asdf x

ВЕДЬМА ИЗ КАРАЧЕВА – РОВЕСНИЦА ВЕКА
Отрывок из главы первой:
АНТИХРИСТУ ПРЕДАЛСЯ?
Родилась я в тысяча девятьсот третьем году.
Как говорила моя мать, голова у меня был ясная, так
что помнить я начала рано, годика три мне, нябось,
еще только было, как отец привел к нам в хату
молодого учителя… Ваней его звали. Привёл, значит,
стал тот у нас жить и я сразу к нему так привязалася!
Полюбил и он меня. Бывало, залезем с ним на печку,
вот и начнет он мне там книжки читать. А во
интересно! Слушаю-слушаю, да и засну... А еще
помню, что у него над кроватью висела иконочка, и
горела перед ней негасимая лампадка. Горел
лампадик этот, горел, а иногда, как и затухал всеодно.
Тогда забиралась я на кровать, палочкой скапывала
нагар с фитилька, лампадик и загорался снова яркоярко! И свет в хате такой радостный становился,
такой торжественный! Как в раю божьем.
Потом учитель этот начал часто уходить куда-то, я
очень скучала по нём, а когда он возвращался, мамка
качала головой и всё-ё так-то говорила:
- Погибнешь ты, Ваня...
Мне становилось страшно за него, и я спрашивала:
- А чего ты погибнешь?
- Хожу я, Манечка, поздно по улице,- от-то, мне, - а там
темно, вот мамка твоя и боится за меня.
И вот раз пришел этот Ваня домой да и потушил
лампадик! А икону снял... Мамка, помню, заплакала, да
к нему:
- Что ж ты сделал! Антихристу, значит, предался?
Я так напугалася! Ведь картинки-то для детей тогда
какие страшные рисовали: ад кромешный и черти в
нем кубуряются. Как посмотришь на картинку эту, так
сразу мурашки по коже и продяруть... Вот теперь Ваня
и показался мне таким страшным, что я к нему больше
и не подошла. Зовет, бывало, а я всё-ё убегаю.
Вечерами он всё так же уходил куда-то, а потом и
уезжать стал и на день, и на два, и на неделю, а когда
приезжал, усаживались они с отцом за стол и подолгу
разговаривали о чем-то. Я, конечно, не понимала их
разговору, а вот только помню, как Ваня так-то и
скажить:
- Мне на вашей станции садиться нельзя, тут
жандармерия. (По-видимому, находился под слежкой
как революционер или террорист.)
Тогда отец запрягал лошадь и вёз его до другой
станции, километров за тридцать та от нас была.
И вот раз так-то уехал этот Ваня от нас и больше не
возвернулся.
Но письмо потом прислал: пишет, мол, вам Ванька
Крымкин... Это они с папашкой условились: если
жандармы его схватють, то он так о себе даст знать.
И больше мы его никогда не видели и ничего о нем не
слышали.
----------------------------------------------Вот так начинается моя повесть о матери под
названием «Ведьма из Карачева». Несколько лет
записывала я короткие, словно вспышки, рассказики
мамы о ее жизни. И делала это просто так, для своих
детей. Потом начала переписывать их, осторожно
редактировать, стараясь сохранить интонации,
местный выговор, отдельные слова, произносимые
зачастую «не литературно», и когда прочитала
собранное, то подумала: а не «сшить» ли из этих
эпизодов «лоскутное одеяло», которое послужит не
только моим детям, но и тем, кто захочет узнать: а как
жилось простому человеку в прошлом веке? Ведь
маме «повезло» быть ровесницей того бурного
столетия.
И через несколько лет появилась, изданная за свой
счет в местном издательстве, книга под названием
«Свет негасимый». Потом я переименую её так:
«Ведьма из Карачева».
Почему ведьма?.. Об этом – во вступлении к повести,
а сама она построена из ста тридцати небольших
главок, и на этой странице я помещаю эпизоды только
из восемнадцати, чтобы читатель мог представить
себе: как и о чём пойдет речь.
-------------------------------------------------------Из главы второй
КАК В ИЗВОЗ МУЖИКИ ХОДИЛИ
(Начало двадцатого века)
Спокон веку деды наши и прадеды жили и работали на
земле. Крепостными они никогда не были, а поэтому
летом дома трудилися, а зимой подряжалися к купцам
в Брянске: или овёс куда отвезти, или пеньку, вино,
или еще какого товару.
Этим занималися все обапальные деревни: Масловка,
Вшивка, Трыковка, Песочня, Рясники. У кого лошади
хорошие... что ж, стоять, они чтолича будуть? Ведь
хлеб, картошка, масло, крупа, мясо - это все свое
было, - а на расходы-то деньги нужны? Вот в извоз
мужики и ездили.
Помню, когда отец возвращался, то всегда нам
гостинцев привозил, а для матери вынимал из
кармана деньги. И вот как только начнет сыпать на
стол золотые пятерки, а они блестять, как живые!..
Из главы четвёртой
КАК ВРЕМЯ-ТО МАХНУЛО!
Дед мой и лампу семилинейную (фитиль в сосуде с
керосином и под стеклом) первым на деревне купил.
Мужики, бывало, как зайдут, как ахнуть: о-о, свет-то,
мол, какой яркий! Ча-асто дивиться на неё приходили,
и наши бабы уже под лампой под этой, а не под
лучиной и пряли, и дела все делали.
А потом дед и самовар привез. Бо-ольшой! Ведра на
полтора, должно. Сейчас как закипит он, так бабы
откроют окно и выставят его на подоконник. Вот
соседи и сходилися на него посмотреть только: дивото какое!..
Из главы шестой
ПРАБАБКА МАРИЯ
Звали мою бабку Мария, и была она с Песочни. Мать
ее умерла рано, и пятеро девок остались с батей. Вот
он потом и не считался с ними: как чуть подрастёт
какая, присватается к ней кто, так и отдаст сразу.
Одна девочка, правда, в лесу заблудилася, и пробыла
там аж шесть недель. Потом лесник и нашел ее, и
привез домой, но она недолго что-то прожила и все
молчала... то ли с испугу, то ли с голоду? И я уже
помню: висела у бабушки в углу иконка «Изыскание
душ погибших», и она всё-ё молилася возле этой
иконы, и под ней всегда лампадик горел…
Из главы тринадцатой
СЕРЫЕ ПЛАТЬИЦА С ЧЕРНЫМИ ОБИРОЧКАМИ
Заболел отец тифом, и с ним жар приключился, да
такой, что он весь красный сделался, а через день ему
и вовсе худо стало, - метался, бредил. Привезли
батюшку, причастили, пособоровали. Мать стояла у
его изголовья и держала икону в руках. Стала у отца и
память отходить. Мать плачет:
- Дети, идите, отец вас видеть хочет...
Подошли мы... а папашка посмотрел-посмотрел на нас
какими-то мутными глазами, а потом поднял руку да
как толкнет меня!.. Я аж упала, испугалась, заплакала!
Он же меня так любил, а вот теперь и оттолкнул!
Пошили нам серенькие платьица с черными
обирочками, купили черные платочки, купили по новым
ботинкам.
И в Чистый Четверг, под Пасху, отца хоронили.
Было жарко. Гроб забили, и мы всё плакали:
- Зачем закрыли нашего папашку, зачем?..
Но приехал батюшка, дьячок певчий. Батюшка дал нам
по красному яичку, и мы вроде как успокоилися.
Дети ж! Много ли им надо?
Из главы двадцать восьмой
СИДЯКА
И вот раз ляжить этот Сидяка на печке и вдруг
открывается дверь и входить к нему Данила.
А этот Данила уличный вор был. И хатка у него была
ма-аленькая, по курному еще топилася. Детей у этого
Данилы было штук двенадцать, так он, бывало, все
ташшыть с чужих дворов: у кого - курицу, у кого рубаху какую, если ночью оставят сушить на веревке.
Лупили, конечно, мужики его за это, но в суд не
передавали, входили в его положение: надо ж было
ему детей как-то кормить?..
И вот, значить, входить этот самый Данила к Сидяке, а
тот как раз ляжить на печке и думаить: и зачем это он
ко мне? Брать-то у него совсем нечего! И вдруг
видить: как валить следом за Данилой артель
цельная! Сидяка присмотрелся так-то, а это - черти!
Копыта-то у них лошадиные, а хвосты дли-инные, как у
коров! У маленьких чертенят рожки небольшие, а у
самого Данилы аж калачом завернуты! Главный он у
них, значить...
Ввалилися они в хату, да и протопали гуртом пря-ямо
к святому углу. И что они там делали… в святом-то
углу?.. Сидяка уж и не помнил, а только, как дверь от
них ослобонилася, свалился он кубарем с печки, да
как стреканул чуть не голый к брату! Забился у того на
печку и ни-ичегошеньки не выговорить...
Ну, и что ж ты думаешь? Так перепугался, бедный, что
всего с полгода только и прожил после этого.
И в хату свою больше не вернулся.
Из главы тридцать девятой
ТАК-ТО И НАЧАЛАСЬ ВОЙНА
(1914 год. Россия вступила в первую
империалистическую войну.)
Зиму проработала я на фабрике, а летом война
началась.
Помню, пришли мы на работу, а там уже суматоха:
- Война! Война с немцем...
Уже на другой день на лошадях едуть, пушки
здоровенные вязуть. По мостовой гремять, по
булыжникам, улицы сразу набились народом,
солдатами...
Стала с каждым днем таить и наша фабрика, мужиковто на войну забирали. Поташшыли их и из деревень.
Помню, вышли мы так-то за ворота, стоим, смотрим…
А напротив судья мировой жил... тот дом и сейчас цел.
Смотрим мы, значит, а по дороге идет баба
деревенская и в голос убивается:
- Милый ты мой сыно-очек! Голубчик ты мой
ненаглядный!..- А этот ненаглядный тащится по
дороге, и рубаха-то у него холщёвая, дли-инная, и
штаны-то ши-ирокие! А баба причитает: - Туды-то
идешь ты цельный, а оттудова возвярнесси размялююжжанный!
Топчет, значит, она за сыном, а мировой судья вышел
на крыльцо да к ней:
- Ну что ты страдаешь! По ком плачешь-то? Во, чучело
идет огородное: в лаптях, лохматый, неграмотный... Баба посмотрела-посмотрела на него так-то и ни-ичего
не сказала, а он опять: - Вот я проводил сына:
красавец, умный, образованный...
А мамка слышит все это да как вскинется:
- Твой красавец, значит... И тебе он жалок, значит... А
этой-то... что безграмотный, лохматый так и не жалок?
- Как начала его песочить! - Что ж, не так она его
рожала, чтолича, как твоя? Не так он у нее сиську
сосал, как твой? - И пошла, и по-ошла! Она ж острая
на язык была! - Да чтоб тебя за эти слова!.. да чтоб ты
за это...
И что ж она на него только не обрушила!..
Постоял он, постоял, посмотрел-посмотрел так-то на
мамку, да повернулся и ушел.
А наш хозяин, Владимир Иванович, слышал все это да
как начал хохотать:
- Дуняш, это ж мировой был! Что ж ты так с мировым…
- Да черт с ним, что он мировой! Такие слова сказать!..
Никак мамка не успокоится, а Владимир Иванович все
смеется:
- Ну, молодец! Ну, отутюжила мирового!
Из главы сорок пятой
И СТАЛИ БУРЖУЕВ ГРОМИТЬ
(После большевистского переворота в ноябре
семнадцатого года.)
Ну, а вскорости добрался до престола Ленин.
Но зима прошла спокойно, а летом... Летом стали
буржуев громить. И начали с Кочергина. Он же самый
крупный промышленник в Карачеве был: масло гнал,
складов с мукой у него много стояло. Помню, как
вздорожает хлеб, а он и пустит его подешевле, вот и
собьет цены. Злились за это на него остальные купцы,
что тоже хлебом торговали, но ничего с ним поделать
не могли.
А вот теперь и арестовали этого Кочергина. Так что?..
Жена его подхватилась да к Ленину, - учились они,
вроде, вместе с ее мужем. Съездила она и привезла
от него бумагу, чтоб освободили мужа. Ну, а пока
ездила, Кочергина и расстреляли.
И еще человек семь с ним...
Остались дети... Один, правда, уже взрослый был и не
знаю: куда его потом дели? А двое других, Вася и
Маня, моя ровесница… Когда остались они совсем
одни, то поограбили их потом, пообчистили! Кто мог,
тот и ташшыл что надо. А эта Маня... Холод же, как
раз был, зима, а она собралась в платьице белое, в
одежонку летнюю и - к матери на могилку. Пала там...
рыдала-рыдала!.. Там-то ее и нашли. Привезли домой,
а у нее - воспаление легких. За три дня она и готова...
А Вася выжил. Бывало, смеются над ним, как над
дурачком каким: буржуйский сын, буржуйский сын... А
чего смеялись? Темнота!..
О-о, Господи! Ведь что тогда делалось-то! Народ
осатанел прямо! Все ж агитировали большевики:
буржуи во всем виноваты, буржуи! Вот народ и не
давал прохода этому Васе, никто его и не призрел...
Из главы пятидесятой
НИКТО ИЗ НАС ДАЖЕ И НЕ ЗАПЛАКАЛ
(Год 1919-й)
Ну, а к весне совсем стало плохо. Начался голод и
люди всё сдирали на хлеб: траву, кору разную. Помню,
принесешь кусок хлеб, а в нем ржи-то... Овес один!
Режешь кусок, а колючки так за ножом и волокутся, так
и тянутся. Попробуй-ка, милая, съешь такой-то!
А вскорости еще и эпидемия тифа началась, тифавозвратника.
Вот и повезли гробы... а то и просто: завернут
покойника в попону, да и на кладбище. Кто в силах могилку выроет, а кто нет - в снег зароет, да и ладно.
Заболели и мы этим тифом…
Лежим, бредим, мечемся, каждый своё лопочет!
Помню, одумалась я так-то чуток и слышу:
- Паравоз, паровоз я! Не цепляйтеся за меня! - А это
мамка кричит на всю хату. - Не довезу я всех!
Отстаньте, отцепитеся от меня!
Ка-а засмеялась я, как захохотала!.. и аж память у
меня отошла.
Ну, стали потом соседи к нам заходить, в хате
протопят, поесть кой-чего принесуть, и начали мы
понемногу поправляться.
А чем кормиться-то?.. И хранилася у нас еще редька
под полом, вот мы и давай эту редьку... Достанем койкак, начистим, нарежем и грызем, как мыши.
А после болезни этой были мы все… как не в своем
уме. Мамка как задеревенела всеодно, а Динка... она ж
еще меньше меня была… так и вовсе дурочкой стала:
соображала плохо и все только есть просила.
И вот тут-то и случилось у нас самое страшное.
Помер наш братик Коля...
Из главы пятьдесят восьмой
ЭТОТ БЕДНЫЙ КОМБЕД
А к весне сорганизовался у нас бедный комбед.
И всем он стал заправлять: когда и что сажать, когда
картошку окучивать, когда рожь убирать... И еще он
отбирал у помещиков всё, что еще оставалося.
Вот и начали с Дахнова, в лесу его владения были.
А помещик он был крупный, мно-ого пахотной земли
имел.
И земли-то какой! У него ж стада в лесу
отгуливалися, и коровы эти были запущены... не
доились, значит. И вот, бывало, глядишь на этот скот:
ну такой он гладкий да справный, что вода на нем не
держится! Как постоит гурт полдня в загоне, так и
удобрит его сразу. Назавтра перегонят его на другую
делянку, а он - и там... а потом делянки эти рожью
засевали...
А потом, когда помещиков разорили-то... так эти
делянки за два года кустарником позаросли. Лес же...
вот и наступил сразу, да так, что и не найдешь,
бывало, этих делянок. Ходили ж мы потом по ягодыто...
Ну, а тогда на Дахновских землях, эта коммуна и
сошлася. Захватили коммуншики земли, дома
помещичьи, поселилися в них. И всё-ё тогда еще
говорили про этих коммуншиков, что будуть они
теперича с одного котла и есть, и спать под одним
одеялом уляжуцца… Вот, бывало, и думаешь так-то:
да как же это самое одеяло и шить, если под него всю
коммуну уложить можно?
Но они, правда, этого не делали, под одно одеяло не
укладывалися, а вот черпать… так черпали с одного
котла.
Правда, когда коровки, телятки помещичьи
оставалися, так можно было котел устраивать! А вот
когда все поприкончили... Хлобохлыстнику наварють,
вот и попробуй, заставь кого есть!
Не каждый-то и полезить к котлу этому, вот комбед
этот бедный и развалился.
Из главы восемьдесят первой
И СТАЛИ ЭТОТ НЭП РАЗОРЯТЬ
Сначала не очень давили, это потом, после двадцать
девятого года (тогда началась массовая
коллективизация), нажали так, что и деться стало
некуда. А тогда еще только все агитировали! Сгонят
всех, выйдет представитель и начнет:
- Надо все хозяйства объединять! Надо в колхоз
всех…
А Гарася такой-то встанить да и скажить:
- С кем же я объединяться буду? У меня три коровы,
две лошади, овцы, гуси… А у соседки моей только
коровенка одна, да и та чуть жива. Зато детей семеро. Куда ж ей работать от такой оравы?.. И вот
теперь, значит, я отдай всё в колхоз, иди, работай там,
а потом с Танечкой этой все раздели? Как же это так
получается?
Ну, а те, у которых ничего не было, свое гнули:
- В колхоз... Конечно в колхоз!
Вот и начнется: шумят, кричат! Водой разливали... А
агитаторы слушают да все на ус и наматывают,
повысмотрят, повыслушают, кто против объединения
этого и - в сельсовет: тех-то ликвидировать надо, техто. Ну и пошло!..
С Гарасиных как раз и начали. Самого-то его уже не
было в живых, так с его сыновей... Сначала за
младшего принялись, за Петьку. А у него детей штук
семь было. Но пришли, посажали их на сани и
повезли... А старшего, Гаврюшку, тогда-то не тронули,
он же георгиевский кавалер был... ну, а в тридцать
втором и его подгребли. И георгиевские, и всякие
тогда в Сибирь загремели.
Потом за Козлова принялись. Так малых дочек сестра
его к себе взяла, а остальных погнали в Сибирь. Сам
Козел еще в дороге помер, а Козлиха года через два и
возвратилася. Хата ее была еще цела, вот и
разрешили ей там жить.
А старшую дочку её не отпустили, так она сбежала и
приехала домой, но ее снова схватили и назад
отправили…
Из главы восемьдесят девятой
ПОБРОСАЛИ ДЕТЕЙ НА ВОЗ И ПОВЕЗЛИ
(Конец тридцатых годов)
Принялись и Буниных раскулачивать-то... А Дуня-то из
бедных была, только замуж вышла за крепкого мужика
и жили они зажиточно. И тогда у нее шестеро детей
уже было, а что б там обувки, одёжи какой для них…
ни у кого почти не было! Да где ж их, шестерых, обутьодеть в крестьянстве-то? Если копейка какая у мужика
и заводилася, то старался он прежде купить что-либо
по хозяйству: лошадку получше, коровенку,
поросеночка лишнего... И вот, помню, как начали их
собирать!.. А во что? У Вальки, что к нам сейчас ходит,
хоть ботинки какие-то были, вот и бросилась она их
искать, но один нашла, а другого и нет! Провалился
куда-то и все. А в поспешах же гонють-то! Так в одном
ботинке и посадили ее в сани. Побросали и остальных
детей на воз, кой-как попонками прикрыли и поовезли... и крестницу мамкину среди них, Райку. И вот
везут-то их от дома, а Райка эта и кричит:
- Мамочка! - тогда крёстных матерей мамками звали, Мамочка, не отдавай меня!
А что сделаешь, милая моя? Тут же милиция!
---------------------------------------------Хотелось бы еще предложить отрывки из глав о том,
как вдова с двумя детьми уехала искать спасения на
Украину, о голоде и людоедстве там, о расстрелах
тридцать седьмого года, но…
И поэтому только ещё - из Великой отечественной и о
житье после войны.
----------------------------------------------------Из главы девяносто первой
ТАК И НАЧАЛАСЬ ОККУПАЦИЯ
А немец к Карачеву уже подходит…
Вырыли мы с Витькой ямку в огороде, спрятались в
неё, сидим: я, Динка, её двое детей, моих двое... а тут
еще и соседи своих приташшыли… Сами-то
разбежалися ухватить поесть им что-нибудь, а я и
осталась с оравой цельной: Собакиных двое,
Кутеповых двое, Бариновых трое...
Сбились все в этой ямке, сидим, ждем... Вотани!
Стреляють, шумять, несутся на танках по болоту
прямо!.. да к нам уже… с луга-то мчатся!
Ну, думаю, сейчас со слепу наедуть танками своими
на нашу ямку и прямо тут и передушуть всех… как
котят слепых!
Да выскочила из этой ямки и ка-ак начала
вышвыривать детей оттудова!.. Подъехали немцы,
вылезли из танков, окружили нас... Стоять и по-своему
что-то гормочуть... а потом ка-ак начали хохотать!
Вижу: детей считають: во, мол, крольчиха-то вылезла!
Потом воды попросили, попили, а после завернули
танки свои и по-оехали дальше… Тут-то у меня и от
сердца отлегло. Я-то думала, что сейчас начнут нас
всех расстреливать, а они... как и люди всеодно
оказалися. Смеялись даже.
Из глав девяносто третьей
НЕ ПРИВЕДИ, ГОСПОДИ!
Ох, и тяжко ж было смотреть, как наших пленных
немцы гнали!.. Плетутся еле-еле, друг друга тащуть!
Поднесу к колонне ведро с нашим варевом, а они как
бросятся к нему!.. А немцы-то кричат, стреляют!
О-о, сколько их тогда гнали! Сплошной колонной...
Потом и холода начались, а пленные-то раздетые,
босые почти! Или в тряпки какие завернуты… И уже к
ведру моему не бросалися, сил у них не было. А
следом немцы на лошадях ехали… подберут какого,
швырнут в сани... Ле-ежит какой мертвый, зубы
оскалимши... а какой и помирает только...
Ох, Господи!
Были ли лагеря пленных в Карачеве?
А как же?.. И не один. Вот там-то, за базаром, церковь
стояла, «Преображение» называлася. При советской
власти её на театр переделали, а теперь вот...
Сколько ж в ней пленных этих было набито!.. Так-то
спустят сверху банку какую и просят: водички, мол!..
налейте хоть водички...
А еще лагерь был... Вот как идешь сейчас на базар,
так по левой стороне тут-то… Проволока в несколько
рядов вокруг него была натянута, за ней-то они и
находилися. Грязные, обросшие и до того отощавшие,
что в чём только и душа держалася!
А еще к больнице как-то раз я пошла, настряпала койчего и пошла. Боже мой!.. А там... все этими пленными
забито! И лежать прямо на полу, стонут, доктора зовут!
А тут еще таких же машину цельную подогнали, просят
оттудова: снимите нас, снимите!
Нет, не могу и вспоминать про это больше...
И не приведи, Господи, пережить такое вам и детям
вашим!
Из главы девяносто пятой
ОХ, И ИЗДЕВАТЕЛИ Ж БЫЛИ!
Жили мы тогда уже в своей хате, немцы к зиме нас всё
ж впустили в неё, отгородили себе уголок за печкой,
там и толклись.
Питались чем?.. Да тем, что бог пошлёт. Немец-то
угощал нас, чтолича?.. Помню, когда начали они скот
губить, так пойду, наберу требухи, печёнки,
селезенки... они ж все это выбрасывали… потом
вымочу в воде, накручу, котлет нажарю, вот вы и
едите.
Какими немцы были? Да разными... Были и добрые.
Все так-то хоть печеник какой вам сунут. Да и
совестливые попадалися. Выстираешь, выгладишь
ему белье, он и даст буханку хлеба.
А были и издеватели.
Сварила я раз щи из крапивы, приправила требухой, а
она ж пахнет-то... не мясом жареным! И вот сидите вы,
едите. Смотрю, Курт входит. А вре-едный немец был!
Посмотрел-посморел на вас, носом так-то подвигал,
поводил, а потом подошел к столу, перегнулся через
Виктора да как плюнет ему в щи!
- Руссишь швайн!
Свинья, значит, по-ихнему... Покачала я головой,
покачала... да вылила миску и налила другую.
Из главы девяносто девятой
КТО НИ ПРИДЁТ К НАМ, ДОБРА НЕ ЖДИ!
Вот тут-то они нас и помучили!
Днями, бывало, воду грею, стираю на них. Они ж
только теплой водой умывалися! И вот как-то раз
заходит командир ихний, а я и ворчу при нём:
- И что ж это за вояки такие! У нас дети, и то холодной
водой умываются. Да разве ж выдержуть они морозы
наши без закалки?
Послушал он, послушал да к переводчику: что, мол,
Мария говорит?.. А переводчик, видать, и объяснил.
Вот он и скомандовал солдатам своим: хватит, мол! С
тех пор они и довольно просить воды теплой.
А стирать... все так же на них стирала. Они ж такие
чистюли были, как чуть белье поносил, так и стирай!
Особенно один мучитель был! Что раз удумал:
сегодня, мол, я сам стирать буду. Да взял рубашку,
три носовых платка и начал... Виктор таскает воду, я грею. Виктор носит, я - выношу... И так двенадцать
вёдер воды только для него одного принесли! Ну ты
подумай только: какой издеватель попался!
А-а, они все, кто к нам ни придут… китайцы там,
французы, японцы, - все такими будуть! А финны?..
Издевались хуже немцев! Один у нас стоял и что раз
отмочил:
- Топи, матка, печку, я сам картошку варить буду.
И поставил чугунок туда-то, наверх, где мы сами
греемся. Я ему объясняю: русские, мол, варят в печке,
а не на печке, там-то она никогда не сварится! А он своё!
И вот: сам носит дрова, а я топлю, носит, а я топлю...
Вижу: печка моя уже вся раскалилася!.. как домна!
И ты знаешь... Принёс он еще охапку дров, нагнулся
так-то её сбросить, а я... Ка-ак хватила топор! Всё-то у
меня в глазах потемнело!.. И что меня остановило?
Кто-то из вас, должно, крикнул... тут-то только у меня и
прочнулось сознание: да что ж это я?.. помилують они
нас чтолича?
Вот так они и все будут, как финны эти...
Кто ни придет - добра не жди.
Из главы сто седьмой
ТАМ ЖЕ ВОЛКИ!
Помню, после войны дрова на базаре санками
продавали, так пойдешь, возочек купишь, вот вечером
и протопишь печку. А потом кому-то это помешало, вот
и запретили дрова эти на базаре продавать!.. Что
делать? Да пошла я и выписала торфу, начала его
возить. А до туда, до болот этих, двенадцать
километров было. Наберешь его там, уложишь на
санки, привезешь... а потом еще и мучаешься с ним.
Он же совсем сырой был, ледышки одни! Затопишь
печку, тлеет-тлеет этот торф... Полная хата дыму
наберется, а тепла и нет. Недаром же чернила ваши и
на грубке (верхняя полка из кирпича на печке)
замерзали!
Раз так-то поехала я за этим торфом… а метель уже
начиналась. Ну, пока туда дошла, пока в мешки его
набила... калоша возьми да и порвись! И вот как ты
думаешь?.. Метель, мороз двадцать градусов, а я - в
одной бурке этой (что-то вроде валенок, но из
стеганой плотной ткани на вате. Шили сами). А уже
темнеть стало, зимой-то ра-ано темнеет! Тяну я эти
санки, гляжу: лошадь меня догоняет, и пар от неё столбом аж! Догоняет лошадь, приостанавливается...
Богдатьев!.. Царство ему теперь небесное.
- Что ты здесь?.. - Знал же меня немного.
- Да вот, торф везу... - отвечаю.
А он скореича хвать мои санки да на воз… да по
лошади - кнутом!
- Там же волки! - мне-то. - Они ж за мной гонятся!
Боже мой!.. Да как начал погонять!.. А лошадь сильная
была, крепкая, вот и ушли мы от волков этих, не
догнали они нас... Да и метель видать помогла, во всю
уже разыгралася!
Из главы сто шестнадцатой
ОТ БЕДНОСТИ ЧЕЛОВЕК ДУРЕЕТ
Закончил и Виктор школу… во время войны-то он не
учился, а только теперь…
Кончил он, значит, десятый класс и уехал работать в
деревню учителем физкультуры. Разошлись мои
ребята в разные стороны, разлетелися... И было это
как раз в тот год, когда запретили дрова на базаре
продавать, а я увязалась за торфом ездить… и чуть
себя не погубила. Прямо в пропасть какую-то лезла! И
волки меня чуть не съели, и в речке чуть не утонула.
Да и корову свою... Одурела, чтолича? А что ж, от
бедности и забот человек дуреет?
Мы-то коровку эту после Орла сразу купили. Она хоть
и старая уже была, недорого за нее отдали, но молоко
давала. А сено ела самое последнее, оборыши одни!
Да и то не всегда могла я его купить... Вот в эту зиму
бардой (отходы от выгонки спирта) ее и отпаивала,
километров девять до ней было. Сведу к спиртзаводу,
как напьется она этой барды!.. так еле-еле назад идет.
Да и сама несу два ведра на коромысле, а в поле еще
и жневника мешок надеру, притащу, отдышусь... а на
ночь резь ей сделаю, бардой перелью, вот она и сыта
была этим.
И вот раз пошла под Велик день это было. А
половодье уже начиналось. Воду несет!.. Мосточек-то
через речку еле-еле дышить! Но крыг еще не было...
не было еще крыг, а то бы я тогда подумала, что если
свалюсь с мостика-то, то ухвачусь за крыгу и выплыву.
И вот иду я по этому мосточку... А ветер!.. И мост-то
подо мной весь ходуном ходить! Только я перебралась
через него, а он... р-раз и сорвись в воду! Мостик-то...
Я как пала со своей ношей на коленки!.. и молиться:
Господи, слава тебе, что сохранил меня!.. А то
юркнула бы в воду эту темную, да там-то меня б и
нашли... с ношей этой.
Опомнилась чуть, глядь: мужик какой-то идет! Куда
деваться? Ну как увидит меня? «А-а, и вправду ты
ведьма, - скажет. - Кто ж еще под Велик день ночью
пойдет сюда?» Спряталась за куст, отлежалась чуть
на своей ноше, а потом уже и пошла домой.
Из главы сто восемнадцатой.
ХЛЕБНУЛИ ГОРЯ ВСЯКОГО
А-а, настрадалися мы, хлебнули горя всякого при
советской власти. Сталин-то, когда царствовал... (1924
– 1953 годы) Его и назвать даже не знаешь как: ни то
дракон, ни то еще как. Помню, как поставили его после
Ленина, так люди сразу и заговорили: Ленин, мол, в
ботинках ходил, а Сталин - в сапогах, напролом
теперича, мол, полезить, и ничего под ногами
разбирать не будить. И точно. Сколько-то он еще
продержался, а потом как начал зажимать, как начал
замуздывать! Аресты эти начались, расстрелы!
Пойдет муж на работу, и не знаешь: вернется ли?
Потом Маленков заступил (1953 – 1956годы.). С
Маленковым дело стало получше, но он же мало
правил...
Потом – Хрущёв (1956 – 1963 год.) Он хоть и шухорной
вождь был, но сначала Сталина разоблачил, а потом
как попёр в дурь! Все: горшочки, горшочки, кукуруза
(компания по выращиванию рассады в горшочках и
повсеместным посевам кукурузы) это запретить, то
запретить. Яблони налогом обложил, мужики сады
выпиливать стали, у кого корова есть – продать
немедленно!..
Помню, стоят на базаре мужик, его баба с матерью и
коровку свою продают. И мать-то так плачет, так
убивается, что света божьего из-за слез не видит!
- Знаешь, - говорит, - если б сейчас меня похоронили,
то семье легче было бы, чем корову продавать! Дочка
сейчас двойню родила. Что ж она делать будить с
детьми без коровки-то?.. Да ведь не только мы
пропадём, всю деревню обобрали!
----------------------------------------------------Дорогой читатель! Вы прочитали отрывки лишь из
некоторых главок повести «Ведьма из Карачева».
Если читателей повесть заинтересует, то, возможно,
начну помещать её по главам.