Открою тебе тайну сердца моего, любезный друг! Я влюблен, и

1. – Открою тебе тайну сердца моего, любезный друг! Я влюблен, и
имею счастье быть любим. Больше полугода, как я в разлуке с тою,
которая мне дороже всего на свете, и, что еще горестнее, ничего не
слыхал я о ней во все это время. Часто, приписывая молчание ее
холодности, терзался я горестию; но вдруг получил известие, которое
меня поразило. Пишут ко мне, что, по смерти ее матери, какая-то
дальняя родня увезла ее в свои деревни. Я не знаю, ни кто, ни куда.
Может быть, она теперь в руках каких-нибудь корыстолюбцев, которые,
пользуясь сиротством ее, содержат ее в тиранстве. От одной этой мысли
я вне себя.
– Подобное бесчеловечие вижу и в здешнем доме. Ласкаюсь,
однако, положить скоро границы злобе жены и глупости мужа. Я уведомил
уже обо всем нашего начальника и не сомневаюсь, что унять их возьмутся
меры.
2. И вечером та или иная мразь, на жену. за пианином обучающуюся, глядя,говорит, от
самовара разморясь: «Товарищ Надя! К празднику прибавка - 24 тыщи. Тариф. Эх, заведу
я себе тихоокеанские галифища, чтоб из штанов выглядывать как коралловый риф!"
А Надя: «И мне с эмблемами платья. Без серпа и молота не покажешься в свете! В чем
сегодня буду фигурять я на балу в Реввоенсовете?!»
3. – На вас не угодишь. Да мало ли домов! Теперь у всех дни: у Савиновых
по четвергам обедают, у Маклашиных – пятницы, у Вязниковых - воскресенья, у
князя Тюменева - середы. У меня все дни заняты! – с сияющими глазами
заключил Волков.
– И вам не лень мыкаться изо дня в день?
– Вот, лень! Что за лень? Превесело! – беспечно говорил он. – Утро
почитаешь, надо быть au courant всего, знать новости. Слава богу, у меня
служба такая, что не нужно бывать в должности. Только два раза в неделю
посижу да пообедаю у генерала, а потом поедешь с визитами, где давно не был;
ну, а там... новая актриса, то на русском, то на французском театре.
Вот опера будет, я абонируюсь. А теперь влюблен... Начинается лето;
Мише обещали отпуск; поедем к ним в деревню на месяц, для разнообразия. Там
охота. У них отличные соседи, дают bals champetres. С Лидией будем в роще
гулять, кататься в лодке, рвать цветы... Ах!.. – И он перевернулся от
радости. – Однако пора... Прощайте, – говорил он, напрасно стараясь оглядеть
себя спереди и сзади в запыленное зеркало.
4. …разруха не в клозетах, а в головах. Значит, когда эти баритоны кричат «бей
разруху!» – я смеюсь... Клянусь вам, мне смешно! Это означает, что каждый из
них должен лупить себя по затылку! И вот, когда он вылупит из себя всякие
галлюцинации и займётся чисткой сараев – прямым своим делом, – разруха
исчезнет сама собой. Двум богам служить нельзя! Невозможно в одно и то же
время подметать трамвайные пути и устраивать судьбы каких-то испанских
оборванцев! Это никому не удаётся, доктор, и тем более – людям, которые,
вообще отстав в развитии от европейцев лет на 200, до сих пор ещё не совсем
уверенно застёгивают свои собственные штаны!
5. – Барон в этом деле дилетант, – отвечал он, слегка краснея, – но в его статье
много справедливого и любопытного.
– Не могу спорить с вами, не зная статьи... Но, смею спросить, сочинение вашего
приятеля, барона Муффеля, вероятно, более придерживается общих рассуждений,
нежели фактов?
– В нем есть и факты и рассуждения, основанные на фактах.
– Так-с, такс. Доложу вам, по моему мнению... а я могу-таки при случае свое слово
молвить; я три года в Дерпте выжил... все эти так называемые общие рассуждения,
гипотезы там, системы... извините меня, я провинциал, правду-матку режу прямо...
никуда не годятся. Это все одно умствование – этим только людей морочат.
Передавайте, господа, факты, и будет с вас.
6. — Я,— говорит,— ну, словно слон, работаю за тридцать два рубля с копейками в
кооперации, улыбаюсь,— говорит,— покупателям и колбасу им отвешиваю, и из
этого,— говорит,— на трудовые гроши ёжики себе покупаю, и нипочём то есть не
разрешу постороннему чужому персоналу этими ёжиками воспользоваться.
Тут снова шум, и дискуссия поднялась вокруг ёжика. Все жильцы, конечно,
поднапёрли в кухню. Хлопочут. Инвалид Гаврилыч тоже является.
— Что это,— говорит,— за шум, а драки нету?
Тут сразу после этих слов и подтвердилась драка. Началось.
А кухонька, знаете, узкая. Драться неспособно. Тесно. Кругом кастрюли и примуса.
Повернуться негде. А тут двенадцать человек впёрлось. Хочешь, например, одного
по харе смазать — троих кроешь. И, конечное дело, на всё натыкаешься, падаешь.
Не то что, знаете, безногому инвалиду — с тремя ногами устоять на полу нет
никакой возможности.
А инвалид, чёртова перечница, несмотря на это, в самую гущу впёрся. Иван
Степаныч, чей ёжик, кричит ему:
— Уходи, Гаврилыч, от греха. Гляди, последнюю ногу оборвут.
Гаврилыч говорит:
— Пущай,— говорит,— нога пропадёт! А только,— говорит,— не могу я теперича
уйти. Мне,— говорит,— сейчас всю амбицию в кровь разбили.
А ему, действительно, в эту минуту кто-то по морде съездил. Ну, и не уходит,
накидывается. Тут в это время кто-то и ударяет инвалида кастрюлькой по кумполу.
Инвалид — брык на пол и лежит. Скучает.
7. – Да что ты ко мне лезешь со всяким вздором! Может, я с тобой и говорить-то не хочу.
Ты должен был прежде узнать, в расположении ли я тебя слушать, дурака, или нет. Что я
тебе — ровный, что ли? Ишь ты, какое дело нашел важное! Так прямо с рылом-то и лезет
разговаривать.
– Кабы я со своим делом лез, ну, тогда был бы я виноват. А то я для общей пользы, ваше
степенство. Ну, что значит для общества каких-нибудь рублей десять! Больше, сударь, не
понадобится.
– А может, ты украсть хочешь; кто тебя знает.
– Коли я свои труды хочу даром положить, что же я могу украсть, ваше степенство? Да
меня здесь все знают; про меня никто дурно не скажет.
– Ну, и пущай знают, а я тебя знать не хочу.
– За что, сударь, Савел Прокофьич, честного человека обижать изволите?
– Отчет, что ли, я стану тебе давать! Я и поважней тебя никому отчета не даю. Хочу так
думать о тебе, так и думаю. Для других ты честный человек, а я думаю, что ты разбойник,
вот и все. Хотелось тебе это слышать от меня? Так вот слушай! Говорю, что разбойник, и
конец! Что ж ты, судиться, что ли, со мной будешь? Так ты знай, что ты червяк. Захочу —
помилую, захочу — раздавлю.
– Бог с вами, Савел Прокофьич! Я, сударь, маленький человек, меня обидеть недолго. А я
вам вот что доложу, ваше степенство: «И в рубище почтенна добродетель!»
– Ты у меня грубить не смей! Слышишь ты!
8.— А что, товарищ, это заседание пленарное будет али как?
— Пленарное,— небрежно ответил сосед.
— Ишь ты,— удивился первый,— то-то я и гляжу, что такое? Как будто оно и
пленарное.
— Да уж будьте покойны,— строго ответил второй.— Сегодня сильно пленарное и
кворум такой подобрался — только держись.
— Да ну? — спросил сосед.— Неужели и кворум подобрался?
— Ей-богу,— сказал второй.
— И что же он, кворум-то этот?
— Да ничего,— ответил сосед, несколько растерявшись.— Подобрался, и всё тут.
— Скажи на милость,— с огорчением покачал головой первый сосед.— С чего бы
это он, а?
9. А встретился я с ней во дворе дома. На собрании. Гляжу, стоит этакая фря.
Чулочки на ней, зуб золочёный.
— Откуда,— говорю,— ты, гражданка? Из какого номера?
— Я,— говорит,— из седьмого.
— Пожалуйста,— говорю,— живите.
И сразу как-то она мне ужасно понравилась. Зачастил я к ней. В седьмой номер.
Бывало, приду, как лицо официальное. Дескать, как у вас, гражданка, в смысле
порчи водопровода и уборной? Действует?
— Да,— отвечает,— действует.
И сама кутается в байковый платок, и ни мур-мур больше. Только глазами стрижёт.
И зуб во рте блестит. Походил я к ней месяц — привыкла. Стала подробней
отвечать. Дескать, действует водопровод, спасибо вам, Григорий Иванович.
Дальше — больше, стали мы с ней по улицам гулять. Выйдем на улицу, а она велит
себя под руку принять. Приму её под руку и волочусь, что щука. И чего сказать —
не знаю, и перед народом совестно.
Ну, а раз она мне и говорит:
— Что вы,— говорит,— меня всё по улицам водите? Аж голова закрутилась. Вы
бы,— говорит,— как кавалер и у власти, сводили бы меня, например, в театр.
— Можно,— говорю.
10. Я всегда симпатизировал центральным убеждениям.
Даже вот когда в эпоху военного коммунизма нэп вводили, я не протестовал. Нэп
так нэп. Вам видней.
Но, между прочим, при введении нэпа сердце у меня отчаянно сжималось. Я как бы
предчувствовал некоторые резкие перемены.
И действительно, при военном коммунизме куда как было свободно в отношении
культуры и цивилизации. Скажем, в театре можно было свободно даже не
раздеваться — сиди, в чём пришёл. Это было достижение.
А вопрос культуры — это собачий вопрос. Хотя бы насчёт того же раздеванья в
театре. Конечно, слов нету, без пальто публика выгодней отличается — красивей и
элегантней. Но что хорошо в буржуазных странах, то у нас иногда выходит боком.