вторая редакция: декабрь 2014

вторая редакция: декабрь 2014;
Дэн и Яна Гуменные
КАК ДЕТИ
пьеса в трех частях с интермедией
«Истинно говорю вам,
если не обратитесь и не будете как дети,
не войдете в Царство Небесное»
Матф.18:3
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ: АКВАМЭН
1. ОТРИЦАНИЕ
Полупустая комната в доме Курта Кобейна. Немногочисленная мебель накрыта
полупрозрачной пленкой. КУРТ сидит на полу. Рядом гитара и пинта рома. Кортни Лав
стоит возле окна. За окном, полуприкрытым жалюзи, алеет закат. КОРТНИ в полумраке
нервно перебирает какие-то документы на подоконнике.
КОРТНИ. Курт, ты не похож на жида! Фрейденберг! Дональд Фрейденберг! Фак! Нафига
это? Ты не похож на Дональда Фрейденберга!
КУРТ. А на кого похож? На Джона Доу? На Неизвестного? На Мистера, нахрен, Никто!
КОРТНИ. Не ори!
КУРТ. Не придирайся, да! Это мое имя... Фамилия моей мамы...
КОРТНИ. Тебе сколько лет, Курт? Опять, мама? Ты что, до сих пор не можешь избавиться от
ее сиськи? Она же променяла тебя на какого-то грязного ёбаря! Ты хочешь, чтобы я заменила
ее? Дала тебе свои сиськи? Но, куда ж моим сиськам до ее...
КУРТ. Ты, сука, Кортни!
КОРТНИ. Задела, значит? Тебе до сих пор стыдно? Ты же ненавидишь ее! Она его выгнала...
твоего папашу…
КУРТ. Этот урод предпочел нам свой гребанный бейсбол!
КОРТНИ. Это она так сказала? Ты уверен?
КУРТ. Уверен! Я потом жил у него недолго… И вообще, чего ты доебалась?
КОРТНИ. Я просто хочу, чтобы ты стал свободным! Ты сам хотел этого. Значит надо порвать
со всеми! И порвать со всем!
КУРТ. И с тобой?
КОРТНИ. И со мной! Со мной, Курт! Я тоже сменю имя. Не сейчас. Потом. Чуть позже… И
приеду к тебе на Остров. Мы вместе с малышкой Фрэнсис приедем... (Складывает бумаги в
черную папку.) Стану мисс Лившиц... Мишель Лившиц... Ты будешь меня любить, если я
стану мисс Лившиц? Будешь любить тощую еврейку-наркоманку с маленькой грудью?
КУРТ уже успокоился и просто сидит на полу. Закуривает сигарету. Кашляет. КОРТНИ
достает из кармана коробочку с лекарствами.
КОРТНИ. Вот брошу жрать это дерьмо… Сэкономлю кучу бабла. И закачаю тонну силикона!
КУРТ. И сдохнешь не от героина, а от химии! От героина дохнуть натуральнее. Экологически
чистая смерть… Сдохни здоровым, нахрен!
КОРТНИ. Курт, ты ошибаешься! Я вообще не умру!
КУРТ. А я вот, мать его, собираюсь!
2. АГРЕССИЯ
Та же комната. КУРТ и КОРТНИ лежат на полу. Ночь. Тишина.
КОРТНИ. Курт?
КУРТ. Называй меня Дональд! Я должен привыкнуть.
КОРТНИ. Дональд... Дон, думаешь, все и правда поверят?
КУРТ. Кортни, ты же сама меня убеждала!
КОРТНИ. Меня уже колбасит. Стремно... Волнуюсь…
КУРТ. Не психуй! У меня самоубийц в семье было больше, чем надо. Жаль, что ими нельзя
поделиться.
КОРТНИ. Окей, в каждой порядочной американской семье должен быть свой самоубийца.
Это уже часть культуры. Самоубийцы — достояние нации.
КУРТ. Только у нас в семье их как-то сильно дохера... Но так даже лучше, все скажут: а че ж
тут странного, что он застрелился? У них там все чудики были: вон, дядя Берл себя
прикончил, потом, не прошло и году, дядя Кеннет прострелил свое жирное пузо. А наш
дорогой Курт так его любил... И набегут журношлюхи... Сколько херни про меня напишут
после смерти! Тонны говна! Мой разложившийся труп будет купаться в говне!
КОРТНИ. Это золотое дерьмо, детка! На деньги от продажи своего говна будешь весь
остаток жизнь плескаться в прозрачной воде и загорать на золотом песке Острова.
КУРТ. Ага, я буду — гребаный Аквамэн!
КОРТНИ. Ха, нифига! Ты — Тварь из Черной Лагуны!
КУРТ. Жаброчеловек? Он же злой! Я не хочу быть злым! Я буду добрым. Аквамэн —
добрый. Я буду Аквамэном!
КОРТНИ. Не капризничай! Аквамэн — тупой телепат, умеющий быстро плавать и управлять
анчоусами! Будь лучше Тварью! Он сражался со всякими гандонами за девушку!
КУРТ. Но тогда я не смогу убить себя. У меня же будет бронированная чешуя. Ты помнишь,
те лузеры всадили в него целую обойму. А ему — похер.
КОРТНИ. Придут Они и все устроят. Они скажут: убирайтесь нахер. И мы уберемся. Бросим
этот вонючий клоповник и очутимся на Острове.
КУРТ. Как у тебя все просто: убирайтесь нахер — и сразу под пальмы.
КОРТНИ. Не дергайся. Мы не первые у них и платим нехилые бабки! Они все устроят! Они
помогут исчезнуть.
КУРТ. Они... Они. Постоянно Они. Кругом эти Они.
КУРТ. Знаешь, человек устает бояться. Мы всегда придумываем себе страшных врагов:
русских, педофилов, евреев. Потом — художников! Всех, кто готов жить по-другому! Я
ощущаю себя немецким евреем на чемоданах. Жил нормальной жизнью, а теперь — все
рухнуло. Только в товарном вагоне в газовую камеру.
КОРТНИ. Курт, я хочу чтобы ты был Аквамэном!
КУРТ. Окей! Если будешь хорошей девочкой, покатаю тебя на дельфинах!
3. ТОРГИ
Утро. КУРТ снова сидит на полу, перебирает струны на гитаре. Потом перестает играть
и просто стучит по ней. КОРТНИ на кухне пытается приготовить кофе.
КУРТ. У меня была в детстве такая байда в форме Микки Мауса. Типа, барабанная
установка. Я стучал по ней до 14 лет — друзья уже ебались вовсю, некоторые даже триппер
успели подхватить, а я все стучал и стучал, как дятел Вудди! Фак!
Перебирает струны на простейших аккордах.
КУРТ. И тогда я решил: какого черта! Выбросил нахер Микки Мауса и купил себе гитару.
У КОРТНИ что-то не получается с кофе. Она громко матерится. Кричит:
КОРТНИ. Не заливай! Тебе дядя гитару подарил! А ты до сих пор играть не научился!
КУРТ. Три аккорда и много крика? Ха. Жаль ту гитару... я потом ее об башку отчима разбил!
Прикинь, шизик и алкоголик в одной бутылке! Он руку маме сломал. А ей похер! Даже в
полицию не пошла. Дура, блин!
КОРТНИ. Она любила его…
КУРТ. Да он конченный докер. Псих, нахер!
КОРТНИ. Ты тоже! Но я же тебя люблю!
КУРТ молча перебирает струны. КОРТНИ снова пытается сварить кофе. КУРТ пробует
тихо спеть пару строчек. Закашливается.
КУРТ. …долбанный бронхит… долбанная Европа… долбанные большие Римские гастроли…
я тогда чуть ласты не склеил, мать их!
КОРТНИ. Ты, правда, чуть себя не убил! Придурок, о чем ты думал? Ты, вообще, о чем-то
думаешь?
КУРТ. Я думаю, круче всего — быть черепахой, даже круче, чем Акваменом.
Достает из кармана бутылочку с лекарствами. Вытряхивает целую пригоршню. Глотает
их. Морщится. Подкуривает очередную сигарету.
КУРТ. Знаешь, черепаха живет 300 лет… у тебя есть 300 лет, чтоб как-то во всем этом
разобраться…
КОРТНИ. Ты что, опять жрешь рогипнол?!
КУРТ. Я хочу черепашку, Кортни. Я назову ее Лиланд – в честь дедушки. Интересно, а
черепахи курят… наверное их можно научить… мы будем тренироваться с нею каждый
день… на Острове же много черепах? (Мечтательно улыбается. Потом начинает тупо
ржать)
КОРТНИ. Да что с тобой происходит, Курт? Рогипнол убьет тебя, а у нас почти получилось!
КУРТ. Прекрати психовать! Это витамин! Долбанный витамин бэ, так необходимый детям и
бывшим наркоманам.
КОРТНИ. Ты ржешь, как обкурок!
КУРТ. Я что, не могу веселиться? Веселиться просто так? Без всяких причин, без сраных
стимуляторов… может я правда счастлив, что вся эта хрень закончится?
КОРТНИ. Ты сам превратил свою жизнь в эту хрень! Сам… и не надо сваливать…
КУРТ. Сам… Надо сваливать! (Молчит) Не буду тебя катать на дельфинах!
КОРТНИ. Засунь себе дельфинов в жопу!
КУРТ. Не обижай дельфинов… ты обидела меня… обидела дельфинов… обидела нашу
дочку… почему ты обижаешь всех, кто рядом… ты хотела помочь, и правда хотела помочь, а
вышло опять дерьмо? Все, что тебя окружает — становится дерьмом… может ты и сама
дерьмо?
КОРТНИ. Знаешь, если черепашка тебе надоест — из нее получится отличный суп.
КУРТ. Сказочный долбойоб. Какую-то фигню мы с этим Фрейденбергом придумали!
КОРТНИ. Только не паникуй! Уже завтра они придут!
КУРТ. Не говори при мне «Они».
КОРТНИ. Что «они»?
КУРТ. Не говори!
КОРТНИ. Что?
КУРТ. Они!!!
КОРТНИ. Что на тебя нашло? Не с той ноги встал? Ты же спишь на полу. Как можно с полу
не с той ноги встать?
КУРТ. Ты опять? Опять начинаешь?
КОРТНИ. Да что с тобой: говори!
КУРТ. Мне просто охуенно страшно!
КОРТНИ. Сейчас будет весело: тебе нужно написать предсмертную записку.
КУРТ. Че писать?
КОРТНИ. Записку…
КУРТ. Благодаря тебе, у меня есть небольшой опыт. Что написать на этот раз? Чтобы все
плакали или ржали?
КОРТНИ. Не знаю, напиши какую-то приличную хрень. Что ты писал прошлый раз? Мол,
любишь меня, любишь Фрэнсис, тебе жаль… не следуйте за мной. Журналисты любят такую
хрень — ты будешь на первой полосе.
КУРТ. Я буду защищать вас оттуда… откуда оттуда? Я же не знаю, куда я иду.
4. ДЕПРЕССИЯ
За окном — день. КУРТ в комнате один. Крутит в руках красную ручку. Что-то правит в
лежащих на коленях бумагах. Бубнит под нос. Курит. Читает.
КУРТ. …чувствую вину, невыразимую словами. Мы за кулисами, загорается свет, начинается
маниакальный рев толпы. Я ничего не чувствую! Не могу дурачить вас, никого из вас…
(Глубоко затягивается) А круто мы всех наебали?
Пристально смотрит в угол. Там маленькая девочка играет с белой лошадкой. КУРТ снова
читает.
КУРТ. Это просто нечестно к вам и ко мне. Бла-бла-бла… Мне нужен будильник, который с
пинка выталкивал бы на сцену. Я пробовал все... Смирился со всем... Но, боже, ведь этого
мало. Я один из нарциссов, ценящих вещи, когда их уже нет.
Снова глубоко затягивается. Девочка в углу лежит лицом вниз. Она не движется.
КУРТ. Мне нужно немного побыть немым, чтобы вернуть себе энтузиазм, которым я обладал
в детстве. У всех нас есть хорошее... Я слишком люблю людей. Так сильно, что от этого
грустно. Грустный, маленький, чувствительный, ничего не ценящий божий человек. Почему
просто не наслаждаться этим?
Черкает. Дописывает. Снова читает.
КУРТ. Не знаю, у меня богиня-жена, источник энергии сочувствия. Дочь напоминает, каким я
был. Полна любви и радости. Целует всякого при встрече. Ведь все люди хорошие. Никто не
причинит вреда. Это ужасает меня, что едва могу сдержаться. Не могу вынести мысли, что
Фрэнсис станет жалким, несущим смерть рокером, каким был я. С семи лет я ненавидел все
человечество. Только потому, что людям, кажется, что так легко дается жизнь и сочувствие.
Наверное, только потому, я люблю людей и жалею их так сильно. Спасибо вам всем из
глубины горящего, тошнотворного живота моего. Я слишком неуравновешенный мрачный
ребенок! У меня больше нет страсти, но лучше сгореть, чем раствориться. Мир… Любовь…
Сочувствие… Курт Кобейн.
КУРТ. Я буду охранять вас оттуда. Кортни, пожалуйста, живи ради Фрэнсис… Ради ее жизни,
которая будет куда счастливее без меня.
Смотрит в угол. Девочки там больше нет. КУРТ бросает в угол красную ручку. Та от удара
об стену разлетается.
КОРТНИ. И увидел я: бурный ветер пришел с севера, облако огромное и огонь пылающий, и
сияние вокруг него, и сверкание — изнутри огня. И внутри него — подобие четырех
существ, и вид их подобен человеку. И четыре лица у каждого изних, и четыре крыла у
каждого...
КУРТ. Кортни, я больше не хочу!
КОРТНИ. А больше не надо. Уже скоро… Еще немного — и больше не будет! Ты все
дописал?
КУРТ. Нет! Дописал. Нет! Ты не поняла! Я не хочу обманывать. Не хочу умирать!
КОРТНИ. Как это, не хочешь умирать? Но мы уже все подготовили. Ты что, решил как всегда
все похерить? Не смей, Курт, слышишь! Не смей!
Вырывает у КУРТА из рук бумагу. Прячет в черную папку. КУРТ этого вроде бы не
замечает.
КУРТ. А где Фрэнсис, Кортни? Где моя маленькая девочка?
КОРТНИ. Ты должен умереть, Курт, по-другому не выйдет!
КУРТ. Ты сама понимаешь, что говоришь? Умереть, чтобы быть, как все… Умереть, чтобы
жить, как все?
КОРТНИ. Не как все! Лучше всех! Ты будешь счастлив, Курт! Счастлив как ребенок!
Можешь кричать, можешь петь! Все время петь! И не останавливаться! Никогда не
останавливаться! Ты будешь по-настоящему счастлив! Там, на Острове…
КУРТ. Да нет никакого Острова! Я же не маленький… я уже давно не маленький! Я могу это
понять…
КОРТНИ. Но они обещали…
КУРТ. Не говори, ОНИ! Их тоже нету. Ты просто обкурилась и все придумала! Ты просто
дура укуренная! Где наша дочка, Кортни? Я не хочу лгать. Она не заслужила… Все не
заслужили. Не буду умирать — потому что это неправда. Потому что ты не заслужила!
КОРТНИ. Что ты несешь? Хочешь назад в клинику? Зачем же ты перелез через тот
проклятый забор? Зачем летел на проклятом самолете в проклятый Сиэтл? Зачем убежал,
если не хочешь умирать?
КУРТ. Я хотел… Хотел с вами... С тобой… С Фрэнсис… Хотел жить с вам… Просто хотел
жить.
КУРТ медленно ложится на пол. Подтягивает ноги под себя. Всхлипывает. Неразборчиво
бубнит. КОРТНИ его не слышит.
5. ПРИНЯТИЕ
КУРТ. Ты сидела на героине, когда была беременна.
КОРТНИ. Я тогда еще не знала, сразу бросила!
КУРТ. Нельзя просто взять и бросить героин. Никто еще просто так не бросал героин.
КОРТНИ. А я бросила!
КУРТ. Ты опять врешь! Зачем ты опять мне врешь?
КОРТНИ. Может ты сам хочешь, чтобы тебе врали? Тебе просто не нужна правда. Ты хочешь
слышать, что молодец и кумир миллионов, идол этого пропащего поколения, а на самом деле
— конченый наркоман, бежавший из клиники сквозь дырку в заборе... прилетевший домой на
деньги от заложенных в ломбард дедушкиных часов...
КУРТ. Не смей трогать дедушку!
КОРТНИ. Вот! Я столько тебе сказала, а ты услышал только про дедушку!
КУРТ. Он любит меня!
КОРТНИ. А я, значит, нет?
КУРТ. Не знаю… я ничего не чувствую!
КОРТНИ. Не чувствуешь, блять? Ты, блять, не чувствуешь? Ты охренел, Курт!
КУРТ. Ты меня не знаешь.
КОРТНИ. Я знаю тебя пять долгих лет. Пять долгих мучительных лет. Люблю пять гребаных
лет.
КУРТ. Ты изменяла мне… не единожды мне изменяла… я же знаю... Ведешь себя как
проститутка…
КОРТНИ. Это я — проститутка? Я даже, когда трахаюсь, представляю только тебя! А ты
говоришь: я тебя не знаю.
КУРТ. Я помню, как это у нас начиналось. Не мог поверить, на столько был счастлив... а
потом — пустота… и даже Фрэнсис ее не заполнила. А теперь побег от всего на какой-то
мифический Остров. Он не поможет нам. И нет никакого Острова, где все будут счастливы!
КОРТНИ. Будут счастливы? Мы только будем? Значит сейчас мы несчастны?
КУРТ. Не порть все, ладно?
КОРТНИ. Значит я порчу?
КУРТ. Хватит, не заводись! Давай о любви…
КОРТНИ. Да пошел со своею факин любовью!
Оба молчат.
КУРТ. Привет из детства… (медленно ложится на пол. Обхватывает руками живот)
КОРТНИ. Опять началось?
КУРТ. Не прекращалось. Знаешь, эта трава… якобы не вызывающая привыкания…
безвредная… спасительная сигарета с марихуаной… Никогда не была достаточно сильной.
Поэтому я ушел дальше. Мне нужен героин, Кортни. Иди и достань героин. Мне не нужен
твой Остров. Не нужна ты! (Пытается что-то найти в карманах) Где мой рогипнол?
КОРТНИ. В клинике!
КУРТ. Где…мой…гребанный… рогипнол?
КОРТНИ. В клинике, Курт! Может попробуешь на этот раз запить чем-то покрепче
шампанского? Чтобы сдохнуть наверняка, если не хочешь просто умереть для всех.
КУРТ. Я провел тогда 20 прекрасных часов: не нужно бояться, ведь все случилось. Просто
отдыхаешь, словно в нирване. А самое интересное: тебя любят, за то, что ты почти мертв! Не
совсем мертв, а почти. А потом, вдруг, оживаешь, и тебя любят за то, что ты жив! ЛЮБЯТ ЗА
ТО, ЧТО ТЫ ЖИВ! Как младенец — срешь под себя, тебе меняют памперсы, кормят из соски
жидкой блевотиной, но любят. Но потом ты выздоравливаешь — и становишься не
интересным. Ты здоров — зачем тебя любить? Ты сам можешь добраться до унитаза — зачем
тебе любовь, если ты можешь самостоятельно испражняться? Любовь — это привилегия
младенцев, больных и мертвецов. У нас огромные кладбища, Кортни, нам некогда любить
живых. Обещай, что ты меня кремируешь. Спалишь и развеешь прах над речкой в протухшем
рыбой Абердине.
КУРТ поднимается не торопясь. Держится за живот. Рубашка его насквозь мокрая.
КУРТ. Знаешь, ты правильно сказала. Мне не отвертеться от смерти. Поздно. Решение
принято. Я устал лгать. Я больше не должен лгать. Я умру...
КОРТНИ. Что ты несешь, придурок? У тебя ломка?
КУРТ. Давно не думал так ясно… я вдруг увидел все… я все понял… просто умру…
КОРТНИ. Ты неадекватный!
КУРТ. Я чист... я абсолютно чист. Ты сама придумала распустить слухи про героин. Кем ты
сделала меня, Кортни? «Нам было тяжело вместе, я пыталась его остановить…» Что ты
наплела им? Ты убила меня.
КОРТНИ. Мы хотели этого. Ты уедешь... мы вместе уедим… и будем…
КУРТ. Не будем! Уже все! Ничего не будет…
КОРТНИ. Это только слова! Хочешь, чтобы тебя пожалели… ты маленький мальчик, Курт,
маленький лицемерный ублюдок, испортивший жизнь родным, испортивший жизнь мне и
дочке. В чем она виновата? Зачем ты с нею так? Почему я люблю тебя такого гребаного
придурка, Курт.
КУРТ встает. Пошатываясь идет к куче тряпья у стены. Роется в ней. Достает старый
потертый плащ, свернутый в трубу. Разворачивает. Внутри — короткий обрез охотничьего
карабина.
КУРТ. Ты дашь мне героин, милая! Дай! Ты же меня любишь.
КОРТНИ. Нет, милый! Я была не права! Ты не эгоист… ты абсолютный придурок.
КУРТ. Помоги мне, пожалуйста… ты обещала когда-то… я не могу просто так приставить
это к голове… помоги мне, Кортни… и я буду свободен… и без этого Острова… и вы тоже
будете свободны… наконец-то у нас все будет хорошо… и без этого Дональда Фрейденберга.
Кортни прямо на глазах меняется. Движения ее становятся ломаными и нервными.
КОРТНИ. Фрейденберг? Дональд Фрейденберг? Фак! Ты Курт! Ты Курт, мать его, Кобейн!
Ты так охуенно все решил! А я со своим Островом... Жаль, что так не смогу!
КУРТ. Кортни, скажешь Фрэнсис, что я люблю ее. Я буду оберегать вас оттуда… честно…
КОРТНИ роется в своей сумочке – достает шприц с мутной жидкостью чайного цвета.
КУРТ кладет карабин на подоконник. Закатывает рукав. Стягивает с волос резинку.
Перетягивает ею руку. Смотрит в окно. За жалюзи — темная ночь.
6. ХЕРУВИМЫ
Та же комната. КУРТ лежит растянувшись на полу. У левого уха — кровь. Поперек тела
лежит обрез карабина. КУРТ не дышит. КОРТНИ сидит у двери. Ждет. Проходит время.
Молча входят несколько человек в темных костюмах с большими черными полиэтиленовыми
мешками.
КОРТНИ. И увидел я: бурный ветер пришел с севера, облако огромное и огонь пылающий, и
сияние вокруг него, и сверкание — изнутри огня. И внутри него — подобие четырех
существ, и вид их подобен человеку. И четыре лица у каждого из них, и четыре крыла у
каждого. И ноги их — ноги прямые, и ступни их, как ступни ног тельца. И руки человеческие
под крыльями их с четырех сторон их, и лица и крылья — у всех четырех. Не оборачивались
они в шествии своем. Каждый шел в направлении лица своего. И образ лиц их — лицо
человека, и лицо льва, и лицо тельца, и лицо орла у всех четырех. И каждый шел в
направлении лица своего, туда, куда возникнет желание идти, туда шли и в шествии своем не
оборачивались...
КОРТНИ. Только сильно не старайтесь — пусть все спорят… сомневаются и спорят…
обвиняют и помнят Курта…
ЛЮДИ С ПОЛИЭТИЛЕНОМ не торопясь осматриваются. Приводят комнату в порядок.
Склоняются над телом КУРТА. На КОРТНИ они внимания не обращают.
КОРТНИ. Ха! Я не спорю, что вдовою Кобейна быть выгоднее миллионов где-то на 30, но
это не главное… главное, что он теперь – легенда, а я – жена легенды…
ЧЕЛОВЕК С ПОЛИЭТИЛЕНОМ. Почему вы не следовали нашим указаниям?
КОРТНИ. Все получилось даже лучше, чем должно было… хотя и случайно…
ЧЕЛОВЕК С ПОЛИЭТИЛЕНОМ. Я думаю, вы специально все так устроили… Вы
специально так устроили? Вы понимаете, как нас подставили?
КОРТНИ. Сделайте свою работу… Вы получите свое — только помогите мне все это убрать!
Я не могу смотреть... В общем-то, он был неплохим парнем.
ЧЕЛОВЕК С ПОЛИЭТИЛЕНОМ. Вам лучше убраться отсюда! И позаботьтесь об алиби!
Пошумите где-то хорошенько... Напейтесь, ну, как вы это делаете. Чтобы вас запомнили.
КОРТНИ. Меня не забудут...
ЛЮДИ С ЧЕРНЫМИ ПОЛИЭТИЛЕНОВЫМИ МЕШКАМИ деловито шуршат и
переговариваются. По комнате ходят странные тени. КОРТНИ подходит к телу КУРТА.
КОРТНИ. И тебя не забудут! Ты мне еще скажешь: спасибо! Я твой персональный Джизус,
Курт! Ты будешь факинг легенда! Ты уже легенда! Курт, ты чуть не превратился в гребаного
Фрейденберга! В Дональда, сука, Фрейденберга! Остров? Нахуй, Остров! Вечность! Я дарю
тебе вечность, Курт! Вместо того, чтобы состариться и вести кулинарное шоу на ТиВи,
вместо того, чтобы захлебнуться блевотой в клинике, ты будешь всегда молодым! Ты горел
ярко, Курт, и нихуя не погаснешь!
КОРТНИ резко разворачивается на каблуках и пошатываясь идет к дверям. В дверях ее
ждет маленькая девочку с белой лошадкой. КОРТНИ бережно берет девочку за руку. Они
вместе выходят.
За окном, прикрытым жалюзи, загорается рассвет.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ: ГУДБАЙ, АМЕРИКА
Интересно, а у дельфинов есть ресницы?
Меня бабушка учила: если ресница выпала, нужно взять ее на ладошку, загадать желание, но
только про себя, не в слух, и дунуть. Она полетит к богу, и желание сбудется. Я иногда
специально вырываю себе ресницы, загадываю. И сбывается.
Вообще, нам всегда чего-то не хватало. Нам — это мне с сестрою и маме с бабушкой.
Наверно, нам не хватало третьего? Была баба-Люба, мама-Люба и мы с Верой. Почти как в
легенде про «веру-надежду-любовь». Правда, по документам я Маша, но это так папа
захотел. Я его совсем не знала. А мама хотела Надю. Да там вообще история какая-то мутная.
Мы с Верою маму просили: роди нам Любовь!
Где я вам ее, на базаре возьму?
Так и жили.
Но периодически она любовь все-таки где-то доставала. Что вам подарить? Говорю: рыбку
золотую, чтобы желания исполняла. Давай что-то по-проще! Тогда — дельфина! А еще
проще? Поедим куда-то?
А мы тогда еще нигде не были.
Мама спросила: куда вы хотите? Говорю: в Америку, на Остров Свободы. Мама говорит: это
надо английский учить и деньги собирать долго. И мы поехали в Одессу на море.
Мне было шесть и у меня впервые появился мальчик. Не то, чтобы мальчик... Мы просто
ходили вместе. Он года на три старше. Ракушки с ним собирали. Ходили по косе, которая
между детским пляжем и настоящим морем. Он мне не много внимания уделял. Ему не с кем
было играть, вот и играл со мною.
А для меня «вау!» — мальчик взрослый!
Лежим, загораем. Чувствую, что-то в глаз попало. Вот бы ресница, тогда можно желание
загадать и оно сбудется.
Поднимаю голову: мама, где Вера? А у нее еще такая прикольная шляпка была — чепчиком.
Она мне, шляпка в смысле, очень нравилась. Мы кричим: Вера! Вера! А ее нигде нету. Я не
знаю, как; не знаю, чего, я туда побежала. Забегаю в эту лужу детскую, возле которой мы с
тем мальчиком ракушки собирали, и вижу — она под водою. Даже не ее вижу, а чепчик этот.
И что-то хлюпает. Она так странно назад перекинулась. Получается, не на живот, а на спину
упала.
Чего меня вообще в ту сторону понесло?
Вытянула.
Прибежал мужчина — принц на белом коне в красных плавках, как в «Спасателях Малибу».
Похож на того красавчика, что в главной роли снимался. Начал ей искусственное дыхание
делать. И массаж сердца. А она не дышит, и все тут.
А я стою, плачу. Одним глазом. Думаю, чего это я. У меня же ресница там. Вытянула.
Положила на ладонь. Хотела загадать, чтоб меня старший мальчик поцеловал. Или пусть
даже мужчина этот. Но такая: да ладно! Сколько их еще будет!
Господи, сделай так, чтобы эта дурочка жива осталась!
И дунула. Ресница полетела. Я не видела, куда, наверное, к богу. И тогда Вера воду
выплюнула, ртом воздух хватает. Ну и хорошо, думаю.
Мальчика того я больше не видела, как и мужчину в красных плавках.
Да ладно, думаю, главное — Вера жива. И что интересно, эта скотина потом мне полжизни
испортила!
Когда мы домой вернулись, мама спросила: ты все-еще хочешь в Америку? «Хочу!»,—
говорю. Тогда на танцы пойдешь. Будешь на гастроли ездить. Мир увидишь.
Хорошо,— говорю, — как скажешь.
А через пару дней она мне подарок принесла — черепашку. Хотели ее Надей назвать. Потом
— Тортиллой. А потом мама уехала. И черепашка так и осталась Черепашкой. Мама не
звонила нам. Только бабушке на работу. Дома телефона не было. Может и хорошо это.
Остались мы втроем: я, Вера и бабушка-Люба.
Где мама? За сапогами поехала! А вернется когда? Когда купит!
Вообще, бабушка нормальная была. Одна проблема — ей нужно было уколы делать. При ее
форме диабета два раза в день колешь. В семь утра и около пяти вечера. Куда? В руку
шприцем инсулиновым на два или два с половиною кубика.
Берешь шприц. Промываешь спиртом. Кололи же, пока иголка не затупится. Мало ли, что он
одноразовый называется. Инсулин набираешь. Выпускаешь воздух. Спирт на ватку.
Протираешь предплечье. Вводишь. Если сам себе, то можно и в бедро.
Так, собственно, лет 6 и прошло. Каждые полгода — витамины. Мы комплекс В давали.
Комплекс В для бабушки. Смешно.
В6, В12, В1.
Потом я в лицей поступила. При нашем ансамбле был. Точнее, ансамбль при нем. Мы там
учились и танцевали. Пахали как лошади. Хотя, не лошади: пони. Такие лошадки белые. У
всех родители не простые. Все такие красивые. Богатые. Элитные дети. Одна я — с
бабушкой. Мне там не особо нравилось. Бабушка говорила: учись, а то в техникум на доярку
пойдешь! Чего на доярку? А на медсестру можно?
Друзей там особо и не было.
Говорю ж, красивые все такие были. А я как лохушка в старом. Конечно, у нас там форма
школьная. Пиджак. Но под пиджак что-то же надо одевать. Теоретически. Да и практически
тоже. Тогда я решила деньги зарабатывать. Только где их возьмешь-то. Бабушкина пенсия на
лекарства. На троллейбус она мне проездной покупала. Но я чаще всего пешком ходила.
Булочки? Я их и так не кушала. Изредка мама что-то там присылала. Какие-то копейки на
ДРЖ, например. Собрала я за год гривен десять максимум. Хотя все-все-все собирала. Ничего
не тратила.
На десять гривен одежды много не купишь.
Уже перед последним звонком сидим в классе и одна девушка рассказывает, что к дедушке в
Нью-Йорк ездила. В Америку. И черепаший суп там ела. В ресторане у одного негра. Вкусно,
говорит. Ну и мальчишки начали кричать, что хорошо было бы черепашку сварить и такой
суп попробовать. Только где сейчас черепашку взять? На птичьем рынке что ли?
Я говорю: у меня есть. Отдай! Купите! Я пошутила, а они реально скинулись. По десятке с
каждого — триста сорок гривен получилось. Тогда это реально много было! Черепашка,
наверно, столько не стоила.
После линейки торжественной ко мне домой пошли. Бабушка нас не пустила. Я черепашку
взяла, кастрюлю, нож более-менее острый, картошки еще какой-то, морковки с зеленью. И на
Балку — в посадку возле озера. Благо, она не далеко.
Говорю: я картошку почищу, овощи. А вы — Черепаху разделывайте. Они ее мучили,
мучили. Говорят: чего-то не получается. Голову ей отрежьте! Прячется. Ну не знаю,
выманите чем-то, морковкой вот. Выманили, говорят: не можем — она так смотрит на нас,
такие глаза добрые.
Добрые-добрые! Давайте я сама!
Морковкой выманила. Голову — тюк. И ноги, лапы то есть, тоже. И делов-то. Вот тут пол
класса и свалили. Какие цацы, тошнит их, видите-ли!
Потом долго в озере ее промывала от крови. Из панциря не выковыряла. Короче, так и
варили. Есть никто из мальчишек не решился. В озеро вылили. Так я первые свои деньги
заработала.
И стало у меня — 350 гривен, а это — ни фига себе!
Мы на них можем в Одессу на «Седьмой Километр» поехать. За вещами. Кофту новую себе
куплю. Трусы, носки. Я же, наверно, за лето вымахаю?
Вот, из-за этих денег мама приехала и Веру забрала. Та такое вчудила!
Ей семь было — в школу пора. А эта дурочка знала, где я деньги прячу. В банке жестяной изпод кока-колы.
Вытянула. Пошла на рынок. И все для школы купила. Прямо по списку. Им с бабушкой в
школе выдали. И мне еще: тетрадки, циркуль пластиковый и пенал со «Спасателями
Малибу». Спасибо, сестричка!
Я когда увидела, не знала, что и сказать! Не станешь же бить ее? А что делать? Как-то надо
реагировать. Я из дома убежала. На Балку. В посадку у озера, где Черепаху резали. Не на
всегда, на пару часов только. Бабушка, скорее всего, даже не заметила.
Побежала к воде. Села на камне. Ноги в воду. Реву.
Подошел какой-то дядька — рыбак. Чего ты плачешь?
Сказала, что семейные проблемы. Потом — не помню. Он как-то пытался меня отвлечь. Вода
успокаивает. Камыши. Жабы.
Он какую-то ерунду говорил. Не клевало совсем. Курил. А я все это время думала. Вот
выросту и уеду в Америку. На Остров Свободы. Туда, где всего и всем хватает! Туда, где не
будет жаб и камышей этих. Заработаю много-много денег. Стану балериной или спасателем.
Зайду в самый дорогой ресторан и куплю себе самый дорогой черепаший суп. Куплю и
вылью. А потом в самом дорогом бутике куплю маме самые дорогие сапоги. Привезу ей и
скажу: смотри, на что ты меня променяла!
Я буду танцевать и учить английский, чтобы привезти маме сапоги!
Знаешь, а у дельфинов бывают ресницы?
Чего?
Ничего, я домой пойду. Все нормально уже. Все-равно придется вернуться.
И я вернулась.
А на следующий день к обеду мама приехала. Бабушка нам про нее не сказала. Сюрприз,
типа. Ни здрасти, ни привет. Билеты уже взяла. Вечером уезжаем в Одессу.
И мы уехали. Я думала, Веру с бабушкой оставят. Но мама ее с нами взяла. Почему ее не
наказала? На «Седьмом Километре» купили все, что нужно. Ну, не все, только самое
необходимое. Но уже не я сама, а мама. Не за мои, за ее покупали!
Мало того, Вере тоже купили. Надувного дельфина, блин!
Почему ей дельфина купили, а мне — трусы и майки? Где справедливость?
До поезда еще много времени было. На маршрутке в Одессу вернулись. И по бульвару на
море. В трамвае с сумками такими клетчатыми. В Аркадию купаться.
Классно. Возле пляжа лотки стояли с кока-колой. Холодной-холодной. Мама нам ее купила.
Одну на двоих, но большую. И две трубочки. Воздух через них втягиваешь и звук такой...
Не сёрбай! Шо ты хлюпаешь?
Накричала на нас. А мне подзатыльник дала. Обидно так. Когда у меня будут дети, я никогда
им не буду запрещать с шумом воду с воздухом втягивать через трубочку. Своим детям не
буду запрещать. Шумно? Да пусть себе хлюпает!
Легли мы на пляже. А там жара такая. Люди. Потом еле надули этого дельфина. А Вера
купаться с ним не хочет. Достала просто! Иди ракушки собирай! Убежала с каким-то
мальчиком. На вид он старше ее был.
А я думаю, какого черта! Взяла дельфина и в море. Чтоб знала, как деньги мои воровать! И не
на детский пляж пошла, а там, где можно за буйки. Далеко-далеко. Что там? Турция? Это у
вас Турция. Но стоит только поверить — и там: Америка. Остров Свободы из моей мечты.
Сами вы — Турция!
Я почему на озере не купалась? Потому что там нельзя уплыть. Все равно вернешься туда же.
Может, к другому берегу, но туда же. В тот же город, к той же бабушке, к Вере, к маме этой.
А здесь — ты свободен! Плыви, куда хочешь, на дельфине этом.
Дня через два в нем воздух начал заканчиваться. Тогда я забеспокоилась. Но все нормально:
меня черепахи спасли. Говорят, ты поступила не правильно, но мы старые, мудрые и тебя
прощаем. Тебе ж эти деньги во как нужны были! Сколько ж можно было лохушкой ходить! И
это: если супа хорошего захочешь, настоящего черепашьего, только на Манхеттене, в НьюЙорке. Ты сразу этот ресторан узнаешь. Он возле сапожной лавки, рядом с балетным
классом. Там старый негр Джо с добрыми глазами готовит его по настоящему рецепту.
Только он. Никто больше. Ты поняла, девочка?
Поняла, говорю. Ну, вот... А Вере мама сказала, что я утонула. Но так даже лучше. Они
вместе жить стали. Без бабушки, потому что ей уколы надо было два раза в день давать. Так
она сама как-то. В бедро колола. Пока не умерла. А умерла — Вере с Любой квартира
досталась. Мне черепахи рассказывали, что все у них хорошо.
Потом я узнала, что Вера снова вчудила. Когда услышала, что я утонула, ресницы начала
рвать. Кладет на ладонь дует. Кричит: сделай так, чтобы Маша жива была.
Жаловалась маме, что бог ее не слышит! А как же не слышит, если меня черепахи спасли?
Говорит: нет бога. А как же нет, если я жива? И все у меня хорошо. Как была дурочка, так и
осталась. Но ресницы потом отросли, красивые, пышные, новые. Я себе тоже такие хочу.
Господи, сделай так, чтобы у меня были густые ресницы.
Господи, а я тебе за это рецепт черепашьего супа расскажу. Им со мною Джо перед смертью
поделился. Я только тебе расскажу.
Знаешь, в чем секрет? Нужно соль не йодированная! Только соль не йодированная. Тогда все
получится. Господи, ты меня слышишь? Ты понял, Господи?
Но ресницы заканчивались, а бог так и не слышал ее.
ИНТЕРМЕДИЯ: ЛЮК
Старый провинциальный театр. На сцене темно. Заплевано. Загажено палыми листьями и
бумажными обертками. Из-за кулис появляются БОРЯ и ЖОРА. Как всегда, пьяные и
веселые. На вытянутых руках они тянут водопроводный люк — металлический артефакт
производства Макеевки. Похоже, это последний люк в городе.
ЖОРА. Люк...
БОРЯ. Бля!
ЖОРА. Бля...
БОРЯ. Люк!
ЖОРА поскальзывается на жухлых листьях.
ЖОРА. Лю-у-ук!
Люк падает БОРЕ на ногу.
БОРЯ. Бля-а-а!
ЖОРА берет травмированного БОРЮ под руки и тянет со сцены.
БОРЯ. Люк?
ЖОРА. Бля!
Медленно ковыляя алкоголики-неудачники-металлисты идут со сцены.
Люк одиноко лежит на помосте.
Медленно, тяжело дыша на сцену выходит ДАРТ ВЕЙДЕР — черный ситх и ключевая
фигура в истории «Звездных Войн». Он замечает люк. Протягивает к нему руку.
ДАРТ ВЕЙДЕР. Люк, я твой отец!
В этот момент кулиса падает. Победно звучит марш: там-та-да-да-да, там-та-да-да-да,
там-та-да-да-да, там-та-да-да. Слышно скрежет и тяжелое сопение ДАРТА ВЕЙДЕРА.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ: ЗВЕЗДНЫЕ ВОЙНЫ
1. ЗАКОЛОЧЕННАЯ ДВЕРЬ
Темноту подвала разрезает свет фонаря. Под ногами хрустит щебень.
ЖЕНЩИНА. Сорок Второй ушел?
ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТЫЙ. На охоте.
ЖЕНЩИНА. Вечером будет утка с яблоками?
ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТЫЙ. И с хрустящей корочкой.
ЖЕНЩИНА. А меня не пригласите?
ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТЫЙ. Ты же знаешь, как Сорок Второй к этому относится.
ЖЕНЩИНА. А если я принесу яблоки?
ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТЫЙ. Ты меня соблазняешь. Но на Сорок Второго это не действует.
ЖЕНЩИНА. Твой друг — сухарь.
ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТЫЙ. С плесенью.
ЖЕНЩИНА. Раньше ты не жаловался.
ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТЫЙ. Я не помню, что было раньше.
ЖЕНЩИНА. Раньше булочные были на каждом углу. И скоро снова так будет.
ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТЫЙ. Ты опять за свое?
ЖЕНЩИНА. Послушай, все уже закончилось. Кровь ушла в землю и на ней расцвели цветы.
ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТЫЙ. Читал что-то такое в детстве. Только там про виноградники было.
ЖЕНЩИНА. Я бы выпила чего-нибудь терпкого.
ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТЫЙ. Кальвадос?
ЖЕНЩИНА. Дурачок, это яблочная водка.
ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТЫЙ. У нас этой самогонкой в медчасти раны заливали. И вовнутрь еще,
как местный наркоз.
ЖЕНЩИНА. Обезболивающее?
ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТЫЙ. Да не очень.
ЖЕНЩИНА. Воровали, наверное, и к девкам?
ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТЫЙ. За канистру вся рота расслаблялась.
ЖЕНЩИНА. Это мерзко.
ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТЫЙ. Тогда не задумывались.
ЖЕНЩИНА. Пойдешь со мной?
ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТЫЙ. Давай здесь.
ЖЕНЩИНА. Здесь грязно.
ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТЫЙ. Раньше было чище?
ЖЕНЩИНА. Хочу по-другому.
ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТЫЙ. А мне жизнь дороже.
ЖЕНЩИНА. Там уже нет никого.
ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТЫЙ. Может Они и ушли, но Он остался. Сидит и ждет меня. Когда я
выйду. Чтобы со своей снайперской винтовки пустить мне пулю чуть ниже лопатки.
ЖЕНЩИНА. Херувимы отступили еще месяц назад. Жизнь продолжается. Люди выползают
из нор. Из подвалов. Встречаются. Ходят на Торги. Вспоминают, как дышать свежим
воздухом. Правда, гарью перестанет вонять еще не скоро. Но это не мешает им любить и
быть любимыми.
ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТЫЙ. И трахаться?
ЖЕНЩИНА. Если тебе так нравится! Я бы хотела заняться любовью.
ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТЫЙ. Какая разница, как это назвать?
ЖЕНЩИНА. Так ты идешь?
ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТЫЙ. Нет.
ЖЕНЩИНА. Ты еще хуже, чем Сорок Второй!
ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТЫЙ. Не смей шипеть на меня!
ЖЕНЩИНА. Дурак! Я просто хотела уехать с тобою туда, где не будет грязи, змей и
Херувимов!
ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТЫЙ. Поедем на Гоа? Там, правда, грязно и змей полно!
ЖЕНЩИНА. Ты так ничему и не научился.
ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТЫЙ. Я хорошо готовлю! Правда, было бы из чего.
ЖЕНЩИНА. У меня для тебя подарок.
ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТЫЙ. Значит, секса не будет?
ЖЕНЩИНА. Другой подарок.
ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТЫЙ. Яблоки?
ЖЕНЩИНА. Лом!
ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТЫЙ. Ты оригинальна. Как всегда.
ЖЕНЩИНА. Решишься открыть эту дверь, и мы навсегда будем вместе.
ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТЫЙ. А не проще уйти с тобою? Зачем этот пафос?
ЖЕНЩИНА. Там узкий проход, ты не пролезешь.
ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТЫЙ. Врешь?
ЖЕНЩИНА. Вру.
ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТЫЙ. И война не закончилась?
ЖЕНЩИНА. Я всегда говорю тебе только правду!
Зажженный в начале фонарь гаснет. Щебень хрустит под ногами.
2. ХРУСТЯЩАЯ КОРОЧКА
Темный подвал. Двое у костра молчат. Младший что-то готовит на огне. Старший сидит,
уставившись в заколоченную дверь.
ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТЫЙ. Ее бы в молоке вымочить.
Снова долго молчат.
ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТЫЙ. Молоко мясо размягчает — жевать не так тяжело.
Снова молчат.
СОРОК ВТОРОЙ. Снимай, готово.
ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТЫЙ. Шафрана щепотку, чтобы вонь перебить.
СОРОК ВТОРОЙ. Нормальное мясо.
ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТЫЙ. Нормальное — это свинина, говядина. В крайнем случае — курица.
А эту старую крысятину даже бы Барсик не ел.
СОРОК ВТОРОЙ. Кончился твой Барсик. Еще на той неделе. Хочешь — сам ходи на охоту.
Нет — готовь, что есть.
ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТЫЙ. Тут, кроме крыс никого нет. (Пауза) А до войны я змей ловил. На
Гоа. Палкой такой с крючком. Главное, за голову ее ухватить, чтобы не цапнула. Медленно к
ней подходишь, прижимаешь голову крючком. Хо-па, рукой ее чуть ниже головы. Взял,
только быстро, а то бросится. И в мешок. Змея во фритюре — объедение. Главное,
приготовить правильно.
СОРОК ВТОРОЙ. У нее уже спина дымится.
ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТЫЙ. Это хрустящая корочка. Ты нихрена не понимаешь в кулинарии.
Самая вкусная — Кобра королевская. Главное — молодую или не очень старую выбрать. Тут
как с женщинами — чем моложе, тем мягче. И мясо сочнее.
СОРОК ВТОРОЙ. Откуда тебе-то про женщин знать?
ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТЫЙ. Я рано начал.
СОРОК ВТОРОЙ. И плохо кончил.
ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТЫЙ. Это крыса плохо кончила, а у меня еще все впереди. Хоть ты и не
считаешь меня другом, когда все закончится, приготовлю тебе кобру по-индийски с рисом и
отварными овощами. И под холодное кьянти. Как думаешь, фритюрницы еще остались? Змей
надо в кипящем масле готовить. И соль обязательно не йодированную. Обязательно не
йодированную! Опускаешь в масло и жаришь...
СОРОК ВТОРОЙ. Маша сегодня плохо спала. Всю ночь разговаривала.
ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТЫЙ. Маму звала?
СОРОК ВТОРОЙ. Просто разговаривала.
Молчат.
СОРОК ВТОРОЙ. «Эц а-хаим» какой-то повторяла. Что это значит?
ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТЫЙ. Она у тебя еврейка?
СОРОК ВТОРОЙ. А это еврейский?
ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТЫЙ. Нету еврейского. Есть идиш и иврит.
СОРОК ВТОРОЙ. И евреи на нем говорят? На идише?
ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТЫЙ. Таки, да.
СОРОК ВТОРОЙ. Значит еврейский!
ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТЫЙ. Пусть будет еврейский.
СОРОК ВТОРОЙ. Ей бы платье купить. Новое, чистое. В цветах.
ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТЫЙ. Когда ты нас познакомишь?
СОРОК ВТОРОЙ. Не хочу, чтоб ты ее такой видел.
Молчат.
СОРОК ВТОРОЙ. Я ел змей. Мне не понравилось.
3. ТРУБЫ ПОЮТ
ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТЫЙ. Что за звук такой странный?
СОРОК ВТОРОЙ. По-моему, трубы поют?
ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТЫЙ. Раньше такого не было. Может, вода пошла?
СОРОК ВТОРОЙ. Мечтай!
ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТЫЙ. Надоело уже эту мочу пить.
СОРОК ВТОРОЙ. Не пей, мне больше будет!
ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТЫЙ. Размечтался! У нас все поровну — маленький коммунизм.
СОРОК ВТОРОЙ. Дедушка Ленин совсем о другом говорил!
ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТЫЙ. Земля колхозам? Со всех по возможностям? А знаешь, как драли?
«Красный террор» в школе учил?
СОРОК ВТОРОЙ. Мы научный коммунизм и Дарвина от корки до корки знали! Еще
политэкономию в институте застал.
ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТЫЙ. А «красный террор»?
СОРОК ВТОРОЙ. Не было такого!
ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТЫЙ. Интересно, что про нас через 20 лет учить будут?
СОРОК ВТОРОЙ. Придумают что-то. Что выгодно, то и будут. Зависит от того, кто у власти.
ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТЫЙ. Полевым командирам история вообще не нужна. Им автомат — и
пострелять.
СОРОК ВТОРОЙ. Не надо о нас так! Мы как лучше хотели.
ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТЫЙ. Это — «как лучше»? А чем ваше «как лучше» закончится?
СОРОК ВТОРОЙ. Победой.
ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТЫЙ. Слухи ходят, что все уже закончилось.
СОРОК ВТОРОЙ. Это тебе крыса нашептала, пока ты ее разделывал?
ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТЫЙ. Сам посуди, взрывов давно не слышно. И сирены не воют. А
снайперы?
СОРОК ВТОРОЙ. Может это Херувимы поют? Или передают «тревогу» по трубам? (Пауза.)
Я в снайперов не верю. Если не веришь, они тебя не убьют.
ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТЫЙ. Ты вообще, понял, что сказал? То в политэкономию верил, теперь в
то, что снайпер не тронет, если в него не веришь. Может, сходишь проверить?
СОРОК ВТОРОЙ. И схожу! Надоело уже в яме сидеть!
Молчат.
ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТЫЙ. Ты же это не серьезно, про платье?
СОРОК ВТОРОЙ. Все-таки, пойду...
ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТЫЙ. А смысл?
СОРОК ВТОРОЙ. В новом платьем она точно выздоровеет!
ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТЫЙ. Ну и дурак!
СОРОК ВТОРОЙ. Ты даже в подвале нашел себе врага. И трясешься здесь. Но тебе ж так
комфортно! Жив-здоров, жрешь, срешь, спишь. Что еще надо в жизни?
ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТЫЙ. Я художник! Я не свободен всегда.
СОРОК ВТОРОЙ. Сколько сижу здесь с тобой, понял одно: мы живем в воображаемом мире.
Он такой, каким мы его сделаем. Вот свой мы сделали таким. Захотим, переделаем!
ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТЫЙ. Тогда у меня для тебя подарок! Твори свой мир, теперь ты у нас
художник! (Дает ему лом)
СОРОК ВТОРОЙ. Где ты его взял?
ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТЫЙ. Нашел в углу, пока ты за крысами бегал. Вперед! Ломай! Там же
нету снайпера! Ты же в него не веришь! Вали за своим платьем. Только я за тобой не выйду.
СОРОК ВТОРОЙ. Знаешь, человек устает бояться. (Отрывает ломом доски.) Мы всегда
боялись кого-то другого, не такого, как мы. Придумывали страшных врагов: американцев,
педофилов, евреев. Потом — художников! Всех, кто готов жить по-другому! Я читал про
одного мужчину, который ощущал себя немецким евреем на чемоданах. Жил нормальной
жизнью, а после — все рухнуло. В 33-м представить Освенцим было невозможно. Еще в 35-м
можно было собрать чемоданы и уехать. В 38-м все продать за бесценок. Перед войной
можно было еще как-то свалить. А потом — все! Только в товарном вагоне в газовую камеру.
ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТЫЙ. И ты в это веришь?
СОРОК ВТОРОЙ. Я это знаю. Потому что я был этим евреем на чемоданах! А самое
сложное: не знать, что тебе нужно! Мне нужно платье для Маши. Куплю его — она
поправится! Обязательно поправиться! Понял?
ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТЫЙ. Не маши на меня! Вперед. Я обязательно тебя помяну! Пусть даже
этой мочой!
СОРОК ВТОРОЙ открывает дверь. По ступеням поднимется вверх. Солнце слепит его. Он
выходит на площадь.
СОРОК ВТОРОЙ. Видишь, здесь никого! Береги ее, я скоро вернусь! Вот увидишь!
ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТЫЙ идет за СОРОК ВТОРЫМ. Но вдруг резко разворачивается. И вот он
уже в подвале — заколачивает дверь. Темно и сыро. И только трубы воют. И щебень
хрустит.
4. УТКА С ЯБЛОКАМИ
ЖЕНЩИНА. А чем рябчики от перепелов отличаются?
ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТЫЙ. Те же куры.
ЖЕНЩИНА. Нет, ну они же чем-то отличаются?
ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТЫЙ. Рябчик — это тетерев. А перепел — куропатка. По сути, те же куры,
только мяса мало.
ЖЕНЩИНА. Думала, ты должен в них более тщательно разбираться.
ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТЫЙ. Я не люблю птиц. Они слишком глупые. А свинья на 98% — тот же
человек. Когда ее убиваешь — ей страшно. У нее наши эмоции. А у курицы чувств нет.
ЖЕНЩИНА. Я никогда не ела куропаток.
ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТЫЙ. Хорошо, приготовлю тебе этого голубя так, чтобы был похож на
куропатку. Где ты его взяла, кстати?
ЖЕНЩИНА. Сам прилетел. Я его крошками приманила. Он ближе приковылял. Ну и вот!
ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТЫЙ. Довольно жирный. Повезло, еще и поел перед смертью.
ЖЕНЩИНА. По-моему, уже готово?
ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТЫЙ. Ты нихрена не разбираешься в кулинарии. Здесь главное —
хрустящая корочка. Сердце, язык, мозг: можно просто сварить. А утка с яблокам должна
хрустеть. Еще бы лимончика или хотя бы карри, но тогда надо по-другому готовить.
ЖЕНЩИНА. Моя бабушка про такое говорила: «Простите, бананов нэма!»
ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТЫЙ. Ты в бабушку такая умная?
ЖЕНЩИНА. Смотри, она уже сгорела.
ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТЫЙ. Это ты меня отвлекаешь! Ладно, сейчас порежу. Ешь, тебе нужно
набираться сил!
ЖЕНЩИНА. Давай, я Маше отнесу. Сорок Второй обязательно проверит!
Уходит. ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТЫЙ ест свою порцию.
ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТЫЙ. Как она там?
ЖЕНЩИНА. Ест!
ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТЫЙ молчит. Жует.
ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТЫЙ. Слышишь, а что такое «асахаим»?
ЖЕНЩИНА. Это на каком?
ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТЫЙ. По еврейски!
ЖЕНЩИНА. Тогда — «Эц а-хаим». Древо жизни. В Эдемском саду росло. И еще в Новом
Иерусалиме посреди улицы. Это город такой. Он в конце истории должен с неба на землю
спуститься.
ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТЫЙ. Думаешь, у этой истории будет конец?
ЖЕНЩИНА. А чего это ты евреями заинтересовался?
ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТЫЙ. Сорок Второй говорил: так Маша шептала.
ЖЕНЩИНА. Занятного он себе ребенка нашел.
ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТЫЙ. Чувствую, ребенок останется сиротою. Снова.
ЖЕНЩИНА. А знаешь, у евреев специальная молитва есть — «Шма, Исраэль!»
ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТЫЙ. Помогает разбогатеть?
ЖЕНЩИНА. Не, просто читаешь ее перед смертью и все грехи прощаются. Что бы не
совершил!
ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТЫЙ. Выгодно! Навертел, что захотел. Потом прочитал — и все простили.
Хитрые жиды!
ЖЕНЩИНА. Дело же не в жидах, тут главное верить.
ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТЫЙ. А слова знать надо?
ЖЕНЩИНА. Слова — надо. Без слов никак.
ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТЫЙ. И ты знаешь?
ЖЕНЩИНА. Бабушка научила.
ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТЫЙ. Значит, ты еврейка?
ЖЕНЩИНА. Значит, у меня была очень умная бабушка.
ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТЫЙ. Наверное, текста много?
ЖЕНЩИНА. Много. Но для прощения грехов хватает двенадцати слов.
ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТЫЙ. Научишь?
ЖЕНЩИНА. Умирать собрался?
ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТЫЙ. На всякий случай. Только это — я православный и не обрезанный. И
вообще русский. Ничего страшного?
ЖЕНЩИНА. Просто запоминай: Шма Исраэль, Адонай Элоэйну Адонай эхад! А потом
шепотом: Барух шем квод малхуто лэ-олам ва-эд. Запомнил?
ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТЫЙ пытается повторить.
ЖЕНЩИНА. И глаза закрой. Рукой! Да не той, правой! Не то! Стой. Давай по частям.
Повторяй: Шма Исраэль, Адонай Элоэйну Адонай эхад!
ЖЕНЩИНА проговаривает по частям. ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТЫЙ повторяет.
ЖЕНЩИНА. Уже лучше! Порепетируй сам, а мне пора. До завтра?
ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТЫЙ. Там еще что-то было!
Стук в заколоченную дверь. ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТЫЙ хватает лом. Прислушивается.
ИЗ-ЗА ДВЕРИ. Открывай, Сова, Медведь пришел!
ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТЫЙ. Сорок Второй, это ты?
СОРОК ВТОРОЙ. Я пароль не перепутал?
ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТЫЙ. Живой, скотина?
СОРОК ВТОРОЙ. И мертвецки пьян!
ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТЫЙ. Слышу. Даже через дверь прет!
СОРОК ВТОРОЙ. Открывай, давай! Домой хочу! Я с подарками.
ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТЫЙ ломом отрывает доски.
5. ПЛАТЬЕ В ЦВЕТАХ и НОВЫЙ ИЕРУСАЛИМ
Солнечный свет бьет в раскуроченную дверь.
СОРОК ВТОРОЙ. Улетели твои Херувимы херовы!
ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТЫЙ. Значит, все-таки правда?
СОРОК ВТОРОЙ. Верь-не-верь, а если их нету — то нету!
ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТЫЙ. Пожрать что-то принес? Я твою порцию Маше отдал.
СОРОК ВТОРОЙ. Она хорошо кушала? Смотри, какое я ей платье купил. Белое. В маках.
ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТЫЙ. Красивое платье.
СОРОК ВТОРОЙ. На Торгах говорят: уже месяц, как война отступила. Она далеко,
понимаешь, далеко! И тебя никто там не ждет на крыше с винтовкой. Это ж надо иметь такое
воображение, чтобы придумать себе снайпера, с винтовкой в виде змеи. Понимаю, что ты
художник, но это же бред!
ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТЫЙ. Отнеси ей платье и познакомь нас в конце-концов. Скажем так,
официально.
СОРОК ВТОРОЙ. Сейчас, она нарядится и отметим!
Уходит.
ЖЕНЩИНА. Красивое платье!
ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТЫЙ. Тебе бы подошло. Хочешь, завтра пойдем на Торги?
ЖЕНЩИНА. Думаешь, такое еще осталось?
ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТЫЙ. Что ты предлагаешь?
СОРОК ВТОРОЙ. Что ты с ней сделал? Где Маша? Где моя девочка?
СОРОК ВТОРОЙ орет. Лезет в драку. ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТЫЙ уворачивается. Бьет ломом.
СОРОК ВТОРОЙ падает.
ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТЫЙ. Я всегда любил людей. Даже Херувимов. Даже сейчас, когда их нет,
я их люблю. Они же не виноваты, что хотели меня убить. Он один хотел. Это что-то вроде
мести. Не важно, за что. Просто квест — убить Двадцать Девятого. Вполне понятная цель.
Даже благородная. Я и сам пару раз хотел. Если бы знал, что мое тело кому-то пригодится
после смерти, не просто сгниет, а, скажем так, послужит во благо. Такое чувство, будто
бежишь по лезвию. Как ты сейчас...
СОРОК ВТОРОЙ. Колобок-колобок, я тебя съем.
ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТЫЙ. А ты споешь мне песенку?
СОРОК ВТОРОЙ. Про веселых гусей?
ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТЫЙ. Улетели твои гуси. У тебя здоровое сердце? Мы столько прожили
вместе, а я так и не понял. У полевых командиров бывают здоровые сердца? Про мозг я не
спрашиваю.
СОРОК ВТОРОЙ. Ты больной на всю голову, художник.
ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТЫЙ. Профессиональная деформация.
СОРОК ВТОРОЙ. Что приготовишь?
ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТЫЙ. Сердце говяжье по-русски. Не хватает соленных огурцов. На Торгах
их можно достать?
СОРОК ВТОРОЙ. Выйдешь — и тебя убьет Херувим.
ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТЫЙ. Я больше в них не верю.
СОРОК ВТОРОЙ. Это все из-за платья?
ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТЫЙ. Нет.
СОРОК ВТОРОЙ. Значит, ты нашел свою цель.
ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТЫЙ молча добивает ломом. Солнце бьет в раскуроченную дверь.
ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТЫЙ. (Забирает у СОРОК ВТОРОГО флягу) И все-таки ты был хорошим
другом! Земля тебе пухом!
ЖЕНЩИНА. Смотри, какая я в нем красивая? Тебе нравится?
ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТЫЙ. Здесь плохо видно.
ЖЕНЩИНА. Теперь МЫ должны о ней заботиться?
ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТЫЙ. Я обещал Сорок Второму. Пока Маша спит, сходим за продуктами?
Нам нужны соленные огурцы и картофель.
ЖЕНЩИНА. (ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТЫЙ берет ее за руку. Щебень хрустит под ногами.) И
увидел я: бурный ветер пришел с севера, облако огромное и огонь пылающий, и сияние
вокруг него, и сверкание — изнутри огня. И внутри него — подобие четырех существ, и вид
их подобен человеку. (Поднимаются по ступеням. Выходят на площадь. Солнечно. Тихо.) И
четыре лица у каждого из них, и четыре крыла у каждого. Не оборачивались они в шествии
своем. Каждый шел в направлении лица своего. И образ лиц их — лицо человека, и лицо
льва, и лицо тельца, и лицо орла у всех четырех. И каждый шел в направлении лица своего,
туда, куда возникнет желание идти, туда шли и в шествии своем не оборачивались...
Выстрел. ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТЫЙ падает.
ЖЕНЩИНА. Ты мой герой! Сегодня же предстанешь в Небесном Иерусалиме — городе
мира! Это — твой Остров. Я всегда мечтала так плакать над убитым мужчиной. Моим
мужчиной! Не каждой дано такое счастье! Я так боялась, что и правда война отступила и
Херувимы ушли. Я молилась, чтобы хоть один остался. И он остался. А ты, дурачек, так и не
выучил молитву. Что может быть проще «Шма, Исраэль!»? (Кладет ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТОМУ
правую руку на глаза.) Помнишь?
ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТЫЙ. Шма Исраэль, Адонай Элоэйну Адонай эхад!
ЖЕНЩИНА. (шепчет) Барух шем квод малхуто лэ-олам ва-эд. (Плачет у него на груди) Ты
будешь охранять нас оттуда! А я позабочусь о Маше!
Плачет. Еще и еще. Истерика переходит в дикий смех. Ложится рядом с ДВАДЦАТЬ
ДЕВЯТЫМ. Тот тоже начинает смеяться.
ЖЕНЩИНА. Обожаю, когда ты играешь русского!
ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТЫЙ. Они такие непредсказуемые.
ЖЕНЩИНА. Можно я больше не буду тощей еврейкой с маленькой грудью?
ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТЫЙ. А кем хочешь? Медсестрой? Ты прикольно рассказывала про
черепашку.
ЖЕНЩИНА. А ты — не самый плохой Курт...
ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТЫЙ. Я так проголодался.
ЖЕНЩИНА. Что у нас дальше по расписанию?
ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТЫЙ. В четыре часа — обед.
ЖЕНЩИНА. Снова говяжье сердце по-русски?
ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТЫЙ. Согласись, наш повар его отменно готовит?
ЖЕНЩИНА. Я бы бросала поменьше морковки и побольше соленных огурцов.
ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТЫЙ. Я отдам тебе все свои соленные огурцы.
ЖЕНЩИНА. Ты мой герой! Сорвать тебе яблочко?
ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТЫЙ. А что после обеда?
ЖЕНЩИНА. Может, покатаемся на дельфинах?
КОНЕЦ
(февраль — июнь, 2014)
dengumenniy@gmail.com
yanagumennaya@gmail.com
при написании использована так называемая «предсмертная записка Курта Кобейна»; абзац
про «евреев в 33, 35 и 38 годах» из части «ЗВЕЗДНЫЕ ВОЙНЫ» написан по материалам
сайта Colta.ru; еще есть рецепт супа из Гугла.
ВМЕСТО ЭПИЛОГА:
Слушай: берешь мясо и промываешь холодной водой. Нарезаешь мелко. Черепаху надо часа четыре в соленной
воде варить. Потом вынимаешь и кладешь туда свинину или говядину, на худой конец — курицу. В смысле, в
бульон этот кладешь. И варишь, пока не приготовиться. Потом лук, корешки разные. Короче, что под рукой
будет. Обжариваешь до золотой корочки и в бульон тоже. Потом процеживаешь все это и варишь еще сорок
минут.
Пока варится — берешь мадеру. Нету — можно что-то сухое. Довел до кипения — добавил пряности. По вкусу.
Короче, что тебе нравится, Господи. Потом — выливаешь в бульон. И еще раз солишь. Жена Джо добавляла еще
и крахмал. Но Джо говорил, что это преступление.
Он, кстати, жив. Я пошутила, что умер. И рецепт он мне после бутылки сухого на сапоги поменял. Так что все
хорошо, Господи. Мы с его третьей женою тут на пляже спасателями работаем...»