Война - Морская библиотека им. адмирала М. П. Лазарева

1943
Когда часы пробьют двенадцать...
В Берлине, смутном и молчаливом, раздаются голоса: «Купите счастье». Это эсэсовцы
пытаются всучить прохожим лотерейные билеты. Но никто не верит продавцам счастья.
Закатилась звезда Германии. Нет ей счастья. Нет ей и эрзац-счастья. На лотереях Гитлера
миллионы фрицев вытянули смерть. Но Германия не вытянула победы.
Когда часы пробьют двенадцать, немцы и немки вздрогнут. Им почудятся роковые слова:
«Суд идет».
Суд идет — это наступает Красная Армия. От Великих Лук до Кавказа — повсюду она
освобождает родную землю от фрицев. Трепещет поганая фрицляндия. Суд идет. Идет
Россия: она — истец и она — судья. Довольно поганые колбасники терзали наши города и
села! Теперь приходит час расплаты. В Африке Роммель драпает почище всех итальянцев.
Трещат южные ворота Германии. Расплата близится.
С Новым годом, героические воины! 26 сентября вы начали нашу непобедимую зиму. Еще
листья были на деревьях, а фрицы уже тряслись. Фрицы теперь знают, где раки зимуют.
Вы напомнили им об этом 24 ноября. Вы показали эсэсовцам из «великой фрицляндии»,
что значит советское мужество. Вы облегчили землю от двух колбасных дивизий. Вы
хорошо начали. В добрый час! Кто вышел на дорогу победы, не свернет в сторону. Кто
пошел на Запад — не остановится.
Прежде мы встречали Новый год с близкими. Было прежде светло на свете. Ярко сверкали
детские елки, светились веселые города. Теперь темна ночь, только ракеты в небе. Да в
землянке едва мерцает подруга солдатских ночей — коптилка. Но светятся вдали чьи-то
глаза. Жена это? Мать? Любимая девушка? Или, может, это Россия? Кто-то думает сейчас
о тебе, воин Красной Армии. Кто-то шепчет: «С Новый годом, милый». Мы ответим: «С
Новым годом, родная!», «С Новым годом, Россия!» И с новым счастьем — этот год будет
нашим годом. Этот год будет годом победы.
1 января 1943 г.
На пороге
Минувший год был для нас трудным. Зеленые степи Дона были тем игральным сукном, на
которое отчаянный игрок бросает последние кредитки. Кого только не пригнал к нам
бесноватый! Здесь были и седовласые «гренадеры» кайзера, и немецкие сопляки. Здесь
были «незаменимые специалисты», рабочие и техники, взятые с военных заводов. Здесь
были даже солдаты «с примесью двадцати пяти процентов неарийской крови» — в погоне
за мясом Гитлер забыл о крови. Один фриц-дворняжка скорбно пишет: «Мне
предоставили возможность заработать на поле брани недостающую арийскую бабушку.
Но возможно, что за бабушку мне придется заплатить своей жизнью...» Мы увидали
французские танки, чешские орудия, бельгийские винтовки. Мы воевали в те трудные
месяцы одни. Мы выстояли.
Весна человечества в этом году пришлась на позднюю осень. Сталинград казался немцам
хорошим привалом на пути к победе. Сталинград стал перевалом: Германия катится под
гору. Прошлогодние неудачи немцы пытались объяснить неожиданно ранней зимой,
незнакомством с русскими условиями, оплошностью того или иного германского
генерала. В этом году зима поздняя, фрицы у нас не новички, и командует ими не
очередной козел отпущения, но сам фюрер.
Немка Эрна Краус писала своему мужу: «Дети просят, чтобы ты прислал к Новому году
победу нашего оружия. Я буду скромной и попрошу тебя прислать мне мыло и, если это
не затруднительно, мех для жакетки, как у Бетти». В придонской степи, среди тысяч и
тысяч немецких трупов, лежит майор Краус. Рядом с ним валяются бутылки из-под
французского коньяка и затоптанное немецкое знамя. У Эрны не будет жакетки, и у
Германии не будет победы.
В сентябре немцам еще казалось, что они идут к триумфу. В аулах Кавказа старые фрицы
озабоченно спрашивали, далеко ли до Баку, а молодые наспех обгладывали кур, говоря,
что им некогда — они торопятся в Индию. Гитлер, который уже снялся возле Эйфелевой
башни и перед Парфеноном, мечтал быть увековеченным на фоне египетских пирамид.
Ноябрь многое изменил. Узнав о наступлении англичан, немцы пытались усмехаться:
«Обычная африканская кадриль». Они ошиблись: это было немецким галопом.
Неудивительно, что итальянская газета «Реджиме фашиста» пишет: «Фельдмаршал
Роммель показал себя блестящим стратегом, неуклонно уклоняясь от всякого контакта с
наступающим противником». Кому, как не итальянцам, разбираться в беге? Проснувшись
в одно отнюдь не прекрасное для Германии утро, немцы узнали, что Америка переплыла в
Африку. Заметалась Италия. Франция подняла голову. В Европе люди стали поговаривать
о свободе.
Газета «Мюнхнер нейхсте нахрихтен» пытается успокоить своих читателей: «Длинные
зимние ночи всегда отрицательно действовали на уверенность немцев в своих силах...
Немцы видят привидения там, где они наталкиваются на трудности. Тяжело переносить
неизвестность, в которой мы живем уже два месяца, ибо сегодня нам говорят одно, а
завтра совсем противоположное...» Ночи скоро станут короче, но уверенность немцев не
возрастет. В новогоднюю ночь Германия, которая стала бояться привидений, увидит свою
судьбу. К ней придут повешенные из Волоколамска. К ней придут расстрелянные из
Нанта. К ней придут дети Лидице. Немец пишет, что «тяжело переносить неизвестность».
Мы можем облегчить это бремя. Мы можем сказать немцам, что нам известен вердикт
истории: Германия, поднявшая меч, погибнет от меча.
Даже немецкие остолопы начинают понимать, что им говорят сегодня одно, а завтра
другое. Еще недавно я читал в берлинской газете: «Клещи, обхват, окружение — чисто
немецкие понятия». Что думают об этих хвастливых словах фрицы, изнывающие на
маленьком треугольнике под Сталинградом? Впрочем, вряд ли им до стратегии: они
мечтают о манне небесной. Но их не накормят ни транспортные самолеты, ни ложь
Геббельса.
27 ноября командующий 6-й немецкой армией объявил своим солдатам, что они
окружены. Он обещал окруженным «помощь фюрера». Где же эта помощь? Незадачливые
спасители поспешно отходят от Котельникова. «Это случилось так неожиданно», —
лопочет пленный немецкий майор Курт Кюлер. Вздор: все человечество ждало этого дня
долгие годы. Правда должна была взять верх, и правда берет верх.
Когда часы пробьют двенадцать, встанут немцы и немки. Они еще подымут бокалы с
последними каплями французского вина. Они еще попробуют улыбнуться. Но как похожа
на оскал эта улыбка! А лозы Франции уже налились соком гнева. Немцам и немкам
послышатся роковые слова: «Суд идет». Это идет Красная Армия. Ничего, если вместо
судебных мантий на судьях маскировочные халаты. Закон у нас в сердце. Мы пишем
приговор черным по белому — немецкой кровью на снегу. Прислушиваясь к шуму
российской битвы, дрожат ободранные шакалы и облезшие гиены Германии.
Нет в нашем наступлении веселого задора. Сурово мы смотрим вперед. Новый год
рождается в грохоте боя. Нас ждут в новом году большие битвы и большие испытания.
Германия знает, что она стала ненавистью мира, и Германия будет отчаянно
сопротивляться. Немцы заставят вассалов послать новые дивизии. Немцы навербуют в
оккупированных странах новые легионы. Немцы укрепят каждый город, каждое село.
Страх перед расплатой придает им смелость. Мы знаем, что впереди еще много жертв. Но
нас ведет великое чувство. Нас ждут Украина и Белоруссия. Нас ждут истерзанные
русские города. Измученная Европа ждет наших союзников. Когда-то в детстве мы читали
о самоотверженных врачах, которые в пургу или в самум, глубокой ночью спешили к
постели больного. Когда дело идет о жизни близкого, тяжел бой часов. Каждый день —
это тысячи спасенных жизней. Да, немцы будут защищаться, контратаковать, но есть
страсть, которая сильнее брони. Одно дело мать, которая защищает ребенка, другое вор,
который не хочет расстаться с поживой.
Из солдатской фляжки мы хлебнули студеной воды ненависти. Она обжигает рот крепче
спирта. Проклятая Германия вмешалась в наши дни. Европа мечтала о полете в
стратосферу, теперь она должна жить, как крот, в бомбоубежищах, в землянках. По воле
бесноватого и ему присных настало затемнение века. Мы ненавидим немцев не только за
то, что они низко и подло убивают наших детей. Мы их ненавидим и за то, что мы должны
их убивать, что из всех слов, которыми богат человек, нам сейчас осталось одно: «убей».
Мы ненавидим немцев за то, что они обворовали жизнь. Они оставили из ее ароматов
только запахи войны — пожарища, перегоревшего бензина и крови. Они оставили из всех
цветов пестрой жизни один защитный. Мы строили города, растили сады, мы писали
поэмы, мы нянчились с детьми. Немцы нас оторвали от всего. Они объявили наши нивы,
вишенники Украины, виноградники Бургундии, фиорды Норвегии анонимным
«пространством». Они сделали из всей Европы поле боя, дзоты и доты. Они отняли у
молодости лучшие годы. Они разорвали объятия. Они разорили гнезда. Теперь настает год
возмездия. Мы не хотим их терзать. Мы хотим их уничтожить. Мы хотим покончить с
позором века: это наша страсть, наша клятва, наш обет.
Россия — передний край свободы. Коптилка в блиндаже может быть названа маяком,
факелом, путеводной звездой. Боец, лежа у пулемета, как бы живет во весь рост.
Разведчик, который бесшумно крадется по снегу, как бы говорит в полный голос. Мы
долго сражались одни. Теперь до нас доходят первые залпы наших боевых друзей. Мы
видим волю Англии. Мы видим, как идет из Америки пополнение свободы. Время! —
говорит мир.
Победу нельзя выиграть, ее нужно добыть. У победы натруженные руки и окровавленные
ноги. Но, встречая Новый год, мы говорим себе и нашим боевым друзьям: он должен
стать годом победы.
Прежде под Новый год желали здоровья, удачи в работе, достатка. Теперь изменилось
значение многих слов. Под Витебском немцы закопали людей живыми в землю. Эти люди
были здоровыми. Здоровыми были дети Смоленска и Ковентри, заложники Парижа,
сербские девушки. Великое дело труд. Но разве немцы не уничтожили виноградники
Шампани, голландские плотины, русские города? О каком достатке говорить? Богатая
Франция мечтает о кормовой репе. Нет, теперь одно желают друг другу и люди и народы:
победы.
Прежде мы встречали Новый год с близкими, друзьями. Странно подумать, что были на
свете залитые светом улицы, клубы, вечеринки, сверкающие огнями елки. Теперь тускло
светится коптилка. Может быть, ее мерцание напомнит фронтовику милые глаза. В ночь
под Новый год он вспомнит семью. Он увидит и другой свет: это светятся глаза России.
Она нас родила. Для нее пойдем и на смерть: освободим родину. Мы слышим чудесные
слова: «В последний час... Наступление продолжается...»
1 января 1943 г.
Французы
Они шли по снегу в полушубках, в валенках. Я вздрогнул, услышав французскую речь.
Это были механики авиационного соединения «Нормандия» Сражающейся Франции. Они
приехали к нам, чтобы в русском небе сражаться за землю Франции.
Авиационные соединения армии генерала де Голля названы именами французских
провинций. Так, группы «Бретань» и «Эльзас» сражаются в Африке, группа «Иль-деФранс» — над Ла-Маншем, группа «Нормандия» — на нашем фронте. У летчиков и
механиков на груди герб Нормандии — два льва. Нормандия захвачена немцами, древний
Руан сожжен, изумрудные луга вытоптаны. Но солдаты Нормандии твердо верят, что они
увидят освобожденную Нормандию. Некоторые приехали из Лондона. Неисповедимы
пути людей и народов. Кто бы подумал, что путь из Дувра в Кале пройдет через поля
далекой России?
«Нормандия» — это кусок Франции. Здесь люди разных провинций: белокурый
нормандец и черный, как смоль, корсиканец, задумчивый, молчаливый бретонец и пылкий
марселец, баск, лотарингец, парижане. Здесь люди различных социальных пластов:
рабочий, студент, моряк торгового флота, молодой врач, сын коммерсанта — еще недавно
баловень судьбы и сын бедняка. Их объединило одно: любовь к Франции. Эта любовь с
невиданной силой проснулась в горькое лето 1940 года. Франция, коснувшись дна и узнав
всю меру позора, выплыла. Она снова вступила в бой. Одни сражаются в самой Франции,
в подполье. Другие стали солдатами де Голля.
Нелегко выбраться из Франции. Вот этот летчик был в Нормандии под немцами. Ночью
он пробрался в тогда еще не оккупированную зону. А оттуда?.. «В Испании меня
схватили. Сидел я в тюрьме. Убежал...»
Три приятеля. Их шутя зовут «три мушкетера». Они были в Алжире, в авиации Виши.
Решили уйти к де Голлю: долететь на истребителях до Гибралтара. Но как улететь
втроем? А если улетит один, другим не уйти: удвоят слежку. Они долго готовились.
Наконец настал счастливый день. Им повезло. Но вот менее удачливый летчик: он
приземлился вместо Гибралтара в испанском городе Ла-Линеа, два километра от
Гибралтара. Попал в руки к врагам. Что же, он убежал из Ла-Линеа...
Врач убежал из Франции в Испанию. Его арестовали и после долгих мытарств выслали в
Португалию. Здесь его вторично арестовали и хотели выслать в Испанию. Он пытался
пробраться в Лондон. Вместо этого ему пришлось уехать на Кубу, оттуда в Соединенные
Штаты, оттуда в Англию. Чтобы проехать из Парижа в Лондон, он исколесил полсвета.
Эпопея марсельца патетична и забавна. Летом 1941 года генерал Денц, командовавший
войсками Виши в Сирии, капитулировал, оговорив право на возвращение во Францию
офицеров и солдат, которые не пожелают примкнуть к генералу де Голлю. За
сторонниками Петэна были посланы из Марселя пароходы. А в Марселе люди ломали
себе голову: как бы попасть на пароход, который уходит в Сирию? Марсельцев томила эта
дверь, как бы приоткрывшаяся из тюрьмы на свободу. Студент становился кочегаром,
художник клялся, что он старый матрос, а литограф прикидывался корабельным коком.
Когда пароходы пришли в Бейрут, команде запретили сходить на берег. Люди бросились в
воду и доплыли. А на пароходах сторонники Виши напрасно ждали кочегаров и матросов:
экипажи ушли к де Голлю.
Майор прошел пешком из Дагомеи в Либерию — пятьсот километров девственными
лесами. Сержант переплыл из Бретани в Англию на маленькой рыбацкой лодке. Был
шторм. Сержант хотел доплыть, и он доплыл.
Их семьи остались там — под немецким игом. Вот почему парижанин без слов понимает
лейтенанта-украинца. У них есть общий язык — ненависть. Парижанин говорит: «Бош,
фриц» — и сжимает руками воздух. Украинец одобрительно вздыхает: «Так его!..»
Есть среди французов люди, которые не имели представления о нашей стране. До
катастрофы они читали профашистские газеты, изо дня в день рассказывавшие, что
Россия — это курные избы и национализированные женщины. С изумлением они увидали
большие города, заводы, комфортабельные дома, семьи. Они только разводят руками:
«Как наши газеты врали!..» Есть и другие, с восхищением следившие за мирным ростом
нашей страны. Они пришли из разных социальных групп, из разных партий, но для всех
Россия — сильный и отважный союзник. Французы знают, что Советский Союз хочет
возрождения независимой и свободной Франции, и летчики «Нормандии» счастливы, что
они «наконец-то попали на настоящую войну», как сказал мне один лейтенант.
Механик-сержант, парижский печатник, сражался в Испании против фашистов. Он
хорошо знает врага: враг все тот же — враг Франции, враг Испании, враг России, враг
свободы.
Корсиканец говорит: «У меня итальянцы убили брата. А мы на Корсике знаем, что такое
священная месть. Я должен отомстить. Мне повезло, что я — здесь. Я отомщу...»
Летчик Дюран за одну неделю, когда французская армия воевала, сбил четыре вражеских
самолета. Он говорит: «По мне скучает пятый бош... Скорее бы в бой...» В Египте и в
Сирии многие сидели без дела, они стосковались по бою. Капитан-лотарингец, сбивший
одиннадцать немецких машин, сурово поясняет: «Мы пошли за генералом де Голлем,
чтобы воевать. Здесь мы сможем воевать».
Летчики довольны советскими машинами: они много лучше тех, на которых им
приходилось воевать в Африке. Французские летчики быстро освоили наши самолеты.
Механики обрадовались: во Франции они работали с моторами «Испана-Суиза».
Непонятной кажется издалека Россия. Но вот приехали французы и сразу почувствовали
себя как дома. Не видали они никогда валенок, а теперь не расстаются с ними. Не знали
щей — понравились щи. Боялись русской зимы, но оказалось — не страшно. Ходят на
лыжах. Уже знают много русских слов. А детишки кричат по-французски: «Бонжур!»
Когда передают «В последний час», французы сосредоточенно молчат, стараясь
разобраться в чужих именах, в непонятных словах. Но вот раздается «немцы потеряли
убитыми 175 тысяч солдат и офицеров», и французы улыбаются: уничтожены палачи
Франции. В такую минуту понимаешь, что такое боевая дружба. А французский лейтенант
жмет руку нашему летчику и ласково повторяет: «Карошо... Карошо!..»
6 января 1943 г.
14 января 1943 года
Забавно в эти дни слушать немецкое радио. Даже голоса дикторов, и бодрячка Ганса
Фриче, и нахального Хау-Хау, и специалиста по запугиванию французов доктора Франка,
выдают смущение. Эти господа стали философами. Их больше не интересует земля. Еще
три месяца назад они сыпали названиями небольших станиц или аулов, теперь они сухо
говорят о «пространстве между Доном и Кавказом», Они предлагают немцам вместо
географии заняться историей. Они трогательно вспоминают прошлую зиму: как трудно
было тогда Германии! Они подсказывают: после зимы обязательно приходит весна. Но
зимы не похожи одна на другую.
Говоря о поражении немцев под Москвой, генерал Жуков мне сказал: «Немецкую армию
развратила легкость успехов». С тех пор прошел год. Мы многому научились. Следовало
полагать, что многому научились и наши противники. Год тому назад они могли
ссылаться на неожиданность. Характер русского отпора им тогда был нов. Они не знали
условий зимней кампании в России. Наконец, в прошлом году была ранняя и необычайно
суровая зима. Гитлер мог свалить вину на природу. Не то теперь. На Кавказе — дожди. На
Дону — метели. Сами немцы говорят, что «погода не благоприятствует наступающим».
Правда, иногда немецкие корреспонденты бубнят о тридцати и даже сорока градусах
мороза, но это следует отнести не к данным термометра, а к внутреннему состоянию
отступающих.
Русское наступление, начавшееся в конце ноября, не только не слабеет, оно развивается.
Мы видим теперь плоды ноябрьских и декабрьских боев. Окружение сталинградской
группы немцев определило характер зимней кампании. Неудивительно, что немцы
пытались во что бы то ни стало спасти окруженных: в кольце не только люди, но и
материальная часть двадцати двух дивизий. Каждый день наши части сжимают кольцо,
берут пленных. Окруженные дивизии агонизируют.
Некоторые иностранные обозреватели пишут, что немцы на Кавказе отходят, боясь быть
отрезанными. Между тем немцы на Кавказе оказывают упорное сопротивление. Они
отступают в итоге отчаянных боев. Лучшим опровержением «добровольного
отступления» немцев служат пижамы, в которых застали наши кавалеристы немецких
штабных офицеров на одном из кавказских курортов. В трудных условиях горной войны
немцев гонят по двадцать — тридцать километров в сутки. Еще недавно они были возле
Владикавказа. Теперь (13 января) наши части уже недалеко от Ставрополя.
Отчаянно обороняются немцы и на Дону. Бои в направлении Сальска носят
исключительно упорный характер. Здесь Гитлер защищает не только свою добычу —
Кубань, но и немецкие дивизии, находящиеся между Кавказом и Доном. Однако наши
части продолжают продвигаться вперед.
Вчера Рим сообщал: «Атаки русских на Минеральные Воды отбиты». А между тем
Минеральные Воды уже в тылу у наших частей. Берлин говорит о том, что Великие Луки
«освобождены от русского окружения». А между тем в Великих Луках уже выходит
советская газета. Еще никогда немцы так не лгали, как теперь. Это говорит о душевном
состоянии Германии.
Немцы пытаются объяснить себе, откуда у русских солдаты, откуда у русских танки. Они
путаются в объяснениях. Они ведь уничтожили Красную Армию на бумаге. Теперь эта
«уничтоженная армия» их гонит на запад. Они уже готовили переселенцев для Дона,
колонизаторов для Кисловодска. Они аккуратно делили шкуру медведя. Теперь пусть не
пеняют на судьбу: переселенцы переселены под землю, колонизаторы заселяют лагеря для
военнопленных.
Откуда у русских солдаты? Немцы, видимо, забывают, что Россия велика, что Сибирь
дерется за Украину, что с Кавказа гонят немцев не только кавказцы, но и уральцы, что на
Дону сражаются узбеки и киргизы. Или, может быть, Гитлер думал, что узбеки и киргизы
будут сражаться за торжество германской расы? Откуда у русских солдаты? Это все равно
что спросить, откуда в России люди. Чудес нет. Против немцев сражаются обстрелянные
солдаты, уже сражавшиеся против них в прошлом году, на бумаге уничтоженные, на
самом деле живые, проделавшие отступление и дождавшиеся дней расплаты. Против
Гитлера сражаются и новые: Россия не скупилась, не скупится на жертвы. Мы воюем, и
воюем всерьез. Откуда у нас танки? Я видел заводы, которые выросли на пустом месте. Я
видел женщин и подростков, которые работают лучше, чем работали до войны опытные
рабочие. Нужна только воля. Можно обладать замечательной индустрией и топтаться на
месте. Можно обладать сотнями дивизий и ждать. Чудес нет. Но если угодно, назовите
чудом тот накал чувств, который позволяет России сражаться одной против Гитлера и его
вассалов, потеряв Украину, Донбасс, Кубань, готовить оружие, кормить свои армии — и
не только обороняться, но гнать врага.
В 1941 году у нас не было боевого опыта. Мы учились воевать воюя. В сообщениях
Информбюро мы находим имена генералов, чьи части отличились в последних операциях.
Я встречал некоторых из этих генералов на различных фронтах. Военный талант, как и
талант художника, зреет при сопротивлении материалов. Генерал Рокоссовский после
зимнего наступления на Истру узнал трудности боев за Сухиничи. Он пережил и летнее
наступление Гитлера. Победу не лепят из глины, ее высекают из камня. Генерал Еременко
пережил и Смоленск, и Брянск, и Орел, и наше наступление на Калининском фронте, и
оборону Сталинграда. Так подготовлялись в умах и сердцах операции этой зимы. Я знал
генерала Родимцева майором, я видел десятки прекрасных полковников, подполковников,
майоров, которые овладели сложностью военного дела на войне. Когда Гитлер уверял мир
и себя, что Красная Армия кончается, она рождалась как большая творческая сила.
Мы не будем заниматься, подобно Гитлеру, истреблением немецкой армии на бумаге.
Противник еще силен. Он еще держит в своих руках огромные территории. Его армия еще
не расшатана. Лоб у немцев крепкий. Но поражения этих недель могут стать решающими,
если наше наступление прозвучит как боевой сигнал для наших союзников.
Летом в самые трудные дни я писал в «Красной звезде», обращаясь к командирам
Красной Армии: «Что необходимо для победы? Одни скажут — материальные ресурсы,
другие — живая сила, третьи — хорошее вооружение. Для победы необходимо все. Но
всего важнее для победы время: не пропустить часа. Каждый командир должен
чувствовать время, как будто перед ним огромный циферблат. В этом — чудо
координации, в этом и залог победы». Последние военные операции показали, что
Красная Армия достигла координации. Но достигли ли координации силы
антигитлеровской коалиции? Поняли ли все, что значит время? Часы могут убаюкивать.
Часы могут и будить.
Немцы вспоминают теперь прошлую зиму. Нужно углубить их воспоминания. Почему бы
им не напомнить о 1918-м? Это, кстати, юбилей: четверть века тому назад. На стенах
Парижа и Праги мелом невидимая рука ставит «1918». С какой охотой мы напишем эту
цифру кровью фашистов на полях боя! 1943-й может стать 1918-м. Для этого нужно то, о
чем столько говорили прошлым летом: второй фронт. Его ждет Европа. Его ждет мир.
Облава
«Для германца война — это охота. Мы окружаем русских и потом выкуриваем их.
Дорогая Эльза, это очень весело» — так писал в августе унтер-офицер Конрад Шиллер.
Теперь он валяется мертвым в снегу. «Охотники» превратились в зверей.
Остатки двадцати двух вражеских дивизий агонизируют под Сталинградом. Немцы
пришли к Волге, соблазненные рассказами о поживе. Им грезились соболя, сказочные
колосья, огромные осетры, молочные реки и кисельные берега. Они долго шли. Они
пришли к смерти.
В конце ноября немецкое командование еще скрывало от своих солдат катастрофу.
Отпускники еще уезжали в Германию. Отъехав на двадцать километров, они
возвращались и, перепуганные, бубнили: «Мы с передовой попали на передовую».
Генерал-лейтенант фон Габленц писал своей супруге: «Дорогая Вита! Как всегда, когда я
задумываюсь, я больше всего вспоминаю тебя. Мы переживаем здесь большой кризис, и,
как всегда, неизвестно, чем это кончится. Положение в общем и целом настолько
критическое, что, по моему скромному разумению, дело похоже на то, что было год тому
назад под Москвой».
Фон Габленц не делился с фрицами своими опасениями: фрицы не Вита. О происшедшем
солдаты узнали по супу. Когда фриц услышал зловоние, шедшее от миски, он
взволнованно залопотал: «Что это?» Офицеры объяснили: «Конина». Но солдат Бернгард
Шульце ответил: «Во-первых, это не конина, а собака. Конину едят господа офицеры. Вовторых, теперь все ясно — мы попали в котел...»
Германское командование возлагало надежды на транспортную авиацию. На аэродроме в
Морозовском находилось свыше двухсот «Ю-52». Они подбрасывали осажденным
боеприпасы и горючее. На аэродроме в Тацинской находились самолеты для перевозки
продовольствия. Каждая машина брала две тонны хлеба. Немецкие летчики уютно
расположились в Тацинской. Пленный летчик Пауль Шен, облизываясь, вспоминает: «Мы
пили водку, играли в карты. Командование открыло в Тацинской публичный дом с
пятнадцатью девушками...» Потом его голос становится грустным: «Но каждый день мы
недосчитывались многих. Ваши истребители и ваши зенитчики работали великолепно.
Мы боялись вылетать. Один летчик кричал, что у него болят зубы, и он не может лететь.
Но зубы у него не болели. У него болело сердце, — и он предчувствовал, что его
собьют...» Каждый день падали, как камни, десятки «Ю-52». Все тоньше и тоньше
становились ломтики хлеба, выдаваемые фрицам. Потом части Красной Армии захватили
аэродромы в Морозовском и в Тацинской.
Немецкие генералы поддерживали своих подчиненных рассказами о дивизиях, которые
фюрер послал на выручку окруженных. В начале декабря генерал фон Паулюс объявил,
что семь немецких дивизий движутся от Котельникова на Сталинград. Фрицы ждали и не
дождались. Тогда командование заявило, что окружение будет прорвано не позднее 22
декабря: «К нам едет танковая армия генерала Гоодта. Рождество мы будем справлять с
ними». Но вот подошло 23 декабря, фон Паулюс объявил, что генерал Гоодт не пришел и
не придет: фюрер направил генерала Гоодта на Средний Дон, где русским удалось
прорвать фронт. Генерал фон Паулюс пояснил, что ждать придется долго — может быть,
два месяца, может быть, и три.
Настал сочельник. Нельзя сказать, чтобы он был для окруженных веселым. Правда, по
случаю праздника каждый фриц получил вместо ста — триста граммов хлеба. Но вместо
подарков командир 230-го полка 76-й пехотной дивизии, подполковник Гайнце,
преподнес фрицам рождественский приказ. Подполковник сообщал, что с каждым днем
увеличивается число перебежчиков. Подполковник грозил суровыми карами. Сглотнув
праздничные триста граммов хлеба, фрицы слушали и вздыхали. Может быть, они
вспоминали недавнее прошлое? Фрицы 71-й дивизии пожаловали к Сталинграду из
Реймса. Еще весной они лакали шампанское. Фрицы 371-й дивизии приехали из
Безансона. Эти могли вспоминать монбельярскую колбасу.
Шли дни. Шли недели. Немцев гнали от Среднего Дона к Северному Донцу, от
Котельникова к Сальской степи. Хотя среди окруженных было чрезвычайно мало румын,
чванливые немцы хотели взвалить вину на своих «союзников». Лейтенант Курт Гофман
писал в дневнике: «Румыны бегут без оглядки. Их офицеры своевременно смылись под
предлогом совещания. Они попрошайничают. И с таким сбродом мы должны победить!»
Румыны из 1-й кавалерийской дивизии бродили, как беспризорные. Немцы сожрали
румынских коней, а румынских конников загнали в немецкие пехотные полки. Но от этого
дела фон Паулюса не улучшились.
Настала зима. Как известно, зимой многие немцы замерзают по вине природы. Под
Сталинградом фрицы стали замерзать сознательно — по своей вине. Из осажденного
лагеря вывозили раненых, и фрицы, замерзая, надеялись на спасение. 4 января генерал
Иенеке, командующий 371-й пехотной дивизией, подписал следующий приказ:
«Обмораживания второй и третьей степени увеличиваются с угрожающей быстротой. Во
многих случаях установлено, что они связаны с умышленным самоувечением. В нашем
положении долгом каждого солдата является защита себя не только от русских, но и от
холода, поскольку это хотя бы в малейшей степени зависит от него... В дальнейшем
обмораживание второй степени и легкие случаи обмораживания третьей степени должны
подвергаться лечению в частях. Прием в госпитали и эвакуация из крепости будут
производиться исключительно по заключению армейского врача. Во всех случаях
обмораживания нужно тщательно выяснить, не надлежит ли предать обмороженного
суду... Мне доподлинно известно, что из боевого состава выбывает от 20 до 30 процентов
солдат в результате обморожения. Мы находимся в окружении, и естественно, что
командование не может нас снабдить теплым обмундированием и строительным
материалом. Настоящий приказ довести до сведения, а потом уничтожить». Приказ
генерала Иенеке был обнаружен на замерзшем немце. Мы предоставляем генералу судить,
случайно ли замерз этот фриц или предумышленно.
Все туже становится немцам с транспортными самолетами. 28 декабря летчик оберфельдфебель Оскар Пауст еще пьянствовал в монмартрском кабачке. У него была тихая
профессия: он возил немецких офицеров из Берлина в Париж и назад. Вдруг бедного
Оскара отправили в Сальск. Вечером обер-лейтенант Дитморск сказал ему: «Вы сейчас
полетите в окруженную группировку с хлебом». Напрасно Оскар Пауст докладывал, что
он не привык к ночным полетам, ему говорили: «Скорее!» Что же, он привез хлеб, но не
фрицам, а русским: он сделал вынужденную посадку.
Немцы отощали. Недавно из окруженной территории выбралась колхозница Евдокия
Сучкова. Она рассказывает: «Немцы мою кошку съели», фрицы больше не
прислушиваются к гудению самолетов. Их интересует мяукание. Сверхчеловеки,
мечтавшие о завоевании Европы, перешли на кошатину.
Пленный Бернгард Шульце говорит: «Ефрейтор Альбрехт был силачом, а теперь он не
может поднять винтовку...»
Голодных фрицев пожирают голодные вши. Конрад Лассан объявляет: «В последний раз я
был в бане в Данциге...»
Части Красной Армии не дают окруженным покоя. Они врезаются в лагерь осажденных.
Они сжимают кольцо. Идет облава на немецкого волка.
«Мы бы капитулировали, но нам не позволяют», — говорят солдаты. Окруженная под
Сталинградом немецкая группировка — это как бы макет гитлеровской Германии.
Германия тоже не сдается: она отвыкла от мыслей и привыкла к тупому повиновению. Ее
нужно окружить, а окружив, взять. Ее можно взять не посулами, но оружием, и только
оружием.
Немцы в окружении остаются немцами. Они заставляют умирающих военнопленных
подносить на передний край боеприпасы. Они выгнали из хат русских женщин и детей.
«Нас ненавидят за то, что мы родились немцами», — пишет лейтенант Курт Гофман. Нет,
мы их ненавидим за то, что они сделали. Есть русская поговорка: «Не за то волка бьют,
что он сер, а за то, что он овцу съел».
Десятки тысяч немцев еще сопротивляются в Сталинграде. Гитлер обрек их на верную
смерть. Гибель этих людей поучительна. Они умирают далеко от своей родины. Они
пришли к Сталинграду как завоеватели, как грабители, как палачи. Они все уничтожали
на своем пути. Им казалось, что они подошли к торжеству. Им казалось, что в их жадных
руках богатства мира. Теперь они охотятся за кошками и мечтают о воронах. Но уже
ничто не спасет ни окруженную армию, ни Гитлера. Слишком долго волки рыскали по
нашей земле. Слишком много горя изведал ваш народ. Теперь началась облава.
17 января 1943 г.
28 января 1943 года
На юге наши части осуществляют сложные операции. Немцы попадают в клещи, в кольцо.
История двадцати двух дивизий неприятеля, которые дошли до Волги, думая, что они
дошли до победы, достаточно поучительна. За истреблением сталинградской группировки
противника последовали окружение и уничтожение его частей на Дону и на Воронежском
фронте. Теперь немцы спрашивают себя, как они выберутся с Кубани.
Иной характер носил прорыв блокады Ленинграда. Здесь нашим частям пришлось брать
штурмом прекрасно укрепленные позиции. Перед ними была Нева, одна за другой линии
вражеских укреплений, семикилометровое торфяное поле, минированное немцами. Задача
была нелегкой. За пятьсот дней немцы успели укрепиться. Здесь стояли отборные
немецкие части, и здесь немцы не могут свалить вину на своих вассалов. Что же помогло
русским солдатам прорвать блокаду? Ярость.
Пятьсот дней немцы терзали Ленинград. Я говорил моим шведским читателям о том, чем
является для каждого русского Ленинград. Большие города, как большие книги, каждый
может расшифровать по-своему. Для одних Ленинград наиболее пластичный город
России, они восторгаются его перспективами, изумительной гармонией неба, камня, воды,
тумана, белыми ночами, набережными Невы, дворцами. Другие чтят в Ленинграде город
революции, город потомственных рабочих. Для всех Ленинград связан с понятиями
«Запада», культуры, мысли. Здесь находились академии, лучшие издательства,
знаменитые ученые, поэты, композиторы. Все русские писатели, от Пушкина и Гоголя до
Блока, вдохновлялись Ленинградом. Когда Россия узнала о той муке, которой подвержен
любимый город, Россию охватила ярость.
С глубоким удовлетворением мы читали о том, что, сожрав румынских лошадей, солдаты
Паулюса сожрали и собак, а теперь умирают голодной смертью. Их никто не звал в
Сталинград. У них были в Германии свои города, свои семьи. Они пришли как
завоеватели. Их гибель — только ничтожная доля расплаты за трагедию Ленинграда.
Нужно знать, что пережили жители этого города прошлой зимой, дабы понять те чувства,
которые вели наших солдат на штурм. Многомиллионный город был подвергнут осаде.
Каким мимолетным эпизодом кажется по сравнению с судьбой Ленинграда осада Парижа
в 1871 году! Женщины видели, как умирают их голодные дети в нетопленых,
неосвещенных домах. На салазках отвозили тела погибших. Не было сил, чтобы вырыть
могилу. Не было сил, чтобы пойти за ведром воды. Город, привыкший к сложной жизни,
был обречен на пещерное существование. Каждый переживший прошлую зиму в
Ленинграде узнал всю меру человеческого страдания.
Однако Ленинград не сдавался. Люди не хотели принять жизнь из рук врага. Ослабевшие,
они показали миру значение духовной силы. Я знаю архитектора, который в полумертвом
городе составлял проекты больниц, клубов, театров. Я знаю поэтессу, хрупкую женщину,
потерявшую крохотного внука, которая, замерзая, писала стихи о мужестве, воздухе и
солнце. Работницы изготовляли снаряды. На переднем крае бойцы отбивали атаки.
Ленинград выстоял.
Россия не оставила свою гордость. Летом по Ладоге из Ленинграда вывезли сотни тысяч
женщин, стариков, детей. Подвезли продовольствие. Город приподнял голову. Когда
Ладога покрылась льдом, по льду проложили колею, это было отдушиной. Но вот настал
час, и под напором солдат распахнулась дверь.
Я повторяю: бойцов вела ярость. Ротный писарь Бархатов сказал в ту ночь: «Не могу.
Временно прекращаю делопроизводство» — и с гранатами пошел бить немцев. «Слава
тем, кто первым встретился с войсками Волховского фронта», — гласил приказ. Связист
Молодцов подполз к вражескому доту и бросил несколько гранат. Немцы продолжали
строчить из пулемета. У Молодцова гранат больше не было. Тогда он бросился к
амбразуре и своим телом заткнул черную дыру. А бойцы уже бежали вперед.
Старший лейтенант Косарь, увидев бойцов Волховского фронта, закричал: «Здравствуй,
Большая земля!» «Большой землей» называли материк жители островов Северного
океана. Пятьсот дней «Большой землей» называли жители Ленинграда Тихвин, Вологду,
Москву. И вот остров снова стал материком. Надо ли говорить о нашей радости?
Еще раз дело решил человек, его отвага, его самопожертвование. Конечно, немецкая
армия — хорошая армия. Но вот пленный унтер-офицер Франц Тюльтенфельд. Он должен
был защищать позиции на Неве. Что ему Нева? Он рассказывает, что у него в Пруссии 600
моргенов земли, семьдесят коров и даже четыре пленных француза. Зачем он пришел к
нам? Зачем к нам пришли немцы? Зачем пятьсот дней они терзали Ленинград? Зачем они
продолжают разрушать его чудесные здания бомбами и снарядами? Ярость растет в нас,
требует выхода.
Бои под Ленинградом не затихают. Мы прорвали блокаду. Мы должны отбросить врага,
избавить Ленинград от немецких снарядов. Нам некогда радоваться, мы должны воевать.
И все же, думая о Ленинграде, мы счастливо улыбаемся. Мы шлем друзьям телеграммы и
письма. Мы знаем, что бывают победы большие по стратегическому значению. Но эта
победа самая прекрасная, самая человечная.
Я писал, что Ленинград и Стокгольм чем-то схожи. Может быть, сочетанием камня и
воды, может быть, суровой красотой, великодержавностью, целомудренной гордостью.
Многие шведы поймут нашу радость.
Мы не завоевываем чужое. Мы защищаем нашу землю. Мы ищем не мести, а правосудия.
Это простые, банальные и все же самые убедительные слова. Когда мы, отступая,
говорили о справедливости, недоброжелатели принимали это за слабость. Мы говорим о
справедливости и теперь, когда на Неве, на Двине, на Дону, на Осколе, на Кубани мы бьем
и гоним противника.
Эпилог
В Сталинграде наши войска выкурили из норы последних фрицев. Коллекция
военнопленных обогатилась еще несколькими генералами. После долгих месяцев боя
впервые над Сталинградом воцарилась благословенная тишина. Давно Седан стал
нарицательным именем: судьба армии Наполеона III, окруженной пруссаками,
приводилась как пример бесславного поражения. Пусть немцы больше не говорят о
Седане. Пусть теперь они повторяют: «Сталинград». Поражение 6-й немецкой армии
назидательней Седана.
Они шли к Волге, самодовольные, опьяненные топотом своих шагов. Они свезли под
Сталинград многообразную технику. Они кричали: «У нас множество танков! У нас
шестиствольные минометы! У нас лучшие в мире бомбардировщики!»
Главнокомандующий германской армией, ефрейтор, больной манией величия, 30 сентября
развязно рявкнул: «Я говорю, что Сталинград будет в ближайшие дни взят моими
солдатами». Он может сейчас поглядеть на Сталинград — его генералы один за другим
сдаются в плен. Мощная техника Германии не помогла фрицам. Железо не воюет.
Железом воюют. У наших солдат в груди священный огонь, и теперь мы считаем сотнями,
тысячами захваченные трофеи: самолеты, танки, орудия, минометы. Берлин от горя не
поумнел, а поглупел. Вот как берлинское радио золотит горькую пилюлю: «Наше военное
руководство в Сталинграде, перед тем как сдаться русским, уничтожило все документы.
Этим наши герои приготовили себе еще один камень для памятника». Хорош будет этот
памятник битым фрицам! Может быть, на его цоколе они напишут: «Сдаваясь в плен,
отважно сожгли приказы о реквизиции и наиболее пикантные дневники». Бумаги было
легче уничтожить, чем орудия.
Чувствуя, что сожженные бумаги мало утешают немцев, берлинское радио сообщает: «В
северной части Сталинграда наши войска сражаются еще более стойко». Это немцы
говорили по радио 2 февраля. А в это время в северной части Сталинграда фрицы всех
званий деловито спрашивали красноармейцев: «Битте, где здесь плен?»
Осенью Гитлер во что бы то ни стало хотел взять Сталинград. Он мечтал об этом
напряженно, навязчиво: победа ему была нужна, как опора, как стена. Он уперся в стену,
и стена рухнула. Он кричал на своих генералов: «Взять Сталинград!» Он швырял ордена.
Он грозил непослушным. Он пригнал к Волге свои лучшие дивизии. Он потратил на
Сталинград сотни и сотни тысяч немцев. Он не хотел признать себя побежденным.
Сталинград стал для бесноватого ефрейтора вопросом престижа. Он завел свою отборную
армию в капкан. Он кричал: «Вы триумфаторы». Пусть полюбуется теперь на своих
«триумфаторов»: они жалки и ничтожны, эти пойманные в западню мелкие хищники,
воры с крестами на груди. Боец глядит на пленных генералов и усмехается:
«Довоевались!»
Немцы называют окружение «котлом». Что же, большой сталинградский котел откипел.
Но немцам теперь приходится привыкать к окружениям: котлов и котелков довольно
много, в каждом из них варятся фрицы. Мы теперь тоже кое к чему привыкли: мы
привыкли бить немцев оптом, и это дело мы доведем до конца.
3 февраля 1943 г.
Тебя ждет победа
Двадцать месяцев проклятые немцы пировали на нашей земле. Теперь настал час ответа.
Штыком мы пишем приговор. Пулей ставим точку. Снарядами чистим землю.
Подобно пурге растет и ширится наступление. За спиной бойца — крылья. Это крылья
надежды.
Немцы думали править нашей страной. Они устроили в наших городах дома терпимости.
Они пороли девушек. Они терзали стариков. Их сады — это виселицы. Их школы — это
застенки. Сифилитичные колбасники, они заразили нашу землю. Они оскверняли нашу
радость. Теперь настал час суда. В Берлине немцы гадают: где остановится Красная
Армия? Мы можем их успокоить: Красная Армия не остановится, пока по нашей земле
ползает хоть один карлушка.
Немцы долго считали себя «сверхчеловеками». Кончена комедия: сверхчеловеки
подымают вверх сверхлапы. Сержант Соколов живо скрутил руки немецкому офицеру и
двум фрицам. Скоро Россия скрутит лапы поганцам.
Напрасно немцы хотят тряхнуть стариной и лезут в контратаки. Мы знаем, как встретили
братья Следневы расхрабрившихся фрицев: пулемет успокаивает немцев оптом. А пока
есть время, наши снайперы бьют немцев и в розницу, красиво бьют — один русский и
полтораста мертвых колбасников. С признательностью мы повторяем имена Копылова,
Колганова, Челомбицкого, Соловьева.
Двадцать месяцев мы ждали этого часа. Мы учились воевать. Мы научились. У немца
медный лоб. Но в сердце немца червь. Немец еще хочет устоять. Немец уже не может
устоять перед натиском Красной Армии.
В древней легенде звезда вела людей к спасению. Нас ведет наша звезда. Она высоко в
небе. И она на ушанке каждого бойца, эта звезда — упование мира, гордость России.
Друг, вглядись в ночную темноту — тебя ждет победа.
26 февраля 1943 г.
«Новый порядок» в Курске
Прошлой весной я прочел в одной немецкой газете следующее рассуждение: «В Калуге
или в Калинине мы пробыли считанные недели, и русские не могли по-настоящему
увидеть, что такое новый порядок...» В Курске немцы пробыли пятнадцать месяцев. Здесь
мы можем изучить достижения «нового порядка».
Курск при немцах. На тротуарах много офицеров, солдат. Воровато оглядываясь,
шмыгают мадьяры — идут на базар спекулировать. По мостовой плетутся изможденные
женщины с салазками. Трамвай исчез: немцы сняли рельсы и отправили их в Германию.
Повсюду указательные таблицы на немецком языке:
«Солдатский дом 3».
«Убежище для военнослужащих».
«Казино».
На стенах плакаты. Вот изображен немец с ребенком на руках. Подпись: «Немецкий
солдат — защитник детей». Женщина прошла и отвернулась: ее четырехлетнего мальчика
искалечил пьяный фельдфебель.
Вот другой плакат: немецкий солдат показывает рукой на землю. Подпись поучительна:
«Тебя ждет земля». Это — пропаганда перед весенним севом. Но куряне вздыхали: не
ждет ли их могила?
На дверях некоторых домов значится: «Собственность германской армии. Русским вход
воспрещен» — или: «Гражданскому населению вход в этот дом воспрещается под страхом
наказания смертной казнью».
Дощечки с названиями улиц — сверху по-немецки, снизу по-русски. Комендант Курска
генерал-майор Марселл заявил: «Восстановить дореволюционные названия. Никакой
политики». Самая большая улица в Курске Ленинская. Прежде она называлась
Московской. Генерал-майор поморщился: «Московская? Это тоже политика». Повесили
новую дощечку: «Гауптштрассе — Главная улица».
Комендант города Щигры, Курской области, майор Паулинг назвал лучшую улицу города
Немецкой.
Немцы заполнили Курск. Здесь стоит дивизия. Здесь базы второй германской армии. Здесь
кутят штабные офицеры генерал-лейтенанта фон Зальмута. Комендант решил, что в
казармах немцам «неуютно и опасно». Офицеров и солдат разместили по домам. В каждой
квартире немцы.
А вот и немки. Откуда они взялись? Майор привез супругу из Гамбурга. Усмехаясь, он
говорит: «Здесь спокойней...» (В начале февраля эта гретхен спешно отбыла: она
предпочла английские бомбежки русскому наступлению.)
Даже мертвые немцы теснят русских. В городском парке Щигров зарыто четыре тысячи
арийцев. Вместо аллей и скамеек бесконечные шеренги прусских крестов.
Ресторан для немцев. Кино для немцев. Театр для немцев. Магазин для немцев. Вокзал
для немцев. Кладбище для немцев. Для русских? Ров в Щетинке — там зарывают
расстрелянных.
***
До прихода немцев в Курске было сто сорок тысяч жителей. При немцах осталось
девяносто тысяч. Около двух тысяч немцы убили, девять тысяч отправили в Германию.
Свыше десяти тысяч умерло от эпидемий.
Пятнадцать месяцев куряне жили пещерной жизнью. Зимой было запрещено ходить по
улицам после пяти часов пополудни, летом — после семи часов. Люди сидели в темных
домах. А под окнами горланили пьяные немцы.
В комнате, где живет заведующая хирургической больницей доктор Коровина, стены
изрешечены пулями. Можно подумать, что здесь шел бой. Нет, это развлекались немецкие
офицеры. Выпив несколько бутылок французского шампанского, они стали стрелять в
комнату, где спала Коровина с дочкой. Обер-лейтенант острил: «Мы приглашаем фрау
доктор распить с нами бутылочку...»
«Только для немцев» — эти слова стояли повсюду. Написать письмо в Щигры? Почта
только для немцев. Послать телеграмму в Орел? Телеграф только для немцев. Съездить в
Белгород? Нужно для этого угодить немцу в комендатуре: он выдает пропуска.
Счастливец будет допущен в товарный вагон: пассажирские только для немцев.
Генерал-майор Марселл любил показывать свою эрудицию. Он ссылался на старого
итальянского автора Казанову: «Русские любят кнут». Русская бомба закончила земные
труды генерал-майора Марселла. Новый комендант, майор Флягг, когда к нему
обращались с просьбой, неизменно отвечал: «Вы, кажется, забыли, что вы — русский?»
В учреждениях висели дощечки: «Пользоваться уборной русским запрещается».
Очевидно, в этом сказалась мистика арийской расы...
***
Курян немцы убивали за городом — в Щетинке. Раздевали, потом расстреливали, кидали
в ров. Убивали коммунистов и жен командиров, студенток пединститута и пленных
красноармейцев, евреев и колхозниц. Убийствами ведали три конкурировавших
учреждения: комендатура, гестапо и полевая жандармерия.
Двадцать пять заложников были убиты перед зданием мединститута. Их тела лежали на
мостовой: немцы запретили родным похоронить расстрелянных.
Щигры — маленький город, но и в Щиграх палачи поработали. Когда был взорван мост,
немцы расстреляли пятьдесят заложников. Зверски убили братьев Русановых. Весной на
центральной площади повесили шесть девушек. Когда обреченных вели на казнь, они
кричали: «Женщины, стыдно быть немецкими подстилками! Наши скоро вернутся.
Мужайтесь!» Немцы стояли с фотоаппаратами и гоготали.
В селе Никольском я встретил учительницу Провалову. Ее сына застрелил немец.
Почему? Потому, что немцу захотелось выстрелить. В том же селе немцы убили
колхозницу Воробьеву, мальчика Васю Паренева, старика Петра Фомина. Почему?
Потому, что немцы наводили «новый порядок».
Немцы хотели изнасиловать Марусю Толмачеву. Девушка сопротивлялась. Ее подвесили
к дереву, потом убили. Убили тринадцатилетнего Колю Толмачева, который вступился за
сестру.
В Курске было четыреста евреев. Немцы их убили. Грудных детей ударяли головой о
камень: экономили патроны. Среди убитых — крупные врачи, известные за пределами
города, Гильман и Шендельс. Убивали младенцев и девяностолетних стариков. Уходя из
города, немцы вспомнили, что в больнице для тифозных лежит девушка-студентка —
еврейка. Палачи пришли в палату. Больная не могла встать, ослабев после болезни. Ее
убили здесь же. В Курске остался только один еврей — инженер Киссельман. Он лежал в
тифозной больнице. Его спасла русская сиделка — сказала немцам, что он умер.
В Фатеже вели на казнь еврейскую семью. Девочка кричала: «Убивают!» Убили сначала
ее. Потом положили мать на тело дочери. Убили. Скинули в яму отца и закопали.
***
Немцы говорили: «Новый порядок — это частная торговля и товары». В Курске
открылись три комиссионных магазина. Что в них можно было купить? Веер, щипцы для
сыра, вазу, люстру, мороженицу.
В ларьках торговали «кустарными изделиями» — корзинами, деревянными пуговицами,
эрзац-мылом, которое не мылилось. Вот и вся «частная торговля». Пятнадцать месяцев
немцы вывозили из Курска и Курской области награбленное добро — хлеб, сало, шерсть.
Они не ввезли в Курск ни одной иголочки, ни одного перышка.
Был базар. Немцы покупали у крестьян яйца, картошку, зелень. У немцев карманы были
набиты оккупационными марками. Эти бумажки не имеют хождения в Германии. Их
назначение — придать грабежу видимость торговли.
Куряне уходили в деревни за пятьдесят, за сто километров — тащили пожитки и меняли
их у крестьян на картошку. Приходилось давать взятки немецким патрулям. Немцы брали
все: картошку и соль, наволочки и детские ботинки.
Комендант Курска открыл новый способ снабжения населения: немцы сдавали в аренду
городскую землю. За каждый га нужно было внести немцам 140 рублей и 10 центнеров
картофеля. Майор Флягг ухмылялся: «Земля вам, картошка нам». А куряне голодали.
***
Немцы говорили: «Новый порядок — это частная инициатива и расцвет
промышленности».
Генерал-майор Марселл вызвал одного из местных квислингов, инженера Томило:
«Извольте наладить производство. Открыть мельницы — нашей армии нужен хлеб.
Мастерские могут ремонтировать наше снаряжение».
В газете «Курские известия» было объявлено, что «трикотажная фабрика возобновила
работу, желая облегчить положение курян». На фабрике принимались джемперы: за
солидное вознаграждение их перевязывали. По два джемпера в день... Чем же была занята
трикотажная фабрика? Она изготовляла фуфайки для немецких солдат. Шерсть брали у
русских крестьян. Работали русские женщины. Фуфайки носили немцы.
А частная промышленность? В Курске открылось несколько предприятий. Вот, например,
курский филиал берлинской фирмы «Адольф Филипс». Во главе стоял немец Адлер. Он
набрал 25 русских рабочих. Адлер забирал на бойне кожи. Немцы ели котлеты. А
выделанная курскими рабочими кожа направлялась в Берлин фирме «Адольф Филипс».
Другой немец открыл валяльное производство, обслуживающее германскую армию.
Фабриканты приехали с семьями. Жили припеваючи. В начале февраля они неожиданно
помрачнели, стали говорить, что скучают по родине, и, собрав пожитки, уехали.
В селе Волово немец открыл колбасную фабрику. Он привез из Германии оборудование.
Свиней забирали у крестьян. Работали на фабрике голодные русские женщины. Колбасу
отсылали в Германию. За исчезновение одной колбасы герр колбасник высек женщину.
***
В русском селе Замарайке успел обосноваться немецкий помещик. Он нанял батраков,
выписал из Германии молотилку.
В селе Папино немцы снесли школу и больницу. Из строительного материала крестьяне
должны были строить дома для немцев. Колонизаторы устраивались надолго. Они
считали, какие доходы у них будут в 1944 году. Они не забывали даже о полушках.
Забыли они об одном: о Красной Армии.
В первые месяцы немцы грабили деревню беспорядочно: солдаты забирали коров, свиней,
кур. Потом командование ввело «новый порядок»: грабить стали организованно. С каждой
коровы нужно было поставлять немцам 720 литров молока, с каждой курицы — 190 яиц.
Крестьяне говорили: «Зимой курица несется, что ли?..» За такие размышления староста
сажал в холодную избу.
Крестьяне работали «общиной» — немцам было удобней стричь стадо оптом. В
некоторых селах не осталось ни одной лошади. Немцы приказывали: «Поделите землю по
дворам, и пусть каждый двор сдаст урожай, как полагается». Женщины тащили плуги.
Староста покрикивал: «Живее — нужно государству сдать, что полагается».
«Государством» этот бестия именовал немцев.
В Курске находилось «викадо» — специальное учреждение для ограбления крестьян.
Викадо требовало. Комендант грозился. Старосты радели. Крестьяне снова узнали
крепостное право. Им оставляли по нескольку снопов на душу — как коменданту
вздумается. Остальное забирали немцы.
Немцы хотели во что бы то ни стало доказать, что «новый порядок» — это рай для
крестьян. Они объявляли, что такое-то село «поддерживало партизан», забирали в селе
всех коров, потом «дарили» соседнему селу пять коров и об этом писали в газетках: «Мы
снабжаем скотом русские деревни». В Курске немцы «дарили» русским русские дома. В
селах немцы «дарили» русским русских коров и заставляли крестьян посылать
«благодарственные адреса» коменданту.
Старик в селе Никольском рассказывает: «Мне восьмой десяток пошел. А они меня
заставили плести валенки из соломы. Приезжал из Щигров подлец — объяснял еще, как
плести. По двенадцати пар с общины. Вот такое дерьмо делать — тьфу!..»
Колхозница из села Усиенки говорит: «Культур! Культур! Скажите, пожалуйста! А какая
же это культура, когда они все позабирали? Платком моим и то не побрезговали.
Лохмотники проклятые!»
В большом селе Вышне-Долгов немцы устроили хлебный и мясной заводы,
обслуживавшие германскую армию. Согнали женщин. Забрали муку, скот. Староста был
пьяницей. Бил крестьян. Когда к селу подходила Красная Армия, староста выпил бутылку
горькой, запряг коня и, стоя в розвальнях, понесся сквозь буран, восклицая: «Я — второй
Гитлер».
В некоторых селах избы сожжены. За что? Вот село Мишино. Один колхозник дал
русскому военнопленному ломоть хлеба. Комендант приказал сжечь пять изб. «Новый
порядок!»
***
«Мы принесли вам светоч культуры», — заявил генерал-майор Марселл. В течение года
все школы были закрыты. Наконец-то немцы разрешили открыть несколько эрзац-школ в
пределах четырех начальных классов. Майор Флягг сказал: «С русских хватит и этого».
В Курске родители попытались устроить групповые занятия для детей, но комендатура
запретила занятия, объявив их «незаконными сборищами».
Из библиотек изъяли почти все книги. Достаточно указать, что к запрещенным книгам
были отнесены «Гаврош» Гюго и популярное изложение теории Дарвина.
В театре выступали шансонетки — для немцев. В один из кинотеатров русские имели
право доступа. Там показывали фильмы, посвященные прославлению Гитлера.
Такова была культурная жизнь города, прежде имевшего несколько высших учебных
заведений, прекрасный театр, два музея, богатые библиотеки.
Что принес «новый порядок» русской интеллигенции? Бухгалтер завода «Коминтерн»,
вместе с другими жителями Воронежа насильно эвакуированный в Курскую область,
рассказывает: «В комендатуру при мне вызвали преподавателя университета. Дежурный
офицер спросил его:
— Профессия?
— Астроном.
Немец рассмеялся:
— Вот как! Что же, будете чистить нужники. Правда, звезды и уборные — различные
вещи, но ничего другого я вам не могу предложить.
Учительница Щигров Александра Алексеевна Козуб была направлена на земляные
работы.
К ней подходит офицер:
— Почему плохо работаешь?
— Не привыкла. Кирки в руке не держала.
— Что ж ты делала?
— Я была учительницей.
— Удивительно! Где же тебя научили этому?
— Я училась в Воронежском пединституте.
— А я в Иене на философском факультете. Небось у вас философию не изучали?
— Изучали.
— Канта и Гегеля?
— Канта, Гегеля, Маркса, Энгельса.
— Ну, Маркс и Энгельс — это евреи. А вот интересно, хорошо ли ты усвоила схоластику?
Девушке стало тошно. Она угрюмо ответила:
— У меня диалектика...
Тогда изысканный офицер ударил ее с размаху по обеим щекам. Так закончился
философский разговор в Щиграх. Мне рассказывала о нем честная советская учительница
Козуб, которая предпочла кирку измене и правду немецкому «философу».
***
Закрыли школы. Закрыли театры. Закрыли библиотеки. Что они открыли? Дом
терпимости на улице Невского. Открыли торжественно. Герр доктор Фогт произнес речь:
«Мы несем веселье в ледяную пустыню».
Они не принесли веселья. Они принесли заразу. Перед войной в Курске совершенно исчез
сифилис. Немцы заразили Курск. По немецкой статистике, среди гражданского населения
регистрировалось в декаду от 70 до 80 случаев заболевания венерическими болезнями.
Больных отправляли в городскую тюрьму. Свыше сотни из них немцы убили. Эти
сифилитичные павианы оставили после себя не только развалины и ров в Щетинке. Они
оставили страшную заразу.
***
Помимо венерических болезней, немцы принесли эпидемию дифтерита. Прививок не
было, и смертность среди детей от дифтерита дошла до 60%. На почве голода,
скученности, грязи рос сыпняк. Я видел одного из предателей, врача Кононова, члена
«городской управы». Он должен был якобы заботиться о здоровье населения. Он
заботился об одном: как угодить своему начальнику, немецкому врачу Керну. До немцев
Кононов пил русскую горькую. После прихода немцев он стал пить шнапс. Он говорит:
«Доктор Керн был культурным немцем, хорошим врачом, отзывчивым человеком», —
хозяева убежали, но лакей по привычке еще кланяется. Я спрашиваю Кононова:
— Что же вы лично сделали для жителей?
— Много. Доктор Керн мне говорил: «Зачем вы так возитесь с гражданским
населением?..»
Вот он, «культурный немец» и «отзывчивый человек».
Больных не лечили. На дверях вывешивали по-немецки: «Здесь заразные. Вход
военнослужащим воспрещается». Немцы хотели заражать, но не заражаться.
***
Военнопленные умирали на глазах у населения. Повсюду немцы расклеили плакаты:
«Сдавайте теплую зимнюю одежду для русских военнопленных вашему старосте».
(Старосты были и в городах — на каждой улице.) Старосты сдавали теплую одежду
коменданту. Комендант распределял ее между немецкими солдатами.
Страшное зрелище представляли собой лагеря: морозные грязные бараки. Надписи: «для
русских», «для украинцев», «для тюркских народов», «для тифозных». Кормили жижей —
картофельная кожура. Били. Заставляли рыть укрепления. Русские глядели на агонию
русских и не могли им помочь. Это было моральной пыткой.
***
Слова молитвы «О победе христолюбивого воинства» немцы приказали заменить: «О
победе германской армии». Одна старушка осмелилась сказать: «Не могу я молиться за
победу немцев — у меня три сына в Красной Армии». Строптивую высекли.
В одном селе Курской области немцы устроили молебен за здравие Гитлера. На паперти
Мария Дементьевна Краскова громко сказала: «Мы, люди русские, молимся за победу
наших». Ее подвергли порке, потом заперли в холодный амбар. Она стояла в амбаре и
молилась за победу Красной Армии.
***
В Курске немцы нашли несколько квислингов. Бургомистром был назначен некто
Смялковский, воспитанник духовной семинарии Киева. Он получил от немцев дом,
блокноты с фирмой «Бургомистр города Курска» и даже автомобиль. Он оставил дом и
блокноты и на машине уехал в Льгов. Городская управа заседала раз в месяц под
портретом Гитлера. Тирольский шпик был изображен в красках с подписью: «Адольф
Гитлер, освободитель». В присутствии немцев члены городской управы стояли.
***
Немцы закрыли все учебные заведения. Но в Щиграх они открыли «курсы для
полицейских». Они учили стрелять, арестовывать, реквизировать, вешать. Передо мной
своеобразный документ — послание курсантов третьего выпуска коменданту Паулингу:
«В полном сознании громадной ответственности за выполнение возложенных на нас
обязанностей мы говорим вам, господин комендант, спасибо...»
Передо мной и автор этого послания, некто Колосков. Он прикидывается ребенком,
твердит о своей «безмозглости». В его глазах злоба и страх. «Победоносная германская
армия», убегая, оставила Колоскова. Курсантов учили пытать и расстреливать русских.
Летать их не научили. Напрасно они попытались бежать по сугробам...
Тихо в комнате. Тихо и душно. Темная животная тоска идет от согнутой спины
изменника. Нет ничего страшнее предательства: оно убивает человека до смерти. Передо
мной живой труп, тряпичная кукла, грошовый паяц. Я говорю: «Вы понимаете, что вы
предали Россию?» Он шевелит губами: «Да».
***
Смазливая девушка. Выщипанные брови. Карминовые губы. Прежде она была студенткой
Курского пединститута. Ее соблазнили подачки немецких офицеров, танцы, французское
шампанское. Ее соотечественники пятнадцать месяцев мужественно сражались. Люди
отдавали свою жизнь, чтобы освободить Курск. А она услаждала палачей своего народа.
Она сейчас сидит у себя в комнате и плачет. Позднее раскаяние. Измена, как ржа, разъела
ее сердце. На улице праздник, люди смеются, обнимают бойцов. А она сидит в темной
комнате и плачет. Она стала отверженной — для себя самой, и нет кары тяжелее.
***
Двадцать тысяч юношей и девушек немцы вывезли из Курской области в Германию.
Девять тысяч они вывезли из Курска. Что сулил «новый порядок» этим злосчастным?
Илья Урютов был рабочим на металлургическом заводе. Весной его отправили в
Германию, в Брауншвейг. Там его вместе с 800 другими русскими поместили в лагерь.
Рабы работали на заводе, жили в лагере. В день давали по 200 граммов хлеба и литр
баланды. Охраняли лагерь эсэсовцы. За малейшую «провинность» они избивали русских.
Многих покалечили. Из 800 за пять месяцев 250 умерли — от голода, от болезней, от
побоев. Урютов заболел эпилепсией — ему повезло: его отправили домой. Молодой
человек, он стал дряхлым стариком.
Уборщица Пенькова спасла своего сына: напоила его перед медицинским осмотром
табачным настоем. Но дочь Пеньковой семнадцатилетнюю Тамару немцы взяли. Она
рассказывает: «Везли нас, конечно, в телятниках под охраной. Привезли в город Линц, в
Австрию. Там приходят немцы и немки — осматривают, ощупывают, как скот. Там было
две тысячи девчат и парней. За невыполнение нормы — по сто двадцать розг. А кормили
так: бурда на репе, и все. Я, конечно, комсомолка, и мне эта жизнь не подходит. Не могу я
их эсэсовцам кланяться. Со мной двоюродная сестра была. Я говорю: «Убежим».
Подобрали компанию. Четыре девушки и трое парней. Мы шли до Бреста восемнадцать
суток. Пока по немецкой земле шли, обходили деревни. А поляки нас кормили, как могли.
В Бресте мы отдали все вещи, даже валенки, одному немцу. Он нам пропуск в Курск
дал...»
Немногим повезло, как веселой и смелой Тамаре. Другие еще томятся в немецком рабстве.
Мы знаем теперь, что такое «новый порядок». Он существовал много тысяч лет тому
назад. Тогда его называли «торговлей рабами».
***
Упорно и мужественно куряне ждали пятнадцать месяцев дня освобождения. Немцы
издавали две газетки. Они старались убедить курян в немецкой победе. Но иногда с неба
падали листовки. Их подбирали дети, несли домой, и вот город обходила радостная весть:
«наши держатся», «немцев отогнали от Москвы», «заводы работают на Урале...». У
штабных офицеров были приемники. Уходя из дома, немцы выключали аппараты. Но
русские научились их включать. Слушали Москву, и снова надежда раздувала сердца.
С декабря немцы приуныли. За их лицами следили тысячи глаз: уныние немцев было
надеждой курян. В сентябре, в октябре, в ноябре герр обер-лейтенант каждый день
говорил пятнадцатилетней Варе: «Сталинград капут». В декабре он примолк. В январе
Варя стала пытать офицера: «Ну, как Сталинград? Капут?» Офицер молчал. Однажды
вместо ответа он отпустил девочке пощечину. Варя рассказывает: «Господи, как я
обрадовалась! Побежала к маме, говорю: кончено их дело. Капут немцам. Видишь, как он
мне залепил? Значит, у них со Сталинградом ничего не вышло...»
Куряне не только ждали. Куряне боролись с захватчиками. Железнодорожники взрывали
немецкие паровозы. Девушки переправляли оружие. Партизаны убивали немцев.
Вот рабочий Бабкин. Он был во главе отряда. Мягкое русское лицо. А этот добряк отравил
немцам немало крови. Он подготовлял взрывы на вокзале, отвозил в Фатеж оружие,
помогал пленным перейти линию фронта. Он рассказывает: «Везу я оружие. Вдруг немец.
Я, конечно, соли прихватил — будто еду менять. Бумажка у меня с печатью, сам черт не
разберет. Но немцу что печать, он на соль уставился: «Дай». Я ему бы рад всю отдать,
нельзя — заподозрит. Торговался — на тебе стакан. Обошлось. А вот вы нашего попа
навестите, замечательный поп...»
Священнику Павлу Говорову шестьдесят семь лет. Русский человек, он любит родину. Он
был связан с партизанами. Он прятал у себя наших летчиков, переодевал их, помогал им
перебраться через фронт.
Комсомолки Зоя Емельянова — студентка пединститута. Это серьезная, смелая женщина.
Ее муж — командир Красной Армии. Когда немцы вошли в Курск, у Зои родился ребенок.
Но это не помешало ей войти в партизанский отряд. Она доставляла партизанам оружие.
Она говорит: «Я знала, что наши вернутся. Твердо знала, как то, что я — я». Большая сила
в ее глазах. Это сила верности.
Доктор Коровина — немолодая женщина. Беспартийная. Она работала в хирургической
больнице. Там лежали раненые русские — командиры и бойцы. Коровина разговаривала с
ними, проверяла их душевное состояние, потом спрашивала: «К нашим хотите?» Она
помогала уйти из-под стражи. Каждый день рисковала жизнью, но знала: помогаю
братьям обрести свободу. Это сознание ее поддерживало в самые горькие минуты. Сейчас
она радуется, как ребенок: «Наши в Курске!» Значит, не напрасно она ждала. Не напрасно
связалась с партизанами.
Когда мы говорим о слезах радости, с которыми встречает Красную Армию население
освобожденных городов, это может показаться формулой. Но доктор Коровина плакала от
радости. И Бабкин. И старый священник Говоров. И комсомолка Зоя. И тысячи, тысячи
людей. Эти слезы — как жемчуг: они красят. Кто пережил такие часы, поймет все без
слов.
***
Немцы, уходя из Курска, сожгли или взорвали все большие дома. Прекрасные здания
мединститута и пединститута, собор, гордость города — новый цирк, дом обкома —
бывшее дворянское собрание, все школы города, все многоэтажные жилые дома, театр, —
все это уничтожено немцами.
Даже в Щиграх не осталось ни одного большого дома: немцы, отступая, сожгли все. В
деревне Тимирязевка была новая хорошая школа. Немцы устроили там лазарет. В школе
лежали раненые немцы — восемнадцать человек. Убегая, немцы взорвали школу со
своими ранеными. Они верны себе до последней минуты.
Они начали убираться из Курска заблаговременно — после разгрома у Касторного.
Уехали немецкие дамы из «Казино», которые били по щекам русских уборщиц. Уехали
господа промышленники. Уехали штабные офицеры. Но Красная Армия подошла к леску,
где находились немецкие укрепления, раньше, чем рассчитывали немцы. Дома они
сожгли, но на вокзале они оставили девятнадцать паровозов и около тысячи вагонов с
добром. Они подвесили к мосту авиабомбы, а взорвать мост не успели.
В домах были спрятаны немецкие автоматчики. Шли уличные бои. Погиб любимец
бойцов полковник Перекальский — он шел в боевых порядках. Наконец город был
очищен от врага. Торжественно куряне похоронили полковника Перекальского — в
сквере перед театром. Был митинг. Генерал-лейтенант Черняховский сказал: «Куряне, ваш
прекрасный город немцы осквернили. Теперь Курск снова стал советский...» И лились
слезы радости. Курск возрождался к жизни.
Древний русский город, он сиял в одиннадцатом веке. Во время нашествия Батыя Курск
был предан огню и мечу. Двести лет спустя он снова отстроился. Он был русской
крепостью, оплотом против набегов южных кочевников. Потом он стал мирным и тихим
городом, с большими тенистыми садами, с молодежью, которая училась, мечтала, росла в
его садах. И вот Курск снова подвергся нашествию варваров. Пепел, щебень, мусор,
железный лом, скелет города — вот что принес курянам «новый порядок».
А жизнь начинается. Уже вышел крохотный номер «Курской правды» — в полевой
типографии. Городскую типографию немцы взорвали. Уже восстановлена работа
электростанции. Уже пекут хлеб в пекарнях. А на могиле героев — цветы среди снега...
Части Красной Армии прошли на запад. Но люди не забудут трагедии Курска. Теперь
каждый боец знает, что такое немецкая оккупация. В Можайске, в Ельце, в Калинине
были кратковременные налеты. Здесь было долгое рабство — почти пятьсот дней
немецкой неволи. Здесь немцы успели насадить «новый порядок». Здесь они убивали с
расстановкой. Здесь они заражали планомерно. Здесь они издевались по плану — по
декадам, по месяцам, по семестрам. Мы жадно смотрим на запад. Мы знаем теперь, что
творится в Гомеле, в Брянске, в Киеве. Мы все знаем. В ком есть толика любви к своей
стране, к своему народу, до смерти не простит немцам Курска. Нет с ними у нас жизни.
Нет нам жизни, пока мы их не уничтожим. Мы соберем все документы, все фотографии,
все рассказы очевидцев. Мы устроим страшный музей «нового порядка» — память о
злобных дикарях двадцатого века. Пусть помнят люди и пусть помнят народы: это было.
Мы идем судить преступников. И последнему из них мы напомним: это тебе за «новый
порядок».
26, 27 февраля 1943 года
Верность
Темна и страшна измена. Она опустошает сердце человека, она его заставляет умереть
задолго до смерти. Изменник много говорит — ему страшно замолчать. Вдруг его голос
срывается, наступает молчание. Оно — как могила. Глаза изменника проворны, но это —
бег на месте. Трудно заглянуть в такие глаза, а если удастся, видишь пустоту, небытие.
Есть у измены запах, привкус: духота, горечь, безвыходная тоска.
Заместитель бургомистра Курска Алексей Кепов был когда-то жизнерадостным. Он
изменял родине. Немцы его награждали, баловали. Они ему «подарили» чужой дом, и
немецкий майор здоровался с предателем за руку. Но Кепов не радовался. С каждым днем
он становился все мрачнее. Он сидел у себя и ровным почерком выписывал имена
«неблагонадежных»: он выдавал немцам русских. Потом он с изумлением глядел на свою
руку. Он стал избегать зеркала. Даже мед, реквизированный у крестьян, казался ему
горьким. Над Курском пролетел наш самолет. Немецкий офицер спросил Кепова: «Это
что за птичка?» Кепов ответил: «Русский». Потом показался «мессершмит», и Кепов
добавил: «А это наш». Тогда немец загоготал: «Врете! Это не ваш и тот не ваш». Кепов
вобрал голову в плечи: еще раз он почувствовал цену измены.
В одном из сел Курской области староста прославился лютыми расправами. Он порол
женщин на помосте, бил стариков. Из немецкой винтовки он стрелял в голубей. Он
говорил: «Сердце у меня чешется. Вот взял бы и перестрелял всех...» Его сердце грызла
измена. Он хотел уйти от себя и не мог. Когда немцы отступали, за последним грузовиком
бежал человек с всклокоченной бородой и с мутными глазами. Это был староста.
Я сидел в одном доме. Меня удивили глаза хозяйки: они казались сделанными из
опалового стекла, в них не было жизни. Хозяйка неохотно отвечала на мои вопросы, а
спрашивал я ее, только чтобы разрядить чересчур тяжелую тишину. В углу играл
пятилетний мальчуган. Я спросил хозяйку: «Немцы к вам приходили?» Она ответила:
«Нет». Я сказал: «Вам повезло». Но тогда мальчик закричал: «Отто приходил», и, упрямо
стуча кулаком по стулу, он долго повторял: «Отто приходил». Женщина молча вышла из
комнаты. Я больше не мог сидеть в этом доме. Мне показалось, что в комнате нет воздуха.
Я выбежал на улицу. Был морозный яркий день. Сотни женщин жмурились и улыбались
первому красному флагу на фасаде поврежденного снарядом дома. Мир жил и радовался.
Только одна высокая белокурая женщина с пустыми опаловыми глазами не находила себе
места в этом мире.
Верность не только укрепляет человека, верность веселит. Палач Фридрих Шмидт, в
Буденновке истязавший юношей и девушек, писал: «Они чертовски держатся». Он стоял с
плетью, а его жертвы молчали. Он ждал слез и не дождался. Верность вдохновляла героев,
верность согревала их последние часы.
Коле Горяинову одиннадцать лет. Немцы, выпив, сказали мальчику: «Говори хайль
Гитлер». Коля молчал. «Ну, змееныш?..» Тогда Коля ответил: «Я — советский. Я таких
слов не буду говорить». Его били ремнем, а он молчал. Его поддерживала верность.
Старушка Мария Дементьевна Краскова — верующая. Немцы устроили молебен: за
здравие Гитлера. На паперти Мария Дементьевна громко сказала: «Мы — люди русские,
молимся за победу своей армии». Ее подвергли порке, потом заперли в холодный амбар.
Она стояла в амбаре и молилась за победу Красной Армии.
Пятнадцать месяцев немецкого ига не смогли сломить миллионов сердец. Люди жили
страшной жизнью. Их морили голодом, над ними измывались. Многих пытали, убивали.
Но в глубине русских сердец жила большая неумирающая вера: за своих страдаем, думали
они. Ждали Красную Армию, как после обвала в шахте задыхающиеся горняки ждут
глотка воздуха. Кто в Курске работал с партизанами? Учительницы, рабочие, студенткикомсомолки и престарелый священник Павел Говоров, подростки и матери — народ. Они
сберегли не только гордость, они сберегли и ту бодрость, которую в старину называли
весельем духа.
Все теперь знают, что такое «работа в Германии»: юношей и девушек немцы насильно
отсылают в свою страну. Там их продают, как рабов. Одних покупают владельцы заводов,
других берут фермеры. Свободные люди нашей страны становятся невольниками,
прислугой жадных и жестоких немцев. Тяжела жизнь в рабстве, но даже там, за тридевять
земель от родины, отданные во власть рабовладельцев, русские сохраняют бодрость духа.
Передо мной письма двух курских девушек, осторожности наперекор посланные из
Германии.
«15 января 1943.
Здравствуйте, дорогие мои родные, миленькая мамочка, Ниночка, Миша и детишки
Галочка и Надюша! Сегодня для нас с Таней счастливый день — получили от вас письма.
Сегодня утром я стирала белье и так устала — очень много было белья, но Таня
прибежала и принесла письмо, и сразу прошла вся усталость.
Дорогие мои родные, когда же это кончится? Как тяжело переносить издевательства!
Милая мамочка, если бы вы знали, как тяжело! Но мы с Таней все переносим, и если
перенесем, это наше счастье.
Сейчас здесь холодная зима, но на нас не обращают внимания, хоть ты ходи раздетая —
им дела нет. Сволочи, сидят в теплой комнате, ничего не работают, только
приказывают — сделай то и то, и приходится делать. Будь это у нас, я бы им плюнула в
рожу, а здесь молчи и делай, что скажут.
Дорогая Ниночка, ты спрашиваешь, что за люди мои хозяева. Да если бы они были люди,
они не люди; сидят, не работают и по десяти пар чулок на ногах. А до того, как ты мне
прислала мои старые гетры, я ходила на босу ногу. Они это видели и только смеялись.
Ниночка, ты себе не можешь представить, что со мной было, когда я получила посылку.
Слезы полились от радости. А мои гетры, когда я надела, показались мне теплее их десяти
чулок, потому что это мои гетры, с моей родины, где я свободно жила, хотя и не так
богато, как мои проклятые хозяева, но жила, как хотела. Ну что же, дорогая сестра, мы им
все вспомним, как кончится война. Ниночка, если можно будет, пошли мне мою черную
юбку, которая сшита клешем, а то мое платье уже рвется. Этим зверям все равно. Я здесь
работаю во дворе, с утра до поздней ночи в их г... то у коров, то у свиней. Так и проходит
жизнь. Ниночка, я этих идиотов готова разорвать на куски за все их зверские поступки.
Здесь есть русские, их хозяева бьют чуть ли не каждый день. А нас с Таней пусть только
попробуют. Сегодня Танина хозяйка кинулась на Таню, но Танька ей показала так, что она
отлетела на два метра. Таня ей закричала: «Уйди, косая!» Не знаю, что с ней теперь будет.
Здесь такие люди, они хотят, чтобы мы ходили голые, босые и хорошо на них работали.
Нам очень трудно, но придет день, и не нас тогда будут карать, а их за все их проделки.
Ниночка, письма мы с Таней пишем часто, а почему не доходят, не знаю. Вас интересует,
как нас кормят. Кормят так — лишь бы до весны не умерли, а сами едят, что хотят.
Ниночка, ты не написала, как у вас. Нам все интересно знать. Здесь новостей никаких,
кроме работы. Интересно узнать о фронте, как наши воюют? Ведь мы здесь ничего не
знаем.
Желаю вам быть здоровыми. Мамочка, не беспокойся, я набралась смелости и вернусь
домой. До свидания. Целую вас всех крепко.
Клава».
«15 января 1943 г.
Здравствуйте, дорогие мамочка и дядя Шура!
Такой радости, как получить ваше письмо, вы не можете себе представить. Я думала, что
вас нет в живых или что вы на другой стороне фронта около своих братьев, а этого я бы
очень хотела.
Мамочка, мы здесь живем оторванные от мира, ничего не знаем, ничего не слышим. Хотя
бы вы что-нибудь написали — хочется знать, когда нас освободят от этой кабалы.
Мамочка, вы пишете, что послали маленькую посылку. Но я не получила. Мамочка милая,
не нужно мне посылать, я знаю, что вам самим нечего кушать и носить, а я на все махнула
рукой, хожу разутая, раздетая, голодная; ладно, лишь бы добраться домой.
Мамочка и дядя Шура, вы не сможете понять нашу жизнь, если бы увидели, поняли.
Тяжело быть в угнетении, но вы не подумайте, что я изменилась, нет, я не могу
покоряться этим негодяям. Здесь, как не подчинишься, вызывают в полицию. В общем,
мамочка, я не могу писать, когда приеду, все расскажу, что мы с Клавкой выделывали,
несмотря на полицию. А пока до свидания, дорогие. Прошу вас, мамочка, живите дружно
с дядей Шурой и ждите Таньку.
Ваша Таня».
Я читаю и перечитываю эти наивные полудетские письма. Какая сила духа! Мы скажем с
усмешкой: такой народ Гитлер думал покорить. Две девушки, почти девочки, попали в
неволю. Ими помыкают злые немки. Но девушки не сдаются. Что их подкрепляет?
Верность. Прекрасные слезы пролила втихомолку Клава над старыми гетрами,
присланными из родного Курска. Она вспомнила обрыв над Тускарем, сады, смех, песни.
Она вспомнила родину, Россию. Она спрашивает сестру: «Как наши воюют?» Она не
изменник Кепов, она — русская в немецком рабстве, и она не спутает местоимений. Она
твердо знает, кто «наши». В немецкой деревне она думает о великом пути Красной
Армии. И ее подруга Таня верит, что Красная Армия скоро освободит мать и дядю Шуру.
Родные двух девушек уже вздохнули свободно: они дождались желанного часа. Придет
день, и две русских девушки Клава и Таня обнимут своих освободителей.
Немцы могут пороть, пытать, вешать советских людей. Немцы не могут их покорить. Они
не могут выжечь из сердец верности. Душа верного веселится и в самой страшной муке.
Сознание своей правоты, своего достоинства украшает обезображенные немцами наши
города. «Наши» — это слово пятнадцать месяцев вдохновляло курян. И вот наши
подымаются по горбатым улицам. На картинах это будет выглядеть иначе — красивее и
скучнее. Из домов выбежали измученные, изголодавшиеся люди. У них нет ни флагов, ни
цветов. У них только слезы радости и это великое слово: «Наши»... Солдаты устали от
долгих переходов, от суровых боев. Промерзли насквозь и валенки, и рукавицы, и лица.
Солдаты как будто пропахли порохом. Они подымаются на гору и на ходу слушают
ласковый гул: «Наши»... Они не поют, не смеются. Но есть в этой встрече великое
веселье, торжество жизни, победа добродетели. Верность помогла Курску остаться
русским городом. Горсточка отступников не исказила его души. Верность вела вперед
полки Красной Армии — мимо вражеских дзотов, по сугробам, через минные поля.
Верность привела их сюда, и, глядя на второе рождение древнего города, хочется еще раз
прославить высокую добродетель России, силу наших солдат, убранство наших женщин:
верность.
5 марта 1943 г.
Последняя ночь
Я получил письмо, на которое не могу ответить: его автора нет больше в живых. Он не
успел отправить письмо, и товарищи приписали: «Найдено у сержанта Мальцева Якова
Ильича, убитого под Сталинградом».
Яков Мальцев писал мне:
«Убедительно прошу вас обработать мое корявое послание и напечатать в газете.
Старшина Лычкин Иван Георгиевич жив. Его хотели представить к высокой награде, но
батальон, в котором мы находились, погиб. Завтра или послезавтра я иду в бой. Может
быть, придется погибнуть. В последние минуты до боли в душе хочется, чтобы народ
узнал о геройском подвиге старшины Лычкина».
Я исполняю последнее желание погибшего сержанта. Вот его рассказ о старшине Иване
Лычкине:
«Это было на Северо-Западном фронте в августе 1941 года, в самые тяжкие дни
отступления. Немцы превосходящими силами зашли в тыл. Впереди оказался наш
батальон. Двое суток они отбивали атаки немцев. Положение было серьезным — у них не
хватало снарядов, патронов, гранат. Старшине Лычкину и пяти бойцам поручили
доставить боеприпасы батальону.
Мы погрузили все на пять повозок и двинулись лесом. На дороге стояли немцы, мы
слышали их крики. Свернули вправо, проехали часа три, не знали, правильное ли
направление, но старшина был спокоен. Спрашиваем: «Туда ли?» Он вместо ответа
приказал приготовить пулемет, винтовки, гранаты. Еще час прошел — никого. Мы хотели
кормить лошадей, но старшина не разрешил: «Сейчас встретим немцев. Может быть,
придется здесь погибнуть, но есть задание — доставить боеприпасы. Патронов и гранат не
жалеть. Если окажемся в безвыходном положении, взорвать повозки».
Шоссе, а на нем немецкий патруль. Старшина, маскируясь за кустарником, добрался до
немца и бесшумно «снял» его. Мы пересекли шоссе. Снова лес, но здесь ни дорожки, ни
тропинки. Пришлось прорубать кусты. Так доехали до опушки. Остановились. Недалеко
была деревня Бойцово. Нам предстояло проехать триста или четыреста метров открытым
полем, а там дальше снова лес. Старшина сел с пулеметом на первую повозку, и мы
понеслись галопом. Казалось, в поле никого, а тут сразу — пулеметы, автоматы. Немцы
стреляли со всех сторон. Мы попали в ловушку. Это было наше боевое крещение.
На полпути остановились в овраге. Заняли круговую оборону. От деревни отделились
семь немцев. Старшина пустил первую очередь. Немцы упали. Из деревни открыли
бешеный огонь. Мы не отвечаем. Потом все замолкло. Мы хотели было двигаться дальше,
но немцы нас опередили, они поднялись и, сжимая кольцо, стали продвигаться к нашим
повозкам. Старшина приказал: «Без команды огонь не открывать». Немцы в 400 метрах.
Мы молчим. Вот уже только 200 метров отделяют нас от подлецов. Мы волнуемся.
Наконец слышим команду: «По собакам огонь!» Немцы не ожидали такой встречи,
дрогнули, залегли. Так повторялось три раза.
Наступила ночь. Старшина дважды ходил в разведку — искал лазейку, но ничего не
нашел. А утром немцы снова пошли в атаку. В тот день они нас четыре раза атаковали, но
каждый раз мы отбивали их. Ночью немцы попытались нас взять врасплох, но старшина
их перестрелял из пулемета.
Третий день. Взбешенные нашим сопротивлением, немцы открыли ураганный огонь —
пулеметы и минометы. Убиты две лошади. Разбили одну повозку. Мы отодвинулись по
лощине вниз. Миной был тяжело ранен красноармеец Купряжкин, он вскоре скончался.
Немцы пошли в восьмую атаку. От сильного перегрева у старшины отказал наш
единственный пулемет. Атаку мы отбили винтовочным огнем и гранатами. Глядим — в
лощине три немца. Они были шагах в двадцати от нас. Старшина заколол двоих, третьего
задушил руками.
Кольцо вокруг нас сжималось. Положение казалось безвыходным. Очень мучила жажда.
Мы взяли немецкие автоматы. Отбиваем атаку. И вот в самую трудную минуту Васильев
и Хромов отделяются от нас и с поднятыми руками идут к немцам. Две коротких очереди
из автомата — старшина убил предателей. Осталось трое — старшина, Плешивцев, я.
Немцы снова открыли губительный огонь. Старшина тяжело ранен в руку, но он не
двинулся с места. Правая рука цела, и старшина стреляет, приговаривая: «161... 163...» От
большой потери крови он потерял сознание, но быстро пришел в себя. Он приказал
Плешивцеву перегрузить все с разбитых повозок. Третьи сутки без пищи и без воды. Есть
не хотелось, но вот пить — все пересохло во рту. Было тяжело, зачем скрывать, но,
воодушевленные нашим старшиной, мы думали об одном: как бы доставить батальону
боеприпасы.
Стемнело. Старшина снова пошел в разведку. Он долго пропадал, казалось, уже не
вернется. Вдруг видим, пришел, улыбается — доволен. Мы тронулись по лощине,
незаметно добрались до опушки леса, а немцы открыли огонь в противоположном
направлении. Что случилось? Старшина, оказывается, нашел провод — примерно триста
метров, привязал пустой ящик — со стреляными гильзами, зацепил за дерево и за повозку.
Только мы тронулись, ящик покатился в другом направлении. Эта обмануло немцев, они
туда начали стрелять. А мы вышли из кольца.
Мы доехали до разобранного железнодорожного полотна. Тут нам преградил дорогу
немецкий легкий танк. Мы остановились, ползком подошли к машине на пять метров,
встали и с криком «ура» бросились вперед. Мы захватили двух немцев, исправный танк.
Водить танк никто из нас не умел, но общими усилиями завели и двинулись. Так мы
благополучно довели танк до расположения батальона, доставили боеприпасы. Старшина
имел на своем счету исправный танк, свыше двухсот убитых немцев, двух пленных, три
автомата.
Старшина Лычкин остался в части, несмотря на тяжелое ранение. Только по
настоятельному требованию Героя Советского Союза майора Зайюльева он направился в
госпиталь».
Это было полтора года тому назад. В горькие дни отступления такие люди, как старшина
Иван Лычкин, закладывали фундамент победы. На пути германской армии встали
смельчаки. Трое вышли победителями из неравного боя.
Но, думая о подвиге старшины Ивана Лычкина, я неизменно возвращаюсь мыслями к
погибшему под Сталинградом сержанту Якову Мальцеву. Он молчал о себе: как будто он
ничего и не сделал. Всех убитых немцев он занес на счет своего боевого друга. Рассказ о
подвиге Лычкина озаряет бледное лицо Мальцева. Я не знаю, как ему было суждено
умереть, но я знаю, что он погиб смертью героя. Он погиб под Сталинградом, когда на
востоке едва проступала заря нашей победы. Друг Ивана Лычкина не мог погибнуть
иначе.
Я думаю о том, как Мальцев писал свое письмо. Это было перед боем. Товарищи молчали,
курили, каждый о чем-то напряженно думал среди предгрозовой тишины. Что томило
Мальцева? Не страх, не тоска, даже не думы о близких, а наверно, были у него и дом и
родные. Мальцев болел одним: вот он умрет, и никто не узнает о подвиге Ивана Лычкина.
Высокое чувство — дружба воодушевляла Мальцева в последнюю ночь перед боем, в
последнюю его ночь. Много в войне жестокого, темного, злого, но есть в ней такое
горение духа, такое самозабвение, какого не увидишь среди мира и счастья.
10 марта 1943 г.
18 марта 1943 года
В первый весенний день дошел до меня номер «Марсельезы» с письмом мне. Письмо
было написано осенью. С тех пор аисты успели слетать в Африку и вернуться оттуда. С
тех пор снег успел покрыть степи Дона и уйти. В письме Франсуа Килиси высказал как
почти неисполнимое желание: «Сталинград может и не пасть». Сталинград не пал — пала
армия фон Паулюса. В письме речь шла о французских изменниках. После ноября мы
увидали новые рекорды предательства.
Однако письмо не устарело: это ведь не комплименты, которыми обмениваются
дипломаты, это обрывки фраз в боевых порядках.
Чутье народа надежней выкладок чересчур умудренных политиканов. Чутье народа
подсказало Франции значение событий на востоке. Это может показаться парадоксом, и
все же это трезвейшая истина: первая большая битва за Францию была выиграна не в
южных песках, а в снежной степи. Недаром осенью и зимой в маленьких городах
Пикардии или Савойи люди повторяли одно слово: «Сталинград».
В 1914 году русские, жертвуя собой в Восточной Пруссии, закрыли немцам дорогу в
Париж.
В 1942 году Красная Армия, отбивая атаки врага среди развалин Сталинграда, открыла
союзникам дорогу в Париж. Она открыла Франции дорогу во Францию. Неудивительно,
что битва за далекий Сталинград взволновала марсельцев больше, чем перестрелки на
близком побережье.
Геббельс вынужден теперь признать, что Германия зимой потеряла не только территорию,
но значительную часть техники и живой силы. Каждый француз понимает, что русская
зима подготовила французскую весну. Будет ли весна весной? Это зависит от наших
друзей. Это зависит и от самих французов.
Мы знаем отвагу небольшой, но духовно крепкой армии Сражающейся Франции. Мы
знаем патетическое Сопротивление французского народа, его забастовки, демонстрации.
С восхищением мы следим за борьбой французских партизан. В своем письме Франсуа
Килиси говорил, что национальное восстание Франции началось. Он говорил это,
справедливо гордясь первыми стачками неукрощенных французских рабочих.
С тех пор прошло пять месяцев. Национальное восстание стало явственнее и шумнее,
скрещенные на груди руки протянулись к оружию. Появились первые отряды вольных
стрелков.
Трудно сейчас определить всю степень измены Виши. Рабочие, которых Петэн и Лаваль
отправляют на восток, готовят оружье против Франции. Эти рабочие брошены и в города
захваченной Украины. Славные металлисты Парижа и Сан-Этьена вынуждены исправлять
танки, которые идут на Красную Армию. Лаваль и Петэн давно перестали быть
марионетками, они стали мелкими ярмарочными фокусниками. Марионетки — это те
французы, которые еще почитают французом маршала-предателя. Франция — санаторий
для немецких дивизий, Франция — цейхгауз и арсенал Гитлера. Виши для Гитлера
больший союзник, нежели нищая и битая Италия. Благодаря измене Виши, благодаря
трусости колеблющихся Франция стала основной опорой врагов Франции.
Какой вывод должен сделать из этого любой французский патриот?
Один: французский народ мог ждать в 1941-м, он не может ждать в 1943-м.
Дивизии, взявшие Харьков, прибыли из Франции. Напрасно некоторые иностранные
специалисты пытаются уменьшить значение этого факта ссылкой на то, что дивизии,
разбитые под Воронежем, под Ростовом, под Курском, направлены во Францию.
Кладбище автомобилей — это не автомобильный парк, тысяча немцев, переживших
разгром, — это не боеспособный полк. Гитлер отсылает во Францию обмороженных
неврастеников. Гитлер снимает с Атлантики крепкие дивизии.
Битвы этой весны и лета, битвы в России будут для Франции битвами жизни и смерти.
Более чем вероятно, что Гитлер еще раз попытается сыграть ва-банк на востоке. Армия
Сражающейся Франции — это только единица в рядах союзных армий. Но Франция —
это великая держава и великий народ. Франция не может перейти на роль спящей
красавицы, которая ждет рыцаря. Франция не может вздыхать у окна и глядеть на море.
Франция хочет жить. Следовательно, Франция должна воевать.
От лесов Белоруссии куда дальше до линии фронта, чем от Парижа до Лондона. Двадцать
месяцев партизаны России ведут войну против захватчиков. Они сковывают немецкие
дивизии. Они нарушают немецкие коммуникации. Они уничтожают технику и живую
силу противника. Они сражались и в месяцы нашего отступления, и в месяцы затишья на
фронте: для партизан нет передышки. Они помогли Сталинграду остаться Сталинградом.
В степях Украины, в болотах Новгорода, в лесах Смоленщины они подготовляли победы
на Кавказе и на Дону. Что было бы, если бы они говорили: подождем, пока Красная
Армия перейдет в наступление?
На заводах Харькова, Днепропетровска, Запорожья немцы пытались ремонтировать свои
самолеты и танки. Советские рабочие не бастовали. Советские рабочие направили весь
свой ум, все свои технические навыки на одно: саботировать ремонт машин, взрывать
цеха, портить танки и самолеты. Советских рабочих за это не лишали хлебных карточек.
Советских рабочих за это вешали.
Есть эпохи, когда слово — героика, когда «не могу молчать» Льва Толстого или «я
обвиняю» Эмиля Золя обходят мир. Есть и другие эпохи, когда смерть буднична, когда за
право быть честным человек расплачивается головой.
Что приключилось со времени письма Франсуа Килиси?
Французский народ взялся за оружие. Я знаю, что у него мало оружия: он был разоружен
в 1940 году Петэном, Лавалем, Шотаном и многими другими, имена которых сейчас не
принято называть. Но карабин в руке француза становится шестиствольным минометом.
Франция — страна воинов. Напрасно ее представляли только как Бекон-ле-Брюер, только
как «кафе де коммерс». Это страна баррикад и Вальми, это страна Марны и Вердена. Бои
в Савойе для освобождения Франции, для ее будущего независимой державы важнее
многих переговоров и разговоров.
Весна началась. Нас ждут большие испытания. Раненый немецкий зверь способен еще
причинить нам много зла. Гитлер мечтает о реванше за Сталинград. Мы готовы к новым
битвам. Мы знаем, что у нас есть боевые друзья. Мы не забываем о нашем старом и
вдвойне дорогом в горе друге — о французском народе. Мы твердо верим, что он
героически будет бить по тылам германской армии. Мы верим, что французские рабочие
от итальянской забастовки перейдут к хорошему французскому восстанию. Мы верим, что
французские франтиреры не устанут истреблять немецкие эшелоны и немецкие
гарнизоны. Для нас Франция не театр возможных военных операций. Для нас Франция —
это прежде всего французский народ. Для нас Франция — это прежде всего наш союзник.
Дипломат говорит другому дипломату об уступках, о границах, о параграфах договоров.
Солдат говорит другому солдату: «Вот здесь мы, вон там враг — огонь по врагу!»
6 апреля 1943 года (Судьба Европы)
Недавно мне пришлось побывать в Гжатском районе — освобожденном от немцев. Слово
«пустыня» вряд ли может передать то зрелище катаклизма, величайшей катастрофы,
которое встает перед глазами, как только попадаешь в места, где захватчики хозяйничали
семнадцать месяцев. Гжатский район был богатым и веселым. Оттуда шло в Москву
молоко балованных швицких коров. Оттуда приезжали в столицу искусные портные и
швейники. Причудливо в нашей стране старое переплеталось с новым. Рядом с древним
Казанским собором, рядом с маленькими деревянными домиками в Гжатске высились
просторные, пронизанные светом здания — школа, клуб, больница. Были в Гжатске и
переулочки с непролазной грязью, и подростки, мечтавшие о полете в стратосферу.
Теперь вместо города — уродливое нагромождение железных брусков, обгоревшего
камня, щебня. Гжатск значится на карте, он значится и в сердцах, но его больше нет на
земле. По последнему слову техники вандалы нашего века уничтожали город. Они
взрывали толом ясли и церкви. Врываясь в дома, они выбивали оконные стекла, обливали
стены горючим и радовались «бенгальскому огню»: Гжатск горел. В районе половина
деревень сожжена, уцелели только те деревни, из которых немцы удирали впопыхах под
натиском Красной Армии. Мало и людей осталось. Шесть тысяч русских немцы угнали из
Гжатска в Германию. Встают видения темной древности, начала человеческой истории.
Напрасно матери пытались спрятать своих детей от гитлеровских работорговцев. Матери
зарывали мальчишек в снег — и те замерзали. Матери прикрывали девочек сеном, но
немцы штыками прокалывали стога. По улицам города шли малыши 12–13 лет,
подгоняемые прикладами: это немцы гнали детей в рабство. Порой угоняли целые семьи,
целые села. Район опустел. Голод, сыпняк, дифтерит и застенки гестапо сделали свое
дело.
Но, может быть, еще страшнее этого физического истребления моральное подавление
человеческого достоинства. Когда попадаешь в город, освобожденный от немцев, пугают
не только развалины и трупы, пугают и человеческие глаза, как бы отгоревшие. Люди
говорят шепотом, вздрагивают при звуке шагов, шарахаются от тени. Я видел это в марте
в Гжатске. Я видел это и в феврале в Курске.
В начале войны газеты говорили о том, что несет миру фашизм. Теперь мы видим, что
фашизм принес захваченным немцами областям. Слово «смерть» слишком входит в
жизнь, оно здесь не на месте, лучше сказать «небытие», «зияние», и права старая
крестьянка, которая скорбно сказала мне о фашистах: «Хуже смерти».
Когда глядишь на запад, видишь странные картины, где-то далеко есть такой же Курск и
такой же Гжатск. Их называют сначала близкими нам именами — Минском или
Черниговом. Потом имена меняются. Вот это пепелище было французским городом
Аррасом. Вот эти расстрелянные вывезены из чешского города Табора. Крайний западный
район Бретани, мыс Европы, обращенный к Новому Свету, французы называют латинским
словом «финистер» — «конец земли».
От Гжатска до Бреста, до Финистера — та же ночь, то же запустенье, те же картины
издевательства, умерщвления, варварства. «Конец земли» стал концом великой
европейской ночи.
Мы страстно любим свою землю, свои истоки, свою историю. Мы гордимся нашей
славянской Элладой — Киевской Русью, стройностью Софии, плачем Ярославны,
классической ясностью Андрея Рублева, гражданскими вольностями Новгорода, ратными
делами Александра Невского и Дмитрия Донского. Но никогда мы не отделяли нашей
культуры от европейской. Мы связаны с ней не проводами, не рельсами, но кровеносными
сосудами, извилинами мозга. Мы брали у других, и мы давали другим. Только неучи
могут представлять Россию как дитя, двести лет тому назад допущенное в школу
культуры. Заветы древней Греции, этой колыбели европейского сознания, пришли к нам
не через Рим завоевателей и законников, но через Византию философов и подвижников.
Достаточно сравнить живопись Андрея Рублева с фресками мастеров раннего
Возрождения — Чимабуэ или Джотто, чтобы увидеть, насколько ближе к духу Эллады, к
ее ясности и веселью старое русское.
Когда в XIX веке Россия поразила мир высотами мысли и слова, это не было рождением,
это было зрелостью. Кто скажет, что больше волновало Пушкина — стихи Байрона или
сказки няни Арины? Передовые умы России в прошлом столетии жили страстями Европы,
ее надеждами, ее горем. Они внесли в европейское сознание русскую страстность,
правдивость, человечность. В «неистовстве» Белинского, подвижничестве
Чернышевского, в героизме русских революционеров видны не только дары Запада,
наследие гуманизма и французской революции, в них чувствуется и то искание правды,
которое было историческим путем русской культуры: «взыскующие града». Вот почему
Толстой и Достоевский, Чайковский и Мусоргский обогатили любого культурного
европейца, углубили и расширили само понятие Европы. Вот почему Ленин остается и
образцом государственного гения России и вершиной всеевропейской и
общечеловеческой мысли.
Мы понимаем горе Франции или Норвегии не только потому, что у нас есть Гжатск,
Харьков, Минск, но и потому, что нам бесконечно дорога судьба европейской культуры.
Мы понимаем горе Франции, потому что Толстой для нас связан со Стендалем, потому
что разрушенные немцами дворцы города Пушкина — братья Версаля, потому что
декабристы вдохновлялись Декларацией прав человека и гражданина, потому что
Тургенев жил в Буживале и потому что Рудин умер на парижской баррикаде. Мы
понимаем горе Норвегии, потому что один из лучших театров мира, МХАТ, глубоко
пережил исступление старого Ибсена, потому что наши исследователи шли по тем же
путям, что и «Фрам» Нансена. На трагедию Европы мы смотрим не со стороны — это
трагедия всей нашей культуры.
Тысячу дней гитлеровцы топчут завоеванные ими страны Европы. Я повторяю: тысячу
дней. Стал страшным еще недавно цветущий, но многообразный материк. Смерть
монотонна. Достаточно увидеть Воронеж, Вязьму, Истру, чтобы представить себе
множество европейских городов. Немцы или их ставленники не могут восстановить
разрушенное: все их силы направлены на дальнейшее разрушение. Так до сих пор
испанский город Герника — пепелище, улицы Альмерии — мусор. За пять лет генерал
Франко не сумел отстроить Барселону или Мадрид. Испанцы не могут заняться своим
домом, они вынуждены обслуживать интендантство Германии и умирать за Берлин под
Ленинградом.
Развалины Роттердама похожи, как близнецы, на развалины Белграда. Север Франции,
напоминавший каменный муравейник, где улицы одного города переходили в улицы
другого, стал каменной пустыней. Города побережья Атлантики расщеплены и сожжены.
Что стало с людьми? Одна женщина в Гжатске, у которой немцы угнали четырех детей, а
потом сожгли дом, сказала мне: «Дом — дело наживное. А без детей не прожить...»
Немцы посягнули не только на древние камни Европы, они растоптали ее тело, ее
молодость, ее детей. Люди лишены простейшего права: жить на своей земле. Подпольная
французская газета «Вуа дю нор» сообщает, что в Лилле и Валансьенне на каторжных
работах работают профессора Киевского университета, студентки Харькова и Минска. А в
городе Запорожье в военных мастерских изнывают французские инженеры и рабочие,
привезенные немцами из Парижа. Гитлер торгует рабами. Так, он послал на лесные
работы в Финляндию поляков и на земляные работы в Польшу — словенов. Эльзасцы
отправлены на Украину прокладывать немцам дороги. Бельгийские искусницы
кружевницы роют землю в Литве. На улицах французских городов происходят облавы:
немцы ловят работоспособных и гонят рабов на восток. Каждый день из Франции вывозят
десять тысяч невольников. Плач матерей Гжатска как эхо раздается в Лионе, но это не
эхо — это плачут матери Лиона.
«Только с годами чумы и мора в средневековье можно сравнить наше время», — пишет
«Журналь де Женев». Когда-то один французский король сказал: «Я хотел, чтобы в
горшке каждого моего подданного была курица». В Гжатском районе до прихода немцев
было 37 тысяч кур, осталось 110... Недавно я прочитал в немецком экономическом
журнале обстоятельную статью: об исчезновении в Европе яиц. Какой-то «герр доктор»
разбирал вопрос о месте, которое занимали яйца в международной торговле, и
меланхолично заключал: «Для Дании, Франции, для протектората необходимо найти
новые продукты экспорта».
«Продукты экспорта» найдены: рабы. Но стоит отметить, что, обсуждая вопрос о
причинах исчезновения яиц в Европе, немецкий «ученый» не отметил одной: солдаткуроедов.
Что едят люди в Европе? Французы уже съели все запасы кормовой репы, съели ворон,
съели и воробьев. На юге едят траву, называя ее «салатом Лаваля», на севере едят желуди
и толченую кору. В Греции обезумевшие от голода люди гложут кустарник. На улицах
Афин бродят тени: это ученые и рабочие, художники и ремесленники. Их не берут на
работу: они не в силах поднять лопаты. Они просят милостыни, и немецкие солдаты их
пинают ногами, как собак. А собак больше нет, съедены.
Страшные болезни косят тех, кого оставили в своей стране рабовладельцы. Фашисты, как
чумные крысы, принесли с собой заразу.
В некогда сытой, краснощекой Голландии, в стране какао «Ван Гутена», рост туберкулеза
принял угрожающие размеры. В одной Гааге за первые 9 месяцев 1942 года отмечены 17
тысяч случаев заболевания острым туберкулезом.
Во Франции, по данным газеты «Сет жур», насчитывается один миллион больных острой
формой туберкулеза. Число больных сифилисом возросло в 12 раз, число больных
кожными заболеваниями — в 20 раз.
Нет мыла. Нет лекарств. Нет хлеба. В Греции от голода и эпидемий погибла треть
населения. Дифтерит обошел Польшу и Чехословакию, прививок нет, и смертность среди
детей достигает 60 процентов.
Еще страшнее жизнь европейцев, выкорчеванных немцами. Полмиллиона французских
рабов уже умерли в Германии, 2 миллиона ожидают смерти. «Мы живем в страшном
бараке среди кала и вшей. Нас кормят похлебкой из картофельной кожуры. Нас бьют
палками по спине», — рассказывает француз, убежавший из Германии («Ле Докюман»,
март 1943 г.). Недавно немецкая газета «Данцигер форпостен» сообщила, что два серба
были приговорены к тюрьме за «варварский поступок»: они съели котенка,
принадлежавшего жительнице Данцига.
Европа заполнилась беспризорными. Корреспондент «Националь цейтунг» пишет, что во
Франции ему приходилось встречать «толпы одичавших детей, которые с криком убегают
при приближении к ним человека». В Париже в госпитале Сальпетриер находятся 286
девочек в возрасте от 9 до 14 лет, больных сифилисом. В Марселе были арестованы два
мальчика, один восьми лет, другой одиннадцати, обвиняемые в ряде убийств. В Сербии
беспризорные дети бродят группами по двадцать — тридцать. В Греции среди
беспризорных детей отмечены случаи людоедства.
Нужно ли говорить о культурном одичании? Школы и университеты либо закрыты, либо
обращены в рассадники гитлеровского невежества. В газете «Марсейез» описывается
лекция «профессора» «Коллеж де Франс»: «Он долго объяснял, что неясно очерченный
подбородок и волнистая линия овала свидетельствуют о нечистоте расы». Это происходит
в тех самых аудиториях, где читали лекции математик Пуанкаре, физик Перрен, физик
Ланжевен. Газета «Депеш де Тулуз» с грустью отмечает: «Среди юношей, сдавших
выпускные экзамены, отмечена небывалая малограмотность». Книжный фонд чешских
библиотек после гитлеровских «чисток» понизился на 70 процентов. Мне удалось
повидать некоторые книги, изданные во Франции при немецкой оккупации. Я не стану
говорить об идеях: даже книги, посвященные философии, полны скотоводческого пафоса,
который обязателен в «нео-Европе». Я говорю о другом: эти книги написаны дикарями.
Во Франции каждый школьник умел хорошо выражать свою мысль. Теперь во Франции
даже «писатели» не умеют сказать того, что хотят. Тысяча дней — немалый срок. За
тысячу дней можно многому научиться, можно и многому разучиться. Живя с волками,
Европа разучивается говорить, она переходит на волчий вой.
Институт заложников, зрелище казней и пыток деформируют души слабых. Дети видят
виселицы. Подросткам говорят: «Если ты выдашь отца, то получишь банку консервов и
бутылку вина. Если ты скроешь отца, мы тебя поведем в гестапо, а там умеют загонять
булавки под ногти». Террор деформирует людей. Некоторые становятся трусливыми.
Некоторые патологически жестокими. Исчезают нормы поведения, колеблются основы
любого общежития. Европа становится открытой для инфекции, для распада тканей, для
анархии.
Европа не хочет умирать. Сражаются, обливаясь кровью, партизаны Франции и
Югославии. Еще много непораженных клеток. Красные шарики борются с белокровием.
Наследие веков, прекрасное прошлое Европы сопротивляется коричневой чуме. Можно
спасти Европу. Но время не терпит. Наивно думать, что народы, выдержавшие тысячу
дней, выдержат и другую тысячу. Этой весной перед защитниками жизни и культуры,
перед всеми народами, воюющими против фашистской смерти, встает грозное слово:
время!
Никто не сомневается в конечной победе антигитлеровской коалиции. Сталинград был
блистательным началом. Красная Армия и поддерживающая ее страна показали духовную
силу, решимость. Мы знаем, что вместе с союзниками мы нанесем последний удар
гитлеровской военной машине. Но спящую красавицу нужно освободить до того, как она
станет мертвой красавицей, — я говорю о плененной фашизмом Европе. Мало победить,
нужно сохранить те живые силы, которые позволят виноградарям Бургундии снова
насадить лозы, рыбакам Норвегии снова раскинуть сети, каменщикам Европы снова
отстроить города и ученым донести до нового поколения полупогасший факел познания.
Горькой будет победа, если во Франции не останется ни докторов, ни художников, ни
виноделов, ни электротехников!..
Я видел в Смоленской, Орловской, Курской областях деревни, которые сохранились:
немцы не успели их сжечь. Красная Армия спасла много ценностей от разрушения. Она
спасла от физической или моральной смерти миллионы людей. Армии антигитлеровской
коалиции должны спасти Европу, ее людей, ее культуру, ее душу. Есть нечто дорогое всем
врагам фашизма. Ученые Оксфорда и Киева знают, что такое Сорбонна или институт
Пастера. Конечно, Хемингуэй или Голсуорси не похожи на Алексея Толстого или на
Шолохова, но я не мыслю Хемингуэя без Льва Толстого и Алексея Толстого без Диккенса.
В Лондоне любят пьесы Чапека, но без живой и свободной Праги нет Чапека. Но без
живой и свободной Франции американцы никогда не увидят картины Матисса или Марке.
Как бы ни представлял себе тот или иной государственный мыслитель будущее
европейских государств, оно может покоиться только на культуре, на нормах общежития,
на человеческом достоинстве.
Из камня можно строить дома самых разнообразных стилей, но в пустыне нет камня. В
пустыне песок, а из песка ничего не построишь.
Никогда еще весна так не томила старую Европу. Весна 1943 года встает перед Европой
не только как смена времен года, как прилив космической жизни. Она встает как призыв к
последней, решительной схватке, как начало воскресения.
Я видел это в марте
Недавно мне пришлось побывать в Гжатском районе, освобожденном от немцев. Слово
«пустыня» вряд ли может передать то зрелище катаклизма, величайшей катастрофы,
которое встает перед глазами, как только попадаешь в места, где немцы хозяйничали
семнадцать месяцев. Гжатский район был богатым и веселым. Оттуда шло в Москву
молоко балованных швицких коров. Оттуда приезжали в столицу искусные портные и
швейки. Причудливо в нашей стране старое переплеталось с новым. Рядом с древним
Казанским собором, рядом с маленькими деревянными домишками в Гжатске высились
просторные, пронизанные светом здания — школы, клуб, больница. Были в Гжатске и
переулочки с непролазной грязью, и подростки, мечтавшие о полете в стратосферу.
Теперь вместо города — уродливое нагромождение железных брусков, обгоревшего
камня, щебня. Гжатск значится на карте, он значится и в сердцах, но его больше нет на
земле. По последнему слову техники вандалы нашего века уничтожали город. Они
взрывали толом ясли и церкви. Врываясь в дома, они выбивали оконные стекла, обливали
стены горючим и радовались «бенгальскому огню». Гжатск горел. В районе половина
деревень сожжена, уцелели только те деревни, из которых немцы убирались впопыхах под
натиском Красной Армии. Мало и людей осталось. Шесть тысяч русских немцы угнали из
Гжатска в Германию. Встают видения темной древности, начала человеческой истории.
Напрасно матери пытались спрятать своих детей от немецких работорговцев. Матери
зарывали мальчишек в снег — и те замерзали. Матери прикрывали девочек сеном, но
немцы штыками прокалывали стога. По улицам города шли малыши двенадцатитринадцати лет, подгоняемые прикладами: это немцы гнали детей в рабство. Порой
угоняли целые семьи, целые села. Район опустел. Голод, сыпняк, дифтерит и застенки
гестапо сделали свое дело. Но, может быть, не менее страшно, чем физическое
истребление, моральное подавление человеческого достоинства. Когда попадаешь в город,
освобожденный от немцев, пугают не только развалины и трупы, пугают и человеческие
глаза, как бы отгоревшие. Люди говорят шепотом, вздрагивают при звуке шагов,
шарахаются от тени. Я видел это в марте в Гжатске.
13 апреля 1943 г.
Предисловие к книге «Сто писем»
В этой книге собраны сто писем, которые я получил от читателей. Я выбрал их из тысяч:
они показались мне наиболее важными, как свидетельства душевного состояния нашего
народа. Я не взял писем, в которых чувствуется попытка творчества — написанных «пописательски». Я отобрал безыскусные письма и, опустив то, что относилось ко мне или к
моей работе, переписал их для этой книги...
Мы все с нетерпением ждем произведений художественной литературы, которые нам
покажут, как отразилась война на душевном мире человека. Некоторые разрозненные
данные мы видим в повести Василия Гроссмана «Народ бессмертен» и в других
произведениях. Однако это лишь беглые зарисовки. События опережают писателя: я
говорю не только о внешних событиях, но и о внутренних — о росте человека. Писатель
не похож на фотографа с «лейкой». Писатель не может запечатлеть модель в быстром
движении. Сейчас бурное время, оно похоже на горный поток, который потом станет
плавной рекой, отражающей на своей поверхности строения, деревья, облака. Придет
время и для больших художественных произведений, которые с классической ясностью
отразят героику наших дней.
Однако нам трудно ждать, мы хотим поближе разглядеть наших современников. Мы
хотим понять самих себя. Мы чувствуем, до чего мы изменились за два года. Мы тщимся
понять чудо этого преображения. Письма — это человеческие документы, акты о
душевном состоянии, признания, порой более откровенные, нежели длинные дружеские
беседы. Для грядущего романиста эти письма будут строительным материалом. Для нас
они — приметы, с помощью которых мы сможем легче распознать себя, других, наше
время.
Почти все письма, собранные в этой книге, написаны на фронте, между двумя боями,
написаны торопливо, карандашом в блиндаже при свете коптилки или в окопе. На войне
человек становится естественней. Близость смерти его освобождает от лукавства перед
собой. Собранные мной письма прежде всего справедливы.
Авторы писем часто вспоминают о прошлой довоенной жизни. Кажется, что только
теперь они поняли меру прошлого счастья. Мысли о нарушенном ритме жизни, о потере
всего заполнявшего их дни еще сильнее раздувают ненависть к врагу. «Хорошо жили» —
эти слова повторяются во многих сотнях полученных мною писем. Забыты невзгоды,
мелкие обиды, забыто все случайное. Вспоминается большая, залитая солнцем дорога
жизни, мирные рощи, задушевные разговоры, чистая любовь. Однако осталась позади не
только мирная жизнь, остались позади и те люди, которые жили этой жизнью.
Фронтовики смотрят на свое прошлое с любовью, но и с некоторым отчуждением. Они
знают, что 22 июня 1941 года рассекло душу на две части, что они теперь другие, что
другой будет их новая, грядущая жизнь.
Огромное большинство писем принадлежит молодым людям. Для них война была первым
грозным испытанием. Они увидели жизнь не в ее стройном развитии, но в катаклизме, в
напряжении всех страстей, в обнаженности добра и зла, благородства и низости. Нелегко
перейти из родительского дома в дзот, вместо школы оказаться в окопе. Но молодежь
нашей страны выдержала испытание. Об этом говорят не только сводки Информбюро, об
этом говорят и письма фронтовиков. Если на войне мы очень много потеряли, то мы
обрели на войне нового и более высокого человека.
Конечно, война не та идеальная школа, о которой мы мечтали. Война нам навязана
жестоким и безнравственным врагом. Для фашистов война — высшее достижение
культуры. Мы не идеализировали и не идеализируем войну. Война — тяжелое дело. На
войне люди грубеют, они привыкают к виду крови, лишаются многих ценных оттенков,
многих тонких чувств. Но в то же время на войне люди многое приобретают. Они
начинают по-новому ценить лучшие человеческие чувства. Нигде нет такой дружбы, как в
окопе. Нигде не увидишь столько самоотверженности, как на поле боя.
Я помню первую мировую войну. Было и тогда много подвигов, много отваги, много
жертвенности. Но не было в той войне высшего чувства, которое оправдывает пролитие
крови. Тогда люди часто спрашивали себя: «Зачем мы воюем?» И никто не мог честно
ответить на этот вопрос. У первой мировой войны не было сердца. Она заживо сгнила,
превратившись в бездушную цепь лишений. Теперь и малый ребенок знает, за что воюет
наша страна. Мы отстаиваем против захватчика самое простое и в то же время самое
ценное: нашу землю, наше достоинство, наше дыхание.
Любовь — вечная тема. Но что общего между Ромео и Джульеттой и проституткой с ее
клиентом? Только горение сердца возвышает телесную страсть. Сожительство без любви
безнравственно и уродливо. Безнравственна и уродлива война без настоящей ненависти.
Ненависти нельзя научить, как нельзя научить любви. Ненависть — это исступление, это
накал сердца. Война живет ненавистью, как мотор живет горючим. Нельзя сопоставить
высокую, испепеляющую сердце ненависть нашего народа и мелкую злобу, присущую
фашистам. Мы ненавидим в германской армии проявление зла. Для нас в гитлеровце
собраны все низкие, отвратительные свойства человека. Убивая немца, мы убиваем не
только нашего обидчика, мы убиваем носителя злого начала. Об этом говорят десятки,
сотни, тысячи писем с фронта: рождение ненависти было порукой нашей победы.
Письма говорят о большой, самозабвенной любви к родине. Многие понятия, бывшие до
войны несколько абстрактными, книжными, стали теплыми, ощутимыми. Наши юноши
жили в хорошем городе или в цветущем селе и не понимали, насколько они привязаны к
родному гнезду. Только когда грозные пороховые тучи застлали землю, в сердце встали
ясные видения домов, деревьев, реки, неба. В грозную первую зиму войны ленинградцы
поняли, как они любят Ленинград. Когда по Крещатику прошли гитлеровские полчища,
киевляне узнали всю силу своей привязанности к родимому городу. Этот местный
патриотизм оживил большой патриотизм, любовь к родному городу укрепила любовь к
родине, к России. Она была сильна и до войны, но это была дремлющая сила. Теперь она
стала действенной. На ней покоится наша уверенность в победе.
В этой книге читатель найдет письма разных народов нашей страны. Он снова увидит, что
наша дружба стала телесной спайкой, что она перешла из сознания лучших людей в кровь
и в плоть каждого. Так в огне испытаний заново объединилась наша необъятная страна.
Два года — огромный срок. Да и какие два года!.. Но никто не станет рассматривать
войну, как быт, как естественное существование. Для фронтовика любой день войны,
любая боевая стычка новы, полны остроты. К войне нельзя привыкнуть. К войне и
незачем привыкать. Война не строительство, — это подъем, исступление, огромный
сердечный костер. В редкие минуты затишья мы порой задумываемся над будущим, над
той жизнью, которая раскроется перед нами после победы. Мы не смотрим на грядущее
сквозь розовые очки. Мы знаем, сколько зла причинил нам враг. Мы не закрываем глаза
на развалины. Мы видим могилы. Мы знаем, как трудно будет восстановить потерянные
ценности, отстроить города, нагнать годы учения. И все же будущее нам кажется
прекрасным: мы понимаем, что его будут строить не те люди, которые 22 июня 1941 года
взволнованно слушали выступление товарища Молотова, но другие, бесконечно много
пережившие, обогащенные и поражениями и победами, открывшие в себе залежи
неведомых чувств, люди стойкие и мужественные, рыцари верности, подлинные друзья,
любящие и благородные.
Я хочу, чтобы собранные в этой книге письма еще больше укрепили нашу веру в нового
человека. Я хочу, чтобы они родили еще большую жажду победы. От нашей воли
зависит — отодвинуть или приблизить победу, от нашей стойкости, от нашей смелости, от
нашего напряжения.
11 апреля 1943 г.
За человека
Затишье между боями способствует раздумью. Неутолима жажда человека понять свое
время, взглянуть с высоты на лихорадочную пестроту дней, осознать смысл
происходящего. Когда стоишь возле русского города, занятого немцами, когда в ночи
душу томят видения виселиц или шум ветра, похожий на человеческий стон, не
спрашиваешь себя, зачем ты воюешь. Война давно перестала быть загадкой для ума, она
стала делом совести. Однако человек продолжает думать. Он догадывается, что его судьба
шире и глубже освобождения ближнего города, шире и глубже спасения товарищей по
роте. Он, может быть, еще не осознал до конца, но он уже почувствовал свое
историческое назначение.
Недавно некоторые литераторы меня упрекнули в чересчур легкомысленной и
пренебрежительной оценке наших противников: как можно при виде мощной германской
армии писать о «фрицах-блудодеях» или о «мото-мех-мешочниках»? Дело, конечно, не в
моих статьях, а в подходе к существу современной Германии, следовательно, в понимании
смысла нашей войны.
Все знают, насколько опасно недооценивать противника. В преувеличении своей силы, в
пренебрежении к силе врага всегда чувствуется внутренняя неуверенность. Чванство —
это внутренняя слабость: человек, по существу растерянный, криками «я первый, я
умнейший, я сильнейший» пытается подбодрить себя. Подлинная сила связана со
скромностью. «Шапками закидаем» обычно кричат, когда нет гранат. А когда есть
гранаты, о шапках не думают: молча кидают гранаты. Были, конечно, и среди нас наивные
люди, в первые дни войны не понимавшие опасности. Германия напала на нас после
длительной и тщательной подготовки. Внезапность удара давала преимущество врагу.
Материальная часть немецкой армии в 1941 году была количественно сильнее нашей.
Иные слепцы тогда жили чрезмерно оптимистическими слухами. Армия на себе испытала
всю силу первых вражеских ударов. В июльское утро твердый, но полный глубоко
человеческого волнения голос полководца сказал стране об угрозе. Мы знаем, кого мы
остановили под Москвой: завоевателей десяти европейских государств. Год тому назад
мы присутствовали при возрождении многих иллюзий: в далеком тылу не знали, как
трудно было освободить маленькие города Юхнов или Сухиничи. Находились люди по
существу нестойкие, которые полагали, что Германия уже разбита. Для них прошлогоднее
наступление немцев было неожиданным. Фронт знал, что германская армия еще сильна.
Сталинград был грозным поединком, и если Сталинград закончился поражением немцев,
то отнюдь не потому, что у Гитлера было мало самолетов, минометов или резервов.
Сталинград означал торжество моральных качеств наших солдат и зоркости нашего
командования. Если имелись у нас люди, принявшие первую главу за последнюю, слова
Верховного Главнокомандующего, написанные в дни наших больших успехов, должны
были их образумить: Сталин вновь напомнил армии и народу, что противник еще силен.
Нет, мы не преуменьшали и не преуменьшаем силы врага. Нас не успокаивают различные
ефрейторы или фельдфебели, которые в плену, начиная с 23 июня 1941 года и по сей день,
неизменно бьют себя в грудь, вопя о гибели Гитлера. Мы знаем, что эти меланхолики не
пойдут снова в атаку только потому, что находятся под надежной охраной. Из немцев мы
доверяем только мертвым. Мы знаем, что 6-я армия перестала нам угрожать. Но мы не
верим в «прозрение» немцев, зимой убегавших на запад. Если они ушли живыми, они
могут завтра пойти в очередную атаку. Расшатанная ударами, обескровленная, германская
армия еще сильна. Если мы зимой освободили от немцев территорию, во много раз
превосходящую Тунис, то не потому, что Воронеж, Ростов или Курск были менее
укреплены, нежели Бизерта, а потому, что германскую силу сломила наша воля.
Почему же мы смотрим на немцев свысока? Почему даже в дни нашего отступления мы
не могли увидеть в них ни высших, ни равных? Почему мы с улыбкой пренебрежения
говорим о фрицах-блудодеях или о мото-мех-мешочниках? Может быть, в этом
сказывается желание очернить, принизить любого врага? Нет, это не в наших нравах.
Когда Карл XII, а впоследствии Наполеон вторглись в нашу страну, русские их
ненавидели, но не презирали. Наше презрение к немцам происходит не оттого, что они
наши враги, а оттого, что мы увидели их низкую сущность. Назвать немца зверем — это
значит украсить немца. Нет зверей, способных совершить то, что совершили гитлеровцы в
Вязьме или в Гжатске. Только машины, автоматы, роботы способны на столь
бесчеловечные действия. Мы воюем не против людей с более или менее развитым
интеллектом, но против своеобразных машин, восставших на человека.
Иногда люди путают понятия цивилизации и культуры, преувеличивают роль
материальной культуры. По сравнению с царской Россией Германия была технически
блистательной страной. Еще громыхали телеги по булыжникам Москвы, а по немецким
дорогам уже неслись автомобили. Каждый немец гордился своей цивилизованностью. У
него в кармане была усовершенствованная зажигалка. Его жена резала морковь
машинкой. У немца имелись и вечная ручка, и бинокль, и фотоаппарат, и складной
аппарат для разглаживания брюк. В то время жил Лев Толстой, его голос потрясал
человечество, и далеко за океаном его называли «совестью мира». В то время в
небольшом зале Москвы рождался Художественный театр, который повлиял на развитие
сценического искусства всех стран, и зрители, возвращаясь из театра, среди сугробов
мечтали не о машинке для гофрировки моркови, но о «небе в алмазах». В то время жил
Чехов. В то время вызревала в сознании Ленина концепция высшего общества, а его
последователи и друзья, юноши и девушки, рабочие и курсистки шли на каторгу и на
смерть, неся кандалы гордо, как регалии. Мы могли и тогда сопоставить нашу культуру,
стесненную последними Романовыми, но все же полную глубины, с обезличенной
Германией Гогенцоллернов.
Последние четверть века были для нашей страны годами роста, испытаний, поспешного
движения, трудной повседневной работы. Мы захотели облечь во плоть высокие замыслы.
Мы занялись заводами, машинами, домнами. Может быть, иному из наших
хозяйственников и могло показаться, что Германия Эссена, заводов «ИГ» или «АЭГ» —
культурная страна: по одежде встречают. Нужно было внимательнее всмотреться в душу
Германии, чтобы понять, насколько поверхностной, оторванной от человека была ее
цивилизация.
Я вспоминаю Германию перед воцарением Гитлера. Все в ней было подготовлено для
неминуемого одичания. Мысль немца по-прежнему работала над усовершенствованием
лжекомфорта. Торжественно в Берлине открыли колоссальное кафе «Шоттенгамель»;
стены были из прозрачного мрамора; на столиках лежали тома — карточка напитков с
перечнем различной бурды (варианты того же шнапса) — около тысячи названий в
алфавитном порядке. Имелся огромный ресторан «Какаду», где среди столиков стояли
пальмы и живые попугаи роняли на еду помет, заполняя зал невыносимым криком; была
биржа для мужчин-проституток, и любители этого вида «развлечений» издавали
специальный журнал на роскошной бумаге. Все выглядело «научным», обоснованным,
продуманным, и все было построено на заменителях, причем заменители радости, любви
и чести пришли задолго до заменителей масла или меда.
Я вспоминаю немца, который отправлялся летом на прогулку. Он шел по лесной дороге.
Деревья были перенумерованы. На некоторых значилась стрелка с указанием: «300
метров — камень Вильгельма Первого, красивый вид на окрестности». Немец
поворачивал, доходил до указанного места, не глядя даже на поля или долину, помечал в
своей книжке, что он ознакомился с «камнем Вильгельма Первого», и возвращался домой.
Иногда он отдыхал; у него имелись складной стульчик и бутерброды; он прикреплял к
стволу дерева резиновую вешалку и вешал на нее шляпу; он подписывал открытки
приятелям: «Шлю привет из Гарца». Он не знал ни природы, ни волнения, ни любви. Он
уже тогда был машиной. Десять лет спустя он пошел завоевывать Европу, как он ходил
осматривать виды Гарца, — без высоких мыслей, без больших чувств, подобный
заведенному автомату.
За десять лет фашистская Германия не создала ничего. Гитлер изгнал из Германии
бледную тень человеческой мысли, которая еще ютилась в подвалах или на чердаках
немецких городов. Все прочее осталось на месте: и «ИГ», и машинка для моркови, и
«Какаду». Ни ученых, ни писателей, ни художников, ни дерзновенной мысли, ни
правдивого слова. Даже в своей излюбленной области — в военной — Германия
Гитлера — это эпигон Германии Гогенцоллернов. Наш Главнокомандующий определил
тактику немецких генералов как шаблонную, покоящуюся на уставе, лишенную
творческого дерзновения. Мы можем посмеяться над фельдмаршалом Паулюсом, который
плохо применил на практике старые теории Шлифена. Германия хотела раздавить мир
танками; но танки были изобретены англичанами; а за несколько лет до войны Гудериан
признался, что тактике танкового боя он учился у француза де Голля. Слов нет, кроме
творческой мысли нужны выполнение, организация, работа. Немцы столь успешно
подготовились к захватнической войне именно потому, что они были машинами, а
машины не рассуждают, не отвлекаются посторонними мыслями, ничего не переживают и
ничего не придумывают.
Аккуратные бюргеры, перелицовывавшие свои пиджаки, боявшиеся помять газон в
сквере, считавшие полушки сбережений, опустошили Европу, вытоптали ее сады и нивы,
уничтожили труды поколений. Они делали это равнодушно и методично. Между
уничтожением двух городов они жевали бутерброды и писали приятелям открытки.
Когда говорят о «расовой теории» как о некотором мировоззрении, можно только
брезгливо улыбнуться. Простейшее чувство — самодовольство (издавна присущее
немцам) стало заменителем и науки, и религии, и миросозерцания. Перечеркнуты не
только все надежды человечества, но и все его воспоминания. Напрасно приравнивать
«расовую теорию» к средневековым суевериям. Суеверия были изнанкой веры.
Нетерпимость современника Изабеллы Испанской диктовалась его наивной концепцией
высшего существа. Немецкий фашист, ополчившись на христианство, заменил его не
верой в разум или в человека, но самообожествлением. Вместо универсальности
христианской культуры прошлых столетий пришел некий «немецкий бог», очевидно
родственник Гитлера или Розенберга. Я говорю это безо всякой иронии, без желания
сгустить краски — их и не сгустишь. Вот рассказ немецкого «интеллигента» Фридриха
Реннеманна о том, как он держал экзамены при поступлении на высшие курсы имени
Лангемарка:
«Мне удалось разыскать своих предков лишь до 1860 года. Этого было мало, требуется
минимум до 1800 года. Меня экзаменовал доктор Град. Он задавал самые разнообразные
вопросы. «Что вы знаете о немецких расах?» Я ответил, что знаю следующие расы:
нордическую, динарскую, фелическую, восточноальпийскую, восточнобалтийскую,
средиземноморскую и судетскую. Он меня спросил о географии Индии. Последним был
вопрос о великих полководцах — я должен был охарактеризовать деятельность
Александра Македонского, Наполеона и Гитлера. Следующим экзаменом был бокс, но так
как никто из нас не умел боксировать, то бокс принял характер драки. Затем нас
подвергли испытанию на расу. Сюда входят всевозможные измерения, исследования черт
лица на свет — главное требование заключается в том, чтобы черты лица были четко
очерчены. У меня смутная линия подбородка, поэтому я получил низкий балл — 2.
Вообще надо отметить, что я сильно пострадал из-за моей линии подбородка. Затем был
заключительный экзамен — так называемое душевное испытание. Офицер СС мне сказал:
«Почему вы такой урод?» Я вскочил и плюнул. За это я получил высокую отметку.
Однако в общем я провалился. Это естественно: у меня не было списка предков с 1860 до
1800 года и потом я не могу похвастать подбородком». Фридрих Реннеманн не возмущен
своим провалом, он понимает, что правы экзаменаторы. Как же можно удивляться, что
такие существа, обладая всеми чудесами современной техники, совершают поступки,
недопустимые даже среди дикарей?
Когда-то французский философ Блез Паскаль назвал человека «мыслящим тростником»,
Тютчев, подчеркивая отличие человека от природы, писал: «И ропщет мыслящий
тростник». Немец не ропщет, он и не думает: тростник стал бездушным стволом. Страна,
называвшая себя «страной философов», удалила мысль, как удаляют опухоль. Остались
внешние атрибуты: книгопечатание, высокие тиражи книг Гитлера или Геббельса,
терминология, титулы «герр профессор», многословие, объемистые дневники; но
напрасно искать во всем этом след свободной мысли. Многие немецкие офицеры
обижались, когда я спрашивал, что они лично думают о той или иной догме фашистской
Германии: предположение, что они вообще могут что-то думать об этих догмах, их
оскорбляло.
Немецкие зверства относятся не столько к преступным извращениям, к садизму, к
душевному подполью того или иного гитлеровца, сколько к гнусному плану уничтожения
других народов. Этот план, выработанный Гитлером, стал катехизисом любого
фашистского солдата. Двадцать месяцев немцы занимаются «усовершенствованиями»
виселиц. Один придумал двухэтажную виселицу, другой передвижную, третий нашел
способ ускорить повешение: жертвы доставляются на платформах грузовиков. В
Смоленске немцы убили полторы тысячи евреев, поместив их в герметически закрытые
грузовики, где смерть от отравления газом наступает через восемь минут. Здесь были бы
бледными все слова о человеческой жестокости. Это не злоба мыслящего и чувствующего
человека, это идеальное бездушие взбесившейся машины.
Автоматы, они хотят превратить и другие народы в подсобные части машин. В переброске
миллионов людей из Украины в Норвегию, из Эльзаса в Белоруссию, из Сербии в
Польшу, из Польши в Финляндию сказывается все то же механическое начало. Для
Гитлера люди — это рабы с бирками на шее, тягловая сила, винтики немецкой машины.
Строя новое общество в технически отсталой стране, мы, естественно, увлекались
машинами. Для нас стройка заводов была торжественным делом. Наши строители с
гордостью говорили: «Домна Ивановна дышит» или «Дядя Мартын зашевелился». Но
никому из нас не приходило в голову заменить человека автоматом. Мы знали, что
грудной младенец сложнее и выше самого усовершенствованного механизма. Токарный
или фрезерный станки не могут быть добрыми или злыми. В руках честных людей они
являются источниками благоденствия; в руках гангстеров они становятся инструментами
насилия и зла. Называя гитлеровцев машинами, я не хочу сравнить палача с прессом или
станком. Гитлеровцы — автоматы, но со злой волей, с жадностью, с чванством. Узнав
теперь немцев, мы не обратим нашего гнева на машины: мы не спутаем виновников
злодеяния. Мы будем бережно относиться к хозяйственному инвентарю нашей страны.
Мы отстроим трижды нам дорогие заводы Сталинграда. Но за двадцать месяцев войны мы
еще острее почувствовали роль человека, его сложность, его высоту.
Наша война, оставаясь защитой родной земли, приобретает всемирное историческое
значение: мы защищаем человека от взбесившихся машин. Если бы Германия вышла
победительницей — это означало бы конец всей человеческой культуры, конец дерзаний и
страстей, конец прогресса, конец искусства и любви. Немцы все заменили бы автоматами.
Защищая родное село — Русский Брод, Успенку или Тарасовку, воины Красной Армии
одновременно защищают «мыслящий тростник», гений Пушкина, Шекспира, Гете, Гюго,
Сервантеса, Данте, пламя Прометея, путь Галилея и Коперника, Ньютона и Дарвина,
многообразие, глубину, полноту человека. Вот почему с таким волнением следят за
малейшими боевыми эпизодами на Кубани или у Ильменя все умы человечества, все
сердца пяти частей света. Под угрозу поставлена не та или иная страна, не тот или иной
строй, не те или иные идеи, под угрозу поставлен человек, его душевные богатства, его
рост, его достоинство.
Все знают, как много нам стоили двадцать месяцев беспримерных битв. Я говорю не о
материальных потерях. Я знаю, как быстро наш талантливый и страстный народ отстроит
разрушенные города. Я говорю о людях: о потере лучших, смелых, чистейших. Эти
потери невозвратимы. Но есть у нас утешение: потеряв на войне много прекрасных
людей, мы укрепили понятие человека. Может быть, внешне война и делает солдата
грубее, но сердце под броней хранит нежнейшие чувства. Ожили в наши дни архаические,
казалось, слова: добро, верность, благородство, вдохновение, самопожертвование — они
отвечают нашим чувствам. В борьбе против немецких автоматов человек не только вырос,
он возрос. В этом историческое значение нашей войны. Мы часто ее называем
«священной» — лучше не скажешь: воистину священная война за человека.
24 апреля 1943 г.
Возвращение Прозерпины
Есть в самой сущности весны нечто бесконечно близкое нам, нашему строю чувств, тому
делу, за которое мы боремся и умираем. Я говорю о первом глубоком волнении при виде
травы на поле, изрытом снарядами, или птицы, прилетевшей в лес, изуродованный
минами.
Каким бы строгим испытаньям
Вы ни были подчинены, —
Что устоит перед дыханьем
И первой встречею весны!
Вдумываясь в природу этого волнения, видишь, что нас потрясает торжество жизни,
преодолевающей холод, тлен, лед. Человечество издавна связывало приход весны с
прекрасными мифами о возрождении жизни. Задолго до того, как в римских катакомбах
первые христиане ранней весной шептали друг другу о воскресении из мертвых, в Греции
люди праздновали возвращение юной и прекрасной Прозерпины. Согласно мифу,
Прозерпину похитил владыка Аида, господин преисподней Плутон. Но весной
заплаканная, бледная Прозерпина подымалась из тьмы, из холода, из небытия. Ее не
могли удержать все стражи ада. Она подымалась, как трава, как жизнь.
Я думаю о Прозерпине, глядя на карту Европы: ее похитил маленький человечек с лицом
приказчика и с сердцем хорька, честолюбец, ставший тюремщиком мира. Глядя на
пепелище Вязьмы, разговаривая с грустными тенями Курска, можно понять, в какое
подземное царство заключена Прозерпина-Европа.
Небольшой кусок земли среди морей — такова она на карте, но это — концентрат
человеческой воли, сгусток мыслей и чувств. Сколько нужно было веков, гения, борьбы,
крови, пота, слез, чтобы создать ее такой, какой она была в те доисторические дни, когда
Гитлер в мюнхенской пивнушке мечтал о «новом порядке»! На Вальхерене день и ночь
рыбаки укрепляли плотины, отстаивая остров от моря. Голландия была страной,
отвоеванной у стихии: море увели в каналы, и весной на полях цвели пестрые тюльпаны.
Маяковский в своих путевых записках отметил трудолюбие Франции. Ее лозы казались
мудрыми академиками. Возле Тромзе в короткое полярное лето на крохотном кусочке
земли, среди скал, сторож маяка заботливо выращивал цветы юга. Датчане в особые
книжки заносили не только вес, но и настроение каждой коровы. Гончар Андалузии
превращал ком глины в античную вазу; а словацкие крестьянки вышивали, как сказочные
феи. На огромных заводах изготовлялись часы, которые не должны были отстать в год
больше, чем на три секунды. Ученые страстно разглядывали атом. Прозерпина не знала,
что дурной живописец мечтает о «новом порядке». Она не знала, что плут Розенберг уже
готовит трактаты о «мистике крови». Она слышала, как чванливые и жадные бюргеры
Германии твердили о «жизненном пространстве», но она не хотела понять, что
«жизненное пространство» — это она, Прозерпина-Европа.
Нет описания ада, которое могло бы сравниться с жизнью похищенной немцами Европы.
Терцины Данте кажутся идиллией. Разрушены города, вытоптаны виноградники,
сожжены книги, развращены и заражены девушки, миллионы задушены голодом. Мы
пригляделись к немецким зверствам. Но нельзя цифрами, статистикой передать глубину
человеческого страдания. Мы говорим или читаем «тысячи», «миллионы», и мы не можем
себе представить, что каждый в этих замученных немцами миллионах был ребенком, с
которым нянчилась мать, что он рос, играл, влюблялся, шептал нежные слова, работал,
мечтал о счастье. «Зона пустыни» — так немцы называют уничтоженную ими
Смоленщину. Но зона пустыни куда больше: это вся захваченная немцами Европа. Зона
пустыни охватывает не только территорию сердца: люди опустошены годами рабства, они
растеряли память, нормы морали, человеческие чувства. Бедная Прозерпина, дитя Эллады,
парижская искусница, она теперь стирает белье господина фельдфебеля!..
Вот уже тысячу дней и тысячу ночей, как пленная Прозерпина-Европа пытается вырваться
из мира тьмы. Никогда борьба не была такой напряженной, как в эти предвесенние дни.
Из Белоруссии ветер занес искры в Савойю. Отчаянно дерутся партизаны Югославии.
Каждый день то в Голландии, то в Чехии, то в Греции, то в Польше мужественные люди
убивают тюремщиков. Немцев еще много, их слишком много — от Атлантики до Кубани,
от Петсамо до Бизерты. Но с каким вдохновением встречает Европа смерть каждого из
них, даже самого маленького, ничтожного фрица, заблудившегося среди гор Эпира или
уснувшего в украинской хате. Европа хочет жить, а путь к жизни идет по немецким
трупам. Прежде Европа открывала звездные туманности, писала октавы, выращивала
орхидеи. Теперь Европа воодушевлена одним: умерщвлением немцев. Равны подвиги
сурового русского солдата, в разведке убившего врага, и маленькой мастерицы из
Страсбурга, казненной немцами за то, что она кухонным ножом зарезала, как борова,
непрошеного поклонника в чине фельдфебеля.
Первое мая — праздник братства. Горькими кажутся эти слова, когда видишь мир, по воле
отвратительного маниака залитый кровью, когда слово «уничтожены» или «истреблены»
ласкает слух каждого честного человека, как прекраснейшее изо всех слов. Все же мы
можем сказать, что братство народов живо, оно стало горше, горше и глубже: в нем теперь
такая общность судьбы, такая связанность чувств, что без переводчика понимают друг
друга летчик-француз из эскадрильи «Нормандия» и водитель-украинец. Народы
объединились в ненависти к Германии, в привязанности к родному клочку земли и к
общей родине, Европе. Корни этого братства уходят глубоко в ночь, в преисподнюю, где
томится Прозерпина. Общее горе всегда сближает. Для солдата, сражающегося в суровой
Карелии, понятна жизнь француза или англичанина, который идет на штурм Туниса. Мы
всегда любили и почитали древнюю Прагу. Кровь чехов, пролившаяся на украинской
земле, еще сильнее скрепила наше братство. Сегодня с особенной гордостью мы говорим
о мужестве польских партизан, которые отстаивают свою родину от захватчиков.
Прозерпина чувствует, что ее похититель теряет голову. Нерадостной кажется эта весна
Германии. О, конечно, у Гитлера еще и огромная территория, и снаряжение, и сильная
армия. У него нет одного: перспектив. Он еще может наступать, но теперь даже самые
доверчивые немцы шушукаются: что им даст такое наступление, кроме крестов, —
сначала Железных, а потом деревянных?
Долго немцы думали, что война — это нечто экспортное, что воюют они, немцы, но
воюют далеко от родных мест. Четырехтонные бомбы крошат немецкие города. Немки
теперь увидели воочию, что война летает. Африканский вариант войны близится к концу.
Юг Европы всполошился. Вполне возможно, что немкам вскоре предстоит еще одно
открытие: война не только летает, она и плавает. Она даже ходит пешком, и впереди тот
неизбежный день, когда война, рожденная Германией, придет к своей матери — на
немецкие поля.
Будущий историк разделит историю гитлеровской Германии на два периода: до и после
Сталинграда. Конец шестой армии заставил даже бесноватого фюрера призадуматься.
Можно воевать без идеалов, нельзя воевать без людей. После Сталинграда германская
армия поредела. Лакеи Гитлера под благовидными или неблаговидными предлогами
спешат убраться восвояси. Мало кому хочется разделить судьбу румынских кавалеристов
в Сталинграде. Гитлер прячет на минуту кнут и показывает пряник. Конечно, это
заменитель пряника — меда у Гитлера нет. Зато фюрер способен извлекать из себя
медоточивые речи. Он больше не настаивает на «жизненном пространстве». Он даже
забыл о почтенных трудах Розенберга. Гитлер теперь говорит о «равноценности наций»,
об «единстве Европы». Он прикидывается другом и защитником злосчастной
Прозерпины. Тюрьма переименована в крепость. Немецкие доты на берегах поруганной
Франции называются «европейским валом». Волк защищает овчарню. Хорек ратует за
неприкосновенность курятника. Люди, убившие писателя Ванчуру, уничтожившие
памятник Мицкевичу, разгромившие Сорбонну, прикидываются хранителями
европейской культуры.
Однако Европа слишком стара, чтоб ее можно было заговорить, как деревенскую дурочку.
Когда Гитлер до Сталинграда рычал, многие его пугались. Когда Гитлер после
Сталинграда стал сюсюкать, над ним все смеются. Кто поверит в «равноценность наций»
Гитлера? Тысячу дней и тысячу ночей немцы грабили, оскорбляли, опустошали Европу. О
каком «единстве» может говорить палач? Об единстве веревки и повешенного? Об
единстве Штюльпнагеля и заложников? Да и трудно немцам перемениться хотя бы на час,
хотя бы по приказу фюрера. Недавно англичане взяли в плен итальянского генерала
Маннерини, который заявил, что ему пришлось сдаться, так как немцы, удирая,
отказались предоставить итальянскому генералу место в машине. Такова практика
«равноценности наций».
Прозерпина не согласилась признать в тюремщике супруга. Если есть в Европе люди,
которые верят, или делают вид, что верят, речам Гитлера, мы вправе к ним относиться не
как к обманутым, но как к обманщикам: это все те же «бургомистры» и «старосты».
Пушечное мясо Гитлеру пришлось набирать силой. Он мобилизовал эльзасцев и
лотарингцев — может быть, самых самоотверженных сынов Франции. Он заменил старых
немецких рабочих украинскими, французскими, норвежскими рабами. Он наскреб новые
дивизии. После похода за пушечным мясом он мечтает о новом походе — пушечного
мяса.
Ярость немецкого контрнаступления в марте, ожесточенность, с которой Роммель
защищает последний огрызок Африки, показывают, что силы Гитлера не исчерпаны.
Безнадежность не способна остановить немецких тупиц. Нам предстоят суровые битвы.
Большие ратные дела предстоят и нашим союзникам. Прозерпина знает, что еще не одна
рана будет нанесена ей владыкой Аида. Для нее еще не пришла весна, и трагически звучат
трели птиц в Булонском лесу Парижа, трагически выглядят цветы на пепелище Лидице.
Эта весна, столь ранняя, столь яркая, нам не в весну, май нам не в май: мы чувствуем всю
полноту человеческого горя, принесенного на нашу землю немцами. Думая о близких, мы
смотрим на запад: путь к родному гнезду для сибиряка или для волжанина идет через
Смоленск, через Новгород, через Киев. Глядя на хлеба, которые всходят, мы думаем: кто
будет убирать? Мы или немцы? Кто будет есть хлеб Украины? Наши жены или
ненасытные немки? Кто будет жить: Прозерпина или ее похититель?
Настанет день, когда Прозерпина подымется на землю из царства ночи. Богиня весны, она
выйдет не с цветами, но с винтовкой: она тоже сражается — ночью на темных улицах
европейских городов, в лесах, в горах, на заводах. Прозерпину никто не выпустит
добровольно. Она сама себя освободит — не мольбой, не молчанием — оружием.
1 мая 1943 г.
Париж
Это было три года тому назад, в пятницу 14 июня 1940 года. Я видел, как немцы входили
в Париж.
Ехали офицеры в открытых машинах, нагло щурясь, щелкая «лейками», подбородками,
сапогами и фуражками демонстрируя свое превосходство. Везли добычу: мешки,
чемоданы из свиной кожи, картины, бочки. Старые дома содрогались от танков, а на
гусеницах, казалось, еще дымилась кровь раздавленных детей. С утра до ночи шли
солдаты. Высокорослые и плюгавые, с квадратными тупыми головами, с глазами, как
будто сделанными из мутного стекла, с топотом и гоготом, шли пивовары, конторщики,
дуэлянты, сутенеры, метафизики, деляги, вешатели, куроеды, сверхчеловеки, колбасники,
павианы, пруссаки, саксонцы, баварцы, шли эсэсовцы с черепами на рукавах, с крадеными
ложками и часами в карманах, шли обер-ефрейторы, самодовольные и жадные, на ходу
глотая колбасу и бананы, конфеты и котлеты, поплевывая, посвистывая, оправляясь перед
памятниками, шли пасюки с длинными резцами, прыгали немки, похожие на слюнявых
гиен, передвигалась серо-зеленая саранча, ползли рептилии, гады из дивизии «Адольф
Гитлер», приват-доценты с мордами жаб, квакающие и крякающие палачи.
Я не забуду этого дня. Париж был пуст. На моей улице я был единственным свидетелем
горя. Я должен был глядеть за себя и за других. Не знаю, сколько мне еще суждено жить,
но я не забуду того четырнадцатого июня. Гнев придает силы. Я глядел на проходящих
мимо меня немцев, и мне казалось, что с каждым часом я становлюсь сильнее. Кто увидел
такое, должен или умереть, или увидеть смерть тех, серо-зеленых, оправлявшихся,
хрюкавших и мычавших.
Париж больше, чем столица одного из европейских государств, Париж принадлежит миру.
Это древнее гнездо красоты и свободы. В нем не только высились статуи вольности из
бронзы и мрамора, в нем вольность была воздухом, ветром, задорным смехом мальчишки
Гавроша, строфами Гюго и домами, пропахшими порохом четырех революций. Писателькоммунар Жюль Валлес сказал фашистам своего века: «Вы хотите уничтожить вольности
Парижа? Прикажите выкачать воздух и вырвать сердце из груди новорожденного».
В этот город вошли арийцы-скотоводы, мракобесы, геббельсята, гордые тем, что сожгли
стихи Гейне и опутали Европу колючей проволокой. Я не забуду, как ржали фельдфебели
перед статуей Вольтера. В предместье Сен-Антуан, где парижский народ неизменно
сражался за свободу, где блузник сорок восьмого, сын санкюлота передавал своему
первенцу, пушкарю Коммуны, слова присяги «свобода или смерть», — на честных и
совестливых улицах Сен-Антуана немцы устроили десять притонов и сто застенков. Они
терзали души, и они пили шампанское за здоровье обер-палача Гитлера.
Мне хочется напомнить о большой любви русского народа. Карамзин, видавший Париж в
дни революции, писал, что, не будь у него любезного отечества, он хотел бы прожить
жизнь и умереть в Париже. Полтораста лет спустя Маяковский, который не знал этих
строк Карамзина, прощаясь с Парижем, написал: «Я хотел бы жить и умереть в Париже,
если б не было такой земли Москва». О чем еще сказать? О том веселье парижского
народа, которое, по словам Белинского, лечило сердца? Певец русской природы и русской
женщины, Тургенев страстно любил Париж. Он написал о великом мужестве парижского
народа рассказ «Наши послали». Он увел Рудина на парижскую баррикаду. СалтыковЩедрин страдал от мысли, что пруссаки на три дня вошли в Париж. Россия знала, какое
сердце бьется в груди великого города.
Они вошли в Париж, породистые дегенераты, убежденные держиморды, аккуратные
душегубы. Они обратили школы в конюшни, музеи в кабаки. Они отправили на
плавильню статую Свободы. Они растоптали цветники и сердца. В 1871 году они пробыли
в Париже три дня. Вот уже три года, как они стоят в столице Франции. Они издали к
третьей годовщине новый приказ: парижанам запрещено проезжать по лучшим улицам
Парижа. В сердце города — запретная зона, от Больших бульваров до улицы Риволи, от
площади Опера до Елисейских полей — это заповедник арийских зубров, поляна, на
которой пасутся колбасники-недотроги.
Париж был и остался лесом свободы. Бесшумно, как древние эринии, проходят по узким
улицам французы и француженки, с револьвером, с гранатой, с ножом, с камнем.
Мстители крадутся ночью. Они выползают из подворотен. Они прячутся в катакомбах.
Они вырываются из провалов метро. Они несут немцам смерть. Это душа Парижа, его
возмущенная совесть. Голубые улицы города осквернены. Что может смыть такую обиду?
Кровь. Кровь бошей.
Три года тому назад на мертвых улицах Парижа я думал: если бы дожить, если бы
увидеть! Я мечтал тогда дожить до падения разбойного Берлина, своими глазами увидеть
трупы насильников, шагавших по предместью Сен-Антуан.
Много прошло с тех пор. Горе навалилось и на нашу страну. Те же тупые и мерзкие
дикари прошли по улицам Киева. Они еще на Крещатике. Они еще в Париже. Еще не пал
Берлин. Но возле Ржева, в Касторном я видел горы трупов. Это были трупы тех немцев,
которые топтали Париж. Я долго глядел на предсмертный оскал палачей. Я упивался
началом возмездия. Великолепна утренняя заря. Чудесны ранней весной нежно-зеленые
листья. Но ничего нет прекрасней первого появления справедливости. Я видел немцев,
растоптавших Париж. Они валялись в снегу или в глине.
Париж еще очень несчастен. В глубоком молчании он встречает третью годовщину
рабства. Но что это?.. Стреляют франтиреры. За морем у пристаней — дивизии новой
французской армии. Они готовы ринуться к Парижу. Еще пуст пьедестал, на котором
стояла статуя вольности. Но ветер, предвестник грозы, уже врывается в древний, в
молодой, в бессмертный Париж. Он повторяет: Смерть бошам! Да здравствует свобода!
13 июня 1943 г.
Верные защитники
По-немецки окружение «кессель», то есть котел. Когда у Сталинграда гибли захватчики,
стиснутые нашими доблестными частями, один колбасник писал своей супруге: «Мы
попали, как колбаса в котел». Немцы смертельно боятся окружения. Они понимают, что
Сталинград был только репетицией. Настоящее окружение впереди. Кто теперь попадет в
котел? Не одна немецкая армия, но вся Германия.
Наши союзники готовятся к штурму. Немцы хотят разбить кольцо. Немцы хотят отрезать
нас от наших боевых друзей. Они послали на север отборных егерей, колбасников из
колбасников. Но наши славные моряки и на земле бьют фрицев. Они бьют егерей генерала
Дитла, как самых дрянных фрицев: в хвост и в гриву. Не могут выдержать колбасники
ударов наших моряков.
Россия знает: на далеком севере, среди суровых скал Рыбачьего, среди грозных льдов,
стоят верные защитники: североморцы. Эти не отступили. Эти не отдали врагу ни пяди
родной земли. Эти уж похоронили много тысяч немцев. Похоронят и остальных. Моряки
ринутся на запад, помогут загнать колбасника в котел. Да так, чтобы стал колбасник
колбасой.
Много горя повидал наш народ. Немцы пытают наших близких. Стосковались наши
семьи. Трудно, очень трудно России. Но теперь уж недолго терпеть: близится час
расплаты. Недаром колченогий Геббельс вопит: «Мы ведем оборонительную войну». С
каких пор налетчик заговорил об обороне? Он почуял, что его хватают за шиворот.
Моряки-североморцы знают счет обид. Они молчат, но в сердце у каждого буря. Моряки
знают свой суд, морской суд, суд скорый и справедливый: смерть немцу! Длинный список
немецких злодеяний: этот список у нас в сердце. Защитники Мурманска, вы знаете горе
Родины. Вы немало повидали немецких преступлений. Вы потеряли многих добрых
друзей. Идите и разите: в ваших руках меч правосудья. Немцы пришли. Немцы не уйдут.
На фронте от Черного моря до Белого — затишье. Это затишье перед бурей. Но и в тихие
дни снайперы и разведчики бьют злодеев. Скоро грянет гром. Как великая очистительная
буря, вы двинетесь на запад. О вас скажут: это идут североморцы. Они выстояли, когда
нельзя было выстоять. Теперь они впереди всех.
Июнь 1943 г.
Их наступление
Вот что сообщали вчера немцы:
«Советское наступление между Орлом и Курском провалилось».
«Советские части попытались проникнуть в наше расположение, но их атаки отбиты».
«Наступление наших войск не является большим наступлением».
«Началось крупное наступление наших войск».
«В основном наши части удерживают все свои позиции».
Гитлер задал фрицам головоломку: они читают на той же полосе газеты самые
разноречивые сообщения. Радио-Берлин бормочет: «Мы обороняемся». Радио-Донау
кричит: «Мы наступаем». Радио-Рим ликует: «Мы прорвали вражескую оборону». РадиоБудапешт вздыхает: «Русским не удалось нас опрокинуть».
Между тем фрицы, которые не читают газет и не слушают радио, а покорно гибнут у
Белгорода, великолепно знают, что Гитлер приказал им наступать. Если в районе Орла
немцы не продвинулись вперед, то это не потому, что радио-Берлин твердит об обороне, а
потому, что Красная Армия отбила атаки фрицев.
5 июля немецким разведывательным самолетам было поручено «следить за отходом
русских». В тот самый день Гитлер клялся, что немцы не наступают. Немецкие «рамы»
действительно не обнаружили никакого отхода русских. Почему? Да потому, что 5 июля
Красная Армия отразила неистовые атаки немцев.
Гитлер боится сказать немцам правду: он боится, что немцы вспомнят «поход на Индию»,
гекатомбы фрицев у Моздока, на Дону, в Сталинграде. Гитлеру нужно наступать, он
знает, что для Германии оборона равносильна смерти. Но Гитлер не смеет сказать немцам,
что он начал в России третье наступление. На этот раз Гитлер наступает втихомолку, как
вор.
Наши части на Белгородском и Орловско-Курском направлениях ведут суровые бои.
Гитлер бросает одну танковую дивизию за другой. Он хочет, чтобы немцы забыли
Сталинград и Тунис. Он торопится: его подгоняет западный ветер. Он торопит своих
солдат: живее, на восток! Но фрицы видят перед собой советские укрепления. Но фрицы
видят перед собой советских бойцов.
Мы знаем, как выросло мастерство Красной Армии. Мы знаем, что у нас теперь плеяда
прославленных командиров и много бывалых солдат. Мы знаем, что образами Красной
Армии вдохновляются офицеры и солдаты союзных стран. В 1941 году вооруженный, но
неопытный народ отбивал мощные атаки врага. В 1943 году атаки немцев отражает самая
сильная армия мира: наша.
Если немцы несколько продвинулись на том или ином участке, они заплатили за каждый
метр земли жизнями своих солдат и судьбой своей техники. Отбивая атаки врага, изнуряя
его, нанося ему раны, Красная Армия не только обороняет рубежи, она готовится к
наступлению. Зимний огонь, огонь Касторного и Миллерова горит в сердцах наших
бойцов.
Наступление немцев у Белгорода — это отчаянная попытка грандиозной вылазки. Гитлер
хочет ослабить нас. Он хочет вклиниться в нашу страну. Но Красная Армия покажет
фрицам, что всему свое время. Немцы наступают и думают при этом об обороне. Мы
обороняемся и думаем при этом о наступлении.
11 июля 1943 г.
Вперед, товарищи гвардейцы!
Фрицы свято верили, что война проходит по немецкому календарю. Они считали, что лето
принадлежит им. Мы им показали, что мы умеем бить немцев во все времена года.
Прежде мы видели фрицев, которые драпали по снегу. Теперь мы видим фрицев,
драпающих по зеленой траве.
Откуда такая перемена? Может быть, фриц не фриц? Нет, фриц остается фрицем. У
немцев есть и танки, и самолеты, и автоматы. Почему же они отступают? Мы стали
другими. Мы научились по-настоящему ненавидеть немцев. Мы научились переводить
эту ненависть на язык снарядов, мин, пуль. Мы научились воевать. Довольно немецкие
танки катались на нашей земле. Нашлась на фрицев управа. Теперь они хнычут и
притворно кричат: «Русь, мы капут, мы работать». Хватит! Поработали. Мы теперь не
разговариваем с фрицами. Мы их судим — судом скорым и справедливым.
Два года тому назад в этих самых лесах немцы кричали нам: «Сдавайтесь! Вы окружены».
Теперь они произносят слово «окружение» с трепетом. Проклятые колбасники хотели
окружить Россию. В Сталинграде они поняли, что такое окружение. Сталинград был
только началом, холодной закуской, а жаркое впереди. По-немецки окружение —
«кессель». Это есть «котел». Немцы боятся попасть в котел. Они туда обязательно
попадут.
Уж ничто не поможет немцам. Они еще месяц тому назад верили в «тигров». Мы им
показали, что их «тигры» тоже умеют подыхать. Теперь они надеются на каких-то
«пантер». Не вывезут их и «пантеры». Не вывезут их жалкие шакалы, кучка русских
предателей. По ним тоскуют осины. Иуда получил за предательство тридцать
сребреников, а потом повесился. Русские предатели, которые одеты в немецкую форму и
сражаются за Гитлера, получают от немцев 360 рублей. Эти не повесятся. Этих повесят.
С восхищением смотрит мир на подвиги бойцов, которые за десять дней прошли 80
километров по орловской земле. Немцы дрожат: угроза повисла над важной для них
магистралью. Пленный фриц мне сегодня сказал: «В Карачеве все наши потеряли голову».
Ничего, мы найдем их головы — в Карачеве, в Орле, в Брянске, в Берлине. Мы вышли в
путь, и ничто нас больше не остановит. Молодой боец Дмитрий Буйлов был под сапогом
немцев в Калининской области. Он говорит: «Я на них сильно осерчал». Он говорит:
«Теперь мы идем вперед. Мы все осерчали, а идти вперед весело». Пусть нас ведет
великое русское слово «вперед». Но нас заждался каждый русский дом. Но нас заждалось
каждое дерево. Но нас заждалась победа.
Каждый день союзники бомбят немецкие города. Бомбят всерьез, не жалея фугасок. От
четырехтонных бомб просветлели даже головы немцев. Война кричит с неба: «Я иду».
Война уже зашагала по земле. Она переплыла море. Она пробирается к границам
Германии. В солидном котле мы сварим проклятую Фрицландию.
Наше наступление с каждым днем растет. История не забудет прекрасного дня 12 июля,
как доблестные бойцы прорвали немецкую оборону. Два года фрицы топтали орловскую
землю. Теперь они отступают.
Младший лейтенант Ионсян замечательно поработал. Он сократил немецкое стадо на 38
голов. Он взял 18 колбасников живьем. Вместе с восемью бойцами он захватил пять
орудий. Товарищ Ионсян мне сказал: «Я их ненавижу и презираю». Прекрасные слова — в
них все чувства нашей исстрадавшейся Родины. Я мог бы упомянуть много имен.
Ионсян — армянин. Рядом с ним геройски сражаются все дети России: русский Родионов,
украинец Шевченко, узбек Игмарбердиев, еврей Плавник. У нас много разных языков, но
когда мы говорим с немцем — у нас один язык ненависти. У нас одно горе. У нас одна
мечта и одна любовь.
Вперед, друзья, — к победе, к счастью, к жизни!
22 июля 1943 г.
25 июля 1943 года
Я пишу эти строки из района, расположенного возле магистрали Брянск — Орел. Здесь
идут тяжелые бои. Немцы хорошо понимают, что означает для них указанная дорога.
Поезда Брянск — Орел больше не ходят. Пытаясь удержать наше продвижение на юг,
немцы атакуют с западного фланга, но безуспешно. Немецкая линия обороны была
прорвана 12 июля на 11 километрах. Теперь ширина прорыва 60 километров. Еще четыре
дня тому назад я присутствовал при немецких атаках с восточного фланга. После взятия
Волхова немцы на этом фланге пассивны. Они отказались от мысли срезать нашу дугу,
направленную к Карачеву. В самом Карачеве, по словам пленных, с которыми я
разговаривал, паника, немцы бросили в бой писарей, поваров, кучеров.
Немецкая оборона была сильной: немцы укрепляли в течение года ряд глубоких отвесных
оврагов. В чем причина нашего успеха? Скажу прежде всего, что Красная Армия теперь
не та. К операции тщательно готовились — учения проводились в тылу, в оврагах.
Артподготовка длилась два с половиной часа и была убийственной. Если немцы всегда
страшились русской артиллерии, теперь они страшатся русской пехоты. Построение
боевых порядков и сила огня обеспечили успех операции. Важно было не дать врагу
опомниться, прорвать сразу три линии обороны. Это было выполнено. Сказалось хорошее
взаимодействие частей, радиосвязь не прерывалась ни на час, саперы хорошо справились
со своей задачей. Ярость вдохновляла наших солдат. Я беседовал с десятками героев. Вот
группа разведчиков — шесть человек захватили пять немецких танков. Вот лейтенант
Ионсян — армянин, он собственноручно перебил свыше ста гитлеровцев. Нет теперь ни
танкофобии, ни страха самолетов. Наши потери относительно к результатам невелики, и
это веселит бойцов.
Да и немцы теперь не те. Вот последний солдат знаменитой 293-й пехотной дивизии,
сформированной из уроженцев Берлина и прозванной «медвежьей дивизией». Она
считалась особенно боеспособной. Во Франции на реке Эн она получила боевое
крещение. В июне 1941 года «медведи» бойко перешли Буг и ринулись на восток. 6
декабря 1941 года было для «медведей» черным днем. Дивизию пополнили. К нашему
последнему наступлению, по данным штабных немецких документов, в «медвежьей
дивизии» оставалось мало ветеранов. Вот данные об одном батальоне: в 1-й роте — 10
ветеранов, во 2-й — 11, в 3-й — 1, в 4-й — 0, в штабной — 1. Для утешения вдов
командующий дивизией генерал Карл Арндт издал брошюру, озаглавленную «Кладбище
героев 293-й ПД». В брошюре генерал, прозванный своими солдатами «костлявым
Карлом», с немецким педантизмом сообщает, что 307 человек в течение 141 рабочего часа
рыли могилы. Брошюра иллюстрирована фотографиями березовых крестов и
геральдическими медведями. Теперь 293-я ПД уничтожена. Последний «медведь» мне
меланхолично рассказывал, что «костлявый Карл» предусмотрительно сбежал.
Разбиты 211-я ПД из Рейнской области, 5-я и 20-я ТД. Немцы кинули в бой новые части.
На участке, где я нахожусь, сражаются 10-я, 25-я, 110-я, 327-я ПД, 9-я ТД, 10-я МД.
Солдаты из разбитых немецких дивизий разбежались по лесам. Неприспособленные к
лесной жизни, они умирают или выходят на опушку, чтобы сдаться в плен. Вчера при мне
вышел из леса один отощавший солдат и заплетающимся языком стал проклинать
Гитлера. Немцев ловят наши партизаны: каждому свой черед.
Любопытно, что подбитые танки «Т-4» помечены маем 1943 года. Любопытно также, что
пленные говорят, что им приказано беречь боеприпасы.
Немцы не ждали удара. Они устраивались надолго. Разводили огороды и цветники.
Устраивали клубы, театры, бары. Убегая, они побросали все: и пушки «фердинанд», и
русских предателей-старост, и фотографии невест. Немцев потрясло наше наступление.
Один пленный мне возмущенно заявил, что это наступление вносит беспорядок, что летом
должны наступать не русские, а немцы. Важнее захвата территории, важнее уничтожения
ряда вражеских дивизий удар по психике немецкого солдата: он вдруг понял, что немцев
можно бить во все времена года.
Германское командование пытается отыграться на авиации. По ночам здесь светло, как
днем, — горят подожженные немецкими бомбами села. Бывали дни с 1500 самолетовылетами. Однако и в авиации у немцев чувствуется снижение. Видимо, у них вдоволь
бомбардировщиков, но недохват в истребителях. Я не раз видел, как шли
бомбардировщики без прикрытия. Немецкие летчики хуже прошлогодних. Много
неопытных новичков. Один приземлился два дня тому назад на «фокке-вульфе» на нашем
аэродроме и, смущенно улыбаясь, объяснил, что он «еще не умеет летать». Советская
авиация ведет тяжелые, но успешные бои с противником. Я был у французов — летчиков
«Нормандии». Они прекрасно показали себя: высокое мастерство и отвага. Небольшая
эскадрилья французов за время последней операции сбила 17 самолетов противника.
Командир эскадрильи сказал мне: «Наконец-то мы на настоящей войне».
Бои только разгораются. Средний немец уже не тот, что два года тому назад, но все же
немецкая рота 1943 года стоит итальянского полка. Я пишу из села, от которого осталось
одно название. Это название ничего не скажет читателю. Я понимаю, что Палермо звучит
много торжественнее, но по всей справедливости нужно сказать, что центр войны попрежнему в России, что бои в районе магистрали Брянск — Орел остаются «главным
направлением» войны.
Я проехал за последние дни сотни километров по освобожденной территории: исколесил
ее. Всюду развалины, заплаканные женщины. От большинства сел остались только
дощечки с названием. Когда же кончится этот кошмар? Один спокойный генерал,
задумавшись над картой, сказал мне: «Сейчас с немцами можно было бы кончить, если бы
с запада по ним ударили. А ведь пора кончать».
Я надеюсь, что английские друзья примут эти слова не как полемику, но как трезвую
оценку боевой обстановки.
Во весь рост
Историк, изучая летопись этой страшной войны, в изумлении установит, что к третьему
году боев Красная Армия достигла зрелости. Обычно армии на войне снашиваются.
Можно ли сравнить фрицев 1943 года с кадровыми дивизиями германской армии, которые
два года тому назад неслись к Пскову, к Смоленску, к Киеву?
Откуда эта возросшая сила Красной Армии? Разве не устали наши люди после двух лет
жесточайших битв? Разве не понесли мы тяжелых потерь? Я ничего не хочу
приукрашивать. Солдат на войне не стыдится ран, он гордо носит на груди ленточки. Мы
знаем раны нашей страны и нашей армии. Но мы знаем также, что теперь мы сильнее
немцев. Мы гоним их летом, хотя лето считалось немецким сезоном, хотя летом немцы
могут полностью использовать свои козыри — танки и авиацию. Мы сильнее немцев не
только потому, что поплошали фрицы. Мы сильнее немцев и потому, что вырос каждый
командир, каждый боец Красной Армии. Наконец-то наши душевные качества —
смелость, смекалка, стойкость — нашли выражение в военном искусстве. К отваге
прибавилось мастерство. Самопожертвование сочетается с самообладанием. В чем
разгадка этого феномена? Ведь наша армия — это народ на войне. Воюют не только
военные специалисты, но землепашцы, столяры, агрономы, учителя. Тем не менее
Красная Армия предстала и перед врагом, и перед друзьями во всей силе. Фриц,
призванный весной 1943 года, — это бюргер, одетый в серо-зеленую форму. Фрицветеран, уцелевший с начала войны, — это неврастеник. Германия была сплошной
казармой. Всё и все в ней дышали войной. Немцы двинулись в поход после длительной и
методичной подготовки. Они совершенствовали свое военное искусство на легких
кампаниях: в Бельгии, в Норвегии, в Греции. Из всех путей жизни они выбрали один —
войну: она казалась им легчайшим. Когда они дошли до подлинно трудного, когда они
узнали отпор Красной Армии, они потеряли вкус в войне. Мы были мирным народом. Мы
не выбрали войну, войну нам навязали захватчики. Наше юношество жило иными
мечтами. Да и чего греха таить, это юношество не было подготовлено к трудностям.
Учение началось сразу с самого тяжелого: события нас бросили в воду без спасательного
круга. Мы должны были учиться воевать в годы смертельной опасности. И вот перед нами
подлинные солдаты. Конечно, после победы они вернутся к мирному труду, но сейчас они
кажутся более солдатами, чем все кадровые солдаты мира, хотя недавно они держали в
руке не автомат, но напильник, циркуль или перо. Леса, которые меня окружают, видели
бои 1941 года. Эти немые соглядатаи могли бы многое рассказать. Поглядев на последние
бои, они могли бы добавить: «Переменялись ролями».
Разведчику Сметанину двадцать лет. Родом он из Кировской области, до войны был
кучером. Война принесла ему много горя: на фронте погибли отец и старший брат.
Искусство разведчика далось Сметанину не сразу. С усмешкой зрелого мужа,
вспоминающего слабости отрочества, он рассказывает о том, как ходил за первым
«языком». Сметании не был рожден смельчаком, он стал смелым. Этот невысокий,
узкоплечий юноша как-то притащил немецкого боксера. Он не хвастает, не позирует. Он
признаётся, что порой, когда немцы бомбят, ему бывает страшно. Но в разведке ему не
страшно. Почему? «У меня оружие — автомат, противотанковая граната...» Он полюбил
свое дело: «Я все знаю вперед. Наши еще не знают, кто там, а я иду и гляжу...» На его
груди ордена и медали, но еще ярче горят молодые глаза. В них я различаю вдохновение:
разведка для Сметанина поэзия.
Шестеро разведчиков во главе с младшим лейтенантом Шишкиным шли лесом. Среди
разведчиков был и Сметании. Они заметили на поляне немецкие танки. Танкисты сидели
возле машин. Вспомним давние дни, когда рота убегала от одного танка... Шесть
разведчиков подкрались к танкистам и открыли огонь из автоматов. Часть экипажей
перебили. Другие немцы удрали. Двое бойцов умели управлять танком. Они погнали две
машины в деревню. Остальные танки загнали в овраг, чтобы немцы не могли их
вытащить. Так шестеро разведчиков захватили три танка «Т-4», один «Т-3» и самоходную
пушку. Мне могут сказать, что это случайность, эпизод. Нет. Два года тому назад такая
история была бы эпизодом, теперь это будни наступления. Я знаю, что есть Гудериан,
имеются «тигры» и «фердинанды». Но шесть разведчиков, которые не испугались пяти
танков, это не случайность, как не случайность Давид, поразивший из пращи Голиафа.
Это мужество, которое стало искусством, содержание, которое нашло форму. Не
случайность и дела бронебойщика Родионова. На него шли пятнадцать немецких танков.
Родионов поджег четыре танка, остальные повернули назад. Можно сказать, что
Родионов — герой. Можно сказать, что он — красноармеец, русский солдат 1943 года.
Если Гитлер думал, что его выручит лето, танки, подсохшие дороги, он ошибся. Он
ошибется еще не раз.
«Я их ненавижу» — такие слова о немцах мне приходилось часто слышать и прежде, но я
не мог скрыть радости, услышав слова младшего лейтенанта Ионсяна: «Я их ненавижу и
презираю». В первый день наступления Ионсян увидел в освобожденной деревне
обугленный труп красноармейца, привязанный к дереву. За такое можно и возненавидеть,
и воспрезирать. Ионсяну тридцать восемь лет. Он из Баку, был мирнейшим человеком.
Лицо у него замкнутое, сосредоточенное, кажется, что он смотрит в себя. Ненависть и
презрение Ионсян научился переводить на язык огня. С ним шли восемь бойцов. Что
сделали эти девять автоматчиков? Встретив отряд немцев, они убили тридцать восемь
фрицев. Они прошли в тыл врага. Там они перебили еще семьдесят гитлеровцев, а
восемнадцать взяли живьем. Они захватили пять немецких орудий, большие склады с
провиантом, с боеприпасами. «Я их презираю», — повторяет Ионсян. Он их презирает за
все: и за то, что они пытают пленных, и за то, что они, кичась своей силой, разорили
Европу, и за то, что сто двадцать шесть «непобедимых» фрицев оказались слабее девяти
красноармейцев.
Ионсян — армянин. Здесь, на орловской земле, в сердце России сражаются сыновья всех
советских народов. Во взводе Ионсяна отличился узбек Галар Игмарбердиев. Его
окружили немцы: он перебил очередями и гранатами дюжину фрицев и вышел
победителем. Казах Вахит Кулумбаев уложил пятнадцать немцев. Русский Сергей Кошев
один напал на группу немцев, взял в плен немецкого офицера и двенадцать фрицев.
Младший лейтенант еврей Наум Плавник командовал взводом, который взял укрепленное
немцами село. Валялись тридцать трупов. Плавник уложил пятерых. Потом с четырьмя
бойцами он прошел в тыл врага и выбил немцев из новых позиций. Немцы оставили труп
офицера и двадцать солдат. В этом единстве советских людей на третий год войны —
залог нашей победы. Германия, заселенная одними немцами, трещит: баварцы,
вюртембержцы, баденцы, попав в плен, спешат заявить, что они не пруссаки. Утверждая
исключительные права одного, и только одного, народа, гитлеровцы разъединили
немецкий народ. Ценя национальное многообразие, мы создали советское единство, и вот
армяне и узбеки сражаются за великую Россию.
Победа на войне — коллективное, соборное творчество. Лирическая поэма, картина,
повесть зависят от таланта одного. Эпопеи, оратории, древние соборы, трагедии —
созданы многими. Среди многих всегда имеется один — направляющий, режиссер
событий, капитан корабля. Он есть в каждой части, в каждом подразделении. Его можно
назвать мозгом, душой. Его можно назвать и проще — командиром. В нашем наступлении
севернее Орла крупную роль играют бойцы стрелкового полка, которым командует майор
Харченко. Это смуглый, статный южанин. У него усы гвардейца, а глаза человека,
привыкшего заглядывать в сердца людей. Ему всего тридцать три года, но он немало
повидал и пережил. Родом он из Сталинграда. Его старая мать, среди развалин
героического города, в прошлую осень ждала сына и Россию. Семья майора скрывалась от
немцев в станице. Всего месяц тому назад Харченко узнал, что его близкие спаслись. Он
пережил все, что пережили сотни тысяч русских. В горькие дни октября 1941 года с
оружием в руках он пробивался из немецкого окружения. За те дни майор Харченко
расплачивается сейчас на орловской земле.
Он начал войну лейтенантом. До войны он был зоотехником в совхозе. Его жизнь не
похожа на жизнь профессионалов рейхсвера, которые с детских лет жили клещами и
обхватами. Но Харченко понял, что нужно уметь воевать, и он научился — на переднем
крае. Я не хочу отрицать значения той военной науки, которую одолевают в мирное
время. Но на войне люди учатся заново. Им приходится забыть многое из того, чему они
научились до войны. Майор Харченко изучил стратегию врага в 1941–1942 годах. Он
разобрал замыслы немцев, как разбирают часовой механизм. В августе 1942 года майор
показал, что он умнее и хитрее врага. Его подразделения пошли вперед, заняли важные
высоты, грозили путям противника. Но тогда у нас еще было мало таких командиров,
тогда одно подразделение, выполнив задание, оказывалось выдвинутым вперед и вовремя
не поддержанным соседями. Теперь рядом с майором Харченко сражаются столь же
опытные командиры.
Кавалер ордена Суворова, майор прост глубокой, душевной простотой. Он любит своих
бойцов, знает силу и слабость каждого. Он мне сказал прекрасные слова о самом существе
военного искусства: «Когда идея командира понята бойцами — победа обеспечена». Это
не только стратег, это и психолог. Он не только приказывает, он объясняет и вдохновляет.
Я видел генерал-майора Федюнькина с командирами, с бойцами за два часа до атаки. Он
вводил людей в сложный лабиринт победы. Казалось, что он требует от подчиненных
невозможного, но это невозможное вырисовывалось, становилось возможным и на
следующий вечер попадало в оперативную сводку. Любой боец чувствовал себя
связанным с генералом не только общей судьбой, но и общим замыслом.
Если представить себе пространство, которое освободила за две недели Красная Армия,
если подсчитать потери врага, станет ясным, что наши успехи оплачены относительно
малой ценой. Сила вооружения, мастерство командиров, ум и смелость бойцов спасли
тысячи жизней. Немцы продолжают отчаянно сопротивляться. У Хотинца на маленьком
участке фронта, где находятся бойцы майора Харченко, за один день немцы четыре раза
переходили в контратаки и четыре раза отходили, оставляя на земле десятки и сотни
мертвых, как море в часы отлива оставляет водоросли и щепки.
Наши продолжают продвигаться вперед. Прежде бойцы думали, что нельзя наступать без
танков, без артиллерии. Теперь десяток бойцов овладевает деревней. Один гвардеец мне
сказал: «Техника вещь хорошая, но одной техникой не возьмешь. Надо подумать,
поглядеть, а потом действовать. Холодный ум и горячее сердце — это тоже оружие...»
Здесь, на переднем крае, в эти шумные дни наступления видишь новых людей: Красная
Армия предстает перед миром во весь свой рост.
28 июля 1943 г.
Фрицы этого лета
Гвоздями немецкого сезона являются «тигры» и немцы, призванные на военную службу в
феврале — марте этого года по «тотальной мобилизации».
«Тигры» не раз описывались. Я постараюсь описать тотальных фрицев. Я видел их
выходящими из леса, подымающими вверх руки. Я разговаривал с ними до того, как они
успели привести свои чувства в порядок и найти пристойные формулы. Тотальные фрицы
пришли на фронт последними, но в плен они сдаются первыми.
Вот немолодой унылый немец. Военная форма не придает ему военного облика. До марта
месяца Генрих Штюрман жил в Эмдене и считался «незаменимым». Но немцы мастера на
заменители: французский военнопленный заменил Генриха Штюрмана. Последнего
направили в маршевый батальон. Учение длилось два месяца. Генрих Штюрман научился
стрелять из винтовки. Он не подходил близко ни к пулемету, ни к миномету. 14 июля он
прибыл на передний край. День был достаточно шумным, и музыка неприятно удивила
тотального фрица. Правда, и в Эмдене он отвык от тишины. Он рассказывает, что его
город на три четверти разрушен английскими бомбами, но он добавляет: «Там все-таки
были убежища...» А здесь Генрих Штюрман оказался в поле. Он забрался в маленькую
ямку. От избытка впечатлений он заболел дизентерией. Он сидел в ямке, не двигаясь, два
дня. Наши бойцы давно прошли вперед, а тотальный фриц все еще сидел на корточках.
Его обнаружили наши связисты.
Я видел немало таких вояк. Урожай тотальной мобилизации дал Гитлеру весьма
посредственных солдат. Здесь и плюгавые, и подслеповатые, и беспалые. Сорокалетние
фрицы мало пригодны для «восточного похода». Это по большей части астматические,
геморроидальные, подагрические горожане. Они боялись в немецком парке сесть на
траву, чтобы не простудиться. Легко себе представить, что они переживают в брянских
лесах.
Тотальные фрицы плохо обучены. В дневнике командира 32-го саперного батальона
Гергардта имеется следующая оценка пополнения: «Маршевый батальон неописуемо
плох. У них нет выправки, и они ничего не понимают».
Сорокалетние фрицы — это государство в государстве: они говорят о своих командирах, о
своих молодых сородичах, об эсэсовцах, как о чужеземцах. Они помнят 1918 год. Они
вообще что-то помнят. В их глазах порой замечаешь нечто человеческое. Однако и в них
фриц перевешивает человека: сорокалетний фриц поворчит, покряхтит, а потом полезет в
атаку. Сердца немцев уже разъедены ржавчиной. Но ноги фрицев еще исправно шагают. И
руки не выпускают автоматов.
Наиболее рьяными приверженцами бесноватого являются юнцы, впервые прибывшие на
фронт. Я видал этих сопляков. Их вытаскивали из леса. Они хныкали и визжали. Для
фрицят война еще интересная авантюра. Многие из них, направляясь в Россию, думали,
что попадут в Москву или в Ленинград. Они прытки, но недостаточно обучены. Недавно
на аэродром французской эскадрильи «Нормандия» спустился такой фриценок. Он летел
на «фокке-вульфе» и заблудился; объяснил: «Это мой четвертый вылет, я еще не умею
ориентироваться».
А ветераны? Немало их зарыто здесь, в орловской земле.
Но, конечно, еще имеются у Гитлера ветераны. Они не поумнели, они не стали ни
совестливей, ни человечней. Но они полиняли. Как два года тому назад, они убеждены,
что немцы — «народ господ», но теперь они начали сомневаться: удастся ли господам
погосподствовать?
Предо мной фельдфебель Гарри Петак. Ему двадцать пять лет, и воюет он с 1939 года. Это
классический фриц первого периода. Он пришел в Орел, потому что ему в Котбусе
«тесно». Он считает Гитлера «знаменосцем культуры», потому что он, Гарри Петак,
слушал в Берлине оперу «Паяцы». Я знаю заранее все, что он скажет, ведь он
добросовестно пересказывает статейки Геббельса. Я говорю фельдфебелю: «Пошевелили
бы вы мозгами, а то вам и голова ни к чему...» Фельдфебель бледнеет: этот кретин решил,
что ему отрежут голову. Однако даже такой девственный фриц теперь не вполне убежден,
что фюрер выиграет войну. Вдруг он признается: «Мы одни...» Еще год тому назад такие
молодчики уверяли, что с ними «вся Европа». Теперь они предвидят пируэт лакеев и бунт
рабов. Притом кругом зеленый лес, капли ливня пронизаны солнцем, и фриц чувствует,
что все его подводят — и фюрер, и календарь.
Ветераны меланхолично вспоминают о тех легендарных временах, когда немца под
каждым кустом ждали курятина, мед и «фареник мит шметана». Иногда они
меланхолично добавляют: «Через три месяца зима...» Я спрашиваю пленных, что больше
всего пугает их сотоварищей. Они в один голос отвечают: «Третья зима».
Среди трофейных документов я нашел донесение командира 512-го ПП. Немецкий
офицер перечисляет вопросы, смущающие фрицев: «1) Воздушные бомбардировки, 2)
иностранцы, работающие в Германии, 3) поведение немецких женщин».
Воздушные бомбардировки особенно тревожат солдат из Западной Германии. 211-я ПД,
составленная из уроженцев Рейнской области, переживала каждую почту, как огневой
налет. Пленные из этой дивизии говорят: «Зачем нам Орел, когда больше нет ни Кельна,
ни Дуйсбурга?»
Я рассказал в одном из очерков о судьбе офицера Гергардта, который 4 июля верил в
немецкое наступление, а две недели спустя погиб близ Волхова. В штабной машине
вместе с его дневником я нашел пачку писем жены офицера, проживающей в Саарской
области. Вот несколько цитат:
«25 июня. За одну ночь тысячи убитых и бездомных. Нам пока везет. Но что будет
дальше? Ведь этому не видно конца».
«26 июня. Нельзя разгадать, что будет дальше. Из России никаких вестей. Когда же
кончится эта война? Кто знает, доживем ли мы до ее конца или умрем все от бомб».
«8 июля. Воздушные бомбардировки принимают все более и более ожесточенный
характер. Когда же фюрер даст ответ?..»
Эта немка не понимала, что Гитлер уже не может послать тысячу бомбардировщиков на
Лондон, как ее муж не понимал, что Гитлер уже не может осуществить «летнее
наступление».
Солдаты из Центральной и Восточной Германии относятся куда спокойней к воздушным
бомбардировкам. Один саксонец мне цинично признался: «Нас это не касается».
Присутствие в Германии миллионов чужеземных рабов беспокоит всех фрицев. Они
чувствуют, что их тыл минирован. Один неглупый ефрейтор сказал мне: «Еще будучи во
Франции, я слышал, как Лондон передавал об ответственности немцев за самоуправство.
Тогда мы говорили, что иностранные рабочие куда опасней иностранных юристов».
Невеселые письма получают фрицы из дома. Я подобрал несколько десятков. Ни в одном
я не нашел ни бодрых слов, ни былого «хайль Гитлер». Вот что пишет дура, жена оберефрейтора Вальтера Топфера, проживающая в Хемнице:
«27 июня. Если возможно, привези мне несколько яиц. Это нас немного поддержит.
Дорогой Вальтер, когда приедешь в отпуск, не забудь про яйца. На прошлой неделе у нас
три раза была тревога. А яиц я давно не видала...»
Обер-ефрейтор лежит у обочины дороги с головой, пробитой пулей, а его жена, наверное,
все еще мечтает об яичнице...
В других письмах я нашел новые мотивы. Вот что писал 21 мая отец ефрейтора Ганса
Гроза:
«Антон получил Железный крест за то, что здесь вывозил навоз. А если война кончится
неблагополучно, виноватыми окажутся те, кто четыре года на фронте. Все с нетерпением
ждут, чем кончится война. Но так или иначе нас ничего не ждет, кроме одного —
работать, работать и снова работать».
Тому же Гансу Гроза пишет Елена Гортель:
«Мой незабвенный зять убит в России. Скоро мы все сойдем с ума. Поверь, мы уже
потеряли лучших. Нам больше и терять нечего».
Приведу еще одну цитату из письма жены офицера Гергардта:
«Соблазны войны велики, но действительность после войны будет горькой. Сегодня вы
нужны, а после войны на вас будут смотреть с пренебрежением. Как ужасно, что нам
приходится все терпеть и перед воем склоняться!»
Я не подбирал цитат. Я не искал особо интересных писем. Я их взял с земли. Одно похоже
на другое. В сознании немцев первая линия обороны прорвана. Нужно теперь прорвать
остальные: не листовками — оружием.
На Орловском направлении нет вассальных дивизий: против нас немцы. Но внутри
германских частей теперь злейшие враги Гитлера: французы из Эльзас-Лотарингии, чехи,
словены, люксембуржцы. Я видел несколько французов. На них немецкая форма: их
насильно мобилизовали. Вот парикмахер из Страсбурга Жорж Жан. Он говорит мне: «Я
родился французом и хочу умереть за Францию». Вот булочник, двадцатилетний Поль.
Он пробыл на фронте ровно один день: перебежал к нашим. Как он рад, что я с ним
заговорил на его родном языке! Он твердит: «Наш генерал — де Голль. Наши
союзники — русские...» Эльзас-лотарингцы с лютой ненавистью говорят о немцах,
называя их не иначе как «бошами» и «фрицами». Так же настроены и другие
подневольные солдаты Гитлера — славяне.
Все помнят, как судетские немцы требовали их присоединения к рейху. Они кричали:
«Мы не хотим жить с чехами», хотя им жилось свободно и привольно в Чехословацкой
республике. Теперь, попав в плен, судетские немцы твердят: «Мы — чехи». Я
разговаривал с одним эрзац-чехом, он не знал ни слова по-чешски. Фриц верен себе: он
прикидывается то «старым коммунистом», то чехом. Он остается фрицем. Но подлинные
чехи, но эльзасцы, но словены еще причинят немало хлопот германскому командованию.
Таковы фрицы этого лета. Не будем ни преуменьшать силу врага, ни преувеличивать ее.
Дисциплина в германских частях еще не поколеблена. Сомнения фрицев пока
ограничиваются вздохами и шепотком. Но я уже вижу брешь в той бетонной стене,
которую можно назвать сознанием Германии. Наше наступление на Орел расширяет эту
брешь. Мы не только освобождаем русские села. Мы не только уничтожаем тысячи
захватчиков. Мы громим ту крепость, которую я назвал бы «душой Германии», если бы не
боялся принизить слово «душа». Это чувствует каждый боец. Вот присел на пенек
гвардеец-украинец, свернул, закурил и, глядя на фрица, с которым я разговариваю, лукаво
подмигнул мне: «Фриц не тот...» С фрицами этого лета разговаривать так же трудно, как и
с прежними — нет в них ни ума, ни совести, — но бить их стало легче.
30 июля 1943 г.
Роль писателя
Третий год наш народ ведет войну против сильного и беспощадного врага. Эта война не
похожа на былые войны. Германия преследует две безумные цели: уничтожение народов
и уничтожение человеческого начала. История не знала подобного покушения на самое
существо человека. Мы защищаем высокие идеи и наши города, наш строй и нашу землю,
наш язык и наше будущее. Мы защищаем и нечто большее: справедливость, человеческое
достоинство, красоту. Былые войны кончались переговорами, выкупом, перемещением
границ. В той войне, которую ведет наш народ, нет ни для республики, ни для отдельного
человека другого выхода, как уничтожение зла.
Прежде бывали страны и люди, остававшиеся и стороне от войны. Кто сейчас осмелится
назвать себя нейтральным? Даже в дни затишья не затихает борьба: целятся снайперы,
крадутся разведчики, падают сбитые самолеты, подводные лодки настигают транспорты,
партизаны взрывают мосты. Фронт всюду: от «зоны пустыни» в Смоленщине до Рура, от
Кубани до улиц Парижа, от Мурманска до Эпира, от Ленинграда до Сицилии. Война
охватила мир. Война охватила и сердце каждого. В том, как работают женщины,
подростки, в суровой нужде, в бессоннице, в ожидании, в гневе есть нечто еще
невиданное: война продолжается в тылу. Она заполняет ночи. Она смещает мысли. Она не
дает передышки. От нее никому не дано укрыться. Куда ты запрячешься, слепец? В Чили?
И Чили воюет. В мир цветов или звуков? Но и музы в походе. На тебя глядит девушка.
Она в Смоленске. Плачет ребенок. Он в Орле. Еще высятся своды киевской Софии. На
тебе ответственность за жизнь ребенка, за державу, за красоту. Кто прежде воевал? Воля.
Иногда страсть. Иногда рассудок. Теперь воюет совесть, и только тот, в ком нет совести,
может назвать себя нейтральным.
Да позволено будет сказать, восстанавливая полузабытые слова, что мы, писатели, были и
остаемся совестью народа. Многое дано писателю, многое с него и взыщется. Он отвечает
не только за каждое свое слово, он отвечает и за свое молчание. Большие испытания
проверяют природу таланта. Что придает силу писателю? Глубина и полнота чувств. Он
вмещает страсти многих, страсти народа. Как Антей к земле, он припадает к душам.
Вспомним роль писателя в прошлом веке. Строфы Пушкина и Лермонтова колебали трон.
Наполеон Третий боялся поэта: на острове Джерсей жил Гюго и в нем — совесть
Франции. Голос Льва Толстого потрясал мир. Истинный писатель не только описывает, он
предписывает.
Накануне этой страшной войны многие писатели Запада забыли о своей миссии. Они
соблазнились легкостью. Расплата была тяжкой. Во Франции, где ученые идут в первых
рядах народа, где Сорбонна, не склонившись перед завоевателями, предпочла концлагерь
лженауке, в гордой и свободолюбивой Франции некоторые писатели решили отойти в
сторону, переждать, отмолчаться. Физик Поль Ланжевен идет в тюрьму, а поэт Поль
Валери пишет стихи о красоте нарцисса — в этом приговор той литературе, которая
отреклась от служения добру. Несколько дней тому назад престарелый Кнут Гамсун
выступил на съезде фашистских журналистов с речью приниженной и злобной. Норвегия
страдает, Норвегия борется, а первый ее писатель благословляет палачей. Как это
случилось? Кнут Гамсун не был пророком, он был вассалом, и вассал переменил
сюзерена. Я не хочу этими словами осудить всех писателей Запада. Когда итальянцы
заняли Грецию, старейший и крупнейший ее поэт Костис Паламас отказался встретиться с
победителями. Фашисты ему предлагали почет, издание собрания сочинений, дворец в
Венеции. Костис Паламас в последней своей поэме проклял насильников, он завесил окна
дома, выходившие на поруганный Акрополь, и умер непобедимым. Когда Испания
сражалась против захватчиков, ее лучший поэт старый Антонио Мачадо отдал свой дар
народу. Он ушел с республиканцами из оскверненной Испании и, перейдя границу, умер.
Расстрелян немцами честнейший чешский писатель Ванчура. Огонь и кровь очистили
литературу Европы от духоты, от плесени, от конформизма. Теперь и там нет
нейтральных. Теперь есть только поэты-лакеи и поэты-герои. Между ними — кровь.
Война показала глубокую связь советских писателей с народом. Война стала жестокой
проверкой совести каждого. Я не стану сейчас говорить о том, как ее выдержал тот или
иной писатель. Ее выдержала наша литература. До войны не все понимали подлинную
роль писателя. Мы опасались громких слов: призвание, вдохновение, творчество. Однако
вне этих слов немыслимо понятие литературы. Грустно, когда писатель становится
регистратором событий, комментатором комментариев, велеречивым пересказчиком.
Увлекаясь терминологией, чуждой природе искусства, иные литераторы говорили о
планировке романов по кварталам года. Они выезжали на сбор материала, как будто
чувства людей — это ягоды в лесу или утильсырье. Они разбирали темы, как разбирают
товары в универмаге. Они создавали иллюзорное представление о том, что писатель
может писать всегда и про все. Однако искусство куда ближе к биологии, нежели к
производству. Писатель заболевает темой. Он ее находит не только в переживаниях
людей, но и в своем сопереживании — в себе. Лев Толстой говорил, что следует писать о
чем-либо только тогда, когда нельзя об этом не писать. Я не побоюсь быть старомодным и
напомнить, что все большие книги написаны кровью. Это стало ясным в дни войны.
Писатели сделались необходимыми народу. К их голосу с волнением прислушиваются
миллионы, и в мире, заполненном грохотом, громыханием танков, разрывами снарядов,
ревом сирен, отчетливо слышен слабый человеческий голос — друга, совести, поэзии.
Как бы ни готовилось государство к войне, человеческое сердце не может быть к ней
готовым. Нельзя себе представить войну накануне войны. Солдат, идя в бой, как бы видит
мир впервые. Я напомню вам о наших юношах, о вере в братство, о книгах и мечтах
довоенных лет. Когда враг напал на нашу страну, поднялся народ. Люди знали, что нельзя
уступить насилию. Но в сердце каждого был хаос: твердь еще не отделилась от воды, свет
от мрака. Писатели помогли народу найти себя. Они помогли каждому человеку
прочувствовать до конца, осознать происходящее. Для того чтобы идти в атаку, мало
разума, нужны большие чувства. Не будет преувеличением сказать, что войну
поддерживает возмущенная совесть народа. Писатели помогли понять сущность этой
войны, природу того зла, которое обрушилось на нашу страну.
Враг в тот памятный день, когда он напал на нас, для многих был абстракцией.
Воспитанные на принципах человеческой солидарности, наши юноши часто пытались
увидеть в насильнике насилуемого. Писатели помогли увидеть врага. Ненависть — это
моральное оправдание войны. Мы ненавидим немцев не только за то, что они убивают
беззащитных людей. Мы ненавидим немцев и за то, что мы должны их убивать. В этом
основное отличие той войны, которую мы ведем, от былых войн. Тогда сражались между
собой противники, обуреваемые теми же заблуждениями, увлекаемые схожими страстями.
Тогда моралист мог найти себе место «над войной». Теперь моралист взял в руку
винтовку, а место «над войной» занимает не Ромен Роллан, но Пьер Лаваль.
Когда мы говорим о презрении к врагу, мы вкладываем в эти слова большое моральное
содержание. Дело, конечно, не в том, что зимой фрицы жалки, и даже не в том, что они
легко переходят от наглости к подхалимству. Мы мало знали зарубежный мир. Германия
многим представлялась страной философов и музыкантов, или краем спартаковцев, или
показательным миром высокой техники, точных наук, урбанизма. Мы к тому же страдали
некоторым фетишизмом материальной культуры. Нам трудно было сразу воспрезирать
солдата, который вечной ручкой записывает в дневнике свои наблюдения. Между тем в
презрении к врагу глубочайший смысл нашей войны. Не потому мы презираем немцев,
что они — немцы, а мы — русские. Наша правда выходит из пределов государственных
границ. Нас приветствует в нашем деле уничтожения гитлеровцев Томас Манн. А ведь
даже пьянчужка-староста, получивший за измену четверть, и тот не посмеет сказать о
правоте немецкого оружия. Мы сражаемся за истину, за справедливость, за торжество
добродетели. Об этом говорит совесть народа. Об этом говорят писатели. В этом их долг.
В этом их заслуга.
В первые же дни войны все поняли, как велика роль писателя. До войны порой к нам
обращались газеты за так называемыми «откликами» на события. Когда началась война,
голос писателя зазвучал, как вечевой колокол. Ожили самые прекрасные традиции
русской литературы. Писатель понял свой долг, и писатель нашел свое место.
Я должен здесь сказать о некоторых молчальниках. Я не хочу никого осуждать, но
позволительно напомнить, что молчание не всегда золото. Семь примерок не всегда
мудрость. Если фронтовики не услышали голоса того или иного писателя, которого
любили, которому верили, то они вправе сказать: «Он был с нами в дни любви и
мечтаний. Он нас оставил в эти грозные дни».
Почему народ ждет голоса писателя? На войне люди стали и грубее и чувствительнее.
Заштампованные слова режут сердце. Трафаретные фразы оскорбляют. Фальшь слышна
каждому. У писателя есть свой голос, — я говорю о настоящем писателе. Он не эхо, он
человек. Для своих чувств он находил слова, которые доходят до сердца. Напрасно
говорить о «доходчивости». Этот неологизм произволен. Доходит все искреннее.
Писатель смотрит на мир своими глазами, и это позволяет ему заглянуть глубже в
темноты чувств, осветить их гармонией. Вот почему в дни испытаний журналист не
может заменить писателя.
Редакции газет во время войны стали чаще обращаться к писателю. Казалось бы, нет
недостатка в газетном материале. Одними телеграммами можно заполнить не четыре
полосы, а сорок. Но вот газеты отводят место не только статьям, памфлетам, призывам
писателей, не только их очеркам, но даже стихам, рассказам, повестям, драмам. Это
значит, что писатель может сказать то, чего не могут сказать другие. Это значит, что
писатель умеет говорить так, как не умеют говорить другие.
Писатели вошли в газету, как всходят на трибуну, — это не их рабочий стол, это не их
место. Но и блиндаж не место сталевара или садовода. Война переселяет людей и сердца.
В мирное время газета — осведомитель. В дни войны газета — воздух. Люди раскрывают
газету, прежде чем раскрыть письмо от близкого друга. Газета теперь письмо,
адресованное лично тебе. От того, что стоит в газете, зависит и твоя судьба. Так газета
узнала новых людей: писателей.
Я не скажу, чтобы эта встреча прошла без помех, без столкновений, без трудностей.
Зачастую наши журналисты пишут на языке, который равно далек и от литературного, и
от разговорного. Мы называем его в отличие от русского «газетным языком». В сознании
читателей он откладывается, как условный код. Я приведу отрывок из полученного мною
письма, который показывает, как отражается газетный язык на языке читателей:
«Постарайтесь писать в разрезе ненависти, и больше того — насыщайте ваши книги в
разрезе нашей культуры, взаимодействий частей и личных уважений товарищей к
товарищам или общей нашей монолитности гражданских уважений». Газета долго
культивировала скудость словаря, безличность стиля. Позволю себе привести пример из
личного опыта. В начале войны редактор одной газеты предложил мне написать
передовую. Напрасно я говорил ему, что не умею писать передовые, он настаивал. Я
написал. Прочитав, он рассмеялся: «Но ведь по статье видно, кто ее написал...» Это
относится не только к передовым. Многие редакторы испугались того багажа, с которым
пришли писатели, а именно — живых слов. Будет несправедливым умолчать, что и
некоторые писатели не сразу поняли особые условия работы в газете, пытаясь писать
статьи по рецепту доброго старого романа. Однако много препятствий уже преодолено.
Писатели твердо завоевали право говорить с народом. Теперь трудно себе представить
центральную или армейскую печать без писателей.
Много писателей с первых дней войны работают в армейской печати. Они делят с
Красной Армией трудности походной жизни. Другие писатели в качестве военных
корреспондентов центральной печати выполняют ответственную работу на фронте. Наша
семья узнала много потерь. Писатели показали себя смелыми солдатами. Об этом
необходимо напомнить. Один неврастеник порой заметней сотни героев. Вряд ли
Корнейчук хотел в персонаже своей пьесы, названном Крикуном, что-либо обобщить.
Наш долг перед погибшими друзьями, работниками армейской печати и военными
корреспондентами сказать, что в своем огромном большинстве писатели-фронтовики не
крикуны, но солдаты.
Работа в армейской печати нелегка. Не все редакторы понимают природу писателя.
Конечно, любой прозаик или поэт может написать заметку о том, что нужно доставлять
горячие щи на передний край или что нехорошо ходить с оторванной пуговицей. Вопрос в
другом: следует ли для таких заметок прибегать к труду писателя? Я не говорю об
исключительных случаях: бывает, что мастера артиллерийского огня должны идти в
штыковую атаку. Я говорю о каждодневной работе. Писатель не может писать
автоматично. Все написанное отражается и на самом писателе. Если писатель будет сто
дней писать о бане, в сто первый он не сможет написать о красоте и величии родины.
Такова специфика творчества. Если мои слова дойдут до некоторых редакторов как
московских, так и фронтовых газет, если их услышат работники политотделов, пусть они
вспомнят старую сентенцию о том, что не всегда разумно топить печи красным деревом.
Рассматривая произведения писателей фронтовых или центральных газет, нельзя ни на
минуту забывать о том, что зачастую характер их работы определяется внешними
обстоятельствами. Чтобы написать повесть, нужно обладать некоторым количеством
свободного времени. Это ясно каждому. Ясно каждому, что, если ты сегодня едешь как
военный корреспондент в Сталинград, а приехав оттуда, неделю спустя, получаешь
предписание на Донец, то повести ты не напишешь. Помимо муз существуют редакторы.
Это относится и к армейской печати. Многие наши поэты с первых месяцев войны на
фронте. Если пребывание в тылу опустошило некоторых писателей, то пребывание на
фронте не дало возможности многим, душевно обогатившимся, создать то, что они могли
бы создать и что они еще создадут. Было бы не только аморальным, но и абсурдным
подходить с одними и теми же критериями к работе фронтовика и тыловика. Искусство
требует времени. Об этом следует напомнить нетерпеливым судьям.
Есть много несправедливого в оценке работы того или иного писателя. Есть много
случайного и преходящего в успехе того или иного произведения. Иногда дело решает
имя: отблеск довоенного горения. Иногда автору удается прельстить читателей или
зрителей картинами войны, которой автор не видал и которая поэтому показана такой,
какой ее хотел бы увидеть тыл. Иногда писатель, повидавший фронт, как турист,
опережает солдата. Однако все это глубоко временные явления. Справедливость
неизбежно восторжествует. Лучше читатели на фронте. Они отличат драму от мелодрамы.
Долго нельзя жить за счет прошлого. Турист опорожнит содержимое своей записной
книжки. Настанет день, и мы увидим выстраданные, зрелые книги. Их напишут писатели,
которые эти годы прожили с народом.
Теперь часто слышишь беседы о необходимости монументальных полотен. В этих
рассуждениях есть и правда, и самообман. Правда в том, что за два года народ безмерно
вырос. Мысли и чувства созрели, углубились. Строже, целомудренней должен отнестись к
своей работе писатель. Читатель теперь знает, как выглядит война, он хочет знать, как
выглядит душа человека. Описание подвигов или злодеяний не удовлетворяет читателя,
он ищет того, что скрыто за делами, — ключа к познанию своей эпохи.
Я сказал, что в разговорах о монументальных полотнах есть и самообман. Мы часто
слышим от читателей сетования: «Почему у нас нет «Войны и мира» второй
отечественной войны?» Ведь многие писатели настолько приучили читателей к мысли,
что произведение искусства рождается от наличия материала и доброй воли исполнителя,
что подобные претензии кажутся логичными. Но писатель должен уметь и отказывать.
«Война и мир» написана писателем, который узнал войну как ее участник. Вряд ли без
душевного опыта, приобретенного в Севастополе, Толстой смог бы создать свой
гениальный роман. Замечательные книги о войне напишут не соглядатаи, а участники, у
которых теперь подчас нет возможности написать даже письмо родным.
Когда мы говорим о «монументальных полотнах», мы обычно представляем классический
русский роман XIX века. Он замечателен познанием природы человека, отсюда его
глубокий реализм. Писатель, который два минувших года был занят литературой, накопил
ограниченное знание войны. Даже обладая даром высокой наблюдательности, он увез с
фронта лишь отдельные впечатления. Он описывает человека, которого встретил, он не
может выбрать героя из сотни досконально им изученных людей. Он приводит такой-то
эпизод не потому, что он его облюбовал, а потому, что ему рассказали именно этот
эпизод. Может быть, таких наблюдений и достаточно для новеллы, для романтического
или сатирического романа, для поэмы, для трагедии, — их недостаточно для
классического романа. Толстой знал не только своих героев, — он знал всю их родню,
сотни их сверстников и знакомых, о которых и не упомянул. Он прекрасно знал, что делал
тот или иной его персонаж между двумя главами романа. Писатель, знакомый с фронтом
как турист, напрасно попытается написать классический роман о войне: его повествование
будет узкой дорогой, освещаемой фарами, направо и налево от которой мрак. Но зародыш
классического романа уже живет в голове фронтовика, который теперь думает куда
меньше о литературных формах, нежели о характере вражеской обороны.
Роман требует перспективы. Его нельзя создать на ходу, когда описываемое событие еще
не закончено. Мы твердо знаем, что мы победим. Но лица победы никто из нас не видит.
А ведь последний день определяет предшествующие. Сейчас впервые можно написать
классический роман о той эпохе, которая закончилась 21 июня 1941 года. Военное время
благоприятствует расцвету заменителей, но от одного удержимся: от заменителей
литературы.
Неправда, что война убивает литературу. Неправда и то, что война благоприятствует
литературе. Некоторые литераторы всегда говорят, что каждый переживаемый ими
период благоприятствует расцвету литературы. Они это повторяют уже много лет. В часы
опасности страна или город объявляются состоящими на исключительном положении.
Война — исключительное состояние сердца. Человек на фронте многое приобретает,
одновременно он и многого лишается. В воздухе войны выживают, крепнут одни виды
искусства, чахнут другие. Война не допускает нюансов, она построена на белом и на
черном, на подвижничестве и на преступлении, на отваге и на трусости, на
самоотверженности и на подлости. Тот, кто вздумал бы усложнять психологию врага,
выбивал бы винтовку из рук своего защитника. Мы не станем утверждать, что война —
идеальный климат для искусства. Пушкин или Гюго могли бы описать оборону
Сталинграда. Не думаю, чтобы это удалось Чехову или Флоберу.
Во время войны расцветает самая эмоциональная форма литературы — поэзия. Заново
возрождается романтика, способная изменять пропорции и пренебрегающая внешней
правдоподобностью во имя эмоциональной правды. Наша поэзия за время войны
очистилась и выросла. В прозе господствует лирическая новелла или повесть. За два года
войны, несмотря на все трудности, наша литература обогатилась произведениями более
значительными, чем в довоенные годы. Мы можем не прибедняться. Мы не должны и
торжествовать: по сравнению с душевными событиями с людьми Севастополя и
Сталинграда наша литература еще очень бледна.
Мы видим, как с начала войны исчезли споры о примате того или иного литературного
направления. Это не апатия, это душевное напряжение. Если находятся писатели, которые
упрекают современных авторов в мнимом консерватизме формы, то мы можем ответить,
что вчерашние новаторы незаметно для себя, но вполне заметно для других стали
фанатичными консерваторами некоторых литературных приемов. Война рождает любовь
к тишине, к строгости, к целомудрию. Грозность тем проясняет стиль. Литературные бури
всегда подымаются в спокойные годы. Оправдано временем наше стремление к ясности, к
законченности. Неудивительно, что поэтика Маяковского многим молодым поэтам
кажется большим анахронизмом, чем поэтика Пушкина. Однако у нас нет сейчас врагов
дерзаний и блюстителей канонов, нет и, надо надеяться, не будет. Ямб наших поэтов не
похож на ямб пушкинского времени. Цезуры видоизменили его. В нем сказывается опыт
символистов, Маяковского, поэтов советской эпохи. Тот же опыт сказывается и в отборе
слов, в образах, в архитектуре стиха. Проза Гроссмана или Платонова — это не
возвращение к реалистическим рассказам прошлого века, это и не те стилистические и
синтаксические искания, которые прельщали авторов в двадцатые годы нашего века.
В дни войны писатель особенно остро чувствует свою связь с языком: это та святыня, за
которую льется кровь. В дни войны особенно страстно мы любим наш великий язык.
Любовь взыскательна. Писателю не простятся преступления против языка. Этим я не хочу
поощрять пуризм: живой язык не в словаре Даля, а в сердце народа. Язык меняется, и наш
язык — не язык пушкинской эпохи. Но долг писателя ограждать этот живой язык от
газетного растления.
Наши читатели за два года очень изменились. Они ищут в статьях, в стихах, в книгах
ответа на сложные и мучительные вопросы. Они хотят понять себя, свое время. Мы
недостаточно думали об этике, а вне этики нет искусства. Этику нельзя сформулировать в
своде законов. Она раскрывается в искусстве. Молодая душа верит добру, потому что
добро прекрасно. Это добро нужно показать. Мы видим, как восторжествовали великие
чувства: любовь к родине, дружба, верность. Они уже запечатлены кровью на родной
земле. Они требуют воплощения в искусстве. Мы должны показать чистоту и силу любви,
прелесть очага, величие рыцарских чувств. Недостаточно декретировать уважение к
старости или заботу о слабых. Необходимо воспитать эти чувства, — не проповедью
моралиста — вдохновенным словом поэта. Когда бушует стихия войны, писатель пишет
скрижали человеческих заповедей. Не принизим той лиры, которая пробуждает добрые
чувства и славит свободу.
На фронте слово писателя — это и письмо от любимой, и голос друга, и совет старшего.
Красная Армия уже освободила от немцев обширные территории, но дело освобождения
родины впереди. Близок час, когда Смоленск, Орел, Полтава, Киев, Крым, Донбасс увидят
свободу. Десятки миллионов советских людей ежедневно в течение двух лет слышат
звериный вой фашизма. Слово писателя поможет им вернуться к живой жизни. Нужно
большими пламенными словами заполнить душевные бреши страшного двухлетия.
Трудна жизнь наших людей в тылу. Они самоотверженно работают. Многие из них
потеряли близких. Война зачастую доходит до них обесцвеченной. Кто подымет их сердца
повестью о героизме бойцам, как не писатели фронта.
Вспомним о детях. Это наша надежда. Это то, за что умирают герои. Война у них часто
отбирает детство. Долг писателя — найти путь к сердцу того поколения, ради счастья
которого мы идем на все жертвы.
Велик долг писателя, труден он, не похож на литературные сенсации довоенных времен. К
войне нельзя привыкнуть. Войну незачем толковать как естественное состояние. Для
рабочего, для землепашца, для инженера, для каждого советского гражданина война нечто
исключительное. Я не раз называл ее исступлением. Огонь требует, чтобы его
поддерживали. Когда война становится бытом, она умирает. Нет, не может стать бытом
наша война: ее ведет оскорбленная совесть. Будем помнить: немцы в Орле. Будем
помнить: немцы обстреливают Ленинград. Будем раздувать огонь. Пробудим еще
большую ненависть ко злу, еще большую любовь к доброму и прекрасному. Народ нас
создал. Он вскормил нас чудными песнями, сокровенными словами, историей,
материнской лаской. Мы в долгу у него. Народ воюет за право жить. О чем нам думать,
как не об этой войне? Чем нам жить, как не ратными трудами? О чем мечтать, как не о
победе? Музы в походе.
Июль 1943 г.
Черный список
До чего ярка этим летом трава, до чего пестры цветы! Кажется, что природа хочет
приукрасить судьбу людей. Мы — в самом сердце России. Здесь предстает во всей своей
скромной красоте русская природа. Конечно, море или горы больше потрясают взгляд
заезжего человека, но в этих холмах, в этих зеленых оврагах, в этих извилистых мелких
речушках, в этих березовых лесах скрыто глубокое очарование; оно известно нам с
детства, как наш язык, как глаза наших девушек, как длинная тягучая песня.
Звенят ливни. Потом солнце горит в мириадах крупных капель среди лесного изумруда.
Лето, доброе лето... Но ничто не может скрыть страшного дела захватчиков. Многие
деревни давно сожжены немцами — «за связь с партизанами». Не осталось ни труб, ни
золы. Среди травы столб с поставленной вчера дощечкой «Бутырки» или
«Михайловка» — так назывались исчезнувшие деревни. Еще два года тому назад здесь
люди трудились, смеялись, девушки провожали милых на войну, играли на речке дети.
Что стало с людьми? Никто не знает. Трава и дощечка, кружок на карте, все.
Другие села выжили, но и в них горе. Сожженные бомбами дома. Бездомные женщины с
ребятишками. Испуганные лица. Чего не повидали эти молчаливые крестьянки! Немцы
здесь хозяйничали почти два года. Вначале захватчики бесчинствовали и грабили, кто как
мог. Пылали избы, летел гусячий пух, кричали под ножом немецкого кашевара свиньи,
плакали девушки. Потом появились коменданты, «сельскохозяйственные руководители».
Немцы сдирали с крестьян все семь шкур. Но вот разразилась сталинградская гроза.
Германия побледнела от страха. Гитлеровцы стали заискивать перед населением
прифронтовой полосы. Висельники и грабители учились сюсюкать. Ироды решили
баюкать русских детей; но дети при виде немца кричали от страха: немец для них был
Кощеем.
Да и трудно фрицу прикинуться добрым: не выходит. Посюсюкает и вдруг ударит
плеткой. Подарит курицу и отберет корову. Весной, опасаясь Красной Армии, германское
командование решило усилить передний край своей обороны. Кого же послали на работы?
Русских девушек.
Крестьяне мне передали письма дочерей, сестер, внучек. Они написаны на клочках
бумаги. Их приносили счастливцы, которым удалось спастись. Выписываю несколько
цитат:
«Здравствуйте, дорогие родители. Шлю я вам свой пламенный привет и желаю всего
хорошего в вашей жизни. Я жива пока, а к ночи, может, буду готова. Дорогие мои папа и
мама, тут у нас страшные бои, а нас гонят под самые снаряды копать окопы. Восьмого
числа под девятое, в четверг, прилетели наши. Утром в 3 часа нас погнали в окопы,
снарядами всех засыпало. Работали до 2 часов ночи. Знать, я несчастной зародилась у
тебя, мама. Пишу, а сама плачу, снаряды летят и летят, может, ты слышишь. С приветом,
ваша дочь Нюра».
«Дорогая мама, хлеба у меня нет уже неделю. Дорогая мамочка, пока живы-здоровы, а
напишем письмо, может не будем. Пишу во время боя, снаряды летят через голову.
Встаем мы в три часа утра и роем. Если возможно, пришли мне хлебушка, а то я до дому
не дойду, если выживу».
«8 июля 1943 г. Здравствуй, дорогой Вася. Пишу письмо во время бомбежки, вечером.
Пишу письмо, а сердце кровью обливается, как вспомню все. Мы теперь в 7 километрах
от фронта. Подымают нас в 3 часа утра, а работаем до двенадцати ночи. Стреляют сильно,
значит, скоро, дорогой Вася, увидимся, если жива останусь».
Не знаю, что стало с девушками: погибли или прячутся в лесах. Но страшно читать эти
письма. Немцы помягчели? Вздор. Они оставят крестьянке ее кур, напишут в газете о
своем мягкосердечии, а потом отберут у матери родную дочь, кровь от крови, плоть от
плоти, и пошлют заплаканную, беззащитную девочку на передний край. Эти злодеи хотят,
чтобы руки русских девушек защитили захватчиков. Низость, такая низость, что не
веришь, как могли человекоподобные дойти до нее.
Они жестоки и коварны. Они хотят обмануть, перехитрить, одурачить. Они хотят
натравить один советский народ на другой. В семье не без урода. Немцы подыскали
горсточку предателей. В Киеве немцы водят по улицам десяток русских изменников. А
здесь в селах Орловской области немцы держали предателей из украинцев, во главе с
каким-то «гетманом». По приказу немцев изменники хватали крестьян, а немцы
прикидывались невинными. Но никого немцы не обманут, все знают, что один враг и у
русских, и у украинцев: немец.
Я видел несколько предателей. Они говорят по-русски, на них немецкая форма. Михаил
Мироничев вырос здесь, на орловской земле. Его родила русская женщина. Он стал оберефрейтором Гитлера. Немцы его представили к Железному кресту. За что? Отступник
участвовал в карательной экспедиции. В селе Пешкове каратели расстреляли свыше ста
человек, среди них — стариков, женщин, детей. Прибедняясь, Михаил Мироничев
говорит: «Я-то всего четырех убил...» Да, он спокойно признается, что расстрелял четырех
русских. Почему? Палач объясняет: «Немцы приказали». Его спрашивают: «Сколько вы
получали за ваши страшные дела?» Бывший русский отвечает: «Буханку хлеба на двоих и
триста шестьдесят рублей в месяц».
Михаил Мироничев выглядел упитанным: немцы его подкармливали. Но что делают
немцы с нашими пленными, которые по несчастью попали в лапы гитлеровцев? Кто видел
лагерь в деревне Старица, его не забудет. Я опишу точно, сухо. Землянка, в которой
немцы держали пленных, напоминает яму. Темно. Запекшаяся кровь. Жители Старицы
рассказывают, что из ямы доносились вопли истязуемых. Неподалеку от ямы находился
офицерский клуб. Сцена, рояль, бутылки из-под шампанского. Там немцы танцевали. В
яме они пытали. Рядом с ямой зола и большой котел, а в нем сваренная человеческая
голова, кости. Дрожали руки у стойких гвардейцев, когда они подписывали акт об этом
злодеянии. Немцы варили людей... Зачем? Но довольно спрашивать «зачем», когда
видишь дела фашистов.
Порой среди ночи я вижу немца. Не того или иного фрица, нет, просто немца, палача с
мутным глазом и с длинными потными руками. Он держит список злодеяний, и я читаю,
читаю, но не могу дочитать до конца — список бесконечен. Вот немец гонит девушек под
огонь — рыть окопы. Вот они варят в котле человека. Вот он нанимает предателя, дает
ему огрызок сала, дает медаль, на которой написано «за заслуги» (почему не проще — «за
услуги?»), и предатель убивает русских детей.
Что позволяет Красной Армии прорывать вражескую оборону, идти вперед, отражать
контратаки, проводить крупную и четкую операцию, которую мы называем «боями на
Орловском направлении». Техника? Мастерство? Опыт? Да. Но и другое: тот, с мутным
глазом и с черным списком. Мы больше не в силах терпеть, и мы идем вперед.
6 августа 1943 г.
Часы истории
Сейчас Москва салютует нашей доблестной армии. Взволнованно бьются миллионы
сердец — от Тихого океана до Орла и Белгорода: сердца салютуют защитникам родины.
По пути к победе пройден еще этап. Красная Армия нанесла тяжелую рану гитлеровской
Германии. Она напомнила немцам, что развязка приближается.
8 октября 1941 года гитлеровцы заняли Орел. Бесноватый фюрер произнес по радио речь.
Хвастливо он заявил, что Красная Армия уничтожена. С того дня прошло почти два года,
и вот «уничтоженная» Красная Армия гонит захватчиков. По замыслу фюрера с Орла
должен был начаться поход на Москву. Сейчас Москва орудийными залпами говорит о
нашей победе. Отзвук этих залпов дойдет до бесноватого. Он вспомнит свои кичливые
слова. Двенадцать залпов — это бьют часы истории. Германия слишком долго грешила.
Приходит возмездие. Оно в трупах гитлеровцев, в разбитых танках, грузовиках, машинах,
в поспешном бегстве потрепанных немецких дивизий. Конечно, немцы скажут, что они
«сами ушли из Орла». Позавчера они уверяли, что «отбили все атаки русских». Пусть
лгут. Красную Армию не остановили ни укрепления вокруг Орла, ни сводки Гитлера.
Немцы свято верили в календарь. Тупые педанты, они считали, что лето принадлежит им.
Отступая зимой, они валили все на мороз. Они кричали, что отступают потому, что им
холодно. Может быть, им холодно сейчас в этот неистово знойный день? Может быть, их
танки вязнут в снегу? Может быть, их самолеты не могут работать при этаком морозе?
Глупцы, они верили, что у них монополия на лето. Битые зимой, они попытались в третий
раз ринуться на Восток. Они недолго шли. Они только-только вышли из Белгорода, из-под
Орла, как им пришлось вернуться. Теперь они не идут, теперь их гонят.
Москва салютует не только за себя, она салютует за всю Россию, она салютует за трижды
нам дорогие многострадальные Орел и Белгород. Она салютует летчикам, танкистам,
артиллеристам, саперам, она салютует нашей любимице пехоте, она салютует каждому
бойцу, и она салютует нашему Маршалу.
В этот торжественный час мы думаем о павших героях. Они покинули жизнь в
сверкающие дни — на пороге победы. Они отдали родине все, что может отдать человек.
Если есть бессмертие, они его достигли. Они слились с великой стихией народа, и
бессильна перед ними смерть: умирая, они принесли близким и миру живую жизнь,
свободу.
6 августа 1943 г.
Наше место
Евреи не были истреблены ни фараонами, ни Римом, ни фанатиками инквизиции.
Истребить евреев не в силах и Гитлер, хоть такого покушения на жизнь целого народа еще
не знала история. Может ли теперь спокойно спать еврей на другом конце земного шара, в
Австралии или в Чили?
Гитлер пригнал в Польшу и Белоруссию евреев из Парижа, из Амстердама, из Праги:
профессоров, ювелиров, музыкантов, старух, грудных детей. Их там умерщвляют каждую
субботу, их душат газами, пробуя последние достижения немецкой химии. Их убивают по
ритуалу, под музыку оркестров, которые играют мелодии «Колнидре».
До конца опустошены области, временно занятые немцами в Советской России. Из евреев,
которые не успели эвакуироваться оттуда и не ушли в партизаны, там больше никого не
осталось: все они истреблены. Истреблены в Киеве, в Минске, в Гомеле, в Харькове, в
Крыму и Прибалтийских республиках. Два года немецкая армия вела войну с
безоружными женщинами, стариками и детьми. Теперь гитлеровцы похваляются тем, что
они умертвили всех евреев до одного.
Но жив еврейский народ. Кровавому палачу Гитлеру невдомек, что народ убить
невозможно.
Да, евреев стало меньше, чем их было, но каждый еврей — это теперь больше, чем был он
ранее. Не рыданиями у Стены Плача ответили евреи за кровавую резню — оружием
каждый еврей поклялся перед собой, перед своей совестью, перед тенями погибших: мы
умрем, но мы уничтожим ненавистных палачей.
Евреи не из тех, кто готов очертя голову лезть в драку, они никогда не выставляют
напоказ свои мускулы. Среди взрывов мрачных дьявольских сил они не перестали верить
в победу человеческого разума. Они изощрялись в доводах, они оттачивали острие
иронии, они освещали мрак своей мыслью. Они — народ книги. Но когда настали грозные
дни, эти люди мысли и труда, люди, которых столетиями пытали в застенках гетто,
оказались стойкими солдатами. Евреи не плачут, евреи не бравируют, евреи воюют.
Я не стану перечислять героев. Кровь не взвешивают, о подвигах не составляют
статистических отчетов. Я лишь скажу, что евреи в рядах Красной Армии и Красного
Флота делают то, что гражданин, боец, патриот обязан делать: они убивают насильников.
Евреи плавают на подводных лодках. В зимние метели евреи мчатся на лыжах. Евреи
сражаются в танках, так, как если бы танк был их родным домом. Евреи, которые
славились как искусные часовщики, оказались мастерами штыкового боя.
Кто теперь хнычет и визжит? Нахальные, трижды презренные немцы.
Разговаривая с пленными фрицами, я люблю им говорить: «Я еврей». Я люблю видеть при
этом выражение звериного страха на тупом обличье «сверхчеловека».
Сталинград, Касторное, Дон, Тунис — все это начало. Война пойдет туда, откуда она
появилась. Мы, евреи, помним наше право: быть среди судей, судить палачей стариков и
детей. На камнях «Аллеи победителей» в Берлине мы высечем названия — Киев, Витебск,
Керчь — названия городов, где немцы заживо похоронили тысячи и тысячи детей: пусть
эти имена вопиют о мщении. Чтобы сон никогда не пришел к палачам и к детям палачей,
чтобы они не знали спокойствия, чтобы они не нашли себе места на земле.
Евреи, где бы вы ни были, вставайте! Спешите! Мы сражаемся за честь, за право дышать.
Мы сражаемся за большее: за тех, кто уже не может говорить, за честь мертвых, за евреев,
убитых во Франции и в Польше, в Советском Союзе и во всем мире.
Придите — мы судьи справедливого народа. Мы можем уступить другим наше место на
праздничном торжестве. Одно место мы не уступим: место среди обвинителей. Мы
настоим, чтобы никто не отнял у нас права сказать: встаньте, палачи детей! Встаньте и
выслушайте приговор! Его диктует наша совесть, его пишут пули наших солдат.
11 августа 1943 г.
Харьков
Немецкая газета «Дер нейе таг» пишет: «Мы переживаем трудные, очень трудные недели.
Сейчас, к концу четвертого года войны, Германия занимает оборонительные позиции,
подвергаясь повсюду нажиму врага. Против нас превосходящие силы противника». Свои
причитания немецкий журналист озаглавил: «Лето без чрезвычайных сообщений». Когда
немцы шли вперед, ставка Гитлера то и дело выпускала «чрезвычайные сообщения».
Теперь Гитлер молчит. Однако это лето не бедно чрезвычайными событиями: вслед за
Орлом — Харьков.
Напрасно Гитлер пытался удержать вторую столицу Украины. Напрасно он бросал в бой
все новые и новые части. Немцы цеплялись за каждый дом. Новая потеря казалась им
нестерпимой. Если Красная Армия в Харькове, это значит, что мы сильнее немцев.
Немцы заявляют: «Не подвергаясь нажиму противника, германские войска планомерно
эвакуировали Харьков. Город не представляет собой никакой ценности». Битые, они еще
охорашиваются. Они пытаются выдать свое поражение за прогулку: им, дескать, надоело
жить в Харькове, они решили прокатиться на запад. Их выбили из Харькова, а они кричат:
«Харьков не представляет для нас никакой ценности». Еще недавно они писали:
«Харьков — ключ к Украине». Еще недавно они говорили об «исключительной ценности
Харькова». Они потеряли слишком много. Поэтому они вопят: «Мы ничего не потеряли».
Я не сомневаюсь, что, когда их вышибут из Украины, последний захудалый фриц,
добежавший с высунутым языком до Берлина, завопит: «Я ушел по доброй воле и только
потому, что Украина не представляет никакой ценности».
Зимой Красная Армия освободила огромную территорию от Владикавказа до Северного
Донца, от Воронежа до Льгова, от Сталинграда до первых городов Украины. Харьков был
последними раскатами зимней грозы. Базы были далеко позади. Заносы, потом распутица
сделали непроходимыми проселки. В Харьков тогда вошли части, утомленные длинным
походом. Собравшись с силами, немцы отбили город. Зимой Харьков был последней
главой. Теперь наше наступление ширится, растет. Оно захватывает все новые участки
фронта. Теперь Харьков — одна из первых глав эпопеи.
Доблестные харьковские дивизии возвратили родине многострадальный город. Мы видим
вдалеке другие дивизии. Как назовут их? Полтавскими? Брянскими? Смоленскими?
Священное нетерпение овладело Красной Армией. В этом нетерпении все горе двух лет, в
нем жажда последней, решающей победы, в нем слезы поруганной Украины, в нем
гордость Орла, Белгорода, Харькова.
Напрасно немцы, утешая себя, говорят, что «фронт стал короче». Фронт стал короче не
только для немцев, он стал короче и для нас. С большой силой на каждом участке этого
фронта наши части будут бить немцев. Мы вышли в путь. Да будет услышан крылатый
шаг Красной Армии всем миром! Да потрясет он врагов! Да вдохновит он друзей!
24 августа 1943 г.
Голос Дании
Когда я хочу представить себе глубокое спокойствие, я вспоминаю недели, проведенные в
Дании. Я не видел страны миролюбивее. На ярко-изумрудных лугах паслись знаменитые
датские коровы, дававшие лучшее в Европе масло. Свинарники напоминали дортуары для
институток: свиньи жили в чистоте и в неге. Дома крестьян, окруженные тенистыми
кленами, казались очагами мира. По дорогам, как и по улицам Копенгагена, бесшумно
скользили велосипедисты. Это была страна велосипедов. Острова соединялись паромами,
которые перевозили поезда. Смотришь из купе — кругом волны, а потом снова луга.
Красив старый Копенгаген, море входит в город, и столица кажется большим кораблем.
Датчане с малолетства дышат морем. Но давно отшумели бури королевства датского.
Дания стала землей труда. Ее смельчаки занялись рыболовством: ловили сельдь и треску.
Другие ушли в торговый флот: датские корабли колесили по океанам, перевозя груз и
пассажиров. В городе Одензе я видал домик, где великий сказочник Андерсен сочинял
свои сказки. Игрушечный домик, комнаты в нем меньше кают, нельзя пройти в дверь, не
согнувшись. Здесь Андерсен видел старых ведьм и отважных девчонок, рыцарей и
колдуна, здесь написал он своего «Соловья».
9 апреля 1940 года немцы ворвались в Данию. Они вошли в беззащитную страну. Да, в
Дании были солдаты — они стояли у дворца. У них были очень большие шапки. Их было
очень мало: держали их для красоты. Немцы объявили, что Данию они рассматривают как
дружескую страну. Они оставили датчанам и короля, и парламент, и флаги на зданиях.
Они ставили датчан в пример норвежцам: «Смотрите — Дания не воевала против нас, и
мы не обижаем датчан». Дания была для Гитлера оправдательным документом: палач
Европы позволял себе роскошь прикидываться в Дании добрым дядей... Но трудно
людоеду изображать человеколюбца. Трудно старой ведьме — Германии — вести себя,
как доброй фее. Сорок месяцев немцы «баюкали» датчан, и вот после сорока месяцев
безоружные датчане восстали.
После трагедии Тулона мир присутствует при трагедии Копенгагена. Крохотный датский
флот восстал против захватчиков. Несколько кораблей прорвалось к берегам Швеции,
остальные потоплены командами. Отважные матросы открыли огонь по немцам, чтобы
дать товарищам время потопить суда. Маленькая Дания одержала победу над мощной
Германией. Взрывы в Копенгагене придадут еще больше силы датеким патриотам, их
услышат народы Европы. Они донесутся и до далекой Америки. Они скажут миру: нельзя
больше ждать! Если миролюбивые датчане выходят, безоружные, в бой против немецкой
армии, значит, переполнилась чаша. Время свергнуть власть тьмы! Время сжечь старую
колдунью! Время освободить Европу!
Близок час, когда свободная Дания будет праздновать победу. Она с гордостью вспомнит
день 29 августа 1943 года, когда датские моряки, не подсчитывая сил, не гадая — можно
ли драться одному против тысячи — показали миру, что такое истинное мужество.
31 августа 1943 г.
2 сентября 1943 года
Год назад шли бои на улицах Сталинграда. Немцы карабкались на вершины Кавказа.
Вероятно, самому Гитлеру это мнится бесконечно давним. Я уже не говорю о сентябре
1941 года, когда немцы каждый день брали какой-нибудь город. Тогда Москва вечером
слушала лай зениток и знакомые слова «воздушная тревога», а Берлин упивался
«экстренными сообщениями». Все переменилось: берлинцам — зенитки и разрывы бомб,
москвичам — сообщения о победах и орудийные салюты.
Чужестранец может спросить: почему же русские так часто говорят о необходимости
активизации военных действий на западе? Если они освободили огромные территории от
Владикавказа до Таганрога, от Сталинграда до Глухова, они могут освободить и
оставшиеся под немецким гнетом области. Я постараюсь ответить на этот вопрос. Я буду
говорить не о суждениях государственных деятелей: они сами говорят, когда считают это
нужным. Я буду рупором среднего человека: лейтенанта Красной Армии, инженера,
учительницы, механика, старика агронома, студентки.
Чем достигнуты наши победы? Самопожертвованием народа и каждого отдельного
человека. Я не говорю, что на войне излишен счет. Холодный рассудок, проверяющий
чувства, необходим даже в бою. Но одной арифметикой нельзя выиграть войну, тем более
что у войны своя арифметика. Недаром народы часто называют свои победы «чудом»:
«чудо на Марне», «чудо под Москвой». Это не чудеса: это законы войны, которая требует
и рассудка и безрассудства. Я спрашиваю лейтенанта Комарова: «За что орден?..» Он
отвечает: «Четыре танка, два «тигра». Он говорит об этом, как если бы речь шла о
куропатках. Одной арифметикой ничего не объяснишь, и если можно цифрой передать
толщу брони «тигра», то не поддается учету другое: тоска, гнев, мужество Комарова.
Во время «странной войны» в различных «кафе де коммерс» французские доморощенные
стратеги подсчитывали, какой перевес в тяжелой артиллерии будет у союзников к весне
1941 года. Весна 1940 года показала тщету этих упражнений. В июне этого года
некоторые немецкие генералы, подсчитывая свои танки и самоходные пушки, намечали
этапы ликвидации курского выступа. Если имеются за океаном люди, которые
подсчитывают, сколько самолетов, транспортов и пушек будет у союзников в 1945 году,
мы можем только горько усмехнуться.
Наши победы связаны с жертвами. Я говорю не только о потерях на фронте — о жертвах
всего народа. Если некоторые чужестранцы склонны объяснить нашу военную жизнь
каким-то особым долготерпением русского народа или спецификой нашего быта, они
заблуждаются. Студентки, изучавшие Лопе де Вега или Ронсара, пасут в Казахстане скот.
Им это так же трудно, как трудно было бы студенткам Кембриджа заняться овцами
Австралии. Москвичи, до войны не державшие ничего в своей руке, кроме карандаша или
иголки, рубят лес, работают в шахтах. Это не вспышка энтузиазма: фейерверки не длятся
двадцать шесть месяцев. Это — «ничего не поделаешь — нужно»... Вовсе не легко
подросткам работать на заводе. Они предпочли бы играть в мяч или читать Жюля Верна.
Вовсе не сладко сибирской крестьянке, проводив на фронт сыновей, расставаться с
мужем. Но здесь объяснение пути, пройденного Красной Армией.
Не раз иностранцы описывали положение нашей страны. Может быть, некоторые его
видели в слишком темных тонах, другие — в слишком светлых. Я не стану сейчас спорить
о деталях. У нас нет голода, но у нас есть дети, которые не видят сахара; помимо мировых
проблем, у нас многие заняты проблемой, как залатать единственную пару ботинок, — у
нас много лишений. Они связаны с количеством немецких дивизий, находящихся на
нашем фронте, и с несколько абстрактной, чересчур логичной и поэтому алогичной
медлительностью других членов антигитлеровской коалиции.
Французы, чехи, голландцы, бельгийцы, датчане, норвежцы легко поймут нас. Вот уже
свыше двух лет, как огромная часть Советского Союза находится под пятой немцев.
Гитлеровцы установили своеобразную иерархию каторги: они обращаются с французами
хуже, чем с норвежцами, с русскими хуже, чем с французами. Что должен чувствовать
танкист или моряк, уроженец Украины, понимая, что его семью немцы убили, или угнали
в Германию на каторжные работы, или — в лучшем случае — обрекли на голодное и
позорное прозябание?
Сейчас молоденькие девушки отстраивают Сталинград. Это учительницы, студентки,
служащие. Они не были каменщиками. У них на пальцах нет кожи — сошла. Они кладут в
день до пяти тысяч кирпичей. Они живут в землянках, где ютились солдаты. Легко ли это?
При этом они читают в газете, что, отступая, немцы жгут города. Сожгли Орел. Сожгли
Карачев. Сожгли Жиздру...
Я привез с фронта печатный листок: приказ германского командования о принудительной
эвакуации целого района. Приказ на двух языках: русском и немецком. В приказе сказано:
«Каждый должен тотчас отправляться со своей семьей, скотом и движимым имуществом в
западном направлении». Указывается маршрут, затем следует: «Отправляться только в
западном направлении. Кто будет следовать в восточном направлении, будет расстрелян».
Это значит, что немцы угоняют на запад сотни тысяч людей с детьми, со стариками.
Гитлеру нужны рабочие руки, чтобы рыть укрепления на Днепре и дальше — на Немане,
на Висле. Я прошу представить себе размеры трагедии: полк Красной Армии, который,
продвинувшись на восемнадцать километров вперед, нашел пепел вместо деревень и
десяток обезумевших женщин, спрятавшихся в лесу.
В Таганроге Красная Армия нашла и дома, и жителей: немцев оттуда выбили внезапно —
они не успели ни сжечь город, ни угнать людей. Это удача. Немцы ее учли, они
становятся осторожней: они начинают жечь впрок, угонять жителей заранее. Вот одна из
причин великого нетерпения нашего народа: от сроков зависит судьба страны, судьба
миллионов людей, будущее.
Мне привелось прочесть в одной заграничной газете такое толкование нашего нетерпения:
мы несем большие жертвы и поэтому обижены, что у наших союзников мало жертв. Нет,
наш народ не кровожаден и не злобен. Мы вовсе не хотим, чтобы другому было тяжело,
потому что нам тяжело. Мы только хотим скорее покончить с кошмаром России и с
кошмаром Европы. Разве можно утешить украинца сознанием, что и французу не легче?
Каждый из нас рад, что англичане не испытали вторжения гитлеровцев. Беда не в том, что
у наших союзников малые жертвы — это не беда, а радость, беда в том, что Красная
Армия должна одна сражаться против всей германской машины. Сейчас — в дни самых
напряженных сражений — это может быть сказано буквально: после окончания
сицилийской кампании ни один немецкий солдат не сражается ни с кем, кроме как с
русскими. Я не говорю при этом о мужестве оккупированных стран: мы его знаем и
ценим. Мы знаем, что часть немецких дивизий — увы, относительно малая —
удерживается безоружными народами: французами, югославами, поляками, норвежцами,
датчанами. Но где подлинный отрыв немецких сил, находящихся на востоке? Его мы не
видим, и этим объясняются чувства нашего народа.
Когда мы говорим или пишем о том, что второй фронт необходим, какие-то чудаки или
клеветники начинают уверять, будто мы тем самым поворачиваемся к Гитлеру. Нет, наша
ненависть к фашизму глубока. Между нами и гитлеровцами море крови, горы пепла.
Хорошо, если мирные обыватели какого-нибудь заокеанского штата, которые за
воскресным ростбифом говорят о безоговорочной капитуляции Германии, будут так
ненавидеть Гитлера, как ненавидят его солдаты Красной Армии. Вся страсть наша в
одном: покончить с «новым порядком» Гитлера. А с ним теперь можно покончить: мы
молча выполнили самую трудную часть работы — мы расшатали, ослабили германскую
армию. Нужно общее усилие всех союзников, чтобы повалить Гитлера. А желтые листья в
садах напоминают нам, что листопад не за горами...
Плач невольниц
Передо мной десяток открыток. Это письма украинских девушек, насильно увезенных в
Германию. Из Франкфурта, из Берлина, из Кюстрина — из лагерей. Письма адресованы в
села Западной Украины. Они прошли через немецкую цензуру. В них многого не
скажешь, но в них столько горя, что я не могу их спокойно читать: горькими слезами
плачет Украина.
Девушку Ярину Р. забрали. На ее груди печатный ярлык с номером — для дороги. Еще
недавно она была Яриной. У нее была мамочка и тетя и друг Опанас. Теперь она
невольница номер 558 271. Полмиллиона украинских девушек уже проследовали в
неволю. Куда ее везут? Во Франкфурт-на-Майне. Там на военном заводе украинские
девушки должны изготовлять снаряды. Может быть, один из этих снарядов убьет
Опанаса...
«Нас, девушек, 1500. Больше всего украинок, есть из Югославии, есть болгарки и
польки».
«Здесь мы, украинки. Около нашего лагеря лагерь литовских девушек. А за ним — для
русских».
«Встаем мы на работу в половине шестого утра. В десять часов вечера стираем наши
платья».
«Дорогие мои, если нет у вас хлеба, пошлите мне крупы. Раньше хозяин лагеря не
позволял варить, а теперь можно.
Некоторые девушки варят кашу. Хотелось бы мне после восьми месяцев поесть... О, если
бы вы знали про наше житье!..»
Девушка Федося пишет: «Добрый вечер, тату и мама! Вы пишете, что я вам только десять
слов пишу. Ох, дорогие родители, если бы можно было писать, написала бы много! Но
открыток нам не дают, а письма не принимают. Вы пишете, когда я к вам приеду. Я знаю,
когда меня сюда привезли, а когда выпустят, один бог знает».
Ярина хотела послать маме фотографию. В январе она писала: «Хочу прислать вам
карточку, только русских здесь не снимают». Наконец Ярине повезло: ее сняли. Вот она
на фотографии — невольница с биркой на груди: «Ост». Фотография дошла до
украинского села, и в марте Ярина пишет матери: «Вы спрашиваете, что у меня за
бумажка на платье. Мы это не носим по своей воле, нас заставляют это носить».
Девушки пишут осторожно: детские уловки. Но, видимо, у немецких цензоров слишком
много работы: открытки дошли.
«Я сейчас еще жива и здорова. Не знаю, что будет. Ходим во всем своем, одежды нам не
дают».
«Вы пишете, что послали восемь посылок, но я их еще не получила. Не горюйте обо мне,
я еще здорова, а такого я вам не желаю, такого желаю тем, кто меня сюда привезли».
Девушки томятся, как птицы в клетке. Они пишут на казенных немецких открытках
глубоко человеческие слова. Вздыхает Мария Н.: «Лети, мой листок, на далекий восток,
лети меж облаками...» Но самые трогательные, самые печальные письма пишет Ярина, вот
эта, с биркой на груди:
«Я думала, что мы с тобой никогда не расстанемся, а нас разлучили злые люди. Даже
скотина колотится, когда выгонишь ее из родного села. Так и люди теперь... Вот придет
лето, тепло у вас будет, весело, пташки запоют, только слушай, да и зозуля закукует. А
здесь нет пташек ни летом, ни зимой». Еще пронзительней звучат эти слова по-украински:
«А тут нема нiякого пташства нi лiтом, нi зiмою».
Большой немецкий город. Большие заводы. По мостовой ведут невольниц. Немки
смотрят, издеваются. Немцы подгоняют: «живей!» Кривляются на домах готические
буквы. Идет Ярина. На груди у нее бирка. В груди великое, неизбывное горе. Хоть бы
долетела сюда маленькая пичуга оттуда, с востока. Хоть бы прощебетала она про далекую
Украину. Но кругом все чужое, все непонятное. Иди живее, невольница! Гитлеру нужны
снаряды, чтобы убить Опанаса, чтобы терзать родную Волынь.
Виселицы страшнее этих открыток. Тела истерзанных потрясают больше, чем слезы. Но
не скрою — для меня горе Ярины ужасней всех пыток. Немцы надругались над юными
душами. Они растоптали самое сокровенное: право человека умереть на своей земле.
Пусть не попытаются завтра тюремщики Ярины прикинуться людьми. Мы вспомним
тишину огромных лагерей, где глотали слезы невольницы. Страшное проклятье повиснет
над землей тюремщиков: проклятье тишины. Молча пройдет по широким улицам
Германии справедливость. Может быть, сейчас в лесах Шварцвальда и Гарца еще
чирикают птицы. Их не слыхала Ярина. Их не слышат невольницы. Да улетят птицы из
проклятого неба. Да не будет у тюремщиков ни слов, ни имени: только номера.
2 сентября 1943 г.
Изгнание врага
В эти торжественные часы хочется сосредоточиться, взглянуть назад.
Сентябрь сорок первого... По Крещатику проходят немецкие колонны. Берлинское радио
каждый день сообщает о захвате городов, сопровождая сводки барабанным боем,
присвистом, щелканьем, лаем Гитлера, воем сотни комментаторов. Сухими, жесткими
глазами провожают бабы отступающих красноармейцев. Фельдмаршал фон Рейхенау
снимается на фоне Харькова, и немцы сопровождают фотографию короткой подписью:
«Завоеватель». Пыль мечется над проселками: танки Гудериана несутся из Путивля, из
Конотопа к Орлу. Плетутся на восток женщины с грудными детьми, а немецкие летчики
их расстреливают и, возвратясь на аэродром, пьют «за победу!». В Германию идут поезда
с украинской пшеницей. Гитлер кричит: «Красной Армии больше нет». Гитлер вместе с
Муссолини снимаются среди развалин Смоленска. Почтенный профессор читает лекцию в
Гейдельберге: «Россия — это колосс на глиняных ногах», и студентики, еще не
призванные в армию, гогочут: «На глиняных, го-го!»... Немцы врываются в Донбасс.
Осенний ветер качает тела повешенных горняков. Берлин озабоченно кудахчет: «Нам не
хватает комендантов и полицейских». Им кажется, что партия выиграна. И даже
американская газета «Нью-Йорк таймс» пишет: «С потерей Донбасса становится почти
немыслимым организованное сопротивление России...»
Это было два года тому назад, и об этом сегодня стоит вспомнить. Сегодня, когда колосс
Россия шагает стальными ногами на запад, когда многие за границей не находят
достаточно эпитетов для прославления Красной Армии, когда, обливаясь слезами
облегчения, прижимают к себе бабы запыленных бойцов, когда никто уже не помнит о
Муссолини, который снимался в Смоленске, и когда Гитлер молчит — ему нечего больше
сказать, когда каждый день мы узнаем об освобождении десятка городов, когда началось
изгнание врага.
Да, то, что сейчас происходит, это не одно из сражений, это воистину изгнание врага.
Впервые всем нашим существом мы ощущаем начало конца.
В течение двух лет немцы писали о значении Донбасса. В германских консульствах — в
Аргентине, в Швеции, в Португалии — под портретами Гитлера висели многокрасочные
карты Донбасса; треугольниками, ромбами, квадратами были обозначены богатства
захваченного края. Экономисты выпускали труды о прошлом, настоящем и будущем
Донбасса. Военные обозреватели, снисходительно говоря о «непонятном упрямстве
русских», показывали, что, потеряв Донбасс, Советский Союз не сможет долго
сопротивляться. «Страна без угля» — так озаглавил свою статью передовик «Национал
цейтунг» в декабре 1942 года.
Мы хорошо знаем, чем была для нас потеря Донбасса. Мы не скрывали от себя наших ран.
Мы выдержали то, чего, казалось, нельзя выдержать. Мы потеряли уголь Донбасса, руду,
хлеба Украины, Кубани, Дона, заводы Днепропетровска, Харькова, Воронежа,
Сталинграда, нефть Майкопа, мы очень много потеряли. В одном из недавних боев
пулеметчик Сытин был ранен, но продолжал стрелять. В госпитале врач, увидав, сколько
крови потерял раненый, спросил его: «Как вы выдержали?..» Сытин ответил: «Прогнать
их хотелось...» Огромная внутренняя сила два страшных года поддерживала Россию. Она
помогла и бойцам, и горнякам Сибири, и женщинам перенести все потери.
Теперь Красная Армия отвоевала Донбасс. Она отвоевала этот великий рабочий
муравейник, тепло и свет нашей родины. Рабочая страна, мы любим Донбасс. Он дорог
нам традициями, гордым нравом шахтеров, их приверженностью к свободе. Это не просто
две области, это не столько-то квадратных километров, это солнечное сплетение
Советского Союза и это любовь молодой, гордой, новой России.
Мы вправе праздновать освобождение Донбасса, но даже Донбасс теперь только глава.
Происходит нечто большее: изгнание врага. Три дня прожило в сводках «Конотопское
направление», и вот Конотоп уже в тылу. Мы понимаем, что значит Бахмач... Как горят
глаза украинцев — и под Ленинградом, и в далекой Карелии, и в Смоленщине! Киев ждет,
Киев уже слышит в ночи смутный гул: это идет свобода.
Еще две недели тому назад немцы писали: «Русским удалось захватить один город Орел и
маленькую территорию, нигде не превосходящую пятидесяти километров в глубину. Они
не смогли овладеть Донбассом и выбить нас из Украины». Хвастуны, они храбрились до
последнего: пока не побежали. Может быть, Харьков, Сумы, Конотоп — это не Украина?
Может быть, в Сталино теперь не мы, а немцы? Лжецы, кого они хотят обмануть? Мы
давно перестали спорить с ними словами. Мы опровергаем их артиллерийским огнем.
Пусть, отдышавшись на минуту, они вопят: «Мы потеряли всего-навсего сто городов. Мы
пробежали всего-навсего двести километров». Не договорив, они тронутся дальше.
Мы знаем, что враг еще не добит. Немцы гонят на запад сотни тысяч украинок и русских:
женщины должны строить новые укрепления. Немцы кричат о каком-то «Восточном
вале». Они хотят зацепиться за холмы, за реки, за болота. Они еще не сломлены. Они еще
повинуются своим начальникам. Фриц, выбитый из Донбасса, будет драться у Запорожья.
Фриц, уцелевший в Конотопе, оскалит зубы у Бахмача. Мы не преуменьшаем силы врага.
Он еще не растерял своей сильной техники. Он еще может бросить в бой свои резервы. Но
потери немцев непоправимы: не только территорию потеряли враги, они потеряли веру в
победу.
Нелегко пробиваться вперед Красной Армии. Военные специалисты могут объяснить это
изумительное наступление возросшим боевым опытом, большей дисциплиной, лучшим
порядком, мощной техникой, взаимодействием пехоты и артиллерии, ролью танковых
корпусов. Они будут трижды правы. Писатель, я хочу сказать о другом, о той силе,
которая превратила степенных и мирных крестьян Поволжья или Сибири в яростных
солдат, о той силе, которая позволяет пехотинцу проходить в день по сорок километров,
не бояться угрозы на флангах, усмехаться при виде немецких бомбардировщиков, идти,
идти и снова идти. В эти дни побед я хочу еще раз напомнить, что есть в нашей войне
нечто отличное, выделяющее ее среди всех войн: теперь войну ведет не только разум
народа, не только его горячая привязанность к своей земле, войну ведет и возмущенная
совесть. Рука об руку шагают справедливость и Россия: они воодушевлены одним.
Наступая, Красная Армия снова видит черные дела захватчика: пепелища городов,
пустыню, тела замученных. Там, где немцы могут, они угоняют все население. Передо
мной приказ германского командования об «эвакуации» Навлинского района: «Каждый
тотчас отправляется со своей семьей, скотом и движимым имуществом в западном
направлении. Кто будет следовать в восточном направлении, будет обстрелян».
Издыхающая змея жалит. Погибая, гитлеровская Германия хочет погубить весь мир. Так
взлетают вверх минированные дома и гибнут на дорогах русские дети. А если послушать
рассказы оставшихся, если поглядеть в их глаза, мутные от страха и унижения, откроется
другая «зона пустыни» — в сердцах людей, опустошенных двумя годами бесправия. Наши
бойцы видят, как немцы ввели барщину для крестьян, как они пороли ослушников, как
они заманивали, запугивали и заражали девушек. За все они ответят — с этим чувством
идет на запад армия справедливости.
Один наш батальон был сформирован из уроженцев Курской области. Жадно ждали
командиры и бойцы весточки от своих. И вот пришли страшные вести. Лейтенант
Колесниченко узнал, что его отец повешен в селе Медвинка. Мать капитана Гундерова
немцы расстреляли. Красноармеец Бородин прочитал, что немцы замучили его мать и
расстреляли двух братьев. Лейтенант Богачев — убита жена, расстрелян отец.
Красноармеец Луханин — расстреляна жена. Красноармеец Карнаухов — убиты двое
детей и сестра. Красноармеец Барышек — расстрелян отец; дядя, не выдержав
издевательств немцев, наложил на себя руки. Красноармеец Орехов — жена приговорена
к повешению. Красноармеец Есин — расстреляны дядя, жена его и дочка. Красноармеец
Бридин — убит племянник, пятилетний мальчик. Красноармеец Рыбалко — расстрелян
зять. У девятерых семьи угнаны в Германию. У тридцати двух дома сожжены. Это все в
одном батальоне. Что удержит такой батальон? Сибиряки, уральцы, кавказцы, видя такое
горе, такие злодеяния, идут вперед, как вестники справедливости.
Германия трепещет: блеснул меч правосудия. Фрицы растерялись. Всего два месяца тому
назад Гитлер сулил им победоносное наступление. Теперь Гитлер молчит, говорит
русская артиллерия. Немецкий офицер Зигфрид Манцке, попав в плен, бубнит:
«Продолжение войны не имеет никакого смысла». Да, война имела смысл для них, когда
они шли на великий грабеж. Тогда война была салом и нефтью. Теперь война для них
потеряла смысл. Но она полна значения для нас: мы их отучим воевать. Мы отобьем у них
охоту каждые четверть века отправляться за чужим добром. Они узнают, сколько стоит
кило сала и тонна нефти.
За два месяца наступление Красной Армии изменило климат мира. Прихлебатели Гитлера
приуныли. Над измученной Европой шумит очистительная буря. Подняла голову
неукротимая Франция. Самый миролюбивый народ мира, кротчайшие датчане, и те
восстали против захватчиков. Недавно в Афинах немцы судили молодого грека, который
поджег немецкие суда. «Вы подожгли два транспорта?» — спросил немец. Грек поправил:
«Нет, три». Изумленный дерзостью юноши, немецкий полковник сказал: «Понимаете ли
вы, какая судьба вас ждет?» И грек ответил: «Я знаю, какая судьба ждет меня. Но я знаю
также, какая судьба ждет вас». В этих словах — мысли и чувства мира: весной Германия
могла еще казаться некоторым победительницей, теперь все видят, что она обречена.
А Красная Армия, гордая тем, что она идет впереди человечества, продолжает свой путь.
Перед ней Днепр. Перед ней жизнь. Были отступление, контрнаступление, оборона,
наступление. А теперь? Теперь — изгнание врага.
9 сентября 1943 г.
Одно сердце
Когда Гитлер решил покорить Европу, он рассчитывал не только на немецкие танки, он
рассчитывал и на немецкую ложь. Немцы натравливали один народ на другой. В
Чехословакии они говорили словакам: «Мы за вас, мы против чехов». Немцы сначала
поработили чехов, а потом взялись за словаков. В Югославии немцы любезничали с
хорватами: «Мы вас любим. Мы не любим сербов». Немцы сожгли столицу Югославии
сербский город Белград, а затем начали уничтожать и хорватские города. В Бельгии мирно
жили два народа: фламандцы и валлоны. Немцы науськивали фламандцев на валлонов. А
теперь немцы арестовывают и казнят всех бельгийцев, не спрашивая, кто они —
фламандцы или валлоны.
Напав на нашу родину, немцы сначала думали взять нас силой. Потерпев неудачу, немцы
стали хитрее: у них в одной руке кнут, а в другой пряник. Они хотят нас взять хитростью.
Они пытаются разъединить народы Советского Союза. Они говорят украинцам: «Мы
только против русских». Они говорят белорусам: «Мы только против украинцев». Они
говорят татарам: «Мы против славян». Они всех хотят обмануть. Они никого не обманут.
Немцы признают только немцев. Для немца немец — это «сверхчеловек». Немцы
придумали «расовую теорию». Немцы написали сотни книг о том, что они —
представители высшей, арийской, или нордической, расы и поэтому должны править
миром. Они говорят, что у немца самые правильные черты лица, самый хороший череп и
самый правильный подбородок. Немцы к людям подходят, как к скотине: для немца есть
высшая порода людей и низшая. Все другие народы для немцев — «унтерменши», т. е.
«недочеловеки».
Гитлер ненавидит все народы. Гитлер называет французов «жалкими неграми». О чехах
Гитлер сказал: «Это славянские свиньи». Особенно ненавидит Гитлер русских. Этот
невежественный ефрейтор, который стал «фюрером», или самодержцем, Германии, назвал
великого русского писателя Льва Толстого «ублюдком».
Вот что пишут немцы о русском народе:
«Это неполноценный народ» (газета «Шварце кор»).
Гитлеровский министр фон Риббентроп, в прошлом торговавший поддельным
шампанским, так отозвался о русских: «Русский человек туп, жесток и кровожаден. Он не
понимает радости жизни. Ему неизвестны понятия прогресса, красоты и семьи».
Балтийский немец Альфред Розенберг, которого Гитлер назначил наместником
захваченных немцами советских областей, говорит о великом русском народе: «Русские
неспособны к творчеству. Они ниже любого дикого народа. Русский неспособен
возвыситься до понятия чести. Необходимо обуздать народ, отравленный Львом
Толстым».
Почему немцы так ненавидят русский народ? Немцы знают, что русские в семье
советских народов — старшие братья. Немцы знают, что без русского народа не было бы
ни России, ни Советского Союза. Немцы ненавидят русских за то, что по-русски писал
Толстой, за то, что по-русски говорил Ленин, за то, что на русском языке раздается
команда: «По немцам огонь!»
В сердце немца много злобы, ее хватит на всех. Немцы пишут об украинцах: «Это
народность, пригодная для земледелия, но неспособная к самоуправлению» (газета
«Паризер цейтунг»). «Украинцы не могут думать самостоятельно, немцы должны
приказывать даже в мелочах» (газета «Краукер цейтунг»). Проходимец Эрих Кох,
назначенный наместником Украины, заявил: «Мои земляки, уроженцы Восточной
Пруссии, научат невежественных и ленивых украинцев, как нужно работать».
Вот отзыв немцев о татарах: «Это типичные проводники, которых можно купить за одну
марку» (газета «Дойче цейтунг ин Остланд»).
Вот что говорят немцы о грузинах: «Сильно смешанное племя, само тяготеющее к
чужеземному игу» (газета «Остфронт»).
Вот мнение немцев о казахах: «Кочевники, которых напрасно приобщили к завоеваниям
цивилизации» (газета «Националцейтунг»).
У себя немцы не стесняются, они открыто говорят о своем презрении ко всем народам
Советского Союза, но и в Киеве немцы кричат: «Русские — дикари, а вы, украинцы,
просвещенные люди». В Новгороде немцы хвалят русских и ругают украинцев. Когда
немцы захватили Элисту, они вопили, что калмыки — чудесные люди, почти арийцы.
Одновременно с этим немцы грабили дома калмыков и позорили их жен. Немец
заговаривает зубы, чтобы легче ограбить и убить. Пряник у него — приманка, кнут —
рабочий инструмент.
В Курске немцы держали отряд проходимцев, набранных на Украине. Предатели
отбирали у жителей Курска добро и сдавали немцам. А немцы говорили: «Не мы вас
обижаем, вас обижают украинцы». Немцы хотят, чтобы русские возненавидели
украинцев.
Украинцев по приказу немцев хватают русские предатели. Немцы хитро усмехаются:
«Снова вас притесняют русские, а мы, немцы, ни при чем».
Немцы водили по Киеву татар, наряженных в немецкую форму. В Минске у немцев
имеется кучка казахов, и немцы приказывают казахам бить белорусов. Немцы хотят
поссорить народы нашей великой страны.
Немцы любят говорить, что они — «покровители Украины». В лагерях для
военнопленных немцы отделяют украинцев от русских. Если русскому немцы дают сто
граммов хлеба, то украинцу они швыряют полтораста. Если русскому они дают тридцать
палочных ударов, то украинцу они сбавляют наказание до двадцати ударов. Украинец
протянет лишнюю неделю в лагере смерти. Он умрет на неделю позже русского.
Что делают немцы на Украине? Они сожгли древний Чернигов. Они изуродовали Киев.
Они осквернили могилу Тараса Шевченко. Сотни тысяч украинцев расстреляны немцами.
В Киеве гитлеровцы убили семьдесят тысяч жителей. Немцы ограбили богатую Украину.
Они вывозят хлеб и сало, мясо и масло, кожу и шерсть. Около двадцати акционерных
обществ создали немцы для ограбления Украины. В уставах этих обществ сказано:
«Целью общества является насильственное изъятие продуктов у населения». Каждый день
поезда уходят из Украины на запад, они набиты добром. Украинцы голодают, а немки в
Берлине или в Мюнхене едят украинский хлеб. Что привозят немцы взамен? Товары? Нет,
теперь на Украине не достать ни мыла, ни гвоздей, ни соли. Немцы привозят на Украину
одно: немцев. Они привезли на Киевщину немецких колонистов, сельскохозяйственных
«фюреров», барышников, чиновников, торгашей и тюремщиков. Они привезли немок,
которые должны наплодить детей. Немцы откровенно говорят, что им нужно «уменьшить
коренное население Украины на тридцать — сорок процентов». Они хотят, чтобы на
Украине жили пруссаки, баварцы и саксонцы. Они расселили по украинским селам
немецких колонистов. Они вывезли из Украины в Германию пятьсот тысяч рабынь. Над
этими рабынями измываются немцы и немки.
Немцы говорят: «Мы разрешаем украинцам ходить в их национальной одежде». А пока
что немцы сдирают с украинских крестьян последнюю рубашку. Немцы говорят: «У нас
украинцы будут петь народные песни». А пока что немцы вешают украинцев. Наплевать
немцу на украинскую культуру. Немца интересует другое: украинская пшеница,
украинское сало.
Немцы показывают в русских городах украинских изменников. Они хотят, чтобы русские
возненавидели украинцев. Есть иуды и среди украинцев, и среди русских, и среди татар.
Но сколько таких предателей? Они наперечет. А украинский народ мужественно
сражается против немцев. Много героев-украинцев среди танкистов, среди моряков и
летчиков. Отважно сражались сыны Украины и в Севастополе, и в Сталинграде. Русские
знают, что украинцы — это их родные братья: вместе прежде мыкали горе, вместе жили,
вместе работали, строили, радовались, вместе защищают родину от захватчиков и гонят
врага на запад.
Не обмануть немцам украинцев, разгадали советские люди немецкие «фигли». Украинцы
знают, что русские помогут им освободить от немцев родину, украинцы видят, как
беззаветно сражаются русские, освобождая украинскую землю. А немцы присоединили к
Германии другие земли, заселенные славянскими народами, — Чехию, Польшу, Сербию.
Почему Гитлеру не удается совладать с нашей родиной? Одни скажут — потому, что она
велика, другие — потому, что у нас советский строй, третьи — потому, что у нас смелые
люди. Все это правда, но нельзя забыть о самом важном: Гитлеру не удается совладать с
нашей родиной потому, что ее народы спаяны крепкой и нерушимой дружбой. Потеря
Киева была горем и для Москвы, и для Сибири, и для Кавказа. Все граждане Советской
страны ждут не дождутся того часа, когда Красная Армия полностью и навсегда
освободит любимую Украину.
Красная Армия освобождает и навсегда освободит Белоруссию. Немцы разрушили Минск,
они залили кровью Витебск, они сожгли сотни белорусских сел. Немецкий наместник
Генрих Лозе обирает белорусов. Он издевается над ними.
У белорусов одна надежда: на Красную Армию, на русских и украинцев, на белорусских
партизан. Эта надежда не обманет: Красная Армия с боями идет вперед!
В Советском Союзе белорусы и украинцы, татары и башкиры, узбеки и казахи — все
народы СССР стали строителями культуры, полноправными гражданами великого
государства. В Германии они были бы «представителями низшей расы», рабами.
Напрасно гитлеровцы говорят, что они — «покровители мусульман». У немцев теперь
один бог — бесноватый «фюрер». На Кавказе немцы показали, какие они «покровители
мусульман»: они бесчестили женщин. Командир 44-го германского армейского корпуса в
приказе отмечал, что его солдаты грабили жителей Кавказа и оскорбляли женщин, не
считаясь с тем, что «у магометанских племен строгие нравы». В Северной Африке немцы
издевались над арабами, загоняли мусульманок в публичные дома. Немецкий журнал
«Геополитик» пишет: «Арабы по крови семиты, и для каждого чистого арийца противно
спать с ними под одной крышей».
Немцы чванливы и невежественны, они не знают истории наших народов, они не знают
ни поэзии калмыков, ни архитектуры узбеков, ни татарской культуры. Для немца человек
с другим цветом кожи или с другими чертами лица — низший. Однако немец хитер, до
поры до времени он прячет кнут и показывает пряник. Он говорит, что хочет
«освободить» татар или калмыков. От кого немец хочет освободить советские народы? От
свободы! Он хочет их покорить если не силой, то хитростью. Он хочет взять узбеков, как
он взял французов, — обманом.
Повсюду в захваченных областях немцы убивают евреев, убивают стариков и грудных
младенцев. Немцы говорят, что еврей — враг русских, украинцев, белорусов. Однако
народы нашей родины знают, что евреи вместе с ними работали, строили города, учились,
а теперь вместе со всеми сражаются за честь и свободу России.
Немцы убивают евреев, а потом говорят украинцам: «Вас мы не убили. Радуйтесь! Вы
только должны отдать нам свое добро и работать на нас с утра до ночи». Немцы думают,
что если одного раба убить, а другого побить, то побитый будет счастлив. Вот почему они
истребляют евреев, душат их газами и мажут губы грудных детей ядом. Уничтожив всех
евреев, немцы начнут убивать русских, украинцев, белорусов. Чтобы расчистить для
немцев землю, гитлеровцы решили уничтожить коренное население. И на каждого
замученного немцами еврея приходится пять — десять замученных немцами русских,
украинцев, белорусов.
Немцы кричат: «Мы против евреев». Они рассчитывают, что доверчивый человек
подумает: «Я ведь не еврей, я русский, значит, мне ничего не грозит». Немцы
прикидывают: «Он поверит и пустит нас к себе. Мы пообчистим его дом, поедим, попьем,
а потом повесим хозяина или сгноим его на каторге».
Немцы хотят, чтобы мы забыли их злодеяния. Но все народы нашей родины знают, что не
евреи разорили Украину, Кубань, Дон, а немцы. Немцы повинны в мучениях миллионов
людей, в смерти детей Ленинграда, в горе городов Ржева, Вязьмы, Гжатска, сожженных
гитлеровцами дотла. За все ответят немцы, им не удастся свалить вину на невинных.
Когда немцы продвигались к Москве, они запрещали употреблять слово «Россия». Нашу
родину они тогда называли кличкой «Остланд», или «восточная страна». Теперь, после
поражений у Сталинграда, на Дону и на Кавказе, под Орлом, Харьковом, Таганрогом, в
Донбассе немцы вытащили пряник: они говорят, будто ничего не имеют против русских.
Однако каждый русский знает, что несут ему немцы.
Русский крестьянин знает, что немцы хотят заселить Россию немецкими колонистами.
Немцы уже распределили все лучшие земли между своими эсэсовцами. Русский рабочий
знает, что немцы хотят увезти его в Германию на каторгу. В России он был рабочим, в
Германии он станет рабом. Русский интеллигент знает, что немцы хотят уничтожить
русскую культуру.
Немцы хотят оставить для русских только четырехклассные училища. Немцы будут
докторами, учителями, инженерами, химиками. А русские будут батраками, грузчиками,
судомойками и конюхами. Такова немецкая программа.
Газета «Краукер цейтунг» пишет: «Фронтовики лучше всего приспособлены для
колонизации бывшей России. В бывшей России у немцев права, о которых они не смели
мечтать: каждый немец стал там колонизатором, начальником и господином».
В листовках или в гнусных газетках, которые немцы издают на русском языке, можно
прочитать о том, что Гитлер якобы озабочен «будущей Россией». В немецких газетах
гитлеровцы не стесняясь пишут о «бывшей России». Но Россия была, есть и будет. Это
Россия не для немцев. Русские знают, что они большой, свободный и достойный уважения
народ. Русские знают, что немцы, осквернив Ясную Поляну, не умалили славы Льва
Толстого. Русские знают, что не может проходимец Альфред Розенберг править народом
Петра Великого и Пушкина, Ленина и Горького.
Фашист ненавидит человека, у которого волосы другого цвета, который говорит на
другом языке. Нас радует разнообразие мира. Мы гордимся многообразием мира. Мы
гордимся многообразием нашей родины. В дни испытаний советские народы показали,
что такое подлинное братство. Весть о первом убитом ребенке Белоруссии пробудила села
Сибири. Русские и украинцы, белорусы и евреи, армяне и грузины, казахи и узбеки,
татары и башкиры — все народы нашей страны сражаются, чтобы освободить плененные
советские города. Дети многострадального Ленинграда нашли приют и материнскую
ласку в семьях узбеков. Сыны Полтавщины показывают чудеса храбрости в далекой
Карелии, и забайкальские дивизии бьются за Украину.
Старший народ в советской семье — русский — достиг уважения других народов не
самоутверждением, но самоотверженностью. Он шел впереди, он идет впереди по той
дороге, где человека встречают не только цветы, но и пули. Вот почему такой любовью
окружен русский народ и русский язык.
Когда мы говорим «Россия», мы не хотим этим выделить первенство русского народа.
Наше государство — Советский Союз. Слово «Россия» — не название державы, но имя,
связующее с нашим прошлым, колыбели детей с могилами предков.
Мы знаем, что правда с нами. Мы знаем, что с нами и сила. Перед тобой географическая
карта, погляди — четыре буквы: первое «С» — на хребте Карпат, а «Р» — у Тихого
океана. Украинец из Буковины может, приехав во Владивосток, сказать: «Это мое». А
березы Карелии встретят, как сестру, дочь Армении. Если сын сибирского батрака стал
академиком, если украинская крестьянка стала депутатом Верховного Совета, это потому,
что наши прадеды и деды трудом, потом и кровью создали великую державу. Мы знаем,
что случилось с маленькими государствами Европы. Наша сила спасла нашу правду, как
наша правда дала нам нашу силу.
Видел ли ты могучее ветвистое дерево? Оно было крохотным деревцем. Ему много лет.
Его сердцевину опоясали круги: каждый круг — год, и не счесть кругов. Великое
дерево — наше государство. Оно началось с разобщенных племен. Оно стало мощной
державой. Ведь и Волга начинается как ручеек. Государство создается веками. Не разбить
немцам нашего государства, России, Советского Союза.
Немцы презирают своих лакеев. А в немецкой лакейской лакей посолиднее презирает
другого, худосочного. Долгое время старшим лакеем Гитлера был Муссолини. Гитлер
плевал на Муссолини, а Муссолини давал оплеухи хорвату Павеличу. В румынских
дивизиях бьют плеткой венгерских солдат, а в венгерских дивизиях привязывают румын к
позорному столбу. Все лакеи ненавидят немецкого барина. Пока Гитлер побеждал, они его
слушались. Вместе с немцами в Россию вторглись итальянцы, румыны, венгры. Красная
Армия показала им, что Россия — не постоялый двор для воришек. Итальянцев побили на
Дону, венгров у Воронежа, румын под Сталинградом и на Кавказе. Теперь немцам
пришлось плохо, и лакеи стараются убежать от продувшегося барина. Итальянцы уже
дали по шапке Муссолини. Гитлеровский лакей Муссолини ушел в отставку. Немцы
заставляют итальянцев воевать за Гитлера, но в Сицилии итальянцы не воевали, они
сдались в плен. Итальянцы воевали в Милане не против англичан, а против немцев.
Наконец, осенью 1943 года Италия безоговорочно капитулировала. Военные действия
между вооруженными силами союзников и Италией прекращены.
Венгры и румыны растерялись. Они говорят: «Хорошо бы и нам последовать примеру
итальянцев». Гитлер хочет связать Европу и держать ее под кнутом, но стоило немцам
ослабеть, как гитлеровская Европа начала разваливаться.
Немец не уважает даже другого немца. В немецких дивизиях пруссак оскорбляет баварца,
а баварец брезгует саксонцем. Немцы, уроженцы Южной и Западной Германии, начинают
поговаривать, что хорошо бы им отделиться от Берлина. Нет в Германии ни равенства, ни
единства.
В Красной Армии все равны: русский, украинец, белорус, казах, еврей, татарин, таджик.
Раны Украины — это раны Узбекистана. Горе Минска — это горе Иркутска. В общей беде
мы стали еще ближе друг другу.
Кто из защитников Ленинграда не знает о мужестве девяти воинов? Они отстояли высоту.
Когда их окружили немцы, боец Егор Злобин запел «Интернационал». Их было девять,
среди них были грузин Николай Джиния и татарин Зинат Гинатулин. Вместе с русскими
они защищали свой великий город.
Стойко дерутся на Западном фронте четыре бойца, четыре закадычных друга: узбек
Учманов, казах Карагуйдинов, татарин Беспалов и коренной москвич Беляев. Разное у них
было детство. Один вспоминает горы, другой — бескрайнюю степь, третий — луга и
перелески. Но общее чувство сроднило их: любовь к родине.
Радисты сержант Рувим Спринцон, бойцы Михаил Тютев, Сергей Бубнов, Владимир
Люкайтис проникли во вражеский окоп. Оттуда рация сообщала о положении противника.
Немцы окружили смельчаков. Тогда раздался в эфире голос Рувима Спринцона: «Огонь
по мне!» Еврей, литовец, двое русских — геройская советская семья.
У нас много народов и у нас один народ. Герой Василий Никулин, ленинградец, любил
петь: «Знов я буду на Украини, знов побачу ридний край». Василий Никулин прежде не
бывал на Украине. Но когда Красная Армия пошла летом 1943 года по освобожденным
украинским городам, радостно вздохнул любимый Ленинград. У нас одно горе, одна
радость, одна мечта, одна судьба.
У родины нашей много сыновей, но мать у нас одна. Не бывает у человека двух матерей.
Одна мать у всех наших народов — у русского и у белорусов, у украинцев и у казахов —
родина. Не дадим мы нашу мать в обиду.
Красная Армия теперь наступает. Немцы еще недавно думали, что лето принадлежит им.
Но теперь не 1941 год. Многое изменилось: ослабела гитлеровская Германия, окрепла
Красная Армия. Теперь русские бьют немцев и летом. Немцы прежде удирали по снегу,
теперь им приходится удирать и по зеленой траве. В ужасе немцы спрашивают друг друга:
«Что же будет зимой?»
За короткий срок Красная Армия очистила от немцев города Орел, Белгород, Харьков,
Таганрог, Дорогобуж, Ельню, Бахмач и другие, освободила Донбасс. В битвах за русский
город Орел наряду с русскими отличились украинцы, белорусы, литовцы, узбеки, татары.
В боях за Харьков показали себя храбрецами сибиряки и казахи, москвичи и украинцы.
Боец Красной Армии, какой бы национальности он ни был, воодушевлен стремлением
освободить города и села своей родины от гитлеровской нечисти. Украинцы дерутся,
чтобы помочь Пскову, а русские клянутся, что близок час, когда Красная Армия пройдет
по улицам многострадального Киева.
Хитер немец, но не на дураков напал. Он не взял нас танками, не возьмет и немецкими
«фиглями». Есть пословица: «Один горюет, мир воюет». Мы вместе горюем и вместе
воюем, вместе радуемся тому, что родная земля очищается от врага. Мы строили
государство для всех: для русских и для киргизов, для украинцев и для чеченцев. В беде
мы тоже вместе: локтем к локтю. У нас много народов, много разных языков, но у нас
одно сердце.
(Начало осени 1943 г.)
43 000 крыс
Наместник Гитлера Эрих Кох запретил немцам и немкам, не состоящим на военной
службе, въезд на Украину. Вряд ли есть нужда в таком приказе: теперь немцев в Киев не
заманишь. Направление переменилось: шведские газеты сообщают, что за последние дни
43 000 немцев и немок покинули Украину.
На воротах завода в Мариуполе осталась вывеска: «Акционерное общество Фридр.
Круппа. Азовские заводы». Имеются такие вывески и в других городах: в Запорожье, в
Днепропетровске, в Киеве. Теперь удирают директора, управляющие, надсмотрщики.
Удирают и немецкие помещики. 18 ноября 1942 года «Национал цейтунг» писала: «Наши
колонисты быстро освоили богатые земли Украины, в частности Полтавского округа.
Корни немецкой культуры за один год ушли глубоко в почву, как корни вековых дубов».
Прошло десять месяцев. Теперь колбасники суют в чемоданы и свое барахло, и краденные
у жителей вещи, и воображаемые «корни». Герры-дубы толпятся на вокзалах, мечтая
попасть в поезд. Освоили землю Украины только мертвые фрицы.
Немцы и немки, «не состоящие на военной службе», хотят выйти сухими из воды.
Директора заводов будут клясться, что они по рассеянности оказались в Николаеве.
Помещики сошлются на потерю памяти: они не помнят, почему они поселились на берегу
Днепра. Грабители, обливаясь слезами, скажут, что они грабили по принуждению.
Супруги комендантов, помещицы, блудливые девки из немецких штабов, бившие по
щекам украинских девушек, станут визжать: «Мы стучали на машинке...» Но они не
спасутся. 43 000 получили только отсрочку. Крысы, которые в черное для нас время
накинулись на Украину, будут найдены и опознаны. Они погуляли. Им придется
поработать.
17 сентября 1943 г.
Мораль
Поучительна история жены эсэсовца ротенфюрера Зигфрида Глезера. Эта дама проживала
в Берлине на Иохимсталлерштрассе в прекрасной квартире и была вполне удовлетворена
ходом событий. За четыре года войны она украсила свое гнездышко. Во-первых, ей
удалось получить мебель одной еврейской семьи, убитой гитлеровцами. Потом супруг
привозил ей из Франции подарки: картины, вазы, фарфор. Ирма Глезер была горда своим
салоном, и по четвергам у нее собирались эсэсовские дамы.
В августе должен был приехать из России ротенфюрер. Ирма оглядела свою квартиру и
нашла, что чего-то недостает. Недоставало, по ее мнению, кресла в кабинете к
письменному столу. Что, если Зигфрид Глезер во время отпуска вздумает писать
мемуары? Правда, ротенфюрер, судя по его письму, был скорее громилой, нежели
литератором. Но Ирма считала, что кресло в кабинете совершенно необходимо.
Купить? Наивная мысль. Магазины давно закрыты. Существуют, однако, «бюро по
обмену домашними вещами». Госпожа Глезер отнесла чемодан и дамский велосипед.
Через неделю она привезла домой прекрасное кресло. Это было в мае. В августе же Глезер
повезло: ее квартира уцелела, но на Иохимсталлерштрассе было разрушено несколько
домов. Ирма, видимо, «впечатлительная натура». Я предоставляю ей слово — она пишет
17 августа своему мужу: «Можешь себе представить: нельзя достать ни сундука, ни
чемодана. Я так жалела об обмене. Я даже была в этом бюро, я предложила не только то
кресло, но и кушетку, с тем чтобы получить поместительный чемодан. Эти господа надо
мной посмеялись»...
Кончились приемы. Закрылся салон. Ирма хочет убежать, но куда сложить бельишко?
Впрочем, теперь она сможет обменять гражданское платье мужа на рюкзак — ведь ее
ротенфюрер убит у Десны.
В этой маленькой истории большая мораль. Германия хотела обменять свое прежнее
существование на блеск Парижа, на украинские нивы, на нефть Кавказа, на сапфиры
Индии. Она мечтала о троне. Трон приходится менять на суму, а воображаемые сапфиры
и горностаи — на разбитое корыто.
22 сентября 1943 г.
23 сентября 1943 года
Идут бои в 50 километрах от Киева и в 25 километрах от Смоленска. Это — громкие
имена, их знает весь мир. Да позволено мне будет оглянуться несколько назад, к тем дням,
когда бои шли за небольшие поселки близ Белгорода и Орла: та битва решила многое.
Колоссальное (я употребляю прилагательное, столь милое немцам) отступление
германской армии в августе и сентябре вызвано провалом немецкого наступления в
начале июля.
Один из крупных танковых командиров Красной Армии генерал-лейтенант Катуков
говорил мне, что он никогда дотоле не видал столь крупных танковых боев. Немцы в
июне не помышляли о «линии Днепра». Они скопили сильнейший кулак, надеясь опять
прорваться в самую глубь России и решить войну на востоке летней кампанией. 12 июля в
бою за поселок Прохоровка с двух сторон участвовало свыше полутора тысяч танков.
Причем это были мощные машины новых типов. Немцы тогда кинули в бой на одном
только участке 13 танковых дивизий. Из них девять после битвы им пришлось отвести в
резерв. Немцы рассчитывали, что и Красная Армия обессилена, но несколько дней спустя
началось контрнаступление мощных танковых корпусов Красной Армии. Немцы долго
цеплялись за каждое село, за каждый бугорок. Потом их оборона оказалась разорванной,
обойденной. Тогда они начали отступать. Место Гудериана занял доктор Геббельс,
который каждый день придумывает новые объяснения бегству немцев.
Что позволило Гитлеру в 1941 году столь стремительно двигаться на восток? Танки.
Моторы играли и играют первостепенную роль в этой войне. У немцев тогда было
огромное преимущество в танках. Генерал Катуков вспоминает, как ему пришлось драться
в октябре 1941 года против Гудериана. У немцев было тогда под Орлом около тысячи
танков, у Катукова — шестьдесят.
Два года не прошли даром. Роль танков по-прежнему первостепенна. Но теперь
преимущество на нашей стороне, причем мы сильнее не только числом, но и качеством.
Самоотверженным трудом наши инженеры и рабочие создали сильные танковые резервы.
Все понимали, что от танков зависит судьба и Киева, и Москвы, и Урала. Приведу
любопытную справку о том, как понимает народ значение танков. Весной, по почину
одного крестьянина, начался всенародный сбор денег на нужды обороны.
Жертвовавшие — крестьяне, рабочие, интеллигенция — большей частью указывали
желательное назначение их взносов, и вот из семи миллиардов рублей пять
предназначались танковым силам. Народ не ошибался: в изгнании врага из России,
которое началось этим летом, танки играют ведущую роль.
Никто не отрицает достоинств немецких танков. Их последние модели — «тигры» и
«пантеры» — обладают солидной броней и сильным огнем. Но они медлительны, а
поэтому уязвимы. Обладая большой маневренностью, наши танки бьют «тигров» и
«пантер» в их уязвимые места. Без бахвальства можно сказать, что наш средний танк «Т34» остается до настоящего времени непревзойденной универсальной машиной.
За два года войны выросли крупные танковые командиры. Мне пришлось, встретиться со
многими из них, с генералами Катуковым, Ротмистровым, Богдановым, Бадановым,
Бутковым. У танкистов не было и не могло быть традиции: танки новое оружие. Танкисты
создают теорию на поле боя. Это новаторы, нет у них рутины. Они страстно любят свое
дело, любят запах бензина, нестерпимый грохот, жару или лютую стужу в металлической
коробке. Они научились прорываться в тыл врага, перечеркивать своими гусеницами его
планы. Если еще недавно пленные немецкие офицеры говорили мне об оборонительной
линии на Десне, то теперь советские танкисты внесли в эти расчеты свои поправки. Не
думаю, чтобы немцы могли положиться и на Днепр.
Гитлеровцы пытаются ослабить танковые удары Красной Армии сильной артиллерией.
Этим летом у немцев уже не мелкокалиберные противотанковые орудия, но мощные 88
мм. Секунда промедления, и танк гибнет. Но выросли не только командиры наших
танковых частей, выросли и танкисты. Они научились маневрировать. Им не страшны
пикирующие бомбардировщики врага: уже не идут танки по прямой, как ходили раньше.
Я не стану говорить о моральной силе советских танкистов. Во всех армиях мира
танкисты — эссенция. Танкисты Гитлера — это эссенция разбоя. Если немецкий
пехотинец грабит по мелочи, немецкий танкист оптовик грабежа. На нем шесть
украденных пуловеров — из всех стран Европы. В его танке еще недавно был маленький
универмаг: «трофеи», отнятые у жителей. Он говорит о своем расовом превосходстве
громче и нахальнее, чем пехотинец. Когда война для Германии перестала казаться
выгодной и заманчивой, немецкие танкисты сразу поблекли. Советский танкист с первого
дня войны понял, что он сражается за свободу России. Это поддерживало его в самые
трудные дни. Это ведет его теперь через степи, леса и реки на запад. Можно было бы
рассказать о тысячах и тысячах подвигов, о смертельно раненном танкисте, который
вывел из боя машину, о радисте, охваченном огнем, который продолжал передавать
донесение, о таранах, когда обреченные советские танкисты пробивали тяжелые машины
врага. Сознание морального превосходства никогда не покидает наших танкистов, а
гусеницы или огонь для них — акт справедливости, кара палачам.
Два года тому назад танки Гудериана и Клейста неслись на восток. Теперь несутся на
запад советские танки. Книга Гудериана называлась «Внимание, танки!». Сейчас эти
слова в страхе повторяют гитлеровские офицеры на Днепре: идут русские танки. На
востоке немцы отступают под грозными ударами России. Эти удары требуют других: с
запада.
Киев ждет
Перед нами столица Украины. Перед нами гордость России. Перед нами Киев. Когда
предки фрицев жили в берлогах и одевались в звериные шкуры, далеко за пределами
нашей Родины шумела слава Киева. Перед нами мать городов русских. Смуглым золотом
горят купола Лавры. Высятся новые светлые дома на Липках. Падают медные листья
каштанов на горбатые улицы. Киев, наша любовь, ты перед нами. Ты молчишь. Ты
ждешь. Ты ждешь нас!
По древним улицам еще ходят фрицы. Прусские колбасники еще топчут Крещатик.
Баварские пивовары еще сидят на Владимирской горке. Немцы еще в Киеве. Они не уйдут
оттуда. Их нужно оттуда выбить!
Сколько горя причинили Киеву проклятые карлушки! Не улыбаются больше девушки.
Бабки не греют на осеннем солнце свои старые кости. Не играют дети в садах над
Днепром. Матери, прижимая к груди ребят, смотрят на восток. Они смотрят на нас. Они
шепчут: «Спасите!»
Еще можно спасти Киев. Но дорог каждый день. Дорог каждый час. Немцы знают, что им
не уйти от великого гнева. Они разожгли огонь, и на этом огне они сгорят. Мы видели
пепелища городов и сел. Один пленный фриц мне сказал: «Нам крышка, зато мы спалим
все». Они видят, что их ждет смерть, и они хотят убить жизнь. Мы долго шли мимо
сожженных сел. Наши гимнастерки пропахли гарью. Наши сердца переполнились лютым
горем. Мы знаем: если цела хата, это потому, что немец не успел ее сжечь. Мы должны
спасти Киев. Мы должны опередить факельщиков. Мы должны обогнать смерть.
Киев ждет. Он ждет в смертельной тоске. Нет без Киева Украины. Нет без Киева нашей
Родины. На нас смотрит сейчас вся Россия. Здесь, у седого Днепра, идут грозные бои. От
них зависит судьба Киева. От них зависит и наша судьба. Если выбьем немцев из Киева,
они покатятся в Германию. Немцы хотят, чтобы Киев стал их опорой. Киев должен стать
их могилой.
Вот он перед нами, красавец город. Он жив. Он верит в нас. Он нас ждет.
Киев, любимый Киев, мы идем!
9 октября 1943 г.
Перед Киевом
Этому селу повезло: здесь были партизаны. Белеют мазанки. Мычат коровы. Один
теленок отстал от стада. Девчонка стыдит его: «дурной». Ноги вязнут в песке. Здесь звуки
войны особенно громки — песок. В хате звенят стекла: это немцы снова бомбят
переправу. Просыпаясь от грохота, я вспоминаю: да ведь я на правом берегу Днепра...
Я проехал мимо десятков сожженных сел. Еще розовели головешки. Женщины и детишки
раскапывали пепел. Я видел это много раз — от Бородина до Дарницы, но разве можно к
этому привыкнуть? Это жжет сердце. Кажется, что шинель пропиталась запахом гари. Я
не забуду рослого рыжего немца, который, обезумев, кричал: «Нам капут, а я спалил три
дома!» Он смеялся, и смех был страшным — судорога, оскал агонии.
Трудно поверить: я на правом берегу Днепра. В этих словах какая-то магия. Широк
Днепр, пожалуй, чересчур широк, когда едешь на пароме, а в небе разворачиваются
немецкие бомбардировщики. В узких местах — 500–600 метров. Как одолели бойцы эту
преграду? Другие расскажут о разведке саперов, о подготовке, об опыте Десны. Я сейчас
хочу сказать о чувствах. На что только не способен человек, если что-то в нем горит,
екает, распирает сердце! «Днепр! Днепро!» — восклицали люди, увидев реку. Некоторые
умывались днепровской водой, другие пили священную воду. Старики из сожженных
деревень тащили припрятанные лодки, гребли. Люди переплывали широкую реку на
плотах, на бочках, на бревнах, на воротах. Первый, ступивший на правый берег, тотчас
схватил лопату и стал рыть окопчик.
Потом, как в сказке, выросли мосты. Саперы часами стояли в холодной воде. Санитары
под бомбами подбирали раненых. Когда переправа наведена, налетают бомбардировщики.
Но никакая сила больше не может остановить бойцов: они рвутся вперед.
Немцы вот уж добрый год как говорят и пишут о «линии Днепра». Пленные
рассказывают, что во время отступления фрицев подбодряли одним словом «Днепр». В
«линию Днепра» верили и немецкие офицеры. Я говорил с капитаном Вандевальдом из
339 пд. Он воевал в Польше и во Франции. Его глаза элегически светятся, когда он
говорит: «Я провел полгода в Шамбертене», вспоминает прославленное бургонское вино.
Этот капитан, украшенный двумя Железными крестами, увидев русских на правом берегу
Днепра, оробел и добровольно сдался в плен. «Где же восточный вал? — восклицает
он. — Нас все время обманывали». Другой немецкий офицер мне сказал: «Мы пережили
два страшных удара — Сталинград и крах нашего летнего наступления. Русские на
правом берегу Днепра — это третий удар, и, скажу прямо, самый страшный. Ведь позади
у нас нет таких мощных естественных рубежей».
Немцы делают все, чтобы отбросить наши части на левый берег. Они подвезли несколько
дивизий с других участков фронта. Одна из этих дивизий еще недавно была под
Ленинградом. На один из отрезков правобережного фронта в междуречье немцы
подбросили две танковые и две пехотные дивизии. Противник яростно контратакует — со
времен Орла и Белгорода не было таких упорных боев. Немецкие дивизии, потрепанные у
Севска, у Сум, у Рыльска, отброшенные в свое время к Киеву, получили там пополнение.
Многие пленные, с которыми я говорил, прибыли из Франции в сентябре. Это юнцы или
тотальные фрицы. Они показывают: «Приказано во что бы то ни стало очистить правый
берег».
28 сентября ефрейтор Ганс Лабойме писал родным: «Я стою около большой реки, которая
называется Днепр, и охраняю, чтобы русские не перебрались на наш берег. У меня только
то, что на мне, ничего больше не осталось — нам пришлось все побросать, так как русские
нас преследовали по пятам. Мы выглядим, как свиньи, нет ни мыла, ни бритвы, ни
полотенца. Молитесь усердней, а я даже надел на шею четки с крестом».
Четки не помогли Гансу Лабойме: русские переправились на правый берег. Лейтенант
Вайс мрачно говорит мне: «Днепр наша последняя надежда».
Днепр теперь больше чем река — и для них, и для нас. Здесь решается вопрос о сроках
развязки боев на песчаных берегах, в местах, до войны хорошо знакомых киевским
дачникам.
Нужно ли говорить о трудностях? О том, как вязнут в песках орудия? О том, как
переправляют через реку танки? О мостах, которые мгновенно возникают вместо
разрушенных? О переправе конницы? О мужестве саперов? О восстановительных
батальонах железнодорожников? Я вижу вокруг себя не легендарных героев —
обыкновенных людей, они калякают, ругаются, проклинают «раму», мечтают о миске
горячих щей, но то, что они делают, воистину легендарно.
Киев — днем и ночью он как бы маячит перед всеми. Я видел людей, недавно убежавших
оттуда. Они рассказывают, что немцы вывозят из города все — от станков до ковриков.
Забиты все дороги. Деревни, заселенные немецкими «колонизаторами», опустели.
Спасти Киев — вот что подымает даже смертельно усталых людей. Все знают — если
уцелела хата, значит, немцы не успели ее сжечь. Опередить факельщиков, обогнать
смерть — вот обет и клятва на переправах, в боях.
Сожжены Бровары. Нет больше Дарницы. На Трухановом острове немцы убили стариков
и старух. Что ждет Киев?
Стоят теплые, прозрачные дни. В лесу вокруг Дарницы зеленая тишина, паутина, грибы,
мох. Вот и пески — их помнит каждый, кто подъезжал с востока к Киеву. Под соснами
бойцы курят самосад. Один поет: «Ой, Днепро, Днепро...» Вот и Киев. Кажется, что он
рядом. Купола Лавры, дома, обрывы, Александровский сад, в котором я играл сорок пять
лет тому назад. У Лавры немецкие минометы... Я гляжу и не могу оторваться — старый
милый Киев... Падают медные листья в его садах. Идут девушки по его горбатым улицам.
Они тоже глядят, не могут оторваться — они глядят на Слободку. А с севера до них
доносятся голоса орудий.
14 октября 1943 г.
21 октября 1943 года
Деревня, где я нахожусь, — на правом берегу Днепра, в самом сердце Украины. Теплая
ясная осень. Юг во всем — в тополях и каштанах, в листьях табака, который сушится, в
тыквенной каше с молоком. Чудом уцелела эта деревня: партизаны помешали немцам ее
сжечь. Здесь междуречье, повсюду пески. От них громче музыка войны. Она несется и с
востока, где немцы бомбят переправы, и с запада, где наши, утром отбив контратаку, в
свою очередь атакуют. День и ночь идут суровые бои. О размерах их можно судить по
тому, что на фронте в двенадцать километров длиной немцы сосредоточили пять дивизий.
Были дни — по полторы тысячи неприятельских самолето-вылетов. В августе и в сентябре
немцы почти не пускали в бой крупных соединений танков. Здесь снова появились и
«тигры» и «фердинанды».
Почему германское командование так яростно цепляется за Киев? Ведь город потерял для
немцев значение: это — передний край. Вчера я был на левом берегу напротив Киева. Я
хорошо знаю эти места: здесь прошло мое детство. Здесь на пляже купались киевляне.
Видны отчетливо киевские дома на высоком берегу. Из Лавры немцы ведут минометный
огонь. По словам пленных, Киев опустел. Еще недавно лучшие кварталы, Липки и
Печерск, были заселены немцами и немками, которые спасались там от английских
бомбардировок. Эти «дачники» убрались прочь. Гитлеровцы вывезли часть киевлян, а
оставшихся угнали на земляные работы — рыть противотанковые рвы. Нет, не большой
город стараются удержать немцы, а ворота на юг Украины. Они опасаются за судьбу
своих армий, которые еще находятся в Крыму и в степях между Мелитополем и Днепром.
Немцы прошли от Орла до Гомеля и от Белгорода до предместий Киева. О настроении
пехоты можно судить по различным письмам и дневникам: былые конквистадоры больше
всего жалуются на мозоли. Ветеранам невдомек: еще год тому назад они неслись вперед
на машинах, теперь им приходится нестись назад на своих собственных, проделывая 30–
40 километров в сутки.
Отходя, гитлеровцы уничтожают все. Я проехал сотни километров среди разрушенных
городов и сожженных сел. Чем яснее для фашистов неминуемый разгром Германии, тем
ожесточеннее они взрывают дома, больницы, театры, школы, жгут хаты крестьян и
скирды хлеба, рубят фруктовые сады. Они пытались задержаться на Десне. Это
достаточно широкая река. Ее западный берег крут. Но Красная Армия быстро осилила эту
преграду. Из приказов германского командования явствует, что немцы предвидели выход
русских к Днепру не ранее середины ноября. Еще раз Гитлера подвела недооценка
противника.
О переправе через Днепр, наверное, напишут замечательную книгу. Это широкая река —
пятьсот метров. Тылы не поспевали за пехотой. В первые дни не было понтонов. Характер
переправы ошеломил немцев. Пленные офицеры мне жаловались, что русские
переправлялись «не по правилам». Конечно, плащ-палатка, набитая камышом, или плот,
сделанный из бочек для горючего, не идеальные средства переправы, но именно так
переправлялись передовые отряды, да еще на воротах уцелевших изб, на рыбацких
лодках, на бревнах. Темпы решили все: когда немцы опомнились, Красная Армия крепко
стояла на правом берегу.
Нужно было перекинуть артиллерию, танки. Началась эпопея саперов. Мосты наводили
под огнем. Немцы били по ним из орудий, бомбили их днем и ночью, но мосты два-три
часа спустя воскресали. Мне кажется, что для такой работы нужно еще больше мужества,
чем для атак. Скажу также об отваге железнодорожников: в течение какой-нибудь недели
они восстановили и перешили пути до самого Днепра.
Отступая, Гитлер пытался сберечь свои силы. На правом берегу Днепра ему пришлось
принять крупный бой, бросив в него свои резервы. Вчера я говорил с пленными одной
дивизии, которая недавно прибыла на фронт: она числилась в резерве ставки.
Большинство пленных еще в начале сентября были во Франции или в Германии: это
пополнение. Три месяца немцы пытались уверить мир, что они отступают, сохраняя
живую силу и технику. Не раз Красная Армия опровергала эти утверждения. Быстрый
выход Красной Армии на правый берег Днепра нанес самый сильный удар расчетам
немцев. Они думали, что их выручат водные преграды. Днепр их подвел, приходится
выкладывать резервы, которые они надеялись сохранить про «черный день».
Мы менее всего склонны преуменьшать силы противника. Германская армия еще
сохранила многие боевые качества: опыт генералов, маневренность, дисциплину. Однако
с каждым месяцем уровень этой армии понижается. Недавно в наши руки попал
секретный приказ № 15, подписанный Гитлером. 22 июня — четыре месяца тому назад —
Гитлер жаловался, что офицеры оправдывают свои неудачи, говоря: «Пехота уже не та,
какой была раньше». Офицеры не лгали Гитлеру. А немецкая пехота октября еще хуже,
чем пехота июня: между ними пятьсот километров отступления — не только мозоли на
ногах, но и отчаянье в сердце. Пополнение состоит из юнцов, которые верят Гитлеру, но
не обстреляны и физически слабы, и из продуктов тотальной мобилизации, которые
открыто говорят: «Все равно как кончится, лишь бы кончилось». Механическая
дисциплина, присущая немецкой армии, еще выручает Гитлера, но на правом берегу
Днепра мы чувствуем приближение развязки. «Эх, дали бы им союзники с запада», —
говорят офицеры и солдаты, и это — правда. Сейчас с гитлеровцами можно кончить. Я
должен добавить: с ними время кончить.
Неужели развязка будет длительной? Неужели Гитлеру дадут сделать с Европой то, что он
сделал с Черниговщиной или Орловщиной? Неужели фашистам позволят заминировать
Париж и Брюссель, сжечь деревни Бургундии и Моравии? Вот уже три недели, как я вижу
одно: руины и пепел. Моя шинель пропиталась запахом гари, сердце переполнилось горем
Украины.
Эти чувства ведут вперед бойцов. Разве не чудесна эпопея танкистов на западном берегу
Днепра? Они переправились ночью. Они прошли в тыл врага. Они дошли до дачных мест
Киева. Они разгромили немецкие обозы. Они позволили пехоте расширить плацдарм. Эти
танкисты год тому назад сражались у Волги. Они видели всю меру народного горя. Что их
может остановить? Я не хочу, чтобы наши друзья подумали, будто мы легко наступаем и
празднично воюем: бесконечно труден путь Красной Армии. Он стоит многих жертв. За
свободу Киева отдают свою жизнь и сибиряки, и узбеки, и москвичи. Неужели их подвиги
не вдохновят мир?
Чернорабочие победы
Есть солдаты, о подвигах которых мало говорят. Их мужество лишено блеска. Их отвага
носит защитный цвет. Саперы — это солдаты-труженики. Это чернорабочие победы.
Все знают имя зодчего. На высоких лесах стоят строители. Но есть люди, которые на
каменоломне дробят камень. Без них не было бы прекрасного здания. Без саперов не было
бы наступления.
Сапер ползет среди бурьяна, среди камышей, по глине, по песку. Он борется один на один
против смерти. Враг незрим. Враг в тончайшей проволоке, в неприметном колышке.
Сапер ползет под огнем. Кругом — разрывы. Он не имеет права прислушиваться. Он
должен смотреть, зорко, напряженно. Как золотоискатель ищет крупицы золота, сапер
ищет мины. Он должен быть не только смелым, но расчетливым и находчивым. Одно
неосторожное движение, одна минута рассеянности, и больше он не увидит ни этого
бурьяна, ни приднепровского песка, ни легкого осеннего неба. «Сапер ошибается один раз
в жизни» — это стало солдатской поговоркой.
Сапер видит то, чего не заметит другой. Почему слегка примята трава? Почему вырос
крохотный бугорок? Сапер чует недоброе. Это третий глаз, шестое чувство.
Легко идти в бой, когда у тебя в руках оружие. У сапера миноискатель, короткий щуп и
лопата. Он должен быть хитрее хитрого. Мин много. Они различны, как змеи тропиков.
Есть воздушные. Есть прыгающие. Нелегко распознать смертоносные усики взрывателя.
Сапер изучил все породы. Он хладнокровно вырывает у гадюки жало.
Саперы впереди. Порой они вступают в неравный бой. Радист передал: «Шесть саперов во
главе с ефрейтором Заморевым, когда вышли патроны, отбивались лопатами. Погибли, но
не отступили».
Старый сапер из Новгород-Северской бригады. Он прошел от Орла до Сожа. Он
обнаружил сотни мин. Он не считал их. Он скромно говорит: «Работы хватает...»
Война вошла в мир рек. Позади Десна, Сож, Днепр. Впереди Припять, Березина, Буг,
Днестр, Неман. Без саперов наша армия не была бы здесь, на правом берегу Днепра.
Инженерная разведка обеспечивает переправу. Саперы ищут: где лучше перейти реку?
Потом радист передает с того, вражеского, берега: «Лощина. Четыреста метров. Строим
причал».
При переправе через Десну саперы тащили на себе дубовые бревна. Идти нужно было по
открытому полю — немцы держали этот кусок земли под непрерывным огнем. Восемьсот
метров — это немного, но что значит каждый метр, когда на тебе тяжелый груз и не
замолкают шестиствольные минометы?
На Десне саперы нашли лазейку. Правый берег крут. Под холмом полоска берега, который
немцы не могут обстреливать. Это мертвая зона. Лейтенант Долгих переплыл реку и сразу
стал строить на мертвой зоне причал.
Лейтенант Ефимов переплыл реку и протянул первый канат. На третий год войны мы
перестали замечать мужество. Но все же: первый и один на том берегу...
Саперы издалека везли груз. Собирали: «для Днепра». Везли веревки, проволоку, скобы.
Готовились к мостам. Мастерили плоты.
На Соже плоты сделали из телефонных столбов. На каждом плоту — 45-мм пушка и две
лошади. Несколько плотов разбили мины врага. Саперы стали сразу водолазами:
вытащили пушки и донесли на руках.
Когда я был у переправы через Сож, немцы бомбили мост. Шесть прямых попаданий.
Саперы не прекращали работать. Несколько часов спустя по мосту прошла артиллерия.
Октябрьские ночи холодны на Днепре. В ледяной воде стоят саперы: вбивают сваи,
устанавливают козлы. Работают по двенадцати часов подряд. Санитары уносят раненых.
Саперы не отрываются от работы. Они уже шесть суток не спали. Перед этим они таскали
на себе бревна — четыре километра, а ноги вязнут в глубоком песке.
Сапер знает, что один кубометр древесины выдерживает на воде триста килограммов
груза. Но кто высчитает, сколько может выдержать сапер, обыкновенный человек,
который до войны писал бумаги или сеял овес?..
Вот нужно переправить артиллерию. А моста нет. Построили плот. Как подвести его?
Двадцать человек — немцы заметят. Плот разобрали, несли по частям, потом быстро
собрали. Нельзя стучать молотком? Вяжут веревкой. Старший лейтенант Колебанов,
когда началась бомбежка, заткнул пробоину в понтоне гимнастеркой. Длиннейшие мосты
саперы построили в одну ночь или в один день. Нужна и хитрость: саперы создают
ложные переправы, отвлекая внимание врага.
Затоплен тяжелый паром. Надо спасти уцелевшие понтоны. Противогазы, к ним
приделывают трубочки. Чекмесов и Осипов под водой. Три часа они работают на дне. Там
они разобрали паром и вытащили уцелевшие понтоны. От их одежды шел пар. Они
молчали. Потом Осипов сказал: «Сделали» — ни слова больше.
На правом берегу танкисты громят тылы врага. Их путь озарен высоким светом славы. Но
как они оказались на правом берегу? Об этом знают саперы. Я проехал по мосту. Четверть
часа спустя этот мост был искалечен бомбами. Ночью его починили. Утром мост был
снова разбит, а в полдень по нему шли грузовики. Нельзя сказать: построили — строят.
Днем и ночью восстанавливают. Воля сапера все побеждает, бессильны здесь и снаряды и
бомбы.
С молотком. С топором. С пилой. С лопатой. Рвутся бомбы, мины. Маленькие фонтаны:
пули. Что противопоставляет сапер врагу? У сапера одно оружие: мужество. Он строит
мост. По мосту пройдут другие. По мосту пройдет победа. А сапер тогда будет впереди.
Со щупом. С лопатой. С ножницами. С миноуловителем. Он всегда впереди. А слава?.. Не
в славе счастье, но в глубоком сознании: ты сделал все, что мог, и больше, чем мог.
Чернорабочие... Может быть, в другом мире это слово звучит обидно. Мы — страна труда,
и нет для нас выше чести, чем быть рабочим. Минеры, понтонеры, может быть, о них и
мало пишут, ими живут. Они теперь ведут Россию на запад.
28 октября 1943 г.
Дело совести
Я проехал тысячу километров — от Орла до Сожа, от Рыльска до Киевской Слободки. Нет
у меня слов, чтобы сказать, какое горе принес нашей стране враг. Возле Гомеля мы ехали
ночью мимо сел, недавно оставленных немцами. Краснели головешки. Белорусские села
Васильевка, Горностаевка, Тереховка умирали среди дыма и плача. Я увидел Чернигов в
прозрачный осенний день. Он казался наваждением: обгоревшие камни на бледноголубом небе. Женщина беззвучно повторяла: «Вот сюда везли, раздевали, зарывали...»
На фасаде разрушенного дома сохранились мемориальные доски: здесь жил Тарас
Шевченко, здесь, в гостинице «Царьград», останавливался Пушкин... Искалечен ровесник
киевской Софии — Спасский собор. Его построил в середине XI века Мстислав Удалой.
Его пощадили века. На него посягнула рука немецкого вандала. Сожжен другой памятник
XI столетия — Борисоглебский собор. Погибли библиотека с редчайшими книгами,
собрания икон, архивы. Чернигов, древнейший на крутом берегу Десны, родной брат
Киева, с его каштанами и палисадниками, сожжен. Козелец, отступая, немцы не успели
сжечь. Они его уничтожили на следующий день — с воздуха. Снова десятки сожженных
сел, одно за другим, и всюду те же видения человеческого несчастья: в холодные ночи у
головешек греются бездомные дети, днем они копошатся в мусоре, разыскивая
искалеченную утварь. Ютятся в ямах, в землянках, в шалашах.
Уходя, немцы убивают скот. Прежде они угоняли коров, съедали свиней и гусей. Здесь
отступление было поспешным, и вот автоматчики расстреливали свиней, из пулеметов
немцы стреляли по стаду. На полях валяются мертвые коровы с лопнувшими животами.
Нежна, по-девически светла Белоруссия. Неотразимо очарование ее деревень, с
журавлями колодцев, с крестами на околице, с белокурой застенчивой детворой. Я хочу
рассказать о смерти Васильевки. Это было большое село — шестьсот сорок дворов.
Осталось двадцать восемь — в стороне, немцы там не проходили. «Факельщики»
аккуратно поджигали солому и шли дальше. Коров крестьянки попытались спрятать в
овраге. Немцы нашли коров и расстреляли. Мотоциклисты убили свиней. Жители
Васильевки прятались в лесу. Немцы схватили тридцать семь человек, повели на полянку
и расстреляли. Они убили глубокого старика Семена Калистратовича Полонского, и они
убили тринадцатилетнего Адама Филимонова. Я говорил с Мефодием Ивановичем
Васьковцевым. Немцы его вели на расстрел, ранили — не добили. Он смотрит на мир
чересчур понимающими, страшными глазами, он говорит: «Жить я, кажется, не смогу,
душа не выдержит». Среди пепла голосила Мария Селицкая: немцы убили ее сына Ваню.
Она простирала руки к серому пустому небу, и в черном платке, пораженная горем, она
казалась изваянием безутешной матери — Ниобеи. Село Васильевка было умерщвлено 26
сентября. Жгли и убивали солдаты 6-й пехотной дивизии, которой командует генераллейтенант Гросман. Пленные равнодушно говорят: «Приказ».
Броварский район был огородами и садами: отсюда шла зелень в Киев. Броваров нет: из
двух тысяч трехсот домов уцелело сто шестьдесят. В районе с трудом сыщешь живую
деревню. Вот село Богдановичи. Одна хата, и в ней один семидесятилетний старик. Вот
пепелище другого села — Семиполки. Мне кажется, что до самой смерти меня будет
преследовать этот запах гари, тени бесприютных под осенним небом.
Козелец, освещенный зеленой луной, похож на античные развалины. Еще недавно он был
живым. Теперь осталось в городе сорок восемь домов. Комендант Козельца фон Диппол
жил в Киеве. Он приезжал на гастроли. В маленьком Козельце немцы расстреляли
восемьсот шестьдесят человек. В один день — 19 марта 1943 года — они расстреляли
двести семьдесят четыре человека. Тюрьма помещалась в здании банка. Там обреченных
раздевали и в белье вели за город. Убили всех евреев Козельца. Старик портной перед
смертью плюнул немцу в лицо и что-то крикнул.
Что еще добавить? Что в Рыльске остался ребенок, которого спасла мать? Мать легла на
мальчика. Ее убили: пуля в затылок. Трехлетний мальчик уцелел под мертвым телом
матери. Или, может быть, рассказать о том, как в Сумах, в подвалах школы номер пять,
замучили триста украинцев? Или вспомнить про то, как двигался холм в Пирятине над
могилой тысячи шестисот расстрелянных, но недорасстрелянных — зарытых живьем?
Где яблони Понырей, где сады Полтавщины? Где театр Сум? Где древности Чернигова?
Где школы? Где тракторы? Люди ютятся в ямах. Пашут на коровах, на себе. Нет больше в
украинских селах веселых и лукавых дивчат — они в Швейнфурте, в Свинемюнде
умирают среди бездушных тюремщиков. Кажется, что улетели все птицы из садов и
засохли все вишенники. Нет больше в украинских городах старых евреев — чудаков и
мечтателей, портняжек и сапожников. Сотни тысяч детей убиты немцами. Армия,
вооруженная усовершенствованным оружьем, офицеры с биноклями Цейса, с
фотоаппаратами «лейка», с моноклями и вечными ручками убивали грудных детей.
Может быть, когда-нибудь люди об этом забудут. Нам, которые это видели, не дано
ничего забыть.
Уходя, немцы все уничтожают. Они делают это аккуратно: таков приказ верховного
командования. «Факельщики» — это саперные отряды немецкой армии. «Факельщикам»
помогают и пехотинцы, и танкисты, и обозники. У меня пачка обвинительных
документов. Кажется, что эти бумажки пахнут дымом и кровью.
Вот приказ командующего 34 ПД от 30 июля 1943 года:
«Схватить всех местных жителей в возрасте от 14 до 55 лет и обращаться с ними, как с
военнопленными. Если за отсутствием охраны они не могут быть использованы на местах
в качестве рабочей силы, направлять их на пункты сбора военнопленных.
Принудительный увод остального населения производить по ранее установленным
правилам.
Разрушения производятся специальными частями. Уничтожению подлежат в первую
очередь запасы зерна, сельскохозяйственные машины и общественные здания.
Мелкий сельскохозяйственный инвентарь по возможности захватывать с собой».
Вот другой приказ — командира 19 ТД от 5 сентября 1943 года:
«Мужчины в возрасте от 16 до 55 лет подлежат эвакуации на положении военнопленных.
Направлять их на сборный пункт 19 артполка.
Остальные жители под охраной направляются в расположение районного зондерфюрера
Дейкаливки.
В районах, подлежащих эвакуации, остаются только заразные больные. Все другие лица
должны быть задержаны, а в случае сопротивления расстреляны.
Лица, используемые для оборонительных сооружений, могут быть оставлены при частях
при условии непрерывного надзора за ними. Они должны быть помечены номерами на
спине. Для 73 мотополка устанавливаются номера от 1 до 99, для 74 мотополка от 100 до
199. В дальнейшем этих лиц эвакуировать как военнопленных».
Вот письмо солдата 12 МСП 4 ГД:
«Позавчера мы оставили Новгород-Северск. Весь город сожгли. Сжигаем также все
деревни, которые оставляем. Сегодня мы снова спалили большое село. Жители стоят
рядом и должны смотреть, как горят их дома».
Вот письмо солдата Иоганна Гаустера (ПП 11 981):
«Дорогая жена, ночью, отступая, мы все сжигаем. Горят целые деревни. Весь урожай на
полях также должен быть сожжен. Дома мы грабим, так как жители уходят из деревень.
Как ты думаешь, что лучше — таскать добро с собой или отправлять тебе?»
Вот отрывки из дневника штабс-ефрейтора 2-го охранного батальона Отто Бергера:
«Старый Быхов полностью разрушен. Расстреляно 250 евреев.
Кушали хорошо. Военнопленные сами себе вырыли могилы. Мы их выстроили и ряд за
рядом расстреляли.
Расстреляли коммуниста. Мы его кнутом гнали в лес и там заставили вырыть себе могилу.
Вечером расстреляли двоих. Они вырыли себе могилу, поцеловались и легли. Это отец и
сын.
Удивительно, что украинское население настроено к нам враждебно. Наша полевая
полиция расстреляла 60 украинцев.
Шостка — красивый городок. Привели 50 пленных — их выдали нам для прицеливания.
Военнопленные едят гнилую картошку. Они совсем без сил — трупы лежат в три-четыре
слоя. На Новый год в Смоленске расстреляны все евреи. Мы находимся в Фишгово. Здесь
две русские девушки 17–18 лет, очень красивые. Придется их изнасиловать.
Мы в Натарово. Сегодня расстреляли 156 партизан.
Меня интересует, до каких границ распространится власть германского государства?
Отходим к Новозыбкову. Все села по пути сожжены. Это была замечательная территория
для немецкой колонизации.
Русские большими силами прорвали фронт».
Можно ли говорить о мести? Да, этот штабс-ефрейтор убит. Но разве может черная жизнь
тупого и мерзкого убийцы искупить все им совершенное?
Я разговаривал с двумя преступниками. Это — зондерфюреры, «сельскохозяйственные
руководители». Они терзали Бурыньский район Сумской области. Курту Рюшеру
тридцать шесть лет. У него сорок пять га пахотной земли. Эту землю обрабатывают пять
рабов: один серб, два поляка и два француза. В городе Касселе Курт Рюшер обучался
искусству сдирать с украинцев семь шкур. В Германии разбою учат на курсах, а грабеж —
тема для диссертации. У Курта Рюшера на текущем счету двадцать пять тысяч германских
марок.
Николаус Борман на два года моложе Курта Рюшера. Это тоже фермер. У него тоже сорок
га и пять рабов — среди них трое русских. На текущем счету у него шестьдесят тысяч
марок.
Что делали эти зондерфюреры? Они угнали в Германию 4500 украинских девушек. Они
отобрали у крестьян и отправили в Германию 3964 коровы, 2306 лошадей, 42 000 кур, 17
000 гусей, 3700 тонн хлеба, 51 тонну масла и много другого добра. Когда немцам
пришлось убираться из Сумской области, воры стали поджигателями. Курт Рюшер и
Николаус Борман сожгли 2140 жилых домов, 149 амбаров с зерном, 26 ветряных мельниц,
84 колхозные конюшни, 93 здания школ и больниц и 48 300 центнеров зерна.
Курт Рюшер направился в село Михайловку и там вместе с мотоциклистами жег хаты.
Николаус Борман, набрав солдат, сжег 434 дома в селе Череповка. Своими руками Борман
взорвал больницу и спалил три хаты.
Они не упираются; подробно, с немецкой педантичностью они рассказывают о своих
злодеяниях. У Бормана длинное скользкое лицо. Он похож на угря, и глаза у него рыбьи.
Он говорит: «Я получил письменный приказ — сжечь Череповку». Он добавляет: «Мы
еще отправили в Германию тысячу девятьсот шестьдесят пять свиней; свиней было
мало...» Он рассказывает, как он таскал за бороду старого крестьянина Леонида
Ивановича Янова, как он избил Александру Дмитриевну Давыдову, и поясняет: «Они
слабо работали». Курт Рюшер повторяет: «Я получил приказ». У этого оскал хорька и
злые глазки. Они не лучше и не хуже сотен тысяч гитлеровцев: стандартные палачи,
рядовые грабители, старательные поджигатели.
В Бурыньском районе пепелища и тишина смерти. «Некуда голову преклонить», —
сказала мне женщина, окруженная детьми. Кто ответит за ее горе? Кто ответит за
киевский Бабий Яр? Кто ответит за развалины Кременчуга? Кто ответит за все?
Я хочу рассказать о слепой корове. Она уцелела, спрятанная хозяйкой. Эта была
любимица семьи, опора, милая Буренушка. Отец на войне. Старший сын погиб под
Орлом. Буренушка кормила малышей. Она выручает и теперь. На ней привезли лес. На
ней вспахали землю. У нее давно нет молока. Она ослепла. Может быть, покажется
нелепым, что после стольких человеческих слез я говорю о глазах ослепшей коровы, но я
знаю — эти глаза страшны, в них чернота огромного незаслуженного горя.
Велик и добр наш народ. В Сумской области семидесятилетний старик Иллистратов
построил пять хат для других. У него у самого сгорела хата. Он говорит: «Я-то стар, скоро
умирать, как-нибудь проживу со старухой. А вот солдатки с детишками без крова...» И
старик строит шестую хату. Идет помощь из Сибири, с Урала, с Волги: как любящая мать,
склоняется Россия над ранами Украины и Белоруссии. Я знаю, что настанет день и
подымутся мертвые города, восстанут сожженные села. Но сейчас перед нами страшное
злодеяние. Оно требует ответа.
Я слышал не раз, как люди проклинали немцев, но самое простое слово кажется мне
самым убедительным. Я слышал его от старухи: ее внучку немцы угнали, а хату сожгли.
Едва шевеля запавшими губами, старуха повторяла: «Бессовестные...» Лучше не скажешь.
Возмущенная совесть народа прорвала фронт мощной гитлеровской армии, пронеслась от
Волги к Днепру и перешагнула через широчайшую реку, как через ручей. Под Киевом
бойцы в тоске и в гневе думают о пожарищах, о могилах, обо всем, что они увидали.
Мое поколение пережило многое. Не первую войну вижу я. Но я не могу спокойно писать
обо всем, что я вижу здесь.
Не перо нужно — автомат. Мы не смеем умереть, мы, старшие, не сказав себе перед
смертью: это не повторится. Совесть требует возмездия, искупления, торжества
поруганной, окровавленной, опаленной справедливости.
29 октября 1943 г.
Немецкие фашисты не должны жить
Когда-то пеплом посыпали головы. В клочья рвали на себе одежду. Теперь пеплом
покрыта земля, разорваны стены городов. Где язык пророков? Какими словами рассказать
о великом горе и несчастье? Не слова нужны — кровь! Издавна на Украине и в
Белоруссии жили евреи. Они тут не были гостями. Коренными жителями были они на
этой земле. На здешних кладбищах покоится прах их прадедов. Здесь выросло не одно
поколение евреев. Они строили, страдали и пробивали себе путь к счастью. Тут жили
философы и поэты, портные и сапожники, извозчики и конторщики.
Теплыми осенними вечерами старые седобородые евреи здесь вели глубокомысленные
беседы. На базары ходили еврейские женщины с кошелками, и взоры их были глубоки и
печальны. Молодые красивые девушки в белом цвету среди вишневых деревьев познавали
здесь первое горе в своей жизни. Молодые люди, блуждая, искали дорогу к воротам
знания. На здешних улицах играли еврейские дети, мальчики и девочки — черные как
смоль, светлые, огненно-рыжие, нежные, как цветы Ханаана. Хасиды здесь мечтали
некогда о правде, которую можно найти в высокой траве. Вождь хасидов Бал-Шем
славословил тут бедность и восхвалял до небес веселье, остроумие.
Здесь родились гневные строфы Бялика и мудрая усмешка Шолом-Алейхема. Тут выросло
и воспиталось новое советское поколение евреев. Здесь расцвела новая еврейская
советская культура.
Эта земля была для евреев не заезжим двором — родиной. Кто может себе представить
украинские и белорусские города и местечки без евреев? Я видел эту пустыню, эти
страшные руины. Под ними — море крови. Я должен произнести страшные слова. Пусть
все их читают. Пусть никто не посмеет отвернуться от них. Пусть их никто не сможет
забыть до последнего дыхания: НА УКРАИНЕ НЕТ БОЛЬШЕ НИ ОДНОГО ЕВРЕЯ.
Немцы сделали свое дело. Излишне считать убитых. Я повторяю: в живых не осталось ни
одного еврея. Я слышал много рассказов о том, как это произошло. Я не мог их слушать,
но слушал.
Приведу один из этих рассказов. Пирятин. Второй день пасхи. Евреев ведут за город.
Тысяча шестьсот человек. Идут женщины с грудными детьми. Старцы. Хромые. Слепые.
Девочка в светлом праздничном платьице с куклой в руках. Обезумевшая старуха с
песней на устах. Рвы уже приготовлены. Немцы командуют: «Раздеться!» Начинается
убийство. Это нелегкое дело — умертвить тысячу шестьсот живых людей. Взрослых
расстреливают. На детей жалко тратить пули: удар головкой о столб и — готово. Закопать
могилы должны жители Пирятина — так приказали немцы. Петр Лаврентьевич
Чепурченко согнулся с лопатой. Он видит — колышется земля. Из земли выползает
мертвец. Это сосед Чепурченко, возчик валяльной фабрики Рудерман. Глаза Рудермана
затекли кровью. Он кричит: «Убей меня!» Это не привидение, это Рудерман, он ранен.
В Пирятине колыхалась земля. Земля вопила. Земля вопила и в Козельцах, и в Лубнах, и в
Полтаве, и в Чернигове. Есть ли в мире человек, который может спокойно спать? Есть ли
в мире человек, который не слышит, как вопиет земля? Когда в Козельце нагих евреев
вели к смерти, слабый старик подошел к одному из немцев, плюнул ему в лицо и проклял
его со страшным проклятием. Что еще мог сделать старый еврей? У него не было ни
бомбы, ни гранаты, ни револьвера. Он плюнул и проклял. Вы, кто имеете винтовки,
убивайте! За этого старца. За старую еврейскую мать. За маленьких детей. За киевский
Бабий Яр. За ямы смерти в Витебске и Минске. За все горе наше. Вслушайтесь в
проклятье козелецкого старца. Умирая, он кричал: «Кровь невинных падет на ваши
головы!»
Для немецкого фашиста не будет места на земле. От него отвернутся даже камни. Земля
выплюнет его. Проклят он, и дом его, и все его змеиное семя. Он будет гореть на вечном
огне и в муках кричать: зачем я родился? зачем приходил в Киев и в Провары, в
Козельцы? зачем пытал невинных? зачем поднимал со сна малюток и окрашивал кровью
слезы матерей?
Никто к нему не почувствует жалости. Ни у кого ни один мускул не дрогнет.
Мы никому не передоверим наше право судить и казнить. У нас свой счет с немецкими
фашистами. Между нами и гитлеровской Германией течет море крови. Наша совесть не
успокоится до тех пор, пока горькая чаша мести не прольется на голову последнего
немецкого оккупанта.
Моисей Спивак до войны был мирным бухгалтером в белорусском местечке. Он стал
солдатом. С оружием в руках он вырвался из вражеского окружения. Он испытал горечь
отступления. Он видел зарю справедливости. Началось наше наступление. Спивак шел
впереди. Он уничтожил 200 немцев. За Витебск. За козелецкого старца. За маленького
Иосифа, которого немцы растоптали, как топчут полевой цветок. Спивак погиб. Он
получил звание Героя Советского Союза. Это не первый еврей, удостоенный этой чести.
Он не первый мститель и не последний. Никто не погасит огня, который горит в нашем
сердце. На это не хватит мерзкой крови всех немецких палачей. В годовщину Революции,
которая начертала на своих знаменах слова справедливости, мы не разговаривать будем,
не будем справлять празднеств. Мы будем убивать.
Мстите, друзья и братья! Нет жалости к палачам. Мы не имеем права на сон, на отдых.
Вспомним наши древние обеты и поклянемся: немецкие мерзавцы не должны жить!
4 ноября 1943 г.
Наша сила
Немцы заявляли: «Мы выше всех, мы народ господ». Они кричали, что у них самые
лучшие подбородки, они клялись, что у них первосортные черепа, они распинались, что у
них голубая кровь. Они вытоптали Европу, они загадили захваченные ими города. Они
устраивали в музеях притоны, они жгли книги, они пировали и, пьяные, вопили: «Мы
первые».
Наш народ не кичлив. Наш народ знает, что всем найдется место под солнцем. Немцы нас
смертельно оскорбили. Немцы родили в нас великую ненависть. И вот созрела народная
сила. Началось изгнание врага. Немцы забыли о том, что у них замечательные
подбородки. Они драпают, и весь мир видит, что у фрицев первосортные пятки.
Мы побеждаем потому, что на нашей стороне правда. Мы не меряем череп, мы не кричим,
что одна раса выше другой. Для нас человек — это не породистый скот: мы не немцы. У
нас много народов, все они равны, каждый живет по-своему, каждый говорит на своем
языке. Но у всех наших народов одно горе, одна надежда, одна клятва. Мы все любим
нашу Родину, мы все ненавидим захватчиков. Мы все поклялись вернуть России и мир и
счастье.
Кто забудет о подвиге русского человека Петра Шлюйкова? О нем писали газеты всего
мира, и не было на земле человека, который, прочитав, не сказал бы: «Вот оно, русское
сердце». Двадцать семь ран было на теле Петра Шлюйкова, но он не отступил, он удержал
рубеж.
Эстонец Арнольд Мери был трижды ранен. Он прикрывал штаб своей части, он обливался
кровью, но не ушел с поля боя. Он отбил атаки врага.
Шестнадцать ран было на теле еврея Семена Львовского. Он был в разведке. Ему сказали:
«Иди вперед». Он шел вперед. Его кровь окропила освобожденную землю.
Велики преступления немцев. Они жгут города Украины, они убивают девушек
Белоруссии, они вешают русских в древнем Пскове, они закапывают еврейских детей
живыми в могилу. Кровь невинных вопиет. Герои судят немцев на месте, они не ждут,
пока соберется международный трибунал: совесть не может ждать. Герои судят немцев
судом скорым и справедливым. Свой приговор они скрепляют немецкой кровью. Тунгус
Семен Номоколов казнил 300 преступников из своей снайперской винтовки. Латыш Янис
Вилхелис покарал 160. Свыше трехсот насильников уничтожил меткий стрелок бурят
Тулаев.
Немцы думали нас взять «тиграми», но наши люди сильны высокой человеческой силой.
Украинец Иван Середа захватил немецкий танк. Осетин Хазимурза Мильдзихов одолел
две роты фрицев. Что придает силу нашим героям? Любовь к родной земле, дружба,
братство.
Россия не для немецких колбасников. Россия для ее верных сыновей. Нет у нее высшей
расы и низшей. В одном полку сражаются бойцы тридцати национальностей: русский
рядом с казахом и украинец с узбеком. Мы все вместе в сорок первом выстояли. Мы все
вместе в сорок третьем гоним врага.
Юг начал. Немцы узнали, что излучина Днепра не слаще излучины Дона. Немцев гонят на
юге. Немцев погонят и на севере. Перед нашими глазами путь на Псков. Есть там озеро,
памятное немцам, — его воды ждут фрицев. Юг начал, Север кончит. Отсюда ближе до
разбойничьего гнезда. Немцы созрели для разгрома. Довольно они пировали. Россия
стосковалась по счастью. Пора кончать с немцами.
Праздник теперь близко, победа не за горами. Еще немного, и падет проклятая Германия.
Еще немного, и улыбнется наша Родина: вы принесете ей победу, мир, счастье.
6 ноября 1943 г.
Шаги Немезиды
Я думал прежде, что словами можно выразить все. Теперь я потрясен скудостью словаря.
Как рассказать миру о страшных злодеяниях немцев? В селе Клубовке остался один
старик. Хаты сожжены, люди угнаны в Германию или убиты. Семидесятилетний
Артемьев молчит: страшный вечер жизни достался ему. Он сеял и жал, он строил дом, он
вырастил детей и внуков. Теперь он греет свои старческие руки у головешек. Теплая
зола — это все, что осталось у него. Он молчит. У него тоже нет слов.
Что они сделали с нашей страной! Их много. Среди них имеются генералы и ефрейторы,
пруссаки и баварцы, толстые и тощие, но я вижу одного: немца. У него рыбьи глаза и
длинные жадные руки. Он заходит в избы. Он комкает ручники и платки. Он душит
девочек. Он жжет села. Он сколачивает виселицы. Это он пытал Зою. Он разрушил
Кременчуг. Он вытоптал пол-Европы. Он кидал младенцев в колодцы. Он закопал в
Витебске живых старух. Он и сейчас кого-то мучает — в Минске, в Пскове, в Житомире.
Он — командующий шестой пехотной дивизией генерал-лейтенант Гросман и он —
рядовой Фриц Шацке, он — Адольф Гитлер и он — колбасник из Швейнфурта, который
облил кипятком рабыню Нюру. Он — немец.
Я знаю, что дело не в германском черепе, не в немецкой крови, не в арийской породе.
Некогда немцы были людьми. Может быть, чересчур педантичными, мелочными. Может
быть, жестокими и корыстными. Но у них были добродетели, мораль, преступники. Как
случилось, что преступниками стали миллионы? Гитлер поклялся: он уничтожит совесть.
Он убил сотни тысяч непокорных. Он их сгноил в Дахау. Он рубил им головы. Он
развратил остальных. Он подкупил их добычей. Он их оболванил. Он сделал одних —
разбойниками, других — соучастниками разбоя. Если у человека отрезать волосы, волосы
вырастут. Но если вырезать совесть, совесть не отрастет. Десять лет немцы учились
одному: быть бессовестными. Они начали с погромов. Они дергали старых евреев за
бороды. Потом они напали на чехов. Они научились бить лежачего, оскорблять женщин,
грабить бедных. Потом они кидали бомбы на Варшаву и обхохатывались. Потом они
сожгли Роттердам. В Компьене бесноватый Гитлер хрипел: «задавлю». Они начали
убивать заложников. Они сожрали Францию, как именинный пирог. Они давили сербских
детей танками. Они обрекли греков на голодную смерть. Они сожгли Белград и оплевали
Акрополь. Они пришли в Россию, упоенные своей безнаказанностью. Два с лишним года
они грабят, убивают, жгут. Они. Немцы.
В пепел вырядилась земля. Разодраны стены городов. Вор Альфред Розенберг украшает
свою квартиру древностями из Новгорода, из Киева. Сожжен Чернигов. Разрушена
новгородская София. Разрушен Орел. Разрушена Вязьма. Изуродована Полтава.
Оскорблен, изранен Киев. Искалечены сотни городов. Сожжены тысячи сел.
В крови руки каждого немца. За что они убивают? Колхозницу Марию Серову они убили
за то, что она была отмечена на сельскохозяйственной выставке. Колю Хоменко за то, что
у него нашли портрет Горького. Старика Рашевского за то, что его внучка комсомолка.
Младенца Васю за то, что он крикнул ночью.
Они убивали крестьянок. За что? За то, что в лесу были партизаны. Убивали женщин с
грудными детьми. А дома сжигали. Я видал такие села в Орловской области, в
Белоруссии, в Черниговщине. Остались только старые кладбища с крестами. Люди убиты,
хаты сожжены.
Они убивали больных в лечебницах. Они убивали евреев. Они убивали детей без пуль:
разбивали детские головы. Я видал в Белоруссии учителя. Его жена была еврейкой. Он
белорус. Сначала убили жену. Два месяца спустя пришли за ребенком, за двухлетним
Шурой. Его вырвали из рук отца и ударили головой о дерево. Немцы закапывали живых.
В Пирятине шевелилась земля. В Витебске земля кричала. Кто из живых забудет этот
крик?
Отступая под ударами Красной Армии, немцы уничтожают все. Они хотят завлечь мир в
пропасть. Они понимают, что их ждет смерть. Они хотят, чтобы умерли все. Они
взрывают города. Факельщики аккуратно жгут села. У немцев нет времени угонять с
собой скот. Они убивают коров, овец, свиней. У немцев теперь нет времени уводить
советских граждан. Они убивают девушек. На Трухановом острове они убили старух. Они
с гордостью говорят: «Это — зона пустыни». Сначала они хотели сделать из всего мира
свою колонию, плантации рабовладельцев, немецкую вотчину. Теперь, отступая, они
хотят сделать цветущий мир пустыней, пепелищем, громадным кладбищем.
Пойманные, они хнычут. Они ссылаются на приказы. Они клянутся: мы невинны. Палачи
прикидываются ягнятами. Факельщики уверяют, что никогда не видели спичек. Палачи
твердят, что они нюхали цветы. Рядовой говорит, что его посылал фельдфебель.
Фельдфебель ссылается на обер-лейтенанта. Обер-лейтенант цитирует приказы генерала.
Генерал коротко отвечает: «Распоряжение фюрера». Они уже понимают, что дело идет к
суду. Они хотят спрятаться за спину Гитлера. Они хотят выйти сухими из моря пролитой
ими крови. Но есть совесть народов. Есть справедливость. Германия должна быть
наказана.
Тех, что пытали, тех, что вешали, тех, что убивали стариков и детей, посадят на скамью
подсудимых. Их найдут в немецких погребах. Их найдут на полюсе. Три великие державы
поклялись: преступники не уйдут от кары. Их найдут в Патагонии. Их найдут с
паспортами марсиан. Их найдут в париках.
Те, что выполняли приказы, те, что повинны в злодейском нападении на двенадцать
государств, те, что обстреливали дома Ленинграда, те, что угоняли девушек Украины, те,
что морили голодом Грецию и глумились над вольностями Франции, — миллионы немцев
узнают расплату. Они не будут в своих пивных пить пиво. Они не будут жрать колбасу в
своих Свинемюнде и Швайнфуртах. Они будут отстраивать разрушенные города. Дробить
камень. Таскать плиты. Рубить лес. Не хватит крови злодеев и пота грабителей, чтобы
искупить содеянное ими.
Семимильными шагами война идет к границам Германии. Трещат немецкие города под
тоннами фугасок. Трепещут немцы и немки. Они слышат в ночи шаги богини, древней
Немезиды.
У справедливости широко раскрыты глаза. Эти глаза смотрят на Германию, и под
холодным взглядом каменеет страна злодеев.
7 ноября 1943 г.
Душа России
Два года тому назад я писал: «Сожмем крепче зубы. Немцы в Киеве — эта мысль кормит
нашу ненависть. Мы отплатим им — до конца, чтобы дети их детей суеверно дрожали при
одном имени «Киев». Мы освободим Киев. Вражеская кровь смоет вражеский след. Как
птица древних Феникс, Киев восстанет из пепла».
Шли долгие и горькие месяцы. Немцы двигались в глубь России. Они дошли до Нальчика,
до Сталинграда. Военные обозреватели различных стран гадали, куда пойдут завоеватели:
на Ирак или на Индию. Владелец гостиницы в Бад-Киссингене подал заявление о
предоставлении ему санаториев Боржома. Кассельские курсы подготовляли
зондерфюреров для Башкирии. В финансовых отделах немецких газет указывалось, что
«азовские заводы Ф. Круппа» к 1945 году станут на ноги и осчастливят держателей акций.
Великая гражданская скорбь камнем лежала в те дни на груди каждого из нас. Среди
салютов победы мы не забываем пережитого, мы и не забудем его: оно для нас и горе, и
мудрость, и ключ духовной бодрости.
Ночами носятся над миром волны радио — длинные, средние, короткие. Они давно
отвыкли от щебета мирных дней. В них клекот, в них все те же слова: контратаки, узлы
сопротивления, рокадные дороги, переправы. Теперь на сорока языках они говорят об
одном: немцы отступают. Военные обозреватели больше не вспоминают про Ирак. Они
смотрят на Днестр, на Буг, на Двину. Зондерфюреры, обученные для устрашения
башкиров, включены в маршевые батальоны. Мариупольские акции стали ничего не
стоящими бумажками. Владелец гостиницы в Бад-Киссингене, обезумев, кричит своей
жене: «Ты увидишь — они придут сюда...» По южной степи мечутся немецкие дивизии.
Феникс Киев восстал из пепла. Гитлер пытается утешить немцев: «Враги более чем в
тысяче километров от границ Германии». Он плохо считает: куда меньше от Витебска до
Восточной Пруссии. Гитлер кричит: «Мои нервы выдержат». Но дело идет к перекладине,
и шея Гитлера не выдержит.
Как все это случилось, спрашивает изумленный мир. Мы были в самой гуще событий, мы
жили от сводки до сводки, мы сражались и работали, нам некогда было размышлять. Мы
знаем теперь, как была окружена шестая германская армия. Мы знаем, чем кончилось
наступление немцев на Курск. Мы знаем, что мы гоним недавних завоевателей. Но и мы
не задумывались над тем, как все это случилось. Мы знаем, что мы выплыли. Мы знаем,
что перед нами зеленый берег победы. Но попытаемся на минуту отойти в сторону,
взглянуть на себя глазами истории.
Мы часто говорим и пишем об ослаблении немецкой армии. Мы знаем, что у Гитлера
иссякают резервы, что воздушные бомбардировки разрушают его тыл, что два года
жестоких боев в России надломили его пехоту. Мы знаем также, что не было подлинных
идеалов у армии мешочников и куроедов, что одна дисциплина не может в трудные
минуты заменить душевного горения, что немецкий солдат внутренне ослаб и созрел для
гибели. Но разве в одних немцах дело? Подумаем о другом: о возросшей силе нашей
армии.
Война сложна, темна и густа, как непроходимый лес. Она не похожа на ее описания, она и
проще и сложнее. Ее чувствуют, но не всегда понимают ее участники. Ее понимают, но не
чувствуют ее позднейшие исследователи. Вероятно, историк, правильно оценив все
значение переправы через Днепр, представит эту переправу иной: он невольно приведет
ее в порядок. Он приоденет бойцов, побреет утомленных переходами сержантов, смахнет
пыль с гимнастерок офицеров. Он вряд ли увидит людей у костра, которые смутно
думают о своих родных избах и которые говорят, что повар заладил кашу и что хорошо
бы испечь картошку. Потомки меньше всего себе представят, что именно эти люди без
понтонов ринулись на правый берег одной из самых широких рек Европы. Что касается
участников войны, эти знают, как выглядит война. Они знают, что четыреста километров
с боями — не парад. Они знают, что воюют не только роты, батальоны, полки, но и люди
с раздельной биографией, теплой, как клубок шерсти, что каждый боец привязан к родине
своей особой нитью. Но участникам войны нелегко осознать историческое значение
происходящего: с них хватит и высоких волнений сегодняшнего дня.
Иностранцы часто рассуждают: почему наше государство устояло в трагические дни
сорок первого и сорок второго? Все знают теперь, как сильна была германская армия, как
тщательно готовилась Германия к своим разбойным походам. Судьба Франции с ее
боевыми традициями, с неоспоримым мужеством ее свободолюбивого и воинственного
народа у всех в памяти. Гитлер покорил Европу. Я не говорю об английских островах. Но
мы не были отделены от Германии морем, не было у нас и гор. Мы задержали захватчика
своей грудью, и вот иностранцы спорят: в чем разгадка? Одни говорят: в природе
русского мужества, в традиционной выносливости русского солдата, в величине и
естественных богатствах России, в том, что России никто никогда не завоевывал. Другие
возражают: изменились времена. Штык, даже русский, бессилен против «тигров». В эпоху
моторов одно пространство не может спасти народ. Они говорят: если Россия выстояла, то
в этом заслуга ее структуры, особенного патриотизма ее народов, кровной
заинтересованности каждого гражданина в судьбе государства. Они прибавляют к слову
«Россия» другое слово: «советская».
Правы и те и другие. В первые годы после Октября революция казалась нам
всепоглощающей, часто она заслоняла историю. Во время войны встало прошлое, оно
соединилось с настоящим и будущим. Мы до конца поняли органическую связь России и
Октябрьской революции. Мы поняли, что революция дважды спасла Россию: в 1917 году
и в 1941. Не будь революции, Россия могла бы потерять свою государственную
независимость, изменить своей исторической миссии. Но Октябрьская революция не
случайно родилась в России. Она вытекала из всех чаяний русского народа. Ее значение
перерастает государственные границы, и ее недаром называют самым большим событием
двадцатого века, но корни ее уходят в русскую историю, и нельзя оторвать ее от русского
характера, даже от русского пейзажа.
Бойцы у костра, на правом берегу Днепра, конечно, сыновья русских солдат давнего
времени. Они сохранили и любовь к родной земле, и отвагу, и смекалку, и выносливость
дедов. Но есть в них нечто новое, рожденное революцией: они не только солдаты, они
граждане.
Передо мной секретное донесение командира Судетской дивизии генерал-лейтенанта
Деттлинга. Записка озаглавлена: «Настроение местного населения». Вот что пишет
немецкий генерал: «Подавляющее большинство населения не верит в победу немцев... В
некоторых населенных пунктах отмечались попытки многих жителей установить контакт
с оставшимися приверженцами советского строя... Молодежь обоего пола, получившая
образование, настроена почти исключительно просоветски. Она недоверчиво относится к
нашей пропаганде. Эти молодые люди с семилетним и выше образованием ставят после
докладов вопросы, позволяющие заключить об их высоком умственном уровне. Обычно
для маскировки они прикидываются простачками. Воздействовать на них чрезвычайно
трудно. Они читают еще сохранившуюся советскую литературу. Эта молодежь сильней
всего любит Россию и опасается, что Германия превратит их родину в немецкую
колонию... Молодые люди чувствуют себя с начала немецкой оккупации лишенными
будущего. Они всегда указывают, что в Советском Союзе молодежи было очень хорошо,
так как для нее делалось все возможное и ей было обеспечено большое будущее».
Вряд ли генерал-лейтенант Деттлинг составил бы такую записку в 1916 году. Был и
прежде патриотизм. Была и прежде отвага. Но юноши и девушки, крестьяне Смоленской
губернии во времена царя, во времена сословий и каст не могли мечтать о «большом
будущем». Партизан двенадцатого года один наполеоновский офицер назвал «смутным
духом русской земли». Не разум — сердце подсказало крепостным той эпохи верный
путь, и они пошли с вилами на захватчиков. Их подвиги оправданы историей, внуки тех
крепостных стали хозяевами величайшей в мире державы. Но героев «Молодой гвардии»
вел не инстинкт, а светлый разум. Они смотрели сверху на немецких офицеров. Олег
Кошевой знал, что он представитель высокого человеческого общества, который борется с
вооруженными скотами. Такова роль Октября.
Советский Союз защищается не только как огромное государство, он защищается, как
истинная демократия: войну ведет народ, для которого держава — это собственный двор.
Я видал немало немецких генералов. Я думаю, что их можно распознать даже в бане: это
порода, как порода заводчик Крупп или помещик из Восточной Пруссии. Таких генералов
разводят, они раса среди арийской расы. Кто же их бьет? Под Киевом генерал-лейтенанта
Деттлинга разбил генерал-лейтенант Черняховский. Ему тридцать шесть лет. Сын
железнодорожного служащего из Умани, он с детства грыз науку, как камень. Это человек
большой культуры, его выделяют ум, знания, талант, а не порода. Он один из многих
генералов свободного и демократического государства. Я вспоминаю боевых
полковников, которые в начале войны были лейтенантами, учителей, агрономов,
механиков, на груди которых я видел суворовские ордена. Мы можем сказать, что
германскую армию теперь гонит армия, обогащенная боевым опытом, руководимая
умелыми офицерами, и мы можем также сказать, что немцев гонит народ, который
двадцать шесть лет тому назад взял в свои руки вожжи державы.
Все знают, что одним из объяснений наших побед остается необычайная работа военной
промышленности. Вспомним о трудностях. Сталинград, Харьков, Днепропетровск,
Воронеж, Ростов, Донбасс были заняты врагом. Заводы возникали среди пустырей. Степи
Восточной России — это не Детройт. Наши рабочие вынесли все лишения, недоедали,
недосыпали, но они дали армии танки, самолеты, оружие. Заводы родились вчера, но не
вчера родились рабочие: это люди, созданные Советским государством, это не рабы
Круппа, это творцы, и творческий дух помог им в страшные месяцы.
Почему армянин Петросьян, пойманный немцами, обливаясь кровью, нашел в себе силы,
чтобы перебить палачей и дойти до своих? Что помогло грузину Гахокидзе уничтожать
врагов на последнем клочке севастопольской земли? Отчего узбек Каюм Рахманов не
пожалел своей жизни, защищая Ленинград? Отчего погиб еврей Наперник на подступах к
Москве? Был Октябрь. В его очистительной буре родилась новая Россия, мать для всех
народов. Вчерашние «инородцы» стали гражданами, строителями государства, и, когда на
их родину напали немцы, они пошли в бой, разноязычные, разноликие, с единым
чувством в сердце.
Я не хочу сказать, что до войны мы достигли всего. В одной хасидской легенде мудреца
спрашивают: «Каков рай?» — и мудрец отвечает: «Каждый человек создает свой рай».
Четверть века для истории — короткий час. Мы многого не успели сделать. В нашем
обществе были не только наши лучшие замыслы, но и наши недостатки. В годы войны мы
многое меняли на ходу. Мы увидели, что нам часто не хватает дисциплины, организации,
личной инициативы, чувства ответственности. Мы поняли, что наши дети нуждаются в
более крепких основах морали, что нужно в них глубже воспитывать человеческое
достоинство, патриотизм, верность, рыцарские чувства, уважение к старости и заботу о
слабых. Но, поняв наши недочеты, мы в огне испытаний увидели, сколь высока была наша
жизнь, построенная на равенстве и труде. Война не только разорила нашу страну, она
закалила и душевно возвысила людей. Вернувшись к мирному труду, они не забудут о
передуманном и перечувствованном. Они внесут в будни мудрость и героику военных лет.
Они помогут создать тот рай, который будет выражением мыслей и чувствований много
испытавшего советского народа.
Нам облегчит труд и жизнь историческая перспектива, которая стала теперь достоянием
каждого. Не отказываясь от идеалов будущего, мы научились черпать силы в прошлом.
Мы осознали все значение наследства, оставленного нам предками. Мы не хотим ни
отрицать огульно прошлое, ни принимать его, как нечто непогрешимое. Мы учимся на
военном гении Суворова, но не на государственном самодурстве Павла. Немецкие
фашисты любят говорить о традициях. Но что они взяли из прошлого немецкого народа?
Свободолюбие Шиллера? Разум Гете? Нет. Пытки нюрнбергских палачей, суеверные
россказни алхимиков, зверства диких германцев и муштру фельдфебелей Фридриха.
Каждый народ берет в своем прошлом то, что соответствует его духовному уровню, его
жизни, его идеалам. Для нас прошлое — это Пушкин, а не Бенкендорф, Кутузов, а не
Аракчеев, декабристы, а не Салтычиха, Плеханов и Горький, а не Пуришкевич и
охотнорядцы. Октябрьская революция помогла нам осознать историю России, сделать из
далекого прошлого источник вдохновения.
Победы Красной Армии позволяют нам уже различить в смутном предрассветном тумане
тот великий праздник победы, о котором в самые тяжелые часы нам сказал глава нашего
государства.
Каким будет мир после войны? Эта мысль теперь уже приходит к нам в редкие минуты
передышки между битвами, переходами и военными трудами. Фашисты принесли столько
зла нам и всей Европе, столько разрушений, столько страданий, что иногда сердце
охватывает беспросветная скорбь. Мы видим, что сожжены школы, ясли, музеи,
просторные светлые дома, с трудом построенные нашим поколением. Мы видим, как
коровы заменили похищенные немцами тракторы. Мы видим, как попраны дорогие нам
идеалы братства, человеческого достоинства, свободы. Мы видим письма рабынь из
Германии, фотографии немецких изуверств, одичание, затемнение века. Воображение
легко продолжает картину: зона пустыни захватывает Париж, виноградники Греции,
нарядные села Дании, заводы Бельгии — всю Европу. Повсюду тот же пепел, в который
вырядилась земля, бурьян, прозванный нашими крестьянами «немецким посевом», пытки,
унижение человека, попрание разума, справедливости, гуманности. Как сможет восстать
земля из мертвых? И порой малодушие закрадывается в сердце: не откинуто ли
человечество варварством фашизма далеко назад?
Я не хочу ничего приукрашивать. Я знаю, как трудно будет восстановить и разрушенные
города, и душевное равновесие людей, проведших годы под властью изуверов. И все же я
бодро смотрю в будущее: правда побеждает на поле боя, она победит и на лесах
человеческого строительства. Мы научились еще сильнее ценить свободу — после
деспотии гитлеровцев, после гестапо, «бургомистров», доносов и всего попрания
человеческого начала, принесенного немцами. Есть только одни пределы у свободы:
свобода другого и счастье родины. В самоограничении воина — залог того, что свобода
восторжествует.
Мы поняли магическую силу труда, недаром мы им клялись в наших самых заветных
клятвах. Труд свободного гражданина не проклятье, не иго, это высокое творчество.
Нелегко будет поднять из небытия города и села, но люди, которые не жалели своей
крови, чтобы защитить родину, не пожалеют и пота. Я видел в сожженных немцами
деревнях стариков, которые помогали солдаткам отстраивать хаты. Здесь порука нашего
грядущего счастья. Мы сумеем пристыдить себялюбие: ему не место рядом с могилами
героев.
Казалось, испепелены идеи братства, но нет, они восстанут с новой силой. Я осмеливаюсь
это говорить в дни, когда немецкие полчища творят свое черное дело. Немцы
провозгласили себя «народом господ». В ответ поднялось национальное достоинство всех
народов мира. Оно должно не погубить идею братства, а оживить ее, дать ей плоть.
Своими преступлениями немцы выключили себя из семьи народов. Их ждет суровое
возмездие. Мы знаем, что не единицы, а миллионы повинны в совершенных германской
армией злодеяниях. Мы не будем сантиментальными с гитлеровцами, мы не станем учить
гадюк лобызать птичек. Но в наших страданиях мы увидели страдания других народов.
Сибиряк понимает горе Греции, украинец знает, что переживает Франция, белорусскому
крестьянину близки муки норвежского рыбака. Идея братства стала телесней, ощутимей.
Красная Армия в глазах всех народов стала армией свободы. Об ее подвигах с надеждой
говорят и в порабощенной Франции, и в далекой Америке. Отразив удары хищной
Германии, она спасла не только свободу нашей родины, она спасла свободу мира. В этом
залог торжества идей братства и гуманности, и мне видится вдалеке мир, просветленный
горем, в котором воссияет добро. Наш народ показал свои воинские добродетели, и теперь
все народы знают, что Советский Союз, его армия несут измученному миру мир. Мы
говорим об этом среди пепелищ Украины и Белоруссии, с израненным сердцем: кто не
потерял брата, сына, друга? Мы говорим это, приподнятые сознанием нашей силы и
нашей правды.
11 ноября 1943 г.
16 ноября 1943 года
Я хочу рассказать американцам о том, что я видел. Я недавно вернулся с фронта, и мне
пришлось много ездить по территории, освобожденной от захватчиков. Я ищу сравнений,
которые могли бы передать впечатления о «зоне пустыни», и не нахожу.
Мне пришлось видеть и прежде разрушения, но здесь дело в масштабе. Можно ехать в
машине с утра до вечера и не увидеть ни одного уцелевшего города. Гитлеровцы
превзошли себя.
Передо мной письмо унтер-офицера 283-й ПД Карла Петерса.
Он пишет некой Герде Беккер: «Да, когда мы сдаем город, мы оставляем только
развалины. Справа, слева, позади подымаются взрывы. Дома сравниваются с землей.
Огонь не берет только печи, и это похоже на лес из камня. Громадные глыбы домов
рассыпаются при хорошем взрыве. Грандиозные пожары превращают ночь в день. Поверь
мне, никакие английские бомбы не могут создать таких разрушений. Если нам придется
отступить до границы, то у русских от Волги до границ Германии не останется ни одного
города, ни одного села. Да, здесь господствует тотальная война в высшем, совершенном
ее виде. То, что здесь происходит, — это нечто невиданное в мировой истории. Я знаю,
что вам на родине приходится благодаря тяжелым воздушным налетам переживать
трудные минуты. Но, поверь мне, гораздо хуже, когда враг находится на собственной
земле. У гражданского населения здесь нет выхода. Без крова они должны голодать и
мерзнуть. Идем снова жечь. Обнимаю мою цыпку. Твой Карл».
Что добавить к этому письму? Конечно, в Германии такой Карл никогда не кидал окурка
на улице, он надевал нарукавники, чтобы не протереть рукава, он застраховал себя не
только от пожара, но даже от рака. Теперь он упивается уничтожением. Он разыгрывает
Нерона. Он больше не мечтает о «жизненном пространстве». Его увлекает одно: оставить
после себя смерть.
Конечно, не все города и села гитлеровцам удалось уничтожить. Иногда Красная Армия
опережала факельщиков. Так сохранились Нежин и Сумы. Да и в Киеве поджигатели
убежали, едва начав свою работу. Много сел уцелело потому, что они боялись огнем
выдать отход. Не совесть удерживала их — страх. Однако они пытались всеми средствами
наверстать потерянное. Глухов, Кролевец — это были милые провинциальные города, с
уютными особняками, с зеленью садов, с облупившимися колоннами и просторными
крылечками. Гитлеровцы не успели их сжечь при отходе. День или два спустя немецкие
бомбардировщики исправили ошибку факельщиков.
Я ехал мимо деревень, которые догорали. Казалось, земля агонизирует, шевеля, как
пальцами, головешками. Она дышала мертвым жаром. И повсюду я видел ту же картину:
у теплой золы копошились люди. В этих домах люди жили, работали, справляли свадьбы,
оплакивали покойников. В этих домах были старые скрипучие кровати, щербатые столы,
сундуки с подвенечными платьями, с дедовским добром. Все это немцы сожгли, они
сожгли жизнь, и вот в студеную ночь женщины с детишками греются у того, что еще
вчера было их домом.
Выпал снег. Он прикрыл раны земли. Но еще страшнее бездомным в такие ночи. Ведь
сгорели полушубки, теплые платки, валенки.
И Карл Петерс радуется: он обрек стариков и ребятишек на пытку.
Напрасно гитлеровцы пытаются в газетах говорить о военном значении «зоны пустыни».
Подожженные деревни не остановили русских танков, которые прошли от Льгова до
Житомира. Красная Армия привыкла ночевать в лесах: спокойней — нет мишени для
вражеской авиации. Русские солдаты тепло одеты. Они обойдутся без изб. Погибнут
старухи и дети.
В этом весь пафос гитлеровской Германии: мучить беззащитных.
Украина славилась яблоками. Я видел срубленные и спиленные плодовые сады. Военное
значение? Какая глупая шутка! Срубить в селе сто яблонь — это и задержит Красную
Армию?
Я видел тысячи молочных коров, застреленных немцами. Корова — опора крестьянской
семьи. Есть корова, — значит, сыты дети. Немцы не могли угнать скот: не было времени.
Автоматчики расстреливали коров. Вспомним, как после Версальского мира немцы
негодовали: у них забирали коров, тем самым лишая молока немецких детей. Теперь
немцы убивают коров. Страшное впечатление оставляют эти расстрелянные стада, эти
рыжие пятнистые коровы с лопнувшими животами. Неужели убийство коров, овец,
свиней может задержать Красную Армию? Ведь корова — это не цистерна с горючим. Но
коровы — это молоко для детей. «Смерть русским детям!» — кричит Карл Петерс.
В Чернигове были церкви одиннадцатого века. О нас часто говорят в Америке: «молодая
страна». Но у нас за плечами длинная история. В городах Руси цвела культура —
наследница Эллады. Чудесные церкви Чернигова пощадило время: девять веков они
простояли. Гитлеровцы их сожгли в девять минут.
Отступая, фашисты убивают людей. В этом тоже нет «военного значения»: они убивают
женщин, подростков, стариков. Прежде они угоняли население. Теперь они торопятся, да
и слишком близко до Германии — некуда угонять народ. Ко всей крови, пролитой ими
прежде, прибавляется новая. Огромные области опустели, как лес осенью. Гитлеровцы
убивали всех евреев. Они убивали стариков. Они брали грудных детей и ударяли их
головой о дерево или о столб. Они закапывали полуживых. В Пирятине мне рассказывал
украинец Чепурченко, как его заставили засыпать могилу. Из этой могилы поднялся
ездовой Рудерман с глазами, налитыми кровью, и закричал: «Добей!» Я вправе сказать,
что немцы в тот день убили не только Рудермана, но и Чепуренко. Во всей Украине,
очищенной от немцев, не осталось больше одной сотни евреев, которые прятались в лесах.
Это убийство народа. Гитлеровцы убили всех цыган. Они убивали русских, белорусов,
украинцев. Они убивали целые села.
О чешском поселке Лидице говорил весь мир. Но ведь у нас сотни и сотни таких Лидице.
И вот, уходя, напоследок, фашисты убивают всех, кто попадается им на глаза. Крестьяне
убегают в леса и тем спасаются.
Если у гитлеровцев мало времени, они взрывают и жгут с разбором. Они оставляют
старые домишки. Они жгут школы, больницы, музеи, новые, хорошие здания. Трудно
было это построить. Люди себе во многом отказывали, верили: «Построим, и начнется
счастливая жизнь». Каждый камень как будто отрывали от сердца. Кто не поймет, что
значит в селе первый родильный дом и первая школа? И вот все это передо мной —
щебень, мусор, зола. А Карл Петерс кричит: «Тотальная война в высшем, совершенном ее
виде».
«Может быть, это пропаганда?» — пожалуй, спросит недоверчивый читатель, и слово
«пропаганда» он произнесет так, как говорят «реклама». Но какой товар я рекламирую? Я
говорю о человеческом горе. Я не могу спокойно спать после этой поездки, я вижу пепел,
больные тени и небытие. Я слышу рассказы: «А когда их зарыли, земля еще двигалась...»
Моя шинель пропахла дымом, и этот запах меня преследует, как галлюцинация.
Я читал бесстыдные рассуждения одного немецкого журналиста. Он уверяет, что «русские
в 1941 году, отступая, тоже уничтожали здания». Да, я помню крестьян, которые, убегая
от немцев, сжигали хаты. Это были их хаты. Никогда Красная Армия, отступая, не
уничтожала городов или сел. Но если русские взрывали свои заводы или жгли свои дома,
это было их святым правом. Карл Петерс жжет чужие дома в чужой стране и при этом
радуется: у русских детей больше нет крова.
Есть люди, которые думают, что в этих злодеяниях повинны только единицы или сотни, Я
хотел бы так думать: спокойней сохранить полную веру в человека. К сожалению, это не
так: в преступлениях, которые я видел, повинны сотни тысяч и миллионы.
Гитлеровские солдаты не только тщательно выполняют приказы об уничтожении, они
делают это с душой, они вносят в это инициативу, воображение, пыл. Немногие
перебежчики, с которыми мне привелось беседовать, говорят: «Война проиграна», или «Я
хочу жить», или «У меня семья». Они не говорят о своем возмущении зверствами. Они не
думают о чужих семьях на пепелище. Их увел от Гитлера страх, а не совесть. Это не те
праведники, ради которых господь пощадил Содом и Гоморру, это попросту трусы.
Я хочу думать, что у факельщиков не найдется сентиментальных защитников, что
виновных посадят на скамью подсудимых, что миллионы солдат, превративших Европу в
«зону пустыни», будут десять лет дробить камни и рубить лес. Может быть, они
восстановят города. Но они не воскресят мертвых. И они не воскресят в моем сердце
прежнего доверия к человеку. Я видел землю после гитлеровцев, и этого мне не забыть.
Приветствия
До Гитлера немцы, встречаясь, говорили «доброе утро», или «добрый день», или «добрый
вечер». После воцарения фюрера утро, день и вечер явно перестали быть добрыми, и
немцы ввели новый вид приветствия: «Хайль Гитлер». Три года тому назад, находясь в
Берлине, я ежеминутно слышал это рявканье. Метрдотель встречал посетителей ресторана
приветствием: «Хайль Гитлер! Хорошего аппетита». Аппетит у немцев действительно
неплохой. Можно было услышать: «Хайль Гитлер! Карл привез из Голландии сыр...»,
«Хайль Гитлер! Говорят, что вам привезли чулочки из Парижа...», «Хайль Гитлер! Курт
пишет, что скоро они будут в Лондоне...».
С тех пор многое изменилось. Немцы помрачнели. Они даже забыли, как им надлежит
здороваться. Газета «Лихтенфельзер тагеблат» в № 167 негодует: «Осторожные люди,
которые не думают о спасении рейха, вместо «Хайль Гитлер» говорят «доброе утро» или
«добрый день». Газета наставляет: «Конечно, в годы побед не так уж трудно было
восклицать «Хайль Гитлер». Это было время, когда фюрер полными руками сыпал нам
благоденствие. Но сегодня фюрер ничего не может нам дать, сегодня он вынужден
требовать от каждого из нас жертв. Именно сегодня каждый национал-социалист должен
кричать, наперекор всему, «Хайль Гитлер».
Провинциальный журналист довольно откровенно показал психику своих
соотечественников. Когда фюрер швырял немцам датское сало, французскую колбасу и
литовскую полендвицу, немцы вопили «Хайль Гитлер». Теперь они стараются не
поминать Гитлера: и без того тошно. Представьте себе такие изящные обороты: «Хайль
Гитлер! Наш дядюшка замерз у Сталинграда»... «Хайль Гитлер! Моя сестра сгорела при
налете на Гамбург»... «Хайль Гитлер! Сегодня наши войска снова отступили на тридцать
километров...»
Среди немцев начинает приобретать право гражданства новая форма приветствия,
предназначенная для экспорта: «Гитлер капут». Произнося эти слова, немцы подымают
уж не одну, а две руки. Вполне возможно, что и журналист из «Лихтенфельзер тагеблата»,
когда его в порядке сверхтотальной мобилизации отправят на восток, тоже крикнет
«Гитлер капут». Что касается «осторожных» немцев, которые шепчут «добрый день», мы
можем сказать: ошибка — недобрый день занимается над страной разбоя.
24 ноября 1943 г.
Земля Пирятина
6 апреля 1942 года в городе Пирятине Полтавской области немцы убили тысячу шестьсот
евреев — стариков, женщин и детей, которые не могли уйти на восток.
Почему немцы убили евреев? Праздный вопрос. Они убили в том же Пирятине сотни
украинцев. Они убили в селе Клубовка двести белорусов. Они убивают в Гренобле
французов и на Крите греков. Они должны убивать беззащитных, в этом смысл их
существования.
Евреев вывели на гребенскую дорогу. Их довели до Пироговской левады в трех
километрах от Пирятина. Там были приготовлены поместительные ямы. Евреев раздели.
Немцы и полицейские тут же делили женские и детские вещи. Загоняли в яму по пять
человек и стреляли из автоматов.
Я не умею говорить о казни грудных младенцев, у меня нет для этого слов. Я хочу сейчас
рассказать о муках Петра Лаврентьевича Чепурченко. Его пригнали в три часа дня. С ним
пригнали свыше трехсот жителей Пирятина. Им дали лопаты. Они видели, как немцы
убивали детей. В пять часов дня офицер скомандовал: «Засыпать». Из ямы раздавались
крики, стоны. Под легким слоем земли полуживые люди шевелились, и Чепурченко
говорит: «Шевелилась земля...»
Вдруг Чепурченко увидел, как из-под земли поднялся его сосед и приятель еврей
Рудерман, ездовой валечной фабрики. Глаза Рудермана были налиты кровью, и был он
весь в крови. Рудерман кричал: «Добей меня!» Сзади кто-то крикнул в ответ: «Добей!» —
это просил другой знакомый Чепурченко столяр Сима, раненый, но не убитый. У ног
Чепурченко лежала мертвая женщина. Из-под ее тела выполз мальчик лет пяти и
закричал: «Маменька!» Больше Чепурченко ничего не видел и не слышал: он потерял
сознание.
Петр Лаврентьевич Чепурченко жив, но его жизнь горька: он не может забыть 6 апреля
1942 года. Он говорит: «Это было на второй день пасхи» — и замолкает. Он глядит в одну
точку, прислушивается. Что он видит? Мальчика, теребящего убитую мать? Глаза
Рудермана? В тот страшный день немцы убили и его, Чепурченко. Я хотел об этом
рассказать солдатам нашей родины. Когда вы увидите немцев, вспомните о земле
Пирятина. Вспомните о пятилетнем мальчике. У вас такие же сыновья и братья. Совесть
не даст вам покоя, пока ходят по земле палачи. Говорить поздно. Поздно и возмущаться.
Теперь одно: убить этих бессовестных и низких убийц.
26 ноября 1943 г.
Николай Владимирович — 1 года»
Как нас обобрали немцы! Они отняли у нас не только близких, хаты, вещи. Сложной была
жизнь. Были мечты, радости, люди, много стран, много книг. Теперь все во мне неизменно
возвращается к одному: к немцу. Я его вижу — светлоглазого и бесчеловечного. Он идет
и убивает, поет и убивает, хохочет и убивает.
Среди бумаг старосты деревни Вязовой, недавно освобожденной от немцев, найден
следующий документ:
«Список расстрелянных жителей деревни Вязовой, Узнинской волости:
1) Музалевская Наталья Ивановна 43 лет.
2) Музалевская Наталья Николаевна 18 лет.
3) Музалевская Диана Николаевна 16 лет.
4) Музалевский Лев Николаевич 13 лет.
5) Музалевская Валентина Николаевна 9 лет.
6) Музалевская Тамара Николаевна 5 лет.
7) Музалевская Рима Николаевна 3 лет.
8) Давыдов Владимир Ильич 35 лет.
9) Давыдов Анатолий Владимирович 8 лет.
10) Давыдов Виктор Владимирович 5 лет.
11) Давыдов Николай Владимирович 1 года.
12) Прядочкина Мария Петровна 60 лет.
19 сентября 1942 года. Староста Музалев».
Разве можно это забыть? Разве можно жить, зная, что по земле ходят люди, которые
расстреляли Давыдова Николая Владимировича одного года, младенца, крохотного Колю,
расстреляли и приказали занести в список? Об этом трудно говорить, но забыть это
нельзя. Нам еще далеко идти. Но мы дойдем. Мы их найдем. Мы их найдем под
кроватями, в вегетарианских столовых, на краю света. Мы вспомним годовалого Колю
Давыдова. Мы многое вспомним.
30 ноября 1943 г.
Зверинец горит
В течение десяти лет немецкие мамаши учили детей говорить: «Мы благодарны фюреру».
Это было узаконенной формулой вежливости. Получив леденец, малолетний ариец
должен был сказать: «Мы благодарны фюреру».
Мамаши и папаши также произносили эти хорошо заученные слова. Фрау Мюллер,
получив шкаф и две перины, отнятые у евреев, лепетала: «Мы благодарны фюреру».
Выдавали голландский сыр, захваченный в Фрицландии, и немки восклицали: «Мы
благодарны фюреру». Герр Квачке, получив от сына два кило украинского сала,
облизываясь, шептал: «Мы благодарны фюреру».
В течение последнего года немцы редко произносили магическую формулу. Никто не
благодарил фюрера, и фюрер мог подумать, что подданные о нем забыли. Но вот
шведские корреспонденты сообщают, что на стенах Берлина появились забытые, казалось,
слова. Обугленные фасады домов, разрушенных во время последних бомбардировок,
покрыты надписями: «Мы благодарны фюреру». Надо сказать, что на этот раз
благодарность адресована правильно: четыреста тысяч берлинцев, оставшихся без крова,
должны благодарить не кого иного, как фюрера.
Три года тому назад в пивнушках «Берлинер киндль» жадные и злобные немцы делили
мир. Теперь они лязгают зубами среди щебня и мусора: нет больше ни мечтаний, ни
пивнушек.
Корреспонденты рассказывают о ратных подвигах господина Иоахима фон Риббентропа.
Как известно, Риббентроп прежде торговал поддельным шампанским. У него манеры
коммивояжера. Естественно, что среди палачей он слывет изысканным джентльменом. Он
особенно грациозно умеет произносить: «Мы благодарны фюреру». Ему есть за что
благодарить: он хорошо пограбил. Он ничем не брезговал. Переправляя в нейтральные
страны сбережения, он одновременно украшал свой дом севрским фарфором и
царскосельскими безделушками. В сейфах Риббентропа немало документов,
свидетельствующих об его плодотворной деятельности, — война не шипучка, на войне
можно действительно разбогатеть.
23 ноября 1943 года Иоахим фон Риббентроп впервые понял, что такое суета сует: его дом
сгорел, подожженный невежливой бомбой. Погибли «трофеи» — и фарфор, и старинные
табакерки, и многое другое. Господин Риббентроп находился на боевом посту: он спасал
свои бумаги. Корреспондент отмечает, что бесстрашный коммивояжер работал в шлеме:
очевидно, он хотел спасти не только свои аккредитивы, но и свою голову. Я прошу
оценить живописность картины: министр сверхвеликого рейха, еще недавно
помышлявший о нефти Моссула и о руде Урала, в дорожном пиджачке и в солдатском
шлеме спасает особенно пикантные документы.
В фашистском зверинце мне жаль только зверей. Я говорю о настоящих — четвероногих.
Пожар проник в «Цоо» — берлинский зоопарк, и звери разбежались. Я понимаю, как
противно честному льву, не говоря уж о великодушной слонихе, оказаться среди
обитателей современного Берлина. Что касается берлинцев, — им пришлось бороться не
только с огнем, но и с дикими зверями. Посетители «Берлинер киндль» увидели на
Иоахимсталлерштрассе бенгальского тигра. По Курфюрстендам носилась обезумевшая
пантера. В центре Берлина была спешно организована охота на диких зверей.
Это только цветочки, ягодки впереди: Берлин увидит другую охоту — на двуногих
хищников.
2 декабря 1943 г.
Факельщики и плакальщики
Кроме факельщиков у немцев имеются плакальщики. Пока факельщики жгут города и
села Белоруссии, плакальщики пытаются растрогать мир рассказами о страданиях
Германии.
В Белоруссии я видел коров, застреленных немецкими автоматчиками. Я вспомнил, как
немецкие плакальщики некогда оплакивали коров. Это было после Версальского мира, и
немцам пришлось выдать французам в счет репараций некоторое количество коров.
Немецкие плакальщики рыдали над судьбой немецких детей, оставшихся без молока.
Почему немецкие факельщики убивают коров в селах Белоруссии? Может быть, они хотят
этим остановить наши танки? Нет, даже самый глупый немец знает, что корова — не
цистерна с горючим. Убивая коров, немцы хотят лишить молока советских детей.
Немцы всегда отличались предусмотрительностью. Пока факельщики жгут, плакальщики
хотят слезами погасить тот огонь, на котором сгорит гитлеровская Германия.
Плакальщики нашли в Швеции несколько чувствительных людей, кровно связанных с
немецкой индустрией. Эти сердобольные люди уже хлопочут: не следует наказывать
немецких поджигателей! Я не верю сердобольным людям, у которых сердце болит только
тогда, когда возникает вопрос о дивидендах. Эти «гуманисты» равнодушно смотрят на
работу немецких факельщиков. Но стоит только показаться немецким плакальщикам, как
они вынимают носовые платки.
Что такое немецкие плакальщики? Прикрытие. За их спиной работают немецкие
факельщики. Слезы гитлеровцев никого не тронут. Вероятно, микробы в своем кругу
считают Пастера душегубом. Но мы знаем: тот, кто убивает носителей бешенства или
чумы, — истинный гуманист.
2 декабря 1943 г.
Суд идет!
Я долго ждал этого часа. Я ждал его на дорогах Франции, где гитлеровцы расстреливали
беззащитных беженцев. Я ждал его в Истре и в Волоколамске, глядя на пепелища и
виселицы. Я ждал его в селах Белоруссии, в городах омраченной Украины. Я ждал часа,
когда прозвучат слова: «Суд идет». Сегодня я их услыхал.
Главы союзных государств торжественно заявили, что фашистские преступники не уйдут
от суда. Суд открыт. На скамье подсудимых кроме презренного предателя три немца. Это
первые. Но это не последние. Мы запомним 15 декабря — в этот день мы перестали
говорить о предстоящем суде над преступниками, мы начали их судить.
Суд происходит в израненном, оскорбленном Харькове. Здесь и камни кричат о
преступлениях. Я не говорю сейчас о сожженных домах. Дом можно построить заново. Но
кто воскресит убитых? Свыше тридцати тысяч харьковчан погибли, замученные немцами.
Среди них были русские, евреи, украинцы, учителя, рабочие, доктора, студенты,
молоденькие девушки, беременные женщины, грудные младенцы, парализованные
старухи.
На Московской улице качались повешенные. В лесопарке немцы закапывали
полумертвых детей в могилы. Это были дети русских, украинцев. В яру за Тракторным
заводом убивали еврейских детей. Я помню страшную исповедь Марии Сокол. Она
убежала с Тракторного. Она потеряла пальцы на ногах, но сохранила жизнь. «Я пошла в
соседний барак. Оттуда накануне всех увезли. Мертвые люди, посуда, пух из подушек, еда
и кал — все было перемешано. В одном углу на постели лежала мертвая женщина,
опустив руку, а маленький ребенок сосал ее мертвый палец. На следующий день был наш
черед. Вечером привезли молодую женщину, беременную. Когда она услыхала, что утром
нас убьют, у нее начались родовые схватки. Она родила, перед тем как пришли палачи».
Как забыть крик младенца, который родился за час до казни? Как забыть «душегубку»?
Дети не понимали, зачем этот фургон. Они беззаботно кричали: «Мама, иди быстрее, а то
машина уйдет без нас». Несколько минут спустя они умирали, удушенные газами.
Сегодня первый день харьковского процесса. Перед нами не солдаты, а палачи. Эсэсовец,
капитан контрразведки, полицейский чиновник. Их судят гласно, по законам Советской
республики. Они могут защищаться. Каждое слово переводится с немецкого на русский
или с русского на немецкий. Их трое, я не считаю предателя. Среди них и старый палач,
профессор заплечных дел Вильгельм Лангхельд, и молокосос Ганс Риц, который быстро
усвоил секреты душегубки и азы расстрелов. Впрочем, скамья подсудимых много
поместительней. В обвинительном заключении упомянуты еще не пойманные командиры
дивизий «Адольф Гитлер», «Мертвая голова». Вряд ли эти обергруппенфюреры (так
именуют эсэсовских генералов) сегодня спокойно уснут. Богиня Фемида, с весами
справедливости и с повязанными глазами, напомнила генералам Дитриху и Симону, что
их дни сочтены.
На скамье подсудимых мы как бы видим и другие лица. При словах «Суд идет!» должен
вздрогнуть и Гитлер в своем бомбоубежище. Злодеяния подсудимых — не патология трех
садистов, не разгул трех выродков. Это выполнение германского плана истребления и
порабощения всех народов. План давно был предложен Гитлером. Его разрабатывали
гестаповцы, эсэсовцы, министры третьего рейха, генералы рейхсвера, промышленники
Рура, прусские бароны. Его скрепили немцы своим послушанием: они сделались
соучастниками страшных злодеяний. Душегубка — не кустарное производство сопляка
Ганса Рица, это новый вид вооружения, которым гордится германская армия.
Я гляжу на лица подсудимых. Тупые маски. Несмотря на патетичность обстановки, мне
хочется сказать: обыкновенные фрицы. Капитан Вильгельм Лангхельд как будто озадачен.
Это рыжий немец, скрипучий и злобный. Он, видимо, не может понять, как он, ариец,
специалист по допросам с пристрастием, очутился на скамье подсудимых. Рядом с ним
ефрейтор из тайной полиции Рецлав. Большие круглые очки. Лицо, на котором ничего
нет, кроме этих очков, ни тени мысли, ни отсвета чувств. Такой душил, как другие
дышат, — не замечая. А вот молокосос Ганс Риц. У него маленькие усики
провинциального фата. Он кокетливо охорашивается.
Суд идет. Слушайте, народы, попавшие в гитлеровский застенок, — вам теперь недолго
терпеть. Слушай и трепещи, страна-душегубка!
17 декабря 1943 г.
За Родину, за жизнь!
Немец туп. Он не мог удержаться летом, он думает удержаться зимой. Он не мог
удержаться у Рыльска, он хочет удержаться за Днепром. Он не удержался за гриву, он не
удержится и за хвост.
Немец туп. Он не хочет понять, что его дело гиблое. Прошлым летом он дошел до
Воронежа, до Волги, до Кавказа. Теперь он цепляется за каждую пядь земли. Он
контратакует. Он чувствует, что позади — Германия и пропасть. Он надеется на «тигров»
и на время. Он туп, но и на тупую голову кое-что действует; если не слова, то железо.
В Харькове по приговору суда повесили трех немцев. Это первые ласточки. Веревка ждет
многих. Немец понимает, что дело идет к расплате. Он хочет оттянуть час суда, он
кидается вперед, чтобы выиграть день или месяц. Но теперь уж ничто не спасет немцев.
Тридцать месяцев воюет наш народ. Много горя принесли нам немцы. У каждого болит
сердце, каждому осточертели фрицы. Каждый знает — пора с ними кончать. Не вывезут
их «тигры». Мастерят они танки, потеют, стараются. Геббельс кричит: «Ну и «тигр» у
нас — всем тиграм тигр!» А вот красноармеец Александр Холоденко двумя снарядами
поджег злого «тигра»; сержант Михаил Артемов уничтожил немецкий танк; ефрейтор
Александр Боровков — тот в одном бою подбил четыре танка, а взвод сержанта Сергея
Тимонина за один день уничтожил тридцать вражеских танков.
Конечно, у «тигров» солидная броня, но русское сердце еще крепче. Напрасно немцы
хлопочут. Не видать им больше Днепра. Есть Герой Советского Союза гвардии ефрейтор
Александр Петров. Кто о нем не слыхал? Минометчики Александра Петрова показали
немцам, что значит советское мужество. За один день они отбили одиннадцать немецких
атак. Они не отдали немцам ни клочка освобожденной земли. Теперь не сорок первый!
Довольно фрицы погуляли! Их время кончается.
Герои Воронежа и Курска, герои Конотопа и Днепра, вами гордится Россия. Вы судили и
осудили не трех немцев, а тысячи и тысячи. Вы видели, что сделали фрицы с нашей
страной! Тридцать месяцев немцы грабили, убивали, жгли. Нет у нас больше слов. Мы не
на слова надеемся — на пули, на мины, на снаряды. Если немцы еще куражатся, это от
трусости. Их песенка спета. Вот они уже бегут и у Херсона, и у Невеля. Наше наступление
не смолкает ни на час. Наше наступление сметет врага. Вы были первыми из первых и
первыми вы будете. Первыми вы ворветесь в страну-душегубку.
Вперед за Родину! За наших жен и сестер! За жизнь!
26 декабря 1943 г.
Предисловие к французской книге
В этой книге собраны статьи, написанные для «Марсельезы». Они все были написаны на
фронте. Напрасно в них будут искать художественных описаний или размышлений. Это
только боеприпасы. Война длится, страшная война, от исхода которой зависит и судьба
наших двух стран, и судьба искусства, и судьба мысли.
Я писал каждую неделю о борьбе, которую вела и ведет Россия против фашизма. Я писал
о России. Часто при этом я видел перед собой Францию. Вот трупы убитых солдат
Гитлера. Вот их тяжелые сапоги. Мог ли я забыть, как эти сапоги стучали по пустой улице
Шерш-Миди в страшное июньское утро? Я не наблюдатель. Я ненавижу бесстрастье. Я
видел развалины русских городов, тела замученных, виселицы. Я видел и немцев в
Париже. Я не знаю, что страшнее — развалины Ржева или не тронутый огнем Париж, по
которому гуляют боши?
Давно говорили о том, что Франция — вторая родина каждого. С двойным правом я могу
повторить эти слова: лучшие годы моей жизни прожиты во Франции. Я ел ее хлеб и пил ее
вино. У нее я учился самому трудному искусству — жизни. Нельзя унести землю на
подошвах башмаков. Можно унести небо в сердце. На русских фронтах со мной было
небо Франции.
Все знают, что дала Франция миру. Нужно ли напоминать, что в беге с эстафетой
Франция занимает ответственное место, что нельзя перейти от Возрождения к
современности, от гуманистов к новому обществу, минуя Великую французскую
революцию? Наша юная республика вдохновлялась примерами французских
революционеров и самозабвением великих лет.
Сейчас, в огне испытаний, мы снова видим героическую и вдохновенную Францию. Мы
можем сказать, читая о франтирерах Савойи: вечная Франция. Ее образ был заслонен
туманом благополучия. Так рождался лжепортрет: Бекон ле Брюер. Но подлинная
Франция это не Луи-Филипп, это Бальзак и 48-й. Это не рантье, это защита Парижа и
Артюр Рембо. Это не Панама, это Верден, это не Пьер Лаваль, это герои Савойи.
Гармония в представлении филистера становится скопидомством, мера подменяется
мерами. Франция — страна высокой гармонии, и это помогает ей откинуть принятые
нормы, стать героиней. Так пастушка становится Жанной д'Арк. Так рабочие из
предместий Парижа повторяют подвиги Роланда.
Многие французы поняли, как они заблуждались в оценке Советской России. Трудно
разгадать чужой мир. Трудно, прожив жизнь среди виноградников Бургундии,
разобраться в душевном климате сибирской тайги или степей Дона. Война сблизила
народы. Имя Сталинграда для сражающейся Франции стало своим. Французы поняли, что
Красной Армии есть что защищать. Дело не в простой благодарности, не только в том, что
миллионы палачей Франции погибли на русской земле. Тиф ведь тоже убивает немцев, но
тиф — это только болезнь. Как бы ни был далек тот или иной из моих читателей от
идеологии Советской России, он теперь знает, что свобода вдохновляла защитников
Сталинграда. Свободу люди одевают по-разному — люди и века, но свободу ни с чем не
спутаешь. Свобода витает над фронтами России. Свобода проходит по улицам
обновленного Парижа. Свобода заряжает ружья франтиреров. Это — наша общая страсть.
Она ведет нас в бой. Она поможет нам победить мир автоматов, механику насилья,
Германию.
(1943 г.)
1944
Фюрер играет Гамлета
Новый год Германия встретила так, как встречает приговоренный к казни рассвет. На
Новый год немцы узнали о продвижении Красной Армии к Новоград-Волынскому, к
Бердичеву, к Виннице. Берлин, или, вернее, то, что еще осталось от Берлина, на Новый
год справил своеобразный юбилей: сотую бомбардировку.
Гитлер произнес очередную речь и опубликовал очередной приказ. Где былая резвость
фюрера? Он забыл о Москве. Он забыл и о «жизненном пространстве». Мюнхенский
громила прикидывается казанской сиротой. Он хочет погасить пожары Берлина своими
крокодиловыми слезами. Он хочет подбодрить немцев проклятьями. Бесноватый
проклинает все и всех: Красную Армию и Савойскую династию, английских летчиков и
маловерных. В 1942 году фюрер заявил: «Это будет год окончательной победы». Теперь
фюрер пытается утешить немцев рассуждениями о бренности всего сущего: «Нет вечных
войн, когда-нибудь кончится и эта война».
Несколько лет тому назад Гитлер прикидывался Александром Македонским и цитировал
Наполеона. Теперь он прикидывается философом и цитирует Шекспира. Свой приказ
Гитлер заканчивает словами: «Быть или не быть?» Фрицам предлагается разрешить
дилемму, терзавшую принца Датского. В обращении по радио Гитлер поясняет: «В этой
войне не будет победителей и побежденных, будут погибшие и выжившие». Злосчастные
колбасники, им мало фугасок и сводок об эластическом драпе, им еще нужно разрешать
философские проблемы и разгадывать загадки.
Впрочем, можно прийти на помощь тупым немецким обывателям. Можно их прежде всего
успокоить: не только все войны на свете кончаются, но теперь уже виден конец этой
войны. Народы выживут, а Гитлер и его помощники погибнут. Зачем берлинцам ломать
голову над гамлетовским вопросом? Исход войны ясен: гитлеровской Германии не быть.
7 января 1944 г.
Победа человека
Кажется, нет народа на свете, который так бы любил театр, как наш. Может быть, потому,
что в жизни наши люди чуждаются всего театрального, им не по нраву аффект, они
избегают поз и с прирожденным недоверием относятся к пафосу. Итальянец или испанец
объясняются в любви, как будто они на сцене. Они произносят потрясающие монологи.
Наши девушки, услышав такие речи, решили бы, что над ними смеются. Наши юноши
ходили месяцы и думали, как бы обыкновенней, невзначай сказать любимой о своих
чувствах. Часто наши ораторы говорят о великих подвигах, как о повседневных заботах. В
русской природе стыдливость, издавна наш народ облекает в скромную будничную
одежду большие чувства и большие дела.
Много незаметного героизма показал советский солдат. На далеком севере, среди камней
и пурги, стоят бойцы. Немцы здесь пристрелялись к каждой ямке. Любое неосторожное
движение — это гибель. В такой войне нет ничего, потрясающего ум или сердце, но она
требует от человека большой выдержки и большого мужества. Неприметен героизм
саперов, санитаров, связистов... На сцене война — это выстрелы, знамена, исторические
фразы, труба горниста, мрамор победы. А война сложное и тяжелое дело — здесь и
смерть, и сердечная тоска, и хозяйственная забота.
Мы увидели города и села, которые два года были в немецких руках. Навстречу Красной
Армии выходят партизанские отряды. Они состоят из сильных и храбрых: это отбор
лучших. Мы знаем про их подвиг. Мы знаем про дела «Молодой гвардии». В древние
времена таких людей причислили бы к полубогам или к святым. Есть нечто
исключительное в самой душевной структуре Зои Космодемьянской или Олега Кошевого.
Но мы мало знаем о героизме людей, никак не рожденных для того, чтобы стать героями,
о подвигах, которые рождались непроизвольно от простейших и в то же время
прекраснейших добродетелей — от верности, от чести, от любви к родине, к
соотечественникам, к правде.
Подлинные чувства проверяются в дни испытаний. Каждый школьник знает, что
Советское государство — это общее достояние. Но вот настали годы суровой проверки. В
городе Золотоноша была больница. В сентябре 1943 года немцы объявили: весь персонал
должен эвакуироваться на запад, инструменты сдать немцам, а больницу сжечь.
Обыкновенные люди — врачи, фельдшера, сестры, кладовщик, кухарка — начали
необычайную войну. Они решили спрятать инструменты, скрыться от эвакуации и
отстоять больницу. Они проделали ряд смелых и хитроумных операций. Заведующий
больницей доктор Кучерявый, рискуя жизнью, на глазах у немцев вынес три ящика с
инструментами. Врачи и служащие закопали эти ящики. Весь персонал скрылся от
эвакуации. В городе шли уличные бои. Служащие больницы, убив двух поджигателей,
отстояли часть больницы — терапевтическое отделение и кухню. Из огня вытащили
операционные столы, и в тот же день золотоношская больница возродилась для новой
жизни.
В другой больнице, в городе Гадяче, врач Монбланов вместе со всем персоналом спас
сотни жизней. В больнице лежали раненые офицеры. Врач объявил их заразными
больными, он искусственно поддерживал у этих «больных» температуру 40 градусов. Он
снабдил их гражданским платьем и документами. Он ободрял их, передавая сводки
Информбюро и повторяя: «Скоро наши вернутся». Он говорил это не только в августе
1943 года, он говорил это и в августе 1941 года. Монбланов, другие врачи, сестры — все
они хорошо понимали, что их ждет, если немцы узнают о спасении офицеров. Но врачи и
сестры Гадяча думали не о себе — о своих согражданах, о своем долге. Трудно быть
героем один день в бою, еще труднее быть героем два года, среди врагов и предателей. А
сколько у нас таких врачей, таких сиделок, таких мужчин и женщин, беззаветно
преданных своей родине и своему делу!
28 августа 1941 года возле Люботина летчик Киреев выбросился на парашюте с горящего
самолета. Он был тяжело ранен. Немцы видели, куда приземлился летчик. Видела это и
Вера Григорьевна Сахно, уроженка города Вильно. Она спрятала Киреева в подвале.
Пришли немцы, устроили обыск, грозили Вере Григорьевне расстрелом. Она молчала.
Она выходила раненого летчика.
В Речице жила семья капитана Урецкого — жена и девятилетняя дочь Лариса. Когда
немцы пришли за ними, Урецкая сказала: «Беги, Ларочка». Мать расстреляли, девочка в
слезах бродила по городу. Ее приютила Елена Даниловна Богданова. Немцы узнали, что
дочка капитана Урецкого скрывается в Речице. Они вызвали в гестапо Богданову,
допрашивали, грозили виселицей. Елена Даниловна не выдала девочку.
Мы часто говорим о дружбе народов. Это великое чувство тоже подверглось страшной
проверке. Тяжело раненный офицер морской пехоты Семен Мазур, по национальности
еврей, убежал от немцев. Он скрывался в Таганроге. Его спрятала Клавдия Ефимовна
Кравченко. Доктор Упрямцев лечил Мазура. Узнав, что раненый офицер — еврей, доктор
снабдил его документами одного умершего больного. Доктор Упрямцев спас многих
сограждан. В июле 1942 года немцы его расстреляли. На хуторе Красный Боец в
Ставропольском крае скрывался от немцев еврей Клубок шестидесяти девяти лет от роду.
Его прятали, рискуя своей жизнью, колхозники Семинихин, Авраменко, Савченко,
Максименко. Когда немцы в Харькове убили всех евреев — стариков, женщин, грудных
детей, Марии Сокол удалось убежать с Тракторного завода. Она нашла приют у Кирилла
Арсентьевича Редько. Он скрывал евреев и жен украинских командиров и за это был
повешен немцами. Нет, не чернилами — кровью лучших написаны слова о дружбе
советских народов, и никаким темным силам мира не стереть этих слов!
В городе Сумы старая женщина спрятала бюст Ленина. Она вынесла его в тот день, когда
пришла Красная Армия. Я не знаю имени этой героини. Но не скрою, с глубоким
волнением глядел я на памятник, который пережил годы мрака. Не бронзу спасла
неизвестная гражданка, но свое сердце и сердце России.
Мне могут сказать: почему вы рассказали об этих людях? Ведь много других, столь же
честных и смелых. Да, очень много. Величие описанных мною подвигов именно в этом.
Оставаясь будничными по форме, они полны такого духовного подъема, такой глубины,
что благоговейно повторяешь каждое имя. Напрасно наши враги пытаются объяснить
свои поражения одним превосходством, количественным или качественным, нашей
материальной части. Кроме танков имеются танкисты. Да и танки не растут в степи, их
делают люди. С первого дня войны все мыслящие и чувствующие знали, что мы должны
победить, потому что за нами высокие добродетели советского человека. Немцы взывали
к самым низким инстинктам, они пытались спаивать, натравливали одних на других,
поощряли кражи, лихоимство, доносы. Они нашли предателей, моральных уродов. Но все,
что было основного в стране, ее почва и подпочва, совесть народа и совесть каждого
отдельного гражданина восстали на захватчиков. Забудем на час о границах, возьмем в
обнаженном виде человеческие ценности и, глядя на наши прекрасные победы, с полным
правом скажем: это прежде всего победа человека.
8 января 1944 г.
Почему они отступают?
В армейской газете «Панцерфауст» помещена статья, выразительно озаглавленная:
«Почему мы отступаем?» Автор пытается успокоить растерявшихся фрицев:
«Уж давно вы спрашиваете: почему мы отступаем?.. Мы, как защитники европейской
крепости, должны использовать преимущества операций на внутренней линии... Поэтому
мы сокращаем фронт. Очень больно сдавать территорию, за которую пролито много
крови, но сентиментальные соображения должны отойти на задний план по сравнению с
требованиями войны... Мы выиграли, получив безопасные, укороченные коммуникации и
сокращение линии фронта».
Вряд ли, прочитав это, фрицы успокоятся. Чего доброго, они вспомнят, как некто Эрнст
Нагель писал в той же «Панцерфауст»:
«Кто видел наши крохотные огороды, поймет значение этих просторов, навсегда ставших
немецкими! Сколько пшеницы, свеклы, льна, огурцов! Сколько плодоносной земли,
душистых яблок, золотого меда! Эта земля нами завоевана, и она навеки останется нашей.
В этом значение нашего похода на Восток. Возьми в руку пышный колос, немецкий
солдат, и скажи: я выполнил мой долг, моя жизнь оправдана перед веками, ибо далеко от
Германии зреет хлеб для грядущих поколений».
Теперь газета уверяет фрицев, что дело вовсе не в пышных колосьях, а в какой-то
«европейской крепости». Фрицы, пожалуй, скажут: зачем было огород городить? Фрицы
усомнятся: оправдана ли их жизнь и, главным образом, оправдана ли жизнь их фюрера?
Географические фантазии газеты должны немало озадачить читателей. Вдруг фриц
посмотрит на карту и скажет: «Да ведь фронт не укоротился. Что за странные зигзаги —
от Витебска до Ровно и от Ровно до Никополя!..»
Я представляю себе, как посмеются фрицы, находящиеся ныне в излучине Днепра, над
заявлениями «Панцерфауст»: «Мы получили безопасные укороченные коммуникации».
Если среди этих фрицев имеется один, наделенный чувством юмора, он, конечно, скажет:
«Что и говорить, очаровательные коммуникации, почти как у фон Паулюса...»
Впрочем, немецкие солдаты уже перестали спрашивать, почему германская армия
отступает. Фельдфебель Вернер Гейнце 19 декабря 1943 г. писал своей жене:
«Капитан приказал во что бы то ни стало держаться, а сам уехал. Да и что мы можем
поделать? Пополнения нет. а русские наседают. Мы все спрашиваем себя — выберемся ли
мы живыми?»
Вполне обоснованные опасения.
17 января 1944 г.
Все
До сих пор существуют на свете наивные люди, которые хотят во что бы то ни стало
разделить солдат Гитлера на злых и добрых. Не будем гадать, почему некоторые
почтенные люди любят порой прикидываться пятилетними девочками. Поговорим о
фрицах. Я как-то читал в одной заграничной газете, что злодеями являются только СС
(шутц-штаффельн), СД (шутц-динст) и СА (штурм-абтейлунг). Что касается войсковых
частей германской армии, то они якобы не повинны в совершенных злодеяниях.
Вот сухой рассказ ефрейтора Лоттара Франке. Это не СС и не СД, а самый обыкновенный
ефрейтор 751-го армейского саперного батальона:
«Во время отхода немецких войск на Орловском направлении наш батальон выполнял
порученные ему задания. Силами батальона в городе Карачеве было произведено
уничтожение жилых зданий. Затем батальон был переброшен на Рославльское
направление. По приказу командира батальона майора Рожерса мы приступили к
уничтожению всех зданий в Рославле. В Карачеве я исключительно подрывал дома, в
Рославле я подрывал и сжигал, а в Кричеве я только сжигал. Для подрыва мы употребляли
различные взрывчатые вещества и противотанковые мины. Что касается поджогов, то в
большинстве случаев мы ограничивались примитивными приемами, как-то: соломой,
сеном или другим легко воспламеняющимся веществом. В Кричеве мы применяли смолу
и деготь, которые были специально доставлены в батальон. Могу сказать, что мы
добросовестно выполняли приказы. Названия более мелких населенных пунктов,
уничтоженных нами, я не помню. Мы не занимались угоном гражданского населения, так
как это входило в обязанности пехотных частей, а мы, саперы, только подрываем и
сжигаем».
Такова благородная деятельность немецких саперов. Предоставим слово немецкому
пехотинцу фельдфебелю Герману Шольцу. Это тоже не СС и не СА, а тривиальный
фельдфебель 6-й пехотной дивизии. Он пишет брату: «Во время отхода у нас много
хлопот, все время надо быть начеку. Возле Гомеля мы заметили в лесу кучку женщин.
Они вздумали прятаться. При других обстоятельствах мы бы погнали их на сборный
пункт, но здесь положение было напряженным, и я приказал моей роте ликвидировать
женщин. Мои автоматчики не заставили себя долго просить, все было разрешено в тричетыре минуты».
Где же праведники? Артиллеристы? Вспомним кровь на улицах Ленинграда. Увидев
немецкого артиллериста, кто не вспомнит об остановке трамвая на Невском?.. Аккуратно
изо дня в день немецкие артиллеристы вели огонь по домам, по яслям, по колыбелям.
Летчики? Дороги Украины и Белоруссии помнят те страшные дни, когда немецкие
летчики на бреющем полете расстреливали женщин с детьми. Пепел Чернигова, Гомеля,
Торжка, Ливен говорит о преступлениях немецких летчиков.
Может быть, танкисты? В дневнике ефрейтора Пауля Фогта из 23-й танковой дивизии я
прочитал: «Этих девчонок мы связали, а потом их слегка поутюжили нашими гусеницами,
так что любо было глядеть...»
Вот самый мирный немецкий солдат. До войны он служил в банке, а на фронте устроился
официантом в офицерском казино при Сиверском аэродроме. Зовут его Петер Шуберт.
Может быть, хоть этот не замарал своих рук? Может быть, хоть этот только подавал
убийцам пиво и колбасу? Что же, послушаем Петера Шуберта: «Мы отправились в село
Рождествено близ Гатчины, У нас было задание: привезти девушек господам офицерам.
Мы удачно провели операцию, оцепив все дома. Мы набрали полный грузовик девушек.
Всю ночь девушек держали господа офицеры, но утром выдали их нам — солдатам».
Вот она, германская армия. Все хороши: от главнокомандующего Гитлера до последнего
фриценка. Нет мудреца, который сможет установить оттенки такой низости. Нет различия
между СС и саперами, между СД и Петером Шубертом. Их трудно судить в трибунале.
Нет на земле столь вместительных зданий. Их легче судить на поле боя. Вот почему все
человечество, кроме ничтожной кучки лицемеров, с восхищением следит за высокими
делами Красной Армии. Не человек, кто вступится за детоубийц. Не человек, кто пощадит
палача.
26 января 1944 г.
Перегруппировка у Ленинграда
14 сентября 1944 года лейтенант Герберт Грисбах писал: «Через три-четыре дня мы будем
в Ленинграде. Несмотря на несколько дворцов и мировое реноме, это — захудалый город
вроде Штеттина, а наши офицеры наивно готовятся к кутежам...»
2 сентября 1941 года жена фельдфебеля Эйгена Кроненберга писала: «Хотелось бы, чтобы
у вас все поскорее кончилось, но я боюсь, что Петербург так легко не сдастся. Говорят,
что русские стали крепко драться. Трудно себе представить, чтобы такой невоспитанный
народ требовал от нас столько жертв. Надо раз и навсегда выкинуть его из мировой
истории».
16 сентября 1942 года «Кенигсбергер альгемейне цейтунг» сетовала: «Нашим солдатам
под Ленинградом приходится иметь дело с ожесточенными мужиками».
19 июня 1943 года газета «Данцигер форпостен» утверждала: «Вопрос об обладании
Ленинградом потерял значение. Этот город русские потеряли, хотя, конечно, эти азиаты
способны выносить лишения, невыносимые для нас».
18 января 1944 года военный обозреватель берлинского радио говорил: «Бессмысленны и
обречены на неудачу все попытки русских поколебать наши позиции у Ленинграда».
23 января 1941 года то же берлинское радио передавало:
«На юго-восток от Ленинграда мы без помех перегруппировали наши силы».
Воистину — наплюй бесстыжему в глаза, он скажет: «Божья роса».
Еще лежат в снегах у Петергофа, у Пушкина, у Мги десятки тысяч убитых немцев, а
Гитлер уже утерся и кричит: «Сокращение, перемещение, перегруппировка».
Супруга фельдфебеля не зря волновалась: русские оказались настолько
«невоспитанными», что не пустили захватчиков в Ленинград. Немцы кричали: «Азиаты!
Мужики!» Помилуйте, их, чистокровных арийцев, не пускают в «Асторию»! Немцы
всячески демонстрировали свою культуру: гадили в дворцах Петергофа, ловили девушек и
открывали в Пушкине дома терпимости, уродовали снарядами величественные здания
Ленинграда. Но «невоспитанные» русские упорствовали. Они не хотели ни сдаваться, ни
умирать. И вот мы присутствуем при эпилоге: немцев размещают не в номерах
«Астории», а в холодной земле. Таков смысл происходящей «перегруппировки»: из
блиндажей в могилы.
Может быть, фрау Кроненберг теперь задумается: кто же будет выкинут раз и навсегда из
мировой истории?
28 января 1944 г.
Добродетельный Антонеску
Маршал Антонеску уже разучивает защитительную речь. Пока он ее произносит не перед
судьями, а перед компаньонами по грабежу. Вот что говорит Антонеску:
«В оккупированных областях румыны вели себя вполне гуманно. Мы заботились о
русских детях, как о собственных, мы оберегали русские семьи, как наши...» Вероятно,
маршал Антонеску вполне удовлетворен своим красноречием. Но ведь на суде говорит не
только обвиняемый. На суде выступают и свидетели. Вот какую поправку к речи
Антонеску вносит дневник румынского солдата Константина Базаджана: «Одесса, 24
октября 1941 г. Женщин и детей согнали в четыре деревянных сарая — в районе
трамвайного депо. Подъехал автобус-цистерна. Сараи были облиты керосином и
подожжены. Женщины сбрасывали с себя горящую одежду, кричали. Дети плакали. Но
все они сгорели». Я привел только одно показание. Их много: о массовых казнях в
Бессарабии, о том, как румыны в одесских катакомбах травили людей газами, о виселицах
в садах некогда безмятежного Крыма.
А маршал Антонеску продолжает: «Есть на свете справедливость. Мы с доверием ждем
последнего суда». Кого он думает обмануть? Тени сожженных? Историю? Да, на свете
есть справедливость, и Антонеску вскоре это почувствует на своей шее.
28 января 1944 г.
Однополчане
Бывали войны, когда писатели в священном гневе проклинали оружие: в стане
завоевателей не было места истинному поэту. Древние римляне сделали из войны
профессию, часть бюджета, право, и они говорили, что на поле боя музы молчат. Но не
молчали музы, когда марсельские ополченцы отстаивали свободу Франции от
чужеземцев. Не молчали музы, когда русский народ отражал нашествие двунадесяти
языков. Не молчат музы и теперь, когда Советская республика защищает разум,
справедливость, человеческое достоинство.
Поэт не может наблюдать: он должен переживать. Настоящие книги о войне еще
вызревают в сердцах фронтовиков. Настоящие книги будут написаны участниками войны,
у которых сейчас порой нет времени даже для того, чтобы написать близким открытку.
Стихи С. Гудзенко{3} — одна из первых ласточек. Гудзенко — боец, он участвовал в
разгроме немцев под Москвой. Тяжелое ранение бросило его в тыл, где он и написал свою
первую книгу — «Однополчане».
Война в стихах Гудзенко — это не эффектное полотно баталиста, не условная романтика в
духе Киплинга и не парад.
Это — грозное, суровое дело, где много крови, много жестокого и где человек находит в
себе залежи высоких чувств: верности, любви, самозабвения. Вот как Гудзенко говорит об
атаке:
Когда на смерть идут — поют,
а перед этим можно плакать.
Ведь самый страшный час в бою —
час ожидания атаки.
Снег минами изрыт вокруг
и почернел от пыли минной.
Разрыв. И умирает друг.
И, значит, смерть проходит мимо.
Сейчас настанет мой черед.
За мной одним идет охота.
Ракету просит небосвод{4}
И вмерзшая в снега пехота.
Мне кажется, что я магнит,
что я притягиваю мины.
Разрыв. И лейтенант хрипит.
И смерть опять проходит мимо.
Но мы уже не в силах ждать,
и нас ведет через траншеи
окоченевшая вражда,
штыком дырявящая шеи.
Эти строки мне кажутся правдивыми и мужественными, в них нет ничего условного, в них
трудный воздух боя.
Очень хорошо сказал Гудзенко о той тишине, которая пришла в Сталинград после победы.
Последний залп. И после дней бессонных
дождались мы невиданного сна.
И наконец-то с третьим эшелоном
сюда пришла сплошная тишина.
Она лежит, неслыханно большая,
на гильзах и на битых кирпичах,
таким сердцебиеньем оглушая,
что с ходу засыпаешь, сгоряча.
Я все это в памяти сберегу:
и первую смерть на войне
и первую ночь, когда на снегу
мы спали спина к спине.
Я сына этому обучу.
И пусть не придется ему воевать,
он будет с другом плечом к плечу,
как мы, по земле шагать.
Мы часто думаем о том, как много мы потеряли за эти годы. Мы думаем о погибших
друзьях, о разрушенных строениях, об изуродованной земле. Все это так. Но мы нашли в
сердце нашем новые чувства. Наша поэзия выйдет из огня просветленной. Об этом
говорят стихи Гудзенко.
(Январь 1944 г.)
Весы истории
Глядя на большое полотно, мы отходим на несколько шагов. Чтобы осознать
историческое событие, нужно отдаление. Всего один год отделяет нас от эпилога
сталинградского сражения. Мы еще не можем взглянуть на него глазами потомков, но мы
уже различаем все величие этой небывалой битвы.
В каждой войне имелись сражения, заслонявшие другие и привлекавшие к себе внимание
поколений; иногда, не будучи решающими, они предопределяли исход кампании, как
Бородино или Верден. Значение Сталинграда глубже: это — патетический поединок
между двумя несовместимыми мирами.
Один старый немец недавно написал своему сыну: «Когда забудутся все страдания этих
лет, бомбардировки, потери близких, надежды, разочарования, твои дети все еще будут
повторять одно название — Сталинград...»
Германия давно мечтала о господстве над миром; она впервые примерила императорскую
мантию в 1871 году, когда прадеды теперешних фрицев пускали пробки шампанского в
лепные потолки Версаля. Неудачи не смутили немцев, и 1918 год они отнесли к опискам
истории. Завоевание Европы было поручено следующему поколению. Мир увидал
невиданное: немцы карабкались на высочайшие горы, переплывали моря, набивали
карманы государствами, как яблоками. Невежественный и духовно ничтожный человек,
эрзац древнего варвара с усиками приказчика, философ из пивнушки, озлобленный
неудачами дилетант не мог скрыть в Компьене своего восторга: он ведь знал только один
способ, чтобы возвыситься, — унижать.
Тень свастики повисла над Лондоном. Немцы очутились в Африке. Они ринулись на
Россию. Поражение под Москвой их рассердило, но не обескуражило: вместо фюрера они
высекли природу. Они кричали: «Тридцать пять ниже нуля, но вот летом мы им
покажем». Летом они действительно двинулись на восток. О таком походе не мечтали ни
Ксеркс, ни Александр Македонский, ни императоры Рима, ни Наполеон. Шли ветераны
четырнадцатого года и самодовольные юнцы, шли генералы с дюжиной крестов,
строители Тодта, сельскохозяйственные фюреры, коменданты Астрахани, наместники
Ирака, генерал-губернаторы Индии и Киргизии, любители икры, нефти и славы, эсэсовцы
и гестаповцы, мастера душегубок и колонизаторы. Шли разноязычные ландскнехты:
румыны, венгры, итальянцы, словаки. По степям двигались тяжелые танки,
шестиствольные минометы, дары Круппа, Шкоды, Крезо, грузовики с французскими
винами, с голландским сыром, с портретами фюрера, с картами Казахстана и
Месопотамии. Они шли день и ночь. Они дошли до Сталинграда, и в Сталинграде они
потеряли все. Писали, будто компьенский вагон, где Гитлер пережил всю сладость
триумфа, сгорел в Берлине при воздушной бомбардировке. Нет, он сгорел много
раньше — у Сталинграда, как Нарвик, как Фермопилы, как Крит, как все эфемерные
победы Германии.
Бесконечно далеко от Берлина или от Франкфурта, в степях, где некогда бушевала
казацкая вольница, где немецкие бюргеры, вместо герани, кегельбанов и такс, увидели
полынь, пургу, верблюдов, где, как в сказке, вырос новый город, бесконечно длинный и
как бы еще неосознанный, на берегу самой русской реки разыгралась величайшая битва.
Здесь идея господства расы увидала перед собой живую стену, здесь дикий миф, воспетый
Розенбергом, столкнулся с разумом, здесь решалась судьба не только России, но всей
культуры — от Прометея и Афродиты до русской музыки и французской живописи.
Они пришли в эту степь: студенты из Гейдельберга, с лицами, иссеченными на дуэлях;
завсегдатаи пивнушек «Берлинер киндль», гордые тем, что могут проглотить тридцать
кружек и тридцать городов; скотоводы из Померании, с фиолетовыми затылками,
знающие назубок всех производителей рейха, равно почитающие своих арийских
прабабушек и герефордских бугаев; стратеги из Мекленбург-Шверина, уверенные, что
человечество — это гнилой зуб и что у них в кармане знаменитые «клещи»; генералы с
«дубовыми листьями», с цитатами из Шлиффена, готовые скомандовать Волге «цурюк» и
ветру «хальт»; сопляки из «гитлерюгенд», еще на горшке подымавшие вверх руку и
пугавшие мамок криком «Зиг-гейль»; ефрейторы, не насытившиеся и человеческой
кровью, и кровяными колбасами; гауптштурмфюреры, штурмбаннфюреры и
унтершарфюреры. Они дошли до Волги. Они уже писали открытки: «Привет из
Сталинграда». Они уже ликовали. Где они теперь?
Можно, конечно, говорить об ошибках германского командования, о глупом
самодовольстве фюрера, о тупости его генералов, для которых живая жизнь — это буквы
устава. Но мне хочется сказать о другом: о необычайной духовной силе наших бойцов.
Сталинград был не только роковым поражением Германии, он был величайшим
торжеством России.
Мы видим теперь, что осень 1942 года была кульминационным пунктом германского
нашествия. Германия выдержала поражение под Москвой. Немецкие генералы учли силу
Красной Армии, особенности территории и климата. В июле 1942 года Гитлер начал свое
второе наступление. Сто дней немцы шли вперед. Это не были третьесортные фрицы, это
были солдаты-завоеватели, привыкшие побеждать. Под Сталинградом они натолкнулись
на сопротивление, которое поразило их. Немецкие газеты тогда писали о «сумасшествии
русских», которые умирают, но не отходят.
Передо мной письмо одного из защитников Сталинграда. Оно написано 16 сентября 1942
года. В нем есть такие строки: «Мне кажется, что мы погибнем здесь, я говорю о себе и о
своих друзьях, но никогда прежде я не чувствовал так остро, что все это неважно, даже
личная судьба и смерть. Вчера пришло пополнение, сибиряки. Какие это люди! Немцы,
видимо, решились пройти во что бы то ни стало, такой музыки я еще не слыхал. Но они не
пройдут, это мы все знаем, а теперь вопрос в одном: удержать этот кусок земли, потому
что если удержим — тогда немцам конец...» Это письмо писал девятнадцатилетний
юноша. Он погиб как герой четыре дня спустя. Но то, о чем он мечтал в последние
минуты, то, ради чего он пролил свою кровь, совершилось: защитники Сталинграда
отстояли родину.
Душевные качества народа проверяются в дни испытаний. До Сталинграда мало кто
понимал за границей, что такое Советская Россия. Чужестранцы говорили о нашей стране,
как о географическом понятии, как о загадочной лаборатории, где чудаки занимаются
подозрительными опытами, как об окраине мира. Теперь многие из этих слепцов с
упованием следят за продвижением Красной Армии. Кто же посмеет ограничить
признание одной физической силой, ссылками на неисчерпаемые ресурсы или на
торжество пространства? У Сталинграда не уральские домны осилили рурские, не
территория от Владивостока до Волги перевесила другую территорию, от Волги до
Атлантики, нет, это советский человек победил фашистского робота. В Сталинграде
закончился один период истории и начался другой. Все последующее стало возможным
только после Сталинграда: и Поныри, и Прохоровка, и Днепр, и наступление
ленинградцев. Сталинград указал Италии ее место; он дал нашим союзникам год на
подготовку военных операций. Сталинград прозвучал, как похоронный колокол над
Германией, и Сталинград раскрыл миру глаза на величие Советской России.
Американская газета «Крисчен сайнс монитор» пишет: «Может быть, грядущая эпоха
будет «русским веком»...»
Как хорошо, как справедливо, что название города, отныне священного для России,
связано с именем человека, который помог нашему народу выполнить свою историческую
миссию! Эта связь настолько органична, что порой кажется, будто Сталинград заново,
вторично был назван городом Сталина.
Мы знаем, что впереди еще много трудного. Нелегко перейдет Германия от
императорских горностаев к залатанной кофте. Последние «четверть часа» всегда бывают
тяжкими если не для оружия, то для сердца. Но после Сталинграда ничто уже не
остановит Красную Армию. Год тому назад весы истории дрогнули, и одна чаша
перетянула другую.
2 февраля 1944 г.
Немцы 1944
Есть сентенция: «В доме повешенного не говорят о веревке». Это относится к
деликатности: зачем напоминать о совершившемся? Но в доме преступника, который
знает, что его повесят, если не говорят, то думают о веревке. Действительно, трудно
интересоваться галстуками или шарфами, когда впереди петля. Немецкая армия и
немецкий тыл теперь думают об одном: о возмездии. Для осужденного есть нечто
страшнее самой казни: несколько шагов, которые отделяют его от эшафота. Еще сотни
километров отделяют границы Германии от Красной Армии. Но немцы сейчас не считают
километры. Они считают месяцы и часы.
Пленные фрицы и в начале войны, мгновенно переходя от наглости к подхалимству,
вопили: «Гитлер капут». Это было лицемерной угодливостью. Теперь пленные произносят
«Гитлер капут» меланхолично и спокойно, как справку. Недаром на фронте немцев
образца 1944 года прозвали «фрицы-капутники». Однако, желая определить состояние
германской армии, я менее всего склонен основываться на рассказах пленных: это
ненадежный источник. Я предпочитаю послушать немецких офицеров, находящихся на
свободе; этим незачем сгущать краски. Вот как описывает наступление Красной Армии
майор Виер из германского генштаба в специальном бюллетене для солдат «Центральной
группы армии»:
«Советы стягивают на узкий участок фронта полтысячи танков, тысячу орудий разного
калибра и в день атаки совершают свыше тысячи боевых вылетов, — причем это не
единичное явление.
Наши солдаты находятся в узкой щели, часто в открытом поле, в лесных болотах. Над
ними холодное небо, вокруг безграничная чужая земля. Позади мало солдат, мало — по
сравнению с огромными силами противника. Рев, вой, грохот, свист снарядов и мин из
тысяч пушек и минометов, мечущих смерть, и только изредка наша артиллерия может
отвечать врагу. Три-четыре часа этот ад потрясает землю и небо, а потом набегают
колонны с отвратительным «ура», впереди — танки; все больше и больше танков с
гремящими гусеницами и скрипящими моторами. При этом я еще ничего не сказал о
бомбардировщиках, которые неистовствуют над нашими солдатами почти на высоте
деревьев, сбрасывают бомбы и ведут ураганный огонь. Пять, восемь, двенадцать
самолетов против одного нашего...
Несмотря на все атаки и прорывы, нужно в конце концов остановить противника,
задержать его живым валом, который обороняет Германскую империю».
Майор прикидывается казанской сиротой. Можно подумать, что кто-то напал на бедных
немцев. Можно подумать, что это пишут не «завоеватели мира», а бельгийцы или датчане.
А ведь два года тому назад немцы писали: «Нет ничего прекраснее наших танков, которые
давят русских, и мелодичнее наших минометов, которые рвут и крошат врага». Теперь
майор нервничает. Он не выносит грохота и скрежета. Он предпочитает исполнять на
разбитом пианино романс «Жалоба девы». Но Германия не дева, это старая ведьма,
которая обожралась телами замученных детей. Майор чувствует, что дело идет к петле, и
он тщетно взывает к своим фрицам: «Остановите Красную Армию!»
О том, как фрицы относятся к подобным заклинаниям, говорит приказ командующего 13м армейским корпусом генерала Гауфа:
«Имели место случаи, когда совершенно свежие и не понесшие потерь пулеметные
расчеты оставляли свои позиции, не сделав ни одного выстрела. Случалось, что на
позиции в конце концов оставался только один командир батальона, в то время как его
подчиненные без приказа покидали позиции. Наконец, бывало, что колонны без приказа и
без необходимости оставляли свое место расположения и бесцельно устремлялись на
запад, вместо того чтобы обороняться.
Я вынужден высказать свое самое строгое порицание:
1) За невыполнение приказов и трусость перед противником.
2) За совершенное отсутствие чувства товарищества по отношению к офицерам и
солдатам, выполняющим свой долг.
3) За панические настроения, которые серьезно расшатывают дисциплину и мешают
командованию.
4) За предательство отдельных лиц, вследствие которого мы должны бессмысленно
оставлять землю, необходимую нам для пропитания нашего народа.
Это не может продолжаться дальше, ибо за это не будет прощения».
В отличие от плаксивого майора генерал выражается прямо и говорит по существу дела.
Правда, он пишет секретный приказ, предназначенный для офицеров, а майор Виер
сочинял листовку, обращенную к фрицам. Генерал Гауф не пытается объяснить все одним
превосходством русской техники. Он понимает, что дело не только в орудиях: изменились
и фрицы, они теперь могут передвигаться только в одном направлении — на запад.
Напрасно майор Виер предлагает солдатам заслонить Германию «живым валом»: по
словам столь компетентного свидетеля, как командир 13-го корпуса, фрицы предпочитают
убегать. Они в одном не согласятся со своим генералом: ведь он называет поведение
удирающих «бесцельным», между тем как у фрицев 1944 года есть цель: не Кавказ и не
Волга, но кровать гретхен где-нибудь в Вюртенберге, под которую можно будет в случае
чего залезть.
Если Гитлер в своих сводках твердит о «перегруппировке войск», если Геббельс клянется,
что немцы оставляют ненужную им территорию, то рубака Гауф говорит напрямик:
немцы оставляют области, которые им нужны до зарезу, и происходит это не от
«перегруппировки войск», а от самого классического бегства.
О том, как наступление Красной Армии отразилось на брюхе Германии, красноречиво
сказал «генерал-губернатор» Франк на совещании сельскохозяйственных руководителей
«генерал-губернаторства» (так называют немцы захваченную ими Польшу):
«За минувший год война нанесла нам колоссальные удары. Никто не вправе закрывать на
это глаза. Никто не вправе это замолчать. На суше, на море и в воздухе минувший год был
самым страшным годом, какой когда-либо пережил немецкий народ. Потеря Украины
означает потерю продовольственных ресурсов и утрату урожая».
Итак, хлеба нет, немецкие солдаты «устремляются» на запад, а война приближается к
границам Германии.
Тем временем длительно и упорно, как дождь осенью, на немецкие города падают бомбы.
Фрицы получают из дому письма, которые не должны их веселить:
«Милый Карл! Мы теперь живем, как цыгане, одну ночь ночуем дома, другую в деревне,
но после налета на деревню мы не знаем, куда перекочевать».
«Милый Ганс! Нам живется не очень-то хорошо, потому что дядя Отто от бомбежки
сошел с ума, он пробыл два месяца в больнице, а теперь мы должны его забрать, потому
что он перешел в тихое помешательство».
«Мой любимый! Когда кончатся наши мучения? В результате бомбежки все лепные
украшения нашей гостиной уничтожены. Еще совсем недавно я отдала 150 рейхсмарок за
висячие цветочные вазы, и только два дня они повисели, а сейчас — ни ваз, ни стен. Стоит
тратиться? И вот я решила переехать в Вену, конечно, это — австрийская дыра, но ничего
не поделаешь. А то получается, покупаешь, покупаешь, а под конец получаешь бомбы и
все идет прахом.
Твоя женушка-кусака».
«Герта пишет, что она, сидя у себя, может любоваться звездами, потому что потолка уже
нет. В саду у нас лежит бомба, которая не разорвалась».
«Дорогой брат! Оказывается, что англичане и американцы ничуть не лучше русских!..»
«Муженечек, ну и страху я натерпелась! Кто портит себе желудок обжорством, а у меня
он испортился от бомбежек. Ко всему я еще простудилась, сидя в мокром погребе, там
вода каплет за шиворот, и, по-моему, там ходят жабы. Ну и положение! Чем мы
заслужили такое к нам отношение? Здесь все стали сумасшедшими, да и я недалека от
этого. Так что если приедешь домой, можешь никого не застать в живых. Лучше пришли
мне денег, и я куда-нибудь убегу.
Твоя несчастная полусумасшедшая женушка».
Немки верны себе: они оплакивают вазочки, они лицемерно возмущаются: «Чем мы этого
заслужили?» Забыла такая про Ковентри, про Гомель, про Ленинград. А если порыться у
нее в шкафу, там, наверно, найдешь шубу или платье, снятые с женщины в Киеве или в
Житомире. Вой тыла доходит до фронта, а фронт отступает, и топот фрицев доносится до
тыла. Германия теряет голову.
Я приведу письмо отца сыну на фронт. Пишет не немец, а австриец, с присущим этому
народу юмором:
«Твое письмо я прочел с большим интересом. Если сокращение фронта пойдет дальше, то
вскоре ты очутишься в тех местах, где я воевал в 1915 году, то есть в Галиции. Я тебя
прошу — будь осторожен. Твое письмо пришло распечатанным и потом заклеенным
какими-то липкими бумажками. Я понимаю, что фронтовику трудно молчать, ему хочется
отвести душу. Но мы здесь давно знаем, что нельзя говорить все, что думаешь, даже о
действительных неурядицах лучше не шуметь, а с радостной уверенностью ждать
счастливого окончания войны. У нас говорят, что теперь зубные врачи будут выдергивать
зубы через нос, так как ни один пациент не решается раскрыть рот».
Вот она, Германия 1944 года. Она молчит, но все понимают, о чем она думает. А число
километров и число дней, отделяющих ее от последнего суда, все сокращается и
сокращается.
Мы постараемся не томить их долгим ожиданием.
4 февраля 1944 г.
Они к нам пришли — они от нас не уйдут
Фельдфебель Гюнтер Цесснер пишет своему брату: «Конечно, обидно, что пришлось
оставить Киев, но я там хорошо пожил полтора года. Иногда приходилось прибегать к
суровым мерам, но, откровенно говоря, я не сентиментален и нервы у меня крепкие. Зато
полтора года я жил в полное удовольствие: стол был хороший, водка, пиво, девочки,
прогулки, так что я свое от жизни взял».
Я вспомнил, прочитав это письмо, о маленькой девочке. Это было в Киеве, в Бабьем Яру.
Три дня и три ночи подряд немцы убивали стариков, женщин, детей. Они экономили
патроны, и детей они кидали живыми в могилу. Тогда раздался крик девочки: «Зачем вы
мне сыплете песок в глаза?» Девочка не понимала, что ее закапывают живой. Девочка не
понимала того, что Гюнтер Цесснер развлекается. Я слышу по ночам этот детский крик, и
я думаю: Гюнтер Цесснер ушел из Киева. Он жив. Он пьет водку и пиво. Он гуляет. Он
вспоминает те дни, когда он в Киеве закапывал детей. Может быть, и сейчас Гюнтер
Цесснер закапывает девочку в Минске или Львове — и, ухмыляясь, говорит: «Приходится
прибегать к суровым мерам». Неужели Гюнтер Цесснер уйдет от кары? Неужели он будет
нянчить в Швайнфурте своих внучек и рассказывать им: «Черт возьми, хорошо я жил
когда-то в Киеве»?
Неужели уйдут от кары тысячи и тысячи детоубийц? Неужели спасутся факельщики и
каратели, немцы, которые залили кровью Белоруссию? Неужели немцы, угонявшие
девушек в рабство, будут спокойно доживать свой век в Дрездене или Карлсруэ? Неужели
немцы, кидавшие грудных детей в колодцы, вернутся домой и будут играть в кегли?
Неужели немцы, которые привязывали старух к хвосту лошади, будут нюхать цветы и
заводить патефоны? Они переоденутся. Если нужно, Гюнтер станет Куртом или Карлом.
У них много имен, у них много щелей, у них много нахальства. Они будут играть на
гитаре, поливать грядки и прикидываться мирными жителями. Они будут плакать,
молиться и блеять, как овечки. Они станут доказывать, что они ни при чем. Десять
свидетелей покажут, что Гюнтер Цесснер никогда не был в Киеве, что он всю войну
просидел в Швайнфурте и сажал розы. У них будут свидетели и адвокаты. Они надеются
уйти безнаказанными. Они надеются сказать: «Мы пришли в Россию, а потом ушли,
теперь это дело прошлое».
Если ты видел пепел сел, ты не забудешь. Если ты видел слезы матери, ты не простишь.
Ты никому не передоверишь своего права: ты судья. Ты должен найти Гюнтера Цесснера.
Ты должен найти всех палачей, ты не станешь откладывать дело в долгий ящик. Ты
настигнешь проклятого Гюнтера, и Курта, и Карла. Всех! Они ответят перед тобой.
Помни — маленькая девочка кричала: «Зачем вы мне сыплете песок в глаза?» Не дай уйти
палачам. Торопись! Они хотят выскользнуть, выкарабкаться, спрятаться.
Они к нам пришли — они от нас не уйдут.
6 февраля 1944 г.
Путевые сборы
Берлинское радио сообщает: «В районе Никополя наши войска находятся в трудном
положении вследствие оттепели и распутицы». Еще раз вместо фюрера немцы высекли
природу. Кто виноват в немецких поражениях? То мороз, то оттепель, то дождь, то засуха.
Природа ведь не пишет опровержений. А тупоумные фрицы не спросят: почему распутица
мешает немцам и помогает русским?
В Минске, в Пскове, в Таллине, в Ковеле царит дорожная лихорадка: немцы несутся на
запад: вместо «Дранг нах остен» — драп нах вестен. Удирают зондерфюреры,
представители колониальных обществ, педеля немецких лицеев, колбасники, генеалоги,
персонал «душегубок», спецкоры «Фелькишер беобахтера», гестаповцы, служащие
Круппа и Геринга, коммивояжеры, любительницы полендвицы и повидла. Один немец
пишет из Слонима: «Здесь все теперь спрашивают «сколько?» и не нужно
переспрашивать, — сразу понятно, что речь идет о красных — сколько им еще осталось
километров до Слонима».
В Берлине тоже увлечены километражем. В 1943 году немцы забыли о картах. Теперь они
снова разглядывают атласы. Они сидят в бомбоубежищах с учебниками географии.
Корреспондент газеты «Афтонбладет» пишет: «В Берлине отмечают, что от Сталинграда
до Луцка — тысяча четыреста километров, а от Луцка до Берлина — восемьсот».
Полезная справка, но вряд ли она успокоит берлинцев. Действительно, некая Ирма Гольц
пишет своему мужу из немецкой столицы: «Здесь все говорят о чемоданах, о дороге. Бегут
не только от бомбардировок, но как-то неспокойно на душе, особенно когда послушаешь
радио. Гюнтер из СС «Викинг» вчера был у меня, он мрачно смотрит на общее
положение, говорит, что это конец спектакля, что дело идет к вешалке...»
Здравые слова. От себя добавлю: для одних к вешалке, для других к виселице.
14 февраля 1944 г.
Нейтралитет особого типа
В 1938 году один английский журналист задал вопрос генералу Франко: «Можно ли
назвать режим, установленный фалангой, фашизмом?» Генерал Франко ответил: «Нет, это
режим особого типа».
Генерал Франко напрасно претендовал на оригинальность: режим в Испании чрезвычайно
напоминал режим в Германии и в Италии. Города пустели, концлагеря росли, и на
кладбищах царило небывалое оживление, а в стране водворилась кладбищенская тишина.
Несколько дней тому назад генерал Франко еще раз торжественно заявил, что он
соблюдает «строжайший нейтралитет». Я не знаю, как отнеслись к его заверению
ревнители международного права. Но, вероятно, многие испанцы, которые теперь бродят
по заснеженным болотам и полям, узнав о божбе генерала Франко, пышно выругались.
Посмотрим, чем заняты строго нейтральные солдаты строго нейтрального генерала. Еще
недавно они преспокойно воевали то на Волхове, то под Ленинградом, в Пушкине. Они
входили в 250-ю испанскую дивизию. Но вот 18 ноября 1943 года Мадрид передал через
Берлин приказ: «Будьте строго нейтральными». Наивный читатель подумает, что после
этого испанцы сбросили с себя немецкие шинели, оставили немецкие автоматы и
направились домой. Все произошло проще и сложнее. Генерал Эстефан Инфантес
действительно уехал в Мадрид, но, уезжая, он призвал своего начальника штаба
полковника Антонио Гарсиа Наварро и сказал ему: «Любезный дон Антонио, отныне вы
будете командовать нашими бравыми нейтралами, которые, кстати, с сегодняшнего дня
входят не в 250-ю испанскую дивизию, а в Испанский добровольческий легион. Вы
смените 121-ю немецкую дивизию».
Солдаты выстроились. Капитан Хосе Бермудес Кастра произнес речь: «Англичане
недовольны. Официально дивизия возвращается в Испанию. Однако мы остаемся здесь и
будем сражаться вместе с нашими друзьями-немцами. Пусть трусы, которые хотят домой,
выйдут вперед, но предупреждаю — им не поздоровится. Таких предателей дома ждет
хорошая головомойка». Два чудака все же вышли вперед: «Мы не желаем быть
добровольцами». Капитан обругал непокорных и послал их, но не в Испанию, а на
работы — рыть землю. Остальные поняли, что они — добровольцы особого типа.
Части Красной Армии, прорвав немецкую оборону в районе Волхова, увидели
растерянных кабальеро, которые метались по снегу. «Что вы здесь делаете?» — спросили
нейтрального Николаса Лопеса. Он ответил: «Увы, воюем».
Конечно, хлеб — это хлеб и нефть — это нефть. Но все же разговоры генерала Франко о
«строжайшем нейтралитете» способны удивить даже в наше время, когда люди
разучились удивляться.
Воистину, нейтралитет особого типа.
14 февраля 1944 г.
21 февраля 1944 года
Один американец недавно спросил меня: «Что думают русские о будущем?» Я ему
ответил: «Нам некогда — мы воюем». В первую мировую войну была пропасть между
фронтом и тылом. Фронт воевал, тыл философствовал и развлекался. В Карпатах шли
кровавые битвы, в Петербурге спорили об антропософии, о футуризме, о тибетской
медицине. Земля Вердена обливалась кровью, в Париже волновались: падет ли кабинет
Вивиани и хороши ли декорации Пикассо к балету «Парад». У нас теперь нет тыла: вся
Россия — передний край. Миллионы беженцев третий год живут как бы на полустанках.
Рабочие Урала или Сибири работают до изнеможения. Машинисты не спят трое суток
напролет, ведут сквозь пургу тяжелые составы. Среди развалин Сталинграда девушки
кладут по пять тысяч кирпичей в день. Горняки Донбасса восстанавливают
изуродованные шахты. В деревнях женщины, старики, дети борются за хлеб. Нет в стране
ни отдыха, ни довольства. Россия сжала зубы: она воюет. Она хочет как можно скорей
покончить с войной. Наша земля стосковалась по колосьям, и наши сердца стосковались
по василькам. Мирный народ, мы воюем с таким ожесточением, потому что мы
ненавидим войну.
Было бы грустно, если бы раздел между фронтом и тылом, пропасть непонимания легли
между народами. Теперь нет нейтральных стран, но есть страны-фронт и есть страны-тыл.
Я вижу город в одном из средних штатов Америки. Вечером люди, встречаясь, толкуют о
мировых проблемах. Они спорят, нужно ли ненавидеть врага. Они обсуждают
добродетели и грехи далекой Европы. Один из них, уважаемый владелец аптекарского
магазина или представитель страхового общества, говорит, что финны всегда платили
кредиторам, что генерал Франко спас Испанию от анархии, что французы выродились, что
нельзя разрушать Бенедиктинское аббатство, что Германия все же культурная страна, а
большевики все же подозрительные экспериментаторы. Он говорит это не особенно
серьезно и не особенно убежденно: он говорит об этом, как о пятнах на луне или как о
звездных туманностях. Конечно, он остается хорошим патриотом, он радуется и
успешным налетам на Берлин, и победам Красной Армии. Он хочет, чтобы Объединенные
Нации разбили Гитлера. Он любит добро и справедливость, но он рассуждает как человек
в глубоком тылу. Я хочу рассказать ему и его согражданам, что думают русские о
будущем, потому что русские, разумеется, думают о будущем, они думают в те короткие
часы, когда выпадает досуг. Они говорят об этом в землянках и в блиндажах, в поездах во
время длинного пути, после работы.
Они думают прежде всего, что нужно как можно скорей победить. Будущее России,
будущее Европы, будущее мира зависит не только от того, как будет одержана победа, но
и от того, когда она будет одержана. Что такое будущее? Это дети. Каждый день тысячи
детей умирают от голода в захваченной немцами Белоруссии, в Польше, в Греции, во
Франции. Миллионы детей, попавшие под рабство немцев, дичают: у них нет ни школ, ни
моральных норм, ни ласки. Они растут на базарах, они видят виселицы, они крепятся
душой. Что такое будущее? Это живые люди. Они гибнут под немцами. Не лучше ли
вместо того, чтобы рассуждать о вырождении Франции, подумать о том, что ее виноделы
и садоводы, ее рабочие, ее профессора, художники, писатели умирают — одни в
концлагерях, другие в Германии, третьи в темных нетопленых домах? Что такое будущее?
Это и прошлое. Конечно, обидно, что Бенедиктинское аббатство было обращено немцами
в форт, хотя мне непонятно, почему именно на этом вандализме гитлеровцев
сосредоточено внимание мира. Разве немцы не разрушили множества изумительных
памятников? Я смею заверить американских друзей, что Новгород, разрушенный
немцами, достоин большего внимания, чем Монтекассино. Новгород — это Равенна, это
Шартр, это София. Но не лучше ли вместо того, чтобы оплакивать погибшие ценности,
подумать о спасении уцелевших? Есть только один способ спасти церковь, музей,
город — это удвоить силу атак.
Несколько дней тому назад я слышал радиообзор весьма осведомленного комментатора
Би-би-си Юэра. Он сказал: «Русские нас учат — не наносите удара прежде, чем вы не
будете вполне готовы». Конечно, каждую военную операцию нужно подготовить. Наши
союзники это знают сами. Я думаю, что если русские и учат чему-нибудь друзей, то
другому: война не арифметический задачник. Тот, кто готовится, дает время для
подготовки и своему противнику. Немцы возлагали огромные надежды на Днепр. Это
очень широкая река, ее западный берег крут и неприступен. Я был у Днепра, когда
русские его форсировали, я могу заверить, что наши войска перешли эту реку не потому,
что они хорошо подготовились к переправе, а потому, что не дали времени противнику
как следует закрепиться. Русская пехота, не дожидаясь понтонов, переправлялась на
досках, на бочках, даже на плащ-палатках, набитых соломой.
Наступление Красной Армии началось 12 июля прошлого года, и оно продолжается.
Двести двадцать пять дней непрерывных боев. Пройдено расстояние, равное пути от Кале
до Берлина. Наступление происходит на длиннейшем фронте, равном фронту между Осло
и Биаррицем.
Так воюет Россия, и она так воюет потому, что действительно думает о будущем, потому,
что действительно хочет мира.
Победы Красной Армии приводят в ярость немцев. Они ведь думали захватить Россию в
несколько недель, они ведь давно похоронили Красную Армию. Они сейчас не только
обозлены, они растеряны: они не могут понять, как глубоко демократическая, народная
армия Советской республики бьет профессионалов войны, специалистов по военным
походам, знаменитый рейхсвер. Немецкая военщина — это искусственно выведенная
порода. Я убежден, что Рейхенау или Рундштедт детьми играли не в прятки, а в охваты.
Они воспитывались на магических словах: Клаузевиц — Шлиффен — Канны — клещи. И
вот пресловутые «клещи» попали в руки русских, любимец рейхсвера «котел» оказался на
нашей кухне, в этом «котле» только что выкипели десять немецких дивизий. Кто станет
отрицать военные качества немецкого солдата? С детства они жили одним: подготовкой к
войне. Они в мирное время были не штатскими, но только уволенными на побывку,
временно исполняющими обязанности рабочих, приказчиков, скотоводов, пивоваров или
философов. Мир не видел столь идеальной армии завоевания, как та, что 22 июня 1941
года перешла наши границы.
И вот эту армию бьют русские.
Я понимаю возмущение и растерянность немцев. Я не понимаю смущения некоторых
друзей. Порой мне кажется, что владелец аптекарского магазина, о котором я упоминал,
любил нас куда больше, когда он думал, что мы слабы. А ведь ничего нет приятней в
союзнике, чем его сила. Немцы нашептывают: «У русских, упоенных своими победами,
проснулись инстинкты завоевателей». Это низкая клевета. Русский народ никогда не
любил войны. Будучи смелым, он оставался миролюбивым. Только тогда, когда враг
врывался на русскую землю, когда он оскорблял ломоть хлеба и сон ребенка, русский
народ отдавался с душой войне. Так было в дни нашествия татар, поляков, французов. Так
случилось и теперь: народ-пахарь, народ-строитель, народ-певец стал народом-воином.
Мы не разлюбили серпа во имя меча. Мы научились воевать, чтобы уничтожить
носителей войны, но мы не стали от этого ни завоевателями, ни профессионалами
походов. Русские солдаты между двумя боями говорят о земле, о льне или о гречихе, о
пчелах или о яблонях, о семьях, о свадьбах, о детях, о мирном прошлом и о мирном
будущем.
Сила и миролюбие хорошо дополняют друг друга. Двадцать шесть лет тому назад штыки
первых красноармейцев отстояли молодую республику от войск кайзера. Тогда слова о
братстве многие приняли за слабость, за отречение России. Наша страна показалась койкому бесхозяйным добром. Даже румынские бояре под шумок оторвали кусище.
Теперь, когда Красная Армия показала свою силу, разбойники, естественно, встревожены.
Но почему смущен владелец аптекарского магазина? Россия не завоеватель. Россия хочет
только того, что принадлежит ей по праву.
Любя мир, русские хотят покончить с вечной угрозой германских хищников. Эти мысли
связаны с тревогой за наших детей и за будущее мира.
Есть побежденные, у которых победители многому учились. Народы Европы ненавидели
захватчика Наполеона, но за Наполеоном виднелась, хотя бы изуродованная, тень
французской революции, прогресса, Декларация прав человека и гражданина. Русские
офицеры мужественно сражались против Наполеона. Они вернулись из Парижа,
воодушевленные идеей свободы, и десять лет спустя в Петербурге разразилось восстание
декабристов. Испанец Риего сражался против солдат Наполеона, но после изгнания
французов, воодушевленный идеями, пришедшими из Франции, он вступил в бой с
испанскими тиранами.
Что стоит за спиной солдат Гитлера? Убожество, дикость, прусская военщина, мракобесие
«расовой теории», аморальность и жестокость. Необходимо зарыть этот труп, не то он
заразит своими миазмами землю.
Мы далеки от желания навязать другим наши идеи, наши вкусы, наши распорядки.
Различными путями приходят люди и народы к справедливости. Когда мы думаем о
необходимости уничтожить фашизм, нами руководит не фанатизм, а душевная чистота и
тревога за судьбы следующего поколения.
Недавно исполнилось десять лет со дня фашистского мятежа в Париже. 6 февраля 1934
года было прелюдией к 14 июня 1940-го, когда гитлеровцы вошли в преданный
французскими фашистами и полуфашистами Париж. Я был в этом городе и 6 февраля, и
14 июня, я знаю, что такое микробы фашизма. Знает ли об этом беспечный владелец
аптекарского магазина?
Суеверия распространяются куда быстрее, нежели познания. Лекарства нужно изобретать,
изготовлять, переправлять, а микробы не нуждаются ни в лицензиях, ни в пароходах.
Расовая и национальная нетерпимость, антисоветизм, страх перед прогрессом, культ
грубой силы, преступность проникают из Германии в другие страны. Есть один способ
покончить с отвратительной эпидемией: довести до конца разгром фашизма.
Может быть, всего опасней фашист, который стыдится этого наименования, гитлеровец,
загримированный гуманистом, яд, подаваемый в бутылке из-под молока. Фашизм в
Испании называется фалангизмом, в Германии — национал-социализмом, в Хорватии —
«усташизмом», во Франции — «дориотимом». Но полуфашизм, вернее,
закамуфлированный фашизм выглядит еще неожиданнее. Так, в Сербии фашисты
называют себя «четниками» и уверяют, будто они борются против фашистов. Так, в
Финляндии Таннер именует себя «социал-демократом», хотя на деле это обыкновенный
приказчик германского фашизма. Нужно уничтожить сущность заразы, не обращая
внимания на ярлычки.
Мы видим, как Европа борется против трупного яда. В Алжире теперь судят слуг Петэна.
В Бари итальянцы заклеймили великосветский маскарад вчерашних приятелей Гитлера.
Югославские патриоты обличают Михайловича. Это не партийная борьба. Это не
столкновение идей. Это сопротивление живого организма трупному яду.
Легко догадаться, что сделают немцы, когда Красная Армия подойдет к границам рейха.
Ведь и теперь многие немецкие офицеры говорят то о 1960-м, то о 1965 годе, — предвидя
военный разгром, они уже мечтают о реванше. Они легче предадут Гитлера, чем мечту о
господстве над миром. Это специалисты по заменителям: они устроят эрзац-покаяние,
эрзац-очищение и эрзац-демократию, только чтобы спасти военный инвентарь, тяжелую
промышленность и законспирированный рейхсвер. Герр Шульц вызовет герра Мюллера и
скажет: «Завтра вы будете безумным анархистом, вы подожжете церковь и убьете фрау
Квачке». А потом герр Шульц станет кричать по радио: «Германии грозит анархия!
Необходима твердая власть! Нельзя ослаблять нашу полицию!» Он будет апеллировать и
к владельцу аптекарского магазина. Он постарается еще раз обмануть мир.
Русские думают, что в 1960-м и в 1965 году не должно быть новой войны. Нужно
похоронить фашизм. Нужно очистить мир от заразы. Нужно отучить германских
захватчиков от периодических набегов. Этого требуют могилы мертвых. Этого требуют
колыбели детей. От смелости и честности Объединенных Наций зависит облик XX века.
Мы хотим, чтобы вторая половина столетия была человечней и благотворней первой.
Народоубийцы
Некоторые газеты Америки и Англии сомневаются в зверствах гитлеровской армии.
Война требует мужества не только от солдат — от всех граждан. Люди, которые не
желают видеть правду, трусы. Они могут прикидываться отважными, они могут говорить,
что идут против течения. Все равно они остаются трусами. Люди, которые скрывают от
себя и других страшные преступления гитлеровцев, — сообщники этих преступлений. Он
могут прикидываться гуманистами, пацифистами, серафимами и херувимами, все равно
они остаются укрывателями людоедов. Эти лжегуманисты смеют сомневаться в зверствах
германской армии. Они ссылаются на опыт войны 1914–1918 годов. Но не та теперь
война. В ту войну Ромен Роллан мог позволить себе быть «au dessus de la mêlée». Кто
теперь «над схваткой»? Лаваль. Люди, которые не верят, что гитлеровцы совершили
страшные злодеяния, — фашисты, в какие бы одежды они ни рядились. Люди, которые
кричат «не казните убийц», становятся соучастниками массовых убийств. Люди, которые
вступаются за якобы оклеветанную Германию, которые уже хлопочут об амнистии
палачам, — не человеколюбцы, а любители зла. Они боятся торжества справедливости
потому, что им, этим белоснежным, уютней да и выгодней жить с фашистами и
полуфашистами; они боятся прозревших народов и разбуженной совести.
Я не буду снова перечислять преступления гитлеровской армии. Я не стану еще раз
рассказывать о сожженных городах и селах России, о расстреле целых деревень, о
виселицах, об угоне населения. Я остановлюсь сейчас на одном: на истреблении евреев. Я
выбираю этот параграф обвинения, потому что в нем особенно ясно сказалась природа
гитлеровской армии. Захватив Украину и Белоруссию, где проживало много евреев,
немцы нашли почти исключительно стариков, больных, женщин с детьми, ибо молодые
евреи ушли на восток. Таким образом германская армия уничтожала аккуратно, по плану,
в массовом масштабе женщин, стариков и детей. Найдутся ли лицемеры, которые скажут,
что это «преувеличения пропаганды»? Им можно напомнить о том, что сам фюрер
неоднократно заверял, что после войны евреев в Европе не останется. Поскольку он смог,
он выполнил эту часть своего плана: в захваченных им областях России он уничтожил
поголовно всех евреев. Я приведу немецкий документ. Он найден при разгроме 15-го
немецкого полицейского полка.
«На состоявшемся 28.X 1942 г. в Пинске у полкового командира совещании было решено,
что два батальона, а именно 2-й батальон 15 полицейского полка и 2 кавалерийский
эскадрон, возьмут на себя наружное оцепление, в то время как 10 рота 15 полицейского
полка, 11 рота 11 полицейского полка, без двух взводов, назначаются для прочесывания
гетто. 11 рота 11 полицейского полка, кроме 1-го взвода, который был освобожден
вечером от прочесывания, была назначена на охрану у сборного пункта, охрану отдельных
перевозок к месту казни, которое находилось в 4 км за Пинском, и на оцепление места
казни. Для последнего задания в дальнейшем частично использовались кавалеристы. Это
мероприятие оправдало себя блестяще, так как при попытке 150 евреев к бегству все были
пойманы, хотя некоторым удалось уйти на несколько километров.
Первое прочесывание закончилось в 17.00 без происшествий. В первый день было казнено
около 10 тысяч человек. Ночью рота находилась в полной готовности в солдатском клубе.
30.Х 1942 г. гетто было прочесано во второй раз, 31.X — в третий раз, 1.XI — в четвертый
раз. В общем к месту сбора было пригнано около 15 тысяч евреев. Больные евреи и дети,
оставленные в домах, подвергались казни тут же в гетто. В гетто было казнено около 1200
евреев.
2.XI 1942 г. в 5.00 рота была отпущена из Пинска и отправилась маршем к месту своей
стоянки.
Выводы:
1) Производящие прочесывание отряды обязательно должны иметь с собой топоры,
секиры и другой инструмент, так как почти все двери были заперты и их приходилось
открывать силой.
2) Даже когда незаметно внутренних ходов на чердак, следует все же предположить, что
там находятся люди. Чердаки поэтому следует тщательным образом обыскивать снаружи.
3) Даже когда нет подвалов, значительное количество лиц находится в малом
пространстве подполья. Такие места следует взламывать снаружи, или направлять туда
служебных собак (в Пинске замечательно оправдала себя при этом служебная собака
Аста), или забросить туда ручную гранату, после чего евреи немедленно выходят оттуда.
4) Следует твердым предметом ощупывать все вокруг домов, так как бесчисленное
множество лиц прячется в хорошо замаскированных ямах.
5) Рекомендуется привлекать малолетних к указанию этих укрытий, обещая им за то
жизнь. Этот метод хорошо себя оправдал.
Капитан охранной полиции и командир роты Заур».
Что скажут лжегуманисты, прочитав этот документ? Может быть, они потребуют для
капитана Заура почетной гауптвахты и сгущенного молока? Может быть, они предпочтут
обсуждать вопрос, кому и когда принадлежал Пинск?
Немцы тщательно обсуждают, как лучше убивать женщин, стариков, детей, больных. Они
говорят о людях, как о сусликах или о саранче. Я хочу, чтобы всем «умиротворителям» до
конца жизни снился Пинск, убийство пятнадцати тысяч беззащитных. Один ли Пинск?
Нет, пусть им снятся сотни городов, где гитлеровцы расстреливали, душили газами и
мучили беззащитных.
Пусть слышат все, кто не заткнул себе уши пацифистской ватой, на которой значится
«Made in Germany».
Инженер Бася Пикман убежала из города Мозыря. Вот что она рассказывает: «5 сентября
1941 года я увидела немецких солдат. Они шли и стреляли в окна. В тот день было убито
много евреев и белорусов. Тело старика Лахмана собаки таскали по улице. Я жила у
бабушки Голды Бобровской, ей было семьдесят три года. 9 сентября я пошла на улицу им.
Саэта, там жило много евреев. В каждой квартире валялись трупы: старухи, дети,
женщина с распоротым животом. Я увидела старика Малкина, он не мог уйти из Мозыря,
у него были парализованы ноги, он лежал на полу с раздробленной головой. По переулку
Ромашев Ров шел молодой немец. Он нес на штыке годовалого ребенка. Младенец еще
слабо кричал, а немец пел. Он был так увлечен, что не заметил меня. Я зашла в несколько
домов. Повсюду кровь, трупы. В одном подвале я нашла живых женщин с детьми, они
рассказали, что старики прячутся во рвах возле улицы Пушкина. 10 сентября я видела на
Ленинской улице, как немцы били прикладами старого шапошника Симоновича. В шесть
часов вечера мимо нашего дома по улице Новостроений гнали евреев. У некоторых были
лопаты. Впереди шли бородатые сгорбленные старики, за ними мальчики двенадцати —
пятнадцати лет. Их подвели к отвесному склону горы, заставили вскарабкаться. Старики
срывались, их подталкивали штыками. На горе вырыли ров. Стариков бросали туда
живыми. Некоторые пытались выползти. Им обрубали руки. Дом находился в ста метрах
от рва. Всю ночь я слышала, как стонали заживо погребенные. На следующий день немцы
сгоняли к Припяти женщин и детей, бросали их в реку. Маленьких подымали на штыки.
Бабушка Голда не могла идти, ее проткнули штыком. Возле кладбища валялись
обрубленные туловища, головы, ноги, руки. С тех пор прошло больше двух лет. Я много
испытала — два года я скрывалась от немцев. Но и теперь я не могу спать, я слышу по
ночам, как стонут те, в Мозыре».
11 августа 1942 года всем евреям Ростова было предложено явиться на сборные пункты
якобы для переселения в малонаселенные районы. Старый агроном Ческис вскрыл себе
вены, истек кровью, но не умер. Жена повезла его на ручной тележке в больницу. Немцы
их остановили и повели на казнь. Екатерине Итиной было восемьдесят два года. Она жила
у двух монахинь, они за ней ухаживали. Она не хотела идти: «Пусть убьют здесь». Немцы
пригрозили, что возьмут и монахинь, тогда старуха поплелась на казнь. В городе остались
парализованный старик Окунь с женой и внучкой. Девушка не захотела оставить
стариков. Прочитав приказ, старуха Окунь стала раздавать все свои вещи соседям: «Пусть
немцы берут только нашу жизнь, им от этого пользы не будет». Она пошла с внучкой на
пункт. Парализованный старик спрашивал соседку, скоро ли вернется жена. За ним
приехала машина. Жители Малого проспекта знали и любили старушку Марию Гринберг.
Ее дети эвакуировались за исключением одной дочери-доктора, которая осталась с
дряхлой матерью. Дочь пошла на пункт. Старушка не понимала, что происходит, она
пошла к соседям, просила разрешения посидеть у них, говорила: «Я вас не узнаю, вы
такие хорошие люди и не хотите приютить меня на один вечер...» Вскоре за ней пришли.
Евреев Ростова убили возле Змиевской балки. Перед этим их раздели. Маленьких детей
кидали живыми в ямы. Жители окрестных домов вспоминают, как шла молодая голая
женщина с двумя девочками, у которых были голубые бантики на голове. В ночь с 11 на
12 августа жители видели, как из одной ямы вышла голая женщина вся в земле, сделала
несколько шагов и упала замертво.
В Сорочинцах на Украине проживала врач-гинеколог Любовь Лангман. Она пользовалась
любовью населения, и крестьянки четыре месяца скрывали ее от немцев. В деревне
Михайлики к ней пришла повитуха и рассказала, что у жены старосты трудные роды.
Лангман объяснила, что нужно делать, но положение роженицы ухудшалось. Верная
долгу, Лангман направилась в дом старосты и спасла мать и ребенка. Немцы ждали, пока
она кончит работать, а потом убили ее и ее одиннадцатилетнюю дочь.
Немцы заняли Ессентуки 1 августа 1942 года. 5 августа немецкая комендатура объявила о
регистрации евреев. Было зарегистрировано тысяча девятьсот шестьдесят семь душ. Все
евреи, включая стариков и детей от десяти лет, были отправлены на тяжелые работы.
Лейтенант Пфейфер — «ответственный по еврейским делам» — истязал несчастных. 7
сентября комендант города фон Бек опубликовал приказ: всем евреям Ессентуков
предлагалось явиться в помещение «Еврейского комитета», взяв с собой носильные вещи
до тридцати килограммов, тарелку, ложку и провиант на три дня. В приказе говорилось,
что евреи будут направлены «в малонаселенные местности». 9 сентября все евреи
Ессентуков были собраны в помещении бывшей школы. Некоторые пытались кончить
самоубийством, подозревая ловушку. Так, подвесился доцент Ленинградского
университета Герцберг. Пытались покончить с собой профессор Ленинградского
института педиатрии Ефруси и доцент Мичник. Немцы их спасли, чтобы казнить вместе с
другими. Ночь обреченные провели в школе. Плакали дети. Часовые ругались и пели
песни. В 6 часов утра 10 сентября евреев посадили на грузовики и повезли к городу
Минеральные Воды. Вещи тут же были розданы полицейским. В одном километре от
Минеральных Вод находится стекольный завод. Возле него был противотанковый ров.
Туда привезли евреев из Ессентуков. Мазали губы детей ядовитой жидкостью. Взрослым
приказали раздеться: немцы складывали на грузовики одежду и обувь. Пытавшихся
убежать расстреливали. Потом начали партиями загонять в ров и убивать.
У того же стекольного завода были убиты все евреи, проживавшие в городе Минеральные
Воды, в Пятигорске и в Кисловодске. Рабочими стекольного завода установлена
мемориальная доска, указывающая, что у рва гитлеровцы замучили свыше десяти тысяч
евреев.
В Ставрополе евреи были уничтожены 14 августа 1942 года. Их также собрали обманом,
обещав перевести в «районы, свободные от населения». Потом раздели, посадили в
специальные герметические машины, где в восемь минут люди умерщвляются газами,
отвезли за город и бросили в ров. Двенадцатилетняя Лина Нанкина избегла своей участи:
мать ее не взяла с собой. Целый день немецкие солдаты, вооруженные автоматами, искали
двенадцатилетнюю девочку. На следующий день Лина, несмотря на уговоры соседок,
прятавших ее у себя, сама пошла в гестапо, сказав: «Хочу к маме». Немцы ее убили.
В городе Морозовске жил врач, обрусевший еврей Илья Кременчужский с женой, с двумя
дочерьми. У одной дочери муж был на войне, она осталась с грудным ребенком. Жена
Кременчужского была русской, она чудом уцелела. Она рассказывает: «Немцы убили
двести сорок восемь евреев. Но в ту ночь они убили семьдесят три. Они приехали к нам
вечером и закричали: «Доктор Кременчужский здесь? Собирайтесь с вашей семьей». Муж
сразу все понял. В грузовике он роздал порошки с ядом мне и дочерям. Он сказал: «Вы
это проглотите, когда я покажу рукой». Один порошок он оставил себе. Нас привели в
камеру. Там было тесно, мы стояли. Под окном эсэсовцы горланили: «Сейчас мы вас
прикончим». Дети плакали. С некоторыми женщинами сделалась истерика. Моя младшая
дочь хотела проглотить яд, но муж вырвал из ее руки порошок и сказал: «Нет, нельзя!
Представь, что будет с другими? Мы должны их поддержать и разделить общую судьбу».
Потом муж крикнул два слова по-еврейски: «Бридер иден» (братья евреи) — он ведь не
знал еврейского языка. Все насторожились. Муж сказал: «Мы должны умереть
достойно — без криков, без слез. Мы не доставим радости палачам. Я вас прошу, братья и
сестры, молчите!» Наступила страшная тишина. Даже дети притихли. С нами сидел
инженер Маргулиес. Он вдруг начал стучать в дверь и кричать: «Здесь находятся по
ошибке русские женщины». Один немец спросил: «Где?» Им показали на меня и на
дочерей. Немец вывел нас в коридор и сказал: «Завтра мы рассмотрим это дело». Потом
они начали убивать всех. Убивали во дворе. Никто не крикнул. Я хотела спасти внука, мы
убежали. Нас спрятал учитель Свищев. Это было в августе...»
В деревне близ Морозовска находились дети — они работали в колхозе. Слухи о расправе
с евреями дошли до деревни. Шесть еврейских детей в возрасте от восьми до двенадцати
лет направились в Морозовск. Узнав, что родителей увели немцы, дети пошли в
комендатуру. Там их встретили радостно и повели в гестапо. В камере находилась русская
женщина сорока семи лет, заведующая яслями Елена Беленова. Дети стали плакать.
Беленова их успокаивала, говорила, что родители живы. Измученные дети уснули,
убаюканные ею. В три часа ночи пришли палачи. «Тетя, куда нас ведут?» — кричали
разбуженные дети. Беленова спокойно отвечала: «В деревню — на работу». Об этой ночи
рассказывает Матрена Измайлова, сидевшая в той же камере. А в братской могиле в
Морозовске найдены тела Беленовой и шести еврейских детей.
В Белгороде при умерщвлении евреев была расстреляна русская студентка Тамара
Савицкая. Она была женой еврея Лифшица. У Савицкой был четырехлетний сын.
Мальчик должен был быть убит вместе с другими евреями. Мать пошла на казнь с сыном.
В Курске грудных детей ударяли головой о камень: экономили патроны. Среди убитых
были крупные врачи-специалисты — Гильман и Шендельс, которые спасли жизнь
тысячам людей. Этих старых людей убили вместе с их семьями. Уходя из Курска,
гитлеровцы вспомнили, что в больнице для тифозных лежат трое евреев. Они пришли в
больницу, они застрелили в палате двух больных тифом девушек. Из четырехсот евреев в
Курске уцелел только один еврей — инженер Киссельман, он лежал в госпитале, и
сиделка сказала немцам, что он умер.
Один еврей уцелел в Курске, одна сумасшедшая старуха уцелела в Ворошиловграде —
она убежала за город и бродила по полям, один еврей уцелел в Ростове, три еврея уцелели
в Харькове. Убиты миллионы евреев. Удушены газами. Дети отравлены.
В местечке Ляды нашли могилы еврейских детей. Ран на теле нет. Жители присутствовали
при казни: немцы брали младенцев за голову и за ноги и ударом о колено ломали
позвоночный столб, потом бросали в яму.
Когда в киевском Бабьем Яру закапывали еврейских детей, раздался отчаянный крик
девочки: «Что вы мне сыплете песок в глаза!»
В Шамово евреев убили 2 февраля 1942 года. Учительница Симкина спаслась. Вот ее
рассказ: «Мы с сестрой поцеловались, простились. У меня был сын — грудной ребенок. Я
его хотела оставить дома, авось спасется, но сестра сказала: «Зачем? Все равно убьют.
Пусть хоть с тобой умрет». Я его завернула в одеяло, ему было тепло. Сестру повели в
первой партии. Раздались выстрелы. Потом нас привели на кладбище. У меня вырвали из
рук ребенка. Начали стрелять. Я упала. Потом они били, проверяли, кто жив. Раздевали
мертвых, стащили с меня плохенькую юбку. Я потянулась к моему сыну. Он был совсем
холодный». Два дня спустя в полицию Шамова привели четырех старых евреев. Шмуйло,
семидесяти одного года, сказал: «Можете нас убить». По приказу лейтенанта Краузе
стариков били железными палками, а когда они лишались сознания, оттирали снегом.
Потом к правой ноге каждого привязали веревку, перебросили через балку, по команде
поднимали на два метра и сбрасывали вниз. Потом расстреляли.
Может быть, розовые души, живущие за тридевять земель от Шамова, от Ростова, от
Мозыря, огражденные от гитлеровцев доблестью, жертвами и подвигами России, и теперь
будут говорить о «преувеличениях пропаганды»? Пусть эти лжедобряки, которые хотят
уберечь себя от ненависти ко злу, пытаются скрыться от страшной правды. Правда их
настигнет.
В убийстве еврейских старух и младенцев всего яснее сказалась низость гитлеровской
Германии. Но разве не то же делают фашисты с русскими и украинцами, с поляками и
югославами? Как принижают человечество притворные гуманисты, стараясь выдать войну
против Гитлера за обыкновенную войну! Нет, эта война требует не только больших армий
и больших заводов. Она требует и большой совести. Пусть, кто может понять слово
человека и писателя, поймет.
Март 1944 г.
Очищение
Народы понимают, что на полях Украины, Белоруссии, Эстонии решается судьба
человечества: 1944 год определит климат второй половины XX века. Слова В. М.
Молотова о необходимости политически-морального разгрома фашизма обращены ко
всем народам и ко всем сердцам.
Бывали побежденные, у которых учились победители. Не таков фашизм, все в нем
отвратительно и бесчеловечно. Он и поверженный может остаться угрозой, как огромный
труп, распространяющий миазмы.
На захватчика Наполеона поднялись народы: ему не покорились гордые испанцы; он
узнал, что значит оскорбить Россию. Кто вздумает сравнить бесноватого фюрера с
блистательным корсиканцем? Я говорю не только о личных качествах, но и о том отсвете,
который освещал солдат Бонапарта: это был отсвет французской революции,
обезображенной и поруганной, но еще живой. Молодые русские офицеры, прогнавшие
захватчиков, увидели в Париже развалины Бастилии и начали мечтать о разрушении
«Бастилии» в России. Испанец Риего, сражавшийся против французов, вдохновился
идеями девяносто третьего года. Наполеоновские войны для Европы были не только
горем: буря разнесла семена свободы.
Что стоит за спиной гитлеровской армии? Не Декларация прав человека и гражданина, но
«Майн кампф» — этот апофеоз человеконенавистничества, корыстные расчеты рурских
магнатов, давняя мечта немецкой военщины о господстве над миром, мятеж мещан
против истории, костры, на которых пылали книги, погромы, невежество, злоба.
«Национал-социализм» (таков немецкий псевдоним фашизма) — это национальное и
социальное рабство, это — слияние классового эгоизма с племенным
самообожествлением, это — отрицание разума, поношение красоты, попрание
справедливости. Перед развалинами городов, перед пеплом и кровью вспомним о
первопричине: о сущности фашизма.
Идеологи фашизма поносят XIX век, говоря: «Это был век бесплодного разума». Фашизм
страшится мысли, познания. Прикрываясь псевдонаучной терминологией, гитлеровцы
заменили науку суевериями. Они раздали своим шаманам ученые степени. Что такое
«расовая теория», как не суеверие, которое должно оправдать разбой? Сложный феномен
национальной культуры фашисты пытаются определить формой черепа, составом крови,
размером подбородка, мастью. С такой меркой трудно подойти даже к «Каштанке»...
Гуманизм отброшен во имя племенного скотоводства.
Фашизм установил некую «иерархию» народов: на вершине лестницы, по мнению
самодовольных и невежественных бюргеров, пребывают немцы, под ними —
«нордические народы», под ними итальянцы, испанцы, французы, англосаксы, а внизу —
славяне. Гитлеровцев не смущает ни то, что Греция справедливо именуется колыбелью
европейской культуры, ни то, что религия, которую хотя бы официально исповедуют
немцы, родилась в Иудее, ни то, что человечество озаряют творения Данте, Сервантеса,
Шекспира, Мольера, Толстого.
Другие нации, зараженные фашизмом, провозгласили тот же отвратительный принцип
национального неравенства. Муссолини, ссылаясь на Юлия Цезаря, клялся, что итальянцы
выше всех. Венгры уверяют, что они породистее румын, а румыны отвечают, что их кровь
чище мадьярской; причем те и другие с равным усердием уничтожают попавших под их
иго славян. Национальная «иерархия» придумана для оправдания захватов, порабощения,
массовых казней.
В мусорной яме истории фашисты нашли антисемитизм. Перед тем как напасть на другие
страны, гитлеровцы начали в Германии убивать евреев: это было учебными занятиями
народоубийц. Они сожгли книги Спинозы, Маркса, Гейне, ссылаясь на мистическую
зловредность еврейской крови. Они доходили до «переработки» евангелия. В захваченных
ими странах и областях гитлеровцы убили миллионы евреев, не щадя ни престарелых, ни
новорожденных; не было в истории столь методически осуществленного злодеяния. Оно
вытекает из природы фашизма. Когда человек начинает говорить о том, что сосед ниже
его, потому что он еврей, негр, метис или цыган, эти слова пахнут кровью. Фашизм
начинается с предрассудков и кончается преступлениями.
Гитлеровцы заявили, что они оградят немцев от «тлетворного воздействия
интернациональной культуры». Однако в мире мысли и красоты нет таможен. Различные
национальные культуры — это не изолированные явления, а ветви единого дерева. Те же
идеи облетали все страны Европы, будь то гуманизм, вольтерьянство, романтизм. Гегель,
Фурье, Сен-Симон, Маркс волновали молодежь всех государств, предместья всех столиц.
XIX век прошел под знаком французской революции, как XX век вдохновляется образом
Ленина. Возьмем искусство Испании — в нем можно найти и пришедшую с севера
готику, и мудехар — этот вклад арабов, и гномическую поэзию евреев, и блеск
итальянского Возрождения; при всем этом испанские литература, архитектура, живопись
поражают нас своей особой национальной силой. Возьмем поэзию Пушкина, — разве не
увлекался он и французскими классиками, и Байроном? А ведь Пушкин — идеальное
воплощение русского гения. Культурная автаркия равносильна культурному оскудению.
Фашисты любят говорить о своей мнимой молодости; они повторяют эпитет «новое»:
«новый порядок», «новая Европа». На самом деле они ненавидят будущее; прогресс их
страшит. Ошибочно принимать их и за консерваторов: твердя о традициях, они отвергают
прошлое. Футурист Маринетти, шут шута Муссолини, давно требовал уничтожения
древностей Рима, предвосхищая труды немецких «факельщиков». Тем временем немецкие
единомышленники Маринетти уничтожали современное искусство, выкидывали из музеев
полотна Ренуара и Матисса, жгли книги Дарвина и Эйнштейна, строили дома, похожие на
бастионы средневековья, кричали о Валгалле и устраивали дуэли на молотах. Фашизм не
за будущее и не за прошлое, — он внеисторичен, как он аморален и бесчеловечен.
Смешно причислять эсэсовских палачей к ницшеанцам; но идеологи фашизма
приспособили слова Ницше о сверхчеловеке для своей бесчеловечной деятельности.
Гитлеровец считает, что он выше всех, что любовь, братство, сострадание принижают
«сверхчеловека»; ему все позволено — были бы кулаки. Отсюда недалеко до рвов,
заполненных расстрелянными детьми, до мрачных героев харьковского процесса.
Фашизм сделал аморальность моралью и человека, и государства. Фашизм отрицает
свободу творчества, критическую мысль, национальное и душевное многообразие. В
«глайхшальтунг», в нивелировке легко разглядеть муштру прусской военщины,
дополненную бессовестностью гитлеровцев. Немецкие солдаты и офицеры гордятся своей
моральной безответственностью; они повторяют: «За нас думает фюрер». Отказ от
собственных мыслей в их устах звучит как достижение. Здесь исчезает последняя грань,
отделяющая человека от животного, и фашистское общество уподобляется стаду
взбесившихся баранов.
Родившись в Италии, фашизм окреп и вырос на груди Германии, давно стремившейся к
завоеванию мира. Фельдфебель Квачке нуждался в «расовой теории», как в стопке
шнапса. Легкие успехи, одержанные Гитлером благодаря слепоте и беспечности многих
государственных деятелей Европы, придали фашизму дерзости. Напрасно представители
Советского государства предупреждали народы Европы о смертельной опасности, — ни
Герника, ни Мюнхен не разбудили спящих. Летом 1941 года многим на свете казалось,
что мир стоит перед катаклизмом. Героическая борьба России, победы Красной Армии,
высокая непримиримость советских граждан спасли человечество от величайшей
катастрофы. Теперь всем ясно, что Красная Армия, вместе с войсками союзников,
разгромит гитлеровскую Германию. Именно поэтому во всей остроте встает вопрос о
политически-моральном разгроме фашизма.
Наивно было бы предположить, что фашистами являются только те, кто себя ими
называет. Мы знаем, что даже гитлеровцы предпочли наименование, в котором
присутствуют слова «национальный» и «социализм». В Испании фашисты называют себя
«фалангистами». Во Франции — «народной партией», в Словакии — «гвардистами».
Финский министр Таннер, один из учеников Гитлера, показавший в Петрозаводске, что он
хорошо усвоил уроки своего учителя, является лидером партии, которая именует себя
«социал-демократами». Фашизм может отпускаться в растворах разной насыщенности; он
может ходить в форменных рубашках различной окраски: в коричневых, черных или
голубых; он может рядиться в гражданское платье, — он остается фашизмом.
Недавно исполнилось десять лет со дня фашистского мятежа в Париже. Дата 6 февраля
1934 года тесно связана с другой датой — 14 июня 1940 года, когда войска Гитлера вошли
в обезоруженный Париж. Шесть лет фашистской и полуфашистской лжи, как ржа, разъели
душу Франции.
Так называемые «квислинги», вся нечисть, которая выползает из щелей разгромленных
стран, эти жуки-могильщики, родились задолго до того, как они стали «бургомистрами» и
«старостами» Европы. Марсель Деа был фашистом и в то время, когда он называл себя
«неосоциалистом». Французский писатель Жионо, проповедник пацифизма, стал
апологетом немецкой военщины. Аморальность фашизма позволила тому или иному
расторопному дельцу, проделав пируэт, занять место в лакейской Гитлера.
Нужно ли говорить о том, что пируэт в другую сторону и попытка найти других, более
надежных хозяев не меняют фашистской сущности перебежчиков? Напрасно генерал
Франко пытается изобразить себя нейтральным. Тщетно Перуйтон и Пюше утверждают,
что они в Виши руководствовались интересами Франции. Зная Лаваля, я убежден, что он
уже разучивает трогательные романсы для заморских любителей такой музыки.
Мы видим, как здоровые чувства народов борются против заразы. Представители
подлинной Франции, приехав из Парижа в Алжир, потребовали суда над
загримированными фашистами. Гневно прозвучали в Бари речи всех честных итальянцев,
направленные против великосветского маскарада. Югославский народ отвернулся от
полуфашиста Михайловича. Поляки, которые помнят пепел Варшавы и кровь
Вестерплате, с тревогой следят за работой агентов Соснковского. Речь идет не об оттенках
политических программ, не о канонах, не о границах, не о моральной чистоте. Не для того
сыновья Советского Союза, партизаны Югославии, франтиреры Франции, патриоты
Чехословакии, Норвегии, Польши, Греции проливают свою кровь, чтобы место явных
фашистов заняли тайные.
Многие немецкие офицеры в частных беседах, в письмах говорят о 1960 или о 1965 годах:
еще не кончена эта война, а они, предвидя разгром третьего рейха, уже мечтают о
реванше. Немецкая военщина и магнаты Рура легче предадут фюрера, нежели свою мечту
о мировом господстве; в нужную минуту они попытаются сменить вывески, флаги,
фразеологию, чтобы сохранить когти и клыки. Мало обезоружить армию Гитлера,
необходимо выжечь из тела Германии опухоль самообожествления. Кровь немца похожа
на кровь любого человека, но в эту кровь проникла зараза. В очищении Германии от
фашизма заинтересованы не только ближайшие соседи этого государства — мы, чехи или
французы, но и американские фермеры. Если мы хотим спасти наших детей от новой
войны, если мы хотим, чтобы вторая половина XX века была человечней и благотворней
первой, мы должны уничтожить не только фашистскую армию, но и фашистскую школу,
фашистские суеверия, фашистские нравы. Мы должны уничтожить эрзац-фашистов, как
бы они себя ни называли. В Германии существуют люди, готовые прийти на смену
Гитлера, чтобы своими мундирами, сюртуками или рясами прикрыть кузницы Круппа.
Шахт ничем не лучше Функа, Папен — это тот же Риббентроп. Штрассер мог бы быть
комендантом Минска или Лилля; находясь в Америке, он, естественно, выступает против
Гитлера; но он старается при этом отстоять будущее воинственной Германии. Чтобы
спасти фашистскую Германию от подлинного разгрома, генералы и промышленники
рейха пойдут на любой маскарад, на эрзац-покаяние, на эрзац-миролюбие, даже на
инсценировку анархического путча.
Честности и чистоты жаждет мир. Эти строки написаны не государственным деятелем, но
писателем; область моей работы — человеческая душа. Я знаю, как опасен для юных душ
трупный яд фашизма. Суеверия распространяются быстрее, нежели познания, и легче
вырастить гангстера, чем воспитать культурного, благородного человека. Лекарства
нужно изобрести, изготовить, переслать, а микробы не нуждаются ни в лицензиях, ни в
пароходах. Английские газеты описывали погромные выходки последователей Мосли.
Недавно власти в Соединенных Штатах были вынуждены запретить пересылку по почте
периодических изданий, восхваляющих расовую ненависть; такие издания, следовательно,
продолжают печататься. Газеты Херста то оплакивают судьбу Германии, то прославляют
Франко, Петэна и Маннергейма, то возмущаются борьбой патриотов Югославии и
Франции, то негодуют — как смеет Красная Армия так поспешно бить гитлеровцев? В
Италии американские солдаты сражаются за освобождение мира от гитлеризма, а в
Америке находятся люди, которые берут под защиту Германию и нападают на союзников
США. Чем это объяснить, как не страшной заразой? Ведь эпидемия фашизма родилась не
вчера. Люди, отравленные фашистскими идеями — национальной «иерархией», расовой
нетерпимостью, мракобесием, — представляют угрозу и для своих сограждан, и для всего
мира. Человечнее уничтожить яд, нежели возлагать надежды на противоядие.
Красная Армия громит войска фашизма. Нужно полагать, что вскоре к ней присоединятся
армии союзников. Хочется верить, что свободолюбивые народы разгромят и
политическую основу фашистских государств. Долг советской интеллигенции, долг всех
представителей мыслящего человечества — уничтожить моральную сущность фашизма.
Да не заразит мертвец ни одной живой души! Мы должны изобличать все пережитки
фашизма, чем бы они ни прикрывались. Мы должны противопоставить им высокие
духовные ценности, созданные веками прогресса и укрепленные опытом молодого
советского общества. Мы не можем допустить, чтобы фашизм остался, как ил, на дне
сердца — этого не потерпит совесть.
Март 1944 г.
Наш гуманизм
Сердце обливается кровью, когда едешь по освобожденной земле и видишь, что сделали
немцы с городами, с людьми, даже с деревьями. Десятки лет Гитлер мечтал о таком
апофеозе. Я не хочу преувеличивать роли этого духовно ничтожного честолюбца. Я
говорю «Гитлер», как я мог бы сказать «Мюллер» или «Беккер». Откуда он пришел, этот
злой пигмей, чье имя теперь неразрывно связано с горем нашего века? Из подполья, из
щели. Там, в темноте и сырости полусгнившего общества, появились личинки фашизма.
Это были неудачники, оказавшиеся вне жизни, суеверные и невежественные маньяки,
завистники, авантюристы, сутенеры, мошенники, кретины. Как духов тьмы, их призвали к
жизни слепые и жадные люди денег, которые хотели остановить ход времени. Фашисты
должны были преградить путь истории миллионами человеческих трупов, потопить в
крови наш век, затемнить землю, уничтожить не только мечты человечества о лучшем
будущем, но и память о прошлом.
Когда Гитлер снимался перед развалинами Амьена или Смоленска, люди дивились:
откуда взялся этот жук-могильщик? Откуда? Из гнили и плесени. Он жил для
уничтожения. За два года до войны всесильный правитель Германии, увидав на
мюнхенской выставке картины, которые не пришлись ему по вкусу, вынул из кармана
перочинный нож и стал полосовать холсты. Один из приближенных Гитлера
рассказывает, что в молодости будущий фюрер мечтал о «расчистке Европы» — люди,
народы, города представлялись ему деревьями, которые надо вырубить. Приятель фюрера
Муссолини, будучи подростком, спрашивал: «Достигнет ли наука такой высоты, чтобы,
заложив достаточное количество динамита, взорвать земной шар?» Ученые Германии
старались первыми приблизиться к идеалу: они сидели над первыми набросками
«душегубки». «Зона пустыни» — так они окрестили свои достижения.
Глядя на развалины Новгорода и Чернигова, мы можем сказать, что не только наш
народ — все человечество обеднело, лишившись неповторимых памятников. Народ растет
и меняется, но есть нечто объединяющее его длинный, извилистый путь. Когда-то наш
народ вкладывал в древние соборы свое понимание истины, справедливости, красоты.
Конечно, по-другому смотрит человек нашего века на эти памятники, но он чувствует в
них тепло своей истории. Есть в искусстве нечто, перерастающее границы времени. Разве
не восхитится человек, далекий от всякой религии, куполом Софии или красками Андрея
Рублева? В Оксфорде, в Филадельфии, в Пуатье сидели люди, которые посвящали годы
своей жизни изучению храма Спаса в Нередицах. Немцы его взорвали. Может быть, среди
этих факельщиков были и археологи. Но что значит профессия рядом с сущностью, а
природа фашизма — это уничтожение. Немцы хотели опустошить не только наши
закрома, но наше сознание, наше сердце.
Глядя на плодовые сады, срубленные немцами, я понял, о чем лаял по ночам маленький
фюрер: он вызывал смерть. Круги вокруг сердцевины дерева понятны человеку, они как
бы сближают жизнь яблони с жизнью девушки. Я видел не раз стариков, которые сажали
крохотные деревца. Они знали, что умрут, не увидев плодов, — плоды достанутся детям.
В этом правда жизни. Есть деревья, которые видели славу наших дедов, под которыми
мечтал лицеист Пушкин, тень которых прикрывала великие могилы. Вырастить дерево
долго и трудно: нужны для этого и дожди, и солнце, и человеческий пот. Немцы рубили
деревья Царского Села и Михайловского, рубили яблони, на которых еще содрогались
яблоки, розовые, или золотые, или бледно-лимонные, антоновки, крымские, ранеты,
наливные, анисовки, кальвиль, апортовые, коричневые — соки и запахи земли.
Женщина знает, что значит выносить, родить ребенка. Много в этом горя и гордости.
Потом начинается подлинная страда матери: не застудить, защитить от множества
болезней, вынянчить. Когда ребенок начинает говорить, когда он, спотыкаясь, идет от
отца к матери, близким это кажется чудом. Да разве не чудо человек? Как просты самые
сложные машины по сравнению с человеком, который их изобрел! Настает час —
рождается Пушкин, рождается Толстой, рождается Мечников. Кто знает, кем станет этот
ребенок, что сейчас играет с пустой жестянкой? Да и не в одних гениях волшебство
человеческой жизни. Часто говорят: «обыкновенный человек», а это все равно что сказать:
«обыкновенное чудо», — ведь жизнь каждого человека прекрасна, сложна и необычайна.
Он прокладывает дороги через океаны, он превращает пустыню в сад, он строит
изумительные города. Что может быть выше человека? И вот настойчиво, аккуратно,
педантично фашисты заняты одним: они убивают людей. Каждый знает, сколько
прекрасных людей погибло от рук немцев. Многие из них погибли на самой заре своей
жизни, когда об их талантах, об их душевных богатствах знали только близкие. Я не знаю,
кем бы стали Зоя Космодемьянская и Олег Кошевой, если бы их не убили немцы. Читая
дневники Зои, слушая рассказы о Кошевом, понимаешь, что это были высокоодаренные
натуры. Не будь фашистов, они проявили бы себя в иных подвигах. Я помню в
Белоруссии труп убитого немцами мальчика. Может быть, из него вырос бы великий поэт,
о котором мы все тоскуем, или ученый, химик, биолог, гениальный медик, который спас
бы человечество от рака? Наш народ талантлив и душевно щедр. Пришли фашисты:
газовые автомобили, рвы и овраги, заполненные трупами, вытоптанные человеческие
нивы.
Все люди, все народы созданы для счастья. Но без лжи, без глупого хвастовства мы
можем сказать, что русский народ острее и полнее других осознал ценность человека.
Иностранцы называют русскую литературу: Толстого, Достоевского, Чехова, Горького —
самой человечной литературой. Никакая мишура, никакие условности не мешали русским
писателям разглядеть высшее благо: человеческую жизнь. В песнях, в сказках, в легендах
народ повторял то, что выражено поговоркой: «Душа не сосед — не обойдешь». Был наш
народ душевным и совестливым.
Революция расширила понятие гуманизма. Мечтам она придала плоть. Конечно, в годы
великих бурь трудно бывает не только тростнику — и рослому дереву. Но я вспоминаю
Москву 1920 года. Голодно тогда было. Советская республика отражала удары врагов. В
Москве росли сугробы, не было ни трамваев, ни фонарей. Одиноко, как маяк, светилась на
Свердловской площади надпись, сделанная из электрических лампочек. В других странах
так светятся рекламы автомобилей, духов или ликеров. Три слова горели в черном небе
иззябшей Москвы: «Дети — цветы жизни». С этими словами вышла в дорогу наша
Республика. Много лет спустя я как-то был в сельских яслях. Крестьянка, которая
ухаживала за малышами, мне важно сказала: «Тише! Сейчас мертвый час — дети спят...»
Их лелеяли, как принцев. Немцы кидали их живыми в могилу... Так столкнулись жизнь со
смертью, советский гуманизм с человеконенавистничеством.
Говорят, что теперь не время думать о ценности человека: идет страшная и беспощадная
война. Но наши воины не автоматы и не фашисты: они знают, во имя чего идут на смерть.
Мы защищаем от фашистов человека, его прошлое и будущее, его достоинство, его право
быть своеобразным, сложным и большим. В одном дневнике немецкого офицера я
прочитал следующие строки: «Кажется, что люди, никогда не страдавшие головной
болью, не понимают, что это значит. Когда при мне говорят о любви, я отсутствую. Я не
только никого не люблю, но чувство связанности с женщиной, с приятелем, а тем более с
детьми мне представляется оскорбительным...» Я не знаю, убивал ли этот немец детей, но
он спокойно мог бы кинуть младенца в колодец. В нем пустота, зияние. И вот такие
напали на нас. Они напали на другие страны. Они принесли столько горя людям, что,
кажется, все реки Европы: и наша красавица Волга, и тихая Сена, и Молдова, и Дунай —
стали солеными от женских слез.
Кто же теперь гуманисты? Люди, которые пытаются спасти палачей, или наши солдаты с
их высоким обетом: «Смерть фашистам»? Я знаю, что наши танкисты, которые давят на
Украине детоубийц, наши снайперы, которые считают число убитых немцев, как некогда
считали число добрых дел, наши пехотинцы, в неудержимом гневе идущие на запад,
защищают не только нашу землю, но самые высокие ценности человечества. Их
благословляют все матери мира. И все мыслители, все художники, все творцы видят в них
защитников подлинного гуманизма. А если сейчас женщина смотрит на новорожденного,
если девушка в счастье первой любви повторяет имя возлюбленного, если прорастает
зерно, из которого через сто лет вырастет ветвистое дерево, если на школьной скамье
сидит новый Шекспир и новый Толстой, то это только потому, что Красная Армия
побеждает смерть, топчет фашизм, убивает немецких человеконенавистников. Кровь на
штыке бойца — это заря счастья, это спасение человека.
18 марта 1944 г.
Мартовские иды
Середина месяца в римском календаре называлась идами. «Ты погибнешь в марте», —
предсказали Юлию Цезарю. Пришел март, и Юлий Цезарь говорил: «Я жив». Ему
отвечали: «Иды еще впереди». Он погиб, когда пришли мартовские иды. С тех пор
деспоты неизменно страшились этих слов: «мартовские иды».
До недавнего времени Гитлер думал, что март — хороший месяц. Разве не в марте он без
единого выстрела захватил и Вену и Прагу. Теперь суеверный фюрер должен трепетать:
он увидел, что такое мартовские иды.
Красная Армия, как разгневанный океан, сметает все преграды. Еще вчера Берлин уверял:
«Буг — это плотина, о которую разбиваются все атаки русских». Буг позади. Красная
Армия вышла к Днестру. Дивизии Манштейна мечутся по размытым весною южным
степям. Они теперь узнали, что такое Справедливость.
Они были на Волге. Теперь мы на Днестре. Таков пройденный путь. Кто же после этого
усомнится, что мы будем на Пруте, на Висле, на Одере и на Шпрее?
Немецкая сводка гласит: «Немецкие войска сохраняют в своих руках инициативу». Они
бегут. Они теряют и города, и танки, и шлемы, и штаны. А Гитлер еще пробует
охорашиваться. Да, они сохраняют в своих руках инициативу — инициативу бегства.
Красная Армия на Днестре — это страница истории. Для фрицев Манштейна уже
наступили мартовские иды. Они скоро наступят и для всей Германии. Не в марте — мы не
педанты, но они наступят, мартовские иды, дни расплаты.
Он еще недавно говорил, этот бесноватый: «Мое солнце высоко». Теперь он видит
кровавый закат: наперекор привычкам, солнце Гитлера заходит на Востоке.
19 марта 1944 г.
К ним!
Двести пятьдесят дней Красная Армия наступает без передышки. Я знаю полки, которые
прошли от Мценска до Кременца, от окрестностей Курска до Карпат, от Белгорода до
Молдавии. Двести пятьдесят дней в жизни человека небольшой срок — трудно построить
большой дом или написать большую книгу. Но в двести пятьдесят дней Красная Армия
изменила облик мира: в июле 1943 года враг стоял неподалеку от Москвы, на
тургеневской земле, в марте 1944 года Красная Армия подошла к Румынии и Польше.
Двести пятьдесят дней... Один не походил на другой. Менялись картины войны. Были
березы, потом липы, потом тополя, потом чинары. Бойцы переходили за рекой реку:
Десна, Снов, широчайший Днепр, Припять, Буг, быстрый и коварный Днестр, Серет...
Давно ли мир говорил о Волге? Теперь мир смотрит на Дунай. Были по пути большие
города и болота, леса и холмы, осенние дожди и весенние, метели, заносы, оттепели.
Нелегко было идти вперед. Но где теперь орловские поля? Война дошла до Карпат.
Гитлер наставлял своих генералов, осыпал их орденами, обливал их помоями, грозил,
упрашивал, требовал: «Остановитесь!» Немцы сгоняли сотни тысяч советских женщин,
заставляли их рыть рвы, воздвигать насыпи. Рабочие Тодта строили укрепления.
Немецкие газеты писали про «Восточный вал»; одна из них прошлой осенью говорила:
«Этот вал крепко стоит на месте — у него солидные ноги...» Но «Восточный вал» несся на
запад, вместе с немецкими генералами, с фрицами и сверхфрицами. У «вала» оказались
резвые ноги. Он был на Десне, и на Днепре, и на Буге, и на Днестре. Вряд ли он
замешкается на Пруте. Ведь «вал» — это не только доты и дзоты, это и душа фрица, а она
теперь переехала в пятки.
Менялись немецкие генералы: Гитлер рассчитывал фельдмаршалов, как загулявшую
прислугу. Новые генералы не могли сесть на место прежних — это место кочевало, и
преемники продолжали поспешный бег своих предшественников.
Шли с запада немецкие дивизии: из Франции, из Дании, из Голландии, из Норвегии. День
и ночь шли маршевые батальоны из Германии. Доходя до переднего края, они
разворачивались, они не могли остановить Красной Армии. «Идет пополнение», —
подбадривали немцев военные обозреватели. «Идет пополнение», — говорили
фельдмаршалы оберстам, гауптманам, обер-лейтенантам и фельдфебелям. «Идет
пополнение», — скрипели немецкие мертвецы у Днепра, у Буга, у Днестра, и тысячи
немцев исправно перемещались в могилы.
Вот он, бесноватый, герой беспримерного бега от Волги до Прута, раскидавший кости
немцев по полям и степям России, стратег Сталинграда и Корсуни, завоеватель
Ленинграда, строитель «валов» на Днепре и Днестре, поставщик экспонатов для
московской выставки трофейного вооружения, могильщик Германии, битый и жалкий. Он
еще припудривает синяки на щеках, он еще пробует прикинуться спокойным.
«На юге Восточного фронта боевая деятельность затруднялась непрекращающимися
дождями и снежными метелями».
Это фюрер продиктовал 23 марта, когда немцы удирали из Гусятина, из Залещиков, из
Вознесенска. Что же гнало фрицев — непрекращающиеся дожди или непрекращающиеся
атаки русских?
Германское информационное бюро передает обзор военных действий на Восточном
фронте: «Между Бугом и Днестром происходили бои местного значения, в ходе которых
нами захвачены пленные... Наступающие части большевиков застревают на дорогах или у
речных переправ, где они подвергаются бомбардировке. К этому следует добавить, что
советские колонны не имеют возможности укрываться, ибо в стороне от дорог повсюду
глубокая трясина... В течение 23 марта большевики пытались расширить район вклинения
в западном направлении. При этом завязались исключительно ожесточенные, успешные
для немецких войск бои... Западнее Проскурова большевикам удалось при поддержке
довольно крупных танковых сил прорвать наш фронт. После этого они повернули на юг.
Во время этой операции головные части русских были атакованы на фланге немецкими
танками».
Прочитав это, пожалуй, какой-нибудь немецкий кретин бодро крякнет: «Недурственно!
Во-первых, русские застревают. Во-вторых, им некуда укрыться. В-третьих, мы берем
пленных. В-четвертых, когда они вклиниваются, мы ведем успешные бои. В-пятых,
прорвав наш фронт, они зачем-то повернули на юг. В-шестых, мы все-таки хлопнули их
головные части». Одно непонятно: почему русские, застревающие на речных переправах,
вязнущие в трясине и разбитые немецкими танками, продвигаются каждый день на
десятки километров? По мнению германского информационного бюро, русские
застревают. По мнению фрицев, русские наседают. Скажем прямо: фрицам виднее. Что
касается пленных, то германское информационное бюро издевается над немцами: фрицам
теперь не до пленных, фрицы не успевают подбирать своих раненых. Господам из
германского информационного бюро трудно на старости лет переучиваться: они
привыкли играть на свадьбах, и теперь они весело пиликают на похоронах.
А это похороны по первому разряду. Цвет своей страны Гитлер послал в Россию. На Буге,
на Днестре, на Пруте — остатки тех полчищ, которые должны были пройти через Кавказ в
Иран и в Ирак. Здесь одиночки, ветераны Парижа, Нарвика и Фермопил, последние
запыхавшиеся нибелунги, уникальные производители, обладатели «дубовых листьев»,
уцелевшие сверхскоты первого призыва. Они могут вспомнить дни былого счастья,
барабанного боя и сала, массовых расстрелов и массовых награждений. Отсюда летом
1941 года они ринулись на восток. Они гладко начали. Они гадко кончают.
«У нас еще непочатые резервы», — успокаивает Гитлер немцев. Но вот секретный
немецкий документ. В нем идет речь о пополнениях. Гитлер здесь более откровенен. Он
говорит: «Ввиду напряженного положения с живой силой следует быть менее
требовательными к солдатам поступающего пополнения». Засим перечислены статьи,
которые больше не освобождают немцев от строевой службы, как, например, § 46 —
«явное изменение грудной клетки, препятствующее ношению снаряжения», § 47 —
«срастание нескольких пальцев правой руки», § 72 — «укороченная нога». Гитлер бросает
в бой горбунов, колченогих и беспалых. На безрыбье и рак рыба. В 1944 году и калека —
гренадер.
Год тому назад Гитлер торжественно заявил, что он создаст новую 6-ю армию вместо
уничтоженной под Сталинградом. Он набрал эрзац-солдат, он создал эрзац-армию. Где же
вторая 6-я армия? Там, где и первая: в земле. А третьей не будет. Можно заменить
здорового калекой. Калеку не заменить.
Среди развалин немецких городов, опустив шторы в машине, чтобы не увидели его
встревоженные немцы, носится по дорогам бесноватый. Он жаждет побед, как
умирающий жаждет эликсира. Он не хочет понять, что все позади: и завоевания, и
«хайль», и награды в побежденных столицах, и трофеи. Вот трубят немецкие трубачи,
бьют в барабаны немецкие барабанщики: «Победа! Гитлер завоевал еще одну страну!» Уж
не Россию ли? Может быть, Англию? Или, на худой конец, Месопотамию? Нет, Гитлер
овладел Будапештом. Это было куда легче, чем взять Сталинград... Правда, какой-нибудь
скептик спросит: «Почему бы немцам завоевывать Венгрию? Ведь венгры сражались
вместе с немцами на Дону. Венгры кормили немцев. Немецкий посол чувствовал себя в
Будапеште, как дома». Но Гитлер понимает, что 1944 год не похож на 1942-й.
Залещики — это не Воронеж. От Залещиков до Венгрии сто километров... А венгры
знают, что, вопреки всем сообщениям германского бюро, русские не любят застревать на
дорогах. И Гитлеру пришлось «завоевывать» Венгрию. Сейчас он занят «завоеванием»
Румынии и Словакии. Может быть, завтра он начнет «завоевывать» Баварию. Может
быть, послезавтра мы узнаем, что берлинские гренадеры лихо оккупировали Потсдам.
Где же победа, та, что нужна до зарезу? Мир обхохатывается: Гитлер завоевал Венгрию и
потерял Украину.
Мы подходим к тем памятным рубежам — отсюда Гитлер напал на нас. Перед нами
плененная, но неукрощенная Польша. Перед нами несчастная, многогрешная Румыния с
ее подлыми правителями и обманутым народом. Для Красной Армии нет рубежей. Ее
рубежи — это победа, это Берлин, это смирительная рубашка на бешеной немецкой
валькирии. Пусть немцы отмечают движения Красной Армии. Мы можем поворачивать на
юг, мы можем идти на север. Немцы знают: мы идем на запад, мы идем к ним — в Берлин.
У нас есть с ними разговор, и они не уйдут от этого последнего объяснения.
26 марта 1944 г.
Они отомстят за все
Ночью нас окружают тени мертвых. Горе тому, кто забудет! Горе тому, кто простит!
Был яркий летний день. По крутой улице Мозыря шел молодой немец. На его штыке еще
кричал годовалый ребенок. Немец шел и пел. На Тракторном в Харькове женщина родила
перед казнью. Немцы убили ребенка, который прожил на земле четыре часа. В Пропойске
шел на казнь Моисей Исаакович Энтинсон, 97 лет от роду, и за ним шли его правнуки.
Немцы сжигали, разрывали на куски детей, убивали без пуль: ударяли головой о дерево.
Душили в душегубках. Зарывали живьем. В Киеве, в Бабьем Яру, маленькая девочка
крикнула: «Зачем вы мне сыплете песок в глаза!» Земля шевелилась. Земля кричала. В ком
есть сердце, не забудьте этого крика. В ком есть сердце, не забудьте рвов и яров. Эти
видения мы пронесем через всю нашу жизнь.
Пусть фашисты не ссылаются на законы войны. Они убивали беспомощных, грудных
детей, стариков. Два года тому назад, в самые трудные дни, мы говорили: «Детоубийцам
не жить!» Тогда захватчики смеялись. Теперь им не до смеха. Рука Немезиды уже
стучится в ворота Германии. И теперь мы повторяем: «Детоубийцам не жить!»
Да будет наша ненависть едкой, как соль, и длинной, как жизнь!
Красная Армия идет на запад. Это идет суд. Они еще недавно были на Кавказе, немецкие
палачи. Теперь Красная Армия у Карпат. Теперь Германия трепещет перед неминуемым
возмездием. Кто привел Красную Армию к Пруту? Сталин и совесть народа.
Евреи были первой добычей фашистов. Евреи были прологом. Расправившись с евреями,
немцы начали убивать русских и украинцев, чехов и поляков, французов и греков.
Фашисты — это не просто убийцы, это народоубийцы.
Немцы думали, что народы Советского Союза в беде разбредутся. Народы Советского
Союза в беде сплотились. Нет больше евреев ни в Киеве, ни в Варшаве, ни в Праге, ни в
Амстердаме. Но вот в селе Благодатном тридцать евреев нашли спасение. Рискуя своей
жизнью, их спас бухгалтер колхоза Павел Сергеевич Зинченко. Не чернилами — кровью
лучших написана клятва дружбы. Я видел в братской могиле тела замученных немцами
детей — еврейская девочка и русский мальчик. Эти дети шли на смерть, взяв друг друга за
руки, маленькие дети с сердцем большим, как наша земля.
Немцы думали, что евреи — это мишень. Они увидели, что мишень стреляет. Немало
мертвых немцев могли бы рассказать о том, как воюют евреи. В сторону цифры! Кровь
нельзя взвесить. Дети России, граждане Советской республики, мы идем в бой рука об
руку — русские и грузины, украинцы и евреи, армяне и татары. На наших устах один
пропуск: Родина.
Я видел города Украины и Белоруссии. В них не было евреев. Люди показывали молча на
рощи, рвы, овраги. Евреи приходят с Красной Армией, бойцы и командиры. Отвоевывают
родные города. Гвардии рядовой Исаак Шпеер с боем ворвался в Бердичев. Он пришел на
улицу Шевченко. Здесь он родился, здесь жил... Он узнал, что его отца распяли, его мать и
сестру убили на Лысой горе. Час спустя рота пошла снова в бой. Шпеер погиб, штурмуя
Лысую гору: он сражался за могилу матери. Есть теперь в каждом городе, в каждом
местечке Украины и Белоруссии священные могилы. К ним вернутся живые. Еще милее,
еще дороже стала родная земля, окропленная кровью близких. Родина, город, где ты
родился, дом, где ты вырос, ты вернешься к нему, боец! Ты вернешься к нему — после
победы и после Берлина. Ты вернешься к нему, печальная беженка. Ты не перекати-поле.
Ты не залетная гостья. Нет силы, которая могла бы отлучить человека от родного гнезда.
Пусть оно разорено. Пусть навеки связано с муками близких. Ты его не променяешь на
все кущи рая. Киев и Харьков, Гомель и Минск, Винница, Луцк, Ровно, Балта, Бердичев,
Чернигов, Одесса... Здесь погибли твоя мать и твои дети. Здесь ты будешь жить, строить и
помогать, помнить все до конца своих дней.
Это не война между двумя странами. Это поединок между разумом и тьмой, между
добром и низостью. Почему на Красную Армию с упованием смотрит весь мир? Она несет
жизнь, свободу. Фашисты ненавидят евреев. Но разве евреи одиноки? Фашисты — это
человеконенавистники. Они ополчились на разум, на красоту.
В мусорной яме истории гитлеровцы подобрали антисемитизм. Они воскресили забытые
предрассудки, осмеянные суеверия. Фашистов не переубеждают. Фашистов убивают.
Советский народ выжжет фашизм. Он не потерпит на земле и эрзац-фашизма. Трупный яд
опасен для всех народов. Предрассудки распространяются быстрее, нежели познания.
Прививку нужно найти, изготовить, переслать, а микробы путешествуют без виз и без
лицензий. Да не заразит мертвец ни единой живой души! Красная Армия несет с собой
жизнь, справедливость, равенство. Это идет гроза очищения, буря возмущенной совести.
В день, когда падет проклятый фашизм, сгинут, уйдут в ночь крысы, пауки и мокрицы,
последователи глупой и жестокой ереси, именуемой «антисемитизмом». Судьба евреев
неразрывно связана с судьбой свободы и судьбой прогресса. Антисемитизм водится
только в темноте. Но вот солнце встает на востоке. И кто, слыша о победах Красной
Армии, не воскликнет: «Да здравствует свет!»
Мы побеждаем не только потому, что у нас теперь больше танков и орудий. Мы
побеждаем потому, что у нас правда. Она помогла нашей Родине выстоять в 1941-м. Годы
и годы Гитлер топтал Европу. Кто его остановил? Кто гонит его в пропасть? Красная
Армия! В этом — глубокая справедливость. Победило государство Ленина и Сталина.
Победила Россия, ее идеалы, ее культура, ее душа.
Есть в России высокая человечность. Не случайно русский народ открыл новую эру. О
братстве мечтали и Радищев, и декабристы, и Герцен, и Чернышевский, и большевики. Не
законы царей — душа русского народа скрепила связь русских евреев с Россией. В защиту
гонимых поднимались бессмертные голоса — Толстого и Щедрина, Горького и Ленина.
Родина, Россия, ее мы страстно любили и в часы ночи. Русский гуманизм для нас был
путем ко всечеловеческому, большим путем большого гения. Он был и нашим путем. Я не
стану перечислять имена, дорогие и для евреев и для русских, — их все знают. Мы
строили общий дом. С двойной гордостью мы скажем: русский народ положил конец
постыдному времени Гитлера. Как русский писатель я добавлю: как хорошо, что на
русском языке раздается команда: «По немцам — огонь!»
Велико горе каждого из нас: тень палача обошла редкий дом. Мы отвечаем не пеплом на
голове, не разодранными одеждами — огнем, огнем орудий, огнем кузниц, огнем сердца.
Они ответят за все, убийцы стариков и детей! Далек путь, но мы дойдем. Красная Армия
дойдет. Справедливость дойдет.
Я никого не хочу призывать: время слов давно миновало. В ком есть совесть, тот знает,
что ему делать. Советский народ кровью оплатил торжество справедливости — этого
никто не вычеркнет из памяти человечества. История скажет, что больше себя мы
возлюбили Родину и Справедливость. Живи, Советский Союз, твои народы, твои сады,
твои дети, твой Сталин!
2 апреля 1944 г.
Мы идем!
Я не знаю, что будут теперь делать фельетонисты? Сводки, которые диктует Гитлер,
смешнее всех пародий. 9 апреля фюрер доводит до сведения фрицев, что «на южном
участке Восточного фронта германские контрмеры вынудили советское командование
усилить свой нажим между Днестром и Прутом». Очаровательно сказано — оказывается,
что Красная Армия идет вперед потому, что ее к этому вынуждают немецкие
«контрмеры». Прочитав это, фрицы, пожалуй, тревожатся: как бы чересчур удачные
контрмеры Гитлера не принудили советское командование дойти до Берлина? 10 апреля
Гитлер успокаивает фрицев: «Противник медленно продвигается». «Медленно»? Как
сказать... По мнению немцев, Красная Армия наступает чересчур быстро. Отступающие
фрицы явно обгоняют перо фюрера. Фюрер пишет: «Между Днестром и Бугом». На самом
деле для фрицев уже позади и Днестр, и Прут, и Серет... Напрасно Гитлер сообщает, что
«дожди и таяние снегов» остановили Красную Армию. Нас не остановят ни дожди, ни
фрицы, ни сводки Гитлера. Мы вышли в путь. Мы прошли от Волги до Серета. Мы
пойдем дальше.
Пусть румынские скрипачи и мадьярские танцоры задумаются над голосом советской
артиллерии. Эти музыкальные шакалы явно не понимают человеческого языка. Может
быть, до них дойдет язык снарядов. Мы уже у них. Мы уже в доме румынского вора. Ему
остается выбор: вытянуть руки или протянуть ноги — третьего не дано.
Когда немцы ворвались в Одессу и пригнали туда румынское босячье, Гитлер послал
поздравительную телеграмму Антонеску. Фюрер писал: «Завоевание Одессы — это венец
великой Румынии. Помощь, оказываемая нам румынской армией, способствует также
окончательной победе наших войск, объединенных железом и кровью». Тогда Антонеску
помогал Гитлеру. Теперь Антонеску молит Гитлера о помощи. Но немцам не до других.
Немцы улепетывают.
Коммивояжер Риббентроп, который считается самым благовоспитанным среди
берлинских гангстеров, решил утешить румынскую челядь. Риббентроп заявил 5 апреля,
что Германия защищает себя на Днестре. Он даже неосторожно добавил, что немцы будут
защищать румынскую территорию, как Берлин. Что же, мы примем к сведению, что
Берлин они будут защищать, как защищали Днестр... Нам это подходит. Вряд ли это
подходит румынам. Скрипачам пора менять музыку. Они думали превратить Одессу в
румынский притон с немецкими вышибалами. Красная Армия выбросила всю банду — и
вышибал и скрипачей. Из «великой Румынии» ничего не вышло, кроме румынских могил
в России и русских солдат в Серете, в Дорохой, в Ботошани. Если скрипачи хотят спасти
свои скрипки, им не следует полагаться ни на кочующего Манштейна, ни на галантного
Риббентропа, ни на весенние дожди. Пора понять, что мы не шутим.
Пусть венгры подумают, что означает Красная Армия в предгорьях Карпат. Это не Дон, не
Воронеж, не Коротояк. Пять лет венгры угнетают граждан Чехословацкой республики —
украинцев и словаков — в Ясене, в Мукачеве, в Ужгороде, в Кошицах. Теперь настает
время ответа. Может быть, венгры думают, что немцы пришли к ним, чтобы их спасти?
Немцы пришли к ним, чтобы их обобрать. Немцы верны своим привычкам: перед тем как
убить, они раздевают. Пусть венгры не надеются на Карпаты. Красная Армия показала,
что для нее нет неодолимых преград. У нас есть уже прикарпатские дивизии, у нас будут
карпатские и у нас будут закарпатские. Не для того мы теперь подходим к границам,
чтобы любоваться пограничными столбами.
Древняя Прага слышит шаги Прикарпатских дивизий. 8 апреля 1944 года — это ответ на
15 марта 1939-го. Верная своему слову, старшая сестра, Россия, идет на выручку
измученной Чехословакии. Ожили Карпаты и зеленые Бескиды, насторожились Татры. В
селах Верховины пастухи и лесорубы уже слышат гром орудий: это идут русские.
Улыбаются пражане на Вацлавском наместье — они знают, что теперь недолго ждать.
Мы идем на Запад. Радуйся, Прага! Трепещи, окаянный Берлин!
11 апреля 1944 г.
Те же!
Может быть, иные думают, что немцы, отступая, становятся если не человечнее, то
безобидней? Может быть, битые немцы кажутся кому-нибудь безвредными? Нет, немцы
верны себе. Они хнычут, кричат «капут». А за час до этого они жгли села и терзали
невинных.
Два немца. Их недавно взяли в плен. Это два солдата 329-го саперного батальона Пош и
Бишоф. Теперь не 1941 год. Если верить некоторым фребеличкам мужского пола, которые
разглядывают фрицев из-за океана, немцы смущены и пристыжены. Вот что рассказывает
немец Пош:
«Я давно служу и сжег много сел. Названий всех не помню, так как русские слова мы
запоминаем с трудом. Недавно, когда мы отступали из района Пустошки, я поджег
несколько деревень — Заболотье, Васильки, Лосну. Мы работаем по двое. Каждая пара
должна сжечь три или четыре деревни. Это понятно, ведь это дело саперов. Но нам
поручают и другую работу, мы должны угонять население. А с русскими трудно
справиться, они убегают в лес. Лучше всего предварительно расстрелять или повесить
несколько человек, чтобы припугнуть других. За последние дни мы расстреляли
восемнадцать и еще повесили трех или четырех, не помню...»
Сапер Бишоф не вешал. У него свои приемы: он сжигал живых. Он говорит:
«Я не хотел специально жечь людей. Я миролюбивый человек. Но у нас было мало
времени. Часто мы поджигаем дом, а там находятся люди. Если мы начнем их выгонять,
пройдет время... Я сжег лично немного — человек семь или восемь...»
Они говорят это спокойно, деловито: жгли, убивали, вешали. Сколько горя принесли эти
два немца! Где-то бойцы ждут писем из освобожденных сел. Они будут долго ждать...
Они узнают, что сделали Пош и Бишоф с их женами, с их детьми. Васильки — чудное
русское имя, и были там дети с глазами синими, как васильки. Немцы сожгли избы, убили
детей. Немцы все те же. Безумен тот, кто надеется их образумить, усовестить, исправить.
Саперы или пехотинцы, ветераны или новички, они все повинны в черном деле, и они все
ответят, все. Пош и Бишоф не эсэсовцы, не гестаповцы — это обыкновенные солдаты
Гитлера. Глядя на них, хочется сказать: да будет наша ненависть едкой, как соль, и
длинной, как жизнь!
13 апреля 1944 г.
Торжество человека
В тихие эпохи мир иным кажется серым: черное и белое, благородство и низость бывают
прикрыты туманом повседневной жизни. Страшное у нас время — все обнажено, все
проверено — на поле боя, на дыбе, у края могилы. Величие духа показал советский народ
в дни испытаний. Я хочу рассказать историю одного человека. Как много других, она
свидетельствует о победе человека над силами зла.
Несколько дней тому назад в Москву приехал боец литовского партизанского отряда
еврейский поэт Суцкевер. Он привез письма Максима Горького, Ромена Роллана — эти
письма он спас от немцев. Он спас дневник Петра Великого, рисунки Репина, картину
Левитана, письмо Льва Толстого и много других ценнейших реликвий России.
Я давно слышал о стихах Суцкевера. Мне говорил о них и замечательный австрийский
романист, и польский поэт Тувим. Говорили в те времена, когда люди еще могли говорить
о поэзии. Теперь у нас иные годы, и я прежде всего скажу о другом — не о стихе, об
оружии.
В июне 1942 года возле Новой Вилейки взлетел в воздух немецкий эшелон с оружием.
Кто заложил мины? Узники вильнюсского гетто. Обреченные боролись. Немецкий эшелон
шел на восток: немцы готовились ко второму наступлению. Эшелон взорвали партизаны
из вильнюсского гетто. Поэт Суцкевер тогда не думал о стихах. Он думал об оружии: он
добывал пулеметы.
В Вильнюсе было восемьдесят тысяч евреев. Немцы не захотели убивать их сразу: они
желали насладиться длительной агонией. Они устроили два гетто — два лагеря
смертников. Они растянули казни. Они убивали обреченных два года — партию за
партией.
В Берлине до войны жил киноактер Киттель. Он хотел играть роковых злодеев, но даже
бездарные режиссеры «Уфы» считали, что Киттель слишком бездарен. Он нашел новое
призвание: он стал знаменитым палачом. Он убил десятки тысяч жителей Риги. Потом он
прибыл на гастроли в Вильнюс. Ему поручили «ликвидацию гетто».
Узников утром выстраивали. Они знали, что если раздастся команда «направо», значит, их
погонят на работу, если раздастся команда «налево», значит — Понары и казнь. Каждое
утро они видели тот же перекресток и ждали — направо или налево. Семьсот дней...
«Вот вам подарки», — сказал Киттель. Суцкевер узнал платье своей матери — ее
расстреляли накануне.
Сжигали живьем. Закапывали в могилу. Выкалывали глаза и выворачивали руки.
Поэт Суцкевер в первый день войны пытался пробраться на восток. У него на руках был
ребенок — чужой ребенок, ребенок друга. Суцкевер не решился бросить ребенка, и этот
легкий груз решил все — Суцкевера настигли немцы. А маленького сына Суцкевера убил
Киттель.
Что происходило в этом мире смерти, где люди ждали казни, где женщины рожали, зная,
что они рожают смертников, где врачи лечили больных, понимая, что казнь ждет и
больных, и выздоравливающих, и самих врачей?
В январе 1942 года в гетто образовался партизанский отряд. Во главе его стоял
сорокалетний вильнюсский рабочий Витенберг. Немцы узнали, что Витенберг не сломлен
духом. Они пришли за ним, он скрывался под землей. Тогда Киттель объявил: «Если
Витенберг не сдастся живой, завтра будут убиты все». Витенберг знал, что немцы все
равно убьют обреченных, но он хотел, чтобы у партизан было время уйти в лес. Он сказал:
«Горько, что я не могу застрелиться» — и, простившись с друзьями, он вышел к Киттелю.
Немцы его пытали — выкололи ему глаза. Он молчал. Суцкевер проводил его до ворот
гетто, и, вспоминая о Витенберге, он отворачивается.
Партизаны достали шрифт для польской подпольной газеты. Так узники гетто помогали
своим братьям — литовцам и полякам. Гетто было советской землей: смертники слушали
тайно радио, печатали сводки Информбюро, праздновали 1 мая, 7 ноября, 23 февраля.
В Бурбишеке взорвался немецкий арсенал. Погибли два еврея из гетто. Киттель думал, что
это несчастный случай, но это были военные действия. Двое погибли не зря.
Тиктину было шестнадцать лет. Он проник в запломбированный вагон, откуда брал
ручные гранаты. Его накрыли и ранили, когда он пытался убежать. Его вылечили, чтобы
казнить. «Зачем вы крали гранаты?» — спросил Киттель. Тиктин ответил: «Чтобы бросать
их в вас. Вы убили моего отца и мою мать».
Однажды вели на казнь очередную партию евреев. Они бросились на немцев; руками они
задушили семь немецких солдат.
Триста евреев в гетто добыли оружие. Немцы взрывали динамитом дома. Триста смелых
вырвались из гетто и примкнули к литовским партизанам. Среди них был поэт Суцкевер.
Убегавшие из гетто пробирались по трубам канализации. Один сошел с ума...
Крестьянка-литовка спрятала Суцкевера. В той деревне повесили литовца, и на виселице
была надпись: «Он укрывал евреев». Немец сказал литовке: «Ты знаешь, что там
написано?» Она ответила: «Знаю» — и спасла поэта. Советский народ знает, что
дружба — это не только слова.
В Вильнюсе работал «Штаб Розенберга» — это заведение для грабежа ценных книг,
картин, рукописей. Во главе «штаба» стоял доктор Миллер. В Вильнюс немцы привезли
смоленский музей и сдали его доктору Миллеру. В самом Вильнюсе находился институт с
лучшей в Европе коллекцией еврейских книг и манускриптов. Суцкевер думал, что он
погибнет, но он хотел спасти памятники культуры. Он спас рисунки Репина, рукописи XV
и XVI веков, письма Толстого, Горького и еврейского писателя Шолом-Алейхема.
Я сказал, что он думал об оружии, не о стихе. Но поэт всегда остается поэтом. Он добывал
пулеметы. Он ждал казни. Он видел Киттеля. И он писал стихи. Осенью 1942 года он
написал поэму «Колнидре». Ее содержание напоминает трагедию древности, но оно взято
из жизни гетто. Во дворе Лукишской тюрьмы евреи ждут казни. Старик призывает смерть.
Немцы убили его жену, четырех сыновей и внуков. Приносят раненого с перебитыми
ногами. На нем шинель красноармейца. Это пятый сын старика — двадцать лет тому
назад они расстались. Отец узнал сына, сын не узнал отца. Приходит немец-штурмовик.
Он требует, чтобы ему воздали царские почести. Раненый красноармеец кидает в немца
камень. Тогда отец убивает сына, чтобы спасти его от пыток. Этот сюжет может
показаться неправдоподобным. Но тот, кто видел Киттеля, знает, что нет предела низости,
и тот, кто провожал на пытки рабочего Витенберга, знает, что нет границ для
самоотверженности.
Поэт Суцкевер вместе с другими партизанами сражался за свободу Советской Литвы. В
его отряде были литовцы и русские, поляки и евреи. Они были спаяны не словами, но
любовью к Родине. У поэта Суцкевера был в руке автомат, в голове — строфы поэмы, а на
сердце письма Горького. Вот они, листки с выцветшими чернилами. Я узнаю хорошо
знакомый нам почерк. Горький писал о жизни, о будущем России, о силе человека...
Повстанец вильнюсского гетто, поэт и солдат спас его письма, как знамя человечности и
культуры.
29 апреля 1944 г.
Сила слова
Казалось бы, теперь не до слов: спор решает металл. Но никогда слабый человеческий
голос не звучал с такой силой, как на поле боя, среди нестерпимого грохота. Люди, живые
люди, пришли от Волги к Серету. В этом победа человека над бездушной машиной
фашизма. В этом и оправдание слова.
Я хочу сейчас сказать не о тех томах, которые мы знаем с детства. Их бессмертие
доказано годами. Над ними не властны все факельщики мира. Я хочу сказать о хрупком
газетном листе, которому положено жить один день, — о его торжестве, о силе слова
неотстоявшегося, которое похоже на дыханье, легкое облачко в морозный день.
В годы мира газета — это часть жизни, ее подробность; газету читают вечером, она
поучает и развлекает. В годы войны газета — личное письмо, от которого зависит судьба
каждого.
Фронту может присниться тыл, но тылу не приснится фронт: тыл не видит войны. И
миллионы людей жадно ищут в газетах статью, помеченную: «От военного
корреспондента». Они хотят найти подтекст к скупым словам сводок. Да и фронтовик
хочет взглянуть на себя, понять характер этой войны, причину успеха или неуспеха,
природу врага, его нисхождение, подъем нашей армии. Военные корреспонденты — это
глаза страны и это скромные люди, капитаны, майоры или подполковники, которые делят
с армией все трудности походной жизни.
Военный корреспондент во время операции — на КП. Кончен бой, другие отдыхают, а
военный корреспондент при тусклом свете коптилки в блиндаже или в хате пишет статью.
Ему приходится думать и о стиле боя, и о стиле письма. Он едет ночью в непролазной
грязи, вытаскивая «эмку». Он проталкивает свою статью по проводу, как проталкивают
вагоны на узловой станции. Порой оказывается, что передача запоздала, что описание
штурма города Н. устарело, так как уже взят город М... Какой неблагодарный труд и какая
неприметная отвага.
Я знаю, что военному корреспонденту часто не хватает перспективы: он в гуще боя. Как
солдат, он видит только такой-то участок, таких-то людей. Весной 1944 года читатель
пресыщен эпизодами, он жаждет обобщений, эмоциональных выводов, мысли. Но
вспомним первый год войны. Тогда всего нужнее было слово, и слово себя оправдало.
Евгений Петров помог стране и миру увидеть бои за Москву. Он знал, что значило взять
Медынь и Юхнов, и он сумел об этом рассказать. Он погиб, возвращаясь из Севастополя,
и его имя чистейшего человека, веселого писателя и смелого солдата осталось связанным
с севастопольской эпопеей. Борис Горбатов писал тогда романтично, приподнято и в то
же время искренне. Мы увидели горе Юга и человека, который стоял насмерть. Север
ожил в очерках Константина Симонова. Север был как бы символом неуступчивости и
непримиримости. В дни обороны Москвы народ зачитывался очерками Евгения Кригера.
Нужно съесть с войной пуд соли, чтобы разгадать войну, а соленая у войны соль...
Василий Гроссман просидел в Сталинграде все время, пока длилась беспримерная
оборона этого города; и он сумел показать скромных людей, которые стали героями,
подвиги, близкие древним мифам и неотделимые от сердечной чистоты, простоты
вчерашних учителей, рабочих, инженеров, агрономов, крестьян.
Когда военный корреспондент — писатель, прозаик или поэт, он невольно думает не о
самом событии, но о его участниках. Корреспондент «Красной звезды» Олендер страстно
любил поэзию. Я помню, как в приднепровском селе он читал мне стихи... Это был
человек с большой военной культурой. Он видел в войне творчество, он прислушивался к
дерзаниям, рутину он ненавидел и в поэзии и в тактике. Он был фанатичным тружеником.
Его статьи, подписанные псевдонимом полковника Донского, помогли многим молодым
командирам разобраться в наступлении. Без малого три года проработал, точнее,
провоевал Олендер, прошел с армией от Сталинграда до Западной Украины и погиб, как
солдат, от пули.
Лев Иш был мирнейшим газетным работником: он правил статьи других. Однажды ночью
ему принесли корреспонденцию из Ельни: это было осенью сорок первого. В очерке Иш
увидел свое имя: корреспондент рассказывал, как немцы зверски убили отца Иша. Он не
мог больше править статьи; он потребовал, чтобы его послали на фронт. Он хорошо
писал; но на фронте он мечтал о другом: о судьбе солдата. Он оказался в осажденном
Севастополе; за десять дней до смерти он писал другу: «Я с завистью вижу, как другие
стреляют в немцев и могут это делать не раз в месяц, а каждый день...» Лев Иш и до того
ходил в разведку. Настали трагические дни. На мысу последние герои Севастополя еще
сражались. Среди них был Лев Иш; он погиб с винтовкой в руках.
Писатель Гайдар был великаном с детской душой. Окруженный немцами, он ушел к
партизанам. Он погиб с партизанами и погребен на берегу Днепра. О нем писали его
боевые друзья: «Это был человек беспримерной храбрости...» Писатель Крымов,
оказавшись в окружении, боролся до последнего часа. Его письмо жене сохранил
украинский крестьянин. Письмо, написанное осенью 1941 года, полно верой в победу, и
есть на этом листке кроме слов кровь писателя-воина.
Бесстрашно работал фотокорреспондент Калашников. Скромный и смелый человек, он
погиб недавно у Севастополя. Он всегда рвался вперед: не ради славы, — он хотел, чтобы
народ видел героику войны.
Далеко от Москвы до степей Молдавии, до болот Полесья. Когда московские газеты
приходят на передний край, они кажутся журналами, у них нет больше ни первой полосы,
ни четвертой — новости уже известны фронту: там своя печать. Под артогнем майор
пишет передовую. Ночью при свете коптилки капитан составляет заметку о бое, который
только что кончился. По радио принимают сводку, телеграммы. Утром газеты «За
родину», или «На разгром врага», или «Сын отечества» прочитают все бойцы. Они
узнают, что произошло на огромном фронте от Баренцева моря до Румынии; они узнают
также, что бойцы гвардии майора такого-то заняли Безымянную высоту, и что сержант
такой-то при этом уничтожил девять немцев; они узнают о воздушных бомбардировках
Германии, о возрождении Донбасса, о борьбе солдат Тито. Они увидят портрет любимца
роты и стихи, написанные известным поэтом, а может быть, мечтательной связисткой.
Я привез в одну армейскую газету американского журналиста Стоу. Он побывал на пяти
войнах, изъездил весь свет. Он стоял, очарованный, перед девушкой-наборщицей. Стоу
видел линотипы и ротационные машины газет с многомиллионным тиражом, но он сказал
мне: «Это самая изумительная газета мира...» Может быть, он почувствовал, что за
бледной, серой краской скрыта кровь?..
Я видел, как делали газеты на фронте, как набирали их под обстрелом и корректировали
полосу, когда наверху кружил другой «корректор» — «рама»... Журналисты пишут в
морозных землянках, на болотной кочке, пишут стоя и лежа. Пишут — как воюют. Такой
печати не было и нет ни в одной армии мира; и если наши журналисты гордятся Красной
Армией, то наши воины вправе гордиться фронтовыми журналистами.
Есть среди фронтовой печати и большие газеты, не уступающие столичным, есть и
крохотные листки. В осажденном Ленинграде выходила фронтовая газета на прекрасной
бумаге, с фотографиями, с рисунками, с превосходным литературным материалом. Разве
это не чудо? И разве не чудо, что, когда дивизия наступает от Днепра до Карпат, за ней
поспевает ее газета?
Во фронтовой печати пишут и знакомые стране журналисты, и новички. Почти три года в
одной из таких газет работает Долматовский. Как не вспомнить о журналисте Борзенко,
Герое Советского Союза? Он умеет писать. Он умеет не только писать. И настал час,
когда он предпочел автомат. Напрасно редакция отзывала его: «Задание выполнено». Он
знал, что есть и другое задание — он освобождал Крым.
Передо мной маленькая дивизионная газета «За победу». Заголовок «Будни поваров». А
под ним: «Повар Сус на недолгое время оторвался от поварской работы. Уничтожив
четырех немцев, он снова вернулся к своему делу...» Пожалуй, читатель решит, что это
наивность редактора — какие же тут «будни повара»? Но на войне другой климат. Бывает,
что и писатель берет автомат и что повар забывает о каше. Война — это жизнь, но трудно
вместить войну в жизнь — она переходит через все грани.
Замечательный французский журналист и писатель Жюль Валлес сказал: «Достаточно
описать Галифе, чтобы его убить». Если мне возразят, что фашистов не пробьешь словом,
я отвечу, что фашистов убивают железом, но это железо связано со словом. Не
абстрактный ветер истории раздувает гнев в сердце солдата, а слабое человеческое
дыхание. Говоря о чистоте и мужестве, журналист, даже самый беспомощный, становится
пророком, который углем жжет сердца. В дни сверхмощных танков и многотонных бомб я
все же верю в тебя, кусочек дерева с металлическим острием — перо, в тебя, человеческое
слово!
6 мая 1944 г.
Началось!
Войска наших союзников высадились на побережье Ла-Манша. Мы как бы слышим
раскаты грома, и в них мы различаем поступь истории. Мне хочется воскликнуть: друзья,
в какие дни мы живем!
Они перед нашими глазами, незабываемые даты:
2 февраля 1943 года — победа в Сталинграде.
7 мая 1943 года — победа в Тунисе.
12 июля 1943 года — начало нашего великого наступления.
6 ноября 1943 года — Киев.
2 апреля 1944 года — Красная Армия в Румынии.
К этим датам прибавилась еще одна: 6 июня 1944 года на песчаном побережье Нормандии
началась гигантская битва.
Мы столько раз повторяли: «Если бы!..» Мы столько раз слышали: «Накануне решающих
боев...» Как хорошо, что это позади! Как хорошо, что решающие бои начались! Забудем о
сослагательном наклонении. Нам больше не придется прибегать к глаголам в будущем
времени. То, чего мы ждали, свершилось: начато наступление на Германию с Запада.
В этот светлый день солдаты Красной Армии с гордостью вспомнят былые горькие дни.
Когда Гитлер напал на нас, германская армия была первой армией мира. Немцы тогда не
боялись ударов с Запада. Ла-Манш в те времена был для них Дюнкерком. Если Ла-Манш
стал для них Гавром и Шербуром, в этом также заслуга Красной Армии. Три года мы
сражались против лучших дивизий Гитлера. Мы узнали все — и горе, и смерть друзей, и
пепел родного гнезда. Наши орудия пробили брешь в «атлантическом вале», ведь три
долгих года мы уничтожали немцев, их генералов, их лейтенантов, их фрицев, их «тигры»,
их «мессеры», их веру в победу. Кровь России разъела камни немецкой крепости.
Плоский песчаный берег. Когда-то здесь были гостиницы, виллы. Парижане загорали на
мирных пляжах... В часы отлива океан уходит очень далеко. Он яростно кидается на
землю, когда начинается прилив. И прилив начался: рано утром тысячи транспортов
подошли к французским берегам...
Немцы изо дня в день твердили, что «атлантический вал неприступен». Может быть, они
думали воздвигнуть вал из хвастливых слов, остановить союзников силами генерала от
радиовещания Дитмара? Слов нет, они укрепили побережье. Они знали, что союзники
начнут наступление. Немцы хорошо приготовились. Но генерал Эйзенхауэр правильно
сказал: теперь не 1940 год. Еще один вал приказал долго жить. Снова доказана мудрость
мужества: оно опрокидывает все валы и прорывает все линии.
Я хочу приветствовать солдат, моряков и летчиков экспедиционного корпуса. Герои
Сталинграда и Днепра гордятся своими друзьями по оружию. Война перешагнула через
Ла-Манш, и немцы в Германии уже чувствуют на себе ее горячее дыхание. Рассвет 6 июня
был нелегким для многих и многих. На землю войны высадились ткачи Манчестера,
студенты Оксфорда, металлисты Детройта, клерки Нью-Йорка, землепашцы Манитобы,
звероловы Канады. Эти люди пришли издалека, чтобы положить конец фашистской
тирании. Солдаты, моряки и летчики Советской республики хорошо знают, что такое
война. Они изучили ее цвет и запах. Они помнят, как выглядит ночь перед атакой.
Обстрелянные солдаты России честно, по-солдатски, от всей души приветствуют своих
боевых товарищей.
В тылу у немцев высадились воздушные десанты союзников. В тылу у немцев весь
французский народ. Зеленая Нормандия, край пастбищ и яблонь, стала полем битвы. Но
Франция не только театр военных действий, Франция — это неукротимый народ. Четыре
года ждали французы этих дней. Теперь Рундштедт и Роммель узнают, что такое гнев
Франции. Историки, описывая поведение французов в бою, не раз говорили о «furia
francese» — «французском неистовстве». Отступающим немцам придется на себе
проверить эти свидетельства летописцев.
Начинается облава на зверя. Немцы много толковали об окружении. Вот он, огромный
«котел», в нем Германия будет кипеть, как грешники в сере.
В июне 1942 года газета «Дас райх» писала: «Конечно, война на двух фронтах была бы
губительной для Германии, но прозорливость фюрера состоит в том, что он учел
положение. Когда англосаксы подготовятся к операциям, Россия будет выведена из
строя». «Прозорливый» фюрер оказался жалким слепцом. Союзники наступают. Россия —
на переднем крае. Красная Армия — в Румынии, и никогда еще она не была такой
сильной, как в преддверье этого грозного лета.
Немцы обожают все «колоссальное». Их потрясает арифметика. Пусть они призадумаются
над цифрами: 4000 кораблей, 11000 самолетов. Теперь немцам придется сражаться на
нескольких фронтах. Надолго ли хватит у Гитлера и фрицев, и «тигров», и нервов?
Когда я писал осенью 1941 года: «Карфаген должен быть разрушен», это могло показаться
вызовом судьбе, теперь даже немецкий сопляк и тот знает, что Карфаген будет разрушен и
что мы будем в Берлине.
Часто говорят: «Переполнилась чаша». Да, переполнилась чаша нашего горя и горя
Европы. Три года враг терзает нашу землю. Три года мы отдаем победе наших близких и
нашу кровь. Время кончать с немцами! Наши танки рвутся к мостовым Берлина. Наши
глаза летят на Запад. Довольно немцы топтали нашу землю! Скоро русская пехота
пройдет по немецкой земле. Гнев и надежда ширят наши сердца. Вот она перед нами,
наша сестра, наша любовь — победа!
8 июня 1944 г.
Кровь и чернила
Офицер Красной Армии обратился с письмом к председателю горисполкома Херсона,
спрашивая о судьбе своей сестры Р. Ф. Сигаловой и своей свояченицы Е. Д. Черкасской.
Вместо ответа он получил свое же письмо, на конверте было написано одно слово:
«Расстреляны».
В Херсоне, как и в других городах Украины, немцы убили много невинных и
беззащитных, женщин, детей, стариков. Мы еще поговорим с убийцами: в Берлине. Мы
найдем среди палачей и тех, которые убили Сигалову и Черкасскую.
Сейчас я хочу сказать о другом: о бездушье человека, написавшего на конверте:
«Расстреляны». Может быть, у этого чиновника, сидящего в горисполкоме, нет на свете
родных, близких, друзей? Может быть, он не понимает, что такое человеческое горе? Он
даже не счел нужным написать три строки офицеру Красной Армии. Он удовольствовался
росчерком на конверте.
Великое горе, которое принесли нам фашисты, сблизило, сплотило советский народ. Мы
поняли, что все мы — одна семья. За освобождение Украины умирали сибиряки, кавказцы
и северяне. Один человек льет свою кровь за родину, а другой жалеет каплю чернил,
минуту своего времени. Разве это допустимо в Советской республике? Разве не знает этот
чиновник из херсонского горисполкома, что наш долг — смягчать боль каждого
гражданина, что мученики, убитые фашистами, стоят перед глазами нашего народа, что их
могилы священны и что память о них ведет Красную Армию на запад?
Мы гордимся воинами, которые сейчас на фронте судят убийц женщин Херсона. И нам
стыдно за того человека, который не понимает ни горя офицера Красной Армии, ни
совести нашего народа.
17 июня 1944 г.
20 июня 1944 года (Три года)
До войны мир плохо нас знал. Уже свирепствовала фашистская чума, а многие слепые
демократы старались оградиться санитарными кордонами не от очагов заразы, а от
страны, которая на пути социального прогресса опередила другие. Европе грозило
великое затемнение, а дурные пастыри заслонялись от света. Я читал десятки книг,
посвященных нашей стране и написанных иностранцами. В них было много живописных
анекдотов и мало исторической перспективы. В них поражало отсутствие прозрения,
потеря чувства пропорций. Иностранные туристы охотно останавливались на дорожных
ухабах, на тесноте в московской квартире, на плохой обуви. Все это было правдой, и все
вместе это было ложью: детали мешали авторам разглядеть целое. Они не увидели страну,
которая сказочно росла, не поняли, что мы жили на лесах, что обуть двести миллионов
труднее, чем обуть двести тысяч, не прислушивались к разговорам в тесной московской
квартире, из которых они могли бы понять, что наш народ приобщился к знанию, что он
стал хозяином государства. Снисходительно отмечая отсутствие того или иного предмета
комфорта, они забывали, что по соседству с нами гитлеровская Германия и что мы
должны думать об обороне.
За границей Россию изображали как «колосса на глиняных ногах». Три года тому назад
это сравнение приводило немцев в экстаз, и оно заставляло некоторых американцев
преждевременно нас оплакивать. Первые месяцы войны как бы подтверждали этот навет:
издали люди не видели, что мы отступали, но не уступали, что в беде страна крепла, что
заводы, перекочевав на восток, удесятерили продукцию и что солдаты, отходя, думали о
наступлении. Теперь салюты Москвы говорят то, что оставалось непонятным
чужестранцам, — у колосса крепкие ноги.
Казалось, мы должны были изнемочь после трех лет кровопролитной войны, но даже в
самые блистательные эпохи, когда Вольтер льстил Екатерине или когда Наполеон пал под
русскими пиками, даже тогда Россия не мнилась миру такой мощной, как теперь. Три года
многое изменили. Мы были первыми солдатами Сопротивления, и мы будем первыми
кузнецами победы.
Эта победа не далась нам даром. Мы ее оплатили кровью лучших. Мы во многом
отказывали себе ради детей. Мы думали, что им суждено счастье. Им были суждены
страшные бои.
В поте лица своего мы строили страну. Мы гордились нашими городами. Наша жизнь
была необжита, как новая квартира, она пахла известкой, клеем, олифой. Немецкий
танкист Гейнц Кальвой из дивизии «Мертвая голова» рассказывает: «Указывая на
горящий дом, гауптшарфюрер Лютце кричал: «Этот замечательно горит! Так должно быть
со всеми домами». Мы танцевали и пели вокруг горящих домов»... Да, они превратили в
пепел труд поколения. Они назвали «зону пустыни» «высшим достижением немецкого
военного гения».
Они отняли у нас реликвии. В Ясной Поляне они облюбовали дом, где жил Лев Толстой.
Они устроили в нем конюшни. В музее Царского Села они устроили вошебойку. Из золота
Новгородского кремля они сделали стаканы и пепельницы.
Они украли у нас доверчивость, доброту. Они заставили мирнейших людей благословлять
оружие. Мы стали мудрыми, и эта мудрость тяжела, как камень.
Я напомню: это было ровно три года тому назад. Вася с припухлым детским лицом
терзался: что лучше — история или лингвистика? Председатель колхоза «Заветы Ильича»
мечтал о премии на сельскохозяйственной выставке. В Парке культуры ракеты чертили
слова счастья. Молодой учитель Бобров шептал Оле: «Мы поедем с тобой в Крым». «К
августу достроим поселок», — думал, засыпая, архитектор Чебуев. В пьесе «Машенька»
старый профессор бормотал: «Где-то война, а мы трудимся», — и ему аплодировали.
Ревновали: она улыбнулась другому. Терзались: трудно снять дачу. Гадали: каким будет
июль, погожим или дождливым? На следующее утро (это было в воскресенье) Москва
проснулась беспечной, по-летнему растомленной. Мысли шли к сирени, к лесу, к отдыху.
А по дорогам Литвы уже неслись обезумевшие женщины, и кровь пограничников уже
горела на зеленой траве. Раздался хрип радио: «Граждане...»
Они долго готовились. Они обдумывали каждый шаг. Мюллер шел в Киев. Шульц шел в
Ленинград. Квачке торопился в Москву. Их были миллионы, буйных и кичливых, они в
нетерпении перебирали ногами, как застоявшиеся лошади. Профессора Иены, Марбурга,
Гейдельберга, Бонна им читали лекции: о дворцах Петербурга, о свойствах русского
чернозема, о древнем пути в Индию, об уральской руде. Они стояли в городах
растерзанной Польши: студенты, скотоводы, пивовары, метафизики, колбасники,
дуэлянты, воры, полицейские, сверхчеловеки, коммивояжеры, педерасты и бароны.
Среди них был Шрамке, который стащил в Париже восемь пар часов, Штольц, который
изнасиловал пятнадцать полек, и Гайнц, который, взобравшись на Акрополь, отбил у
Афродиты мраморный палец. У них были справочники: «Русские — низшая раса,
созданная для повиновения». У них были словарики: «Давай корову. Становись к стенке.
Ложись со мной спать. Копай могилу». У них были компасы, чтобы не заблудиться в
сибирской тайге. У них были карты, чтобы пройти напрямик в Иран. У них были мощные
танки, пикирующие бомбардировщики, порхающие минометы и автомобили всей Европы.
У них были оберфюреры, зондерфюреры, штурмбаннфюреры, ротенфюреры,
штандартенфюреры, шарфюреры, штафельфюреры, группенфюреры, и у них был фюрер,
ефрейтор, который плюнул на Европу с Эйфелевой башни. В самую короткую ночь года
они ринулись на восток. Они стреляли из автоматов в детей. Они давили танками женщин.
Они жгли города. Они плыли, ползли и летели.
Это было всего три года тому назад. Как давно это было! Защищая Ленинград, погиб
председатель колхоза «Заветы Ильича». Учитель Бобров убит у Сталинграда. Его Оля —
связистка, сейчас она в Румынии. Архитектор Чебуев — командир саперного батальона,
он дважды был ранен и прославился при переправе через Днепр. Вася не стал ни
лингвистом, ни историком, он — разведчик. Автора пьесы «Машенька» убила бомба.
Люди теперь гадают: каким будет июнь и где мы начнем наступать?
Чтобы глина стала кувшином, надо ее обжечь. Суда смолят и сталь остужают. Мы узнали
закал. О зрелом гении говорят: «Он достиг детской простоты». Это неточно: есть простота
начала и есть другая простота — мудрости. Между ними часто вся жизнь. Кто знает, как
далеко мы шагнули за три года? На полях боя мы увидели то, чего не было в книгах.
Жизнь оказалась проще и сложнее. Суровый солдат улыбнется ребенку или цветку, но
сотни вздорных радостей и ничтожных горестей, три года тому назад волновавших его,
теперь в нем вызывают пренебрежение. Он понял, что счастье не электрическая лампочка
(повернешь — и вспыхнет), а та искра, которую высекают из кремня. Он теперь
предпочитает чащу проложенным дорожкам. Он узнал, что слова условны, а кровь вязка.
О человеке говорят: возмужал. О народе мы скажем: возрос.
Есть связь между душевным опытом каждого фронтовика и знаменами гвардии. «Прицел
меньше один», — говорит лейтенант, он вызывает огонь на себя. Он не ищет смерти и не
боится ее, он понял, что смерть входит в жизнь наравне с цветами и девушками. Этот
лейтенант не философствует — ему недосуг, он говорит о дистанциях, о почте, о щах. Но
он и впрямь стал философом: он осознал жизнь.
У нас были до войны высокие идеи, богатейшая, страна, таланты, возможности. Нам
порой не хватало одного: опыта. В каждом деле важен не только замысел, но и
выполнение. В боях наш народ научился выполнять задуманное. Ведь если ошибется
наводчик, если поспешит снайпер, если замешкается танкист, битва будет проиграна. Я
знаю многих майоров, которые начали войну как рядовые. Важнее другое: рядовой 1944
года не прежний рядовой. На груди у нашего народа маршальская звезда. Вот почему
армия, отступавшая летом 1941 года, теперь стучится в ворота Германии.
Из тех немцев, которые 22 июня 1941-го перешли нашу границу, немного осталось в
живых. У ветеранов в голове коллекция географических названий. Где только они не
побывали! Будь они туристами, они могли бы сказать: «Мы достигли своего». Но это не
туристы, это завоеватели. Много ли им пользы от того, что они увидали горы Кавказа,
пески Египта, Волгу и Днепр? А надписи на немецких крестах от Сталинграда до Байе и
от Карелии до Ливии — это адрес-календарь вчерашней Германии. За спиной у них
развалины немецких городов. О том ли они мечтали? Они шли в Индию, в Сибирь, и вот
они на тех самых местах, где три года тому назад готовились к походу...
Они теперь говорят об обороне, значит, они потеряли войну. Англичане в 1940 году могли
стойко ожидать вторжения: они знали, что защищают свой остров, свои права, свою
свободу. Когда немцы дошли до Волги, мы не пали духом: мы защищали русскую землю
и Советское государство. У немцев не может быть того высокого сознания, которое
позволяет в беде сохранить бодрость. На Германию никто не нападал. Мы идем к ним как
истцы и как судьи. Нельзя быть подвижником с отмычкой в кармане и с детской кровью
на руках. Германия была сильна, пока она завоевывала, для набегов росли ее дети. Но
напрасно Гитлер рассчитывает на душевную силу неудачливых налетчиков.
Год тому назад немцы еще не понимали всего значения Сталинграда. Они готовились к
наступлению на Курскую дугу. Они думали отыграться «тиграми» и «пантерами». Это
наступление длилось недолго, и оно было последним наступлением Германии. Теперь
немцы угрюмо гадают: где им будет нанесен очередной удар? Наше наступление на
Выборг и взятие его лишний раз напомнило, что пришла пора решающих штурмов.
Три года войны на нашем фронте подготовили операции союзников в Нормандии.
Американские корреспонденты удивленно отмечают, что среди пленных немцев —
подростки и пожилые. Это не потому, что немки двадцать пять лет тому назад не рожали
сыновей. Это потому, что двадцатипятилетние немцы убиты в России. Теперь ничто не
спасет Германию от окружения — ни «летающие снаряды», ни порхающие фон Папены.
Котантенская операция подходит к концу, за ней последуют крупнейшие битвы.
Французские партизаны терзают захватчиков. В Италии немцы начинают походить на
итальянцев: по пленоспособности и бегоспособности. Все это только начало, но как это
начало близко к концу!
Я не говорю, что развязка будет легкой. Перед нами не абстрактный немецкий народ, а
вполне реальная многомиллионная банда убийц... Перед нами фашисты, связанные
круговой порукой. Они ищут лазейку. Они хотят сыграть вничью. Они мечтают отложить
партию на двадцать лет. Они будут яростно отбиваться, и последние «четверть часа»
будут тяжелыми. Но все равно мы будем в Берлине: это было предрешено 22 июня 1941
года, в тот самый час, когда немцы на нас напали.
Нас ведет туда справедливый гнев. Наша земля и прежде видала захватчиков. Петр пил за
побежденных шведов. Русские, придя в Париж, ласкали детей наполеоновских солдат.
Разве можно сравнить наци со шведами Карла или с французами Бонапарта? Обдуманно,
спокойно, аккуратно немцы совершали свои бесчеловечные дела — чтобы освободить
Россию от русских, чтобы показать свое расовое превосходство, чтобы развлечься.
Простить можно живого человека, а не робота, не мастера «душегубок», не «банщиков» из
тех бараков, где немцы газами убивают женщин. Можно простить за себя, не за детей. В
Мариуполе 20 октября 1941 года немцы повели несколько тысяч жителей на казнь.
Обреченным приказали раздеться. Крохотный Владя, не понимая, что его ждет, кричал:
«Мама, мы будем купаться?..» Кто посмеет простить за Владю?
В Симеизской обсерватории немцы устроили конюшню, и на площадке, где астрономы
изучали ход светил, солдаты испражнялись.
Мы не хотим разбивать телескопы Иены. Мы не хотим жечь дом Гете. Мы не хотим
мазать губы немецких детей синильной кислотой. Мы ходим одного: очистить мир от
преступников. Мы хотим надеть на Германию смирительную рубашку. Мы хотим прийти
к ним, чтобы никогда больше они не пришли к нам. Этим мы спасем не только русских
детей и Советский Союз, но все человечество.
Три года страдает моя земля... Я не знаю, каким будет день, когда мы войдем в Берлин, —
знойным, дождливым или студеным, но я знаю, что, проходя по унылым казарменным
улицам немецкой столицы, каждый из нас вспомнит июньское утро, жизнь, рассеченную
пополам. Надломив саблю над головой Германии, мы скажем: больше никогда!
Путь к Германии
Две недели я провел с наступающими войсками в Белоруссии и в Литве. Прошло время,
когда нас удовлетворяли описания эпизодов, сделанные наспех военными
корреспондентами, и еще не настало время для той эпопеи, где художественные детали
создадут нечто целое. Мне хочется рассказать о самом главном. Весь мир спрашивает
себя: что произошло в течение последних недель? Ведь еще недавно немцы были на
полпути между Оршей и Смоленском, а теперь Красная Армия за Неманом, и она спешит,
окрыленная гневом, надеждой, к границам Германии.
В предместье Вильнюса на кладбище Рос был сборный пункт для немецких
военнопленных. Шел дождь, и осыпались чересчур пышные красные розы. У ворот стояли
партизаны — светловолосый литовский крестьянин и смуглая девушка, еврейка,
студентка Виленского университета. Каждые десять минут приводили новых пленных.
Они глядели тусклыми непонимающими глазами. Бой не замолкал: он шел за дома, за
улицы в центре города. Среди мрамора и буйной травы на старых могилах сидели
пленные немцы. Один из них, капитан Мюллерх, уныло говорил: «Что случилось? Три
года тому назад мы шли на восток, оставляя вас в тылу. Мы как будто не хотели вас
замечать. А теперь?.. Немцы еще были на шоссе Могилев — Минск, а вы уже ворвались в
Вильно. Мы защищали здесь несколько улиц, а вы уже были у Немана. Теперь вы как
будто не хотите замечать нас. И я спрашиваю себя — существуем ли мы?..» Он долго чтото бубнил под дождем. Вдруг раздался острый, невыносимый крик: упала ворона,
раненная где-то на соседней улице и долетевшая до кладбища Рос, чтобы умереть у ног
немецкого завоевателя.
На следующий день летний дождь сменился осенним. Было очень холодно. Я шел по
городу к западной окраине. У лазарета Скрев еще разрывались мины: последние группы
немцев пытались защищаться в лесочке. Горели дома. На тротуарах лежали тела убитых
жителей. Мне запомнился мертвый старик: он сжимал в руке палку. Потом мы увидели
трупы немцев, брошенные машины с барахлом, с шампанским и пипифаксом, с
пистолетами и наусниками, с Железными крестами и с банками крема «для смягчения
кожи». Мы прошли в центр города, и необычайная его красота потрясла меня: холмы,
древний замок, костелы в стиле барокко, холмы и старые тенистые деревья, старые
женщины, молящиеся у Остробрамских ворот, и юноши-партизаны с гранатами, узенькие
средневековые улицы, напоминающие Краков, Вену, Париж, улица Писателей и дом, где
жил Мицкевич, изогнутые жеманные святые костелов Казимира и Анны и мемориальная
доска на православном соборе, напоминающая, что здесь, в городе Вильно, император
Петр Великий в 1705 году присутствовал на молебствии по случаю победы над Карлом
XII, постоялые дворы, где стояли гренадеры Наполеона, красота женщин и певучий
язык — крайний Запад нашей державы. Бойцы шли в атаку. Я увидел на груди бронзовые
медали с зелеными ленточками: это были сталинградцы. Они проделали путь от Волги до
Днепра, и теперь они прошли к Вилии, и каждый из них знал, что он идет через Неман к
Шпрее. Это не эпизод, это даже не глава, это торжественное начало эпилога.
Я скажу еще об одной встрече, чтобы стала яснее грандиозность происходящих событий.
Желая оправдать себя, Гитлер говорил немцам, что Нормандия его интересует куда
больше, нежели Белоруссия или Литва. Но вот на лес близ Вильнюса посыпались
парашютисты. Зрелище напоминало карикатуру на лето 1941 года. Я не знаю, надеялся ли
Гитлер с помощью этих фрицев отстоять город. Интересно другое: парашютисты, солдаты
2-й авиадесантной дивизии, прилетели в Вильно на «Ю-52» 8 июля из Нормандии. Я
разговаривал с пленным парашютистом Альбертом Мартинсом из 6-го полка названной
дивизии. За несколько дней до своего злосчастного приземления он находился в
Аббевилле и охранял стартовые площадки пресловутых самолетов-снарядов. Если Гитлер
вынужден отправлять солдат из Нормандия в Литву, значит, наше наступление его весьма
и весьма занимает...
Что же приключилось на центральном участке нашего фронта? Ошибочно думать, будто
победа далась нам легко, будто против нас оказались морально подточенные немцы. Мы
встретились не только с мощными оборонительными сооружениями, но и с отборными
войсками противника. На юге немцы были обескуражены рядом поражений. Немец на
Донце с ужасом вспоминал Дон, на Днепре он помнил Донец и, дойдя до Буга,
обремененный мрачными воспоминаниями, он становился легким на подъем. Иначе
выглядели немцы, защищавшие Витебск или Оршу: им не раз удавалось отбивать наши
атаки, и миф о немецкой непобедимости, давно похороненный на Украине, еще жил в
Белоруссии. За два дня до наступления 21 июня фельдфебель Иоганн Штольц писал в
дневнике: «Русские явно готовятся к чему-то. Пусть сунутся — это будет красивое
истребление всех советских сил...»
Даже в начале наступления немцы еще сохраняли чванливую уверенность. 24 июня оберлейтенант Гребер писал своей жене в Бад Флинсберг: «Ситуация такова, что мы считаем
русское наступление диверсией, — чтобы отвлечь внимание от главного удара на юге.
Однако небольшой отряд — рота или батальон — могут оказаться в неприятном
положении... Я считаю, что через месяц здесь будет все спокойно... Жаль мне расстаться с
пятнадцатилетней Соней, которая после войны могла бы поступить к нам нянькой, если
мы поселимся на востоке. И если ты захочешь ее взять. Она чистоплотная, работящая и
выносливая крестьянская девушка. Во всяком случае, у меня большие планы о поселении
здесь после войны. Деревянный домик в мечтах уже готов, даже клозет. Что ты на это
скажешь? С весны до осени здесь хорошо, как в горах Лаузитца, а к зиме можно
привыкнуть...» Да, как это ни звучит фантастически, обер-лейтенант Гребер 24 июня 1944
года еще мечтал о колонизации России!
Каждый, кто видел рубежи немцев, знает, что не искусство фортификаций подвело
Гитлера: у немцев было достаточно времени для сооружения оборонительных линий, и
немцы не спали. На двадцать — тридцать километров в глубину шла немецкая оборона.
Защищали эти рубежи такие крепкие части, как, например, 78-я штурмовая дивизия,
слывшая среди немцев неодолимой.
Немцы ждали удара, но не знали, когда и где в точности он будет нанесен. Они думали,
что наступление начнется в Южной Белоруссии. Однако наступление началось в
Северной Белоруссии. А когда немцы стали перебрасывать войска с Припяти на Березину,
двинулся Первый Белорусский фронт.
Артиллерийской подготовке предшествовала сильная разведка боем. Противник выдвинул
на передний край все свои силы. Зверь побежал на охотника, и охотник не прозевал —
сила артиллерийского огня была необычной, по 200–300 стволов на километр.
Если бы германское командование поспешило отвести свои войска после первых
поражений на запад, может быть, ему удалось бы спасти часть живой силы. Но немцев
еще раз погубила их спесь, их недооценка нашей мощи. Они цеплялись за землю, и земля
их проглотила. Генерал-лейтенант Окснер, командир 31-й ПД, возмущенно говорил мне,
что его дивизия не дрогнула под натиском: «Дрогнули соседи». Приятель генерала
Окснера генерал Дрешер, командир 267-й ПД, говорил своим офицерам: «Нас подвели
другие дивизии». Ганс кивает на Карла, а Карл на Фрица. Тем временем наши части
быстро продвигались на запад. Когда были преодолены все линии немецкой стороны, в
чистый прорыв были пущены конница и крупные танковые соединения. Танкисты
маршала Ротмистрова, генерала Бурдейного и генерала Обухова выбрались на простор и
понеслись к западу.
Можно бить врага, гнать врага, но, битый и отступающий, он способен собраться с силами
и дать отпор. В Белоруссии произошло нечто другое: враг был уничтожен. Немцы,
защищавшие Витебск, Оршу, Могилев, не ушли на запад: они остались в земле, либо
сидят в сотнях лагерей близ фронта, либо отнюдь не торжественно продефилировали по
улицам Москвы. Генерал армии Черняховский, один из самых молодых и блистательных
генералов Красной Армии, человек, который воюет с вдохновением, сказал мне: «На этот
раз мы не ограничились освобождением территории и уничтожением вражеской техники,
мы уничтожили всю живую силу противника». Я напомню, что генерал Черняховский бил
немцев и у Воронежа, и на Днепре; у него имеется шкала для сравнений. Напрасно сводки
Гитлера говорят об отходе, об очищении городов, — немецких дивизий, сражавшихся на
Центральном фронте, больше нет. Немцы, пытавшиеся было оказать сопротивление в
Вильнюсе, не были никогда в Белоруссии — тех, белорусских, Гитлер сможет увидеть
только во сне.
Через несколько дней после начала наступления немцами было потеряно командование:
десятки дивизий превратились в десятки тысяч блуждающих фрицев, которые уже
защищали не тот или иной рубеж, а только свою шкуру, пытаясь прорваться на запад.
Трудными лесными дорожками понеслись к Минску, обгоняя врага, танкисты-тацинцы.
Партизаны им указывали путь, строили мосты. Полковник Лосик говорил: «Шли мы там,
где только зайцы ходят». Работали над дорогой все, от бойцов до генерала; в одни сутки
прошли 120 километров; вышли в тыл отступавшим немцам; свыше трех тысяч немецких
машин с танками и самоходками шли по дороге в четыре ряда. Они не ушли: ни танки, ни
машины, ни фрицы.
Когда наши танкисты ворвались с северо-востока в Минск, немцев было в городе больше,
нежели наших, но эти немцы не походили на тех, с которыми сражались наши войска в
начале наступления, и город был к утру очищен от врага.
Когда я приехал в Минск, город горел. Взрывались дома. А жители уже выходили из
подвалов, приветствуя освободителей. Кажется, нигде я не видел такой радости, как в
Минске. Кто скажет, что значит пережить три года немецкого ига?.. А танкисты уже были
далеко на западе. Еще не успели убрать у Толочина мешанину из железа и трупов, как
началось новое истребление немцев между Минском и Ракувом. Там я видел тысячи и
тысячи машин, искромсанных танками и авиацией. Клубы пыли были начинены
немецкими приказами, письмами, фотографиями голых женщин, всей той бумажной
дрянью, которую таскали с собой недавние завоеватели. А танкисты неслись дальше, и с
трудом я их догнал по дороге в Лиду.
С завистью сказал мне капитан Мюнхарт, старый немецкий штабист: «Взаимодействие
всех видов оружия обеспечило вашу победу». Это не был фриц-капутник, нет, капитан
еще пытался себя утешить надеждой если не на победу, то на какой-то «компромиссный
исход», но о советском военном искусстве он говорил, как будто изучил наши
передовицы. Он бесспорно был прав. Могли ли танкисты пройти от Орши до Немана без
нашей авиации? Командиры авиачастей находились в танках. Летчики были глазами
наступающей армии. Прекрасные перспективные фотоснимки ежедневно показывали пути
отступления немцев. Огромную роль сыграли «Илы», они сразу нарушили связь врага,
уничтожили его радиостанции. Немец особенно нуждается в управлении:
предоставленный себе, он мгновенно из дисциплинированного солдата превращается в
босяка. Немецкие офицеры и генералы, потеряв связь со своим командованием,
окончательно растерялись. Минск был давно в наших руках, а они еще пытались
прорваться к Минску.
Как всегда, самое трудное выпало на долю пехоты, и справедливо говорит генерал
Глаголев, старый русский солдат: «Прославьте нашего пехотинца». Его прославят
историки и поэты. Сейчас я коротко скажу, что наша пехота шла по сорока километров в
сутки, что протопали солдатские ноги от Днепра до Немана, что пехотинцы выбивали
немцев из дзотов, гнали болотами и лесами, штурмовали тюрьму Вильнюса, от стен
которой отскакивали снаряды, и, не передохнув, пошли дальше. Что вело их? Что гонит
вперед? Я слышал, как запыленные, измученные люди спрашивали у крестьянок: «Милая,
далеко отсюда до Германии?..» Бойцы говорили мне: «Хорошо бы в армейской газете
каждый день печатать, сколько еще километров до немецкой границы». Сколько? Недавно
отвечали: двести. Потом — полтораста, сто. Потом... И со вздохом облегчения шептал при
мне старшина: «Подходим...» Кроме техники, кроме стратегии есть сердце, и для сердца
не было еще такой неотразимой цели, как страна разбоя: это главное направление
возмущенной совести.
Нужно пройти или проехать по длинной дороге от Москвы до Минска и дальше до
Вильнюса, чтобы понять тоску солдатского сердца. Мертва земля между Уваровом и
Гжатском: ни человека, ни скотины, ни птицы — здесь был передний край. Потом
начинается «зона пустыни»: сожженные и взорванные немцами Гжатск, Вязьма,
Смоленск. Снова поля боя и могилы, мины, проволока. Потом скелет Орши, развалины
Борисова и разоренный, изуродованный Минск. И дальше все то же: пепелища Ракува,
Молодечно, Заславля, Красного, Сморгони. Но есть нечто страшнее и развалин, и
обугленных камней, и самой пустыни: путь немцев — это путь страшных злодеяний.
Когда наши вошли в Борисов, они увидели гору обугленных трупов. Это было в лагере
СД. Там немцы держали полторы тысячи жителей — мужчин и женщин, стариков и детей.
28 июня, накануне отступления, немцы сожгли обреченных. Часть они погнали к Березине
на баржу, и баржу, облив бензином, подожгли: преступники развлекались накануне своей
гибели. Чудом спасся инвалид с деревяшкой вместо ноги, Василий Везелов: он
выкарабкался из-под трупов. Он рассказал проходящим бойцам о трагедии Борисова. И,
слушая, бойцы говорили: «Скорей бы в Германию...» В Борисове бойцы шли мимо
Разуваевки, где немцы в течение трех дней расстреляли десять тысяч евреев — женщин с
детьми и старух. Дойдя до Минска, бойцы увидели лагерь для советских людей в
Комаровке; там немцы убили четыре тысячи человек. Минчанин, танкист Белькевич,
узнал в Минске, что немцы накануне убили его сестру — семнадцатилетнюю Таню.
Нужно ли говорить о том, что чувствует Белькевич? Вот деревня Брусы. Была деревня,
теперь пепел. Бойцы обступили старика Алексея Петровича Малько. Он рассказывает:
«Вчера... Сожгли, проклятые... Двух дочек сожгли — Лену и Глашу». У Ильи
Шкленникова немцы, убегая, сожгли мать и четырехлетнюю дочь. И снова угрюмо
спрашивают бойцы, далеко ли до Германии. Возле Минска есть страшное место —
Большой Тростянец. Там немцы убили свыше ста тысяч евреев. Их привозили в
душегубках. Желая скрыть следы преступлений, немцы в Большом Тростянце жгли
трупы, вырывали закопанных и жгли. Убегая, они убили последнюю партию, сожгли и,
спеша, не дожгли. Я видел полуобугленные тела — голову девочки, женское тело и сотни,
сотни трупов. Я много видел в жизни, но не скрою — я не мог шелохнуться от горя и
гнева. Сказать, о чем думали бойцы в Тростянце? Была здесь справедливость: на
Могилевское шоссе прорывались окруженные немцы. Рассвирепев, наши бойцы дрались с
особенной яростью. Немцы не ушли от расплаты: снаряды, мины, авиабомбы, пули
настигли палачей. Был жаркий день, и нельзя было дышать от трупного смрада: сотни
немцев еще валялись вдоль дороги. На их лицах был оскал ужаса. А бойцы думали об
одном: скорее в Германию! Быстро передвигаются танки и мотопехота, но всех быстрей
идет Справедливость: это она привела нашу армию к Неману и за Неман — к
окрестностям границы.
Истребление немецких дивизий, попавших в минский «котел», длилось около недели.
Немцы не сразу присмирели. Вначале они мечтали пробраться к своим. У них были танки,
«фердинанды», артиллерия. 7 июля берлинское радио бодро передало: «Сегодня третья
годовщина германской победы у Белостока и Минска». Надо полагать, что белостокские
немцы в тот день были уже охвачены дорожной лихорадкой... Что переживали немцы у
Минска? 7 июля генералы Окснер и Дрешер отдали приказ; его текст предо мной:
«Разведку производить путем офицерской разведки... Пробиваться в западном
направлении... В целях сохранения военной тайны войскам объявлять лишь задачи дня...
Непосредственно после выполнения огневых заданий разбить все оптические приборы,
замки орудий закопать в незаметных местах... Всех солдат поставить в известность, что
необходимо бесшумно подобраться как можно ближе к врагу и молниеносно на него
напасть. Населенные пункты следует обходить... При каждом полку иметь
радиоприемники и передавать солдатам известия немецкого радио. Все явления распада
пресекать жесточайшими мерами...»
Генерал-лейтенант Окснер, говоря со мной, признался, что на следующий день его
дивизия была разбита. Сам генерал превратился в одного из блуждающих немцев, и в
плен он попал без генеральских погон: маскировался. Правда, он спесиво заявил мне, что
немецкие генералы не сдаются в плен; но этот разговор, естественно, происходил уже
после того, как генерал сдался, и мне пришлось утешить обладателя пяти орденов и
старого «национал-социалиста» арифметикой: я сказал ему, что за три недели был взят в
плен 21 генерал — по одному на день — и что он не первый, а двадцать первый.
Что происходило в самом «котле»? Еще 28 июня унтер-офицер 476-го противотанкового
батальона 78-й штурмовой дивизии Альфред Пакулль писал жене: «Что это была за
паника, что за ночь! Несемся на запад, русские — по пятам... Да, что это была за паника!
Я до сих пор не могу понять, как мне удалось выбраться? Мы шли через лес, через болота.
Я хотел спасти своих людей и прежде всего свою собственную жизнь... Я не в состоянии
этого описать... Теперь война развернулась по-настоящему, и, может быть, мне не
суждено вернуться... Кончаю, потому что надо убегать, скоро здесь будут русские...» В
записной книжке ефрейтора Гейнриха Зегерса я нашел короткие записи: «25/6. Едва
оторвались от противника. Снова брошены в бой. 26/6. Мы рассеяны. 29/6. Идем на запад.
1/7. Мы снова разбиты. 3/7. Путь на запад закрыт партизанами. Идем к Минску. 4/7.
Кольцо сомкнулось. Удастся прорваться? Или плен?» Пленные солдаты рассказывают, что
часто офицеры гнали их вперед с пистолетами в руках. На все был один ответ: «Фюрер
приказал». Были крупные отряды бродячих фрицев с генералами и с «тиграми»; были и
мелкие группы. Наши части уже подходили к Лиде и к Вильнюсу, а немцы все еще
надеялись добраться до Минска...
Я был на КП дивизии в лесочке... Мы ужинали, когда затрещали автоматы: крупный отряд
блуждающих немцев оказался рядом с нами. Два часа спустя они проникли на соседний
аэродром. Их били всюду и долго не могли перебить — ведь это были не сотни и не
тысячи, а десятки тысяч, лохмотья двенадцати германских дивизий.
Глубокий тыл на несколько дней стал фронтом. Правда, немцы здесь мечтали не о
завоеваниях, но о спасении. Однако были среди них и сильные отряды, которые
прорывались через шоссе, нападали на села, чтобы раздобыть провиант. Зверь метался: то
пробивался на юг, то поворачивал к северу.
Это были деморализованные немцы, но я хотел бы предостеречь читателей от неверных
выводов. Не потому мы разгромили немцев в Белоруссии, что они были деморализованы.
23 июня они еще верили в победу. Немцы в Белоруссии стали деморализованными,
потому что мы их разбили. Нельзя принимать последствия за причину. Конечно,
разбитые, потерявшие связь, заблудившиеся в лесах, немцы постепенно теряли не только
военную выправку, но и веру в фюрера. «Кажется, Гитлер не очень-то разбирается в
положении», — сказал мне один унтер-офицер. Перед этим он четыре дня питался
черникой, и образ жизни лесного анахорета, видимо, оказался полезным для его мозгов.
Одиночки стали сдаваться, хныкая и причитая. Я видел этих ручных фрицев, они
говорили: «Мы шли по сорок километров в день... Офицеры ехали, а мы шли... Неизвестно
куда... Потом офицеры переоделись... А мы хотим жить...» Вот такие фрицы и замелькали
в газетных корреспонденциях. Они не выдуманы, но, глядя на них, вспомним, что до этого
состояния они доведены снарядами, минами и бомбами. Ручные фрицы стали смертельно
бояться танков. За каждым деревом им мерещились партизаны. Бухгалтеры, пивовары,
псевдофилософы и мото-мешочники мало приспособлены для жизни в лесу. Один
жаловался, что ему пришлось спать на сырой траве и он от этого заболел ишиасом... Так
двенадцатилетний Алеша Сверчук привел 54 фрицев. Так корреспондент английской
газеты «Таймс», проезжая по шоссе возле Минска, неожиданно напал на трофеи — на
трех бродячих фрицев... Все это похоже на оперетку, но этой оперетке предшествовала
величайшая трагическая битва.
Загнанный в лес и окруженный 195-й полк решил сдаться. Два часа спустя парламентер
явился вторично, заявив, что полк не может сдаться, так как пришли два других полка,
которые решили атаковать русских. Действительно, два неукрощенных полка попытались
вырваться из окружения и были уничтожены. А 195-й полк, переждав в лесу шумную
ночь, наутро сдался.
Помогли Красной Армии партизаны. Видал я, как отряд «Советская Беларусь» гнал из
лесу пленных немцев: вчерашние каратели угодливо улыбались...
Все же даже эти «ручные» немцы остались дикими. Я много раз говорил, что их не
перевоспитаешь; говорю это и теперь, после грандиозной минской облавы. Вот
аристократ — обер-лейтенант фон Брокаузен, у него пять орденов и пустота в голове. Он
мне заявил: «С помощью самолетов-снарядов мы победим не только Англию, но и
Америку, а потом двинемся снова на Россию...» Вот командир 130 ПП майор Кутервальд,
который, не смущаясь, говорит: «Я верю в хороший исход. В крайнем случае мы
передвинемся несколько на запад. В истории бывали передвижки народов, например, готы
дошли до Урала. Может быть, мы обоснуемся во Франции, потому что французов не так
много, а страна хорошая...» Вот еще один кретин, капитан Зейферт из 256-го артполка.
Этот говорит: «Немецкому солдату не от чего унывать. Вам нужно наступление на десерт,
потому что вы едите хлеб и кашу, а мы едим шоколад, пьем вино, и у нас всегда
сигареты...» Я привожу эти дурацкие заявления, чтобы рассеять всякие надежды на
моральное перерождение фашистов. Многие солдаты мне говорили, что они надеются на
самолеты-снаряды и на какие-то фантастические изобретения; немцы, дескать, нарочно
пустили союзников в Нормандию, чтобы их уничтожать; Гитлер, видите ли, не отступает
на востоке, а «сокращает линии», — говорили это жалкие фрицы, продрапавшие без
передышки сотни километров и еле спасшие свою шкуру. Верно сказал мне ефрейтор
Эндердт: «Немец туп, как доска, он не способен думать, он на все отвечает: «точно так».
Другой ефрейтор, Зуббарк, подтвердил это суждение: «Наш народ стоит, как баран, и тупо
смотрит на все происходящее». А солдат Глехшмидт, тот пояснил: «Если Геббельс
скажет, что не англичане высадились в Нормандии, а немцы в Англии, у нас это примут за
чистую монету». Австриец Зауервайн, лейтенант, мне рассказывал, чем утешали себя
немецкие офицеры после разгрома в Белоруссии: «Они говорят: ведь и русские отступали
в 1941 году, ведь и англичане ушли из Дюнкерка. Я им пробовал напомнить, что одно
дело начало, другое конец и что такая катастрофа на шестой год войны непоправима, но
они, усмехаясь, отвечали, что я не настоящий немец, а австриец». А генерал-лейтенант
Окснер, вздыхая, говорит: «Маленький немецкий народ успешно сопротивляется», как
будто речь идет о бельгийцах или датчанах.
Бойцы не разговаривают с пленными, но сердцем они чувствуют, что немец остается
немцем, и бойцы говорят: «Скорей — в Германию...»
Грустны города Западной Белоруссии: мусор, зола, несколько чудом уцелевших домиков.
Ракув немцы сожгли, убегая из города. В селе Доры немцы собрали крестьян, загнали их в
православную церковь и сожгли. В Ракуве убили 1200 евреев. Жила там русская женщина
по фамилии Веревкина. Немцы ее увели. Потом нашли труп Веревкиной в лесу. Дочь 18
лет, не зная, что случилось с матерью, пошла в комендатуру. Дочь не вернулась: ее убили
немцы. Тогда семидесятилетняя старуха отправилась на розыски дочери и внучки. Немцы
убили и старуху.
Сожжен Ивенец. Там был немецкий палач по прозвищу Чех. Он сам убивал, мучил, пытал.
Он замучил 2600 жителей города.
Сожжена и Сморгонь. Здесь можно изучить «национальную политику» немцев. В
Сморгони жили белорусы, евреи, поляки. Сначала немцы убили всех евреев. Они
объявили, что Сморгонь — это польский город, и начали истреблять белорусов, а потом
Сморгонь стала именоваться белорусским городом, и немцы принялись за уничтожение
поляков, а 1 апреля 1942 года немцы присоединили Сморгонь к литовскому гау. Немцы
надеялись найти громоотвод для ненависти. Но все знают, кто виновник. Белорусы,
поляки, литовцы — все ненавидят немцев.
Красная Армия спешила на запад. Гитлер хотел во что бы то ни стало удержать Вильнюс.
Немецкие газеты не раз подчеркивали значение этого города для обороны восточных
границ Германии. Кроме того, немецкие части, еще находившиеся у Нарвы и в Пскове,
нервничали, видя, что Красная Армия подходит к Вильнюсу. Я видел немецкий план
оборонительных сооружений вокруг города. Я видел и эти сооружения... Однако порыв
Красной Армии был настолько велик, что немцы не успели защитить подступы к
Вильнюсу. Начались тяжелые уличные бои. После прорыва немецкой обороны в районах
Витебска и Орши штурм Вильнюса был самой трудной операцией.
Как я говорил, немцы не спаслись из Белоруссии. В Вильнюсе сражались новые части.
Были среди них стойкие, как, например, полки 2-й авиадесантной дивизии. Были и
плохенькие батальоны, составленные наспех из отпускников, жандармов,
железнодорожников, обозников. С 3 по 8 июля в Вильнюс прибывали подкрепления.
Пришла 671-я бригада, недавно сформированная в Данциге из отпускников, пришел 1067й полк, кое-как сколоченный в Цвикау. Гитлеру пришлось подтянуть части из Германии. 7
июля в Вильнюс прилетел генерал-лейтенант Штаэль, которому было поручено
руководить обороной города. Солдатам объявили приказ Гитлера: «Ни в коем случае не
сдавать Вильно». А на южной и на северной окраинах уже были наши части.
Бой в городе — трудный бой, тем паче в таком городе, как древний Вильно. Здесь старые
дома с толстейшими стенами, с глубокими подвалами, здесь узкие изогнутые улицы —
щели среди высоких и крепких домов. Солдат «Кампфгрупп Вильно» поддерживали
надеждой на помощь: «Скоро придут немецкие танки». Действительно, свыше сотни
немецких танков попытались приблизиться к городу, но, встретившись с нашими,
развернулись и ушли.
Немцы занимали центральную часть Вильнюса и тюрьму Лукишки. 11 июля их удалось
выбить из района старых церквей, они ушли в рощу западнее города. Возможно, что они
не знали об окружении: эта роща стала капканом. В ночь с 12 на 13 июля немцы начали
сдаваться.
Вильнюс уцелел. Правда, немцы подожгли немало домов, стараясь огнем задержать нашу
пехоту. Но у них не было времени для планомерного и аккуратного уничтожения города.
Бойцы генерала Крылова спасли город, дорогой всем его сыновьям — и литовцам, и
полякам, и евреям, и русским, город славы, столицу Советской Литвы. Наполеон сказал о
виленском костеле Анны: «Я хотел бы взять его и унести в Париж...» Гитлер не эстет, а
поджигатель. Но ему не удалось сжечь Вильно.
12 июля в 22 часа адъютант генерал-лейтенанта Штахэля майор Кесельринг в последний
раз видел своего начальника. Потом немецкие солдаты видели, как немецкий генерал
пробовал на лодчонке переплыть через речку и утонул. Кто был этот генерал, я не знаю.
Но эпизод с Вильнюсом был закончен; он не остановил стремительного движения наших
войск к границам Германии.
13 июля с утра начали вылезать из подвалов жители. Они не были в праздничных
одеждах, запыленные, измученные. Многие уже пять дней как ничего не ели. На одной из
центральных улиц находится кино «Пан». Немцы его сожгли и в нем сожгли загнанных
туда жителей. Старый поляк мне говорил: «Немцы — это отчаянные злодеи. Они убивают
и клевещут на честных людей. Когда мы здесь читали немецкие сообщения о Катыни, мы
удивлялись одному: немецкому нахальству. Мы ведь знаем, на что способны немцы...»
Невыносимо тяжело было жителям Вильнюса под немецким игом: расстреливали целые
улицы, дом за домом, квартиру за квартирой. «Они нас не считают за людей, — сказала
мне учительница, — но вот мы дожили до дня свободы...»
Под городом на Понарах немцы убили девяносто тысяч евреев. Их убивали в течение трех
лет — растягивая удовольствие. Казнями и пытками руководил палач Киттель,
неудачливый киноактер из Берлина. В одном из зданий СД остались вещи, снятые с
замученных и приготовленные для отправки в Германию. В гетто, где держали
обреченных евреев, была подпольная организация. Во главе ее стоял рабочий Вильнюса,
коммунист Витенберг. Евреи, входившие в эту организацию, боролись до последнего
часа. Их посылали на работы; они жгли немецкие склады, подкладывали мины на
железной дороге, убивали немцев, когда могли и чем могли. Они подготовляли
вооруженный побег из гетто. Сам Витенберг передал себя в руки палачей, желая выиграть
время: он хотел, чтобы его товарищи подготовились к побегу. Уйти удалось около 500
евреям — юношам и девушкам. Они вошли в партизанские отряды «За победу»,
«Мститель», «Смерть фашизму». Они помогали в дни борьбы за Вильнюс нашим войскам:
ловили немцев, пытавшихся выйти из окружения. Я видел студенток Виленского
университета Рахиль Мендельсон и Эмму Горфинкель с ручными гранатами, девушек,
хорошо знающих литературу, когда-то сидевших над книгами, а потом нашедших жизнь в
бою. Они мстят немцам за растерзанных матерей и сестер. Я видел их, когда на улицах
Вильнюса еще шли бои, и я еще раз благословил справедливость.
А бойцы спрашивали: «Сколько от Вильнюса до границы?..» Шли дальше — в дождь, в
зной, среди шумных гроз июля.
«Мы не поспеваем за пехотой», — говорят летчики. «За танками не угнаться», —
вздыхают командиры пехотных полков. Но все поспевают. Чудесен ритм наступления: он
превосходит человеческие силы. Не отстают и дорожники: только взят город, а уже и мост
готов, и даже висят дощечки. Теперь бойцам незачем спрашивать, сколько осталось до
границы: об этом говорят дощечки на всех перекрестках. Я думаю, что даже американцы
изумились бы, увидев, с какой быстротой наши железнодорожники восстанавливают
пути. Что позволяет людям делать невозможное? Гнев. Близость Германии. Близость
развязки.
Я видел летчиков полковника Карягина. На «Яках» они тревожат дни Восточной Пруссии.
Жители какого-нибудь Инстербурга теперь знают, что русские рядом, и жители
Инстербурга считают, что даже в Кельне спокойней...
Бесспорно, наши войска увидят перед собой новые мощные линии вражеской обороны, но
я позволю себе привести слова генерала Глаголева: «Линии сами не защищаются, чтобы
защищать линии, нужны солдаты». За четыре недели Гитлер потерял в Белоруссии не
только Белоруссию, но и десятки дивизий. А дивизии легко заменяются на первый год
войны, но не на шестой...
Мы подходим к тем рубежам, где началась величайшая трагедия века. Три года войны
сделали нас сильными и непримиримыми. Мы не узнаем нашей армии, да мы не узнаем и
самих себя. В Германию придут суровые солдаты Справедливости. Теперь это не
пророчество, не предсказание, не надежда, теперь это справка о самом близком будущем.
Я видел этих солдат, и мне хочется от всего сердца сказать им: вот там, за тем лесом, за
той рекой, тем городом, — счастье, большое человеческое счастье.
19–20 июля 1944 г.
20 июля 1944 года
Я пишу эти строки из Вильнюса. Красавец город уцелел. Можно бы долго описывать его
монастыри, сады и узкие старые улицы. Наполеон сказал о церкви святой Анны в
Вильнюсе: «Я хотел бы унести ее в Париж». Гитлер не эстет, а заправский поджигатель.
Он не успел, однако, сжечь город. Правда, отдельные дома немцы подожгли: огнем они
пытались остановить наши части. Я был свидетелем уличных боев в городе. Немецкие
солдаты, взятые в плен, повторяли одно: «Фюрер приказал держаться...» Фюрер сулил
своим солдатам помощь: «Идут танки». Но танки не пришли...
Вильнюс пытались удержать свежие немецкие части: войска, сражавшиеся у Витебска и
Орши, были уничтожены. Гитлер привез 170-ю ПД. Пришла из Кенигсберга 765-я ПД.
Когда город был уже окружен, прилетел генерал-лейтенант Штаэль. Наконец, Гитлеру
пришлось снять некоторые силы из Нормандии: в Вильнюс были сброшены на парашютах
полки 2-й авиадесантной дивизии. Пленные, с которыми я разговаривал, еще недавно
находились в Абвиле, охраняя стартовые площадки для самолетов-снарядов. Хотя
немецкие газеты уверяют, что фюрера теперь интересует куда больше запад, нежели
восток, фюрер счел необходимым перебросить толику своих солдат из Нормандии в
Литву.
Иностранцы могут удивляться ритму нашего наступления: он действительно чудесен. Я
не стану сейчас говорить о танковых операциях, я только укажу, что за десять дней наша
пехота прошла 400 километров с боями. Почему? Достаточно послушать, как наши
солдаты спрашивают крестьян: «Далеко ли еще до Германии?» Близость границы
окрыляет усталых пехотинцев. Не снаряды пробили толстые стены вильнюсской тюрьмы,
в которой засели немцы, но ярость солдатского сердца, близость Германии и близость
развязки.
За границей некоторые думают (или, вернее, хотят думать), что победы даются легко. Эти
«оптимисты» твердят о разложении германской армии. Действительно, немецкие войска,
попавшие в минский «котел», представляли собой довольно жалкое зрелище. Но нельзя
принимать результаты за первопричину: не потому мы разбили немецкие армии, что они
были деморализованы, нет, они стали деморализованными потому, что мы их разбили.
Накануне нашего наступления немцы в Витебске и в Орше были уверены в своей победе.
Ведь это были еще не битые немцы. Они кричали из окопов: «Рус, начинай». Генералы
отдавали приказы: «Русское летнее наступление должно начаться со дня на день. Мы не
отойдем ни на шаг». Удар был сокрушительным. Я видел линии немецкой обороны,
которые тянулись в глубину на десятки километров. Они не уступали «атлантическому
валу». Они были прорваны в несколько дней, а после этого наши танки и кавалерия
кинулись на запад.
Попав в окружение, немцы еще мечтали о спасении, у них были и «фердинанды», и
«тигры», и опытные генералы. Облава длилась добрую неделю. Я видел бои с
окруженными немцами, порой жесточайшие: автоматическая дисциплина и тупость,
присущие гитлеровской армии, сказались особенно ясно в эти дни. Наши войска были в
200 километрах западнее Минска, а немцы, находившиеся на востоке от этого города, еще
рассчитывали прорваться к своим. В плену многие сохраняют тупую веру если не в
победу, то в какой-то «компромисс». При мне сдался немецкий генерал-лейтенант Окснер,
командир 31-й ПД. Он был переодет в солдатскую форму. Он мне спесиво заявил, что он
«прорвал французскую оборону Седана и завоевал Туль». Потом он стал говорить, что
«маленький 90-миллионный немецкий народ успешно борется против трех больших
государств». Командир 130-й ПД Кутервальд, говоря о перспективах, сказал мне, что
немцам, может быть, придется «несколько отодвинуться на запад», так как «во Франции
мало французов и много свободного места». Многие солдаты верят в чудодейственную
силу «секретного оружия» и в победу на западе. Словом, было бы безумием рассчитывать
на моральное перерождение фашистской армии. Мы, однако, можем быть подлинными
оптимистами: мы видим ее физическое уничтожение. Я видел горы неприятельских
трупов: фашисты, шагавшие по улицам французских, бельгийских, датских городов,
гнили под солнцем июля.
Наши армии теперь находятся в непосредственной близости от границ Пруссии.
Разумеется, эти границы на славу укреплены, но справедливо сказал мне генералполковник Глаголев: «Линии сами не защищаются, линии нужно защищать...»
Неудержимо рвется Красная Армия на запад.
Теперь ничто не спасет Гитлера от расплаты. Я верю, что замечательные победы,
одержанные в течение одного месяца нашими войсками, придадут еще больше сил нашим
союзникам. Мы прошли за этот месяц путь, равный пути от побережья Нормандии до
Кельна. Мы уничтожили десятки лучших немецких дивизий. И мы идем на Берлин.
Пепел и кровь
В городах Белостокской области на стенах домов, где помещались немецкие власти,
можно увидеть следующее объявление:
«В последнее время в Белостокском округе учащаются нападения на немцев.
1.6/71943 г. по дороге Волковыск — Пяски был убит районный медицинский сотрудник др Мазур из Волковыска.
2. 7/7 1943 г. в Белостоке неизвестными злоумышленниками был убит германский
подданный Гуго Берг при исполнении им служебных обязанностей.
3. 8/7 1943 г. в Белостоке неизвестными злоумышленниками убита Стефания Кох.
4. 9/7 1943 г. тяжело ранен господин окружной комиссар г. Василькова.
5. 11/7 1943 г. вблизи Дабровки, Ломжинского округа, из засады убиты 5
военнослужащих, 3 жандарма; кроме того, тяжело ранены одни военнослужащий и один
полицейский.
В порядке возмездия и для умиротворения Белостокского округа осуществлены
следующие мероприятия:
По пункту 1. Сожжена заподозренная в нападениях деревня Шавлище Волковыского
округа. Все жители деревни казнены.
По пункту 2. Расстреляны 50 жителей Белостока, заподозренных в участии или в
сочувствии польскому движению сопротивления.
По пункту 3. Расстреляны 25 жителей Белостока.
По пункту 4. Расстреляны 50 жителей Васильковского района.
По пункту 5. Расстреляны 1000 жителей Ломжинского округа, заподозренных в
принадлежности к движению сопротивления; их имущество конфисковано, а дома
сожжены.
Кроме того, во всех окружных городах арестованы и казнены по 19 сторонников
польского движения сопротивления из числа врачей, учителей, адвокатов и городских
служащих; также казнены все члены их семей; имущество казненных конфисковано.
Со всей серьезностью обращаем внимание населения на то, что немецкие власти будут
беспощадно уничтожать зачинщиков беспорядков. Дальнейшие нападения повлекут за
собой еще более строгие мероприятия.
Комендант полиции и ОД Белостокского округа».
Хорошо будет, если с этим документом ознакомятся заграничные умиротворители,
которые до сих пор считают «преувеличенными» сообщения о немецких зверствах:
комендант белостокской полиции достаточно словоохотлив. Он установил своеобразный
тариф: некая немка Стефания Кох оценена в 25 человеческих жизней; германский
подданный Гуго Берг — в 50 человеческих жизней. Особенно высоко оценены головы
немецких солдат и жандармов: за восемь немцев убиты 1000 белорусов и поляков.
Комендант с удовлетворением говорит об убийстве стариков, женщин, детей: он
подчеркивает, что казнены все жители деревни Шавлище и что представители польской
интеллигенции уничтожены вместе с их семьями.
Нет, скорее ворон станет лебедем, чем немец станет человеком! Скоро мы будем в
Тильзите, в Кенигсберге, в Бреславле. Там мы вспомним пепел Шавлище и кровь Ломжи.
9 августа 1944 г.
Париж
Свершилось! Знамя вольности снова поднялось над дымчатым Парижем. Город, который,
как корабль, пересек века, пробил льды и снова вышел в историю.
Его любят все народы; и, по-разному произнося нежное имя — Пари, Париж, Парис,
Париджи, люди далеких краев видят камни Бастилии, каштаны в цвету, мастериц, пестрые
как пир пернатых, уличных продавцов, одаренных красноречием Цицерона, залу Лувра с
безрукой богиней, блузников, увриеров, пролетариев, не жалевших своей крови на
баррикадах двух столетий, египетский обелиск, бронзового Вольтера и живую
пересмешницу, террасы кафе, на которых перед голубыми сифонами люди мечтают или
спорят, молодое вино в кувшинах и старую свободу, бумажные фонарики и хилую Марго
в чердачном оконце, среди дроздов и звезд, которая задумчиво поет: «Париж, моя
деревня...» Деревня мира, житница веков, улей муз, гнездо вольности, Париж, ты снова
дышишь!
Париж больше Парижа. Недаром так веселились полчища Гитлера в тот июньский день,
когда с топотом, с гоготом, с рыком они спускались по Елисейским полям. Они задули
огни Парижа, как задувают огонь в ночи. Они сжали сердце Франции, как глухой убийца
сжимает в кулаке певчую птицу. Ворвавшись в Париж, они поняли, что темный бред
берлинских пивнушек, изуверство нюрнбергских палачей, рык припадочного фюрера
становятся былью. Они тогда говорили: «Что Европа без Парижа?» Да, он больше
Парижа, древний Париж. Как дерево, которое переросло изгородь сада, Париж перерос
границы страны; и сегодня ликуют не только французы, теперь в Мексике и в Китае, в
Осло и в Люблянах люди повторяют: «Париж свободен»; и бесконечно далеко от чинар
парка Монсо, в Томске, где осень уже трясет деревья, студентки говорят: «Париж
свободен». Ведь в Томской библиотеке хранятся редкие книги и манускрипты, летописи
великого города.
Тысяча пятьсот дней без смеха и тысяча пятьсот ночей без сна. Четыре раза цвели и
опадали каштаны на бульварах Парижа, но никто им не радовался. Пятьдесят раз
рождалась и умирала луна, но никто ею не любовался. Трудно, даже обладая зловещей
фантазией, представить себе нечто более жестокое и дикое, нежели немцев в Париже. В
зале, где заседал Конвент, где впервые прозвучали высокие слова: «Ты — гражданин
мира», злой и суеверный Розенберт кричал о превосходстве немецкого черепа. Сорбонна,
город средневековых школяров, приют науки, дом Лавуазье, Араго, Пастера, наполнилась
ржанием, лаем, кваканьем питомцев Геббельса. Там, где великая Рашель в дни
гражданских бурь читала «Марсельезу», унылые пивовары с желудками, разбухшими от
вареной картошки, и с сердцами, отекшими от спеси, вопили «хайль Гитлер». Перед
Венерой Милосской слезами счастья плакали Гейне и Успенский. Там слюнявые гиены,
супруги ротенфюреров и наложницы гаулейтеров, вырывали друг у друга чулки или
губную помаду. Я и до падения Парижа поражался лицу Гитлера; оно мне казалось
позорным; я не понимал той рассеянности природы, которая одна может объяснить эту
ничтожную и вместе с тем отвратительную маску самодовольного убийцы с усиками и
чубиком; но только в Париже, где перспективы города, каменные кипарисы собора НотрДам, чешуя Сены, испещренная искрами, закаты и статуи, сумерки и улицы, где живопись
Делакруа, Курбе, Манэ, Ренуара давали каждому полноту цвета, красоту мира, мед,
мякоть граната, розовую теплую плоть, только в этом городе, увидав на стенах портреты
Гитлера, я понял, до чего гнусно его лицо. Такой маской должны пугать самки павианов
своих чересчур бесстыдных детенышей. И он приехал в Париж, этот гад; он гулял,
позировал перед фотографами, почесывался, хихикал... Улицы Москвы после того, как по
ним провели пленных немцев, мыли водой. Сколько нужно крови, чтобы смыть с улиц
Парижа следы Гитлера, Гиммлера, Штюльпнагеля, Розенберга, сотни тысяч других —
надушенных и зловонных, всей этой нафиксатуаренной падали?..
В Париж Декларации прав человека пришли люди, которые считают, что белобрысый
вправе удушить смуглого газами, что любовь — это спаривание особей с одинаковыми
подбородками, что розы Иль де Франса цветут для сапог господина штабфельдфебеля, что
книги созданы для того, чтобы их жечь, а справедливость для того, чтобы над ней
глумиться. Для того ли Робеспьер твердил о разуме? Для того ли была гармония Расина?
Для того ли санкюлоты твердили: «Свобода или смерть»? Для того ли перед стихами
Гюго трепетали тираны? Для того ли Белинский и Герцен восхищались великодушием
парижского народа? Для того ли умирали мученики Коммуны, эти разведчики
человечества? Для того ли Франция и мир создали Париж?
Подростком я шел по тихой улице Мари-Роз к Ленину. Я хочу напомнить о том, как
Ленин любил Париж. Ленин знал, что мало считать и организовывать, нужно еще гореть
сердцем и дерзать. Когда немцы пришли в Париж, я забрел на улицу Мари-Роз. Я увидел
там одного гада, не помню, кем он был — фельдфебелем или ефрейтором; он шел и
ухмылялся. Нет, не для этого был Париж!
Связанный, он не смирился; полумертвый, он не замолк. Я написал роман «Падение
Парижа». Я вижу другую книгу: «Возрождение Парижа». Автор начнет ее не с
сегодняшнего дня, когда Париж торжествует; он начнет с того июньского дня, когда в
опустевший и непохожий на себя город вошли отвратительные захватчики. Он расскажет
о подвалах, где когда-то стояли бочки с душистым вином и где люди печатали листовки,
собирали гранаты, изготовляли мины. Он расскажет об узких уличках Бельвилля и
Менильмонтана, где хрупкие парижанки убивали прусских гренадеров. Он расскажет о
подворотнях, в которых холодный рассвет находил бездыханные тела победителей. Он
расскажет о тюрьмах Сантэ, Френ, Рокетт, о застенках гестапо, СС, СД, полиции, где
фашисты пытали, вбивали гвозди в тело, выкалывали глаза. Он расскажет о казнях на
пустырях Орлеанской и Венсенской застав в полусвете неродившегося дня, о девушках и
юношах, которые прощались с жизнью и с Парижем. Он расскажет о депутате Габриеле
Пери, который перед расстрелом благословил свободу, и о двенадцатилетнем гамене,
который, когда немцы приставили его к стенке, крикнул: «Вы можете убить меня, Париж
вы не убьете!» Он расскажет о том знойном дне августа, когда Париж вышел из подполья,
из подвалов, из подворотен.
В пятницу 18 августа начались стычки между патриотами и немцами. Армии союзников
приблизились с запада и с юга к столице. Париж не стал ждать. Он не хотел свободы, как
подарка; он вырвал свободу из рук тюремщиков. Кто знает, как тяжело умереть на пороге
счастья, за день или за час до освобождения? Но Париж ринулся в бой. В субботу 19
августа Комитет Сопротивления в согласии с союзным командованием отдал приказ о
восстании. Рабочие объявили всеобщую забастовку. Началась невиданная битва между
парижским народом и германской армией.
Битва продолжалась неделю; она была нелегкой. Ее смутные отголоски доходили до
заграницы. Уже салютовали орудия в Бейруте и развевались флаги в Лондоне, а в Париже
еще продолжались жестокие бои. Они переходили из одного района в другой, из центра на
окраины, и снова возвращались к центру. Лилась кровь Парижа, но Париж не падал
духом; он снова и снова штурмовал здания, занятые немцами.
Первые сообщения, пришедшие из Парижа, говорят о местах наиболее ожесточенных
сражений. Я знаю там каждый дом, каждый камень, и я как бы вижу эти бои. Немецкие
танки шли по широким проспектам от Орлеанских ворот до Севастопольского бульвара.
Был бой на площади Денфер-Рошеро, у памятника обороны Бельфора; там каменный лев,
гневный и гордый, напоминает о мужестве французов, не сдавшихся пруссакам. Был
тяжкий бой и в центре Латинского квартала, на бульваре Сен-Мишель. За один только
день повстанцы подбили одиннадцать немецких танков. Сражались на площади
Республики, на площади Бастилии, там парижане, как их деды, прадеды и прапрадеды,
строили баррикады. На окраинах железнодорожники разбирали пути. Женщины кидали в
немцев камни. Был час, когда душа города оказалась в его древнейшей части, на островке
Ситэ у собора Парижской богоматери, где ангелы соседствуют с химерами. В последний
день еще шли бои в самом центре города, на авеню Оперы и в садах Тюильри. С юга
вошла в Париж бронетанковая французская дивизия под командой генерала Леклерка.
Танкисты сражались вместе с повстанцами. Наконец немцы не выдержали: командующий
немецкими войсками сдался генералу де Голлю, генералу Леклерку и командиру
повстанцев полковнику Ролю. Это произошло на вокзале Монпарнас, в квартале
художников... Париж победил.
Свершилось одно из величайших событий нашей эпохи: парижский народ освободил
родной город. Этим он приподнял значение Франции, утвердил величье народа. Пусть
запомнят дни августа все, кто хочет принизить народ, кто думает, что народ — это дитя.
Париж не стал ждать международных трибуналов; он судил немецких палачей на своих
древних улицах.
Немцы долго сопротивлялись; они хотели во что бы то ни стало удержать Париж. В
Берлине грозились: «Неразумные действия парижан повлекут за собой разрушение
города». Но как прибой океана, росло восстание; на штурм второй Бастилии шли сотни
тысяч восставших. Забудем ли мы о том, как немцы сдались Парижу? Этих
сверхмоторизованных потомственных завоевателей выгнали рабочие Рено и Ситроена,
студенты, модистки, сталевары, цветочницы, домашние хозяйки, мирнейшие французы,
когда-то приверженные рыбной ловле и картам.
Освобождение Парижа — это освобождение Франции. Вслед за столицей ткачи Лиона
освободили родной город. Войска союзников, заканчивая очищение парижского района,
одновременно быстро продвигаются к Нанси. Они достигли швейцарской границы.
Отдельные немецкие части бродят окруженные французскими патриотами. Четыре года
немцы называли Францию «местом покоя». Франция стала для них местом вечного покоя.
Лаваль и его шайка спрятались в Бельфоре. Не героические воспоминания определили
этот выбор — география: от Бельфора рукой подать и до Швейцарии, и до Германии. Вряд
ли стоит расходовать горючее: французы найдут предателей и на вершинах Альп, и в
трубах берлинской канализации.
26 августа мир услышал Париж: парижское радио передало первую сводку Франции.
Немота длилась пятьдесят месяцев, и человечество мучительно слушало эту тишину.
Теперь Париж заговорил.
Я не знаю, выпадет ли мне счастье написать «Возрождение Парижа». Сейчас я хочу
напомнить о другом: борьба за Париж шла не только на его улицах, не только в Савойе и в
Нормандии; Париж освободили все люди доброй воли, все солдаты свободы. И сейчас
вместе с повстанцами, вместе с полками союзных армий по улицам освобожденного
Парижа проходят тени участников великих битв — от солдат Бир-Хакейма до солдат
Сталинграда. На Волге, на Дону, на Днепре, на Днестре, на Немане уничтожены те немцы,
которые четыре года тому назад вышли к Сене. Россия не любит говорить о любви, но
Россия умеет любить. Сражаясь за свободу своей Родины, Красная Армия спасла свободу
мира. И народ, с давних пор полюбивший Париж, помог Парижу стать снова Парижем.
Когда-то воздухом Парижа дышали многие большие люди нашей земли: Карамзин и
декабристы, Белинский и Герцен, Тургенев, Салтыков-Щедрин, Успенский,
революционеры, ученые, Мечников, поэты, Брюсов, Маяковский, большевики, Ленин.
Три года мы уничтожали гадов, которые посягнули на честь России и которые осквернили
Францию. Если французские друзья меня спросят, могу ли я себе представить бои за
Париж, я отвечу: «Я видел эти бои — у Ржева, в Касторной, в Белоруссии и в Литве».
Французы знают, что битвы на востоке были и битвами за Францию. Не случайно на
нашем фронте сражаются французские летчики. Их мужество отмечено в приказе
Главнокомандующего о форсировании Немана. Об освобождении Парижа они прочитают
между двумя боями. Они сердцем сейчас в Париже, и поэтому они бьют немцев над
Восточной Пруссией. Они знают, что Париж не сидит на месте, Париж шагает, Париж
идет на Берлин.
«Вино почета» — так называют французы вино в честь дорогих гостей. Но не вина ждет
Свобода, а крови бошей, не цветов — гранат. В 1940 году генерал де Голль сказал:
«Франция проиграла битву, но Франция не проиграла войны». Теперь Париж говорит:
«Выиграна битва, нужно выиграть войну». Прошло время, когда о Франции говорили, как
о спящей красавице, которую можно разбудить поцелуем. Не до поцелуев Марианне: она
сражается, она вся в крови. Ее армии наступают в Провансе и в Иль де Франсе. Ее
партизаны берут штурмом город за городом. Франция идет на восток как солдат. Франция
понимает, что, если она не будет в Берлине, немцы снова придут в Париж.
На севере Франции жены шахтеров поют колыбельную: «Спи, мой птенчик». Неужели
каждое поколение должно слышать, как звуки этой колыбельной прерываются рявканьем
прусской солдатни?! Неужели не могут вызреть гроздья Эльзаса? Неужели для того течет
Маас, чтобы через него переходили немцы? Древний Аррас был разрушен в 1916 году; я
был тогда среди его развалин. Его отстроили накануне нового нашествия; и в 1940 году я
увидел развалины нового Арраса. Неужели его отстроят для новых «Берт» или для сверх»фау»? Нет, Париж хочет жить, и Париж идет на Берлин.
Освобождение Парижа прозвучит в Германии, как похоронный звон. Немцы видят, что
они не могут нигде удержаться. Теряя Белоруссию и Литву, они говорили: «Мы сохраним
Францию». Теряя Бретань, они говорили: «Мы удержимся в Литве». Но Красная Армия у
границы Пруссии. Они кричали: «Мы сохраним Яссы». Но они потеряли и Румынию.
Когда немцы ворвались в Париж, Гитлер приказал звонить во все колокола; над
Германией стоял малиновый звон. «По ком звонит сегодня колокол?» — спрашивают друг
друга немцы. По генералам? По полкам в Нормандии? По дивизиям в Польше? По
Антонеску? По гарнизону Парижа? Нет, сегодня колокол звонит по Германии, по Кельну,
по Кенигсбергу, по Берлину.
29 августа 1944 г.
Сестра Словакия
Нивы победы, которые всколосились на Западе, орошены советской кровью. Если Париж
восстал и победил, то это потому, что Ленинград не сдался. Если союзники в несколько
дней прошли от Парижа до Лотарингии, пересекли Бельгию и проникли в Голландию, то
это потому, что несколько месяцев длились страшные бои за Дом Павлова в Сталинграде.
С легким шумом падает на землю спелое яблоко сентября. Пусть, надкусив его, друг
вспомнит, как медленно росло дерево.
Французские партизаны, поддерживаемые союзниками, заканчивают освобождение
Франции. Солдаты маршала Тито, столь мужественно сражавшиеся в годы горя, уже
слышат шаги Красной Армии. Окруженная немцами и мадьярами, восстала Словакия,
край мирных землепашцев и пастухов.
29 августа в городах и селах Словакии солдаты, офицеры, повстанцы, государственные
служащие были приведены к присяге на верность Чехословацкой республике. За
исключением некоторых городов, почти вся Словакия в руках освободительной армии. У
Гитлера теперь солдаты наперечет; он все же кинул на Словакию шесть немецких
дивизий. Венгры наступают с юга и заняли Люсенец. Вот уже десять дней, как идут
жестокие бои, и словаки держатся.
Эта страна прекрасна не только своей природой, не только озерами Татр или прелестью
Гронской долины, она прекрасна людьми, честными, смелыми и бескорыстными, наша
сестра Словакия, или, как ее зовут словаки, Словенско. В сердце Европы сохранился
заповедник простых и добрых чувств. Небогатая страна: много словаков в поисках куска
хлеба переплывали Атлантику; благородная страна: крестьянка поставит перед приезжим
кринку молока и, если он вынет кошелек, покачает головой — доброе слово ей дороже
денег.
Издавна словацкий народ тосковал о правде; любимые его песни посвящены
великодушному разбойнику Яношику, который нападал на панов и помогал сиротам:
Эй, детване, детване,
черная земля под вами!
Эй, лес, лес на горе,
тропинка в гору!
Мой отец был смирным,
а я буду разбойником —
ибо много кривды,
сила у панов,
а правда у разбойника.
Кто были эти паны? Завоеватели: немцы и мадьяры. Веками они угнетали словаков;
запрещали говорить на родном языке; оттесняли от плодородных земель к лесам и скалам.
Край крестьян. В Словакии мало больших городов. Красавица Братислава, пестрая и
многоязычная, — это столица на границе. На севере города немецких колонистов —
Левоча, Кежмарок; змеиные гнезда; много веков живут немцы на словацкой земле, но они
ненавидят эту землю, их взоры обращены к Берлину. Теперь они пытаются усмирить
повстанцев; города останутся, но вряд ли в них оставят немцев... А словацкие города —
Святой Мартин, или Брезно, или Жилина — это большие села: длинная улица, базар,
номера для проживающих, сыроварня или кожемятня и здесь же огороды... В горах
«салаши» — домики пастухов. «Бача» (пастух) коптит овечий сыр. Он играет на дуде и
поет:
Я старый бача,
мне не дожить до весны,
и не будет кукушка куковать
над моей овчарней.
Овцы, пожалейте меня,
тише спускайтесь с горы!
Словаки любят искусство. Наряды крестьян поражают своей красочностью; в каждом
селе свой наряд, свои чепчики, свои жилеты, свои фартуки. В Важеце парни после
свадьбы снимают с шляп петушиные перья, а в Детве они расстаются с черными,
шелком вышитыми «фертушками» (фартуками). Дух вкрадчивого и пышного барокко
сочетается с древним народным орнаментом. Хаты покрыты сложными узорами. На
стенах яркие тарелки. Печи расписаны. Даже на могильных крестах можно увидеть
розаны и птиц.
Я был в селе Ясенова, в хате, где родился один из крупнейших писателей Словакии,
Мартин Кукучин (его называли «словацким Гоголем»). Как и в других хатах, большая
печь, покрытая росписью, тарелки на стенах, горы подушек. Вся словацкая
интеллигенция вышла из таких деревень, где чепчики молодух, гуси и белобрысая детвора.
Трудно рассказать, как любят словаки Россию. В Святом Мартине на могильных плитах
русские надписи: знак верности старшей сестре. Первые просветители (их звали
«будители») шли на каторгу из-за томика Пушкина. Почти в каждом словацком городке
можно увидеть улицу Гоголя или улицу Толстого. Когда Чехословакия стала независимой,
в словацких школах начали изучать русский язык, переводили советских авторов,
увлекались Маяковским и Шостаковичем. В 1936 году я был в Трепчанской Теплице на
съезде словацких писателей: были там писатели разных толков, один был католическим
монахом; все они восторженно приветствовали Советскую Россию.
Немцы захватили Словакию в дни европейского затемнения. Людоед тогда только
садился за стол: на закуску мюнхенцы поднесли ему Чехословакию. Немцы нашли
несколько изменников в Братиславе. Кучка благочестивых нечестивцев, во главе с Тисо,
прежде живших на пенго Хорти и на злоты Пилсудского, прельстились германскими
марками; эти господа начали кропить святой водой последователей бога Вотана. Я
знавал одного из предателей, Тидо Гашпара. Он был неизвестным писателем и
известным пьяницей. Однажды он выставил свою кандидатуру в парламент; вся
Братислава потешалась: «Забулдыга Тидо занялся политикой». А «кандидат» заказал
цыганам, музыкантам «Астории», песенку «Голосуйте за Тидо». Но и песенка не помогла:
за Тидо голосовали только официанты «Астории», соблазненные чаевыми. И вот такого
Тидо разыскали и сделали «министром пропаганды»! Впрочем, не на пропаганде
держалась власть немцев, а на автоматах.
Гитлер осмелился послать словаков на Кубань — против русских. Эта глупая затея
оказалась полезной при создании в СССР Чехословацкой воинской части: словаки перешли
на сторону Красной Армии.
В горах Словакии росли партизанские отряды. Появились подпольные газеты. Была
установлена связь с правительством Чехословацкой республики. Было много пороха.
Историк расскажет, откуда взялась искра: в конце августа Словакия восстала.
Регулярные словацкие части перешли на сторону партизан. Была образована Словенска
Народна Рада, которая на территории, освобожденной повстанцами, представляет
правительство Республики. Из «протектората» пробрались чехи, чтобы сражаться в
словацких отрядах. В Словакии было много французов: военнопленных и рабочих,
привезенных немцами из Франции. Повсеместно французы примкнули к повстанцам. При
боях за Дубницу, где находятся военные заводы, словаки и французы перебили немцев.
Большие бои: в одном только районе повстанцы уничтожили 23 немецких танка. Города
Жилина и Кежмарок переходят из рук в руки. Немцы пытались сжать словацкие отряды
в районе Прешова; они наступали с севера и с юга; но немецкая колонна, продвигавшаяся
от Кошиц, была разгромлена повстанцами. Начались уличные бои в Братиславе.
Немцы верны себе. Они мстят женщинам и детям. Они жгут села с людьми. Они
пытают ребятишек и убивают старух. День и ночь немецкие бомбардировщики бомбят
города Словакии. Особенно пострадала Банска Быстрица. У немцев авиация, танки,
самоходные орудия. Но Словакия держится. Что позволяет вчерашним землепашцам,
учителям, шахтерам, пастухам отбивать атаки моторизованных дивизий? Мужество.
Верность. И свет с востока.
Самые ожесточенные бои идут у Карпат — возле Зборова, Бардиева, Прешова. В тех
местах много русских могил: память о первой мировой войне. Там русские уже били
тюремщиков Словакии — немцев и мадьяр. На войне много превратностей и нелегко
дается победа. Но Словакия знает: Россия идет и Россия придет.
6 сентября 1944 г.
Судьба колосьев
Осенью не позабыли вырядиться в багрянец леса, скрипят обозы, и малыши, как
магическую шкатулку, раскрывают первую книгу.
Страда страны продолжается. Война избороздила и землю, и лица женщин. На границах
родины Красная Армия ломает сопротивление врага. Поглядеть на бойцов у костра, на
будничную Москву, на внутренние полосы газет — «Хлебозаготовки» или «Военная
топография», и не сразу разгадаешь величие часа. А ведь об этой осени будут писать и
писать.
Давно ли Европа томилась в преисподней? Наперекор календарю, не весною — осенью
Прозерпина вышла из подземного царства. «Марсельеза» подымает седые камни Парижа.
Гудят вечевые башни Бельгии. Герои маршала Тито приветствуют Красную Армию. Гроза
очистила Балканы. Крестьяне Словакии и рабочие Чехии перешли в наступление.
Повсюду выстрелы, слезы радости, бомбы, цветы, флаги, речи... Она жива, наша милая
старая Европа! Ее ждет новый большой день.
Я вспоминаю другой сентябрь. То было шесть лет назад; Европа думала откупиться,
отмолчаться, сойти за мертвую. Ее государственные деятели говорили о «судьбе
поколения»: слепцы прикидывались ясновидцами. Париж затемнили на один вечер; и
когда снова зажгли фонари, обманутые парижане радовались: они не понимали, что
впереди тьма и тьма, страшное затмение «нового порядка». Еще стояли разрушенные
ныне города; еще смеялись, танцевали, учились мертвые ныне юноши. А Прозерпину
выдали царю преисподней.
Я позволю себе привести здесь цитату из старой моей статьи. В ней я говорил об учителе с
Урала, который, прочитав роман французского писателя Дрие ла Рошелля, возмутился и
написал мне: «Спросите Дрие ла Рошелля, какой злой дух нашептывает ему разные
нелепости, вроде следующей: «То, что было жизнью, не представляет абсолютно никакого
интереса. Сознание больше невозможно, ибо нечего сознавать». Сообщите ему заодно,
что один из людей, населяющих нашу страну, уверяет его честь, что жизнь полна
абсолютного интереса и что кроме больного сознания есть еще нетронутые залежи
сознания миллионов». Я показал это письмо Дрие ла Рошеллю; он прочитал и усмехнулся.
Я тогда писал: «В этом письме имеется то, чем мы вправе гордиться: наша глубокая
заинтересованность в судьбах всечеловеческой культуры. Скифами оказались не мы. Не
мы плюем на то, что «было жизнью». Кто же пойдет отстаивать все, что было лучшего в
этом мире: и Бальзака, и собор Парижской богоматери, и великую веселость парижского
народа, — литераторы типа Дрие ла Рошелля или уральские учителя?» Под этими
строками дата: 1932. Ответ теперь дан. Дрие ла Рошелль несколько дней тому назад
арестован французскими патриотами как предатель. Что же касается уральских учителей,
то разве не к ним относятся слова Парижского комитета освобождения, который
приветствует Красную Армию как армию-освободительницу?
Европа и мир знают, чем они обязаны советскому народу. Я не хочу умалить доблесть
наших союзников, которые ворвались в фашистскую берлогу. Честь им и слава! Да разве
умалит их, если я скажу, что они смогли высадиться в Нормандии и столь же быстро
пройти от Шербура до Трира потому, что три года до того, день и ночь, от Баренцева моря
до Черного, в болотах, в степях, по пояс в грязи, по пояс в снегу, в пургу, в зной —
Красная Армия уничтожала немцев? Не вычеркнуть из истории Европы Сталинграда; его
зарево освещает наши дни.
Я думаю, что люди на Западе, которые не любили нашего народа, не любили и Европы, не
любили они ничего, были безлюбыми и мертвыми, как Дрие ла Рошелль, и, став
изменниками, они не изменили себе. Конечно, не все они говорили столь откровенно, как
циничный французский литератор; многие прикрывались громкими фразами, уверяли,
будто, братаясь с Гитлером, с дуче или с Франко, защищают культуру. Одни из них
боялись людоедов и думали их насытить чужой человечиной: «Поворачивай, приятель, на
восток...» Другие рассчитывали с помощью погромщиков, поджигателей и душителей
уничтожить страну, где было в почете человеческое сознание. Не знаю, чего больше было
в этом: глупости или хитрости. За все заплатила Европа, ее сады, ее дети. И теперь все
народы с отвращением вспоминают то время, когда на Гитлера работали не только заводы
Германии, но и растленные перья Европы.
Большим горем оплатила Прозерпина свое пробуждение. Спросят: зачем бередить старые
раны? Незачем. Боевая дружба связала нас с Англией, с Америкой, с Францией, со всеми
порабощенными, но не укрощенными народами. Если я вспомнил годы «умиротворения»,
то потому, что могикане клеветы не унимаются; вдруг раздается шепоток о том, что
Россия будто бы не вполне Европа, или что мы хотим кого-то обидеть, или что у нас мало
традиций, или что много у нас традиций, но традиции не те; словом, жив курилка, есть
еще на свете неисправимые мюнхенцы; может быть, они останутся, когда и Мюнхен под
бомбами исчезнет. Немного таких, и говорят они теперь осторожно, деликатно, но все же
не вывелись и не унялись. Вот почему стоит еще раз напомнить о глубоком
нерасторжимом союзе народов, возненавидевших фашизм.
К национализму никогда не лежала душа русского народа. Любя свое, мы ценили и чужое.
Мы любили лучшее в других народах, любили искренне, бескорыстно. Может быть,
лучше всего определил природу русского патриотизма Добролюбов: «Патриотизм живой,
деятельный именно и отличается тем, что он исключает всякую международную вражду,
и человек, одушевленный таким патриотизмом, готов трудиться для всего человечества...»
А Достоевский подчеркивал глубокую заинтересованность русских в развитии
чужеземной культуры, он напоминал, что Шекспир, Байрон или Диккенс роднее и
понятнее русским, нежели немцам. Русский народ никогда не противопоставлял себя
другим народам. Ощущение внутренней силы и тоска по справедливости делали нас
миролюбивыми. Вероятно, это миролюбие иные слепцы принимали за слабость.
Мы и теперь не опьянены победами; мы радуемся, что сила нашего народа помогла
другим. Когда боец Красной Армии освобождает город, он видит улыбку, слышит
ласковые слова; потом он уходит дальше; далеко уже тот город, и цветы, и женщины,
говорившие ему: «Пришли!..» Но в сердце его нечто неизгладимое; не знаю, как лучше
определить это чувство — гордость ли это, удовлетворение или просто радость за других?
Бесконечно далеко от Литвы, где теперь сражаются и умирают люди, до оживших,
лихорадочных толп на улицах Парижа, Лиона, Брюсселя, Льежа; но за тысячи верст
чувствуется трепет свободы; и наши воины радуются, они пишут в письмах: «Париж
освободили! Это большое дело...»
За годы войны мы еще острее почувствовали связь с другими народами; и напрасно иной
недоброжелатель жаждет нас изобразить себялюбцами, изоляционистами. Не на банкетах
узнают друг друга люди, а в труде и в горе. Говорят: «Съесть с ним пуд соли», а соль
солона... Для советских людей в довоенные годы был Лондон огромным городом —
туманы, парки, старый Вестминстер, огни Пикадилли, трущобы, воспетые Диккенсом,
колониальные товары, парики судей... В ту черную зиму, когда бомбы терзали Лондон,
открылась нам душа этого города. Мы поняли стойкость англичанина; мы поняли, почему
в Англии есть Хартия, почему англичане входят в автобусы не толкаясь, почему при
дюнкеркской катастрофе они спасали боевых друзей. Теперь мы радуемся, что Дувр
избавлен от артиллерийских снарядов, что англичане освобождают Бельгию. За много
верст мы улыбаемся американцам: они славно поработали; и хорошо, что их «виллисы»
уже трещат на немецкой земле. Не раз отмечалась наша близость к Америке: молодость
нас сближает, размах, широта и полей, и мечтаний. Я не стану долго говорить о нашей
любви к Франции. Когда Париж освободил себя, когда покрыли себя славой франтиреры и
партизаны, мы не удивились: мы ведь помнили, что такое Франция, мы знали санкюлотов,
инсургентов, коммунаров; мы их видим теперь — это наши современники. Мы, как свое,
переживали горе чехов и сербов; как своими, гордимся солдатами Тито и мужеством
чехословаков, которые сейчас освобождают родину. Далеко все это от старого
славянофильства: мы не противопоставляем одну часть человечества другой. Мы не
расисты; но в славянских народах видим мы много близкого: волнует нас язык, внятный
нам, близкая мелодия народной песни, полотенце в словацкой избе или сказка,
рассказанная старой черногоркой.
Враги кричат, что мы завоеватели. Это говорят те самые немцы, которые мечтали
завоевать мир, или политические кокотки, которые тоскуют по ласкам какого-нибудь фон
Папена. Клевета, низкая клевета. Мы перешли границу как судьи для угнетателей, как
освободители для угнетенных. Вот почему все народы теперь с любовью говорят о
Красной Армии, с надеждой смотрят они на Москву. Наша мощь страшна только
тюремщикам, и даже маленький Люксембург знает, что сила Москвы — это оплот его
независимости.
На нас смотрят с надеждой все, кроме людей, показавших, что нет в них ничего
человеческого. Наша холодная отстоявшаяся ненависть к гитлеровцам, наше твердое
решение искоренить фашизм, не дать ему замаскироваться, переодеться — именно это
привлекает к нам сердца миролюбивых народов. Я внимательно читаю разные проекты
искоренения фашизма. Я нашел в американских газетах ряд предложений, которые были
бы забавными, если бы мы могли смеяться после люблинского Майданека, после Бабьего
Яра и Тростянца. Один чудак уверяет, что гитлеровцы жестоки потому, что они
поглощали мало витаминов; другой говорит, что немцев можно исправить трогательными
кинофильмами; третий, касаясь судьбы верхушки гитлеровской партии, предлагает
предоставить им остров возле Калифорнии и на нем дома с удобствами. Нет, не смешно
это, а страшно. Ведь миллионы замученных поручили нам свершить правосудие; мы
говорим за мертвых. Должны быть наказаны преступники; должны они искупить кровью
и потом разорение Европы, смерть неповинных. Гуманность не откажется от меча;
справедливость принесет весы. Не низкая злоба ведет нас в Германию, а забота о
будущем, о детях, о колосьях, о культуре. Разве можно забыть потерю Новгорода, Руана,
Перуджии? Но и камни ничто, самые священные, но и фрески Гирландайо, погибшие в
огне, тускнеют рядом с детскими ботинками в Майданеке. Какая мать сможет нянчить
свое дитя, зная, что живы фашисты, что они под другими паспортами поют псалмы и едят
заморские витамины? Во имя Европы, ее садов, возделанных поколениями, ее древнейших
городов и ее будущего — детей, которые сейчас играют на Гоголевском бульваре, или в
Летнем саду, или в парижском Люксембурге, или в Гайд-парке, во имя всех детей,
светлых и смуглых, мы должны не знать пощады фашистам, выжечь эту раковую опухоль
в самом сердце Европы. Мы это сделаем; вот почему на нас смотрят с надеждой вдовы
Лондона и матери Парижа. Вот почему на нас клевещут явные и тайные покровители
детоубийц. Если заграничная печать теперь занята вопросом — найдут ли себе убежище в
нейтральных странах главари фашизма, то для нас, да и для всего человечества, вопрос
стоит глубже и шире: мы не хотим, чтобы фашизм нашел себе убежище в сердцах народов
и людей. Нет ему места ни в будуаре фон Папена, ни в казармах Мадрида, ни в
аргентинских прериях. Пусть мать, потерявшая самое дорогое — сына, в день победы,
теперь уже близкий, скажет: не напрасно пролилась кровь моего мальчика — Майданека
больше не будет.
16 сентября 1944 г.
Великий день
Сорок месяцев Родина ждала этого. Сорок месяцев, глядя на развалины наших городов, на
пепел наших сел, мы в тоске думали: когда же?.. Теперь этот день наступил: Красная
Армия вступила в Германию.
Немецкие правители уверяли, что никогда они нас не впустят в свое логово. Они
надеялись на свои укрепления. Но есть гнев, перед которым рушатся камни. Есть ярость,
которая расплавляет железо. Кто скажет о том, что мы пережили? Горе в сердце каждого
из нас. Сорок месяцев враг терзал живое тело России. Сорок месяцев палачи глумились
над нашими близкими. Мы должны были прийти к ним. И мы пришли. Нас не остановили
их укрепления.
Напрасно Гитлер рассчитывал на стойкость своих фрицев. Нельзя, вырастив грабителей,
ждать, что эти грабители окажутся подвижниками. Среди гангстеров могут быть опытные
и ловкие, но среди гангстеров не было и не будет ни Жанны д'Арк, ни Зои
Космодемьянской.
Недавно в Кенигсберге гаулейтер Эрих Кох вопил на собрании гитлеровцев: «Мы не
отдадим ни одной пяди прусской земли, мы вцепимся, врастем в эту землю!» Кто это
говорит? Мы хорошо знаем Эриха Коха, бывшего наместника Украины. Его ремесло
грабеж, и не удастся ему сойти за рыцаря. Он и его фрицы бесчинствовали на Украине.
Нечего теперь кричать о немецкой земле. Долг платежом красен. Не вцепились фрицы ни
в землю Эйдкунена, ни в землю Шталлупёнена, ни в землю Гольдапа. А если и вросли они
в землю, то мертвые, и над этим потрудился не гаулейтер Пруссии, а свинец России. Эрих
Кох может отцепиться от Кенигсберга. Пусть не рассчитывает на удачу. Если ему удалось
заблаговременно удрать из Ровно, это не означает, что он неуловим. Поймаем и Коха...
Немцы прежде обожали все «молниеносное». Одутловатые бюргеры, коммерции
советники, с животами, вздувшимися от пива, и с сердцами, вздувшимися от спеси, они
торопили часы истории. Эти жабы с докторскими степенями, эти воры с расовыми
теориями, эти ницшеанцы из форточников явно боялись опоздать на «пир небожителей».
Им, видите ли, хотелось «молний». Теперь они их получили — «молнии» оптом без
карточек, «молнии» до одурения. Каждый день немцы теряют — то город, то крепость, то
рубеж, то страну, то союзника. На западе пал город немецких императоров Аахен. На
востоке наши войска ворвались в заповедник прусской военщины, в затон скотоводов и
живодеров, в край, откуда пошли старые фельдмаршалы и молодые штурмфюреры.
Вчерашние шакалы или переловлены и сидят в клетках, или прячутся. Тигр теперь в
одиночестве: подстреленный, он еще рычит и кажет клыки, но его рычание перестало
пугать даже шведских социал-демократов, а клыки... Что же клыки, и клыки не те —
фрицы из «ополчения» не похожи на былых гренадеров.
Проклятое племя! Их возненавидели все. Я не говорю о честных и непримиримых
народах, которые ведут не первый год суровую войну. Но немцев возненавидели даже их
вчерашние союзники. Еще не бывало такого в истории — ведь против немцев сражаются
те армии, которые недавно сражались на их стороне, — и румыны, и итальянцы, и
болгары, и финны. Кто с немцами? Восьмушка венгров, да и те на аркане — до первого
поворота.
Мы на немецкой земле! Здесь еще недавно немецкие помещики вместо волов держали
русских пленных. Здесь еще недавно супруги гехаймсратов хлестали по щекам русских
девушек. Здесь еще недавно сановитые немцы обсуждали, как лучше использовать волосы
мучениц Майданека, Треблинки, Сабибура: на канаты, на подушки для седел или на
тюфяки? Здесь еще недавно заурядные немцы и немки потными от нетерпения руками
разворачивали посылки с честным и скромным добром, вынесенным из русских домов.
Теперь на эту землю пришла справедливость. Мы на земле наместника Украины Эриха
Коха — этим сказано все. Здесь не только итоги военной кампании, не только исход
гигантской битвы народов — здесь и торжество простейшей справедливости. Мы много
раз говорили: «Суд идет!» И суд пришел.
Еще раз повторяю: не месть — справедливость. Мы не тронем немецких детей: мы не
детоубийцы. Но горе тем, кто детей убивал, горе вдохновителям, исполнителям,
соучастникам. Они не уйдут от возмездия. Никому не передоверит наша армия дела
совести.
Мы на немецкой земле, и в этих словах вся наша надежда: Германию мало разбить, ее
нужно добить. Ведь они уже мечтают о новой войне. О, конечно, в плену или в городах,
занятых нашими союзниками и нами, они симулируют раскаяние. На это они
молниеносны. Они уже плачут «колоссальными» слезами — по литру слеза. Но стоит
послушать, что они говорят у себя. «Кельнише цейтунг» пишет: «Мы были слишком
великодушны с покоренными нами народами. Мы были слишком мягкими, и эти ошибки
нам трудно будет поправить». Они раскаиваются: они убили не всех русских, не всех
поляков, не всех французов. Они были слишком великодушны в Майданеке. Причем они
собираются исправить эти ошибки. Если не сейчас, то через десять или двадцать лет:
уничтожить всех. Немецкий офицер фон Вольке, убитый недавно в Венгрии, писал перед
смертью: «Мы допустили просчет. Их, русских, оказалось так много, что они сохранили
возможность не только защищаться, но, как мы теперь убедились, и наступать. Наша
ошибка в том, что мы мало их убивали, когда были в России. А теперь они идут к нам... Я
завещаю моему сыну Вильгельму быть менее гуманным...» Вы слышите? Фон Вольке
находит, что печи в Майданеке работали слишком медленно — всего две тысячи трупов в
сутки. Фон Вольке возмущен гуманностью эсэсовцев: сколько людей они упустили, не
повесили, даже не расстреляли. Вильгельм фон Вольке, когда он вырастет, должен
исправить дело. Их чувства понятны. Понятны и наши чувства. Мы на немецкой земле —
это значит, что мы их отучим от немецкого «ремесла», это значит, что Вильгельм фон
Вольке будет дробить камень, а не детские черепа, жечь навоз, а не города. Это значит,
что с ужасом будет вспоминать Германия о походе на Советский Союз и на мир.
Мы идем к ним, и в наших сердцах все горе сорока месяцев, растерзанные тела детей
Бабьего Яра, «зона пустыни», умершие от голода в ленинградскую осаду, наши близкие,
наши друзья, и первая виселица в Волоколамске, и еще теплые трупы убитых напоследок
в лагере Клоога, и брат убитый, и сожженный дом отца, и партизанский край в
Белоруссии, где немцы кидали младенцев в колодцы, и могила Пушкина, и гетто с
зверскими убийствами миллионов беззащитных, и взорванный Новгород, и девушки, и
заводы, и цветы в цветниках, и поруганная старость, и залитая кровью молодость, — всё
мы храним в сердце. И стоит нам взглянуть на поля Пруссии, как видим мы другие
поля, — по ним прошли немцы. С 22 июня 1941 года, с того воскресенья, с того
репродуктора, с тех слез матери или жены и вот по сегодня — сорок месяцев, тысячу
двести дней и столько же ночей, отступая, наступая, в Калмыкии, у Волги, возле Дома
Павлова, переплывая на плащ-палатках Днепр, в Карпатах, в Петсамо, где бы и когда бы
мы ни были, мы ждали этого дня. И он пришел: мы на немецкой земле!
Теперь — дальше! Вглубь! Мы еще только в сенях, только на пороге. Дальше Кенигсберг.
Там Кох. Там мразь. Нужно туда. Нужно и дальше — в Берлин. У тигра еще клыки, пусть
вставные, подержанные, но клыки. Еще есть у них и танки, и артиллерия, и солдаты. Еще
труден путь. Но мы дойдем. Вторая пара крыльев выросла за плечами у каждого: ведь мы
в Германии! Граница позади. А впереди то счастье, о котором и другу не скажешь, и не
напишешь жене: победа — полная, чтобы отставить винтовку, сесть за стол и слабой
улыбкой большого пережитого горя, большой выстраданной радости улыбнуться
меньшому.
24 октября 1944 г.
Говорят судьи
Несколько недель тому назад в «Красной звезде» были опубликованы письмо леди Гибб и
мой ответ. Леди Гибб выступала как защитник немцев, настаивая на «упрощении». После
этого я получил около ста писем от воинов Красной Армии, посвященных статье «Ответ
леди Гибб». Часть писем обращены к самой леди, другие ко мне. Письма представляют
большой интерес, так как являются голосами самих судей; поэтому я счел необходимым
представить выдержки хотя бы из некоторых писем. Разумеется, все письма,
адресованные леди Гибб, будут ей отосланы.
Танкист капитан Фоменко пишет: «Я воюю с первого дня войны. На моих глазах в 1941 г.
под Барановичами немцы раздавили гусеницами около 70 женщин и детей. На моих
глазах горели Минск, Рогачев, Бобруйск, Валуйки, Россошь, Воронеж, Сталинград, Орел,
Киев, Фастов, Житомир, Бердичев, Шепетовка и много других городов... Мы, русские,
вовсе не злые, как это думает леди, но сейчас, чтобы уничтожить зло на земле, мы должны
быть злыми. Интересно, когда немцы громили Лондон, благодарила ли их леди Гибб за
это?»
Старший лейтенант Ларин пишет в 150 метрах от немцев — у границы Германии.
«Своими глазами я видел, как немцы, попав в кольцо, начали гранатами уничтожать
наших женщин и детей, которых угоняли. Это было у Минска. Они сожгли местечко
Круглое вместе с женщинами, с ребятами. Я хочу сказать то, что говорят все мои боевые
друзья: мы должны побывать в Германии, мы должны покарать убийц своею собственной
рукой».
Девушка, старший сержант Ксения Петренко пишет леди Гибб: «Для того чтобы понять
нас, я посоветовала бы вам хоть на один-два дня приехать в те города и села, где побывали
немцы... Нельзя жалеть зверя, зверя нужно уничтожить, чтобы люди жили спокойно.
Такого мнения у нас весь народ, многоуважаемая леди».
А. Чеснокова также обращается к леди Гибб: «Спросите, леди, мою мать. Ей 72 года, она
верит в бога и читает библию, она не читает статей Эренбурга, но она думает и говорит
одно: «Неужели немцев не накажут?» В ту войну она потеряла двух братьев — их убили
немцы, в эту войну погибли три ее сына — их убили немцы. А сколько таких семей? У
вас, леди, наверное, не гибли любимые вами, а если гибли, тем хуже для вас — значит, вы
предаете не только живых, но и мертвых. Вы и вам подобные обрекаете через 25 лет на
гибель миллионы людей, а я, как и все русские женщины, не хочу, чтобы наших детей
разрывали надвое».
Вот письмо Фоменко: «В прошлом я простой русский рабочий, в настоящем инвалид
Отечественной войны. Прослужил в армии пять с лишним лет. Уважаемая леди, кому вы
проповедуете милосердие? Нам, русским? Знайте, что никто не проявлял больше
милосердия к побежденным, как русский солдат... Вы, наверное, знаете, леди, что сделали
немцы в Майданеке, а вот где находится деревня Пятери, вы, конечно, не знаете. Есть
такой населенный пункт, я его освобождал от немцев. В Пятерях было 200 домов, 300
семей. Когда немца вышибли, остались две баньки, и все. Остальное немцы сожгли,
людей угнали. Недалеко от Пятерей расположена деревня Ермачки. Немцы, зная, что там
нет наших войск, а одни жители, сделали сильный огневой налет. Уважаемая леди, вы
закройте на минуту глаза и представьте себе картину: обезумевшие от горя и страха
женщины с детишками среди огня. Вдруг из крайнего дома показалась старушка без
платка с обгоревшими волосами и пошла в нашу сторону, она вела на поводу белую козу.
Немцы ее заметили. От первой мины упала коза с развороченным животом. Старушка
перекрестилась и тут же упала. И за это простить? Леди, а знаете ли вы девушку Анну
Терещенко из станицы Майская на Тереке. Нет, не знаете. А я был на ее похоронах. Когда
два рыжих немца ворвались в ее чистую хату, она стирала. Они схватили ее,
изнасиловали. Вы, воспитанная на лучших поэтах, представляете себе, что значит
изнасиловать гордую казачку? Она наложила на себя руки. И это простить? Желаю вам
всего хорошего и советую заняться полезной работой на благо своей страны, тогда вам не
будут лезть в голову разные дурные мысли».
Красноармеец Брославский рассказывает: «Ведут женщин с детьми на расстрел, мать
ведет свою шестилетнюю дочь. Девочка не понимает, она увидела на дороге коробочку, с
улыбкой подходит к матери, показывает находку, не знает, что немец ее гонит на смерть.
Что сделано вами, леди Гибб, для того, чтобы лилось меньше крови? Сколько людей вы
спасли от виселицы и расстрела?»
Разведчик младший лейтенант Зинченко вспоминает, как в 1941 г. немецкие летчики на
бреющем полете расстреливали беженцев: «Один приземлился — его сбили, его спросили,
зачем он убил детей, и трупы ему показали. Он ответил: «Фюрер и Германия с этим не
считаются». Я был тогда необстрелянный дурак, но эти слова я запомнил... Эти гады
ходили по моей Украине, как хозяева, и мне говорят, чтобы я жалел немца? Лепет
изнеженной дамы, которая вообще не знает фрица! У меня есть превосходство над леди
Гибб: я ненавижу немцев, и это помогло мне пройти тысячу километров по
освобожденной земле, выручить тысячи людей... Моя мать тоже верует, и она во имя этой
веры благословляет меня: «Убей немца!»
Гвардии майор Загородный говорит: «Я надеюсь, что солдаты в Аахене и в Восточной
Пруссии одного мнения — смерть немцам!»
Лейтенант Назмудтинов описывает немецкое лицемерье: «Когда их берешь в плен, они
умоляют: «Русс, не стреляй! Работать будем. Новый Сталинград построим». Мы пленных
не расстреливаем, а плачут они потому, что сами чувствуют, что они преступники... Я
башкир и написал бы леди на своем языке, но боюсь, что не найдет переводчика».
Младший лейтенант Зумер говорит: «Моих родных немцы вывели на КаменецПодольское шоссе, заставили выкопать ямы, потом расстреляли, а детишек живыми
побросали в могилы... Когда после такого выступают открыто в защиту детоубийц, я
скажу: это позор для нашей эпохи!» Фронтовик Маяков пишет: «Нас было три брата. Я
чудом уцелел, был и в Спас-Демьянске, и под Сталинградом, а братья погибли на фронте,
защищая Родину. Их семьи, включая детей, уничтожены немцами — все до единого... Мы
благодарим леди Гибб за совет простить немцев, но он нам не подходит. Лучше будет и
для нас, и для Англии, если она впредь воздержится от таких советов...» Лейтенант Рузов
обращается к «сердобольной леди» с такими словами: «Немцы в Минске расстреляли
моего сына. Ему было 16 месяцев от роду. Я хочу спросить достопочтенную леди: что
этот ребеночек сделал против так называемой Третьей империи?.. Каждый красноармеец
знает, что мы идем в Берлин не за добычей. Мы идем судить виновных, и это не только в
наших интересах, но в интересах всех свободолюбивых народов». Младший лейтенант
Гипш рассказывает: «Я штурман ПЕ. После бобруйской победы мне дали
кратковременный отпуск. Представьте себе мое состояние, когда я подошел к дому и вижу
один битый кирпич. Соседи показали мне могилу, где лежат мои близкие — старушка
мать, отец и четырехлетний племянник. Изверги не сразу их убили, долго издевались.
Было это в городе Изяславль. До войны я учился, не думал о крови, а теперь только
кровью детоубийц могу успокоить свое сердце... При виде слез в защиту немцев я
невольно презираю защитника».
Красноармеец Анна Игнатенко говорит: «Я не знаю, сколько лет леди Гибб, а мне всего 23
года. Немцы у меня отняли любимого мужа — балтийского моряка, они его убили. Во
время блокады Ленинграда у меня на руках умерла от голода восьмимесячная дочурка.
Когда от немцев освободили Смоленскую область, я написала родителям, но никого не
нашла в живых. Скажите, леди, чем можно измерить мое горе, горе дочери, жены и
матери? Если в вашей груди бьется материнское сердце, вы не простите немцам их
злодеяний. Правда, у женщин сердце доброе, мягкое, они способны простить многое, но
того, что сделали фашисты, простить нельзя. И я не прощу».
Пишут два друга: «У меня, гв. сержанта Редина, немцы искалечили отца, у гв. сержанта
Кучина немцы убили отца. Этого мы никогда не забудем!» Пишет офицер-артиллерист
Гольденберг: «Иллюзии насчет судьбы родных я не питал, но где-то таилась надежда, что,
может быть, черноглазой сестренке, застенчивой и красивой Нинке, удалось убежать. Но
вот получил письмо от председателя сельсовета — мать, сестра и другие родственники
расстреляны немцами. И за этих немцев вступается леди?!» Капитал Кириллов пишет:
«Вот девушка Ядвина Дембецкая, бежавшая из рабства. Она снимает с груди крест, а там
в мешочке пузырек. Она говорит: «Это яд, и мы его называли «Счастье жизни»... Я хотел
бы, чтобы госпожа Гибб видела это».
Исповедь сержанта Воробьева: «Нас было пять братьев. После ранений Михаил умер, мы
четверо сражаемся. Моя дочь Зоя училась в вузе на втором курсе, узнав о гибели Зои
Космодемьянской, она пошла добровольцем на фронт и сейчас находится в Восточной
Пруссии... В Москве живет семья Клерих. Дед Владимира Николаевича был
англичанин — земляк леди Гибб. Сын их Вовка пошел на войну. Это мой племянник. Он
попал в окружение. Немцы его отправили в Майданек, они собирались уже сжечь Вовку
Клериха (правнука англичанина), но помешала им Красная Армия, только успели они
отрезать ему обе ноги. Это сделали ваши «миротворцы», леди Гибб!.. Проходя мимо
деревни Клины, мы видели жуткую картину: под горкой были расстреляны деревенские
парни, пули в затылок, поодаль лежали девушки, изнасилованные, с отрезанными
грудями, отдельно в яме задушенные старик и старуха. За что, леди Гибб, они погибли? За
то, что они русские? Я не знаю, есть ли у вас дети, но мы, отцы и матери русского народа,
не можем простить. Я проходил через город Парафьянов в Литве, там я встретил
еврейскую девушку, она случайно спаслась. Она мне рассказала, как немцы убили 25
тысяч человек. Я видел эти ямы. За что они погибли? За то, что они евреи? Должен вам
сказать, леди, что мне 45 лет. Я хочу, чтобы вы поняли, что о прощении немцев не может
быть речи».
Полковник Лопахин сообщает, что в его части опросили бойцов: «У кого к немцам
кровавые претензии? Оказалось, из 700 опрошенных 685 ответили утвердительно — у
кого немцы убили отца, у кого брата, у другого сестру, у третьего мать. Вот, например, у
командира противотанковой бригады полковника Копелева немцы уничтожили всю его
семью, состоявшую из семи человек». Гвардии старший лейтенант Бяков свидетельствует:
«У нас в подразделении нет такого человека, который не потерял бы от немцев: у кого
убиты на войне близкие, у кого немцы мать замучили, жену убили, у кого угнали родных
на каторгу, а кто сам изранен — два-три раза. Спросите эту леди, знает ли она, что такое
война, какие страдания она приносит народам? Понимает ли она, что мы желаем кончить
войну? Нам не нужно «жизненного пространства». Но мы хотим наказать немцев, и
наказать как следует. Это письмо я начал на советской земле, а кончаю его на немецкой»...
Старшина Рыженький в негодования восклицает: «Я думаю, что леди Гибб нужно было
писать не Эренбургу в 1944 г., а Гитлеру в 1941-м. Знайте все леди, которые хотят нас
помирить с немцами, что мы себя считаем в мире только с мертвыми немцами. Мы не
будем убивать детей, но немцев, которые хотели истребить нас, мы истребим».
Гвардии старшина Пронин пишет: «Читая письмо леди, я вспомнил, как мы вошли в
только что освобожденную деревню Бухалово. Там не было живой души. В первом доме,
куда мы вошли, мы увидели ребенка с вывернутыми ручонками, он лежал в луже крови,
рядом с трупом матери... Если бы леди Гибб и ее единомышленники увидели бы эту
картину, они не посмели бы писать о милосердии»...
Летчик младший лейтенант Романов отвечает леди: «Моего семидесятилетнего отца
немцы убили. Он не был политиком. Он был верующим, как вы, леди Гибб. Он, как вы,
читал библию. Он был любимцем детей. Когда он приходил в парк, дети бежали к нему:
«Дедушка, расскажи сказку о Бове-королевиче!» Мне пишут, что отец гордо принял
смерть, он проклял палачей и плюнул им в лицо. Леди Гибб, я не оратор, но приезжайте
ко мне. Я произнесу речь: все, что я видел. Запаситесь только валерьянкой и нашатырным
спиртом...»
«Я родился на Кавказе, у моих предков была кровная месть, — пишет майор Бегизов, — я
против такой мести. Но мы будем преступниками, если забудем душегубки. Я в ужас
прихожу от одной мысли, что немцы не будут наказаны».
Рядовой Захаров напоминает: «Наш народ не мстит и не прощает, он судит. Если бы леди
Гибб проживала в одном из оккупированных немцами городов, если бы она видела, как
«милые» немцы насилуют ее дочь, если бы ее старушку мать разодрали танками, если бы
ее папаша умер в застенках гестапо, что бы она тогда сказала? Нет, леди, у вас нет сердца,
у вас нет уважения к вашему собственному народу, страдающему от ужасов войны».
«Я весь дрожал от гнева, у меня тряслись руки, когда я читал письмо леди Гибб, —
признается старший лейтенант Глухов. — Как смеет она взывать к прощению? Кого
прощать? Немцев? Да она не в уме! Простить немцев, которые залили кровью Европу?!
Где она была утром 22 июня 1941 г.? Разве я могу забыть 12 сентября 1943 г., когда на
Невском, против Гостиного двора снаряд угодил в трамвайный вагон?.. Где тогда была
леди Гибб?»
Старшина Тюриков весьма своевременно напоминает: «Леди Гибб, вы имеете
возможность писать потому, что три года мы, вместо школьной тетради и карандаша,
держим винтовки».
Я закончу этот далеко не полный обзор цитатой из письма младшего сержанта Юферева:
«Теперь мы освободили почти всю нашу территорию и советский солдат сражается за
благо Европы и за мир. Казалось, надо нас поддержать, и все-таки находятся адвокаты
бесчестья, заступники немцев. Русские отходчивы, но память у нас крепкая. Скоро в
Кенигсберге я вспомню Великие Луки. И зло мы уничтожим».
Таков единодушный приговор нашей армии. Подзащитным леди Гибб придется
расстаться с иллюзиями: Красная Армия не слезливая дама, это разгневанная совесть
народа.
3 ноября 1944 г.
Освободительница
Гитлеровцы теперь разучивают жалобные арии: «Мы защищаемся». Однако даже люди с
короткой памятью не забыли других песен. Давно ли немецкие подростки горланили:
Если весь мир будет разрушен,
К черту, наплевать!
Мы все равно будем маршировать дальше.
В 1942 году Альфред Розенберг писал:
«Мы не остановимся ни перед чем, чтобы достигнуть нового порядка, основанного на
подчинении низших рас высшей».
Можно отметить, что ровно за восемьдесят лет до этого «откровения», в 1862 году,
предводитель рабовладельцев, вице-президент Южной конфедерации Александр Стефенс
писал:
«Мы отвергаем ложное представление о равенстве рас. Наша новая власть основывается
на противоположном мнении: черный человек не может быть приравнен к белому;
следовательно, абсолютное, рабское подчинение высшей расе неизбежно и морально
оправдано. Впервые в мировой истории мы провозглашаем превосходство высшей расы
над низший как этическую и философскую истину».
Заполняя свои апартаменты крадеными картинами, автор «Мифа XX века» заполнял свои
сочинения крадеными предрассудками.
Мы знаем, чем кончилась попытка рабовладельцев утвердить принцип расового
превосходства. Хотя южане были подготовлены к войне лучше, чем их противники, после
четырех лет боев с переменным успехом они были разбиты; причем в их разгроме
приняли некоторое участие и представители «низшей расы».
Мы присутствуем при одном из самых патетических событий истории: колоссальная
попытка установить «новый порядок» на основе далеко не нового рабства заканчивается
моральным и физическим уничтожением «высшей расы».
Всего два года тому назад, в эти дни поздней осени, немцы еще лелеяли мечту о мировом
господстве; они еще говорили о Суэце и Месопотамии. О чем они говорят теперь? О
Гумбинене и Дюрене.
Они ожесточили против себя весь мир. Бывали и прежде войны, когда из коалиции
выпадало то или иное государство, но впервые в истории одни за другим все союзники
Германии подымаются на нее. Нельзя приписывать это только победам антигитлеровской
коалиции; над тем, чтобы восстановить Европу против Германии, потрудились и сами
немцы. Меня удивляет, когда говорят, что тот или иной литератор укрепил в том или ином
народе ненависть к Германии; не слова, а кровь разжигает подлинное чувство; и не
антифашистские писатели, а фашистские вешатели воспитали ненависть к земле злодеев.
Германия своей «расовой иерархией», своим презрением к другим народам, сражавшимся
на ее стороне, оттолкнула от себя друзей и превратила их в врагов. Разве не удивительно,
что в Италии или в Румынии слово «немец» стало бранным? Может быть, возразят, что
южные народы страдают непостоянством? Вспомним о финнах: их вернее упрекнуть в
упрямстве, чем в ветрености; однако и финны обратили свое оружие против спесивых
германцев. Такова оплата за речи о «высшей расе», за чванство немцев, которые надели на
померанскую свинью тиару и превратили университеты Европы в свинарни.
Великие счастье для всего человечества, что против рабовладельцев идут ревнители
вольности, что фашистская Германия натолкнулась на Советскую Россию. Среди вольных
и невольных противников Германии есть люди, которые не любят вспоминать о прошлом;
с удовольствием они сожгли бы воспоминания, как жгут старые письма. Мы можем с
чистой совестью оглянуться назад. Мы никогда не проповедовали расовой ненависти. Мы
выросли на уважении к разноликости мира, к чужим языкам, чужой культуре, чужим
верованиям. Если человек нагл у себя дома, если он обижает младшего брата, издевается
над отцом или над сестрой, вряд ли он годится в рыцари; такого «освободителя» встретят
с законный недоверием. В нашей стране много разных народов, и они живут в дружбе; а
ведь русский куда менее похож на узбека, чем немец на голландца. Если у нас находится
выродок, который позволяет себе насмехаться над человеком несходного с ним облика,
над евреем, армянином или казахом, он кажется каждому из нас дикарем. Вот почему с
таким доверием смотрит мир на Красную Армию: все народы знают, что мы исповедуем
не расовую ненависть, а братство. Не размеры нашей территории дали нам первое место в
рядах антигитлеровской коалиции, а размеры нашей души, не самообожествление, а
самоотверженность, не пренебрежение к слабым народам, а презрение к сильным
тиранам.
Красная Армия изменила климат мира. Ее победы открыли дорогу нашим союзникам,
вдохновили партизан Европы. Вспомним недавнее прошлое: годы презрения к человеку. С
«князем тьмы» любезничали князья римской церкви, и в приниженной Вене социалдемократ Таннер приниженно прославлял Гитлера. Обнаглев, маленький мясник Франко
слал наемных убийц к стенам Ленинграда. Народы были в одиночной тюрьме,
разобщенные, разоруженные, растерянные. Когда французские моряки взорвали свои
корабли, это показалось немцам пределом дерзости. Нейтральные государства
обхаживали людоедов; и Швеция превратилась в немецкое шоссе. Французские
академики в смертном страхе объявляли «бессмертными» холопов Гитлера. Каждое слово,
каждый рык или хрип фюрера обсуждались дипломатами и стратегами Старого и Нового
Света. Казалось, что Гольфстрим переменил свое направление и что Европа навеки
превратилась в ледяную пустыню.
Теперь на дворе весна. По удилам европейских городов проходят гордые патриоты с
оружием. На грандиозных митингах раздаются слова надежды. Люди смеются, радуются,
вставляют окна в домах, печатают книги, судят изменников и украшают осенними
астрами могилы героев. Угнетенные приподнялись, угнетатели присмирели. Даже Таннер
и тот отрекается от Гитлера, даже французские академики клянутся, что они просидели
четыре года не «под куполом», а в «маки».
Мясник Франко лепечет, что он заядлый вегетарианец; а Гитлер молчит, как будто воды
набрал в рот, — да и о чем ему говорить — ведь дело идет о Кельне и Кенигсберге... А
шведские газеты, вспомнив на пятый год, что братская Норвегия угнетена, пишут о
посылке туда корпуса добровольцев. Пожалуй, только Швейцария не изменялась:
крохотная окаменелость в центре Европы, страна часов, где люди не чувствуют хода
времени.
Кому не ясно, что это Красная Армия изменила облик Европы? Чем дальше мы отходим
от Сталинграда, тем нам виднее значение битвы, обагрившей воды Волги. Мы знаем
теперь, что именно там была разбита преступная мечта Германии о господстве над миром.
Конец первой мировой войны был полуконцом; но людям свойственно убаюкивать себя
иллюзиями, и тогдашние победители установили в Компьене камень, на котором
начертали, что там положен конец разбойным затеям Германии. Не прошло и четверти
века, как бесноватый фюрер наступил ногой на тот камень. Конец теперешней войны
будет иным: не во французском и не в польском лесах, а в Берлине Германия услышит
слова приговора. Но я вижу памятник у Сталинграда: «Здесь Красная Армия спасла мир».
Сербские пастухи и французские художники, фермеры Канады и рыбаки Норвегии, все
народы и все города захотят вложить свой камень в стену, которая будет говорить
потомкам о величии человеческого духа.
Красная Армия предстала пред миром как Освободительница не только потому, что,
одерживая победы, она неустанно движется на запад, но и потому, что ее чаяния — это
чаяния всех честных народов. Она никому не навязывает своих идей; но одно ее
приближение, ее присутствие оживляет народы, как свежий ветер, как солнечный свет.
Морские течения не «вмешиваются» в жизнь садов, но благодаря им в Тронхейме цветут
розы. Мы видим, как просияла оскверненная фашизмом душа болгарского народа.
Десятки лет болгары были на Балканах чужими жандармами, невольными поджигателями;
и вот вместе с югославами они освобождают села Македонии. Разве это не чудо? Оно
стало возможным потому, что на Балканы пришла Армия-освободительница. Нельзя без
волнения читать о том, как жители заполярного Киркенеса уничтожили эшафот, на
котором немцы казнили отважных норвежцев. Разве такое зрелище не высшая награда для
наших солдат, которые, присягая Родине, тем самым присягают свободе и братству
народов? В Ужгороде, в Белграде, в Люблине Красная Армия увидела слезы радости,
которые прекраснее всех драгоценных каменьев.
Напрасно иные клеветники хотели восстановить против нас поляков. Мы не ищем в этой
войне ни чужих земель, ни господства, ни суетного возвеличения. Когда-то Герцен писал
о своих польских друзьях, которые остерегались всего русского: «Они ищут воскресения
мертвых, мы же хотим поскорее схоронить своих». С тех пор многое изменилось: народы
России давно похоронили своих палачей, которые были и палачами Польши; а зубры,
переехавшие из польских пущ в дома Хемстеда, все еще жаждут воскресить призраки
далекого прошлого. Но Польша и мир знают, что мы идем на запад с одной целью:
освободить народы от их угнетателей. В одном польском городке девушка показала
нашим бойцам пузырек с ядом, который носила при немцах на груди; она сказала: «Мы
называли это счастьем жизни». Растоптав флакончик, она улыбнулась — впервые за
долгие годы. При немцах счастьем ей казалась свобода умереть своей собственной
смертью. Красная Армия принесла ей другое, великое счастье: свободу жить своей
собственной жизнью.
В далеких от нас странах люди теперь знают цвет русской шинели и звезду на шапке,
путеводную звезду. Париж понимает, что в его освобождении приняли участие герои
Белоруссии, Молдавии, Польши, Литвы. Нелегок путь народов: годы затемнения сделали
свое; пятая колонна не складывает оружия. Мы видим, как в маленькой Бельгии, которая
восхищала нас героическим сопротивлением врагу, нашлись люди, которые куда больше
боятся бельгийских патриотов, чем немецких наемников. Мы видим, как во Франции,
спешно перекрасившись, предатели, спекулянты, мародеры заседают, произносят
благородные речи и пытаются замаскировать свои сейфы ветками лавра. Измученные
народы жаждут великого очищения, и в победах Красной Армии за тридевять земель от
их городов они находят живительный источник. Из всех изречений Геббельса одно мне
кажется разумным — он как-то заявил, что «1945 год не будет походить на 1918-й». Да,
тогда Советская Россия была в колыбели, теперь она на переднем крае, и теперь народы
не будут обмануты, они не будут обречены на новые страшные испытания.
Мир смотрит на Красную Армию, как на Освободительницу, потому что мы твердо
решили поставить в конце этой трагедии не запятую, но хорошую отчетливую точку. Мы
не для того идем в Берлин, чтобы дать Гитлеру пенсию, да и не для того, чтобы на его
место поставить какого-нибудь благообразного генерала или велеречивого маклера. Мы
твердо решили раз и навсегда покончить с очагом заразы. Для этого мало кабинетных
рассуждений, для этого необходим тот справедливый гнев, который накопился в сердце
нашего народа.
Газета «Ньюс кроникл» недавно напечатала рассказ английского учителя, в годы войны
занимавшегося с детьми интернированных гитлеровцев. Оказывается, учителя решили
быть сверхджентльменами: они давали детям учебники, присланные из Германии,
игрушки со свастикой. Детей в школе было шестьдесят — от 5 до 14 лет. Учитель скорбно
отмечает, что на уроках рисования эти маленькие гитлеровцы рисовали исключительно
бомбардировку английских городов немецкими самолетами, а на переменках играли в
«расстрел» заложников. Опыт показателен: благодаря непонятной вежливости педагогов
за четыре года англичане вырастили шестьдесят кандидатов в печники для нового
Майданека или в прислугу для новых «фау». Мир смотрит на Красную Армию, как на
Освободительницу, потому что мир твердо знает, что, когда Красная Армия займет
Берлин или Дрезден, там таких школ не будет. Немецкие дети забудут о «забавах» их
папаш. Мы не собираемся физически уничтожить всех немцев: мы не людоеды. Мы
уничтожим только преступников, которые убивали детей, вешали, бесчинствовали, жгли.
Остальные смогут искупить свое соучастие в преступлениях тяжелым, но честным
трудом. Дети имеют право войти в новый мир: они не отвечают за грехи своих родителей;
но мы их будем воспитывать не как волчат, и этим мы спасем мир от новых войн. Я
убежден, что даже тот английский учитель, который четыре года выращивал людоедов,
теперь смотрит с надеждой на штыки Красной Армии.
Сто лет тому назад Гейне писал:
«Немец похож на раба, повинующегося своему господину без помощи веревок, кнута,
только по его слову, даже взгляду. Рабство в нем самом, в его душе; хуже материального
рабства духовное рабство. Немцев нужно освободить внутренне, внешнее их
освобождение не принесет никакой пользы».
За годы страшной войны мы хорошо изучили характер немецких захватчиков. Мы поняли,
почему фашизм нашел столь благодарную почву в Германии. Мы, конечно, не стали
сторонниками «расовой теории» и, как прежде, не склонны приписывать грехи народа его
крови, но мы хотим освободить мир от зла. Для этого мы не только освободим народы от
немецкого ига, мы освободим немцев от того гнусного, что они взрастили в себе. Мы не
хотим ни рабовладельцев, ни рабов. Лечить Германию мы будем не витаминами и не
валерьянкой, а хирургией.
20 ноября 1944 г.
Белокурая ведьма
Командующий немецкой армейской группой «Норд» обратился к своим фрицам со
следующим приказом: «Илья Эренбург призывает азиатские народы «пить кровь
немецких женщин». Илья Эренбург требует, чтобы азиатские народы наслаждались
нашими женщинами: «Берите белокурых женщин — это ваша добыча». Илья Эренбург
будит низменные инстинкты степи. Подлец тот, кто отступит, ибо немецкие солдаты
теперь защищают своих собственных жен».
Когда-то немцы подделывали документы государственной важности. Они докатились до
того, что подделывают мои статьи. Цитаты, которые немецкий генерал приписывает мне,
выдают автора: только немец способен сочинить подобную пакость.
Фрицы — это профессиональные насильники, это блудодеи с солидным стажем, это
потомственные павианы. Они загрязнили всю Европу. Напрасно генерал уверяет, что мы
идем в Германию за немецкими самками. Нас привлекают не гретхен, а те фрицы, которые
оскорбляли наших женщин, и мы говорим напрямик, что этим немцам не будет пощады.
Что касается немок, то они вызывают в нас одно чувство: брезгливость. Мы презираем
немок за то, что они — матери, жены и сестры палачей. Мы презираем немок за то, что
они писали своим сыновьям, мужьям и братьям: «Пришли твоей куколке хорошенькую
шубку». Мы презираем немок за то, что они воровки и хипесницы.
Нам не нужны белокурые гиены. Мы идем в Германию за другим: за Германией. И этой
белокурой ведьме несдобровать.
25 ноября 1944 г.
Герои «Нормандии»
Узнав о присвоении двум молодым французам самого почетного звания, существующего
теперь в России, Героя Советского Союза, многие призадумаются. Дело не только в
орденах на груди храбрецов, дело в морали истории. Я не стану спрашивать: думал ли
виконт де ла Пуап, что его сын будет именоваться Героем Советского Союза? Но я
спрошу: думали ли в дни Мюнхена рядовые французы, что дружба двух народов, казалось
разъединенная ржой клеветы и недоверия, будет скреплена кровью и станет неодолимой?
Присвоение двум французским летчикам высокого звания — не только справедливая
награда двум отважным летчикам, это символ дружбы двух великих народов.
Я хочу еще раз напомнить о том, когда именно к нам приехала первая группа летчиков
«Нормандия», среди которых были Марсель Альбер и Роллан де ла Пуап. Это было
осенью 1942 года. Теперь мы в Венгрии и Восточной Пруссии, а тогда немцы были на
Волге и на Кавказе. Решение о создании французской авиачасти, которая должна
сражаться в России, было принято незадолго до того — летом 1942 года. Тогда немцы
стремительно продвигались на восток. О, разумеется, теперь у Советской России нет
недостатка в друзьях, ведь Сталинград позади, все уже проверено и взвешено. За столом
победителей всегда тесно. Но мы умеем отличать друзей в беде от людей, пришедших «на
огонек» победных салютов. Сражающаяся Франция была с нами в лето и в осень 1942
года — до Балкан, до Немана, до Днепра и до Сталинграда. Тогда-то приехали к нам
летчики «Нормандии», и я помню, как с ними я слушал по радио первые сводки нашего
зимнего наступления на Дону. Потом «Нормандия» принимала участие в крупнейших
операциях у Орла, у Смоленска, у Березины, у Немана. Дело, конечно, не в арифметике:
что значила группа даже самых умелых и самых отчаянных летчиков в гигантских битвах,
где миллионы столкнулись с миллионами? Дело в дружбе, в том душевном движении,
которое дороже народам всех речей и всех деклараций, дело в этой крови, которая была
пролита на русской земле. И никогда Россия не забудет, что французы, летчики
«Нормандии», пришли к нам до Сталинграда.
И никогда не забудет Франция, что мы ее оценили и признали до Страсбурга, до Парижа,
в те дни, когда многие на свете говорили: «Франция кончена». Не было таких неверящих
среди нас. Мы верили во Францию, когда еще не было ни партизан, ни армии. Мы знали,
что Франция возродится, что она будет большой и свободной. Мы не экзаменовали
Францию, не рядили Марианну в детское платьице, не подвергали ее испытаниям. Мы
молоды, но мы знаем историю, мы знаем, например, что такое Вальми. Мы верили во
Францию, как мы верили в свободу. И Франция этого не забудет.
Мы радуемся блестящим победам французской армии, освободившей Эльзас. Мы
радуемся единству французского народа, его душевному подъему и здравому смыслу,
которые сказались еще раз теперь. Я люблю Бельгию, ценю трудолюбие и упорство
бельгийцев, преклоняюсь перед смелостью бельгийского народа в годы оккупации. Но
Бельгия — маленькая страна, ей нелегко отстоять свою самостоятельность. А Франция —
великая держава. У нее были тюремщики, у нее никогда не было опекунов. И французы
отбили контратаки «пятой колонны», которая пыталась разбить единство французского
народа, тем самым посягая на независимость страны. Мы ничего не хотим от Франции.
Мы не стремимся навязать французам наши идеи, наши порядки. Мы жаждем одного:
чтобы Франция была Францией. И люди, которые посягают на нашу дружбу, — не
французы, это воскресшие Бонне, это «Матен» или «Жё сюи парту», превратившиеся в
«устные газеты» парижских салонов, это клеветники, которым немецкие марки дороже
французского достоинства. Франция их выметет, как «иллюстрирте» или коробки из-под
сигарет, оставленные захватчиками в парижских домах. Франция — это Марсель Альбер и
Роллан де ла Пуап, а не те поставщики немцев, которые теперь, прикидываясь
патриотами, мечтают о днях Виши или хотя бы, на худой конец, о свинце брюссельских
жандармов.
Я верю в крепость нашей дружбы, потому что Герои Советского Союза — это герои
Франции, потому что слюна клеветы не смывает крови самопожертвования.
28 ноября 1944 г.
Помнить!
«Поммерше цейтунг» пишет: «Наша борьба была честной с самого начала, так как мы не
пересекали наших границ, намереваясь в слепом безумии подчинить себе чужие народы.
Наоборот, вынужденные оставить наши границы позади, мы шли как глашатаи нового
порядка и новой справедливости. Ни один немец никогда не помышлял о том, чтобы
уничтожить англичан, покарать французов, поработить голландцев или какой-либо другой
народ, жить кровью и потом других наций. Наоборот, наши победы излучали
успокоение».
Бедненькие, оказывается, они вынуждены были отправиться на Кавказ и в Египет, чтобы
излучать успокоение, а теперь, когда им позволили вернуться в Кельн и в Восточную
Пруссию, они кротко говорят: «Мы кого обидим, того зла не помним».
С какой целью они «пересекали границы»? На этот вопрос отвечают карты, отпечатанные
ими в 1939–1942 годах. Это — атлас «слепого безумия»: в «великую Германию» входили
Лилль и Киев, Рига и Нанси.
Они не хотели порабощать другие народы и жить чужой кровью, чужим потом? Давно ли
группенфюрер Гассе заявлял в «Гамбурген фремденблатт»: «Бывшую Россию будут
колонизировать штурмовики и дети штурмовиков»? А «Данцигер форпостен»
прикидывала: «Каждого немецкого колониста будут обслуживать восемь — десять
семейств». Да, тогда они не скромничали и немецкая фирма «Бремен» сулила акционерам
туркестанский хлопок. Тогда они кричали: «Народу купцов, англичанам, нет места на
земле» («Фелькишер беобахтер»). Тогда они грозились: «Расстрелы заложников покажут
французам, что мы не остановимся ни перед чем» («Паризер цейтунг»). Высылая
голландцев на Украину, они заявляли: «Только в исторических книгах сохранится понятие
Голландии как государства» («Ангрифф»).
Где они «излучали успокоение»? В «зоне пустыни»? Или, может быть, раздувая печи
Майданека и Треблинки?
Рано они начали открещиваться от себя. Они еще стреляют и уже хнычут. Они еще
кромсают детские тела и уже моют свои окровавленные руки.
Говорят, что помнить — это значит жить. Действительно, человек, теряя память, теряет
полжизни, становится эфемерным. Но помнить — это значит не только жить, это значит
спасти грядущие поколения, спасти понятие человека.
Бывали исторические явления, перед которыми ломали себе голову мудрецы. Германия
Гитлера — это не сфинкс, это тифозная вошь; и все теперь понимают, что такое фашизм,
но не все хотят помнить то, что они поняли. Забыть — это значит простить, а простить
печников Майданека — это значит вырастить детей для других печей, куда более
усовершенствованных. Я не политик, по роду работы мне приходится иметь дело с
человеческими чувствами, ведь каждый писатель — психолог. Каждый писатель к тому
же моралист, даже если он не задумывается о морали. Я хочу, как писатель, напомнить о
душевных истоках фашизма.
Долгие годы гитлеровцы натаскивали немецких подростков. Что внушали малолетним
фашистикам? Ощущение своего превосходства. Теперь мир узнал, что значит расовая или
национальная спесь. Если каждый народ решит, что он — первый в мире и поэтому
вправе помыкать другими, мы увидим в двадцатом веке новые Майданеки.
На чем покоится спесь Германии? На прошлом, скажут одни. Бесспорно, в прошлом у
немцев замечательные философы, музыканты, поэты, ученые. Никто из антифашистов не
думает низвергать Гете или Бетховена. Но культура не рента, это процесс созидания. А в
фашистской Германии не осталось ничего от великого прошлого. Мы смеемся над
дегенератом, который пытается заменить ум или знания родословной. Смешон и
отвратителен народ, который, сжигая музеи и библиотеки, ссылается при этом на
Шиллера или на Канта.
Немцы гордятся своим настоящим, возразят другие. А чем им гордиться? Стяжательством
Геринга? Блудливостью Геббельса? Невежеством и развращенностью министров?
Трудоспособностью Гиммлера? Или, может быть, они кичатся высокой техникой,
опрятностью городов, комфортом жилищ? Но ведь это все не создано фашизмом: Гитлер
только разорил Германию. Да и полезно напомнить, что техника Америки выше, что
города Голландии опрятней, что жилища шведов комфортабельней. Притом одна техника
не может быть гордостью нации, если железная плоть государства не связана с
возвышенными устремлениями. А в фашистской Германии цивилизация служит только
низким целям, а «газовые бани» для массового умерщвления детей — естественное
завершение немецкой техники.
Нет, не на прошлом и не на настоящем покоится ощущение превосходства, которое
вбивали фашисты своим детям.
Спесь Германии основана на предрассудке, на вере в магические свойства немецкой
крови, на убеждении, что все немецкое выше ненемецкого.
Лет тридцать тому назад я присутствовал при одной забавной дискуссии; было это в
Шампани, где тогда находилась русская бригада. Один гасконец, увидев в котелке
гречневую кашу, заявил: «У нас этим кормят только скотину». На что русский ответил:
«Вы вот лягушек едите, а у нас их и скотина не станет есть». Говорят, что о вкусах не
спорят (я лично люблю и гречневую кашу, и лягушек); но фашисты залили мир кровью во
имя торжества немецких вкусов и немецкого безвкусья. Молодому фашисту внушают, что
белобрысая Кетхен выше смуглой Жаннеты, что пиво благороднее сидра или кваса, что
Берлин красивее Ленинграда и Лондона, что человек, который вместо «гутен таг» говорит
«здравствуйте» или «бонжур», тем самым показывает свое ничтожество.
Истоки кровавых рек — в, казалось бы, невинных болотах человеческой глупости. Детям
порой свойственно смеяться над чужим, непривычным: тогда мать их стыдит и ребенок,
подрастая, видит, что мир не ограничивается его домом, его улицей. Каждый человек и
каждый народ любят свое, близкое с младенчества. Какого русского оставят
равнодушными белые березки? Но мы не утверждали, не утверждаем и не собираемся
утверждать, что береза «благороднее и достойнее» кипариса или кедра. Конечно, мать,
может быть, умнее соседки, но любишь ее не за это, а за то, что она мать. Истинный
патриотизм скромен и не имеет ничего общего с национализмом: патриотизм — это
братство, а национализм — резня и смерть.
«Man muss die Slaven an die Wand drücken» — «нужно прижать славян к стенке» — на этой
глупой и гнусной фразе воспитывались немцы. Им не говорили, что славянские народы
дали миру Гуса и Коперника, Толстого и Чехова, Шопена и Чайковского, Менделеева и
Лобачевского. Им тупо повторяли: «Нужно прижать!» И озверевшие ученики решили
действительно приставить к стенке большие, талантливые, жизнеспособные народы.
Почему? Потому что Ганс носит зеленую шляпу с перышком, потому что Вилли обожает
кегельбан, потому что Фриц шепчет своей супруге «кетцхен».
В захваченных ими странах и областях немцы убили всех евреев: стариков, грудных
детей. Спросите пленного немца, во имя чего его соотечественники уничтожили шесть
миллионов неповинных людей, он ответит: «Они евреи. Они черные (или рыжие). У них
другая кровь». Это началось с пошлых анекдотов, с криков уличных мальчишек, с
заборных надписей, и это привело к Майданеку, к Бабьему Яру, к Треблинке, к рвам,
набитым детскими трупами. Если до Треблинки антисемитизм мог казаться бытовым
уродством, то теперь это слово пропитано кровью; и справедливо говорит польский поэт
Юлиан Тувим: «Антисемитизм — это международный язык фашистов».
Весь мир теперь видит, до чего доводит расовая и национальная спесь. Печи Майданека, в
которых немцы жгли людей тридцати национальностей только за то, что они — русские,
французы, поляки или евреи, эти страшные печи выросли не сразу, их подготовило
длительное воспитание, основанное на человеконенавистничестве. Люди всего мира
должны помнить, что национализм — это путь к Майданеку. Если народ строит свою
свободу на притеснении других народов, если государство ограничивает права граждан
иного цвета кожи, если общество преследует человека за то, что он формой носа или
выговором отличается от своих соседей, то такой народ, такое государство, такое
общество находятся в опасности. Мы дали миру высокий пример дружбы народов. Мы
видим, как теми же идеалами воодушевлена новая Югославия, где народы, еще недавно
ненавидевшие друг друга, почувствовали себя братьями. Мы верим, что все нации,
большие и малые, объявят проявление расовой и национальной нетерпимости тягчайшим
преступлением.
Фашизм родился в самых низинах человеческого сознания. Неудивительно, что его
первыми последователями были люди, лишенные морали: убийцы, сутенеры,
озлобленные неудачники, авантюристы и бандиты. Однако мало знать, откуда пришли
фашисты; нужно помнить о том, что этим преступникам помогали люди
«добропорядочные» (или слывшие таковыми). За последнее время мы несколько забыли
об основоположнике фашизма — о честолюбивом и кровожадном дуче. С тех пор как
Италия проснулась для новой жизни, Муссолини стал заурядным немецким нахлебником.
Но стоит вспомнить об его удачах: вспомнить, чтобы помнить, и помнить, чтобы жить.
Долгие годы Муссолини почитался некоторыми демократами мудрым государственным
мужем. А ведь Муссолини начал с погромов: его чернорубашечники жгли народные дома,
уничтожали книги, поили касторкой учителей, студентов, рабочих, убивали честных
граждан. Тогда-то иные «демократы» думали: лучше итальянская касторка, чем русские
книги, как потом в дни Мюнхена они успокаивали себя: лучше Гитлер, чем торжество
свободы. Государственные безумцы хотели использовать бешеных волков, как цепных
собак. Они рассчитывали, что бешеные волки будут кусать только по директивам. Европа
и мир теперь видят мораль этой аморальной политики: развалины Варшавы, горе Парижа,
раны Лондона — вот чем оплачено прозрение народов.
Мы должны помнить: фашизм родился от жадности и тупости одних, от коварства и
трусости других. Если человечество хочет покончить с кровавым кошмаром этих лет, оно
должно покончить с фашизмом. Здесь нет полумер. Если фашизм оставят где-нибудь на
разводку, через десять или через двадцать лет снова прольются реки крови. Клин
выбивают клином, но фашизм нельзя выбить фашизмом. Нельзя освобождать народы от
фашистов одной масти и отдавать их в руки фашистов другой масти. Фашизм — страшная
раковая опухоль. Ее нельзя лечить на минеральных водах. Ее нужно удалить. Я не верю в
доброе сердце людей, которые плачут над палачами и над предателями: эти мнимые
добряки готовят смерть миллионам невинных. Народы Европы героически боролись
против захватчиков; и народы — это не мавры, которые могут уйти, сделав свое дело.
Есть хорошая французская пословица: «Угольщик у себя дома хозяин». Ее поймут не
одни французы. Красная Армия показала, что значит освободить: об этом знают поляки,
норвежцы, сербы, словаки. Мы не ставим на место фашистов полуфашистов: мы
освобождаем без кавычек. Мы знаем, что демократия — дочь народа, а не сиятельная
дама, которой можно любоваться только издали, да и то по протекции.
Народы, узнавшие тиранию фашистов, поймут нас без долгих слов: на дворе век народов,
а не век дипломатов. Нас поймет отважный народ Франции. Нас поймут все наши
союзники. Некогда англичане верили в волшебные свойства Ла-Манша. Теперь они
понимают, что проливом не отгородиться от фашизма. В Англию издавна запрещен въезд
собакам: этим англичане хотят уберечь свою страну от бешенства. Но двуногие бешеные,
в отличие от четвероногих, обладают разными «фау»; и оградить Англию от новой беды
может только полное уничтожение фашизма: от Варшавы до Ла-Линеа — городка,
соседнего с Гибралтаром. Да и океан не защита; Америку спасет от новых войн только
дружба народов и смерть фашизма.
Если «Поммерше цейтунг» осмеливается уверять, что Германия шла в свои походы, как
мирнейший проповедник, значит, фашисты теперь надеются на одно: на потерю памяти.
После тяжелых ранений врачи порой констатируют такую потерю, называемую в
медицине амнезией. Велики раны мира, но народы амнезией не страдают. Они помнят все.
Они вспомнят все в дни суда. О страшных годах они не забудут и после победы. Мы
должны помнить: это наш долг и перед мертвыми героями, и перед детьми.
Пусть неустанно стоят перед нашими глазами жестокие видения: этой ценой мы спасем
мир. Я знаю, что легче забыть, но мы не забудем. Мы даем клятву: помнить, помнить и
помнить!
17 декабря 1944 г.
1945
С Новым годом, Москва!
В своей новогодней статье Геббельс пишет о Гитлере: «Он обладает шестым чувством, он
знает то, что скрыто от других. Он — немецкое чудо. Все остальное постижимо и
понятно, только фюрер непостижим. Если он ходит, слегка наклонив голову, то это
объясняется непрерывным изучением карты...»
Я не знаю, что Геббельс называет шестым чувством, очевидно, отсутствие пяти чувств.
Гитлер бесспорно видит то, что скрыто от других. Так, например, в 1941 году он видел
падение Москвы. В 1942 году он видел полную победу Германии. Он видит то, чего нет, и
в других странах таких «ясновидцев» определяют в психиатрическую лечебницу. Я
вполне согласен с тем, что фюрер — это немецкое чудо. Но я сделаю прибавку: каждый
фриц — это немецкое чудо. Каждый фриц для нас непостижим, ибо мы не понимаем и не
можем понять, как существа, внешне сходные с людьми, способны жечь в особых печах
грудных младенцев и набивать тюфяки женскими волосами. Однако наиболее любопытны
слова Геббельса о некоторой сутулости фюрера. Оказывается, Гитлер перестал подымать
вверх голову, потому что он слишком часто смотрит на карту. Надо полагать, что от
подобного зрелища Гитлер вскоре согнется в три погибели: ведь карта говорит ему о
конце.
Я не стану вспоминать о более далеком прошлом, но всего год тому назад немцы
зимовали в Ялте и в Ницце, кутили в Париже, в Белграде, в Риге, стояли у Ленинграда. За
один год немцы потеряли одиннадцать европейских столиц и всех своих европейских
союзников. Война ступила на землю Германии, и теперь всем ясно, что приближается
развязка.
Москва узнала много горя. Москва не забудет тех дней, когда немцы были в Химках. О
той осени мы еще поговорим с немцами в Берлине. Москва хранит в памяти скорбные
слова: «На Можайском направлении...» За обиду, за тревогу, за тоску, за раны Москвы
немцы ответят. Они ответят москвичам. Ведь далеко теперь наши друзья-москвичи: в
Норвегии, в Будапеште, в Восточной Пруссии. Вдали от родины они вспоминают кто
Арбат, кто Сокольники, кто Пресню. Скоро они пройдут по улицам Берлина: там
произойдет серьезный разговор между Москвой и немцами, между судьями и убийцей.
1945-й будет ответом на 1941-й.
Мы не забудем мертвых. Мы помним тех, кто не дрогнул душой в самые черные дни. Мы
помним, как поднялась наша Москва, как проходили по улицам отряды ополченцев. Мы
знаем, как стойко сражались герои за Москву, как умирали у Вязьмы, и у Можайска, и у
Малоярославца, вокруг Тулы, у Дмитрова, умирали, но не отступили. Они умерли, чтобы
жила Москва. А Москва — это больше, чем город, ее именем клянутся города, на нее с
упованием смотрят народы. Москва была, есть и будет. И теперь Москва идет на Запад,
освобождая обиженных, разя обидчиков, наша старая милая Москва.
Впереди еще много испытаний. «Немецкое чудо» еще ходит по земле. Фюрер еще сидит
над картой; он даже поднес своим фрицам к рождеству настоящее эрзац-наступление.
Немцы огрызаются. Издыхая, они пойдут на все. Если они убили у Будапешта наших
парламентеров, то это потому, что им нечего терять. Они знают, что мы не переведем
детоубийц в пенсионеры. Москва не должна успокоиться до срока. Нам мало побед, нам
нужна Победа: последняя и окончательная — Берлин. До того мы не успокоимся. От всех
нас зависит приблизить развязку. Мы смертельно стосковались по настоящей жизни, по
близким, по счастью. Пусть станет 1945 год последним годом Германии! Пусть он станет
годом нашего счастья!
С Новым годом, Москва!
1 января 1945 г.
О том же
Недавно я видел одну пьесу; в ней фронтовики, вернувшись после победы домой, находят
исключительно совестливых управдомов и еще более совестливых девушек. Может быть,
будет так, может быть, и не совсем так: я знаю разных управдомов и разных девушек.
Пишу я об этом потому, что война продолжается, суровая и жестокая война. Конечно, в
минуту затишья и фронтовик помечтает о том, как он вернется домой; но быстро «поиски
разведчиков и бои местного значения» напоминают ему о действительности. Тогда он
начинает думать не о возвращении в Барнаул или в Полтаву, а о посещении Берлина.
Прежде чем выяснить вопрос об управдомах и девушках, фронтовики твердо решили
заглянуть в Берлин, и к этому посещению они относятся страстно, ревниво; читая
телеграммы из-за границы, с вполне справедливой тревогой они спрашивают себя:
понесут ли злодеи заслуженную кару? Так и будет, говорят бойцы, думая о предстоящем
возмездии.
Если некоторые легкомысленные люди в тылу порой забывают, что война далеко не
кончилась, фронт знает правду. Никто не ждал, что вор сам полезет в петлю. Немцы
отчаянно защищаются; пользуясь своими ничтожными успехами на Западе, они пробуют
омолодиться, тряхнуть стариной, выдать синяки за медали. Гитлер не нашел ничего
лучше, как учредить новый орден для своей битой армии: «золотой дубовый лист с
мечами и бриллиантами». Что же, пусть за падение каждого города он раздает своим
фельдмаршалам и генералам листья с бриллиантами: это листопад Германии. Геббельсу,
тому мало дубов, он ссылается на лавры. Этот блудливый пигмей пишет: «Мы не
собираемся опочить на лаврах». Что принял он за лавры? Перемещение боев с улиц
Сталинграда на улицы Будапешта? Или пивнушки Дюрена вместо песков Египта?
Никогда немецкая ведьма не почивала на лаврах; но слишком долго она почивала на
матрацах, набитых волосами мучениц из Майданека и Треблинки. Теперь ведьме не до
сна, ее равно пугают и гроза над Венгрией, и тишина над Пруссией. Геббельс пишет:
«Враги начали атаку наших душ». Ложь!
Мы не визионеры, мы знаем, что у немцев нет души. Мы не собираемся взять Германию
доводами, увещеваниями. На орудья мы полагаемся, на минометы, на гранаты. Мы не
ведем атаку на воображаемую «душу» ведьмы, мы ведем атаку на ее вполне реальную
плоть, на ее укрепления, на ее доты, на ее города. И никакие трудности нас не остановят,
потому что легче взять Берлин, чем увидать Майданек, легче проломить все доты, чем
пережить осень сорок первого. Я рассказывал недавно американцам о подвиге сержанта,
который, будучи раненным, уничтожил два немецких танка. «Откуда в нем такая
сила?» — спросили мои собеседники. Я мог бы им ответить: «Этот сержант — белорус из
Уречья, и немцы сожгли его жену».
Я сейчас раскрыл газету. Концерты армейского джаза. Совещание спортсменов фронта.
Сельскохозяйственная выставка пограничных войск. Может быть, наш гнев улегся среди
будней войны? Нет, никогда еще он не был так силен. Он перерос все слова. Он вошел в
нашу кровь, и, что бы мы ни делали, о чем бы ни говорили, одна мысль нас гложет:
ведьма еще лежит на женских волосах, еще ходят по земле злодеи, которые кидали в
колодцы детей, и, может быть, на груди одного из печников Майданека блистают
бриллианты орденов. Как же нам думать о другом? Грех преуменьшать горе, грех зарыть
могилы близких. И если скажут воину, что есть рай, блаженство, курские соловьи,
тургеневские девушки, он отдаст и рай, и соловьев, и девушек за одно: побывать в
Берлине.
Один пространный государственный деятель недавно сказал: «Мы не являемся судьями
немцев — только бог может судить человеческие дела». Страшные слова! Никому не
передоверит Красная Армия своего права судить злодеев. Это право мы выстрадали:
солдаты, пережившие все, закаленные, плакали, как дети, глядя на изуродованные тела
девушек Белоруссии. «Богу богово, кесарю кесарево» — так сказано в одной из старейших
книг; добавим: а человеку — человеческое. Никогда вы не отымете у нас нашего
человеческого права судить презреннейших убийц, которые издевались над нашими
женами, над нашими стариками, над нашими детьми! Тот же снисходительный
государственный деятель сказал: «Немцы — наши братья». Осторожно! Не играйте
высокими словами! Мы знаем, что такое братство. За это слово и за это чувство двадцать
пять лет подряд травили наш народ. Нас хотели уничтожить, загнать в одиночку, отлучить
от мира только за то, что мы говорили о братстве народов. Мы говорим о нем и теперь:
скорее охладеет земля, чем мы отречемся от братства. Но именно поэтому мы не прощаем
и не простим немцев. Нет русского, который расценивал бы кровь по сортам, который
говорил бы, что кровь серба, француза или грека стоит меньше, чем кровь русского. Мы
не были на пепелище Лидице или Орадура, мы не видели «камер пыток» в Эльзасе и в
Бельгии, мы не хоронили детей Пирея, умерших от голода; но мы хоронили детей
Ленинграда, мы видели золу Смоленска, мы знаем Понары и Тростянец. Мы хотим судить
немцев не только за горе Белоруссии или Новгорода — за горе всех народов. Для нас
священны законы братства. И кощунством звучат для нас слова о том, что в братскую
семью мы можем принять детоубийц. Вы слышите медовые речи: «Брат-истопник из
Майданека, не хочешь ли ты обнять твою сестру?» или «Брат-шофер из Краснодара, не
покатаешь ли ты в своей душегубке маленьких детишек?»
В тыловом госпитале лежит теперь фронтовик Чижик. Пуля немца пробила его каску;
бойца спасли хирурги. Он не читает иностранных газет и не знает высказываний разных
государственных деятелей; но он только прочел письмо леди Гибб, и он мне пишет из
госпиталя:
«Ныло нас три брата, двое младших убиты на войне. Была у меня жена и сыночек двух
лет. Были старики родители. Лежа в госпитале, я получил письмо от своего товарища:
«Дорогой товарищ Чижик! С разбитым сердцем и кровавыми слезами сообщаю тебе, что
твои родители, как и мои, убиты немцами, и гады убили твою жену с ребенком в августе
1942 года». Что же мне делать? Скоро меня выпишут как инвалида. Поехать домой? Но у
меня нет дома. Может быть, мне поехать в Майданек на склад обуви, разыскать туфельки
моего сынишки и бегать с ними по улицам и кричать: «Братья-немцы, вы забыли взять с
собой эти туфельки!»
Так пишет воин, у которого в черепе кусок железа, а на сердце камень. Он чувствует, что
найдутся люди, которые назовут убийцу его сына «братом», и он томится, негодует, зовет
на выручку совесть.
И совесть не обманет: наша совесть, совесть мира. Здесь тыл — я говорю о честных и
верных — един с фронтом, весь мир — я говорю о честных и верных — един с Россией. О
чем может думать мать, потерявшая своих сыновней, жена, у которой навеки отняли
любимого мужа, жители растерзанных городов и дети с растерзанными сердцами, о чем
им думать, как не о суде, куда рваться душой, если не в Берлин? Суда над злодеями
жаждут и матери американских солдат, недавно зверски убитых немцами, и матери
Ковентри, и вдовы французских заложников. Без слов мы поймем друг друга. Есть один
пароль: «Берлин». Я не знаю, пропуск ли это к счастью, мы должны раньше почтить
мертвых, чем обставлять заново квартиры фарфоровыми кошечками; но это пропуск в
жизнь, потому что мы не сможем жить, если не накажем злодеев, не сможем заснуть —
под окнами будет бродить товарищ Чижик с туфельками своего двухлетнего ребенка.
Вся заграничная печать пишет, что немцы усердно готовятся к третьей мировой войне.
Они явно не хотят почить на «лаврах» своего неминуемого разгрома. Они уже думают о
новом походе. Неужели мы не будем думать о Берлине? Мы хотим быть там в 1945 году.
Если мы там не будем, в 1965 году немцы двинутся снова на Москву, на Париж, на
Лондон. Это просто, как дважды два, и все-таки находятся люди, которые хотят простить
преступников, дать им отдохнуть и взяться за старое. В Берлин! — эти слова для нас
надежда, надежда на мир, спасение наших детей: не атаковать душу ведьмы, а обрубить ее
длиннущие руки.
В тихие минуты громче бьется сердце, оно бьется неистощимым гневом. На Берлин идут
не только дивизии и армии, на Берлин идут окаменевшие матери, безутешные вдовы,
седые дети. На Берлин идут все овраги, яры и балки, все пустыри. На Берлин идут капуста
Майданека и деревья Витебска, на которых немцы вешали несчастных. На Берлин идут
сапоги, ботинки, тапочки задушенных, и туфельки двухлетнего мальчика тоже идут на
Берлин. Мертвые стучатся в дома на Иоахимсталлерштрассе, на Кенигсалле, на Унтер ден
Линден, на всех проклятых улицах проклятого города. Дети, которых немцы закапывали
живьем, встали из ям, из противотанковых рвов, они уже на границе, они рвутся к
Берлину в квартиры, где супруги обершарфюреров или гехаймсратов, допивая последние
бутылки шампанского и напоследок подхлестывая Гапу, или Оксану, или Машу, говорят:
«Это ветер с востока, ужасный ветер. Наденьте меховое пальто, которое вам привез
супруг из Киева, не то вы простудитесь...» Не ветер — дети пришли, убитые ее супругом в
Бабьем Яру, и эти дети не уйдут. Они — наша совесть. Они ведут вперед наши танки,
пехоту. И мы будем в Берлине! Мы говорим это не залихватски, не весело, но сжав зубы, с
болью, с решимостью, как написал боец, «с кровавыми слезами»: мы там будем!
10 января 1945 г.
В Берлин!
Одна немка жалуется своему мужу на мелкую неприятность: «Я дала в красильню платье
тети Герды. Когда я его принесла и надела, все пришли в восторг — это напоминало
самые лучшие времена. Но теперь у нас все эрзац, и представь себе, через неделю платье
стало из голубого пятнистым, а что хуже всего, разлезлось, так что я среди белого дня
оказалась чуть ли не голой...» Я вспоминаю платье тети Герды, читая телеграммы об
итогах немецкого эрзац-наступления на Западе. Когда Рундштедт потеснил американцев в
Арденнах, немцы пришли в восторг. Они увидели хотя бы на день воды Мааса, и это
зрелище напомнило им самые лучшие времена. Они уже видели себя не только в Льеже,
но даже в Париже. Хотя посту полагается быть перед рождеством, немецкий пост
последовал за Новым годом: платье тети Герды лопнуло, и Германия оказалась среди
белого дня голой.
Конечно, германское информационное бюро не столь откровенно, как племянница Герды.
Однако и оно теперь признает: «Германское наступление на Западе является операцией
местного характера, от которой германская общественность никогда не ожидала
серьезных оперативных результатов».
Геббельс две недели тому назад говорил о силе немецкого оружия. Теперь он пишет, что
«на войне бывают периоды, когда сила оружия временно утрачивает свою
убедительность». Вряд ли с этим согласятся фрицы на Западе и особенно на Востоке.
Эрзац-наступление в Арденнах стоило немцам около ста тысяч солдат, причем они заняли
на две недели клочок Бельгии, где нет ни заводов, ни крупных городов. Слов нет, такие
успехи весьма неубедительны. Однако гаулейтеры Вены и Кракова не распакуют
чемоданы, прочитав, что сила оружия временно утратила свою убедительность.
На что же надеется Геббельс, поскольку он разуверился в «тиграх», даже «королевских»?
На те трудности, которые переживают освобожденные от захватчиков государства, на
разногласия между союзниками, на хитрость преступника и на наивность судьи.
Для разгадки берлинских загадок лучше всего заглянуть в Мадрид. Под Новый год немцы
еще упивались барабанами своего эрзац-наступления; Гитлер тогда произнес весьма
воинственную речь. Но если фюрер рычит в Берлине, то в Мадриде он воркует. На речь
фюрера тотчас отозвалась мадридская газета «ABC»: она объявила, что немецкое
наступление еще раз показало Англии и Америке силу Германии, что Гитлер еще раз
продемонстрировал свой государственный ум и что поэтому необходим «мир вничью».
Вполне возможно, что в глазах тех кретинов, которые теперь управляют Германией, и
«Фау-2» — это масличная ветвь; а изнемогающий людоед жаждет объятий
«умиротворителей». Глупые мечты! Я не скажу, что «умиротворители» вывелись; они
существуют; но они стали удивительно застенчивыми. Эти старые куртизанки теперь
прикидываются гимназистками. Они даже лепечут: «Мы за победу». Они могут еще
вредить, но они уже не могут повредить: они бессильны перед своими народами,
увидевшими воочию, что такое фашизм.
Напрасно Гитлер уповает на болезненные процессы, происходящие в том или ином
европейском государстве. В дни опасности человеческий организм преодолевает многие
заболевания. Существование Берлина сплачивает французов, сплачивает другие народы,
как бы ни были велики их внутренние разногласия.
На что еще уповает Гитлер? На то, что его противники, поспорив друг с другом, забудут о
нем? Только тупость, непонимание чужой психологии, присущее немцам, могут
объяснить подобные надежды. Народы не дети. Народы могут обсуждать, спорить, какая
дорога лучше, но народы знают, что всем дорогам равно грозят подорожные разбойники.
Член консервативного клуба Ковентри легко договорится с комсомольцем из Смоленска,
поскольку нужно обуздать поджигателей и убийц. Различно представляют себе мир
граждане Советского Союза и Америки, Англии и Франции, но все они сойдутся на
одном: на любви к миру, на ненависти к войне и к ее гнезду — разбойничьей Германии.
Величава древняя культура Англии, блистателен трудовой гений Америки, бессмертны
заветы вольности, провозглашенные Францией. Мы гордимся нашими друзьями, как нами
гордятся другие честные народы. Наша дружба переживет испытания, она основана на
сложнейшем и на простейшем: на жажде оградить от злых бурь факел цивилизации и
дыхание ребенка.
Напрасно Геббельс старается. Напрасно в мадридском доме свиданий приготовлены
мюнхенские софы. Убедительным на войне остается только сила оружия, и оружие решит
судьбу Германии. Тому порукой новое замечательное наступление Красной Армии.
Война не покер, в котором главное — уметь блефовать. Война — тягчайшее испытание.
Когда немцы в 1940 году «взяли» Париж, они объявили это величайшей военной победой.
Кого они думали обмануть, если не самих себя? Они вошли в Париж, как входят в
гостиницу, когда швейцары предусмотрительно раскрывают все двери; вошли в пустой
город, где оставались только проститутки и предатели. Разумеется, слово «Поныри»
звучит куда менее патетично, чем слово «Париж»; и станцию Поныри знали только
москвичи, ездившие на юг, она славилась яблоками. Но именно в битве за Поныри
Красная Армия одержала одну из крупнейших побед, которая помогла год спустя выгнать
немцев из Парижа. Теперь, как и прежде, Красная Армия видит перед собой основные
силы Германии. Бои в Арденнах или в Вогезах кажутся стычками по сравнению с битвами
на Восточном фронте. Мужество и решительность России — залог того, что вместе с
союзниками она поставят на колени Германию.
О последнем нашем наступлении германское информационное бюро пишет: «Ему
предшествовал ураганный огонь гигантской силы». Мы недаром праздновали День
артиллерии. Мы знаем, что война — это война, а не чудеса пиротехники. Мы не стараемся
издали уничтожить Кенигсберг, Бреславль или Берлин; мы знаем, что мы там будем. Мы
не хотим с ними разговаривать издалека: требуется разговор вплотную. Нас интересуют
не «фау», а та артиллерия, которая, уничтожая немецкую оборону, спасает жизни наших
солдат и открывает пехоте путь в Германию.
Добить немцев нелегко, и не прогулкой нам представляется путь в Берлин. Мы прямо
говорим о великих трудностях, ибо мы знаем, что эти трудности мы осилим, в Берлин
придем. Это знает вся Европа. Это знают и сами немцы. Именно поэтому они так
отчаянно сопротивляются: печники Майданека страшатся прихода судей.
Война отодвинулась далеко от нашей Родины; и может быть, имеются в тылу люди, три
года тому назад болевшие малодушием, теперь болеющие благодушием, которые думают,
что война почти что закончена и что можно вернуться ко всем заботам мирного времени.
Таких немного; наш народ знает, что продолжается жестокая страда; народ знает, что нет
двух войн, война одна, и в Будапеште наши бойцы сражаются за нивы Украины, в
Восточной Пруссии они видят перед собой раны Ленинграда. В венгерских городках, где
все им чужое, русские люди с тоской думают о наших полях, о наших улицах, о наших
девушках; и каждый из них знает, что, неся свободу угнетенным, смерть угнетателям, он
сражается за то поле, за ту улицу, за ту девушку, которых он оставил далеко на востоке.
Один английский корреспондент недавно сообщал, что немцы на острове Крите
«настроены воинственно, хотя, по существу, им не на что надеяться». Это меня не
удивляет; я неоднократно говорил, что фрицы не поддаются заочному обучению. Они
настроены воинственно на Крите, потому что никто их не трогает: военные действия в
Греции коснулись всех, кроме них. На что надеются немцы на Крите? На то же, на что
надеются немцы в Берлине. Один из последних пишет своему брату: «Прежде мы
вычеркивали в календаре каждый день войны с радостью — еще один кончен, теперь мы
смотрим на каждый прожитый день с сожалением, потому что пока, плохо или хорошо, но
мы живем, а впереди пустота». Они ни на что не надеются, они просто стараются оттянуть
час расплаты.
Нелегко нам даются победы, и пусть каждый, слушая грохот салютов, помнит о жертвах.
Мы наступаем не потому, что нам легко наступать, но потому, что мы вырастили дерево
победы, оросили его своей кровью; никогда мы не помышляли прийти к разъезду и
потрясти дерево с перезревшими плодами.
Германская армия теперь не та, что штурмовала Сталинград; но никто не думает
преуменьшать силу немецкого сопротивления. Мы знаем, что в мае 1918 года Германия
была истощена, разъедена сомнениями, обескровлена, и все же она предприняла тогда
огромное наступление, дошла до Марны, грозила Парижу; а пять месяцев спустя она
рухнула. Немец — это автомат. Он идет, стреляет, потом останавливается: кончен завод. Я
убежден, что даже предсмертные судороги Германии будут напоминать военные
операции.
Мы прошли от Владикавказа до Будапешта. Кто после этого усомнится в том, что мы
дойдем до Берлина? На войне недоделать — это значит не сделать; и мы слишком много
перетерпели, слишком много перечувствовали, чтобы остановиться, не дойдя до цели. Мы
должны быть в Берлине, потому что немцы были в Сталинграде. Мы должны пройти по
Германии, потому что видели «зону пустыни». Мы должны найти убийц: у кого из нас нет
близкой могилы?..
У каждой страны своя гордость; мы горды не трезубцем Нептуна, не легкостью Граций, не
золотом Креза; мы горды русской совестью. Кто это понял, тот знает, что мы будем в
Берлине. Мы не можем предать наших мертвых, забыть высокие жертвы героев и кровь
грудных детей. Разве стоят на месте камни сожженного Смоленска? Они рвутся в Берлин.
Зима 1942 года, зима Ленинграда костлявой рукой уже стучит в окна германской столицы.
И над наступающими армиями, как ангелы мщения, витают тени детей, замученных в
Бабьем Яру: они летят в Берлин.
Мы понимаем расчет Гитлера, или Геббельса, или какого-нибудь истопника из
Майданека, или зауряднейшего фрица, который буднично, заурядно, незаметно убил в
Белоруссии светлоголовую девочку, мы понимаем их расчет: уйти от расплаты, затянуть
дело, откупиться мелочью, а потом приняться за старое, придумать новые «фау», какиенибудь ракетные «тигры» и лет через двадцать скомандовать: «На восток шагом марш!»
Этого не будет. Ни теперь, ни через двадцать лет, ни через сто: мы с ними покончим.
Можно ли заново строить Чернигов, Гомель, Вязьму, зная, что в Германии под видом
швейных машин изготовляют орудия смерти? Можно ли растить детей, зная, что авторы
«душегубок», сменив паспорта, чертят планы гигантских фабрик смерти? Мы слишком
любим наших детей, чтобы не побывать в Берлине. И напрасно немцы рассчитывают на
нашу забывчивость: не чернилами — кровью написана летопись страданий, такого не
стереть резинкой. Мы должны быть и Берлине: этого требует наша совесть. Наших
мучителей будем судить мы, и этого мы никому не передоверим.
Мы просыпаемся с мыслью о Берлине и с этой мыслью засыпаем. Когда мы молчим, мы
думаем о Берлине, и когда мы спим, мы о нем не забываем.
«Неужели вам это не осточертело?» — спросит какой-нибудь неоумиротворитель.
Осточертело, ответим мы, именно поэтому мы стремимся в Берлин. Человек вовсе не
создан для того, чтобы ходить в разведку, прорывать вражескую оборону или подбивать
танки; он создан для другого: для колосьев, для игры воображения, для любви, для стихов,
для счастья. Если наших людей немцы оторвали от творчества, от семьи, от родины, если
они их заставили долгие годы вместо тепла любимой руки сжимать холодное железо, то
было это для нашего народа величайшим испытанием. И нам осточертели немцы. Мы не
думаем, что уничтожение фашистов — сладчайшее занятие. Именно поэтому мы хотим их
уничтожить, именно поэтому мы торопимся в Берлин. Мы хотим мира, и, стремясь к
миру, мы думаем только о войне. Наши солдаты мечтают о доме, именно поэтому они
уходят еще дальше от дома, ближе к Берлину.
За границей нас часто изображали всесторонними, но рассеянными, широкими, но
расплывающимися. Неверно это. Мы можем быть и такими, мы можем думать о многом,
многое любить, дорожить многообразием. Но мы можем также сжать сердце, надеть на
него стальные обручи, жить одним, думать об одном, хотеть одного. В горькие дни сорок
первого и сорок второго мы повторяли «выстоять» как нечто самое сокровенное, самое
дорогое, единственное, теперь мы хотим ускорить развязку, приблизить счастье, и мы
повторяем: «В Берлин!» О, разумеется, не похожи дни наступления за Вислой на дни
Сталинграда. Строят дома в Орле, вернулись беженцы в Минск, внешне жизнь тыла как
будто отдалилась от войны, поскольку война отдалилась от этой жизни; но это только
внешнее — разве могут жены жить другим, как не письмами от мужей, разве может
Родина жить другим, как не приказами Главнокомандующего? Тяжел четвертый год
войны, но нет слов, чтобы сказать о мужестве тыла, рабочих Урала, шахтеров,
возрождающих шахты, колхозниц, оружейников и хлеборобов. Что позволяет им
вытерпеть лишения, тревогу за близких, горе о потерянных? Одно: сознание, что мы идем
в Берлин, что недаром пролилась кровь лучших, что будет возмездие и будет мир,
крепкий, добрый, не тот эрзац-мир, который готовы сфабриковать немцы, а настоящий, не
немецкий — человеческий.
Во имя той тишины, которая скоро вернется на землю, во имя тех всходов, которые сейчас
еще спят под снегами, во имя близкой весны и близкого счастья мы говорим: в Берлин!
15 января 1945 г.
У них!
Их учили в школе: «Мы будем воевать на чужой земле». Им говорил фюрер: «Мы будем
воевать на чужой земле». Они воевали на Кубани, в Алжире, в Норвегии, в Македонии.
Они ухмылялись: «Это чужая земля». Они жгли чужие города, разоряли чужие жилища,
убивали чужих жен. Они делали это не день и не год. Как божественная музыка, звучат
для нас отвратительные, харкающие и гаркающие слова: «Грюнхайде, Краупишкен,
Шуппиннен». Мы с каждым днем проникаем глубже в Восточную Пруссию. Мы
ворвались в нутро Германии: в Верхнюю Силезию. Теперь война на их земле. Теперь
горят их города. И мне хочется от всего сердца сказать: «Я счастлив, что дожил до этих
дней».
Немецкие писаки растерялись. Они то признаются: «Русские одержали значительный
успех», то пробуют по-старому все отрицать: «В Восточной Пруссии немецкие войска
продолжают держать инициативу в своих руках». Инициативу чего? Бегства? Они
пытаются успокоить тыл: «Ожесточение боев показывает, что немецкие войска сохранили
дисциплину». Кого утешат такие признания? Когда приходится доказывать, что в армии
сохранилась дисциплина, это означает, что не только в Кенигсберге, в Мариенбурге, в
Бреславле, в Данциге, но и в самом Берлине люди теряют голову.
Когда осенью мы заняли пограничные городки Восточной Пруссии, немцы писали, что
это «малонаселенная далекая окраина рейха». Они упоминали, что русские и в 1914 году
побывали в Восточной Пруссии. Они доказывали, что потеря некоторых пастбищ и даже
охотничьего поместья Геринга не может отразиться на экономике Германии. Они клялись,
что никогда Красная Армия не достигнет жизненно важных центров страны. Где эти
стратеги? Где эти экономисты? Где эти пророки? В каких погребах? Под какими
кроватями? Мы в Верхней Силезии. Это не картошка, это — уголь и руда: Силезия
поставляет свыше половины вооружения Германии. Мы схватили ведьму за печенку, и
теперь она не уйдет.
О, разумеется, они будут отбиваться. Никто не думает, что легко брать немецкие города,
их очень трудно брать, но мы их берем. Немцы знают, что им придется за все ответить, и
немцы люто дерутся. Мы пришли не на овчарню, мы пришли к хищным зверям. Но и
пришли мы не с пучком травы, а с танками, с артиллерией, со всем тем, что требуется для
уничтожения хищных зверей, и мы их уничтожим.
У меня сохранилось письмо немки из Тильзита. Некая Гертруда в 1943 году писала своему
мужу: «Русская прислуга мне нравится своей непритязательностью — этой девушке
можно не давать есть ничего, буквально ничего, она сама что-то подбирает, а спит она на
конюшне...» Мы в Тильзите. Мы в доме Гертруды. Конечно, немка убежала, но ведь и
бежать можно только до известного предела: из Германии она не выберется. Она
радовалась «непритязательности» одинокой беспомощной русской девушки. Теперь
Гертруда и прочие ознакомятся с притязательностью правосудия. Мы в прусских и
силезских городах, в домах коммерции советников и оберштурмфюреров, в домах
гаулейтеров и рабовладельцев. Какое это счастье!
«Фелькишер беобахтер» пишет: «Наступил час развязки». Час — длинный, но, слов нет,
это — час развязки.
Когда-то Генрих Гейне написал своей кровью стихотворение «Силезские ткачи»:
Станок скрипит, челноку не лень.
Мы ткем неустанно ночь и день,
Германия старая, ткем саван твой,
Тройное проклятье ведем каймой,
Мы ткем, мы ткем.
Тогда ведьма уцелела. Генрих Гейне умер в Париже, в изгнании, и гитлеровцы
торжественно сожгли книги поэта за то, что он не был «арийцем», и за то, что он любил
свободу. Что касается старых силезских ткачей, то им не удалось соткать саван. Из их
внуков одни замучены фашистами, другие продали свою рабочую честь и стали
обыкновенными фрицами, грабившими чужие страны. Силезских ткачей, которые ткали
саван Германии, больше нет. Но мы соткем ведьме саван и без ткачей. Мы соткем ей саван
снарядами, минами, бомбами. Важно не то, во что ведьму нарядить, важно покрепче
забить гроб. И это мы сделаем.
22 января 1945 г.
Этого не будет!
Мир, изумленный и восхищенный небывалым наступлением Красной Армии, спрашивает
себя: на что еще надеются гитлеровцы? На укрепления? На Одер? На «фольксштурм»?
Нет, на глупость.
Старое фаблио рассказывает про одного бургундского разбойника, который прославился
своими злодеяниями. Однажды, когда он был пойман, он заговорил судей, и его
приговорили «к покаянию и молитвам». Растроганный злодей не прекратил злодеяний, но
ежегодно он ставил толстую свечу «за упокой души судей Дижона», которых он успел
после суда благополучно прирезать.
Я только что прочитал об одной достаточно фантастической школе. Я останавливаюсь на
этом, потому что в каждом деле важен почин. Школу, о которой я говорю, устроили
американцы. Обучаются в школе ученики, которые еще недавно ловили французских
пленных и терзали рабынь, привезенных из России: говоря проще, эти «детки», в возрасте
от 39 до 60 лет, — гитлеровские полицейские. Американцы решили приобщить злодеев к
некоторым достижениям демократической культуры, а потом снова отправить их на
работу; таким образом, мы имеем дело с курсами по повышению квалификации
фашистских держиморд.
Курсанты принадлежат к самым крепколобым фашистам: когда гитлеровцы готовились к
эвакуации Аахена, не полагаясь на местных полицейских, они привезли из Кельна
отборных злодеев; эти последние попали в плен и неожиданно для себя стали питомцами
полицейской школы.
Журнал «Либерти» сообщает, что 89 полицейских успешно изучают английский язык,
постановления оккупационных властей, а также «военную вежливость». Очаровательная
программа! Я уже вижу Гиммлера, изучающего «Цветочки» святого Франциска
Ассизского, и доктора Лея на уроке светского тона. Журнал «Либерти» описывает
настроения студирующих держиморд. Оказывается, «слушатели не обнаруживают
никакого чувства своей вины. Они отвергают гитлеровцев только потому, что последние
терпят поражения. Они склоняются к демократической Германии во главе с Брюнингом».
Трудно быть откровеннее: обласканные американцами фашисты нагло заявляют, что они
невинны, как овечки. Они даже согласны временно отказаться от своего фюрера,
поскольку фюрер бит, и поставить во главе Германии того самого Брюнинга, который уже
однажды проложил путь Гитлеру. Мало того, «Либерти» не скрывает, что «слушатели», то
есть 89 пленных гитлеровских полицейских, в свою очередь ставят Вашингтону условия:
за то, что они принимают Брюнинга и одолевают английскую грамматику, они требуют,
во-первых, скорейшего восстановления союзниками немецких городов, разрушенных
военными действиями, во-вторых, помощи Америки для «укрепления германской
экономики». Эти ученики далеко пойдут. Остается добавить, что, помимо грамматики и
вежливости, они успешно занимаются физической культурой, так что дробить черепа
смогут лучше прежнего.
Газета «Леттр франсэз» рисует другую, столь же живописную картину. Американцы
заняли небольшой немецкий город. Военный комендант подполковник Петтерсон
обратился к немцам с предложением возобновить прерванную работу. Однако немцы
ответили: «Так как вы нас только что освободили, мы теперь имеем право на отдых».
Сценарий готов: «их освобождают». Жителей «освобождают» от полицейских,
полицейских — от бургомистра, бургомистра — от гаулейтера, гаулейтера — от
Гиммлера, Гиммлера — от Гитлера, а Гитлера — от ответственности. Никто не повинен, и
все хотят отдыхать. Слишком долго они грабили, пытали и вешали, и они устали. Они в
изнеможении. Они жаждут лекций о вежливости и гавайских ананасов.
Покровители «бедных немцев» рядятся в различные одежды, одни надевают сутаны,
другие — тоги архидемократов.
Журнал «Политик», выходящий в Нью-Йорке, патетически восклицает: «Неужели вы не
будете протестовать против того, чтобы немецких солдат заставили работать в России в
трудовых батальонах? Неужели вы не будете протестовать против неистовства советских
писателей, как-то Алексея Толстого и Ильи Эренбурга?» Квакерша Рут Фрай в
английской печати, цитируя по недомыслию Достоевского, требует пощады гитлеровским
палачам. Французские эстеты из журнала «Арш» возмущаются: «Войны вообще богаты
эксцессами, и было бы противным законам истины и красоты говорить об
ответственности Германии». Леди Гибб пишет, что единственным допустимым
наказанием Гитлера будет «вернуть его к профессии маляра». Католики требуют
пощадить гестаповцев, ибо «смертным свойственно грешить». Троцкисты клянутся, что
эсэсовцы суть истинные пролетарии. Демократка Дороти Томпсон желает, чтобы немцы
имели возможность свободно голосовать за Гитлера, а некоторые твердолобые мюнхенцы
жаждут сохранить немцев для иного «голосования»: для нового «дранг нах Остен». Вся
эта компания, будучи достаточно пестрой, едина в стремлении оградить Германию от
справедливого наказания. И если злодей из фаблио восторженно восклицал: «Есть еще
судьи в Дижоне!», злодеи наших дней, глубоко умиленные неожиданными заступниками,
повторяют: «Есть еще дураки и не в одном Дижоне».
«Вы нас освободили. Мы можем отдохнуть и готовиться к следующей войне», — нагло
говорят американцам немцы, те самые, что спят на женских волосах из Майданека. Они не
скажут этого Красной Армии. Мы пришли к ним не для того, чтобы освобождать
гитлеровцев от Гитлера, мы пришли к ним для того, чтобы освободить себя и весь мир от
разбойничьей Германии. Мы не будем переучивать немецких полицейских: тот, кто
истязал беззащитных, сядет не на школьную скамью, а на скамью подсудимых. Мы не
станем обсуждать с факельщиками проблему восстановления Любека или Кельна: им
придется сначала отстроить Смоленск, Варшаву и Гавр.
Сейчас, когда во имя свободы и мира русская кровь льется на полях Силезии и Пруссии,
особенно отвратительны лицемерные защитники палачей. Слово принадлежит нашему
народу: он того заслужил беспримерными страданиями, стойкостью, душевным
благородством, отвагой, которая привела его на землю Германии. Не для того матери
оплакивают сыновей, чтобы гулял по миру с ведерком веселый маляр Гитлер, чтобы
полицейские из аахенской школы готовились к новым походам, чтобы снова пролились
кровь и слезы. Мир смотрит на нас с восхищением и с надеждой. Стремительно
надвигаясь на Берлин, мы говорим: нет, этого не будет! Мы покараем злодеев, и мы
спасем детей.
24 января 1945 г.
Великое наступление
Наше наступление подобно неотвратимым шагам Истории. Мы овладели одним из
крупнейших промышленных центров Германии Оппельном. Мы подходим к Кенигсбергу
и грозим Бреславлю. Мы быстро продвигаемся в Данцигу, и в наших сводках появились
названия городков, которые находятся в Западной Пруссии. От наших передовых частей
до Берлина ближе, чем от Варшавы до наших передовых частей.
Немцы не в силах скрыть своего смятения — я говорю о немецких главарях. Передо мной
статьи министра Лея, начальника отдела печати Зюндермана, генерала Дитмара. Они
изобилуют восклицательными знаками, передающими вой, и многоточиями, выдающими
дрожь.
«Мы переживаем то, что переживают люди, когда разбушевавшаяся стихия разрушает
построенные ими дамбы» (Лей).
«Нам остается сказать: на баррикады!..» (Зюндерман).
«Пространство уже не является нашим помощником. Теперь решается исход войны...»
(«Гамбургер фремденблатт»).
«Неимоверна серьезность положения... События на острие ножа... В потопе тонут
отдельные островки... На нас двигаются апокалиптические полчища... То, что еще недавно
было для жителей центральных областей, отдаленных от пограничных районов, далекой
угрозой, стало теперь их непосредственной судьбой... Все поставлено на карту... Нам
остается победить или погибнуть...» (Дитмар).
Победить? Здесь даже немец, лишенный чувства юмора, рассмеется. Какое уж тут
победить! «Или» поставлено для приличия: им остается одно — погибнуть.
Лей откровенно пишет, что «великие события не дают ему возможности размышлять». Он
вряд ли размышлял и прежде, этот мародер, прославившийся крупными хищениями и
мелкими скандалами. Но теперь он совсем потерял голову.
Нужно ли говорить о том, что происходит с обыкновенными немцами. Эти не пишут
статей, не говорят о баррикадах и не цитируют апокалипсиса. Они заняты другим: куда бы
убежать? Они снова занялись географией: три года тому назад их увлекали богатства
Урала и Месопотамии, они разглядывали тогда карты Египта и Кавказа. Теперь они
заняты скорее Баварией, они мечтают о деревушках на юге Германии, где можно
спрятаться. Сверхчеловеки напоминают обыкновенных крыс.
Битые на востоке, немцы еще пытаются охорашиваться на западе. О, разумеется, и на
западе они биты. Дело не в победах, а в разговорах — поворачиваясь лицом к западу,
немцы еще прикидываются невозмутимыми. Они не рассчитывают больше завладеть
бельгийскими городами, они стали скромнее: они хотят одурачить некоторых военных
обозревателей Англии и Америки. И действительно, охотники быть одураченными
нашлись: они пишут, будто немцы удирают «по заранее обдуманному плану».
Я вспоминаю все, что писали о нас за годы войны, и спрашиваю себя: неужто так велика
человеческая наивность? Как могут читатели читать обзоры обозревателей, которые лгут
уже четвертый год кряду? Забыли ли американские и английские читатели, что в
некоторых газетах Россию неизменно именовали «колоссом на глиняных ногах»? Если не
забыли, пусть спросят обозревателей, как же на «глиняных ногах» Россия прошагала от
Волги до Одера? Обозреватели в свое время писали о неизбежном падении Москвы. Они
не запаслись новыми псевдонимами для того, чтобы теперь писать о неизбежном падении
Берлина. Союзники в течение трех лет готовились к военным операциям во Франции.
Обозреватели объясняли это исключительно стратегическими обстоятельствами. После
трех лет ожесточеннейших битв Красная Армия в течение четырех месяцев готовилась к
прорыву мощной германской обороны в Польше. Те же самые обозреватели объясняли
это исключительно политическими обстоятельствами. Когда Красная Армия разгромила
немцев в Белоруссии, некоторые союзные газеты говорили, что немецкая армия истощена
и дело не в силе русских, а в слабости немцев. Когда немцы продвинулись на пятьдесят
километров в бельгийских Арденнах, те же газеты стали говорить, что немецкая армия
необычайно сильна. Теперь эти газеты смущены быстрым продвижением Красной Армии;
они бормочут, что, может быть, немцы сами поднесли русским такие безделки, как Лодзь
или Оппельн. Эти господа одинаково недовольны, когда мы идем вперед, когда мы
останавливаемся на минуту и когда мы снова идем. Можно подумать, что Красная Армия
занята не разгромом немцев, а полемикой с тем или иным зарубежным обозревателем.
Впрочем, эти охи и ахи не приблизят и не отдалят нас от Берлина. Мы заняты куда более
существенным делом, чем опровержение военных обзоров «Дейли телеграфа» или «НьюЙорк таймса»: мы наступаем. Военные корреспонденты, находящиеся на Западном
фронте, передают, что английские, американские и французские солдаты с восторгом
встречают известия о победах; каждый вечер они ждут новых салютов Москвы. Вполне
возможно, что они захотят ответить на эти салюты боевыми залпами своих орудий и
дополнить вторжение в Силезию вторжением в Рур. Немецкие газеты пытаются успокоить
потрясенных читателей одним: «Мы сражаемся на востоке, зато на западе, благодаря
умелой стратегии фюрера, царит спокойствие». Вполне возможно, что немцы и в этом
прогадают. Корреспонденты Рейтера и Ассошиэйтед Пресс сообщают, что на Западном
фронте немцев стало куда меньше: фрицы стремительно мчатся из Арденн — не в
Антверпен, как они предполагали, а в Бреславль и в Данциг. Вполне возможно, что после
такого передвижения немцев начнут передвигаться американцы и англичане: из Арденн в
Рур, в Кельн или во Франкфурт. Есть, кстати, два Франкфурта — на Майне и на Одере.
Если мы очень скоро займемся тем, что на Одере, наши союзники, вполне возможно,
решат заняться тем, что на Майне. Я знаю, как английский народ, возмущенный
продолжающимся обстрелом мирных городов, жаждет поскорее добить немцев. Я знаю
хороший спортивный азарт Америки и гнев оскорбленной Франции. Через Берлин
проходит железная дорога, пересекая весь город; вокзал на восточной окраине называется
Силезским — «Шлезише бангоф», этот вокзал мы облюбовали; на западной окраине
Берлина, в нарядном богатом квартале, находится вокзал «Шарлоттенбург»; он вполне
подойдет нашим союзникам.
Одно в нашем наступлении должно заставить призадуматься и врагов и друзей. Военные
специалисты различных стран не раз утверждали, что русская армия пригодна только для
войны на собственной территории и что вне родных лесов она бессильна. Красная Армия
сейчас сражается на чужой территории: на карпатских перевалах, на улицах силезских
городов, средь озер Восточной Пруссии. И она неплохо сражается. Пора увидеть нас
такими, какие мы есть, изучать нас не по старым былинам, не по легендам, даже не по
Достоевскому, а по сегодняшним делам и по живым людям. Красная Армия не Алеша
Попович и не Аника, это современная армия. Она умеет защищать Родину не только на
родной земле, но и за тридевять земель. Для мира много было непонятного в нашей
истории. Иностранцев в свое время изумил Петр, изумили декабристы, изумил Толстой,
изумил Октябрь, изумил Магнитогорск; теперь их изумляют наши победы. Мир будто
проспал: он не видел, как мы научились и писать, и строить, и воевать. Мы берем теперь
не лихостью казаков, не «навалимся животами», не талантами отдельного полководца и
беззаветным смирением старых солдат, нет, мы научились воевать, как того требует наше
время. Мы не поражаем воображение домашних хозяек самолетами-снарядами; мы
действуем превосходной артиллерией, новыми танками, перед которыми «тигры»
превращаются в ягнят, штурмовиками. Во главе наших армий стоят опытные и
культурные командиры. Немцы восприняли военное искусство как привилегию касты. Но
по наследству таланты не передаются, передаются по наследству только титулы и
подагра. Дети немецких генералов становятся генералами, но от того, что они — дети
хороших генералов, они не становятся хорошими генералами. Наши командиры учились
воевать и научились: их звезды на погонах не папашины. И мы побеждаем потому, что за
нами — таланты, искусство.
Солдат царской армии был храбрым, он любил свою землю, но смутно он видел мир.
Красноармеец знает, почему воюет и за что. Это гражданин в солдатской шинели. Это
один из хозяев государства, который подчиняется приказу начальника не потому, что у
начальника голубая кровь, а потому, что он понимает справедливость воинской
дисциплины. Если некоторые зарубежные умники теперь говорят, что Красная Армия
побеждает вследствие исконных качеств русского солдата, мы вправе им возразить: вы
превозносите Платона Каратаева только потому, что не любите Октября. Красная Армия в
Восточной Пруссии заняла Танненберг. С этим местом связана память о поражении
царской армии. Там, где были бессильны заносчивые и тупые царские генералы, там, где
отважно и безропотно гибли солдаты царской армии, там мы теперь одерживаем за
победой победу. Мы не возражаем, если чужестранцы любовно говорят о старой России.
Но пусть они если не с восторгом, то с уважением и почтением помнят о Советском
Союзе.
Мы вышли в тот последний путь, о котором молча думали на грустных солдатских
привалах три долгих-долгих года. Шведские газеты говорят, что Гитлер теперь напрягает
все силы, чтобы нас остановить. Фюрер даже мобилизовал бывшего посла Германии в
Будапеште фон Ягова и будто бы послал его как обыкновенного фрица на фронт. Что же,
как-нибудь справимся и с этим послом. Конечно, еще будут страшные битвы, но из
Оппельна, из Морунгена все как-то легче и проще. Великим наступлением руководит
Сталин, а он в очень черные дни, говоря о празднике на нашей улице, видел при этом и
стрелу, вонзающуюся в сердце Восточной Пруссии, и наш прорыв к Одеру, и много
разных улиц — от улиц Оппельна до улиц Берлина. По Оппельну мы уже шагаем.
Зашагаем и по Берлину.
26 января 1945 г.
Настала расплата
Ледяной ветер рыщет по длинным улицам Берлина. Но не ветер — ужас гонит немцев и
немок. Они примчались в немецкую столицу с востока: из Данцига, из Бреславля, из
Франкфурта, из Кюстрина. Они вопят: «Боже мой, танки!» Еще вчера они думали о
Берлине как о спасении, но они видят убегающих берлинцев: Берлин рвется из Берлина.
«Я все дам за место в поезде», — кричит сверхчеловек. Чем он пытается соблазнить
другого сверхчеловека? Званием гаулейтера Кубани, генеалогическим деревом или
коронкой с зуба, вырванной в Майданеке?
По обледенелым, скользким дорогам, среди сугробов, как ведьмы с Брокена, мечутся
немцы и немки. Они волочат с собой обрывки трофеев, огрызки минувшей славы и
обыкновенную немецкую дребедень, рюкзаки с картами Месопотамии и с туалетной
бумагой, парижские духи и валерьянку, набрюшники с цитатами из «Майн кампф» и
пивные кружки с фальшивыми гербами. В панике они повторяют: «Боже мой, танки!»
Где-то неподалеку сидит Гудериан, генерал, собиравшийся в шесть недель завоевать
Россию, автор книги, озаглавленной: «Внимание — танки!» Впрочем, и Гудериан не
сидит: его машина старается обогнать беженцев. «Внимание — танки!» — теперь это не
заглавие книги, это крик гудерианской души: на него надвигаются советские танки.
Осколки колоссального памятника Гинденбургу: здесь повержена гордыня Германии. Она
растоптана и не воскреснет. Мы ворвались в их заповедник. Здесь издавна резвились
фиолетовые апоплексические скотоводы, любители кнута, гаркающие и гогочущие,
пруссаки и гинтер-померанцы. Настала расплата. Наши регулировщики стоят возле
замков тевтонского ордена в Алленштейне, в Остероде, в Мариенбурге. Здесь некогда
пировали магистры ордена, гохмейстеры и дейтчмейстеры, эти предшественники
гаулейтеров и зондерфюреров. Здесь восемьсот лет тому назад литовцы и поляки
говорили: «Мы умрем, и на небе мы будем мучить немцев, как они мучили нас здесь на
земле» (цитирую древнюю летопись). Здесь еще вчера пруссаки терзали советских
девушек. И расплата настала: не на небе — на их земле.
Они мечутся в Кенигсберге. Их не спасут ни вопли «наместника Украины» Коха, ни
ледоколы, ни фольксштурмисты.
Они могут вспомнить свое излюбленное словечко: им ведь так хотелось «молниеносного».
Они его получили. Мир еще не видал подобного наступления. За Восточной Пруссией —
Западная, за Силезией — Померания. Уже дрожит от грома орудий Бранденбург.
Берлинцы обожали слушать сводки с таинственными наименованиями: «Эль-Барани...
Пятигорск... Абрау-Дюрсо...» Теперь им все знакомо и все невыносимо, и немка, бледнея,
шепчет другой: «Боже мой, они уже в Вольденберге!»
А мы в упоении повторяем отвратительные и пленительные звуки: «Лукатц Крейц,
Шромбенен, Нессельбек, Хорнекк, Зандовитц, Швентайнен, Штроппен, Прауснитц...»
Настала расплата. Они сейчас корчатся в Восточной Пруссии, в Познани, в Торне, в
десятке других «котлов». Они не успели опомниться, как война пронеслась на запад. Они
думали, что они в «генерал-губернаторстве», что они — завоеватели, а этих
«завоевателей» фюрер, удирая, растерял, как булавки.
Чем Гитлер решил успокоить оголтелых немцев? Он объявил им, что «принял
Квислинга», они «обсуждали устроение Норвегии после окончательной победы
Германии». Фигляр еще работает. Но интересно, что думают о будущем устроении
Норвегии те немцы, которые удирают пешком из Берлина? Не знаю, встретились ли
Гитлер с Квислингом, если встретились, то говорили об одном: кого из них раньше
повесят.
Немцы не блещут фантазией; это помесь баранов с попугаями. Три года тому назад
Гитлер объяснял свое поражение под Москвой морозами: «Мы недостаточно были
знакомы с климатом чужой страны». Теперь немецкие газеты пишут: «Морозы
благоприятствуют продвижению русских, так как реки и озера замерзли». Может быть,
немцы были недостаточно знакомы с климатом Померании или Восточной Пруссии?
Перед кем фюрер оправдывается? Перед фрицами? Не стоит: фрицы на то и фрицы, чтобы
не думать. Может быть, перед миром? Но мир ждет одного: виселиц в Берлине — с
морозами или без морозов.
«Килер цейтунг» пишет: «Было бы безумием предсказывать, чем кончатся события на
востоке». Эта газета выходит в Киле, который, как известно, находится на западе. В Киле
еще спокойно, и немцы в Киле, радуясь, что они не в Бреславле, бормочут: «Мы не
беремся предсказывать». Однако и они великолепно знают, чем кончатся «события на
востоке»: Берлином.
Пожалуй, только некоторые заатлантические толкователи еще не поняли смысла
происходящего. Им до сих пор кажется, что на дворе 1940 год. Они пишут: «Повидимому, мы имеем дело с организованным отходом немцев». Я думаю, что, когда
Красная Армия войдет в Берлин, обозреватель «Нью-Йорк таймса» напишет: «Повидимому, немцы стремительно эвакуировали свою столицу, сорвав этим планы
советского командования». Пусть толкуют: такое у них ремесло.
Все честные газеты союзных стран с восторгом пишут о наступлении Красной Армии.
Летом мы с таким же восторгом говорили о наступлении союзников, которые прошли от
Шербурга до Брюсселя. Восторгаясь, мы одновременно наступали и прошли от Бобруйска
до Вислы. В театре одни играют, другие аплодируют, это естественно; на театре военных
действий обыкновенно все воюют; аплодировать пристало только ангелам или
швейцарским коммерсантам. Поэтому я думаю, что союзники скоро заинтересуются
Берлином. Английские корреспонденты сообщают, что «дорожная лихорадка» охватила
войска. Судя по телеграммам тех же корреспондентов, в Западной Германии холодная
зима; а нет лучше средства, чтобы согреться, чем двигаться.
Некоторые американцы любят держать пари. Эти пари бывают самого разного порядка:
кого выберут президентом или какая будет завтра погода. Теперь любители пари заняты
одним: «является ли наступление Красной Армии последним в этой войне или
предпоследним». Скажу прямо: такие споры уместнее на луне или хотя бы в Лиссабоне.
Ведь в известной степени от тех же любителей пари зависит сделать начавшееся
наступление последним. Что касается Красной Армии, то она не склонна тянуть дело; она
не хочет ни томить сотрудников «Килер цейтунг» неизвестностью, ни разжигать азарт
любителей пари. Мы постараемся покончить с немцами как можно скорее.
Некоторые говорят, что немцы на Рейне лучше, чем немцы на Одере. Не знаю, стоит ли
останавливаться на таких нюансах. Немцы повсюду немцы. Может быть, мне скажут, что
Западная Германия уже наказана воздушными бомбардировками? Нет, с воздуха немца не
проймешь. Маленькая «лимонка» здесь полезней большой фугаски. Немцы в Кельне и в
Франкфурте-на-Майне еще не наказаны. Но уже наказаны немцы в Оппельне, в
Кенигсберге, в Бреслау.
Они наказаны, но недостаточно. Они наказаны, но не все. Они еще в Берлине. Фюрер еще
стоит, а не висит. Фрицы еще бегут, а не лежат. Они до конца верны себе: один
нейтральный гражданин, только что вырвавшийся из Берлина, рассказывает, что немцы
прогоняют через город советских женщин, девушек, детей. Куда гонят этих обреченных?
На какие пытки? Мы никогда не забудем страшной картины: немцы, разбитые,
охваченные паникой, проигравшие войну, напоследок еще терзают беззащитных русских
детей. Нет, таким не будет ни пощады, ни снисхождения!
Мы ничего не забудем. Мы идем по Померании, а перед нашими глазами разоренная,
окровавленная Белоруссия. Мы и до Берлина донесем неотвязный запах гари, которым
пропитались наши шинели в Смоленске и в Орле. Перед Кенигсбергом, перед Бреслау,
перед Шнейдемюлле мы видим развалины Воронежа и Сталинграда. Мы много говорили
о прорыве ленинградской блокады. Думали мы при этом о самой блокаде: о наших детях,
о погибших детях, которые, умирая, молили мать: крошку хлеба! Солдаты, которые
сейчас штурмуют немецкие города, не забудут, как матери Ленинграда тащили на
салазках своих мертвых детей. За мужество Ленинграда Ленинград уже вознагражден. Но
за муки Ленинграда Берлин еще не ответил.
Теперь он скоро ответит — за все. Он ответит за немца, который порол беременных
женщин в Буденовке. Он ответит за немца, который подбрасывал детей и стрелял в них,
хмыкая: «Новый вид спорта...» Он ответит за немца, который жег русских женщин в
Ленинградской области и хвастал: «Эти русские горят, как будто они не из мяса, а из
соломы». Он ответит за немца, который закапывал старых евреев живьем, так, чтобы
головы торчали из-под земли, и писал: «Это очень красивые клумбы». Берлин ответит за
все. И Берлин теперь не за горами.
30 января — день водворения Гитлера. Это праздник людоедов. Прежде в этот день
Гитлер произносил воинственную речь, а немцы и немки стоя его приветствовали. Теперь
Гитлер молчит, а немцы и немки кричат, стонут, воют. Они мечутся, они кружатся среди
снарядов и снежных хлопьев, ведьмы и упыри Германии. Они бегут, но они уже
понимают, что им некуда бежать. В Берлин! — нет слов понятней сердцу каждого из нас.
В Берлин! — эти слова подымают и мертвых. В Берлин! — это значит жить, и это значит
больше, чем жить — это значит дожить, увидеть своими глазами, что не напрасны все
жертвы, все муки, все горе.
Кто нас остановит? Генерал Модель? Одер? Фольксштурм? Нет, поздно. Кружитесь,
горите, войте смертным воем — настала расплата.
31 января 1945 г.
Возмездие
Я провел две недели в Германии, охваченной ужасом, пылающей и дымящейся. По
длинным дорогам в снег или в грязь плетутся немцы и немки. Эти дороги завалены
мебелью, утварью, тряпьем. Горят города. В опустевшие ратуши заходят одичавшие
свиньи. Ветер треплет клочья городских знамен с орлами, со львами, с оленями. Мы
могли бы сказать: каждому свой черед; но мы выше злорадства. Другое чувство нас
вдохновляет: мы видим торжество справедливости. Говоря о возмездии, многие думали
только о параграфах грядущего договора. Не знаю, каким будет вердикт дипломатов.
Бесспорно, фашистское мракобесие найдет своих защитников — ревнителей
«равновесия», равновесия между светом и тьмой. Но каким бы ни представлялся нам
будущий мир, одно ясно: возмездие уже началось, Германия узнала, что такое война. И
кто знает, может быть, немцам запомнятся эти недели и месяцы войны на немецкой земле
куда больше, чем все обязательства мирных трактатов?
Несколько дней шли в Эльбинге уличные бои. А когда бои кончились, я увидел
достаточно живописную очередь: немцы стояли у тюремных ворот — длинный хвост.
Никто их туда не гнал. Но тюрьма представлялась этим «сверхчеловекам» наиболее
спокойным и даже уютным местом...
Они отчаянно сопротивляются, они стреляют из каждого дома, они выглядят
непримиримыми. Но вот убит офицер или кончились боеприпасы, и «непримиримый»
сразу вытягивается в струнку, козыряет нашим ездовым, даже лошадям, и начинает
доказывать свою непричастность к завоеванию мира. Не только фрицы — полковник
Гайнсгенк и тот меняется на глазах. Сначала он по инерции твердит: «Германия
непобедима», а потом — будто завод кончился — добавляет другим голосом: «Разве я
наци? Я был женат на еврейке...»
Население пытается убежать. Тысячи и тысячи повозок движутся на запад. Чего только
нет на этих возах — и сундуки, и перины, и мебель, и набрюшники, и наусники, и (под
сеном) несколько итальянских карабинов, ножи, выданные крайслейтерами с надписью:
«Все для Германии» или «Кровь и честь»: этими ножами немцы и немки должны убивать
русских. Но вот Красная Армия перерезала путь. Брошены не только кресла, а даже
наусники. Валяются десятки тысяч перин (немцы накрываются перинами); и пух всех
гусей от эпохи Бисмарка до наших дней застилает метелью Восточную и Западную
Пруссию. Что касается немцев и немок, то, застигнутые нами, они пытаются освободиться
не только от ножей, но и от своего прошлого: «Я француз... У меня неарийская кровь...
Моя мать голландка... Я полуполяк-полулитовец...» Они поспешно заламывают шапки.
Девушки заискивающе и блудливо смотрят на проходящих бойцов, как будто и не дочери
бюргеров это, а кельнерши в ночном кабаре. Немцы знают наизусть все приказы наших
комендантов; богомольно они повторяют: «Это приказ господина, русского коменданта!»
Я видел много лесов, они пусты... Немцы, которые еще недавно неслись на запад и
клялись убивать русских, рьяно шагают на восток и низко кланяются русским. Чем
дальше мы продвигаемся на запад, тем больше встречаем немецкого населения: бежать
некуда. В Западной Пруссии я видел жителей восточных районов. Их много: сотни тысяч.
Они доносят друг на друга: «Вот мясник — активный наци... герр Мюллер бил русских
девушек... конюх Вилли застрелил поляка... фрау Шмидт получила благодарность от
самого гаулейтера...» Все пытаются доказать свою невинность. Один принес справку:
одиннадцать лет тому назад гитлеровцы продержали его месяц в тюрьме. Другой
представил аттестат, подписанный вчерашним рабом — бельгийским военнопленным.
Третий где-то раскопал билет социал-демократического ферейна от 1928 года. Вот немка
в штанах взбирается на фасад дома, чтобы снять герб со свастикой. Никто ей не приказал
этого делать, она вспотела и рада — ей кажется, что она реабилитирована перед историей.
Не вздумайте только спрашивать, как она издевалась над девушкой Галей... Вот немец
переводит стрелку на два часа вперед и торжественно говорит: «Сейчас ровно три часа
двенадцать минут по московскому времени». Он сияет: он готов жить не только по
московскому, по владивостокскому времени, лишь бы не стали его расспрашивать, как
четыре француза с зари до ночи на него работали. Почтенный врач говорит: «Разве я мог
быть с наци? Ведь я врач, то есть гуманист, а наци — это звери». Генеральный викарий,
потирая руками, лепечет: «Католическая церковь всегда осуждала Гитлера, конечно, вслух
я его осуждать не мог, но я его осуждал про себя. А вот евангелическая церковь...» Но
пастор-лютеранин в свою очередь клянется: «Мы тоже осуждали богопротивный
режим...» Инженер в Эльбинге рапортует: «Как человек прогресса, я против Гитлера» —
и, хитро улыбаясь, добавляет: «Могу работать на русских». Рабочий твердит: «Кто меня
причислит к наци? Мой отец был настоящим социал-демократом. Я сам однажды
голосовал за коммунистический список. Конечно, я не мог говорить против режима,
потому что это было строжайше запрещено. Но теперь я согласен выступить даже против
Гитлера...»
Ни одному из них нельзя верить. Сейчас они кажутся овцами, но они были волками, ими и
остались. Они выкидывают карабины и кинжалы; но кто знает, что будет через месяц?
Немец не умеет бороться по собственной инициативе, он ждет приказа. Среди
растерянных, испуганных толп имеются люди, которым поручена организация диверсий и
путчей. Сейчас они притаились: слишком велик страх их соотечественников; нужно
отдышаться. А если им дадут отдышаться, если не приберут их к рукам, не просмотрят, не
просветят каждого, вскоре самые покорные, те, что кричат «рот фронт» и топчут
изображения фюрера, снова начнут бредить «великой Германией» и, повинуясь
закамуфлированным обер-лейтенантам или ротенфюрерам, возьмутся за винтовки, за
бомбы, за ножи. Ведь ни в одном из немцев я не нашел истинного раскаяния: страх и
притворство.
Если можно кого-нибудь пожалеть на немецких дорогах, то только крохотных, ничего не
понимающих детей, обезумевших недоеных коров да брошенных собак и кошек; только
эти непричастны к злодеяниям. Честь и слава советскому человеку, который не верит в
магию крови, для которого грудной младенец — это грудной младенец! Мы не воюем с
детьми и старухами — мы не фашисты; и в Германию мы пришли не для того, чтобы
отвести душу, а чтобы уничтожить даже память о государстве-упыре.
Немцы не раз уверяли, что они пошли воевать от нужды, что им было тесно в Германии.
Теперь наши люди видят, как лгали эти разбойники: не голод их выгнал из берлоги, а
жадность. Война была для них не разорением, а наживой; и когда война бушевала на Сене
или на Волге, она им казалась привлекательной. Достаточно у них было и жизненного
пространства, и добра. Вот дом прусского кулака. Просторные комнаты с кафельными
печами, на стенах — часы, олеографии и непременно оленьи рога. Десяток племенных
голландских коров, свиньи, гуси. Его хозяйство мало пострадало от войны: фрицы ели
чужих коров и разоряли чужие хаты. Я побывал в десятках немецких городов. За месяц до
прихода Красной Армии бюргеры еще упивались своей безнаказанностью. В Растенбурге
какой-то немец покупал гостиницу. В Гутштадте домовладелица 42 лет, «темная шатенка,
сохранившая грацию» (так гласит газетное объявление), подыскивала жениха. В ДойтшАйлау мебельная мастерская готовила роскошный кабинет для некоего Демке. При
ратушах — квартиры бургомистров, прекрасно обставленные, с портретами фюрера и
зелеными бокалами для рейнвейна. Пивные и столики с флажкам «для завсегдатаев».
Можно добавить, что немцы основную часть своих доходов тратили на украшение
квартир, они и в мирное время не тратились на развлечение, одевались скромно, а
квартиры свои заставляли диванами и креслами, вазами и подушками, статуэтками,
горками с посудой, различными «сувенирами». За годы войны они натащили в свои дома
различные вещи, утварь, безделки из Парижа, из Роттердама, из Флоренции, из Варшавы,
из Киева. Их квартиры — это комиссионные магазины, и шутя сказал один боец: «В такой
берлоге жить можно». Но им всего было мало: алчность толкала их на Урал и в Ирак. На
них работали рабы. В маленьком, захолустном Растенбурге не только у богатых, но и в
семьях рабочих была русская прислуга — ведь ей не нужно было платить.
Немецкие батраки с уважением поглядывали на прусских помещиков; эти батраки
мечтали не о поместьях юнкеров, но о наделе на Украине — ведь Эрих Кох обещал
каждому пруссаку хороший кусок русской земли. Немецкие рабочие считали, что если их
хозяева захватят русский марганец и французский боксит, то им, немецким рабочим, тоже
перепадет кусок. Здесь, в Германии, видишь, как фашизм развратил сердца, и нелегко
провести раздел между теми, кто околпачивал, и теми, кого околпачивали.
В шкапу седельщика — двенадцать немецких простынь и две украинские — «подарочек
сына». Зачем ему понадобились эти две? Прочтите сентенции на стене. Здесь и
«Порядок — твое богатство», и «Днем полезное дело, ночью приятный сон», и, наконец:
«Лишнее никогда не помешает». Казалось, не помешают седельщику две краденые
простыньки; а вышло наоборот: сына убили на Днестре, сам седельщик потерял и
мастерскую, и кровать, и двенадцать немецких простынь...
Можно переставить часы, можно содрать дощечки «Гитлерштрассе», нельзя уничтожить
улик, они на каждом шагу. Ведь рядом с перепуганными рабовладельцами мы повсюду
видим сияющих рабов: их только что освободили. Сколько здесь французов, поляков,
чехов, бельгийцев, голландцев! Сколько девушек с Украины, из Белоруссии, которые
проплакали свои глаза! Чудом уцелевшие советские военнопленные. Мне рассказывал
француз, военный врач: «Конечно, боши мучили и нас, но мы жили, как боги, по
сравнению с русскими. Мы старались делиться с ними едой, а немцы за это отправляли
нас в штрафной лагерь Грауденц, говоря: «Если вы помогаете большевикам, вы изменяете
идее новой Европы». В русском лагере свирепствовал тиф. Каждое утро вывозили трупы.
Немцы кричали: «Тащите и этих!» Я сам видел, как они клали с мертвыми живых, и
живые стонали, и немцы живых закапывали...» Нет, переводом часовой стрелки дело о
преступлениях Германии не закончится!
Мир теперь знает, что немцы убили шесть миллионов евреев. Они убили всех евреев — от
грудных младенцев до стариков. Возле Эльбинга до недавнего времени немцы держали
последнюю тысячу живых евреев: длили наслаждение садистов. Здесь были пражские
архитекторы, композитор из Амстердама, ковенские врачи, белградский профессор. Их
ставили на табуретки голыми и обливали ледяной водой — это в мороз. Потом убили.
Неужели достаточно снять дощечку с названием улицы, чтобы забылись такие злодеяния?
Они приходят и клянутся: «Мы ничего не знали. Мы неповинны...» Улики налицо. Они
столь поспешно убегали, что побросали не только городские знамена, не только печати и
архивы полиции, они побросали даже свои личные бумаги. Вот записки Эриха фон
Бремена. Это не пылкий юноша — ему 57 лет. Ознакомившись с его автобиографией, я
узнал, что он женат на Урсуле фон Рамм и что два его сына приняли участие в завоевании
мира. Породистый немец при бегстве оставил две докладные записки. Одна посвящена
колонизации Прибалтики, другая — освоению Кавказа. Приведу выдержку из последней:
«Мы должны обладать Кавказом, ибо мы нуждаемся для оздоровления нашей экономики в
нефти Грозного и Баку. Этим мы освободим себя от Америки... Хлеб Северного Кавказа
обеспечит Закавказье, мы же сможем вывозить, помимо нефти, дерево, фрукты, консервы,
вино и табак. Таким образом, Кавказ станет немецкой колонией». Я допускаю, что гденибудь у Штеттина Красная Армия найдет Эриха фон Бремена; автор докладной записки
о Кавказе, бесспорно, скажет: «Я против Гитлера и перевожу часы на московское время».
Рядом с достатком мы видим повсюду одичание. В любой квартире — библиотека. Что за
чудесные переплеты! Только не раскрывайте книг — «Майн кампф» людоеда, сборник,
посвященный Гиммлеру, «Поход на Польшу», «Расовая гигиена», «Еврейская чума»,
«Русские недочеловеки», «Наша верная Пруссия»... Убожество, духовная нищета.
Впрочем, видно, книги эти мало читались; тома были обстановкой, как вазочки и
фарфоровые кошечки. Напрасно я искал в Летцене, в Растенбурге или в Тациау городских
библиотек: их не было. Я нашел только один музей — в Бартенштайне. Что в нем
выставлено? Портреты Гинденбурга и погоны офицера царской армии с подписью:
«Победа у Танненберга». Форма польского офицера и фотографии разрушенной Варшавы:
«Поход на Польшу». Скелет обезьяны, не менее ста изображений Гитлера, пивная кружка
эпохи Бисмарка, макет казарм и фотографии благотворительниц города. Вот весь музей. В
Хайльсберге — клуб нацистской партии; это — пивнушка, стойка, где разливали пиво, и
несколько кровожадных книжонок. Повсюду огромные здания полиции: здесь немцы
думали, сочиняли, фантазировали и каялись. Карты мира с выцветшими бумажными
флажками, еще воткнутыми в Эль-Барани и в Майкоп. Превосходное здание школы в
Летцене, там я нашел песенник. Привожу цитаты из нескольких песенок для малолетних
сверхчеловеков: «Падайте весело, бомбы, на Англию...», «Да брызнет под ножом
еврейская кровь...», «Пусть корчатся большевики от грохота наших барабанов...», «Мы
прогнали французских свиней из Страсбурга...» И огромная фотография: фюрер, а перед
ним сопляк лет пяти-шести с игрушечным ружьем. Нет, в такой берлоге нельзя жить!
Культура не определяется пылесосами и мясорубками. Мы видим отвратительное лицо
Германии, и мы горды тем, что мы распотрошили берлогу отвратительного зверя.
Я не знаю, о чем будут говорить дипломаты за круглым, овальным или длинным столом;
но я знаю, о чем говорят люди десяти стран на дорогах Германии, люди, освобожденные
Красной Армией, французы и поляки, англичане и чехи, бельгийцы и сербы, голландцы и
греки, американцы и австралийцы. Много часов я провел с ними в задушевных беседах. Я
видел словоохотливых и молчаливых, светлых и темных, суровых и смешливых, я не
видел ни одного защитника немцев. Если в Париже еще имеются люди, склонные
восстановить климат Мюнхена, французы, которых я встретил, говорят одно: «Пусть нас
пошлют в Германию!.. И пусть Германии не будет...» Я провел вечер с англичанами. Эти
люди много пережили. Хорошо бы их перенести в Лондон и показать им достопочтенного
депутата, который недавно назвал немцев «братьями». Боюсь, что они не по-братски
отнеслись бы к этому сердобольному джентльмену. Люди, которые пережили немецкие
лагеря, все эти офлаги и сталаги, хорошо знают, что такое Германия. Люди,
освобожденные Красной Армией, хорошо знают, что такое Советская Россия. Люди из
десяти различных стран на дорогах Германии жаждут не подозрительного «равновесия»
между злом и добром, а торжества справедливости. Вот почему так часто слышишь в
Германии на всех языках те же слова: «Смерть немцам! Да здравствует Красная Армия!»
Возмездие началось. Оно будет доведено до конца. Ничто больше не спасет разбойную
Германию. Первые слова того договора, который будет назван мирным, написаны кровью
России. Эти слова теперь слышит Германия. А для меня — для советского гражданина,
для русского писателя, для человека, который видел Мадрид, Париж, Орел, Смоленск, для
меня величайшее счастье топтать эту землю злодеев и знать: не случай, не фортуна, не
речи и не статьи спасли мир от фашизма, а наш народ, наша армия, наше сердце, наш
Сталин.
1 марта 1945 г.
Рыцари справедливости
Я получил вчера письмо от человека, которого больше нет. На листе бумаги — след
крови. Офицер Борис Антонович Курилко погиб на немецкой земле, защищая свободу и
честь нашей Родины. Письмо мне переслали его товарищи, и я хочу, чтобы последние
слова товарища Курилко дошли до моих читателей, как они дошли до меня. Вот что писал
накануне смерти офицер Красной Армии:
«Огонь ненависти поддерживал нас в самые тяжелые дни. Теперь мы в Германии. Наша
ненависть ведет нас к Берлину. Немцы думают, что мы будем делать на их земле то, что
они делали на нашей. Эти палачи не могут понять величие советского воина. Мы будем
суровы, но справедливы, и никогда, никогда наши люди не унизят себя...»
Гордость переполняет мое сердце, когда я держу этот лист бумаги: на нем кровь героя и
на нем слова, написанные кровью, высокие, прекрасные слова. Мы побеждаем фашизм не
только на поле брани, мы побеждаем его в моральном поединке между злом и добром.
«У русских тоже есть газовые машины?» — в страхе спросил меня немец, по профессии
доктор. Приниженно улыбаясь, он пояснил: «Ведь мы теперь видим, что у вас все есть...»
Я поглядел на него с презрением. Как объяснить этому дикарю с дипломом, что у нас есть
танки, орудия, самолеты, но у нас есть еще то, чего нет у современных немцев, — совесть,
и поэтому у нас не может быть «душегубок»?
Когда наши люди говорили на Волге: «Око за око», они не задумывались над сущностью
этих слов, они просто хотели выразить свою неизбывную ненависть. Есть глаза, и есть
гляделки. Есть люди, и есть людоеды. Немцы брали детей и ударяли ими о дерево. Для
воина Красной Армии ребенок — это ребенок. Я видел, как русские солдаты спасали
немецких детей, и мы не стыдимся этого, мы этим гордимся. От этого не слабее наша
ненависть. Злодеи не найдут у нас ни снисхождения, ни отсрочки. Мы суровы и
справедливы. Мы не знаем мифа «крови», придуманного припадочным немецким
ефрейтором. Мы выросли в стране социализма. Мы помним, чем жил Ленин. Мы горды
тем, что Сталин не только величайший полководец, но и первый воин свободы, первый
рыцарь справедливости. Немцы жгли избы с людьми, привязывали к конским хвостам
старух, бесчинствовали, терзали беззащитных, насиловали. Нет, мы не будем платить им
той же монетой! Наша ненависть — высокое чувство, оно требует суда, а не расправы,
кары, а не насилия. Воин Красной Армии — рыцарь. Он освобождает украинских девушек
и французских пленных. Он освобождает поляков и сербов. Он убивает солдат Гитлера,
но он не глумится над немецкими старухами. Он не палач и не насильник. На немецкой
земле мы остались советскими людьми. Мы видим немок, еще вчера издевавшихся над
нашими девушками. Эти немки испуганы, угодливы, блудливы. Мы говорим: пусть
работают в поте лица своего. Пусть те из них, кто повинен в злодеяниях, ответят перед
судом. Но советский воин не тронет женщины. Но советский воин не станет издеваться
над немкой или любезничать с нею: он выше ее, он ее презирает за то, что она была женой
палача, за то, что воспитала изувера. Молча пройдет мимо немецкой женщины советский
воин: он пришел в Германию не за добычей, не за барахлом, не за наложницами, он
пришел в Германию за справедливостью. Он пришел не для того, чтобы разглядывать
глупую и жадную куклу, а для того, чтобы укротить Германию.
Не принято цитировать себя, и все же я осмелюсь привести здесь стихи, написанные мною
почти три года тому назад, в черное время, когда немецкая армия ринулась от Оскола к
Воронежу:
Настанет день, скажи — неумолимо,
Когда, закончив ратные труды,
По улицам сраженного Берлина
Пройдут бойцов суровые ряды.
От злобы побежденных или лести
Своим величием ограждены,
Они ни шуткой, ни веселой песней
Не разрядят нависшей тишины.
Взглянув на эти улицы чужие,
На мишуру фасадов и оград,
Один припомнит омраченный Киев,
Другой — неукротимый Ленинград.
Нет, не забыть того, что было раньше,
И сердце скажет каждому: «Молчи!»
Опустит руки строгий барабанщик,
И меди не коснутся трубачи.
Как пусто будет в их разбойном мире!
И только прошлой кровью тяжелы,
Не перестанут каменных валькирий
Когтить кривые прусские орлы.
Мы еще не в Берлине, но скоро мы будем и там. А в занятых нами немецких городах мы
видим и мишуру домов, и злобу или лесть побежденных немцев, и суровое молчание
советского воина. Он ничего не забыл, этот защитник Сталинграда, солдат Ельни, Ржева и
Севастополя. Он молчит потому, что он выше немцев: выше не по «крови» — оставим
низким «арийцам» их низкие выдумки — выше по сознанию, по совести, по сердцу. Он
молчит потому, что он презирает немцев, презирает их мишуру, их барахло, их флаги, их
газеты, их женщин, их вчерашнюю спесь и сегодняшнюю угодливость. Он пришел сюда
не как мститель, он пришел сюда, как судья.
У каждого чувства есть своя форма. Есть своя форма и у ненависти. Наша ненависть — не
животная злоба, не вспышка гнева, наша ненависть зрелое чувство, оно связано с нашим
сознанием, оно соответствует нашим идеям. Мы ненавидим фашизм, и мы клянемся, что
не оставим камня на камне от «нового порядка». Мы ненавидим разбойничий дух
Германии, и мы клянемся, что не будет больше казарм, где растили завоевателей, заводов,
где изготовляли «фау» и «тигры», штабов, где разрабатывали захват мира. Мы ненавидим
зло, и мы клянемся, что не уйдет от возмездия ни один немец, который убивал детей или
жег мирные села. Большое чувство требует больших дел, и наша ненависть обрушится не
на немецких детей, не на немецких стариков, наша ненависть обрушится на немецкое
государство, на это гнездо разбоя и зла.
Слово «рыцарь», как все слова, в разные времена и в разных устах звучало по-разному.
«Рыцарями» называли себя и прадеды гитлеровцев, которые терзали мирные народы. Но в
нашем понятии рыцарь — это ревнитель справедливости, защитник обиженных, враг
обидчиков. О лучших людях издавна говорили: «Это рыцарь без страха и упрека». Таким
рыцарем XX века стала Красная Армия. Слова офицера Курилко, скрепленные его
кровью, — слова всей нашей армии, и ее победа — это не только победа военного гения,
это победа Человека.
14 марта 1945 г.
Сказка про белого бычка
В Пруссии среди растерянных немцев я встретил одного, сохранившего спокойствие духа:
это был генеральный викарий. Не следует полагать, что он был погружен в раздумия,
связанные с загробной жизнью, или что его поддерживали мысли о бренности бренного. О
нет, господин генеральный викарий был озабочен вопросами вполне мирского характера:
он изложил мне план создания «сильной католической немецкой державы». О том же
говорили мне и другие представители католического духовенства. Перед нами не
отдельные фантазеры, а представители дисциплинированной организации. Спасение
германского империализма, потерпевшего военный разгром, поручено католическому
«Центру»: сутана должна прикрыть срамоту Валькирии.
Фюрер немецких католиков господин Брюнинг проживает в Соединенных Штатах. До
последнего времени он хранил глубокое молчание. Разумеется, у него были разногласия с
Гитлером, но, когда немецкие войска вторглись в Советский Союз, господин Брюнинг не
раскрыл рта. Он не нарушал обета молчания и в те годы, когда генеральный штаб
Германии еще хранил надежду на победу. Господин Брюнинг тогда думал, что пути
рейхсвера неисповедимы. Он заговорил только теперь, когда стали вполне исповедимыми
пути Жукова и Эйзенхауэра. Фюрер католиков написал статейку и поместил ее в газете
немецких социал-демократов.
Будучи особой вполне духовной, господин Брюнинг не останавливается на ничтожных
событиях последних лет. Он не возмущается своими соотечественниками, залившими
кровью Европу, не проклинает палачей Майданека и Треблинки. Он не говорит о том, кто
довел Германию до падения. Нет, господин Брюнинг занят историей: он восхваляет
память социал-демократа Эберта. Почему же фюрер социал-демократов столь восхищает
фюрера католиков? «Он сумел энергичными мерами подавить массовое движение
спартаковцев». Господин Брюнинг восхваляет Эберта, как предшественника Гитлера, как
предвестника штурмовиков. Господин Брюнинг, говоря о прошлом, думает о будущем: он
выставляет свою кандидатуру в качестве наследника Гитлера. В Америке он озабочен тем
же, чем озабочен генеральный викарий в Пруссии: спасти германский империализм.
Легко понять, что если фюрер немецких католиков может спокойно высказывать столь
мерзкие суждения в Соединенных Штатах, то есть у него сторонники и покровители. Это
не одинокий эмигрант и не мечтатель. Католические газеты Соединенных Штатов и
Англии заняты сейчас главным образом реабилитацией Германии. Если забыть о том, что
эти газеты выходят на английском языке, можно принять их за германские газеты.
Наконец, руководитель этих немцев, проживающих в Америке, или американцев,
думающих по-немецки, римский папа также поглощен одним: как оградить Германию от
возмездия. Когда немцы уничтожали миллионы беззащитных, в дни Бабьего Яра и
Керченских рвов, в дни осады Ленинграда, в дни печей Майданека, молчал не только
господин Брюнинг, но и папа. Теперь папа вспомнил о милосердии: он призывает быть
милосердным к палачам.
Все это не имеет никакого отношения к религии. Это политика, и политика весьма
откровенная. Господин Брюнинг с умилением вспоминает Эберта не потому, что Эберт
верил в провидение, а потому, что Эберт верил в пулеметы. Ватикан хочет спасти не
немецких детей, а немецких штурмовиков. Вчерашний завоеватель, проиграв битву,
хлопочет: «Назначьте меня полицейским, я могу пригодиться, ведь за мной солидный
стаж уличных расстрелов, карательных экспедиций, концлагерей».
Католическая религия тут ни при чем. Католики Франции, Польши, Бельгии мужественно
боролись против немецких захватчиков. Они могут только дивиться, видя, как Ватикан
пытается обелить преступников. Они могут спросить, уж не провозглашен ли догмат о
непогрешимости Гитлера и Гиммлера?
Читая призывы папы или статьи в газете «Оссерваторе романо», можно подумать, что
католическая религия предписывает непротивление злу. Однако католическая церковь с
гордостью именует себя «воинствующей». Сто лет тому назад у папы были свои судьи,
свои тюрьмы и свои палачи. Потом народ Италии лишил пап этой роскоши. С тех пор
папы судят, арестовывают и казнят не собственноручно, но через доверенных. Кто
взывает к милосердию? Создатели инквизиции, покровители иезуитов, прожженные
души, прошедшие длительный путь от Торквемады до Гиммлера и от Лойолы до дуче.
Ватикан боится, что с гибелью фашизма восторжествуют свет, разум, свобода. Пусть
Гитлер и подменял вседержителя Вотаном, все же Гитлер любезен всем, предпочитающим
затемнение просвещению. Папа Пий IX в свое время сочинил «Перечень главных
заблуждений века», и среди «главных заблуждений» значатся: пантеизм, социализм,
коммунизм, либерализм, вольнодумство, веротерпимость. Неудивительно, что наследник
Пия IX жаждет спасти тех, кто жег книги и людей, кто возродил дух инквизиции, кто
превратил Европу в огромный застенок.
Гитлер доживает если не последние дни, то последние месяцы. Это теперь ясно всем: и
римскому папе, и американским католикам, и господину Брюнингу. Фюрер дышит на
ладан, и вот уже благонамеренные мракобесы обсуждают, кого им помазать на вакантное
место фюрера. История подсказывает: когда были низвергнуты Гогенцоллерны, на место
кайзера пришли социал-демократ с резиновой дубинкой и господин Брюнинг с
кадильницей. Они спасли и заводы Круппа, и школы, где воспитывались малолетние
людоеды, и штаб, где Кейтель и Рундштедт подготовляли всеевропейские «клещи».
Господин Брюнинг, с помощью социал-демократических держиморд, подготовил путь
Гитлеру. Круг проделан, и они собираются начать все сызнова: на место Гитлера уже
просится господин Брюнинг. Такова сказка про белого бычка и про черного ворона.
Корреспондент английской газеты «Ньюс кроникл», побывавший в немецких городах,
занятых союзными войсками, с изумлением спрашивает, почему бургомистры —
фашисты или полуфашисты, почему гитлеровские молодчики с достатком не призваны на
трудовые работы, а прогуливаются по улицам Кельна или Крефельда, насмешливо
поглядывая на союзных солдат, почему справедливость не торжествует? Другие
английские и американские корреспонденты отмечают, что в рейнских городах всем
заправляют католики профашистской окраски, что у немецких головорезов есть на местах
свои защитники. Не случайно засуетился господин Брюнинг.
Боюсь, что он все же зря старается, зря написал статейку, зря вытащил чемоданы. Какникак, на дворе не пятнадцатый век, и к Берлину продвигаются не конгрегации Ватикана,
а войска Советского Союза, Соединенных Штатов, Великобритании, Франции, Польши.
Народы мира, и в первом ряду советский народ, не для того сражались, не для того
истекали кровью, не для того претерпели великие муки, чтобы страшная трагедия
закончилась отвратительным водевилем. Если господин Брюнинг сейчас благословляет
Эберта за то, что Эберт спас германский империализм, то вскоре немцы проклянут не
только Гитлера, но и Брюнинга, не только национал-социализм, но и всех его предтеч. И
честные католики, если они помнят не одни политические радиопроповеди Ватикана, а
проповеди добра, правды, справедливости, одобрят суровый приговор преступникам.
Будь я на месте американского портного, я не стал бы шить в кредит господину
Брюнингу. Напрасно этот почтенный богомолец ссылается на смертельную болезнь
фюрера и на свое предстоящее воцарение. Фюрер действительно издыхает, но
наследников у него не будет — об этом позаботится прежде всего Красная Армия.
25 марта 1945 г.
Весна
Берлинский диктор вчера много и весьма поэтично говорил о весне. Он услаждал
слушателей следующими размышлениями: «Весна вступила в свои права, и если грустны
развалины городов, то рядом с ними зеленеют деревья. Весна — трудное время для
людей, чье здоровье подточено годами войны, время болезней, но это также время
веселья, надежд, первых цветов. Мы приветствуем приход весны...» Представляю себе,
как слушали эти тирады немцы и немки. Насчет развалин, зеленеющих деревьев, лишений
и болезней они ведь сами знают. От радио они ждали другого: скромных географических
справок — где теперь американские танки, что с Данцигом, куда двигаются русские. Но
диктор восхвалял весну. Что же, мы тоже радуемся весне, и с несколько большими
основаниями, чем немцы: на этот раз весна для нас — весна, на этот раз, не преуменьшая
трудностей, мы можем сказать: товарищи, мы заканчиваем дело! Берлинский диктор
скромничает, говоря, что весна трудное время для подточенных годами войны. Мы
дополним его мысль: эта весна будет для Германии смертельной.
Немцы мечтали скрыться на юге. Теряя исконные немецкие города, Гитлер все же
контратаковал в Венгрии. Он хотел кончиться там, где начался: людоед родился в Тироле.
У него была последняя надежда: превратить Австрию, Чехию и Баварию в крепость,
прикрывшись горами и эсэсовцами, прожить еще год-другой. Он думал об этом долгие
месяцы. Его надежды рухнули за несколько дней. Красная Армия пробилась к Моравской
Остраве. Красная Армия идет на Вену. А с Запада стремительно движутся танки 3-й
американской армии. Они несутся по хорошим немецким дорогам. Они уже в Баварии.
Уже нельзя Гитлеру отойти в Мюнхен. Уже немцы в Северной Италии спрашивают себя:
«Зачем нам Апеннины?» Уже бегут из Вены все «пифке» (так зовут австрийцы немцев).
Одна неделя решила судьбу многих месяцев. И мы от всего сердца приветствуем весну:
что и говорить — вот это весна!
Американские корреспонденты пишут, что танкисты генерала Паттона не успевают брать
в плен фрицев. Американцы любят ездить скоро, и теперь они могут воевать по своему
вкусу. Они хорошо пробили немецкую оборону, прекрасно переправились через Рейн, а
потом покатили. Я не хочу преуменьшать их заслуги: человек гордится своими друзьями и
народ своими союзниками. Я не забываю также роли англичан и канадцев, которые
сражаются на самом трудном участке — вокруг Рура. Если я напоминаю о нашей роли в
деле продвижения американских танков от Люксембурга к городам Баварии, то только
потому, что вспоминаю Петушки. Это было в марте 1942 года, и я был в одной из наших
частей, которая пыталась взять деревню Петушки. Это может показаться древней
историей, ведь у нас теперь есть «венское направление» и «берлинское», мы берем в день
десятки городов, а тогда три месяца шли бои за развалины одной деревни между
Волоколамском и Ржевом. Теперь союзники осматривают города Вестфалии, Пфальца,
Нассау, а тогда немецкие танки готовились к турне по Египту. Тогда немцы были очень
сильны, и об этом я хотел напомнить — о героях, погибших в боях за Петушки, о многих
могилах на русской земле. Ведь не за развалины Петушков погибли те — они открыли
дорогу Красной Армии к Штеттину, к Берлину, к Вене, они открыли дорогу нашим
союзникам к Руру, к Касселю, к Нюрнбергу.
Теперь пришла пора закончить все, добить Германию. Людоеды остаются верны себе: во
вчерашней сводке, признав потерю немецких городов, маньяк Гитлер пытается
подбодрить своих: «Наше орудие возмездия продолжало держать под огнем Лондон». Они
издыхают, но, издыхая, еще кусаются. Они кричат: «Мы потеряли Дармштадт и Лимбург,
зато мы убили в Лондоне еще несколько женщин». Это последние судороги.
Прежде они убегали из Кельна в Кенигсберг. Потом они ринулись из Кенигсберга в
Нюрнберг. Теперь им некуда бежать. Ко многим «котлам», в которых уже погибли
миллионы немцев, прибавился новый. В этом «котле» и Берлин, и Мюнхен, и сам фюрер.
Слов нет, «котел» большой, но и огонь не маленький: к лету выкипятят.
Конец Германии ясен всем. Рядом с трагедией, как всегда, разыгрываются фарсы.
Аргентинские фашисты решили, пока не поздно, «объявить войну» своим немецким
коллегам. Уж не объявят ли Вюртемберг или Баден войну Германии? Мясник Франко,
поставленный на место испанского гаулейтера фюрером, собирается объявить войну...
Японии. Меня не удивит, если Франко заявит, что его «Голубая дивизия» на Волхове
сражалась за Филиппины... Пособники палачей, видимо, надеются на безграничность
человеческой глупости. Они и здесь идут по стопам своих хозяев: на что могут надеяться
теперь немцы, как не на глупость других?
Я вовсе не думаю, что все люди умны. Но не так уж много дураков и не так эти дураки
сильны. «Мы не допустим повторения истории, 1945-й не 1918-й. Версальского диктата
больше не будет» — так пишет «Фелькишер беобахтер». Да, 1945-й не 1918-й. Тогда
Германия была в приготовительном классе школы народоубийц, теперь она в этой школе
профессор.
Тогда позади не было Майданека. Тогда были у врагов Германии иллюзии. И тогда с
побежденными немцами обошлись, как с детьми. Им продиктовали правила хорошего
тона. Их распустили по домам на каникулы. Теперь слово предоставлено оружию, и
пушки не «диктуют», пушки не классные наставники. Эсэсовцев не распустят, их соберут
и пошлют куда надо. Дело закончится не в Компьене, а в Берлине, и люди будут говорить,
а немцы будут слушать, диктанта не будет, будет обвинительный акт, а потом суровый
приговор.
30 марта 1945 г.
Перед финалом
Есть нечто отвратительное в агонии Германии: старая ведьма, кончаясь, кокетливо
показывает свои телеса и охорашивается.
Германское информационное бюро передает: «За истекшие недели ничего сенсационного
не произошло. Германское командование является хозяином положения». Каково немцам
это слушать? Они-то знают, что ежедневно Гитлер теряет не менее десятка городов?
Ничего сенсационного не произошло? Да, если не считать сенсацией агонию Германии.
Ничего существенного не произошло, если не считать существенным потерю Германией
Рура, Саарского бассейна, венгерской нефти, Словакии, Франкфурта, Маннгейма и
многого иного. Да и вообще ничего не произошло, кроме таких пустяков, как прорыв
Красной Армии к Вене, стремительное продвижение англичан к Бремену и американцев к
Эрфурту. Жалкие лгунишки, они выдают предсмертную икоту за бравурный марш!
Немецкие газеты пишут: «На Западе, как на Востоке, наши гренадеры предпочитают
смерть позору. Американцы оплачивают потоками крови каждый метр немецкой земли».
А тем временем немецкие гренадеры, запыхавшись, спрашивают изумленных
американцев: «Где здесь ближайший лагерь для военнопленных?» Земля Тюрингии не
красна от американской крови, она бела от немецких тряпок. Если на Востоке фрицы еще
упираются, то это потому, что кошка всегда знает, чье мясо она съела.
Геббельс назвал фольксштурмистов «непоколебимой скалой». А эти фольксштурмисты,
несмотря на почтенный возраст, весьма подвижны. Во Франкфурте американцы взяли
одного фольксштурмиста, который пробыл в рядах германской армии ровно сорок пять
минут, на сорок шестую минуту «скала» подняла руки.
Судьба немцев на Рейне была решена в тот час, когда Красная Армия вышла к Одеру.
Гневное дыхание наших орудий доходит до Берлина, и зондерфюрер Нежина, коменданты
Мозыря или Бобруйска, печные мастера Майданека и Треблинки говорят: «Кто угодно,
только бы не русские!»... Почему немцы не выстояли на Везере? Потому что мы на Одере.
Легко понять несложную «стратегию» фрица: он побывал в Смоленске, теперь он должен
защищать Эрфурт от американцев, а за спиной у него Красная Армия, за спиной у него тот
самый смолянин, дом которого фриц сжег, семью которого убил. И вот фриц бежит на
Запад — не подумайте только, что он контратакует, он спешит в плен, как в убежище.
Они кончаются не как солдаты, а как воришки, попавшие на облаву. Гаулейтеры
переводят свои барыши в Швейцарию, генералы закапывают украденное добро, и где-то
на дороге американцы обнаружили полотна Рубенса, вывезенные немцами из Франции. В
Швецию прибыли из Гдыни восемьдесят шесть «дубовых листков», оторвавшихся от
ветки родимой, или, иначе говоря, офицеров германской армии, которые предпочли
шведский пунш русской воде. Эти офицеры приехали тоже с «трофеями» — с патефонами
и с баянами. Так заканчивают свою карьеру «завоеватели мира».
Издыхая, они кусаются. У нас они кусаются оптом — по команде; на Западе германская
армия разбрелась, и там кусаются отдельные любители. Английские корреспонденты
рассказывают, как к американскому военному врачу пришла, обливаясь слезами, немка с
просьбой спасти ее ребенка. Врач поехал на «виллисе». А потом нашли труп водителя:
исчезли и доктор, и «виллис», и немка. Есть в Германии немало злодеев, которым нечего
терять: их имена известны, преступления зарегистрированы. Эти будут кусаться до конца.
Их нельзя приручить леденцами, металл уместнее.
Между тем в Западной Германии злодеи еще могут продолжать свои злодеяния. Немецкие
промышленники, члены фашистской партии, жившие захватом мира, на свободе;
интервьюируют их не следователи, а журналисты. Во многих городах бургомистры,
назначенные оккупационными властями, заняты спасением нацистских злодеев. Я
приведу цитату из секретного приказа гаулейтера Кобленца Симеона: «Официальные
гражданские лица, проявившие себя в партии или на службе государству, не должны
оставаться у союзников. Они должны быть заменены лицами более старшего возраста, не
занимавшимися политической деятельностью и пользующимися доверием населения,
необходимым для эффективного осуществления ими их долга. Такая же политика должна
проводиться в отношении других лиц, занимающих низшие посты. Запрещается немцам,
без разрешения партии, занимать посты по указанию союзников». Итак, Гитлер, убегая,
оставляет свою тень: американцы и англичане получают не только немецкие города, но и
немецких бургомистров, подобранных гаулейтерами. Если иной немец кричит: «Гитлер
капут», то вполне возможно, что он выполняет директивы фашистского руководства.
Гитлер проиграл войну в воздухе, на море и на земле. Он хочет отыграться под землей, в
подполье. Он понял, что его армия разбита в открытом бою, он предписывает своим
«волкам-оборотням» убивать исподтишка. Вот почему Германию мало победить, ее
нужно укротить. Мы должны помнить об этом ежечасно, говорить это, не боясь
показаться навязчивыми, — ведь от этого зависит судьба наших детей. Можно выиграть
войну и проиграть мир. Эту старую истину знаем мы. Ее знают и немцы, и они хотят,
проиграв войну, выиграть мир.
Мне не раз приходилось выступать против адвокатов дьявола, которые водятся в Старом и
Новом Свете. Некоторые американские друзья упрекали меня за критику, на их взгляд
преувеличенную и несправедливую. Между тем, выступая против покровителей так
называемых «бедных немцев», я думаю об одном: о мире для всего мира. Я прочитал в
одной американской газете следующее: «Мы должны пожалеть немецкую молодежь,
которая, даже попав в плен, продолжает считать немцев высшими существами, а наших
американских солдат нечистой помесью». Не понимаю и никогда не смогу понять, почему
нужно жалеть этих невежественных зазнаек. Одна девочка говорила: «Посади свинью за
стол, а она, бедняжка, и ноги на стол». Но ведь то девочка, и в газетах она не пишет. Когда
один англичанин заявил, что мы не можем судить Гитлера, так как Гитлер действовал по
законам, установленным им, я думал, что этого англичанина поместят в санаторий —
заработался человек. Но нет, он продолжает выступать в том же духе. Моя критика
английских или американских умиротворителей никак не ослабляет моих симпатий к
английским солдатам, которые теперь у Бремена берут реванш за Дюнкерк, или к
американским танкистам, которые режут на куски Германию. Защитники у немцев
имеются повсюду — это относится скорее к политическим убеждениям, нежели к
национальным пристрастиям; и для того, чтобы рассеять все недоразумения, я
остановлюсь на статье известного французского писателя Франсуа Мориака. Никто меня
не заподозрит в неприязни к Франции. Что касается Франсуа Мориака, то я считаю его
очень талантливым писателем, который хорошо показал путь французского буржуа в
Виши. Теперь Франсуа Мориак преисполнен милосердия к вчерашним тюремщикам
Франции. В то время, как возродившаяся французская армия берет города Бадена и
Вюртемберга, Франсуа Мориак озабочен спасением Германии. Он льет слезы над судьбой
обитателей Вестфалии и Баварии. Одновременно он призывает забыть предательство
предателей. Можно, конечно, объяснить это тем, что Франсуа Мориак католик. Однако
католики не квакеры и не вегетарианцы. В Испании католические священники
благословляли фалангистов, которые расстреливали женщин, стариков, детей. Католики
умеют проливать не только слезы, но и кровь; что касается дыма кадильниц, то это
обыкновенная дымовая завеса, прикрывающая отнюдь не ангельские дела. Не от избытка
христианского всепрощения Франсуа Мориак заступается за немцев: его пугает мощь
Советского Союза. Мне хочется спросить французов: неужели мало было уроков?
Неужели Франция уже забыла, чем кончился Мюнхен? Позор Парижа, казни заложников,
газовые бараки возле Страсбурга, голод и медленное истребление пленных — все
пришлось пережить французскому народу. А потом выходит Франсуа Мориак и, будто не
было роковых лет, повторяет: «Нам грозит триумф Советской России!.. Если мы будет
мстить немцам, восторжествует красное зарево!..» Страшно. Отвратительно. И трудно
понять, как эти строки написаны рукой француза, написаны в Париже, который узнал
освобождение только потому, что Советская Россия выстояла, не продала чести за
чечевицу «независимости» Виши, потому, что Советская Россия не прощала, не прощает и
не простит фашистской Германии.
Конечно, не Франсуа Мориак делает погоду, но немало у него архивлиятельных
единомышленников; эти не всегда друзья Франции, но они всегда защитники «бедных
немцев», и они всегда враги Советского Союза. Если адвокаты дьявола добьются своего,
мир будет проигран, и «волки-оборотни» через несколько лет перейдут от мелких убийств
к большой войне. Германию нужно хорошо прочесать, особенно проверив тех, кто сейчас
прикрывается белыми тряпками.
Упорствуя на Востоке и сдаваясь на Западе, немцы хотят спасти не только свою шкуру, не
только награбленное добро, но и тот аппарат, который должен подготовить третье
мировое побоище. Адвокаты дьявола в Америке, в Англии или во Франции понимают это;
и все же они защищают злодеев: эти адвокаты боятся не разбойников, а судей — как в дни
Мюнхена, им всего страшнее свои народы и сила Советского Союза. Но теперь не 1938
год. Мир увидел, что такое Красная Армия. Фрицы могут сдаваться американцам: это их
дело. В конечном счете у них остался этот выбор: кому сдаваться; только в этом
отношении «германское командование остается хозяином положения». Впрочем, не все ли
равно, кому сдается тот или иной фриц? Ведь есть коалиция, есть совесть народов; и
нежинский зондерфюрер, отведав американского сала, отрыгнет на русской виселице.
Крепок наш боевой союз, не разбить его никаким плакальщикам и никаким клеветникам.
Чем быстрее придет конец, тем лучше. Пусть фрицы сдаются хотя бы Франсуа Мориаку, я
не возражаю. Мы радуемся, что французы подошли к Штутгарту. Мы радуемся, что
англичане подходят к Ганноверу и Бремену. Мы радуемся, что американцы у Эрфурта, у
Веймара, у Нюрнберга. Друзья нам не раз помогали: разве мы забыли труд американских
рабочих, отвагу союзных моряков и летчиков? Мы рады, что наш январь принес
союзникам такой апрель. Радуясь, мы заняты делом: Веной. Будет вскоре и Берлин. И май
в этом году будет действительно маем.
7 апреля 1945 г.
Хватит!
Пал неприступный Кенигсберг, пал через двенадцать часов после заверений берлинского
радио, что никогда русским не быть в Кенигсберге. Перо летописца не поспевает за
историей. Красная Армия — в центре Вены. Союзные войска подошли к Бремену и
Брауншвейгу. Фрицы, застрявшие в Голландии, оттуда не выберутся. Не выберутся и
фрицы из Рура. Неделю тому назад немцы говорили о «рубеже Эльбы». Еще недавно
Гитлер думал укрыться в Австрии, теперь он в ужасе смотрит на юг. Трудно перечислить,
что он потерял: побережье Балтики от Тильзита до Штеттина, все промышленные
районы — Силезию, Саарский округ, Рур, житницы Пруссии и Померании, богатейший
Франкфурт, столицу Бадена Карлсруэ, большие города — Кассель, Кельн, Майнц,
Мюнстер, Вюрцбург, Ганновер. Американские танкисты начали экскурсию по
живописному Гарцу. Вскоре они увидят гору Брокен, на которой, по преданию, водятся
ведьмы. Вряд ли это зрелище их удивит: в немецких городах они видели вполне реальных
ведьм. Другая американская часть подошла к баварскому городу, который я не раз
упоминал в статьях, прельщенный его мелодичным наименованием, — к Швейнфурту (в
переводе «Свиной брод»).
Бывают агонии, преисполненные величия. Германия погибает жалко — ни пафоса, ни
достоинства. Вспомним пышные парады, берлинский «Спортпалас», где столь часто
Адольф Гитлер рычал: он завоюет мир. Где он теперь? В какой щели? Он привел
Германию к бездне и теперь предпочитает не показываться. Его помощники озабочены
одним: как спасти свою шкуру. Американцы нашли золотой запас Германии, брошенный
удиравшими бандитами. Что же, немки теряют краденые шубы и ложки, а правители
рейха теряют тонны золота. И все бегут, все мечутся, все топчут друг друга, пытаясь
пробраться к швейцарской границе. «1918 год не повторится», — высокомерно заявил
Геббельс; это было несколько месяцев тому назад. Теперь немцы не смеют мечтать о
повторении 1918 года. И 1918 год не повторится. Тогда во главе Германии стояли
политики, пусть тупые, генералы, пусть битые, дипломаты, пусть слабые. Теперь во главе
Германии стоят гангстеры, теплая компания уголовников. И видные бандиты не думают о
судьбе мелких воришек, которые их окружают, бандиты заняты не будущим Германии, а
поддельными паспортами. Им не до переговоров и переворотов: они отращивают бороды
и красят шевелюру. Иностранная печать добрый год обсуждала термин «безоговорочной
капитуляции». А вопрос не в том, захочет ли Германия капитулировать. Некому
капитулировать. Германии нет: есть колоссальная шайка, которая разбегается, когда речь
заходит об ответственности. Капитулируют генералы и фрицы, бургомистры и
помощники бургомистров, капитулируют полки и роты, города, улицы, квартиры. А в
других ротах, в соседних домах или квартирах бандиты еще упираются, прикрываясь
именем Германии. Так закончилась затея невежественных и кровожадных фашистов
покорить мир.
«Дойче альгемайне цайтунг» уверяет своих читателей (есть ли еще таковые? Ведь немцам
теперь не до газет), будто германские солдаты «с фанатизмом сражаются как против
большевиков, так и против американцев». Наши союзники могут посмеяться над этими
словами: за один день почти без боев они взяли сорок тысяч немцев. Корреспонденты
рассказывают, что американцы в своем продвижении на восток встречают одно
препятствие: толпы пленных, которые забивают все дороги. Завидев американцев, немцы
воистину с фанатическим упорством сдаются в плен. Пленные движутся без конвоя, и
часовые возле лагерей поставлены не для того, чтобы помешать пленным убежать, а
затем, чтобы сдающиеся фрицы, врываясь в лагеря, не раздавили бы друг друга. Забыты и
бог Вотан, и Ницше, и Адольф Гитлер, он же Шикльгрубер, — сверхчеловеки подбодряют
друг друга словами: «Потерпи, приятель, американцы уже близко...»
Зарубежный читатель спросит: почему же немцы с таким упорством пытались отстоять
Кюстрин? Почему они яростно дерутся на улицах Вены, окруженные неприязнью венцев?
Почему немцы отчаянно защищали Кенигсберг, отделенный сотнями километров от
фронта на Одере? Для того чтобы ответить на эти вопросы, нужно вспомнить страшные
раны России, о которых многие не хотят знать и которые многие хотят забыть.
1 апреля 1944 года немцы убили 86 жителей французского поселка Аск. Немецкий
офицер, руководивший убийством, когда его запросили о причинах расстрела, объяснил,
что «по ошибке он применил приказ, относившийся к оккупированной советской
территории». Я не преуменьшаю мучений, пережитых Францией; я люблю французский
народ и понимаю его горе. Но пусть все задумаются над словами людоедов. Генерал де
Голль недавно поехал на пепелище деревни Орадур, всех жителей которой немцы убили.
Таких деревень во Франции четыре. Сколько таких деревень в Белоруссии?
Я напомню о селах Ленинградской области, где немцы жгли избы с людьми. Я напомню о
дороге Гжатск — Вильно: о том, как тщательно, аккуратно солдаты германской армии, не
гестаповцы, даже не эсэсовцы, нет, самые обыкновенные фрицы жгли Орел, Смоленск,
Витебск, Полтаву, сотни других городов. Когда немцы убили несколько английских
военнопленных, зарубежные газеты справедливо писали о неслыханном варварстве.
Сколько советских военнопленных немцы расстреляли, повесили, замучили голодной
смертью? Если есть у мира совесть, мир должен покрыться трауром, глядя на горе
Белоруссии. Ведь редко встретишь белоруса, у которого немцы не загубили близких. А
Ленинград? Разве можно спокойно думать о трагедии, пережитой Ленинградом? Кто
такое забудет, не человек, а дрянной мотылек.
Когда-то беда одного обиженного потрясала совесть человечества. Так было с делом
Дрейфуса: одного невинного еврея осудили на заточение в крепость, и это возмутило мир,
негодовал Эмиль Золя, выступали Анатоль Франс, Мирбо, а с ними лучшие умы всей
Европы. Гитлеровцы убили у нас не одного, а миллионы невинных евреев. И нашлись
люди на Западе, которые упрекают наши сухие, скромные отчеты в «преувеличении». Я
хотел бы, чтобы до конца их дней зарубежным умиротворителям снились бы дети в наших
ярах, полуживые, с раздробленными телами, зовущие перед смертью своих матерей.
Горе нашей Родины, горе всех сирот, наше горе — ты с нами в эти дни побед, ты
раздуваешь огонь непримиримости, ты будишь совесть спящих, ты кидаешь тень, тень
изуродованной березы, тень виселицы, тень плачущей матери на весну мира. Я стараюсь
сдержать себя, я стараюсь говорить как можно тише, как можно строже, но у меня нет
слов. Нет у меня слов, чтобы еще раз напомнить миру о том, что сделали немцы с моей
землей. Может быть, лучше повторить одни названия: Бабий Яр, Тростянец, Керчь,
Понары, Бельжец. Может быть, лучше привести холодные цифры. В одном соединении
опросили 2103 человека. Вот статистика крови и слез:
Погибло на фронтах родственников — 1288.
Расстреляно и повешено жен, детей, родных — 532.
Насильно отправлено в Германию — 393.
Родственники подверглись избиению — 222.
Разграблены и уничтожены хозяйства — 314.
Сожжены дома — 502.
Отобраны коровы, лошади, мелкий скот — 630.
Родственники вернулись с фронта инвалидами — 201.
Лично подверглись избиению на оккупированной территории — 161.
Получили ранения на фронтах — 1268.
Но если цифры потеряли власть над сердцами, спросите четырех танкистов, почему они
торопятся в Берлин. Лейтенант Вдовиченко расскажет, как немцы в селе Петровка нашли
его фотографию; они пытали сестру лейтенанта Аню каленым железом — «где русский
офицер?», потом привязали крохотную Аллочку к двум дубочкам и разорвали ребенка на
две части, мать должна была глядеть. Сержант Целовальников ответит, что немцы в
Краснодаре удушили отца, мать, сестер. Все родные сержанта Шандлера были сожжены
немцами в Велиже. Семья старшины Смирнова погибла в Пушкине во время оккупации.
Это судьба четырех танкистов, которые вместе воюют. Таких миллионы. Вот почему
немцы так страшатся нас. Вот почему легче взять десять городов в Вестфалии, чем одну
деревню на Одере. Вот почему Гитлер, вопреки всем доводам разума, шлет свои
последние дивизии на Восток.
На Западе немцы говорят: «Чур-чура», они, дескать, больше не играют. Они ведь не были
в Америке. О, разумеется, три года тому назад один наглый фриц при мне говорил моему
американскому другу Леланду Стоу: «Мы придем и в Америку, хотя это далеко». Но от
намерений не горят города и не умирают дети. Нахальные немцы держатся с
американцами как некая нейтральная держава. Английские и американские
корреспонденты приводят десятки живописных примеров. Я остановлюсь прежде всего на
именитом экземпляре: на архиепископе Мюнстера Галене. Он бесспорно знает, что в
Америке проживает фюрер немецких католиков Брюнинг, окруженный всемерными
заботами. И архиепископ спешит заверить: «Я тоже против наци». Засим архиепископ
излагает программу: а) немцы против иностранцев; б) союзники должны загладить ущерб,
причиненный немцам воздушными бомбардировками; в) Советский Союз — враг
Германии, и нельзя пускать в Германию русских; г) если предшествующее будет
выполнено, то «лет через 65 установится в Европе мир». Остается добавить, что
католические газеты Америки и Англии вполне удовлетворены созидательной
программой этого архидуховного людоеда. Перейдем к мирянам, эти не лучше.
Корреспондент «Дейли геральд» описывает, как в одном городке жители обратились к
союзникам «с просьбой помочь поймать убежавших русских военнопленных». Все
английские газеты сообщают, что в Оснобрюкене союзники оставили на своем посту
гитлеровского полицейского; этот последний поджег дом, в котором находились русские
женщины. Корреспондент «Дейли телеграф» пишет, что немецкий фермер требовал:
«Русские рабочие должны остаться, иначе я не смогу приступить к весенним работам».
Причем английский журналист спешит добавить, что он вполне согласен с доводами
рабовладельца. Он не одинок: военные власти выпускали листовку на пяти языках,
приглашая освобожденных рабов вернуться на фермы к своим рабовладельцам, «чтобы
произвести весенние полевые работы».
Почему немцы на Одере не похожи на немцев на Везере? Потому что никто не может себе
представить следующей картины: в занятом Красной Армией городе гитлеровский
полицейский, оставленный на своем посту, сжигает американцев, или немцы обращаются
к красноармейцам с просьбой помочь им поймать убежавших английских военнопленных,
или немцы обращаются к русским с просьбой оставить им на месяц-другой французских
рабов, или Илья Эренбург пишет, что «необходимо оставить на немецких фермах
голландских рабочих, дабы не расшатывать земледелия Померании». Нет, людоеды не
ищут у нас талонов на человечину, рабовладельцы не надеются получить у нас рабов,
фашисты не видят на Востоке покровителей. И поэтому Кенигсберг мы взяли не по
телефону. И поэтому Вену мы берем не фотоаппаратами.
Сегодня союзники сообщают, что их танки подходят к границам Саксонии. У восточных
границ Саксонии стоят части Красной Армии. Мы знаем, что нам придется прорывать
немецкую оборону: бандиты будут отбиваться. Но Красная Армия привыкла
разговаривать с немцами оружием: так мы с ними и договорим наш разговор. Мы
настаиваем на нашей роли не потому, что мы честолюбивы: слишком много крови на
лаврах. Мы настаиваем на нашей роли потому, что приближается час последнего суда, и
кровь героев, совесть Советской России вопиет: прикройте бесстыдную наготу
архиепископа Мюнстера! Гитлеровских полицейских посадите под замок до того, как они
совершат новые злодеяния! Немцев, которые «ловят русских», образумьте, пока не
поздно — пока русские не начали ловить их! Рабовладельцев пошлите на работу, пусть
гнут свои наглые спины! Добивайтесь настоящего мира не через 65 лет, а теперь, и не
мюнхенски-мюнстерского, а честного, человеческого.
В нашем возмущении с нами все народы, узнавшие пяту немецких захватчиков, — поляки
и югославы, чехословаки и французы, бельгийцы и норвежцы. Одним было горше, чем
другим, но всем было горько, и все хотят одного: укротить Германию. С нами солдаты
Америки, Великобритании, которые видят теперь жестокость и гнусность гитлеровцев.
Корреспондент Ассошиэйтед Пресс пишет, что солдаты 2-й танковой дивизии, увидев, как
немцы мучили русских военнопленных и еврейских девушек, сказали: «Самое худшее, что
мы можем сделать с немцами, будет слишком хорошо для них». А в другом немецком
лагере, собрав немцев перед трупами людей всех национальностей, американский
полковник сказал: «За это мы будем вас ненавидеть до конца наших дней».
Близится день нашей встречи с нашими друзьями. Мы придем на эту встречу гордые и
радостные. Мы крепко пожмем руки американскому, английскому и французскому
солдатам. Мы всем скажем: довольно. Немцы сами себя назвали оборотнями. Но облава
будет настоящая. Друзей архиепископа Галена, леди Гибб, Дороти Томпсон и прочих
покровителей душегубов просят не беспокоиться. Оборотней не будет: теперь не
восемнадцатый год, хватит! И на этот раз они не обернутся и не вернутся.
9 апреля 1945 г.
27 апреля 1945 года
Легко сейчас писать, легче, чем в октябре сорок первого: ведь если горе молчаливо, то
радость не скупится на слова. А в наших сердцах великая радость — трагедия XX века
подходит к концу: мы в Берлине!
Это началось с малого — горел рейхстаг, подожженный фашистами. Это кончается на том
же месте — пожаром Берлина.
Медленно шагает справедливость, извилисты ее пути. Нужны были годы жестоких
испытаний, пепел Варшавы, Роттердама, Смоленска, чтобы поджигатели наконец-то
узнали возмездие.
Есть нечто тупое и отвратительное в конце третьего рейха: чванливые надписи на стенах и
белые тряпки, истошные вопли гаулейтеров и подобострастные улыбки, волки-оборотни с
ножами и волки в овечьих шкурах. Напрасно гангстеры, недавно правившие чуть ли не
всей Европой, именовали себя «министрами» или «фельдмаршалами», они оставались и
остаются гангстерами. Не о сохранении немецких городов они думают, а о своей шкуре:
каждый час их жизни оплачивается жизнями тысяч их соотечественников. Но ничто уже
не в силах отодвинуть развязку. Гитлеровская Германия расползается, как гнилая ткань.
Союзники стремительно продвигаются по Баварии к Берхтесгадену, к убежищу
отшельника-людоеда. Тем временем Красная Армия в Саксонии и на улицах Берлина
уничтожает последние армии Гитлера. Если Германия не капитулирует, то только потому,
что некому капитулировать: главари озабочены своим спасением, а обыватели,
брошенные на произвол судьбы, способны сдать лишь свой дом, в лучшем случае свой
переулок.
Справедливо, закономерно, человечно, что именно Красная Армия укрощает Берлин: мы
начали разгром гитлеровской Германии — мы его кончаем. Мы начали на Волге, и мы
кончаем на Шпрее. Может быть, когда бои шли в неведомых иностранцам местах — в
Касторном, или в Корсуни, или в Синявине, мир еще не понимал, чем он обязан Красной
Армии. Теперь и слепые видят, чьи ноги прошли от Сальских степей до Эльбы, чьи руки
разбили броню Германии.
На улицы Берлина пришли воины, много испытавшие. Иные уже пролили свою кровь на
родной земле; как Антей, они приподнялись и пришли в Берлин. С ними пришли и тени
павших героев. Вспомним все: зной первого лета, лязг вражеских танков и скрип
крестьянских телег. Вспомним степи сорок второго, горький дух полыни и сжатые зубы.
Вспомним клятву тех лет: выстоять! Мы пришли в Берлин, потому что крепкие советские
люди, когда судьба искушала их малодушным спасением, умирали, но не сдавались. Мир
теперь видит сияющее лицо победы, но пусть мир помнит, как рождалась эта победа: в
русской крови, на русской земле.
Красная Армия идет по улицам Берлина. Уже недалеко до Бранденбургских ворот и
«Аллеи побед». Возвысимся на минуту над событиями часа, задумаемся над значением
происходящего. С тех пор как Берлин стал столицей хищной империи, ни один
чужестранный солдат не проходил по его улицам. Расчет был прост: немцы воевали на
чужой земле. Они сжали горло крохотной Дании. Они повалили Австро-Венгрию. Потом
они затеяли Первую мировую войну и, проиграв ее, но не уплатив проигрыша, стали
готовиться ко второй. Если в Нюрнберге, в Веймаре, в Дрездене есть старые памятники
подлинного величия немецкого духа, то Берлин — это памятник заносчивости прусских
генералов...
Мы в Берлине: конец прусской военщине, конец разбойным набегам! Если все
свободолюбивые народы могут теперь за длинным столом Сан-Франциско в безопасности
говорить о международной безопасности, то это потому, что русский пехотинец,
хлебнувший горя где-нибудь на Дону или у Великих Лук, углем пометил под укрощенной
валькирией: «Я в Берлине. Сидоров».
Мы в Берлине: конец фашизму! Я помню, как много лет назад на улицах вокруг
Александерплац упражнялись в стрельбе молодые людоеды: они стреляли тогда в
строптивых сограждан. Потом они прошли по Праге, по Парижу, по Киеву. Теперь они
расстреливают свои последние патроны на тех же улицах. Один английский журналист
пишет: «Когда нам говорили о немецких зверствах, мы считали это преувеличением. В
Бухенвальде, в Орадуре мы поняли, на что способны нацисты...» Что к этому добавить?
Да, может быть, одно: что Бухенвальд или Орадур — это миниатюрные макеты
Майданека, Треблинки, Освенцима. Я знаю, что горе нельзя измерить цифрами, и все же я
приведу одну цифру — в Освенциме заснят кинооператорами склад: шесть тонн женских
волос, срезанных с замученных. Мир видит, от какой судьбы мы спасли женщин всех
стран, наших далеких сестер из Гаскони, Шотландии, Огайо.
Страшная цепь! Мирный Берлин наслаждался невинными забавами: бюргер, покупая
ботинки, требовал, чтобы предварительно поглядели с помощью радиоскопии, хорошо ли
сидит на нем обувь. Потом он шел в ресторан и, прежде чем проглотить бифштекс,
справлялся, сколько в нем калорий — четыреста или пятьсот. А в соседнем доме
специалисты чертили планы печей Майданека, Освенцима, Бухенвальда. И вот цифра:
шесть тонн женских волос... Что было бы с детьми канадского фермера и австралийского
пастуха, если бы товарищ Сидоров не дошел до Берлина?
Мы никогда не были расистами. Руководитель нашего государства сказал миру: не за то
бьют волка, что он сер, а за то, что он овцу съел. Победители, мы не говорим о масти
волка. Не об овцах мы говорим и будем говорить: это — длиннее, чем жизнь, это — горе
каждого из нас.
Я еще раз хочу напомнить, что никогда и не думал о низкой мести. В самые страшные
дни, когда враг топтал нашу землю, я знал, что не опустится наш боец до расправы. «Мы
не мечтаем о мести. Ведь никогда советские люди не уподобятся фашистам, не станут
пытать детей или мучить раненых. Мы ищем другого: только справедливость способна
смягчить нашу боль. Мы хотим уничтожить фашистов: этого требует справедливость...
Если немецкий солдат опустит оружие и сдастся в плен, мы его не тронем, он будет жить.
Может быть, грядущая Германия его перевоспитает, сделает из тупого убийцы труженика
и человека. Пускай об этом думают немецкие педагоги. Мы думаем о другом: о нашей
земле, о нашем труде, о наших семьях. Мы научились ненавидеть, потому что мы
научились любить».
Когда я писал это, немцы были в Ржеве. Я повторю это и теперь, когда мы в Берлине.
Много говорили о ключах страшного города. Мы вошли в него без ключей. А может быть,
был ключ у каждого бойца в сердце: большая любовь и большая ненависть. Издавна
говорят, что победители великодушны. Если можно в чем-то попрекнуть наш народ, то
только не в недостатке великодушия. Мы не воюем с безоружными, не мстим
неповинным. Но мы помним обо всем, и не остыла и не остынет наша ненависть к
палачам Майданека, к вешателям и поджигателям. Скорее отрублю свою руку, чем
напишу о прощении злодеев, которые закапывали в землю живых детей, и я знаю, что так
думают, так чувствуют все граждане нашей Родины, все честные люди мира.
Мы в Берлине: конец затемнению века, затемнению стран, совести, сознания. Берлин был
символом зла, гнездом смерти, питомником насилия. Из Берлина налетали хищники на
Гернику, на Мадрид, на Барселону. Из Берлина двинулись колонны, растоптавшие сады
Франции, искалечившие древности Греции, терзавшие Норвегию и Югославию, Польшу и
Голландию. Придя в Берлин, мы спасли не только нашу страну, мы спасли культуру. Если
суждено Англии породить нового Шекспира, если будет во Франции новый Делакруа,
если воплотятся мечты лучших умов человечества о золотом веке, то это потому, что
Сидоров сейчас ступает по улицам Берлина, мимо пивнушек и казарм, мимо застенков,
мимо тех мастерских, где плели из волос мучениц усовершенствованные гамаки.
Прислушиваясь к грому орудий, который каждый вечер заполняет улицы нашей столицы,
вспомним тишину трудного июньского утра. Отступая среди пылавших сел Белоруссии и
Смоленщины, мы знали, что будем в Берлине. Как много можно об этом говорить, а
может быть, и не нужны здесь слова, кроме одного: Берлин, Берлин! Это было самое
темное слово, и оно сейчас для нас прекраснее всех: там, среди развалин и пожаров
города, откуда пришла война, рождается счастье — Родины, ребенка, мира.
Утро мира
Свершилось! Она перед нами, не слово, не мрамор, горячая, живая, в гимнастерке,
полинявшей от солнца и дождей, седая от пыли походов, с ленточками ранений на груди,
самая прекрасная и самая любимая, наша Победа!
Отгремели последние залпы, и после долгих лет Европа обрела великий дар — тишину.
Впервые матери могут спокойно ласкать своих детей — на колыбели больше не ложится
тень смерти. Расцветают цветы, прорастают зерна, подымаются нивы, их не растопчут
гусеницы танков. И в необычной тишине этого утра салютуют победе миллионы
взволнованных сердец.
От смертельной опасности Красная Армия спасла человечество. Я не стану омрачать этот
час картинами фашистских злодеяний; да и нет в том нужды: бывает горе, которое
длиннее жизни. Мы не забудем пережитого, и в этом — порука мира. Он стоит на часах,
ограждая будущее, солдат Сталинграда; он все видел, он все помнит, и он знает, что
фашизму — конец.
Как крысы, метались последние немецкие фашисты по подземным ходам Берлина, по
щелям, по трубам. Есть в этой картине глубокое значение: чумные крысы, потрясенные
торжеством света, пытаются продлить ночь. Они еще скребутся, пищат, грозят своим ядом
в различных подпольях Старого и Нового Света. Но им не будет спасения: слишком
стосковались люди по свету, по правде, по разуму.
Теперь все народы знают, что делали гитлеровцы. Это было попранием человеческого
достоинства, ужасом, одичанием. И все народы теперь понимают, от какой судьбы спасла
их Красная Армия. Наш мирный, наш добрый народ пошел на все жертвы, только чтобы
не было такого попрания человека. Четыре года землепашцы и литейщики, строители и
агрономы, горняки и учителя, лесорубы и механики, зодчие и студенты, люди,
влюбленные в мирный труд, героически сражались против хищных захватчиков. В нашу
страну вторглась самая мощная армия мира. Мы помним то лето, лязг вражеских танков и
плач крестьянских телег, дороги Смоленщины, кровь детей, клятву: выстоим! Мы помним
лето сорок второго, горький дух полыни, горечь и обет: отобьем! Мы победили потому,
что крепкие советские люди, когда судьба их искушала малодушным спасением, умирали,
но не покорялись. Мы пришли в Берлин потому, что на смену павшего тотчас приходил
другой, потому что советские воины защищали каждый холмик, каждую ямку родной
земли, потому что были подмосковные огороды, и пригороды Ленинграда, и камни
Севастополя, и тракторный Сталинграда, и Курская дуга, и партизаны, и девушки
«Молодой гвардии», и заводы, выросшие на пустырях, и четыре года жизни народаподвижника. Долго мы боролись один на один против огромной силы Германии. Что
стало бы с детьми канадского фермера или парижского рабочего, если бы русский боец,
хлебнувший горя на Дону, не дошел до Шпрее? Мы спасли не только нашу Родину, мы
спасли всечеловеческую культуру, древние камни Европы и ее колыбели, ее тружеников,
ее музеи, ее книги. Если суждено Англии породить нового Шекспира, если будут во
Франции новые энциклопедисты, если мы дадим человечеству нового Толстого, если
воплотятся в жизнь мечты о золотом веке, то это потому, что солдаты свободы прошли
тысячи верст и над городом тьмы водрузили знамя вольности, братства, света.
Казалось, нет границ у той ночи, которая легла на мир; но границы были — советское
сознание, советская совесть. Кто обуздал фашистов, сжигавших книги? Печатники
Москвы и Ленинграда. Кто победил детоубийц? Сибиряки и белорусы, строившие детские
ясли. Кто поверг фашизм? Народ, который исповедует братство, мирный труд,
солидарность всех трудящихся.
Югославы, поляки, чехословаки знают, кто принес им свободу: перед ними могилы
советских братьев. Но и далеко от нашей земли, в Париже, в Осло, в Брюсселе, в Милане
люди благословляют Красную Армию: она ведь нанесла самый страшный удар
тюремщикам Европы. С нами сражались рука об руку наши доблестные союзники, и
верность победила коварство: фашистская Германия капитулировала.
Всем народам найдется свое место под солнцем. Будет жить и немецкий народ,
очистившись от фашистской скверны. Но нет и не будет на земле места фашистам: это
наша клятва, клятва победителей. Свободные люди, мы никого не хотим поработить. Не
хотим мы поработить и немцев. Мы хотим иного: выжечь страшную язву, спасти детей от
возврата коричневой чумы.
Открывается новая эра: пахарей и каменщиков, врачей и архитекторов, садоводов и
учителей, книжников и поэтов. Омытая слезами весны, израненная, лежит Европа. Много
нужно труда, упорства, дерзаний духа и воли, чтобы залечить все раны, чтобы двадцатый
веж, выбравшись из окровавленного рва, куда загнали его фашисты, снова зашагал к
счастью. Смелость, одаренность, совестливость нашего народа помогут миру встать на
ноги. Кончилось затемнение — не только городов, но и сознания. И в утро победы мы с
гордостью повторяем: да здравствует свет!
Не раз мы слышали высокие слова: «Вечная слава героям, павшим в боях за свободу и
независимость нашей Родины!» Глядя на зеленые и рубиновые ракеты, мы думали о тех,
чья слишком короткая жизнь озарила дорогу народа. Бессмертны погибшие, и где бы ни
были те могилы, на Кавказе или у Альп, перед ними снимет шапку прохожий: им он
обязан своим дыханием. И много лет спустя дети будут говорить о годах большого горя и
большой славы, как о своих истоках: ведь те, что погибли, спасли внуков и правнуков.
В это утро мира мы думаем об одном человеке, к нему обращаются взоры всех. Не только
в военном гении дело, не только в зоркости, которая позволяет капитану провести корабль
через страшный шторм. Сталин для нас больше — он как бы пережил горе каждого из нас
и с каждым вместе сражался и побеждал, и не одно сердце бьется под его солдатской
шинелью, а двести миллионов сердец. Вот почему имя Сталина не только у нас, во всем
мире связано с концом ночи, с первым утром счастья.
Скоро обнимут мужья жен, сыновья матерей. Зазеленеют поля у Понар, у Корсуни, у
Мги — там, где лилась кровь и бушевал огонь. Трудно найти слова, чтобы сказать о таком
счастье.
Ты победила, Родина!
10 мая 1945 г.
Победа человека
Сквозь слезы счастья израненная земля улыбается весне. Улыбается человек. Он был на
краю гибели. Не будем преуменьшать пережитую опасность: враг был очень силен,
ожесточенно сражался и сдался он только тогда, когда не мог не сдаться. Если мы
победили такого врага, если прошли от Волги до Эльбы, то не потому, что нам было легко
идти. Нет, мы прошли потому, что правда сильнее лжи.
Представитель германского командования на вопрос, согласен ли он капитулировать,
ответил: «Да!» Он ответил «да» 8 мая 1945 года... Несколько иначе он думал в 1941 или в
1942 году. Последний разговор произошел в Берлине, уже покоренном Красной Армией:
дело решило оружие. Много писали о ключах Берлина. Мы ворвались в этот город без
ключей. А может быть, был ключ у каждого из нас: большая любовь и большая ненависть.
Мы поняли, что должны прийти в Берлин, давно — когда увидели первого ребенка,
убитого фашистами. Мы знали, что гитлеровская Германия сдастся, когда у нее не будет
больше выбора, и мы решили лишить ее выбора. Мы решили это в тот самый час, когда
услышали заносчивые крики захватчиков, которые клялись стереть с лица земли Россию.
Медленно шагает справедливость, извилисты, порой непонятны ее пути. Но час настал, и
справедливость восторжествовала.
В эфире носятся песни, возгласы радости и слово «свобода» на сорока языках. В нашей
славной Москве, в Лондоне у Трафальгар-сквер, в Париже на Елисейских полях, в НьюЙорке, и в милой Праге на Вацлавском наместье, и в израненной, но живой Варшаве, и в
воскресшем Загребе, и в Милане, который показал свою душу, достойно наказав дуче, и в
Осло у статуи Ибсена, и в Брюсселе перед древней ратушей — повсюду люди празднуют
победу. Народы Европы узнали всю меру горя, всю глубину унижения. Они жили без
воздуха и без света. И правильно сказал один норвежец: «Мне радостно и больно глядеть
на солнце, потому что я вышел из могилы...»
Хуже могилы был «новый порядок» Гитлера. Может быть, наши внуки удивятся,
прочитав об этих страшных годах. Они спросят: правда ли, что миллионы людей были
вырваны из земли, как деревья, а другие миллионы убиты, правда ли, что палачи отбирали
людей иного происхождения и душили их газами, правда ли, что существовало
государство, где к человеку подходили как к племенному быку, что это государство
поработило десять других государств, что его ученые изобретали усовершенствованные
способы умерщвления детей и стариков, что пеплом сожженных девушек удобряли
огороды тюремщиков, а из волос мучениц изготовляли гамаки, из кожи убитых делали
переплеты и абажуры? Мы не станем гадать, было ли это, мы помним все и, даже если
хотели бы забыть, не смогли, — ведь было это на нашей земле и с нашими близкими. Это
было также и в других странах, и понятно, что все народы проклинают годы гнета, что все
народы благословляют наш народ.
Я не хочу преуменьшать роли наших доблестных союзников, они по праву заняли свое
место за столом победителей. Мы знаем, как стойко вели себя жители Лондона, как
доблестно сражались солдаты Великобритании и в Ливии, и в Италии, и в Голландии. Мы
ценим силу и смелость народа Америки. Мы помним, что подлинная Франция не сложила
оружия и что ее солдаты прошли от Бир-Хакейма до Ульма. У нас были боевые друзья. И
все же весь мир видит в нашем народе освободителя. Дело не в том, что у нас много
земли, — земля велика; дело в том, что много, очень много могил на советской земле; на
этой земле был дан великий бой врагу, и не в Африке, и не на другом месте дрогнул
колосс германской армии, а на маленьком отрезке земли — у Сталинграда. Дело не в том,
что нас много, — на свете много людей; тяжбу между правдой и ложью решила не
арифметика; дело в природе советского человека.
У статуи Самофракийской победы нет лица: оно погибло; и лицо заменяют движение тела,
крылья. У нашей победы есть лицо; это лицо простое и одухотворенное, живое,
человеческое лицо. Тот, кто хочет понять, как люди победили фашизм, должен разглядеть
лицо нашей победы. 1945 год нельзя понять, не вспомнив 1941 год. Те черные дни были
истоком нашего счастья. К тому времени Германия овладела многими странами, обратила
многие народы в рабство и, мощная, хорошо вооруженная, тщательно подготовленная к
нападению, решила сокрушить Советский Союз. Мы победили потому, что выстояли; мы
победили потому, что немцы двигались на восток, завязая в трупах своих однополчан,
потому, что боец шел с бутылкой против танка, девушка, жертвуя молодой своей жизнью,
поджигала военный склад, десять артиллеристов задерживали на день армию противника,
раненые не уходили с поля боя, пехотинцы, когда кончались патроны, били прикладом,
прикрывали собой амбразуру дотов, летчики — таранили врага, а радисты передавали:
«Огонь на меня». Мы победили потому, что народ жил одним: той победой, которая
теперь стала поцелуями, надрезанным хлебом, огнями в окнах и огнями глаз. Мы
победили потому, что машинисты вели по трое суток эшелоны без отдыха, потому, что
рабочие, выгрузив где-то на пустырях станки, тотчас становились на работу; женщины
подымали тяжелые бруски и, оставшись без мужей, в селах кормили фронт; и четыре года
люди не хотели думать ни о чем другом, как о победе. И если спросит чужестранец, как
смог наш народ вынести такое, мы ответим: не в «крови» суть, не в колдовстве, есть
объяснение — у нас много народов и один народ, называем мы его советским. В этом
разгадка. Он победил потому, что был движим высокими чувствами, любовью к правде,
потому что зверства гитлеровцев глубоко возмутили его совесть, потому что Человек не
мог вытерпеть подобного попрания человеческого достоинства.
Мы выиграли войну потому, что мы ненавидели захватническую войну и хотели
уничтожить ее носителей, ее вдохновителей, ее приверженцев.
Мы поставили на колени гитлеровскую Германию, потому что мы были народом
скромным и никого не хотели унижать, покорять и умалять. Боец прошел от Кавказа до
Берлина и вошел в Берлин, потому что он верил в книгу, а не в «фау»; и учитель из Пензы,
который теперь — комендант одного из саксонских городов, не кричал, что Пушкин —
это хорошо, а Гете — это плохо, он гордился тем, что Пушкин любил Гете. Скромность и
справедливость оказались сильнее спеси. Когда мы увидели на нашей земле захватчиков,
мы были одни. Англичане тогда еще были у себя на острове. Америка тогда еще не
вступила в бой. Франция была повержена. А у Германии в те дни было очень много
«союзников». Эти «союзники» потом хорошо рассчитались с немецкими фашистами — в
Софии и в Милане, в Братиславе, в Загребе. Мы победили, потому что наш Союз — это
действительно союз народов, и нет в нашей стране людей высшей и низшей расы. И мы
разбили изумительную военную машину Германии, потому что машина без человека —
это лом, и только лом; нельзя заменить сознание техникой. На нашей стороне было то
человеческое дерзание, которое древние выразили в легенде о Прометее: мы несли факел
века, его-то мы отстояли от тьмы.
Победила коалиция свободных народов. Впереди шел наш народ, и в этом порука, что
победа не останется только событием военной истории, что в Европе восторжествуют
начала свободы и братства. Если бы наша победа была лишь победой одного из
государств, ей бы так не радовались другие народы. А когда передают по радио
манифестации в Париже, в Лондоне, в Нью-Йорке, я все время слышу слово: «Сталин!
Сталин!» Почему же лондонские студенты, парижские рабочие и клерки Нью-Йорка
радуются, что победил Сталин? Они видят в этом спасение своих детей от новых
Майданеков, от новых «фау», от реванша германской военщины, от рецидива
фашистского бешенства, от крови и слез страшного пятилетия. И я не знаю, что
показательнее — радость народов или дрожь мадридского палача Франко, который видит,
что пепел Герники стал пеплом Берлина и что пигмеям фашизма не устоять после
крушения фашистского колосса.
Начинается новый день мира. Нелегким он будет: слишком много пережито. Могилы
зарастут травой, но в сердцах останется зияние: не забыть погибших. Трудно будет
отстроить города, юношам трудно будет наверстать потерянное. И все же какое это
радостное утро! Ведь спасено главное: право дышать не по фашистской указке, право не
склонять голову перед «высшей расой», право быть человеком; спасено кровью, потом,
отвагой советского народа. Отгремел последний выстрел. В непривычной тишине можно
услышать, как летит жаворонок, как дышит ребенок... И сквозь слезы улыбается земля —
победе Человека.
16 мая 1945 г.
Мораль истории
Как известно, одна из «звезд» Нюрнбергского процесса, «престолонаследник» фюрера
Рудольф Гесс, пытается выдать себя за невменяемого. Для этого он остановился не на
мании величия (поздно), не на вульгарном слабоумии (обидно), а на потере памяти;
амнезия показалась ему болезнью по сезону. Когда Гессу показали фильм — фашистский
парад в Нюрнберге, заместитель фюрера не узнал самого себя. Эксперты подвергли его
тщательному обследованию, и вот к какому заключению пришли крупнейшие психиатры:
«Мы считаем, что поведение подсудимого стало им применяться в качестве защиты при
условиях, в которые он попал в Англии, это поведение теперь частично стало привычным
и будет продолжаться до тех пор, пока он будет находиться под угрозой наказания».
Эксперты указывают, что Гесс впервые «потерял память», узнав о катастрофе немецкой
армии под Сталинградом. Пока немцы завоевывали мир, Гесс хорошо помнил и про свои
титулы, и про свои доходы. Он вспомнил, что можно не помнить, только тогда, когда на
фашистов нашлась управа. Потом ему надоело разыгрывать больного, и он «вылечился».
Он снова «заболел», когда Красная Армия вступила в Германию. Услышав о боях в
Восточной Пруссии, Гесс решил забыть все раз и навсегда.
Он не одинок в этом желании: фон Риббентроп недавно заявил, что, будучи существом
чрезвычайно нервным, он принимал бром и потерял память. Услышав заявление
Риббентропа, Гесс не выдержал, рассмеялся: его развеселил плагиатор.
Я говорю об этом не потому, что меня интересуют уловки того или иного злодея.
Беспамятство Гесса и полубеспамятство Риббентропа представляются мне глубоко
символичными: разбитый фашизм ссылается на потерю памяти. Если вы спросите
рядового злодея, который жег хаты в Белоруссии и убивал детей, что он делал в годы
войны, он вдохновенно ответит: «Сажал картофель» или «Разводил гусей». Случайно
уцелевший в разбитом Нюрнберге военный завод изготовляет теперь портсигарысувениры с надписью: «На память о Нюрнбергском процессе», и конечно же директор не
помнит, что еще недавно завод выпускал танки...
Мнимые больные, вероятно, надеются, что потерей памяти заболеют не только
преступники, но и жертвы: много дали бы Гесс и Риббентроп за то, чтобы народы забыли
страшные годы. Но народы помнят все, и страница за страницей разворачивается в
Нюрнберге история низости, свирепости, злобы.
В чем значение Нюрнбергского процесса? Бывают судебные разбирательства,
приковывающие внимание своей запутанностью, состязанием сторон, зыбкостью улик или
личностью подсудимых. Все человечество вынесло свой приговор над фашизмом задолго
до Нюрнбергского процесса. Да и процесс этот стал возможным только потому, что
народы, возмущенные злодеяниями фашистов, поклялись уничтожить зло. Мы слышим
летопись зла, которую знаем наизусть, — не чернилами написана она, а кровью, —
кровью наших близких. Мы слышим книгу, содержание которой нам известно.
Что касается личностей подсудимых, то что о них сказать? Перед нами мелкие злодеи,
совершившие величайшие злодеяния. Каждый из них душевно и умственно настолько
ничтожен, что, глядя на скамью подсудимых, спрашиваешь себя: неужто эти злобные и
трусливые выродки обратили Европу в развалины, погубили десятки миллионов людей?
Но если для созидания нужен гений, для разрушения его не требуется: убить Пушкина мог
и дегенерат, сжечь книги Толстого мог и дикарь. Люди, которых судят в Нюрнберге,
духовно и морально не возвышаются над сотнями тысяч им подобных, от рядовых
фашистов они отличаются только большей алчностью, большей жестокостью,
концентрацией злой воли.
На скамье подсудимых не только два десятка кровожадных гангстеров, на скамье
подсудимых фашизм, его волчья идеология, его коварство, его аморальность, его спесь и
его ничтожество. Если люди из всех стран мира съехались в разрушенный Нюрнберг, то
не только для того, чтобы присутствовать при примерном наказании двадцати
преступников, но и затем, чтобы, развернув перед народами кровавый свиток —
сверхисторию невиданного злодеяния, спасти детей от возврата чумы. Мы глядим на
развалины и мечтаем о городах будущего. Мы видим маски детоубийц, и мы думаем о
колыбелях.
Я не знаю, почему в свое время гитлеровцы облюбовали Нюрнберг: здесь они устраивали
свои съезды, здесь маршировали автоматы с автоматами, которые потом вытоптали сады
Европы. Одни говорят, что Нюрнберг был городом древностей, и фашисты хотели связать
свои дела если не с живописью фюрера, то с историей былых завоеваний. Другие уверяют,
что Нюрнберг был просто узловой станцией с изрядным количеством гостиниц.
Добавляю, что некогда Нюрнберг славился своими палачами. Был в этом городе музей
средневековых пыток. Может быть, он привлек внимание изуверов двадцатого века?
Избрав Нюрнберг, точнее, то, что было когда-то Нюрнбергом, для Международного
военного трибунала, Объединенные Нации решили судить злодеев в городе, где
готовились их злодеяния. Геринг старается прикинуться беспечным, не понимающим,
почему его обидели. Он заявил репортерам, «что ответствен только перед немцами». Что
же, пусть, глядя на развалины Нюрнберга, Геринг вспомнит, не он ли обещал немцам, что
ни одна вражеская бомба не упадет на немецкие города. Пусть вспомнят и он, и его
коллеги слова фюрера: «Только немец будет впредь носить ружье, но не русский, не поляк
и не чех». Перед зданием трибунала стоят с ружьями русские гвардейцы. Так, а что делает
«народ господ» среди развалин Нюрнберга? Подают кофе, чистят сапоги, белят стены
трибунала (это легче, чем обелить себя в глазах мира).
Я не сказал бы, что подсудимые чересчур удручены. Обстановка суда их успокаивает: они
ведь привыкли к своим «судам», где с обреченными разговаривали не юристы, а мастера
заплечных дел.
Утром до начала заседания подсудимые оживленно беседуют друг с другом, Геринг
старается развеселить Деница, Розенберг советуется с Франком, Папен обучает Бальдур
фон Шираха. В такие минуты им кажется, что ничего не приключилось, они собрались в
передней у фюрера и обсуждают, какую страну зарезать. Потом ими овладевает страх:
ведь впереди не трофеи и не ордена, а два столба с перекладиной. И сразу стареет на
двадцать лет Риббентроп, нервно чешется Штрейхер, а у Розенберга отвисает нижняя
челюсть. Они живут в лихорадке от иллюзорных надежд на спасение до животного ужаса.
Никто из них не думает о немецком народе, и никакие былые титулы не скроют одного:
перед нами гангстеры, пойманные с поличным, гангстеры, которые двенадцать лет
разыгрывали государственных деятелей. Каждый из них, как вульгарный «фриц», взятый
в плен, пытается свалить все на фюрера. Кейтель, один из столпов третьего рейха,
прикидывается рядовым солдатом: он, дескать, только выполнял приказы, а фон
Риббентроп клянется, что дипломаты Гитлера не отвечают за солдат Гитлера.
Я их увидел на скамье подсудимых! Об этом часе я думал под Ржевом, у горевшего
Брянска, в Киеве — перед Бабьим Яром, в Минске и в Вильно. Я гляжу на них, и я
вспоминаю их дела — улицы Парижа, по которым шли солдаты Кейтеля, наших девушек,
затравленных Заукелем, горе Польши, там резвился Франк, пепел Белоруссии и
Украины — там свирепствовал Розенберг. Только ли восемь судей их судят? Нет. В
нюрнбергском зале мои братья, мои сестры, пленные, уморенные голодом, дети,
задушенные в душегубках, тени Майданека, Освенцима, Треблинки и кровь заложников, и
пепел русских городов, и черная рана Ленинграда. Судит человечество, и судит каждый.
В судебном зале барельеф: Адам и Ева. Может быть, немецкие воришки, которых когда-то
здесь судили, и думали о грехопадении. Эти же изверги не нуждаются в таком
напоминании: они хорошо знают, что делали, — этих никто не соблазнял, они сами
соблазнили миллионы своих соотечественников. Когда Геринга спросили, какую
должность он занимал в третьем рейхе, он стал считать по пальцам свои титулы, а
насчитав десять, усмехнулся: «хватит!» Он не забыл упомянуть, что он был «начальником
имперского лесного управления» и «председателем имперской охоты». Зато он умолчал о
тресте «Герман Геринг».
С этим толстым шутом связаны все преступления фашизма — от поджога рейхстага до
поджога Европы. Обучая фашистских недорослей, как убивать беззащитных, Геринг
говорил: «Всю ответственность я беру на себя». Теперь он жаждет одного: уйти от
ответственности. Он думает изумить если не мир, то по крайней мере журналистов своей
любезностью, он швыряет улыбки и вздохи, как прежде он швырял на мирные города
фугаски. Он кротко жует галеты. Может быть, мы забыли, как он деловито сожрал
Чехословакию? Не он ли организовал голод в захваченных немцами странах? Не он ли
объел, раздел и разул Европу? Еще в довоенное время он назвал одну из своих статей
«Искусство нападать». Теперь то и дело он шлет взволнованные записочки своему
адвокату: он изучает новое искусство — он защищает не Германию, а себя, толстого
Германа. Автор знаменитой «Зеленой папки», он хотел превратить Россию в немецкую
колонию. Теперь он внимательно смотрит на погоны советских офицеров. Этот
предводитель фашистских орд — к тому же тривиальный воришка. В 1940 году, когда
немцы только-только начинали обирать Европу, Геринг уже хвастал перед Розенбергом:
«У меня самая богатая коллекция живописи и скульптуры». Он сжигал города, но свозил в
свой дом картины, он вешал девушек, но собирал статуи нимф. Несмотря на тюремный
режим, он тучен: пиявка, нажравшаяся крови, и не веревку придется для него
приготовить, а солидный морской канат.
Психующего Гесса фашисты называли «совестью нацистской партии». Как будто может
быть совесть у бессовестных! Во время заседаний Гесс читает полицейские романы: он
слишком хорошо все помнит, этот беспамятный, и рассказами о чужих преступлениях
хочет отвлечь себя от своих. Глядя на советский флаг рядом с английским, он, наверное,
вспоминает майскую ночь и прыжок в Шотландии. Он думал пить русскую водку и
курить английские сигареты. Вместо этого его приволокли в Нюрнберг. Что же ему
делать, как не прикидываться Рудольфом Непомнящим?
Бывший фельдмаршал Кейтель — типичный солдафон: квадратное лицо, квадратные
манеры. Он верно служил своему фюреру, и немецкие генералы, сидя в гитлеровской
лакейской, называли фельдмаршала «лакейтелем». Однако он был не простым лакеем, ему
незачем прибедняться: невинных он истреблял не по приказу, а по вдохновению. Он
разработал план коварного нападения на Советский Союз: «план Барбаросса». Стоит
отметить, что, как гангстеры, фашистские главари, подготовляя свои кровавые дела,
называли их по-блатному. Если вторжение в Россию было «планом Барбаросса», то захват
Австрии именовался «планом Отто», захват Польши — «делом Гиммлера», а
готовившееся с помощью генерала Франко нападение на Гибралтар обозначалось:
«предприятие Феликс». Кейтель приказал «стереть Петербург с лица земли». Он ввел
клеймение советских военнопленных. Он изрек: «На Востоке человеческая жизнь ничего
не стоит». Однако он высоко ценит свою жизнь: убийца миллионов хочет задержаться на
земле, но земля под ним расступается.
Вряд ли во многом уступает Кейтелю генерал Йодль. Этот тоже говорил, что Россию
нужно усмирить огнем и свинцом. Теперь он нервно позевывает и прячется за широкую
спину Кейтеля. И его заметят. Семь лет тому назад в Нюрнберге Йодль начал свое
восхождение: здесь он разработал план захвата Чехословакии. Пусть он и кончит в
Нюрнберге.
Иоахим фон Риббентроп забыл все изыски прошлого. Будучи коммивояжером, он походил
на жулика, будучи дипломатом, он походил на коммивояжера: он всегда опаздывал в
осознании своего положения. Теперь он предвосхищает близкое будущее: он еще только
подсудимый, а уже похож он на повешенного. Правда, порой он оживает, хочет выдать
себя за дипломата. Это наивно: перед нами гангстер. Подготовляя захват Австрии,
Чехословакии, Польши, он скрывал под дипломатическим мундиром и отмычку. Ему
принадлежат достаточно откровенные слова: «Хлеб и сырье России нас вполне устроят»...
Он ответит за этот хлеб: на него показывают пальцами миллионы свидетелей — матери,
потерявшие сыновней, вдовы, сироты, вся Россия.
Альфред Розенберг считался у фашистов «специалистом по русским делам». Это теоретик
разбоя, философ грабежа. Вор еще не виданного в истории масштаба, он философствовал:
«Через двадцать или через сто лет сами русские поймут, что Россия должна была стать
жизненным пространством для Германии». Он грабил и оптом, и в розницу. Он вывозил
пшеницу из России, но не брезгал и мелочами, — так, например, он позаботился о том,
чтобы у евреев вырывали золотые зубы «за час или за два до операции» (так называли
фашисты массовые казни). Это соперник Геринга: он тоже обожает произведения
искусства. Он организовал целое воровское предприятие «Эйнзацштаб Розенберга» —
вывозил из захваченных стран книги, полотна, статуи.
Можно продолжить галерею «эстетов»: палач Польши Ганс Франк, лысый и
отвратительный человечек, в свою очередь стащил картину Леонардо да Винчи. Он
говорит: «Я затрудняюсь сказать, сколько стоит эта картина, — я не знаток, да и цены на
такие вещи меняются, но это стоящая вещица...» Франк организовал знаменитые «лагеря
смерти», он истребил миллионы поляков и евреев. Он составил восторженный отчет об
уничтожении варшавского гетто, сообщал, что канализационные трубы, в которых
укрывались спасшиеся, он затопил водой. Он не забывал о барышах: считал, сколько пар
штанов он получил после уничтожения гетто, и добавлял: «Из-под развалин может быть
извлечен металлический лом». Конечно, теперь он валит все на Гиммлера: он, видите ли,
не казнил, он только «переселял» с земли в землю. Он скромен: «Я был только
административным карликом». Этот карлик за день пожирал десятки тысяч людей. На
заседаниях он присутствует в больших дымчатых очках, и только раз я увидел его глаза:
глаза хорька в капкане.
Юлиус Штрейхер похож на старую жабу. На его совести миллионы евреев всех
европейских стран. Он разводит руками: помилуйте, разве он убивал! Он только хотел
переселить евреев в Палестину. А его не поняли... Я — сторонник Герцля и сионист!
Трудно придумать ложь глупее и трудно представить себе физиономию гнуснее. Я хотел
бы забыть эту жабу, когда ее, как Франка, как прочих злодеев, «переселят» в землю.
Вот тупой молодчик Бальдур фон Ширах, бездарный виршеплет и организатор
«гитлерюгенд». Бычья шея, фаянсовые глаза. Он еще недавно говорил: «Мы все смертны,
только Гитлер бессмертен». Теперь он придерживается другого мнения: хочет жить. Он
называл планы фюрера «идеями полубога», теперь он говорит: «Идеи фюрера были порой
идиотическими».
Вот старый мюнхенский полицай Вильгельм Фрик с рыбьими глазами. Он был министром
внутренних дел, и до 1943 года сам Гиммлер подчинялся ему. Вот палач Голландии —
Зейсс-Инкварт, специалист по заложникам. Вот главный торговец рабами, рыжий Заукель.
Вот палач Чехословакии фон Нейрат. Гитлер ему сказал: «Вы человек современный, то
есть хладнокровный, и справитесь с чехами». И что же, фон Нейрат начал хладнокровно
убивать чехов.
Они все были «современными», — не моргая, душили детей. Только время их кончилось,
страшное время. В 1937 году Геринг говорил, что немцы будут воевать «по расписанию»
и закончат захват чужих стран к 1945 году. Он не ошибся в дате; он ошибся в результате:
недаром Красная Армия воевала четыре лютых года, — она изменила немецкое
расписание, и в 1945 году сверхчеловеков взяли за шиворот. Вот они на скамье
подсудимых.
Чувствуешь горячее дыхание истории. Повесят преступников: того требует совесть. Но
осудят не только фашистов — осудят и фашизм. Осудят тех, кто его породил, и тех, кто
хочет его воскресить, — его предтеч и его наследников. Народы слишком много пережили
горя, они не сводят глаз с Нюрнберга. Здесь и старая черногорка, детей которой немцы
сожгли, и друзья Габриеля Пери, и та женщина из Мариуполя, которая говорила мне, что,
когда ее дочку немцы раздели, девочка плакала: «Холодно, дяденька, я не хочу купаться»,
а «дяденька» ее закопал живой, здесь и вдова русского солдата, здесь и дети из Лидице,
здесь все, здесь все мои близкие, все друзья, люди, в ком есть сердце, и все они говорят:
«Уберите с земли фашистов! Уберите из душ, из голов миазмы фашизма. Пусть будут
колосья, и дети, и города, и стихи, и пусть будет жизнь! Смерть смерти!»
НЮРНБЕРГ, 30 ноября 1945 г.
Комментарии
Большинство статей 1941–1944 гг. печатаются по трехтомному изданию: Эренбург И.
Война. Статьи, написанные для зарубежных агентств, печатаются по «Летописи
мужества» (М.: Сов. писатель, 1983). Все иные случаи оговорены в комментариях.
Имена и события комментируются при первом упоминании.
Тексты печатаются с сохранением некоторых особенностей авторской орфографии и
пунктуации.
Обозначения:
БВ — Эренбург И. Бешеные волки. М.; Л: Военмориздат, 1941. 55 с.
В1 — Эренбург И. Война (июнь 1941 — апрель 1942). М.: Гослитиздат, 1942. 384 с.
В2 — Эренбург И. Война (апрель 1942 — март 1943). М.: Гослитиздат, 1943. 348 с.
В3 — Эренбург И. Война (апрель 1943 — март 1944). М.: Гослитиздат, 1944. 416 с.
И — газета «Известия»
КЗ — газета «Красная звезда»
Л — Эренбург И. Летопись мужества. М., 1974. 383 с.
Л2 — Эренбург И. Летопись мужества. 2-е изд., доп. М.: Сов. писатель, 1983. 352 с.
ЛГ — «Литературная газета»
П — газета «Правда»
ИЭ — Илья Эренбург
Под статьями, напечатанными в сборниках «Война», ИЭ проставлял даты их публикаций.
1941
В первый день. Впервые — Новый мир. 1941. № 7–8. Первая статья, написанная ИЭ в
Отечественную войну.
Час настал. Впервые — Труд. 1941. 25 июня. Первая статья ИЭ, напечатанная в
Отечественную войну, перепечатана во многих изданиях. Печатается по: «Труд».
...Чаплин в своем последнем фильме... — «Великий диктатор» (1940); Тур — родина
Бальзака; Адам Мицкевич (1798–1855) — польский поэт; Нансен Фритьоф (1861–1930) —
норвежский исследователь Арктики, лауреат Нобелевской премии мира; Геринг Герман
(1893–1946) — гитлеровский министр авиации; покончил с собой на Нюрнбергском
процессе; Геббельс Йозеф (1897–1945) — глава пропагандистского аппарата гитлеровской
Германии.
Гитлеровская орда. Впервые — КЗ. 1941. 26 июня. Печ. по: БВ. С. 34. ...в Комньене был
поставлен трагический фарс... — Имеется в виду подписание 22 июня 1940 г. Гитлером и
Петэном условий капитуляции Франции в том самом Компьенском лесу, где 11 ноября
1918 г. Германия подписала акт о своем поражении в Первой мировой войне.
Париж под сапогом фашистов. Впервые — И. 1941. 26 июня. Вошла в 8 сборников
военных статей ИЭ. Печ. по: БВ. С. 39. ...»Эта площадь оправдала б каждый город»... —
из стихотворения В. В. Маяковского «Город» (1924–1925); Дорио Жак (1898–1945) —
деятель французской компартии, ставший ярым пособником Гитлера, казнен; Лаваль Пьер
(1883–1945) — премьер-министр Франции в 1930-е гг., в 1942–1944 гг. глава
коллаборационистского правительства Виши, казнен; ..я видел Марну и Верден. —
Французские река Марна и город Верден — места ожесточенных боев в 1914 г., в которых
немцы были разгромлены.
3 июля 1941 года. Впервые по-русски — Вопросы литературы. 1970. № 5. Печ. по: Л. С.
17. Речь Сталина потрясла всех. — С 22 июня 1941 г. Сталин, поверженный в шок тем,
что Гитлер, нарушив пакт о ненападении, его перехитрил, молчал; справившись с собой
через две недели, он выступил по радио 3 июля 1941 г.; его речь поразила слушателей
человечностью и решимостью победить врага.
Спесивые хвастуны из гитлеровской банды. Впервые — КЗ. 1941. 4 июля. Вошла в 3
сборника военных статей ИЭ. Печ. по: БВ. С. 3. Виши — город на юге Франции, где в 1940
г. расположилось правительство коллаборационистов во главе с маршалом Петэном; Де
Голль Шарль (1890–1970) — французский генерал, призвавший Францию к
сопротивлению гитлеровцам и возглавивший движение «Свободная Франция»,
впоследствии премьер-министр и президент Франции.
Бешеные волки. Впервые — КЗ. 1941. 6 июля. Вошла в 8 сборников военных статей ИЭ.
Печ. по: БВ. С. 17. Крупп — семейство металлургических и машиностроительных
магнатов Германии, поддерживавшее Гитлера; Штрассер Отто (1897–1974) —
нацистский преступник, бежал в Америку; Рем Эрнест (1887–1934) — начальник штаба
штурмовых отрядов, расстрелян по приказу Гитлера; Гейне Генрих (1797–1856) —
немецкий поэт; Альфред Розепберг (1893–1946) — идеолог нацизма, министр
оккупированных гитлеровской Германией территорий, казнен по решению
Нюрнбергского трибунала; Бирон Эрнст Иоганн (1690–1772) — граф, фаворит
императрицы Анны Иоанновны, в 1740 г. осужден и сослан; Миних Бурхард Кристоф
(1683–1767) — граф, генерал-фельдмаршал России, в 1742 г. сослан; Гиммлер Генрих
(1900–1945) — с 1929 г. рейхсфюрер СС, с 1936 г. шеф гестапо; Риббентроп Иоахим фон
(1893–1946) — министр иностранных дел гитлеровской Германии, повешен по решению
Нюрнбергского трибунала.
Людоед. Впервые — И. 1941. 6 июля. Вошла в 4 сборника военных статей ИЭ. Печ. по:
БВ. С. 24. Рафаэль Санти (1483–1520) — итальянский художник.
Трусливый вояка Бенито Муссолини. Впервые — И. 1941. 9 июля. Вошла в 4 сборника
военных статей ИЭ. В В1 под названием «Бенито Муссолини». Бенито Муссолини (1883–
1945) — фашистский диктатор Италии, казнен; Маттеоти Джакомо (1885–1924) —
итальянский социалист, антифашист, убит; Цезарь Гай Юлий (102 или 100–44 до н. э.) —
римский полководец, диктатор; Черчилль Уинстон (1874–1965) — премьер-министр
Великобритании во время Второй мировой войны.
Бедные музыканты. Впервые — КЗ. 1941. 9 июля. Печ. по: БВ. С. 32. Антонеску Йон
(1882–1946) — военно-фашистский диктатор Румынии.
Бастилия будет взята. Впервые — И. 1941. 13 июля. В В1 — под названием «14 июля».
Жемапп и Вальми — селения в Бельгии и Франции, где в 1792 г. французские войска
разбили австро-прусских интервентов; Абец (Абетц) Отто (1903–1958) — гитлеровский
резидент в Париже; Дарлан Жан Луи (1881–1942) — французский адмирал, вступивший в
соглашение с союзниками, убит французским националистом; Гюго Виктор (1802–
1885) — французский писатель.
Дневник немецкого унтер- офицера. Впервые — КЗ. 1941. 16 июля. Ромен Роллан
(1866–1944) — французский писатель.
17 июля 1941 года (Москва в эти дни). Впервые по-русски — Л. С. 19.
Коричневая вошь. Впервые — КЗ. 1941. 18 июля. Вошла в 4 сборника военных статей
ИЭ.
Презрение к смерти. Впервые — КЗ. 1941. 20 июля. Вошла в 4 сборника военных статей
ИЭ.
Коалиция свободы. Впервые — ЛГ. 1941. 20 июля. Плутарх (ок. 45 — ок. 127) —
древнегреческий писатель и историк; Тисо Йозеф (1887–1947) — лидер словацких
фашистов, президент Словацкого государства в 1939–1945 гг., казнен; Рюти Ристо (1889–
1956) — президент Финляндии в 1940–1944 гг.; ...землетрясения в Мессине... — Город и
порт Мессина на острове Сицилия (Италия) был разрушен землетрясением в 1908 г.;
...полярную экспедицию итальянцев... — имеется в виду экспедиция к Северному полюсу
на дирижабле «Италия» под руководством Умберто Нобиле (1928); Шостакович Дмитрий
Дмитриевич (1906–1975) — композитор; посвятил теме войны и победы Седьмую,
Восьмую и Девятую симфонии; его Седьмая симфония впоследствии стала называться
Ленинградской; Кукучин Мартин (1860–1928) — словацкий писатель; «будители» —
деятели словацкого национального движения (XVII — XIX в.).
Фабрика убийц. Впервые — П. 1941.4 авг. Вошла в 9 сборников военных статей ИЭ, в
коллективный сборник советских писателей «Мы не простим. Слово ненависти к
гитлеровским убийцам» (М., 1941). Эйнштейн Альберт (1879–1955) — немецкий физиктеоретик, нобелевский лауреат; Маркс Карл (1818–1883) — немецкий политэконом,
создатель научного коммунизма.
6 августа 1941 года. Впервые по-русски — Л. С. 38. Громадин Михаил Степанович
(1899–1962) — генерал-полковник, летом 1941 г. — помощник командующего войсками
Московского военного округа по ПВО, затем — командующий войсками ПВО СССР.
Бескорыстные взломщики. Впервые — П. 1941. 8 авг. Вошла в 4 сборника военных
статей ИЭ. Браухич Вальтер фон (1881–1948) — гитлеровский генерал-фельдмаршал.
Еще одного. Впервые — П. 1941. 17 авг.
24 августа 1941 года. Из выступления на митинге представителей еврейского народа
(Москва, 24 августа 1941). Впервые — П. 1941. 25 авг. В тот же день передано на США.
Впервые печатается по рукописи книги «Закал России» (собрание составителя). Михоэлс
Соломон Михайлович (1890–1948) — еврейский актер, руководитель Государственного
еврейского театра; Капица Петр Леонидович (1894–1984) — физик, много лет работавший
в Англии; Эйзенштейн Сергей Михайлович (1898–1948) — кинорежиссер; «Не могу
молчать» — статья Л. Толстого против смертной казни (1908); ...мать мою звали Ханой.
— Хана Берковна (Анна Борисовна) Эренбург, урожденная Аринштейн (1857–1918);
Бергсон Анри (1859–1941) — французский философ, нобелевский лауреат по литературе;
Тувим Юлиан (1894–1953) — польский поэт; Шагал Марк (1887–1985) — живописец и
график; Пастернак Борис Леонидович (1890–1960) — поэт, переводчик, прозаик.
Мы не забудем! Впервые — КЗ. 1941. 27 авг. Готовились к юбилею Лермонтова. — 27
июля 1941 г. исполнялось столетие со дня гибели поэта, которое предполагалось широко
отметить.
На запятках. Впервые — П. 1941.28 авг. Вошла в 3 сборника военных статей ИЭ. Хорти
Миклош (1868–1957) — фашистский диктатор Венгрии; Павелич Анте (1889–1959) —
лидер хорватской фашистской организации усташей, в 1941–1945 гг. глава независимого
Государства Хорватия; Капоретто — селение на севере Италии, где осенью 1917 г.
австро-германские войска разгромили две итальянские армии; сигуранца — румынская
госбезопасность; Гарибальди Джузеппе (1807–1882) — народный герой Италии, участник
освободительных войн против Австрии; Кошут Лайош (1802–1894) — организатор
венгерской революции 1848–1849 гг.; Петефи Шандор (1823–1849) — венгерский поэт,
революционер; Маниу Юлиу (1873–1955) — премьер-министр Румынии в 1928–1932 гг.,
арестован в 1947 г.; словацкие писатели: Урбан Мило (1904–1982), Илемницкий Петер
(1901–1949) и Новомеский Лацо (1904–1976).
28 августа 1941 года. Впервые по-русски — Л. С. 40.
Ложь. Впервые — КЗ. 1941.29 авг. Байрон Джордж Ноэл Гордон (1788–1824) —
английский поэт; Шелли Перси Биш( 1797–1822) — английский поэт; Шекспир Уильям
(1564–1616) — английский поэт и драматург; Коперник Николай (1473–1543) — польский
астроном, создатель гелиоцентрической системы мира; Кирилл и Мефодий — братья,
создатели славянской письменности в IX в.
Война нервов. Впервые — КЗ. 1941. 4 сент. ...я был на Западном фронте. — В 1915–1917
гг. ИЭ был корреспондентом русских газет на франко-германском фронте.
Василиск. Впервые — КЗ. 1941. 19 сент. Вошла в 4 сборника военных статей ИЭ. Кант
Иммануил (1724–1804) — немецкий философ; Гете Иоганн Вольфганг (1749–1832) —
немецкий поэт, мыслитель; Хорст Вессель (убит в 1930 г.) — нацистский герой; Ковентри
— английский город, разрушенный гитлеровской авиацией; Плиний Старший (23–79) —
римский писатель и ученый, автор «Естественной истории».
Пауки в банке. Впервые — КЗ. 1941. 20 сент.
23 сентября 1941 года. Печатается впервые (по рукописи книги «Закал России»).
Академик Батов Александр Александрович (1870–1946) — металлург и металловед.
Жизнь и смерть. Впервые — КЗ. 1941.23 сент. Вошла в 3 сборника военных статей ИЭ.
Гудериан Хайнц Вильгельм (1888–1954) — гитлеровский генерал-полковник,
командующий танковой армией.
Каннибалы с погонами. Впервые — КЗ. 1941. 24 сент.
25 сентября 1941 года. Впервые по-русски (с неточной датой) — Л. С. 46.
Пожаловал барин... Впервые — КЗ. 1941. 26 сент.
Киев. Впервые — КЗ. 1941.27 сент. Киев был оставлен Красной Армией 19 сентября 1941
г., сообщили об этом 22 сентября, но комментарии запретили; эта статья ИЭ была первым
в СССР откликом на падение Киева. Ярослав Мудрый (ок. 978–1054) — великий князь
киевский; ...мы помним героев Киевского арсенала... — Имеются в виду участники
восстания против Центральной рады (январь 1918), центр восстания находился на заводе
«Арсенал».
(Советским детям). Впервые — в виде листовок, которые разбрасывались над
оккупированными территориями; напечатано в сборнике «Советским детям» (М., 1941;
подписан в печать 23 декабря 1941). Я был у них в Берлине во время войны. — ИЭ с
остановкой проезжал Германию по пути из Парижа в Москву в июле 1940 г.
Де Голль. Впервые — П. 1941. 9 окт. Перепечатана многими местными газетами,
включалась в сборники военных статей ИЭ. Петэн Анри Филипп (1856–1951) — маршал
Франции; линия Мажино — система французских пограничных укреплений, названа по
имени военного министра Франции Анри Мажино (1877–1932); Катру Жорж Альбер
(1877–1969) — французский генерал, посол в СССР в 1945–1948 гг.;... сказало букве «V»..,
— первая буква имени Виктории, мифологической богини победы.
В суровый час. Впервые — КЗ. 1941. 10 окт. Гау (от нем. Gau) — область, край.
10 октября 1941 года. Впервые по-русски — Юность. 1971. № 6. Ронсар Пьер де (1524–
1585) — французский поэт; «Москва... как много в этом звуке...» — из 7-й главы «Евгения
Онегина».
Выстоять! Впервые — КЗ. 1941. 12 окт. В окт. 1941 г. перепечатана не менее чем
двадцатью местными газетами, вошла в 10 сборников военных статей ИЭ. Одна из самых
знаменитых статей ИЭ, которой был нарушен запрет на освещение в печати трагического
положения дел под Москвой в октябре 1941 г. Менделеев Дмитрий Иванович (1834–
1907) — химик; Павлов Иван Петрович (1849–1936) — физиолог, нобелевский лауреат;
Вотан — бог войны в древнегерманской мифологии; Руставели Шота — грузинский поэт
XII в.
25 октября 1941 года. Впервые по-русски — Л. С. 63. Марке Альбер (1875–1947) —
французский художник; Уэллс Герберт (1866–1946) — английский писатель-фантаст.
Мы выстоим! Впервые — КЗ. 1941. 28 окт. Написана в Куйбышеве, где ИЭ находился до
декабря 1941 г. Вошла в 6 сборников военных статей ИЭ.
1 ноября 1941 года. Впервые по-русски — Л. С. 67.
Испытание. Впервые — КЗ. 1941. 4 нояб. Вошла в 7 сборников военных статей ИЭ.
...Антонеску гарцует по улицам Одессы, — 16 октября 1941 г. Одесса была оккупирована
немецкими и румынскими войсками и включена в состав румынского генералгубернаторства «Транснистрия».
Нет тыла. Впервые — Волжская коммуна (Куйбышев). 1941. 4 нояб. Вошла в 3 сборника
военных статей ИЭ.
Чехословакам. Впервые по-русски — В1. С. 256. Веселились словаки под вехами
Братиславы... — В Братиславе каждый винодел имел право одну неделю в году торговать
своим вином в розлив, и тогда над дверями он вывешивал «веху» (сухую ветку); Яношик
Юрий (1688–1713) — легендарный участник освободительной войны Словакии против
Габсбургов.
Любовь и ненависть. Впервые — КЗ. 1941. 7 нояб. Перепечатывалась в местных газетах,
входила в сборники военных статей ИЭ. Мы приветствуем чехов. Они первые узнали всю
меру горя. — В октябре 1938 г. Германия отторгла от Чехословакии Судетскую область, а
в марте 1939 г. оккупировала всю страну; Венгры ответят за Днепропетровск. —
Днепропетровск был взят 25 августа 1941 г. немецкими и венгерскими войсками.
Им холодно. Впервые — КЗ. 1941. 11 нояб.
12 ноября 1941 года. По-русски печатается впервые (подлинник: авторская рукопись из
неизданной книги «Закал России» — собрание составителя). Навуходоносор (605–562 до
н. э.) — вавилонский царь, в 588 г. захватил и разрушил Иерусалим, уничтожив
Иудейское царство; Крейзер Яков Григорьевич (1905–1969) — командовал армиями,
Герой Советского Союза (1941), генерал армии.
Обер-могилыцик. Впервые — КЗ. 1941. 18 нояб. Квислинг Видкун (1887–1945) — лидер
фашистской партии в Норвегии, казнен; Гесс Рудольф (1894–1987) — заместитель
Гитлера по партии, в 1940 г. прилетел в Англию с предложением мира и был
интернирован; Питт Уильям Младший (1759–1806) — премьер-министр
Великобритании, организатор коалиции против наполеоновской Франции.
Фронт народов. Впервые — КЗ. 1941. 20 нояб.
Мы им припомним! Впервые — КЗ. 1941. 25 нояб. Вошла в 3 сборника военных статей
ИЭ.
Ночь маршала Петэна. Впервые — КЗ. 1941. 28 нояб. Бок Федор фон (1880–1945) —
гитлеровский генерал-фельдмаршал.
После Ростова. Впервые — КЗ. 1941. 2 дек. Вошла в 3 сборника военных статей ИЭ.
Клейст Эвальд фон (1881–1954) — генерал-фельдмаршал, командовал танковой армией
на советско-германском фронте.
Ответ Риббентропу. Впервые — КЗ. 1941. 3 дек. Вошла в 5 сборников военных статей
ИЭ. Рузвельт Франклин Делано (1882–1945) — 32-й президент США; Дарвин Чарлз
(1809–1882) — английский естествоиспытатель; Лей Роберт (покончил с собой до
Нюрнбергского процесса) — руководитель гитлеровского «Народного фронта»; Пастер
Луи (1822–1895) — французский микробиолог.
Черная душа. Впервые — КЗ. 1941. 5 дек. Вошла в 3 сборника военных статей ИЭ.
Людендорф Эрих (1865–1937) — немецкий генерал, в 1916–1918 гг. руководил
вооруженными силами Германии, в 1923 г. вместе с Гитлером организовал мюнхенский
путч; Зубатов Сергей Васильевич (1864–1917) — жандармский полковник, создатель
системы полицейского сыска, инициатор «зубатовщины» — политики полицейского
социализма.
Русская музыка. Впервые — КЗ. 1941. 7 дек.
Ледяные слезы. Впервые — КЗ. 1941. 9 дек. Вошла в 3 сборника военных статей ИЭ.
Вторая война. Впервые — КЗ. 1941. 10 дек. Вошла в 3 сборника военных статей ИЭ.
Свидетели. Впервые — КЗ. 1941. 13 дек. Вошла в 3 сборника военных статей ИЭ.
Живые тени. Впервые — КЗ. 1941. 14 дек. Вошла в 3 сборника военных статей ИЭ.
Вольтер (Мари Франсуа Аруэ; 1694–1778) — французский писатель, философ; Жан Жак
Руссо (1712–1778) — французский писатель, мыслитель; Шопен Фридерик (1810–1849) —
польский композитор и пианист.
Близится час. Впервые — КЗ. 1941. 20 дек. Вошла в 5 сборников военных статей ИЭ.
Рунштедт Герд фон (1875–1953) — немецкий генерал-фельдмаршал, командовал группой
армий во Франции.
Руки коротки. Впервые — КЗ. 1941. 21 дек. Вошла в 3 сборника военных статей ИЭ.
Солнцеворот. Впервые — КЗ. 1941.23 дек. Вошла в 7 сборников военных статей ИЭ. ...в
летнее утро сказал нам суровые и правдивые слова... — Имеется в виду речь Сталина по
радио 3 июля 1941 г.; ...7 ноября приподнял нас своим мужеством и своей волей... —
Имеется в виду, что Сталин не уехал из Москвы и провел в ней военный парад.
Немецкое рождество. Написана для публикации 25 дек. 1941 г., но напечатана только 3
янв. 1942 г. в И. под названием «Новогодняя ночь». Вошла в 3 сборника ИЭ под
авторским названием. Ирод (ок. 73–4 до н. э.) — царь Иудеи, синоним злодея.
1942
С Новым годом! Впервые — КЗ. 1942. 1 янв. Вошла в 3 сборника военных статей ИЭ.
Когда волк начинает блеять... Впервые — КЗ. 1942. 6 янв. Вошла в 3 сборника военных
статей ИЭ. Берхтесгаден — личная резиденция А. Гитлера в Баварских Альпах.
Весна в январе. Впервые — КЗ. 1942. 14 янв. Вошла в 4 сборника военных статей ИЭ.
Статья написана по впечатлениям поездки на фронт в начале января 1942 г. Голубев
Константин Дмитриевич (1896–1956) — генерал-майор, командующий 46-й армией,
участвовавшей в боях за Москву; Марфа-посадница — вдова новгородского посадника И.
А. Борецкого, возглавила борьбу новгородцев против Ивана III, за независимость
Новгорода.
Преступление и наказание. Впервые — КЗ. 1942. 20 янв.
Можайск взят. Впервые — КЗ. 1942. 21 янв. Первая статья после поездки ИЭ в Бородино.
Говоров Леонид Александрович (1897–1955) — маршал Советского Союза, в январе 1942
г. — генерал-лейтенант, командующий армией; линия Маннергейма — система финских
укреплений на Карельском перешейке, сооруженная в 1927–1939 гг. и названная по имени
маршала Карла Густава Маннергейма (1867–1951), главнокомандующего финской армией.
Второй день Бородина. Впервые — КЗ. 1942. 24 янв. Вошла в 3 сборника военных статей
ИЭ. «Недаром помнит вся Россия...» — строка из стихотворения Лермонтова «Бородино».
Великое одичание. Впервые — И. 1942.29 янв. Вошла в 3 сборника военных статей ИЭ.
Шиллер Фридрих (1759–1805) — немецкий поэт, драматург; ...гогенцоллерновской
Германии. — Так называлась Германия до 1918 г., когда ею правил император; Ницше
Фридрих (1844–1900) — немецкий философ и писатель, создавший культ сверхчеловека.
Нет! Впервые — КЗ. 1942. 20 февр.
2 марта 1942 года. Написана для агентства Юнайтед Пресс; беловой автограф — в
рукописи неизданной книги «Закал России» (собрание составителя); по-русски печатается
впервые.
16 марта 1942 года (О Кнуте Гамсуне). Впервые — Л. С. 90. Кнут Гамсун (1859–
1952) — норвежский писатель, нобелевский лауреат, осужден за сотрудничество с
гитлеровцами; Томас Манн (1875–1955) — немецкий писатель, нобелевский лауреат;
Генрих Манн (1871–1950) — немецкий писатель; Стефан Цвейг (1881–1942) —
австрийский писатель; Мачадо Антонио (1875–1939) — испанский поэт; Перрен Жан
Батист (1870–1942) — французский физик, нобелевский лауреат.
6 апреля 1942 года. Впервые по-русски — Л. С. 96. Ибсен Генрик (1828–1906) —
норвежский драматург; Метерлинк Морис (1862–1949) — бельгийский драматург;
Симонов Константин Михайлович (1915–1979) — писатель и военный корреспондент;
Стендаль (Бейль Анри Мари; 1783–1842) — французский писатель; Киплинг Редьярд
(1865–1936) — английский писатель; Чосер Джефри (1340? — 1400) — английский поэт;
Мопассан Ги де (1850–1893) — французский писатель; Гашек Ярослав (1883–1923) —
чешский писатель; Колдуэлл Эрскин (1903–1987) — американский писатель, бывший в
Москве летом 1941 г.; Брехт Бертольт (1898–1956) — немецкий поэт и драматург.
Бойцам Брянского фронта. Впервые — газета Брянского фронта «На разгром врага»
(1942. 8 апр.).
20 апреля 1942 года. Впервые по-русски — Вопросы литературы. 1970. № 5. Написана
для американского агентства Юнайтед Пресс. Печ. по: Л. С. 110. Томми — английские
солдаты; Дюнкерк — французский город, порт; в 1940 г. блокированные немцами англофранцузские войска вынуждены были эвакуироваться оттуда за пределы континентальной
Европы; RAF (от англ. Royal Air Force) — английские военно-воздушные силы;
«матильды» — английские танки, поставлявшиеся Великобританией в СССР во время
войны.
Лоскутная армия. Впервые — КЗ. 1942. 22 апр.
Оправдание ненависти. Впервые — П. 1942. 26 мая. Соня, Груня — персонажи романов
Достоевского «Преступление и наказание» и «Братья Карамазовы»; ...в клинском
погроме... — Во время оккупации Клина гитлеровцы разрушили дом-музей П. И.
Чайковского.
По дорогам войны. Впервые — В2. С. 169. Генерал-лейтенант Рокоссовский Константин
Константинович (1896–1968) — с 1944 г. маршал Советского Союза.
О патриотизме. Впервые — П. 1942.14 июня. Сервантес Сааведра Мигель де (1547–
1616) — испанский писатель; Рильке Райнер Мария (1875–1926) — австрийский поэт;
Диккенс Чарлз (1812–1870) — английский писатель; Шенье Андре Мари (1762–1794) —
французский поэт; Герцен Александр Иванович (1812 — 1870) — писатель, мыслитель,
революционер; Белинский Виссарион Григорьевич (1811–1848) — критик; Гегель Георг
Вильгельм Фридрих (1770–1831) — немецкий философ; Иванов Александр Андреевич
(1806–1858) — живописец, работавший в Риме; Мечников Илья Ильич (1845–1916) —
биолог; Лобачевский Николай Иванович (1792–1856) — математик; Суворов Александр
Васильевич (1730–1800) — генералиссимус; ...мы не забыли и Гюго. — Имеется в виду
роман французского писателя Виктора Гюго (1802–1885) «Собор Парижской
Богоматери»; ...»Я хотел бы жить и умереть в Париже...» — строки из стихотворения
Маяковского «Прощанье» (1924–1925); ..мы не забыли и Гюго. — Имеется в виду роман
«Собор Парижской богоматери»; Петрарка Франческо (1304–1374) — итальянский поэт.
21 июня 1942 года. Впервые по-русски — Л. С. 122. Гастелло Николай Францевич (1908–
1941) — капитан, 26 июня 1941 г. направил свой горящий самолет на колонну немецких
танков.
Крепость России. Впервые — «На страже Родины» (газета Ленинградского фронта).
1942. 22 июня. Печ. по: Эренбург И. Ленинграду. Л.: Военгиз. 1943. С. 10.
«Каштанка». Впервые — КЗ. 1942. 25 июня.
Севастополь. Впервые — КЗ. 1942. 30 июня.
Писатель-боец. Впервые — КЗ. 1942. 5 июля. Петров Евгений Петрович (1903–1942) —
погиб 2 июля, возвращаясь из Севастополя, когда самолет, на котором он летел, врезался в
гору. Ильф Илья Арнольдович (1897–1937) — умер от туберкулеза. Ильфу и Петрову
посвящена 2-я глава в 4-й книге мемуаров Эренбурга «Люди, годы, жизнь».
Отобьем! Впервые — КЗ. 1942. 8 июля. Перепечатана в сорока местных и армейских
газетах, вышла отдельной брошюрой в Сталинграде. Седан — город, около которого в
1870 г. Пруссия нанесла поражение армии Франции.
Отечество в опасности. Впервые — КЗ. 1942. 14 июля. Перепечатана рядом местных и
военных газет. Сталин сказал советскому народу... — в выступлении по радио 3 июля
1941 г.
Трудный путь. Впервые — КЗ. 1942. 16 июля. Как и три следующие статьи, была
перепечатана рядом местных газет. Роммель Эрвин (1891–1944) — генерал-фельдмаршал,
командовал гитлеровскими войсками в Северной Африке.
Сильнее смерти. Впервые — КЗ. 1942. 18 июля. Вошла в 3 сборника военных статей ИЭ.
...статья «Июнь»... — напечатана в КЗ 21 июня 1942 г.
Убей. Впервые — КЗ. 1942. 24 июля. Перепечатана во многих местных и военных газетах,
вошла в 3 сборника военных статей ИЭ.
Судьба России. Впервые — КЗ. 1942.28 июля. Вошла в 3 сборника военных статей ИЭ.
Проклятое семя. Впервые — КЗ. 1942. 2 авг. Вот страница, написанная мной в 1916
году... — см. главу «Жестокость и милосердие» в книге: Эренбург И. Лик войны. М., 1928.
С. 57–58.
Стой и победи! Впервые — КЗ. 1942. 8 авг. Вошла в 3 сборника военных статей ИЭ.
О морали. Впервые — В2. С. 120–122 (датирована 13 авг. 1942). ...книги, проникнутые
гневом или скорбью... — Имеются в виду книги «Огонь» Анри Барбюса (1873–1935), «На
Западном фронте без перемен» Эриха Марии Ремарка (1898–1970), «Смерть героя»
Ричарда Олдингтона (1892–1962) и «Прощай, оружие» Эрнеста Хемингуэя (1899–1961);
Десять лет спустя Хемингуэй прославил оружие... — Речь идет о романе «По ком звонит
колокол»; Лидице — шахтерский поселок в Чехословакии, уничтоженный в 1942 г.
гитлеровцами.
Россия. Впервые — КЗ. 1942. 14 авг. Вошла в 3 сборника военных статей ИЭ.
Эрнест Хемингуэй. Впервые — В2. С. 112–120 (датирована 16 авг. 1942; напечатана
почти год спустя, так как была отвергнута А. А. Фадеевым из-за неприятия романа «По
ком звонит колокол», который в СССР был издан только в 1968 г.; пространная цитата из
романа в статье — элемент той борьбы за его издание в СССР, которую ИЭ вел до самой
своей смерти). No pasaran — они не пройдут (исп. ); Франко Баамонде Франсиско (1892–
1975) — фашистский диктатор Испании; Ренн Людвиг (1889–1979) — немецкий писатель;
Жионо Жан (1895–1970) — французский писатель, коллаборационист; ...хрупкую девушку
«Таню». — Имеется в виду Зоя Космодемьянская.
Ненависть и презрение. Впервые — КЗ. 1942. 28 авг. Вышла отдельным изданием, вошла
в 3 сборника военных статей ИЭ.
Сталинград. Впервые — КЗ. 1942. 6 сент.
8 сентября 1942 года. Впервые по-русски — Л. С. 156. Карл XII (1682–1718) — король
Швеции, проигравший Полтавскую битву в 1709 г.; бидермайер — стилевое направление
в немецком и австрийском искусстве первой половины XIX века; Бебель Август (1840–
1913) — лидер германской социал-демократической партии; Либкнехт Вильгельм (1826–
1900) — один из основателей германской социал-демократической партии; Десять лет
тому назад я описывал шведские поезда... — в очерках «Север», вошедших в книгу «Виза
времени»; «Приняв технику, Швеция...» — из очерков «Север» (см.: Эренбург И. Собр.
соч.: В 8 т. Т. 4. М., 1991. С. 186–187); Дален Густав (1869–1937) — шведский инженер,
изобрел автомат для зажигания и гашения маяков, нобелевский лауреат, ослеп от взрыва.
Бить и бить! Впервые — КЗ. 1942. 10 сент.
15 сентября 1942 года (Письмо чилийскому поэту Пабло Неруде). Впервые порусски — Вопросы литературы. 1981. №2. Подлинник — ГАРФ. Ф. 8581. Оп. 1. Д. 47. Л.
194–196. Печ. по: Л2. С. 161. Пабло Неруда (1904–1973) — чилийский поэт, живший в то
время в Мексике; свой патетический ответ ИЭ (см.: Неруда П. О поэзии и жизни. М., 1974.
С. 168–170) он зачитывал на митингах солидарности с СССР; Вы написали о страшном
кровавом блюде Альмерии. — Имеется в виду стихотворение Неруды «Альмерия» из его
книги «Испания в сердце» (в переводе ИЭ см. в: Тень деревьев: Стихи зарубежных поэтов
в переводе Ильи Эренбурга. М., 1969. С. 212); 18 июля 1936 — дата начала мятежа Франко
в Испании; 14 июня 1940 — дата вступления гитлеровцев в Париж; Хираль Пирейра Хосе
(1879–1962) — в июле — сентябре 1936 г. премьер-министр, в 1937–1938 гг. — министр
иностранных дел Испанской республики; Асанья Диас Мануэль (1880–1940) — президент
Испании в 1936–1939 гг.; Леонардо да Винчи (1458–1519) — итальянский художник;
Мессершмитт Вилли (1898–1978) — немецкий авиаконструктор и промышленник;
испанские классики: Франсиско Кеведо -и-Вильегас (1580–1645), Луис де Гонгора-иАргое (1561–1627); испанский поэт Лорка Федерико Гарсия (1898–1936); Рубен Дарио
(1868–1916) — никарагуанский поэт; «drole de guerre» — странная война (фр.).
17 сентября 1942 года. Впервые по-русски — Юность. 1971. № 6. Печ. по: Л. С. 164.
«Мюнхен — катастрофа...» — имеются в виду соглашения, подписанные с Гитлером в
1938 г. в Мюнхене Англией и Францией и уступавшие Германии Чехословакию за
обещание мира.
Русский Антей. Впервые — КЗ. 1942.20 сент. Вошла в 3 сборника военных статей ИЭ.
Ожесточение. Впервые — КЗ. 1942. 8 окт. Вошла в 3 сборника военных статей ИЭ.
Модель Вальтер (1891–1945) — гитлеровский генерал-фельдмаршал, покончил
самоубийством; Чанчибадзе Порфирий Георгиевич (1901–1950) — с 1945 г. генералполковник; «Нет у верности другого языка...» — из стихотворения ИЭ «Альбасете, тише!
Альмаден молчи!..» (1939); Стоу Леланд (1899–1994) — американский журналист.
Немец. Впервые — КЗ. 1942. 11 окт. Перепечатана в десятках местных и военных газет,
вошла в 11 сборников военных статей ИЭ.
Высокое дело. Впервые — П. 1942.16 окт. Т. И. Тришкин написал ИЭ 16 декабря 1942 г.:
«Илья Эренбург, ваша статья была в Правде «Высокое дело». Я был очень доволен и рад.
После этого я получил письмо от жены. Жена мне писала большое тебе спасибо Тима,
после этой статьи мне сразу дали продуктовые карточки и кои что помогли, а этих
барсуков сразу сняли с работы и отдали под суд». (РГАЛИ. Ф. 1204. Оп. 2. Ед. хр. 2548. Л.
95; орфография письма сохранена).
Казахи. Впервые — КЗ. 1942.18 окт. Перепечатана многими газетами Казахстана. ...над
двадцатью восемью героями, защищавшими Москву. — Имеются в виду легендарные 28
панфиловцев (воинов 316-й дивизии генерала И. В. Панфилова), пытавшиеся остановить
немецкие танки на подступах к Москве в октябре — ноябре 1941 г.; Амангельды Иманов
(1873–1919) — один из организаторов советской власти в Казахстане.
Узбеки. Впервые — КЗ. 1942. 20 окт.
Евреи. Впервые — КЗ. 1942.1 нояб. Паперник Лейзер (Лазарь) Хаймович (1918–1942) —
Герой Советского Союза.
Кавказ. Впервые — КЗ. 1942. 5 нояб. Перепечатана в ряде местных газет; вышла
отдельным изданием в Ереване. Сулейман Стальский (1869–1937) — лезгинский поэташуг; Аветик Исаакян (1875–1957) — армянский поэт; Леселидзе Константин Николаевич
(1903–1944) — генерал-полковник, Герой Советского Союза; Гахокидзе Михаил
Леванович (1909–1972) — Герой Советского Союза; Фридрих Шмидт — см. статью
«Немец».
Свет в блиндаже. Впервые — КЗ. 1942. 10 нояб. Статья вызвала массу откликов
фронтовиков. Эдем — синоним рая; «Если завтра война» — песня композитора Дм.
Покрасса из одноименного кинофильма (1938).
Значение России. Впервые — П. 1942. 12 нояб. Статья написана к 25-летию Октябрьской
революции. Брусилов Алексей Алексеевич (1853–1926) — генерал от кавалерии; в 1916 г.
провел успешное наступление на Юго-Западном фронте; ...изображение Александра
Невского. — Имеется в виду учрежденный 29 июля 1942 г, орден Александра Невского
(Александр Невский (1220–1263) — великий князь владимирский, победивший немецких
рыцарей в 1242 г.); Минин Кузьма (? — 1616) — организатор народного ополчения в 1612
г.; генерал Родимцев Александр Ильич (1905–1977) — командир 13-й стрелковой
гвардейской дивизии, дважды Герой Советского Союза, генерал-полковник; «О край
родной! Такого ополченья...» — последняя строфа стихотворения Ф. И. Тютчева
«Ужасный сон отяготел над нами...» (1863), написанного по случаю демарша Австрии,
Англии и Франции в связи с польским восстанием.
Наступление продолжается. Впервые — КЗ. 1942. 27 нояб. Перепечатана в 20 местных и
военных газетах.
Ответ Франции. Впервые — КЗ и П. 1942.28 нояб. ...взрывы в Тулоне... — Французские
моряки взорвали в Тулоне свои военные корабли, чтобы их не захватили гитлеровцы;
...юный офицер республиканской армии написал бессмертную «Марсельезу». — Имеется в
виду Руже де Лиль Клод Жозеф (1760–1836) — военный инженер, поэт и композитор;
Клебер Жан Батист (1753–1800) — французский генерал.
29 декабря 1942 года. Впервые по-русски — Л. С. 198. Когда я писал в августе... — см.,
например, корреспонденцию ИЭ от 28 июля 1942 г. в Л2, с. 142–146; ...ведьмы Брокена...
— По немецким народным поверьям, в ночь на 1 мая (Вальпургиева ночь) на вершине
Брокен в горах Гарца происходит великий шабаш ведьм; Попытка Гитлера прорваться
от Котельникова на выручку своим... — Речь идет о контрнаступлении немцев в декабре
1942 г. вдоль железной дороги Котельниковский — Сталинград с целью деблокировать
окруженную под Сталинградом группировку.
1943
Когда часы пробьют двенадцать... Впервые — армейская газета «Сын Родины» (1943. 1
янв.). Печ. по первой публикации.
На пороге. Впервые — КЗ. 1943. 1 янв.
Французы. Впервые — КЗ. 1943. 6 янв. «Нормандия» (впоследствии «Нормандия —
Неман») — истребительный авиационный полк «Сражающейся Франции», действовавший
на советско-германском фронте. Бош — французское прозвище немца; Дюран Альбер
(погиб в 1943 г.) — младший лейтенант полка «Нормандия — Неман».
14 января 1943 года. Впервые по-русски — Л. С. 205. Ганс Фриче — глава гитлеровской
радиослужбы, осужден в Нюрнберге; генерал Жуков Георгий Константинович (1896–
1974) — с 1943 г. маршал Советского Союза; генерал Еременко Андрей Иванович (1892–
1970) — с 1955 г. маршал Советского Союза; Почему бы им не напомнить о 1918-м? —
год капитуляции Германии в Первой мировой войне.
Облава. Впервые — КЗ. 1943. 17 янв. Паулюс Фридрих фон (1890–1957) — гитлеровский
генерал-фельдмаршал, капитулировавший после окружения в Сталинграде его армии.
28 января 1943 года. Впервые — Новое время. 1985. № 19. С. 28–29. Написана для
шведской печати.
Эпилог. Впервые — КЗ. 1943. 3 фев. Перепечатана более чем двадцатью местными и
военными газетами.
Тебя ждет победа. Впервые — красноармейская газета «Небо Родины» (1943. 26 февр.).
Печ. по первой публикации.
«Новый порядок» в Курске. Впервые — КЗ. 1943.26 и 27 февр. Перепечатана многими
местными и военными газетами; в 1943–1944гг. вышла шестью отдельными изданиями.
Черняховский Иван Данилович (1906–1945) — генерал армии с 1944 г., дважды Герой
Советского Союза (1943, 1944), командующий 60-й армией.
Верность. Впервые — П. 1943. 5 марта.
Последняя ночь. Впервые — КЗ. 1943. 10 марта.
18 марта 1943 года. Впервые по-русски — Л. С. 226. Франсуа Килиси — издатель
французской газеты «Марсейез»; ...»я обвиняю» Эмиля Золя... — имеется в виду
знаменитая статья французского писателя Э. Золя (1840–1902) в защиту невинно
осужденного А. Дрейфуса; Шотан Камиль (1885–1963) — премьер-министр Франции в
1930-е гг.; Бекон-ле-Брюер — ветчина по-брюерски (франц.), здесь в смысле — страна
гастрономии; Франтиреры — военная организация движения Сопротивления на юге
Франции в 1940–1943 гг.
6 апреля 1943 года (Судьба Европы). Впервые по-русски — Л. С. 244. София — имеется
в виду Софийский собор в Киеве; Андрей Рублев (ок. 1360 — ок. 1430) — иконописец;
Дмитрий Донской (1350–1389) — великий князь московский, разбивший в 1380 г. татаромонголов; Чимабуэ (Ченни ди Пеппо; ок. 1240 — ок. 1302) — итальянский живописец;
Джотто ди Бондоне (1266–1337) — итальянский живописец; Рудин — герой
одноименного романа И. С. Тургенева; «Фраии» — сочинение норвежского исследователя
Арктики Фритьофа Нансена об экспедиции на одноименном судне; Пуанкаре Жюль Анри
(1854–1912) — французский математик; Голсуорси Джон (1867–1933) — английский
писатель, нобелевский лауреат; Чапек Карел (1890–1938) — чешский писатель; Матисс
Анри (1869–1954) — французский художник.
Я видел это в марте. Впервые — Красный Балтийский флот (1943. 13 апр.).
Предисловие к книге «Сто писем». Впервые — Советские писатели на фронтах Великой
Отечественной войны. Литнаследство. Т. 78. Кн. 1. М., 1966. С. 617. Печ. по верстке книги
И. Эренбурга «Сто писем», разрешенной Главлитом 24 июня 1943 г., но не изданной
(собрание составителя). Гроссман Василий Семенович (1905–1964) — писатель; Молотов
(Скрябин) Вячеслав Михайлович (1890–1986) — тогда член Политбюро ЦК ВКП(б),
нарком иностранных дел.
За человека. Впервые — КЗ. 1943. 24 апр. Шлифен Альфред фон (1839–1913) —
германский генерал-фельдмаршал, теоретик молниеносной войны; Изабелла Испанская
(1451–1504) — королева Кастилии, отличавшаяся религиозным фанатизмом; Александр
Македонский (356–323 до н. э.) — царь Македонии, создавший крупнейшую мировую
империю древности.
Возвращение Прозерпины. Впервые — КЗ. 1943. 1 мая. Прозерпина — в римской
мифологии богиня плодородия и подземного царства; «Каким бы строгим испытаньям...»
— из стихотворения Ф. И. Тютчева «Весна» (1830-е); Ванчура Владислав (1891–1942) —
чешский писатель.
Париж. Впервые — КЗ. 1943. 13 июня. Гаврош — юный герой романа Гюго
«Отверженные».
Верные защитники. Впервые — краснофлотская газета «Североморец» (1943.13 июля).
Написана в июне 1943 г. специально для «Североморца».
Их наступление. Впервые — КЗ. 1943. 11 июля.
Вперед, товарищи гвардейцы! Впервые — красноармейская газета «За Родину» (1943.22
июля). Напечатана с врезкой редакции: «Вчера нашу часть посетил писатель Илья
Эренбург. Он познакомился с жизнью и боевыми делами подразделения. Здесь печатается
его статья, написанная для бойцов и командиров нашей части». «Тигры» — тяжелые
немецкие танки; Ионсян Владимир Абрамович (1905–1943) — Герой Советского Союза.
25 июля 1943 года. Впервые по-русски — Л. С. 268. Командир эскадрильи — капитан
Литтольф, вскоре погибший.
Во весь рост. Впервые — КЗ. 1943. 28 июля.
Фрицы этого лета. Впервые — КЗ. 1943. 30 июля.
Роль писателя. Впервые (под заголовком «Долг писателя») — Новый мир. 1943. №9.
Написана в июле 1943 г. Поль Валери (1871–1945) — французский писатель; Костис
Паламас (1859–1943) — греческий поэт; ...Корнейчук... в персонаже своей пьесы... —
имеется в виду пьеса «Фронт» украинского драматурга А. Е. Корнейчука (1905–1972);
Флобер Гюстав (1821–1880) — французский писатель; Платонов Андрей Платонович
(1899–1951) — писатель.
Черный список. Впервые — КЗ. 1943. 6 авг.
Часы истории. Впервые — П. 1943. 6 авг. ...нашему Маршалу. — имеется в виду И.
Сталин, которому звание маршала присвоили в 1943 г.
Наше место. Впервые — Биробиджанская звезда. 1943.11 авг. На идише — в газете
«Эйникайт» (Москва — № 17–18). «Колнидре» («все обеты» — арамейск.) —
торжественная молитва, исполняемая раз в году в вечерней литургии в Йом Кипур; место
зарождения ее мелодии — Германия XV века.
Харьков. Впервые — П. 1943. 24 авг. Перепечатана во многих местных газетах.
Голос Дании. Впервые — Красный флот (1943. 31 авг.) Андерсен Ханс Кристиан (1805–
1875) — датский писатель-сказочник.
2 сентября 1943 года. Впервые по-русски — Л. С. 280. Лопе де Вега (1562–1635) —
испанский драматург; Жюль Верн (1828–1905) — французский писатель.
Плач невольниц. Впервые — КЗ. 1943. 2 сент.
Изгнание врага. Впервые — КЗ. 1943. 9 сент. Рейхенау Вальтер (1884–1942) — генералфельдмаршал, командующий группой армий «Юг».
Одно сердце. Впервые напечатано брошюрой без титульного листа, выходных данных и
фамилии автора, печ. по этой брошюре (написано ИЭ в начале осени 1943 г.). Эрих Кох
(1896–1959) — гаулейтер Украины, нацистский военный преступник.
43 000 крыс. Впервые — КЗ. 1943. 17 сент.
Мораль. Впервые — П. 1943. 22 сент.
23 сентября 1943 года. Впервые по-русски — Л. С. 285. Катуков Михаил Ефимович
(1900–1976) — дважды Герой Советского Союза, с 1955 г. — маршал бронетанковых
войск; Ротмистров Павел Алексеевич (1901–1982) — с 1962 г. Главный маршал
бронетанковых войск; Богданов Семен Ильич (1894–1960) — с 1945 г. маршал
бронетанковых войск; Баданов Василий Михайлович (1895–1971) — с 1942 г. генераллейтенант бронетанковых войск.
Киев ждет. Впервые — красноармейская газета «За счастье Родины» (1943. 9 окт.) с
врезкой: «Мы помещаем статью писателя И. Эренбурга, посетившего наш участок фронта.
Статья написана для бойцов наших подразделений, сражающихся за Киев». 10 окт. 1943
г. — в газете другой части «Знамя Родины».
Перед Киевом. Впервые — КЗ. 1943. 14 окт.
21 октября 1943 года. Впервые по-русски — Л. С. 293.
Чернорабочие победы. Впервые — КЗ. 1943. 28 окт.
Дело совести. Впервые — П. 1943. 29 окт. Бабий Яр — овраг на окраине Киева, место
массового уничтожения гитлеровцами еврейского населения.
Немецкие фашисты не должны жить. Впервые — на идише в газете «Эйникайт»
(Москва — 1943.4 нояб.); по-русски — Биробиджанская звезда. 1943. 26 нояб.
Наша сила. Впервые — газета Северо-Западного фронта «За Родину» (1943. 6 нояб.).
Есть там озеро, памятное немцам... — Имеется в виду Чудское озеро, на льду которого 5
апреля 1242 г. князь Александр Невский разбил войска ливонского ордена.
Шаги Немезиды. Впервые — Труд. 1943. 7 нояб. (под назв. «Расплата»). Немезида — в
греческой мифологии богиня возмездия.
Душа России. Впервые — КЗ. 1943. 11 нояб. Два года тому назад я писал... — в статье
«Киев» (27 сент. 1941); Бенкендорф Александр Христофорович (1783–1844) — шеф
жандармов; Аракчеев Алексей Андреевич (1769–1834) — председатель военного
департамента, организатор военных поселений; Салтычиха (Салтыкова Дарья
Николаевна; 1730–1801) — помещица, замучившая более ста крепостных; Плеханов
Георгий Валентинович (1856–1918) — основатель социально-демократического движения
в России; Пуришкевич Владимир Митрофанович (1870–1920) — депутат Госдумы, один из
лидеров черносотенцев.
16 ноября 1943 года. Впервые по-русски — Л. С. 299. Нерон (37–68 до н. э.) — римский
император, прославившийся жестокостью.
Приветствия. Впервые — П. 1943. 24 нояб. (цикл «В фашистском зверинце»).
Земля Пирятина. Впервые — КЗ. 1943. 26 нояб.
«Николай Владимирович — 1 года». Впервые — КЗ. 1943. 30 нояб.
Зверинец горит. Впервые — П. 1943. 2 дек. (цикл «В фашистском зверинце»).
Факельщики и плакальщики. Впервые — П. 1943.2 дек. (цикл «В фашистском
зверинце»).
Суд идет! Впервые — КЗ. 1943. 17 дек. (первая статья цикла «Харьковский процесс»).
За Родину, за жизнь! Впервые — Армейская правда. 1943. 26 дек. (с примечанием: «Эту
статью писатель Илья Эренбург написал специально для нашей газеты»).
Предисловие к французской книге. Впервые по-русски — Иностранная литература.
1983. № 10. С. 214–215. Луи-Филипп (1773–1850) — французский король в 1830–1848 гг.;
48-й — имеется в виду революция 1848 г.; Артюр Рембо (1854–1891) — французский
поэт; Панама — здесь в смысле: афера; Жанна д'Арк (ок.1412–1431) — Орлеанская дева,
народная героиня Франции; Роланд (? — 778) — герой французского эпоса «Песнь о
Роланде».
1944
Фюрер играет Гамлета. Впервые — П. 1944. 7 янв. (цикл «В фашистском зверинце»).
Победа человека. Впервые — КЗ. 1944. 8 янв. Вошла в 4 сборника военных статей ИЭ.
Историю Семена Мазура ИЭ вспоминал в 21-й главе 5-й книги мемуаров «Люди, годы,
жизнь».
Почему они отступают? Впервые — П. 1944.17 янв. (цикл «В фашистском зверинце»).
Все. Впервые — КЗ. 1944. 26 янв.
Перегруппировка у Ленинграда. Впервые — П. 1944. 28 янв. (цикл «В фашистском
зверинце»).
Добродетельный Антонеску. Впервые — П. 1944.28 янв. (цикл «В фашистском
зверинце», под названием «Антонеску ждет»).
Однополчане. Впервые — Огонек. 1944. № 5–6. Написана в конце января. Поэту Семену
Петровичу Гудзенко (1922–1953) посвящена 7-я глава 5-й книги воспоминаний ИЭ «Люди,
годы, жизнь».
Весы истории. Впервые — КЗ. 1944. 2 февр. Ксеркс (? — 465 до н. э.) — царь,
возглавлявший поход персов на Грецию, закончившийся их поражением.
Немцы 1944. Впервые — КЗ. 1944. 4 февр.
Они к нам пришли — они от нас не уйдут. Впервые — армейская газета «На разгром
врага» (1944. 6 февр.). Перепечатана в 23 армейских газетах. Печ. по: Блокнот агитатора
Красной Армии. 1944. № 4. С. 26–28 (рубрика «Прочти это вслух»).
Путевые сборы. Впервые — П. 1944. 14 февр. (цикл «В фашистском зверинце»).
Нейтралитет особого типа. Впервые — П. 1944.14 февр. (цикл «В фашистском
зверинце»). Фаланга — испанская армия фашистского типа, созданная в 1933 г.
21 февраля 1944 года. Впервые по-русски — ВЛ. 1970. № 5. Печ. по: Л. С.319. Вивиани
Рене (1863–1925) — премьер-министр Франции в 1914–1915 гг.; ...декорации Пикассо к
балету «Парад». — Художник Пабло Пикассо (1881–1973) исполнил не только
декорации, но и костюмы к балету на музыку Э. Сати; скандальная премьера состоялась в
Париже в мае 1917 г.; Клаузевиц Карл (1780–1831) — прусский генерал, военный теоретик
и историк; Таннер Вяйне (1881–1966) — в 1939–1940 гг. министр иностранных дел
Финляндии, в 1946 г. осужден как военный преступник; Михайлович Дража (1893–
1946) — сербский генерал, в 1942–1945 гг. военный министр эмигрантского
правительства Югославии, казнен режимом Тито.
Народоубийцы. Впервые — Знамя. 1944. № 1–2. Статья написана в марте.
Очищение. Впервые — ВЗ. С. 12. Статья написана в марте 1944 г. Маринепппи Филиппе
Томмазо (1876–1944) — итальянский писатель, поклонник Муссолини; Марсель Два
(1894–1955) — министр правительства Виши; Папен Франц фон (1879 — 1969) — в 1933–
1934 гг. вице-канцлер Германии, содействовал приходу нацистов к власти; Мосли Освальд
(1896–1980) — лидер английских фашистов; Херст Уильям Рандольф (1863–1951) —
американский газетный магнат.
Наш гуманизм. Впервые — КЗ. 1944. 18 марта.
Мартовские иды. Впервые — КЗ. 1944. 19 марта. Манштейн Эрих фон Левински (1887–
1973) — гитлеровский генерал-фельдмаршал.
К ним! Впервые — КЗ. 1944. 26 марта.
Они отомстят за все. Впервые — Комсомольская правда. 1944. 4 апр. Речь,
произнесенная в Москве 2 апреля на Третьем антифашистском митинге представителей
еврейского народа; вошла в книгу «Еврейский народ в борьбе против фашизма» (М.: Дер
эмес, 1945) — печ. по этому сборнику.
Мы идем! Впервые — КЗ. 1944. 11 апр.
Те же! Впервые — КЗ. 1944. 13 апр.
Торжество человека. Впервые — П. 1944. 29 апр. Суцкевер Абрам Герцевич (р. 1913) —
еврейский поэт; в качестве свидетеля выступал на Нюрнбергском процессе;
...замечательный австрийский романист... — Имеется в виду Йозеф Рот (1894–1939);
Киттель Бруно (1915 — ?) — обершарфюрер СС, «ликвидатор» вильнюсского гетто;
после разгрома гитлеровской Германии ему удалось скрыться; «Уфа» — берлинская
киностудия; Витенберг Ицик (1907–1943) — руководитель партизанской организации в
вильнюсском гетто.
Сила слова. Впервые — П. 1944.6 мая. Горбатов Борис Леонтьевич (1908–1954) —
писатель; Кригер Евгений Генрихович (1906 — ?) — журналист, очеркист; Олендер Петр
Моисеевич (1906–1944) — военкор КЗ; Гайдар Аркадий Петрович (1904–1941) —
писатель; Крымов Юрий Соломонович (1908–1941) — писатель; Тито (Броз Тито) Иосип
(1892–1980) — Верховный главнокомандующий народно-освободительной армией
Югославии; Долматовский Евгений Аронович (1915–1994) — поэт; Борзенко Сергей
Александрович (1909–1972) — писатель, журналист; Галифе Гастон (1830–1909) —
французский генерал, отличился особой жестокостью при подавлении Парижской
коммуны.
Началось! Впервые — КЗ. 1944. 8 июня. Эйзенхауэр Дуайт (1890–1969) — американский
генерал, Верховный главнокомандующий войсками союзников в Европе, впоследствии
34-й президент США.
Кровь и чернила. Впервые — П. 1944. 17 июня.
20 июня 1944 года (Три года). Впервые по-русски — Л2. С. 299. «Машенька» —
лирическая комедия А. Н. Афиногенова.
Путь к Германии. Впервые — КЗ. 1944. 19, 20 июля. Вышла отдельным изданием (М.,
Воениздат, 1944). Лосик Олег Александрович (1915 — ?) — командир танковой бригады;
Глаголев Василий Васильевич (1896–1947) — генерал-полковник, командующий 31-й
армией; Большой Тростянец — село в Белоруссии, где был организован лагерь для
массового уничтожения еврейского населения.
20 июля 1944 года. Впервые по-русски — Юность. 1971. № 6; написана для французской
газеты «Марсельеза».
Пепел и кровь. Впервые — КЗ. 1944. 9 авг. «Фау» — немецкие реактивные снаряды.
Париж. Впервые — КЗ. 1944. 29 авг.
Сестра Словакия. Впервые — КЗ. 1944.6 сент. Дом Павлова — единственный уцелевший
на пл. им. 9 Января в Сталинграде дом, несколько дней удерживаемый группой
разведчиков во главе с сержантом Яковом Федотовичем Павловым (1917–1981);
Пилсудский Юзеф (1867–1935) — фактический диктатор Польши в 1926–1930 гг.
Судьба колосьев. Впервые — П. 1944. 16 сент. ...цитату из старой моей статьи. —
«Мысль в отставке» (Известия. 1932. 16 дек.); Дрие ла Рошелль Пьер (1893–1945) —
французский писатель, коллаборационист, после изгнания гитлеровцев из Франции
застрелился; Хартия — Великая хартия вольностей; Майданек — фашистский концлагерь
близ Люблина (Польша).
Великий день. Впервые — КЗ. 1944. 24 окт. Треблинка — фашистский лагерь смерти в
Варшавском воеводстве; Сабибур — станция в районе Люблина, место уничтожения
еврейского населения.
Говорят судьи. Впервые — КЗ. 1944.3 нояб. ...письмо леди Гибб и мой ответ. —
Напечатаны в КЗ 15 окт. 1944 г.; резкий ответ ИЭ на письмо Доротеи Гибб, призывавшей
«пожалеть» гитлеровцев, вызвал огромную почту фронтовиков. В 1945 г. в Лондоне
вышла книга «Русские отвечают леди Гибб — Илья Эренбург и его читатели».
Освободительница. Впервые — П. 1944. 20 нояб.
Белокурая ведьма. Впервые — КЗ. 1944.25 нояб. (цикл «Прогулки по Фрицландии»).
Герои «Нормандии». Впервые — КЗ. 1944. 28 нояб.; П. 1944. 29 нояб. Марсель Альбер и
Роман де ла Пуап — старшие лейтенанты полка «Нормандия — Неман», Герои
Советского Союза; Бонне Жорж (1889–1972) — министр иностранных дел Франции в
1938–1939 гг.
Помнить! Впервые — П. 1944. 17 дек. ...находилась русская бригада. — Имеются в виду
подразделения России, воевавшие на франко-германском фронте Первой мировой войны.
Гус Ян (1371–1415) — идеолог чеш. Реформации, сожжен; «Антисемитизм — это
международный язык фашистов» — фраза из обращения Ю. Тувима «Мы, польские
евреи», написанного в 1944 г. к первой годовщине восстания в варшавском гетто, когда
была убита его мать; по-русски полностью не опубликовано; ИЭ подробно цитировал его
в 3-й главе 3-й книги «Люди, годы, жизнь».
1945
С Новым годом, Москва! Впервые — Московский большевик. 1945. 1 янв.
О том же. Впервые — КЗ. 1945. 10 янв.
В Берлин! Впервые — П. 1945. 15 янв.
У них! Впервые — КЗ. 1944. 22 янв.
Этого не будет! Впервые — П. 1945. 24 янв. Франциск Ассизский (1181–1226) —
итальянский проповедник, автор поэтических произведений; Брюнинг Генрих (1885–
1970) — деятель германской католической партии, рейхсканцлер Германии в 1930–1932
гг., в 1934 г. эмигрировал в США.
Великое наступление. Впервые — КЗ. 1945. 26 янв.
Настала расплата. Впервые — КЗ. 1945. 31 янв.
Возмездие. Впервые — П. 1945. 1 марта. Бисмарк Отто фон (1815–1898) — первый
рейхсканцлер Германии (1871–1890), осуществил объединение страны.
Рыцари справедливости. Впервые — КЗ. 1945.14 марта. Приводится стихотворение ИЭ
из книги «Стихи о войне» (М., 1943).
Сказка про белого бычка. Впервые — П. 1945.25 марта. Эберт Фридрих (1871–1925) —
лидер правых германских социал-демократов, президент Германии с 1919 г.; Торквемада
Томас (ок. 1420–1498) — глава испанской инквизиции, инициатор изгнания евреев из
Испании; Лойола Игнатий (1491? — 1556) — основатель ордена иезуитов; Пий IX (1792–
1878) — римский папа с 1846 г., провел либеральные реформы в Папской области.
Весна. Впервые — КЗ. 1945. 30 марта.
Перед финалом. Впервые — КЗ. 1945. 7 апр. Рубенс Питер Пауэл (1577–1640) —
фламандский живописец; Франсуа Мориак (1885–1970) — французский писатель.
Хватит! Впервые — П. 1945. 9 апр. Аншполь Франс (1844–1924) — французский
писатель; Мирбо Октав (1848–1917) — французский писатель.
27 апреля 1945 года. Впервые по-русски — Л. С. 361.
Утро мира. Впервые — П. 1945. 10 мая.
Победа человека. Впервые — Известия. 1945. 16 мая.
Мораль истории. Впервые — Известия. 1945. 1 дек. Штрейхер Юлиус (1885–1946) —
гитлеровский идеолог антисемитизма, организатор уничтожения 6 миллионов евреев,
казнен; Заукель Фриц (1894–1946) — обергруппенфюрер СС, генеральный
уполномоченный по «рабочей силе», казнен; Йодль Альфред (1890–1946) — генералполковник, главный военный советник Гитлера, казнен; Зейсс-Инкварт Артур (1892–
1946) — имперский наместник в оккупированной Гитлером Австрии, казнен; Нейрат
Константин (1873–1956) — до 1938 гг. министр иностранных дел гитлеровской Германии,
в 1939–1942 гг. возглавлял протекторат Богемии и Моравии, осужден на 15 лет.