Свой автобиографический роман «Канун Восьмого дня» Ольга

Опубликовано: Духовный потенциал русской литературной классики: сб.
науч. статей. М.: ИИУ МГОУ, 2013. С. 249-254.
Т.Е. Автухович
ГрГУ имени Янки Купалы, Гродно, Беларусь
«ЧЕМ БЫЛА БЫ НАША ЖИЗНЬ БЕЗ ПУШКИНА, БЕЗ ПОЭЗИИ…»
Свой автобиографический роман «Канун Восьмого дня» Ольга
Ильина-Боратынская, правнучка великого поэта, написала в эмиграции.
Ностальгическое желание воскресить ушедшее время, закрепить в слове
уничтоженный революцией
мир русской жизни роднит
ее книгу с
написанными тоже вдали от родины произведениями Бунина и Набокова,
Шмелева и Зайцева. Однако никто из ее современников, получивших
волею судеб, как и Ольга Ильина, сомнительную радость взглянуть на
прежнюю жизнь из чужбины, не выразил столь отчетливо, с такой
пронзительной ясностью, как она,
самое, может быть, существенное
свойство дореволюционной русской интеллигенции – жизнь под знаком
литературы, при свете ее высокого духовного и нравственного идеала.
Важно и другое. В предисловии к русскому изданию романа Борис
Ильин пишет, что для его матери «всякое искусство, а особенно
литература и музыка, были центром и смыслом жизни» [1, с. 5]. В начале
XXI в. становится особенно очевидным, что начало ХХ в. – Серебряный
век русской литературы
стал прощальной вспышкой уходившей в
прошлое эпохи, которой было не суждено выдержать очередной натиск
«железного века», о наступлении которого писал Е. Боратынский. Ольга
Ильина, глядя на дореволюционную Россию из Америки начала 1930-х,
сумела почувствовать и по-своему выразить тот щемящий звук лопнувшей
струны, которым завершал свой «Вишневый сад» Чехов, – звук
ушедшей, прекрасной
в своей гармонической исчерпанности
уже
эпохи.
Литература как «центр и смысл жизни» в книге О. Ильиной становится,
таким образом, не только объектом, но и ракурсом изображения, более
того, особая поэтическая
интонация – не
стилизованная, а усвоенная,
пропущенная через сознание, ставшая строем души,
образом мысли и
чувства поэзия – делает ее «Канун Восьмого дня» не только лирической
прозой и своего рода квинтэссенцией русской литературной традиции, но
и поразительным воплощением феномена
русской интеллигенции –
наиболее яркого порождения литературоцентристской эпохи.
Взаимопроникновение и взаимоотражение литературы и жизни
создавало в сознании героини романа Ниты Огариной «особый,
зачарованный мир» [2, с. 46], в котором сосуществовали реальные люди и
литературные герои.
Литературные герои высвечивали доминанту
личности живого человека (в своем отце Нита угадывает Дон Кихота,
героиню называют тургеневской девушкой, в одном из друзей дома она
видит Дориана Грея), в то время как живые люди удостоверяли точность
литературного вымысла, который поэтому приобретал статус реальности.
Это олитературенное сознание вовсе не сводится к проблеме
культурного кругозора, отличающего начитанного человека. В книге
Ильиной-Боратынской не декларативно, а феноменологически точно
отражено то ощущение живого присутствия культуры в современности,
которое исповедовали акмеисты и которое изначально
было присуще
интеллигенции. Проходя по улицам родной Казани, героиня романа всегда
замечает «бронзового поэта Державина, закутанного в греческую тогу» [2,
с. 54] – так видят в толпе близкого друга и родного человека. В этом
смысле закономерным штрихом описания
Москвы в дни февральской
революции оказывается фрагмент: «Сперва к памятнику Пушкина, все
знаменитости сейчас там, говорят речи <…> Пушкину воткнули в каждую
руку по красному знамени, и кругом все знамена!» [2, c. 206] – Пушкин
становится участником торжества свободы, ради которого столько лет
«работали, жертвовали собой!».
Само ощущение
Дома
было связано
для Ниты с пережитыми
совместно эмоциями и впечатлениями от общения с Прекрасным: главная
зала в доме была «центром жизни» не только потому, что все главные
события в истории семьи происходили здесь, но еще и потому, что «в этой
зале столпились прозрачные и переменчивые, но переполненные жизнью
призраки: Мусоргский и Пушкин, Чайковский и Алексей Толстой, Шуман
и Гете постоянно жили здесь, объединяясь около рояля, наслаждаясь друг
другом и веселясь с нами. Евгений Онегин и Татьяна встретились после
разлуки где-то здесь, около колонн. Анна Каренина здесь танцевала с
Вронским. Корделия с сестрами стояла здесь перед королем Лиром, глядя
ему в глаза спокойными Алекиными (Алек – брат Ниты. – Т.А.) глазами»
[2, с. 43]. Но Прекрасное приобретало еще более высокий ценностный
статус именно потому, что было неотъемлемой частью повседневной
жизни семьи: «Когда тетя Катя читала нам вслух “Войну и мир”, и мы,
каждый со своим занятием, сидели за круглым столом в гостиной, и папа
урывал минуту, чтобы присоединиться к нам со своей ручной работой, так
колдовское творчество Толстого в его присутствии делалось еще более
поразительным, почти непереносимым» [2, с. 51].
Такое
восприятие
мира
как
пространства
культуры,
действительности – как переплетения жизни и литературы переходило из
поколение, обеспечивая подлинное духовное родство и единение. Когда Б.
Ильин, рассказывая об эмигрантском быте родителей, характеризует
своего отца: «Бывший гусар Павлоградского полка <…> в этом полку
служил когда-то Николай Ростов!» [1, с. 5], он по существу воспроизводит
ту модель миропонимания, которая определяла жизнь его матери и ее
романного двойника Ниты Огариной и которая связывала
столь же
прочными узами Ниту с ее братьями и отцом. Литература, искусство не
были для них совокупностью слов, нот, красок – «как в чаше, высоко
поднятой над жизнью» [2, с. 160] и потому недоступной разрушающему
воздействию времени и обстоятельств,
Толстого, Чайковского и Рахманинова
произведения Пушкина и
аккумулировали
первоосновы
жизни – жизни семьи и народа, частью которого эта семья себя ощущала.
И в этом ощущении пространства вокруг именно как пространства
духовной культуры заключался источник
нравственной устойчивости
интеллигенции.
Литература формирует высокий душевный настрой – это мысль,
варьируясь, проходит через все романное повествование, поворачиваясь
разными гранями смысла и в, казалось бы, проходном сообщении о том,
что в домашнем театре ставится пьеса А.Н. Островского «Не так живи, как
хочется», и в словах отца Ниты о том, что «русский человек проводит
определенную черту между механической жизнью и внутренней» [2, с. 58],
и в упоминаниях о прочитанных книгах и любимых писателях, и в
неустанной духовной работе,
которая определяет жизнь героини и ее
семьи. Этапы этой духовной работы обозначены поиском смысла жизни:
сначала для Ниты он заключается в том, чтобы «работать: для себя, для
семьи, для крестьян, для России» [2, с. 55], затем – в служении «единому
Богу – истине» [2, с. 182], потом – через осознание того, что анализ это
только след истины, – она делает открытие, что только сострадание и
творчество радости вокруг себя открывают для человека канал связи с
глубинным миром; наконец, в годы революции и гражданской войны она
приходит к мудрой и взвешенной позиции, удивительной в молодой
девушке, какой была тогда Нита, – в страданиях и испытаниях искать Бога
и не бороться, а кротко принимать волю Его.
Каждый этап становления личности героини, как вехами, отмечен
прочитанными книгами – произведениями Пушкина,
поэмой Алексея
Толстого «Иоанн Дамаскин», которую Нита и ее брат
Дима знали
наизусть; «колдовским творчеством» Льва Толстого, «создателя всего того
обилия жизни, которым питалась вся Россия» [2, с. 61]. Слово писателя
воспринималось как пророческое, в то же время паломничество с вопросом
«как жить?» в Ясную Поляну к «истинному пророку Христианской
Революции» [2, с. 58] не исключало критического отношения к его идеям,
равно как
полемики с идеями
Достоевского. В дни революции и
гражданской войны Нита, столкнувшаяся с бессмысленной жестокостью
толпы, в которую превратился народ, работа на благо которого была
смыслом и целью жизни для всех членов ее семьи, переживает духовный
кризис: она осознает правоту тех, кто еще раньше видел в учении Толстого
«семена уничтожения культуры и фактически самоуничтожения» [2, с. 58];
она
отказывается «чувствовать ответственность перед “униженными и
оскорбленными”» [2, с. 314]; она приходит к пониманию того, что только
культура, только творчество способны привнести смысл в человеческое
существование, давая человеку возможность духовно расти, а главное –
переплавлять трагедию в красоту. Именно поэтому диалог согласия Нита
ведет с французским философом и писателем Анри Амиелем, который в
своих книгах исповедовал идею духовного избранничества.
При всей напряженности и неоднозначности духовной эволюции
героини в нем есть своя логика, которая определяется принадлежностью
Ниты к среде дворянской интеллигенции. Воссоздавая повседневную
жизнь своей семьи, О. Ильина-Боратынская акцентирует не только ее
интеллектуальную, но и нравственную доминанту. В доме Огариных по
вечерам собирались «всегдашники», люди разных взглядов, которых
объединяла, однако, «неутолимая жажда знать, для чего они живут» [2, с.
57]. Размышления «о прочитанных книгах, о России и ее будущем, о
ницшеанстве, о толстовстве, о религии» [2, с. 56], постоянная помощь
крестьянам,
всем нуждающимся,
рефлексия над нравственными
основаниями каждого своего поступка, императив ответственности перед
Россией как основа повседневной
деятельности – вот тот
камертон,
наблюдаемый в живых примерах отца, теток, их друзей, по которому
сверяла свою жизнь Нита. И, может быть, самое главное – чувство вины
перед теми, кто был лишен даже не богатства, но элементарных средств к
существованию,
и желание отработать этот неоплатный долг перед
народом, пронизывающие гневную отповедь, которую слышит Нита из
уст своего отца: «Когда я думаю обо всей той несчастной молодежи,
которые ради того, чтобы получить образование, готовы жить впроголодь,
непосильно работать <…> и когда я сравниваю их отношение с твоим
<…> меня охватывает возмущение теми, кто принимает свое благополучие
как должное» [2, с. 80]. Требовательное, высоконравственное отношение к
детям, к окружающим, но прежде всего к самому себе было для
Александра Львовича, отца Ниты, не эпизодическим всплеском эмоций, а
принципом жизни, которому он остался верен даже в смерти, спокойно и
достойно приняв арест и гибель от рук большевиков.
Эта нравственность, вошедшая в плоть и кровь, была сформирована
в том числе и «взрывчатым расцветом русской литературы девятнадцатого
века» [2, с. 304], которая определяла атмосферу духовной жизни России и
была унаследована молодым поколением – поколением Ниты и ее
сверстников.
В
романе
цитируются или упоминаются разные
произведения и их авторы, чаще всего
в связи с рефлексией героев над
своей жизнью, над судьбой России. Это Державин, Пушкин, А. Толстой,
Некрасов, Тургенев, А. Островский, Достоевский, Л. Толстой, Андрей
Белый; зарубежные авторы – Вергилий, Данте, Платон, Гете, Байрон,
Уайльд, Амиель. Это популярный в среде демократической интеллигенции
романс В. Калинникова
на стихи И. Никитина «На старом кургане»,
размышления над которым помогают Ните установить необходимую для
нее дистанцию по отношению к катастрофе русской революции…
Вместе с тем в романе присутствует более широкий, неназванный,
но легко восстанавливаемый
литературный контекст,
следы чтения
героями народнической литературы, произведений Гончарова, Чехова,
Бунина, Ахматовой.
Такого чтения, когда происходит – в результате
работы ума и души – личностное присвоение, переплавка мыслей в
систему ценностей и модель мировосприятия. Этот контекст просвечивает
в высказываниях
героев, в интонациях авторского повествования,
определяет уровень общения Ниты с отцом, братьями,
будущим мужем –
друзьями, с
общения людей, говорящих на одном языке – языке
поэзии, способных – благодаря урокам психологической прозы XIX в. –
понимать неартикулируемые, скрытые за словами, мысли и чувства.
Можно увидеть ахматовскую реминисценцию в строках романа о
«тенях прошлого, чьи призрачные онегинские жабо и кринолины все еще
мелькали в парке» [2, с. 138] (ср.: «Смуглый отрок бродил по аллеям, / У
озерных бродил берегов, / И столетие мы лелеем / Еле слышный шелест
шагов») или бунинскую (из «Антоновских яблок»)
в
описании
библиотеки в усадьбе Синий Бор с неповторимым запахом старых книг,
который так любила Нита. Но точнее говорить о едином языке русской
интеллигенции – языке
памяти, языке,
культуры, с непреложным для нее ощущением
который формировался и благодаря одним и тем же
книгам, прочитанным современниками – Ахматовой, Буниным и Ольгой
Боратынской. Об этом строки романа: «Бюсты Пушкина и моего прадеда
на книжных шкапах; на письменном столе, принадлежавшем прадеду, - его
малахитовая
чернильница… чем была бы наша жизнь без него, без
Пушкина, без поэзии, без Синего Бора» [2, с. 138].
Литература
1.
Ильин, Б. Предисловие / Б. Ильин // Ильина-Боратынская, О.А.
Канун Восьмого дня / О.А. Ильина-Боратынская. – Санкт-Петербург:
изд-во «Славия», 2012. – 352 с.
2.
Ильина-Боратынская, О.А. Канун Восьмого дня / О.А. ИльинаБоратынская. – Санкт-Петербург: изд-во «Славия», 2012. – С. 4-5.