снят на несколько дней, а прошло только двенадцать часов. Кто
окажется здесь ближе к вечеру – не его ума дело. Свой съемочный день (вернее –
ночь) он отработал с лихвой.
– …Привет. Спишь? – сказал он, когда в трубке послышалось сопение и
пошмыгивание Данила.
– Ты, что ли? А почему левый номер? Дай угадаю… Ночевал у какой-то шлюхи,
твой телефон разрядился и пришлось воспользоваться шлюхиным…
– Что-то вроде того.
Не станет же он терять время, объясняя, что все совсем не так. Что телефон был
выдан ему вместе с остальной экипировкой – новенький айфон-5S, предмет
вожделений Данила, пункт номер два в его личном wish-листе. Скопить на него
почти так же нереально, как съездить в Тимбукту, ведь Данил – страшный транжира.
Как только у него появляется некое подобие крупной суммы, он тотчас же спускает
ее на пустяки.
– Жду тебя через полчаса, на нашем месте.
Их место – небольшой скверик на Каменноостровском, со скульптурой
посередине: две танцующие девочки (в просторечии – татушки, в честь почившего
в бозе дуэта «Тату»); татушки крепко держатся за руки. Примерно так же держатся
за руки они с Данилом, иначе и быть и не может: Данил – лучший друг, самый
преданный, самый верный, не раз спасавший его от глухого отчаяния.
– Что-то случилось?
– Не по телефону.
– Хорошее или плохое? – продолжает допытываться Данил.
– Скорее хорошее. Через полчаса.
– Буду.
Вылезать из шкуры Вернера Лоденбаха – все равно что вылезать из-под теплого
верблюжьего одеяла в промерзшей насквозь комнате: к этому еще надо
приноровиться. Наверное, потому Он выглядел немного грустным в кофейне, –
грустным и озабоченным. Все ли сделано правильно? Вроде бы все: письмо передано
портье, вещи оставлены в номере. С собой он взял лишь барсетку (она шла в
комплекте с дорожной сумкой). Именно там изначально лежали портмоне,
документы, маленькая записная книжка и визитница. А еще – пачка жевательной
резинки, зубная нить и какие-то таблетки. Если бы не лже-Кристина, Он
обязательно ознакомился бы поподробнее – и с записной книжкой, и с визитницей.
Но девушка, которой Он пообещал Тимбукту, не оставила ему времени на изыскания.
Думать о ней гораздо приятнее, чем рыться в чужих вещах. Хотя… Она и есть чужая
вещь, если посмотреть на ситуацию непредвзято. Она – вещь принадлежащая
Вернеру Лоденбаху и таким, как Вернер Лоденбах.
Он втайне надеялся еще раз увидеть лже-Кристину. Пусть не сегодня, пусть
когда-нибудь. Когда, наконец, Он станет знаменитым. Снимется у крупного
режиссера, получит приглашение на фестиваль – Берлинский или Венецианский. И
далее – со всеми остановками – Канны, чашка эспрессо в переговорной комнате,
«мистер Спилберг очень извиняется, что вынудил вас ждать, он прибудет в течение
пятнадцати минут». Главная роль у Спилберга – почти гарантированный Оскар. И
Он, конечно, получит его, обойдя на финише вечного номинанта Л. ди Каприо, Джека
Джилленхола и Колина Ферта.
Нужно подтянуть английский.
На красной дорожке обычно появляются с мужьями, женами, спутниками или
спутницами. Кого выбрать – лже-Кристину или Данила? А, может, к моменту его
триумфа появится кто-то третий, четвертый и сто тридцать восьмой? У
знаменитостей всегда масса поклонников.
Вот и Данил.
Бродит вокруг татушек, зевая и почесываясь. Какую бы глупость он не делал,
какую бы несуразность – абсолютно все тянет на крупный план. В этом – его
особенность, проявившаяся еще во времена учебы в театральной академии. Вот и
сейчас, стоя на противоположной стороне Каменноостровского, в полусотне метров
от скверика, Он видит зевания и почесывания Данила во всех подробностях.
Вынув из кармана телефон, Он снова набрал номер.
– Ты где? – спросил Данил.
– На месте.
– Это я на месте. А ты, я смотрю, и шлюху с собой прихватил.
– Только телефон. БМВ-кабриолет видишь?
– Э?
– Разуй глаза. Кабриолет здесь единственный.
Голова Данила закачалась, как цветок на стебле, – Он мог бы поклясться, что
слышит, как хрустят Даниловы шейные позвонки.
– Хочешь сказать…
– Хочу сказать, что молодой красавчик и баловень судьбы внутри кабриолета –
я.
– Гонишь.
– Ты поглупел за те три дня, что мы не виделись, Данил. Почему бы тебе не
подойти и не убедиться.
– Что я поглупел?
– Что красавчик – это я.
Ровно через тридцать секунд Данил оказался у кабриолета и мертвой хваткой
вцепился в дверцу машины.
– О-фи-геть! – только и смог выговорить он.
– Так и быть, прокачу тебя. У нас есть пятнадцать минут, чтобы искренне
полюбить друг друга.
– Вечно я в самом конце очереди! И заслуживаю только пятнадцать минут.
Данил заслуживает гораздо большего – это несомненно. Иногда Он думает –
почему у них ничего не получилось с Данилом, не склеилось? Если кто из них двоих и
может претендовать на звание красавчика, – то это Данил. Вернее – красавицы, ведь
Данил – девушка. По-настоящему ее зовут Марина Данилова, а Данил – имя, которое
Он сам придумал ей. Они познакомились на вступительных экзаменах в академию и
как-то сразу прикипели друг к другу. Какой он увидел ее в первый раз? Коротко
стриженая блондинка с мальчишеской фигурой и маленькой грудью, с кучей
кожаных браслетов и фенечек на худых запястьях. Она напомнила ему Шэрон Стоун,
но – еще не вылупившуюся из кокона. Придет время, и кокон, крест-накрест
обмотанный фенечками, треснет, – и миру явится настоящая, ослепительная Шэрон
во всем блеске своей зрелой красоты. А пока Он будет держаться поблизости, чтобы
не пропустить момент перерождения.
Жаль, что этот момент так до сих пор и не наступил.
И Данил остается Данилом – лучшим другом и своим в доску парнем. Хотя в
самом начале их отношений Данил влюбился в него и целый год страдал от
безответного чувства. Он терпеливо сносил обращение к себе в мужском роде,
демонстративно крутил романы с малосимпатичными им обоим однокурсниками и
даже заявил о своем предполагаемом замужестве.
– Ты не против? – спросил у него Данил накануне подачи заявления в ЗАГС
Центрального района.
– Ради бога.
– Совсем-совсем не против?
– Это – твой личный выбор. Как я могу повлиять на него?
– Ну… Например, сказать, что я совершаю ошибку. И что мой жених – мудак и
ничтожество.
Слишком сильные определения для дипломника актерского факультета, чьим
единственным достижением является роль спившегося художника-авангардиста в
одном из криминальных сериалов. Но если Данил настаивает…
– Твой жених – мудак и ничтожество, – послушно повторил Он.
– Значит, тебе не все равно, кто будет рядом со мной?
– Конечно, не все равно. Мы же друзья.
– А если я отпущу волосы, мы перестанем быть друзьями?
– Тебе идет стрижка.
– А… если я увеличу грудь, мы перестанем быть друзьями?
– Напихаешь туда силикона? Фу-уу…
– Дурак! – вспыхнул Данил.
– Просто не понимаю, что ты мне хочешь сказать.
– Я люблю тебя. Теперь понятно?
На щеки Данила взбежал румянец, глаза увлажнились, и сквозь матовую
поверхность кокона неожиданно проступила Шэрон – в ослепительном блеске своей
зрелой красоты. Неужели время метаморфозы пришло?
Нет.
Голливудская дива так и не решилась покинуть убежище, ее не устраивает
суровый Russian климат – вот оно что! И Данил так и остался Данилом, своим в
доску парнем, – несмотря на влажные, опушенные длинными ресницами девичьи
глаза.
– И я тебя люблю.
– Такая любовь мне не нужна.
– Ну, какая-какая?
– Дружеская. Пошел ты к черту с такой любовью!
Он крепко ухватил Данила за плечи, притянул к себе и чмокнул в макушку.
– Я просто не в твоем вкусе? – прошептал Данил. – Не соответствую твоим
представлениям об идеальной любовнице?
– Никто не соответствует моим представлениям об идеальной любовнице. Но
дело не в этом.
– А в чем?
– Ты же меня знаешь, Данил. Знаешь, как никто. Сколько длится страсть?
– Э-э…
– Два-три месяца, не дольше. А потом я начинаю скучать и расстаюсь с
девушками без всякого зазрения совести. И это еще не все…
– Ну, да. Ты бегаешь от них и делаешь вид, что ничего между вами не было.
– Словом, веду себя, как мудак и ничтожество, – подытожил Он и рассмеялся.
– Тогда тебе следует жениться на мне. Мудаки и ничтожества – моя
специализация.
– Не выйдет. Ты – единственный человек, которым я дорожу. Хочешь стать
обычной телкой, которую задвинут в дальний угол через пару месяцев?
– Хочу.
Что ж, придется быть честным до конца.
– Скажу тебе одну неприятную вещь, Данил. Пообещай, что не обидишься.
– Постараюсь. Валяй.
– Ты не привлекаешь меня сексуально. Не возбуждаешь, одним словом. Все, что
угодно, – только не это.
– Я такая страшная? – Данил беззвучно заплакал. – Отвратительное, кошмарное
чмо? Краше в гроб кладут?
– Ты красивая, очень красивая. Но, черт… У нас разный набор ферромонов. Не
совпали, такое случается…
– Это у тебя разный. А с моим как раз все в порядке, – Данил попытался
вырваться из его объятий, но, встретив отчаянное сопротивление, затих.
– Пусть так. С тобой все в порядке, а я – жертва генетической аномалии. Пусть
так.
– Даже бутылка водки не спасет?
– Мы с тобой уже столько выпили, что надеяться на это глупо.
– Глупо, да. Глупо надеяться. Пусти меня.
– Сначала скажи, что не обижаешься и мы по-прежнему лучшие друзья.
– Пусти.
– Нет.
В тот вечер они крепко напились, а на следующее утро Данил исчез. И пропадал
около недели, после чего как ни в чем не бывало объявился в его комнатушке, в
старой питерской коммуналке на улице Воскова.
– Ты, наверное, решил, что я покончила с собой от неразделенной любви, –
вместо приветствия сказал Данил, стоя на пороге.
– Честно? Были такие мысли.
– Не дождешься.
– Вообще-то я волновался. Даже заявление в милицию написал, – соврал Он.
– Я тронута.
– Впредь не заставляй меня переживать по пустякам.
– Постараюсь. Мы ведь друзья.
– Лучшие. Свадьба, как я понимаю, отменилась? Или вы тайно венчались в
кафедральном соборе города Псков, а потом проехались по Золотому кольцу?
– Ты же знаешь, я буддистка, так что – никаких соборов, тем более –
кафедральных. А женишку пришлось дать отставку.
– Потому что он – мудак и ничтожество?
– Потому что он – прекрасный человек. Зачем обрекать его на страдания? Это
было бы негуманно.
Никакого напряжения в голосе Данила не чувствовалось, никакого подвоха.
Возможно, неделя понадобилась ему, чтобы понять всю бесперспективность своих
притязаний. И согласиться на синицу в руке, если уж небесный журавль с пробитым
стрелой рисованным сердечком недостижим. Во всяком случае, с тех самых пор они
ни разу не возвращались к тягостному для обоих разговору. А их дружба стала еще
нежнее, теперь в ней появилось что-то от братско-сестринской привязанности: они –
одни во всем мире и могут надеяться только на себя и друг на друга. Данил не
предаст, в лепешку разобьется, а сделает все, что Он ни попросит. Данил всегда
выслушает и даст дельный совет, не будет смеяться над его самыми сокровенными
мечтами, как он сам никогда не смеялся относительно завиральных Даниловых идей
вроде Тимбукту. Вместе они пережили не самые сытые студенческие времена,
вместе пробовались в десяток репертуарных питерских театров. Данил, в конечном
итоге, осел в ТЮЗе, на второстепенных ролях тинэйджеров с трудной судьбой, а его
приняли в штат театра им. Комиссаржевской и тоже – на второстепенные роли. Их
недавняя идея организовать собственную антрепризу накрылась медным тазом еще
на стадии читки камерной пьесы на троих: приглашенный третий актер вошел в
алкоголический штопор и на читку не явился. А играть пьесу на двоих
категорически отказался уже Данил: такие пьесы сплошь и рядом – о страсти или
ненависти, а этого Данилу хотелось бы избежать. И в жизни, и на сцене.
Не такими уж хорошими актерами оба они оказались.
Зато официантами – отменными.
Их все чаще приглашали обслуживать корпоративы и дни рождения известных
в городе персон. И не только в городе: как-то раз они попали на вечеринку одного из
тех, кто давно и прочно обосновался на нефтяной трубе. Он даже не подозревал, что
магнат, чье имя на слуху у всей страны, имеет шикарное загородное поместье под
Сестрорецком.
– Упыри, – шепнул ему Данил, когда они исподтишка разглядывали гостей
магната. – Сжечь бы напалмом всю эту нечисть – воздух стал бы чище.
– Не завидуй, – ответил он Данилу также шепотом. – И вообще: классовая
ненависть нынче не в моде.
– Ну, да. В моде вот такие свиные рыла. Ну, да.
А ведь Данил был недалек от истины. Свиные рыла, козьи морды. Его и самого с
души воротило от этих рыл: вот популярный депутат с лицом растлителя
малолетних, не так давно объявивший крестовый поход в защиту морали и
нравственности. Налегает на копченую оленину и подобострастно подхихикивает
магнату. Вот – владелица одной из самых крупных концертных площадок города.
Щелчка ее сухих, унизанных бриллиантами старческих пальцев достаточно, чтобы
кому-то из артистов перекрыть кислород, а кому-то дать зеленый свет на всю
оставшуюся жизнь. Вот крыло, представляющее городское Заксобрание –
никчемные, стертые людишки. Вот известный своей пошлостью сладкоголосый
тенор, сегодня он исполняет роль конферансье. Его конферанс так же пошл, как и он
сам, а шуткам тенора все присутствующие смеются не раньше, чем засмеется магнат.
Магнат, как правило, не смеется.
Справедливости ради, он – единственный! – кажется здесь приличным
человеком. Седой, аккуратно постриженный, с проницательным взглядом и
открытым, не лишенным приятности лицом. Каждая морщина на лице магната –
дополнительное очко в корзину положительной кармы. В отличие от них с Данилом,
магнат никогда не отирался на второстепенных ролях, зубами вырывая главные. Он
– где-то там, на самом верху пищевой цепочки. А самые нижние, самые неприметные
звенья этой цепочки – два полудурка-официанта. Неудачники, в свободное время
подвизающиеся в театральной массовке.
– Никогда, никогда больше не буду обслуживать этих упырей, – клятвенно
пообещал Данил после вечеринки. – И их проклятых денег не нужно.
– Можно подумать, тебе заплатили миллион, а не вшивых три тысячи. С чего бы
такие ломки?
– Мир устроен несправедливо, и множить несправедливость я не хочу.
– Чего же ты хочешь? Стать магнатом?
– Хочу в Тимбукту.
– Свежая мысль. Кстати, если деньги упырей жгут тебе руки, можешь отдать их
мне.
– Обойдешься.
В этом весь Данил – повозмущается-повозмущается, а деньги все равно возьмет.
И, как миленький, побежит разносить тарелки на очередном упырином шабаше.
Остается только ждать приглашения на него, ведь та вечеринка у магната была
последней по времени. Она случилась ровно неделю назад, а еще через три дня ему
позвонили. С предложением, от которого Он не смог отказаться: сыграть роль
неведомого ему Вернера Лоденбаха.
Со звонившим (представившемся Гарри Арнольдовичем) они встретились тем
же вечером. Коротко обрисовав ситуацию, получив согласие и передав задаток в
десять тысяч, Гарри Арнольдович договорился о новой встрече-инструктаже. И – как
будто растаял в воздухе, исчез.
А Он все никак не мог вспомнить, где видел этого хлыща Гарри. А ведь точно
видел, ему откуда-то были известны и тихий, хорошо поставленный вкрадчивый
голос, и такие же вкрадчивые манеры. И пышная залаченная шевелюра эстрадного
конферансье. И дорогой перстень на мизинце, и совиные глаза.
Неприятный тип, и просьба странная. Но выбирать не приходится, особенно
когда перед носом размахивают пачкой купюр.
Где же Он видел Гарри?
Теперь, когда роль сыграна и вот-вот опустится занавес, это не так уж важно.
– …Откуда у тебя такая тачка? – срывающимся от восхищения голосом просипел
Данил.
– Так и будешь стоять? Или, все-таки, сядешь? – Он похлопал рукой по коже
пассажирского сиденья.
– Можно, да?
Данил со всего размаху шлепнулся на сиденье, прямо на барсетку с телефоном и
бумажником, и Он сразу же взял с места: взревел мотор, и в лица им ударил
прохладный утренний ветер.
– Ааа! – заорал Данил. – Аааа! Класс! Вот это крутизна!..
Под торжествующие вопли Данила они промахнули мост через Малую Невку,
небольшой сквер в самом начале Крестовского острова, еще один мост – через
гребной канал. На подъезде к метро «Черная речка» Данил немного успокоился и
снова приступил к допросу с пристрастием.
– Так откуда у тебя это шикарное авто, колись!
– Угнал, – просто сказал он.
– Слишком хорошо, чтобы быть правдой. Еще какие варианты?
– А у тебя?
– Первое, что приходит в голову, – ты стал альфонсом. И целых три дня без
продыху ублажал какую-нибудь богатую старуху. Вот и материализовалась тачка.
Верно?
– Почти, – фантазии Данила развеселили его. – Кроме одного. Это была любовь с
первого взгляда и… это не была старуха.
– С чьей стороны? – спросил Данил.
– В смысле?
– С чьей стороны любовь с первого взгляда? Твоей – или?…
– Или, – не стоит портить Данилу ни пятнадцатиминутной поездки, ни так
восхитительно начавшегося воскресного утра. – Ты же знаешь. Я не влюбляюсь в
женщин. А только использую их для своих низменных целей.
– «Карп Савельич, вы негодяй!» – рассмеявшись, процитировал Данил
бессмертного Гайдая. – И… как зовут твою пассию?
– Кристина.
– Странно. Кристинами обычно зовут содержанок.
– Тебе-то откуда знать?
– Жизненные наблюдения тинэйджера с трудной судьбой.
– Ясно. Какое имя тебя бы устроило?
– Ну-у… Васса. Рогнеда. Пульхерия Карловна.
Свободной рукой Он обхватил Данила за шею и прижал к себе.
– Осторожнее! – взвизгнул Данил.
– Все под контролем, не переживай.
– Куда едем?
– До «Пионерской».
– А потом?
– Потом я тебя высажу. И дальше двину один.
– Вообще-то, у меня нет ни копейки денег… – Данил скуксился, выпростался из
его объятий и демонстративно отодвинулся к двери. – Предупреждать надо.
– Будут деньги, не скули.
– В глобальном смысле?
– Пока что – только на метро. Там где-то валялась барсетка…
– Да ты совсем обуржуазился, как я посмотрю!
Пошарив рукой по сиденью, Данил извлек барсетку и по-хозяйски расстегнул
молнию. Первой вещью, которую он вытащил, оказался телефон.
– Еще и айфон! Пятая эска! Ты меня убил!
– Телефон не мой.
– Рогнедин?
– Кристинин. Положи на место.
Но расстаться с умопомрачительным девайсом было выше человеческих сил.
Сил Данила, во всяком случае.
– Сэлфи! Мы должны непременно сделать сэлфи!
– Это что еще за хрень? – настороженно спросил Он.
– Темнота! Сэлфи – это собственная фотография. Ее выкладывают на фейсбуке,
чтобы все могли любоваться нашей космической красотой.
– Нашей? – аккаунт в соцсетях Он не заводил принципиально.
– Ну, моей. Но ты тоже можешь отметиться.
– Это достаточное условие, чтобы ты, наконец, отвязался от чертова телефона?
– Необходимое.
– Хорошо.
Притормозив кабриолет за перекрестком у Ланского шоссе, Он несколько раз
сфотографировался с Данилом: голова к голове, высунутые языки, скошенные к
переносице глаза, бессмысленные улыбки на физиономиях.
– Теперь все? – спросил Он, когда спонтанная фотосессия подошла к концу.
– Почти. Один вопрос. Ты сейчас едешь к своей Пульхерии?
– К Кристине, – снова поправил Он. – Она забыла свой телефон…
– У тебя в коммуналке?
– Не хватай меня за язык! Она забыла свой телефон и кое-что еще.
– Машину? – иногда Данил бывает несносным.
– Выметайся. Хорошего понемножку. Увидимся сегодня в «Шляпе». Вечером,
часов в девять.
«Шляпа» – джаз-кафе на Чайковского – была их с Данилом заповедным местом
для встреч. Они открыли это кафе случайно, около полутора лет назад, и сразу же
попали на умопомрачительный джем-сейшен. Два афроамериканца, трубач и
перкуссионист, выдавали такое, что небесам было жарко. Как потом выяснилось, оба
джазмена отбились на несколько часов от своего оркестра, дававшего гастроли в
Питере. Оркестр носил славное имя Каунта Бейси.
Данил слушал залетных знаменитостей широко раскрыв рот и крепко зажмурив
веки. А, вместе с ним, слушала их и Шэрон. Эта жаркая нью-Орлеанская и прохладная
нью-Йоркская музыка, наверняка, были хорошо знакомы ей. Неужели прямо сейчас,
обманутая первыми тактами «Stars Fell on Alabama», она выглянет из своего
убежища?
Нет, одного трубача и одного перкуссиониста недостаточно. Да и целого
краснознаменного оркестра имени Каунта Бейси не хватит, чтобы справиться с
проклятым коконом. Раньше Он думал – всему свое время. И лишь теперь понял, что
время – лишь один из компонентов. Второй компонент – место. Где-то же
существует место, в котором Данил сбросит старую, потрепанную шкурку и,
наконец-то, превратится в Шэрон?
Тимбукту!
После того, первого, вечера в «Шляпе» Данил неожиданно для себя (а в большей
степени – для Него) стал страстным поклонником джаза. Утонченности и ума это
ему не прибавило; – свободы?.. Но и без всякого джаза Данил был свободен. Во всех
своих проявлениях – смешных, нелепых, благородных, требующих мужества, а
иногда – самоотречения. Данил был свободен, пленницей оставалась лишь Шэрон.
– …Смотри, не опаздывай! – крикнул Он напоследок.
– Буду, как штык, – клятвенно заверил Данил уже с обочины. И добавил что-то
еще.
Что-то вроде «Ты сделал мое утро». А, может, ты сделал мой день. А, может, ты
сделал мою жизнь. Ветер и рев мотора отнесли концовку фразы куда-то в сторону
проспекта Авиаконструкторов, а Он вдруг подумал, что актерского мастерства ему
не занимать. Так все разложить по полочкам, так ни разу не выйти из роли, ни на
секунду, ни на мгновение – даже внутри себя… Я играю даже теперь, когда совсем
необязательно играть. Это дорогого стоит. А еще он подумал, что не дал
несчастному Данилу денег на метро.
Рыцарь кубков
***
…Дрянное дело. Ай, какое дрянное дело. Мутное, гиблое.
Последние десять минут Вересень развлекал себя тем, что придумывал эпитеты
для свалившегося на него расследования. Настолько срочного и экстраординарного,
что Вересня выдернули из отпуска – первого за последние два года. Как будто во
всем Управлении нет других следователей, не менее опытных, чем он. А все потому,
что он трудоголик, не обремененный семьей, ломовая лошадь, владимирский
тяжеловоз. Местным управленческим ахалтекинцам, гарцующим на виду у
начальства, везет гораздо больше: на них со всех сторон не валятся висяки, они не
собирают кубики из расчлененных трупов, пытаясь прочесть на залитых кровью
гранях имя убийцы. Все это малоаппетитное варево, включая мертвых младенцев в
мусорных контейнерах и убийства с особой жестокостью на почве расовой
неприязни, достается именно ему, Боре Вересню. Кой черт владимирский
тяжеловоз… Сивый мерин, вот он кто! Сжираемый слепнями сивый мерин.
Ахалтекинцы смотрят на него свысока: еще бы, их удел – высоколобые заказные
убийства и божественные, как хоралы Баха, экономические преступления.
Ахалтекинцы ловят крупную рыбу и потому вооружены спиннингами за две тысячи
евро, а иногда – и дороже. В то время, как Боря Вересень пытается поймать свою
рыбешку на самодельную удочку со ржавым крючком.
То, что это дело – экстраординарное, Вересень понял, лишь прибыв на место
происшествия. А ровно за полтора часа до этого ему позвонил старший советник
юстиции Николай Иванович Балмасов.
– Приветствую! – прогрохотал Балмасов в трубку. – Говорят, ты в Сочи укатил?
– Собирался, но не доехал.
Доехать у Вересня получилось лишь до Ольгино, самого близкого к Питеру
пригорода. Настолько близкого, что его и пригородом не назовешь. До Невского,
если повезет и не будет пробок, можно добраться за полчаса, но на Невском шумно,
он полон праздношатающихся толп, забит машинами и экскурсионными
автобусами. А в Ольгино, несмотря на проходящую рядом трассу «Скандинавия»,
царит относительная тишина. В Ольгино растут сосны, до Залива рукой подать, и –
самое главное – там живет бывший Борин одноклассник Додик Саркисян. В отличие
от бобыля Вересня, Додик с ног до головы обвешан родственниками: у него четверо
детей (мал-мала-меньше), жена Рузанна и престарелые родители. Кроме этого, в не
самом вместительном двухэтажном домишке еще финской постройки, проживают
сестра Рузанны с двумя отпрысками, бабушка и дедушка Додика, а также – старший
брат дедушки, Ашот, патриарх семейства. Сколько лет Ашоту – доподлинно
неизвестно, Додик всякий раз называет самые разные цифры: девяносто восемь, сто
один, сто четыре. Так или иначе – все вертится вокруг сотни. Возраст почтенный
даже для воронов и галапагосских черепах, что уж говорить о людях! Именно Ашоту
Боря Вересень обязан своим отпуском в Ольгино: несколько месяцев назад в далекой
Франции, в департаменте Сена-и-Уаза обнаружилась еще одна ветвь разбросанного
по всему миру семейного клана Саркисянов. Ашот получил приглашение погостить,
а вместе с ним во Францию, на целых две недели, отправились и все остальные,
включая малолетних детей. Не нашлось места лишь двум собакам (дворняжке и
ирландскому сеттеру), а также трем кошкам. Именно за ними согласился
присмотреть Боря Вересень. Денег на Сочи все равно было в обрез, к тому же он не
любил самолеты, а еще больше – пыльные, крикливые поезда южного направления.
Так что Ольгино можно было считать почти равноценной заменой: сосны ничуть не
хуже пальм, а Залив – не хуже Черного моря, если, конечно, не всматриваться в него
пристально.
Экология Залива хромает, это да.
– А… куда доехал? – осторожно поинтересовался старший советник юстиции
Балмасов.
– До Ольгино, – честно ответил Вересень.
– Очень хорошо! Тут всплыло одно дельце…
– Я в отпуске.
– Само собой, само собой. Но дельце всплыло в прямом смысле.
– Это как?
– У нас утопленник. И как раз неподалеку от тебя. Чуть севернее, за Канельярве.
Там, где карьеры. Ты на колесах?
– Я в отпуске. Что, больше некого послать?
– Совершенно некого. Да, может, там и дела-то на полчаса. Скатаешься,
составишь протокол – и свободен, как ветер.
Вересень хорошо знал эти балмасовские мантры относительно получаса. Как
правило, полчаса растягивались на долгие месяцы рутинной работы. И все эти
месяцы Вересень бродил в потемках по заполненным вонючей жижей тоннелям,
слабо надеясь, что вот-вот вспыхнет свет и картинка сложится. Какой бы
отвратительной она ни была. Свет, конечно же, вспыхивал. Но не всегда – и тогда на
Борю Вересня сваливался очередной висяк. И, хотя висяков у него было не так чтобы
много (даже меньше, чем пальцев на одной руке за всю пятнадцатилетнюю карьеру
в органах), но это оставляло неприятный осадок. Подрезало крылья. Как в случае
двухлетней давности, со зверски убитой девушкой-моделью. Вересень до сих пор
помнил ее имя – Катя Азимова. Изуродовавшие Катино тело подонки не посмели
коснуться ее лица – таким ангельским оно было. Совершенная, неземная красота.
Пристально, до боли в висках вглядываясь в это лицо, Вересень первый раз в жизни
поклялся себе страшной клятвой, что обязательно найдет убийц.
Клятвопреступников в его семье не было никогда. Он оказался первым.
Поначалу дело Азимовой казалось не бог весть каким сложным, побудительные
мотивы преступления лежали на поверхности: ревность, зависть, страсть,
неразделенная любовь. Не стоило сбрасывать со счетов серийных убийц и просто
сумасшедших. Маньяки отпали первыми: сексуальный мотив отсутствовал, а почерк
убийства не соответствовал ни одной из находящихся в разработке серий. У
остальных подозреваемых оказалось железобетонное алиби, к тому же, у Кати не
было врагов. Даже змееголовые дивы подиума и рекламы относились к погибшей
коллеге с теплотой. Теплота не была наигранной – уж в этом-то Вересень
разбирался. Полный энтузиазма, он принялся изучать прошлое Кати, простое и
ясное: школа-одиннадцатилетка в Челябинске, провал на вступительных в
питерский ФинЭк, работа в модельном агентстве и – контракты, контракты.
Вересень и представить себе не мог, что работа модели может быть такой
изнуряющей. Чтобы не сорваться, нужно обладать недюжинным здоровьем и время
от времени закидываться допингом.
Но, по уверениям всех знавших Катю, она не сидела на «колесах», не нюхала
кокаин и в рот не брала спиртного. Бокал сухого вина на пати – вот и все, что она
могла себе позволить.
– Вы должны понять, душа моя, – просвещала Вересня Катина приятельница
Ванда. – Бухло – высококалорийный продукт. Что-то вроде… пирожков с повидлом.
Можете представить себе модель, жрущую пирожки?
Помнится, тогда Вересня поразила эта ассоциация: пирожки с повидлом. Скорее
всего, она касалась его самого, – мужлана, что в нечищеных ботинках вперся в сферы,
куда простым смертным вход заказан. Но если уж вперся – жуй свои рабочекрестьянские пирожки и помалкивай.
Вересень бился с делом Кати Азимовой около года, с тоской наблюдая, как одна
за другой рушатся все его версии. И, если уж сравнивать жизнь Кати с комнатой, –
это была абсолютно стерильная, пустая комната. Медицинский бокс. Ни одного
шкафа, в котором ночуют скелеты, ни одного комода с девичьими тайнами. Ни
одного любовного письма на прикроватной тумбочке, – а ведь у Кати была масса
поклонников! Банкир, топ-менеджер крупной компании, удачливый кинопродюсер,
популярный радиоведущий, а фигуры помельче Вересень и вовсе умаялся считать:
кто-то из администрации футбольного клуба «Зенит», кто-то из дирекции
«Ленфильма», кто-то из помощников депутата Законодательного собрания, кто-то
из медиа-тусовки. Ни с кем из них Катя не вступала в серьезные отношения,
ограничиваясь флиртом и поцелуями при встрече. Это было странно, учитывая
молодость и красоту модели. А так же специфику бизнеса: модельный век короток, и
нужно быть полной идиоткой, чтобы не попытаться обеспечить себе безоблачное
будущее. В качестве жены преуспевающего и влиятельного человека. Назвать Катю
идиоткой не поворачивался язык, особенно, после того, как Вересень ознакомился с
книгами, которые она читала: Сартр, Камю, Хорхе Луис Борхес, неподъемный том
«Улисса», сборник рассказов Кортасара, несколько пособий по НЛП-практикам и –
почему-то – толстенный каталог антиквариата аукционного дома «Сотбис».
Издание тянуло на подарочное, но дарителя Вересень так и не обнаружил.
Кто ты, Катя Азимова, школьница из Челябинска, с «Улиссом» подмышкой?
Этот вопрос Вересень задавал себе миллион раз, но ответ все не находился. Он
даже пошел на должностное преступление и умыкнул несколько вещиц, когда-то
принадлежавших Кате. Это были магниты с холодильника в ее квартире – с
изображением городов, по случайному (а может, и не такому уж случайному)
стечению обстоятельств связанных с ее последними контрактами: испанский
медведь у земляничного дерева, старая амстердамская набережная и лондонский
гвардеец. Кроме того, он присвоил себе одну из улик, найденных в Катиной сумочке
на месте убийства. Это была книжка карманного формата с говорящим названием
«Предательство Риты Хейворт». Вересню срочно пришлось лезть в Интернет, чтобы
узнать, кто такая Рита Хейворт. Она оказалась американской актрисой сороковых и
явно проигрывала Кате во внешности. Заодно Вересень пробил и автора: Мануэль
Пуиг, латинос. Из тех надменных писучих латиносов, что слова в простоте не скажут.
Несколько раз Вересень принимался за Пуига, но поток сознания автора нес его
прямиком на скалы, о которые немудрено и череп раскроить. Книга не для средних
умов, – решил он для себя, вот и Катя не справилась. Конечно же, Катя не дочитала
Пуига совсем по другим причинам – трагическим. Последняя прочитанная ею
страница была заложена закладкой. И одна фраза на этой странице неприятно
поразила Вересня: «злой цыган, лицо как сажа, волосатая рука, он крадет
хорошо одетых мальчиков, которые ходят одни».
Никакого отношения к печальной судьбе Кати Азимовой фраза не имела. Вопервых, совершилось не похищение, а убийство. Во-вторых, Катя была не
мальчиком, и даже не девочкой, – девушкой двадцати трех лет от роду, пусть и
хорошо одетой. При ее профессии очень сложно оставаться одной, как ни крути –
профессия-то публичная! Да и пути цыганского табора никогда не пересекались с
путями Кати.
Возможно, у нее был тайный воздыхатель?
Но тайный воздыхатель в медицинском боксе не просматривался. Или стоял за
дверью, на которой четким шрифтом были выведены названия трех городов:
Лондон, Мадрид и Амстердам (привет вам, магнитные двойники!). Последним в
списке значился Мадрид, но мадридский контракт был прерван по неизвестной
причине. Неизвестной не только для Вересня, но и для ближайшего окружения
Азимовой. Лишь Ванда, рассматривавшая следователя как занятную зверушку,
которой время от времени можно бросить кусок колбасы, сообщила, что Азимова
поссорилась с кем-то из боссов рекламной кампании.
– Что значит – «поссорилась»? – спросила зверушка, меланхолично разглядывая
колбасу.
– Откуда же я знаю? Меня в подробности не посвящали. Она прервала контракт,
выплатила неустойку… А это, на минуточку, пятнадцать тысяч евро. Вот вы бы
вынули из своего кармана пятнадцать тысяч евро?
Учитывая зарплату Вересня в тридцать тысяч заскорузлых рублей, вопрос
звучал провокационно.
– По обстоятельствам, – уклончиво ответил он.
– Сложно придумать такие обстоятельства. Я не беру форсмажорный вариант
разбойного нападения в переходе у станции метро «Удельная». А на Катерину,
насколько мне известно, никто не нападал. Да, у нашей профессии есть
определенные издержки… Об этом вам скажет любая модель. Но все как-то
приспосабливаются. Слабонервным и особо чувствительным в нашем бизнесе не
место.
– А она не была слабонервной?
– И чувствительной тоже, – отрезала Ванда. – У нее была хватка. И пойти она
могла далеко. Хотя при этом оставалась порядочным человеком. Что довольно
странно, честно говоря.
Вересень закивал головой, тут же вспомнив стопку книг по
нейролингвистическому программированию. Он вспомнил и проклятого цыгана с
волосатой рукой. Ничего удивительного в этом не было: смуглолицего
черноволосого испанца иногда не отличишь от цыгана – а ведь контракт-то был
мадридским!
– Тот босс, с которым она якобы поссорилась… Он испанец?
– Вроде нет, – Ванда на секунду задумалась. – То ли голландец, то ли скандинав.
Вам лучше справиться в агентстве.
Но в агентстве, куда направил стопы окрыленный Вересень, его ждал
форменный облом. Никаких документов по этому контракту не сохранилось, никто
не мог вспомнить ни названия рекламной кампании, ни ее учредителей. И тогда
Боря Вересень пошел напролом.
– Мне нужна командировка, – заявил он своему непосредственному начальнику
Балмасову. – Это по делу Азимовой.
– Подвижки хоть есть?
– Могут быть.
– Могут быть, а могут – и нет? – уточнил Балмасов.
– Пятьдесят на пятьдесят, – в который уже раз проявил неуместную честность
Вересень.
– И куда же прикажешь выписать тебе командировку?
– В Мадрид.
Балмасов крякнул и посмотрел на Вересня, как на умалишенного.
– Куда-куда? – переспросил он.
– В Мадрид, – на этот раз голос Бори звучал вовсе не так уверенно.
– А почему не на Сейшелы? Гулять, так гулять.
– Я, между прочим, туда не развлекаться еду.
– Ты пока никуда не едешь в принципе. Выкладывай, что у тебя.
Вересень, никогда не отличавшийся особым красноречием, изложил имеющиеся
у него факты. И внутренне поразился тому, как куце и нелепо они выглядят. Какаято оставшаяся за кадром ссора, какой-то прерванный контракт. Какой смысл было
убивать Азимову, к тому же – выплатившую неустойку? Проблемы в модельном
бизнесе решаются совсем по-другому.
Балмасов водрузил пальцы на столешницу и забарабанил ими первые такты из
«Травиаты». Во всем Управлении знали, что это – дурное предзнаменование.
– С такими исходниками я не выпишу тебе командировку даже на станцию
Дно, – сказал он. – Если, как ты говоришь, этот босс – голландец, вряд ли он живет в
Мадриде. Тебе прямиком в Амстердам, парень. В Квартал красных фонарей.
Поищешь там напарника.
– Зачем еще?
– Затем, что уровень следственной квалификации у тебя примерно такой же, как
у голландской проститутки. Общий язык вы найдете.
– Это шутка? – на всякий случай поинтересовался Вересень.
– Шутка, – без всякой улыбки ответил старший советник юстиции. – Ты, Боря,
парень хороший. И следователь вдумчивый. Но иногда тормозишь. Или вот… как
сейчас. Приходишь с идеями, от которых хоть плачь, хоть смейся.
– Лучше обсудить.
– Считай, что уже обсудили.
– И?
– В Мадрид полетишь в свой плановый отпуск. Если захочешь. Можешь хоть в
Амстердам. Или в эту… как ее… Гаагу. А если уж тебе так зудит чертов азимовский
контракт… Отправь запрос нашим испанским товарищам. Глядишь, чего и выгорит.
А там уже будем думать, что нам предпринять.
Запрос в Генеральную прокуратуру Испании Вересень отправил на следующий
день (сутки ушли на перевод немудреного текста) и с энтузиазмом принялся ждать
ответ. Но шли дни и месяцы, а ответ все не приходил. Наверное, он что-то сделал не
так, – мысленно рассуждал про себя следователь. Неправильно составил бумагу или
напрасно понадеялся на переводчика. В этом качестве выступил его коллега по
работе, Костя Полухин по кличке «Иньеста». Такой же маленький и круглоголовый,
как и главный диспетчер «Барсы», Костя прославился своей горячей, чтобы не
сказать – горячечной – любовью ко всему испанскому. Если он надевал желтую
рубашку, то галстук повязывал обязательно красный (в честь цветов национального
флага Испании). Вместо традиционного «здравствуйте», Иньеста норовил воткнуть
«ола!», а, прощаясь, громогласно объявлял «Аста луэго!». На телефоне Иньесты лет
пять стоял зажигательный испанский хит «Камиса Негра»[1], лишь совсем недавно
замененный на более спокойную композицию. Она называлась «Ми амига».
Моя подружка.
Из этого можно было сделать только один вывод: Иньеста влюбился. Амигу
(родом из Приозерска) он подцепил в испанской языковой школе «Аделанте»,
которую исправно посещал последнее десятилетие. Конечно, для Вересня было бы
предпочтительнее, если бы амига оказалась носительницей языка. Тогда она смогла
бы подкорректировать писанину Иньесты и придать ей аутентичный лоск.
Очевидно, именно этого лоска и не хватило запросу. А еще – убедительности. Вот
когда Вересень горько пожалел, что не имеет под рукой надменного латиноса Пуига.
Уж тот наверняка выкатил бы бронебойные эпитеты и не менее бронебойные
сравнения, и так заморочил бы испанцам голову, что они бы в лепешку разбились и
до самого короля дошли в поисках истины.
«Пойдет дождичек, и трава начнет расти, чтобы бычки кушали, только
вот невезуха моя чертова, сколько б дождь ни лил, мертвые бычки твоего
папы все равно не оживут».
О, да.
Умом Вересень понимал, что дело вовсе не в запросе, и, ответь испанцы в
течение пяти рабочих дней, это ничего бы не изменило. Еще один ложный след,
свободно болтающийся конец веревки, к которой ничего не привязано.
Дело Кати Азимовой довело его едва ли не до нервного срыва. Убитая модель
снилась Вересню каждую ночь: она потерянно бродила по своему медицинскому
боксу, брала в руки воображаемые предметы, и даже указывала на них следователю.
Но, поскольку предметы были воображаемыми, Вересень разглядеть их не мог. Как
не мог разглядеть иногда появляющихся на стенах бокса надписей. Они возникали
на секунду-другую и тотчас исчезали: буквам (русским и латинским вперемешку) не
суждено было сложиться в слова. Несчастный Боря Вересень просыпался с головной
болью и свинцовым привкусом во рту. И ощущением, что прошел мимо чего-то
важного. Это важное лежало на поверхности, протяни руку и возьми, но взять не
получалось. Кончилось все тем, что его вызвал Балмасов: для «последнего и
решительного», как он выразился, разговора.
– Сколько дел у тебя в производстве? – спросил он.
– Пять, – ответил Вересень. – Вы же знаете, у нас вечно завал.
– Знаю. Как продвигаются дела?
– Продвигаются потихоньку.
– А у меня другие сведения, – по ушам Вересня ударила барабанная дробь
«Травиаты». – Ни хрена они не продвигаются.
– Почему?
– Потому что Борис Евгеньевич Вересень вот уже год мусолит одноединственное сраное убийство. И больше ничем заниматься не желает.
– Во-первых, не год, а девять месяцев…
– Вот именно. Давно пора разродиться, ты не находишь?
– Всему свой срок.
– Срок! – Балмасов наставительно поднял палец. – Срок – ключевое слово в
нашей работе. Уже все сроки вышли, а никаких результатов я не вижу. И долго так
будет продолжаться?
– Сколько потребуется, столько и будет, – набычился Вересень.
– У нас здесь не частная лавочка! У нас, между прочим, тоже есть план по
раскрытию. Или ты забыл?
– Нет.
– Так я тебе напомню. А заодно напомню, что имеются еще четыре дела, на
которые ты, фигурально выражаясь, положил с прибором. Я понимаю, модельные
агентства, девочки-красотки и все такое… Есть от чего голову потерять.
– О чем вы?
– Ладно-ладно. Уж и пошутить нельзя… А вообще, выглядишь ты хреново,
Вересень. И глаз у тебя совсем замылился.
– Да нет. Все в порядке.
– Со стороны виднее. Сделаем вот как. Возьми-ка ты пару-тройку свободных
дней, поправь здоровье и постарайся ни о чем не думать. А когда вернешься –
посмотрим.
– На что?
– На то, как нам быть дальше.
Вересень не первый год знал Николая Ивановича Балмасова. Амортизационная
пара-тройка дней всплывала в тех случаях, когда старший советник юстиции
окончательно решал для себя: один из его подчиненных не справляется с делом. И
нужно передавать дело другому: со свежим взглядом, с нестандартным подходом;
способному выпрыгнуть с уже накатанной колеи и проложить новую. В первую
минуту Вересень даже почувствовал облегчение. Он устал от блуждания в потемках,
устал от медицинского бокса, устал от повторяющихся снов. Катю Азимову нужно
забыть, хотя бы на время, – иначе есть немаленький риск сойти с ума. Стать
персонажем Мануэля Пуига, чье имя спрятано в самом конце книги. Там, куда – по
тем или иным причинам – мало кто добирается.
«по щекам ее текут слезы, и она смотрит на сцену, где никого нет,
потому что Фред Астер умер и уже не придет, и видит, как они вдвоем
появляются прозрачные, это она представляет, что после его смерти они
снова танцуют, и отходят все дальше и дальше, и делаются совсем
крошечные, и кружатся где-то там, за деревьями, и их больше не видно, куда
они, мам?»
О, да.
В те два дня и свершилось предательство. Но не предательство Риты Хейворт.
Это он, Борис Вересень, предал Катю Азимову. Отказался от нее, оставил
неотомщенной. И она, как будто поняв это, перестала являться Вересню во снах.
Он вообще перестал видеть сны – любые. Это случилось не сразу, не внезапно:
поначалу его сны перестали быть густонаселенными. Люди – знакомые и
незнакомые – покидали их поодиночке, по-английски, не прощаясь. Не велика
потеря: ушли одни – придут другие. Но другие не приходили, обходя сны Вересня,
как чумной барак. Потом наступила очередь предметов, потом – ландшафтов, потом
– природных явлений. Последним, что увидел Вересень во сне, было озеро со
свинцовой, избитой ливнем водой. А после этого наступила темнота.
Дело передали Иньесте, и первое время Вересень усердно, хотя и без прежнего
огонька, помогал ему. Но и Иньесте, слывшему везунчиком и абсолютным
чемпионом по раскрытиям, не удалось ничего поделать с тайной гибели Кати
Азимовой.
– Мьерда[2], – резюмировал он в конечном итоге, и дело отправилось в стаю
«глухарей».
…Почему Вересень вдруг вспомнил о Кате именно сегодня, после телефонного
разговора с Балмасовым? Никакой видимой причины не существовало. И это не
нравилось Боре. Как и то, что он проявил довольно прогнозируемую мягкотелость и
согласился на поездку в Канельярве.
– Оперативная группа уже на месте, – сказал напоследок повеселевший
Балмасов. – Ты ведь работал с капитаном Литовченко?
Вересень насторожился. Он неплохо знал Литовченко и как-то даже выпивал
вместе с ним (литр «Зубровки» против 0,5 нефильтрованного темного пива).
Выпитая в одно рыло «Зубровка» никак не сказалась на самочувствии Литовченко.
Он передвигался по жизни, без всяких усилий таща на себе груз вредных привычек:
капитан часто и помногу пил, питался исключительно шаурмой, выкуривал по две
пачки дешевых сигарет в день, сквернословил, как сапожник, был невоздержан и
даже буен в отношениях с женщинами. При этом внешний облик Литовченко мало
чем отличался от облика героев картин знаменитого живописца Дейнеки: та же
идеальная фигура, те же ослепительно белые зубы, те же роскошные густые волосы.
Хоть сейчас на парад физкультурников, на борт корабля, в кабину самолета – «В небе
– соколы Сталина!». Несмотря на слегка глуповатый плакатный вид, Литовченко
слыл отличным и цепким оперативником, и совсем недавно стал временно
исполняющим обязанности начальника убойного отдела.
Убойный отдел. Так-так.
– И что там делает убойный отдел? – спросил Вересень. – Вы же сказали, что в
Канельярве всплыл утопленник. Разве нельзя было обойтись усилиями местного
участкового? Или это какой-то неправильный утопленник?
– А бывают правильные? – огрызнулся Балмасов. – Ты же знаешь, толковых
людей мало, особенно на местах. Куста пугаются, никакой инициативы. Вот и
решили перестраховаться, вызвали Литовченко и его бригаду.
– Никого поближе не нашлось?
– Значит, не нашлось. Теряем время, Боря. Я запамятовал, ты на колесах?
– Да.
– Тогда дуй своим ходом и свяжись с Литовченко. Он сориентирует тебя на
местности. Посмотришь, что к чему, а потом – милости прошу в Управление.
На этот раз о том, что он все еще в отпуске, Вересень благоразумно решил не
напоминать.
Теперь оставалась лишь одна проблема: как снять с себя дурацкого парня.
Все это время дурацкий парень висел на шее Вересня, ничем не проявляя себя. Но
как только Вересень сделал попытку отвязаться, тотчас завопил утробным голосом
и слегка выпустил когти. Ничего удивительного – ведь дурацкий парень был котом.
Не совсем обыкновенным, конечно. Таких котов Вересень никогда не видел
прежде: длиннолапый, с огромными ушами, с узкой треугольной мордой и слегка
косящими глазами. Именно эти глаза небесно-голубого цвета и общее умильное
выражение морды и вызвало к жизни выражение «дурацкий парень». Шерсти на
коте было не так уж много, и она сплошь состояла из коротких, в несколько
миллиметров, жестких волосков. Образ дополняли длинное тело и такой же
длинный хвост, отдаленно напоминающий крысиный. В расцветке преобладал
песочно-палевый с небольшими вкраплениями черного и белого. Черными у
дурацкого парня были надбровья и подусники. Белыми – манишка на груди и
пространство вокруг носа, а также нижняя часть лап, отчего казалось, что он
расхаживает в носках.
Первое знакомство с котом прошло под присмотром Додика, оперативно
вводящего приятеля в курс Ольгинской жизни.
– Это еще что за чудо? – спросил Вересень, застыв в недоумении перед дурацким
парнем.
– Кот.
– Непохож.
– Кот-кот, – заверил Вересня Додик. – Порода петерболд.
– Петер… что?
– Петерболд. Смесь ориенталов и донских сфинксов. Слыхал про таких?
– Ориенталы – это…
– Восточные кошки. Видишь, какие глаза раскосые?
В этот момент раскосые небесно-голубые глаза в упор посмотрели на Вересня, и
Боря почувствовал, как сердце у него ёкнуло, а в груди разлилось блаженное тепло.
Такое с ним случалось нечасто. И – только с женщинами, которые ему нравились.
– Так он с востока?
– Не совсем. Урожденный москвич.
В силу питерского происхождения Вересень недолюбливал москвичей, но на
кота это почему-то не распространилось.
– Приехал к нам из знаменитого питомника «Crazy Cat» и вот уже год живет не
тужит.
«Безумный кот» – мысленно перевел Вересень. Ну, или сумасшедший. Но
дурацкий парень вовсе не выглядел безумным, и даже особенно встревоженным не
выглядел. Он деловито обнюхал ботинки Вересня, а потом подпрыгнул и уцепился
когтями за полу пиджака. И, в секунду добравшись до Вересневской шеи, обхватил ее
лапами и затих.
– Он всех незнакомых людей так встречает? – изумился Вересень.
Больше всего ему хотелось услышать «нет», что косвенно подтверждало бы его,
Вересня, человеческую уникальность и непохожесть на других. Но простодушный
Додик мгновенно разрушил эту, несомненно лестную для Бори, картину мира.
– Петерболды – они такие. Липучки по жизни. Как приклеится – фиг отцепишь.
– Понятно. И… как зовут липучку?
– Мандарин.
– Длинновато.
– Это ты не видел его метрики! По документам еще длиннее.
Дальнейший осмотр дома и вспомогательных помещений проходил с котом на
шее. И Вересень постоянно отвлекался на тепло, идущее от дурацкого парня. Оно
соединялось с теплом в его собственной груди (так никуда и не девшимся) и
создавало источник повышенного комфорта. Никогда еще Вересень не чувствовал
себя так легко и спокойно. Вот чего ему не хватало в одинокой и неприкаянной,
наполненной трупами и человеческим мусором жизни, – кота! А не завести ли и себе
такого вот домашнего любимца? Он будет встречать Вересня с работы, прижиматься
всем телом к его груди и смотреть на хозяина небесно-голубыми глазами.
Идея завести кота воодушевила Вересня до невозможности, но, не прожив и
трех минут, угасла. А ей на смену пришло горчайшее осознание несправедливости
бытия. Вересню был нужен именно дурацкий парень, никакой другой кот не устроил
бы его в принципе. Но Мандарин давно «живет не тужит» в и без того немаленькой
семье. Среди четырех детей (мал-мала-меньше), двух других кошек и двух совсем
отдельных собак, и патриарха Ашота до кучи.
И почему только одним – всё, а другим – ничего?
– Что он ест? – спросил Вересень, осторожно погладив дурацкого парня между
ушами.
– Мясо, – Додик шмыгнул носом. – Сырое. Предпочитает вырезку. Он вообще
проглот.
– По фигуре не скажешь.
– Не думай, что мы недокармливаем. Им по породе положено быть худыми и
длинными. Рузанка составит тебе подробную инструкцию, как их кормить и чем.
– Их? – Вересень несказанно удивился. – У Мандарина имеется брат?
– Вообще-то, у нас здесь есть еще животные, если ты заметил.
– Да-да, я помню.
– Не надоел еще? Давай-ка я его сниму.
Додик протянул руку, чтобы стряхнуть дурацкого парня с шеи Вересня, но
Мандарин еще крепче вжался в Борину рубашку и грубым басом выразил протест.
– Да пусть пока висит, – Вересень постарался придать своему голосу
максимальную снисходительность, хотя душа его ликовала. – Мне не мешает.
– Точно?
– Да. Бас у него тот еще.
– Противный голосина, чего уж там, – тотчас согласился Додик. – Если ему чтото не нравится – обязательно даст знать.
– А если нравится?
– Тоже даст знать. Сам увидишь.
Через полчаса, когда пришло время уходить, Мандарина от Вересня отлучали
всем семейством. На помощь Додику пришла Рузанна, а затем – сестра Рузанны
Ануш. Удивительно, но две крупные женщины и один жилистый мужчина никак не
могли справиться с подростком-котом весом в неполных три кило. Мандарин
больше не орал, он сопротивлялся молча, как и подобает мужчине. Как парню –
пусть и дурацкому.
– Нет! Ну ты такое видела? – вопрошал Додик у жены.
– Видела.
– Это когда еще?
– Когда ты за мной ухаживал. Тоже никак не мог отклеиться. Тряпками тебя
гнали, вениками, да все без толку.
– Ты преувеличиваешь, – Додик покраснел. – Все женщины склонны
преувеличивать.
– Ну да. Я всегда преувеличиваю. Единственное, что никак не удается
преувеличить, – это твою зарплату.
Разгорающуюся семейную ссору оперативно потушила Ануш. Дама
романтического склада, несмотря на внушительные габариты и обильный темный
пушок над губой. Она вынула из кармана старинный серебряный портсигар, а из
портсигара – коричневую короткую пахитоску. Сделав первую затяжку, Ануш
мечтательно произнесла:
– По-моему, это любовь с первого взгляда.
– Да, – подумав, согласилась Рузанна.
– Похоже, – поддержал жену Додик.
А Вересень заглянул в глаза дурацкого парня и тихо, но твердо сказал:
– Я вернусь завтра вечером. Обещаю тебе. А сейчас мне надо идти.
И Мандарин прекратил сопротивление и выбросил белый флаг! На секунду
уткнувшись мокрым розовым носом в подбородок Вересня, он быстро спустился
вниз и потрусил в сторону дома. И даже не оглянулся, хотя Вересень ждал до
последнего. Сердце у него ныло: уж не обиделся ли дурацкий парень?
…Как показал следующий вечер – Мандарин не обиделся. И дело было не в
свежайшей вырезке, которую Вересень принес, чтобы задобрить кота. К вырезке
дурацкий парень приступил позже, а для начала – снова устроился на руках Вересня.
И даже затарахтел обычную кошачью тарахтелку, свидетельствующую о том, что он
удовлетворен положением вещей.
Почти две недели они прожили душа в душу. Мандарин ни на секунду не
выпускал Вересня из поля зрения и спал в его постели, уютно устроившись на руке.
Это создавало некоторые неудобства: рука у Бори постоянно затекала. Он терпел до
последнего, а потом просто сбрасывал дурацкого парня и поворачивался к нему
спиной. Мандарин тотчас же начинал орать шаляпинским басом и не успокаивался
до тех пор, пока не находил искомую руку с другой стороны кровати. Иногда, он,
вытянувшись, дремал на груди Вересня, но на качество снов это не влияло: сны были
черны, как и прежде.
К стандартным развлечениям вроде лазерной указки, мячика или махалки с
перьями Мандарин никакого интереса не проявлял. Куда занятнее, по его мнению,
были прогулки на Залив. Для них Вересень приспособил старый матерчатый
кенгурятник одного из детей Додика. Он нашел кенгурятник на вешалке в
прихожей, прикрепил его к торсу и сунул в него кота. Дурацкому парню новое
убежище понравилось, да и Вересень остался доволен: теперь у него были развязаны
руки в самом прямом смысле слова.
На Заливе они проводили по нескольку часов в день. Их сопровождали собаки –
старая, меланхоличная дворняга Найда и не в меру ретивый ирландский сеттер
Черчилль, или попросту – Черч. Кличка никак не отражала сути Черча – пса глупого,
суетливого и наплевательски относящегося к любой команде. Как-то раз Черч
погнался за чайкой и исчез из поля зрения Вересня на целых два часа. Через сорок
минут Вересень забеспокоился. Он сорвал голос, подзывая Черча, и сбил ноги, мечась
по берегу в его поисках. Напрасный труд – пес и не думал появляться.
– Мы попали, – грустно сообщил он дурацкому парню, сидящему в
кенгурятнике. – Додику это не понравится, не говоря уже о старине Ашоте. Придется
клеить объявления. И молить бога, чтобы эта рыжая скотина нашлась до их приезда.
И тогда Мандарин ловко выпростался из кенгурятника, вскарабкался Вересню
на плечо и, вытянув и без того длинную шею, завопил. Нет, это был не вопль –
трубный глас! Мощный гудок, которым межконтинентальные лайнеры упреждают
свое появление в порту. Сигнал воздушной тревоги.
Черч появился через три минуты. Вересню же понадобилось намного больше
времени, чтобы прийти в себя. Он осторожно снял дурацкого парня с плеча, ухватил
под передние лапы и легонько потряс.
– Как ты это сделал?
Кот молчал.
– Тогда второй вопрос: почему не сделал этого раньше? Видел же, что я глотку
деру, как оглашенный…
Кот молчал.
– Самый умный, да? – не унимался Вересень.
Кот коротко рыкнул.
– Самый главный?
Теперь из маленькой кошачьей пасти выползло целое слово. Не слишком
внятное, колеблющееся между «портупеей» и «порто-франко». Вересень склонялся к
последнему, хотя порто-франко ничего толком не объясняло.
– Так вот, запомни. Главный здесь я. Усек?
Мандарин пошевелил гигантскими, розовыми на просвет, ушами, тронул
изящной лапой небритую скулу Вересня и… улыбнулся. Именно улыбнулся, а не
оскалился. Положительно, дурацкий парень был необыкновенным!
Сокровище, а не кот.
Мысль о скорой разлуке с ним (до возвращения армянской делегации с берегов
Сены оставалось каких-то несчастных три дня) повергала Борю Вересня в уныние. И
это еще мягко сказано – уныние! Тоска, вот что это такое. Глухая, сосущая тоска. С
черной пустотой своих снов он уже давно смирился, но как смириться с пустотой
жизни, в которой не будет дурацкого парня? Не слишком изобретательный мозг
Вересня работал в авральном режиме, просчитывая все возможные варианты.
Похитить животное? – исключено, он не преступник, наоборот – всю свою
сознательную жизнь боролся с преступниками. Договориться с добрейшим Додиком,
посулив ему денег? – нереально. Мандарин – любимец семьи, и не просто семьи, а
армянской семьи. Армяне, как известно, очень чадолюбивы, а также – кото– и
собаколюбивы.
Они не отдадут дурацкого парня. Ни за что.
Для чистоты эксперимента Вересень мысленно поставил себя на место Додика,
его жены Рузанны, ее сестры Ануш и даже – на место романтического серебряного
портсигара с пахитосками. Отдать Мандарина, говоришь? Что-что? Продать
Мандарина?!
Вот вам бог, а вот – порог, дорогой товарищ.
Капитан Литовченко выразился бы еще нелицеприятнее.
Где-то к концу первой недели своего пребывания в Ольгино Вересень с
удивлением заметил, что разговаривает с котом. Это мало походило на телеграфный
стиль бесед с Иньестой или Николаем Ивановичем Балмасовым, и уж тем более – на
официальное, под протокол, общение с подозреваемыми, потерпевшими и
свидетелями. И на словесную кружевную канву, что плетется вокруг женщин, – тоже.
Тем более, что кружевницей Вересень был отвратительной: путался, запинался,
изрыгал банальности, сорил дебильными междометиями и словами-паразитами.
Какая женщина это потерпит?
Правильно, никакая.
Да и внешность у Вересня оставляла желать лучшего. Далеко не красавец, но и
не урод, а о глазах, носе и подбородке можно было сказать лишь то, что они
находятся на своих местах. И больше ничего. Чуть более значительным его делала
собственная профессия. Но разве с женщинами говорят о профессии, тем более
связанной с самыми темными проявлениями человеческой сущности? Несколько
лет назад Вересень-оптимист поспорил с самим собой (Вереснем-скептиком) на три
литра темного нефильтрованного, что женится на любой, кто выдержит его в
течение месяца регулярных свиданий. Не сбежит, не сообщит по телефону, что
уезжает в длительную командировку в Сантьяго, или взяла отпуск по уходу за
парализованной бабушкой, проживающей во Владивостоке. Оптимист с треском
проиграл скептику, что не помешало Вересню выпить (под воблу и соленые
сухарики) все три литра и навсегда закрыть для себя женский вопрос. Оно и верно:
жизнь слишком коротка, чтобы тратить ее драгоценные мгновения на женщин,
которые сами не знают, чего хотят. И судят о человеке по внешним проявлениям, не
особенно стараясь заглянуть в его внутренний мир.
И, тем не менее, именно женщинам было посвящено первое Вересневское
откровение в Ольгино. Сам не зная почему, он стал описывать дурацкому парню свой
женский идеал. И уже в конце пятнадцатиминутного спича с ужасом обнаружил, что
этим идеалом оказалась зверски убитая модель Катя Азимова.
Мандарин выслушал исповедь Вересня с сочувственным вниманием, после чего
выудил из недр своего организма очередное слово-гибрид, балансирующее между
словами «муть» и «мýка». Вересень склонялся к последнему, что еще больше
возвысило кота в его глазах. Рассказав об Азимовой, он оставил за кадром тот факт,
что Катя мертва.
А дурацкий парень все понял. Если не о смерти, то о том, что Вересня с Катей
связывают сложные, болезненные отношения, полные несбыточных надежд,
неоправданных и не оправдавшихся ожиданий, упреков, прощений и прощаний –
навсегда.
А еще Вересню показалось, что, если бы Мандарин умел разговаривать – это
была бы уменьшенная кошачья копия надменного латиноса Мануэля Пуига. Так что
хорошо, что кот в основном помалкивает, иначе общение с ним превратилось бы в
Страшный суд. В конец света.
«в конце света они сгорят, на Паки свалятся бочки, и она умрет, а потом
ее сожрут крысы, Рауля Гарсию разрубит пополам топором работник со
склада, когда увидит, что он залез к нам во двор, а Луисито Кастро утонет в
колодце с кипящей известью, и сверху на них на всех прольется огненный
дождь, который сжигает только злодеев, а хорошие будут в Голландии, в
полях с холмиками ждать Страшного суда»
О, да.
***
…На подъезде к Канельярве, над стареньким «Фольксвагеном» Вересня,
разразился дождь.
Самый настоящий ливень, мощный и внезапный, хотя за несколько минут до его
начала ничто не предвещало такого разгула стихии. День был солнечным и ясным,
небо – безоблачным, и лишь у самого горизонта висела небольшая, похожая на овцу,
тучка с чернильным подбрюшьем. Бросив на тучку рассеянный взгляд, Вересень
вынул из кармана телефон, нашел в списке контактов номер Литовченко и нажал
кнопку вызова. Капитан отозвался не сразу и не сразу ответил на Вересневское
приветствие. С десяток секунд в трубке слышался отборный мат, перемежаемый
указаниями, которые Литовченко кому-то раздавал.
– Концы соскальзывают? Так закрепите их получше, идиоты, вашу мать!.. Чтобы
через пять минут колымага была на берегу, иначе я за себя не ручаюсь!..
Вересень оперативно включил лингвистические фильтры и подумал: хорошо,
что он не взял с собой дурацкого парня, чьи нежные уши сразу бы свернулись в
трубочки и опали, как сухие листья. И – поплыли, поплыли бы неведомо куда в
мутном потоке ненормативной лексики и лагерной фени.
– Здесь Вересень, – спокойно произнес он, дослушав про колымагу.
– Угу.
– Я на подъезде.
– Угу.
– Хотелось бы уточнить вашу дислокацию.
Литовченко коротко и довольно толково объяснил, как проехать к месту
происшествия, после чего Вересень спросил:
– Я так понимаю, к утопленнику прилагается колымага?
– Угу. Затонула вместе с ним. Приедешь – сам увидишь. Если, конечно эти уроды
ее поднимут.
– Поднимут же когда-нибудь, – философски заметил Вересень.
Литовченко оказался не менее философичен:
– Угу.
В тот самый момент, когда и.о. начальника убойного отдела отключился, и
грянул ливень. Теперь по небу неслись отары чернильных овец, а небесные
сторожевые псы, невидимые с земли, направляли их в нужную сторону раскатистым
рыком. Вода лилась по лобовому стеклу, и дворники не справлялись с ее потоком,
хотя работали на полную мощь. Августовские ливни повышенной интенсивности
отличаются тем, что быстро проходят. И Вересень решил подождать, пока дождь
хотя бы немного стихнет. Он вдруг вспомнил, что в день, когда было найдено тело
Кати Азимовой, тоже шел дождь. Не августовский – октябрьский, но не менее
сильный. И – странный. То есть, для большинства людей, включая самого Вересня,
он был самым обычным. И дождю не было никакого дела до простых смертных, что
тоже вполне обычно. Но к Кате…
К Кате тот дождь отнесся с нежностью. Немилосердно колотящий по головам,
плечам и спинам всех остальных, он почти не касался ангельского Катиного лица. А
если и касался – это были едва заметные, ласковые прикосновения. Капли
осторожно стекали с ее век, с кончиков губ, с крыльев маленького аккуратного
носа, – и исчезали где-то под шеей, не оставляя после себя никаких следов. Дождь
смыл кровь с Катиных ключиц, как будто ее и не было вовсе. Но этот жест отчаяния
не оживил Катю Азимову, а всего лишь включил отсчет времени по расследованию
ее дела.
Которое так и не было раскрыто.
Похоже, и дело неведомого Вересню утопленника тоже начинается с дождя.
…Он ни за что бы не проехал это место. Во-первых из-за обилия машин: здесь
стояли два «уазика» – один принадлежал убойному отделу, а на бортах второго
крупными буквами было выведено «МЧС». К заднему бамперу убойного лепился
серебристый минивэн с надписью «Криминалистическая лаборатория». Еще один
минивэн без опознавательных знаков застыл на противоположной стороне дороги.
Остальные автомобили обсели обочины идущей вдоль озера грунтовки: два
«Форда», одна «Мазда», один «Ситроен» с панорамным люком. Замыкала колонну
видавшая виды «девятка» с тронутыми коррозией подкрылками. Скорее всего,
выкормыш отечественного автопрома принадлежит местному участковому, – решил
про себя Вересень. Пристроившись в кильватере «девятки», он выбрался из машины
и осмотрелся. К озеру вела довольно широкая песчаная тропа, обсаженная соснами.
Сосны росли здесь повсюду, они защищали озеро от посторонних взглядов. Так что
увидеть его поверхность можно было лишь с тропы. На тропе хорошо
просматривались глубокие следы какой-то техники – то ли трактора, то ли
бульдозера. Пройдя по ней метров пятьдесят, Вересень уткнулся в некое подобие
пляжа, совсем небольшого, размером с волейбольную площадку. На пляже царило
столпотворение, но Вересень нашел Литовченко сразу: тот стоял на лысоватой
кочке, скрестив на груди руки, как Наполеон.
Наполеон, наблюдающий за состязанием по пляжному волейболу. Занятно.
Ливень, совсем было прекратившийся, зарядил снова, и Вересень, мельком
взглянув на ландшафт, поразился тому, как похоже это озеро и этот дождь на дождь
и озеро из его последнего сна. Найди десять отличий, что называется.
Но одно отличие, все же, было. И существенное. У самой кромки воды стоял
небольшой подъемный кран на гусеничном ходу – это его траки оставили вмятины
на тропе. От крана к воде тянулись стальные тросы, и в тот самый момент, когда
Вересень подошел к Литовченко, над поверхностью возникла голова, упакованная в
трубку и маску. Водолаз поднял руку со сложенными колечком большим и
указательным пальцем, – и тотчас нырнул обратно.
– Давай! – заорал Литовченко таким зычным голосом, что ему позавидовал бы
даже Мандарин.
Ровно через секунду кран заворчал, заскрипел и затрясся, а стальные тросы
натянулись.
– Я думал, здесь МЧС командует, – сказал Вересень, протягивая руку для
приветствия.
Капитан ответил Вересню коротким рукопожатием:
– Когда на горизонте возникает папаша Литовченко, вопросы о командовании
отпадают сами собой.
– Ну, да, – подумав, согласился Вересень. – Что там?
– Сейчас увидим.
– А предварительно?
– Да пацаны здесь купались. И наткнулись на машину с водителем. Затонула
метрах в двадцати от берега.
– И где эти пацаны?
– А вон стоят, – Литовченко ткнул пальцем в двух подростков. Они отирались
возле самого берега и во все глаза наблюдали за происходящим. – Два дебила, мать
их.
Вооруженный лингвистическими фильтрами Вересень спокойно перенес тираду
капитана, в оригинале звучавшую вдвое длиннее. А подростки… Они вовсе не
производили впечатление дебилов. Обычные парни лет тринадцати-четырнадцати,
без всяких следов вырождения на лице.
– Почему дебилы-то?
– Потому что только дебилы могут принимать здесь водные процедуры. Это с
виду озеро ничего себе. А дно у него паршивое, камни и ил. Метровый слой ила, плюс
вода ни хрена не прогревается. Плюс омуты. Плюс у самого берега глубина три
метра, а в середине и вовсе под сотню.
– А акулы здесь не водятся? – пошутил Вересень. – Или там гигантские спруты?
Лох-несское чудовище опять же…
Но Литовченко юмора не оценил:
– Здесь даже рыба не водится. Мертвая вода. Местные это озеро за версту
обходят.
– А они, значит, не местные?
– Дачники.
В это мгновение из воды, наконец-то, показалась машина. Тот, кто первым
назвал ее колымагой, был тотально неправ. Все, припаркованные неподалеку,
«Мазды», «Форды» и «Ситроены» с панорамными люками меркли в сравнении с этим
ярко-красным красавцем-кабриолетом с черной кожаной крышей. С боков
кабриолета стекали потоки воды, но это нисколько его не портило.
– Ох…ть, – только и смог выговорить Литовченко.
Офигеть, – тотчас перевел про себя Вересень, – охренеть. Хотя, как ни крути,
вариант и.о. начальника убойного отдела был самым точным.
– Ну что, идем знакомиться? – сказал капитан, как только колеса коснулись
земли.
– Идем.
Вересень примерно представлял себе, как выглядят утопленники. Так же, как
моряки, что купились на пение сирен, сиганули за борт и за считанные минуты
коснулись пальцами дна. И теперь стоят там, растерянные, бледные и черноволосые,
с грустными глазами. Грусть их кажется немного преувеличенной, но таков эффект
больших масс воды. Смотреть сквозь них – все равно что смотреть сквозь
увеличительное стекло, чистая физика.
Вернее – оптика.
Но то, что открылось взору Вересня, и отдаленно не напоминало бледных
моряков, а уж тем более русалок. Даже трупы, которых Вересень перевидал на своем
веку немало, выглядели куда презентабельнее, чем человек, все еще сидевший за
рулем BMW. Собственно, человеком это назвать было уже нельзя. Так, студенистая
масса, облаченная в подобие одежды. От долгого пребывания в воде тело водителя
посинело и вздулось. Но ужаснее всего выглядело то, что образовалось на месте
лица: безглазое и безгубое месиво.
Одного взгляда на месиво было достаточно, чтобы Вересня вырвало.
Он оказался не единственным, кого настигла подобная физиологическая
реакция. И лишь капитан Литовченко и судмедэксперт Кукушкин сохранили
присутствие духа. Первый – в силу характера и общей небрезгливости, а второй – в
силу специфики профессии.
– Что скажешь? – спросил Литовченко у судмедэксперта, с любопытством
разглядывая труп.
– Ничего, – ответил Кукушкин.
– Так-таки ничего?
– Судя по состоянию тела, в воде он пробыл не меньше месяца. Все остальное –
после детального осмотра.
– Смерть, хотя бы, была естественной?
– Покопаюсь в нем – скажу. Не раньше.
Моментально потеряв интерес к трупу, Литовченко сосредоточился на BMW.
– Хорошая тачка, – сообщил он содрогающемуся от рвотных позывов Вересню. –
Месяц на дне пролежала, а все как новенькая. Сел и поехал. Умеют же делать
бундеса! Это тебе не наши ведра. Сейчас пробьем номер и установим владельца. И
будем ждать, что нам накукует Кукушкин. Авось пронесет.
– Пронесет? – переспросил Вересень.
– Угу. Хоть бы несчастный случай вырисовался, мать его! Напился брателло,
въехал по пьяни в озеро, да там и заночевал. А еще надо участкового зарядить, пусть
походит по округе, поспрашивает – не видел ли кто эту тачку с месяц назад.
Игрушка-то приметная. Ну и ты… подключайся.
Дождь, наконец-то, кончился, и на противоположной стороне озера показалось
предзакатное солнце. Его нежаркие лучи заиграли на хромированных деталях
кабриолета – и впрямь не потерявшего ни шика, ни привлекательности. Именно в
это мгновение Вересень с обреченной ясностью осознал: дело, в которое втравил его
Николай Иванович Балмасов, обещает быть экстраординарным. И тому, о чем
мечтает и.о. начальника убойного отдела капитан Литовченко, не суждено сбыться.
Это – все, что угодно, но только не несчастный случай. Возможно –
самоубийство, хотя способ, который выбрал для себя несчастный водитель,
вызывает массу вопросов. А вот к местности никаких вопросов нет: здесь она –
ровная, как стол, без малейшего уклона. Просто так скатиться по тропе к озеру и
въехать в него, не успев затормозить, – нереально.
– Подванивает тухлятинкой, да? – сказал Литовченко, и Вересень инстинктивно
повернул голову в сторону мешка, в который именно сейчас упаковывали останки.
– Не то слово.
– Я бы сказал – смердит.
– Еще как, – ответил Вересень, хотя особого запаха почему-то не чувствовал.
– Вообще-то, я об этом гребаном деле. Еще намаемся мы с ним, помяни мое
слово.
– Авось пронесет.
Литовченко достал из кармана грязный носовой платок и протер им
заляпанный илом регистрационный номер кабриолета.
«а666кв». И впрямь тухлятина. Сатанизм чистой воды.
– Не пронесет, – с тоской в голосе произнес Вересень.
– Угу.
– Ладно. Пойду допрошу дачников.
…Подростков, нашедших кабриолет, звали Костюкевич Вениамин Сергеевич и
Лосев Сергей Александрович. Веня и Сережа. Солировал в дуэте Веня, Сереже
отводилась роль подмастерья и оруженосца. Оба проживали в дачном кооперативе
«Буревестник», расположенном в семи километрах от озера. Сюда прибыли на
велосипедах за семнадцать минут до полудня.
– Откуда такая точность? – удивился Вересень.
– У меня часы! – торжественно объявил Вениамин Сергеевич, сунув под нос
Вересню огромный светящийся циферблат со множеством циферблатов поменьше,
фосфоресцирующими стрелками и массой заклепок. Все это великолепие было
забрано миниатюрной решеткой, а сами часы смахивали на иллюминатор корабля,
за которым шла невидимая миру, но интенсивная жизнь.
– У него часы! – подтвердил Сергей Александрович. – Противоударные и
водонепроницаемые, для глубоководных работ.
Если бы у Вересня в детстве были такие часы, возможно, вся жизнь его
сложилась совсем иначе. И уж, безусловно, он не расставался бы с ними ни на
минуту, выискивая все новые и новые поводы для приложения сил необычного
часового механизма. И пялился на него каждые три минуты, а то и чаще.
– Откуда же у тебя такая роскошь?
– Подарок! – Вениамин Сергеевич важно надул щеки. – У меня дядька – водолаз
на Северном флоте. Он в Мурманске живет.
– У него дядька – водолаз из Мурманска, – никакой самостоятельности суждений
в речи Сергея Александровича не просматривалось.
– Он с ними на пятнадцать километров в море спускался. Там давление – двести
тысяч атмосфер. А часам – хоть бы хны, ни на одну секунду не отстали.
О давлении в двести тысяч атмосфер Вересень судить не мог, а вот
пятнадцатикилометровой морской глубины не существовало в принципе, даже
знаменитая Марианская впадина заканчивалась на отметке в одиннадцать
километров. Но сообщить об этом добровольным помощникам следствия Вересень
не решился.
– Значит, в одиннадцать часов сорок три минуты утра вы приехали сюда из
дачного кооператива «Буревестник»?
– Ну, да, – хором ответили подростки.
– А что, других водоемов нет? Поближе к дому?
– Полно. Но там народу тьма. И вообще они… безыдейные.
– Безыдейные? – удивился Вересень. – А какая может быть идея у водоема?
– Мелкие они, – подумав, сказал Вениамин Сергеевич. – А мне нужна глубина.
– Ему нужна глубина, – эхом откликнулся Сергей Александрович.
– А здесь глубина в самый раз?
– Ага. И нет никого. Самое то. Я ведь собираюсь водолазом стать, как дядька.
– Он собирается водолазом стать, – снова вклинилось эхо.
– Похвальное устремление, – одобрил Вересень. – И что, часто вы здесь бываете?
– Каждый день.
– В этом самом месте?
– Ага. Оно удобное.
– И каждый день погружаетесь на глубину?
– Я погружаюсь, – в очередной раз надул щеки Вениамин Сергеевич. – В часах.
– Он погружается, – в голосе Сергея Александровича послышалась гордость за
друга. – В глубоководных часах.
– И сегодня ты нырял так же, как всегда?
– Ага.
– Не заплывал дальше, чем обычно? Не менял места?
– Вроде нет.
– И как же ты обнаружил машину?
– Само собой получилось, – Вениамин Сергеевич засопел. – Я об нее чуть лоб не
расшиб.
– Нужно быть осторожнее, – запоздало посоветовал Вересень. – Выходит, ты
сразу понял, что это машина?
– Не сразу. Подумал, что моторка. Или катер. А вы бы что подумали?
Что лодка или катер в контексте озера выглядят куда естественнее, чем
двухместный кабриолет.
– А потом нащупал колеса, – продолжил Вениамин Сергеевич. – И даже дверцы
подергал. Но они не открывались. Серегу я в поселок послал, а сам здесь остался. Вот
и все.
– И в котором часу это произошло?
Вениамин Сергеевич снова поболтал мурманским подарком перед носом у
Вересня:
– В одиннадцать часов сорок восемь минут.
Вересень задумался. Между прибытием на место команды доморощенных
водолазов и находкой кабриолета прошло всего лишь пять минут. Две можно
списать на подготовку к погружению, что в случае с Вениамином Сергеевичем
означает раздеться до трусов. Остаются еще три. Их хватит только на один нырок.
– А теперь сосредоточьтесь, Вениамин Сергеевич, – Вересень серьезно и даже
строго посмотрел на водолаза-любителя. – И постарайтесь максимально полно и
точно ответить на мои вопросы. Вы прибыли сюда в одиннадцать сорок три по
полудню?
– Да, – подросток Костюкевич облизнул пересохшие губы.
– В котором часу вы зашли в воду?
– В одиннадцать сорок шесть.
Что ж на берегу-то не сиделось? – хотелось спросить Вересню, но данный вопрос
к сути дела не относился.
– А когда произошло погружение?
– В одиннадцать сорок семь.
– А кабриолет вы обнаружили в одиннадцать сорок девять? Две минуты под
водой? Говорят, вода здесь холодная.
– Я и три могу. Тренированный.
– Он и три может, – несанкционированно поддакнул подросток Лосев. – И на
холод ему начхать – у него дядька из Мурманска.
– Верю. Значит, на машину вы наткнулись почти сразу?
– Как только нырнул и ко дну приблизился. Говорю же, чуть лоб не расшиб!
– А с таким понятием, как техника безопасности вы незнакомы, Вениамин
Сергеевич?
– Почему незнаком?
– А если бы действительно лоб расшибли?
– Я эту акваторию вдоль и поперек облазил, – надулся Вениамин Сергеевич. – И
вчера тоже здесь погружался. И третьего дня. Не было здесь никакой машины!..
В лобовом стекле убойного «уазика», где Вересень снимал показания с граждан
Лосева и Костюкевича, показалась физиономия капитана. Литовченко постучал
согнутым пальцем по стеклу.
– Скоро ты? Есть новости.
– Почти закончили.
Прежде чем выйти из машины, Вересень передал свеженаписанный протокол
подросткам.
– Вот, ознакомьтесь. Прочтите внимательно и распишитесь.
– А чего писать?
– «С моих слов записано верно». И подпись.
Оказавшись снаружи, Вересень застал последний акт BMW-драмы: погруженный
на площадку эвакуатора кабриолет медленно проплыл мимо него.
– Ну, что за новости? – спросил следователь у капитана.
– Личность утопленника установлена. Поздравляю.
– Меня?
– Нас всех. Потерпевший – иностранец.
– Лихо, – только и смог выговорить Вересень. – Этого нам еще не хватало.
– Некто Лоденбах. Вернер.
– Откуда стало известно?
– При нем была барсетка с кое-какими документами. Валялась на пассажирском
сиденье.
Вспомнив черно-фиолетовый студень за рулем, Вересень недоверчиво
присвистнул:
– И ничего им не сделалось за месяц пребывания в воде?
– Состояние не самое идеальное, чего уж там. Но этот Лоденбах – немец,
понимаешь?
– Нет.
– У немчуры всегда все в порядке.
– Да уж, в порядке…
– В том плане, что его документы лежали в специальной штуке из пластика. И
карточки в портмоне пластиковые.
– Карточки?
– Кредитки. Плюс паспорт и водительские права. Плюс записная книжка и
визитница. Эти сохранились хуже. Плюс часы. «Ролекс», между прочим.
Часы. Вересень немедленно вспомнил о часах-иллюминаторе подростка
Костюкевича. Не будь этих глубоководных часов, еще неизвестно, куда бы
направили свои стопы Вениамин Сергеевич и Сергей Александрович, – к какому
именно водоему. И кабриолет в мертвом озере простоял бы еще месяц, а то и
полгода. А то и вовсе обрел бы покой среди ила и камней.
– А что дебилы? – поинтересовался Литовченко у следователя.
– Парни оказались ценными свидетелями, – вступился за подростков Вересень. –
Они здесь купаются каждый день. Именно в этом самом месте. И утверждают, что
еще вчера никакого автомобиля не было.
– Это и есть ценное свидетельство, мать его?
– Я бы не стал сбрасывать их показания со счетов.
– А как быть с Кукушкиным? – тут же напомнил Литовченко. – Труп месячной
давности, так он сказал. И ты это слышал. Кукушкин – лучший в своем деле, и
никогда не ляпает языком, если в чем-то неуверен.
– Это да, – погрустневший Вересень был вынужден согласиться с капитаном. –
Кукушкин – профессионал, чего уж там.
– Так что мы имеем? С одной стороны – бредни двух малолетних дебилов, с
другой – выводы уважаемого судмедэксперта.
– Выводы ведь еще не окончательные…
– Вересень, мать твою!..
Лингвистические фильтры заработали на полную мощь, отсекая такое
количество грязи и нечистот за единицу времени, что Боря Вересень всерьез
забеспокоился об их сохранности.
– Месяц – базовый вариант! От него и пляшем, – продолжал громыхать
Литовченко. – Один или два дня в ту или другую сторону ничего не решают. Если бы
кабриолет оказался здесь сегодня ночью, труп, мать его, выглядел бы совсем иначе.
Это, я надеюсь, объяснять не надо?
– Не ори, – теперь уже и Вересень повысил голос, что делал чрезвычайно
редко. – Давай дождемся окончательных выводов по этому… Вернеру Лоденбаху. Вот
и все.
– Хорошо. Старик Кукушкин нас рассудит. В барсетке, кстати, еще и ключ
обнаружили. Электронный, от гостиничного номера. Думаю, это может нам помочь.
…В шесть утра Вересня разбудил телефонный звонок. Не открывая глаз и
стараясь не потревожить дурацкого парня, Боря выпростал руку из-под одеяла,
потянулся к мобильнику и одним щелчком перевел его в вибро-режим. Старший
советник юстиции ждет его с докладом только к одиннадцати утра. Первое
совещание по делу Вернера Лоденбаха было перенесено с вечера на утро в связи с
поздним окончанием работ на месте происшествия. Только Балмасов мог вытащить
Вересня из койки, а на все остальные звонки можно и положить. С прибором, как
выражается Вересневский начальник. Дождавшись, пока телефон угомонится,
Вересень повернулся на другой бок, чтобы продолжить прерванный сон. Но тут уже
засуетился Мандарин. Он принялся нарезать круги по кровати, а потом и вовсе
запрыгал на груди Вересня, высоко подбрасывая все четыре лапы.
– Да что ж такое? – закряхтел Вересень. – Покоя нет ни днем, ни ночью!..
У следователя были все основания для недовольства. Он вернулся в Ольгино в
двенадцатом часу, после утомительного хождения по прилегающим к озеру
населенным пунктам, главным из которых был Каннель-ярве. Опрос местных
жителей ничего не дал: никто не видел красный кабриолет ни предыдущим
вечером, ни месяц назад, ни на Ивана Купала, ни в родительскую субботу. Так же
бесплодно прошли день летнего солнцестояния и день весеннего равноденствия.
Зато Вересень узнал массу ненужных ему подробностей относительно Канельярве и
близлежащих хуторов. Несколько раз здесь наблюдался массовый падеж НЛО,
дважды пролетал на вертолете губернатор Полтавченко, трижды – «Русские витязи»
(шли ромбом), а однажды над чудо-деревенькой завис дирижабль с (тут рассказчики
понижали голос до шепота) с президентом Путиным на борту.
– Ну, про Путина… это, конечно, гон, – успокоил Вересня участковый Ларин,
владелец убитой «девятки». – Художественное преувеличение, то есть. А под всем
остальным подпишусь.
– И под НЛО? – Вересень даже рот приоткрыл от удивления.
– Факты – упрямая вещь. Посадка НЛО заснята пятью очевидцами. Эти снимки
даже по телеку показывали, по каналу ТВ-3. Первый мистический, слыхали?
– Нет.
– Возьмите на заметку, если интересуетесь сверхъестественным.
Если что и можно было назвать мистическим и сверхъестественным, так это –
появление красного кабриолета в водах мертвого озера. Но здесь Вересню вряд ли
мог помочь упомянутый Лариным Первый мистический.
– У нас народ ученый, – горделиво подбоченясь, заявил участковый. – Не
забалуешь у нас. В каждом доме видеокамера, у каждого сопляка – смартфон. Мы
здесь всякое перевидали. Слет байкеров, ролевая игра «Властелин колец»,
историческая реконструкция битвы при Ватерлоо…
– Здесь? – поразился Вересень. – Кому только в голову пришло?
– Понятия не имею. Но говорили, что ландшафт один в один. В прошлом году
«Бентли» застрял в двух километрах отсюда, в апреле «Феррари» побилась… Без
жертв, правда. На Пасху фура из Польши перевернулась, яблоки везла. Еще «Майбах»
помню. Какая-то блондиночка заплутала, вместо Репино к нам прибилась. Пришлось
сопроводить, во избежание недоразумений.
Вспомнив о блондиночке, страдающей топографическим кретинизмом, Ларин
мечтательно прикрыл глаза. А следователь подумал, что неприметный с виду
Канельярве живет жизнью, которой мог бы позавидовать любой крупный
мегаполис.
– И всему… Заметьте, всему есть документальное подтверждение, товарищ
Вересень. Пленочка, фоточка, фильмец на Ютьюбе. Без ведома общественности у нас
и муха не пролетит. Бывают, конечно, черные дыры. На старуху – проруха, так
сказать.
– Что еще за черные дыры?
– Новогодние праздники, – вздохнул участковый. – От Рождества до старого
Нового года. Тут уж не до грибов. Выпивает народ, а детки по домам сидят, в телек
пялясь. Или в компьютерные игры режутся. Так что могли чего и пропустить…
– Ну, зимние забавы меня интересуют мало. Речь о последнем месяце. В этих
рамках и будем двигаться.
– Так тут как ни двигайся… Больше, чем сказал, народ уже не скажет. Если бы
кто увидел ваш кабриолет – уже бы сообщили. Это не «Майбах», конечно, но авто
приметное…
– И все-таки, я настоятельно прошу вас собрать максимум свидетельств. Вдруг
что-то окажется полезным для следствия.
– Само собой, товарищ Вересень. Само собой.
…Телефон завибрировал снова.
Возможно, Вересень и в этот раз проигнорировал бы звонок, если бы не
дурацкий парень. Вспрыгнув на тумбочку, Мандарин одним прицельным ударом
лапы сбил мобильник прямо на грудь Вересню. И тому ничего не оставалось, как
разлепить глаза и сконцентрироваться на дисплее.
Звонил капитан Литовченко.
– Спишь, мать твою?!
– Шесть утра, вообще-то, – мягко напомнил Вересень.
– Вот именно, уже шесть утра. Давай-ка, задницу в руки – и дуй к Кукушкину. Я к
нему еще с вечера завернул, да так там и остался.
– Твои проблемы, – Вересень все еще сопротивлялся неизбежному.
– Нет, чувак. Это наши общие проблемы. Чертов утопленник, мать его, подложил
нам свинью. Собственно, я в этом почти не сомневался…
– Что за свинья?
– Его сунули в бэху уже после того, как укокошили. Убийство, одним словом.
Кукушкин как раз с этим разбирается. Так ты едешь?
– Да. Скоро буду.
Прежде чем отправиться в город, Вересень покормил кошек (чьи имена
вылетели у него из головы еще в первый день пребывания в Ольгино) и побыстрому выгулял собак. На всё про всё у него ушло не больше пятнадцати минут. И
все эти пятнадцать минут дурацкий парень вел себя совершенно спокойно. Но стоило
Вересню взять свою видавшую виды рабочую сумку, как Мандарин заволновался.
Для начала он попробовал угнездиться на шее Вересня, но номер не прошел.
Отцепив от себя дурацкого парня и уже привычно подхватив его под лапы и заглянув
в небесно-голубые глаза, Вересень твердо произнес:
– Мне нужно на работу. А ты остаешься за старшего. Будешь следить за
порядком.
Как показывал предыдущий опыт, это срабатывало: серьезный и уважительный
мужской разговор, без сюсюканья и сантиментов. И, вроде бы, сработало и на этот
раз. Мандарин успокоился, дал поставить себя на пол и даже потерся длинным
телом о брюки Вересня, что должно было означать: «все понял и приступаю к
исполнению обязанностей».
– Вот и ладушки! – облегченно вздохнул Вересень и, выскользнув за дверь,
повернул ключ на два оборота.
Тут-то все и началось.
Трансатлантический лайнер немедленно обрел имя, и имя это было «Титаник».
И не просто «Титаник», а «Титаник», только что столкнувшийся с айсбергом. И
нескольких секунд не прошло, как трагедия приобрела эпический размах. Солировал
корабельный гудок, вой которого не стихал ни на мгновение. От этого воя у Вересня
лопались перепонки, но он мог поклясться, что слышит и другие звуки: взрывы
котлов, визг лебедок, треск переборок и трапов, звон разбитого стекла. Но самым
ужасным были предсмертные вопли и крики людей, оказавшихся в ловушке на
нижней палубе. До Вересня доносились обрывки молитв на разных языках, а также
проклятья, посылаемые Богу. И над всем этим плыла незатейливая вальсовая
мелодия корабельного оркестра. Но когда оркестр грянул «Боже, храни королеву»,
нервы у Вересня не выдержали.
Трясущимися руками он отпер дверь и рывком распахнул ее.
Вой тотчас же прекратился вместе со всеми остальными звуками. А на пороге
сидел Мандарин и смотрел на Вересня невинными раскосыми глазами. До сих пор
стойкое идиоматическое выражение «азиатское коварство» ровным счетом ничего
не значило для Вересня. Но теперь он оценил его в полной мере.
– Совсем офигел? – спросил Вересень у дурацкого парня.
Кот беззвучно открыл пасть и тут же закрыл ее.
Где-то поблизости заходились в лае Ольгинские собаки: похоже, мини-Титаник
уже перебудил половину поселка. И перебудит весь, если Вересень уйдет, наплевав
на вопли с нижней палубы. Дальнейшее нетрудно себе представить: толпа народа
возле подворья Саркисянов и обвинения в издевательстве над животными.
– Хочешь выставить меня живодером? Чтобы поползли слухи, что здесь с котов
шкуру заживо сдирают?
Кот молчал.
– Не ожидал от тебя, если честно. Думал, мы друзья.
Кот молчал.
– Если я уйду… Ты ведь снова начнешь светопреставление, так? Глотка у тебя
луженая…
Кот улыбнулся уже знакомой Вересню чеширской улыбкой.
– Ну, хорошо. Скажи тогда, чего ты хочешь.
Вересень и глазом моргнуть не успел, как дурацкий парень повис на
кенгурятнике.
– Чтобы я взял тебя с собой?
Несколько секунд Вересень колебался, взвешивая все «за» и «против». Оба
варианта неприемлемы, но какой-то неприемлем чуть менее. Оставить все, как
есть, – «Титаник» обязательно вплывет в сонные воды Ольгино с самыми
непредсказуемыми (вернее – предсказуемыми) последствиями. Взять Мандарина в
пропахшее тысячью смертей логово Кукушкина… Неизвестно еще, как это отразится
на нежной кошачьей душе. Впрочем, такая ли уж она нежная?
– Сам напросился, – проворчал Вересень, напяливая на себя кенгурятник. – И не
говори потом, что я не предупреждал…
Стоило Вересню завести мотор, как Мандарин снова попытался прилипнуть к
шее. Но эти попытки были пресечены в зародыше.
– Так не пойдет, друг мой. Я управляю транспортным средством, и мешать мне
вовсе не обязательно. Поищи себе другое местечко.
Через минуту «местечко» было найдено: вскарабкавшись на плечи Вересня,
дурацкий парень улегся там на манер горжетки. Теперь все четыре длинные лапы
свешивались с плеч следователя (по две на плечо), а кошачья морда подпирала его
левую скулу. Вересневский, вечно неприкаянный, затылок охватило блаженное
тепло, и Боря сдался.
– Хорошо. Попробуем так. До первого поста ГИБДД, разумеется. Ты ведь не
пристегнут…
Первый пост ГИБДД начинался сразу же за Ольгино, но его они благополучно
миновали. В этот ранний час автомобилей на трассе было мало, и лишь на светофоре
у въезда в Петербург образовалась небольшая пробка. Рядом с «Фольксвагеном»
Вересня застыла «Лада-Калина» нелепого бирюзового цвета, все пассажиры которой,
как по команде, уставились на Вересня и его живую «горжетку». А потом синхронно
достали смартфоны и нацелили их на «Фольксваген».
Уроженцы Канельярве, не иначе, подумал Вересень. А вслух сказал:
– Ну вот, у тебя есть шанс стать звездой. Ролик на Ютьюбе, миллион просмотров
за первые две недели и участие в программе «Рассказы натуралиста».
Дурацкий парень коротко вякнул, что, должно быть, означало несогласие.
– Нет? – удивился Вересень. – Рейтинг программы не устраивает? Не знаю
тогда… Может, «Две звезды»? Причем – обе твои. Я не претендую.
И снова послышался недовольный рык.
– «Минута славы»?
Ни одну из этих программ Вересень в глаза не видел, но их отголоски изредка
доносились до него: женское поголовье Управления любило обсуждать
телепередачи в курилке. Следователь в этих обсуждениях не участвовал, поскольку
за последние четыре года у него в активе было лишь два телепросмотра. «Мост над
бездной» (авторский цикл искусствоведа Паолы Волковой) и документальный
фильм о паразитах по каналу СТС, ввиду особой циничной кровожадности идущий в
ночное время. Паразитов Вересень постарался немедленно стереть из памяти, а вот
«Мост над бездной» ему понравился: в тот вечер Паола Волкова рассуждала о
картине Пикассо «Герника».
«Минута славы» тоже не устроила Мандарина, и тогда Вересень выкатил свое
главное стратегическое оружие:
– «Мост над бездной»?
Длинные мягкие усы дурацкого парня ласково пощекотали ухо, и Вересень
понял, что попал в точку. А поняв, изумился:
– Так ты интеллектуал, друг мой?
Идиотский вопрос. Конечно же, интеллектуал. Знаток истории искусств,
истории кораблекрушений и общей истории человечества.
Сокровище, а не кот.
Злость на утреннюю выходку Мандарина давно прошла, и теперь Вересень
думал лишь о том, как подготовить дурацкого парня к предстоящему спуску в
преисподнюю имени Отто Генриховича Кукушкина.
– Мы с тобой еще не говорили о моей работе, Мандарин, – осторожно начал
Вересень. – Это – непростая работа. Это тебе не холодильники втюхивать…
Следователь тут же осекся, поняв, что сболтнул лишнее. Втюхиванием
холодильников и прочей бытовой техники занимался Додик, числившийся старшим
продавцом в одном из магазинов крупной сети «Эльдорадо». Именно Додик был
подлинным хозяином Мандарина, не то что Вересень (сбоку-припеку), и хоть чем-то
унизить Додика вовсе не входило в планы Бори.
– Ты не подумай… Продавать всякую технику – очень почетное занятие. И
сложное, между прочим. Без психологии и знания новейших технологий и шагу не
ступишь. Ведь техника несет людям что? Правильно – радость и облегчение. А в
моей работе никакой радости нет. И облегчения от нее не дождешься. Разве что –
удовлетворение, когда пойман очередной негодяй. Но для того, чтобы он был
пойман, нужно потрудиться. Полазать по горло в кровище, нахлебаться дерьма.
Увидеть такое, от чего потом сутками не заснешь. И жить не хочется. А хочется
удавиться, лишь бы кошмар закончился. «Мост над бездной», говоришь? Наш мост –
слишком ненадежный, того и гляди, обрушится. Рассыплется прямо под ногами. Но
пока ничего, ползем кое-как к спасительному берегу. Страшно, а ползем..
Мягкая, с розовыми подушечками кошачья лапа легла на губы следователя, и
Боря тут же понял, что перебрал с пафосом. Он и без того никогда не был
Цицероном, а теперь и вовсе впал в непроходимую, плохо перевариваемую
банальщину. Вот если бы на месте Вересня оказался надменный латинос Пуиг! Он
бы быстро все объяснил дурацкому парню, да так, что до костей бы пробрало.
«Мита утопила его голову под водой, когда мыла, и поэтому не было
слышно, как Тото разговаривает, это он умирал, задыхаясь, и делался серобелым. Тото вовсю старался вынырнуть и подышать, но Мита топила его, она
ведь взрослая и сильнее, топила до самого белого дна ванны, Тото смотрел
вверх на мать открытыми глазами, выпученными и синими от удушья, лицо
все больше синело, и руки искали, во что бы вцепиться ногтями, но кругом
была вода, лучше вцепиться ногтями в простыни, тогда становится легче –
но вот он умирает, и больше не старается спастись, и лежит серо-белый. А
еще задается, что он в школе круглый отличник. Так ему и надо за
упрямство».
О, да.
…Преисподняя имени Отто Генриховича Кукушкина была холодна и залита
мертвенно-бледным светом ламп дневного освещения. Вересень не любил это место
еще и потому, что в нем, ни на секунду не затыкаясь, звучали барды советского и
постсоветского разлива. Кукушкин же, напротив, был фанатом КСП[3], и за тридцать
лет не пропустил ни одного Грушинского фестиваля[4]. Он и сам был не дурак сбацать
на гитаре песню по заявкам слушателей, но всякий раз это оказывалась однаединственная песня – «Лыжи у печки стоят».
– А давай Владимира Семеныча, Кукушкин! – подначивали Отто оперá во время
дружеских попоек.
– Легко, – тут же соглашался судмедэксперт. – Высоцкий – наше все. Что поем?
Предложения поступали самые разные, в зависимости от текущего настроя
слушателей. Кто-то настаивал на философской лирике, кто-то требовал «Где деньги,
Зин», кто-то – за душу берущую «Я несла свою беду», и непременно – с надрывом и со
слезой. После пятнадцатиминутных препирательств песня наконец-то выбиралась и
Кукушкин, закатив глаза под веки, брал на гитаре свой фирменный ля-минорный
аккорд.
И – с надрывом и со слезой – пропевал «Лыжи у печки стоят».
Где-то к концу первого куплета за столом воцарялась нехорошая тишина. Но
Кукушкина не прерывали – из уважения к возрасту и заслугам перед
правоохранительными органами: Отто Генрихович и впрямь был блестящим
специалистом. Но после финальной фразы («Где-то лавины шумят») и финального
же ля минора, всегда находился кто-то, кто пробовал пенять Кукушкину:
– Это же не Высоцкий!
– Разве? – удивлялся Кукушкин.
Все последующие попытки воспроизвести Высоцкого заканчивались «Лыжами»,
как и попытки исполнить песни из репертуара Леонида Утесова, Леонида Агутина и
певицы Жасмин, а также групп «Битлз», «Аквариум» и «Виагра». Некоторые, особо
продвинутые остряки, требовали от Кукушкина и кое-что посолиднее,
позаковыристее – вроде Тома Вэйтса или Боба Дилана. Но и эти уважаемые деятели
шоу-бизнеса оказывались погребенными под лавинами. А в место их упокоения
Кукушкин привычно втыкал лыжные палки.
…Вересня и Мандарина встретил приятный баритон, доносившийся из
небольшого музыкального центра, что стоял на рабочем столе Кукушкина.
«Неутешительные выводы приходят в голову по осени», – задушевно выводил
баритон. Несмотря на то, что до начала сентября оставалось еще полторы недели,
песня показалась Вересню пророческой.
Пространство стены над столом занимала выставка фотографий. Вернее,
экспозиций было две: постоянно действующая и временная. К постоянно
действующей относились забранные в рамку портреты с подписями: Клячкин,
Визбор, Городецкий, Егоров, Ада Якушева, братья Ивасенко, супруги Никитины.
Портреты часто были групповыми, числом пять и более человек, и где-то на краю
снимка обязательно маячил Отто Генрихович с гитарой. Костяком временной
экспозиции служили фотографии жертв, прилепленные на скотч. Причем Кукушкин
мог пристроить очередного мертвеца рядом с Визбором или Адой Якушевой. И это
всегда вызывало в Вересне внутренний протест: ладно Визбор – он, все-таки,
альпинист, горнолыжник и вообще – крепкий мужчина, но Ада Якушева-то –
женщина!..
Кроме Кукушкинского рабочего стола с музыкальным центром, микроскопом и
кучей пробирок, в помещении находились короткая, застланная пледом кушетка,
несколько разнокалиберных стульев и еще один стол – прозекторский. На нем спал
сейчас, раскинув руки, капитан Литовченко.
– Привет! – сказал Вересень, стараясь не смотреть на стену с покойниками,
обсевшими, как мухи, всеми уважаемых авторов-исполнителей.
Кукушкин, что-то писавший в талмуде толщиной с подарочное издание Ницше,
поболтал в воздухе пальцами.
– Хочешь увидеть нашего утопленника? – спросил он.
– Повременю.
– А кофе хочешь?
– Пожалуй.
– В термосе. Если, конечно, Литовченко все не выжрал. Чашку возьми в
лаборатории. Я минут через пять закончу и буду к твоим услугам.
Термос стоял у Литовченко в изголовье, из чего Вересень тут же сделал вывод,
что за чашкой можно не ходить. Тем более, что в редко мывшихся емкостях
судмедэксперта можно было найти все, что угодно: от пули со смещенным центром
до частичек мозгового вещества.
– Что-нибудь интересное есть?
– И весьма, и весьма, – почти пропел Кукушкин.
И, хотя разговаривали они вполголоса, даже эта легкая тень беседы разбудила
Литовченко. Он рывком приподнялся на столе и потряс буйной шевелюрой. А потом,
не мигая, уставился на кенгурятник, из которого торчали уши дурацкого парня.
– Не понял. Ты что это приволок, Боря? Совсем ох…
Вересень инстинктивно заслонил кенгурятник рукой: как он и предполагал,
события развивались по самому худшему сценарию.
– Что это за хрень?
– Хрень у нас генерируешь ты. Причем в промышленных масштабах. А это – кот.
– Ты бы еще слона, мать его, приволок.
– И попрошу тебя при нем не выражаться.
– Да ладно!
Литовченко гнусно, с оттягом заржал. И смех этот был такой силы, что его
ударная волна достигла Пантеона великих бардов. Вопреки ожиданиям Вересня,
слабым звеном оказались не женщины (Ада Якушева, Галина Хомчик и Татьяна
Никитина), а вполне себе жилистый Клячкин. Он рухнул прямо на пробирки,
потянув за собой троих адептов песни «А я еду за туманом» и Отто Генриховича с
верной гитарой.
Кукушкин, отставив талмуд, бросился спасать Клячкина и себя самого
тридцатилетней давности, а Литовченко все ржал и ржал, и никак не мог
остановиться.
– Может, твой кот попросит меня не выражаться, мать его? – изнемогая от смеха,
проквакал капитан. – Давай! Пусть попросит! Давай!..
В ту же секунду над кенгурятником показалась змеиная голова Мандарина. А из
его пасти вырвалось то, что никогда не всплывало в высоколобом цикле программ
«Мост над бездной». Да и в программах попроще – тоже. Уловить смысл
высказывания дурацкого парня Вересню помешали лингвистические фильтры, но
высказывание было мощным. Настолько мощным, что Литовченко поперхнулся и
уставился на Мандарина.
Никогда еще Вересень не видел и.о. начальника убойного отдела таким
растерянным.
– Ох… ь, – прошептал он.
Дурацкий парень в долгу не остался, и перекличка портовых грузчиков
продолжалась еще около минуты. И закончилась полной победой Мандарина. После
чего пристыженный Литовченко подошел к Вересню и заискивающе спросил:
– Как зовут?
– Кого?
– Его, – взглядом указал капитан на дурацкого парня.
– Мандарин.
– Слушай… Наш человек.
– Если ты об этом…
– Ни боже мой! – почему-то испугался Литовченко. – Просто – наш человек. А
можно его погладить?
– Не знаю даже…
– Да не буду я больше… выражаться.
Скрывшийся было в своем матерчатом убежище Мандарин показался снова.
Капитан смотрел на него, как зачарованный.
– Никогда таких не видел… Это вообще кот?
– Больше, чем кот.
– Вот и я так подумал, – с благоговением прошептал Литовченко. – Так
погладить можно?
– Договаривайтесь сами.
– Не цапнет?
– Тебе ли бояться?
Набрав в легкие воздуха и крепко зажмурившись, капитан протянул
загрубевшие пальцы к черепу дурацкого парня и осторожно коснулся его. Мандарин
перенес прикосновение спокойно и даже издал несколько звуков, отдаленно
напоминающих тувинское горловое пение.
– Может, представишь нас друг другу?
Не ожидавший от грубого и неотесанного мужлана (каким всегда был
Литовченко) подобной светскости, Вересень на секунду растерялся.
– Э-э… Конечно. Это – Мандарин. А это – капитан Литовченко, исполняющий
обязанности начальника убойного отдела.
– Ну зачем так официально? Для друзей просто Виктор.
Вересень вдруг подумал, что никогда не обращался к капитану по имени –
исключительно по фамилии и по званию. А на другом обращении Литовченко и не
настаивал – видимо, вовсе не жаждал видеть Борю Вересня среди своих друзей. И
совсем иное дело дурацкий парень: не подпасть под его обаяние невозможно. Вот и
капитан Литовченко готов отказаться от ненормативной лексики, лишь бы
понравиться Мандарину. По слухам, даже женщинам не удавалось справиться с
дурными привычками капитана, а ведь женщинам подвластно все. Или почти все.
А то, что неподвластно, – подвластно котам.
Мандарин, как представитель кошачьих, явно демонстрировал это. И в душе
Вересня зашевелилась ревность. Чувство не очень знакомое и потому не сразу
поддающееся классификации. Зато другое чувство было ему хорошо известно.
Страх.
Уж его-то Вересень изучил вдоль и поперек. Сколько себя помнил, Боря всегда
чего-то боялся. В детстве – Всадника без головы, в отрочестве – прыщей и дурных
дворовых компаний. С юностью пришли опасения относительно девушек.
Следователь Борис Вересень побаивался своего непосредственного начальника –
старшего советника юстиции Балмасова. А также консьержек, парковщиков,
метрдотелей ресторанов и продавцов в обувных магазинах, когда они обращались к
нему с невинной просьбой «Могу я вам чем-нибудь помочь?». Настоящим кошмаром
для Вересня была вахтерша бассейна Олимпийского резерва «Заря», куда он иногда
ходил поплавать перед работой. Всякий раз она подолгу изучала Вересневский
абонемент, как будто это был и не абонемент вовсе, а китайская грамота. Но
придраться никак не получалось, и тогда в спину Вересня летело сакраментальное:
«Ходють тут всякие… Хозяйство свое полоскать! Никакой хлорки на вас не
напасешься!» Справедливости ради, робость одолевала Вересня исключительно во
внеслужебное время. Но, если этого требовали интересы дела, Боря перерождался.
Он становился смелым и даже бесстрашным, и ему было совершенно наплевать, кто
перед ним, – консьержка или отморозок с пятью ходками за плечами.
Капитан Литовченко тоже слегка смахивал на отморозка, но при этом
личностью слыл незаурядной и харизматической. Добрая сотня задержаний с
применением огнестрела, несколько пулевых ранений и одно ножевое, именные
часы и денежные поощрения от руководства. А грамот от того же руководства у него
набралось столько, что пришлось оклеивать ими кухню.
Вместо обоев.
По сравнению с легендой сыска, как будто сошедшей с полотен А.А. Дейнеки,
Борис Вересень и впрямь выглядел неважно. Канцелярская крыса против боевого
мангуста – на чьей стороне симпатии сторонних наблюдателей, можно даже не
спрашивать. Уж не совершил ли он роковую ошибку, притаранив сюда Мандарина?
Что, если дурацкий парень поступит так же, как поступил две недели назад –
обхватит лапами бычью шею Литовченко и прилипнет к нему навсегда? От этой
безрадостной перспективы у Вересня защипало в глазах и засосало под ложечкой.
К счастью, опасения оказались напрасными.
Мандарин посмотрел на и.о. начальника убойного отдела снисходительно, хотя
и с симпатией. После чего вытащил правую лапу в белом носке и протянул ее в
сторону капитана. Тот аккуратно пожал ее и с чувством произнес:
– Ты смотри, что делается! Польщен, польщен! Добро пожаловать в команду,
Мандарин!..
Общий приподнятый настрой сцены был несколько подпорчен Кукушкиным.
Отто Генрихович хмыкнул, прокашлялся и выдал на-гора ехидное замечание:
– Что цирк-то устраивать? Кота они в команду приглашают! Вы для этого сюда
пришли? Может, обратите, наконец, внимание, на скромного судмедэксперта?
Оцените то, что он в клювике вам принес?..
В клювике у Кукушкина находился довольно внушительный массив данных,
извлеченных из детального осмотра, а затем и вскрытия утопленника. Самое
главное Вересень уже знал: прежде, чем погрузиться в воды озера, гражданин
Германии Вернер Лоденбах схлопотал пулю. Оставалось выяснить недостающие
подробности.
– Нуте-с, пройдемте к телу, друзья! – в голосе Кукушкина послышались игривые
нотки.
– А без этого никак нельзя? – взмолился Вересень.
Судмедэксперт брезгливо улыбнулся, а следом осклабился и Литовченко. Если
бы не Мандарин, Боря оставил бы эти гримасы и кривые ухмылки без всякого
внимания. Но дурацкий парень, наполовину высунувшийся из кенгурятника, нервно
поводил ушами, пытаясь понять, что же происходит. Выглядеть слабаком в глазах
кота вовсе не входило в планы следователя, и поэтому он смирился с неизбежным.
Тело так тело.
– Сейчас, я только кота устрою. Не тащить же его в прозекторскую..
Подойдя к кушетке, Вересень сбил плед на манер гнезда, после чего погрузил в
импровизированное гнездо кенгурятник. И, хотя дурацкий парень не проявлял
никаких признаков беспокойства, все же нагнулся и шепнул:
– Будь молодцом. Я скоро.
…В прозекторской – квадратном, обложенном белым кафелем помещении –
горели все те же лампы дневного света. Еще одна лампа, похожая на операционную,
нависала над столом, где лежало то, что осталось от утопленника. К ребру стола был
прикручен длинный, в два колена, стальной кронштейн, на вершине которого
болталась большая лупа.
Вересень вошел в прозекторскую последним, плотно притворил за собой дверь,
да так и остался стоять возле нее, ежась от холода. Температура здесь едва
дотягивала до семи-восьми градусов, но это в случае Вересня можно было считать
благом: холод слегка купировал запах, идущий от полуразложившегося тела.
– Как же ты здесь работаешь? – шумно удивился Литовченко. – Тебе молоко
нужно давать за вредность!
– А то, – Отто Генрихович потупился. – Согласен и на водку. Итак, что мы имеем
на сегодняшний день. Мужчина, белый…
– Синий, – поправил капитан.
– Мужчина, белый, – снова забубнил Кукушкин, не обратив никакого внимания
на реплику капитана. – Рост сто восемьдесят три сантиметра. Возраст… Около
тридцати. Или чуть за тридцать. Смерть, как я и предполагал, наступила месяц тому
назад, если быть совсем точным – между двадцатым и двадцать первым июля.
Утопленником в классическом понимании он не был. Он был застрелен, и в воду
попал уже потом.
– Откуда известно? – снова встрял Литовченко.
– Характерное состояние легких. Количество жидкости в них указывает на то,
что наш бедняга не тонул. Из правого виска я извлек пулю. Она-то и стала причиной
смерти. К сожалению, сохранность тканей не позволяет сказать, с какого расстояния
был произведен выстрел. Но, думаю, что с близкого.
– Стреляли в упор? – спросил Литовченко.
– Поручиться не могу.
– А где пуля?
Кукушкин ткнул пальцем в стеклянную колбу с пулей, стоявшую тут же, на
столе. Литовченко подхватил колбу и поднес ее к увеличительному стеклу.
– Калибр 44, Магнум, – со знанием дела произнес он. – Вещь не то чтобы редкая,
но экзотическая для наших широт. Такие патроны используются в револьверах,
боевых и охотничьих. Причем штатовского производства. А поскольку Штаты нам
обходятся дорого… во всех смыслах… То и ствол, соответственно, недешевый.
Мини-лекция неожиданно приобрела геополитический оттенок, и Кукушкин
постарался вернуть беседу в конструктивное русло.
– Сие мне неизвестно. Штаты или не Штаты. Да хоть бы королевство Бутан, –
сказал он. – А вот по факту смерти могу сообщить еще кое-что. На лице, запястьях и
лодыжках покойного остались микроскопические следы полимерного вещества.
– Какого еще вещества?
– Скотч.
– Хочешь сказать, что прежде, чем продырявить башку, парня упаковали в
скотч?
– И связали. На одежде мною обнаружены синтетические волокна.
– Веревка?
– Не совсем обычная. Структура волокон говорит о том, что использовали
тонкие морские канаты, так называемые лини.
– Так и вижу эту картинку, – хохотнул Литовченко. – Парня приглашают в круиз,
на паром Санкт-Петербург – Хельсинки…
– Тогда уже на яхту. Это могли быть и части бегучего такелажа.
– Какого такелажа? – наконец, подал голос Вересень.
– Бегучего. Для маневрирования парусом.
Известие о яхте и ее оснастке привело Литовченко в восторг:
– Это же еще круче! Яхта, полная мочалок в бикини!
– Никакой немец не устоит, – Вересень вздохнул.
– И не только немец, – добавил капитан, щелкнув языком.
– Ну, если там и были… как вы выражаетесь, мочалки, – Отто Генрихович
задумчиво поскреб подбородок. – То очень быстро их сменили другие люди.
Серьезные.
– С убойной силы револьвером…
– Не только. Физические сильные. Его ведь еще надо было скрутить, а он
сопротивлялся.
– Откуда известно?
– Науке все известно. Конечно, будь состояние нашего визави не таким
плачевным, я бы многое мог рассказать о его последних часах и минутах…
– Давай немногое, Генрихович. Не тяни.
– Из-под ногтя среднего пальца правой руки извлечен обрывок нитки красного
цвета. Шерсть.
– Нападающий был в шерстяном свитере? – уточнил Литовченко.
– В свитере или куртке из ламы. Один из нападающих.
– То есть, сработал целый коллектив?
– Не исключаю такой возможности. Плотность мышц покойного говорит нам о
том, что он был физически сильным человеком. Либо профессиональным
спортсменом, либо…
– Либо шастал в качалку, в этот… как его… фитнес-клуб. Знаю я таких уродов,
мать их! – Литовченко неожиданно осекся и поправил сам себя. – Таких поклонников
здорового образа жизни. Которые кубики на животе считают.
– Возможно, были и кубики. Но не это самое интересное. В воде из легких есть
незначительная примесь хлорки.
– И… что это означает?
Перед лицом Вересня неожиданно всплыла круглая и лоснящаяся, как блин,
физиономия вахтерши из бассейна Олимпийского резерва. «Ходють тут всякие…
Хозяйство свое полоскать! Никакой хлорки на вас не напасешься!»
– Что Лоденбаха первоначально макнули в бассейн, – сказал он.
– Правильно мыслишь, Боря, – одобрил гипотезу следователя Кукушкин. –
Макнули. А, может, и продержали какое-то время.
– Уже мертвого? – Литовченко вскинул бровь, что должно было означать
крайнюю степень удивления.
– Еще раз повторю. В воду ваш клиент попал, будучи застреленным.
– Но это же фигня, Генрихович! К чему такие сложности? Чувака убивают, а
затем, почему-то топят тело в бассейне. Но и этого мало. Перевозят в водоем в ста
километрах от города. В чем логика?
– Ты у меня спрашиваешь?
– У тебя. Ты же – наука.
– Боюсь, на этот вопрос судмедэкспертиза тебе не ответит.
– Нет, правда, – все никак не мог успокоиться Литовченко. – Ну, пришпилили вы
чувака – так заройте его в лесу, чтобы ни одна собака не нашла. Или сожгите к
чертовой матери в том же кабриолете. Цементом залейте, гашеной известью. В
соляной кислоте растворите в конце концов! Да мало ли есть способов избавиться от
тела? Умаешься считать. Так нет же, выбрали самый дурацкий. Нормальные люди
так не поступают…
– Нормальные люди вообще в убийства не ввязываются, – заметил Вересень.
– Спорный тезис.
– Даже спорить с тобой не буду.
– Вот что я вам скажу, мои юные друзья, – Отто Генрихович взглянул на
следователя и капитана покрасневшими от бессонной ночи глазами. – Эти люди –
может, и ненормальные, но точно не идиоты. И нервы у них – дай бог нам всем
такие! В мягких тканях потерпевшего наблюдается некоторое количество
микроорганизмов и простейших, характерных для водной среды данного водоема.
Но их значительно меньше, чем должно быть. На порядки.
– Чем должно? И что это означает? – хором переспросили Вересень и
Литовченко.
– Что в эту – естественную – среду его поместили не так давно.
– А точнее?
– Я думаю, где-то во временном промежутке от десяти до двадцати четырех
часов.
– А до этого его где мариновали? В бассейне?
– Не знаю.
– Да что ж такое? – Литовченко сделал несколько кругов по прозекторской, а
потом подскочил к столу с покойником, нагнулся над ним и процедил сквозь зубы:
– Что же с тобой произошло, парень?
– Боюсь, он тебе не ответит, – грустно улыбнулся Кукушкин. – Ответы придется
искать вам самим.
– Ясно. Это все, что ты можешь сообщить нам?
– На… – тут Кукушкин отогнул рукав халата и посмотрел на часы. – Восемь часов
тринадцать минут сегодняшнего утра – всё. Подробный отчет я составил.
Втроем они вернулись в кабинет Кукушкина, и Вересень на секунду похолодел,
не обнаружив дурацкого парня в гнезде. Впрочем, Мандарин тут же нашелся: он
сидел на краешке Кукушкинского стола, вытянув шею в сторону музыкального
центра. Баритон пел про соседку и про «не наточены ножи», и дурацкий парень
внимал этой незатейливой, но жизненной истории с видимым удовольствием. Глаза
его были прикрыты, а огромные уши чуть заметно вибрировали. Примерно так
должен выглядеть настоящий меломан, – решил про себя Вересень, а Кукушкин…
На Отто Генриховича эта мизансцена произвела неизгладимое впечатление. Он
на цыпочках подкрался к Мандарину и несколько секунд наблюдал за котом. А когда
повернулся к Вересню и Литовченко, на его лице сияла широкая улыбка.
– Ну, надо же, – прошептал Кукушкин. – Да он ценитель!
– Еще какой! Обожает бардов. Ничего другого слушать не желает, – соврал
Вересень.
– Вот! Что я говорил! Настоящее искусство найдет путь к любому сердцу. Даже
кот понимает. Не то, что вы…
– Ну, это же необычный кот.
– Сокровище, – поддержал Вересня Литовченко.
– Пожалуй, что так. Сокровище, – подытожил Отто Генрихович. – Ты того, Боря…
Заходи. Вдвоем заходите, с сокровищем. Музыку послушаем, о жизни поговорим.
Неизвестно, находит ли путь к любому сердцу искусство, но дурацкий парень
изучил этот путь вдоль и поперек. В его кратчайшем варианте. Первой жертвой
Мандарина пал сам Вересень, второй – и.о. начальника убойного отдела
Литовченко, – и вот уже судмедэксперт Кукушкин собственноручно выносит ключи
от вверенной ему крепости, чтобы положить их к лапам дурацкого парня. Если все
будет продолжаться такими темпами, то поклонников у Мандарина наберется на
целую армию, – как у экс-звезды футбола Дэвида Бэкхема или Анджелины Джоли.
Вересень подумал об этом мельком, поскольку голова его была забита совсем
другим: странной историей с бассейном, бегучим такелажем и пулей 44-го калибра.
– А что, он и вправду только бардов слушает? – спросил Литовченко, когда они,
наконец-то, покинули Кукушкинскую преисподнюю.
– Спроси у него сам, – ушел от прямого ответа Вересень.
– Хитрец! Вы оба хитрецы… Ты куда сейчас?
– Не знаю. До начала совещания еще два с половиной часа…
– А давай-ка кофе дернем где-нибудь. Ну и обсудим сложившееся положение.
Может, появятся здравые мысли.
– Здравые – точно не появятся. Но обсудить можно, – Вересень скосил глаза на
Мандарина, свернувшегося калачиком в кенгурятнике. – Только не за кофе. Мне
нужно смотаться в Ольгино. Составишь нам компанию?..
***
…Электронный ключ, найденный рядом с телом Вернера Лоденбаха, открывал
номер 17 в небольшом и считающемся вполне респектабельном частном отеле
«Викинг». Он занимал недавно отреставрированное здание в историческом центре
города, с видом на Фонтанку. До сих пор «Викинг» не попадал в поле зрения
правоохранителей, а костяк его постояльцев составляли, в основном, иностранцыбизнесмены и менеджеры крупных компаний со смешанным капиталом. Двенадцать
одноместных номеров, пять двухместных, четыре полулюкса, два люкса и одни
апартаменты. Кроме того, в «Викинге» имелась собственная небольшая парковка,
ресторанчик на первом этаже (отменная кухня, шеф-повар – француз) и бар с
террасой на крыше здания. Этот бар, несомненно, был изюминкой отеля, по
документам принадлежащего двум братьям из Кандалакши. У братьев была
говорящая фамилия Негодяевы, еще в девяностые они поднялись на продаже леса и
к гостиничному бизнесу имели весьма опосредованное отношение. Впрочем, ходили
слухи, что Негодяевы – фигуры подставные, а настоящим владельцем является ктото из городской администрации.
Обогащенный этими знаниями Вересень появился в «Викинге» около половины
второго дня, сразу после совещания у Балмасова. А до совещания они с Литовченко
успели съездить в Ольгино и оставить там Мандарина.
– Да тебя раскулачивать пора, – сказал капитан, с интересом разглядывая
пряничную Саркисяновскую фазенду с прилепившейся к ней корабельной сосной. –
Я и не знал, что ты в Ольгино живешь.
– Я здесь временно. Дом – не мой. Приятель с семьей уехал во Францию на пару
недель. А я отпуск на Заливе провожу. И присматриваю за животными.
– Присматриваешь? – насторожился Литовченко. – А кот-то твой?
– Кот – мой, – снова соврал Вересень. Второй раз за сегодняшнее утро. Однако
дурацкий парень вранье не осудил, скорее – одобрил. Он змеей выполз из
кенгурятника и обхватил Вересня лапами за шею. Глядя на эту идиллическую
картину, Литовченко рассмеялся:
– Ну, да. Кот точно твой. Чей же еще.
Больше всего Вересень боялся, что утренняя сцена с «Титаником» повторится, и
бедолаге Литовченко предстоит стать свидетелем последних душераздирающих
минут жизни лайнера. Но все обошлось: Мандарин вел себя молодцом, он сразу же
отправился по своим кошачьим делам. И только после того, как надул в лоток и
опустошил миску с кормом, вернулся к Вересню и капитану.
Попрощаться.
– До вечера, – Вересень подхватил кота и заглянул в его небесно-голубые
глаза. – Будь молодцом.
– Приятно было познакомиться, – добавил Литовченко. – Еще увидимся.
Через минуту они уже подходили к машине. Прежде, чем завести мотор, Боря
бросил прощальный взгляд на дом и прислушался. В доме царила тишина. Поди,
пойми этого Мандарина!.. Что там у него за мысли в маленькой треугольной голове?
Еще сложнее было понять логику людей, убивших Вернера Лоденбаха. Что бы
ни говорил Литовченко об идиотском способе сокрытия трупа, интуиция
подсказывала следователю: ничего идиотского, а тем более – спонтанного во всем
этом нет. Каждый шаг продуман до мелочей, все подчинено единому замыслу. И
лишь поняв суть замысла, можно будет распутать весь клубок. А пока у них с
капитаном нет даже обрывка нити этого клубка.
Красная, из ламы, – не в счет.
– Итак, что мы имеем на сегодняшний момент? – Литовченко вставил в рот
сигарету и щелкнул зажигалкой. – Яхта, бассейн, красный кабриолет.
– Элементы сладкой жизни…
– Именно. Кстати, забыл спросить. У тебя здесь курить можно?
– Ты уже куришь.
– Это я так, для проформы… С другой стороны имеется парень по имени Вернер,
по паспорту – гражданин Германии. А гражданин Германии – это тебе не бомж с
Сытного рынка. Он пересек границу, соответствующая отметка в паспорте имеется.
Для чего он пересек границу?
– Мало ли. Деловая поездка, туристический вояж, частный визит. Может быть
все, что угодно.
– Согласен. Не может быть только одного: чтобы его не хватились. Коллеги по
работе, принимающая сторона в гостинице, друзья или родственники. Мои ребята
еще вчера вечером пробили все отделения полиции. Никаких заявлений об
исчезновении Вернера Лоденбаха не поступало. В Россию он прибыл девятнадцатого
июля. А двадцатого, самое позднее – двадцать первого – был уже мертв. Что
произошло за эти сутки? С кем он успел встретиться?
– Как минимум, с теми, кто его убил.
– А как максимум?
Вересень задумался.
– Случайные люди, – после небольшой паузы сказал он. – Те, кому совершенно
безразлична его судьба. Встретились-поболтали-разошлись. Работники отеля,
постояльцы, официанты, бармены. Они могли запомнить Лоденбаха. Или тех, с кем
он вступал в контакт. С этих товарищей и надо начинать.
– Жидковато, – с сомнением покачал головой капитан. – Он ведь мог и не в
гостинице встречаться. И даже скорее всего.
– Попробовать все равно стоит.
– Кто ж спорит. Только от постояльцев проку все равно не будет. Все-таки, месяц
прошел. Как показывает опыт, никто так надолго в гостинице не зависает.
– А если командировка длительная?
– Фирма ищет им квартиры. Квартиру снимать всяко дешевле. А иностранцы –
они счет денежкам любят, без надобности копейки лишней не выложат.
– Тогда сосредоточимся пока на персонале. Эх, жаль, фотографий у нас нет. С
ними дело пошло бы веселее. Покойника в его нынешнем виде даже мать родная не
признала бы, что уж о других говорить… А та, что на паспорте, точно не подойдет?
– Ты же сам ее видел, – Литовченко засопел и сделал глубокую затяжку. –
Качество так себе, толком ничего не разберешь. Даже штампы сохранились лучше.
Прям на удивление.
В сознании Вересня забрезжила мысль – настолько нехорошая, что додумать ее
до конца никак не получалось. Она напоминала Боре Всадника без головы,
неумолимо приближающего к его детской постели. Еще секунда – и Всадник
подхватит его безжизненной ледяной рукой, и перебросит поперек седла. И Борина
голова окажется рядом с его собственной головой, притороченной к луке. Остается,
правда, вероятность, что, – если Боря проявит мужество и не заорет во всю
Ивановскую, тем самым выдав себя, – Всадник проедет мимо. И тогда, с близкого, но
безопасного расстояния, можно будет пронаблюдать за ним – во всем его мертвом
великолепии. Увидеть все страшные и притягательные подробности. И кое-что
понять: о природе страха и о природе смерти тоже.
Нынешняя мысль Вересня относилась к природе преступления. Не вообще, а
конкретно этого. Отложенное во времени и продуманное до мелочей, оно казалось
Вересню идеальным. Хотя мировая практика показывала, что идеальных
преступлений не бывает. Идеальное преступление мог бы совершить Господь бог,
если бы захотел. Только он держит под контролем все – от цепочки ДНК до колец
Сатурна. Все – означает всё абсолютно, включая и такой фактор, как случайность. Не
обладающим всевластием остальным (тем, кто не Господь бог), – везет гораздо
меньше. Всех возможных случайностей им не предусмотреть, и именно эти
случайности гадят хорошо спланированные преступления. Всегда найдется какойнибудь олух, который что-то видел. Или идиотка с коровьими глазами, которая чтото слышала. Или неприметный и неприятный тип, сохранивший Самую Важную
Улику, даже не зная, что это – Самая Важная Улика. Он мог сто раз выбросить ее, он
должен был выбросить ее, но почему-то не сделал этого. Даже вещи иногда
выступают на стороне правосудия: обрывок счета, картонка со спичками,
потускневший серебряный медальон, кусок обоев с номером телефона. С другой
стороны, бывает и другой тип случайностей, со знаком минус. Это происходит, когда
за дело берется следователь-растяпа, не способный сложить два и два. Или не
способный поверить, что два и два – это пять. А ведь именно таковы были условия
задачки, предложенной преступниками. Если бы растяпа мог понять это – он бы
распутал дело. Разве не это произошло с самим Вереснем в истории с Катей
Азимовой? Он – только он, никто другой, оказался той случайностью со знаком
минус, которая позволила состояться идеальному преступлению.
– …О чем задумался? – спросил у Вересня капитан.
– Да так. Странно все это.
– Вот я и говорю – странно!
– Что мы имеем? Труп, который невозможно идентифицировать. От лица ничего
не осталось, от отпечатков тоже. Ни одной дельной приметы, за которую можно
уцепиться. Ну, молодой мужик, ну, спортсмен. Таких – миллионы здравствующих и
тысячи, что числятся в розыске. Если бы труп попал нам без отягчающих в виде
документов и машины, – что бы ты сказал о нем?
– Геморр на наши задницы, что же еще!
– А еще что?
– Верный глухарь.
– Вот и я о том же. Кому-то понадобилось, чтобы всплыл именно Вернер
Лоденбах. И именно там, где он всплыл. И чтобы мы зафиксировали это.
– Зришь в корень, – погрустнел Литовченко.
– Меня смущает чертов месяц. Зачем он нужен?
– Ну… Чтобы клиент дозрел, так сказать. До нужной кондиции. Нет?
– Может быть. А, может, были и еще какие-то сопутствующие факторы. О
которых мы пока не знаем.
– Даст бог, узнаем.
Оптимизма капитана Вересень не разделял, но, все же, сказал:
– Будем надеяться.
– Да и Кукушкин, глядишь, еще чего-нибудь подкинет. Зубы покойничку
заговорит так, что будьте-нате.
– Зубы?
– Зубы-то у старины Вернера в целости и сохранности.
– Хоть одна хорошая новость, – оживился Вересень. – Надо бы к нашему
немецкому запросу добавить еще и пункт о зубах. Какого дантиста посещал герр
Лоденбах, какой премоляр пломбировал, ставил ли коронки. Идентификатор не хуже
отпечатков.
– При условии, что покойник имел дело со стоматологом.
– Дожить до тридцати и не разу не посетить стоматолога – надо постараться.
– Вот я и стараюсь.
– Ты-то здесь причем, капитан?
Литовченко всем корпусом повернулся к Вересню, вынул сигарету изо рта и
осклабился:
– Ну, как?
– Голливуд.
Зубам капитана и впрямь можно было позавидовать: ровные, крупные, сахарнобелые, словно созданные для рекламы зубной пасты и сопутствующих товаров –
ополаскивателей, вибро-щеток и ирригаторов. Ни одного темного пятнышка, ни
одного изъяна.
– Все свои. Тридцать пять лет на службе Отечеству без пломб и кариесов. А
зубодеров только в кино видел. И остальных лекаришек тоже. У меня такая
установка: первый врач, который ко мне подойдет, будет патологоанатомом.
Желательно Кукушкиным.
– С таким здоровьем ты до ста двадцати проживешь, – улыбнулся Вересень. –
Кукушкин ждать умается.
– Ничего. Найдет, чем себя занять. Отвлечется на ля минор… Слушай, а вы с
Мандарином где живете?
– Э-э… На Петроградке. Рядом с Австрийской площадью. Улица Мира.
– Ты мне потом адресок запиши. Забегу как-нибудь в гости.
Глупо надеяться, что такой основательный человек, как капитан Литовченко,
забудет о своей просьбе. Рано или поздно он разживется домашним адресом
Вересня, нарисуется на пороге однокомнатной берлоги и… не увидит там
Мандарина. Что лепетать в этом случае, как выкручиваться, Вересень не знал. Но
даже не это расстраивало его. А то, что с дурацким парнем придется расстаться ровно
через три дня. Как перенесет расставание Мандарин – неизвестно, а то, что Вересня
ждут тоскливые дни и еще более тоскливые ночи без теплого тельца под боком – тут
и к гадалке не ходи. Да еще этот чертов труп, нырнувший в неустановленный
бассейн, а вынырнувший в озере у поселка Канельярве…
Положительно, Вересня ждала черная полоса в жизни.
И отель «Викинг» лишь усилил это ощущение.
Прежде чем провести разведку боем, Вересень постоял на противоположной
стороне улицы, наблюдая за входной дверью. Дверь была капитальная, дубовая, с
узкими бойницами из тонированного стекла. По обе стороны от двери стояли
веселенькие апельсиновые деревца в кадках (при ближайшем рассмотрении
оказавшиеся искусственными), а над ней висела видеокамера.
Уже хорошо.
Вывеска справа от входа (синий фон, золотые буквы) отличалась
лаконичностью:
VICING
♦♦♦♦
Пересчитав звезды, Вересень взялся за ручку и попытался прорваться внутрь,
но не тут-то было! Дверь не поддалась. Прямо как в борделе, подумал он, или в
подпольном казино. Или в кафе-шантане периода сухого закона. Нравы в подобных
заведениях суровые: если задержишься перед входом дольше положенного, есть
немаленькая вероятность, что из бойницы высунется волосатая, вооруженная
кольтом рука.
Конечно, с четырьмя звездами это коррелируется мало, но от черной полосы, в
которую вступил Боря Вересень, можно ожидать чего угодно.
После двухминутного унизительного топтания на месте, ему пришла в голову
счастливая мысль поискать кнопку звонка. Она нашлась прямо под вывеской, и уже
через мгновение раздался сухой щелчок: сработал механизм дистанционного
отпирания замка.
Путь был свободен.
За дверью Вересня встретил довольно просторный, уставленный цветами холл.
Цветы на этот раз были настоящими и поражали своим – едва ли не тропическим –
разнообразием: гибискус, олеандр, орхидеи, амариллисы. Но настоящим
украшением холла служили лотосы. Они плавали в небольшом фонтане наперегонки
с разноцветными японскими карпами – кои.
Кожаные кресла, низкие столики со стеклянными столешницами, сквозь
которые хорошо просматривалась «начинка»: цветочные лепестки, миниатюрные
сады камней, старинные монеты, искусно уложенные драпировки – весь интерьер
«Викинга» отсылал к колониальному стилю. И не к той дешевке, которой набиты
этнические магазины типа «Ганга» и «Розы Мира». Каждая вещь была подобрана со
вкусом, ради любой из них не грех было бы и экспедицию снарядить, и трястись в
повозках, запряженных остророгими белыми буйволами.
Если бы на ресэпшене сидел Будда, Вересень нисколько бы не удивился.
Но за стойкой из красного дерева обнаружилось вовсе не божество, а самый
обычный парень с бейджем, на котором было написано «КИРИЛЛ».
– Слушаю вас, – сказал Кирилл, когда Вересень подошел к стойке.
Поздоровавшись, следователь протянул Кириллу свое удостоверение. И, пока
портье изучал его, попытался составить психологический портрет стража при
колесе обозрения Сансары. Кириллу было не больше двадцати пяти: лицо приятное,
но совершенно не запоминающееся. Его легко представить студентом, еще легче –
офисным терпилой, что впадает в спячку с понедельника по пятницу и оживает
только к выходным. Ему подошла бы бейсболка разносчика пиццы и черно-белый
прикид официанта, а вот с поварским колпаком вышла накладка: он никак не хотел
налезать на прилизанную голову Кирилла. После колпака были последовательно
отвергнуты бескозырка, строительная и пожарные каски, парик Петра Первого и
парик Марии-Антуанетты, жокейская шапочка, казачья папаха и кепка-«аэродром».
Когда Вересень перешел к тиаре папы римского (почему-то севшей на голову портье,
как влитая), Кирилл, наконец-то, поднял глаза на визитера.
– Слушаю вас, – без всякого выражения повторил он.
Глаза! Только теперь Вересень понял, что этот мальчик никогда не будет
разносить пиццу, да и в офисе долго не задержится. А если и задержится, то на самых
верхних его этажах. И все это обеспечит Кириллу взгляд – умный, холодный и
бесстрастный.
– Меня интересует номер семнадцать.
Кирилл молчал.
– Если быть совсем точным – человек, который снимал его в период с
девятнадцатого по двадцать первое июля сего года.
– Увы. Сведений о постояльцах мы не даем. Это зафиксировано в правилах
отеля.
– Вы внимательно изучили удостоверение? – Вересень налег грудью на стойку. –
Там написано: Следственный комитет Российской Федерации.
– Я умею читать.
– Как гражданин РФ вы обязаны содействовать органам дознания.
Предоставить интересующую меня информацию не так уж сложно, не правда ли?
– Несложно. Но мне нужна бумага, на основании которой я могу действовать.
– Удостоверения недостаточно?
– Нет.
– Не будьте формалистом, Кирилл. Вы же понимаете, что через час я вернусь с
двадцатью бумажками. Давайте не тратить ни мое, ни ваше время.
Несколько секунд портье раздумывал, глядя куда-то сквозь Вересня. Там, на
противоположной стене, висело многофигурное панно с табличкой «Битва Раваны с
царем Хайхаев», которое следователь заприметил еще на входе. Исход битвы был
пока неясен, и все зависело от Кирилла – к какому лагерю он примкнет.
– Ну, хорошо. Я поищу в компьютере.
Поиски заняли чуть больше времени, чем рассчитывал Вересень. И, тем не
менее, ровно через полторы минуты Кирилл оторвался от компьютера и произнес:
– Лоденбах. Человека, который занимал номер семнадцать в июле этого года,
звали Вернер Лоденбах. Прибыл вечером девятнадцатого июля.
– А убыл? – быстро спросил Вересень.
– Номер был забронирован на четыре дня. Следовательно, убыл он двадцать
третьего.
Это противоречило выводам, сделанным судмедэкспертом Кукушкиным:
двадцать третьего июля Лоденбах был уже мертв и никак не мог выписаться из
гостиницы.
– Я бы хотел поговорить с человеком, который был на ресэпшене в то время,
когда господин Лоденбах выписывался.
Кирилл снова углубился в компьютерный дебри, и на лице его промелькнула
досада.
– Что-то не так?
– Все в порядке.
– Так где я могу найти этого человека?
– Двадцать третьего июля дежурил я, – ровным, бесцветным голосом сказал
Кирилл.
– Прекрасно. Вот и поведайте мне о Вернере Лоденбахе.
– Честно говоря, подробностей я не помню.
– Совсем никаких? – Вересень сочувственно покачал головой. – В вашем отеле не
так уж много номеров.
– Хлопот хватает и без того.
– Неужели подрабатываете горничной?
Юноша презрительно улыбнулся, показав длинные зубы, которые напомнили
Вересню акульи. Он явно что-то скрывал, но скрывал не слишком умело. Пожалуй,
рановато ему таскать тиару. Не по Сеньке шапка. Вересень перегнулся через стойку
и, почти интимно, прошептал:
– Выкладывай все, как есть.
– Я же сказал, что не очень хорошо помню этот момент.
– Провалы в памяти? Ну, так я живо ее освежу. Двадцать третьего числа… В день
твоего дежурства Лоденбаха и близко не было в гостинице. Я прав?
Нет, Кирилл не испугался. Он просто взвесил все возможные риски. И
наименьшим из них было принять сторону Вересня, который придерживался
нейтральной позиции в битве между Раваной и царем хайхаев.
– Ладно. Я скажу все, как есть.
– Сделай одолжение.
– Утром двадцать третьего июля он позвонил.
– Лоденбах?
– Да. Сказал, что в связи со сложившимися обстоятельствами не успевает
вернуться вовремя.
– Что за обстоятельства?
– Он не уточнял. Просто попросил выписать его задним числом. В номере еще
оставались его вещи…
– Какие именно?
– Сумка. Всякие мелочи. Зубная щетка, бритвенный станок, несессер. Лоденбах
спросил: не буду я столь любезен собрать их и перенести?
– В камеру хранения?
Кирилл на секунду задумался:
– Не совсем. Он продиктовал адрес, по которому нужно их доставить.
– И часто клиенты обращаются к вам с такими просьбами?
– Это – частный отель, в котором чрезвычайно внимательно относятся к
клиентам. Мы ценим своих гостей и всегда идем навстречу их пожеланиям.
– В тот раз так все и произошло?
– Да. Я согласился привезти вещи по адресу. Во внерабочее время, разумеется.
– И, разумеется, небескорыстно?
Раздался едва слышный лязг. Это Кирилл щелкнул своими акульими зубами.
– Чаевые до сих пор никто не отменял, не так ли?
– Конечно. Продолжайте.
– Да нечего продолжать. После смены я отвез вещи. Конец истории.
– И куда именно вы их отвезли?
– На улицу Марата, дом двадцать два. Квартира… Номер я не помню, но, если
стоять спиной к лифту, она будет справа. Первая, у лестницы.
– Этаж?
– Третий.
– Подъезд?
– Самый ближний к музею Арктики и Антарктики. Заблудиться невозможно.
– Кому вы передали вещи?
– Женщине. Брюнетка с длинными волосами, в солнцезащитных очках. Я еще
удивился. На лестничной площадке было не слишком светло, к чему очки?
– В квартиру вас не пригласили?
– Конечно, нет. Я позвонил в дверь, та женщина ее открыла и взяла вещи. Всё.
– Она ничего вам не сказала?
– Поблагодарила и извинилась за причиненное беспокойство.
– А вы ни о чем ее не спросили?
– У нас не принято расспрашивать клиентов.
– Она ведь не совсем ваша клиентка, не так ли?
– Если бы я был следователем прокуратуры, возможно, и поинтересовался бы
чем-нибудь. Но в нашей работе, чем меньше болтаешь, тем лучше. И вообще…
Передача вещей не повод завязать беседу.
– Да, – вынужден был согласиться Вересень. – Чаевые передала вам она?
– Что вы прицепились к этим чаевым?
Вопрос с оплатой доставки почему-то сильно нервировал Кирилла, из чего
следователь сделал вывод, что их размер был достаточно большим, чтобы не
посвящать в детали дела вышестоящее руководство. Но их явно не хватило, чтобы
ушлый
портье
скрыл
манипуляцию
с
вещами
от
представителя
правоохранительных органов.
– Еще раз уточним детали, Кирилл. Двадцать третьего утром звонил сам
Лоденбах?
– Да. Во всяком случае, он представился Вернером Лоденбахом. Сказал, что
занимает номер семнадцать. Как видите, тут все сходится.
– Он ведь немец, не так ли?
– И что?
– Просто пытаюсь понять, на каком языке вы общались. Вы знаете немецкий?
– Конечно, – на лицо Кирилла взбежала самодовольная улыбка. – А еще –
английский. Немного говорю по-французски и по-испански. Могу объясниться на
итальянском.
С таким счастьем – и прозябать в гостинице, пусть и четырехзвездочной, –
мысленно удивился Вересень.
– Коплю деньги на Эм-Би-Эй, – как будто прочитав его мысли, сказал портье. –
Мечтаю о Массачусетском университете. Но с Лоденбахом мы разговаривали порусски.
Что такое таинственная аббревиатура Эм-Би-Эй, следователь уточнять не стал, –
чтобы лишний раз не вызывать у поганца Кирилла чувство внутреннего
превосходства. Наверняка какой-то хитро сделанный сертификат, дающий право
выбиться из серой массы и примкнуть к интеллектуалам.
– Лоденбах беспокоился о вещах. Чтобы те не пропали. А говорил он с сильным
акцентом. Но понять, чего он хочет, не составило труда.
Вещи. Такой парень, как Кирилл, наверняка, перетряс их всех, до последней
нитки. Конечно, вряд ли хотя бы одна нитка застряла в этих акульих зубах, – для
этого молодой человек слишком осторожен. Но поинтересоваться содержимым
багажа Вернера Лоденбаха ему ничто не мешало.
– Расскажите мне о вещах, Кирилл.
– Каких вещах?
– Которые вы отвезли на Марата. Вы ведь собирали сумку в номере.
– Да не было там ничего особенного. Туалетные принадлежности, как я уже
сказал. Несколько журналов… э-э… по экономике и финансам, на немецком и
английском. И еще какой-то журнал. Я бы сказал – развлекательный.
– Специфически развлекательный? – уточнил Вересень.
Кирилл покраснел.
– Почему? Обычный. Про музыку, про кино. Такие любят подростки. Самих
вещей было немного. Джинсы, свитер, две рубахи. Пара галстуков, шейный платок.
Вроде все.
– Негусто.
– На четыре дня вполне достаточно.
– Ну, а какие-нибудь бумаги? Ежедневник, записная книжка?
– Нет.
– Ноутбук, планшет?
– Кто же оставляет в номере планшет? – искренне удивился Кирилл. – Такие
вещи держат при себе.
– Ну, хорошо. А самого Вернера Лоденбаха вы видели?
– Вы разве не поняли? Вещи забрала женщина.
– Я не имею в виду тот день, Кирилл. Может быть, раньше? В гостинице?
И снова послышался акулий лязг.
– Один раз. Двадцатого утром, около девяти.
– Ведь это не вы оформляли его накануне. Не так ли?
– Да. Он заселился в другую смену, – вынужден был признать портье.
– Как вы поняли, что это именно Вернер Лоденбах?
– Он представился.
– Зачем?
– Ему нужно было передать письмо.
– Кому?
– Фамилия на конверте была странная. Похожая на венгерскую. То ли Барток, то
ли Бартош. Ага! Арсен Бартош. Точно.
Вересень не слишком удивился тому, что портье помнит о не самых
значительных событиях месячной давности: у человека, который владеет
несколькими иностранными языками, отличная память по определению.
– Письмо у вас?
– Нет, конечно. Его забрали в то же утро.
– Кто?
– Видимо, тот человек, которому оно было адресовано. Арсен Бартош.
– Можете описать его?
Кирилл прикрыл глаза:
– Лет пятидесяти – пятидесяти пяти. Плотный. Седой. Очень хорошо одет. Похож
на дона Корлеоне.
– На кого?
– Фильм «Крестный отец» с Марлоном Брандо видели? Вот он похож на главного
героя. Я еще подумал тогда – настоящий мафиози. Серьезный человек. Не то, что
этот Лоденбах.
– А что не так с Лоденбахом? – насторожился Вересень.
– Да нет… Все так. Не знаю, как объяснить, – вздохнул портье. – Понимаете,
публика у нас солидная, номера дорогие. Простой смертный… да и бизнесмен
средней руки позволить себе такой номер вряд ли сможет.
– А Лоденбах смахивал на бизнесмена средней руки?
– На человека, который не туда попал.
– В каком смысле? Он вел себя неуверенно? Неадекватно?
– Нет.
– Он чего-то боялся?
– Этого я тоже не заметил.
– Что же тогда?
– Это – мое внутреннее ощущение, понимаете? Вот этот Бартош смотрелся здесь
естественно. А тот парень… Лоденбах… Не очень. Как будто официант решил
прикинуться Джеймсом Бондом. Я ясно выразился?
Вместо ответа Вересень достал из внутреннего кармана фотокарточку,
переснятую с паспорта утопленника.
– Это он?
– А есть какая-нибудь другая? Получше качеством?
– Все, что имеем.
– Не могу сказать точно, но, в общем, похож. А Бартоша я узнал бы сразу.
– Думаю, у вас еще будет такая возможность, Кирилл. Это ваш дон Корлеоне…
Бартош… Не справлялся относительно Лоденбаха? Ничего не просил передать ему?
– Нет. Просто взял письмо и все.
– А кто-нибудь еще мог бы опознать Лоденбаха?
– Не знаю. Может быть, Олег… Олег Батов, бармен. Наши гости любят проводить
время в баре.
– Где я могу его увидеть?
– Терраса верхнего этажа. Он сейчас там.
– Ну что ж, Кирилл. Спасибо за помощь следствию.
– А… что произошло? – наконец-то, портье задал вопрос, который должен был
задать уже давно. – У Лоденбаха неприятности?
– Боюсь, что несовместимые с жизнью. Я оставлю вам свой телефон. Если
вспомните что-то еще – звоните.
– Конечно. Но я рассказал все, что знаю.
– Это придется подтвердить документально. Мы вас вызовем, когда
понадобитесь.
…Поднимаясь на лифте на шестой, самый верхний, этаж, Вересень думал о
Кирилле. Портье, который так не понравился ему в начале беседы, оказался очень
ценным свидетелем. Такие свидетели, с хорошо тренированной памятью, –
настоящая находка для следствия. Осталось только навестить дом на улице Марата,
двадцать два. Правда, возлагать большие надежды на этот визит не стоит: те, кто
убрал Лоденбаха, наверняка позаботились о собственной безопасности. В пользу
этого говорят солнцезащитные очки на брюнетке: легкий камуфляж, призванный
сбить с толку, ведь иногда очки меняют лицо до неузнаваемости. Да и была ли она
действительно брюнеткой? Не суть важно. Эта женщина, скорее всего, проходной
персонаж, ее использовали с единственной целью: заполучить оставшиеся в номере
вещи. Фигура Арсена Бартоша, который предстал перед Кириллом в своем истинном
обличье, – куда интереснее. Запоминающееся имя, запоминающаяся внешность… Не
так уж часто по родному городу Вересня разгуливают Марлоны Брандо! Будь этот
тип чуть менее экзотичен, история выглядела бы достовернее. Что-то смущало
Вересня и, лишь добравшись до шестого этажа, он понял – что Дон Корлеоне,
Джеймс Бонд – все это смахивает на кино! А Вересень и сам не заметил, как оказался
в первом ряду, с ведром поп-корна, который кто-то сунул ему в темноте. Этот ктото — и есть владелец кинотеатра, а также – киномеханик, билетер и кассир в одном
лице. И фильм, что идет сейчас на экране, снял тоже он. А теперь сидит поблизости –
возможно, на том же первом ряду – и наблюдает за реакцией простодушного
зрителя.
Оказавшись в баре, Вересень сразу понял, почему это место является таким
популярным. Отсюда, с террасы, уставленной столиками, открывался роскошный
вид на город. Перекличка куполов, дальних и ближних: Исаакий, Спас-на-Крови,
Казань; тонкие шпили, протыкающие небо, – Адмиралтейство и почти незаметная
Петропавловка; завораживающе четкая геометрия улиц, эх… Вот бы показать все это
великолепие дурацкому парню! Мысль о Мандарине пришла в голову Вересня
внезапно, и он попытался одернуть себя: Мандарин, хоть и необычный, но все же –
кот. А котам совершенно наплевать на архитектуру, удобный лежак или чья-то
дружеская шея, с которой можно свесить лапы, привлекают его гораздо больше. Да и
сам Вересень явился сюда не для того, чтобы любоваться красотами. Бармен по
имени Олег Батов – вот, кто его интересует.
Батов оказался довольно приятным парнем с соломенными, торчащими в
разные стороны волосами. Каким-то чудом на этих волосах держалась шляпа с
узкими полями; она же придавала бармену залихватский вид. Обе руки были
зататуированы едва ли не до плеч: разноцветные, утопающие в цветах драконы
свивались в кольца и исчезали под короткими рукавами футболки с надписью «NO
HABLARÉ EN CLASE». Футболка показалась Вересню знакомой: пару лет назад точно
такую же привез Иньеста – то ли из Барселоны, то ли из Бильбао. Перевод надписи,
отпечатанной в столбец с десяток раз, звучал забавно: Не разговаривайте в классе.
– Вообще-то, мы открываемся через полчаса, – широко улыбнувшись, сообщил
бармен.
– Очень хорошо. Значит, у нас будет время поговорить.
– Поговорить?
Вересень выложил на стойку удостоверение, и улыбка тотчас же сползла с лица
Батова. Теперь он выглядел если не раздосадованным, то обиженным точно.
– Послушайте, я ведь уже все рассказал вашему товарищу.
– Какому товарищу? – Вересень был поражен.
– С такими же корками. Больше мне добавить нечего.
– И по какому делу вас беспокоил… как вы говорите, мой товарищ?
– Разве вы пришли сюда не из-за Крис?
– Из-за кого?
– Кристина. Девушка, которая заглядывала сюда иногда, – бармен щелкнул
пальцами, чтобы подобрать наиболее обтекаемую формулировку. – Э-э… чтобы
поболтать с клиентами.
– Нет. Меня как раз интересует один из клиентов. Вот этот.
Взяв фотографию, Батов несколько секунд вглядывался в нее. После чего
равнодушно пожал плечами.
– Качество хромает, я согласен, – сказал Вересень. – Но другого снимка, к
сожалению, нет. Присмотритесь внимательнее. Молодой человек, лет тридцати,
темноволосый, спортивного телосложения. Вернер Лоденбах.
– Да хоть бы и Людвиг ван Бетховен. Люди приходят сюда расслабиться, выпить
парочку коктейлей. Представляться, а уж тем более предъявлять для этого паспорт
вовсе не обязательно.
– Значит, вы не помните этого человека. Он снимал здесь номер около месяца
назад.
– Нет-нет, – драконы на руках бармена ощетинились. – Номера снимают ниже. А
здесь просто проводят время в компании приятных людей и любуются городом.
– То есть, никакого отношения к гостинице этот бар не имеет?
– Имеет, конечно! Плоть от плоти, так сказать. И чужие здесь не ходят, что
совершенно естественно. Только клиенты и их гости.
Вересень решил зайти с другого конца:
– А та девушка, о которой вы упомянули… Кристина?
– Она была гостьей.
– Чьей именно?
– Не кого-то конкретно, – Батов понизил голос и снова прибегнул к эвфемизму. –
Гостьей отеля. Ну, вы понимаете… Иногда солидным людям приятно побыть в
компании хорошеньких девушек.
– Это называется бордель? – так же шепотом спросил Вересень.
– Это называется эскорт-услуги. Вещь довольно обычная, – бармен подмигнул
Вересню, и это могло означать только одно: «ну, что ты из себя целку корчишь,
старичок? Все мы – взрослые люди, не первый день на свете живем, понимаем, что к
чему». Раскручивать историю с эскорт-услугами совершенно бессмысленно. Это и
впрямь обычная и часто практикуемая вещь, а – в случае с отелем «Викинг» – еще и
защищенная от несанкционированных посягательств на самых верхах. Так что –
лучше заткнуться и промолчать.
НЕ РАЗГОВАРИВАЙТЕ В КЛАССЕ!
– Так что же произошло с той девушкой, Кристиной?
– Несчастный случай. Выпала из окна три недели назад.
Никакой видимой связи девицы с Вернером не просматривалось, но Вересень
насторожился.
– И каковы подробности?
– Несчастного случая?
– Да.
– Вроде бы мыла окно, поскользнулась на подоконнике – и… – бармен
присвистнул. – Двенадцатый этаж. Сами понимаете, шансов выжить у нее не было.
Грустная история.
И странная, – мысленно добавил Вересень. Мыть окна в самом начале августе –
еще туда-сюда, хотя большинство людей проделывает это весной и в предзимье. Но
представить, что этим занималась девица, оказывающая определенного рода услуги
состоятельным людям… Что-то здесь не складывается. Не выходит из дерьма
ириска, как сказал бы капитан Литовченко.
– Я еще подумал тогда: что-то Крис не показывается. Неужели нашла своего
принца? Даже порадовался за нее. А оно вон как вышло…
– Она искала принца? – удивился Вересень.
– Конечно. Она же девушка, а все девушки ищут принца. Чтобы тратить его
деньги и ни в чем себе не отказывать.
– Тянет на жизненное кредо.
– У нее было другое кредо.
– Какое же?
– Пора валить. Но сначала – дождаться подходящего средства передвижения.
Инкассаторская машина вполне бы подошла. Или поезд, перевозящий золотой запас
карликового государства Андорра. Образно выражаясь, как вы понимаете.
– Я так понимаю, что вы были дружны. Если уж она делилась с вами
сокровенным.
– Дружны – это громко сказано. Так, болтали иногда. О том, что с ней произошло,
я вообще узнал от вашего коллеги.
– Имя коллеги не припомните?
– Погодите. У меня где-то валялась его визитка.
Бармен исчез из поля зрения следователя, и спустя минуту (Вересень потратил
ее на изучение винной карты) на стойку вспорхнул кусок картона грязно-бежевого
цвета.
РЕЧКАЛОВ ВЛАДИМИР АФАНАСЬЕВИЧ, – значилось в нем. Далее шло место
работы Речкалова (прокуратура Калининского района) и несколько телефонов:
служебный, домашний и мобильный. В унылой визитке не было никакого подвоха,
да и фамилия показалась Вересню смутно знакомой. Нет, по работе они не
сталкивались никогда, но вполне могли сидеть рядом на ежегодных отчетных
собраниях личного состава.
– Я бы хотел взять ее, если вы не возражаете.
Из-под стойки раздалось нечленораздельное «угу-мм-м», но хозяин цветных
драконов показываться не спешил. И Вересень снова принялся за винную карту. Ну и
цены здесь ломят, прости господи! Бутылка самого дешевого вина стоила бы
следователю половину месячной зарплаты. А чтобы вкусить все прелести вин
подороже, пришлось бы взять потребительский кредит. Или вообще – влезть в
ипотеку.
– Что-то случилось? – спросил Вересень, когда все сроки ожидания драконов
вышли.
– Я – мудак.
Вересень, который слышал в своей жизни и не такие откровения, не особенно
удивился.
– Вылезайте-ка. И объясните, что произошло.
Наконец-то возникший на горизонте бармен был явно огорчен.
– Нашел здесь у себя одну бумажку. Которую должен был передать. Совсем из
головы вон…
– Может, еще не поздно?
– Поздно, – шляпа на голове бармена закачалась и съехала на затылок. – И
ничего с этим не поделаешь.
– А что за бумажка?
– Записка. Крис попросила меня передать эту чертову записку одному человеку.
Здесь, в отеле.
– Кому-то из персонала?
– Не смешите.
– Речь шла о постояльце?
– Скорее всего. Она написала ее при мне. Да, теперь я точно вспомнил. Она
стояла ровно там, где стоите сейчас вы. Заказала пятьдесят грамм водки и
попросила листок бумаги.
– Когда это произошло?
– Месяц назад. Да, точно. Двадцатого июля.
В нос Вересню ударил едва слышный запах ванили. Это не было связано с
атмосферой бара, в которой были разлиты совсем другие ароматы – кофейных
зерен, сигар и трубочного табака. Это был личный маркер следователя: если ноздри
щекочет ваниль – будь внимателен и предельно собран, тебя ждет
незапланированное открытие. Та самая случайность, что может сыграть на руку
следствию.
– Странно. Вы забыли передать послание, но точно помните день и
обстоятельства, при которых оно было написано.
– Ничего странного, – бармен хрустнул пальцами. – В тот день, утром, у меня
угнали тачку. А я на ней и недели не откатался, в долги влез, чтобы купить.
– Красный BMW-кабриолет? – зачем-то спросил Вересень.
– Издеваетесь?
– Просто уточняю марку машины.
– Так вы и тачками занимаетесь?
– Иногда.
– Моя была попроще. «Шевроле-Авео» в базовой комплектации. Может,
посодействуете в поиске? А то местные сыскари не чешутся. Говорят, слишком
много угонов этим летом, и я у них не единственный.
– Давайте вернемся к двадцатому июля.
– А чего возвращаться? Черный день в моей жизни. Пять часов просидел в
ментовке, давал показания и всякие бумажки заполнял. Хотел вообще отгул взять,
не было никакого желания на работу идти. Но одному в четырех стенах сидеть – еще
хуже. Короче, настроение у меня в тот день было на нуле. Только о своей ласточке и
думал: какая сволота ее увела. А тут Крис с запиской. У нее настроение тоже было
неважнецкое, так что по стопарику мы с ней хлопнули на пару. Вообще-то, я на
работе никогда не пью, но тут…
– А почему у нее было неважное настроение?
Батов почесал затылок, отчего его шляпа соскользнула на лоб и закачалась на
жестких, как проволока, волосах.
– Принц сорвался, я так думаю. Накануне она сидела с каким-то чуваком. И ушли
они вместе. А в тот день она кого-то ждала. Причем кого-то конкретного. Точно! Она
ждала.
– Откуда вы знаете? Она сама вам сказала?
– Нет, конечно. Но понять было несложно. Несколько раз к ней подкатывались
какие-то деятели. Но она их довольно быстро отшила.
– Обычно она так не поступает?
– Обычно – нет. Недотрогам здесь не место. Только я вам ничего не говорил.
– Само собой, – кивнул Вересень. – И как долго она ждала?
– Так. Пришла она в семь и просидела чуть больше часа. Заказала лонг-дринк, а
водку попросила уже у стойки. Я, конечно, не сдержался и выложил историю с моей
ласточкой. И сказал, что день выдался паршивый.
– А она?
– Посочувствовала, но в тему не особенно вникала. Понятное дело: тут свои
гондурасы чесать не успеваешь, где уж за чужими уследить. А перед тем, как бумагу
попросить, Крис заявила, что как бы все не начиналось, все равно кончится паршиво.
Как тот день.
– Записка все еще у вас?
– Да. Я потому и вспомнил, что на нее наткнулся. Голова была совсем другим
забита, вот и не передал вовремя.
– Давайте ее сюда.
Сложенный вчетверо листок бумаги перекочевал в руки Вересня, а запах ванили
стал таким острым, что разом вытеснил все другие запахи.
№ 17 — было написано в верхнем правом углу.
– Что это?
– Номер, в который я должен был отнести записку. Что же еще?
– А почему она сама не сделала этого?
– Может, не хотела видеться с человеком из семнадцатого номера. Или,
наоборот, хотела, а того не оказалось на месте. Может, именно его она и ждала.
– Вернер Лоденбах. Человека из семнадцатого номера звали Вернер Лоденбах.
Именно о нем я и спрашивал с самого начала.
– Можно еще раз взглянуть на фото?
На этот раз бармен изучал снимок намного дольше.
– Вспомните, не с ним ли была ваша подруга накануне? Это важно.
– Накануне бар был забит под завязку. У меня минуты свободной не было, где
уж тут посетителей изучать. Но вроде похож.
– Вроде или похож?
– Да здесь сам черт не разберет, на этой фотографии! – в сердцах бросил бармен.
– А видеокамеры у вас установлены?
– В баре?
– Да.
– Стояли одно время, но это не нравилось клиентам. Сами понимаете уровень. –
Драконы взметнулись куда-то ввысь, к перистому облаку, на котором проходило
совместное заседание мирового правительства и мировой же закулисы, слегка
разбавленное девочками по вызову. – Вот камеры и демонтировали. Но они есть
внизу, в холле.
– Понятно. А со своей подругой вы больше не виделись?
– Нет, – Батов шмыгнул носом и попытался изобразить страдание на лице, но
вышло не очень убедительно. – Те полста граммов водки были последними.
– Ясно. Ну, что ж, спасибо за помощь, Олег.
– Выходит, я помог?
Получив утвердительный ответ, бармен оживился:
– Ну, так как насчет моей ласточки? Может, и вправду посодействуете? Ты – мне,
я – тебе, как говорится… О! Давайте-ка я вам фирменный коктейль забацаю! За счет
заведения.
– Это лишнее.
Если бы не бьющая в нос ваниль, Вересень оставил бы просьбу развеселого
парня в шляпе без всякого внимания. Но тот передал ему записку, адресованную
Лоденбаху, а мог бы и не делать этого. Осталось только прочесть ее и – продвинуться
в зияющей тоннельной темноте хотя бы на шаг. Полшага тоже будет достаточно.
– Сделаем так. Напишите мне имена и телефоны людей, которые занимаются
вашим делом. А я, со своей стороны, попробую узнать его перспективы.
…Покинув бар и оказавшись в одиночестве, Вересень развернул записку
мертвой девушки, адресованную мертвому парню. Он перечитывал ее снова и снова,
но никак не мог понять, что она означает.
ТЕПЕРЬ Я ЗНАЮ, ЧТО ТАКОЕ ТИМБУКТУ. НЕ САМОЕ ЛУЧШЕЕ МЕСТО НА
ЗЕМЛЕ. А ВЕДЬ Я ПОЧТИ ПОВЕРИЛА В НЕГО. ЖАЛЬ.
Что это еще за Тимбукту? Какое-то географическое название, место на земле.
Жизнь в нем не сахар, если верить записке. Любой из дней, как бы он не начинался,
заканчивается там паршиво. Разбитым сердцем, разбитыми мечтами.
Бедное дитя.
Вересень вдруг снова подумал о Кате Азимовой. Собственно, мысли о Кате не
покидали его все последние два года. Отделившись от остальных мыслей, они
заняли в голове Вересня особое место. Потайное – за занавеской, которую никто не
отдернет без надобности. Но стоит только подуть даже легкому ветерку, как ткань
взметнется парусом, воспарит, и – пожалуйста! – вот она, Катя. Никуда не делась,
хотя миллион раз намеревалась уйти. Покинуть Вересня навсегда.
В разное время ветер носил самые разные имена, некоторые из них, несомненно,
удивили бы саму Катю.
Сейчас ветер, отдаленно напоминающий африканский самум, назывался
Кристина.
У роковой красавицы Азимовой общего с Крис было еще меньше, чем с
мальчиками, которых крадут цыгане, – так хотелось думать Вересню. Девушка по
вызову, циничная охотница за деньгами и, – если повезет, – за состояниями.
Небрезглива ровно настолько, чтобы лечь в постель с кем угодно. Но при этом не
лишена романтизма и сентиментальности – об этом свидетельствует текст записки.
Составленной весьма недурно, если учесть обстоятельства при которых она
писалась. О чем может говорить письмо?
Об обманутых ожиданиях.
Принц оказался банальным проходимцем, но это вызвало в Крис не ярость –
сожаление. Ярость сжигает за собой все мосты, вернуться к исходной точке
невозможно. Сожаление на такой поступок не способно, не готово; оно оставляет
шанс проходимцу снова стать принцем. Оно готово поверить, что все происшедшее –
случайность. Что это – не конец отношений.
Не тех отношений, в которые Крис вступала почти ежедневно и которые (как
предполагал Вересень) довольно щедро оплачивались, – совсем других. Эти
отношения ищет любой человек, иногда – всю жизнь, имя им – любовь и
привязанность.
Он снова подменяет понятия, вот черт.
Наделяет гостиничную шлюху душой, полной всепрощения и сострадания.
Всему виной записка – изящная и так много говорящая посвященному. Легко
представить, что ее писала Катя Азимова, которая носила в сумочке не самые
простые книги. А шлюхи vulgaris романтических записок не пишут. Они не моют
окон в самом начале августа, – или, на худой конец, нанимают для этого специально
обученного человека.
Что произошло между Крис и Вернером Лоденбахом вечером девятнадцатого
июля? Известно что. Неизвестно лишь когда и почему всплыл этот хренов
Тимбукту. Символом чего он был? Этого Вересень не узнает никогда. А вот разузнать
подробности жизни Крис ему вполне по силам: для этого необходимо связаться с
Владимиром Афанасьевичем Речкаловым, ворон ворону глаз не выклюет.
…Прежде чем покинуть отель, Вересень ненадолго задержался на ресэпшене.
– Вы не сказали, что к вам в отель приходил следователь, – мягко попенял он
Кириллу. – По поводу одной девушки, которая… иногда посещала бар.
– Разве вы интересовались девушкой?
– Нет.
– Вот видите. А я привык отвечать лишь на поставленные и четко
сформулированные вопросы.
– Хорошо. Что вы знаете о той девушке, Кристине?
– Ничего. Здесь бывает много девушек, всех не упомнишь.
– Она была знакома с Вернером Лоденбахом.
– Ну и что? Девушки здесь для того, чтобы знакомиться с клиентами. Это их
работа. Моя работа – служба приема и размещения. Никаких точек соприкосновения
между мной и этими девушками я не вижу. А вы?
Такого на арапа не возьмешь, – грустно подумал Вересень. Только факты могут
припереть его к стене. И ощущение опасности, которое дает информация, узнанная
случайно. Очевидно, подобной информацией портье и впрямь не располагает, оттого
и ведет себя так вызывающе.
– Хорошо. У вас в холле стоит видеокамера…
– Две видеокамеры, – уточнил Кирилл.
– Я бы хотел ознакомиться с пленками за девятнадцатое и двадцатое числа
прошлого месяца.
– Это невозможно.
– Почему? Правила отеля?
– Это невозможно физически. Записи стираются каждые три недели. Так что
самое раннее, что отель может предоставить – последний день июля.
Как Вересень мог забыть об этом? Стирать записи с пленок видеонаблюдения –
обычная и повсеместная практика. Не только отельная. Уж не этим ли объясняется
то, что Вернер Лоденбах всплыл в отчетах всех заинтересованных ведомств лишь
спустя месяц после своей гибели?..
***
– …Мемориальная доска? – шумно удивился Литовченко. – Уже повесили?
Оперативно. Что ж ты молчал? Это дело обмыть надо!
– Доска не моя.
Вересень поморщился: плоская шутка про доску на фронтоне дома преследовала
его последние полтора десятка лет. Шутили все – коллеги по работе,
немногочисленные приятели по институту и просто знакомые. Это была чисто
мужская реакция – женщины до такой глупости не опускались.
Вересень проживал в самом начале улицы Мира, в доме номер шесть, на
последнем же – шестом этаже. Ничего примечательного в этом – порядком
обветшавшем – строении стиля «модерн» не было. Кроме вышеупомянутой доски,
которая гласила:
В этом доме жили
с 1935 по 1941 г.
выдающиеся кинематографисты,
педагоги, народные артисты СССР
СЕРГЕЙ АПОЛЛИНАРЬЕВИЧ
ГЕРАСИМОВ
ТАМАРА ФЕДОРОВНА
МАКАРОВА
Вересень старался лишний раз на доску не смотреть, чтобы не портить карму
себе, а заодно и Сергею Аполлинарьевичу и Тамаре Федоровне – людям, безусловно
талантливым, хотя и творившим не в самые лучшие времена. Они уж точно не
заслуживали тех неандертальских барельефов, что были привинчены к доске. При
этом С.А. был похож на бандюгу, не брезгующего гоп-стопом, а Т.Ф. являла собой
классический пример воровки на доверии.
Интересно, как отнесется к сомнительной эстетике доски дурацкий парень?
Вопрос был далеко не праздным, ведь вчера вечером Мандарин переселился к
следователю. Этому предшествовали драматические события, которые лишь
подтверждали старую, как мир, истину: любовь с первого взгляда существует.
Через день после отъезда Вересня из Ольгино ему позвонил Додик и попросил о
встрече.
– Давай в конце недели. У меня очень много дел.
– Ты мне друг? – Додик прибегнул к провокационному приему, чего раньше за
ним никогда не наблюдалось.
– Хорошо. Сегодня вечером увидимся.
– Сейчас. Мы увидимся сейчас. Немедленно. Куда мне подъехать?
– А что случилось?
– Вопрос жизни и смерти. Я даже отгул взял.
Они встретились через полчаса, неподалеку от метро «Академическая». В этом
районе Вересень бывал нечасто и вряд ли заглянул бы сюда в ближайшую пару лет,
если бы не дело Крис. Кристины Бирман, уроженки города Апатиты Мурманской
области, 1988 года рождения. Кристина снимала квартиру на улице Верности, что – в
контексте ее ремесла – выглядело довольно забавно.
Следователь Речкалов, с которым Вересень увиделся накануне, оказался
спокойным и обстоятельным мужиком предпенсионного возраста. И, кажется,
хорошим профессионалом, чьему опыту и чутью не было никаких оснований не
доверять.
– Несчастный случай, – заявил Речкалов, как только Вересень посвятил его в
свои сомнения. – Однозначно. Несчастный случай, нелепая смерть. Дело уже
закрыто. Да и в тот вертеп я сунулся для очистки совести.
Под «вертепом», конечно же, подразумевался отель «Викинг».
– Тело обнаружили случайные прохожие в семнадцать сорок пять. Сразу после
того, как произошло несчастье. Девица им практически на голову свалилась с
высоты двенадцатого этажа. В спортивных штанах, футболке и с тряпкой в руке.
– С тряпкой? – удивился Вересень.
– Ветошь для мытья окон. Если точнее – фибровая салфетка красного цвета, 50
на 50 сантиметров. Была зажата в пальцах.
– Семнадцать сорок пять, – Вересень покачал головой. – Поздновато для мытья
окон.
– Мыть окна никогда не поздно, – парировал Речкалов. – Девица выпала из окна
кухни. На подоконнике стояло ведро и кое-какие химикаты. Одно из стекол было
уже вымыто.
– А что с телом?
– Травмы, характерные для падения с большой высоты. Расположение тела
относительно стены дома указывает на то, что она именно выпала. Никто ее не
выбрасывал. Да и входная дверь закрывается на ключ, захлопнуть ее, уходя,
невозможно. И невозможно закрыть дверь снаружи, если внутри, в замок, вставлен
ключ.
– Он был вставлен?
– Да. Балкона в квартире нет, так что и этим путем не уйдешь. Я-то вначале тоже
подумал – дело тут нечисто. Учитывая личность девицы и характер ее работы, так
сказать, – Речкалов выразительно посмотрел на Вересня. – Но версия
насильственной смерти отпала сразу. В нее не стреляли и следов борьбы в квартире
обнаружено не было.
– Что с отпечатками?
– Кроме отпечатков самой Бирман – еще несколько, принадлежащих разным
людям. В наших базах их нет, – так что, скорее всего, друзья или знакомые, не
связанные с криминалом. Соседи сталкивались с ней нечасто, никаких хлопот она не
доставляла. Квартира была тихой.
– Ничего интересного в вещах не нашли?
– Абсолютно. В основном – тряпки и косметика, брошюры по йоге, проспекты
туристических компаний. Был еще ноутбук, и нам удалось установить сайты,
которые она посещала. Кулинария, мода, путешествия – стандартный набор.
– А личная переписка?
– Типичная для девиц ее возраста. Поскольку смерть была естественной,
перепиской особенно не занимались. Просмотрели лишь последние по времени
письма. Это в основном подтверждение оплаты мобильного телефона.
– Кстати, – оживился Вересень. – Телефонные контакты вы проверили?
Речкалов вынул из кармана платок, промакнул им лоб и пристально взглянул на
Вересня:
– Почему вас так интересует эта девица, Борис Евгеньевич? Мне бы хотелось от
вас большей откровенности. Все-таки, в одном ведомстве работаем. И цели у нас
общие.
– Никакой особой тайны нет. Я расследую убийство Вернера Лоденбаха,
гражданина Германии. Дело крайне запутанное, чтобы не сказать больше. Так вот,
уже установлено, что Лоденбах и ваша подопечная Кристина Бирман встречались.
Возможно даже – состояли в близких отношениях.
Вересень намеренно сделал ударение на слове «близких», и обстоятельный
мужик Речкалов поморщился.
– Как вы понимаете, Владимир Афанасьевич, у меня были веские основания
полагать, что эти смерти связаны между собой.
– Факты – упрямая вещь, – запыхтел Владимир Афанасьевич. – А они говорят,
что в смерти девицы Бирман нет криминальной подоплеки. Но бог шельму метит.
Вот он и пометил.
– За что? – изумился Вересень.
– За разнузданность и асоциальный образ жизни. А если вы считаете меня
недостаточно компетентным…
– У меня нет никаких сомнений в уровне вашей компетентности. Но отработать
все версии я просто обязан.
– Лоденбах… Где-то я уже встречал эту фамилию, – Речкалов постучал
безымянным пальцем себе по лбу – звук получился такой, как будто бы невидимый
кий разбил невидимую пирамиду. – Вот только где?
– Телефонный контакт? Ноутбук? Записная книжка?
– Не было у нее записной книжки… Вспомнил! Визитка! У этой шалав… у этой, с
позволения сказать, девушки в сумочке нашлось с десяток визиток. И визитка
Лоденбаха в том числе.
– У вас блестящая память, Владимир Афанасьевич, – мелко польстил Вересень. –
Я могу взглянуть на визитку?
– Думаю, проблем не возникнет. А что касается телефона… Незадолго до смерти
ей звонили. Примерно за полтора часа или около того. Некая Марина Данилова.
– Подруга?
– Вот и я так подумал. И встретился с этой Мариной. Оказалось, они даже
незнакомы лично. Косвенно это подтверждает тот факт, что в журнале входящих
звонков значился только номер. Данилова разыскивала своего приятеля, с которым
у Бирман, по ее утверждению… м-м… были шашни.
– Что за приятель?
– Какой-то нищий актеришко. Она так переживала, что я посоветовал ей
объявить дружка в розыск, если не найдется.
– Не похоже, чтобы среди тех, с кем встречалась Бирман, были нищие актеры. Не
того полета птица.
– Эти птички летают на разных высотах, уж поверьте моему жизненному опыту.
Иногда могут и к земле прибиться, чтобы гнездо свить.
«Прибиться к земле» (в контексте всего происшедшего) показалось Вересню
чересчур циничным замечанием. Да и Речкалов всячески демонстрировал свою
неприязнь к покойной Кристине Бирман. В этом было что-то глубоко личное:
слабый отсвет когда-то пережитой драмы, – как если бы притязания Владимира
Афанасьевича были отвергнуты девушкой, похожей на Крис. С поправкой на время,
разумеется.
Визитка, которой разжился Вересень, не добавила лишних красок туманному
образу Лоденбаха. Она являла собой образец скромности, хотя и была напечатана на
хорошей бумаге с тиснением: только имя и фамилия, без указания места работы, и
пара телефонов. Как и следовало ожидать, оба телефона были неактивны.
Абсолютно бесполезная вещь.
Была ли она такой же бесполезной в период близких контактов Лоденбаха и
эскорт-девицы?
…Зачем он отправился на улицу Верности, к дому Крис, Вересень объяснить не
мог. Трагический инцидент произошел почти месяц назад, и в съемной квартире не
осталось от нее ни вещей, ни воспоминаний. Вещи забрали родственники из
Апатитов, приехавшие за телом Кристины Бирман; не исключено, что в квартиру
уже заселились новые жильцы. Вересню же оставалось смотреть на окна (два
крайних от торца) и прикидывать, о чем думала Крис в последние секунды своей
жизни. Поняла ли она до конца, что с ней произошло?
Нелепая случайность, так говорит старый, побитый жизнью пес Речкалов. И у
Вересня нет никаких оснований не верить ему. Хотя прижизненные фотографии
Кристины такой фактор, как случайность, исключали в принципе. С них на Вересня
смотрела
очень
привлекательная
темноволосая
девушка
с
надолго
запоминающимся взглядом: в нем сошлись показная невинность (так свойственная
порочным натурам) и холодный расчет. Представить эту бестию с фибровой (50 на
50 сантиметров) тряпкой в руках не получалось, хоть тресни.
Именно здесь, у места гибели Крис, Вересня и застал звонок Додика.
А вскорости появился и он сам, на кургузой машиненке «ДЭУ Матисс»,
раскрашенной в корпоративные цвета сети «Эльдорадо».
Вид у Додика был неважнецкий: волосы всклокочены, под воспаленными
красными глазами – темные круги; заросший двухдневной щетиной рот изогнут
скобкой. Увидев щетину, Вересень забеспокоился: Додик никогда не позволял себе
появляться небритым на людях. «Вопрос жизни и смерти», – так он сказал по
телефону.
Боря немедленно склонился к смерти, и на смену обеспокоенности пришел
самый настоящий ужас. Что, если дурные вести касаются Мандарина? Расставание с
дурацким парнем лишь на поверхностный взгляд прошло безболезненно. Вересень
торжественно пообещал коту навещать его хотя бы раз в месяц, а (если хозяева не
будут против), то и чаще. Он поцеловал Мандарина в маленькую и теплую макушку,
потискал напоследок и аккуратно спустил с рук. И в сердце его немедленно
поселилась черная тоска, а жизнь потеряла добрую половину своей
привлекательности. Вересень сильно надеялся на фактор времени и на собственное
благоразумие: в конце концов, это не женщина, не лучший друг, с которым
расстаешься навсегда, – всего лишь кот.
И так реагировать на отсутствие в своей жизни кота – верх идиотизма. Если не
сказать хуже – зачатки шизофрении. Вересень дал себе неделю на исправление
ситуации с идиотизмом и шизофренией, но, к концу первого дня без Мандарина,
понял: неделей тут не обойдешься. И продлил срок до двух.
– Что-то случилось? – гаркнул Вересень, когда Додик нетвердой походкой
приблизился к нему.
– Случилось!
– Мандарин?
На секунду Вересню показалось, что по волосам Додика пробежали
электрические разряды, а из глаз вылетел сноп искр. Вылетел – и сразу погас.
– Почему спросил?
– Просто беспокоюсь. Привязался к нему за две недели…
– Ты меня сколько знаешь?
– Всю жизнь, – Вересень пожал плечами. – С первого класса, то есть. Почти
тридцать лет.
– Тридцать лет и две недели – есть разница? – снова заискрился Додик.
– Существенная. Да что произошло-то?
– Что ж обо мне не беспокоишься? Не заслуживаю?
– Так с тобой же все в порядке. Дом, семья… Чада и домочадцы. Дай бог всякому.
– Не в порядке со мной! Не в порядке! И со всеми остальными тоже.
– А с котом? – продолжал гнуть свое Вересень. – С котом – в порядке?
– Он орет, – неожиданно заявил Додик, и из его черных иконописных глаз
выкатились две чистейшие слезы.
– Кто?
– Кот. Уже сутки. Не затыкаясь. Всех с ума свел.
Вересень тотчас вспомнил гибель «Титаника» и похолодел.
– Нам уже пообещали дом сжечь. И сожгут. Я бы первый сжег. Хотя кота
пристрелить проще. Кота пристрелить тоже обещали.
Теперь Вересня бросило в жар, а на лбу выступила испарина.
– Мозг есть?
– Нет, – честно признался Додик. – Тот, что был, кот вынес. Я бы сам его убил, но
Рузанка с Ануш не дали. Велели ехать за тобой.
– За мной? Я-то что могу сделать? Может, ему… кошечка нужна?
– Совсем дурак? – для пущей убедительности Додик покрутил пальцем у виска. –
Кошечки ему даром не нужны.
– А что же ему нужно?
– Не знаю, что нужно ему, а мне нужно, чтобы он заткнулся. Ашот хотел его
проклясть до десятого колена, а заодно нас всех. Которые привели в дом чудовище.
– Проклял? – запоздало ужаснулся Вересень.
– Пока нет, Рузанка и Ануш держат оборону. Но времени мало.
– Так чего мы тут трем? Поехали. Ты – вперед, а я за тобой.
– Ну, нет. Вдруг ты отстанешь? Поедем на моей.
Нужно было сильно постараться, чтобы отстать от «ДЭУ»-коробчонки, но
школьный друг Вересня был явно не в адеквате, и спорить с ним следователь не
решился.
До Ольгино они долетели за рекордные восемнадцать минут. Из своей
тихоходной малолитражки Додик выжимал сто двадцать, а малейший затык в виде
красного света на светофоре заставлял его стонать, биться головой о руль и
поминать всех армянских святых и нечестивых. Ольгино встретило их почти полным
отсутствием звуков: должно быть, все поселковые собаки сорвали голоса, и лишь
один голос оглашал окрестности.
Это был голос Мандарина.
Трагедия «Титаника» близилась к развязке.
Они успели вовремя, лишь на несколько секунд опередив делегацию мрачного
вида граждан с участковым во главе. Кобура на боку участкового была расстегнута.
Промедление – смерти подобно, – подумал Вересень и решительным шагом
направился к полицейскому лейтенанту, на ходу доставая удостоверение.
– Что здесь происходит? – строгим голосом спросил он.
– Поступила жалоба от населения, товарищ… – участковый заглянул в темнокрасные корочки. – Товарищ Вересень. Систематически нарушается общественный
порядок.
– Каким образом?
– В виде криков… кошачьих. Очевидцы утверждают, что они слышны даже в
Сестрорецке. Не исключено, что животное бешеное. Надо пресечь во избежание…
Сам ты бешеный!
Но вслух этого Вересень не сказал, бросив лишь:
– Разберемся.
– Но…
– Я же сказал: разберемся. И кобуру застегните. Непорядок.
…Мандарин сидел на сосне, на самой нижней ее ветке, метрах в четырех от
земли. От приставленной к сосне лестницы проку было немного. Ничто не мешало
дурацкому парню, в случае опасности, забраться повыше. Очевидно, он проделывал
это неоднократно, тем самым ускользая от возмездия – и все попытки достать его
терпели фиаско. В случае иного развития событий Додик бы не появился в городе.
Под сосной, задрав вверх головы, стояли Ануш и Рузанна. В руках у Рузанны был
зажат кусок вырезки, а в руках Ануш – маленькая миска, наполненная темной
желеобразной субстанцией. Любимые консервы дурацкого парня, – сходу определил
Вересень.
– Вай мэ, Мандаринчик, дорогой! – взывала к кошачьему инквизитору Рузанна,
потрясая вырезкой. – Спустись, поешь.
– Спустись, Мандаринчик! – вторила ей Ануш.
– Я бы тоже его угостил. Свинцом, – мрачно бросил Додик.
– Эй! – вполголоса позвал дурацкого парня Вересень.
Вой немедленно прекратился, и наступила тишина. Такая глубокая, что стук
упавшей с сосны одинокой сухой шишки показался едва ли не грохотом «шаттла»,
стартующего с мыса Канаверал. Следом за шишкой на землю спланировал Мандарин
– совершенно бесшумно. Проскользнув между Ануш и Рузанной, он бросился к
Вересню, вскарабкался на него, обхватил шею лапами и затих.
– Ну, что я говорила! – в голосе жены Додика звучало торжество.
– А я что говорила? – не меньшее торжество звучало в голосе сестры жены
Додика.
– Что мы обе говорили, а? – воскликнули женщины хором.
Вересень не особенно прислушивался к их словам: ощущение блаженного тепла
в груди вернулось снова и сделало следователя мягким и податливым, как воск. Похорошему, нужно было сделать дурацкому парню внушение, строго спросить за
бесчинства. Но вместе этого Вересень гладил Мандарина по маленькой змеиной
голове и глупо улыбался.
Додик же, напротив, был серьезен.
– И что нам теперь делать? – спросил он, обведя глазами скульптурную группу,
застывшую у сосны.
– Что? – озадачилась Рузанна.
– Ведь если Боря уйдет, он опять начнет орать, так?
– Пусть тогда не уходит. Побудет до вечера, – предложила Ануш. – Может, кот
успокоится.
– Вообще-то, я работаю, – Вересень почесал у дурацкого парня за ухом. – И до
вечера мне еще нужно смотаться в пару мест.
– Вот видите! Плохая идея, женщины. А нужна хорошая.
– Что же ты предлагаешь?
– Пусть забирает кота с собой! – выпалил Додик.
Из рук Рузанны выпала вырезка:
– Да ты что? Что мы детям скажем? Они же его любят!
– И я их люблю, – не сдавался Додик. – И не хочу, чтобы они стали погорельцами.
Потому что нас сожгут к чертовой матери. Или пристрелят кота. Возьмете грех на
душу?
Губы Додиковой жены затряслись, и она непременно расплакалась, если бы не
Ануш. Старшая сестра, как и положено, оказалась мудрее младшей. Она положила
руку на плечо Рузанне и тихо, но твердо произнесла:
– Я же говорила: это любовь с первого взгляда. Нельзя стоять у нее на пути,
Рузочка.
– Этого кота мы взяли потому, что он тебе понравился, – дожимал со своей
стороны Додик. – Тебе, а не детям. У них еще две кошки есть. И две собаки. И мы с
тобой. И дедуля с бабулей. И любимая тетя Ануш. И двоюродные братья – Грачик и
Фрунзик. И Ашот.
Напоминание о патриархе Ашоте, готовом проклясть все семейство, и решило
исход дела.
– Пусть забирает. Я согласна, – сдалась Рузанна.
– Я с самого начала была согласна, – Ануш подмигнула Вересню и дурацкому
парню. – Осталось только узнать, согласен ли Боря-джан.
Три пары глаз уставились на Вересня: умоляющие – Додика, вопрошающие –
Рузанны и все понимающие – Ануш. А до Вересня только сейчас стал доходить смысл
решения, принятого на импровизированном семейном совете: кажется, ему готовы
отдать дурацкого парня! Прямо сейчас, без всяких предварительных условий.
Первым желанием Бори было немедленно бежать вместе с Мандарином в охапке:
вдруг семейный совет передумает? Но со стороны это выглядело бы глупо:
здоровый тридцатишестилетний мужик пятится к калитке, крепко прижимая к себе
кота.
Глупо и невежливо.
Нужно взять паузу и постараться, чтобы эти милые, чудесные люди не заметили
его детского ликования.
– В принципе, я согласен, – прочистив горло, сказал Вересень. – Тем более, что
мы с Мандарином нашли общий язык и подружились. И со своей стороны обязуюсь
холить его и лелеять. Чтобы у меня ему жилось не хуже, чем здесь. Хотя это будет
непростой задачей.
– Ты уж постарайся, Боря-джан, – снова всхлипнула Рузанна.
– Вот чего ты ревешь? – прикрикнул Додик на жену. – Не на войну кота
провожаем! Все будет хорошо.
Упоминание о войне придало новое направление мыслям Рузанны:
– Работа у тебя опасная. Вдруг с тобой что-то случится?
– Да какая же опасная? – Вересень не на шутку перепугался, что дурацкого парня
могут отнять. – Опасная у оперов. А у меня, в основном, бумажная. Протоколы,
экспертизы, то да се. Не бей лежачего, короче.
– А в командировки ездишь?
– Раз в три года на три дня. Это максимум.
– Если что… Если командировка… Я могу с котом посидеть, – вклинился Додик.
– Тебе лишь бы из дому смыться, сиделец, – осадила мужа Рузанна.
А Вересень вспомнил о том, какое впечатление производит дурацкий парень на
людей. И это – совершенно магическое – впечатление настолько сильно, что, если
Вересень и впрямь отправится в командировку через год-другой, то очередь из
желающих присмотреть за Мандарином растянется до Владивостока.
– Я бы хотел… Немного компенсировать расходы, так сказать. Вы ведь его в
питомнике купили… Это, наверное, недешево.
– Совсем дурак? – повторил Додик уже знакомую Вересню фразу. – Мы котами не
торгуем. Просто отдаем тому, кого он любит. Это правильно.
– Правильно, – вздохнула Рузанна.
– Правильнее и быть не может, – улыбнулась Ануш.
Через десять минут дурацкий парень вместе с Вереснем уже сидели в машине
Додика. Кошачью метрику и ветеринарный паспорт Вересень сунул во внутренний
карман пиджака, а на заднее сиденье Рузанна поставила пакет с «приданым»
Мандарина: лоток, лежак, уже обжитой кенгурятник и любимая миска с надписью
«dinner party».
– Я там консервы положила, – Рузанна вытерла глаза краешком кофты. –
Телятина, тунец и курица с ананасом…
– Ладно. Долгие проводы – лишние слезы, – изрек Додик и завел двигатель. – От
винта!..
Всю обратную дорогу он поглядывал на дурацкого парня, свернувшегося
калачиком на руках Вересня, и через равные промежутки времени выдавал одну и ту
же фразу:
– Ты смотри! Молчит!
И лишь на подъезде к «Академической», где Вересень оставил машину,
неожиданно спросил:
– Может, ты ему наркоту давал?
– Совсем уже? – Вересень едва не задохнулся от возмущения. – Как только в
голову пришло?
– Ну, а чего?
– Ничего.
– Вот и я говорю – надо почитать на досуге о психологии животных.
…Новое местожительство Мандарину понравилось. Во всяком случае, он не
проявил никакого неудовольствия, и лишь пару раз вякнул, глядя на раковину с
горой немытой посуды.
– Ну, извини, – развел руками Вересень. – С утра не успел. Слишком много дел.
Если хочешь – можешь сам вымыть.
Дурацкий парень шутки на оценил и снова издал горлом гортанный звук. Не
слишком громкий – предупредительный. И Вересень понял, что посуду мыть
придется, не откладывая. Пока он возился на кухне, Мандарин исследовал жилище, а
именно – единственную, хотя и довольно просторную, двадцати пятиметровую
комнату с двумя окнами. Комната служила Вересню спальней, гостиной и рабочим
кабинетом. Здесь стояла парочка вместительных книжных шкафов и монструозного
вида стол начала прошлого века – с ножками, стилизованными под львиные лапы.
Стол достался Вересню в наследство от предыдущих хозяев, как и некоторые другие
детали интерьера. Среди них особо выделялись: конторка (такая хлипкая на вид,
что, проходя мимо нее, Вересень задерживал дыхание), журнальный столик made in
India c перламутровой Розой ветров на столешнице и старинный граммофон с
расколотой трубой. По неизвестным причинам предыдущие хозяева оставили и
картину в стиле наив, расписанную яркими анилиновыми красками. Поскольку
никаких выходных данных на картине не было, Вересню пришлось самому
придумывать ей название. Оно получилось длинным, но точным: «Два
колумбийских наркобарона с двумя своими прихихешками играют в домино
поздним вечером в сельве под пристальным взглядом петуха и вентилятора».
Обычно картина вела себя спокойно, но в белые ночи ее инфернальные персонажи
оживали, и их голоса врывались в Вересневский сон с одним и тем же непристойным
предложением: хочешь коксу?
Вересень несколько раз порывался выбросить картину, а однажды даже донес ее
до помойки, но в последний момент (под пристальным взглядом петуха и
вентилятора) передумал.
Однако главным центром притяжения в комнате была стена. Абсолютно белая,
украшенная огромной магнитной доской, которую обычно вешают в институтских
аудиториях. Доска никогда не пустовала: на ней были развешаны фотографии и
вычерчены сложные, понятные лишь Вересню, схемы. Они относились к делам,
которые в данный момент вел следователь, и, по их окончанию, он убирал все
снимки, тщательно мыл доску и выпивал бокал шампанского в полном одиночестве.
Этому ритуалу был уже добрый десяток лет, и Вересень не собирался ничего в нем
менять.
Сейчас на доске крупными печатными буквами было написано —
ВЕРНЕР ЛОДЕНБАХ
От имени веером расходились стрелки, одна из которых упиралась в
фотографию красного BMW-кабриолета (фотографией Вересень разжился у
криминалистов). Еще одна указывала на надпись помельче: Отель «Викинг».
Нарисованная мелом пуля – Магнум, к.44 – целилась прямо в букву «В», и от пули
веселой стайкой отлетали вопросительные знаки. Такими же вопросительными
знаками была выложена дорога от Вернера к стилизованному, слегка смахивающему
на куриное яйцо, озеру у Канельярве. У озера застыли свидетели Костюкевич и
Лосев, выполненные в технике «палка-палка-огуречик». Они попирали ногами время
обнаружения тела – «11.49».
Со вчерашнего вечера на доске висели два снимка Кристины Бирман, любезно
предоставленные Владимиром Афанасьевичем Речкаловым, – прижизненный и
посмертный, а также записка о Тимбукту. Сам экзотический Тимбукту Вересень
расположил вдалеке от общего Лоденбаховского массива, и выглядел он примерно
так:
…Вересневские
графические
экзерсисы произвели неизгладимое
впечатление
на
капитана
Литовченко. Он появился в квартире
следователя, как и было условлено, в девять вечера – с большим пакетом в руках.
Под мышкой он держал что-то бесформенное, что при ближайшем рассмотрении
оказалось кошачьим лежаком.
– Быстро нас нашел? – спросил Вересень, пропуская капитана в квартиру.
– С такими опознавательными знаками вообще не парился. Жаль, только одна
доска на весь дом. Надо бы еще одну, для симметрии, – с тобой и Мандарином.
– Не смешно.
– А я и не смеюсь.
– Что это ты лежак притащил?
– Ну, как же, – почему-то смутился Литовченко. – Первый раз в доме. Без
гостинца не положено.
– Да есть у него уже один такой.
– Теперь будет два.
В это время из комнаты выглянул дурацкий парень, и капитан обрадовался ему,
как родному. Придерживая пакет (в котором что-то все время подозрительно
звякало), он поставил лежак на пол перед собой, и взору изумленного Вересня
открылась подушка со смешными мультяшными котами и рыбками. Мандарин
немедленно влез в подарок, принесенный Литовченко; повертелся, устраиваясь
поудобнее, а затем неожиданно перевернулся на спину, выставив на всеобщее
обозрение голое розовое пузо.
– Смотри, ему понравилось! – разулыбался Литовченко. – Носи на здоровье,
малыш! И не забывай про дядю Витю.
– Ты разве дашь забыть? – проворчал Вересень. Впрочем, совершенно беззлобно.
В принесенном Литовченко пакете оказалась бутылка водки, упаковка
баночного пива и три огромных вяленых леща. Все это было расставлено на
индийской Розе ветров, после чего Вересень отправился на кухню, сооружать
нехитрую закуску. Когда он вернулся, то застал Литовченко стоящим перед доской;
тот задумчиво почесывал переносицу зажатым в руке лещом и не сводил взгляда с
фотографий Кристины Бирман.
– Лихо, – сказал капитан.
– Наглядно, – ответил Вересень, на ходу пресекая попытки дурацкого парня
стянуть со столика две оставшихся рыбины.
– Давно практикуешь такую писанину?
– Это не писанина. Это взгляд на существо дела. Упорядочивает мысли и не дает
потеряться деталям.
– Ну-ну. А Тимбукту здесь каким боком?
– Упоминалось в записке, которая была адресована покойному.
– Что за цыпочка? – подойдя к доске поближе, Литовченко щелкнул пальцами по
снимку.
– Кристина Бирман. Она же – автор записки.
– Скромной труженицей ее не назовешь.
– Разве что скромной труженицей алькова.
– Так я и подумал, – капитан ухватился за кончик фотографии с мертвым телом
Крис, распростертым на земле. – Тоже она?
– Увы. Могла быть ценным свидетелем, но теперь ничего никому не расскажет.
– Еще одно убийство на нашу голову?
– Несчастный случай. Сорвалась с подоконника в собственной квартире через
несколько дней после исчезновения Лоденбаха.
– А до этого успела… мм-м… подружиться с ним и вступить в переписку? Точно
несчастный случай?
– Я разговаривал со следователем, который занимался ее делом. На идиота не
похож и вообще… толковый мужик. Если бы там торчали какие-нибудь уши, он бы
обязательно их вытянул.
– Я не против толковых мужиков, как ты понимаешь… – взгляд Литовченко
снова сконцентрировался на Кристине in live. – Откуда она вообще взялась?
– Из гостиницы, где останавливался Лоденбах. Есть очень большая вероятность,
что провела с ним ночь.
– Повезло мужику, – вздохнул капитан.
В памяти Вересня немедленно всплыло фиолетово-черное подобие лица
несчастного немца:
– Не очень. Учитывая последствия.
– Ну да, ну да. Записка какая-то странная.
– Меня она тоже смущает. Слишком сложно для девицы, которая продает
любовь за деньги. Я, кстати, посмотрел в Интернете, что такое Тимбукту.
– Город в Африке, – неожиданно сказал Литовченко. – Кажется, в Мали. Точно, в
Мали.
До сих пор и.о. начальника убойного отдела не производил впечатление знатока
географии и вообще – знатока чего-либо. За исключением оперативной работы и
связанных с ней прикладных дисциплин. Так что Вересень даже немного удивился
подобной информированности. Тимбукту действительно был городом в Мали,
когда-то процветавшим, а теперь – полузабытым, из года в год переживавшим
собственный упадок. Нужно быть археологом или безумцем, чтобы отправиться
туда по собственной воле. И вдвойне безумцем, чтобы пригласить туда девушку.
Но безумцев не убивают таким изощренным способом. И археологов тоже, если,
конечно, они случайно не наткнулись на золото инков и еще не успели поведать об
этом миру.
– «Не самое лучшее место на земле», – процитировал Литовченко часть
послания Крис. – Тут цыпочка права. Не самое. А точнее – дыра дырой.
Дурацкий парень, до того спокойно сидевший на руках у Вересня, неожиданно
повернул голову в сторону капитана и изрек очередное слово-мутант. Что-то
среднее между «клон» и «клоун». И Вересень, при всем уважении к Литовченко,
немедленно склонился к «клоуну».
Корчит из себя умника, клоун.
– Уже успел съездить туда в отпуск?
Это была шутка, и, как все шутки Вересня, – не слишком удачная. К тому же,
капитан Литовченко был известен как приверженец лозунга: «не нужен мне берег
турецкий и Африка мне не нужна». Все свои недолгие и нечастые отпуска он
проводил на Ладожском озере, в деревне Коккорево, где ловил рыбу, как
подорванный: ряпушку, корюшку, жереха, налимов, плотву, красноперку и даже
форель – в зависимости от сезона.
– Я там не был, – ответил Литовченко без тени улыбки. – Но как-то раз поймали
мы с ребятами одну интересную рыбешку… Случайно.
Вересень поставил на ладожскую рогатку — рыбу, отдаленно напоминающую
бычка, но гораздо менее симпатичную, и – проиграл.
– Замели чувака в ночном клубе, во время планового рейда, – продолжил
капитан. – Наркоты при нем не было, только пузырек с парой таблеток. Он сказал,
что это – таблетки для поддержания сердечной деятельности. Хотя на сердечника
был похож мало – здоровенный такой лось, с меня ростом. Документы тоже вроде в
порядке, но что-то мне в нем не понравилось. Задержали, как и положено, до
выяснения всех обстоятельств. Как и положено – дали право на звонок. Уж не знаю,
кому он звонил, да только поначалу выхлопа никакого не было. Мой лось стал
нервничать, а потом и вовсе впал в ступор. Все твердил про этот Тимбукту. Я
особенно не вникал, мне этот Тимбукту на фиг не сдался. Но кое-что любопытное
проскользнуло.
– О дыре дырой?
– Это как раз не самое любопытное. Хотя характеристики дыры были совсем
нелестными. А сказал он следующее. Дословно: «Иногда судьбы мира вершатся в
таких местах, где белому человеку выжить невозможно».
Бесхитростный рассказ капитана заворожил дурацкого парня. Он даже
отлепился от шеи Вересня и вспрыгнул на колени и.о. начальника убойного отдела.
И когда тот ненадолго замолкал, соображая, чем же заполнить лакуны, где раньше
вовсю плескался ненорматив, трогал Литовченко лапой: продолжай, не отвлекайся!
– И чем же закончилась история? – спросил следователь.
– А ничем. Через пару часов его освободили. Вроде бы по звонку с самого верха.
Больше я его не видел. А вот имя запомнил – Шевляков Андрей Степанович. Паспорт
при нем был заграничный, потрепанный весь, живого места нет от всяких печатей.
В душе Вересень позавидовал лосяре Шевлякову, попирающему копытами
страны и континенты, а вслух сказал:
– Не сидится людям дома.
Мандарин, который уже успел вернуться к следователю, вякнул. И трудно было
сказать, поддерживает ли он Вересня или, напротив, порицает за отказ расширять
географические горизонты.
– Это было лирическое отступление, – провозгласил Литовченко. – А теперь
будем подбивать бабки за прошедшие три дня.
За прошедшие три дня нарыть удалось не так уж много. Следственная группа до
сих пор не имела на руках внятного изображения Вернера Лоденбаха. И все службы,
которые могли его предоставить (начиная с отеля «Викинг» и заканчивая
аэропортом «Пулково») оказались бессильны. По закону максимальный срок
хранения видеозаписей исчерпывается тридцатью сутками, и об этом убийца (или
убийцы) были осведомлены даже лучше, чем Вересень с Литовченко. Кабриолет
тоже оказался крепким орешком: как ни бились с ним криминалисты, но никаких
отпечатков в машине не нашли. Кто-то тщательно замел за собой все возможные
следы, вычистил авто до блеска и только потом отправил его в плаванье по озеру
близ Канельярве. «а666кв» был арендован на месяц у небольшой частной фирмы
«Ложкин-Авто» неким гражданином Карельских Н.Ф. за наличные. Срок аренды
закончился несколько дней назад, автомобиль по понятным причинам не вернули, и
владелец фирмы Василий Ложкин забил тревогу. Кабриолет был скоропостижно
объявлен в розыск, тут-то и выяснилось, что гражданин Карельских Н.Ф. умер от
инфаркта и прах его покоится на Большеохтинском кладбище вот уже два с
половиной года. За неделю до смерти Карельских оставил в местном отделении
милиции заявление об утере паспорта, но новый паспорт ему так и не понадобился.
А старый (утерянный или похищенный) всплыл только сейчас.
– Там вроде и права должны прилагаться. К паспорту. При заключении договора.
С правами что? – поинтересовался Вересень.
– Были и права, – Литовченко вздохнул. – Того же гражданина Карельских, при
жизни ни дня не водившего.
– Липа?
– Липа. Насколько хорошо сделаны – не мне судить, видел у Ложкина только
отксерокопированный вариант. Но, думаю, что хорошо. Да и в зубы этому Ложкину
сунули, видать, такой залог, что сразу глаз замылился.
– Он что-то рассказал об арендаторе?
– Ничего конкретного. Мужчина средних лет, одет с иголочки, дорогой костюм,
начищенные ботинки.
– А из особых примет?
– Перстень на мизинце. Белое золото или платина.
– Может, серебро?
– Те, кто носит серебро, арендуют машины попроще. Там еще фигурировал
рубин. Размером с голубиное яйцо, по утверждению Ложкина.
Вересень почему-то вспомнил об Арсене Бартоше – человеке, который появился
в «Викинге», чтобы забрать письмо, написанное Вернером Лоденбахом. Или
переданное им. В Санкт-Петербурге проживал только один Арсен Бартош – владелец
сети аптек «Ученик лекаря», но поговорить с ним так до сих пор и не удалось.
Бартош проводил отпуск на Средиземноморье и вернуться должен был лишь к
началу сентября. Об этом Вересню поведала его личная секретарша, больше похожая
на цепного пса. Удостоверение Вересня никакого впечатления на нее не произвело. В
гробу я видала такие удостоверения, – было написано у нее на лице. Вересню лишь
оставалось промямлить, что ему необходима консультация по одному
интересующему его делу. Раскрывать подоплеку дела он не решился, дабы не давать
Бартошу люфт во времени, – для создания линии защиты, если таковая понадобится.
Он не решился также спросить, когда именно Бартош отправился в отпуск: это могло
навести аптекаря на ненужные подозрения. А в том, что разговор со следователем
будет передан ему в мельчайших деталях, Вересень не сомневался ни секунды.
– …Он, случайно, не похож на дона Корлеоне, этот арендатор?
– Опять шуточки? – Литовченко нахлобучил на лицо подозрительную улыбку.
– Просто мелькал один любопытный тип в «Викинге». Копия крестного отца. И
тоже в связи с Вернером Лоденбахом. Покойный оставил ему письмо на ресэпшене.
– Да? И крестный отец опустился до стойки в холле? Не мог послать сошку
помельче?
– Это, конечно, художественное преувеличение, – крестный отец. Наблюдение,
основанное на внешнем сходстве. В миру его зовут Арсен Бартош. У него сеть аптек
по городу. И дорогой костюм, и начищенные ботинки.
– А перстень?
Перстня у Арсена Бартоша, в отличие от киношного дона, не было, иначе такой
ушлый парень, как Кирилл, обязательно запомнил бы ее. Платина, да еще с
рубином, – мимо столь выдающейся вещи не пройдешь.
– Перстень свидетелем не упоминался.
– Жаль. Хоть что-то бы связалось, – покачал головой Литовченко.
Ничего бы не связалось, ничего. Арсен Бартош – фигура вполне легальная,
уважаемый в бизнес-сообществе человек. Ни при каких раскладах он не стал бы
светиться с украденным паспортом и поддельными правами.
– Пока не связывается. С одной стороны мы имеем Вернера Лоденбаха,
гражданина Германии, прибывшего в Россию девятнадцатого июля. Он заселяется в
гостиницу, какое-то время пользуется автомобилем, специально арендованным для
него по поддельными документам. Цель его прибытия неясна, круг знакомых не
определен. Из имеющихся можно назвать лишь Арсена Бартоша, который приходил
за письмом в гостиницу. И Кристину Бирман, с которой Лоденбах провел время в
баре и, возможно, у себя в номере. Первый сейчас находится за границей, вторая
мертва.
– Еще вопрос, вернется ли твой Бартош.
– Должен. Далее. Мы пока не в состоянии идентифицировать тело, как
принадлежащее Вернеру Лоденбаху. Нет отпечатков, нет прижизненных снимков,
но, даже если бы они были, – опознать труп невозможно. Мягкие ткани лица не
сохранились. Отследить передвижения кабриолета с номерным знаком «а666кв»
уже не получится. Разве что…
– Что? – насторожился Литовченко, а Мандарин повел ушами-локаторами.
– Я склоняюсь к версии, что машина с трупом появилась в озере за несколько
часов до того, как ее обнаружили подростки. Скажем – накануне ночью или поздно
вечером.
– Это упрощает задачу?
– В некотором роде – усложняет.
Вересень подошел к доске и несколькими штрихами нарисовал автомобиль,
больше похожий на хрестоматийный «гроб на колесиках».
– Думаю, кабриолет просто перевезли к месту последнего упокоения.
– На чем?
– Вряд ли это была открытая платформа – красный кабриолет слишком
заметная вещь, он обязательно привлек бы к себе внимание. Так что эвакуатор
отпадает. Остаются фуры и нестандартные крытые грузовики, чьи габариты
позволяют спрятать внутри кабриолет.
Вдохновленный полетом собственной фантазии, Вересень присобачил к уже
нарисованному авто купол. А к куполу – несколько стрелок. Получилось что-то вроде
гигантской медузы, сжимающей в своих щупальцах «гроб на колесиках».
– Доходчиво, – крякнул Литовченко. – Только как-то мрачно. И непонятно, что
искать. Сколько фур ежедневно проходит через посты ГИБДД? Их до конца света не
пересчитать. А той, что тебе вроде бы нужна, и след давно простыл. Дохлый номер,
Вересень.
Но так просто Боря сдаваться не хотел – слишком уж зловещей выглядела
картинка с медузой. Слишком красноречивой.
– Наверное, имеет смысл еще раз переговорить с участковым из Канельярве.
Лариным.
– Ты ведь уже говорил.
– Теперь вводные будут другие. Мы что искали? – не дождавшись ответа,
Вересень ответил сам. – Правильно. Кабриолет месячной давности. А надо искать
большой грузовик, засветившийся там в ночь накануне обнаружения трупа. Или
поздним вечером.
– Дохлый номер, – еще раз повторил Литовченко.
– Может, ты и прав. Но попробовать стоит.
– Безнадега.
– А вдруг найдется человечек, который что-то видел? Малейшей зацепки будет
достаточно. Если найдем машину – найдем и тех, кто убил Лоденбаха.
– Допустим, – теперь и Литовченко, не отрываясь, смотрел на медузу. –
Допустим, тебе повезет. И человечек обнаружится, и надует тебе в уши, что видел
неподалеку фургон передвижного цирка-шапито. И больше никаких примет…
– Передвижной цирк-шапито – сам по себе примета, – заметил Вересень.
– Это к слову, – тут же поправился капитан. – Такого счастья, как шапито, нам не
обломится. Обломится фура, каких миллион. Это в лучшем случае.
– На любой фуре есть опознавательные знаки. Название фирмы или
автопредприятия, как минимум.
– Угу. Только засечь их в сумерках почти нереально. Разве что специально
следить за дорогой при помощи прибора ночного видения. И это не автотрасса, а
забытая богом грунтовка. Думаешь, есть такие идиоты?
– Только на них и надежда, – вздохнул Вересень.
– Ну, допустим, случилось чудо. Идиоты нашлись. Что-то там узрели. Дальше
что?
– Дальше начнется работа, муторная и долгая. А людей мало…
– Завтра будет больше.
– Кого-то еще перебрасывают на дело Лоденбаха?
– Можно сказать и так, – Литовченко выдержал драматическую паузу. – К нам
едет немецкий полицейский комиссар. Для усиления оперативной группы… и
вообще.
– Что – «вообще»?
– Обычная практика. Убили не кого-нибудь, а гражданина Германии. Так что
немецкому комиссару тут самое место.
При упоминании о комиссаре дурацкий парень неожиданно заволновался.
Пробежался по коленям Вересня и капитана Литовченко, сделал несколько кругов
по комнате, выскочил на кухню и, спустя минуту, вернулся оттуда с большой
рукавицей-прихваткой в зубах.
– Ну, и что ты хочешь этим сказать? – спросил Вересень у Мандарина.
– Неясно, что ли? – капитан хлопнул себя по ляжкам и заржал. Впрочем,
деликатнее, чем обычно. – Это означает, что немчура будет держать нас в ежовых
рукавицах. Припрется со своим уставом в чужой монастырь. И никто ему ни слова не
скажет, что характерно.
Вересень тут же попытался представить таинственного полицейского
комиссара из Германии, но ничего, кроме черного мундира Мюллера (в исполнении
народного артиста СССР Л. Броневого), в голову не лезло. Эх-х, плохо ты знаешь
Германию, Боря! Оставались, правда, комиссар Мегрэ и комиссар Миклован, но
первый был французом, а второй – и вовсе румыном. Они носили шляпы, курили
трубки, мрачно смотрели на мир и на своих подчиненных: людей, не отягощенных
интеллектом, а попросту – болванов. Там, где морщит лоб полицейский комиссар,
рядовому следователю делать нечего, – этому учили Борю Вересня мировая
литература и кинематограф. Но его собственный опыт подсказывал: раскрытие
преступления – тяжелый и рутинный труд, и нужно перелопатить десятки тонн
пустой породы, чтобы найти крошечный осколок истины. Одному человеку с такой
задачей не справиться, только команде, знакомой с последними достижениями
криминалистической науки. Ведь случай Вернера Лоденбаха – не рядовая бытовуха,
которая просчитывается за несколько часов, максимум – суток. Все говорит о том,
что убийство было тщательно продумано и спланировано. Его мотивы неясны, круг
подозреваемых очертить невозможно, личность самого Лоденбаха до сих пор
остается загадкой. Быть может, полицейский комиссар из Германии привезет
ответы хотя бы на некоторые из вопросов? В таком случае его появление можно
только приветствовать – несмотря на шляпу, трубку и – возможно – усы.
– …Когда прибывает немец?
– Завтра, утренним рейсом из Франкфурта. Еду его встречать. Жаль, конечно,
что по-немецки не говорю, – вздохнул Литовченко. – Придется брать с собой
разговорник.
– Лучше возьми меня.
– Петришь в немецком?
Вересень утвердительно кивнул, хотя все его знания ограничивались школьным
курсом и прослушиванием группы «Раммштайн». Прослушивание было не совсем
добровольным: фанатом «Раммштайна» являлся его сосед с нижнего этажа, бледный
юноша по имени Антон. Когда Антон врубал музыку на полную мощность, скрыться
от проклятой металлической группы не представлялось никакой возможности.
Звуки лились отовсюду, даже из унитаза, и тогда Вересню начинало казаться, что
унитаз вот-вот расколется, а заодно треснет бачок, и лопнут стекла на окнах, и все
имеющаяся в доме посуда разлетится на мелкие осколки. Правда, до крайности дело
не дошло: весной бледного юношу забрали в армию, и Вересень смог вздохнуть
спокойно.
– Давай, изобрази чего-нибудь.
– Что именно?
– Пару фраз для затравки, – уточнил капитан. – «Гитлер капут» и «хенде хох» не
предлагать.
Вересень сразу же вспомнил бачок, стекла и посуду, и, прикрыв глаза, проревел
в стиле фронтмена «Раммштайна» Тилля Линдеманна:
– Ду! Ду хаст. Ду хаст мич. Ду хаст мич гефрахт унд их хаб нихтс гесахт[5].
– Здорово! – Литовченко посмотрел на следователя с неподдельным
восхищением. – Значит, встречаем немчуру на пару.
…Он едва не опоздал к назначенному времени. Всему виной оказался дурацкий
парень, полночи прыгавший по груди Вересня, вместо того, чтобы спать у него
подмышкой. Чем была вызвана такая бурная активность, Вересень понять не мог.
Как не мог понять, почему Мандарин носится с треклятой рукавицей. Он просовывал
в прихватку башку, норовил поддеть ее лапой и запулить ее Вересню в переносицу, в
крайнем случае, – в подбородок. Боря давно забыл о существовании рукавицы, года
три она не попадалась ему на глаза, и где раздобыл ее Мандарин, так и осталось
неизвестным. Рукавица была внушительных размеров, приятного глазу песочного
цвета, с вышитой подковой и лошадиной головой, торчащей из нее. А вот надпись,
идущая по краю подковы, не вдохновляла вовсе: «ГОДА ИДУТ, А ДУРЬ НА МЕСТЕ».
Устав бороться с обоими, Вересень сунул рукавицу в стиральную машину и
защелкнул дверцу, после чего Мандарин сразу же успокоился. А сам Боря, прежде,
чем провалиться в короткий сон, успел подумать о том, что хотел сказать ему
дурацкий парень. Что Вересень – дурак и нет никаких шансов, что поумнеет с годами?
Маловероятно. Что он – ломовая лошадь, и у него, как у всякой рабочей лошадки, –
шоры на глазах? Ближе к истине! Шоры мешают видеть очевидное. Вот только к
чему относится это очевидное? Так и не придя к однозначному ответу, Вересень
плюнул на размышления и наконец-то заснул.
И проснулся за сорок минут до прилета «Боинга» из Франкфурта, но к выходу
пассажиров из терминала все же успел.
– Опаздываешь! – коротко сказал ему Литовченко, который сжимал в пальцах
листок бумаги формата А4 со сделанной от руки надписью:
MISCHA NEUMANN
Итак, полицейского комиссара из Германии звали Миша. Михаил, или – если
быть по-немецки точным – Михаэль. Странно, что Литовченко не воспроизвел имя
полностью, ограничившись короткой формой. Это – неправильный подход, он
демонстрирует никому не нужную фамильярность. А вдруг комиссар полиции
обидится? Вдруг он окажется здоровенным мужиком – не только в усах и шляпе, но и
со шрамом на скуле, фляжкой со шнапсом во внутреннем кармане пиджака и какимнибудь орденом: на манер железного креста с дубовыми листьями?..
– Ну что это еще за «Миша»? – мягко попенял Вересень товарищу. – Как будто
мы пили с ним на брудершафт. И допились до того, что теперь не можем вспомнить,
как он выглядит. И стоим, как дураки, с дурацкой бумажкой.
– Эту дурацкую бумажку мне выдали. Так что все претензии к начальству. Хоть с
Мишей, хоть с Гансом, хоть с Эрихом-Марией. А я – за что купил, за то и продаю.
За четверть часа мимо Вересня с капитаном продефилировали три шляпы, двое
усов и даже один орден (при ближайшем рассмотрении оказавшийся казачьей
медалью «Алексий – человек божий»), а Миша все не являлся.
– Может, мы его пропустили? – забеспокоился Вересень.
– Вроде не должны.
– Может, он вообще не прилетел?
– Вроде должен.
В этом момент перед капитаном и Вереснем остановилась молодая женщина в
джинсах, белой футболке и свитере, наброшенном на плечи. Лучшим в ней были
волосы – густые, пушистые, медного цвета. Все остальное было так себе и было
слишком: слишком острые скулы, слишком тяжелые веки, слишком большой и
жесткий рот. Слишком высокий лоб и почти полное отсутствие бровей дополняли
образ и делали женщину неуловимо похожей на центральный персонаж картины
Лукаса Кранаха Старшего «Юдифь с головой Олоферна». Понаблюдав за мужчинами
секунд тридцать, Юдифь подошла к Литовченко и ткнула пальцем в плакат.
– Миша, – произнесла она низким скрипучим голосом.
– Что? – не понял капитан.
– Миша, – палец переместился с плаката на плоскую грудь Юдифи. – Миша – это
я.
– Что она сказала? – Литовченко скосил глаз на Вересня.
– Говорит, что Миша – это она, – прошептал тот.
И.о. начальника убойного отдела (вполне подходивший для роли Олоферна)
состроил зверскую гримасу. В ней смешалось все: изумление, недоверие,
разочарование и – немного неловкости, которую обычно чувствует красивый
мужчина в компании малопривлекательной женщины.
– Миша Нойманн? – еще раз переспросил капитан.
– Да.
Рыжеволосая Миша выставила перед собой руку со сложенными лодочкой
пальцами. Рука была костлявой, пальцы – узловатыми, а ногти – коротко
постриженными. Заусенцы, ни следа лака, ни единого украшения, кроме
простенького серебряного кольца на безымянном. Наверное, протянутую руку
следовало пожать, но Литовченко почему-то медлил.
– Миша Нойманн, полицейский комиссар из Франкфурта?
– Да.
Капитан ткнул Вересня в бок:
– Она что, по-русски говорит?
Рука все еще висела в пространстве, и игнорировать ее дальше Вересень
посчитал неуместным. Он крепко ухватился за нее (мимоходом удивившись, какая
она холодная) и спросил:
– Вы говорите по-русски?
– Да. Но не очень хорошо.
– Меня зовут Борис Вересень. Я следователь. А это – мой коллега, капитан
Литовченко. Добро пожаловать в Россию.
Наконец-то вышедший из ступора капитан тоже потянулся к руке полицейского
комиссара. Но в последний момент решил, что перед ним, все-таки, дама, а руки
дамам принято целовать. Он попытался припасть губами к пальцам Миши, но та
резко одернула их и залилась румянцем. Это был странный румянец, проступивший
в виде красных пятен на лбу, щеках и подбородке. Зато кончик носа Миши
побледнел, а губы стали еще уже, превратившись в едва заметную полоску.
Стараясь не глядеть на эту неземную красоту, Литовченко прокряхтел:
– Добро пожаловать. Угу.
Не слишком гладко начинается сотрудничество, подумал Вересень. А еще
подумал, что лучше бы сюда припожаловал эгоцентричный комиссар Мегрэ, чем эта
страшноватая немецкая лягушка, которая (сто против одного) окажется занудой и
педанткой. И, словно оправдывая ожидания Вересня, лягушка проскрипела с
сильным акцентом:
– Мне нужно приступить к… моя работа… унфоцуглих… немедленно.
– Само собой, – кивнул Литовченко.
Багажа у комиссара полиции было немного: кабинный чемодан и рюкзак.
Капитан попытался завладеть чемоданом, но Миша держалась за него мертвой
хваткой. Все втроем они направились к выходу – в полном молчании. На секунду
отстав от немки, и.о. начальника убойного отдела шепнул Вересню:
– Она же баба!
– Сам вижу.
– Так почему ее зовут Миша? Это же мужское имя.
– Это у нас оно мужское. А у них – женское.
– Ох, уж эта мне Европа, – вздохнул Литовченко. – Чего с ней делать-то?
– С Европой?
– Да с комиссаршей.
– Заселить в гостиницу для начала. У тебя же, наверняка, есть инструкции.
– Есть. Но я в глобальном смысле.
– В глобальном – работать. Чего же еще?
– Чую, будет та еще работа. Не ожидал, что немцы подложат такую свинью. И
почему только мужика не прислали?
– Что приехало – то приехало, – философски заметил Вересень. – Может, она спец
толковый.
– Может, и толковый. Но уж больно страшна.
– Тебе какая разница?
– Я эстет, Вересень. И близость некрасивых теток меня расстраивает.
– Смотри на нее, как на комиссара полиции.
– Снизу вверх, что ли?
– Не обязательно. Я имел в виду, что вы – коллеги. Вместе делаете одно дело. Из
этого и надо исходить. А все остальное – не имеет значения.
– Уж не знаю, куда нас это дело заведет…
Дама мечей
***
…Неделю назад Мише Нойманн исполнилось тридцать два года.
Давно прошли те времена, когда она радовалась дням рождения и ждала
подарков, втайне надеясь, что уж в этот раз родители не подкачают и преподнесут
именно то, что ей нужно. К примеру, восхитительный набор «Der junge detektive»[6],
с маленькой лупой, порошком для обработки отпечатков, наручниками и лентой для
огораживания места преступления. Об этом наборе Миша несколько раз вскользь
упоминала задолго до дня рождения, но вместо заветного порошка ей преподносили
очередное бессмысленное платье, или сережки, или книгу. Ах, если бы этой книгой
оказалась «История криминалистики в иллюстрациях»! Но нет, под подушку ей
засовывали то «Серебряные коньки» (любимая книга маленькой мамы), то
«Треволнения одного китайца в Китае» (любимая книга маленького папы). И зорко
следили за тем, чтобы она их прочла. Увильнуть не получалось: родители требовали
подробностей. И расстраивались, если Миша не могла вспомнить их.
Вернее, не хотела.
Ведь память у нее была феноменальная, и девочке ничего не стоило запомнить
несколько страниц текста с одного прочтения – вплоть до переносов, вплоть до
последней запятой. Она легко множила в уме четырехзначные числа (мама прочила
ей карьеру бухгалтера) и так же легко ориентировалась в иностранных языках (папа
прочил ей карьеру переводчика). Если бы они догадались спросить, чего хочет сама
Миша, то, наверняка, страшно удивились бы.
Миша мечтала стать полицейским.
Огораживать место преступления желтой лентой. Ползать с лупой в поисках
улик. Обрабатывать отпечатки чудодейственным порошком. О том, чтобы
рассказать о мечте родителям, не могло быть и речи. Криминальная полиция – не
место для девочки, это грязная, тяжелая и грустная работа, которая рано или поздно
вызовет депрессию (в этом был свято уверен папа), а за ней последует рак (в этом
была свято уверена мама). А они вовсе не для того произвели на свет свою детку,
чтобы та страдала. Лимит страданий в их семье давно исчерпан: это связано с
поздним рождением Миши. Двенадцать лет мама тщетно пыталась забеременеть, и –
в тот самый момент, когда надежда стала покидать ее и папу, Миша наконец-то
снизошла.
Изволила явиться, упрямица.
И мама немедленно решила, что Миша – особенная, ни на кого не похожая.
Значит, и имя у нее должно быть особенным, ни на чье не похожим. Они с папой даже
написали на картонках сотню экзотических имен, которые терпеливо выуживали из
самых разных книг, справочников и энциклопедий. Здесь были и Арандхати, и
Самнанг, и Ониекачукву, и Куйапа, и Меакуэни. Единственным удобоваримым среди
них оказалось имя Миша – вроде бы русское, как утверждал папа. И именно его он (о,
счастливчик!) и вытащил из коробки из-под печенья, куда были свалены все
Ониекачукву и Арандхати. Но на этом счастливая полоса закончилась, и на
дальнейшую жизнь девочки имя никак не повлияло: ни в положительном, ни в
отрицательном смысле.
В тайные мечты Миши был посвящен только один человек – ее одноклассник по
прозвищу Ящерица[7]. Имя слишком скользкое, слишком длинное для общения
накоротке. Чтобы хоть как-то приспособиться к Ящерице, она поначалу оторвала
хвост. И получилось вполне удобоваримое Áйди. Айди без хвоста – это цыплячья
шея, брекеты, болячки на губе, пузырящиеся сопли и руки в цыпках. Собственно, изза этих цыпок он и заработал свое прозвище. А еще из-за узких плеч и кривого
позвоночника. Айди – безобидный тип, но к нему стараются не приближаться, не
заговаривают лишний раз. Еще и потому, что часть времени он проводит среди
мертвецов: отец Айди держит похоронное бюро. С Мишей его роднит некрасивость,
но на этом сходство заканчивается. Если Айди норовит ускользнуть от конфликта,
то Миша всегда принимает бой. Драки с мальчишками – не редкость для Миши, и она
дерется до последнего. Разбитый нос и синяки – обычная история. В пылу побоища
Миша не чувствует боли, да и после не слишком обращает на нее внимания. У Миши
высокий болевой порог: почти как у покойников, которыми заведует отец Айди. Это
выяснилось в раннем детстве, когда малютка Даги опрокинула на себя чашку с
крутым кипятком. Она почти ничего не почувствовала, а вместо страшного ожога
случилось лишь небольшое покраснение кожи. Врачи так и не смогли объяснить
этот феномен, и его просто пришпилили к другим феноменам Миши:
исключительному математическому таланту и столь же исключительной
способности к языкам.
Но эти таланты ровным счетом ничего не значили в школьной среде. Красота,
сила и умение завоевывать друзей – вот, что ценилось прежде всего. О том, чтобы
стать красавицей и принцессой, Даги не мечтала даже перед сном; силу ей вполне
заменяли ярость и высокий болевой порог, а друзья… Она научилась прекрасно
обходиться без них.
Айди поначалу тоже не был другом. Он был изгоем, как и Миша. Но, в отличие от
нее, тяготился этим. Пару раз она видела, как Айди плачет в темном уголке возле
спортзала, но жалости к нему не возникло. Миша вообще была лишена этого чувства,
как и многих других, включая чувство юмора и чувство самосохранения. И то, что
она оказалась рядом, когда мальчишки решили намять холку Ящерице, лишь
выглядело случайностью. Айди поколачивали и раньше, и она миллион раз могла
вступиться за него. Но вступилась ровно тогда, когда решила для себя: это странное
полуземноводное существо нужно ей для осуществления вполне конкретной цели.
Цель еще не выглядела сформулированной до конца; возможно, потому, что была
пяти-, а, может даже – семизначной. К таким большим цифрам прямой и
бесхитростный, как логарифмическая линейка, ум Миши только готовился. Сама же
она готовилась стать полицейским, а полицейские рано или поздно сталкиваются с
мертвыми. Как воспримет их Даги? Не испугается ли? Не запаникует? Проверить это
было крайне необходимо, но, как назло, ее маленький мир вовсе не изобиловал
смертями. Дедушка по маминой линии и бабушка по папиной умерли еще до
рождения Миши. Оставшиеся дедушка и бабушка жили так далеко, что их тоже
можно было считать безвременно ушедшими мертвецами. От мертвецов регулярно
приходили открытки с видами побережья Коста-Бланки (там осела бабушка) и с
видами Таиланда (там осел дедушка). А еще они присылали свои собственные
фотографии: с них на Мишу взирали сильно пожилые, но веселые, загорелые и
крепконогие люди, которые явно намеревались прожить сто двадцать лет.
Никак не меньше.
На Коста-Бланке бабушка нашла себе бой-френда колумбийца – вдвое моложе,
чем она сама. А таиландский дедушка женился на маленькой тайке – едва ли не
ровеснице Миши. Так что, зайди смерть с этой стороны, ее ждала бы табличка «НЕ
БЕСПОКОИТЬ!».
Мише оставалось уповать на случай, но он все не подворачивался. Лишь
однажды она видела мертвую кошку и несколько раз – мертвых голубей,
раздавленных машиной. С практической точки зрения никакого интереса ни кошка,
ни голуби не представляли: криминальной полиции плевать на такие пустяки.
Ситуация становилась тупиковой, – тогда и возникла мысль об Айди.
Ящерица – вот кто ей поможет!
Главная ценность Ящерицы (на взгляд – холодный и пристальный) заключалась
в том, что у него – единственного! – был абонемент на визиты к мертвецам. На
правах сына собственного отца он мог переступить порог похоронного бюро в любое
время. Так почему бы не воспользоваться этим? Достаточно представить себя
полицейским под прикрытием, дождаться нужного момента, сработать четко, ничем
не обнаруживая своих истинных намерений, – и все получится!
Миша хорошо запомнила день, когда нужный момент, наконец-то, настал.
Обычный ноябрьский денек с подслеповатым, уже не греющим солнцем. Накануне
прошел дождь, земля еще не просохла, – и это был отличный повод, чтобы унизить
Айди. Утопить в грязной луже его портфель и макнуть туда же его самого.
Врагов было трое – Аццо, Тилло и Удо, и с каждым из них у Миши имелись свои
счеты. Самым гнусным был Тилло, самым трусливым – Удо, самым сильным – Аццо.
Его сила примерно равнялась ярости Миши, но в поединке до первой крови
безусловно выигрывала она. Удо может вмешаться лишь тогда, когда явный перевес
будет на стороне его приятеля, а вот от Тилло можно ожидать любой подлости.
Подножки, удара исподтишка, камня, брошенного в спину. Значит, для начала нужно
нейтрализовать Тилло. Тот же камень в спину подойдет. В конце концов, Даги
работает под прикрытием, следовательно, легко может воспользоваться
запрещенными приемами. Теми самыми, которые никогда не позволит себе
обычный полицейский – человек чести и исключительного благородства.
Миша подумала о камне в тот самый момент, когда Аццо и Тилло начали
мутузить несчастного Ящерицу, а Удо бегал вокруг них и подавал никчемные
советы. Как назло, камня поблизости не нашлось, но медлить было нельзя. Еще
минута-другая, и враги добьют Айди окончательно и удалятся с поля боя с высоко
поднятыми головами. И тогда ей останется только утешать Ящерицу и вытирать его
испачканное грязью лицо.
Занятие, типичное для принцесс.
Но Миша вовсе не хотела быть принцессой. Она хотела стать защитницей и
воином света, сражающимся против тьмы, на стороне униженных и оскорбленных.
Это – единственная роль, которая ей подходит, единственная роль, которую
интересно сыграть.
Сердце Миши замедлило свой бег и почти остановилось. Она как будто видела
себя со стороны – подкрадывающуюся к врагам, ловкую и бесстрашную. Удар
ботинком под колени Тилло – и вот он уже лежит на земле. Второй удар, прямо в
солнечное сплетение, – и вот он корчится от боли, тщетно пытаясь схватить воздух
ртом. Теперь – Аццо.
Аццо почти на голову выше Миши. У него длинные руки; сейчас они молотят
руками воздух словно лопасти мельницы. Избежать столкновения с ними не
получится, это – единственная возможность приблизиться к врагу вплотную.
Кажется, лопасть задела ухо Миши: боли она не чувствует, но в голове возникает
неприятный звон. Аццо что-то кричит ей в лицо, но Даги не понимает – что именно,
не слышит. Прежде, чем вцепиться в Аццо, она оценивает ситуацию: скорчившийся
Тилло все еще валяется на земле (хорошо!), Удо отбежал на безопасное расстояние
(очень хорошо!), а Ящерица стоит на коленях у кромки лужи и смотрит на Мишу с
восхищением и надеждой (лучше и быть не может!). Восхищенный взгляд Айди
придает ей сил. Главное теперь – не дать обидчику Ящерицы опомниться. Крепко
прижавшись к мельнице-Аццо, она опрокидывает его навзничь, прямо в лужу. И
оказывается там сама. Миллион разлетевшихся в разные стороны брызг не слишком
беспокоит ее. И вода, мгновенно пропитавшая одежду, – тоже. Аццо дергается и
сучит ногами, стараясь сбросить с себя худенькое тельце Миши, – да где там!
Тяжелый удар в висок на мгновение ослепляет ее, звон в голове становится
сильнее, но девочка не ослабляет хватки, а потом, изловчившись, кусает Аццо в
подбородок. Всхлипнув от боли, он хрипит:
– Чего тебе надо? Пусти!
– Никогда больше не трогайте Айди, слышишь?
– Пошла ты!
– Никогда, никогда!
– Иначе что?
– Иначе… Я убью вас. Каждого по отдельности.
Это – совсем не шутка: слишком далеко зашла Миша, чтобы шутить. Ее пальцы
скользят по шее Аццо и уже готовы впиться в кадык, когда тот сдавленным голосом
шепчет:
– Хорошо. Никто и пальцем не тронет этого слизняка.
– Громче! – требует Миша. – Скажи так, чтобы слышали все.
– Никто и пальцем не тронет…
– Айди.
– Никто и пальцем не тронет Айди, – Аццо деморализован.
– С сегодняшнего дня и во веки веков!
– С сегодняшнего дня и во веки веков, – послушно повторяет он.
– Все слышали? – голос Миши исполнен торжества. – Все?
Удо бормочет себе под нос что-то невнятное, Тилло все еще валяется на земле.
Дело сделано, и можно отцепиться от Аццо, и пнуть его ногой напоследок, чтобы
закрепить успех. Но Миша не делает этого: настоящие полицейские великодушны.
В спину ей летят сдавленные проклятья, но она не отвечает на них.
– Дура! Сумасшедшая! Еще встретимся, погоди!
– Я не против, – бросает Миша, не обернувшись.
Она не оборачивается даже тогда, когда слышит шаги за спиной. Это не Аццо и
не Тилло – Айди-Ящерица, Миша знает это точно.
…Он окликнул ее через три квартала, в тот самый момент, когда Даги подумала:
пора бы тебе проявиться, дружок.
– Эй! Я просто хотел сказать…
– Что?
Миша развернулась на сто восемьдесят градусов. Так резко, что Айди едва не
налетел на нее. Вид у него был неважнецкий: куртка и штаны залеплены грязью, на
лице – темные разводы, волосы всклокочены, под левым глазом – ярко-малиновая
царапина.
– Спасибо. Вот что я хотел сказать. Ты меня спасла.
– Пустяки.
– Совсем не пустяки. Здорово ты им врезала. Спасибо. Твоя сумка. Возьми. И
спасибо еще раз.
Все шло так, как и предполагала Миша: Айди забрал ее сумку, оставленную
возле ристалища. А теперь он должен сказать… Должен сказать…
– Можно я провожу тебя?
Именно этой фразы она и ждала.
– Наверное, лучше мне проводить тебя. Как думаешь?
Айди улыбнулся – первый раз за все то время, что Миша знала его. Это была
хорошая улыбка, очень хорошая. Наверное, она могла быть еще лучше, если бы не
брекеты. Впрочем, не продержавшись и пяти секунд, улыбка сбежала с его лица,
уступив место сосредоточенности и даже какому-то испугу.
– У тебя кровь на щеке.
Это известие оставило Мишу совершенно равнодушной. А Ящерица достал из
кармана свежий, ослепительно белый носовой платок.
– Можно?
– Конечно, – она пожала плечами.
Платок заелозил по ее щеке.
– Тебе правда не больно? – спросил Айди.
– Не больно, – Миша пожала плечами. – А что там?
– Синяк. Большущий. Но откуда взялась кровь, я не знаю.
Только теперь она вспомнила про разбитый нос Аццо. У мельницы и лопастей
было одно-единственное слабое место – кровотечения из носа. Они могли
возникнуть просто так, посреди урока, и тогда Аццо покидал класс. Чтобы вернуться
за три минуты до звонка или вовсе на перемене. Аццо – хитрый и жалеть его не
следует. Что же касается Миши – она все сделала правильно. Наказала дрянных
мальчишек и спасла невинного.
В криминальной полиции за это полагается благодарность от начальства и,
возможно, ценный подарок. Что-то вроде часов с гравировкой: «Dura lex, sed lex»[8].
Покончив со щекой, платок переместился ниже, на куртку Миши.
– Ты чего?
– Ничего, – Айди смутился. – Ты испачкалась.
– Ты тоже не очень чистый.
Улыбка снова озарила лицо Ящерицы.
– Если хочешь… Мы можем пойти ко мне и почистить твою куртку. Если хочешь.
– А где ты живешь?
Еще одна уловка агента под прикрытием. Миша прекрасно знала, где живет
Айди. В пяти минутах отсюда, если идти шагом и думать о суровости закона. В двух –
если бежать во весь дух. На соседней улице, в самом ее конце, в двухэтажном доме с
двумя входами. Первый этаж занимает похоронное бюро отца Айди. Четыре окна на
втором всегда задернуты шторами. Наверное, это и есть та нора, в которую
ежедневно заползает Ящерица. И из которой ежедневно выскальзывает.
А в маленькой, затянутой крепом витрине на первом этаже выставлены венки,
увитые восковыми, грустными каллами.
На подходе к каллам Айди забеспокоился и даже замедлил шаг.
– Мой дом… Он немного странный.
– Это из-за мертвецов? – простодушно спросила Миша.
– Почему?
– Все знают, что ты имеешь дело с мертвецами.
– Я не имею дела с мертвецами.
– Ну, твой отец…
– Я не имею дела с мертвецами, – еще раз повторил Айди.
– Я – не против мертвецов. Я их не боюсь. Мой дедушка говорит, что бояться
нужно живых.
– Таких, как Аццо и Тилло?
– Нет. Аццо и Тилло – никто. Повтори.
– Никто, – голос Ящерицы прозвучал неуверенно. – Только они об этом не знают.
– Теперь знают.
Миша так и не поняла, в чем заключалась странность дома Айди. Разве что – он
был немного запущенным, забитым совершенно ненужным, на ее взгляд, хламом. И
шагу нельзя было ступить, чтобы не наткнуться на комодики, шкафчики, трехногие
каминные табуретки, этажерки и консоли. На полу лежали свернутые ковры, а по
углам были распиханы ящики с книгами.
– Вы недавно переехали? – поинтересовалась Миша.
– Пять лет назад. А до этого жили в Киле. Ты была в Киле?
Из городов, которые успела посетить к своим двенадцати годам Миша, можно
составить довольно внушительный список, но Киль там не значится. Зато значатся
Рим и Римини (прошлогодняя летняя идея папы), египетский Шарм-Эль-Шейх
(позапрошлогодняя зимняя идея мамы) и побережье Коста-Бланки (идея носилась в
воздухе, и мама с папой подхватили ее одновременно). На Коста-Бланке было жарко,
очень жарко, а в Киле, насколько может судить Миша, жара случается редко.
Ни слишком комфортный для ящериц климат.
– Мой дедушка живет в Таиланде.
– Здорово! – восхищение Айди кажется Мише несколько преувеличенным.
– Это на другом конце света. Я была там сто раз.
До сих до Таиланда не удалось доехать никому из их маленькой семьи, но
полицейским под прикрытием врать не запрещается.
– На другом конце света, – зачарованно повторяет Ящерица. – Я бы хотел уехать
туда. Возьмешь меня с собой… Как-нибудь?
Первый раз в жизни Миша жалеет Айди-Ящерицу, готового убежать куда угодно,
лишь бы не сталкиваться ежедневно с Аццо и Тилло. Но беда в том, что свои Аццо и
Тилло найдутся везде: у таких парней нюх на слабых и никчемных ящериц. Чем
быстрее Айди поймет это, чем быстрее превратится из ящерицы хотя бы в
саламандру, тем лучше для него.
– Не знаю, – голос Миши звучит непривычно мягко. – На край света я обычно
отправляюсь с друзьями.
– Я… Я хотел бы быть твоим другом. Это возможно?
У полицейского под прикрытием тоже есть сердце. И сейчас оно ведет себя
странно: замирает, как воздушный гимнаст на трапеции, а потом камнем падает
вниз – и тут же взмывает вверх. Еще ни разу ни один человек не предлагал ей свою
дружбу. Ни одна девчонка, что уж говорить о мальчишках! Айди, конечно, можно
рассматривать лишь как половину мальчишки, но это нисколько не умаляет
ценность поступившего от него предложения.
– Ну… – Миша медлит с ответом, опасаясь, что скоропалительное «да» выдаст ее
с головой.
– Это из-за твоих друзей? Боишься, что я не понравлюсь им?
– Я ничего не боюсь.
– Тогда… из-за меня? Я не гожусь, да?
В этом и заключается работа полицейского под прикрытием: просчитывать все
возможные варианты заранее. А тому, кто не просчитал, приходится
импровизировать на ходу.
– Если хочешь знать, мои друзья живут… в Таиланде. И еще на Коста-Бланка. И
ты бы, наверное, понравился им.
– А тебе? – Ящерица проявляет завидную настойчивость.
– Ты хороший.
– Значит – да?
– Да.
– Мы друзья?
– Да.
В комнате, где они стоят, пристально глядя друг на друга, ничего не изменилось.
Она лишь стала светлее, и блеклые шкафы ожили, и свернутые ковры. В ней даже
появился новый персонаж – старинная шарманка. До сих пор незамеченная, она
смотрит на происходящее с раскрытым ртом и почему-то смущает Мишу. АйдиЯщерица тоже смущен.
– И что должны делать друзья? – шепотом спрашивает он.
Если бы Миша знала!..
– Защищать друг друга.
– А еще?
– Ничего друг от друга не скрывать.
– А еще?
– Быть вместе. Где один – там и другой.
Как хорошо, что она это сказала! Ведь рано или поздно Ящерице придется
выйти к покойникам. И тогда рядом с ними появится Миша – на вполне законных
основаниях!
– А еще?
– А еще друзья доверяют друг другу самые страшные тайны.
На лбу Айди выступает испарина, а губы, напротив, мгновенно пересыхают. Он
облизывает их кончиком острого языка – и сходство с ящерицей становится полным.
– Это обязательно?
Миша безжалостна:
– Да.
– А если у меня нет такой тайны?
– У всех есть.
– И у тебя?
– Это просто тайна. Она не страшная.
– Расскажешь мне?
– Может быть.
Полицейский под прикрытием снова врет. Есть вещи, с которыми он ни за какие
коврижки не поделится с Айди. Например, что Ящерица служит лишь передаточным
звеном, приманкой для мертвецов. Но теперь Миша не слишком уверена в этом.
Теперь, когда пальцы Айди скользят по пуговицам ее куртки, расстегивая их одну за
другой.
– Ты что делаешь?
– Я обещал почистить твою куртку.
…Все то время, что сохнет куртка, они проводят в комнате Ящерицы. Эта
комната – страшная болтушка, уже с порога она вываливает все, что успела узнать об
Айди.
Айди любит группу «Нирвана».
Айди строит макеты кораблей.
Айди выращивает кактусы.
Айди – алхимик.
Правда, неизвестно, – какой из этих четырех Айди подлинный. Но подлинных
может быть и два, и три, логическим путем установить это невозможно. Для таких
случаев у полицейского под прикрытием имеется скрытое оружие – дедукция.
Недостроенные макеты кораблей давно покрылись пылью – а это значит, что
Ящерица потерял к ним всякий интерес. Плакат с Куртом Кобейном выцвел, уголки
его загнулись, а маленький календарь на плакате указывает на позапрошлый год.
Истинные фанаты не потерпели бы такого временного разрыва.
Кактусы – твердый орешек, подступиться к ним сложно: того и гляди – уколешь
палец, и вся дедукция, морщась и поскуливая, тотчас даст задний ход.
Остается алхимия.
Комната Айди полна прозрачных емкостей, пробирок, колб со стеклянными
змеевиками. А стоящий у окна стол прожжен в нескольких местах. Все это заставляет
Мишу поежиться: неизвестно какими опытами занимается здесь Ящерица. Вдруг он
изобретает эликсир, способный оживлять мертвых?
Подлинный Айди – алхимик.
Достаточно взглянуть на его руки – они покрыты таким количеством бурых и
темных пятен, что кажутся обожженными. А, может, и впрямь обожжены. А, может,
алхимия – и есть страшная тайна Айди?
– Здорово тут у тебя, – говорит Миша.
– Тебе правда нравится?
– Ну… А зачем все эти стекляшки?
– Это для химических опытов. Моя мама была химиком.
– А теперь она кто?
– Она умерла.
Голос Айди не изменился, он звучит все так же ровно. Но Миша немедленно
представляет, что ее собственная мать вдруг взяла и исчезла навсегда. И больше
никогда не поцелует Мишу утром или перед сном, не сыграет с ней в их любимую
настольную игру «Змеи и лестницы»; и не будет больше тихих вечеров, когда они
сидят на диване, обнявшись, – бедный, бедный Ящерица! Его мама умерла, исчезла, –
и все корабли в одночасье стали бессмысленными, и никакой Курт Кобейн ее не
заменит.
– Мне очень жаль. Прости.
– Ничего. Все в порядке.
Все совсем не в порядке. Миссия полицейского под прикрытием провалена
окончательно, но Миша нисколько не жалеет об этом. Теперь в ее жизни появился
друг, она больше не одинока, как раньше. Впрочем, Мишу никогда особенно не
тяготило одиночество, – оно вызывало лишь смутное беспокойство. Но, с
появлением мальчика, который носит ее портфель и ни на шаг не отходит от нее,
беспокойство исчезло, растворилось в воздухе.
Миша – абсолютно счастливый человек.
Все свободное время она проводит в доме Ящерицы. «Змеи и лестницы» тоже
перекочевали сюда: эта игра очень нравится Айди, и дети часами бросают кубик и
передвигают фишки. Главное в игре – не попасть на клетку с головой змеи: тотчас
же свалишься к хвосту, на несколько игровых полей. Айди – везунчик, раз за разом
он обманывает змеиные головы и первым оказывается у подножия лестниц, по
которым взмывает на недостижимую высоту: с сорока двух – сразу на шестьдесят
семь, а там и до вожделенной сотни недалеко. И даже когда возле финиша первой
оказывается Миша – она все равно не в состояние выбросить нужное количество
костей на кубике. И ей остается только топтаться на месте и ждать, когда Айди с
победным кличем промчится мимо.
Цена победы – откровение. Или тайна, которой не грех поделиться с лучшим
другом.
Теперь Айди знает о Мише почти все: и то, что она мечтает стать полицейским, и
то, что собирается сделать себе татуировку, когда ей исполнится шестнадцать, – вот
только не решила еще, какой рисунок выбрать. Возможно, это будет цветок ириса
(Мише нравятся ирисы); возможно – розовый бутон.
Но только не каллы. Напоминания о смерти Мише вовсе не нужны.
Хотя она не боится мертвецов. Это выяснилось опытным путем, во время
посещения комнаты на первом этаже дома – той самой, где отец Ящерицы обряжает
покойников в последний путь. Айди, как мог, противился этому, и переубедить его
было практически невозможно. Оставалось только поставить на кон судьбу визита к
мертвецам. Миша поставила – и выиграла; лестницы оказались на ее стороне, да и
змеи особенно не вмешивались.
Конечно, Миша немного волновалась, но волнения оказались напрасными. И
выяснилось главное – смерть, как биологическая разновидность жизни, не вызывает
в ней ни трепета, ни даже особого интереса. Интересны лишь обстоятельства,
которые привели к смерти, а сама смерть – нет. Ее нужно просто принять к сведению
и спокойно возвратиться в мир змей, лестниц, кактусов и недостроенных фрегатов.
В отличие от Миши, Айди скроен совсем по-другому. Он вечно все усложняет и
приподнимается на цыпочки, чтобы разглядеть двойные и тройные смыслы в самых
обыкновенных вещах. Мир вовсе не такой, каким кажется, – утверждает Айди,
вмешиваться в ход тех или иных событий нельзя, и лучшая позиция из всех
возможных – позиция наблюдателя.
Миша в корне с этим несогласна.
– Что было бы, если бы я не вмешалась? – резонно спрашивает она. – Тогда,
когда Аццо и Тилло хотели побить тебя?
– Они бы меня побили и изваляли в грязи.
– И делали бы это снова и снова, ведь так?
– Наверное, – вынужден согласиться Айди.
– Значит, иногда полезно все изменить?
– Наверное.
В этом «наверное» – весь Айди. Неуверенный в себе Айди; трусливый, как заяц,
Айди. Сумрачный Айди, сумеречный. Мише понадобилось несколько месяцев, чтобы
приручить его. Избавить от бесконечных – к месту и не к месту – благодарностей за
свое спасение. Ящерица все еще пытается заискивать перед ней, пытается
предугадать, что может понравиться Мише, а что – нет. Иногда это забавляет
девочку, но чаще вызывает раздражение.
– Скажи, я красивая?
– Очень.
– Даже лучше, чем Агата?
Агата – первая красавица класса, предмет вожделений не только Аццо и Тилло,
но и всех остальных мальчишек. Всех до единого.
– Лучше, – едва слышно шепчет Айди. – Ты – самая красивая девочка на свете.
А вот это уже – самое настоящее, ничем не прикрытое вранье. Бессмысленное.
Опровергнуть его можно за три секунды, достаточно подойти к зеркалу, которое
висит у Ящерицы в прихожей. Или еще к одному, – которое затаилось в ванной
комнате. Или – к шкафу со стеклянными створками. Можно сменить тысячу зеркал,
миллион, – но результат будет одним и тем же, и отражение получится одинаковым.
Остроскулый, большеротый лягушонок, который зачем-то нацепил на голову рыжий
проволочный парик. До недавнего времени Миша относилась к своей внешности
совершенно спокойно: гораздо спокойнее, чем ее собственная мать, – вот кто понастоящему переживает! И все еще надеется, что ее крошка Даги перерастет
собственную некрасивость и однажды утром проснется самой настоящей
принцессой. Такая метаморфоза произошла с ней самой много лет назад, так почему
же этого не может случиться с Мишей?..
Но, даже если Мише и уготована судьба принцессы, то она станет самой
неправильной принцессой на свете. Которой совершенно наплевать, как она
выглядит. Зато на дешевое вранье Айди ей не наплевать.
– Говоришь, я самая красивая?
– Да.
– Вранье.
– Я не вру.
– Ха-ха.
Через секунду Ящерица оказывается на полу. А Аццо и Тилло, неожиданно
вынырнувшие из Миши, больно сдавливают его плечи и тычут кулаком в скулу.
– Ненавижу, когда врут. Если соврешь еще раз – тебе точно не поздоровится.
Костей не соберешь, Ящерица. Ты понял?
Глаза Айди зажмурены, но он кивает в ответ.
– А теперь скажи правду. Я – самая красивая? Нет никого лучше меня?
– Нет никого лучше тебя, – Ящерица все еще не открывает глаз. – Никого. А
теперь можешь ударить меня.
Ну, и что прикажете делать с таким упрямцем?
Злость и раздражение мгновенно испаряются, и на смену им приходит новое, ни
на что непохожее чувство, от которого Мише становится не по себе. Ей хочется
плакать и смеяться одновременно, и все тело пронизывают странные токи. И
пальцы Айди, обхватившие ее пальцы, впервые не кажутся ей холодными, они –
теплые, теплые, теплые! Его губы – еще теплее, они прижимаются к губам Миши, но
вовсе не потому, что ищут защиты, а… почему?
У Миши нет ответа. Ей не нужен ответ.
– Змеи и лестницы, – голос Айди прерывист. – Ты тоже это чувствуешь?
– Змеи и лестницы, – зачарованно повторяет Ми-ша. – Да.
С воображением у нее всегда было туго, – не то, что у Ящерицы, но странные
токи, соединившие тела детей, приносят с собой картинку: вот они с Айди
скатываются вниз по прохладным змеиным спинам, вот они взмывают вверх по
лестницам. И сердце Миши всякий раз замирает, и в животе образуется сладкая
пустота.
Впрочем, этот первый детский поцелуй не имеет никаких далеко идущих
последствий. Он лишь крепче привязывает Мишу и Ящерицу друг к другу. Миша
больше не мыслит своей жизни без Айди, и лишь одно обстоятельство расстраивает
ее: Айди наотрез отказывается выбрать для себя карьеру полицейского. И остается
глух к радужным перспективам, которые рисует Миша.
– Представь, мы – напарники, и всегда будем вместе.
– Мы и так всегда будем вместе, – пожимает плечами Ящерица.
– Что бы не произошло?
– Да.
Одного коротенького слова достаточно, чтобы Миша снова почувствовала себя
счастливой. Но счастье заканчивается, стоит им переступить порог
шестнадцатилетия. Дождливым августом, в день приезда Айди после школьных
каникул. Они не виделись почти два месяца, и это самые долгие месяцы в
коротенькой жизни Миши, самые невыносимые. Ситуация усугубляется тем, что
Айди почти не пишет ей. То есть, поначалу он писал: каждый день, как и было
условлено. О том, как проводит время у бабушки в Киле, и о бабушкином соседе
Гюнтере, яхтсмене и бывшем военном моряке. Гюнтер взял Ящерицу с собой на яхту,
а еще занимается с ним восточными единоборствами, – и это очень здорово, очень!
Ну что ж, Миша очень рада, очень!
В какой момент Ящерица упомянул имя Дагмар?
Письмо датировано началом июля, и Дагмар лишь мелькнула там, всплыла
неподалеку от яхты, поиграла на солнце разноцветными плавниками – и исчезла.
Больше никаких отсылок к Дагмар нет, но письма от Ящерицы приходят все реже. И
становятся все суше, а иногда и просто повторяют друг друга: «У меня все
нормально, я скучаю и жду встречи, твой Айди». Но лучше бы они повторялись,
лучше уж так, чем последняя августовская импровизация:
У меня все нормально. Айди.
Наверное, письмо выглядело излишне холодным, но Миша не сразу поняла это:
всему виной высокий болевой порог, к холоду она так же нечувствительна, как и к
крутому кипятку. И она не привыкла паниковать заранее. Все станет на свои места,
когда Айди вернется. К тому же, Ящерица обещал, что они всегда будут вместе. Так
стоит ли волноваться?
Она и не волнуется: вплоть до двадцать шестого августа, дня приезда Айди.
Накануне она послала ему коротенькую записку: «Встречаемся на привокзальной
площади, под часами», но до сих пор ее электронный ящик пуст. Он был пуст
вечером, пуст и наутро, и за два часа до прихода поезда «Киль-Франкфурт». Но как
раз это объяснимо: в поезде нет интернета, а Айди, наверное, замотался, и не смог
ответить вчера. А сегодня ему остается только ждать встречи с Мишей под часами.
…Они не встретились.
Несмотря на то, что Миша заняла самую выгодную позицию и добросовестно
сканировала всех выходящих из здания вокзала – целых сорок минут. Айди словно
сквозь землю провалился. Рациональный ум Миши тут же выдвинул несколько
версий: он не приехал, потому что не должен был приехать (Миша просто спутала
день); он решил задержаться в Киле еще ненадолго, но забыл сообщить об этом; они
разминулись.
Последняя версия – самая правдоподобная, и проверить ее можно немедленно.
Спустя полчаса она уже звонила в знакомую до последней царапины дверь.
Обычно Айди открывал сразу же или просто ждал Мишу, высунув нос на лестничную
площадку. Но сейчас за дверью не было слышно ни звука. И она совсем уже
собралась уходить, когда услышала (или, вернее, почувствовала) какой-то шорох.
– Айди? – негромко произнесла Миша. – Ты здесь? Ты вернулся?
Лучше бы он не вернулся. И не возвращался никогда, уплыл бы вместе с
Гюнтером в кругосветное путешествие, длиной в целую жизнь. И изредка посылал
сообщения: «У меня все нормально. Айди». Мише хватило бы сил, чтобы
подготовиться к этому. Но к тому, что открылось ей за распахнувшейся дверью, она
оказалась не готова.
Красавчик.
На пороге стоял самый настоящий красавчик, совершенно незнакомый Мише.
Так, во всяком случае, ей показалось в первое мгновение.
– Здравствуйте. Мне нужен Айди. Он приехал?
– Привет, – сказал Красавчик. – Привет, Миша.
– Мы знакомы?
Губы Красавчика тронула самодовольная улыбка, и только теперь Миша
обнаружила его смутное сходство с Ящерицей. Те же глаза, тот же прямой нос и
искусно вырезанные ноздри (лучшее, что было в Айди). Но – ни единой болячки на
верхней губе, да и сама губа украшена густым темным пушком. Наверное, Красавчик
– родственник Айди, решила Миша. Троюродный брат.
– Мы знакомы? – еще раз повторила она.
– Ближе, чем ты думаешь.
Красавчик улыбнулся еще шире, демонстрируя безукоризненные, ослепительно
белые зубы, и расправил плечи.
– Я так сильно изменился?
Что может означать эта фраза? Что они с Красавчиком уже виделись, более того
– он проходит по разряду приятелей. Но у Миши нет приятелей, у нее нет никого,
кроме Айди…
– Айди?
Вместо ответа Красавчик захохотал, запрокинув голову, и это был совершенно
незнакомый Мише смех: такой же снисходительный и самодовольный, как его
улыбка.
– Мне не нравится это имя, Миша. Давай забудем его.
– Это, действительно, ты?
Так преобразиться за два месяца невозможно, это противоречит законам
природы. Во всяком случае, тем, что связаны с человеческими существами.
Подобные вещи происходят с насекомыми, реже – с земноводными… Стоп!
Возможно, в этом и кроется объяснение: все так долго считали Айди ящерицей, что
он и впрямь стал ею. А теперь эра ящерицы закончилась, и Айди явил свое истинное
лицо. Слишком красивое, чтобы они оставались друзьями. Ему больше подходит
Агата (первая красавица класса), на худой конец – Викки (вторая красавица класса и
подруга Агаты). Правда, неизвестно, как воспримут преображение никуда не
исчезнувшие Аццо и Тилло; до сих пор только постоянное присутствие Миши
сдерживало их, а Айди оставался узкоплечим слабаком. Но плечи нынешнего Айди
вдвое шире плеч Айди прошлого. А под кожей перекатываются мускулы. Они едва
видны, но и этого вполне достаточно, чтобы понять: бывший Ящерица легко может
постоять за себя.
– Что… с тобой произошло?
– Ничего особенного. Я просто вырос.
Трансформация еще не завершена, и, если приглядеться повнимательнее, можно
увидеть черты, которые Миша так любила в Айди, хотя и не понимала их до конца.
Поиск двойных и тройных смыслов в самых обыкновенных вещах – раньше это было
прерогативой Ящерицы, но и Миша кое-чему у него научилась. «Я просто вырос»
относится не только к возрасту. Не только к месяцам, проведенным в Киле. Айди
вырос из Миши, словно стебель волшебного бобового дерева из земли. И теперь
взирает на нее с недосягаемой высоты, подвластной только самолетам и
дирижаблям.
Самолеты и дирижабли. Они пришли на смену змеям и лестницам, по которым
еще недавно карабкались и падали их с Айди сердца. Теперь сердцу Миши предстоит
длинный путь в одиночестве.
Но что, если она излишне драматизирует?
И почему стоит, как каменный истукан? Достаточно обнять Айди или, хотя бы,
ухватиться пальцами за его запястья; она проделывала это тысячу раз, – но теперь
медлит. Отделывается никому не нужными фразами.
– В Киле было хорошо?
– Неплохо. Да.
– Как бабушка?
– С ней все в порядке.
– Расскажешь мне про Гюнтера и про яхту?
– Как-нибудь.
Совсем не такого ответа ждала Миша. Прошлый Айди никогда не отделывался
общими фразами. Даже если они расставались на день или на два, в запасе у него
оказывалась масса новостей: самых незначительных, низкорослых, как пони. И, тем
не менее, все новости нужно было обсудить, и рот у Айди не закрывался. Так почему
же теперь, когда он предпринял самое длинное путешествие в истории их
отношений, Айди вдруг стал молчуном?
– Как ее зовут?
Улыбка исчезает с лица экс-Ящерицы:
– Дагмар. Ее зовут Дагмар.
– Чудесное имя. Мы поедем в Кельн в воскресенье? Планы не изменились?
Еще до отъезда Айди на каникулы они запланировали эту поездку. Вернее, ее
запланировала Миша: им обоим полезно время от времени выбираться из
франкфуртской скорлупы. До сих пор это были импровизированные пикники в
ближайших пригородах, кормление лебедей и чтение переводных романов Джона Ле
Карре – голова к голове, на зеленой травке. Кельн – нечто совсем другое, особенное.
Первое, что они сделают, добравшись туда, – поднимутся на смотровую площадку
собора. И Миша кое-что скажет Айди, а потом приподнимет рукав футболки, и…
– Не думаю, что в это воскресенье что-нибудь получится.
– У тебя дела?
– Можно сказать и так. Ко мне приедет Дагмар.
– Яхта?
– Почему яхта?
– Ты ведь сам сказал – яхта называется «Дагмар».
– Ничего такого я не говорил.
– Ну, как же. Минуту назад, – продолжает упорствовать Миша.
– Ты ошиблась. Или я не понял вопроса. Дагмар – никакая не яхта. Дагмар –
девушка. А яхта называлась «No money no love»[9].
Что за человек этот таинственный Гюнтер? Бывший военный моряк – вот и все,
что знает о нем Миша. Ее знания о флоте столь же скудны: ничего, кроме расхожего
«У моряка в каждом порту по невесте», на ум не приходит. Иногда моряки платят за
любовь, иногда за любовь платят морякам; так или иначе, все вертится вокруг секса,
выпивки и драк в припортовых кабаках, с которыми Мише, возможно, придется
разбираться в будущем. Но разбираться с настоящим у нее нет никакого желания.
Миша ничего не хочет знать о какой-то там Дагмар, ничегошеньки!
– Я так не думаю. Ноу мани – ноу лав. Это плохая история.
– Не хуже любой другой истории, – вяло парирует Айди.
– А Дагмар? – и зачем только Миша упомянула это имя?
– Хочешь знать правду?
Нет.
– Хочу.
– Дагмар – это самая лучшая история на свете.
– Зачем ты говоришь мне все это?
– Потому что мы друзья. Мы ведь друзья?
Ну вот, ничего не изменилось, – пытается убедить себя Миша. Тогда почему ей
хочется плакать? Рыдать в голос, размазывая слезы по щекам? Потому, что вовсе не
она оказалась самой лучшей историей на свете.
Конечно же, она не заплакала. Наоборот, улыбнулась Айди и спросила:
– Она красивая?
– Очень.
– Познакомишь нас?
Вопрос застает Айди врасплох. Он смотрит на Мишу так, как будто видит в
первый раз. И, кажется, испытывает неловкость от открывшегося ему зрелища.
Миша осталась ровно такой же, какой была два месяца назад, и в начале этой весны,
и в конце прошлой осени. Некрасивой девушкой с едва проклюнувшейся грудью,
плоской задницей и мальчишеской фигурой. Это не играло никакой роли еще совсем
недавно, но теперь она имеет дело с новым Айди. Совершенно незнакомым ей
человеком, киношным героем вроде капитана Америки или мальчика-каратэ.
Или лучше назвать его героем комикса?
– Познакомишь нас?
– Даже не знаю… Это зависит не от меня.
– От нее?
– Послушай… Дагмар приезжает только на день. И этот день она хотела
провести со мной. Участие других людей мы не оговаривали. Не думаю, что ей
придется по душе постороннее вмешательство.
Айди и раньше выражался витиевато, но сейчас он превзошел сам себя. И все его
усилия направлены на одно: скрыть от Миши печальную истину. Она больше не
главный человек в его жизни. Это место заняла Дагмар, которую Миша ошибочно
приняла за рыбку, а потом – за яхту. На самом деле Дагмар – морское чудовище.
Гигантский спрут, что обвил своими щупальцами ближайшее воскресенье.
– Может быть, сходим в кино?
– Может быть. Но только не сегодня.
– Завтра?
– Не уверен.
Проклятый осьминожище присосался не только к воскресенью, но и к пятнице
(завтра как раз пятница), а заодно – к кинотеатрам, зоопарку, ботаническому саду
«Пальменгартен»; и всем остальным местам, в которых они с Айди так любят
бывать.
– Послезавтра? – продолжает настаивать Миша.
– Не думаю.
– А потом настанет воскресенье?
– Про воскресенье ты уже знаешь.
…О том, как развивается роман с Дагмар, Мише остается только догадываться.
Они с Айди видятся все реже; школа не в счет, но после уроков у него обязательно
находятся какие-то неотложные дела. Чудесное преображение не осталось
незамеченным, и Айди с завидной регулярностью приглашают на вечеринки, куда
Мише вход по-прежнему заказан. Попыток объяснится с ним она не предпринимает
и планов мести не вынашивает. Полицейский должен быть сдержанным в
проявлении чувств – вот Миша и старается. Вплоть до того момента, когда видит
Ящерицу с Агатой. В том самом «Пальменгартене», который еще совсем недавно
заботливо укрывал двух подростков-изгоев от посторонних глаз. Теперь Миша
ходит сюда одна, с толстым томом «Истории криминалистики» под мышкой:
подготовка к полицейскому будущему идет полным ходом.
Она обнаруживает Айди и Агату совершенно случайно, в одной из застекленных
оранжерей, у мангровых зарослей: первая красавица класса и бывшее земноводное
самозабвенно целуются.
Миша – большой мастер по вытаскиванию заноз; у нее острое зрение и ловкие
пальцы. Даже у самой маленькой занозы нет никаких шансов. Но сейчас заноза
выросла до размеров китобойного гарпуна. Кто-то невидимый и не слишком
справедливый направил гарпун прямиком в Мишино сердце, и как избавиться от
металлического крюка с зазубринами она не знает. Просто стоит и прислушивается
к боли, старается приспособиться к ней.
Задача не из легких, но решение нужно найти как можно быстрее, иначе Миша
истечет кровью и умрет.
В самый разгар молчаливой и незаметной для глаза борьбы с гарпуном, Айди
замечает свою недавнюю подружку.
– Ты что здесь делаешь?
– Ничего, – шепчет Миша непослушными губами.
– Шпионишь за мной?
В его голосе нет ни капли участия, ни капли сострадания, – лишь презрение и
холодная ярость. Неужели человек, который бросает ей в лицо обидные слова, – ее
Айди? Мальчик, когда-то спасенный ею; нежный и смешной мечтатель?
Нет.
У ее Айди была цыплячья шея, узкие плечи и сожженные химикатами пальцы. А
этот надменный красавчик не имеет ничего общего с ним.
– Я не шпионю… Я не знала, что ты… Что вы, – Миша переводит взгляд на Агату,
чья привлекательность никогда не вызывала у нее сомнений. Агата невероятно
хороша, это – медицинский факт, но сейчас она выглядит почти отталкивающей:
глаза по-совиному округлились, мочки маленьких ушей пылают, а пухлый рот
сложился в ехидную улыбку.
– Надо же, какая страшила твоя бывшая! – нараспев произносит Агата. – И имя у
нее дурацкое. Хуже не придумаешь, ведь так?
Совиные глаза сверлят Айди в ожидании ответа. Но тот отделывается
равнодушным пожатием плеч.
– Она не моя бывшая.
– Разве? Ты сам сказал, что она шпионит за тобой.
– Ей все равно за кем шпионить.
– Это еще почему?
– Она готовится стать полицейской ищейкой, только и всего.
Вот так, походя, Айди бросает под ноги своей новой возлюбленной тайну,
которая совсем недавно принадлежала только им двоим. Миша не ожидала такого
вероломства, она совсем не готова к нему.
Бежать.
Ей остается только это.
И она бежит, ослепленная горем, – натыкаясь на розовые кусты, стеклянные
двери и немногочисленных посетителей. «История криминалистики» безнадежно
потеряна на одной из дорожек оранжереи, но о том, чтобы вернуться и поискать ее,
не может быть и речи. Если Миша столкнется со сладкой парочкой, то убьет обоих. И
как впоследствии будет классифицироваться это убийство: как предумышленное
или совершенное в состоянии аффекта, ей все равно.
Потрясение так велико, что, едва вернувшись домой, она сваливается с
температурой под сорок: всему виной гарпун с зазубринами. Он оказался ржавым, и
ржавчина просочилась в вены и отравила кровь, – Миша вот-вот умрет от сепсиса.
Жаль, что этого не происходит, и уже на следующий день, к вечеру, она чувствует
себя вполне сносно.
– К тебе приходили, – заявляет мама, ощупав холодный лоб дочери и
убедившись, что опасность миновала.
– Приходили?
– Какой-то юноша, очень симпатичный. Кто это?
Конечно же, она имеет в виду Айди. Когда-то давно Миша знакомила родителей
с Ящерицей, но от него теперь даже шкурки не осталось; немудрено, что мама его не
признала.
– Никто. Одноклассник.
– Мне он очень понравился…
– Он просто одноклассник, мама.
– Жаль. А… куда делся твой дружок? Тот, нескладёха… вечно шмыгающий носом.
– Айди?
– Кажется.
– Он… умер.
Мама, в отличие от Миши, – натура чрезвычайно впечатлительная. И секунды не
проходит, как ее глаза наливаются слезами.
– Ужасно! Бедный мальчик! Что с ним произошло?
– Какая разница, если его больше нет?
– Ты иногда бываешь очень жестокой, Миша. В нашей семье…
– В нашей семье участие и сострадание являются нормой. Я знаю. Но Айди умер,
и ничего нельзя изменить.
– Он выглядел очень болезненным…
– Это был несчастный случай. Айди утонул.
– Кошмарная история.
Мама промакивает мизинцем одинокую слезинку и делает глубокий вдох. Что ж,
норматив по участию и состраданию выполнен, и можно вернуться к вещам,
которые интересуют ее больше всего.
– А тому красавчику я сказала, что ты заболела… Что с тобой все-таки было,
девочка?
– Наверное, тепловой удар.
– Но вчера не было солнца.
– Это был тепловой удар.
– Хорошо. Пусть так. Давно пора привыкнуть, что спорить с тобой бессмысленно.
– Да.
– Он принес книгу. Сказал, что ты забыла ее.
– Что еще он сказал?
– Ха-ха, – смеется мама. – Тебе ведь интересно, признайся!
– Не в чем мне признаваться.
– Он пожелал тебе побыстрее поправиться, – положительно, мама не может
сохранять интригу больше тридцати секунд. – И выглядел расстроенным. Я была бы
рада, если бы он заглядывал к нам почаще.
– Это невозможно.
– Почему?
– Видишь ли. Он просто одноклассник, и у него уже есть девушка.
– Жаль, – снова вздыхает мама.
– Жаль, что умер Айди.
От того, что она объявила Ящерицу погибшим, Мише неожиданно становится
легче. Так она будет думать и впредь: Айди поглотили волны Кильской бухты, и в ее
памяти он останется таким, каким был до этого скверного лета, – настоящим другом,
который никогда не предаст. А то, что вылупилось из Ящерицы сейчас, – совсем
другая история, к которой Миша никакого отношения не имеет.
***
…В тридцать два погоны на ее парадном кителе украшает лишь одна серебряная
звездочка. Появление второй задержалось на несколько лет, но Мишу не слишком
беспокоят проблемы карьерного роста. Особой разницы между комиссаром полиции
и оберкомиссаром она не видит, а китель не надевает вообще: он так и висит в
платяном шкафу, забранный в белый чехол. Вряд ли что-то изменится и через десять
лет, когда она станет полицайоберратом. Но так далеко Миша не заглядывает, а,
если бы и заглянула, – увидела бы то же, что видит сейчас: убийства, изнасилования,
вымогательства, организованную преступность, шантаж, наркотики. Ими
занимается криминальная полиция, попасть в которую было единственной мечтой
Миши Нойманн. Мечта сбылась, и она нисколько не жалеет об этом. Хотя каждый
день вынуждена наблюдать за самыми низменными и отвратительными
проявлениями человеческой натуры.
Она все еще одинока, у нее по-прежнему нет друзей – только коллеги по работе:
отношения с ними можно охарактеризовать, как ровные. Миша избегает совместных
посиделок в баре, игнорирует праздники и дни рождения в общей компании. Она не
лезет ни в чью личную жизнь и негласно требует того же от сослуживцев. Свободное
время Миша проводит в тире или в спортзале, за отработкой приемов рукопашного
боя. Спортзал – единственное место, где позволителен близкий контакт с
представителями противоположного пола. Но все эти прикосновения – вынуждены,
они носят технический характер и не вызывают у Миши никаких чувств. Кроме
одного: желания победить в схватке.
В восьми случаях из десяти ей это удается.
После спортзала Миша отправляется к себе, в пустую квартиру (родители не так
давно перебрались на Коста-Бланку, в бунгало, оставленное им покойной бабушкой).
По дороге домой она покупает коробку одной и той же китайской лапши с
морепродуктами, чтобы съесть ее под аккомпанемент грустного исландца Олафура
Арналдса.
0048/0729 – так называется любимая композиция Миши.
Есть и другие: 0040, 0952, 3326 (виртуозное соло на виолончели). Пока звучит
виолончель, Миша смотрит в окно и множит в уме четырехзначные цифры, не
имеющие никакого отношения к грустному Олафуру.
1953 – год рождения антиквара, убитого месяц назад.
3500 – вес (в граммах) партии кокаина, задержанной на таможне на прошлой
неделе.
2199 – ровно столько стоил браслет, снятый с запястья девушки,
изнасилованной и задушенной в позапрошлом ноябре (цена указана в евро).
2207.
В отличие от других цифр, которые постоянно меняются, 2207 – величина
неизменная. Она указывает на день и месяц – двадцать второе июля. Именно тогда,
год назад, Миша снова увидела Айди-Ящерицу.
Это не была случайная встреча на улице: Айди и Миша ходят по разным улицам.
Это не была случайная встреча в баре: те бары, в которые изредка заглядывает
Миша, Айди не посещает по определению. Самолет и поезд тоже не при чем, так же,
как и ночные клубы, альпийские горнолыжные курорты и летняя вылазка в Тоскану.
Миша ни разу не была в Тоскане, зато человек по имени Готфрид Шолль прожил
там несколько лет. Именно его убийство расследует Миша, а Айди проходит по делу,
как свидетель. Готфрид Шолль – гнусный парень, с его смертью человечество ничего
не потеряло. Скорее – приобрело, ведь одним злодеем стало меньше. Чем глубже
Миша погружается в дело, тем большую ненависть к покойному испытывает. Шолль
поставлял живой товар из стран третьего мира и Восточной Европы, через него
проходили дети: мальчики 10–14 лет. В деле уже всплыл кое-кто из чиновниковпедофилов, оно постоянно пробуксовывает, и появление в нем Айди выглядит не
более, чем нелепым стечением обстоятельств. Ящерица вообще кажется фигурой
случайной, невесть как затесавшейся в компанию друзей и знакомых Шолля. Его
телефон Миша находит в адресной книжке мерзавца Готфрида, среди сотни других
телефонов. Там же указаны настоящие имя и фамилия Ящерицы – Вернер Лоденбах.
Поначалу Миша тешит себя надеждой, что это не Айди. Во Франкфурте
проживает несколько десятков Вернеров Лоденбахов, в земле Гессен таких
наберется около тысячи. Вероятность того, что в поле зрения следствия попал
именно ее Айди, невелика.
Один к пятидесяти или даже – ста.
И, тем не менее, пульс Миши начинает работать с перебоями: пятьдесят ударов
в минуту, сто ударов в минуту и снова – пятьдесят. А ведь ей казалось, что, оплакав
Ящерицу, она позабыла его навсегда. И вот теперь он поднимается со дна Кильской
бухты, облепленный ракушками и тиной детских воспоминаний.
Но все эти неясные муки – ничто по сравнению с реальностью. Той самой, в
которой появляется вызванный по повестке Вернер Лоденбах. Одного взгляда
достаточно, чтобы понять: это Айди, когда-то уволенный из друзей за
предательство. За прошедшие полтора десятка лет он стал еще красивее… Нет, не
так. Он – нестерпимо красив.
Хорошо сложен и безупречно одет. От него исходит запах больших денег,
потратить которые не удастся и за пятьдесят лет. Больше всего Айди смахивает на
топ-менеджера транснациональной корпорации, стоящего перед выбором:
заработать еще пару десятков миллионов или – наконец-то плюнуть на все, заняться
дауншифтингом и прожить жизнь, курсируя на маленьком почтовом самолете
между островами архипелага Бисмарка. В пользу версии о почтовом самолете
говорит легкая небритость и верхние пуговицы дорогой рубашки, небрежно
расстегнутые.
Оба они не готовы к этой встрече, но Миша не готова больше.
Щеки и лоб комиссара полиции горят, и она примерно представляет, как
выглядит со стороны: три неровных красных пятна на лбу и на щеках; виски,
усеянные мелкими каплями пота, крепко сжатые губы. Миша просто обязана
отреагировать на появление Айди в ее рабочем закутке. Представиться, предложить
сесть, соблюсти необходимые формальности. Но вместо этого она перебирает
бумаги на столе, и руки ее предательски дрожат.
– Я веду дело Готфрида Шолля, – собравшись с силами, произносит она. – Это
имя о чем-то вам говорит?
– Допустим.
Голос Айди так же бесстрастен, как и его лицо. Невозможно понять, узнал он ее
или нет.
– Готфрид Шолль был убит несколько дней назад.
– Я не знал об этом.
– Он был вашим другом?
– Нет.
– Что вас связывало?
– Ничего. Это было необязательное знакомство. Как говорится – шапочное.
– Настолько необязательное, что он внес вас в записную книжку?
– Он звонил мне пару раз. Хотел посмотреть квартиру, которую я продаю.
– Вы – агент по продаже недвижимости?
– Нет. Я работаю в фармацевтической компании. А с Готфридом мы
познакомились в гольф-клубе «Парагон». Он как раз подыскивал себе новое жилье, и
моя квартира вроде бы подходила ему. Пентхаус, прекрасный вид на Майн и
набережные…
– Вы знали, чем занимается Шолль?
– Мы просто играли в гольф.
– Как часто?
– Нечасто. Учитывая, что он возник на горизонте пару месяцев назад… Мы
виделись трижды. Вы не представились.
– Что?
– Вы не представились.
Миша чувствует себя маленьким почтовым самолетом, попавшим в шторм. Гдето за иллюминаторами сверкают молнии, корпус содрогается, еще секунда, – и
самолетик рухнет вниз, влекомый стихией.
– Меня зовут Миша Нойманн. Комиссар полиции Миша Нойманн.
Пауза длится целую вечность, а к свалившемуся в штопор самолету неумолимо
приближается твердая, как бетонная плита, поверхность океана.
– Значит, все получилось так, как ты хотела?
Только бы не разбиться! Не вляпаться в Айди-Ящерицу, как она вляпалась
когда-то в детстве.
– О чем вы?
– Обо всем этом, – Айди обводит глазами заваленный папками стол комиссара
полиции Нойманн и фотографии с мест преступления, развешанные на стене. –
Мечта сбылась?
– Давайте вернемся к Готфриду Шоллю, господин Лоденбах.
– Да брось ты! Как же я рад, черт возьми!
Ящерица готов сорваться со стула и заключить Мишу в объятья, но она
мгновенно пресекает эти попытки. Афишировать знакомство со свидетелем не
входит в планы полицейского комиссара: ее товарищи – те еще сплетники, и лишний
раз быть засвеченной в вечерних разговорах за кружкой пива ей вовсе не улыбается.
– Я часто вспоминал тебя, Миша…
– Мы здесь не для того, чтобы предаваться воспоминаниям.
– Я искал тебя.
– Странно. Я никуда не уезжала из Франкфурта и живу там же, где и пятнадцать
лет назад, – она все-таки позволила втянуть себя в диалог.
– И каждый вечер покупаешь китайскую лапшу в магазинчике на углу. Я искал
тебя, но это не означает, что я тебя не нашел.
– Ты… Ты следил за мной? – Миша потрясена.
– Нет. У нас, безнадежно штатских людей, это совсем по-другому называется.
– Как давно ты за мной следишь?
– Я не делал этого специально, поверь. Всего лишь видел тебя несколько раз… У
магазина, с этой дурацкой лапшой.
– Она не дурацкая.
– Прости.
– Значит, ты вспоминал меня?
– Чаще, чем мне хотелось бы, – Айди совершенно серьезен, от улыбки на лице не
осталось и следа. – Мне кажется, что-то важное ушло из жизни вместе с тобой. Что-то
очень важное.
Не здесь. Он не должен говорить этого здесь, в казенном и неприкаянном месте,
среди тесно придвинутых друг к другу столов, телефонов и сейфов. Нужно
остановить его, немедленно.
– Мы были детьми. А теперь – выросли. Все изменилось, Вернер.
– Когда-то ты звала меня Айди.
– Ты сам попросил не называть тебя так.
– Ты ничего не забыла.
– Забыла. Хотя это стоило определенных усилий.
– Я очень виноват перед тобой, Миша.
– Не стоит ворошить прошлое.
– И я хотел бы все объяснить.
– Нечего тут объяснять.
– Мы могли бы увидеться? В неформальной обстановке?
– Боюсь, что это невозможно. Нерабочие контакты с подозреваемыми…
– Разве меня в чем-то подозревают? – Айди удивленно вскидывает бровь.
– Я сказала – «подозреваемый»? Прости. Пока ты только свидетель.
– Я сообщил тебе все, что знал. Но если ты интересуешься моим мнением о
Готфриде Шолле…
– Меня интересуют факты.
– …он был не очень приятным человеком. С двойным дном. Может быть, даже с
тройным.
– А поподробнее?
– Подробности можно получить… к примеру, сегодня вечером. Если ты не
занята.
– Я занята, – голос Миши звучит не слишком убедительно.
– Как насчет завтра?
– У меня очень плотный рабочий график.
– На следующей неделе?
– Нет.
– Это смешно, – не выдерживает Ящерица. – Почему ты не хочешь встретиться со
мной?
– Я готова встречаться с тобой. Столько, сколько потребуется. Как
представитель закона. Не требуй от меня большего, Вернер.
Слова даются Мише с трудом. Ей хочется плакать и хочется, чтобы этот
красивый, незнакомый ей мужчина снова стал мальчиком с цыплячьей шеей. Тем
самым мальчиком, чьи пальцы так часто сжимали ее ладонь в поисках защиты и
понимания.
В поисках любви.
– Я понимаю, – в глазах Айди проступает звериная тоска. – Мне жаль. Ты даже не
представляешь, как мне жаль. Но я понимаю.
– Вот и отлично. Так что там с двойным дном Готфрида Шолля?
– Я сказал, что мы встречались трижды. Это не совсем так. Еще один раз…
последний… я видел его в маленькой забегаловке неподалеку Центрального вокзала.
Кажется, это было что-то похожее на «Донер Кебаб». Место неопрятное… мм-м… и не
слишком располагающее. Готфрид был не один. Через минуту после того, как я его
заметил, к нему подсел человек. Они перебросились парой фраз, и Шолль передал
ему кое-то.
– Что именно?
– Маленькая вещь, которую легко положить в карман. Жесткий диск.
– И что в этом необычного?
– Время. Было пять часов утра. И тот человек, которому Готфрид передал диск.
Он не мог появиться в этом районе. Ни при каких обстоятельствах. Вернее,
появиться там его могли заставить только чрезвычайные обстоятельства.
– Ты знаешь этого человека?
– Думаю, ты тоже о нем наслышана.
– Кто же это?
Вернер Лоденбах заговорщицки улыбается и неожиданно становится похожим
на того, маленького Айди, который только что выиграл партию в «Змеи и
лестницы».
– У тебя найдется бумага?
Миша пожимает плечами, вынимает из наугад выбранной папки листок и
протягивает его Ящерице:
– Пожалуйста.
Быстро написав что-то на листке, Айди складывает его вчетверо.
– Обещай, что прочтешь только после того, как я уйду… Мне ведь можно будет
уйти? Или ты все еще рассматриваешь меня, как подозреваемого?
– Нет.
– Я рад, что мы встретились, Миша. Надеюсь, у тебя в жизни все хорошо?
– У меня все хорошо.
– Я имею в виду не только работу.
– У меня все хорошо, Вернер.
– Я скучал по тебе.
– Оставь эту лирику для своих девушек.
– Ты права, – легко соглашается красавчик Вернер Лоденбах, и эта легкость
отдается в сердце Миши неожиданной болью.
– Если вспомнишь о Шолле еще что-нибудь интересное, буду тебе благодарна.
– А я благодарен тебе просто так.
– За что?
– За девочку по имени Миша, которая когда-то спасла меня.
– Этой девочки давно нет, Вернер.
Этой девочки давно нет. Теперь, когда Айди покинул ее, Миша совсем не
уверена в этом. Прошлое, которое она так тщательно вытравливала из себя,
неожиданно вернулось. Но каким-то измененным, едва ли не умиротворяющим.
Обида на Ящерицу, что долгие годы жила в ней, куда-то улетучилась. Почему Миша
была так холодна с ним, почему не оставила никаких шансов на возобновление
старой дружбы?
Ситуация, при которой они снова встретились.
Она – представитель закона, он – человек в статусе свидетеля по делу об
убийстве. Личные контакты – шикарный повод для манипуляций, симпатия к
Вернеру Лоденбаху может исказить объективную картину…
Вот черт!
Существует ли она – объективная картина?
Еще как существует! – и в ней Миша Нойманн некрасива, одинока и давится
китайской лапшой по вечерам. Шансы на то, что она могла бы понравиться такому
парню, как Вернер Лоденбах, равны нулю. Если бы Миша умела плакать, то
расплакалась бы. Здесь и сейчас, стоя перед зеркалом в туалете полицейского
управления. Ни разу за последние десять лет она не изучала собственное лицо так
пристально. Это – лицо хорошего приятеля, и даже лучшего друга, но никак не лицо
возлюбленной. Сколько их было у Айди? Она знает лишь о существовании Дагмар и
Агаты, но вряд ли Ящерица остановился на достигнутом. Наверняка в его объятьях
перебывали десятки женщин, – так зачем говорить, что, расставшись с Мишей, он
потерял что-то важное в жизни? И что теперь делать с этими его словами? И что
делать с листком бумаги, который Айди передал ей? Именно об этом листке она
должна думать сейчас, а вовсе не о хороших приятелях и лучших друзьях.
Миша выполнила условие и развернула послание Айди тогда, когда тот был
отпущен с миром. Она ожидала увидеть там все, что угодно, но только не эти имя и
фамилию. Получи она послание при других обстоятельствах и от другого человека –
еще неизвестно, какой была бы ее реакция. Правда, на потрясение и изумление
рассчитывать не приходится (за десять лет в криминальной полиции Миша
насмотрелась всякого); скорее всего это было бы ощущение близкой опасности. Как
если бы она случайно оказалась на минном поле.
Имя и фамилия и впрямь были известны ей: крупный партийный функционер,
не единожды баллотировавшийся в бундестаг. Он имел давние и прочные связи с
высшими полицейскими чинами Франкфурта и сам являлся выходцем из силовых
структур. Этот факт все усложняет, и дело из сложного и запутанного плавно
переходит в разряд практически не раскрываемых. Хватит ли сил простому
комиссару полиции двигаться дальше, а, если хватит – в ком искать союзников?
Впрочем, информация, полученная от Айди, еще нуждается в проверке. И… что делал
он сам у Центрального вокзала, в пять часов утра? Это – не самый благополучный
район города, так почему там оказался такой холеный тип, как Айди?
Об этом можно узнать, лишь поговорив с ним, а это означает новую встречу. И
еще неизвестно, как Миша ее переживет.
Завтра.
Завтра она вплотную займется новой версией, а сейчас она чертовски устала, и
засиделась на работе, и еще этот чертов дождь… Несмотря на июль, он кажется
осенним, и, не переставая, льет уже больше часа – положительно, с природой не все в
порядке. Так же, как и с самой Мишей: ей впервые в жизни хочется напиться и
рассказать их с Ящерицей историю первому встречному. Неважно, кем он будет, –
барменом, разносчиком пиццы или стариком с собакой породы французский
бульдог. Никто, никто не станет ее слушать – разве что собака. А ведь ей не нравятся
собаки, – ей нравятся кошки. Но о том, чтобы завести себе кошку не может быть и
речи: Миша днюет и ночует на работе, бывают моменты, когда она не появляется
дома сутками. Или уезжает в командировку на другой конец Германии, а совсем
недавно месяц провела в Сингапуре. Но даже не в этом кроется главная причина:
кошка – по мнению некоторых недалеких людей (а они имеются и в окружении
Миши) – синоним одиночества. И невозможности справиться с ним. Тот, кто
отчаялся, ищет хоть какое-то тепло; на худой конец, и кошка подойдет. Миша уже
давно заклеймена недалекими людьми, как мизантропка и социопатка, и человек,
начисто лишенный чувства юмора. Но стать в их глазах еще и одинокой старой
девой… Этого Мише хотелось бы избежать.
Вместо спортзала, куда собиралась пойти, она оказывается в баре, в двух
кварталах от управления. Надежды встретить французского бульдога или
разносчика пиццы не оправдались, а бармен слишком угрюм и необщителен, чтобы
выслушивать ее откровения. Ей остается только пить водку и закусывать ее
прогорклыми орешками.
Миша – небольшой специалист по крепкому алкоголю, она и сама не замечает,
как напивается. Бармен уже посматривает на нее косо, что не мешает ему исправно
ставить перед Мишей запотевшие от холода стопки с водкой.
– Еще одну, – заявляет Миша, побарабанив пальцами по стойке.
– Мне кажется, это перебор, дамочка.
– Все в порядке.
– День не задался?
– Жизнь не задалась.
– Бывает.
В голосе бармена сквозит равнодушие, еще бы! 0048 против 0729, что он
выслушивал подобные откровения не однажды. От самых разных социопатов без
чувства юмора и мизантропов без кошек за пазухой. Ситуация выглядела бы более
оптимистической, если бы на месте Миши сидела бы сейчас Одри Хепберн или
актриса, которая сыграла роль Лары Крофт, расхитительницы гробниц. Уж тогда бы
бармен проявил к их судьбе гораздо больший интерес. И не стал бы подсовывать
прогорклые орешки, и даже дал бы пару дельных советов: где искать рыжих котов,
попавших под дождь и как подешевле нанять джонку для путешествия по Меконгу.
Но вникать в проблемы рыжеволосой дурнушки – значит впустую тратить время.
Так думают все мужчины.
Не все.
Иначе она бы не услышала голос за своей спиной:
– Всегда есть возможность все исправить.
Этот голос Миша узнала бы из тысячи; стоило ему прозвучать, как она
моментально трезвеет. И боковым зрением замечает, что на стул рядом с ней
усаживается Айди, собственной персоной.
– Какого черта ты здесь делаешь?
– Зашел пропустить стаканчик. Арестуешь меня за это?
– Не нужно нам встречаться.
– Ты говоришь это как комиссар полиции или…
– И как комиссар полиции тоже.
– Как у комиссара полиции, у тебя должны были возникнуть вопросы ко мне. Я
прав? – не дожидаясь ответа, Айди обращается бармену. – Скотч, пожалуйста. И
побольше льда.
Пауза затягивается.
– Интересно, что он о нас думает? – шепчет Айди, перегнувшись со своего стула
и приблизив губы к Мишиному уху.
– Кто?
– Бармен.
– Ничего. Ну, может быть, он думает о чаевых.
– Если и так, то сегодня он получит больше, чем ожидал.
– С чего бы?
– Все-таки, мы встретились. После стольких лет разлуки… Я намерен
раскошелиться.
– Как знаешь.
– На месте бармена я бы решил, что оба мы… Или хотя бы один из нас…
оказались здесь не случайно. Что мы – любовники. Бывшие или будущие.
Чертов Айди! Он явно провоцирует Мишу. Издевается над ней с самым
невинным выражением лица. Неплохо было бы вздуть его – как тогда, в детстве. Но
Миша не в состоянии даже пошевелиться: близость красавчика Вернера Лоденбаха
парализует ее.
– Мы никогда не были любовниками. И никогда не будем.
– Значит, эта версия отпадает.
– Увы.
– Как насчет того, что кто-то из нас полицейский, а кто-то – информатор?
– Прекрати.
– Не будь такой серьезной, Миша. Это просто игра.
– Это не игра. Откуда ты знаешь NN? – называет она имя, которое значилось в
записке. – Тоже познакомился с ним в гольф-клубе?
– В гольф-клуб он не заглядывает.
– Для представителя фармацевтической компании ты слишком хорошо
осведомлен.
– Ты удивишься, если узнаешь, насколько хорошо я осведомлен… о некоторых
вещах. Так что, продолжим игру в полицейского и его информатора? Или вернемся к
любовникам?
В зеркальной панели позади скучающего бармена отражаются они оба:
красивый мужчина и некрасивая женщина. Самое время признаться себе: она
влюблена и отчаянно несчастна. Ничего не кончилось со мнимой смертью Айди в
Кильской бухте, ничего не началось с его счастливым появлением. Миша лишь
застыла в той точке времени и пространства, где Айди-Ящерица оставил ее, и душа
так и осталась шестнадцатилетней. Слишком слабой, чтобы сопротивляться.
– А ты? Что делал ты у Центрального вокзала в пять часов утра? Возвращался от
девушки?
– Я не возвращаюсь от девушек. Предпочитаю принимать их у себя.
– А потом?
– Что – потом?
– Что ты делаешь с ними потом?
– Кормлю завтраком и выпроваживаю восвояси.
– Всегда?
– Почти.
– То есть, были и такие, кому удалось задержаться?
– Ты спрашиваешь сейчас, как комиссар полиции?
– Как твой друг, – неожиданно для себя произносит Миша. – Как близкий друг. А
друзья должны делиться самыми страшными тайнами…
– Это – необходимое условие. Я помню, – Айди улыбается. – Была одна девушка.
Она задержалась на полгода. Но это в прошлом. Расскажи лучше о себе. Что значит –
«жизнь не задалась»?
– Ничего. У меня было скверное настроение, вот и возникла эта фраза.
– Минутная слабость?
– Что-то вроде того.
– Надеюсь, настроение испортилось не из-за меня?
– Отчасти. Твоя записка осложняет дело.
– А до этого все выглядело ясным и упорядоченным?
– И до этого приходилось двигаться наощупь. Готфрид Шолль был мерзавцем и
творил свои дела в кромешной черноте. Разглядеть в ней убийцу довольно сложно.
– Так что же такое он творил?
Указательный палец Айди помешивает кусочки льда; лед бьется о стенки
стакана с тихим звоном: дзинь! дзинь!.. Этот звук снова возвращает Мишу в детство,
в комнату Ящерицы – с пробирками и колбами. Стоило случайно задеть их, как они
издавали тот же звук.
Айди – намеренно или подсознательно – тянет ее в их общее прошлое. Пытается
выставить себя другом и получить взамен свою порцию откровенности. Зачем? Из
простого человеческого любопытства или…?
Как бы то ни было, делиться с ним подробностями дела Миша не намерена.
– Однажды ты узнаешь это из газет, Вернер.
– Айди, – поправляет он.
– Детство кончилось.
– Айди. Даже несмотря на то, что детство кончилось. Давай уйдем отсюда. Тем
более, бар уже закрывается.
– Бар работает до последнего посетителя.
– Лишние полчаса тебя не спасут.
– От чего?
И снова Айди придвигается к ней: так близко, что она видит каждую пору на его
лице; каждую мелкую морщинку, каждый волосок.
– От себя, Миша. От себя.
Не выдержав его пристального взгляда, она отводит глаза.
– Мне и вправду пора. Спасибо за компанию…Айди.
– Позволь заплатить за тебя.
– Это лишнее.
Вопреки ее ожиданиям, он не настаивает. Из бара они выходят вместе и
некоторое время стоят под козырьком у входа: дождь все еще льет.
– Та девушка… Почему вы расстались?
– Я так и не научился понимать русских, только и всего.
– Значит, она была русской?
– Да.
– Наверняка, красивой?
– Да.
– Это она оставила тебя?
– Скажем, все произошло по обоюдному согласию.
– Она вернулась в Россию?
– Все может быть. Но в последний раз она прислала мне открытку из Мадрида.
– Она шлет тебе открытки?
– Уже нет. Моя машина за углом. Не возражаешь, если я подброшу тебя?
– Право, не стоит. Я отлично доберусь сама.
Ответ вполне ожидаем, но он категорически не нравится Айди. И, если до сих
пор он сдерживался в проявлении чувств, был мягок и терпелив, то теперь готов
идти напролом. Он крепко перехватывает руки Миши чуть выше запястий и одним
рывком поворачивает ее к себе.
– Так и будешь не прощать меня? Снова и снова?
– Отпусти. Мне больно.
– Неужели? А как же твой знаменитый болевой порог?
Он ничего не забыл. Ничего.
– Отпусти.
– Иначе ты ударишь меня? Как тогда, в детстве? Когда я сказал, что ты самая
красивая девочка на свете?
Он ничего не забыл. Ничего.
– Я ударила тебя, потому что ты соврал.
– Ты ударила меня, потому что я сказал правду.
Странное дело, она больше не чувствует пальцев Айди на своих запястьях;
пальцы переместились к плечам. Он обнимает ее так, как не обнимал еще ни один
мужчина; как будто имеет на это право и всегда имел.
– Нет никого лучше тебя, – шепчет Айди. – А теперь можешь меня ударить.
…В салоне новенького «Мерседеса» пахнет кожей, и эта машина полностью
соответствует Айди – везунчику и баловню судьбы. Но Миша – в потрепанных
джинсах, выцветшей футболке и помятом пиджаке – выглядит здесь инородным
телом. Она ежится и прижимается к дверце, стараясь занять как можно меньше
места. В какой-то момент она даже перестает следить за дорогой: сказывается
сосредоточенность на внутренних ощущениях, которым сложно подобрать
определение. Оно находится лишь тогда, когда Айди заглушает двигатель – Змеи и
лестницы.
– …Где это мы? – спрашивает Миша, задумчиво разглядывая ландшафт за
стеклом. – Куда ты меня привез?
– Будем считать, что я похитил тебя. На сегодняшний вечер. Завтра же напишу
явку с повинной, но сегодняшний вечер – мой.
– Дом, как я понимаю, тоже твой?
– Да.
– Но я не твоя девушка, Айди.
– Ты – мой друг.
Это понравилось бы маме, – неожиданно думает она. Да нет же, мама была бы
просто счастлива, если бы увидела подобную мизансцену в кино. Промытая дождем
улица, подъезд пафосной высотки, чьи верхние этажи теряются в темноте. Сейчас
они спустятся в подземный гараж, а подземные гаражи одинаковы везде. Бетонные
стены, бетонный пол, тусклое освещение. Антураж для триллера о серийном убийце,
но насчет этого можно не беспокоиться.
Мама не станет тратить время на триллеры.
***
Оставив машину в гараже, они поднимаются в квартиру Айди, уже
отрекомендованную им как «пентхаус». Однажды Миша уже посещала похожие
апартаменты, но тот ее визит был связан с убийством антиквара. Лужи крови на
полу, следы борьбы, расколотый фарфор – о том, чтобы оценить обстановку с точки
зрения обывателя, а не полицейского, не могло быть и речи.
Впрочем, и жилище Айди оставило ее равнодушной, поразила лишь терраса, с
которой открывался фантастический вид на город и реку. Все остальное было
вполне ожидаемо: дорогая мебель, дорогая техника, несколько абстрактных картин
(тоже дорогих, как предположила Миша). Жаль, что здесь нет ни одной модели
корабля, ни одного плаката с Куртом Кобейном. Жаль кактусы, которые с успехом
заменили орхидеи в высоких стеклянных тубах. Миши даже не уверена – живые ли
они.
Вот кактусы – те были живыми. Растрепанными и не очень счастливыми. А
орхидеи выглядят вполне удовлетворенными жизнью, самодовольными и
напыщенными, – наверняка, к ним приставлен специальный человек. Он следит за
цветами, снимает увядающие лепестки и вовремя меняет воду. Человек, точнее –
женщина, филиппинка или тайка; 0048 против 0729, что Айди никак не может
запомнить ее имя и вообще не в состоянии воспроизвести ее облик в памяти.
Что-то маленькое, хрупкое и черноволосое. Молчаливое, как и ее подопечные
орхидеи.
– Выпьешь чего-нибудь? – спрашивает Айди.
– Кофе.
– Сейчас приготовлю.
Он отправляется в дальний угол своей огромной гостиной; в тот ее конец, где
расположена кухня. Возится с кофеваркой, хлопает дверцей холодильника.
В этом доме слишком мало Айди, вот оно что! В этом доме нет ни одной вещи,
которая могла бы рассказать о нем нынешнем. Ответ можно было бы поискать в
абстрактных картинах, но Миша не сильна в современном искусстве.
Напрасно она согласилась подняться сюда.
Впрочем, еще не поздно уйти. Она выпьет кофе и уйдет, несмотря на
неудовольствие невидимой мамы, угнездившейся на первом ряду, с ведром попкорна в руках.
– Ну, как тебе моя берлога?
– Впечатляет.
– Ты еще не видела спальни.
– Хочешь пригласить меня на экскурсию?
– В рамках ознакомительного тура. Почему нет?
– Как-нибудь в другой раз.
– Ловлю тебя на слове, – Айди улыбается и это – хорошая улыбка, виноватая и
немного застенчивая.
Миша берет чашку с принесенного им подноса и отправляется на террасу; туда,
где есть река, темные, усеянные огоньками набережные и город. Ей все труднее
оставаться с Айди один на один, это пробуждает в ней странные желания,
непонятное томление, – так что свидетели не помешают.
– Прекрасный вид. Ты был прав.
– Я тоже к нему привязан.
– Настолько, что решил продать квартиру?
– Ты ничего не забываешь, – смеется Айди. И это – хороший смех, раскатистый,
беспричинный и свободный. – Все просто. Возможно, в скором времени мне
придется уехать.
– Куда?
– В наш филиал в Гонконге.
– Разве ты не собираешься возвращаться?
– Пока не знаю.
Когда он успел проделать это? Миша готова поклясться, что низкий
журнальный столик возле окна был пуст. Но сейчас на нем лежит квадратный лист
плотного картона. Она узнала бы его из тысячи других: и эти обтрепанные края, и
цифры в кружках, и затейливые рисунки на игровом поле, больше напоминающие
средневековые гравюры.
Змеи и лестницы – любимая игра их с Айди детства.
Когда он успел разложить ее?
– Что это? – дрогнувшим голосом спрашивает Миша.
– Не узнаешь?
– Ты ее сохранил…
– Единственное, что осталось у меня от прошлой жизни. Хочешь, сыграем?
– Не слишком подходящее время для игры.
– Ну же, Миша! Много времени это не займет. А потом я отвезу тебя домой, как и
обещал.
Искушение слишком велико, чтобы она могла сопротивляться.
– Но только одну партию.
Вместе со змеями и лестницами они перекочевывают на пол: так удобнее
бросать кубик, не опасаясь, что он свалится вниз и закатится куда-нибудь под
кресло. Айди достается белая фишка, Мише – красная, это повелось с самого начала, с
долгих вечеров в комнате Ящерицы. Красный – цвет отваги, белый – цвет нежности;
из них двоих именно Миша всегда была отважной, а Айди – нежным и терпеливым.
Но сейчас отвага покинула Мишу, ее сердце бьется чаще, чем обычно. Так бывает,
когда она неожиданно натыкается на единственно верную версию в ходе
расследования какого-нибудь дела. Или выходит победительницей в спортзальной
схватке.
Так почему ей совсем не хочется побеждать?
Победа означает конец игры. Все последующее предопределено: Айди отвезет ее
домой, и она снова останется одна.
Ей не хочется побеждать, но она и не победит. Победителем обычно выходит
везунчик Айди. Правда, сейчас что-то ломается в привычной детской схеме. Вместо
того, чтобы триумфально взмывать по лестницам, Айди пасется у змеиных хвостов.
Цифры на кубике то и дело разочаровывают его, они слишком далеки от желаемого.
Не проходит и десяти минут, как Миша оказывается на последнем – сотом –
квадрате.
Игра закончена.
– Ну вот и все, – грустно говорит она.
– Только одна партия. Я помню.
Некоторое время они сидят, не сводя глаз друг с друга.
– Это неправильно.
– Что – неправильно?
– Мы забыли о самом главном, – Айди подбрасывает кубик в руке.
Цена победы – откровение. Или тайна, которой не грех поделиться с лучшим
другом.
– Мы не сделали ставки.
– Предлагаешь переиграть? – сердце Миши готово выскочить из груди.
– Если ты не возражаешь.
– Нет.
– Тогда вот что. Сыграем на эту ночь.
– Что ты имеешь в виду?
– Если я выиграю – ты подаришь мне эту ночь.
– Не поняла?
– Сегодня ночью ты останешься со мной. Что тут непонятного?
– Звучит несколько двусмысленно.
– Это не то, что ты подумала.
Сейчас, сию секунду, Миша вообще не способна ни о чем думать, кроме того, что
предательское сердце может выдать ее в любой момент: уж слишком громко оно
стучит.
– Вот как?
– Мне нужно многое рассказать тебе. Боюсь, что одной ночи не хватит.
– Постарайся уложиться.
– Не обещаю. А твоя ставка?
– Наверное, я не буду оригинальна. Если я выиграю – ты подаришь мне эту ночь.
– Так нечестно, – смеется Айди.
– Может, и нечестно. Какая разница?
Впервые за этот долгий день напряжение покидает Мишу. Нечестно – быть
нечестной с собой, прятаться от очевидного. Все эти годы она ждала его – мальчика с
цыплячьей шеей, который видит то, чего не видят другие.
…Конечно же, он выигрывает – три раза кряду.
– Тебе по-прежнему везет, – замечает Миша. – Ничего не изменилось.
– И правила остались прежними. У тебя есть страшная тайна, которую ты готова
поведать лучшему другу?
У нее есть тайна. Но Айди – последний человек, которому она расскажет о ней.
Так что придется отделываться зарисовками из жизни полицейского, благо, за
десять лет их у Миши накопилось предостаточно. Большинство – леденящие душу
истории о человеческой низости и жестокости. Лучше никогда не знать о них и
никогда с ними не сталкиваться: вот и лицо Айди застыло, превратилось в маску.
Маска гневается, сострадает, исполнена ярости. Самый настоящий театр Кабуки, где
эмоции подаются в чистом виде и надолго фиксируются.
– Прости. Не нужно было рассказывать тебе все это.
– Это и есть твоя жизнь?
– Бóльшая ее часть.
– Иди ко мне.
Его слова окрашены в белый – цвет нежности и терпения. Он обнимает Мишу за
плечи и крепко прижимает к себе. И осторожно касается губами виска.
– Жаль, что все эти годы меня не было рядом.
– Это ничего бы не изменило, Айди.
Некоторое время они так и сидят, обнявшись. В голове Миши просторно и гулко,
как в комнате, откуда вывезли старую мебель, но еще не завезли новую. И сердце
больше не пытается выпрыгнуть из грудной клетки: оно успокоилось, замерло.
– А у тебя есть страшная тайна?
– Не такая уж страшная. Я игрок. Иногда играю в казино и делаю крупные
ставки.
– Выигрываешь, надо полагать?
– Случается. И тот тип… NN. Он тоже игрок.
– Только не говори, что он отирается возле одноруких бандитов.
– Он играет в специальной комнате. В любом казино есть комнаты, куда
большинству вход запрещен.
– Ну, а ты, конечно, входишь в число избранных?
– Вот это и есть моя страшная тайна. Покер в последнюю пятницу месяца. Мы
встречались с NN за столом и в последний раз он проиграл крупную сумму.
– Насколько крупную?
– Очень крупную. Около ста тысяч евро. Я подумал, что тебе не мешает знать об
этом.
– Если это правда, тебе придется дать письменные показания.
– Прямо сейчас?
– Нет, конечно… Ты готов это сделать?
– Думаю, да.
– Это может быть небезопасно. Во всяком случае, о покере по пятницам
придется забыть. Хотя бы на некоторое время. И о многом другом тоже.
– Не страшно.
– Я уже видела тех, кто вступает в схватку с сильными мира сего. Шансы на
выигрыш не слишком высоки.
– А ты? Ты всегда идешь до конца?
– Идти до конца – мой личный выбор. И я не могу принуждать к нему кого бы то
ни было.
– Я – не «кто бы то ни было». Я – твой друг. Ведь так?
– Да. Значит, ты готов сделать это?
Айди молчит, как будто взвешивая все «за» и «против».
– Когда-то я поступил скверно. Оказался подлецом. И это мучало меня, и мучает
до сих пор. Пришла пора возвращать долги, Миша.
– Я ни в чем не виню тебя. И никогда не винила.
– Ты не понимаешь, – он крепко сжимает ее плечи и заглядывает в глаза. – Я сам
виню себя. Я сам себя не прощаю.
Все, что говорит сейчас Айди, никак не вяжется с окружающей обстановкой. С
дорогой квартирой, кожаной мебелью, орхидеями, шикарным персидским ковром,
на котором они оба сидят. Того, кто приобрел его, трудно заподозрить в
жертвенности и отстаивании абстрактных идеалов чести и справедливости.
Будь осторожна, детка, нашептывают змеи.
Не влипни в дерьмо, нашептывают лестницы.
Она должна сделать то, что собиралась. Подняться и уйти. Возможно даже
заказать такси, чтобы избавиться от Айди. Не видеть его рядом с собой, в опасной
близости: это пробуждает желания, которые Миша давно научилась подавлять в
себе.
Кто он вообще такой? Игрок, в свободное от покера время работающий в
фармацевтической компании (что это за хренова компания?); владелец роскошного
тела и роскошного пентхауса. У него нет и не может быть ничего общего с Мишей,
изо дня в день копошащейся в грязи и сукровице. Он не объявлялся целую вечность
и не объявился бы еще столько же, если бы не стечение обстоятельств. Почему его
номер телефона оказался в записной книжке мерзавца Шолля? Случайность,
неудачный покерный расклад? А если дело обстоит вовсе не так, как его тщится
представить Ящерица? Если он передергивает карты? Блефует, чтобы отвести от
себя подозрения. Да еще приплел детские воспоминания, чтобы расстрогать ее.
Будь осторожна, детка. Не влипни в дерьмо.
Невидимой маме очень не хочется, чтобы романтически начавшая история
закончилась так плачевно. Вот она и старается: машет руками и что-то кричит со
своего первого ряда.
Китайская лапша.
Айди думал о Мише, он искал ее – задолго до Готфрида Шолля и его записной
книжки. Он искал и нашел. В магазинчике на углу. Но так и не решился подойти. Это
говорит…
Ни о чем это не говорит.
Будь осторожна, детка. Не влипни в дерьмо.
Одной китайской лапши маловато, чтобы проникнуться доверием к Айди. Змей
и лестниц – тоже. Вот если бы… Взгляд Миши блуждает по стенам, и она, наконец,
замечает то, что до сих пор было скрыто от глаз.
Небольшой портрет, утопленный в нише. В стандартной описи предметов с
места преступления такие вещи обычно проходят как «Портрет неизвестной.
Исторической ценности не представляет». Но в том-то и загвоздка, что в глазах
Миши он бесценен. Ведь в неизвестной она узнает… себя.
– Ты ведь защитишь меня? – спрашивает Айди.
– Что?
– Ты ведь защитишь меня? Как тогда, в детстве? Как звали тех парней? Я помню
одного – Аццо.
– Второго звали Тилло. А еще был Удо.
На выпускной фотографии Аццо и Тилло стоят рядом, Удо с ними нет – за год до
окончания школы его семья перебралась в Майнц. А еще на этой фотографии можно
найти Айди и Агату. И Мишу – крайнюю справа, во втором ряду, равноудаленную от
всех.
– Ты ведь защитишь меня?
– Да.
То, что происходит в следующую секунду, плохо поддается анализу. Никто,
никто не мог предвидеть этого, кроме невидимой мамы: Айди целует ее. Не в висок,
как делал этот несколько минут назад; не в щеку. Он находит ее губы и крепко
прижимается к ним своими губами. Дурацкий детский поцелуй, возвещающий о том,
что Айди вернулся к ней.
– Змеи и лестницы, – голос Айди прерывист. – Ты тоже это чувствуешь?
– Змеи и лестницы, – зачарованно повторяет Ми-ша. – Да.
Змеиные губы Айди аккуратно раздвигают ее губы, змеиный язык Айди
проскальзывает внутрь и по-хозяйски обшаривает нёбо, а затем переплетается с
Мишиным языком, таким же змеиным. Она близка к обмороку, и готова рухнуть на
пол, и готова воспарить – и не делает этого только потому, что змеиные руки Айди
крепко держат ее. Они живут своей жизнью – намного более счастливой, чем руки
Миши – жесткие, с жесткими пальцами.
Терпение оставило Айди, и только нежность никуда не делась.
– Черт, что это? – шепчет он.
– Пистолет.
Миша и забыла о кобуре, пристегнутой к плечу и спрятанной под пиджаком.
– Думаю, сегодня он нам не понадобится.
Айди – игрок. И – почти наверняка – карточный шулер, ловкость его пальцев
поражает. Ничем другим не объяснить то, как легко он освобождает Мишу от никому
не нужной одежды. У нее же все получается не столь искусно: пуговицы на рубашке
Айди слишком мелкие. Искушение просто оторвать их так велико, что Миша
закусывает губу и тихонько стонет.
– Что-то не так? – нежно-белая фишка сдвигается на несколько полей вниз, к
бедрам и животу.
– Все так. Но я должна сказать тебе… Это – моя страшная тайна.
– Мы не можем отложить ее на потом?
– Я просто хочу, чтобы ты знал. У меня еще никого не было.
Идиотская, постыдная правда. Дожив до тридцати, она не удосужилась завести
себе даже любовника. В лучшем случае, мужчины воспринимают как коллегу, или
спарринг-партнера, или противника – в спортзале, в тире. Все ее поцелуи были
случайными, и дальше расстегнутой пряжки на ремне дело никогда не заходило.
Найти объяснение этому – легче легкого: всю себя Миша отдает работе, она
нелюдима и предпочитает одиночество. Она предпочитает экономить силы для
серийных и наемных убийц, а не растрачивать их на какого-нибудь мужчину. До сих
пор в такой (совершенно осознанной) позиции Миша не находила ничего
противоестественного. Но теперь, когда самый красивый мужчина на свете целует
ее, Мише горько и стыдно.
Она стыдится выглядеть одинокой и никому не нужной.
Ее собственная непривлекательность горчит и обжигает, как утренний кофе
или как перец чили; как то и другое вместе. Зачем только она позволила Айди
приблизиться и расстегнуть пряжку на ремне?..
– Что значит – никого не было?
– У меня не было мужчины. Никогда прежде.
– Теперь есть.
– Что?
– Теперь у тебя есть мужчина. Просто доверься мне – и всё.
Теперь Айди становится вдвое нежнее и осторожнее. Пожалуй, он даже слишком
осторожен, он тянет время, а Миша не готова ждать. Она и без того ждала слишком
долго. Вся ее прошлая жизнь – ничто по сравнению с этой ночью. Но кое-что из той,
кажущейся невероятно далекой, жизни пригодилось ей. Миша – технична и
вынослива, и безупречно владеет собственным телом. А тяжесть его тела нисколько
не пугает ее. В спортзале она одним молниеносным приемом избавилась бы от Айди
и вышла победительницей из схватки. Но сейчас интуиция, которая намного старше
ее, и старше невидимой мамы, и старше всех живущих на земле женщин, говорит ей:
только подчинившись, можно стать победительницей.
Нет никого лучше тебя.
Кажется, они произнесли это одновременно.
Миша порывается сказать что-то еще, но губы Айди не дают словам выбраться
на волю: время для разговоров еще не пришло.
А потом она сама уже не в состоянии говорить, она до краев заполнена Айди, его
кожей, его волосами, его губами и пальцами. Губ и пальцев намного больше, чем
предполагает человеческая анатомия. И они умудряются находится в самых разных
уголках ее тела одновременно. Это вызывает восторг и смятение, глаза Миши полны
невыплаканных слез – нет никого лучше тебя.
Несколько раз они проваливаются в короткий сон и просыпаются
одновременно, и ни на секунду не выпускают друг друга из объятий.
– Что дальше? – спрашивает Миша, когда кончается ночь.
– Что?
– Что будет дальше?
– Накормлю тебя завтраком.
– И выпроводишь восвояси?
– Если тебе не нужно тащиться на работу… Я хотел бы, чтобы ты осталась.
– Мне нужно тащиться на работу. Но я останусь. И… чем мы займемся?
– Тем же, чем занимались ночью. Ты не против?
– Нет, – она осторожно касается пальцами его подбородка. – А потом?
– Потом?
– Когда кончится день?
– Ты ужасная зануда, – смеется Айди. – Дай ему хотя бы начаться.
– Я слишком спешу?
– Нет.
– Забегаю вперед?
– Нет. Ты задаешь вполне разумные вопросы.
– Найти ответ на разумные вопросы не так уже легко.
– Проще, чем ты думаешь.
– И ты нашел его?
– Ты сама его знаешь. Нет никого лучше тебя.
Безупречный ответ и безупречный, без единого изъяна, Айди. Ни одному
детектору лжи он не по зубам.
– Тот портрет, в нише…
– Ты заметила его?
– Не сразу. Откуда он?
– Купил пару лет назад на блошином рынке. Не смог пройти мимо.
– Почему?
– А у тебя нет никаких соображений по этому поводу?
– Только одно. Это слишком хорошо, чтобы быть правдой.
– Это и есть правда, малыш. Я скучал по тебе и мне очень тебя не хватало.
За последние пятнадцать лет никто не называл ее малышом. Миша зарывается
лицом в грудь Айди: только бы он не увидел ее слез.
…Самый счастливый день в ее жизни они проводят вместе – целый огромный
день, за исключением двух часов, когда Айди вынужден уехать по делам. Переговоры
с азиатскими партнерами, отменить которые невозможно, – так комментирует он
свою отлучку.
Жаль, что Миша не умеет готовить.
Иначе она приготовила бы обед: что-нибудь экзотическое, заставляющее
вспомнить об островах в Тихом океане. Или – не слишком экзотическое, но
непременно вкусное. То-то бы удивился Айди! Но, судя по содержимому
холодильника, он непривередлив в еде и вообще предпочитает питаться вне дома.
Все, что смогла найти Миша, – кусок сыра, яйца, банка с анчоусами и начатая
бутылка вина.
Прихватив вино и закутавшись в плед, она отправляется на террасу. Даже
хорошо, что Айди ушел и у нее появилось время, чтобы осмыслить произошедшее.
Ведь рядом с ним Миша вообще не способна ни о чем думать, она полностью
сосредоточена на своих ощущениях: совершенно новых, не испытываемых никогда
прежде. Контроль над собой потерян полностью, и совершенно неясно огорчает это
Мишу или – наоборот – радует.
Что будет с ними завтра? А через месяц?.. Теперь, оторвавшись от Айди, Миша –
как никогда – близка к пониманию: они слишком разные. Вот если бы Айди был
полицейским или она – сотрудником фармацевтической (или любой другой)
компании. Они слишком разные, схожи только их холодильники, в которых ничего
нет. Но, как подозревает Миша, в этом-то и заключается пропасть между ними. Айди
незачем тратиться на продукты, он, наверняка ужинает в дорогих ресторанах. А
после отправляется в закрытый клуб, куда Миша может попасть лишь
воспользовавшись своим удостоверением.
И казино. Не стоит сбрасывать со счетов казино. Рискованная игра по-крупному
– в нее играют не самые законопослушные мальчики. И девочкам (особенно тем, что
служат в полиции) следовало бы их избегать.
Поздно. Слишком поздно.
Она уже влипла и вовсе не собирается отлипать. И совершенно неясно, огорчает
это Мишу или – наоборот – радует. Да и думать о будущем непродуктивно. Девочки,
что служат в полиции, осведомлены, как никто: будущее может не наступить вовсе.
Жизнь просто обрывается в один – не самый прекрасный – момент, к которому
никто не готов: ни жертвы преступлений, ни их родственники, ни Готфрид Шолль.
Готфрид Шолль тянет за собой NN, и Миша честно пытается систематизировать
в голове отрывочные знания о нем. NN — личность, почти легендарная в
полицейских кругах. Он начинал с самых низов и не пропустил ни одной ступеньки в
карьере, которая вовсе не была простой. Чего в ней точно не было – так это белых
пятен. Репутация NN настолько безупречна, что даже занятие политикой (не самый
почтенный вид деятельности по мнению обывателей) не нанесло ей урона. И как
совместить все это со специальной комнатой в казино и жестким диском из «Донер
Кебаба», Миша не имеет ни малейшего понятия.
С другой стороны, у нее нет оснований не доверять Айди. История с гольфклубом и потенциальной покупкой квартиры выглядит вполне достоверной, как и
десятки других историй других людей, выслушанных Мишей за последние дни. То,
что их телефоны оказались в записной книжке Шолля, – несчастливое стечение
обстоятельств, не больше. Айди как раз из этого большинства – невиновных и
непричастных. Его даже в суд вызывать бы не пришлось – слишком ничтожна его
роль в жизни Готфрида Шолля. Беседой с Мишей все бы и ограничилось, но Айди
сообщил ей об NN. Он пошел на риск, возможно даже, не просчитав, какими будут
последствия.
Они не заставят себя ждать, как только Миша обратится за поддержкой к
вышестоящему начальству. NN — слишком масштабная фигура, и нужны серьезные
основания, чтобы получить право на слежку и прослушку его телефонов.
Свидетельств одного Вернера Лоденбаха недостаточно, необходимы другие, –
документально подтвержденные. Владельцы или владелец «Донер Кебаба» у
Центрального вокзала, партнеры по покеру – вряд ли NN садился за стол со
случайными людьми. Их показания (если и когда Мише удастся добыть их) будут
весьма кстати.
Вот черт.
За покерным столом находился и сам Айди – выходит, он тоже не случаен?
Поскорей бы ее так счастливо обретенный возлюбленный покончил с делами!
Его присутствие успокаивает Мишу, не дает возникнуть дурными мыслям и
ненужным подозрениям. Но разве она в чем-то подозревает Айди? Нет. Если бы он
хотел что-то скрыть, то просто бы промолчал. А он демонстрирует открытость, он
полностью доверяет Мише. Доверие – разве это не главное?
…Он возвращается, как и обещал, – через два часа. И привозит с собой целый
пакет еды – до чего же он мил! Оказывается, есть вещи, о которых Миша даже не
подозревала: например то, что ее парень (о боже! ее! парень!) отлично готовит.
– Ну, как? – спрашивает Айди, внимательно наблюдая, как она расправляется с
отбивной.
– Здорово. Очень вкусно!
– Извини, что пришлось взять инициативу на себя. Может, лучше было бы
пообедать где-нибудь в ресторане?
– Да нет же, говорю тебе. Все замечательно, и мясо отменное. И потом… Я бы не
хотела, чтобы нас видели вместе.
– В ресторане? – изумляется Айди.
– Где бы то ни было.
– Но почему?
– Ты – один из свидетелей по делу Шолля. Возможно, скоро станешь основным.
Наше… неформальное общение никто не одобрит.
– Вот как ты это называешь. Неформальным общением?
Кажется, она сморозила какую-то глупость. Но Айди не обижен, скорее –
огорчен.
– Прости. Я…
Он не дает Мише договорить – закрывает рот долгим поцелуем.
– Это – неформальное общение? Или, может быть, это?… – руки Айди забираются
под ее футболку:
Как получилось, что никогда не отступавшая от правил Миша Нойманн;
безупречный, твердый, как скала, полицейский Миша Нойманн нарушила все
правила сразу? Совершила должностное преступление?
Винить можно только себя.
Айди вовсе не требовал от нее подробностей дела Готфрида Шолля, он всячески
старался уйти от них (так, во всяком случае, ей казалась поначалу). Она сама – сама! –
преподнесла их на блюдечке. Не моргнув глазом, сдала всех ключевых фигурантов,
очертила круг свидетелей и подозреваемых, озвучила все возможные версии. Лежа в
постели, в объятьях Айди, Миша проговаривала детали будущей операции – с таким
апломбом, как будто именно она стояла во главе всей криминальной полиции
Франкфурта. Конченая идиотка, зачем она это делала?
Чтобы еще крепче привязать к себе нежного Ящерицу. Ничего не изменилось за
прошедшие полтора десятилетия – Миша по-прежнему его защитник. Лучший друг –
преданный и верный. А теперь еще – и возлюбленная. Есть от чего потерять голову,
она – не первая и не последняя, миллионы женщин попадаются в один и тот же
любовный капкан. И слишком поздно понимают, что это капкан; вырваться из него
без потерь невозможно.
Капкан имени Айди хорошо замаскирован, устлан мягкой травой клятв и
обещаний. Забросан ветками, на которых пышным цветом цветут прикосновения и
поцелуи. Несколько раз Айди порывался поговорить с Мишей о будущем (конечно
же, совместном), но она останавливала его.
Все из-за NN, всесильного подельника Готфрида Шолля. Пока он не выведен на
чистую воду, будущее Миши и Айди под угрозой. Но к этому, самому важному в
Мишиной жизни разговору, они обязательно вернутся, когда дело будет закончено.
– Поступай, как считаешь нужным, – соглашается Айди. – Просто ты должна
знать – я люблю тебя и я – на твоей стороне!
Быть на ее стороне означает сознательно подвергать себя опасности. И Миша не
может оценить великодушия человека, в которого влюблена. Никогда, никогда ей не
расплатиться с Айди за острые приступы счастья: ей хочется плакать и смеяться
одновременно, говорить глупости и совершать глупости, хотя ситуация вовсе не
располагает к этому. Часами разглядывая спящего Айди, она думает о том, что не
переживет, если с ним что-нибудь случится.
Он доверился ей, и она обязана позаботится о его судьбе.
– Ты должен исчезнуть, – говорит она Айди, собрав все свое мужество.
– Что значит – «исчезнуть»?
– На какое-то время. Надеюсь, не слишком продолжительное.
– Это исключено.
– Ты ведь собирался в Гонконг.
– Гонконг стоял в планах до того, как я встретил тебя.
– Планы разрушены окончательно?
– Нет, но… Хочешь от меня избавиться?
И как только Айди могла прийти в голову такая бессмыслица? Крепко обняв его
за шею, Миша шепчет:
– Не надейся. Я всегда буду с тобой.
– Обещаешь?
– Клянусь. Но сейчас тебе необходимо уехать из страны. Хотя бы ненадолго.
– Разве тебе не нужна моя помощь?
– Ты сделал все, что мог. Об остальном я позабочусь сама.
– Ты говоришь со мной, как…
– Я говорю с тобой, как полицейский, Айди. Так будет спокойнее.
– Для меня?
– Для всех.
– Послушай, это смешно.
– Все совсем не смешно. Все очень серьезно, учитывая личность человека,
который стоит за Шоллем. Никто не будет в безопасности. Во всяком случае, здесь.
– А ты?
– Я – полицейский.
– Я не оставлю тебя, – секунду подумав, решительно заявляет Айди, и на
Мишины глаза снова наворачиваются слезы благодарности.
– Пойми, пока ты здесь, я связана по рукам и ногам.
– Как сейчас?
Он так крепко прижимает ее к себе, что Миша не может даже пошевелиться.
Губы Ящерицы касаются ее подбородка:
– Что, если мы забудем обо всем?
– О чем?
– О том, что я рассказал тебе. Покер в казино, жесткий диск в «Донер Кебабе»…
Или ты уже дала ход моим показаниям?
– Нет.
– Вот видишь! Никто никогда не узнает об NN. И мне не придется уезжать.
– Ты ведь понимаешь, что это невозможно?
– Почему?
– Потому, что мы знаем правду. И наш долг – сделать так, чтобы ее узнали все
остальные. Иначе жертвы никогда не будут отомщены. Маленькие мальчики. Дети.
– Прости. Я не подумал об этом. Конечно же, ты права. Прости.
Это – момент истины. И момент высшего проявления их любви друг к другу.
Если бы за Айди нужно было бы отдать жизнь – здесь и сейчас – Миша сделала бы
это не задумываясь.
– Ты будешь послушным мальчиком, милый?
– Да.
– Ты сделаешь все, как я скажу?
– У тебя есть какой-то конкретный план?
– У меня есть план.
– Хорошо. Я сделаю все, как ты скажешь.
Конечно же, у нее не было конкретного плана. Лишь желание отправить Айди
туда, где он будет в безопасности. К тому же, его присутствие лишает Мишу воли и
делает уязвимой для предполагаемого противника. Настолько могущественного, что
вся полиция Франкфурта не смогла бы защитить Айди, даже если бы ей была дана
такая установка. Обязательно найдется паршивая овца, которая сольет NN нужную
ему информацию – и все меры предосторожности окажутся бессмысленными.
– …Что я должен делать в Гонконге?
– То, что собирался. Тебе ведь предложили возглавить там местный филиал?
– Да. Ты приедешь ко мне?
– Это будет проблематично. Во всяком случае, в ближайшее время.
– Нам нельзя расставаться надолго. Еще одни пятнадцать лет я не переживу.
Айди говорит это так, как будто не он являлся инициатором их детского
разрыва, – кто-то другой. Возможно, сама Миша: едва оперившийся гадкий утенок,
который погнался за дешевым успехом среди сверстников. А Айди – что Айди? Все
эти годы он терпеливо ждал, когда его подружка одумается и вернется к нему.
Странно, но Миша и сама готова поверить, что дело обстояло именно так.
– Это – в последний раз. Обещаю тебе.
– Хорошо.
…Миша сама отвозит Айди в аэропорт. Весь его багаж – дорожная сумка с
ноутбуком и кабинный чемодан. Он взял минимум вещей, как если бы речь шла о
короткой командировке: Ящерица не намерен покидать Мишу надолго и всячески
это подчеркивает.
– Не поцелуешь меня на прощанье? – спрашивает он.
– Боюсь, поцелуй слишком затянется, и я не смогу отпустить тебя.
– Плевать.
Интересно, что думают о них окружающие? Красавчик и дурнушка, слившиеся в
страстном поцелуе, – эта мизансцена всегда вызывает вопросы. Озадачивает.
Заставляет искать подводные камни. Что бы они не подумали – плевать, как
говорит Айди.
Плевать.
Людской поток плавно огибает их, ни на секунду не задерживаясь: никому нет
дела до сладкой парочки, она отнюдь не эксклюзивна. На любом из рейсов,
вылетающих в ближайший час, найдутся те, кто искренне любит друг друга и по
каким-то причинам вынужден расстаться. Дай бог, чтобы эти причины не были
столь серьезными, как та, что заставила Айди срочно лететь в Гонконг. Скорее по
выработанной годами службы привычке, чем преследуя какую-то цель, Миша
осматривает зал отлета.
Ничего подозрительного.
Но что-то мешает ей полностью раствориться в горько-сладком прощании с
Айди. Чей-то настороженный взгляд. Он принадлежит человеку, которого Миша
никогда не видела прежде. Серый неброский костюм, смуглое лицо. Скорее всего –
турок или немного опереточный албанец, – из тех албанцев, что время от времени
заметает на наркотиках дружественный Мишиному подразделению отдел.
– Что-то не так? – Ящерица всегда отличался чуткостью.
– Пока не знаю.
– Не пугай меня.
Она и сама не успела испугаться как следует: опереточный албанец исчез так же
внезапно, как и появился, он как будто растворился в воздухе. А, может, его не было
совсем, и не было этого пристального взгляда: всему виной общая нервозность
последних минут. Миша слишком беспокоится о своем возлюбленном, оттого ей и
мерещатся всякие страхи.
– Все в порядке. Позвони мне, как только приземлишься.
– Обязательно. Береги себя.
– И ты береги.
Еще один – прощальный поцелуй – и Айди скрывается в толпе, проходящей
предполетный досмотр. Миша едва не плачет – никогда еще (даже в детстве, даже в
отрочестве, в «Пальменгартене», брошенная Ящерицей) она не чувствовала себя
такой одинокой. Это ненадолго, уговаривает она себя. Главное, что мужчина ее
жизни скоро будет в безопасности. А остальное зависит от нее. Ей предстоят дни и
недели напряженной работы, а главным призом будет возвращение Айди. Миша и
раньше слыла трудоголиком, но теперь и вовсе будет работать на износ. Правда, для
того, чтобы войти в привычную колею, ей потребуются определенные усилия.
Слишком необычным было то, что произошло с ней за последние несколько дней.
Слишком волнующим. Впервые в жизни она потеряла контроль над собой, впервые
отдалась чувству целиком, – и нисколько об этом не жалеет.
Нисколько.
Перед выездом с парковки Миша снова замечает албанца. Он сидит за рулем
старенького восточногерманского «Трабанта», неужели эти авто еще на ходу?
«Трабанту» никак не меньше тридцати, сам албанец лет на семь старше своей
кургузой машиненки; оторванный от толпы в аэропорту, от их с Айди публичного
прощания, он выглядит вполне миролюбиво. Наверное, провожал кого-нибудь из
близких родственников. Или даже любимую девушку. Она покинула Франкфурт с
билетом в один конец, расставание было болезненным – как тут не расстроиться,
наблюдая за чужими поцелуями? Вот и объяснение пристального взгляда.
То, что никакому объяснению не поддается: Миша понятия не имеет, как
называется фармацевтическая компания, в которой работает Айди. За то время, что
они провели вместе, полицейский комиссар не удосужилась даже поинтересоваться
этим. Кажется, Вернер Лоденбах курирует лабораторные исследования новых
препаратов – вот и все, что ей стало известно.
Впрочем, особой настороженности у Миши это не вызывает: она ведет себя
ровно так, как вела себя в отрочестве, когда ждала писем от Айди, а потом – его
появления на площади у Центрального вокзала. Придумывает своему бой-френду
оправдания – одно убедительнее другого. Ящерица был слишком погружен в их
отношения, слишком взволнован происходящим. Сам того не ведая, он стал важным
свидетелем, оказался в эпицентре настоящей криминальной драмы, – у унылой
фармацевтической компании просто не было времени и места, чтобы возникнуть.
Сомнения Миши (если они и оставались) развеивает его звонок из Гонконга: он на
месте, и все – абсолютно все! – в полном порядке.
– Будь осторожна! – взывает Айди с другого конца света.
– Пока нет никакого повода для беспокойства.
– Я люблю тебя.
– И я тебя люблю.
– Держи меня в курсе и звони при первой же возможности.
Еще на пути в аэропорт они договорились именно о таком способе связи –
мобильный телефон. Электронные письма – не слишком надежная вещь, так считает
Миша: ненадежно все, что связано с компьютерами. Их легко взломать и легко
вытащить на поверхность информацию, которая казалась уничтоженной навсегда.
Для умельцев такая работа – пара пустяков, некоторые из них работают в соседних с
Мишей кабинетах. Преимущество же сим-карты, купленной Айди в Гонконге по
прилету, состоит в том, что определить по ней владельца невозможно. Неизвестному
абоненту Миша будет звонить ежедневно, в удобное для обоих время.
– Держи меня в курсе, – говорит напоследок Айди. – И будь осторожна.
…Их обоюдные опасения оказываются сильно преувеличенными. И, вообще,
происходит нечто, не совсем запланированное. На дверях помещения, что прежде
занимал «Донер Кебаб», висит замок: с недавних пор оно сдается в аренду. И все
попытки Миши разыскать прошлых владельцев ни к чему не приводят. Равно как и
попытки углубиться в жизнь потайной комнаты в казино: похоже, ее просто не
существует. Но самые большие неприятности связаны с несколькими фигурантами
дела. Теми, чьи контакты с Шоллем доказаны документально. Двое из них уже были
в разработке, к третьему – бывшему спортсмену – Миша только присматривалась.
Своими предварительными выводами она не делилась ни с кем из сослуживцев, –
лишь с Айди. Как могло произойти, что все трое оказались мертвы? На первый
взгляд, ничего криминального – самый банальные несчастные случаи: одно
дорожно-транспортное происшествие и один сердечный приступ. С экс-чемпионом
по стендовой стрельбе Гвидо Россетти дело обстоит несколько сложнее.
Исчезнув на неделю, Россетти нашелся в одном из заброшенных контейнеров на
складе продовольственных товаров в гавани Хохсгхафен. Среди мешков с рисом –
они давно прохудились, рис высыпался и занял все свободное пространство; им
оказался забит даже рот бывшего стрелка, зрелище довольно впечатляющее. Каким
образом Гвидо попал на отдаленный склад – неизвестно: машина, которая значится
в собственности Россетти (новенький пижонский «Шевроле-Корветт») так и
осталась стоять в подземном гараже его дома. Ни на одной из находящихся
поблизости от склада камер наблюдения спортсмен зафиксирован не был. Ничего не
дал опрос персонала, а также водителей и сопровождающих фур – тех, кого удалось
отыскать. Ничего не дал обыск в квартире Россетти: никаких бумаг, кроме счетов и
банковских выписок, аккуратно собранных в пронумерованные папки. В отдельной
папке хранилось все, что касается бытовой техники: паспорта и инструкции по
эксплуатации. Стиральная и кофе– машины, микроволновка, пароварка, кухонный
комбайн, два телевизора, два телефона, музыкальный центр 2001 года выпуска,
компьютер «MacBook Air». Вся техника оказалась на своих местах, – вся, включая
шейкер и блендер. Из телефонов нашелся лишь один – отслуживший свой срок
«Сони Эриксcон», а вот ноутбук бесследно исчез. Единственное, что осталось от
него, – шнур питания: аккуратно сложенный, он лежал в верхнем ящике стола.
Этот шнур чрезвычайно беспокоил Мишу. Кто вынес мак из квартиры – сам
Россетти или кто-то другой? От дома стрелка до Хохсгхафена не меньше получаса
езды – почему он не воспользовался собственной машиной? Или Россетти не
планировал оказаться там, где в результате оказался, а просто вышел в соседний бар
выпить кружку пива?
Россетти не из тех, кто заливает в глотку пиво. Он ведет трезвый образ жизни –
об этом Мише сообщила его соседка, фрау Дурстхофф. Раз в две недели, за
небольшую плату, она убиралась в его доме, – кому, как не ей, знать о привычках
стрелка?
– Гвидо – прекрасный человек, – заявила она Мише. – Вежливый и
предупредительный. И ценит порядок.
– А… кто-нибудь заглядывал к нему?
– Говорю вам, порядок для него – превыше всего. Девок он не водил.
– Может быть, приятели забегали на огонек? Навещали родственники? Вы
никого не видели?
– Насчет родственников скажу так: был он один на всем свете. Одинодинешенек.
Миша и чопорная фрау стояли у стены, густо увешанной фотографиями. Четыре
десятка снимков одинакового размера и в одинаковых рамках, все вместе они
образуют правильный четырехугольник – это ли не иллюстрация маниакальной
приверженности Гвидо к порядку? Тренировки, соревнования, награждения, –
Россетти окружают только и исключительно мужчины. Немногочисленные девушки
на снимках, скорее, досадное недоразумение или часть ритуала. В лучшем случае они
держат перед собой небольшие подносы с медалями, иногда – цветы. Цветы
предназначаются тем, кто стоит на пьедестале, Гвидо Россетти здесь – величина
постоянная. Переменными являются все остальные, среди них – Готфрид Шолль и…
NN.
Миша давно заприметила сладкую парочку, хотя они и разведены в
пространстве: фотография с Шоллем – вторая в верхнем ряду, фотография с NN —
восьмая в нижнем. По снимкам сложно понять, какие отношения связывают всех
троих. Дистанция между ними – не короче, чем между Гвидо и цветами, Гвидо и
кубками, свое личное пространство он блюдет свято.
– Вот он, – старуха тычет пальцем в Шолля.
Это – тот самый ответ, который надеялась получить Миша. Вернее, часть ответа.
Если бы фрау Дурстхофф признала бы и еще и NN!..
– Больше никого не узнаете?
– Узнала – сказала бы. Мне скрывать нечего.
– Россетти представлял вас друг другу?
– С чего бы? Лицом к лицу мы столкнулись только один раз. Я возвращалась с
рынка, а они как раз выходили из дому – Гвидо и тот человек. Просто поздоровались
и все. А еще один раз, месяца два назад, я видела как он поднимается по лестнице.
Кажется, бедняжку он не застал.
«Бедняжка» – никто иной, как покойный стрелок. Старуха расстроена известием
о его гибели, это видно невооруженным взглядом.
– Почему вы так решили?
– Слишком быстро он спустился. И пяти минут не прошло.
– Понятно. Вы ведь часто бывали здесь, не так ли?
– Раз в две недели на протяжении последних десяти лет.
– Ничего из обстановки не нарушено? Ничего не пропало? Посмотрите
внимательно.
– И смотреть нечего. На столе стоял компьютер, теперь его нет. Все остальные
вещи на местах.
– Россетти не брал его с собой, когда куда-то уезжал?
– Уж не знаю, брал или нет. А при мне этот компьютер и на сантиметр не
сдвигался, – пожевав губами, сказала фрау Дурстхофф. А потом неожиданно
добавила. – Что-то не так.
– Что?
– Ханне-Лори куда-то запропала.
– Кто такая Ханне-Лори?
– Одна девушка.
– Девушка Гвидо? – переспросила Миша, ухватившись за блокнот.
– Это было бы славно. Если бы она стала девушкой нашего бедняжки. Правда,
теперь ей пришлось бы тяжело, – пробормотала старуха. – Так что – все к лучшему.
– Кто такая Ханне-Лори?
– Может, звали ее по-другому, а только для меня она была Ханне-Лори. Снялась с
бедняжкой на фото. А оно висело вот тут, – дурстхоффский палец уткнулся в третий
ряд. – А теперь здесь толстяк и два китайца. Видите?
Миша никак не могла взять в толк, о чем ей хочет сказать старуха. И лишь
спустя какое-то время ситуация прояснилась:
– настоящая Ханне-Лори была подругой юности дотошной фрау, а девушка с
фото (ныне куда-то исчезнувшая) лишь походила на нее;
– место на стене, которое когда-то занимала Ханне-Лори, теперь оккупировали
улыбчивый толстяк лет сорока и азиаты с ружьями (очевидно, этот групповой
снимок был сделан после окончания стрельбы);
– еще несколько фотографий покинули свои привычные места и оказались
совсем не в том ряду, в каком находились изначально.
Стоит ли заострять внимание на таких мелочах? В конце-концов, Россетти сам
мог перевесить фотографии, избавиться от надоевшей ему Ханне-Лори и заменить
его азиатами, но тогда… кто занял место азиатов?
Церемония награждения, где Гвидо красуется на второй ступеньке пьедестала, –
так утверждает Дурстхофф (отличная, все-таки, зрительная память у старушки!). Но
и чертова церемония ей знакома, ее просто переместили в другой ряд.
Ханне-Лори повезло меньше – она исчезла навсегда. Из этого следует только
один вывод: на стене повис «чужак». Миша еще раз пристально взглянула на стену:
соревнования, тренировки, с полдесятка пати в честь победителей – строгий дресскод и шампанское. От цветных и черно-белых фотографий рябит в глазах, но если
присмотреться внимательнее… В чередовании цветов есть какая-то система.
Определенно. В самом верхнем ряду и в самом нижнем черно-белых снимков больше
всего: по три с каждой стороны. Во втором и третьем – они занимают
промежуточные места – второе и восьмое соответственно. Черно-белые китайцы
переехали в третий ряд, черно-белая церемония заняла их место во втором, дальше
проследить цепочку без помощи фрау Дурстхофф не удастся.
– Фотография с Ханне-Лори была черно-белой?
– Да.
– Что конкретно там было изображено?
– Говорю же. Девушка и наш бедняжка. Стоят с бокалами и в обнимку, и
улыбаются.
– И больше никого на снимке?
– Как же – никого? Это ведь вечеринка. Всегда найдется негодяй, который
попытается влезть в кадр и все испортить.
– Выходит, такой негодяй нашелся?
– Два или три негодяя.
– Вы сказали, что девушка со снимка была похожа на вашу подругу, Ханне-Лори.
– Одно лицо, деточка, одно лицо! Не умри Ханне-Лори бездетной, я бы подумала,
что это ее дочь. Или внучка.
– У вас ведь сохранилось ее фото?
– Целый альбом. Мы были очень, очень дружны.
– Я могла бы взглянуть на них?
– Конечно. Сейчас принесу.
Через десять минут Миша уже рассматривала фотографии, в основном
датированные поздними шестидесятыми. Неизвестная ей Ханне-Лори и впрямь
оказалась красоткой и едва ли моделью: высокая, стройная, с ослепительной
улыбкой, с тяжелой копной волос. В отличие от своей фотографической спутницы
фрау Дурстхофф (унылая челка, приклеенная ко лбу, неумело подведенные глаза,
платье с рюшами), Ханне-Лори отважно экспериментировала с внешностью.
Романтический образ сменялся образом девчонки-сорванца, бунтарки-хиппи, юной
учительницы, которая не прочь закрутить роман с учеником старших классов. Лишь
одно в этом калейдоскопе образов оставалось неизменным – бьющая через край
сексуальность Ханне-Лори. Мимо такой девушки ни один мужчина не пройдет. И
разбить любое сердце для нее не составит ни малейшего труда. Не исключено, что
кто-то, – очень похожий на Ханне-Лори – так и поступил: разбил сердце Гвидо
Россетти. Так стоит ли удивляться исчезновению секси-girl со стены? Поняв, что ему
ничего не светит, стрелок просто избавился от нее: с глаз долой – из сердца вон. А
образовавшуюся дыру спешно заполнил другими персонажами.
– Последний раз я видела ее в мае семьдесят второго, – сказала фрау
Дурстхофф. – Перед самым отъездом Ханне-Лори в Африку.
– Вот как? – вскинула бровь Миша. – И зачем она отправилась в Африку?
– Она влюбилась. В одного молодого врача-нейрохирурга.
– Африканца?
– О, нет. Он был немцем. Поехал работать по контракту в одну из африканских
стран. Правда, через три года вернулся. Сделал неплохую карьеру, надо сказать. И
теперь возглавляет какой-то крупный институт.
– А Ханне-Лори?
– Она осталась.
– В Африке?
– Да. Прожила всю жизнь среди диких, прости Господи, племен. А незадолго до
своей смерти позвала меня в гости.
– А вы?
– Слишком далеко, слишком опасно. К тому же, у меня больные ноги. И я
никогда не была авантюристкой.
Таинственная Ханне-Лори, не имеющая никакого отношения ни к Гвидо, ни тем
более к Готфриду Шоллю, парадоксальным образом занимает все больше места в
воображении Миши. Ханне-Лори, в отличие от фрау Дурстхофф, – авантюристка, это
несомненно. Женщина свободная, как ветер, чуждая всяким условностям. Вот кто
никогда не стал бы придерживаться строгой системы в развеске фотографий на
стене.
Никакой геометрии, убивающей чувства.
– Я могу взять вот этот снимок? Обещаю вернуть его в самое ближайшее время.
– Конечно-конечно, деточка.
Старуха подмигнула комиссару полиции и заговорщицки улыбнулась: уж она-то
знает, зачем Мише понадобился снимок ее давней подруги. Фрау Дурстхофф не
пропускает ни одного полицейского сериала, она в курсе всех последних веяний
криминальной науки. Установить личность по фотографии не составит большого
труда, для этого существуют специальные компьютерные программы. Они с Мишей
даже обсудили это на стерильной кухне Россетти, в присутствии микроволновки,
холодильника и новенького кухонного комбайна с пятью скоростями. А потом снова
вернулись в комнату.
– Гвидо ведь часто уезжал – на соревнования, на сборы?
– До того, как ушел из спорта, – частенько.
– В его отсутствие вы бывали в квартире?
– Что значит – бывала? – насторожилась старуха. – Если вы намекаете, что я сую
нос не в свои дела…
– Просто уточняю детали.
– Каждую вторую и четвертую пятницу месяца, с трех до шести, я убираюсь
здесь. Забираю в стирку постельное белье. Начищаю посуду до блеска. Смахиваю
пыль с фотографий. Гвидо любит, чтобы все сверкало, такой он человек.
Миша с сомнением посмотрела на верхний ряд фотографий, взметнувшийся
едва ли не к потолку. До него не дотянется даже ее помощник Томас, рыжеволосый
двухметровый детина, – что говорить о сухонькой маленькой старушке? Но
старушка оказалась не промах: перехватив взгляд комиссара полиции, она пояснила:
– А для фотографий приходится брать стремянку, она стоит в кладовой.
– Это… не опасно? С вашими больными ногами?
– Залезть на стремянку – это не в Африку скататься. Пока справляюсь.
Теперь уж не придется корячиться, кончились твои мучения, – подумала Миша, а
вслух произнесла:
– Как долго провисела здесь фотография Ханне-Лори?
– Не меньше двух лет. Так и есть, в прошлом месяце как раз два года и
исполнилось.
– А эта? – наконец-то Миша сделала то, что давно собиралась: постучала
кончиками пальцев по фигуре NN.
– Тоже давненько. Пожалуй, даже раньше, чем появилась Ханне-Лори…
Тема с NN заглохла так же быстро, как и возникла. Его присутствие здесь может
быть такой же случайностью, как и присутствие нескольких других высших
чиновников (не только спортивных) и медийных персон. Как ни крути, Россетти (в
те времена, когда делались снимки), был чемпионом по стрельбе, – и мало кто из
сильных мира сего откажет себе в удовольствии попиариться на фоне знаменитого
спортсмена. Но даже если фотография на стене – случайность, это не отменяет
главного: Россетти общался с Готфридом Шоллем и – хотя бы шапочно – был знаком
с NN. Так Миша снова возвратилась к истории, рассказанной Айди, а потом – и к нему
самому: что поделывает он в далеком, почти нереальном Гонконге? Так ли тоскует
по ней, как она по нему?
Пока Миша предавалась воспоминаниям о возлюбленном, случилось кое-что
занятное: фрау Дурстхофф выудила таки «чужака». Нижний ряд, пятая карточка –
цветная, как и ее соседки справа и слева: Гвидо раздает автографы, склонившись над
столом. Лица не видно, его заслоняет козырек черно-голубой бейсболки с надписью
«San Jose SHARKS», – да, собственно, Гвидо ли это? Никаких сомнений, если
исходить из логики «фотографической» стены, которую теперь (после смерти
Россетти) смело можно назвать мемориальной. Меняются лишь сюжеты и
окружение, а сам стрелок – величина постоянная.
Пристальнее вглядевшись в фотографию, Миша удивилась: почему она не
отметила снимок раньше? Фактура его заметно отличалась от фактуры всех
остальных; оставалось только вынуть «San Jose SHARKS» из рамки, – что и было
немедленно проделано.
Журнальная картинка!
В стандартную рамку кто-то запихнул вырезку, и вряд ли этим «кто-то» являлся
сам Гвидо, – известный аккуратист. Картинка была вырезана из журнала второпях;
вернее, даже не вырезана – вырвана. Затем края подогнули под размер рамки и
только после этого повесили на стену. Кусок текста на обратной стороне листка
отсылал к чемпионату Бундеслиги, и привлеченный для консультаций Томас сходу
определил, что страница вырвана из журнала «Кикер»[10]. Он же вспомнил, что видел
целую стопку «Кикера» – в прихожей, в плетеной газетнице. Как и следовало
ожидать, нашлись все журналы, вышедшие за последний год, – номер к номеру, в
строгом хронологическом порядке. Усадив помощника за просмотр «Кикера», Миша
вернулась к изучению фотографий. Тут-то и обнаружилась интересная деталь: на
каждой, в правом верхнем углу, был проставлен едва заметный логотип одного и
того же фотоателье. Очевидно, Россетти отдавал снимки на обработку именно туда.
– Ну что, нашел что-нибудь? – спросила Миша у Томаса.
– В тех, что просмотрел, – ничего. Все страницы на месте.
– Провалов в нумерации нет?
– Вроде бы нет.
– Вроде бы?
– Вообще-то, не хватает четырех номеров.
– Что значит – не хватает?
– Последний… из тех, что в стопке, – полуторанедельной давности.
Периодичность выхода «Кикера» – два раза в неделю. Так что за это время успели
выйти еще три, – Томас проявил удивительную осведомленность. – И нет еще
одного. Номер 27, за март месяц.
Теперь Миша почти не сомневалась, что квартиру Россетти (уже после смерти
стрелка) посетил неизвестный. Или – неизвестные. Это он прихватил с собой
компьютер Гвидо и вставил в рамку журнальный листок. Вероятно он же взял и сам
журнал – номер 27, за март месяц. Неизвестный – совсем не дурак, иначе не стал бы
затевать такую сложную комбинацию с фотографиями на стене. И Миша, никогда бы
не узнала о ней, если бы не зоркий глаз фрау Дурстхофф. Не будь старухи и ее
привязанности к подруге юности Ханне-Лори – участь фотографий была бы
предрешена. Не слишком завидная участь – ведь близких родственников у Россетти
не было. А дальним не так уж важны его прошлые спортивные достижения.
И фотоателье!
Рассчитывать на то, что в нем могут обнаружиться копии снимков не
приходится, но посетить студию все-таки стоит.
Так решила для себя Миша, – и через два часа (когда обыск в квартире Россетти
был закончен, а сама квартира – опечатана) уже стояла перед малозаметной дверью
на четной стороне переулка Бибергассе. Полицейский комиссар бывала в этом
районе бесчисленное количество раз, но блеклую вывеску фотостудии видела
впервые.
За дверью она обнаружила небольшую комнатку с деревянной стойкой, над
которой возвышалась украшенная дрэдами голова приемщика. Документы,
предъявленные Мишей, не произвели на дрэды никакого впечатления.
– Можете что-нибудь сказать об этом? – она выложила на стойку несколько
фотографий, прихваченных из квартиры Россетти.
Повертев снимки в руках, юный хипстер заметно оживился и с любопытством
посмотрел на комиссара.
– А что именно вас интересует?
– Здесь стоит логотип вашей фотостудии. Узнаете снимки?
– Я их печатал, да. С разрешением правда пришлось повозиться. И с обработкой
тоже. Клиенты частенько снимают на не слишком пригодные носители. На
телефоны, к примеру. Вот и приходится корпеть над изображением, чтобы убрать
недостатки съемки…
– Не помните, кто приносил их? Наверняка, у вас сохранились номера заказов.
Посмотрите, я подожду.
Хипстер послушно кивнул и углубился в монитор.
– А что произошло? – спросил он через мгновение, не поворачивая головы. – С
Гвидо все в порядке?
Мише показалось, что она ослышалась: юнец из фотоателье, оказывается
знаком с Россетти и даже называет его Гвидо!
– Вы знаете Россетти?
– Конечно. Он заказывает снимки на печать уже несколько лет. Наш постоянный
клиент.
Звание «постоянного клиента» еще не повод, чтобы сблизиться с Россетти,
который годится этому мальчику в отцы.
– И как часто он заказывает снимки?
– Нечасто. Пару раз в год.
– Когда он заходил к вам в последний раз?
– Давно. Перед прошлым рождеством. Двадцатого декабря.
– Вы так хорошо запомнили дату?
– Конечно. Это ведь сам Россетти.
В голосе парня послышались нотки восхищения, и это снова поставило Мишу в
тупик. До сих пор ей казалось, что слава Гвидо Россетти довольно локальна,
несмотря на спортивные заслуги и чемпионство. В конце концов, все эти достижения
– в прошлом, а стендовая стрельба отнюдь не так популярна, как футбол, большой
теннис или хотя бы биатлон. О существовании Россетти Миша узнала лишь в связи с
делом Шолля, а до этого и слыхом о нем не слыхивала. Зато навскидку может
назвать с десяток футболистов – от форвардов до хавбеков и вратарей. А ведь она в
жизни не интересовалась футболом, в отличие от Томаса и остальных ее коллегмужчин. Интересно, скольких футболистов сможет назвать этот мальчик с дрэдами,
так трепетно относящийся к убитому стрелку?
– Я пять лет занимаюсь стрельбой, и Россетти – мой кумир. У меня даже есть его
фотография с автографом.
Вот и объяснение, ага. Мише крупно повезло.
– Понятно, – сказала она, а потом добавила без всякого перехода. – Гвидо
Россетти погиб. Я расследую это дело, потому я здесь.
– Погиб? – растерялся парень. – Что значит – «погиб»?
Наверное, нужно быть помягче с трепетным фанатом стрелка, – подумала
Миша про себя, но вслух произнесла:
– Произошло убийство. Как вас зовут?
– Что? А-аа… Отто.
– Так вот, Отто. В память о вашем кумире вы обязаны помочь следствию.
– Я готов.
– Вы печатали фотографии…
– Гвидо приносил мне файлы на флешке. Я вводил их в компьютер, обрабатывал
в фотошопе и только после этого печатал. Размер фотографий был всегда одним и
тем же.
– Эти файлы, конечно, не сохранились?
– Сохранились. Видите ли… Поскольку это касалось Гвидо… Я оставлял их у себя.
Завел специальную папку для этого.
– Я могу на нее взглянуть?
– Конечно. Я переброшу ее на диск. Там собрано все за последние три года.
Только теперь Миша почувствовала, что удача, наконец-то улыбнулась ей. Если
фрау Дурстхофф не ошиблась, и Ханне-Лори возникла на стене около двух лет назад
– есть немаленькая вероятность, что Миша сумеет заглянуть ей в лицо. А заодно –
попытается понять, почему снимок с Ханне-Лори показался неизвестному
посетителю настолько опасным, что тот решил прихватить его из квартиры стрелка.
***
…000_14.JPG.
Так, совсем не романтически, называлась картинка, запечатлевшая Ханне-Лори.
Девушка на снимке и впрямь оказалась почти точной копией африканской подруги
фрау Дурстхофф. «Почти» – с поправкой на прическу и макияж: Ханне-Лори из
двухтысячных была коротко, по-мальчишески пострижена, что никак не
сказывалось на ее женственности. Да-да, она была вызывающе женственна,
вызывающе сексуальна, и вообще – вызывающа. Одним своим существованием
Ханне-Лори-2000 бросала вызов не только подавляющему большинству мужчин, но
и бесцветным, унылым дурнушкам, похожим на Мишу.
Это еще можно было пережить, если бы… не Айди.
Айди – вот кого Миша увидела на снимке! Именно Айди оказался одним из
«негодяев», о которых упоминала старуха. Двух других можно было смело отнести к
статистической погрешности: размытые силуэты на заднем плане, неразличимые
лица, неясный цвет волос. Но Айди!.. Несмотря на то, что центром композиции были
Ханне-Лори и Гвидо, Айди – при всем желании – невозможно сбросить со счетов. Его
профиль маячит за спиной стрелка – тот самый профиль, который так любит Миша;
мужественный, как у римского легионера. Или даже – императора, на ум ей приходят
сразу два имени – Нерон и Калигула. Архетипические злодеи, сукины сыны.
Изломанная линия губ, капризная и вероломная одновременно – вот что портит
идеальный портрет. Странно, что Миша не замечала этого раньше.
Айди улыбается.
Это – улыбка заговорщика, хорошо бы еще вычислить других участников
заговора. Снимок был сделан два года назад, Мише известны даже точная дата и
время (вся информация заложена в файле). Во Франкфурте ежедневно проходит
масса самых разных мероприятий, форумов и встреч. И коктейльных вечеринок
тоже; подавляющее большинство из них – частные. И вычислить, какую из них
посетил Гвидо Россетти 22 апреля позапрошлого года, на первый взгляд, не
представляется возможным. Так кажется и Мише, но потом она вспоминает о
педантичности стрелка. А заодно – о верхнем ящике его письменного стола, где она
видела целую стопку каких-то приглашений. Не факт, что удача будет на ее стороне
и на этот раз, но попытаться стоит.
Извлеченных из стола стопок оказалось несколько. Все они были
рассортированы по годам, а искомое приглашение (на благотворительный вечер,
который устраивала Ассоциация немецких фармацевтических компаний) нашлось в
третьей по счету. Россетти не имел никакого отношения к фармацевтике, зато Айди
занимался разработкой новых препаратов. Не он ли пригласил стрелка? Такой
вывод напрашивался сам собой, и проще всего было расспросить об этом Айди.
Всего-то – набрать его новый гонконгский номер, и задать прямой вопрос.
Почему Миша не сделала этого?
Одним простым вопросом не обойдешься – вот почему. Придется задавать и
другие вопросы – и относительно знакомства Айди и стрелка (если таковое имело
место в действительности), и относительно Ханне-Лори-2000, на которую Айди
пялился с видом заговорщика. Фотография с вечеринки (заново отпечатанная все
тем же безотказным Отто) стала самым настоящим проклятием. Миша возвращается
к ней снова и снова, иногда – по двадцать раз на дню. И чем больше комиссар
полиции вглядывается в лица участников благотворительного вечера, тем труднее
ей совладать с собой.
Безусловно, между Айди и Ханне-Лори-2000 что-то есть.
– Мне нужен список приглашенных на благотворительный вечер Ассоциации
фармацевтических компаний. Полный список. За 22 апреля позапрошлого года, –
говорит Миша Томасу.
– Ищем кого-то конкретного?
– М-м… Вернер Лоденбах.
Вот она и сдала Айди.
– Что за тип? – не унимается Томас. – Он был как-то связан с Россетти?
Как оказалось, Миша совсем не готова к таким – вполне ожидаемым – вопросам.
Щеки ее вспыхивает – интересно, заметил ли это Томас?
– Не думаю.
– Тогда зачем он понадобился?
– Просто отыщи эту чертову фамилию в списках. Если она там есть.
– Как скажете, босс. И относительно «Кикера» – я раздобыл двадцать седьмой
номер, за март месяц. Если он вам еще нужен…
– Журнал у тебя?
– Да.
– Уже успел его просмотреть?
– И даже найти фотографию. Ту, что была на стене.
Бейсболка скрывает вовсе не лицо Россетти – совсем другого человека. Он тоже
спортсмен, но к стрелковому спорту не имеет никакого отношения. Один из
полузащитников мюнхенской «Баварии» – так гласит подпись. Он мог быть кем
угодно – пловцом, теннисистом, гонщиком «Формулы-1» и даже рок-звездой.
Единственное условие – отсутствие лица и антураж, сопутствующий публичному
человеку. Автограф-сессия и есть такой антураж. В его поисках неизвестный,
посетивший квартиру Россетти, перелопатил с десяток журналов…
Неизвестный.
Пока он существует только в воображении Миши, никаких прямых свидетельств
его пребывания в квартире нет. Все имеющиеся в ней отпечатки принадлежат
только двум людям – самому Россетти и фрау Дурстхофф. Исчезновение компьютера
– не улика: в конце концов, стрелок сам мог вынести его из дома. История с
фотографиями тоже выглядит достаточно умозрительной, едва ли не притянутой за
уши. И от нее можно было бы легко отмахнуться, если бы не Айди, случайно или
намеренно оказавшийся в опасной близости от стрелка.
Присутствие Айди путает все карты, меньше всего Миша хотела бы обнаружить
его следы в деле Россетти. Они едва заметны, совершенно необязательны, как и в
истории с Шоллем. Но они есть – и это заставляет Мишу вновь и вновь
анализировать произошедшее между ней и ее возлюбленным. Это очень сложно,
почти невыносимо.
Любовные воспоминания, которые до сих пор грели душу, теперь прожигают
насквозь. Если отрешиться от губ Айди, от его рук, что выпадет в сухом остатке?
Разговоры.
Их первый вечер был посвящен прошлому, их первая ночь – будущему, а все
остальные недолгие вечера и ночи вертелись вокруг настоящего. В котором
существует Миша, отнюдь не Айди. А, поскольку жизнь комиссара полиции Нойманн
состоит только и исключительно из работы – они и говорили о работе. О деле
Готфрида Шолля – потому что именно им занимается сейчас Миша. Не то, чтобы
Айди выведывал все подробности этого дела специально, но вовремя заданный
невинный вопрос направлял беседу в нужное русло.
Упоминала ли Миша о Россетти?
Да.
Как и о двух других подозреваемых. Отреагировал ли Айди на имя Россетти?
Нет.
Айди – гольфист и карточный игрок, если верить тому, что он сам рассказал о
себе. В сферу его интересов не входит стендовая стрельба. Точно так же, как
фармацевтика не входит в сферу интересов Россетти. И все же, они оказались на
одной вечеринке, в опасной близости друг от друга. Айди не скучал там в
одиночестве, об этом свидетельствуют сведения, нарытые ищейкой-Томасом:
Вернер Лоденбах + 1
Так выглядит та часть списка, где упоминается Айди. Он прибыл туда со
спутником или – что вероятнее – со спутницей. Почему бы Ханне-Лори-2000 не быть
этой спутницей? Когда Миша начинает думать об этом, – кровь приливает к лицу, а
сердце прошивает десяток игл.
Искушенные в чувствах люди назвали бы такие физиологические проявления
ревностью. Но ревновать бессмысленно: культпоход на вечеринку случился два года
назад, да и Айди честно рассказал Мише о своих девушках. Особо выделив одну – ту
самую, которая задержалась в его жизни на целых полгода.
Почему бы Ханне-Лори-2000 не быть этой девушкой?..
– Помнишь, я говорила тебе о Россетти? – спрашивает Миша во время
очередного сеанса связи с Гонконгом.
– Эээ-э…
– Гвидо Россетти, бывший чемпион по стрельбе. Он неожиданно всплыл в деле
Шолля.
– Что-то припоминаю, – после небольшой паузы говорит Айди. – Почему ты
вдруг вспомнила о нем?
– Его нашли несколько дней назад, в гавани Хохсгхафен. Огнестрельное ранение
в голову. Похоже, кто-то убирает людей, связанных с Шоллем.
– Я не был с ним связан. Ты ведь в курсе, дорогая.
– Да, конечно.
Самое время поинтересоваться благотворительным вечером Ассоциации
фармацевтов, но Миша медлит.
– Ты никогда не сталкивался с Россетти?
– Нет. Это имя я впервые услышал от тебя.
– Может быть, случайно? На каком-нибудь мероприятии…
– Почему ты об этом спрашиваешь? Что произошло, детка?
– Ничего существенного. К одному покойнику прибавился второй. Только и
всего.
Молчание на том конце провода затягивается. И впервые за время связи с Айди
Миша не может разгадать его причину.
– Кстати, как звали ту девушку?
– Какую девушку?
– Которая задержалась у тебя на полгода. Русская. Ты говорил, что она русская.
– Уж не ревновать ли ты вздумала, детка? – Айди смеется, но это – натянутый
смех. Искусственный. Ха-ха-ха, – так звучала бы зазубренная математическая
формула, чей смысл Ящерице ни за что не постичь. Но, чтобы не получить двойку,
нужно применить именно ее.
– Нет. Просто любопытно.
– Я все время забываю, что ты – полицейский. А не следовало бы, ведь так?
Так и не дождавшись ответа (Миша просто не знает, что сказать), он
продолжает:
– Я знал ее, как Катú.
– То есть, ты не уверен, что это – ее подлинное имя?
– Когда речь идет о русских – ни в чем нельзя быть уверенным. Оказавшись в
Европе, они часто берут псевдонимы. Она называла мне и фамилию, но я напрочь ее
позабыл. У меня дурная память, да.
– Дурная?
– Но не настолько, чтобы забыть, что я люблю тебя. А ты, детка?
Я люблю тебя, – цветастая ширма, за которой можно спрятать все, что угодно.
Неведомые резчики по дереву очень постарались, чтобы придать ширме
фантастический вид, цветы, растения и птицы выглядят на ней, как живые. Перед
всем этим великолепием невозможно устоять.
– …И я люблю тебя, Айди.
Она так и не решилась сказать Ящерице о благотворительном вечере. И о том,
что он бог весть сколько времени провисел на стене, в квартире человека, о
существовании которого даже не подозревал. Скорее всего, это случайность, –
убеждает себя Миша. Такая же случайность, как и его гольф– знакомство с Шоллем.
Идентифицировать девушку со снимка так и не удалось. Кое-кто из
присутствовавших на том благотворительном вечере вроде бы видел ее среди
гостей, но эта информация не несет никакой конкретики. Она всего лишь красивая
девушка – одна из многих. Это «одна из многих» служит Мише неожиданным
утешением.
А Вернер Лоденбах давно не работает в фармацевтике. Около года, если быть
совсем точным.
Эти – совершенно ненужные Мише сведения – добыл Томас. Томас всегда
отличался нездоровой инициативой, и одно лишь упоминание чьего-то имени
запускало в недрах его организма скрытые инстинкты ищейки. Мише следовало бы
об этом помнить, прежде, чем науськивать его на Айди. И следствием ее
неосмотрительности стал не слишком приятный диалог с помощником.
– Мутный тип, этот Лоденбах, – заявил он Мише.
– Что ты имеешь в виду? – она почувствовала себя стоящей посередине
замерзшего озера, на тонком льду: одно неверное движение – и лед треснет, после
чего последует недолгий полет в бездну и неминуемая смерть.
– Пять лет назад обвинялся в промышленном шпионаже, но вышел сухим из
воды. После этого успел сменить две компании…
– Честно говоря, меня мало интересует промышленный шпионаж. Мы
расследуем совсем другое дело, если ты не в курсе.
– Вы же сами просили пробить его, – в голосе Томаса послышались обидчивые
нотки.
– Я просила тебя совсем не об этом. Мне нужно было сопоставить кое-какие
факты, вот и всплыл… этот Лоденбах.
– Кажется, вы уже вызывали его. В связи с убийством Шолля, не так ли?
Лед под ногами Миши ощутимо затрещал.
– Он всего лишь свидетель. Случайный. Один из множества других.
– А если копнуть глубже? – Томас все никак не хотел уняться.
– Поверь, я уже копнула. На максимальную глубину.
– Если бы я не знал вас… То подумал, что вы выгораживаете этого типа.
– Но ты меня знаешь. Правда?
Истина для полицейского комиссара Миши Нойманн – дороже всего: это
известно всем. Ради истины она готова пойти на любые жертвы. Не спать сутками,
подвергать риску собственную жизнь, не жалеть подчиненных и себя самое – так
было всегда. Но все пошло наперекосяк с тех пор, как в ее жизни появился Айди.
Часть известной ей информации она утаила – сначала для того, чтобы защитить
своего возлюбленного, а теперь…
Миша толком не может понять, что происходит теперь. Или – не хочет? Все
сказанное Айди в лучшем случае оказалось полуправдой. А кончики нитей, которые
торжественно вручил ей Ящерица, обрываются, даже не добравшись до клубка.
Вернее, клубок и нити существуют совершенно отдельно друг от друга. И Миша, не
будь она так влюблена, обязательно увидела бы: их цвета не совпадают.
А совсем недавно ей на глаза попался старенький «Трабант» из аэропорта. Он
был припаркован в квартале от ее дома – еще одна трудно объяснимая случайность.
Албанца внутри не было, там не было вообще никого, и Миша поспешила
заверить себя, что имеет дело с очередным реликтом прошлой эпохи, не более того.
О слежке за ней не может быть и речи; даже если предположить невероятное – и
слежка все-таки ведется, вряд ли ее тайные соглядатаи воспользовались бы таким
приметным авто. Они обязательно выбрали бы что-нибудь нейтральное.
И, как ни прискорбно это констатировать, дело Россетти зависло на той же
стадии, что и дело Шолля: слишком много версий, слишком много косвенных улик и
ни одной прямой. Оружие, из которого убили стрелка, так и не было найдено. И
опросы всех, когда либо знавших Россетти людей, вскрыли одну печальную истину:
у стрелка не было не то, что друзей, – просто приятелей, с которыми можно
скоротать вечер в баре. Пожалуй, самым близким ему человеком оказалась фрау
Дурстхофф, соседка и домработница. Вещь совершенно невероятная, если учесть
довольно успешную спортивную карьеру Россетти и сопутствующие ей прелести:
бесконечные турниры, зарубежные поездки, чествования победителей, автографсессии и рукопожатия на камеру с сильными мира сего. Все опрошенные Мишей и
Томасом довольно бодро перечисляли достижения Россетти, восхищались его
бойцовскими качествами, но как только речь заходила о личности стрелка –
следовал малопонятный ступор. Он был неплохим человеком, хотя и несколько
своеобразным – именно так выглядел вердикт. Расшифровать, что значит
«своеобразный» стоило большого труда, но в конечном счете Миша пришла к
выводу, что речь идет о нелюдимости, подозрительности и мизантропии. Какая уж
тут личная жизнь при подобных исходниках!
Трудно представить людей более далеких друг от друга, чем Шолль и Россетти,
но тем не менее, их что-то связывало. Иначе Шолль никогда бы не появился в
квартире стрелка, а он был там – и не единожды, если верить все той же фрау
Дурстхофф.
И Аранхуэс, дальний пригород Мадрида.
Намеренно или случайно, но Россетти ездил в Аранхуэс в то самое время, когда
там отирался Шолль. И это была единственная личная поездка, предпринятая по
инициативе стрелка; все остальные вояжи так или иначе укладывались в его
спортивный график. Миша всю голову сломала пытаясь присобачить Россетти к
гнусному бизнесу Шолля – но что-то не вытанцовывалось. Зато у Томаса не было
никаких сомнений относительно личности стрелка.
– Он классический извращенец, – заявил как-то Томас. – И я не удивлюсь, если он
был подручным этой гадины.
– С чего ты взял, что он извращенец?
– Вспомните его квартиру. Все вылизано до блеска, все разложено по полочкам.
Маниакальная страсть к порядку – разве это нормально? А фотографии на стенах?
Вы когда-нибудь видели такую идиотскую симметрию, комиссар?
– Нет, – вынуждена признать Миша.
– У него не было даже подружки. Для парня, которому стукнул сорокет, это
странно.
– Мы не знаем наверняка…
– Мы знаем. Будь по-другому, води Россетти баб – старая перечница давно бы
наябедничала. Мимо нее и мышь не проскочит.
– Возможно, он встречался с женщинами на их территории.
– Или – не с женщинами, – тут же откликнулся Томас. – А теперь сопоставьте:
нелюдимый, одинокий человек со странностями с одной стороны. И глава целой
сети педофилов с другой. Что первое приходит в голову?
– Что?
– Общность интересов. Никаких других точек соприкосновения я не вижу. Он
мог быть подручным, а мог – клиентом. Третьего не дано.
Томас, несомненно, увлечен этой своей теорией. Увлечен настолько, что напрочь
забывает о Вернере Лоденбахе. Так бывало и раньше: все, что идет вразрез с
умозаключениями помощника комиссара и портит изящно скроенную версию,
просто сбрасывается им со счетов.
– Может, ты и прав, Томас. И сказанное тобой объясняет жизнь Россетти. Но
никак не объясняет его смерть.
– Очень даже объясняет. Убирают ненужных свидетелей. Вспомните двух
других, комиссар.
– Хочешь сказать, что это звенья одной цепи?
– А вы так не думаете?
– Что-то здесь не сходится. ДТП и сердечный приступ – всего лишь несчастные
случаи, ничего доказать невозможно. А убийство – совсем другое дело, Томас. Совсем
другое.
– Будит ненужные подозрения?
– Именно. Убийство – это вызов.
– Значит, нейтрализовать Россетти другим способом не получилось. Или на это
просто не хватило времени.
Интуитивно Миша склонялась к тому же, о чем говорил сейчас ее помощник. И
она с удовольствием развила бы эту тему, и устроила бы мозговой штурм, если бы не
одно обстоятельство: фотография со стены в квартире Гвидо Россетти. Кто-то очень
не хотел, чтобы следствие узнало о ее существовании. То, что она оказалась в руках
Миши, – игра случая, подкрепленная бдительностью старухи Дурстхофф и страстью
юного фотографа Отто к стрелковым видам спорта. Чье лицо не должно было
засветиться ни при каком раскладе? – девушки или… Айди?
Девушки – всеми силами пытается убедить себя Миша, тогда откуда свинцовая
тяжесть в груди и сосущая тоска? Промышленный шпионаж, смена работы и… Что
он делал в последний год своей жизни? Играл в гольф, смотрел на город с террасы
своего пентхауса, три раза встретился с негодяем Готфридом Шоллем и провел
несколько ночей с Мишей.
Подругой детства и комиссаром полиции.
Почему Айди солгал относительно нынешней работы в фармацевтической
компании? Ведь эту ложь легко разоблачить, – достаточного одного телефонного
звонка или запроса по базе данных. Так поступил бы комиссар полиции, но никак не
влюбленная вусмерть подружка детства, одинокая и отчаянно некрасивая. Ей,
одурманенной «я люблю тебя», такое бы и в голову не пришло.
Айди поставил на подружку – и выиграл.
Мише нужно поговорить с ним, но телефонный разговор вряд ли что-то
прояснит. И решение, как и положено всем судьбоносным решениям, приходит
спонтанно: Миша берет три дня за свой счет, чтобы лететь в Гонконг. Она не
распространяется, для чего ей понадобились эти три дня, но начальство идет
навстречу, хотя и со скрипом: работы в отделе невпроворот, дело Шолля
пробуксовывает, дело Россетти так и не сдвинулось с мертвой точки. Томас всячески
намекает, что давно пора объединить эти два дела в одно – наверное, так Миша и
сделает.
После того, как вернется.
Никто не знает о ее планах на ближайшие несколько суток – даже Айди. Для
него это будет сюрпризом – появление Миши в окрестностях «Mandarin Oriental»,
гостиницы, где он поселился.
Четырнадцатичасовой перелет с пересадкой в Пекине вовсе не кажется Мише
утомительным: она мечтает. Вопреки здравому смыслу, который все последние дни
подсказывал ей: будь осторожна, держи ухо востро! Но прислушиваться к нему
некому, полицейский комиссар благополучно остался во Франкфурте, а на борт
авиалайнера взбежала подружка детства с тощим рюкзаком за спиной. Стоило
самолету набрать высоту, как подружка все сразу же поняла про себя: она отчаянно,
невыносимо тоскует. Она хочет увидеть Айди и провести с ним ночь – или день,
похожий на ночь, – только этим инспирирован ее марш-бросок на другой конец
света, ничем иным.
Каждое утро Айди пьет кофе в «Старбаксе» напротив гостиницы – в одном из
телефонных разговоров он вскользь упомянул об этом, а Миша запомнила. Там они и
встретятся, решает для себя она. Они встретятся, и Айди на секунду впадет в самый
настоящий анабиоз от неожиданности. А потом обрадуется, а потом… То, что
случится потом, наполняет Мишу сладким томлением, – поскорей бы увидеться с
ним! Но сначала она позвонит, как звонила все это время, и спросит у него – как
дела? Во Франкфурте дождь — скажет она, – и я скучаю по тебе.
– И я, – отзовется Айди (он всегда отзывается).
– Страшно скучаю.
– И я. Я чертовски соскучился, детка.
После этого она шепнет в трубку что-то очень дерзкое и сексуальное, Что-то
такое, что заставит Айди произнести дрогнувшим голосом: «Не заводи меня». И
тогда она рассмеется – так же дерзко и сексуально, как только что шептала, – Я хочу
этого. Я хочу тебя.
Не факт, что завтрашним утром во Франкфурте будет идти дождь, но
принципиального значения это не имеет.
…Все получилось так, как задумала Миша. Почти так.
В восемь тридцать утра по местному времени она вышла из такси на
противоположной от «Mandarin Oriental» стороне и легко отыскала «Старбакс». А
неплохое местечко выбрал Айди, – подумала она. Шикарный пятизвездочный отель с
заоблачными ценами за номер – интересно, хватило бы ее зарплаты полицейского
комиссара хотя бы на неделю пребывания здесь? Так или иначе, она попадет в эту
башню из стекла и бетона, возможно даже – через какой-нибудь час.
С колотящимся сердцем она набрала номер Айди.
– Привет, детка, – голос у него был бодрый.
– У нас идет дождь.
– Странно. Я смотрел сводку погоды во Франкфурте. Никакого дождя не
обещали.
– Иногда синоптики ошибаются.
– Почему не спишь? – разница в семь часов давала Айди право на такой вопрос.
Во Франкфурте, где нет никакого дождя, сейчас около двух ночи.
– Не спится.
– Где ты сейчас?
Ей следовало больших трудов сдержаться и не ответить: совсем недалеко от
тебя, а скоро буду совсем близко. Но вместо этого она сказала:
– Еду домой.
– Так поздно?
– Работа.
– Ты загонишь себя, дорогая. Мне это совсем не нравится. И я слишком далеко,
чтобы призвать тебя к порядку.
Ты рядом, Айди. Но пока не знаешь об этом.
– Есть какие-нибудь новости? – конечно, он имел в виду ход расследования,
которым Миша делилась с ним с завидным постоянством. И лишь в самое последнее
время поток откровений иссяк – интересно, Айди заметил это или нет?
– Ничего существенного.
– Да, вот еще что. Тот парень, Россетти. Чемпион по стрельбе, так? Я нашел его в
интернете. Физиономия оказалась знакомой.
– Знакомой?
– Мы действительно где-то виделись. Затруднюсь сказать, где именно, но
похоже это и впрямь была какая-то вечеринка.
– Частная?
– Вряд ли, потому что мы не были представлены друг другу. Случаются сборища
на тысячу человек, совершенно необязательные…
– Что-то вроде банкета по поводу юбилея компании или благотворительного
вечера?
– Именно. Масса лиц в толпе, о которых потом даже не вспоминаешь. Боюсь,
твой Россетти и был таким лицом. Если бы я знал тогда, что ты столкнешься с ним
при столь печальных обстоятельствах, – Айди хмыкнул. – То пригляделся бы к нему
повнимательнее.
В ту же секунду Миша почувствовала, как огромный камень свалился с ее души.
Милый, милый Айди! А ей должно быть стыдно за свою излишнюю
подозрительность. Но она не стыдится, совсем другие чувства переполняют ее:
Миша влюблена и счастлива. И сейчас она скажет ему, что прилетела в Гонконг,
потому что… Потому что влюблена и счастлива, и не может больше ждать.
Она готова была сделать это, когда увидела Айди. Он стоял у входа в «Старбакс»,
прижимая к уху телефон. Входи же, милый! – еще минута, и мы встретимся.
То, что произошло потом, врезалось в ее память навсегда.
Молодая женщина.
Блондинка с точеной фигуркой; с длинными гладкими волосами, с пухлыми
детскими губами, – сложившимися в улыбку при виде кого-то, кто дорог ей. На улице
в это утро было не так уж мало людей, но улыбалась она Айди. Миша поняла это,
когда Златовласка подошла к нему вплотную и коснулась ладонью его локтя. Он
тоже улыбнулся ей, а затем заговорщицки приложил палец к губам и показал на
телефон. Женщина кивнула, приподнялась на цыпочки и откинула Айди волосы со
лба.
– Мне пора, детка, – сказал он. – Предстоит тяжелый день.
– Много работы? – Миша смотрела на девушку не отрываясь.
– Обычная рутина. Но хорошо, что она существует. Иначе я бы совсем извелся,
думая о тебе.
– И что же ты думаешь обо мне?
– Ты знаешь что.
– Просто скажи.
– Я люблю тебя. Спокойной ночи.
– Хорошего дня.
Миша и сама не понимала, откуда у нее взялись силы, чтобы сказать это. Давно
забытый призрак «Пальменгартена» придвинулся вплотную, она снова стоит в
одной из его оранжерей, – никчемная, никому не нужная страшила, дружить с
которой можно только от безысходности, из жалости. Вряд ли блондинку зовут
Агата – как первую красавицу из их с Ящерицей класса – но целуются они так же
самозабвенно.
Посреди Гонконга. На глазах у Миши.
Был ли Айди так же страстен с ней, как страстен с блондинкой? – судить об этом
сложно, ведь Миша не видела себя и вероломного любовника со стороны. Она
судорожно пытается вспомнить его жесты, его объятья. В них была осторожность и
была нежность – чувства, симулировать которые легче всего.
Все его слова о любви – ложь. Ложь заранее подготовленная, хорошо
простроенная, с разветвленной сетью коммуникаций и эшелонированной обороной.
Осталось только понять, ради чего он так старался быть осторожным. Быть нежным.
Какой была твоя истинная цель, Айди?
Она обязательно подумает об этом – позже, когда эти двое наконец-то
перестанут целоваться. Мише ничего не стоит уличить Ящерицу в предательстве:
для этого достаточно просто встать с места, выйти на улицу и коснуться ладонью
его локтя: точно так же, как сделала блондинка пять минут назад. В другой жизни,
где комиссар полиции Миша Нойманн еще могла быть счастлива.
Этой жизни больше не существует.
И комиссара полиции тоже нет – есть девочка-подросток; страшила, годная
лишь на то, чтобы оказаться не в то время и не в том месте –
шпионишь за мной?
Ничто не помешает Ящерице задать тот же вопрос, который он задал ей много
лет назад, в «Пальменгартене». А китайская Агата будет сверлить Мишу глазами, не
совиными – лисьими.
Повторения этой сцены она не перенесет.
А, значит, Миша не имеет права выдать себя. Сползти на пол, заслониться
газетой, оставленной кем-то из посетителей («Asia Times» за вчерашнее число),
скрыться в туалете – любая из принятых мер предосторожности не кажется
чрезмерной. Загвоздка лишь в том, что Миша не может не только сдвинуться с места
– она не в состоянии даже рукой пошевелить. И если Айди и его блондинка зайдут
сюда…
Незнакомец Гонконг гораздо более милостив к Мише, чем «Пальменгартен»:
парочка передумала пить кофе в «Старбаксе», у них наверняка нашлись дела
поинтереснее. Оглушенная и беспомощная, Миша сидит за своим столиком в
глубине зала, и лишь одна мысль бьется в висках:
Ее Айди умер. Утонул где-то под Килем, когда ему исполнилось шестнадцать.
А тот человек, который выдает себя за Айди, не имеет к ее лучшему другу
никакого отношения. Ей следовало бы понять это с самого начала, с
неправдоподобной истории о китайской лапше с морепродуктами: он следил за ней
вовсе не потому, что был влюблен. А… почему?
Разбираться в побудительных мотивах незнакомого ей человека она не в
состоянии. Во всяком случае – сейчас. Сейчас ее атакуют воспоминания о
подозрительных мелочах: Вернер Лоденбах слишком явно интересовался делом
Шолля. Слишком навязчиво предлагал свою помощь в следствии. Слишком охотно
выдавал информацию, которую невозможно ни подтвердить, ни опровергнуть.
Так кто ты такой, Вернер Лоденбах?
Мутный тип, – сказал о нем Томас. Миша не должна плакать. Не должна.
Она уговаривает себя не плакать в такси, на пути в аэропорт. И у стойки, где
меняет билет на ближайший рейс до Франкфурта, – в любое другое время этот рейс,
с промежуточной остановкой в девять часов, показался бы ей слишком неудобным.
Но только не сейчас. Она поднимается на борт со страстным желанием разбиться
где-то над Индией, а, может, над Сибирью – или где там еще проложен воздушный
коридор, по которому крадется ее самолет? Но разбиться означало бы утянуть за
собой полторы сотни невинных. А виновный – Вернер Лоденбах – останется при
этом безнаказанным.
…Во Франкфурте идет анонсированный Мишей дождь – с опозданием на сутки.
Она прячет лицо в этом коротком и сильном дожде и, наконец-то, дает волю
слезам. На дисплее вновь заработавшего телефона – три пропущенных звонка и одно
смс-сообщение: «Куда ты пропала? Волнуюсь и люблю».
Первое желание Миши – выбросить чертов телефон. Но тогда бы пришлось
выбросить и этот чертов город заодно, и чертово собственное тело, навсегда
отравленное Вернером Лоденбахом. Собственное тело волнует Мишу больше всего:
ей придется жить с ним еще какое-то время и нужно как-то приспосабливаться. Ко
всему, что связано с Лоденбахом – и не связано тоже.
«Я много думала. Мы слишком разные. Мы слишком дети, а дети не
прощают обид. Переделать себя невозможно».
Ответ приходит через десять минут, которые кажутся ей вечностью. Вернер
Лоденбах не потерял самообладания и вовсе не требует объяснений.
«Ты совершаешь большую ошибку»
«Все самые большие ошибки я уже совершила. Будь счастлив».
На этот раз он думает дольше, а, может, слишком занят унифицированной
китайской Агатой. Но в перерыве между поцелуями и чем-то большим все-таки
находит время написать:
«Вряд ли это получится без тебя».
Короткая фраза высвечивается на экране телефона в тот самый момент, когда
Миша принимает душ. Наплевав на обычный режим экономии, она стоит под
упругими струями целый час и больше не плачет – горько смеется, глотая
безвкусную теплую воду.
Ты неподражаем, Ящерица, – говорит она сама себе, и кафельной плитке, и
бесчувственным никелированным смесителям. В последний раз она произносит имя
Айди вслух, прежде чем загнать воспоминания о нем, любовь к нему в самый
дальний угол души. Туда, куда не заглядывают даже во снах. Жить дальше
получится лишь при одном условии: ее любовь к Айди должна умереть.
Здесь и сейчас.
Вернер Лоденбах не возвращается из Гонконга первым же самолетом, чтобы
выяснить: что же произошло? Так поступил бы человек, который влюблен. Но он не
влюблен, теперь это ясно, как божий день. Он не возвращается ни через неделю, ни
через месяц. Необходимое уточнение: не возвращается к Мише. Все остальное – в
том числе, в какой именно географической точке она находится, – не так уж важно.
Как и то, что дело Шолля и дело Гвидо Россетти, даже объединенные в одно, так и не
будут раскрыты. Несмотря на обилие фактов, улик и возможных подозреваемых. Это
– первый прокол в карьере полицейского комиссара Миши Нойманн. Обсуждать его
она не склонна, даже с верным Томасом. А даже если бы захотела – все равно ничего
не получилось бы. Ее рот забит рисом, – совсем как рот стрелка, найденного на
продовольственном складе в гавани Хохсгхафен. И на каждом зернышке
выгравировано имя – Вернер Лоденбах.
Часть вторая
Старший аркан
Колесница Гермеса
…Знакомство не клеилось.
После озвученного вслух желания поскорее приступить к работе, унылая немка
надолго замолчала. Сосредоточенно молчал и Литовченко, очевидно, продумывая
про себя линию поведения с комиссаром полиции Нойманн. Лишь у выхода из
здания аэропорта он поинтересовался у Вересня, что тот собирается делать в
ближайшие пару часов.
– Может, добросишь эту выхухоль до места назначения, если не очень занят? –
спросил он с надеждой в голосе.
Это была странная просьба, учитывая, что именно на Литовченко лежали все
основные хлопоты по обустройству немецкой гостьи, а Вересень и в аэропорту-то
оказался случайно, исключительно по доброй воле принимающей стороны в лице
и.о. начальника убойного отдела.
– А сам-то?
– Понимаешь, Боря… У меня срочное дельце образовалось. Как раз неподалеку, в
Пушкине. С одним человечком нужно кое-что перетереть, по-быстрому. А ты – на
колесах и все равно в город едешь. Забери немчуру, а?
– В какую гостиницу везти?
– Не в гостиницу. Квартира ведомственная, – Литовченко вытащил из кармана
сложенный вчетверо листок, пробежал по нему глазами и неожиданно
присвистнул. – О! Так это же Петроградка, твой район. Видишь, как все
складывается?
Адрес, написанный на листке, и впрямь отсылал Вересня к родной Петроградке:
«ул. Большая Монетная, 9. кв. 34». До Большой Монетной от Вересневской улицы
Мира было рукой подать – всего-то три минуты прогулочным шагом, если идти
дворами. А в искомом доме располагалось небезызвестное Вересню кафе «Паутина»:
до недавнего времени там собирался довольно мутный в этническом и социальном
плане контингент, пуповиной связанный с находящимся неподалеку Сытным
рынком. После прошлогоднего скоропалительного апгрейда «Паутина»
преобразилась в «Энигму», обзавелась определением «спортивный бар» и бизнесланчевым меню, а на смену торговцам пришли парни в мотоциклетных косухах и
фанаты «Зенита». Байкером Вересень не был, за футбольными перипетиями никогда
не следил, – и потому в экс-«Паутину» заглянул лишь однажды – переждать
внезапный июньский ливень за кружкой темного пива.
Пиво оказалось недурным, но и не настолько хорошим, чтобы повторить визит.
Кроме вышеозначенной «Паутины-Энигмы» к дому номер девять по Большой
Монетной были приписан продуктовый магазинчик «24 часа», вечно закрытый на
переучет, – вот и все, что мог вспомнить Вересень относительно будущей среды
обитания полицейского комиссара из Франкфурта.
– И что мне делать с этой немкой? – спросил он у Литовченко.
– Доставишь по адресу. Пусть располагается, отдохнет после перелета.
– Она не намерена отдыхать, ты же сам слышал. Готова приступить к
расследованию немедленно.
– Ну, так и введешь ее в курс дела! – почему-то обрадовался капитан. – Да, ей еще
нужно командировку отметить…
– У нас в управлении?
– У нас. Ладно, к тому времени я подскочу… В общем, будем на связи. Держи
ключи.
В ладонь Вересня соскользнуло кольцо с английским ключом и электронной
таблеткой, по всей видимости открывающей дверь в подъезд. После чего хитрован
Литовченко улыбнулся следователю еще шире и направился в сторону терпеливо
ожидающей их комиссарши. Вересень побрел следом, на ходу соображая, что было
бы, окажись на месте дурнушки красавица: капитан уж точно никому бы не
перепоручил заботу о ней и срочно нарисовавшиеся дела в Пушкине отпали бы сами
собой.
– …Мадам! – обратился Литовченко к немке. – Фрау…
– Фройляйн, – педантично поправила та. – Эс ист бессе… лучше звать меня
комиссар. Так будет по-русски?
– Так, – капитан кивнул головой, а потом добавил. – Сопровождать вас будет мой
коллега Борис Вересень. Он же ознакомит вас с материалами дела. А я вынужден вас
покинуть.
Закончив тираду, Литовченко повернулся к Вересню:
– Переведи.
– Я поняла, – отозвалась вместо Вересня немка.
– Ну и ладушки. До скорой встречи, фройляйн комиссар!
…Путь от Пулково-2 до въезда в город Вересень и немка проделали в полном
молчании. И лишь когда за окнами промелькнули первые дома Московского
проспекта, Боря решил возобновить беседу:
– А прежде не приходилось бывать в России?
Рыжеволосая Юдифь отрицательно покачала головой.
– Санкт-Петербург – культурная столица России, – неожиданно для себя ляпнул
Вересень. А потом, помолчав, добавил. – Город-герой.
– Да, – ответила немка. – Эрмитаж. Русский Музей. Крепость…
– Петропавловская, – услужливо поддакнул Вересень. – И Адмиралтейство.
Немка вынула из сумки пухлый блокнот и принялась листать его, вглядываясь в
ровные, исписанные мелким убористым почерком строчки. Остановившись где-то
на середине талмуда, она пошевелила губами (как если бы проговаривала текст про
себя), а потом громко и отчетливо произнесла:
– Я бы хотела увидеть тело.
– Тело? – опешил Вересень. – Чье?
– Вернер Лоденбах.
– Прямо сейчас?
– Я бы хотела увидеть тело, – снова повторила она.
Восприняв слова странной немки, как руководство к действию, Вересень
вздохнул и полез за телефоном.
– Ты у себя? – спросил он, когда на другом конце провода отозвался
судмедэксперт Кукушкин.
– У себя. А что?
– А утопленник? Еще не прибрали?
– Это я у тебя хочу спросить – долго нам еще его держать?
– Вопрос решается. Кстати, везу тебе, – тут Вересень понизил голос. –
Немецкого… м-м… товарища.
– Какого еще товарища?
– Комиссара полиции. Будем через полчаса.
Остаток пути Вересень пытался занять «фройляйн комиссар» светской беседой,
и для начала похвалил ее отменное знание языка.
– Вы прекрасно говорите по-русски. Изучали специально?
– Специально. Да, – пожевав губами, ответила немка.
– А у меня совсем нет склонности к языкам, – посетовал Вересень. – Ничего в
голове не держится. Кроме слова панишмент. Понятия не имею, что это такое, а
вот… отложилось.
Но проблемы Вересня мало интересовали комиссаршу. Она снова уткнулась в
свой талмуд. И снова тонкий палец забегал по страницам. Замерев на какой-то из
множества строчек, он принялся ритмично постукивать по бумаге. В этом ритме
Вересень моментально нашел для себя нечто, – смутно знакомое.
Шостакович. Седьмая симфония. То – самое запоминающееся – место, которое
принято ассоциировать с наступлением фашистской армады на осажденный
Ленинград. Вересень поежился, а немка спросила:
– Когда я могу ознакомиться с материалами дела?
Какой же, все-таки, у нее неприятный, скрипучий голос! Он режет слух не
меньше, чем вой дурацкого парня, когда он чем-то недоволен. Воспоминание о
Мандарине заставило Вересня улыбнуться: что поделывает сейчас его большеухий
друг? Дрыхнет в лежаке, или наматывает круги по квартире, инспектируя вверенное
ему пространство?
Улыбка Вересня не осталась незамеченной:
– Я неправильно выразилась?
– Нет-нет, все верно. А с делом вы можете ознакомиться когда угодно.
– Сегодня.
– Хм-м… Хорошо, материалы я подготовлю.
…В чертогах Кукушкина царил обычный холод, да и прием, который оказал Отто
Генрихович вновь прибывшей парочке, оказался достаточно прохладным.
– Ну? – громыхнул Кукушкин, пожимая руку Вересня и исподлобья посматривая
на Мишу Нойманн. – Ты же говорил, что с каким-то немецким комиссаром едешь. А
сам бабу приволок. Ладно бы кота своего… Я не против и всегда рад. Но бабу…
Вересень сделал страшные глаза и скривил рот, что должно было означать: не
болтай лишнего, молчи и внимай.
– Вот, знакомься. Наша гостья из Германии. Комиссар полиции. Будет
расследовать дело Лоденбаха c немецкой, так сказать, стороны.
– Миша Нойманн, – немка протянула руку Кукушкину.
– Миша прекрасно говорит по-русски, между прочим, – снова встрял Вересень. –
Так что общаться с ней можно… э-э… без всяких ограничений.
– Ясно.
– Я бы хотела взглянуть на тело.
Кукушкин коротко кивнул и перевел взгляд на следователя:
– А ты?
– Подожду вас здесь.
Ждать пришлось долго: Вересень успел прослушать штук пять песенных
откровений участников Грушинского фестиваля прошлых лет, «Диалог у новогодней
елки» в исполнении супружеской четы Никитиных, а также балладу «А ты опять
сегодня не пришла», автора которой так и не смог идентифицировать.
Как прошла идентификация Вернера Лоденбаха – осталось неизвестным, но
когда Миша и Кукушкин вернулись, выглядела немка совсем не так, как двадцать
минут назад. Крепко сжатые губы, потухшие глаза и уже знакомые Вересню красные
пятна на лице – все это говорило об одном: комиссар полиции из Франкфурта
восприняла все близко к сердцу. Как будто увидела не абстрактные останки, некогда
бывшие человеком (пусть и соотечественником), а кого-то близкого.
С чьей потерей невозможно смириться.
– С вами все в порядке? – поинтересовался Вересень.
– Да.
– Отчет о вскрытии приобщен к делу. А в общих чертах я вам все рассказал, –
Кукушкин смотрел на Мишу Нойманн с внимательным почтением, от прежней
реакции на «бабу» не осталось и следа. И это поразило Вересня не меньше, чем
метаморфоза, произошедшая с немкой.
– Отчет у меня, – подтвердил он.
Миша покинула прозекторскую первой, а Вересень чуть задержался в дверях.
– Ну, как? – спросил он у Кукушкина.
– Толковая девушка, – не вдаваясь в подробности, произнес судмедэскперт. И,
помолчав, добавил. – Может, что у вас и получится. Ладно, бывай. И коту своему
кланяйся. В гости заходите, когда будет минутка. Всегда рад, всегда рад.
…В коридоре Миши не оказалось. Не оказалось ее и возле входа в Бюро
судмедэкспертизы, откуда хорошо просматривалась площадка для парковки, где
стояла сейчас машина Вересня и старые Кукушкинские «жигули».
– Вот черт! – негромко ругнулся Вересень, а вслух произнес. – Фройляйн
комиссар? Миша?
Вместо ответа в кармане следователя глухо запел телефон. Звонил Литовченко.
– Как дела? – весело громыхнул капитан. – Устроил комиссаршу?
– Пока нет. Мы у Кукушкина.
– С порога в зубы взялись за дело? Молодцы.
– Ты когда появишься?
– Э-э… Перезвоню.
Прежде, чем Вересень успел что-то сказать, капитан отключился. Но Боре было
уже не до Литовченко, единственный вопрос, который волновал его, – куда исчезла
«толковая девушка».
Он нашел Мишу через минуту, за ближайшим углом. Она стояла, прислонившись
к кирпичной стене и смотрела прямо перед собой. Лихорадочный румянец на ее
лице немного поутих и лишь на правой скуле виднелось красное пятно.
– А я вас ищу!
Немка кивнула, приложила к глазам ладонь и пробормотала:
– Андунг.
– Не понял?
– Кара. Возмездие. Вот что есть панишмент.
– Понятно, – и снова Вересню показалось, что Миша вкладывает в эти слова чуть
больше смысла, чем кажется на первый взгляд.
***
…На Большую Монетную они добрались лишь к вечеру. Целый день немка убила
на изучение дела Лоденбаха. Она отказалась от обеда, ограничившись лишь кофе
(который исправно поставлял ей Вересень) и постоянно делала пометки в своем
талмуде. Пару раз звонил Литовченко: он никак не мог развязаться с текущими
делами, но клятвенно пообещал «нарисоваться» у Вересня при первой же
возможности.
– Заскочишь в управление?
– В управление вряд ли успею. Так что – прямо к тебе домой. Примешь гостя?
– Куда ж я денусь, – сказал Вересень, а про себя подумал: уж не зачастил ли
капитан на улицу Мира? Если и так, то вовсе не желание подружиться с Вереснем
тому виной. Скорее – надежда снова увидеть Мандарина. Вересень уже и сам успел
соскучиться по дурацкому парню, хотя теперь, после дня, проведенного в обществе в
обществе фройляйн Нойманн, понимал: видеться с Мандарином ему придется реже.
И дай бог, чтобы Боря приходил домой к ночи. Судя по тому, с какой прытью немка
ухватилась за дело, с какой тщательностью перелопатила все собранные
материалы, – работы на него свалится немерено. И ведь не увернешься, иначе
комиссарша спустит три шкуры.
С нее станется.
Пока они скакали по пробкам, Миша успела расспросить Вересня о гостинице, в
которой останавливался Лоденбах. И о девушке, с которой он там познакомился.
Фотографии Кристины Бирман, приложенные к делу, комиссарша рассматривала
особенно тщательно. И даже с какой-то скрытой неприязнью, как будто несчастная
эскорт-девица была ее личным врагом.
А если вспомнить состояние немки после вполне рутинного посещения бюро
судебно-медицинской экспертизы… Положительно, у Миши есть свои собственные
счеты с покойным Вернером Лоденбахом. Или… претензии к нему.
Вересень так глубоко погрузился в размышления о пока неясной ему подоплеке
отношений комиссарши и утопленника, что едва не въехал в ползущую перед ним
«Газель». Лишь в самый последний момент он ударил по тормозам – толчок
получился ощутимым, немка дернулась и на несколько секунд повисла на ремне
безопасности.
– Шайзе![11] – процедила она.
– Простите, – промямлил Вересень. А потом, помолчав, добавил. – В пробках надо
держать ухо востро.
– Ухо? Зачем ухо?
– Э-э… Это идиома. Понимаете? Означает – нужно быть внимательным.
Осторожным. И вообще – не терять бдительности. Вот.
– Генау, – немка покачала головой и перевела сама себя. – Именно.
– А этот парень… Лоденбах… Раньше вы с ним не сталкивались? Не вы
конкретно, я имею в виду… А в общем и целом… Немецкие правоохранительные
органы, так сказать.
На этот раз молчание затянулось на целых три квартала – вплоть до
Австрийской площади. Но когда Миша снова открыла рот, из него выпорхнули не
«да» или «нет», а довольно обтекаемое:
– У меня есть соображения…
К такой словесной конструкции прибегал только один человек в ближнем
окружении Вересня – старший советник юстиции Николай Иванович Балмасов. И
только в тех случаях, когда был не слишком удовлетворен работой подчиненных и
готовился учинить очередной разнос. Подобных – не всегда справедливых –
разносов Вересень терпеть не мог. Вот и сейчас – он инстинктивно втянул голову в
плечи, хотя немка вложила в свои «соображения» совсем иной смысл, чем обычно
вкладывал Балмасов.
Скорее всего.
– Неплохо было бы поделиться. Соображениями. Так мы быстрее продвинемся.
– Нужен… как это говорится… Брэйнсторминг…
– Э? – разинул варежку Вересень.
– Мозговой штурм.
Все-таки, немецкая комиссарша отлично говорила по-русски.
…Квартира 34, в которой должна была поселиться немка, оказалась просторной
двушкой, с окнами, выходящими на саму Большую Монетную – довольно узкую
улицу с односторонним движением. В комплекте с ведомственной норой шли
холодильник, микроволновка и (почему-то) миксер, шейкер и кухонный комбайн.
Наличие этих мало функциональных приблуд, очевидно, было призвано
компенсировать отсутствие телевизора. Зато имелся похожий на гроб музыкальный
центр, а над диваном в большой комнате висела огромная карта мира. В карту были
воткнуты самые разные флажки, и Вересень завис на целую минуту, пытаясь
разгадать, что они могут означать. И лишь потом сообразил – флажки
символизируют порт приписки бывших постояльцев квартиры. Некоторые
кучковались у границ Родины: три в Киргизии, пять – в Казахстане, еще восемь – в
республике Беларусь. Центральная Азия была представлена двумя флажками,
воткнутыми в сердцевину монгольской пустыни Гоби, а Европа – одиноким штырём
в районе румынского порта Констанца.
Не густо.
Зато целые гроздья флажков украшали регионы России, представленные куда
как широко: Новосибирск, Псков, Чита и Казань, Находка, Игарка и Хатанга, а даже
поселок Оймякон, – что вызвало у Вересня изумление. Неужели на «полюсе холода»,
где на лету замерзает все живое, существуют проблемы с преступностью, которые в
срочном порядке нужно решать в Санкт-Петербурге? Не мешало бы расспросить об
этом Литовченко, когда он появится.
Когда он появится, черт возьми?!
Пока Вересень изучал географию правоохранительных органов, немка успела
проинспектировать кухню.
– Борис! – позвала она следователя. – Борис! Вас ис дас… Э-ммм… Что это такое?
И впрямь, – на маленьком, придвинутом к окну кухонном столе, возвышался
странный натюрморт из трех банок икры, пирамидкой составленных друг на друга;
внушительной стопки блинов (прикрытых прозрачным плексигласовым куполом,
чтобы не заветривались) и не слишком аккуратно вырезанной картонки, на которой
от руки было написано:
»»» WILKOMMEN «««
«Добро пожаловать», – тут же перевел про себя Вересень. И повторил – уже
вслух:
– Добро пожаловать, фройляйн комиссар.
– Здесь не хватает буквы.
– Буквы?
– Здесь не хватает еще одной буквы «L».
Порывшись в сумке, немка выудила ручку и надписала недостающую «L», после
чего вернула картонке исходное положение, отошла от стола и снова – в глубокой
задумчивости – уставилась на натюрморт.
– Еще чего-то не хватает? – заволновался Боря.
– Водка.
– Водка?
– Икра, блины и водка – равно русская душа. А водки нет.
– Сбегать?
– Я не пью.
– Я тоже, – почему-то соврал Вересень. Но тут же устыдился. – В смысле не пью
на работе.
– Работы много.
– Кто же спорит. Прямо завтра и начнем. С утра. А сейчас отдыхайте. Налегайте
на икру. И вообще…
Вересень пошарил глазами по комнате и немедленно нашел искомое:
стационарный телефон, стоящий на журнальном столике около дивана.
– Оставлю вам свой номер телефон, фройляйн комиссар. Я живу здесь,
неподалеку. Если что-нибудь будет нужно – звоните.
Прежде, чем спуститься по лестнице и направиться домой, к дурацкому парню,
Вересень еще минуты три потоптался перед дверью, за которой оставил
комиссаршу. Все ли он сделал правильно? Не посрамил ли честь «русской души»? По
всему получалось – не посрамил, так что в виньеточное «wilkommen» смело можно
добавить не одну «L», а три, или даже пять. Вересень убил на немку целый день,
предоставил все материалы по делу, с комфортом довез до временного жилища и
проявил максимум участия. Затем он подумал о блинах и икре и сглотнул слюну:
сегодня ему толком удалось только позавтракать, обед – пропущен из-за хлопот с
Мишей Нойманн, а теперь пришло время ужина и блины с икрой были бы весьма
кстати.
…Мандарин встретил хозяина недовольным рыком, что в переводе с кошачьего
должно было означать: ну, и где ты задержался, приятель? И Вересню, дабы
упредить склоку, пришлось по-быстрому рассказать дурацкому парню о приезде
полицейского комиссара из Франкфурта, который – хоть и носил мужское имя – при
ближайшем рассмотрении оказался женщиной. Упоминание о женщине вызвало у
Мандарина странную реакцию: он снова недовольно заворчал, а потом вскарабкался
по Вересню и повис на шее, крепко вцепившись когтями в рубашку.
Вересень растолковал это по-своему и поспешил успокоить кота:
– Это не то, что ты подумал. Дамочка та еще. Ни рожи, ни кожи. Ужасно
некрасивая, бедняжка. Хотя… Кукушкин говорит, что толковый специалист. Он тебе
кланяться велел, кстати. Кукушкин, само собой.
Прояснив таким образом ситуацию, Вересень принялся жарить картошку под
психоделические композиции со шведского лицензионного диска «From Gagarin’s
point of view»[12]. И в момент, когда картошка уже начала подрумяниваться, раздался
телефонный звонок.
– Миша Нойманн, – услышал Вересень на том конце провода уже знакомый
скрипучий голос.
– Ага.
– Не ждать до завтра.
– В смысле?
– Брэйнсторминг. Начать нужно сегодня.
– Решили таки поделиться соображениями?
Гиперактивность немки совсем не улыбалась Вересню. Она предполагала, что
следователь, даже не пожрав толком, должен бежать куда-то и, на ночь глядя,
включать мозги. И неизвестно еще, как на его уход отреагирует Мандарин – вдруг
ему попадет шлея под хвост и он опять включит свой чертов «Титаник»?
Положительно, с точки зрения Гагарина идея фройляйн комиссара была
контрпродуктивной.
Да и с любых других точек – тоже.
– А… до завтра не потерпит? – осторожно спросил Вересень. – Никак?
– Нет.
– Может, тогда… у меня?
Предложение выглядело нелепым, особенно, если учесть, что его телефонная
визави была немкой – раз, и – малознакомой женщиной – два. Но Вересень
совершенно справедливо рассудил, что устраивать брэйнсторминг будет
сподручнее, имея перед глазами наглядную агитацию. А именно – материалы по
делу Вернера Лоденбаха, развешанные на заветной магнитной доске. Оставалось
только заручиться согласием самой комиссарши.
– Это… удобно? – после непродолжительного молчания сказала она.
– Вполне. Я живу один. Айн. Айн манн.
По-немецки это означало «один человек», и Вересень понятия не имел, откуда
знает это выражение. Но, произнеся его вслух, тут же получил от дурацкого парня
лапой по скуле и немедленно поправился:
– Айн манн и айн кот. Э-э… кэт. Ну как, согласны?
– Хорошо.
– Тогда я зайду за вами минут через двадцать.
– Хорошо.
Немка отключилась, а Вересень окинул взглядом кухню и часть коридора, а
потом рысцой побежал в комнату. Порядок, царивший в квартире, нельзя было
назвать идеальным, но это был именно порядок, а не какое-нибудь холостяцкое
безобразие: грязные носки нигде не валяются, полы пребывают в относительной
чистоте, следов вековой пыли на рабочих поверхностях стола и телевизора тоже не
видно. Кроме того, после переезда к нему Мандарина, Вересень собственноручно
вымыл окна: дурацкий парень любил сидеть на подоконнике и глазеть на улицу.
Вернее – на никогда не рассасывающуюся автомобильную пробку внизу и
близлежащие крыши.
Оставалось только разобраться с ворохом одежды: ее Вересень обычно
складировал на стульях. Лишняя пара джинсов, летний пиджак, футболки и
тенниски перекочевали в кладовку, после чего Боря еще раз осмотрел комнату и
остался доволен ее видом.
– Сегодня у нас будут гости, – объявил он Мандарину. – Вернее – гостья.
Немецкий товарищ. Так что – не орать и не бесчинствовать. И помнить, что мы с
тобой представляем страну. Усек?
Мандарин отнесся к новости спокойно. Спустившись с рук Вересня, он зевнул,
выгнул спину и отправился на подоконник.
– Скоро вернусь! – крикнул ему Вересень прежде, чем захлопнуть дверь.
Они с Мишей и впрямь обернулись за пятнадцать минут – при этом Боря успел
продемонстрировать немке «типичный питерский закат», «типичный питерский
двор-колодец» и «типичных питерцев, отдыхающих после трудового дня» – за них
сошли два байкера, которые как раз парковали у «Паутины» свои «харлеи».
Из всего увиденного Мишу впечатлил только двор-колодец.
– Здесь же совсем нет света! – сказала она, глядя на маленький квадратик неба,
со всех сторон подпираемый ущельями стен.
– Зато хорошая акустика, – парировал Вересень.
Мандарин поначалу не проявил никакого интереса к гостье из Франкфурта, да и
она осталась совершенно равнодушной к дурацкому парню. Лишь скользнула по
нему взглядом – и все. Это было что-то новенькое, и Вересень почувствовал себя
уязвленным: до сих пор знакомство с Мандарином третьих лиц проходило на ура.
Оно оставило глубокий след в суровых мужских сердцах Кукушкина и Литовченко,
не говоря уже о самом Вересне. Но немка…
С ней явно было что-то не так.
Презрев инопланетные кошачьи уши, она уставилась на доску, увешенную
фотографиями и украшенную смехотворной Вересневской графикой.
– Может быть, чайку? – подал голос Вересень.
Вместо ответа фройляйн комиссар еще ближе придвинулась к доске.
– Что это? – спросила она, разглядывая нарисованную пальму.
– Тимбукту. Тимбукту упоминается в записке, которую Кристина Бирман
написала Лоденбаху, – Вересень ткнул сначала в фотографию эскорт-девицы, затем –
в имя утопленника, и напоследок – в саму записку. – Записка, честно говоря,
довольно странная. Но, может, вы в ней разберетесь. Как женщина.
– Как женщина? – Миша приподняла подобие бровей.
– Если судить по тексту записки, то складывается впечатление, что этот тип…
Вернер Лоденбах… Чего-то там пообещал и не выполнил. Обманул, одним словом.
– Обманул, – немка снова пошла красными пятнами. – Обманул.
В этот момент в кармане Вересня заверещал мобильник. Знаками показав
комиссарше, что ему нужно поговорить, следователь вышел из комнаты, неплотно
прикрыв за собой дверь. Щель была оставлена для Мандарина, который обычно
ходил за Борей, как привязанный.
– Ты дома? – раздался в трубке бас Литовченко.
– Дома.
– Сплавил немчуру?.. Уж прости, что так сегодня получилось. Обстоятельства
непреодолимой силы.
– Не обстоятельства, Витя. А твой косяк.
– Согласен. Но за это вызвавшим огонь на себя полагается поощрение. Презент.
– Какой еще презент?
– Сейчас увидишь. Я у тебя под подъездом стою.
В подтверждение слов Литовченко загудел домофон.
– Открывай!
Вересень нажал на кнопку и, дождавшись, когда капитан вломится в подъезд,
распахнул настежь входную дверь. А дверь в комнату, наоборот, закрыл, отметив про
себя, что Миша вполне освоилась и даже оседлала стул. И теперь сидит на нем,
сложив руки на коленях и не отрывая взгляда от доски.
Мандарин в коридор так и не вышел.
Немудреный презент Литовченко состоял из двух огромных, – с руку – вяленых
лещей, завернутых в газету и упаковки баночного пива. Лещи были
отрекомендованы, как «ростовские, только с самолета, а третьего дня еще в Дону
плавали».
– А Мандарин как, рыбку уважает?
– Вяленую? Вряд ли.
– Ну, я ему на всякий случай вкусняшек прихватил, – капитан сунул два пальца
во внутренний карман пиджака и извлек оттуда упаковку лакомства из лосося. – Он
где вообще?
– В комнате, – понизил голос Вересень.
– А чего это ты шепчешь?
– Он не один.
Сказанное Вереснем привело капитана в восторг.
– Так ты ему телочку притаранил? В смысле – кошечку?
– Ну… Что-то вроде того.
– Вот это – правильный ход. А мы можем и на кухне посидеть. Пока суть да дело.
Рыбку пожуем, пивасиком закинемся, обсудим дела наши скорбные.
Но одними лещами капитан не ограничился. Угнездившись за кухонным столом,
он поставил перед собой картошку и за пять минут опустошил бóльшую часть
сковороды: Вересню достались лишь крохи.
– Очень жрать хочется, извини, – Литовченко подцепил на вилку сразу три
больших куска. – Целый день маковой росинки во рту не было. Ну, как там немчура?
– Уже работает.
– Что-нибудь новое от нее узнал? Кто этот тип?
– Мы пока этого не обсуждали. Заехали к Кукушкину, потом сидели в
управлении. Ей нужно время, чтобы сложить картинку.
– Я вот что подумал, Вересень… Лоденбах – парень непростой.
– Тоже мне – открытие.
– Непростой – от слова «очень». Если все, что надул нам в уши Кукушкин –
правда, то убийство получается слишком мудреным. Сам посуди: утопили его в
одном месте, а всплыл он совсем в другом. Даже если предположить, что Кукушкин
прав…
– Кукушкин всегда прав.
– Так вот, если Кукушкин прав, то парня мариновали в каком-то бассейне около
месяца. Для чего?
– Ну… – Вересень на секунду задумался. – Чтобы довести тело до кондиции, к
примеру.
– До какой?
– До той, при которой его невозможно опознать. Во всяком случае – визуально.
– Вот! Но при этом преступникам было важно, чтобы придурка Лоденбаха всетаки нашли. И именно в таком виде. Иначе они просто бы зарыли тело в лесу. Или в
болото скинули – мало разве у нас болот?
– Допустим.
– Едем дальше. Гостиница, где останавливался покойник… Что мы имеем там?
– Гипотетическую связь с девицей по вызову. И письмо, которое он оставил на
ресэпшене для человека по имени Арсен Бартош.
– Аптечного магната. Все правильно?
– Да.
– Что о нем известно?
– О парне, который взял письмо, или о самом Бартоше?
– Важное уточнение, – Литовченко с невероятной ловкостью очистил первого
леща и отодрал янтарную сочащуюся жиром спинку от хребта. – Фотографии
аптекаря свидетелям предъявил?
Знакомство свидетелей со светлым образом владельца сети аптек было
запланировано Вереснем как раз на сегодня, но явление немки спутало все планы, о
чем Боря тут же поведал капитану.
– Я уже извинился, слышь, – пробухтел Литовченко. – Сделаешь это завтра – и
все решение проблемы.
– Сделать-то сделаю. Но что-то мне подсказывает, что дон Карлеоне из
«Викинга» и Бартош – разные люди.
– Почему?
– Слишком запоминающаяся физиономия у этого визитера. Об этом все говорят
в один голос. Если Бартош, действительно, замешан в похищении и убийстве
Лоденбаха, он не стал бы так глупо светиться.
– А если он просто связан с утопленником по работе? Такое может быть?
– Может. Правда, мы не знаем, чем занимался Лоденбах…
– А немка на что? – Литовченко, очевидно, вспомнив о прелестях фройляйн
комиссарши, скорчил гримасу отвращения. – Надеюсь, она нас просветит.
– И я надеюсь. Но даже если предположить, что они связаны по работе…
Оставлять письмо в гостинице вместо того, чтобы без хлопот отправить заказным
или вручить при личной встрече… Это нелогично, ты не находишь?
– Отправлять заказным – тот еще геморрой, Боря.
– Обычно поручения подобного рода выполняет секретарь. А я видел
секретаршу Бартоша. Такая все пентагоновские секретные файлы за пять минут
выкрадет и не поморщится. А уж письмо отправить для нее – плевое дело.
– А если это конфиденциальное письмо? – Литовченко не собирался сдаваться. –
Или того хуже – приватное… э-э… пикантного характера. Секретарше подобные вещи
не доверишь.
– Секретарше не доверишь, а левому портье на стойке – вполне?
– Портье – лицо незаинтересованное.
– Ладно. Допустим, Бартош во всей этой истории – человек случайный… И
появился в «Викинге только для того, чтобы получить письмо неизвестного нам
содержания. Но тогда выходит, что донов Карлеоне было два.
– Два? – капитан едва не поперхнулся рыбьей костью.
– Мужчина, который арендовал бээмвэ-кабриолет в фирме «Ложкин-Авто», тоже
смахивал на мафиози и тоже щеголял в дорогом костюме и начищенных ботинках. И
если письмо с ресэпшена еще можно считать безобидным совпадением, то аренду
автомобиля по подложным правам и паспорту давно умершего человека… Сам
понимаешь. Преступный умысел. Не станет уважаемый бизнесмен в этом мараться. В
крайнем случае, пошлет какого-нибудь подручного, гораздо менее заметного.
– Вот ты и выясни все про этого бизнесмена. А я попробую зайти с другого
конца.
– Это с какого же? – насторожился Вересень.
– Тело держали в бассейне, так? Значит, нужно найти бассейн!
– И как ты собираешься искать?
– Для начала отсечем те, в которых Лоденбах не мог бы залечь ни при каких
обстоятельствах. А это места, где постоянно тусуется народ. Спорткомплексы,
олимпийский резерв, лягушатники при школах и институтах, аквапарки. Что еще?
– Дельфинарий.
– Опять же! Остаются частные искусственные водоемы на территории
загородных вилл и поместий.
– Ну, это нереально, – Вересень поцокал языком.
– Почему еще?
– Сколько загородных домов в Ленинградской области? Ты их все шерстить
собираешься? И как понять, есть ли на территории участка бассейн или нет?
– Гугл-мэпс нам в помощь. Просканируем пригороды, выделим подходящие
объекты и начнем обход, помолясь.
– Да тебя дальше ворот никто не пустит! И корочки не помогут. Частную
собственность еще никто не отменял.
– М-да, – Литовченко поскреб подбородок. – Без ордера на обыск соваться
бессмысленно…
– Именно.
– Но можно проникнуть в интересующие нас дома под видом работников
службы по благоустройству территорий.
– Или садовниками прикинуться, – улыбнулся Вересень.
– Тогда уж лучше водопроводчиками.
При упоминании о водопроводчиках, мысль Литовченко заработала в
направлении, далеком от магистральной темы, и разговор принял совершенно
другой оборот:
– А кошечка там надолго?
– Наверное, уже имеет смысл побеспокоить.
– Да?
– Я так думаю.
Вересень поднялся со стула и двинулся по направлению к комнате. Капитан
последовал за ним. И лишь на пороге, уже ухватившись за дверную ручку, Боря
обернулся к Литовченко и тихим шепотом произнес:
– Вообще-то, там немка.
– Кто? – опешил и.о. начальника убойного отдела.
– Комиссарша.
В до-мандариновскую эпоху Литовченко обязательно разразился бы целым
потоком отборного мата, но теперь (после непродолжительного молчания) от него
прилетело вполне вегетарианское:
– Ну, ты и гад, Вересень! Какого черта… Что она там делает?
– Изучает оперативные данные. А ты что подумал?
– Насчет комиссарши – ничего. Предупреждать надо!
– Вот. Предупреждаю.
– Может, я пойду тогда?
– Нет уж.
– А с немкой мы завтра встретимся. На оперативном совещании. К чему
торопить события?
– А Мандарин? – выкатил последний, непобиваемый аргумент Вересень. – Ведь
расстроится животное, когда узнает, что приходил его дружбан Литовченко. А к
нему так и не заглянул.
– Думаешь, расстроится?
– Да голову даю на отсечение, – для пущей убедительности, Вересень провел по
шее большим пальцем.
– Ну тогда ладно. Задержусь, пожалуй.
Поскребшись для проформы в дверь, Вересень тут же распахнул ее. И замер на
пороге. А, следом за ним, застыл и Литовченко: картина, которая открылась им, была
воистину удивительной. Нет-нет, в самой комнате ничего не изменилось; все вещи,
включая магнитную доску, стояли, лежали и висели на своих местах. И даже
фройляйн комиссар никуда не делась, она всё так же сидела на стуле, – вот только
теперь к ней прибавился Мандарин. Дурацкий парень оккупировал колени Миши, его
передняя лапа была приподнята и опиралась на предплечье немки. А ее рука
касалась лопаток Мандарина – и, боже, – что это была за рука! Тонкая, изящная, с
длинными пальцами, каждый из которых жил своей жизнью. Если при первой
встрече Миша Нойманн предстала перед Вереснем в образе Юдифи, то теперь это
была классическая, освещенная теплым внутренним светом «Дама с горностаем».
Даже лицо фройляйн комиссар – прежде некрасивое – преобразилось, а недостатки
вдруг стали достоинствами. Но главным, все же, был свет, который шел от Миши. Ни
одна женщина на памяти Вересня не светилась так. Отвести взгляд от этой –
внезапно открывшейся ему красоты – было невозможно. И Боря смотрел на
комиссара полиции, как зачарованный.
Сходные чувства испытывал и капитан Литовченко. Вряд ли в голову опера
пришла высокохудожественная ассоциация с шедевром Леонардо, скорее – что-то
более приземленное, связанное с супермоделями, рекламирующими духи и концепткары. Но сути дела это не меняло: капитан, так же, как и Вересень, оказался
застигнут врасплох Мишиной, так неожиданно открывшейся, привлекательностью.
Позже, когда к Вересню вернулась способность размышлять, он решил, что
виной неожиданного преображения дурнушки в красавицу был никто иной, как
дурацкий парень. Своим кошачьим (а лучше сказать – инопланетным) чутьем он
понял о немке главное и постарался донести это главное до всех остальных. Оно
заключалось в том, что Миша была, прежде всего, необыкновенным человеком:
умным, добрым, надежным и честным, и – не очень-то счастливым. Определенно,
она заслуживала большего, чем имела на сегодняшний день. И Вересень вдруг
подумал, что тот, кто увидит россыпи превосходных качеств, заложенных во
фройляйн Нойманн, и останется рядом с ней – вытащит лотерейный билет на
миллион.
Неизвестно, о чем подумал Литовченко, но он покраснел, покашлял, прочищая
горло, а потом выдавил из себя:
– Добрый вечер!
– Добрый вечер, – откликнулась бывшая дурнушка, голос которой тоже
претерпел существенные изменения. Он больше не скрипел, как несмазанная телега,
и в нем появилась едва заметная обаятельная хрипотца. Задействованы были в
основном нижние регистры, отвечающие за чувственность и провокационность.
Если бы Миша исполнила сейчас песню «All my tomorrows» из репертуара Ширли
Хорн, Вересень нисколько бы не удивился. Удивил его лишь Литовченко, ведущий
разговор в несвойственной ему почтительной манере.
– Я встречал вас в аэропорту. Сегодня утром.
– Я помню.
– Уже работаете, да?
– Да. Как зовут?
Вопрос был адресован Вересню, но и.о. начальника убойного отдела опередил
Борю.
– Капитан Литовченко.
– Как зовут вашего кота?
– Мандарин! – хором ответили опер и следователь.
Услышав свое имя, дурацкий парень дернул ухом, и Миша тотчас же погладила
его.
– Мандарин… это как фрукт?
– Почти. Только лучше, – сказал Вересень.
– Тот еще фрукт, ага! – сказал Литовченко.
Вересню на секунду показалось, что и.о. начальника убойного отдела хочет
примазаться к Мандарину или, во всяком случае, как можно дольше не говорить
немке, кто является его истинным хозяином. Но «тот еще фрукт» сам расставил
точки на «i», спрыгнув с колен Миши и переместившись на шею Вересню. Самое
удивительное, что, после того, как дурацкий парень отделился от нее,
привлекательность Миши нисколько не уменьшилась. И Вересень понял, что отныне
они будут существовать в новой, сотворенной Мандарином реальности. Реальности,
которая включает в себя попершую из всех щелей красоту фройляйн комиссара.
Как эта реальность скажется на умственных способностях и профессиональной
хватке капитана Литовченко – большой вопрос.
– Простите, фройляйн комиссар… Я могу называть вас Мишей?
– Да.
– А я – Виктор. Буду вести дело вместе с вами. И вот он, – Литовченко кивнул в
сторону Вересня. – Тоже.
– Я знаю, – Миша выжидательно посмотрела на капитана.
– Ну, а поскольку нам предстоит долгая работа… Не мешало бы получше узнать
друг друга. В неформальной обстановке.
– Вас ист дас… неформальная обстановка?
– По-дружески, – подсказал Вересень.
– Именно, – поддержал Вересня Литовченко. – Посидеть, поговорить. О жизни, а
не только о работе. Сблизить позиции.
– В чем?
– Во взглядах.
– Взгляды должны быть здесь, – указательный палец Миши ткнул в доску.
– Само собой, – капитан вздохнул. – Но для начала нужно понять, кто он такой –
ваш соотечественник. Мы о нем ничего не знаем. Мы даже не знаем толком, как он
выглядел при жизни.
Комиссар задумалась и закусила губу, как будто решала для себя что-то важное,
а дурацкий парень повел себя странно: он соскользнул с шеи Вересня, потерся о ноги
Литовченко и принялся нарезать круги вокруг стула, на котором сидела Миша.
Радиус кругов все время сокращался, и в конечном итоге Мандарин остановился
прямо перед немкой. И уставился на нее немигающим взглядом небесно-голубых
глаз. А потом приоткрыл пасть и что-то сказал Мише; именно – сказал, а не
промяукал и не проорал в своей обычной манере «титаник-лайт». Неизвестно,
поняла или нет новоиспеченная красотка сказанное Мандарином. Но через минуту
она заговорила сама – ровным и отстраненным голосом: примерно такими голосами
вводят в заблуждение навигаторы доверчивых автомобилистов.
– Вернер Лоденбах. Тридцать два года. Работал в фармацевтических компаниях.
Подозревался в промышленном шпионаже. Имеет связи в Юго-Восточной Азии. В
последний год его активность была минимальной.
– Фармацевтика – это хорошо, – после секундной паузы откликнулся Вересень.
– Это – в точку, – добавил Литовченко.
И лишь Мандарину не понравилась выданная фройляйн комиссаром
информация. Он забегал вокруг стула, сжимая круги. И, закончив маневр, снова
уселся перед Мишей и заголосил. Литовченко и Вересень переглянулись.
– Чего это с ним? – Литовченко яростно поскреб подбородок, что обычно
означало крайнюю степень удивления.
– Понятия не имею.
– Было еще одно дело, – снова включился навигатор. – Крайне неприятное. Эйне
бюзе гешихте[13]… Сеть педофилов во Франкфурте.
– Он и в этом… извиняюсь… дерьме замешан?
Немка на секунду прикрыла глаза:
– Никаких прямых доказательств. Только свидетельские показания о
знакомстве кое с кем из фигурантов.
– А дело распутали? – продолжал наседать Литовченко.
– Дело до сих пор не раскрыто.
Мише был явно неприятен этот разговор, и Вересень, со свойственной ему
деликатностью, тотчас поспешил на выручку фройляйн:
– У нас такое тоже случается. Ничего удивительного.
В комнате на мгновение повисла тишина, а потом все трое посмотрели на
Мандарина. Дурацкий парень молчал.
– Какой странный кот, – не выдержала Миша. – Почему он так на меня смотрит?
– Вы ему нравитесь, – Литовченко повернулся к Вересню. – Правда, Боря?
– Ну… да.
– Надо бы выпить… За знакомство, по русской традиции.
Робкое предложение капитана растворилось в воздухе, где-то в районе картины,
запечатлевшей двух наркобаронов и их прихихешек.
– Айгентумлих… Странный, странный кот.
И это говорила женщина, для которой Мандарин сделал больше, чем для любого
другого человека в мире! Вересень почувствовал себя уязвленным.
– Между прочим, кот – член команды.
– Команды?
– Мы – команда. А теперь и вы. И он тоже.
– Не понимаю, – немка перевела взгляд с Вересня на дурацкого парня, и
неизвестно чего в этом взгляде было больше – страха или восхищения.
Мандарин сделал вид, что сказанное его совершенно не касается. Он подошел к
стулу, на котором сидела Миша, с явным намерением запрыгнуть к ней на колени, но
в самый последний момент передумал – и принялся бить лапой по висевшей на
спинке сумке.
– Не понимаю… – снова повторила фройляйн комиссар.
А потом, повернувшись вполоборота, вытащила из сумки уже знакомый
Вересню талмуд и достала из него какую-то фотографию.
Через несколько секунд фотография заняла на доске центральное место – прямо
под именем Вернера Лоденбаха. И первой, кого Вересень увидел на этой фотографии,
была… Катя.
Катя Азимова, убийц которой он так и не нашел.
Происходящее казалось невероятным, немыслимым; пространство вокруг
Вересня сжалось до размеров стереоскопической трубы – с Катей на
противоположном ее конце. Живая и здоровая, девушка улыбалась Боре, а в ее руке
был зажат бокал.
– Привет! – сказала Вересню Катя, не разжимая губ.
– Привет, – прошептал он.
– Забыл про меня?
– Нет.
– Врешь. Я ведь больше не снюсь тебе.
– Это ничего не значит. Ничего.
«они сядут на коней, один белый, другой каурый, и поскачут далеко-далеко,
ураганный вихрь подхватит их и унесет в самое красивое место на свете,
туда, где никто не бывал, и никто не знает, как там красиво, и растут там
неведомые цветы с необычайным ароматом, и неизвестно, что будет, если
вдохнешь этот аромат, – может, обернешься цветком, и райская птица,
раскинув крылья, садится и опускает клюв в самый нектар, крылья хлопают, и
она взмывает высоко-высоко, унося лучшее, что есть у меня, мой нектар
уносит в нежном клюве райская птица, ее пышные причудливые перья
сверкают на солнце, но еще ярче сверкают они в лунном свете, и птица несет
меня высоко-высоко, оттуда взору открываются наконец и поля, и леса, и реки
– это буквы, которыми написано то, что я хочу знать, хочу знать больше всего
на свете».
О, да.
В груди у Вересня остро закололо, но источником боли оказалось не его
растерянное сердце, а коготь Мандарина, снова перекочевавшего на грудь хозяину.
Дурацкий парень вернул следователя к реальности, где Катя Азимова была лишь
отпечатком, фигурой на снимке – одной из трех. Две других – мужские – обсуждали
сейчас Литовченко и Миша.
– Это и есть Лоденбах? – спросил Литовченко.
– Тот, что в центре? Нет, это Гвидо Россетти, экс-чемпион по стендовой
стрельбе. Мы выходили на него… В рамках дела о педофилах. Но допросить Россетти
не удалось – он был застрелен. А Лоденбах – второй. Стоит за спиной Россетти.
– У вас с его изображениями тоже негусто.
– Все, что есть.
– Эти двое как-то связаны?
– Прямых доказательств знакомства не установлено.
– А девушка?
– Возможная спутница Лоденбаха.
– Подружка? – продолжал наседать капитан. – Что говорит подружка?
– Я сказала – возможная спутница, – Миша нахмурилась. – Это не одно и то же.
Мы не знаем, кто эта девушка.
– Катя Азимова.
Голос Вересня прозвучал, как гром среди ясного неба. Литовченко и фройляйн
комиссар синхронно повернули к нему головы.
– Двадцать три года. Уроженка Челябинска. Работала в модельном бизнесе, в
том числе – в Европе. Убита два года назад.
Капитан присвистнул:
– Не многовато ли трупов для одной фотографии?
– Катú, – прошептала Миша. – Лоденбах упоминал о русской девушке по имени
Кати. Она была его возлюбленной.
– На случайность это не похоже.
Реплика Литовченко осталась без ответа. Сейчас Мишу интересовал только
Вересень и его история о Кате Азимовой.
– Расскажите мне о ней, Борис. Она жила во Франкфурте?
– Она работала в Амстердаме и Лондоне. Последний ее контракт был связан с
Мадридом, там возникли сложности.
– Сложности?
– Ей пришлось выплатить неустойку за отказ от сотрудничества.
– А Франкфурт?
– У меня нет сведений по Франкфурту.
– Не понимаю, в чем затык? – снова напомнил о себе Литовченко. – Европа-то
маленькая. Из Амстердама во Франкфурт метнуться – все равно что за колбасой в
магазин сбегать. Занимает то же время, я хочу сказать.
– В принципе, Франкфурт возможен, – поддержал капитана Вересень. –
Гипотетически.
– Если она была любовницей нашего утопленника – то «гипотетически»
отпадает. Все так и было. Занятная получается история.
Занятной история могла показаться только человеку со стороны, каким являлся
Литовченко. Для Вересня же она была мучительной. Вересень – никто другой,
должен был найти убийц Кати, но он не сделал этого. Беззащитная при жизни,
девушка оказалась беззащитной и в смерти, неотомщенной. Вересню стоило
больших трудов перестать думать об этом ежеминутно, но тоска, подступавшая
временами, была такой сильной, что от нее перехватывало дыхание. Объективности
ради – жизнь брала свое, и приступы тоски становились все реже. А в последнее
время (не без помощи дурацкого парня) Вересень и вовсе стал приходить в норму. И
вот, пожалуйста, – является комиссар полиции из далекого Франкфурта с
фотографией совершенно другого человека – и мертвые воскресают!
Наверное, сходные чувства испытывала и Миша. Она как-то по особенному
сморщилась, когда капитан обозвал Катю любовницей Лоденбаха, – и вовсе не
потому, что была ханжой. Тоска – вот что читалось во взгляде Миши. Зеркальное
отражение его, Вересневской, тоски. Дневные догадки Вересня о том, что в убийстве
неизвестного ему Лоденбаха есть что-то глубоко личное для фройляйн комиссар,
переросли в уверенность.
– Что произошло с этой девушкой? – спросила Миша.
– Я ведь уже сказал – она была убита. Здесь, в Петербурге.
– Это как-то связано с ее работой в Европе?
– Прямой связи нет. К тому времени она уже ушла из агентства и новых
контрактов не заключала. Мы отследили большинство ее связей. Коллеги, друзья,
поклонники… У нее было множество поклонников. И у всех нашлось алиби. На
заказное убийство тоже не похоже – действовали с особой жестокостью, ее тело
буквально растерзали. Наемные убийцы обычно работают… менее экспрессивно.
– Преступление на сексуальной почве?
– Исключено.
– Убийц не нашли?
– Нет. Видите, комиссар… Не только у вас бывают проколы.
– Если мы найдем того, кто убил Лоденбаха, возможно – выйдем и на убийц этой
девушки.
Удивительно, но Миша озвучила ровно то, о чем сам Вересень думал последние
несколько минут. И лишь сторонний наблюдатель Литовченко выразил сомнение в
успехе:
– Не факт, Боря, не факт. Ну, была она подружкой покойного, а потом разошлись,
как в море корабли – дело житейское. За это не убивают, так?
– Допустим.
– Нет, может мы чего-то не знаем, и Лоденбах был ревнивым мужиком. И даже
вынашивал планы мести. Но ехать в другую страну только для того, чтобы порвать
на части свою бывшую и смыться… Это как-то стрёмно.
Миша нахмурилась:
– Что есть «стремно»?
– Ну-у… Как вариант – опасно. И идея ничего хорошего не предвещает.
– Вы ошибаетесь, капитан. Вернер Лоденбах не был ревнивым. Он просто
использовал женщин. Всегда.
Лицо Миши исказила гримаса гадливости – как будто она раздавила слизняка
или мокрицу и теперь была озабочена только тем, чтобы стряхнуть мерзкую слизь с
ботинка. Лучше это делать без свидетелей, – подумал про себя Вересень; особенно,
без таких, как и.о. начальника убойного отдела, – капитан пялился на Мишу самым
бесстыдным образом.
– Была еще одна женщина, – сказал Вересень. – Та, что забрала его вещи у портье
в квартире на Марата. Завтра намереваюсь отправиться по адресу, хотя не уверен,
что из этого что-то выгорит. Слишком явные следы, как правило, ведут совсем не
туда, куда нужно.
– Вот и сходи. А мы с фройляйн комиссар займемся другими неотложными
делами. Если вы не возражаете, Миша.
Фройляйн комиссар коротко кивнула, и окрыленный капитан продолжил:
– А собираться можно здесь. Подбивать итоги дня. Если, конечно, такой стиль
работы вас устроит.
И снова последовал короткий кивок комиссара, а Вересню ничего не оставалось,
как согласиться с большинством. После этого Литовченко вызвался проводить
Мишу до дома, а Вересень с дурацким парнем остались вдвоем. Или, вернее, втроем –
с Катей Азимовой, улыбавшейся следователю с фотографии.
– Видишь, брат, – грустно улыбнулся Вересень, поглаживая Мандарина по
жесткой коротенькой шерсти. – От судьбы не уйдешь. Все возвращается в исходную
точку, и мне дается еще один шанс. Нам с Катей дается шанс. На справедливость.
В самый разгар исполненной тихого пафоса речи Вересня зазвонил телефон.
Уже в который раз за сегодняшний день на дисплее высветился номер Литовченко.
– Слушай, Вересень… У меня к тебе просьба. Большая. Если вдруг зайдет
разговор о Мандарине… Ну, мало ли… Скажи, что кота тебе я подарил.
– Это как? – изумился Вересень.
– Ну, как-как… Как котов дарят?
– Понятия не имею.
– Тебе сложно, что ли? Сказать, что Мандарина тебе подарил твой друг, капитан
Литовченко?
Это было что-то новенькое. Великий и ужасный капитан Литовченко, гроза
преступников, дамский угодник и легенда районного сыска назвался Вересневским
другом. Сам. Просьба выглядела странной и ставила Вересня в двусмысленное
положение. Согласиться на нее означало бы – переписать истинную историю
Мандарина и отсечь кота от Додика, Рузанны и Ануш, истинных его благодетелей и
прекрасных во всех отношениях людей. Неизвестно, как к этому отнесется дурацкий
парень, а Вересню все это не улыбается. С другой стороны, не так уж часто люди,
подобные Литовченко, обращаются к кому-то с просьбами…
– Я подумаю.
– Чего тут думать? Я же у тебя не прошу закрыть глаза на тонну кокаина,
которая застряла на таможне…
– А что, на нашей таможне застряла тонна кокаина? В Пулково или в
Торфяновке?
– Ну, ты даешь! Это же того… Фигура речи.
– Ладно. Если речь зайдет – скажу, – сдался Вересень, искренне надеясь, что речь
о появлении в его доме дурацкого парня не зайдет никогда.
– И еще. Требуется уточнение.
– Давай.
– «Фройляйн» ведь означает, что девушка не замужем?
– Совсем уже?
– Просто ответь.
– Была бы замужем – откликалась бы на «фрау».
– Вот! Что и требовалось доказать.
– Больше вопросов нет?
– Остальные – по мере поступления.
– Зато у меня есть. Что это ты вдруг решил к немке приклеиться? Ты же с утра от
нее, как черт от ладана, бегал.
– Сам же сказал – это был мой косяк. Теперь исправляюсь понемногу.
– Ну-ну, – успел саркастически хмыкнуть Вересень до того, как капитан повесил
трубку.
***
…Прежде, чем отправиться на улицу Марата, Вересень сделал небольшой крюк и
оказался на Звенигородской. В офисе промоутерской компании «Амапола», где
работала сейчас Ванда, подруга Кати Азимовой. Он с трудом отыскал телефон Ванды
в одной из своих старых записных книжек и был готов к тому, что по нему никто не
ответит – слишком много времени прошло с их последней встречи. За это время
Ванда могла раз десять сменить симку, перебраться в Москву или вообще уехать из
страны. Но когда в трубке послышался женский голос, Вересень решил, что подругому и быть не может: Катя не зря дала знать о себе. Полминуты ушло на то,
чтобы освежить девичью память Ванды – она с трудом вспомнила следователя,
который снимал с нее показания два года назад. После этого дела пошли веселее.
– Нам необходимо увидеться, Ванда, – заявил Вересень.
– Я рассказала вам все, что знала. Еще в прошлый раз. Добавить мне нечего.
– Дело в том, что возникли кое-какие новые обстоятельства и мне бы хотелось
обсудить их с вами.
– Ну, хорошо, – после некоторых колебаний согласилась Ванда. – Давайте
встретимся. Завтра вечером вас устроит?
– А если сегодня? – выдвинул встречное предложение Вересень. – Утром? Это
важно. Скажем, в районе одиннадцати… Я подъеду куда скажете.
До Вересня донесся короткий вздох:
– Пишите адрес. Жду вас в одиннадцать.
По адресу, продиктованному Вандой, располагался маленький трехэтажный
особняк с мансардой и двумя террасами. Вересень нашел его не без труда – ему
пришлось пройти через двор жилого дома и охраняемую парковку, и упереться в
ворота, на которых блестела кнопка звонка. За воротами хорошо просматривался
пятачок с английским газоном и с десяток крошечных туй в кадках. Выложенная
разноцветной плиткой дорожка вела к дверям особняка, облепленным
полудюжиной вывесок. Просочившись внутрь и пройдя по дорожке, Вересень
обнаружил нужную ему вывеску в одно, написанное латиницей, слово:
«AMAPOLA»
Здесь же, у вывески, как и было условлено, он снова позвонил Ванде и получил
указание подниматься на мансардный этаж.
За одинокой дверью на мансардном этаже скрывался просторный светлый офис
с обилием цветов и плакатов самых разных (в основном – неизвестных Вересню)
исполнителей. Преобладали негры, вооруженные тромбонами, трубами и
саксофонами, а также тучные разбитные негритянки, из чего Вересень сделал
вывод, что промоутерская компания «Amapola» специализируется на джазе – жанре
совершенно бесперспективном для такой страны, как Россия.
Он не сразу узнал Ванду – так сильно она изменилась. От былой – «модельной» –
худобы не осталось и следа, формы молодой женщины заметно округлились, а бедра
стали такими крутыми, что на них впору было устраивать соревнования по
гигантскому слалому.
На безымянном пальце Ванды поблескивало обручальное кольцо.
– Ну, да. Разнесло после родов, – вместо приветствия сказала она. – Не
обращайте внимания.
– Почему же… Вам идет.
– Знаю. Идемте на террасу, там нам никто не помешает.
Они вышли на террасу, где стояли низкий столик и два кресла, и Ванда жестом
пригласила Вересня присесть.
– Вы, я вижу, вышли замуж, – светски произнес Вересень. – Поздравляю. У вас
мальчик или девочка?
– Парень, – не без гордости заявила Ванда. – Послезавтра нам исполняется год.
– Еще раз поздравляю. Дети – это хорошо.
– Дети – наше будущее, угу. Но вы ведь не о детях поговорить пришли?
Выкладывайте, что у вас.
– Вы ведь были близкими подругами с Катей Азимовой?
– В прошлый раз вы спрашивали то же самое. Мы не были близкими подругами,
просто приятельствовали. С тех пор ничего не изменилось.
– Но вы, наверняка, знали некоторых мужчин из ее окружения.
– Некоторых. Очень немногих.
– Помнится, вы упоминали одного из боссов рекламной компании… Того самого,
из-за которого она прервала контракт. Голландец или скандинав, кажется, так.
Ванда испытующе посмотрела на Вересня.
– Я не говорила, что она прервала контракт из-за него. Она просто отказалась
работать на этом проекте, вот и все. А уж почему это произошло – я не знаю.
– Та рекламная компания… Возможно, она была связана с фармацевтикой?
– Сильно сомневаюсь. Понимаете, модели такого класса, как Катя Азимова не
рекламируют антибиотики и свечи от геморроя.
– Ну, фармацевтика – это не только свечи. Медицинские косметические средства
– такое может быть?
– Вряд ли. Не Катин случай.
– Ну, хорошо. А голландец или скандинав… он мог оказаться немцем?
– Это как? – искренне удивилась Ванда. – Голландец не может оказаться немцем
по той простой причине, что он уже голландец. К скандинавам это тоже относится.
– Наверное, я неправильно выразился, – смутился Вересень. – В том плане… Что
он был именно немцем? А не кем-нибудь другим…
– Понятия не имею. Это все?
– Нет. Скажите, Катя никогда не упоминала человека по имени Вернер
Лоденбах?
– Как вы сказали?
– Вернер. Лоденбах.
Произнесенное имя застало Ванду врасплох – Вересень прекрасно видел это. А
Ванда – прекрасно его услышала, с дикцией у Вересня всегда был порядок, он не
шепелявил, не гундосил и не проглатывал окончания, он говорил четко и ясно. Так
зачем надменной подруге Кати Азимовой понадобилось переспрашивать?
Чтобы выиграть время и понять, как вести себя дальше.
– Никогда его не слыхали?
– Не припомню.
А вот теперь Ванда откровенно лгала. Это можно было понять по тому, как
побледнело ее лицо, как вытянулось в струну и замерло тело – как будто ктоневидимый ударил ее хлыстом по спине. От прежней снисходительности бывшей
модели не осталось и следа. Любого неосторожного шага было достаточно, чтобы
соскользнуть в бездну, но соскальзывать Ванда не хотела категорически.
– Катя была его близкой подругой, – Вересень сделал упор на слове «близкой». –
Вы меня понимаете…
– Я никогда не слышала об этом человеке. Ни от нее, ни от кого либо другого.
– Понятно.
– Это все, о чем вы хотели поговорить?
Вересень примерно представлял себе, что произойдет в следующий момент.
Ванда оправится от удара хлыстом и сделает вид, что ей не больно. А потом
поднимется, давая понять, что аудиенция закончена, и Боря покинет офис
«Амаполы» навсегда. И все его последующие попытки связаться с подругой Кати
будут наталкиваться на пустоту: первое, что сделает Ванда после того, как за ним
захлопнется дверь, – так это внесет его в черный список нежелательных абонентов.
И Вересню придется смириться с этим: никаких рычагов воздействия на Ванду у
него нет. Даже дурацкий парень не помог бы ему – бывают ситуации, в которых
бессильны даже кошки.
– Мне нужно возвращаться к работе, – сказала Ванда. – Если у вас больше нет
вопросов…
– А ваш сын… Не слишком ли он мал, чтобы оставаться без материнского
присмотра?
– За ним присматривает няня.
– Понятно.
Общих тем для беседы было катастрофически мало, и Вересень решил
прибегнуть к помощи тромбонов и тучных негритянок из Нью-Орлеана.
– Привозите в Россию джазовых исполнителей?
– Пытаемся.
– И как идут дела?
– С переменным успехом.
– Посоветуете кого-нибудь послушать?
– Джазовая классика. Все можно найти в интернете.
– Хотелось бы… живьем.
– Звоните при случае. Организую вам проходку.
Нелепость Вересневских вопросов уравновешивалась сухостью ответов Ванды,
но и нелепые вопросы подходили к концу.
– Катя Азимова, помнится, тоже любила джаз, – заметил следователь.
– Она слушала совсем другую музыку. Но теперь это не имеет никакого
значения, правда?
Молодая женщина поднялась и, не глядя на Вересня, направилась к стекленной
двери, ведущей в офис.
– Имеет значение, – тихо бросил следователь ей в спину. – Имеет значение
справедливость, которая должна быть восстановлена. И преступники должны быть
наказаны, сколько бы времени не прошло.
– Плевать я хотела на справедливость, – Ванда резко обернулась. – Мне жаль, что
с Кэт случилось то, что случилось. Но безопасность моей семьи – превыше всего.
Поэтому, повторюсь. Я не знаю никакого Вернера Лоденбаха. И впредь прошу ко мне
больше не обращаться.
– Вернер Лоденбах мертв. Собственно, только поэтому я здесь.
Вересень произнес это, не преследуя никаких особенных целей. Но реакция
Ванды на вполне будничное сообщение о смерти незнакомого ей человека, изумила
его. Предельно собранная, Ванда вдруг обмякла – как если бы из ее тела вынули
позвоночник. Плечи ее опустились, а руки безвольно повисли вдоль тела.
– Мертв? Он мертв?
– Застрелен, если быть совсем точным.
– Откуда вам это известно?
– Я принял в производство дело о его гибели.
– Так это произошло здесь, в России?
– Да.
– Что он делал в России?
– Это мы и пытаемся выяснить. Он не связывался с вами?
– Нет, – в глазах Ванды снова возник запоздалый, неизжитой до конца страх. –
Нет, что вы! Мы даже не были знакомы толком… Я видела его только раз.
– Вы ведь сказали, что никогда не слышали этого имени.
– Он точно мертв?
– Мертвее и быть не может, – уверил бывшую модель Вересень и вынул из
кармана фотографию, привезенную фройляйн комиссар из Франкфурта. – Это он?
Снимок перекочевал в подрагивающие пальцы Ванды.
– Согласен, ракурс не слишком удачный, – начал было следователь, но Ванда
перебила его:
– Да. Это он. И Кэт… Надо же! А второй мужчина – кто это?
– Некий Гвидо Россетти. Экс-чемпион по стрельбе и тоже покойник. Никогда о
нем не слыхали?
– Нет.
Поймав на себе пристальный взгляд Вересня, Ванда вспыхнула.
– Этого человека я действительно не знаю. И никогда о нем не слышала. Честное
слово.
– Я вам верю. Расскажите о Вернере Лоденбахе.
Они снова устроились за столиком на террасе, и теперь Вересень терпеливо
ждал, когда Ванда успокоится и сможет заговорить.
– Мы с Катей не были близкими подругами, это правда. В нашем бизнесе быть
друзьями невозможно, всегда идет подковёрная борьба за контракты, за лучшие
предложения. Каждый – сам за себя и против всех, а это рождает ревность, зависть и
интриги. Я тоже не была белой и пушистой, если выдавался случай подставить когото – я никогда его не упускала. Или ты будешь иметь всех, или поимеют тебя,
согласно этому правилу я и жила.
– А Катя?
– Делала то же самое. Но ее можно понять – умненькая девочка из не самой
благополучной семьи. Возвращаться в провинциальную дыру, из которой
вырвалась, – немыслимо. Остается лишь карабкаться наверх… Знаете, красота не
слишком помогала ей. Что-то не складывалось, хотя мужиков вокруг нее было
предостаточно. А потом у нее появился этот Вернер. Подробностей их знакомства я
не знаю, но Катя как-то обмолвилась, что встретила мужчину своей жизни и
собирается покинуть подиум. История вполне обычная для модели, так что особого
значения ее словам я не придала. А несколько лет назад мы случайно встретились в
аэропорту Амстера…
– Амстердама? – уточнил Вересень.
– Да. В аэропорту Амстердама. У меня там была пересадка, а она летела в
Мадрид. И с ней был этот человек, Вернер Лоденбах. Там я его увидела в первый и
последний раз.
– Азимова представила его как своего… – Вересень замялся, выискивая в недрах
памяти подходящее случаю слово. – Бой-френда?
– Нет-нет! Она никак его не представила, к тому же, он сразу же отошел, чтобы
не мешать нам. Мы поболтали минут пятнадцать – так, ни о чем, последние сплетни.
А перед тем, как попрощаться, она сказала, что счастлива. Собственно, и говорить
было необязательно. Она выглядела счастливой.
– Это всё?
– Нет. Потом у Кэт случились неприятности с Мадридом, она вернулась в Россию
и вскоре ушла из агентства. Мы долго не виделись, не было повода…
– Когда же он возник?
– Она позвонила без всякого повода. Сказала, что скучает по работе и по
девчонкам. Что не мешало бы пересечься на чашку кофе. И мы пересеклись.
Выглядела Кэт неважно, она только-только выкарабкалась из гриппа. В остальном
все было мило. И она была мила. Много шутила и смеялась. А в какой-то момент
замолчала. А потом спросила у меня помню ли я Вернера – парня из аэропорта?
Честно говоря, такие красавчики не забываются. Ровно это я и сообщила Кэт.
Думала, что ей будет приятно это услышать, идиотка…
– Но слышать ей было неприятно?
Наклонившись к Вересню, Ванда прошептала:
– Если бы вы видели ее лицо в тот момент…
– Как будто бы она раздавила слизняка? – вырвалось у Вересня.
– Оно было испуганным. Да нет же… Оно было полно ужаса. Это страшный
человек, – вот что она сказала. Хитрый, страшный, вероломный человек. Тот, кто
однажды столкнулся с ним, даже случайно, – не может быть в безопасности.
– Она опасалась за свою жизнь?
– Не знаю. Когда она говорила об этом Вернере, то была страшно подавлена, вот
и все.
– Почему вы не сказали мне об этом два года назад?
– Мне не нужны неприятности. В конце-концов, Кэт не была моей близкой
подругой. И влипать из-за нее в передряги я не хотела.
– Передряги?
– Кэт еще сказала, что у этого парня длинные руки. Что, если бы они дотянулись
до меня? У вас есть дети?
– У меня есть кот.
– Это не одно и то же.
– Согласен. Но ведь тогда у вас не было детей, Ванда.
– Тогда я уже была помолвлена. И лишние волнения в мои планы не входили.
Мой муж – не олигарх и не финансовый воротила, и не поп-звезда… Ну, знаете,
традиционный набор, о котором обычно мечтают девушки из модельных агентств. У
нас в жизни и без того достаточно трудностей, чтобы взваливать на себя чужие
проблемы. И не надо ни в чем меня упрекать. Я просто женщина, которая хочет быть
хоть немного счастливой, вот и все.
– Я не упрекаю, – сказал Вересень, и это была чистая правда. Почти чистая. Он
сам, потративший на дело Кати Азимовой почти год, не нашел того, что все это
время лежало на поверхности. И Ванда Клевская всегда рассматривалась им, как не
самый важный свидетель – в ряду таких же необязательных свидетелей числом
около полутора сотен. Если бы Вересень был чуть внимательнее, чуть настойчивее!..
Ничего бы не произошло. Во всяком случае, тогда, два года назад. Известие о смерти
Вернера Лоденбаха – вот что развязало язык Ванде. И вменять в вину слабой
женщине разумную (с ее точки зрения) осторожность – он не вправе.
– Я не упрекаю вас, – снова повторил Вересень. – Когда Азимова рассказала вам о
Лоденбахе?
– Мы встретились примерно за месяц до ее гибели.
– И больше не виделись?
– Нет. Я звонила ей пару раз… Узнать, как дела и вообще. Но она даже не сняла
трубку.
– Почему?
– Наверное, не хотела меня слышать. Иногда Кэт совершала нелогичные
поступки. Сначала сама настаивала на встрече, а потом… – Ванда досадливо махнула
рукой.
– Но что-то вас беспокоило? Иначе вы бы не стали звонить, так?
– То, что она рассказала о своем приятеле. Это меня беспокоило, да. Тогда она
спросила меня, как надежнее спрятать документы…
– Какие документы?
– Господи, ну откуда же мне знать? Это был абстрактный разговор.
– Попытайтесь вспомнить его дословно.
– Два года прошло!
– И все же, – подался вперед Вересень.
– Ну-у… Думаю, речь шла о каком-то компромате. Возможно, речь шла о какомто компромате, и Кэт совершенно не знала, что с ним делать. Вот и попросила совета.
– У вас?
– Когда-то у меня в поклонниках ходил адвокат. Достаточно известный, что не
мешало ему быть самой настоящей гнидой. Гнусный человечишко, еле ноги от него
унесла. Но, пока он отирался поблизости, кое-какие премудрости юриспруденции я
для себя уяснила.
– И что же вы посоветовали?
– По возможности спрятать документы в надежном месте. Любая банковская
ячейка подойдет, и лучше, чтобы банк был иностранным. Можно заручиться
поддержкой влиятельного человека, который в состоянии разрешить проблему. Ну,
или избавиться.
– От компромата?
– Да. Это – вещь опасная. Как говорится: меньше знаешь – крепче спишь.
– А такая простая мысль, как обратится в правоохранительные органы, вам в
голову не пришла?
Ванда скептически улыбнулась:
– Приходила. Но подобные мысли я всегда гоню понятной метлой. Насмотрелась
на ваши правоохранительные органы.
– Вы не совсем правы, Ванда. И в них работают честные люди, которые болеют
за дело.
– Не исключено. Но это исключения, подтверждающие правило. Вот вы,
господин Вересень, наверняка, честный человек. И как это помогло Кэт?
– Мы бы смогли защитить ее, если бы она пришла к нам. Если бы вы…
посоветовали прийти.
– Я знаю многих, которые приходили. Некоторые из них уже лежат в могиле.
От слов Ванды, чудовищно несправедливых, Вересень покраснел. Но и
переубеждать вздорную бабу в ошибочности ее взглядов было бесполезно.
– Когда мы найдем убийцу Кати Азимовой, я первым сообщу вам об этом.
– С нетерпением жду. Вот уже два года.
– Если бы вы все рассказали тогда…
Прощание с Вандой оказалось холодным и скомканным. Судя по всему, она уже
сожалела, что позволила истории с Вернером Лоденбахом выплыть наружу. Даже
мертвый, он вызывал у Ванде чувство если не страха, то беспокойства – и это
беспокойство передалось Вересню. Оно было смутным – таким же, как и фигура
самого утопленника. И документы, о которых упомянула Ванда… Существовали ли
они в действительности? Если да – то куда делись после смерти Кати? Вересень
хорошо помнил ее квартиру-студию в Купчино – полупустую и такую маленькую,
что спрятать в ней что-либо было невозможно. Минимум мебели, полное отсутствие
безделушек и всего того, чем молодые девушки любят украшать свое жилище.
Студия Кати Азимовой больше смахивала на номер в трехзвездочной гостинице, что
было совсем неудивительно: она частенько уезжала из дома и жила в отелях.
Уныние гостиничного номера скрашивали лишь книги, плотно, корешок к корешку,
стоящие на стеллаже. Вересень даже прикрыл глаза, чтобы воссоздать в памяти
стеллаж: ничего, похожего на папку, куда можно запихнуть «компромат», на
стеллаже не просматривалось. Конечно, в век цифровых технологий, важную
информацию проще всего хранить на флешке, но и флешек у Кати не было, как не
было ни компьютера, ни ноутбука – только планшет. Он был куплен Катей за
несколько месяцев до гибели и начинка его оказалась весьма скромной.
Электронный почтовый ящик, заведенный примерно в то же время, список ничего
не значащих сайтов, аккаунт «ВКонтакте», куда девушка заглядывала с
периодичностью раз в три месяца. Что не мешало сотням всяких прохиндеев
атаковать ее предложениями, чей спектр был чрезвычайно широк: от скабрезного
«покажь сисяндры» до вполне элегического «будьте моей женой».
Ни на одно из предложений Катя не ответила. Ни одной записи на стене не
оставила. Лишь изредка выкладывала треки немецкой группы «Nighthawks»,
играющей в стиле лаунж. Зачем, в таком случае, ей вообще нужен был аккаунт?..
И снова, как и два года назад, Вересня настигла мысль, что он упустил что-то
важное. Что-то, что все могло бы объяснить и все это время лежало у него под носом.
Мозолило глаза. Примерно так же, как Музей Арктики и Антарктики, втиснутый в
тело бывшей единоверческой Никольской церкви; его куполу не хватало важной
стилеобразующей детали, чтобы здание выглядело законченным. Креста на вас нет,
подумал Вересень, проходя мимо музея по направлению к ближайшему подъезду в
доме 22.
Звонить в квартиру на третьем этаже Вересню пришлось довольно долго. После
каждого звонка он прикладывал ухо к потертому дерматину, пытаясь уловить хоть
какой-то шорох. Поначалу за дверью было тихо, но когда Вересень совсем уже
собрался уходить, где-то в коридоре послышались шаги. Дверь распахнулась, и на
пороге возник загорелый парень лет тридцати, облаченный в пляжные шорты и
помятую белую футболку. Точно таким же помятым выглядело лицо парня.
– Привет, – сказал он, не выразив никакого удивления.
– Привет, – ответил Вересень.
– Проходите.
Развернувшись, парень прошлепал босыми ногами вглубь квартиры. Вересень
последовал за ним.
– Поздновато встаете.
– Поздновато ложусь. Сова, что тут поделаешь.
Через мгновение они оказались на кухне, чистой и светлой. Единственное, что
портило ее – обилие вещей: слишком много полок, слишком много посуды на полках.
Несметное количество бессмысленных и томных псевдодизайнерских штучек:
морские раковины, толстые свечи, ключницы, коллекция винных пробок, с
полдюжины настенных часов – с райскими птицами, с ретро-автомобилями, с
кофейными зернами, с домашними животными, с очкастой девицей, углубленной в
чтение томика Лавкрафта. А еще были статуэтки, африканские маски, целый полк
новодельных японских нэцкэ и фотографии, заключенные в затейливые рамки. А на
подоконнике, среди цветочных горшков, стояли двое стражей этого диковинного
будуара – китайский позолоченный кот с поднятой лапой, в котором Вересень
тотчас признал Манэки-Нэко[14], и позолоченная же трехлапая жаба с монетой во рту.
Единственным инородным телом в девичьей светелке был плакат, висевший над
столом. С плаката на Вересня взирал устрашающего вида качок со штангой, а
надпись на плакате гласила:
МУТИРУЙ БЫСТРО И КАЧЕСТВЕННО
С
МUTANT
Заякорившись на качке, Вересень несколько секунд раздумывал, с чего бы
начать разговор. Владелец квартиры не вязался с Вернером Лоденбахом примерно
так же, как не вязался раздувшийся от мускулов штангист с Манэки-Нэко. Но парень
сам пришел к нему на помощь.
– Где? – спросил он.
– Что? – озадачился Вересень.
– Заказ.
– Какой заказ?
– Я не понял, – теперь уже озадачился сам владелец жабы и кота. – Мне должны
были принести заказ. Спортивное питание. Разве вы не курьер?
– Нет. Я совсем из другого ведомства.
Вересень достал из кармана удостоверение и протянул его парню. Изучив
корочки, тот поднял глаза на следователя. Теперь к недоумению в его взгляде
прибавилось беспокойство.
– А что произошло? Если вы насчет «Мутанта», то это – лицензионный продукт…
Заказал его в интернет-магазине, доставка сегодняшним днем. Сами можете
проверить… Э-э… Борис Евгеньевич.
– А вас как зовут?
– Илья. Илья Нагорный. Паспорт показать?
– Успеется. Меня интересует Вернер Лоденбах. Знаете такого?
– В первый раз слышу. Кто это? Специалист по разработке спортивного
питания?
– Вряд ли. Хотя… – Вересень на секунду задумался. Лоденбах был связан с
фармацевтикой и разработкой новых препаратов, а что есть банки с капсулами для
наращивания мышечной массы, как не препарат?
– Я не знаю человека по имени Вернер Лоденбах.
– Где вы были в двадцатых числах июля этого года?
– Отдыхал. На Тенерифе.
– Надо полагать, что документальные свидетельства этому тоже имеются? Ктото может подтвердить факт поездки?
– Да кто угодно! – оживился всклокоченный Илья. – Мы там целой компашкой
зависали. Пять человек. А в почте электронные билеты лежат. Магнит привез на
память. Бейсболку. Дождевик из Лоро-парка, это там, где касатки представления
дают. Слыхали про касаток?
– Киты-убийцы, – меланхолично заметил Вересень, прохаживаясь по кухне.
– Точно! Были еще вино и хамон, но все выпито и съедено. Так что случилось-то?
– А во время вашего отсутствия в квартире никто не жил?
– Нет.
– Сколько вы пробыли на Тенерифе?
– Две недели. С пятнадцатого по двадцать девятое июля.
– А как же цветы? – Вересень устремил взгляд на мини-джунгли,
оккупировавшие подоконник. – Кто-то же их должен был поливать во время вашего
отсутствия?
– Самополивающиеся горшки! Слыхали что-нибудь про это эпохальное
изобретение? В горшке есть двойное дно и специальная система, которая проводит
воду и не дает цветам засохнуть.
– Ясно. И собаки у вас нет?
– Даже хомяка не удосужился завести.
– А могло такое случиться, что кто-то воспользовался квартирой в ваше
отсутствие? Может быть, давали ключ кому-нибудь? Девушке там… или лучшему
другу?
– Вроде нет, – Илья почесал переносицу, как будто что-то вспоминая.
– Вроде?
– Ничего на ум не приходит. Объясните, что произошло? Может, тогда дела
пойдут повеселее?
Дела даже не думали посылать Вересню застенчивую улыбку надежды,
напротив – ощутимо отдавали тухлятиной. Не нужно быть хорошим психологом,
чтобы понять: хипстер, свивший гнездо на третьем этаже дома по улице Марата,
вовсе не та фигура, которая способна поднять хвост на Вернера Лоденбаха. На
изощренного лжеца Илья Нагорный не похож – слишком недалек. На исполнителя
чужой воли, попки на телефоне (прими товар – сохрани товар – передай товар) –
тоже. Кирилл, портье с ресэпшена гостиницы «Викинг», забросил вещи женщине с
длинными волосами и в солнцезащитных очках. И Вересень мысленно напялил на
Илью парик и очки – ничего не вышло, мутируй быстро и качественно не сработало.
Качества в этом перевоплощении было ноль.
К тому же, следователь ни секунды не сомневался, что в искомый период
времени Илья покачивался на волнах Атлантики и демонстрировал мускулатуру
касаткам из Лоро-парка.
– Во время вашего отсутствия в квартире находились люди. И по этому адресу
были принесены вещи гражданина Германии Вернера Лоденбаха.
– Интересно кино, – хмыкнул Илья. – В таком случае, где они?
– Это я у вас хочу спросить. Ничего нового не появилось?
– А… что должно было появиться?
– Вещи и предметы, которые вам не принадлежат.
– Я бы заметил.
– Неужели? – усомнился Вересень, разглядывая многочисленные детали кухнибудуара. – У вас здесь столько всего… Перепись бы не помешала.
– Имеется, – с гордостью заявил Илья. – Но я и без переписи все помню. Раз
двадцать заключал пари, что назову каждый предмет…
– И?
– Ни разу не проиграл.
– Так кто мог воспользоваться квартирой в ваше отсутствие?
– Никто.
– Ближнее окружение? Друзья-подруги? Девушка у вас есть?
– Есть. С ней мы как раз и ездили на Тенерифе. Она подтвердит.
– Вы… Живете вместе?
– Этим я уже сыт по горло. Девушка приходящая.
Ничего он не добьется, сколько бы ни пытал Илью, – Вересень понял это с
обезоруживающей ясностью. Конечно, он соблюдет все необходимые формальности,
подключит к рутинной работе местного участкового – пусть совершит обход по
квартирам и соберет сведения относительно всех временно или постоянно
проживающих в этом подъезде. Но возлагать на обход особые надежды не стоит:
летом Питер пустеет, горожане в массовом порядке отправляются в отпуска и
съезжают на дачи. Так что обнаружить бдительную старуху или невыездного
работника бюджетной сферы средних лет – дело весьма проблематичное. А вариант
с неправильно указанным адресом Вересень отбросил сразу: Кирилл из «Викинга» –
парень цепкий, разумный и с хорошей памятью. И у него нет ни одной причины
врать следователю, как выразился капитан Литовченко, – «портье – лицо
незаинтересованное».
То же можно сказать об Илье.
– Чем вы занимаетесь?
– Актер. Я – актер. Сериалы смотрите? Как раз по вашей тематике,
криминальной.
– Криминала мне хватает в жизни.
Говоря все это, Вересень переключился на созерцание фотографий. Их было
шесть – так же, как и дурацких часов. Поначалу Борю привлекли рамки – с
наклеенными ракушками, миниатюрными морскими звездами и засушенными
морскими коньками; как и все на этой кухне – в количестве совершенно
избыточном. За обилием морской фауны терялись собственно снимки, и нужно было
приложить немало усилий, чтобы разглядеть, что на них изображено. Но Вересень
все же заприметил самого Илью, нескольких парней его возраста (очевидно,
приятелей) и – девушку. Девушка была хороша собой – коротко стриженая,
светловолосая, чем-то похожая на американскую актрису Шэрон Стоун. Еще больше
она напомнила Вересню Катю Азимову, хотя портретного сходства между ней и
убитой моделью не было никакого. Но Вересень легко мог представить ее читающей
Мануэля Пуига.
«мы шли из кино пешком, а папа говорил, что Рита Хейворт нравится ему
больше всех других артисток, и мне она больше всех других начинает
нравиться, папе понравилось, как она «торо, торо» делала Тайрону Пауэру, он
на коленях стоял, как дурачок, а она, вся в прозрачной одежде, даже корсет
видно, идет к нему, чтобы поиграть в корриду, это она смеялась над ним, а в
конце она его бросает. Иногда у нее злое лицо бывает, она красивая артистка,
но предательница. Пап, а какие места тебе еще понравились? а какая
артистка нравится больше? Рита Хейворт? и так мы весь ужин проговорим
про кино, это все равно что снова его посмотреть».
О, да.
– Это и есть ваша девушка? – спросил Вересень, указав на Шэрон Стоун.
Илья нахмурился.
– Это моя бывшая.
– А… нынешняя не против?
– Против чего?
– Фотографий. Некоторым девушкам это не нравится.
– Некоторым – может быть. А моей нынешней плевать.
– Свободные отношения?
– Что-то вроде того.
Теперь они оба пялились на фотографию коротко стриженой красотки. Уж эта
не потерпела бы конкуренток, – подумал Вересень. Да и, по большому счету,
встречаясь с такой девушкой, никому и в голову не придет развешивать по стенам
кого-то другого. Вересню уж точно бы не пришло.
– Тоже актриса?
– Кто? Маринка Данилова? Закончила актерский, ну да.
Илья говорит еще что-то, не очень справедливое, злобное, уничижительное, что
выдает его с головой: прошлая любовь не изжита до конца, ее не заслонишь
Атлантикой и Тенерифе и, даже если привлечь к уничтожению Маринки Даниловой
касаток, китов-убийц, они обломают себе зубы. Вот и Илья всякий раз ломает зубы
об эту любовь, ломает сердце. Живет несбыточной надеждой на то, что прошлое
спутает дверь и случайно окажется в будущем, в комнате, где все готово для
торжественного приема, вот и фотографии на местах.
Все, сказанное Ильей, Вересень пропустил мимо ушей – он мучительно пытался
вспомнить, где и когда слышал это имя – Марина Данилова. По всему выходило, что
совсем недавно, при довольно печальных обстоятельствах…
Так и есть.
Девушку, которая звонила несчастной Кристине Бирман за час до ее смерти,
тоже звали Марина Данилова. С Мариной Даниловой встречался старый хорь
Речкалов из прокуратуры Калининского района. Что тогда сказал ему районный
следователь? Данилова разыскивала у Крис своего приятеля, «нищего актеришку»,
водившего, по мнению Речкалова, «шашни» с погибшей. Одно ли это лицо, или речь
идет о разных девушках, еще придется уточнить. Но обилие актеров, связанных с
делом Вернера Лоденбаха, настораживает.
– Расскажите мне об Марине Даниловой.
Илья посмотрел на Вересня с недоумением:
– Я уже рассказал.
– На этот раз – без эмоций и по существу. Она актриса?
– Закончила театральную академию. До последнего времени работала в театре…
Кажется, в ТЮЗе.
– Она бывала здесь?
– Глупый вопрос, – поморщился Илья, но тут же осекся. – Простите. Конечно. Она
здесь жила, правда, недолго.
– Недолго?
– Зачем вам это? Дело прошлое.
– А в настоящем? Когда вы виделись в последний раз?
– Прошлой зимой. Случайно, в метро. Вместо проехали одну остановку. Она
вышла на Петроградской, вот и все.
– О чем вы разговаривали?
– Не успели мы ни о чем поговорить, – снова взъярился Илья, а Вересень тут же
представил сцену, разыгравшуюся на перегоне между станциями. Получилось
совсем как в старой песне «Секрета»:
Но, может, черт возьми, нам снова!..
Выходишь здесь?.. Ну, будь здорова…
Привет…
Привет…
Привет…
Не удержавшись, Вересень даже тихонько промурлыкал припев, чем поверг
Илью в немалое изумление.
– Да пошла она! – в сердцах бросил он.
– Нехорошо так о девушке, – попенял следователь любителю спортивного
питания. – Выходит, вы и учились вместе?
– Она была на два курса младше.
– Общие знакомые имеются?
– Целый институт.
– А друзья? Могла ли она от кого-нибудь узнать, что вы уехали на Тенерифе?
– С чего бы ей интересоваться уехал я или нет? Мы сто лет, как расстались. Кому
охота ворошить прошлое?
– Тоже верно, – согласился Вересень. – Ее домашний адрес знаете?
Вшивый хипстер на поверку оказался довольно приличным парнем, готовым
отбросить мелкие шкурные интересы, когда речь заходит о некогда близком ему
человеке.
– Зачем вам Маринкин адрес адрес?
– Вопросы здесь задаю я, – Вересень произнес это даже с некоторым
сожалением.
– Она хороший человек.
– Никто не ставит под сомнение ее порядочность. И, честно говоря, душевные
качества вашей бывшей меня не интересуют.
– А адрес зачем?
– Найти его несложно, если уж на то пошло. Но лучше будет, если его сообщите
вы.
– Кому лучше?
– Лучше для дела. Марине Даниловой ничто не угрожает, поверьте. Я просто
поговорю с ней, как говорил с вами. Это ведь не смертельно?
– Точного адреса я не знаю, – поколебавшись секунду, сказал Илья. – Кажется,
она живет на Петроградке, на Воскова.
– Ну, телефон у вас, наверняка, сохранился.
Илья продиктовал телефон Марины Даниловой по памяти, чему Вересень даже
не удивился. По старинке записав его в потрепанную записную книжку, он
испытующе взглянул на покинутого влюбленного:
– Мой совет. Не стоит немедленно ей перезванивать и пугать раньше времени.
Вы меня поняли?
– Даже если бы хотел… – грустно улыбнулся Илья. – Даже если бы хотел – ничего
бы не вышло. Она давно не отвечает на мои звонки.
– Вот и отлично! Если мне что-то понадобится, я с вами свяжусь. И о нашем
разговоре просьба…
– …никому не рассказывать. Я знаю.
– Сериальный опыт? – подмигнул Вересень.
…Оказавшись на улице, он первым делом позвонил Речкалову, чтобы сверить
контакты Марины Даниловой. Помимо телефона в Вересневской записной книжке
лежала сейчас ее фотография, которую с трудом удалось вырвать у Ильи.
Следователь запасся ею на случай, если номера вдруг не совпадут. Речкалов же –
единственный человек, который вступал в контакт с бывшей пассией Ильи
Нагорного и сможет опознать Данилову, если это, действительно, была она.
Номера совпали вплоть до последней цифры.
От такой удачи у Вересня защекотало в носу. И, предчувствуя все последствия
неожиданно свалившейся на него информации, он ринулся на Петроградку, по
адресу, который сообщил ему все тот же Речкалов. Но, по мере того, как
приближалась Петроградка, ощущение эйфории становилось все слабее, а где-то в
районе Троицкого моста исчезло совсем.
Что-то не вязалось во всей этой истории.
Катя Азимова, успевшая поработать в Европе, смотрелась в контексте Вернера
Лоденбаха гораздо естественнее, чем актриса ТЮЗа Данилова. То есть, представить
лицедейку в парике и очках Вернер еще был в состоянии, а вот найти общие точки
соприкосновения с изощренным убийством он не мог – хоть тресни. Не то, чтобы
мозаика не складывалась вовсе (складывалась и еще как!), но в ней все время
оказывался лишний элемент. Кусок, который совершенно некуда было пристроить.
Этим куском был странный звонок Кристине Бирман. Вересень допускал, что
псевдо-Шэрон могла замылить ключ, доставшийся ей от прошлой жизни с Ильей, и
удачно воспользоваться им в то самое время, когда парень был в отъезде. Она могла
сыграть роль знакомой Лоденбаха, получить его вещи и уйти из квартиры на Марата
никем не замеченной (что, собственно, и произошло), но звонок!.. Он выдавал
Марину Данилову с головой, напрямую связывая с двумя покойниками.
Мучимый таким вопиющим несоответствием между изощренностью плана по
ликвидации Вернера Лоденбаха и пустячным, детским, непростительным проколом
со звонком Крис, Вересень снова набрал Речкалова.
– Владимир Афанасьевич, снова я. Есть минутка?
– Угу, – пробухтел поборник нравственности.
– Вы ведь видели эту Марину Данилову, общались с ней…
– Угу.
– И как она вам показалась?
– Никак не показалась. Девчонка и девчонка.
– Она звонила Кристине Бирман по поводу какого-то актера, так?
– Ее приятеля. Он пропал. Вроде бы.
– Нашелся?
– Откуда же мне знать? Я ей посоветовал написать заявление участковому по
месту жительства.
– Ясно. А имени этого актера она не упоминала?
– Может и упоминала.
– «Может» или точно?
Речкалов недовольно засопел в трубку.
– Если вдруг вспомните, наберите меня.
– Лады.
Конец разговора пришелся на начало улицы Воскова, где, согласно данным
Владимира Афанасьевича Речкалова, проживала Марина Данилова. Через пять
минут Вересень уже стоял перед обшарпанной дверью, украшенной сразу четырьмя
звонками, под тремя из которых белели надписи:
Граббе
СЕВАСТЬЯНОВЫ
Перебейнос
Под четвертым никакой надписи не было и, поколебавшись секунду, Вересень
нажал на него. И тотчас же за дверью раздался чей-то недовольный надтреснутый
голос:
– Ходют и ходют! Нету ее дома, вот и весь сказ!
Вересень снова утопил палец в кнопке звонка.
– Ошалели, что ли?
– Откройте, пожалуйста.
– Кого еще черт несет?
– Полиция! – неожиданно для себя рявкнул Боря, и дверь немедленно
распахнулась.
За дверью стояла монументальная старуха в шерстяном тренировочном
костюме, с кухонным полотенцем, закинутым на плечо и с кичкой на голове. Для
законченности образа ей не хватало весла, или метательного ядра, или чего-нибудь
другого, не менее травмоопасного. Вересень почему-то решил, что это и есть
обладательница грозной фамилии «Перебейнос».
– Документы! – гаркнула старуха.
Вересень послушно протянул ей корочки и принялся ждать, пока Перебейносиха
изучит их. Ждать пришлось долго. Наконец, она оторвалась от удостоверения,
вернула его Вересню и смягчившимся голосом произнесла:
– Слушаю вас, Борис Евгеньевич.
– С кем имею честь?..
– Елена Витальевна.
– Марина Данилова здесь проживает?
– Проживает.
Вересень вынул из записной книжки фотографию, взятую у Ильи Нагорного, и
сунул ее под нос престарелой атлетки.
– Она?
– Она.
– У меня к ней несколько вопросов. Я могу пройти?
Старуха молча отодвинулась, пропуская Вересня в коридор, где витала странная
смесь запахов: жареный лук, мастика для натирания полов, сладкие до приторности
духи и индийские благовония. Но жареный лук, все же, доминировал.
– Куда идти? – поинтересовался Вересень.
– Прямо по коридору. Слева вторая дверь.
Провожать Вересня Перебейносиха не стала. Она остановилась посередине
коридора и заорала:
– Слышь, Зой, Маринка-то допрыгалась!
«Допрыгалась» получилось громоподобным и долгим, как артиллерийская
канонада: до-о-пры-ыы-гааа-лаааась! И Вересень с трудом подавил в себе желание
немедленно броситься на пол и прикрыть голову руками. А потом обернулся и
приложил палец к губам. Но взывать было бесполезно, старуха только-только вошла
во вкус.
– К ней из прокуратуры припожаловали, слышь, Зой?
Спустя мгновение из-за угла, ведущего куда-то в дальний конец квартиры,
появилась худощавая фигурка в цветастом халате. Очевидно, это и была та самая
таинственная «Зой», к которой взывала Перебейносиха.
– Из прокуратуры! Вот, – лопатообразная длань вытянулась в сторону Вересня. –
Допрыгалась, Маринка, довыдрючивалась.
– А и не сомневалась, что все так кончится, – сходу включилась «Зой». – Ну,
ничего, где надо ей мозги вправят.
Увещевать двух коммунальных фурий было делом бесполезным, и Вересень
продолжил свой путь по коридору. Перед дверью в комнату Марины Даниловой он
зачем-то пригладил волосы и только после этого постучал.
– Да там нет никого! – донеслось с противоположного конца коридора. –
Маринка уже месяц домой носа не кажет.
– Месяц? – нахмурился Вересень. – Не знаете, где она может быть?
Старухи (дама в халате была ненамного младше своей подруги) медленно
приблизились к следователю.
– Кто ж ее знает. Может, по мужикам бегает.
– Целый месяц?
– Шалава, – Перебейносиха хохотнула. – Шалашовка. Что с нее взять?
– А когда вы видели ее в последний раз?
– Тогда и видели.
– Число не припомните?
– Зой, ты не помнишь число?
– В двадцатых числах, – отозвалась товарка Перебейносихи.
– Ближе к началу или к концу?
– К началу.
– Число двадцатое или двадцать первое?
– Двадцать первое. А, может, двадцатое. Или двадцать второе.
– И больше она не появлялась?
– Как в воду канула.
– А раньше она исчезала так надолго? Я имею в виду, никого не предупредив?
– А чего нас предупреждать? – замечание «Зой» был вполне резонным. – Что мы
ей – родня? Может, расскажете, что она натворила?
– Пока ничего. Мне просто нужно было с ней поговорить, вот и все.
Они по-прежнему топтались на пятачке перед дверью, ведущей в комнату
Марины Даниловой, и Вересень прекрасно понимал, что внутрь ему не попасть. Во
всяком случае, сейчас. Возможно, чуть позже он вернется сюда с участковым и
ордером на обыск, который еще предстоит выбить из начальства. И не факт, что
старший советник юстиции Балмасов согласится этот ордер выписать: догадки,
прикидки и умозаключения Бори Вересня – слишком ненадежная основа для таких
серьезных действий.
– Ключ вон там, – невинным голосом произнесла Перебейносиха, подняв глаза к
верхней филёнке над дверью. – Запасной. На случай потери.
Вересень не слишком удивился такой осведомленности. Все свое детство он
провел в огромной питерской коммуналке, где отношения между соседями
определялись одним-единственным термином: «холодная война». В ходу были
подглядывание и подсматривание, наушничество и интриганство, а также мелкие
пакости ближним: срезать ножницами щетину с зубных щеток, уронить в суп кусок
хозяйственного мыла, натолкать гвоздей в ботинки. Та же война шла и в этой,
отдельно взятой коммуналке. Но ее можно было смело назвать освободительной:
вездесущие вздорные старухи, сами того не подозревая, освобождали Вересня от
необходимости идти к Балмасову за ордером.
Он поднялся на цыпочки и нащупал ключ, и, не без колебаний, вставил его в
дверной замок. Больше всего ему хотелось, чтобы «Зой» и Перебейносиха удалились,
но они даже не думали сдвинуться с места.
– Вы не подскажете, к Марине кто-нибудь приходит?
– Из мужиков? – спортивный костюм на Перебейносихе угрожающе затрещал.
– В принципе.
– Случаются компании.
– Может быть, у нее есть близкий друг? – Вересень никак не мог выбросить из
головы «нищего актеришку». – Тот, кто бывает здесь чаще всех.
– Из мужиков?
– В принципе. Ну… пусть из мужиков.
– Да разве их упомнишь? Все на один фасон.
– А иностранцы заглядывают?
– Кто ж их разберет, – вздохнула «Зой». – Теперь наших от иностранцев не
отличишь.
Исчерпав тему коммунального гостеприимства, Вересень, наконец, вставил
ключ в замок и несколько раз провернул его. И оказался в комнате, которую можно
было назвать почти точной копией студии Кати Азимой – только в базовой
комплектации. Базовая комплектация (или вариант-лайт) не предполагали наличие
стеллажей с книгами. Здесь их и не было. Зато было несколько картин, сильно
отличающихся от Вересневских потешных наркобаронов. Все они принадлежали
кисти одного и того же автора, и эта кисть была чрезвычайно талантливой. С картин
на Вересня смотрел Питер – такой щемящий, такой пронзительный, реальный и
нереальный одновременно, что у Бори заколотилось сердце. Под каждым из полотен
стояли инициалы – АВ, и кем бы ни был таинственный АВ, он ухватил самое главное
– душу города. И Вересень вдруг подумал, что женщина, которая, открывая глаза по
утрам, смотрит на эти картины – не способна на дурной поступок. И уж тем более –
на преступление.
Полотна выбили Вересня из колеи. Неизвестно, сколько бы он простоял, глазея
на них, если бы не старухи за спиной. Они тихо покашливали, приглашая Борю… к
чему?
К шмону, понятное дело.
Но теперь, под укоризненным взглядом летящего в смазанных, мерцающих
сумерках красного и такого же смазанного трамвая (эта картина понравилась ему
больше всего), он просто физически не мог заставить себя рыться в вещах Марины
Даниловой. Во всяком случае – при свидетелях. И потому, обернувшись к старухам,
сказал:
– Выходим.
– Это как? – хором спросили они.
– Организованно.
Костяк коммуналки с недовольным ворчанием покинул комнату, и Вересень
остался один. Притяжение картин потихоньку слабело, хотя до конца так и не
исчезло. Прежде, чем сдвинуться с места, Вересень успел мысленно поместить в
трамвай Мандарина, и капитана Литовченко, и – что было совсем уж удивительно –
полицейского комиссара из Франкфурта Мишу Нойманн. Вся троица вписалась в
композицию идеально, и Боря улыбнулся этой своей фантазии. Пусть трамвайчик
быстрее домчит их до истины, пусть!..
А потом Вересень подумал о Шэрон Стоун, превратившейся в русской
транскрипции в Марину Данилову, актрису ТЮЗа. Что заставляет ее жить в таком
клоповнике, среди престарелых и отнюдь недружелюбно настроенных гиен?
Женщины, гораздо менее привлекательные, чем она, устраивают свою судьбу и
обитают в собственных квартирах, домах и даже особняках – в окружении тех, кого
любят и кто любит их.
Старые хрычовки за дверью к числу этих людей не относятся.
Потянув носом воздух, Вересень уловил слабый запах духов, и запах показался
ему печальным. Под порывом ветерка из полуоткрытой форточки печально
покачивались светлые легкие занавески на единственном окне. Хайтечный
(очевидно, купленный в «Икее») торшер тоже пребывал не в лучшем расположении
духа.
– Я тут осмотрюсь, ничего? – пробормотал Вересень, обращаясь к волшебному
трамваю.
Мебели в комнате было немного: раскладной диван, массивный стол у окна со
стоящим на нем монитором (винчестер располагался под столом), пара кресел и
столик поменьше – у самой двери. Там же, у двери, стоял холодильник. Сунувшись в
него, Вересень обнаружил кусок засохшего сыра, увядший укроп в кюветке,
завернутую в полиэтилен половину «Бородинского», пару яблок, масленку с
остатками масла и пакет ряженки. Даты на ряженке и не оторванном от
полиэтилена ценнике отсылали к двадцатому июля – видимо, именно тогда была
произведена последняя закупка.
Над обеденным столиком, справа от выключателя, была повешена магнитная
доска – сильно уменьшенная копия Вересневской доски, утыканная самыми
разными бумажками: стикерами-напоминалками и квитанциями за газ, свет и
коммунальные услуги. Но центральное место на доске занимал лист формата А4,
озаглавленный:
ПРЕЙСКУРАНТ БОЯ ПОСУДЫ
Далее следовал перечень:
Стакан «Хайбол», «Олд фешн», 300 мл – 300 руб
Бокал для бренди 250 мл – 200 руб
Бокал «Флюте», «Харикейн» – 300 руб
Бокал для мартини – 300 руб
Чайник-пресс – 400 руб
Менажница «Классик» – 300 руб
Штоф квадратный 500 мл – 250 руб
Кофейная пара – 200 руб
Всего Вересень насчитал двадцать пять позиций, включая креманки и
пепельницы. А появление листа объясняли стикеры, с примерно одинаковым
содержанием:
«Сестрорецк. ДР. 13.03. – 19 часов. Гарри Арнольдович»
«Репино. Вечерина. 29.05–21 ч. Стас»
«Коломяги. Мото-пати. 01.06. – 22 ч. Северцев»
«С-П Эк. Форум. Банкет. 21.06. – 21 ч. Ах, какой человек!»
Актриса Данилова в свободное от театра время подрабатывала официанткой! И,
судя по обилию мероприятий в вечернее время, в ТЮЗе она выступала вовсе не в
ведущих ролях. Там же, на доске, Вересень нашел несколько номеров телефонов,
которые аккуратно переписал в записную книжку. После этого наступила очередь
компьютера. Пока старый монитор включался, Боря успел бегло ознакомиться с
содержимым ящиков. В самом верхнем лежали паспорта – внутрироссийский и
заграничный, оба – действующие, и это привело Вересня в уныние. Отсутствие
паспорта ограничивало Марину Данилову во множестве вещей, включая свободное
передвижение по стране и миру.
Но способна ли она сейчас передвигаться и путешествовать?
До сих пор Вересню не приходила в голову такая простая мысль, что с Мариной
могло случиться то же, что и с Лоденбахом или Кристиной Бирман. Если бы не
волшебный трамвай, если бы не лицо Даниловой на фото – спокойное и серьезное, с
намеком на улыбку, затаившуюся в уголках губ, он отнесся бы к факту возможной ее
гибели куда спокойнее.
А теперь Вересень сделался таким же печальным, как и занавески на окнах. В
задумчивости он перебрал оставшиеся немногочисленные документы: диплом об
окончании
театральной
академии,
ТЮЗовский
пропуск
(оказавшийся
просроченным), пропуск в бассейн Первого медицинского института и
свидетельство о рождении, отсылавшее Вересня в город Лодейное Поле,
Ленинградской области.
В мае Марине Даниловой исполнилось двадцать шесть.
И вся ее жизнь, как минимум со второй половины июля, проходила вне
официальных и социальных рамок.
Она не вела дневников, не хранила старые театральные билеты и билеты на
поезда, а так же – самолетные багажные корешки, свидетельствующие о дальних
путешествиях куда-либо. Зато во втором (и последнем) ящике стола он обнаружил
отличного качества и явно дорогой «скетчбук» – альбом для набросков и этюдов. На
первой странице альбома старательным почерком было выведено:
ТИМБУКТУ
Вересню на мгновение показалось, что волшебный трамвай тряхнуло на стыках.
Ах, чтоб тебя, и здесь чертов Тимбукту! Название такое же мультяшное, как и
пальма, нарисованная следователем на магнитной доске, оно, тем не менее, связано
со смертью двух человек и исчезновением третьего, а, возможно – и четвертого, если
брать в расчет «нищего актеришку».
На случайность это не похоже, – как любит выражаться капитан Литовченко.
Вересень открывал скетчбук с замиранием сердца, как будто надеялся найти
там ответы на вопросы, если не все – то многие. Но здесь его поджидало
разочарование: в альбоме для этюдов и впрямь обнаружились этюды –
фотографические. Из фоторепортажа, занявшего с десяток страниц, следователь
вынес одно: Тимбукту – та еще дыра, не лишенная, впрочем, этнографического
очарования. Все постройки в Тимбукту – и старинные, и современные были
выполнены из глины, причем современные явно уступали старинным по качеству и
красоте конструкции. А еще в Тимбукту оказалось слишком много песка и людей с
автоматами. Иногда они носили национальную одежду, но чаще – камуфляж. Также
Вереснем были обнаружены два верблюда, два строения, отдаленно напоминающих
мечеть, и один по– настоящему прекрасный, пылающий багрянцем закат.
И – ни одной пальмы. Ни единой.
На мониторе, между тем, проплыла совершенно идиотская, и в то же время –
символическая заставка:
КТО УБИЛ ЛОРУ ПАЛМЕР?
Но дальше Лоры Вересень не продвинулся: компьютер был запаролен. Но с ним,
при необходимости, разберутся ребята из технического отдела. Успокоив себя таким
образом, Боря переключился на последний, неисследованный предмет – громоздкий
платяной шкаф, где нашел лишь носильные вещи Марины Даниловой, постельное
белье, спортивную сумку и чемодан. Рыться в вещах не хотелось и Вересень
захлопнул дверцы шкафа, посчитав осмотр комнаты оконченным. И прежде, чем
выйти, бросил прощальный взгляд на волшебный трамвай.
– Все будет хорошо! – сказал он трамваю, хотя был вовсе не уверен в этом.
Старухи поджидали его за дверью.
– Ну, что? – поинтересовалась Перебейносиха. – Нашли чего-нибудь?
– Что я должен был найти?
– Изобличающие улики.
– Нет там ничего изобличающего. А ключ я беру с собой. И большая просьба
немедленно позвонить мне, если Марина вдруг появится.
Сказав это, Вересень сунул заслуженной коммунальной фурии свою визитку, и
та, повертев ее в руках, неожиданно сказала:
– Был какой-то Денис. Шалава наша несколько раз с ним по телефону
разговаривала. Сама слышала.
– А поподробнее можно? Что за Денис?
– Денис и Денис. Воздыхатель ее, наверное.
Большего от старухи добиться не удалось, и Вересень, попрощавшись, покинул
квартиру на Воскова.
***
…Положительно, если бы этого кота не существовало в природе, его просто
необходимо было выдумать. Он появился в тот самый момент, когда Миша уже
опустилась на самое дно отчаяния и безнадежности. И дело было не только в Айди,
вернее – не только в нем. Дело было в самой Мише. За год, прошедший после ее
позорного бегства из Гонконга, она сильно изменилась – и не в лучшую сторону. От
блестящего, честолюбивого, жадного до работы офицера полиции не осталось и
следа. Нет, она не поглупела, не стала хуже соображать, но вдохновение изменило ей.
То самое вдохновение, которое позволяет найти дорогу к цели даже в кромешной
темноте. А вместе с вдохновением ушли интуиция и бесстрашие в отстаивании своей
правоты: Миша стала осторожной. Окружение, и прежде всего верный Томас,
считали, что она сломалась на деле Готфрида Шолля – первой крупной неудаче в ее
карьере. Но и другие – те, кому было поручено расследование после того, как от него
отстранили Мишу, – не особенно преуспели. Томас, расстроенный тем, что дело
уплыло из их рук, пытался уговорить ее не сдаваться.
– Нельзя вот так взять и все бросить, комиссар, – уговаривал он свою
непосредственную начальницу. – Мы столько сделали… И мы были на правильном
пути.
– Я больше ничего не решаю.
– Осталось ведь совсем немного. Связать одно с другим…
– …а другое – с третьим. С четвертым и пятым. Пусть теперь этим занимаются
другие.
– Да что с вами происходит, комиссар?
– Наверное, я просто устала. Но все образуется, Томас.
Ничего в конечном счете не образовалось. Кроме того, что ей решили
предоставить внеплановый отпуск, разом вспомнив, что за последние несколько лет
Миша не воспользовалась ни одним из плановых.
– Неудачи бывают у всех, – напутствовал ее оберст Бекенбауэр, когда-то
принявший юную Нойманн на службу. – А тебе надо отдохнуть, детка. И вот еще
что… У меня есть старая приятельница, психоаналитик. Если хочешь, я могу
позвонить ей…
Миша тотчас же представила, во что может вылиться посещение
психоаналитика. Подружка Бекенбаэура начнет копаться в прошлом Миши,
спустится на веревочной лестнице в колодец ее подсознания и осветит полицейским
фонарем скрючившиеся воспоминания о змеях и лестницах, и о тщетном
сорокаминутном ожидании Айди на площади перед вокзалом, и о том, как Миша
бежала из «Пальменгартена», выронив «Историю криминалистики».
– Думаю, психоаналитик мне не понадобится. Справлюсь своими силами.
– Ну, тебе виднее.
Позже Миша пыталась сконструировать альтернативную историю – ту, в
которой Айди навсегда остался в «Пальменгартене» их отрочества и в жизни не
переступал порог полицейского управления. Утонул ли он в Кильской бухте или
благополучно переселился в Гонконг, чтобы тискать хорошеньких блондинок, –
принципиального значения не имеет.
Итак, Айди нет. Это никак не влияет на негодяя Готфрида Шолля и на Гвидо
Россетти, чье негодяйство до сих пор остается под вопросом. Готфрид все так же
творил бы свои отвратительные делишки, а Гвидо двигался бы навстречу смерти в
своем пижонском «Шевроле-Корветте». Ничто не могло бы помешать этому. Ничто
не могло помешать тому, что пауки в банке сжирают друг друга. Айди нет – и
большой человек NN продолжает спать спокойно. Впрочем, он спокойно спит и
сейчас, никаких доказательств его причастности к преступлениям собрать не
удалось. Вне зависимости от наличия или отсутствия Айди, Миша – в положенное ей
время – замрет перед стеной с фотографиями в квартире Россетти, чтобы понять:
что-то в них не так. Это отсутствие совершенно не сказывается на присутствии
старой фрау Дурстхофф и юного фотографа Отто. Благодаря им всплывает
фотография с сиквелом Ханне-Лори и Россетти. Айди же остается неузнанным – ведь
Миша понятия не имеет, в кого превратился семнадцатилетний юноша (именно
столько было Ящерице, когда они потеряли друг друга из виду). Он – всего лишь
часть пейзажа, окружающего стрелка и неизвестную девушку с бокалом.
В альтернативной истории Миша предстает такой, какой она есть и какой могла
бы оставаться до конца, не случись ее глупейшего, преступного романа с Айди. А
именно – честным полицейским, не способным на должностное преступление. Не
разглашающим тайны следствия даже самым близким людям. Айди, никто иной,
виноват в том, что она больше не считает себя этим честным полицейским.
По-хорошему, ей надо подавать в отставку.
Но перспектива остаться без любимого дела ужасает ее. Пройдет немного
времени, и она снова станет сама собой – нужно только дождаться. Вот только Айди
Миша не дождется никогда, он покинул ее, использовал и бросил. Предал, как в
ранней юности. Но винить в этом, кроме самой себя, некого.
Днем, на людях, Миша еще справляется с собой, но стоит ей остаться в
одиночестве, как тут же наваливается тоска. И осознание того, что она совершила
роковую ошибку. Любовь к Вернеру Лоденбаху была ошибкой, ведь неизвестно,
какие цели он преследовал, ложась с Мишей в постель. Она все еще гонит от себя
мысль, что они были преступными. В самом прямом смысле слова, без
романтических сантиментов. Если допустить эту мысль – одной отставкой не
обойдешься. Пуля в голову – и есть наказание. И есть искупление.
Долгий год после Гонконга Миша была близка к самоубийству – целый долгий
год. Ей снились кошмары, где фигурировали маленькие жертвы преступлений
Готфрида Шолля, и сам Шолль тоже присутствовал, и мертвый Гвидо Россетти. Но
самым частым кошмаром, посещающим ее по ночам, была игра в «Змеи и лестницы».
В ней Миша оказывалась фишкой, путешествующей по игровым клеткам, без всякой
надежды добраться до финиша. Иногда змеи выступали в своей привычной ипостаси
холодных рептилий, они обвивали ее тело, а лестницы… Вместо того, чтобы
поднимать ее ввысь, они разламывались, ступеньки уходили из-под ног. И Миша
летела в бездну, и только в самый последний момент просыпалась в холодном поту.
Вернер Лоденбах не приснился ей ни разу.
Она не предпринимала никаких попыток отследить его передвижения по миру,
она не знала даже, вернулся ли он во Франкфурт, или остался в Гонконге, или
направился еще куда-нибудь. Его имя больше не всплывало в деле Шолля, хотя
Миша честно передала список всех допрошенных свидетелей новой команде. А сама
сосредоточилась на совсем других делах – гораздо менее резонансных. Прежнего
рвения не было – она как будто выгорела изнутри. Внутреннюю пустоту нужно было
чем-то заполнять, тогда-то в голову Мише и пришла мысль изучать русский.
Это не было связано с русской любовницей Айди. Даже если она преуспеет в
языке, то не станет ни русской, ни тем более красивой, – как девушка по имени Кати.
Но сложность этого языка притягивала Мишу, он требовал дисциплины и
изнурительной самоотдачи. И то, и другое были едва ли не определяющими
качествами полицейского комиссара Нойманн, так что дела с самого начала пошли
хорошо. Свою роль сыграли и ее феноменальная память, и русское имя.
– Зачем вам это, шеф? – изумлялся Томас. – Хотите перебраться в Россию? Эта
страна не приспособлена для жизни.
– Откуда тебе знать, Томас?
– Троюродный брат моего приятеля… Он ездил туда в прошлом году и с трудом
выбрался из снежных завалов.
– Мне кажется, ты преувеличиваешь опасность.
– Нисколько, шеф. Он сутки не мог вылететь, потому что разыгралась страшная
метель. И крылья самолета обледенели, их пришлось оббивать специальными
железными штуками. Забыл, как они называются…
– Багры? – высказала предположение Миша.
– Может быть. Багры или крючья. Наверное, у каждого русского есть багор.
– А еще у русских есть Достоевский.
– Кто это?
– Писатель.
– Вы же знаете, комиссар. Я люблю футбол.
Параллельно с изучением языка Миша читала Достоевского. И как раз его легче
всего было представить с багром. Или с железным крюком, которым он
выковыривал из человека все его тайные пороки, преступные страсти, крамольные
мысли. Может быть, и впрямь имеет смысл перебраться в Россию и обледенеть?
Перестать чувствовать боль, покрыться снегом – белым, сияющим и
ослепительным? Чтобы любой, бросивший взгляд на Мишу, увидел только оболочку
– вполне благополучную, чистенькую, без примесей земли, гноя и крови, скрытых
глубоко внутри.
Конечно же, никуда она не уехала.
А потом в их полицейское управление пришел запрос из России. День, когда
оберст Бекенбауэр вызвал ее, был похож на все другие дни, и Миша даже не
подозревала тогда, что он изменит ее жизнь навсегда.
Бекенбауэр начал издалека.
– Говорят, ты изучаешь русский?
– Да.
– И как идет изучение? Далеко продвинулась?
– Мне нравится язык.
– А текущие дела?
– Пока справляемся.
– Как ты смотришь на то, чтобы отправиться в Россию?
– В Россию? – удивилась Миша. – Это по линии обмена опытом?
Командировки по обмену практиковались в их управлении довольно часто, но
ограничивались в основном странами Евросоюза, хотя кое-кому из ее сослуживцев
удалось побывать даже в Америке.
– Не совсем. Вот.
И Бекенбауэр протянул Мише документ, который при ближайшем рассмотрении
оказался запросом от полицейского ведомства города Санкт-Петербург. Он касался
личности Вернера Лоденбаха, чье тело было обнаружено в окрестностях города со
следами насильственной смерти. Ни один мускул не дрогнул на Мишином лице, пока
она изучала приложения к документу: отсканированные страницы паспорта,
найденного при жертве. Выходные данные полностью совпадали с тем, что она
знала об Айди-Ящерице, и возраст точно соответствовал его возрасту. Вот только
фотокарточка была сильно повреждена, и Миша посчитала это благом. Неизвестно,
как бы она отреагировала, если бы со скана на нее действительно взглянул Айди. А
так Вернера Лоденбаха можно было считать «неким Вернером Лоденбахом»,
абстрактной фигурой.
– У нас нет ничего на этого Лоденбаха? – спросил Бекенбауэр.
– Надо поднять документацию. Кажется, я имела беседу с неким Вернером
Лоденбахом, когда занималась делом Шолля.
– Он был причастен?
– Нет. Всплыл, когда я пробивала телефонные номера в записной книжке Шолля.
Там около пятисот контактов.
– Если это один и тот же человек – совпадение выглядит странным.
– А это один и тот же человек?
– Вот и выяснишь.
– Когда я должна ехать? – Миша поразилась бесстрастности собственного
голоса.
– Сегодня передашь дела и поезжай.
Она улетела на следующий день, полностью готовая к ледяной корке, которая
покрывает в России всё и вся. Полностью, хотя, если верить погодному сайту
Wetter.de, разница между температурой Петербурга и Франкфурта составляла два
градуса.
В Петербурге было теплее.
– Вот видишь, – сказала она Томасу, который провожал ее в аэропорт. – Холода
отступили.
– Должно быть, это природная аномалия. Когда вас ждать обратно, шеф?
– По обстоятельствам, Томас. Я позвоню.
– Держите меня в курсе. Если что – приеду выручать вас. С багром, – пошутил
Томас и сам же рассмеялся своей немудреной шутке.
– Надеюсь, этого не понадобится.
Во время полета она не думала об Айди. Она не думала о нем и в предыдущую,
нескончаемо длинную ночь. С какой стати ей думать о «некоем Вернере Лоденбахе»,
который не может быть Айди по определению. Ящерица – человек хитрый и
осмотрительный, любой, кто попытается надуть его или расправиться с ним –
получит только хвост. Айди легко расстается с ним, чтобы тут же вырастить новый.
Когда-то в роли хвоста выступила она сама, но были и другие, Миша абсолютно
уверена в этом. Интересно, как поживает Дагмар, первая любовь Ящерицы? Куда
подевалась королева оранжерейных поцелуев Агата? А Кати – девушка, которой
Айди целых полгода исправно готовил омлет? А блондинка из Гонконга? А все
остальные, о существовании которых Миша может только догадываться? У Айди,
должно быть, имеется специальное приспособление для утилизации хвостов, иначе
они заполонили бы все пространство вокруг него.
Чтобы отвлечься от мыслей о хвостах, Миша начала просматривать тетрадь, в
которую несколько месяцев записывала особенно понравившиеся русские слова и
выражения. Прошлой ночью в тетрадь были внесены дополнительные сведения,
касающиеся следственной практики: Мише предстояло общаться с коллегами, а для
этого нужно быть на высоте.
Будущие коллеги встречали ее в зале прилета, и, увидев одного из них, Миша
несказанно удивилась: каким образом Томас мог оказаться здесь, в Петербурге;
в стране, которую он до смерти боится? И зачем ему табличка с ее именем? Но, при
ближайшем рассмотрении, встречающий оказался лишь похожим на Томаса – такой
же высокий, мощный и светловолосый. А еще он походил на викинга, хотя – в случае
с русскими – его уместнее было назвать варваром. Варвар представился капитаном
Литовченко и вскорости исчез, препоручив Мишу своему спутнику по имени Борис.
Борис показался ей человеком мягким и застенчивым, – из тех, кто в их
управлении отвечает за преступления в сфере высоких технологий, копается с
компьютерами и ограничивает общение с людьми до минимума. На учебных
стрельбах они посылают пули в молоко, а в спортивный зал их и калачом не
заманишь, что никак не сказывается на уровне интеллекта.
Как правило – высокого.
По пути в город Борис довольно толково изложил ей обстоятельства дела: труп
Вернера Лоденбаха был обнаружен в озере, неподалеку от города, причем в воде
тело пробыло около месяца. Если бы Лоденбах находился в автономном плавании,
то всплыл бы гораздо раньше, но весь фокус заключался в том, что свидетели (по
словам Бориса – местные мальчишки) поначалу наткнулись на машину, а уже потом
из нее был извлечен труп.
Стоило новому знакомому упомянуть о том, где и как было обнаружено тело,
как Миша почувствовала, что теряет контроль над собой и вот-вот расплачется. Как
бы она не уходила от правды, не зарывала голову песок, обзывая Вернера Лоденбаха
«неким», вероятность, что утопленник и есть ее вероломный возлюбленный, – очень
велика. И разве не она сама запрограммировала эту ситуацию полтора десятилетия
назад, объявив Айди утонувшим? И вот случилось то, что случилось.
Гримаса судьбы, да и только.
Айди (если это действительно Айди) мертв, поглощен водами дикого и черного
русского озера. Подпитанное бреднями верного Томаса воображение Миши
рисовало картины одну страшнее другой: свинцовая озерная гладь в обрамлении
косматых сосен (у русских это называется тайга), полное отсутствие дорог и стаи
волков, воющие на луну. Как Айди мог попасть туда? После Франкфурта, Гонконга,
покера в казино и пентхауса с видом на Майн и набережные? Он был игроком, но не
был авантюристом, так что привело его к этому проклятому озеру?
Айди принес ей столько страданий, сколько не приносил ни один человек, он
бесконечно врал ей, а цепь его предательств тянется из юности, Миша прикована к
ней навечно. Айди виноват в том, что она до сих пор не может смотреть в глаза не
только Томасу и оберсту Бекенбауэру, но и собственному отражению в зеркале.
Ненависть – слишком мягкое, слишком приблизительное слово для того комплекса
чувств, которые она испытывает к Ящерице. Но сейчас в сердце у Миши никакой
ненависти не осталось. Она подавлена. Даже если бы Айди оказался преступником –
он не заслуживает такой смерти.
Никто не заслуживает.
Между тем за окнами автомобиля проносились улицы вполне европейского
города. По-настоящему красивого города, разве что – немного настороженного. Но,
если удачно пошутить, он обязательно улыбнется.
Жаль, что Мишино чувство юмора оставляет желать лучшего.
Чем больше она всматривалась в эти улицы, в эти дома, тем легче ей было
представить здесь Айди. Он вполне мог занять место любого из героев Достоевского
– с тайными пороками, преступными страстями, порочными мыслями. В неспешной,
иногда надолго прерывающейся беседе с Борисом проявились контуры дела, к
которому должна была подключиться полицейский комиссар Нойманн. Вернер
Лоденбах приехал сюда как состоятельный бизнесмен, но цель его приезда так и
осталась невыясненной. Он остановился в отеле высшей ценовой категории, хотя
прожил там недолго – что-то около суток. И после этого бесследно исчез. Люди, с
которыми Лоденбах мог контактировать, не установлены, – кроме девушки из
эскорт-службы (именно так выразился Борис).
Эта девушка мертва.
Она выпала из окна собственной квартиры, и дознаватели классифицировали
инцидент, как несчастный случай. Борис в несчастный случай не особенно верит, о
чем и сообщил Мише.
А Миша не верит в смерть Айди. То есть, верит – но не особенно. Ей нужно
увидеть тело, чтобы либо поверить окончательно, либо окончательно разувериться.
Позже Миша сама не могла объяснить, почему настояла на немедленном визите
к судмедэксперту. Ведь ей уже было известно: тело Лоденбаха так долго пробыло в
воде, что идентифицировать его по внешним признакам невозможно. И, тем не
менее, визит состоялся. Через полтора часа после прилета она уже стояла рядом с
тучным весельчаком, который отзывался на имя Отто Генрихович. Ничего общего с
юным Отто из франкфуртской фотомастерской не было, но Миша сразу же
почувствовала расположение к нему. Она вообще любила судмедэкспертов – за
философичность взгляда на смерть, внутреннее спокойствие и соленый юморок,
который не всегда могла оценить.
Хотя и очень старалась.
Русский, судя по всему, обладал теми же качествами, что и ее знакомые
эксперты из Франкфурта. И, к тому же, оказался не менее заботливым, чем Борис.
– Зрелище не из приятных, – предупредил он.
– Могу предположить.
– Ну, тогда пошли.
У нее было время, чтобы подготовиться: двадцать минут в машине (ровно
столько они с Борисом добирались до Бюро) и еще пять, которые ушли на
знакомство с толстяком Отто. Да и подготовка не казалась обязательной: за
десятилетнюю карьеру в полиции Миша перевидала множество трупов, иногда
находящихся в самом плачевном состоянии. Обгорелые, изуродованные,
полуразложившиеся, расчлененные – они были частью Мишиной работы. Частью
самой неприятной, но неизбежной. Она сохраняла присутствие духа даже тогда,
когда железного Томаса рвало в сторонке. И не только его. С самого детства у нее
были особые отношения со смертью. Миша изучала смерть и изучала себя в процессе
контакта с ней, – и не важно, что служило полигоном: похоронное бюро отца
Ящерицы или пустырь на окраине Франкфурта, где найдена очередная жертва
зверского убийства.
Ничто не могло выбить ее из колеи.
Так произошло и сейчас: она разглядывала то, что осталось от Айди, с каменным
лицом. Она спокойно выслушивала русского судмедэксперта и таким же спокойным
голосом давала свои собственные комментарии. Комментарии выдавали в Мише
хорошего профессионала, и это нравилось толстяку – она это видела. Они понимали
друг друга с полуслова, хотя это и были русские слова. Лишь пару раз Миша
попросила уточнить кое-какие термины, и их аналоги в русском и немецком
немедленно были найдены.
В самом финале толстяк Отто расчувствовался:
– С вами приятно иметь дело, Миша. Вы знаете, что у нас в России это – мужское
имя?
– Теперь знаю.
– И хватка у вас мужская. Желаю успеха.
– К черту.
Кажется, она не совсем к месту употребила это выражение, и Отто засмеялся
двумя своими подбородками, скрытыми за клочковатой неухоженной бородой. Он
смеялся, стоя в полуметре от человеческих останков, которые ровным счетом ничего
не значили для него. Другое дело – Миша. Айди-Ящерица был ее первым и
единственным другом. Первым и единственным мужчиной. И он был первым и
единственным предателем. Но теперь история Ящерицы закончена, и руки, которые
обнимали ее, превратились в бесформенное месиво. От губ, которые прикасались к
ее губам, не осталось и следа. Они больше никого не смогут целовать, но и лгать
тоже не будут.
Айди мертв.
И Миша тоже чувствует себя почти мертвой; что тут поделаешь, если они
оказались не только случайными любовниками (о, это было бы спасением!), но и
сиамскими близнецами, сросшимися затылками, а, может – позвоночниками. А,
может, у них одно сердце на двоих, и одни легкие, и теперь, когда один умер, гибель
второго – вопрос времени.
Миша чувствует себя почти мертвой и улыбается.
Она слабо помнила, как попрощалась с Отто и как ушла, не дожидаясь Бориса.
Весь остальной день ушел на изучение собранных по делу материалов и на
ожидание смерти, которая все не наступала и не наступала.
А потом случился Кот.
В чужой русской квартире с унылой немногословной мебелью, не очень
чистыми окнами и странной картиной на стене. Возможно, ее оценил бы оберст
Бекенбауэр, много лет собирающий коллекцию наивной живописи, но Мише
осталась к ней совершенно равнодушной. Все ее внимание было сосредоточено на
доске с графически изложенной историей крушения Айди-Ящерицы: полицейские во
всем мире одинаковы и такие доски никакой не эксклюзив. Во франкфуртском
кабинете Миши висит нечто похожее, разве что – без рисунков, выполненных в том
же стиле, что и дурацкая картина на противоположной стене. Поначалу Миша
разозлилась на эти неумелые рисунки: они переводили трагедию едва ли не в фарс и
откровенно насмехались над смертью. Или это – сугубо русский подход? Достойный
двухметрового варвара, что встречал ее в аэропорту с табличкой в руке – капитана
Литовченко. Но от сдержанного и тактичного Бориса (именно ему принадлежала
квартира) Миша такой забубенности не ожидала.
Попенять было некому – хозяин доски (в той же тактичной и элегантной
манере, к которой Миша уже успела привыкнуть) вышел из комнаты, плотно
притворив за собой дверь. И она осталась одна – прямо против доски, где
центральное место занимало имя, знакомое с детства, –
Вернер Лоденбах.
Ощетинившееся стрелками, оно до какого-то момента никак не проявляло себя
– это было так похоже на Айди: выжидать недели и дни, прежде, чем нанести удар.
Но ни недель, ни дней у него в запасе не было, очень скоро стрелки вокруг имени
зашевелились и нацелились прямо на полицейского комиссара Нойманн. Вот тогдато Миша и поняла окончательно, что человек, найденный в озере, за тысячи
километров от всех, знакомых ему, географических точек (Франкфурт, Гонконг и бог
весть что еще) – и есть Ящерица. И, что бы не совершил Айди, каким бы негодяем и,
возможно, преступником не оказался – они все равно остаются связанными.
Пленники змей и лестниц, сиамские близнецы-неразлучники, Айди больше нет,
а теперь наступил и ее черед. Чтобы не упасть, Миша опустилась на стул; она больше
не чувствовала ни рук, ни ног – оледенение, которое предрекал верный Томас,
наступило. А скоро наступит и темнота. А потом приглашенный тактичным Борисом
судмедэксперт Отто констатирует смерть заезжей немки от сердечного приступа.
Или от чего-то еще, неважно.
Их с Айди тела отправят на родину в одном самолете, и это будет их первый и
единственный совместный полет. По-другому и быть не может; все, что связано с
Ящерицей было первым и единственным.
И вот тогда, когда Миша спокойно и бестрепетно прощалась с жизнью, и
появился Кот.
Странно, что она не заметила его раньше. Наверное, Кот сидел где-то поодаль,
наблюдая за мучениями Миши и ничем не выдавая себя. До поры, до времени
проявляя тактичность, так свойственную его хозяину. Но когда холод проник в
Мишино сердце окончательно, – Кот появился прямо перед ней, как будто вырос изпод земли. Он не походил ни на одну из кошек, которых когда-либо видела Миша:
слишком длиннолапый, с длинным туловищем, с огромными, как у летучей мыши,
широко поставленными ушами. Шерсти на Коте было немного, а та, что была –
издали напоминала войлок. Довершал образ такой же длинный войлочный хвост. Но
самым выдающимся в Коте оказались глаза. Ярко-голубые и чуть раскосые, они
придавали животному дурашливый и такой умилительный вид, что Кота тотчас же
захотелось подхватить на руки и потискать. Желание было таким острым, что Миша
пожалела о нынешнем своем состоянии, не позволяющем даже шевельнуться.
Преодолевая разлитую по всему телу боль, она спросила непослушными губами:
– Ты откуда взялся?
Кот никак не отреагировал на ее слова, и тогда она подумала, что тот же вопрос
нужно задать по-русски (ведь это же русский кот!). И снова повторила:
– Ты откуда взялся, малыш?
Теперь дела пошли веселее: Кот явно понял Мишу, он задрал морду вверх и
повернул ее к окну, – и этот поворот головы имел множество интерпретаций. Кот
мог спуститься с подоконника, а мог спуститься с крыши, а мог – прямиком с
петербургского неба, где горела сейчас одинокая бледная звезда.
Он мог спуститься и со звезды – и Миша ничуть бы не удивилась этому.
Она еще успела подумать, что увидеть перед смертью кота – не самый плохой
вариант, хуже было, если бы она ушла в полном одиночестве. Тогда ее смерть не
слишком бы отличалась от ее жизни, и радость (или хотя бы облегчение) от смены
ландшафта не наступили.
Ледяная корка, сковавшая рот, не давала шансов на полноценное прощание, но,
перед тем, как смежить веки, Мише удалось произнести невнятное:
– Мне пора. Приятно было познакомиться, но мне пора.
Ответа она не ждала, но он прилетел. Неведомо откуда, с крыши, со звезды, – но
точно со стороны Кота.
– Ну и дура!
Это было слишком. Тем более слишком, что Кот произнес фразу на чистом
немецком – «So ein dummes Luder!». Голос у Кота оказался низким, ворчливым и
насмешливым; Кот ни в грош не ставил ни Мишину сиамскую зависимость от Айди,
ни ее готовность умереть, ни ледниковый период в одном, отдельно взятом теле. Он
явно считал это трусостью, слабоволием, скудоумием и всем прочим дерьмом,
которым вменяемый, уважающий себя человек не может страдать по определению.
Дерьмом.
Кот так и сказал – шайзе, и это было его второй немецкой репликой после
эпохального «Ну и дура!» Он выгнул спину, выбросил вперед длинные лапы в белых
носках и потянулся. А затем, примерившись, прыгнул Мише на колени. На месте
приземления Кота тотчас же образовалась озоновая дыра, откуда и пошло
глобальное потепление, накрывшее Франкфурт и Гонконг, где Айди когда-то предал
Мишу. И сама Миша потихоньку оттаивала – и от холода, и от предательства, к ней
снова возвращалась жизнь. Переход к блаженному теплу погрузил ее в особую
вневременную и внепространственную реальность, где возможно все – даже
говорящие коты. При этом комната с доской и старой мебелью никуда не исчезла и
не особенно трансформировалась, она просто была отделена от Миши и Кота неким
подобием стеклянного пузыря или, точнее, – прозрачной стенкой аквариума.
А Миша и Кот плавали в аквариуме, как две рыбки, и беззвучно
перешептывались.
– Так ты говоришь по-немецки? – спросила Миша Кота.
– Поко-поко[15], – ответил Кот на чистом испанском и, как ни странно,
полицейский комиссар Нойманн его поняла.
– Но ты – русский… И ты – кот. А коты не говорят.
– Иногда случается.
– И, кстати, я совсем не дура, – запоздало обиделась Миша.
– Хорошо бы тебе помнить об этом всегда. Чтобы не совершать глупостей.
– Невозможно не совершать глупостей.
– Но тогда это должны быть глупости, совместимые с жизнью. Кончай дурить и
принимайся за работу.
– Я бы хотела, но ничего не выходит. Если бы ты знал, что произошло… И я даже
не могу никому рассказать об этом.
– И мне не надо. Сама со всем справишься. В крайнем случае, кто-нибудь
поможет.
– Кто?
Ответа не последовало. Да и аквариума больше не существовало, но Кот остался:
пусть и необычный, но уж точно не говорящий. Он по-прежнему сидел на коленях у
Миши, и желание потискать его вспыхнуло с новой силой. Но вместо этого Миша
осторожно провела пальцами по змеиной голове Кота и задумалась. То, что
произошло в последние несколько минут, было очень важным. И последствия этого
важного еще предстоит оценить. Несомненно лишь одно – она избавилась от АйдиЯщерицы. Во всяком случае, к ней вернулась ясность мысли и легкость. Айди долго
был ее детским другом и совсем недолго – взрослым любовником. И нужно
признать, что на сегодняшний день – это лучшее, что случилось с ней. Прошлое
нельзя изменить и отменить тоже нельзя, – остается принять его с благодарностью.
И кончить, наконец, дурить. И приняться за работу.
Миша снова посмотрела на Кота. Конечно же, никакого разговора между ними
не было: в критический момент жизни сработал инстинкт самосохранения, и Миша
сама принялась задавать себе вопросы и сама же отвечала на них. Этот феномен,
могла бы объяснить старая приятельница оберста Бекенбаэура и психоаналитик по
совместительству. Но Миша и не подумает идти к ней.
Сама со всем справится.
Справиться же со мгновенно возникшей привязанностью к чужому коту
оказалось намного сложнее. Он все еще сидел на коленях у Миши, от него исходило
тепло и, кажется, свет, и комиссар больше всего боялась, что сейчас в комнату
войдет хозяин Кота (Господина Кота, как его окрестила Миша) – и все немедленно
закончится.
Так оно и произошло.
На пороге появился Борис, а за его спиной – варвар Литовченко. Вернее, Миша
заметила их, когда они уже стояли в дверях и пожирали глазами идиллию между
полицейским комиссаром и Господином Котом. Физиономии у обоих были какие-то
оторопевшие, прямо-таки – дурацкие, что не помешало Господину Коту оставить
Мишу и переметнуться к истинному хозяину. Инопланетный зверь привычно и
ловко вскарабкался по Борису, прилип к его шее и на этом успокоился. В жизни
своей Миша не видела такого трогательного симбиоза человека и животного, но –
может у русских это в порядке вещей.
В конце-концов, она приехала сюда вовсе не ради кота, а … Установить
истинные причины смерти Вернера Лоденбаха, вот для чего. Для ее новых коллег он
пока еще был никем, набором букв на доске, набором костей и полуразложившихся
тканей в прозекторской. Из всех присутствующих только Миша видела его в лицо.
И, возможно, Кот. Кот Мандарин – именно так он был отрекомендован Борисом
в самом начале брэйнсторминга. А когда Борис добавил, что Кот еще и «член
команды» Миша нисколько этому не удивилась. Удивительным было другое: в
какой-то момент Мандарин спрыгнул с рук хозяина и снова подошел к Мише. Точнее
– к ее сумке, которая все это время висела на спинке стула. И принялся бить сумку
лапой.
Странно.
В сумке нет ничего, что могло бы привлечь внимание Господина Кота, – если бы
он действительно был просто котом, а не членом команды. Но в сумке лежала
тетрадь, а в тетради – фотография, перепечатанная с файла 000_14.JPG; та самая, где
Айди и сиквел Ханне-Лори обволакивают экс-чемпиона по стрельбе Гвидо Россетти
со всех сторон.
Мандарин теребил сумку, Мандарин настаивал.
И Миша сделала то, что должна была сделать уже давно, с того самого момента,
как поняла: Вернер Лоденбах, извлеченный из воды, и есть Айди. Она вынула
фотографию и прикрепила ее к доске. Тут и произошло невероятное. Такое, что
случается с полицейским нечасто – с Мишей, во всяком случае, до сих пор не
случалось. Девушка со снимка, до сих пор носившая условное имя Ханне-Лори,
обрела имя подлинное. И оно было русским – Катя Азимова.
Кати.
Это и было то невероятное, что случается с полицейским раз в жизни. Две
совершенно не связанных между собой истории; два рассыпавшихся, не доведенных
до конца и безнадежных дела, не соприкасающиеся ни во времени, ни в
пространстве, вдруг стали частями одного целого.
Миша думала об этом всю обратную дорогу, не особенно обращая внимания на
варвара Литовченко. Впрочем, на поверку он оказался не таким уж варваром.
Литовченко был почтителен и вежлив, и даже цитировал Мише какие-то стихи о
величии города, в котором они сейчас находились. Он начал декламировать их в
самом центре двора-колодца, широко раскинув руки и задрав подбородок к ночному
небу. Миша тоже остановилась – из вежливости, а еще – из удивления, хотя проще
было назвать это оторопью: впервые в жизни мужчина читал ей стихи. Глотка у
Литовченко была луженая, и звуки вылетавшие из нее, вызвали у Миши вполне
ожидаемые ассоциации со звуками иерихонской трубы.
– Люблю тебя, Петра творенье, – завывал Литовченко. – Люблю твой строгий,
стройный вид. Невы державное теченье, береговой ее гранит.
На фразе «Люблю зимы твоей жестокой недвижный воздух и мороз», дворколодец ожил, и на самых разных его этажах захлопали окна.
– Ополоумели совсем? – донеслось из окон.
– Охренели, лишенцы?
– Два часа ночи, а людям завтра на работу!
– Заткни фонтан!
– Бродского давай!
– Давай Пугачиху! «Ленинград, Ленинград, я еще не хочу умирать»!
Чтобы как-то унять Литовченко, который даже не думал затыкаться, Миша
осторожно коснулась его локтя:
– Мне кажется, жители не очень довольны, Виктор!
– Жители всегда недовольны, – резонно заметил Литовченко. – Что же теперь,
от литературных корней отказываться?
– Не нужно отказываться. Просто для стихов сейчас не самое подходящее время.
И не самое подходящее место. Может быть, в другой раз?
Ее последняя фраза вызвала у капитана странное оживление и неприкрытый
энтузиазм.
– Ловлю вас на слове, Миша!
Потом они немного поговорили о Господине Коте. И это снова вызвало в
Литовченко приступ энтузиазма.
– У Бориса чудесный кот. Он очень милый.
– Кот – что надо. Мы с ним большие друзья.
– Друзья? – удивилась Миша. – Разве можно дружить с котом?
– Еще как! – Литовченко подмигнул комиссару. – Особенно, если кот умеет
разговаривать.
– Кот разговаривает?
– В экстремальных случаях. И только с теми, кто ему нравится.
Положительно, все русские – безумны, подумала Миша. Местное безумие
выкристаллизовывается и выпадает в виде снега и ледяного дождя. Или прилетает с
тополиным пухом (комиссар уже успела заметить в окрестностях множество
тополей). Под воздействие этого безумия подпала и сама Миша, правда, оно было
непродолжительным – ведь можно трактовать «So ein dummes Luder!» и так. А еще
она подумала, что это – хорошее безумие. Не опасное для жизни, а благотворное и
целебное. Оно делает людей лучше и открывает перед ними новые горизонты.
Новые горизонты – именно в этом Миша нуждается сейчас больше всего.
– С вами он еще не говорил? – снова подмигнул Литовченко.
– Пытался. На немецком и немного – на испанском. Поко-поко.
Правду говорить легко и приятно. Фройляйн Нойманн улыбнулась, а следом
рассмеялся и Литовченко. А потом отогнул большой палец и выставил указательный
– и направил его в Мишину грудь. Такие жесты обычно предваряли идиотские
репризы секретных агентов из американских боевиков. И боевики, и секретные
агенты, как правило, были не слишком высокого качества.
– У вас хорошее чувство юмора, Миша.
– Спасибо. До сих пор все говорили обратное.
– Они ошибались.
– А кот и правда замечательный.
Литовченко засопел, надул щеки, а потом издал звук, похожий на «пф-ффф».
– Это ведь я подарил Борьке Мандарина.
– Вы? Как же вы расстались с таким котом?
– Ну-у… Мы ведь не расстались. Я его часто навещаю. Радуемся друг другу, да.
Вот уже несколько минут они стояли возле дома, в котором с сегодняшнего дня
проживала комиссар полиции Нойманн. Она протянула руку Литовченко, и тот с
готовностью ухватился за нее и крепко пожал.
– Мне пора. Нужно выспаться.
– Завтра я заеду за вами. В девять. Было приятно познакомиться. Очень приятно.
– Мне тоже, – Миша сказала это совершенно искренне.
…Выспаться не получилось.
До самого утра она бродила по квартире, надолго останавливаясь у окна и глядя
на неширокую улицу. Вчерашний длинный день принес с собой множество новых
событий, к тому же Миша обогатилась сразу на двух человек и одного Кота. А еще
один человек перестал влиять на нее.
Совсем.
Операция по отделению сиамских близнецов прошла успешно.
Вернее, произошло сразу две операции: плановая и внеплановая. Миша
отделила себя от Айди – так и должно было произойти, рано или поздно. А еще ей
удалось отделить мистера Джекила от доктора Хайда, Айди – от Ящерицы, а нежного
возлюбленного – от вероломного любовника. Теперь Вернер Лоденбах предстал
перед ней не как человек, к которому Миша была так долго привязана, а как
абстрактная жертва преступления.
А еще – как преступник.
Стоило принять это за рабочую гипотезу, как мысль Миши заработала с не так
давно приобретенной ясностью. Что ей известно о Вернере Лоденбахе на
сегодняшний день?
а) он долго проработал в фармацевтике;
б) он подозревался в промышленном шпионаже (очевидно, тоже связанном с
испытаниями лекарственных препаратов);
в) для достижения своих целей он часто использует женщин;
г) он – карточный игрок
Последний пункт базировался только и исключительно на признании самого
Вернера, но Миша верила этому безусловно. Лоденбах не дурак и отлично понимает,
что полотно лжи, ткущееся из года в год, расползется, если его хотя бы изредка не
скреплять стежками правды. Тем более, если эта правда безопасна и ее легко можно
проверить. Нет ничего криминального в том, что Вернер – игрок и посещает казино
– этому занятию предаются ежедневно миллионы людей. По его наводке Миша
заглядывала в то самое казино, где якобы существовала потайная комната. Она
искала там следы NN, но, если бы ей пришло в голову порасспросить о Вернере, его
наверняка вспомнили бы, как завсегдатая.
Правда – то, что можно проверить.
А там, где проверить нельзя, – возможны допуски, вплоть до откровенной лжи.
Но, так уж устроена людская природа: если человек никогда не был пойман на
вранье – любое его утверждение начинает трактоваться как правда. Могла ли
существовать потайная комната? Вполне. Они и существуют едва ли не в каждом
казино – для VIP-клиентов. Мог ли NN быть таким же игроком, как и Вернер
Лоденбах? Мог. Он увлекался карточной игрой в молодости – эти знания Миша
почерпнула из открытых источников. Там же…
Там же мог почерпнуть их и Вернер!
И уже потом придумал совместную с NN партию, где тот проиграл 100 тысяч
евро. Для чего Лоденбах сделал это? Чтобы ввести в дело педофила Готфрида Шолля
крупную фигуру. Настолько крупную, что на ее фоне меркнут другие фигуры –
помельче. Те двое, что стали жертвами ДТП и сердечного приступа, и Гвидо Россетти.
Их связь с Шоллем была куда более явной, чем связь Шолля и NN. Но Вернер
Лоденбах выстроил дорогу-дубликат, снабдил ее для правдоподобия
запоминающимися указателями (гольф-клуб «Парагон», «Донер Кебаб», потайная
комната) – и направил по ней ту, которая поверила ему. Не могла не поверить.
Ее, Мишу.
Он блефовал! Как настоящий карточный игрок – он блефовал. Будучи не в
состоянии изъять из реальности определенных людей и – по каким-то причинам –
самого себя, он изменил саму реальность. Подменил ее. Выдал мнимое за подлинное,
а никогда и нигде не происходившее – за уже произошедшее там-то и сям-то.
Поэтому не нашлась потайная комната в казино, поэтому не работал «Донер Кебаб»,
где NN якобы передавал Шоллю жесткий диск.
В реальности, сконструированной Вернером Лоденбахом, он был случайным
знакомым Шолля и так же случайно оказался на одной вечеринке с Гвидо Россетти.
А если все было с точностью наоборот? Если с Шоллем его связывало нечто большее,
чем гольф-клуб «Парагон», три телефонных звонка и вялые переговоры
относительно продажи пентхауса? Если он знал Гвидо Россетти не только, как эксчемпиона по стендовой стрельбе? И вовсе не был одним из «двух или трех негодяев,
которые портят кадр»?
Он вообще не портил кадр.
Он находился там на законных основаниях.
Так же, как и его девушка, Кати. Катя Азимова, убитая здесь, в России, два года
назад, за год до того, как в руки Миши попало дело Шолля.
Для достижения своих целей Вернер Лоденбах часто использует женщин.
…По ночной улице этого странного русского города с треском пролетел
мотоцикл, – и снова наступила тишина. Наверное, надо таки отправиться в кровать и
поспать хотя бы несколько часов. Глаза слипались, но Миша не могла позволить себе
такую роскошь как сон. Рабской зависимости от Вернера Лоденбаха больше не
существовало, и ей открылось новое знание. Вернее – отложенное на целый год
знание. Миша потеряла целый год, но теперь не намерена терять ни секунды!
Принимайся за работу!
Да.
Она попыталась вспомнить, при каких обстоятельствах всплыло это имя – Кати.
Первый раз Вернер упомянул о русской девушке в баре – в тот самый день, когда они
встретились после многолетней разлуки. Девушка была единственной, с кем
Лоденбах прожил под одной крышей полгода. Имя стало известно позже, когда
Миша позвонила в Гонконг и напрямую спросила о ней. Вернер явно не ожидал этого
вопроса, он был застигнут врасплох. Он был немцем, и никакого русского имени ему
в голову не пришло – кроме подлинного. Правда, он немедленно подстраховался,
сказав, что, возможно, это псевдоним. Здесь-то и произошла ошибка. Небольшой
сбой в сочиненной им реальности: если бы речь шла только об одной ночи,
проведенной с Кати, – еще можно было бы говорить о псевдониме. Но за полгода
выяснить настоящее имя человека, с которым живешь, не составит труда.
Если, конечно, он не шпион и не участвует в программе по переселению
свидетелей. Кати, опознанная следователем Борисом, как Катя Азимова, вряд ли в
ней участвовала.
Фотография с благотворительной вечеринки осталась в доме Господина Кота,
но она была не нужна Мише. Комиссар столько раз разглядывала снимок, что
помнила его в мельчайших подробностях. Почему из всего множества снимков,
висевших на стене Россетти, похищен был именно этот? Причем, похищен с такой
изобретательностью, что, если бы не бдительность фрау Дурстхофф, никто не
заметил бы подмены.
Миша попыталась представить логику эксцентричного вора. Он пришел в дом
Россетти вовсе не из-за снимка. Иначе подготовил бы подложную фотографию
заранее, а не воспользовался бы страницей, вырванной из «Кикера».
Итак, вор появляется в квартире, чтобы забрать что-то важное. Год назад Миша
думала, что это – ноутбук, впоследствии так никогда не найденный. Она думает так
и сейчас. Возможно, было что-то еще, что интересовало вора. Папка с документами,
диск – не имеет существенного значения. Нужные вещи найдены и изъяты, и тут вор
замечает снимок, который, по его мнению, может изобличить – что-то или кого-то.
Он сходу оценивает принцип компоновки стены (то, на что у Миши в спокойной
обстановке ушло довольно много времени) и полностью повторяет ее при помощи
манипуляций с журнальной страницей. Эта способность мгновенно просчитывать
все возможные комбинации свойственна…
Карточным игрокам.
Вот я тебя и вычислила, Вернер Лоденбах. Вот я и поймала тебя, Айди.
Миша рассмеялась, но это был горький смех. До чего-то подобного она могла бы
додуматься год назад, если бы не была так увлечена Ящерицей. Если бы не
проклятая любовь, сделавшая ее глухой и слепой к элементарным доводам рассудка.
К элементарному сопоставлению фактов – временных и пространственных. Когда
Миша сидела в пентхаусе, оглушенная их первой ночью, Вернер, по его заверениям
отправился на работу в свою фармацевтическую компанию.
Ту самую, название которой полицейский комиссар Нойманн даже не
удосужилась узнать. Но был ли он там, на работе, или очередной раз сблефовал? Во
всяком случае, в довольно точно установленный экспертами момент, когда
произошло убийство Гвидо Россетти, Вернера рядом с Мишей не оказалось.
Она не обвиняет его в убийстве. Только в краже фотографии из дома, в который
он никогда не заглядывал прежде. Он там не был, никогда, иначе знал бы об этой
чертовой фотографии, которая провисела на чертовой стене целых два года!
В фотографии нет ничего настораживающего для непосвященного: просто
девушка, просто экс-чемпион по стрельбе, просто бокалы с шампанским, просто
Вернер с улыбкой заговорщика. Он не хотел, чтобы его связали с девушкой? Тогда
это глупо – он сам рассказывал об этой девушке, он и пришел с ней – Вернер
Лоденбах + 1. Он не хотел, чтобы его связали со стрелком? Тогда это глупо – всегда
можно сослаться на случайность попадания в кадр. И он не отрицал, что был на том
вечере и видел стрелка. В фотографии есть что-то, что превращает тщательно
сконструированную реальность Вернера Лоденбаха в пыль.
Но что?
Все так же стоя у окна, Миша достала из кармана телефон и набрала номер. Это
было не по правилам, не совсем по правилам: учитывая разницу в два часа, во
Франкфурте – глубокая ночь, и лучше дождаться утра, чтобы совершить звонок.
Именно так и поступила бы Миша, если бы находилась у себя в Германии. Но сейчас
она была в России – самой неправильной (к сожалению или к счастью) в мире
стране. И она не хотела ждать ни минуты.
Миша успела досчитать до двадцати, прежде, чем на том конце сняли трубку.
– Это я, Томас.
– Рад слышать, комиссар, – голос у Томаса был вовсе не радостный – сонный и
недовольный. – Как вы там?
– Жду обледенения, но пока термометр показывает плюс двадцать один выше
ноля.
– Там есть термометры?
– И даже «Харлей-Дэвидсоны». Мне нужно собрать сведения об одном человеке
и как можно быстрее.
Наконец-то он оживился!
– Диктуйте имя.
– Катя Азимова. Возможно – Кати Азимофф. Русская модель. Около двух-трех лет
назад работала в Европе. Найди по ней все, что сможешь.
– Постараюсь.
– И еще. Найди все, что есть, по Вернеру Лоденбаху.
– Лоденбах, ага. Тот самый мутный тип и промышленный шпион? – у Томаса
оказалась хорошая память.
– Да.
– Мы снова в деле, шеф?
– Мы снова в деле.
Томас давно отключился, а она все думала об Айди. Не как о бывшем
возлюбленном, который цинично использует женщин, а как о карточном игроке.
Человек, мгновенно просчитывающий любые комбинации и умеющий блефовать, не
мог так бездарно оказаться на прозекторском столе.
В любой реальности.
***
…С утра Мандарин вел себя странно.
Вернее, странности начались еще вечером, когда капитан Литовченко и
полицейский комиссар Нойманн собрались в квартире Вересня, чтобы устроить
очередной, второй по счету, «брэйнсторминг». Бенефициаром вечера был сам
Вересень, принесший новые сведения о двух девушках – Кате Азимовой и артистке
ТЮЗа Даниловой.
После ухода из злополучной коммуналки на Воскова, он успел еще заскочить в
Театр Юного Зрителя, чтобы получить дополнительную информацию о пропавшей
месяц назад Марине. Театральный сезон еще не начался, и в театре было не так уж
много народу. А из тех, кто мог предоставить интересующую Вересня информацию
(актеры, режиссеры, завлит, на худой конец – директор) – и вовсе никого. Это была
лишь досадная остановка, незначительная помеха; в конце концов, разжившись
здесь нужными адресами и телефонами, Вересень достал бы всех нужных ему людей
в течение суток. Но эта остановка немного портила так удачно складывающийся
день.
Скорее для проформы, он разговорился с вахтершей, охраняющей служебный
вход в театр. Вахтерша представляла собой гремучую смесь из Перебейносихи, «Зой»
и хорошо знакомого Вересню Цербера из бассейна Олимпийского резерва «Заря».
Того самого, что вечно был недоволен «полосканием писек».
Гремучая смесь откликалась на имя Серафима Никифоровна, и Вересень отнесся
к ней с крайним уважением и даже почтением, как будто СерНик была не простой
вахтершей, а, как минимум, Чрезвычайным и Полномочным послом при ООН. Как
показывал его предыдущий опыт, только таким способом можно укротить всех, без
исключения, Серафим Никифоровных. Они поговорили о погоде (которая была,
несомненно, хуже погоды тридцатилетней давности), и о театре (который был,
несомненно, хуже театра тридцатилетней давности), – и лишь потом Вересень
свернул на нужную ему тему.
– А что, Серафима Никифоровна, есть у вас в театре артистка Марина Данилова?
– Есть такая.
– И как? Хорошая?
– А никакая, – СерНик отличалась завидной лаконичностью.
– Вы ее видели на сцене?
– И без сцены все ясно.
– Да что вы говорите!
– А вот смотри. Бывает она здесь редко. С прошлой весны я ее раза четыре
видела. Что это означает?
– Что?
– Что ролюшек у нее негусто. Стало быть, в репертуаре активно не занимают.
Она девка интересная, красивая даже, а все равно ролей нет. Как актриса не тянет.
Понимаешь?
– Может, палки в колеса вставляют таланту? Не дают развернуться?
– Нет. Кому талантливому палки в колеса вставляли, давно ушли. Сейчас-то есть
куда. Кино, телевизор, сериалы всякие. Ну и в другой театр можно. И в антрепризу.
– Что же она не уходит, если ролей нет?
– Откуда же мне знать? Может, ушла уже. Говорю же, давно не показывалась.
– Может, знаете, с кем она здесь близко общалась? Дружила и… вообще?
– Про «вообще» не скажу, – СерНик пожевала сухими губами. – Свечку не
держала. А дружить она ни с кем здесь не дружила. В попойках не участвовала. Сама
пришла – сама ушла.
– А к ней никто не заглядывал? Какие-нибудь знакомые не из театра?
– Нет.
– И на выходе никогда не поджидали?
– Поджидают тех, кто в главных ролях занят. И то – не всегда. Прошли те
времена, когда в театр, как в храм, ходили, – СерНик была явно из тех, кто
придерживался мнения, что раньше вода была мокрее и сахар слаще.
– Что верно, то верно, – поддакнул Вересень.
Он уже совсем собрался уходить, и даже направился к двери, когда вахтерша
окликнула его.
– Погоди. Чего вспомнила…
– Чего? – в один прыжок Вересень снова оказался у расхлябанного турникета.
– Крутился тут один парень этой весной. Артистку Данилову поджидал. Тоже,
видать, актер.
– Откуда вы знаете?
– Ну, милый… Я в театре сорок пять лет служу. И актера по повадкам всегда
узнáю.
– Это как? Повадки особенные? Специальные?
– Особенные. Актер слишком много шуму производит. На себя одеяло тянет,
даже когда не на сцене. Речь поставленная. «Подает себя», как у нас говорят.
– Тот парень тоже… «подавал»?
– Все больше хамил. Потому я его и запомнила. Поначалу хотел в театр
прорваться, к актрисе Даниловой. Я бы, может, его и пустила, но не люблю, когда
неправильно разговаривают. Права начинают качать. Люблю людей вежливых и
внимательных. Если бы ты мне просто корочки сунул – я бы с тобой и двумя словами
не перемолвилась, будь ты хоть прокурор, хоть черт лысый, хоть кто.
Вересень мысленно вынес себе благодарность за правильный подход к
служительнице храма искусства – с занесением в личное дело.
– И что тот парень? Ушел?
– Не сразу. Звонить начал. Сначала, видать, Даниловой, но та трубку не взяла.
– Почему вы так решили?
– А он как раз по этому поводу и ругался, а уже потом внаглую прорываться
начал.
– А потом?
– Позвонил еще одному типу и тоже ругался. Собирались-де они спектакль
ставить, да тип их подвел, запил и не явился. И по фамилии типа обзывал –
Лапоногов. Тут-то я и скумекала – не тот ли Лапоногов, который Колька? У нас в
театре служил, но по статье уволили за пьянку года полтора назад. Пил он как
лошадь, но актер – от Бога. Талантище, что и говорить. Жалко парня, пропал ни за
грош…
– Ну и память у вас, Серафима Никаноровна! Уникальная! – Вересень нисколько
не льстил старой вахтерше. Воссоздать в подробностях случайный разговор, да еще
произошедший более полугода назад – для этого надо было обладать выдающимися
способностями. Экстраординарными.
– Поживешь с мое – такую же отрастишь.
– Такую не отращу.
– А вообще, да, – старуха хихикнула. – Ты вон молодой, а все в блокнотик
пялишься, глаз не отрываешь, записываешь. Если так дальше пойдет, то к старости
без подсказки и сортира не нащупаешь.
– Что поделать… Придется с подсказкой.
– Как что? Тренировать надо память. Стихи учить. Пьесы, опять же. Чехов,
Островский. Бертольд Брехт – тоже хорошо.
– Ясно. Буду стараться. Прямо с Брехта и начну – сегодня же. И, раз уж у нас
такой доверительный разговор пошел… Может, подскажете адресок… – тут Вересень
снова сверился с блокнотом. – Николая Лапоногова?
– В администрацию загляни. Там сегодня секретарь. Она подскажет.
…Бешеной собаке – сто верст не крюк, – подумал о себе Вересень, паркуясь
неподалеку от дома 107 по набережной реки Фонтанки. Согласно информации,
полученной в ТЮЗе, именно этот адрес значился в личном деле актера Лапоногова. А
до этого были другие адреса, числом пять – все в квадрате от Лиговки до Сенной и от
Невского до Гороховой. Судя по всему, Николай Лапоногов снимал жилье в пешей
доступности от места работы, чтобы не тратить деньги на общественный транспорт.
Но из театра он вылетел полтора года назад, и за эти полтора года много чего могло
произойти. Вплоть до гибели в пьяной драке (по свидетельству секретарши из
администрации ТЮЗа артист высшей категории Лапоногов был буйным типом). И
отсидки по статье 112 УК РФ – за ту же драку с медицинскими последствиями для
избиваемых. А еще Лапоногов мог спиться в непосредственной близости от ТЮЗа
или уехать на историческую родину в Боровичи и спиться уже там. Так что
очередная смена местожительства явилась бы самым невинным развитием событий,
а в вариант, что буйный тип отчалил в Голливуд и вот-вот будет номинирован на
«Оскар», Вересень не верил по определению.
Последнее, документально подтвержденное убежище Лапоногова оказалось
обшарпанным флигелем в третьем дворе. Чтобы добраться до него, Вересень
прошел первый двор (чистый и довольно ухоженный, с парой лип и кустом с
и) и второй двор (чуть менее чистый и ухоженный и совсем без зелени).
Посередине же отвратительного на вид третьего двора стояла помойка: один
большой железный контейнер и два других – поменьше. На большом контейнере
сидела ворона, а перед контейнером стоял человек в рваных джинсах и пиджаке на
голое тело. Человек слегка покачивался и не сводил глаз с птицы.
Обогнув медитирующего на ворону мужика, Вересень устремился к флигелю,
где сбылись самые худшие его предчувствия. Квартира на первом этаже, в которой
проживал Николай Лапоногов, оказалась запертой на висячий замок. А сам вид у
двери был такой, как будто она пережила по меньшей мере атомный взрыв: косяк,
разнесенный в щепы, огромная трещина прямо посередине и полустертая надпись
мелом на уровне глаз:
Hoerent in corde sagitoe[16]
Подергав дверь, за которой предсказуемо никого не оказалось, Вересень вышел
из подъезда и свернул за угол, – туда, где по его предположениям должны были
находиться окна квартиры. Окна были на месте, но такие грязные, что рассмотреть
за ними что-либо не представлялось возможным. Сплюнув с досады, Вересень
направился обратно, мимо помойки, где по-прежнему сидела ворона и стоял мужик в
пиджаке. Он уже прошел их, когда в спину ему ударило властное:
– Дражайший!
От неожиданности Вересень вздрогнул и обернулся:
– Вы меня?
– Вас, – произнес мужик все тем же властным, хорошо поставленным голосом,
который никак не вязался с засаленным пиджаком и рваным джинсами.
– Слушаю.
– Скажите, что это за птица?
– Ворона, – Вересень пожал плечами.
– А, по-моему, это ворон.
– Это ворона. Видите, у нее серое туловище, а голова, крылья и хвост – черные. А
ворон – однотонный. Полностью черный. Разные виды, да.
– Разные? Хотите сказать, ворон и ворона – не одно и то же?
– Мне кажется нет.
– Значит, разные виды, – мужик ненадолго задумался. – А как в таком случае
зовут супруга вороны? Тоже ворона? Или, все-таки, ворон? Или – ворон, с ударением
на последний слог?
– Ворона. Только мужского рода, – Вересня уже стали утомлять эти бесплодные
натуралистические изыскания. – А вы здесь живете?
– Разве я живу? Жизнью это не назовешь.
– Понятно. Вообще-то я другое имел в виду. Вы живете в этом доме?
– А что? – насторожился орнитолог-любитель.
– О Николае Лапоногове, актере, ничего не слышали?
– А что?
– Я его ищу.
– Зачем это он вам понадобился? Роль хотите предложить?
– Поговорить хочу.
– О роли?
– Почти. Не знаете, где его найти?
– Нигде. Умер Николай Лапоногов. Кончился. Весь вышел.
Что ж, все самые худшие опасения Вересня подтвердились и едва возникшая
ниточка оказалась оборванной. А ниточка эта была важной, – подсказывала Боре
интуиция. И что делать теперь?
– Давно он умер?
– Давненько. Положа руку на сердце, умер он не своей смертью. Убили его.
– Бытовуха? – соскочил на профессиональный сленг Вересень. – Зарезали по
пьяной лавочке?
– О, если бы! – мужик повернулся к следователю и картинно воздел руки к
небу. – Театральная жизнь, вот что его убило. Коллеги-завистники, бездарные
режиссеры. И духота, духота! Унылая провинциальность мысли. А ведь он мог
Гамлета играть! Макбета! И играл. И как играл! «Я смею все, что смеет человек! И
только зверь на большее способен!»
Произнеся последнюю реплику, мужик чудесным образом преобразился. Он
расправил плечи и как будто стал выше ростом. И Вересню на секунду показалось,
что на груди мужика блеснула тяжелая геральдическая цепь.
Ворона, до сих пор спокойно сидевшая на контейнере, закаркала и захлопала
крыльями. А потом сорвалась с места и, сделав круг почета на мужиком, улетела
прочь. Это стало достойным завершением мизансцены.
– Лихо, – только и смог выговорить Вересень.
– «Золотая маска» 1999 года.
В ушах Бори сами собой зазвучали слова вахтерши Серафимы Никифоровны:
«Актер слишком много шуму производит. На себя одеяло тянет, даже когда не на
сцене. Речь поставленная. «Подает себя», как у нас говорят». И тогда его посетило
неожиданное откровение:
– Послушайте. А ведь Лапоногов – это вы.
– Умер я! Умер!
Уже усеян
земной мой путь листвой – сухой и желтой.
Вересень пожал плечами:
– Ну, как хотите. А на вопросы отвечать все равно придется.
– Вы новый участковый, что ли, дражайший? – артист высшей категории вышел,
наконец, из образа и уставился на Вересня.
– Не совсем. Но по тому же ведомству.
Лапоногов дернулся и попытался отпрыгнуть к помойке, но Вересень
перехватил его за рукав.
– Стоять!
– Стою.
– У меня только пара вопросов. Оперативно ответите – оперативно отпущу.
Все так же придерживая лауреата «Золотой маски» за рукав, Боря достал
фотографию Марины Даниловой и сунул снимок ему под нос.
– Знаете ее?
– Пятьсот рублей.
– Не мелковато для Макбета?
– Тысяча, – тут же поправился Лапоногов.
– Хорошо. Знаете ее?
– Бездарность, как и все остальные.
– Марина Данилова?
– Она. Я ее Махой зову. Махой одетой, не путать с Махой обнаженной. Застегнута
на все пуговицы… В эмоциональном плане, понятно. Искры не высечь, сколько ни
бейся. Затевались с ней спектакль делать, но разве с бездарностями можно
сработаться?
– Что за спектакль?
– «М. Баттерфляй». Или нет… «Любовь под вязами». Или нет? С такими
бездарностями даже водевиль Лабиша не осилить. Жалкие людишки без
шекспировского размаха!
– А кто еще… затевался?
– Приятель ее.
– Фамилия приятеля.
На челе артиста высшей категории отразилась нешуточная игра страстей.
– Тысяча, – заныл он. И добавил. – Пятьсот. Тысяча пятьсот.
– Да вы не Макбет! – поразился Вересень. – Вы Шейлок[17] какой-то!
– Тысяча пятьсот, – продолжал стоять на своем Лапоногов.
– Черт с вами. Фамилия приятеля.
– Рупасов. Денис Рупасов. Такой же бездарь, как и Маха. «Similis simili gaudet», –
говорили древние. Подобное тянется к подобному, вот и нашли друг друга…
– Данилова и этот… Рупасов… близкие друзья?
На этот раз такса не изменилась – полторы тысячи за вопрос.
– «Она любима, любит и страдает, но жадный рок несчастную терзает», – почти
пропел Лапоногов.
– Понятно.
– Я могу получить свой скромный гонорар, дражайший? Или интересуетесь еще
чем-нибудь?
– Пожалуй, этого будет достаточно.
Вересень порылся в карманах, извлек на свет божий мятую купюру в сто рублей
и протянул ее Макбету-Шейлоку.
– Все, что есть. Извини, приятель.
– Все? – на глаза Лапоногова навернулись слезы. – Обманули бедного артиста?
Чтобы избежать неприятной сцены, Боря сдал назад и, не оборачиваясь,
заспешил к выходу со двора. Вслед ему неслось монументально-горькое:
– Нет в Датском королевстве подлеца,
Который не был бы отпетым плутом!..
…Побывав еще в нескольких местах, Вересень вернулся домой только к
половине девятого. Мандарин встретил его недовольным ворчанием, после чего
отправился на подоконник и просидел там минут десять, демонстративно
отвернувшись от хозяина и время от времени подрагивая хвостом. Чтобы хоть както привлечь внимание дурацкого парня, Вересень достал из пакетика, принесенного
накануне капитаном Литовченко, лакомство. И постучал пахнущей рыбой палочкой
по столу.
– А вкусняшку? Не?
Мандарин даже не сдвинулся с места и не повернул головы. Только хвост
заработал быстрее.
– Ну, у тебя характерец, – пробормотал Вересень. – Давай по-хорошему. Я, между
прочим, не гулял. Занимался делом. И потом… Я тебе предупреждал с самого начала.
О работе. Бывают дни, когда ее невпроворот. И с этим придется смириться. Эй?
Дурацкий парень больше не вертел хвостом и даже поменял позу: теперь на фоне
окна, крыш и предзакатного неба маячил его профиль. Вересню хорошо был виден
полуприкрытый глаз Мандарина: не голубой, как обычно, а красноватый, горевший
прямо-таки демоническим огнем.
Ну и ну!
Отнеся странную цветовую трансформацию на счет глухо ворочающегося в небе
заката, Вересень успокоился и возобновил переговоры:
– Так и будешь дуться? Если будешь – учти: ничего тебе не расскажу. Хотя узнал
сегодня много интересного. Оч-чень интересного. Очень.
Тактика, выбранная Вереснем, оказалась правильной. После намека на тайну
дурацкий парень оживился, спрыгнул с подоконника и на секунду застал перед
Борей.
– Мир? – с надеждой в голосе спросил Вересень.
Мир наступил не сразу, а только после того, как была съедена первая рыбная
палочка, а затем и вторая. Расправившись с лакомством, Мандарин по привычке
забрался к Вересню на шею и вместе они двинулись в комнату. И застыли перед
магнитной доской. Затем Вересень прикрепил к доске две фотографии и отошел на
метр, любуясь содеянным.
– Новые фигуранты, – объяснил он Мандарину. – Пока неясно, каким концом они
к этому делу. Но, чует мое сердце, – как-то замешаны… А ты что думаешь?
Дурацкий парень издал горлом звук, похожий на «угум-мм», что обычно
означало согласие.
Если фотография Марины Даниловой уже прошла боевое крещение самыми
разными людьми, то второй снимок появился у Вересня сравнительно недавно,
около трех часов назад, после посещения Академического театра им.
Комиссаржевской. На нем был изображен брюнет лет тридцати, с открытым лицом,
черепом хорошей лепки и выразительной линией подбородка.
На подбородке имелась ямочка, которая смягчала излишне жесткий рот.
Это и был Денис Рупасов, близкий приятель Даниловой, о котором Вересню
поведал Макбет-Шейлок Лапоногов. О нем же, судя по всему, упоминала и
Перебейносиха из квартиры на Воскова: в ее интерпретации он фигурировал как
«Денис».
Имея на руках имя, фамилию и профессию, Вересень довольно легко вычислил
Рупасова, оказавшегося штатным актером Комиссаржевки. Второй категории, что
предполагало «Обладание необходимыми сценическими данными и мастерством в
исполнении различных ролей в спектаклях”. В переводе на общепринятый русский
выходило, что Рупасов – актер так себе. Звезд с неба не хватает, в крупных ролях
замечен не был – середнячок середнячком. Как и его подруга Данилова, в особо
доверительные отношения с коллективом в целом и его отдельными
представителями в частности Рупасов не вступал. Общих празднеств сторонился и
вообще – вел себя слишком надменно, что не соответствовало ни его способностям,
ни месту в театральной иерархии, которое он занимал. После посещения ректората
Театральной академии Вересневский багаж знаний о Денисе Рупасове пополнился,
хотя и несущественно. Данилова и Рупасов учились на одном курсе, в число особо
успешных студентов не входили, более того: за полтора года до выпуска над
Рупасовым нависла угроза отчисления. Но, по какой-то причине его не отчислили и
он спокойно дожил до диплома. Ходили слухи, что за него замолвил словечко коекто из проректоров, но личность таинственного покровителя Вересню установить
не удалось.
Самое интересное поджидало Вересня по месту жительства Дениса Рупасова, на
Двенадцатой Линии Васильевского острова. Рупасовская квартира по иронии
судьбы тоже была коммуналкой. Неизвестный ему Рупасов и неизвестная Данилова
смотрелись друг в друга, как в зеркало, их судьбы совпадали – вплоть до собачьей
неустроенности в плане жилплощади. Однако, в отличие от Воскова, двери на
Двенадцатой Линии ему так никто и не открыл. И Вересень направил стопы к
местному участковому, заседавшему через два дома, в территориальном пункте
полиции.
Участковый – старший лейтенант с претенциозной для его профессии фамилией
Воронцовский-Вяльбе – оказался вислоусым замотанным мужиком хорошо за
пятьдесят. Визиту следователя он не особо удивился, но долго не мог взять в толк,
чего от него добивается Вересень. Денис Рупасов в поле его зрения никогда не
попадал и лично они знакомы не были.
– Тут со своей алкотнёй, наркоманами, с зоны откинувшимися и прочими
гавриками в гору взглянуть некогда, – грустно сказал Воронцовский-Вяльбе. – Так
что на нормальных людей времени нет вообще.
– Значит, ничего о Денисе Рупасове не знаете?
– Если бы вы меня про кого другого спросили… С двумя отсидками или пятью
приводами… Я бы все вам, как на духу выложил, товарищ Вересень. Поведал бы их
историю со времен Очаковских. А так – нет. Хотя…
– Что – хотя?
– Что-то брезжит в мозгу. Слыхал я про этого Рупасова.
– Вспоминайте.
Но вспоминать пришлось самому Вересню. О том, что совсем недавно заявил ему
Речкалов. При встрече с Мариной Даниловой всплыла тема «нищего актеришки» и
старый пень с глазами посоветовал ей обратиться в полицию, если приятель не
найдется. Что, если Данилова была здесь? Шансов, конечно, немного, но… Вересень –
в который уже раз за сегодняшний день – вытащил фотографию актрисы и положил
ее перед участковым.
– А эту девушку не узнаете?
Воронцовский-Вяльбе несколько секунд вглядывался в снимок и даже шевелил
губами от усердия, а потом хлопнул себя по лбу.
– Точно! Теперь вспомнил. Заходила ко мне сия девица…
– Когда и по какому поводу?
– Где-то с месяц назад. Хотела заявление оставить о пропаже своего приятеля…
Теперь точно вспомнил! Она и имя его назвала. Денис Рупасов. Вот откуда я его знаю.
– Так она оставила заявление? – Вересень снова почувствовал вкус удачи. Он
ощутимо отдавал заморским фруктом черимойя. И печеньем с миндальной крошкой.
– Нет.
– Почему? Рупасов нашелся?
– Нашелся.
– Вы в этом уверены?
– Ну, а как? Если бы не нашелся – она бы во второй раз пришла.
– Логично. А почему в первый передумала?
– Ну… Я ей предложил три дня подождать. Со дня исчезновения. Чтобы по
правилам…
– Нет таких правил, старший лейтенант, – нахмурился Вересень. – Насчет трех
дней. Вы сами знаете. Подать заявление можно и сразу, и участковый обязан
принять его в производство. Но некоторые офицеры, чтобы облегчить себе жизнь…
Унылые усы старшего лейтенанта обвисли еще больше.
– У меня такая жизнь, товарищ Вересень, что это заявление уж точно бы ее не
осложнило. А насчет пропажи… Пришла девица с заявлением на розыск приятеля, а
он, может, пьет где-нибудь в районе Василеостровского рынка. Или по бабам пошел.
Такие случаи сплошь и рядом бывают. А, может, она вообще надоела этому Рупасову,
и тот сбежал от нее во Владивосток.
– Почему во Владивосток?
– Можно в Калининград. Но паниковать нет никакой необходимости. Ждать
надо. Многие из пропавших находятся в течение пары дней. Как выйдут из запоя.
Или в больнице очнутся с пробитой головой. Это я и озвучил девушке. И сказал, что
если он не появится, то милости просим с заявлением. Оформим в лучшем виде.
– И она не пришла.
– Не пришла. Вот я и решил, что человек отыскался.
– А что она еще говорила? При каких обстоятельствах пропал ее приятель?
– Да лепетала о том, что он не явился в какой-то там клуб, хотя они
договаривались. Смешно же, товарищ Вересень?
– Да уж…
– Еще сказала, что видела его накануне за рулем, в красном бээмвэ. А машина не
его. У него, Рупасова этого, таких шикарных тачек отродясь не было…
Вересень не поверил ушам. Красный «BMW»-кабриолет вполне подходил под
определение «шикарный». Оно включало в себя не только цену машины, но и ее
относительную эксклюзивность: Питер – не какое-нибудь Монте-Карло или остров
Майорка, климат не тот, так что засилье кабриолетов в городе не наблюдается.
«BMW» в истории двух не самых успешных актеров был так же неуместен, как и в
озере поблизости от Канельярве, но он всплыл! Причем, без особенных усилий с его,
Вересня, стороны.
– С этого места поподробнее, старший лейтенант. Что это была за машина?
– Так бээмвэ же, товарищ Вересень, – Воронцовский-Вяльбе сверлил Вересня
глазами, пытаясь угадать, что хочет от него следователь. – Красного цвета.
– Какой бээмвэ? Седан, хэтчбек, джип-паркетник?..
– Нет. Машина с откидным верхом. Э-э…
– Кабриолет?
– Кабриолет, да.
– Может быть, девушка номер запомнила? Или хотя бы часть номера?
– Про номер не сказала ничего. А что, машинка засветилась в каком-то деле? И
девица непростая?
– Поживем – увидим.
– Так если девица вдруг объявится… К вам ее препроводить?
– Не думаю, что объявится. Но если вдруг – дайте знать.
Кроме того, Вересень поручил вислоусому лейтенанту наведаться в квартиру
Рупасова на Двенадцатой Линии и разузнать побольше о личности актера. И
немедленно отзвониться, если всплывут какие-нибудь примечательные
подробности.
Выйдя из участкового пункта полиции, Боря вдруг подумал, что с утра ничего не
ел, а день, между тем, заканчивается. Очень длинный день, который он провел в
разъездах и разговорах с самыми разными людьми. И то, что получилось в
результате, требовало немедленного осмысления. Желательно – с чашкой кофе в
руках и печеньем с миндальной крошкой. Заморский фрукт черимойя тоже не
помешал бы делу, но обнаружить его в меню среднестатистического питерского
кафе Вересень даже не надеялся.
Кафе, в которое он завернул, как раз и было среднестатистическим.
Среднестатистическим настолько, что и миндального печенья в нем не оказалось.
Вместо него Вересень заказал парочку салатов, грибную солянку, бефстроганов с
картофельным пюре, творожную запеканку, морковный пирог, томатный сок,
клюквенный кисель и – кофе. И, разложив перед собой распухший от записей
блокнот, принялся размышлять.
Главными, безусловно, были две встречи: самая первая – с Вандой, подругой
Кати Азимовой. И самая последняя – с меланхоличным старшим лейтенантом
Воронцовским-Вяльбе. Именно они осложнили и без того запутанное дело Вернера
Лоденбаха еще больше. Но теперь, во всяком случае, Вересень знал, что покойный
немец – парень чрезвычайно непростой. Что он – вовсе не безобидная жертва
преступного замысла. При жизни он и сам не прочь был напасть, выставив вперед
«длинные руки», как выразилась Ванда. И объятья этих рук были смертельными,
если вспомнить о том, как закончила свою жизнь Катя Азимова. Если вспомнить о
самой Ванде, которая погрузилась в молчание на целых два года и лишь известие о
смерти Лоденбаха развязало ей язык. И то – не сразу. Вересень был уверен, что
молодая мать рассказала ему все, что знала, разве что – упустила некоторые
второстепенные детали, стершиеся за два года. Но страх в ее глазах – он был вовсе
не двухлетней давности. Страх был абсолютно свежим. Как у человека,
вынужденного хранить навязанную ему страшную тайну. А страшной тайной были
некие документы, обладание которыми, по всей видимости, и погубило Катю.
Вряд ли эти документы находились у ее – не подруги даже, а просто хорошей
знакомой Ванды: такие вещи не всякому близкому человеку доверишь. Их и впрямь
можно спрятать в банковской ячейке. Но Катя погибла два года назад, и судьба
гипотетической ячейки выглядела туманно: кто оплачивал ее после смерти модели?
Если документы изъяты (а изъять содержимое можно только по судебному
постановлению) – какова их дальнейшая судьба? И что, если Катя не пошла в банк?
Два года назад, когда Вересень занимался убийством Азимовой вплотную, он
проверял ее банковские счета и имел довольно продолжительную беседу с
сотрудниками банка, где несчастная девушка хранила свои сбережения. Сумма на
счете была немаленькой (сказывалась успешная карьера в модельном бизнесе), но
ничего подозрительного в передвижении денег обнаружить не удалось. Гонорары за
участие в рекламных компаниях и проектах, переводы крупных сумм родным в
Челябинск – Катя была хорошей дочерью. И хорошим, верным клиентом. Она
пользовалась услугами своего банка на протяжении, как минимум, пяти лет. И
вполне логично было бы, если бы она арендовала ячейку именно там, а не гденибудь на стороне. Но в банке были только счета. К тому же, ни в личных вещах
модели, ни в ее квартире не было найдено никакого ключа, хотя бы отдаленно
напоминающего банковский.
Так существовала ли ячейка или Катя так и не решилась воспользоваться
советом Ванды?
И как, в таком случае, она распорядилась документами?
Вересень щелкнул ручкой и нарисовал в блокноте огромную канцелярскую
папку с завязками, из которой торчали листы бумаги. А затем присобачил к
титульной странице надпись: ДЕЛО №… и глубоко задумался.
Совсем не факт, что документы хранились именно в громоздкой, неудобной
папке. Гораздо изящнее смотрелся бы небольшой цифровой носитель, куда можно
впихнуть гигабайты информации. Наличие такого носителя было бы вполне
уместным, но уж точно делало задачу нахождения документов невыполнимой.
Цифровой носитель можно спрятать где угодно, даже за надорванной (или,
наоборот, зашитой подкладкой); с ним легко путешествовать по странам и
континентам, – но так же легко от него избавиться. Просто выбросить страшную
тайну в урну возле метро; выбросить в канал – Обводный или Грибоедова – и
навсегда забыть о ней.
Вересень перечеркнул нарисованную папку крест-накрест, сунул в рот кусок
морковного пирога и вздохнул: от поиска документов, что бы они не содержали,
придется отказаться. Скорее всего. Не исключено, что они могли бы пролить свет на
гибель Кати Азимовой и – опосредованно – на смерть Вернера Лоденбаха, но до них,
имея на руках столь скудные выходные данные, ни за что не доберешься. Придется
заходить с другого конца.
На другом конце маячил красный кабриолет с артистом второй категории
Денисом Рупасовым за рулем. Вересень почти не сомневался, что «BMW», о котором
упомянула актриса Данилова, и «BMW», извлеченный из озера, одна и та же машина.
В аренду кабриолет брал хорошо одетый мужчина средних лет, а Рупасов – молодой
человек, которому едва исполнилось тридцать. Каким образом он оказался за рулем
и, главное, – где и когда произошла подмена, и Рупасова сменил Лоденбах? Судьба
Лоденбаха ясна, хотя и незавидна, а что произошло с актером? И куда подевалась его
подруга Данилова? Была ли она той самой женщиной, которая получила вещи немца
на Марата?
Вересень машинально нарисовал вопросительный знак, затем – еще один,
побольше и пожирнее. Через минуту на блокнотном листе красовалась целая стая
столь нелюбимых следователем знаков препинания. И ни один из них даже не
собирался поднимать голову и вытягивать шею, чтобы превратиться в знак
восклицательный. Перевернув страницу, Боря крупными буквами вывел имя
МАРИНА ДАНИЛОВА
После чего попытался упорядочить все то, что узнал о Даниловой за
сегодняшний день:
♦ Актриса. Карьера не складывается, но для ее продвижения ничего не
предпринимает. Подрабатывает официанткой (проблемы с деньгами?)
♦ Проблемы с коммуникацией. В театре держится особняком, отношения с
соседями по квартире – недружественные.
♦ Картины в комнате. Хорошие, что намекает на присутствие художественного
вкуса. Скорее всего – дорогие, что не вяжется с общей обстановкой. Если проблемы с
деньгами – как удалось купить?? И почему не продает?? Картины были подарены?
Перешли по наследству?? Отсюда
что с родственниками, почему за месяц никто
из близких не поинтересовался, где она находится? (→ позвонить в Лодейное
Поле!!!)
♦ ДАНИЛОВА – РУПАСОВ. Учились вместе. Близкие друзья?? Любовники??
Действует как жена
сразу же забила тревогу после исчезновения Рупасова.
Звонила в его поисках Кристине Бирман, с которой даже не знакома. Откуда взяла
телефон? Рылась в записной книжке Рупасова?? (действует как жена). Вместе не
живут. Почему не живут, если действует как жена? Безответно влюблена, душит
мужичка своей любовью, контролирует каждый шаг?? (тоже вариант) Владивосток –
Калининград?? (Калининград ближе). Я бы сбежал.
♦ ДАНИЛОВА – ЛОДЕНБАХ. Пересекались раньше?? Проблематично. Выезжала в
Германию в последние 5 лет?? Загранпаспорт чистый – (нет денег – нет Шенгена).
Отель «Викинг»?
Девочки из отеля живут богаче (→ на всякий
случай – показать фотографию портье и бармену). Любовные отношения??
Проблематично, уже имеются другие. ТИМБУКТУ. Альбом Даниловой – записка
Кристины Вернеру Лоденбаху. Единственная точка соприкосновения. Умозрительно.
Только
черной
Африки
нам
здесь
не
хватало!!!
Гипотетически
могла
согласиться на передачу вещей для Лоденбаха ради денег. Вопрос – почему
воспользовалась для этого квартирой своего бывшего любовника? Почему не
назначила встречу где-нибудь на улице или в кафе?? Нелогично!!! (отследить
встречу на нейтральной территории намного сложнее). От кого получила такое
предложение?? Или предложила сама? С какой стати проявила инициативу?? Подружески, за деньги?? Как оказалась в поле зрения Лоденбаха или людей, которые
его убрали?
♦ ДАНИЛОВА – ИЛЬЯ НАГОРНЫЙ. Бывшая девушка, жили вместе. Отношений не
поддерживают. Как могла оказаться в его квартире? Остался ключ? (→ уточнить у
Нагорного, менял ли он замки после того, как расстался с Даниловой). Менять замки,
если девушка не претендует на жилплощадь – идиотство. От кого узнала, что
Нагорный уехал из страны?? Общие друзья? Кто именно??
♦ Если замешана в чем-то сомнительном/неблаговидном (за деньги) – почему
засветилась у участкового, тем самым привлекая ненужное внимание к себе??
♦ Где может быть сейчас? Что-то узнала и скрывается? Жива ли вообще (могли
убрать как ненужного свидетеля) СВИДЕТЕЛЯ УБИЙСТВА???
Покончив с Мариной Даниловой, Вересень приступил к Рупасову. Список
вопросов к пропавшему артисту второй категории оказался намного короче.
ДЕНИС РУПАСОВ
♦ Посредственный актер. Неудачник. Проблемы с деньгами (не может
позволить себе иметь машину – см. показания Даниловой). Живет в коммуналке.
♦ Как оказался в красной машине? Перегонял (за деньги)? До убийства
Лоденбаха или после?? Где состоялась передача машины? Куда делся потом? Где
может быть сейчас? Что-то узнал и скрывается? Почему не связался с Даниловой?
Жив ли вообще (могли убрать как ненужного свидетеля). СВИДЕТЕЛЯ УБИЙСТВА???
Подведя черту под Даниловой и К (антрепризой на выезде), Вересень допил уже
ставший холодным кофе. Тут-то его и настиг звонок старшего лейтенанта
Воронцовского-Вяльбе.
– Товарищ Вересень?
– Слушаю вас.
– Докладываю. Был в квартире у Рупасова, побеседовал с соседями. Только с
работы вернулись. Не видели его примерно с месяц. Но особо не тревожились,
думали, что к девушке съехал.
– А раньше такое случалось?
– Говорят, что бывало и раньше.
– А девушку они знают?
– Чтобы конкретную какую-то – так нет. Девицы-то к нему заглядывали, но
всякий раз – разные, всех не упомнить было. В принципе – парень вежливый, без
эксцессов. Еще говорят, что подрабатывал официантом на всяких мероприятиях. Не
так, чтоб каждый день, но случалось.
– О родных что-нибудь известно?
– Комната ему досталась от покойного отца, с семьей отец не жил, в разводе
много лет.
– А родные где проживают?
– Вроде бы в Мурманске, но там только сестра с мужем и двумя детьми. Мать
умерла несколько лет назад.
– Вот что, Федор Игнатьевич, – Вересень впервые назвал участкового по
имени. – Составьте запрос в Мурманск, сестре Рупасова. Появлялся ли он там в
последнее время. Может быть, звонил или писал. Меня интересует последний месяцполтора.
– Сделаем, товарищ Вересень.
Сведения, полученные от участкового, внесли коррективы в психологический
портрет Дениса Рупасова, что вылилось в новый – самый короткий – пункт:
♦ Бабник.
Вересень достал фотографию Рупасова и постарался взглянуть на бабника и
официанта непредвзято. Такие типы обычно нравятся женщинам: не красавец, но
интересный парень «с историей», скрытой где-то в уголках губ, в темных грустных
глазах, в жестких, хорошо очерченных скулах. Ямочка на подбородке – отдельная
глава, собственный Аустерлиц.
Или – Ватерлоо.
История может быть самой разной (в зависимости от женщины, которая пишет
ее, водя пальцем по профилю спящего любовника), но никогда – смешной или
заурядной. В свете этой истории театральные неудачи Рупасова, его челночные
рейсы с бокалами на вечеринках выглядели самым настоящим эскапизмом и
декларацией полного освобождения от условностей жизни. Той жизни, где все
меряется деньгами, успехом, славой и властью. При таких внешних данных он легко
мог бы стать альфонсом или найти выгодную партию для женитьбы – но не стал
делать ни того, ни другого. А девушек менял из чистой любви к искусству, не
связывая себя никакими обязательствами. Девушки, очевидно, платили ему той же
монетой: ни одна из них не обеспокоилась его исчезновением, ни одна.
Кроме Марины Даниловой.
Теперь уже Вересень засомневался – а были ли они любовниками, в самом деле?
Близкими друзьями – да, учитывая Театральную академию, М. Баттерфляй под
вязами и менажницу «Классик». И, хотя Макбет-Шейлок Лапоногов и намекал на
некие любовные отношения между двумя однокурсниками, достоверным можно
считать только одно: они встречались. На мероприятиях, где оба работали
официантами. Вересень тут же вспомнил о телефонах, которые списал со стикеров
на доске в комнате Даниловой. А подкорректированный список дел на завтра
принял следующий вид:
♦ «Викинг». Фото Даниловой (показать бармену и портье)
♦ Общие друзья и знакомые по Театральной академии (расспросить об
отношениях Даниловой и Рупасова).
♦ Лица, ответственные за набор официантов на мероприятия (пробить все
имеющиеся телефоны. Узнать, каким образом актеры драмтеатра попали в
обслуживающий персонал, чем занимались, с кем контактировали).
♦ Родственники. Мурманск (ответственный – Ф.И. Воронцовский-Вяльбе) и
Лодейное Поле (ответственный – Б.Е. Вересень). Всё о связях с родными и близкими
за последние полтора месяца.
Пункт об осмотре комнаты Дениса Рупасова Вересень не внес сознательно.
Прекрасно понимая, что второй раз на дурик проскочить с осмотром, как это было в
квартире на Воскова, не удастся – и все придется делать по правилам, с
привлечением понятых и вислоусого старлея. А это потребует согласования в
инстанциях, на которые нужно время. И веские причины. У Вересня же не было даже
рабочей версии и полной картины происшедшего, а та, что была – все время
видоизменялось. А смутные догадки и всплески интуиции к делу не пришьешь.
…Именно на это он и посетовал дурацкому парню, стоя перед доской и
разглядывая фотографии, которые имелись у него на сегодняшний день: красного
кабриолета, извлеченного из озера; Кати Азимовой и Лоденбаха, Кристины Бирман в
двух ипостасях – живой и мертвой; и, наконец, Даниловой и Рупасова. Все
выявленные фигуранты (плюс кабриолет) сочетались друг с другом лишь в
определенных комбинациях, но категорически не хотели склеиваться в общую
группу, что в понятиях Вересня подпадало под неуютное, но точное определение
«жопкин хор».
– Не лепятся эти двое актеришек, – глубокомысленно заявил Вересень
Мандарину, почесывая ему подбородок. – Выглядят как нанятые исполнители, кем,
собственно, всю жизнь и являлись. Но исполнители какие-то хреновые. Прав был
Макбет-Шейлок. Может, сымпровизировали неудачно?
При упоминании об импровизации дурацкий парень оживился и стукнул Вересня
лапой по скуле.
– Думаешь? Что-то пошло не так, и они засветились там, где не должны были?
Какого черта эта дура поперлась к участковому инспектору?
Мандарин рыкнул, и Вересень снова ощутил на скуле мягкий удар кошачьей
лапы.
– Или, допустим, так. Парня попросили перегнать автомобиль. Оставим за
скобками – почему попросили. Не об этом речь. Его подруженция Данилова видит
Рупасова за рулем. Удивляется, чтобы не сказать больше. Кстати, где она могла его
видеть? Есть соображения?
Особых соображений у дурацкого парня не было и Вересень продолжил
рассуждать вслух:
– Допустим, я и есть этот самый Рупасов…
Это – вполне невинное – предположение вызвало в Мандарине целую гамму
чувств. Он соскользнул с рук Вересня, отбежал к доске и уже оттуда посмотрел на
Борю долгим взглядом. А потом закрутил башкой и издал протестующий вопль.
– Вот только «Титаник» включать не надо! – поморщился Вересень. – Я же
сказал – допустим. Он – это я. И в анамнезе у меня только коммуналка и театр…
Мандарин снова рыкнул.
– Да, еще девушки. Ты прав. Коммуналка, театр и девушки. И поражать их мне…
то есть – ему… особо нечем. Ну, кроме физической формы и некоторых других
достоинств. А тут – целое шикарное авто, как пропуск в другую жизнь. Возражений
нет?
Возражений не последовало.
– Девушку можно прокатить? Можно. К девушке можно подкатить, да еще на
крутой тачке? Можно. Девушку можно подвезти. Кристину, например. Разжиться
номерком телефона. Крутые тачки этому способствуют. В общем, телефон у меня…
то есть – Рупасова… в кармане. Он торжественно забивается в записную книжку. Где
его и находит верная Данилова.
Стоило Вересню закончить тираду, как Мандарин повалился набок, вытянул
лапы и забил хвостом по полу.
– Думаешь, фигня? А я – не согласен. Как вариант это вполне допустимо. Хотя не
объясняет каким боком к машине прилепилась Данилова. Ее-то зачем поражать?
Они друг друга знают, как облупленные, вместе учились, вместе шампанское
разносят. Разве что решил прокатить по-дружески. И тогда сам собой отпадает
вопрос, где Данилова могла видеть Рупасова за рулем авто. Но в таком случае
отваливается Кристина, ведь кабриолет-то двухместный. И Боливар не вынесет
двоих… Ладно, подождем наших друзей.
Вересень скосил глаза на Мандарина и продолжил:
– Две головы хорошо, а четыре лучше.
Недостающие головы появилась через час.
Весь день Литовченко занимался непродуктивной (с точки зрения Бори)
деятельностью: поисками в окрестностях Питера вилл и загородных домов с
бассейнами. С особым упором на район вокруг Канельярве. Капитан, у которого, в
отличие от интроверта-Вересня, повсюду были друзья, связался с несколькими
архитектурными бюро, чтобы прояснить этот вопрос. От использования
упоминавшихся в прошлый визит и широко разрекламированных капитаном гуглмэпс пришлось отказаться: питерский климат с прохладным коротким летом не
способствовал возведению открытых бассейнов. И хозяева элитной загородной
недвижимости предпочитали загонять их под крышу.
– И каковы результаты? – поинтересовался Вересень.
Капитан досадливо махнул рукой.
– Ничего утешительного. Кучеряво зажил народец. Почти в каждой избушке –
банька-сауна и при ней бассейн. Разной величины. Есть и совсем небольшие, но
нашему утопленнику ведь много места не надо, ведь так?
– И сколько набралось… таких избушек с саунами?
– Количество стремится к бесконечности. И это, заметь, без учета городских
саун с девочками по вызову.
– Ну, вряд ли девочкам по вызову может понравиться соседство с утопленником.
– Собственно, сотней бассейнов больше – сотней меньше… В нашем случае это
ничего не решает. Тут надо бить наверняка.
Несмотря на безрадостные новости, капитан вовсе не выглядел грустным.
Поначалу Вересень отнес это на счет полицейского комиссара Нойманн. Как показал
вчерашний вечер, Литовченко проникся к немке неожиданной, возникшей
буквально на пустом месте симпатией. Вернее, место это было удобрено и
обихожено дурацким парнем, после чего на нем распустились орхидеи, ирисы и розы
«Флорибунда». Вот только вряд ли толстокожий капитан понял это. И, учитывая
нахрапистый характер и.о. начальника убойного отдела и его прошлые
взаимоотношения со слабым полом, «симпатию» можно было трактовать в довольно
широком диапазоне, вплоть до попытки беспардонно склеить понравившуюся
женщину. Но, как показали дальнейшие события, капитан в данном конкретном
случае решил не смешивать личные предпочтения со служебными обязанностями. И
посвятил день именно обязанностям, а не окучиванию комиссара.
– Арсен Бартош, – провозгласил Литовченко трубным басом. – Известно ли тебе,
друг мой Вересень, что у нашего скромного аптечного магната имеется особнячок в
районе Сестрорецка?
– Не-а, – Вересень улыбнулся. – Я думал, что он в хрущобе живет, на проспекте
Металлистов.
– Вообще-то, он гужуется на Миллионной. А особнячок закреплен за его женой.
Она там проживает постоянно, за исключением зимних месяцев. А зиму проводит на
Средиземноморье, в славном испанском городе Дения. У них там тоже лачужка
имеется. Слыхал про такой?
– Нет.
– И я – до сегодняшнего дня. Уж не там ли он сейчас отдыхает?
– Да хоть бы и там. Пока не вижу никаких точек соприкосновения с нашим
делом.
– Вот! И я так думал, пока не обнаружился еще один объект недвижимости. И
как раз в районе Канельярве. Дача, которая принадлежала покойному отцу Бартоша
еще в советские времена. Дача эта нигде не светилась, в официальных декларациях
ее нет. А для чего состоятельному человеку такое гнездышко? Чтобы баб…
извиняюсь, женщин принимать. Боюсь, даже жена о ней не знает. Я тут, кстати,
навел кое-какие справки насчет жены…
– И что?
– Особа примечательная. Бывшая королева красоты, мисс чего-то там. Так что с
мозгами, по идее, должно быть негусто. Но не в этом случае. Физико-математическая
школа за плечами и институт того же профиля. Свободное владение несколькими
языками. В том числе – экзотическими.
– Это какими еще? Суахили, что ли?
– Вроде того. Китайский, японский.
– А их вообще возможно выучить? – изумился Вересень.
– Ходят устойчивые слухи, что да. Лично я в это не верю. Но женушку собираюсь
навестить, пока муж в отъезде. Может, расскажет что интересное. А заодно сунусь на
эту ретро-дачу. Вдруг повезет.
– А как немка? Привыкает?
– Потихоньку. Сегодня полдня сидела у криминалистов, потом к
компьютерщикам перебралась. Что-то там ей передавали из Германии, в режиме
реального времени.
Они разговаривали на кухне, где Литовченко, деликатно курил в открытое окно.
За полицейского комиссара Нойманн оба работника правоохранительных органов
не беспокоились. Дурацкий парень, на правах хозяина, развлекал ее в комнате.
– А у тебя что нового? – спросил капитан.
– Есть кое-что. Но изложу, когда будем в расширенном составе.
– Выпендриться хочешь? – Литовченко сделал вид, что обиделся.
– Нет.
– Тогда пошли.
Они вернулись к Мише и Мандарину, и застали обоих, внимательно
изучающими новые фотографии на доске.
– Кто этот молодой человек? – спросила Миша у Вересня.
На изложение истории Дениса Рупасова и его институтской подруги Марины
Даниловой (с наводящими вопросами Миши и уточняющими Литовченко) ушло
добрых полчаса. Все это время дурацкий парень, изменив своей привычке висеть на
Вересне, провел на подоконнике: он не любил выслушивать одну и ту же историю
дважды. После того, как Вересень закончил, воцарилось недолгое молчание, а потом
фройляйн комиссар неожиданно сказала:
– Он похож на Вернера.
– Кто? – хором удивились Вересень и Литовченко.
– Этот человек.
Никакого особого сходства между фотографическим немцем с вечеринки и
артистом второй категории Рупасовым не просматривалось.
– А, по-моему, непохож.
– По-моему, тоже – поддержал Вересня капитан.
– Я знала Лоденбаха. Видела его… вблизи. Эти два человека оставляют похожие
ощущения. Дело не во внешности. И… это сходство может оценить только женщина.
– Ну, ясно, – пробормотал Литовченко, хотя видно было, что ничего ему неясно.
– Ну, допустим, – пробормотал Вересень. – Но что это меняет?
– Я не думаю, что человек, которого нашли в озере, – Вернер Лоденбах.
Даже дурацкий парень отреагировал на реплику Миши. Он забегал по
подоконнику, потом спрыгнул с него и в два прыжка оказался рядом с комиссаром.
Вересень и Литовченко молчали, переваривая сказанное. Первым нарушил молчание
капитан.
– А кто же тогда?
– Возможно, этот актер. Возможно, кому-то надо было умереть, чтобы Лоденбах
остался жить.
– Смелая версия, – капитан потер виски. – Но слишком уж фантастичная.
– Вернер – мастер запутывать следы. И он – лжец. А еще – карточный игрок.
– Это его основная специализация?
Вовсе не этот вопрос волновал сейчас Вересня. А то, что сказанное Мишей может
оказаться правдой. Если на секунду допустить, что это и есть правда, то часть
истории получит логическое объяснение. Вернер Лоденбах должен был исчезнуть,
но потом обязательно найтись. И найтись так, чтобы никто не смог
идентифицировать его личность. Чтобы не было никакой другой идентификации,
кроме документов, оказавшихся при нем. И месячный люфт во времени оказался
кстати: память о мужчине из гостиницы «Викинг», сохраняющаяся на видеокамерах,
которыми утыкан город, в подавляющем большинстве случаев будет стерта. Да так –
что и концов не найти.
Электронная память иногда бывает короче, чем человеческая. Но комиссар
полиции Нойманн что-то помнит.
Определенно.
– Мы говорили об этом вчера. Его основная специализация – фармацевтика, –
губы Миши тронула горькая улыбка. Тронула – и тут же исчезла. – Но, возможно,
было что-то еще.
– Да. Было что-то еще.
И Вересень рассказал Мише и Литовченко, и примкнувшему к ним Мандарину об
утренней встрече с Вандой Клевской. Когда речь зашла о документах, попавших в
руки Кати Азимовой – документах настолько важных, что ей пришлось серьезно
опасаться за свою жизнь и – в конце-концов потерять ее, дурацкий парень заголосил
и стрелой выбежал из комнаты.
– Чего это он? – удивился Литовченко.
– Ужинать пошел, – объяснил Вересень.
Так оно и было. За секунду до Мандаринова марш-броска за дверь, на кухне
раздался сухой щелчок: сработала автокормушка. Вересень очень гордился
приобретением этой чрезвычайно полезной вещи. Учитывая его ненормированный
рабочий день, кормушка была незаменима, она выполняла функции раздаточной и
выдавала приличные порции в определенное, запрограммированное на таймере
время. Так что можно было не опасаться за рацион и здоровье дурацкого парня.
Правда, в глубине души Вересень считал, что рано или поздно Мандарин, как и
всякая независимая и творческая натура, взбунтуется и отвергнет унылое
кормление по часам – и взбунтуется. И полезет в холодильник в холодильник за
колбасой и креветками.
С него станется.
Крики Мандарина отвлекли присутствующих лишь на мгновение, после чего все
трое снова уставились на доску. На Катю Азимову с бокалом в руках.
– Тебе надо тщательнее работать со свидетелями, Боря. Чтобы такие важные
сведения выползали сразу же, а не через два года.
Вересень почувствовал, как предательски краснеет. Да что там – наливается
краской до краев, и в ней тонут не только уши и щеки, но и шея. Чертов Литовченко!
Нашел таки возможность уесть человека, которого совсем недавно назвал своим
другом. Да еще при даме – и не просто даме, а представительнице иностранного
государства и коллеге. И то, что Миша явно нравится капитану, не облегчает
ситуацию, наоборот – усугубляет. Профессиональная ревность гада с капитанскими
погонами понятна – как ни крути, именно он, Вересень, добыл сегодня важные
сведения. На фоне которых померкли все опереточные хождения и.о. начальника
убойного отдела по друзьям из архитектурных бюро и налоговых инспекций. И даже
тайный схрон Бартоша, обнаруженный капитаном, не шел ни в какое сравнение с
откровениями Ванды Клевской и парочкой Рупасов-Данилова.
– Эти сведения не выползли бы и через десять лет, – сухо сказал Вересень. –
Известие о том, что Вернер Лоденбах мертв, – вот что позволило Ванде заговорить.
При других обстоятельствах она молчала бы до конца жизни.
– И каким образом немец мог угрожает твоей Ванде? Он ведь ее даже не знал.
– Страх, – Миша не обращалась ни к кому конкретно, и голос у звучал, как будто
она в чем-то оправдывалась и пыталась что-то запоздало объяснить. – Иногда это
самое сильное движущее чувство… Эйне иррациональ… Иррациональное. Оно
сковывает тебя. Не дает вздохнуть. Не дает жить, как раньше. Хотя для других все
выглядит так, как всегда. Почти как всегда.
– Страх – неприятное чувство, не отрицаю, – тут же вступил в полемику
Литовченко. – Но лучше задавить его в зародыше, как бы трудно не было. И
двинуться дальше. Я так всегда и поступаю.
– Вы счастливый человек, Виктор.
– Доверять надо… Хотя бы товарищам. Они всегда помогут. Я – всегда помогу. А
ты, Борь?
В вопросе, адресованном Вересню, слышались примирительные нотки. Капитан
понял, что хватил лишку с изобличениями и теперь откатывал назад.
– Помогу. Конечно.
– Кот. Кот мог бы помочь. Но он отказался.
Миша улыбнулась. А следом за ней рассмеялась и Вересень. А капитан
Литовченко так и вовсе расхохотался. И, в довершение ко всему, в проеме двери
показались огромные уши Мандарина. Оценив обстановку (никто не ссорится, никто
никому не угрожает, все немного погрустили и немного пофилософствовали), он тут
же исчез в районе кухни.
– Считаешь, что нет никаких шансов найти эти документы? Если они вообще
существовали, – спросил Литовченко.
– Мы даже не знаем точно, что именно искать. И где. Прошло слишком много
времени…
– Даже если бы не прошло, – заметила Миша. – Даже если бы это случилось не
так давно. Кати мертва. И ничего за этим не последовало. Никаких посмертных
разоблачений. Я права, Борис?
– Да, – вынужден был признать Вересень.
– А это означает, что убийца, кем бы он ни был, достиг цели. Забрал
причитающееся ему. И убил ту, кто представляла для него опасность.
– У нас такое сплошь и рядом, – Литовченко снова потянул одеяло на себя. –
Находятся идиоты, которые, получив кое-какую информацию, начинают
шантажировать превосходящие силы противника. И всегда плохо кончают, да.
– Не думаю, что Катя Азимова кого-то шантажировала, – обиделся за покойную
модель Вересень. – Тот, кто хочет денег – не прерывает контракт под угрозой
неустойки. Что-то там произошло, в Мадриде. Если бы знать – что?
«Хайме, ты бы хоть писал почаще, я буду рад каждому твоему письму и ни
за что не прощу, если ты не съездишь к нашим барселонским родственникам, а
как вернешься, расспрошу тебя обо всем в деталях и о том, похожи ли они на
нас с мамой. Если похожи на тебя, тогда они страшные бабники, представляю,
какого шороху ты навел в Мадриде, небось заморочил голову половине
мадридок».
О, да.
Читала ли Миша Мануэля Пуига? Во времена, когда страх не давал ей вздохнуть.
И кончились ли они, эти времена?
– Что сказала о Вернере та женщина?
– С которой я встречался? Ванда?
– Да.
– Она лишь повторила слова Кати Азимовой. О том, что Лоденбах – страшный
человек. Жестокий, хитрый и вероломный.
– Как вы думаете, Борис… Этих качеств достаточно, чтобы обмануть смерть?
Заставить ее играть за тебя?
– Никаких качеств недостаточно, Миша. Но они – самые подходящие.
Стоило Вересню произнести эти слова, как раздался Гром небесный. Он шел со
стороны кухни и легко распадался на составляющие: металлический лязг кастрюль,
звон разбитой посуды, тяжелое, утробное уханье дерева. Предчувствуя недоброе,
Вересень выскочил из комнаты, а следом за ним потянулись Миша и Литовченко.
Зрелище, которое открылось им, было удручающим: посередине кухни валялось
несколько кастрюль и разбитые черепки, бывшие когда-то посудой: пара
сувенирных кружек из Анталии, три красно-белые пиалушки, произведенные еще во
времена Первого секретаря ЦК КП Узбекистана Ш. Р. Рашидова, и – бережно
хранимая семейная реликвия, доставшаяся Вересню еще от покойной бабушки:
супница Кузнецовского фарфора. При виде раскоканной на куски и столь дорогой
его сердцу супницы, Вересня пронзила острая боль в области грудины. И тут же, со
дна души, поднялась ярость: Мандарин, наконец, проявил себя! Все это время он
прикидывался существом, прибывшим на Землю с другой планеты, другом, братом,
настоящим парнем – пусть и дурацким. Но на поверку оказалось, что он самый
настоящий шкодливый кот.
Всего лишь кот.
«Всего лишь кот», между тем, сидел на холодильнике, растопырив уши и закрыв
глаза. С тем же успехом он мог сидеть и на Ольгинской сосне, во владениях Додика:
холодильник был высоченный, занимал слишком много места и возвышался над
кухней, как утес. Купленный в девяностые, в Апраксином дворе, у каких-то залетных
азербайджанцев, – он оказался точной копией американских холодильников конца
пятидесятых. А, может, этим холодильником и являлся; удачей было уже то, что
гробовидная конструкция пролезла таки в дверь и Вересню не пришлось расширять
дверной проем. И вот теперь, на самой вершине ретро-утеса сидел дурацкий парень с
закрытыми глазами.
– А-ну, слазь, – скомандовал Вересень.
Мандарин склонил голову набок, но с места не сдвинулся.
– Слазь, кому говорю. Любишь кататься люби и саночки возить.
Умозрительные саночки понадобились Вересню для того, чтобы так же
умозрительно погрузить в них еще минуту назад вполне безусловную посуду.
– Получишь у меня! – изначально Вересень собирался показать дурацкому парню
кулак, но в последний момент передумал и помахал в воздухе растопыренными
пальцами. – Слазь!
И тогда Мандарин приоткрыл глаза: сначала один, а затем – другой. И глаза эти
были такими невинными, исполненными кротости и любви (но и легкой насмешки
тоже), что ярость Вересня улетучилась сама собой. Разве имели значение какие-то
бездушные куски фарфора и фаянса, если рядом находился дурацкий парень —
забавный, теплый и живой?
– Ладно. Не парься. Я тоже тебя люблю.
Вздохнув, Боря присел на корточки, и принялся собирать с пола черепки. И
только теперь обнаружил среди боя посуды (интересно, во сколько бы это вылилось
по прейскуранту?) еще два, совсем крошечных осколка.
Магнит.
Хрупкий мадридский медведь, когда-то давно унесенный Вереснем из квартиры
убитой Кати Азимовой.
Влюбленные
***
…Парня звали Амирам Ганчев.
Он был однокурсником Даниловой и Рупасова и единственным, кого удалось
оперативно разыскать и договориться о встрече. Координаты, заданные Ганчевым
по телефону, поначалу смутили Вересня: Четвертая Советская, 10. Во дворах.
– Во дворах? А там что?
– Там съемки. У меня будет немного времени, чтобы поговорить.
К вящему неудовольствию капитана Литовченко (очевидно имевшего на
полицейского комиссара Нойманн свои планы) Миша увязалась за Вереснем: ей
очень хотелось посмотреть, как добывают информацию эти странные русские.
Отстояв в пробке на Суворовском не меньше двадцати минут, комиссар сказала
Вересню:
– Вы могли бы просто вызвать этого человека, Борис. И не терять столько
времени. Не думала, что в Петербурге такой напряженный траффик.
– А во Франкфурте что, все пересели на велосипеды? Или на воздушные шары?
– Нет, но…
– И я не могу вызвать этого человека… Ганчева. Потому что заинтересован в нем
гораздо больше, чем он во мне. Он не свидетель. Но случайно может знать то, что
мне нужно, чтобы выстроить определенную версию. Вы ведь работаете так же,
Миша.
– Да. Но эти ужасные пробки…
– Уже приехали.
Они и впрямь уткнулись в целую кавалькаду машин и пару лихтвагенов, от
которых прямо во двор змеями тянулись провода.
Амирам Ганчев обнаружился в заполненном людьми третьем дворе – таком же
неухоженном, как и среда обитания Макбета-Шейлока Лапоногова. Правда, помойку
здесь заменяли проржавевшие, украшенные граффити гаражи. Пока Миша, как
зачарованная, смотрела на киношные приготовления, Вересень перехватил за рукав
первого попавшегося посвященного (им оказался худосочный юноша в очках и не
так давно вышедших из моды джинсах-дудочках) и шепотом спросил, где бы им
найти актера Ганчева.
Очкарик указал на дальний гаражный угол, где, в полном одиночестве, стоял
брюнет с бумажным стаканчиком с кофе в руках. В полном соответствии со своими
болгарскими именем и фамилией, он был смуглолиц и темноглаз. А еще – ладно
скроен и крепко сшит.
– Амирам? – произнес Вересень, подходя.
– Да.
– Это я вам звонил. Меня зовут Борис Евгеньевич…
Вересень полез в пиджак, за удостоверением, но Ганчев остановил следователя
жестом руки: не стоит, и так все понятно.
– Что вас интересует, Борис Евгеньевич?
– Денис Рупасов и Марина Данилова.
– Угу. Вместе или поотдельности?
Вопрос несколько озадачил Вересня:
– Не знаю. А… как правильнее?
– Правильнее им было никогда не встречаться.
– Почему?
– Каждый из них намного лучше сам по себе. Но когда они вместе – это беда.
– Для кого?
– Для них самих.
– Вы хорошо их знаете, Амирам?
– Мы учились вместе, но никогда не были друзьями.
– А был ли на вашем курсе кто-то, кто с ними дружил?
– Сомневаюсь. Они были чересчур… – Амирам щелкнул пальцами, подбирая
нужное слово.
– Чересчур надменными? – подсказал Вересень.
– Пожалуй, так. Мы не виделись после института. Может быть, сейчас что-то
изменилось.
Может быть, сейчас они мертвы, – неожиданно подумал Вересень. Если принять
версию Миши, – они мертвы. Вместе и поотдельности.
– Вы сказали, что каждый из них лучше сам по себе…
– Марина – чудесная девчонка. Во всяком случае, – была, когда мы
познакомились. Легкий человек – наверное, так принято говорить. Но она влипла в
Рупасова.
– Влипла?
– Влюбилась без памяти. Все это видели. Что она только не делала, чтобы
зацепить его! Крутила романы с другими, даже собиралась замуж за
старшекурсника…
– Илью Нагорного?
– Да. Кажется, его звали Илья.
– Собиралась, да так и не собралась?
– Она хотела, чтобы Рупасов ревновал. Но он не то, что не ревновал… Напротив,
вздохнул с облегчением.
– Рупасов… Э-э… – теперь уже пришел черед Вересня искать нужные слова. –
Поступал с Мариной дурно?
– Он просто не любил ее. Не мог ответить на чувства. Разве это дурной
поступок?
– Нет, – вынужден был признать Вересень. – Сердцу не прикажешь.
– Банально, но правда, – Амирам кивнул головой. – Но он хорошо к ней
относился. С нежностью. Они были друзья. Лучшие. Может быть, сейчас все
изменилось?
– Нет, – у Бори были все основания сказать это. – Ничего не изменилось и сейчас.
– Ну вот, видите. Одну любовь сделала невротичкой и глубоко несчастным
человеком. А другой, наверняка, мучился чувством вины. А не будь их друг у друга,
они могли бы стать намного счастливее. Разве это не беда?
– Пожалуй, – спокойный и рассудительный болгарин нравился Вересню все
больше. Нескольких точных психологических характеристик хватило, чтобы Денис и
Марина проявились, как проявляется усеянное мелкими камнями и ракушками
морское дно, когда прилив отступает. – Скажите, Амирам… Рупасова ведь собирались
отчислить из института.
– Что-то такое припоминаю, но подробности мне неизвестны. Я и тогда их не
знал.
– Это не могло быть связано с профнепригодностью?
– Он был не лучше и не хуже большинства других. Просто актер – и все.
– А вы, я смотрю, не просто. Преуспели, можно сказать.
Амирам Ганчев пристально взглянул на Вересня, а затем расхохотался,
запрокинув голову и обнажив крупные, похожие на фасолины, зубы.
– Преуспел, да. Вот, играю бизнесмена, жертву разбойного нападения. Смерть
наступает на сорок четвертой секунде после появления в кадре.
– Жаль.
Еще никогда Вересень не был так искренен.
… – Ну? Узнали то, что вам нужно? – спросила Миша, когда они садились в
машину.
– Кое-что. Правда, это лежит в области психологии и вряд ли облегчит нам
поиски. Утешает одно: если бы Марина Данилова не была так настойчива в поисках
пропавшего друга, мы бы так ничего и не узнали…
Вторым человеком, с которым намеревался пообщаться Вересень, был Гарри
Арнольдович Мараховский. Его телефон значился под номером один на стикере в
комнате Даниловой, Боря помнил его дословно: «Сестрорецк. ДР. 13.03. – 19 часов.
Гарри Арнольдович»
ДР, видимо, означало день рождения. Который праздновался с таким размахом,
что требовал присутствия официантов со стороны.
По телефону Мараховский был весьма любезен, быстро взял в толк, что от него
требуется и четко ответил на вопросы:
– да, у него есть фирма по обслуживанию мероприятий, как общественных, так и
частных; фирма небольшая, но с устойчивой репутацией и востребована на рынке.
– да, он частенько нанимает официантов, это обычная практика. Предпочтения
отдается профессионалам и хорошо зарекомендовавшим себя любителя жанра.
Поскольку работа – не постоянная, и люди то и дело меняются (одни приходят –
другие уходят), то имеет смысл проявлять гибкость. И правильный подход к кадрам.
Люди, которые уже работали с фирмой и хорошо себя зарекомендовали, всегда
могут надеяться на небольшую прибавку к базовой ставке. А с нерасторопными,
неисполнительными и чересчур любопытными, он, Гарри Мараховский, расстается
без всякого сожаления. Репутация дороже!
– да, он, Гарри Мараховский сам нанимает официантов. Всегда или почти всегда.
– И – да-да, он имеет с теми, кого нанимает (пусть и на одно мероприятие)
непродолжительную беседу. Для составления психологического портрета. Таковы
правила, которых он, Гарри Мараховский, придерживается уже много лет.
– Знаком ли он с Мариной Даниловой? Возможно. Если она утверждает, что
виделась с Гарри Мараховским, значит, так и было. Что? Девушка, похожая на Шэрон
Стоун, актрису? Да пусть бы и Лолита Торрес – на работу официантами это никак не
влияет.
– Знаком ли он с Денисом Рупасовым? Возможно. Фамилии ничего не говорят
Гарри Мараховскому, но визуально он легко бы узнал тех, кого нанимал на работу.
Он с удовольствием поможет следствию, если такая помощь потребуется.
– Мероприятия в Сестрорецке в середине марта? Конечно, он помнит это
торжество. День рождения жены крупного бизнесмена по фамилии Бартош. В тот
день ей исполнилось тридцать пять, и праздник отмечался с размахом, с
фейерверками и участием популярной певицы Алены Апиной. Популярной в
прошлом, да-да. Но она отработала целую программу на прекрасном уровне,
прекрасном. Она – любимая певица бизнесмена, вот и решил порадовать – прежде
всего себя. Да, он, Гарри Мараховский, лично знаком с Арсеном Бартошем и его
супругой Никой, красавицей и умницей. И сам Арсен Давидович – прекрасный,
щедрый человек! Конечно, эти слова Гарри подтвердит, где угодно.
В финале разговора велеречивый и паточный Гарри подпустил парочку
комплиментов доблестным правоохранителям, но патока пролилась мимо
Вересневских ушей. Сам того не желая, скорее – подсознательно, чем осознанно,
Вересень принял версию Миши; и теперь оставалось воткнуть в нее внезапно
всплывшего в телефонной трубке Бартоша с фейерверком и Аленой Апиной. Но
вопрос – как это сделать, пока оставался открытым.
Но самое главное потрясение ждало их в гостинице «Викинг», куда Вересень с
Мишей заглянули, чтобы показать портье Кириллу и бармену Олегу Батову
фотографию Марины Даниловой. Ни один, ни другой никогда не видели этой
девушки, зато уверенно опознали в молодом человеке с другого снимка (его
Вересень вынул в самый последний момент) своего недавнего постояльца – Вернера
Лоденбаха.
…Выйдя из отеля, Вересень немедленно позвонил Литовченко и, стараясь не
сбиваться и быть последовательным, пересказал капитану все, что они с
полицейским комиссаром Нойманн узнали за сегодняшнее утро.
– Лихо, – процедил и.о. начальника убойного отдела. – Выходит, Миша была
права? И несчастного парня крупно подставили?
– Выходит, так.
– И труп, который мы выловили из воды, – рупасовский?
– Скорее всего.
– Задница. Полная, – конечно же, капитан, презрев обещание, когда-то данное
дурацкому парню, выразился намного крепче. Но Вересень услышал то, что услышал:
сработали лингвистические фильтры.
– Согласен, Витя.
– Мы теперь этого чертового Лоденбаха вовек не найдем. Он за месяц мог куда
угодно умотать. Под каким угодно именем.
– В Тимбукту.
– Да хоть бы и туда.
– Ты где сейчас?
– Под Канельярве, в окрестностях дачи господина Бартоша. Здесь затишье, ни
одной живой души, но бассейн имеется. Думаю, надо отправлять туда следственную
группу, пока суть да дело. И пока хозяин на Средиземноморье прохлаждается. Он
когда туда отправился?
– По моим сведениям, в начале августа.
– А в июле в городе был?
– Надо полагать.
– Я тут собирался к его жене заглянуть. Не хотите присоединиться?
– Стоит ли? Еще Бартошу настучит… Вспугнет раньше времени.
Литовченко засопел.
– Вот не психолог ты, Вересень. Не знаток женской души.
– Это еще почему?
– А потому, что если бы у них все было гладко, не ездили бы они в Дению
поотдельности. А вместе бы проводили отпуск.
Вересень вдруг вспомнил фейерверк и Алену Апину, и хотел было сказать об
этом капитану. Но, подумав, что Литовченко, учитывая дон-жуанский опыт,
разбирается в женской психологии намного лучше него, промолчал.
– Короче, как хотите, а я уже договорился.
– С кем?
– С его женой. Никой. Была чрезвычайно любезна, ждет меня через час. Так что
подгребайте. Мише привет.
– Ладно, подъедем.
…Часть пути они проехали молча. Поначалу Вересень еще пытался обсудить
вновь открывшиеся обстоятельства и выработать дальнейший план действий, но
Миша уходила от разговора. Но когда они покинули Питер и вплотную
приблизились к Ольгино, Вересень перестал думать о Мише и ее молчании. Его
посетило светлое чувство ностальгии.
– Здесь раньше жил Мандарин. До того, как переселиться ко мне. Устраивал
концерты на всю округу…
При упоминании о дурацком парне комиссар оживилась. Наконец-то!
– У вас замечательный кот. Он очень мне помог.
– Он это умеет, да.
– А что значит – устраивать концерты?
– Ну… – Вересень смутился. – Орать белугой… В смысле – просто сильно кричать,
когда чем-то недоволен. Или чего-то очень сильно не хочешь. Или, наоборот, хочешь.
Или просто так, потому что настроение. Хорошее или плохое.
– Завидное качество, – Миша грустно улыбнулась. – Жаль, что люди этого не
делают. Им было бы легче, да.
– Почему? Никогда не поздно начать.
– Вы думаете?
– Да. Хотите поорать?
– Не думаю, что это уместно.
– А по-моему – вполне, – сказал Вересень, и первым крикнул. – Эй!
– Эй! – эхом отозвалась Миша.
– Эй!
– Эй!
– Ага!
– Ага!
Так они перекликались целую минуту, улыбаясь друг другу. А потом Вересень
врубил на полную мощь магнитолу, и в салон ворвалась старая песня Джерри
Холливелл «Its Raining Man». Они подпевали ей, громко выкрикивая «Аллилуйя».
А потом музыка кончилась, и Миша, без всякого перехода, даже не стерев с лица
улыбку, сказала:
– Он разбил мне сердце.
– Кто? – растерялся Вересень.
– Жестокий, хитрый и вероломный человек. Вернер. Я знала его, как Айди. И он
разбил мне сердце. И заставил сделать много неправильных вещей. Это мучает меня.
– Неправильные вещи всегда можно исправить. Пока мы живы.
– Пока мы живы. Да. Когда-нибудь я расскажу вам… Если это будет уместно.
– Будет.
…Капитан Литовченко ждал их у трехметрового, ощетинившегося
видеокамерами забора. За забором поблескивал хорошо промытой черепичной
кровлей трехэтажный особняк. Капитан поприветствовал Мишу и Вересня кивком
головы и сказал, задумчиво глядя на черепицу:
– Хорошо же некоторые люди приподнимаются на здоровье соотечественников.
Чтобы я так жил!
Вересень оценивающе постучал носком ботинка по кирпичному забору:
– Нет. Ты так никогда жить не будешь, Витя.
– Да и пес с ним, – бросил Литовченко и нажал на кнопку звонка.
…Визит к жене Бартоша, Нике, занял не больше двадцати минут. И все это время
Вересень пялился не на шикарную блондинку (хотя там было на что посмотреть), а
на капитана Литовченко. Тот проявлял удивительный для его натуры стоицизм,
оставаясь равнодушным к прелестям Ники. Прозрачные зеленые глаза, чистый
высокий лоб; светлые волосы, что струились по плечам водопадом – словом,
идеальные пропорции умело скорректированного лица помноженные на такие же
идеальные пропорции тела, способны были взволновать любого. А уж Литовченко,
каким его знал Вересень – и подавно. Даже странно, что с его губ не капала слюна
вожделения, а слетали суховатые и вежливые вопросы. Более того, время от времени
капитан скашивал глаза на Мишу, как будто ища у нее одобрения и поддержки.
Неужели, и впрямь влюбился? – подумал Вересень.
Несмотря на прямо таки ангельскую (или, лучше сказать, дьявольскую) красоту
и окружающую ее роскошь, Ника была мила и демократична: ни капли спеси – лишь
мягкая доброжелательность. Доброжелательность не изменила Нике даже тогда,
когда Литовченко стал задавать вопросы из категории «глубоко личное».
– Как давно вы замужем за господином Бартошем?
– Думаю, вы это знаете и без меня, капитан. Раз уж приехали сюда. Семь лет.
– А чем занимались до замужества?
– Неужели до сих пор не прочли в интернете? Конкурсы красоты, модельный
бизнес. Словом, то, что обычно диктует женщине выигрышная внешность.
Сказав это, Ника в упор посмотрела на комиссара полиции Нойманн. И до этого
она время от времени останавливала взгляд на Мише, и взгляд этот был полон
откровенного любопытства. Она не сравнивала себя и Мишу, – просто наблюдала за
ней. Как иногда наблюдают простые смертные за публичными людьми: знакомыми
и незнакомыми одновременно.
Мишин же взгляд был абсолютно непроницаем.
Аллилуйя!
– Вы ведь закончили физмат, не так ли?
– Каюсь.
– А чем занимаетесь теперь?
– Помогаю мужу в финансовых делах. Иногда – в выработке стратегии развития
бизнеса. Арсен Бартош – это не только аптеки. Ну и традиционно занимаюсь
благотворительностью. Это ведь уголовно не наказуемо?
– Нет.
Капитан явно проигрывал жене аптечного магната. Пока – только по очкам.
– Хотелось бы поговорить о бизнесе вашего мужа. Который – «не только
аптеки».
– Об этом вам лучше говорить с ним самим. Он возвращается в Россию второго
сентября.
– И все же… Не только аптеки – это…
– Фармацевтика. Арсен много вкладывает в производство новых препаратов.
– Надо полагать, контактирует по этому вопросу и с зарубежными инвесторами?
Лекарственное сырье и все такое.
– «Все такое», – Ника рассмеялась грудным смехом, как будто где-то рядом
зазвенели серебристые рождественские колокольчики. – Это вы точно подметили.
– Скажите, ваш муж никогда не упоминал имени Вернер Лоденбах?
Пауза продлилась несколько секунд.
– Кажется, я слышала это имя. К сожалению, теперь не вспомнить контекст..
– Он никогда не приезжал к вашему мужу? Не вел с ним общих дел?
– Если бы вы назвали компанию, в которой он работает – мне было бы легче
сориентироваться.
– Увы, – Литовченко сокрушенно развел руками.
– И мне было бы легче сориентироваться, если бы вы сказали, что произошло.
– Вернер Лоденбах убит.
– Сожалею, – блондинка снова улыбнулась. – Но при чем тут Арсен?
– Они были знакомы.
– Надо полагать, мой муж не единственный его знакомый?
Литовченко пропустил очередной прямой удар в челюсть и только и смог
вымолвить:
– Конечно же, нет. Мы просто выясняем все контакты покойного. В рамках
мероприятий по розыску убийцы.
– Бог в помощь!
Если Ника до сих пор была сама доброжелательность, то теперь она откровенно
издевалась над капитаном Литовченко.
– Еще раз повторяю: о всех контактах мужа лучше всего говорить с ним самим.
Все последующие попытки пробить верную жену состоятельного мужа
оказались безрезультатными. А теория Литовченко, зиждущаяся на раздельном
проживании супругов в испанском городе Дения, потерпела крах.
Ретировавшись из особняка, и.о. начальника убойного отдела все никак не мог
успокоиться.
– Бывают же такие стервы! Да уж… Дурацкая была идея… Не сработало.
Признаюсь.
– Я так не думаю.
Вересень и Литовченко синхронно повернули головы к Мише. Не проронившая
за последние полчаса ни слова, она, наконец, заговорила.
– Я уже видела эту женщину.
– Жену Бартоша? – на всякий случай уточнил Вересень.
– Да. Жену Бартоша и любовницу Айди… Вернера Лоденбаха. Я видела ее. Видела
их вдвоем. Год назад, в Гонконге.
…Вересень вернулся домой даже позже, чем накануне: вечер все трое провели в
управлении, сидя на телефонах и за компьютерами, а также согласовывая кое-какие
вопросы с непосредственным Вересневским начальством – старшим советником
юстиции Балмасовым. После того, как Миша сообщила о гонконгском следе в
истории утопленника из Канельярве, и была выработана первая, довольно
убедительная, рабочая версия, дела завертелись с невероятной быстротой. Капитан
Литовченко, используя только ему присущий напор и потрясая недюжинной
харизмой, получил санкцию на наружное наблюдение за особняком Бартоша. И
ордер на обыск его ретро-дачи: там Вересень и Литовченко очень надеялись найти
следы красного кабриолета. И возможно чего-то еще. Или кого-то.
Если судьба бедолаги Рупасова прояснилась окончательно, то о судьбе Марины
Даниловой Вересень предпочитал не думать. Во всяком случае – не думать дурное. В
глубине его души еще теплилась надежда, что в самый последний момент Марине
подвернется волшебный трамвай, и она сообразит вскочить на подножку, где
помахивает хвостом дурацкий парень. И дурацкий парень обязательно найдет для нее
слова утешения, и препроводит в относительно безопасное место.
Относительно – потому что абсолютной безопасности не бывает.
Мандарин, вопреки опасениям Вересня, не стал устраивать обструкцию хозяину
и даже повисел у него на шее. Но довольно быстро отлип и снова отправился на
холодильник: последние сутки американо-азербайджанский реликт занимал
дурацкого парня больше всего. И даже не столько он сам, сколько магниты,
развешанные на дверце. За исключением разбитого вчера Катиного мадридского
медведя, коллекция состояла из семи экземпляров, призванных проиллюстрировать
передвижения Вересня по миру. Путешественником он был неважнецким, так что
все ограничилось видами турецкой Анталии (куда Вересень ездил в отпуск четыре
года назад), отечественными Петрозаводском и Кандалакшей (куда он ездил в
командировку) и не совсем уже отечественным, но дружественным городом АлмаАта. Алма-Атинский магнит Вересню вручил стажер их управления Серик
Джумабаев, а взамен Вересень подарил Серику магнит с храмом Спаса-На-Крови. Но
вовсе не Алма-Ата интересовала дурацкого парня, и не Кандалакша с
Петрозаводском. Он явно нацелился на Амстердамскую набережную с крошечными
лодками и – английского гвардейца. Доедая яичницу, Вересень наблюдал, как
Мандарин пытается поддеть лапой медвежью шапку стража Букингемского дворца и
Тауэра. Шапка, как и сам гвардеец, были керамическими.
– Эй, ты! Безродный космополит! – крикнул Вересень дурацкому парню. – Не
знаешь, что ли, что англосаксов лучше не трогать? Не разгребемся потом.
Он еще успел подумать, что нужно перевесить гвардейца пониже, чтобы
шаловливые лапчонки Мандарина не достали его. А лучше было бы перевесить его
еще вчера, чтобы медвежья шапка не повторила судьбу медведя. Но не поздно это
сделать и сейчас…
Поздно.
Изловчившись, Мандарин смахнул гвардейца на пол.
И за то время, что он летел к полу, Вересень успел сто раз пожалеть, что в
позапрошлом году заменил скрипучий советский паркет, из которого время от
времени вылетали плашки, не на ламинат и даже не на паркетную доску, а на
плитку. Черно-белые шашечки, как на старых английских (гвардейскую мать их!)
кухнях.
Черно-белые шашечки.
Да.
Вересень, ты – идиот.
Так подумал про себя Боря, когда гвардеец встретился с черно-белыми
шашечками и разлетелся на куски.
Мандарин, ты – гений.
Так подумал про себя Боря, когда гвардеец встретился с черно-белыми
шашечками и разлетелся на куски. А среди останков бравого англичанина блеснуло
тельце крошечной флешки. Упав на четвереньки, Вересень двинулся в сторону usbустройства. С другой стороны к нему, на полусогнутых лапах, двигался Мандарин.
Встретившись где-то в районе флешки, они посмотрели друг на друга: Вересень – с
восхищением, а дурацкий парень — с чеширской улыбкой.
– Думаешь? – шепотом спросил Боря у Мандарина. – Думаешь, это она? Думаешь,
это – они?
Под «ими» Вересень, конечно, подразумевал документы, которые стоили жизни
Кате Азимовой. Все эти два года, спрятанные в маленьком керамическом
англичанине, они маячили перед носом у Вересня. И Боря ничего – ровным счетом
ничего! – не подозревал. Воистину, если хочешь спрятать что-то получше, да так,
чтобы и концов не нашли – выставь это «что-то» на видное место!
Трясущимися пальцами Боря подхватил флешку и опрометью бросился в
комнату, к компьютеру. Мандарин потрусил за ним и немедленно оккупировал
Вересневскую шею. Осторожно поглаживая кота, Вересень открыл папку,
отобразившуюся на мониторе. В ней оказалось еще с три десятка папок с надписями
на немецком языке. Ткнув стрелкой в первую попавшуюся, Вересень обнаружил там
какие-то таблицы, схемы и цифры. Другая папка состояла сплошь из фотографий, но
Вересень не знал никого из изображенных на них людей.
– Здесь нужна комиссар полиции Миша Нойманн, – Боря поцеловал дурацкого
парня в теплую макушку. – Представляешь, как она удивится?
Он набрал телефон ведомственной квартиры на Большой Монетной, но не
услышал ничего, кроме длинных гудков. Тогда Вересень перезвонил капитану
Литовченко, но тоже был встречен гудками – на этот раз – короткими. Так
продолжалось около минуты, пока и.о. начальника убойного отдела не пробился к
нему сам.
– Сидишь? – заорал Литовченко в трубку.
– А ты? – от неожиданности Вересень тоже заорал.
– Лучше сядь.
– И ты.
– Два часа назад по интернету были куплены два билета на самолет. Как
думаешь, куда?
– В Рио, – брякнул Вересень, чтобы хоть как-то досадить капитану.
Литовченко на секунду затих.
– Точно. В Рио. С пересадками в Цюрихе и Сан-Паулу. Откуда знаешь? А-а… не
отвечай. Сам скажу. Это Мандарин тебе подсказал. Сам бы ты не дотумкал.
– Можно подумать…
– Мы их ведем. Брать будем на подъезде к Пулково. Чтоб уже наверняка.
– А кого брать-то? Лоденбаха и мужнюю жену Нику Бартош?
– Сидишь? – снова заорал Литовченко. – Рупасова! Рупасова и его подружку.
***
… Комиссар полиции Нойманн улетала через четыре часа. Не в Рио (через Цюрих
и Сан-Паулу), а всего лишь во Франкфурт. Она улетала с огромным архивом,
собранным на маленькой флешке. Лишь бегло просмотрев его, Миша сказала, что
работы с этими документами ею отделу хватит на целый год, и это будет год
открытий и удивительных разоблачений. Возможно, придется поднять несколько
дел – не расследованных до конца в связи с недостаточностью улик и гибелью
свидетелей. Под это определение подпадало и дело Готфрида Шолля, чья сеть по
торговле детским живым товаром была лишь подразделением гораздо более
разветвленной сети – преступного синдиката по торговле людьми, наркотиками и
оружием. Вернер Лоденбах, талантливый химик и не менее талантливый
организатор, отвечавший в синдикате за весьма перспективное направление по
созданию новых синтетических наркотиков, собирал компромат на своих
подельников годами. Чтобы добиться своей цели, он использовал женщин и
подкупал мужчин. А иногда просто убирал – и тех, и других. Так случилось с Гвидо
Россетти, – экс-чемпионом по стрельбе и курьером, перевозящим небольшие партии
наркотиков. Часть из них поступала Готфриду Шоллю, именно так стрелок и
засветился в «деле о педофилах».
Лоденбах попытался втянуть в свой бизнес русскую возлюбленную Катю
Азимову, но что-то не связалось. Хорошо задуманный сценарий (а Вернер все свои
сценарии продумывал до мелочей) не сработал, она вернулась в Россию. Как у
Азимовой оказалась флешка с электронными копиями документов и кем она была, в
конечном итоге, убита, еще предстояло выяснить. Но доподлинно известно, что
Вернер Лоденбах прилетал в Санкт-Петербург на несколько дней – и по датам это
точно совпало с убийством Кати.
Если франкфуртские следы еще предстояло распутывать, то питерская история
– теперь, по прошествии нескольких дней с момента задержания на выезде из СанктПетербурга Дениса Рупасова и Марины Даниловой – выглядела совершенно ясно.
И фантасмогорично.
– Палимпсест какой-то, – выразился о ней неплохо образованный Вересень.
– Цирк с конями, – выразился о ней чуть хуже образованный Литовченко. – Вор у
вора дубинку украл.
– So geht es nicht[18], — подвела итог Миша, не забыв перейти на немецкий.
И лишь Мандарин еще не сказал своего последнего слова – просто потому, что
пока не знал, чем закончилась история, к которой он тоже приложил лапу.
– Кто начнет? – спросил Вересень.
– Давай ты, – вздохнул Литовченко. – У тебя язык подвешен.
Миша не возражала. Она сидела на том же самом стуле, на котором когда-то
давно, в прошлой жизни (а на самом деле – всего несколько дней назад) собиралась
умереть. Но теперь все кардинально поменялось: впереди была большая работа, и
Франкфурт, и верный Томас, что целый год терпеливо ждал, – когда же она вернется
и станет прежней Мишей, комиссаром полиции Нойманн, грозой преступников. И
оберст Бекенбауэр ждал, и все остальные ее коллеги. И нужно, наконец, появиться в
спортзале и тире, а то она совсем себя запустила!.. И только Господин Кот ничего не
ждал. Он сидел на руках у Миши – смирно и тихо, как будто понимая: Миша уезжает,
и кто знает – увидятся ли они вообще?
Вересень подошел к доске, перевесил пару фотографий, добавил несколько
новых и отошел, любуясь открывшейся картинкой. Теперь к пальме острова
Тимбукту (на самом деле оказавшемся городом в Мали) прибавилась новая локация
– небоскребы и пара на ходу придуманных Вереснем иероглифов – закорючки и
палочки, символизирующие китайский. А под небоскребами белела надпись:
ГОНКОНГ
По бокам от надписи Боря разместил две фотографии – старую, с вечеринки
Кати Азимовой, где засветился Вернер Лоденбах. И новую – роскошной блондинки
Ники.
– Они встретились в Гонконге, – нараспев, тоном казахского акына, затянул
Вересень. – Вернер Лоденбах и русская по имени Ника Бартош. Она занималась
переговорами о закупке лекарственного сырья и некоторых редких препаратов.
Ника жила в той же гостинице, где остановился Вернер Лоденбах – «Mandarin
Oriental», и даже номера их оказались рядом…
Стоило только Вересню упомянуть всуе слово Мандарин, как дурацкий парень
вытянул шею в сторону доски и возмущенно затрубил.
– Ну, понятное дело, назвали в честь тебя. Так я продолжаю? В общем, они
должны были встретиться, не могли не встретиться – и встретились. И поначалу все
происходило по накатанной схеме – так, как было с Катей Азимовой, и всеми
другими его женщинами. Вот только Ника оказалась под стать Вернеру: жестокой,
хитрой и вероломной. А еще – обладающей незаурядным математическим умом. И
способностью конструировать любые схемы с извлечением максимальной выгоды.
Вернер Лоденбах просек это почти сразу, он просчитал Нику и открыл перед ней
свой карты. Не все, но часть – уж точно. И любовники стали партнерами. Потому что
общее дело, неважно, темное оно и светлое, сближает не хуже любви. Вместе они
провернули несколько операций в Гонконге, как потом проделали то же самое в
Европе. Холодный расчет почти не изменял Нике, но Вернер иногда действовал
слишком рискованно – он ведь был карточный игрок, как сообщила нам фройляйн
комиссар, – Вересень с полупоклоном повернулся к Мише. – Это, а, может, слухи о
собранных им документах, и привели к тому, что на него объявило охоту слишком
много сильных и влиятельных людей в Азии.
– Может быть, даже Триада, – в голосе Литовченко послышалось невольное
уважение.
Мандарин же взглянул на Литовченко со своей обычной чеширской улыбкой и
издал несколько гортанных звуков, что означало: «Не свистите, а то улетите!»
– Ну, а может и не Триада, – тут же пошел на попятный капитан. – Проехали.
Продолжай, Боря.
– И тогда, накопив достаточное количество денег, он решил исчезнуть, – снова
воодушевился Вересень. – Этот план они с Никой разрабатывали несколько месяцев.
Вернер должен был приехать в Россию и умереть здесь. В стране, где он побывал до
этого только один раз и где его никто не знал. Но для начала нужно было пропасть
без вести, чтобы спокойно сделать пластическую операцию и возродиться в личине
другого человека. Ника нашла хорошего хирурга-пластика. А всем известно, что для
такой операции и последующего восстановления, нужно время.
– Месяц, не меньше, – ввернул Литовченко.
– Да, – добавил Вересень глубокомысленно. – Таков был первоначальный план.
Он включал в себя и поиск жертвы – того, кто мог бы стать Вернером Лоденбахом.
Похожий на него молодой мужчина, с похожей фигурой и мастью. И Ника нашла
такого мужчину – на собственном дне рождения, на большой вечеринке в честь ее
тридцатипятилетия.
– Он оказался официантом. И актером. И звали его Денис Рупасов, – Литовченко,
как обычно, тянул одеяло на себя и бежал впереди поезда.
Вересень устремил на Литовченко испепеляющий взгляд.
– Молчу, молчу, – пробормотал тот.
Переместившись к другой части доски, где висели фотографии Дениса Рупасова
и русской инкарнации Шэрон Стоун – Марины Даниловой, Боря ткнул пальцем
прямо в лоб артиста второй категории.
– Вот, пожалуйста. Лучший кандидат из всех возможных. Нищий, как церковная
крыса. Не слишком удачливый. Одинокий, без семьи и особых привязанностей.
Никто такого и не хватится. Кроме работников жилищной управляющей компании –
да и то, через сто лет, когда пойдут штрафы за неоплаченную коммуналку. Но… Чтото в нем такое было.
– Не было, – в голосе Литовченко послышались ревнивые нотки.
– Было, Витя. Сам знаешь… Короче… На женщин он действовал прямо магически.
Вот только никогда их не использовал. Что, безусловно…
– Минус.
– Плюс, Витя. Плюс. И когда Ника Бартош познакомилась с ним на вечеринке –
произошло непредвиденное… Ну… с ее точки зрения. И точки зрения нормальных
деловых людей, которые кассируют денежки в полной тишине.
– Она влюбилась! – заорал капитан и хлопнул рукой по колену. –
Тридцатипятилетняя крутейшая тетка… Мегамозг! Калькулятор с сисяндрами. Она
влюбилась! Курам на смех.
– Ты опять за свое? Да что ж такое?
– Молчу же.
– В общем, она влюбилась, да. И это поначалу забавляло Рупасова, который
начал уставать от своих вечных проблем. Ему нравилось все, кроме ее страсти.
– Влюбленная женщина – потерянный для общества человек, – философски
заметил Литовченко.
Подхватив фотографию Рупасова, Вересень воткнул ее на другой стороне доски,
рядом со снимком Ники Бартош. И голосом популярного переводчика Гоблина
произнес:
– В какой-то момент Ника поступила так, как обычно поступал Вернер: она
открыла карты. И рассказала Рупасову о Лоденбахе, и о его возможном светлом
будущем. А потом предложила артисту второй категории стать обновленной
версией Вернера. Но не мертвого, а живого. То есть, все будет именно так, как
задумано, только погибнет не Денис, а сам Лоденбах.
– Вопрос на засыпку, Мандарин, – видимо, у Литовченко чесались все гондурасы
сразу, и ему не терпелось их почесать. – Если бы ты был нищим актером и тебе вдруг
предложили Рио… Или Каймановы острова и мешок деньжищ в придачу… Что бы ты
сделал?
Дурацкий парень беззвучно открыл рот и тут же закрыл его.
– Вот и я тоже… В больших сомнения насчет правильности выбора.
– Ну, у Рупасова из коммуналки выбор был не особенно велик, и он согласился с
планом Ники. Но было одно условие: не настоящий Вернер Лоденбах поселится в
гостинице, а он, Денис.
– Идиотское условие, – Литовченко пожал плечами.
– Вовсе нет, – парировал Вересень. – Это ведь была не просто гостиница. Это
была дорогая гостиница. Где проживали очень состоятельные люди. Где проходили
важные переговоры и, по мнению Рупасова, вершилась история. Финансовая, во
всяком случае. Он должен был обязательно посмотреть на это. И прикинуть роль
финансового воротилы на себя.
– Артист, ептить!
– Ничего плохого в том, что человек вживается в роль, нет. В конце-концов, его
этому учили. И Нике понравилась эта идея. Ей нравилось все, что делал Рупасов.
Синдром влюбленной женщины, как тут правильно заметили… некоторые. Это не
смутило и настоящего Вернера, к тому же, он нашел немалое сходстве между собой и
человеком, который должен был умереть вместо него. План, разработанный до
мелочей, Ника обсуждала с двумя разными мужчинами параллельно. Все было
похоже до последней детали: вплоть до засветившегося в автосалоне и на ресэпшене
Гарри Арнольдовича Мараховского. Старый шулер и раньше выполнял некоторые
деликатные поручения Арсена Бартоша. Вот и сейчас он, получив письменные
распоряжения Арсена (на самом деле эти распоряжения инициировала его жена),
нанял нужного человека – Дениса Рупасова, а затем арендовал красный кабриолет
по подложным документам и забрал письмо, адресованное Бартошу.
– Представляю эту сцену. Старый хрыч Мараховский вводит в курс дела
Рупасова, который и без того в курсе. И задаток ему дает. Какой там был задаток? –
спросил капитан у Вересня.
– Вроде бы – десять тысяч. Рублей.
– Десять тысяч деревянных, когда у тебя на горизонте маячат миллионы
долларов. Я бы точно не выдержал. Покатился бы от смеха.
– У актеров это называется расколоться. А вообще история с Мараховским,
который был уверен, что выполняет очередное поручение своего хозяина, косвенно
подставляло аптечного магната. Но именно этого и добивалась Ника, ей давно
хотелось захапать прибыльный бизнес мужа целиком.
– Ты понимаешь, Мандарин, изощренность этой женщины? – снова обратился к
дурацкому парню Литовченко. – Говорю же – мегамозг.
– Итак, оба плана совпадали до последней детали. Вот только в одном погибнуть
должен был Вернер Лоденбах, а в другом – Денис Рупасов. А теперь – следи за
руками, Мандарин! Та-да-да-да!
Вересень наложил фотографию актера на часть снимка с Вернером Лоденбахом.
– Девятнадцатого июля Вернер Лоденбах прилетает в Санкт-Петербург. Он
оставляет документы и вещи в камере хранения аэровокзала, а сам налегке едет к
Нике, в Сестрорецк. Бартош постоянно живет в городе, на Миллионной, в особняке
не появляется, а если и появляется раз в пятилетку – то обязательно
предварительно звонит. Их с женой давно и прочно связывает только бизнес, так что
ждать внезапного вторжения Бартоша ждать не приходится. Денис Рупасов забирает
вещи, отправляется в гостиницу «Викинг» и поселяется там, как Лоденбах. Ночь он
проводит отеле, с девушкой по имени Кристина. Той же ночью Ника убивает
спящего Лоденбаха. А, чтобы Лоденбах вдруг случайно не проснулся, подмешивает
ему за ужином снотворное в вино.
– Вот и верь после этого женщинам, – грустно улыбнулся капитан.
– Теперь ей остается только ждать Дениса. Он появляется, но на несколько часов
позже заранее оговоренного срока. Объясняет свое отсутствие тем, что у него
спустило колесо. Потом все идет, как по маслу. Автомобиль под покровом ночи
вывозят на дачу под Канельярве на левом эвакуаторе – и все выглядит как
транспортировка неисправной машины. На этой даче есть бассейн…
– С любопытной конструкцией – добавил капитан Литовченко. – Одна его стенка
опускается при помощи специальных механизмов и получается что-то вроде
пандуса… Папаша Арсена Бартоша был инженером-строителем, вот и
сконструировал действующую модель понтонной переправы для тяжелой техники.
Экспериментальную, так сказать. В производство не пошло, слишком накладно, а
Нике пригодилось. Интересная штука. Фото показать?
Дурацкий парень заволновался, и капитан полез во внутренний карман за
снимками, но Вересень остановил его.
– Не думаю, что его фотки интересуют. Скорее, несколько часов, на которые
выпал Денис Рупасов. Но об этом – через минуту, после рекламы. Не переключайтесь.
Шутка в очередной раз получилась неудачной, и Мандарин, а следом за ним и
Литовченко, поморщились. И лишь великодушная Миша улыбнулась.
– В общем, авто с телом стоит там почти месяц, и за это время даже
воспоминания о нем исчезают со всех видеоустройств. О том, что Бартош нагрянет
на старую дачу, можно не беспокоиться – он приезжает туда только два раза в год – в
день смерти и в день рождения отца. В декабре и марте соответственно. Ника об
этом знала. Ну, а в документах, которые уже давно готовились для настоящего
Лоденбаха, меняют фотографию. Это тоже требует времени. И все это время Денис
Рупасов жил в особняке. А в час икс кабриолет вывозят на фуре специально нанятые
и обученные люди. Которые не задают лишних вопросов, а за вменяемые деньги
готовы молчать сколь угодно долго.
– Ты забыл, Боря.
– Про что?
– Про скотч и веревки… Про которые говорил Кукушкин.
– А-а, да… Связать, а затем развязать уже мертвого Вернера Лоденбаха – это был
совет Дениса Рупасова, привыкшего выжимать максимум из роли. Они с Никой
понимали, что следствие обязательно установит насильственный характер смерти.
Вот и решили усилить подачу, чтобы дать следствию еще несколько
дополнительных и бесполезных версий. Все остальное понятно. Автомобиль загнали
в озеро, где его и нашли. Ты, конечно, можешь спросить, Мандарин, зачем
понадобилось менять документы Рупасова, человека не замеченного ни в каких
злодеяниях? Он мог бы так и остаться Денисом Рупасовым, да? Так вот, Вернер уже
все подготовил к новой жизни по новым документам. И терять это «все» было бы
глупо…
– Давай теперь про несколько часов, – подначил Вересня Литовченко. – Это
смешно.
– Смешно. Потому что Денис Рупасов забыл дать деньги на метро своему
лучшему другу Марине Даниловой. И он вернулся, чтобы отдать эти деньги. И…
– И… – Литовченко понизил голос до трагического шепота.
– И все ей рассказал! – не выдержал Вересень. – Прикинь? И тогда эти два
актера-неудачника решили сыграть свой собственный спектакль. Свою собственную
пьесу. То, на что у Ники и Вернера ушло полгода, они сочинили за несколько часов.
Им нужно было поломать схему. И они ее поломали. Вещи Вернера по уговору с
Никой должны были оставаться в гостинице до самого последнего момента. Но
Денис, втайне от Ники, позвонил в отель и попросил отнести их на Марата. В
квартиру бывшего парня Марины, от которой у нее с незапамятных времени был
ключ. Это, да еще звонок Кристине и визит к участковому – были как хлебные
крошки в сказке «Найди пропавших Гензеля и Гретель». Рано или поздно должны
были привести следствие к однозначным выводам.
– Что не все так просто, – заметил капитан. – Что убит на Вернер Лоденбах, а ктото другой. Вот они и привели в конечном итоге.
– Денис Рупасов – вот кто должен был умереть по-настоящему. И его подруга
Марина. А что там новое появится взамен…
– Новая жизнь, Вересень, новая жизнь. С большими бабками. В другой стране.
– Ну да. На это они и рассчитывали. Все то время, пока Ника в особняке
посвящала Рупасова в тонкости финансовых схем, а Марина жила у своего
двоюродного брата-художника в мастерской. Неизвестно, когда они собирались
уехать, но наш приход в особняк нарушил их планы. Ника вела себя хладнокровно. А
вот Денис, который слышал весь разговор из другой комнаты, запаниковал.
– На пустом месте, – добавил Литовченко. – Мы бы просто ушли и пришли. Если
бы фройляйн комиссар Миша Нойманн не узнала в Нике женщину из Гонконга.
– Слава богу, Денис только связал ее, затолкал в подвал и забрал паспорт. Ну и
еще по мелочи… Документы, акции и финансовые бумаги на сотню миллионов
долларов.
– Или две. Или пять. А потом заказал билеты в Рио на свое новое имя и имя
Ники. Непонятно только, как Марина собиралась пройти по чужому паспорту
паспортный контроль?
– Не забывай, они же актеры. И, кажется, театральный грим входил у них в
программу. Так что…
Мандарин, все это время бешено вертевший головой, снова затянул свое:
«НЕ СВИСТИТЕ, А ТО УЛЕТИТЕ!»
– Ты видишь, Вересень? Кот нам не верит! А между прочим, все интересующие
нас лица уже дали признательные показания.
– Во всей этой истории жаль только Кристину. Это действительно был
несчастный случай. И она в тот день была несчастна. И очень невнимательна, когда
мыла окно…
– Мне пора, – улыбнулась до сих молчавшая Миша.
– Не пора, – голосом, не терпящим возражений, произнес капитан. – Провожаем
вас все вместе…
– И кот?
– Куда ж без него.
– Я рада.
Нагнувшись, комиссар полиции Нойманн поцеловала дурацкого парня в нос и
тихонько сказала:
– Буду скучать по тебе, малыш. Вдруг мы больше не увидимся? Я уже скучаю…
И услышала такой же тихий и ласковый ответ:
– Ну и дура!
«So ein dummes Luder!»
О, да.
КОНЕЦ
notes
Примечания
1
La Camisa Negra (исп.) – Черная Рубашка.
2
Muerda (исп.) – дерьмо.
3
Клуб самодеятельной песни.
4
Фестиваль самодеятельной песни им. П. Грушина. Ежегодно проводится под
Самарой.
5
Ты… Ты меня… Ты меня как-то… Ты меня как-то спросила, а я ничего не сказал
(иск. нем.).
6
Юный сыщик (нем.).
7
Eidechse (нем.).
8
Закон суров, но это закон (лат.).
9
Нет денег – нет любви (англ.).
10
«Kicker» – немецкий спортивный журнал, посвященный футболу.
11
Дерьмо (нем.).
12
«С точки зрения Гагарина» (англ.).
13
Скверная история (нем.).
14
Талисман фэн-шуй, привлекающий удачу и счастье.
15
Немного, чуть-чуть (исп.).
16
Его стрелы в моем сердце (лат.).
17
Один из главных героев пьесы У. Шекспира «Венецианский купец», еврейростовщик.
18
Так не бывает (нем.).