гендерная теория и историческое знание

Сыктывкарский государственный университет
Российское общество интеллектуальной истории
Сыктывкарское отделение
ГЕНДЕРНАЯ ТЕОРИЯ
И ИСТОРИЧЕСКОЕ ЗНАНИЕ
МАТЕРИАЛЫ ВТОРОЙ
НАУЧНО-ПРАКТИЧЕСКОЙ КОНФЕРЕНЦИИ
3-4 ОКТЯБРЯ
Сыктывкар 2005
ББК 63.3(2)6-7
Г 34
Издание осуществлено при финансовой поддержке РГНФ,
проект № 05-01-14031г.
ОРГКОМИТЕТ КОНФЕРЕНЦИИ
Председатель:
Н.А. Тихонов (преректор по научной работе СыктГУ)
Члены оргкомитета:
В.А. Семенов (профессор кафедры источниковедения, археологии и этнографии СыктГУ)
Арно Сурво (профессор кафедры фольклора университета г.
Хельсинки)
Л.А. Максимова (доцент кафедры Отечественной истории СыктГУ, декан исторического факультета СыктГУ)
А.А. Павлов (доцент кафедры Истории древнего мира и средних
веков СыктГУ)
Гендерная теория и историческое знание: Материалы второй международной научно-практической конференции / Отв.
ред. А.А. Павлов, В.А. Семенов. Сыктывкар: Изд-во СыктГУ,
2005. 250с.
В оформлении обложки использована картина П. Микушева
«Мужчина и женщина»
Сыктывкарский университет, 2005
Коллектив авторов, 2005
ISBN 5-87237-488-7
2
Syktyvkar State University
Russian Society of Intellectual History
Syktyvkar Branch
GENDER THEORY
AND HISTORICAL KNOWLEDGE
PROCEEDINGS OF SECOND
SCIENTIFIC&PRACTICAL CONFERENCE
3d&4th OCTOBER
SYKTYVKAR 2005
3
ПРОГРАММА
2 октября
Приезд и поселение участников.
3 октября
8:15 – 11:05
(ауд. 201, Катаева 9)
Публичные чтения доктора исторических наук, профессора, ведущего научного сотрудника Института этнологии и антропологии РАН,
Постоянного представителя России во «Всемирной федерации исследователей истории женщин» Н.Л. Пушкаревой: Зачем он нужен, этот
«гендер»? (Гендерные исследования в исторических науках).
1. Невидимая революция – рождение «женских исследований» и истории
женщин.
2. Гендерные исследования в исторических науках
11:05 – 11:15
Регистрация участников (ауд. 307)
11:15 – 12:00
Открытие конференции (ауд. 307)
Приветственное слово председателя оргкомитета, проректора
СыктГУ по научной работе Тихонова Н.А.
Приветственное слово руководителя проекта зав. кафедрой источниковедения, археологии и этнографии СыктГУ, проф. Семенова
В.А.
Приветственное слово Председателя Сыктывкарского отделения
РОИИ доц. Котылева А.Ю.
Вступительное слово секретаря оргкомитета конференции доц.
Павлова А.А.
12:00 – 13:30
Дневное заседание:
Гендерная теория, идеология, политика
(регламент выступлений 15 минут)
Председатель: Пушкарева Н.Л.
1.
2.
3.
4.
4
Пушкарева Н.Л. (Москва) Что такое «гендер»? (Характеристика
основных концепций).
Бушмакина О.Н. (Ижевск) Со-бытие пола в поле социального бытия.
Солодянкина О.Ю. (Череповец) Гендерный дискурс в педагогических теориях и российских образовательных и воспитательных
практиках первой половины XIX века.
Юкина И.И. (Санкт-Петербург) Идеи русского феминизма в деятельности первого Советского правительства.
Садовникова О.А. (Москва) Гендерные аспекты социальной политики в США в период Прогрессивной эры.
6. Парфенов О.Г. (Сыктывкар) Виджаи Лакшми Пандит – политик и
дипломат.
7. Макарова А.В. (Иваново) Национальная идея и репродуктивные
права женщин: практики гендерной политики Республики Польша в
период 1989-2004 гг.
8. Сидорчукова Л.Г. (Пермь) Женские образы в современной визуальной рекламной коммуникации.
9. Хрисанова С.Ф. (Харьков, Украина) Совет по гендерной политике
в Харькове – современное средство построения гендерных связей и
практик, технология научно-практической разработки и внедрения
гендерной идеологии.
10. Абышева Х. (Шымкент, Казахстан) Исследование психологической
совместимости в контексте личностно-семейных отношений.
11. Вакимо С. (Йонсуу, Финляндия) Aspects of Gender in Finnish Folkloristics.
5.
13:30-14:00
Обед.
14:00-17:00
Вечернее заседание
Гендер: социо-культурные аспекты
Председатель: Котылев А.Ю.
1. Гончарова В.И. (Сыктывкар) Династическая политика Габсбургов и
ее символическая интерпретация в 80-е гг. XV в.
2. Дюндик Н.В. (Новосибирск) Мужское и женское тело в придворной
культуре Франции XVIII века.
3. Харса Н.В. (Новосибирск) Проституция и литература: Падшие женщины во французской культуре XIX века.
4. Гончарова С.М., Паршукова Н. (Сыктывкар) Гендер в традиционной культуре японского общества нового времени (на примере положения знатной японской дамы).
5. Гавристова Т.М. (Ярославль) Феминизм с маленькой буквы «ф» (об
ангажированности «женской» литературы «африканского» зарубежья).
6. Макарова Л.М. (Сыктывкар) Эва Перон: женщина в мире мачизма
(глазами литературных интерпретаторов).
7. Котылев А.Ю. (Сыктывкар) Любовный треугольник как феномен
российской культуры XX века.
8. Семенов В.А., Шарапов В.Э. (Сыктывкар) "Гендерное моделирование" в изучении традиционной культуры коми (о ранних исследованиях В.П. Налимова).
9. Чудова Т.И. (Сыктывкар) Традиционная кухня коми (зырян): статусные роли мужчин и женщин
5
10. Сурво А. (Хельсинки, Финляндия) «Мать-и-мачеха» женской магии.
11. Сурво В.В. (Хельсинки, Финляндия) «Девка прядет, а Бог ей нитку
дает».
12. Фадеева И.Е. (Сыктывкар) Русский интертекст и национальная
идентичность (В.Ф. Эрн и Ф. Ницше).
13. Leete Art. (Тарту, Эстония) Some Notes on Folk Rules of Behavior
among Ob-Ugrians.
17:00
Экскурсия в Национальный музей Республики Коми (посещение
выставки «Между строк. Вторая мировая война в письмах: гендерный
аспект»)
4 октября
8:15 – 11:05
(ауд. 201)
Публичные чтения дин, проф. Н.Л. Пушкаревой (продолжение)
3. Гендерная история как "поле пересечения" истории и гендерной лингвистики
4. Гендерные особенности запоминания. Понятие женской/мужской
памяти.
11:15 – 13:30
Дневное заседание
Гендер: история и повседневность (ауд. 307)
Председатель: Павлов А.А.
1.
2.
3.
4.
5.
6.
7.
8.
9.
6
Беляева О.М., Филимонов В.А. (Сыктывкар) Религиозное проклятие и брачные стратегии Алкмеонидов.
Павлов А.А. (Сыктывкар) Familia Ciceronis и вопросы дотальной
собственности.
Кучеренко Л.П. (Сыктывкар) Женщины рода Клавдиев.
Ю.Ю. Изотова, В.А. Филимонов (Сыктывкар) Роль библейских
образов в формировании гендерных стереотипов во французской
средневековой литературе и обществе (по трактату «Парижский
домострой»).
Сивкова Н.А., Филимонов В.А. (Сыктывкар) Представление о
женской природе в «Романе о Розе» Жана де Мена.
Усенко О.Г. (Тверь) Гендерный аспект монархического самозванчества в России XVII-XVIII вв.
Лабутина Т.Л. (Москва) Гендерный аспект Английской революции
середины XVII века: зарождение феминизма.
Ефимова Е.Ш. (Омск) Изменения в трудовой деятельности женщин
среднего класса Британии, 1870-1920-е гг.
Вишнякова Д.В. (Сыктывкар) Смертность населения Коми края в
XIX – нач. XX вв.: половозрастные особенности.
10. Хорунжая Т.М. (Сыктывкар) Гендерные аспекты индустриализации в Коми АССР (АО) в 1920-1930-х гг.
11. Моисеева И.Ю. (Сыктывкар) Тыловая повседневность 1941-1945
гг. в женском восприятии (на материалах устной истории).
12. Максимова Л.А. (Сыктывкар) Материнство в лагерях ГУЛАГа.
13:30 – 14:00
Обед
14:00 – 16:00
Заключительное заседание (ауд. 307)
Председатель: Семенов В.А.
1. Круглый стол: Гендерная история: проблемы теории и практики
2. Презентации новых изданий авторов
a) «Женский Петербург. Опыт историко краеведческого путеводителя».
СПб., 2005. Презентация книги и проекта "Женские имена в истории
Петербурга" (Юкина И.И.).
b) Бондаренко О.Е., Кулимова В.В. Женское образование в Республике
Коми (XIX-начало XXI вв.). Сыктывкар, 2005.
c) Гендерная теория и историческое знание: Материалы научных семинаров. Сыктывкар, 2004. (Павлов А.А.)
16:00
Заключительный фуршет
17:00
Экскурсия по городу. Посещение выставки отдела этнографии Национального музея Республики Коми: «Жила была пара: традиционная
культура коми в обрядах жизненного цикла»
5 октября
Отъезд участников конференции
7
ГЕНДЕРНАЯ ТЕОРИЯ, ПОЛИТИКА, ПРАКТИКА,
ИДЕОЛОГИЯ
Н.Л. Пушкарева*
Что такое «гендер»?
(Характеристика основных концепций)
Прежде всего, откуда взялось само слово. Дословно "gender"
переводится c английского как "род" в лингвистическом смысле
слова (род имени существительного) и происходит от латинского
«genus» («род»). До 1958 г. это лексема “gender” употреблялась в
английской лингвистике только в этом смысле и только так использовалась в словарях. Но в 1958 году в университете Калифорнии в
Лос-Анжелесе открылся центр по изучению гендерного самоосознания, занимавшийся проблемами транссексуальности. Сотрудник этого центра психоаналитик Роберт Столлер обобщил резульаты своей
работы в нескольких книгах, впервые использовав этот лингвистический термин для обозначения понятия "пол в социальном смысле" 1.
Р. Столлер выступил с предложением ввести термин, обозначающий
‘пол в социальном контексте’ в 1963 году на конгрессе психоаналитиков в Стокгольме. Там он сделал доклад о понятии социополового
(или – как он назвал его – гендерного) самоосознания. Его концепция
строилась на разделении биологического и культурного: “пол”, считал Р. Столер, относится к биологии (гормоны, гены, нервная система, морфология), а “гендер” – к культуре (психология, социология).
Тем самым Р. Столлер дал гуманитариям лингвистический инструмент, позволяющий отделить понятие “пол” в социокультурном
смысле слова от того же понятия в биологии (в том числе биологии и
физиологии сексуальности)2.
Любопытно, что термин “гендер” был взят на вооружение
сторонницами “женских исследований” поначалу не в том (или не
совсем в том) его значении, которое предложил мужчина Р. Столлер.
Американская феминистка Шерри Ортнер в своей статье “Соотносится ли женское с мужским так же, как природное с культурным”,
вышедшей в 1974 году в нашумевшем сборнике "Женщина, культура, общество", собранном и отредактированном М. Розальдо и Л.
Пушкарева Наталья Львовна – д.и.н., проф., ведущий научный сотрудник Института этнологии и антропологии РАН, Постоянный представитель России во
«Всемирной федерации исследователей истории женщин».
1
Stoller R. Sex and Gender: on the Development of Masculinity and Femininity. N.Y.,
1968.
2
McIntosh M. Der Begriff “Gender” // Argument. Bd. 190. Berlin, 1991. S. 845-860;
Oakley A. Sex, Gender and Society. L., 1972. P. 16.
*
8
Ламфер1, а также первые исследования Роды Ангер 2, Андриенн Рич,
Гейл Рубин (также - начала 1970-х гг.)3 толковали гендер не просто
как стратификационную категорию, но именно как "знак позиции
субординации" (А. Рич), как усвоение определенного, а для женщины – «приниженного места в сложившейся иерархии социальных
ролей» (С. де Бовуар).
Иными словами: гендер поначалу соотносился только со специфически женским опытом. В тех ранних работах философовфеминисток термин “гендер” употребялся в тех случаях, когда речь
шла о социальных, культурых, психологических аспектах "женского"
в сравнении с "мужским", то есть “при выделении всего того, что
формирует черты, нормы, стереотипы, роли, типичные и желаемые
для тех, кого общество определяет как женщин 4. Исследования, которые именовались “гендерными” и были опубликованы 25-30 лет
назад, были практически "женскими исследованиями" и велись они
женщинами-учеными, открыто заявляющими о своих феминистских
пристрастиях5. Для того, чтобы термин обрел свое нынешнее содержание, лег в основу целостной концепции, феминистские воззрения
должны были обогатиться рядом новейших теоретических концепций. При этом, несмотря на «общее прошлое» различных гендерных
концепций, развиваемых современными западными феминистками,
«настоящее» их различно.
Дефиниция «гендер» понимается разными феминистскими
философами и культурологами по-разному6.
Историк Джан Скотт призвала видеть в гендере «исторически первую форму фиксации властных отношений», образующих
1
Ortner S.B. Is Female to Male as Nature is to Culture? // Lamphere L., Rosaldo M.Z.
(eds.) Women, Culture and Society. Stanford, 1974. Р. 67-88.
2
Unger R.K. Toward a Redefinition of Sex and Gender // American Psychologist.
1979. Vol. 34. P. 1085-1094; см. также библиографию к статье: Ангер Р.У. Трехстороннее зеркало // Введение в гендерные исследования. Т. II. СПб., 2001. С.
459-461.
3
Rubin G. The Trafic in Women: Notes on The Political Economy of Sex // Toward an
Anthropology of Women / ed. R. Reiter. N.Y., 1975. P. 157-210; Unger R.K. Imperfect
reflections if reality: Psyhology constructs gender // Haare-Mustin R.T., Maracek J.
(eds.) Making a Difference: Psychology and the Constructing of Gender. New Haven,
1988. P. 102-149; idem. Women and Gender: a Feminist Psyhology. N.Y., 1992; Rich
A. Of Women Born: Motherhood as an Experience and as Institution. N.Y., 1976.
4
Подробнее см.: Пушкарева Н.Л. Гендерные исследования: рождение, становление, методы и перспективы в системе исторических наук // Женщина. Гендер.
Культура. М., 1999. С. 16.
5
Gentile D.A. Just What Are Sex and Gender, Anyway? A Call for a New Terminological Standard // Psychological Science. 1993. № 4. P. 120-122.
6
Подробнее см.: Шакирова С. Толкования гендера // Пол женщины. Сборник
статей по гендерным исследованиям. Алматы, 2000. С. 15-26.
9
некую «сеть властных отношений»1. Она впервые обратила внимание на то, что значение понятий «мужественности» и «женственности» сконструировано с помощью языка, и призвала обратить особое внимание на процессы конструирования властных отношений
через язык. Ее концепция не случайно совпала с эпистемологическим
поворотом на Западе – периодом «сращивания» истории и литературы, смены конструктивистских идей идеями «прозрачности фактов»
и множественности толкований, что было характерно уже для постконструктивизма и постмодернизма.
Несколько слов о термине «эпистемологический поворот».
Сама дефиниция ‘эпистемология’ стала необычайно популярна в
научном словаре вначале во Франции, а затем и во всей Европе благодаря французскому культурологу Мишелю Фуко и его книге “Слова и вещи”. Именно в этой книге он проблематизировал “археологию
знания”, занимался раскапыванием неотраженных сознанием предпосылок рождения наших знаний от средневековья до современности. Для описания истории развития знания М.Фуко и ввел термин
“эпистема” (греч. – знание, познание), который в его понимании
означает “образец”, “модель” или, точнее, некая “структурированная
область познания”. Первая рассмотренная им эпистема – эпистема
сходства, которая с его точки зрения, относится к Ренессансу (тогда
предметы изучались и описывались по принципу сходства). Эпистема Нового времени – XVII в. – это эпистема, для которой характерны
поиски особенностей, когда аналогия уступает место анализу, появляются первые классификации (Линнея и др.). Очередной поворот –
начало XIX в. – появление ощущения историчности знаний, каждая
из наук уже имеет свою небольшую историю, кроме того, человек
становится главным субъктом познания. В известном смысле понятия эпистема близка понятию парадигма2.
Социолог и философ Джудит Лорбер определила гендер как
социальный институт, который «производит группу, которая может эксплуатироваться как работники, социальные партнеры, матери, воспитатели на рынке труда и в домашней сфере». С другой стороны, в конкретном контексте гендер выступает у Дж. Лорбер как
социально достигаемый статус3. Как социальный институт, гендер
у Дж. Лорбер включает в себя и гендерные статусы («социальнопризнанные нормы, проявляющиеся в поведении, жестах, языке,
эмоциях, физическом облике»), и гендерное разделение труда и многое другое: гендерные родственные связи («семейные права и обя1
Scott J. Gender: a Useful Category of Historical Analysis // American Historical Review. 1986. Vol. 91. № 5. P. 1069.
2
Merquior J.G. Foucault. L., 1985. О близости понятия эпистемы и парадигмы см.:
Descombes V. Modern fransk filosofi 1933-1978. Göteborg, 1987. P. 12.
3
Лорбер Д., Фаррел С. Принципы гендерного конструирования // Хрестоматия
феминистских текстов. Переводы. Спб., 2000. С. 186.
10
занности каждого пола, равно как сексуальные предписания»), гендерный социальный контроль («формальное или неформальное поощрение конформного социального поведения в соответствии со
своим полом и стиматизация, изоляция, наказание, медицинское лечение нонконформистского социального поведения, не соответствующего своему полу»), гендерную идеологию («оправдание гендерных статусов»), гендерные репрезентации в символическим языке,
искусстве, культуре и др. На уровне индивида и личности Дж. Лорбер говорит о существовании гендерной идентичности («личного
восприятия своей половой принадлежности»), гендерных убеждений
(«принятия или сопротивления господствующей гендерной идеологии»), гендерной презентации себя по определенному типу, гендерного брачного и репродуктивного статуса 1.
Вышеупомянутые социологи Г. Гарфинкель, К. Уэст и Д.
Циммерман определяли гендер через понятия психологии общения –
гендер у них выступал как система межличностного взаимодействия2, посредством которого создается, утверждается и воспроизводится представление о мужском и женском как категориях социального порядка. Согласно представлениям этих социологов, гендер
– это достигаемый статус (в отличие от биологического пола, который является физиологической данностью: «гендер – культурный
коррелят пола, следствие биологии и научения»3). С точки зрения
этих социологов, гендерная константа, конструируемая психологическими, культурными и социальными средствами, формируется у
ребенка в раннем детстве и оформляется к пяти годам, после чего
индивид либо живет в согласии с ней, либо (что встречается несравненно реже) старается ее изменить.
Ряд американских феминисток склонен видеть в гендере
идеологическую систему. Среди них – и Мойра Гетенс, считающая
гендер «манифестацией исторически обоснованной, культурно разделяемой фантазии о мужской и женской биологии»4, и антрополог
Гейл Рубин с писательницей Андриенн Рич, и социолог Нэнси Чодоров5, а также французский культуролог Моник Виттиг, полагающие,
что гендер является особой идеологией, задачей которой является
Lorber J. Paradoxes of Gender. N.Y., 1994. P. 4; Лорбер Дж. Пол как социальная
категория // THESIS. 1994. Вып. 6. С. 127-136.
2
Уэст К., Циммерман Д. Создание гендера // Труды СПбФ ИС РАН. Гендерные
Тетради. Вып. 1. СПб., 1997.
3
Goffman E. Gender Display // Studies in Anthropology of Visual Communication.
1976. Vol. 3. P. 69-77.
4
Gatens M. Critics of Sex / Gender Difference // A Reader in Feminist Knowledge / ed.
S. Gunew. L., 1992. P. 140.
5
Ходоров Н. Психодинамика семьи // Хрестоматия феминистских текстов. Переводы. Спб., 2000. С. 141.
1
11
поддержание принудительной гетеросексуальности1 («гендер
является социально навязанным разделением полов» – Г. Рубин2).
Поддержание гетеросексуальности в традиционном обществе,
с точки зрения Г. Рубин, обязательно: деление традиционного общества на мужчин и женщин служит его экономическим потребностям.
В своем знаменитом эссе «Торговля женщинами» Г. Рубин (опира
на идеи Леви-Стросса о структурах родства) доказывала, что вся
история – не что иное как гомосоциальный контракт, основанный на
обмене (купле-продаже) женщин мужчинами и конструирующий два
пола как различные, взаимодополнительные (комплементарные), но
неравные в этой комплементарности сущности. Семья – по мнению
Рубин – есть место власти, охраняющей благосостояние мужчин.
Американская публицистка, поэтесса и философ Андриен Рич продолжила концепцию Гейл Рубин, увидев в принудительной гетеросексуальности институт, поддерживающий систему неравенства
женщин, а Моник Виттиг назвала женщин «вечно угнетенным классом», «отвратительным и другоценным товаром», который существует лишь для стабилизации и объединения бинарного и оппозиционного. Если женщиной не рождаются, а становятся, – рассуждали
перечисленные выше сторонницы радикального феминизма – можно
стать «третьим полом», отказавшись от брака и гетеросексуальных
отношений, создав (через переходный этап «диктатуры амазонок»)
«безгендерное общество3». Г. Рубин, М. Виттиг в своем осуждении
принудительной гетеросексуальности смыкаются с еще одной феминисткой, философом Джудит Батлер, введшей в гендерную психологию понятие cathexis’а – то есть «удержания» от гомосексуальных
влечений, инцеста и других общественно (а по сути – маскулинно!)
осуждаемых «перверсий». Отказавшись воссоздавать традиционные
брачные структуры, разоблачив принудительную гетеросексуальность, женщина может себя утвердить как субъекта истории, поскольку не отказываясь от отношений, в которых она остается предметом обмена между мужчинами, она вечно будет оставаться объектом эксплуатации, сексуального желания, источником присвоения
любых продуктов, включая детей (“Привязывание женщин к детям и
мужчинам служит мужской потребности биологического наследования”4).
1
Rich A. On Lies, Secrets, and Silence. Selected Prose 1966-1978. N.Y., 1979; Idem.
Of Women Born. Motherhood as Experience and Institution. N.Y., 1976; Rubin G.
Trafic in Women... P. 161; Рубин Г. Обмен женщинами: заметки по «политической
экономии пола» // Хрестоматия феминистских текстов. Переводы. Спб., 2000. С.
97, 110; Wittig M. The Straight Mind and Other Essays. L., 1991.
2
Рубин Г. Обмен женщинами... С. 108.
3
Wittig M. Les corps lesbien. P., 1973.
4
Lorber J. Paradoxes of Gender. N.Y., 1994. P. 290.
12
При всех «перегибах», перечисленные феминистки выступили
с рядом вполне здравых идей и предложений. Например, Н. Чодоров
(«Воспроизводство материнства»1) одной из первых усомнилась в
том, что существует материнский «инстинкт», показав, что воспроизводство материнства – это продукт социализации половых ролей,
из чего следовало ее требование обеспечить симметричное участие
мужчин и женщин в воспитании детей, как домашнем, так и внесемейном.
Культуролог и философ Тереза де Лауретис, категорически
отвергнув биологические детерминанты гендера, отметила: «Гендер
– это, скорее, составной эффект различных репрезентаций, продукт
разных социальных институций – семьи, системы образования, массмедиа, медицины, права, но также – что менее очевидно – языка,
искусства, литературы, кино, научных теорий»2, таким образом, гендер у нее – это технология и результат (эффект) представления
(перформанса) определенных идей3, от нормативной половой идентичности до полной ее смены, в том числе через промежуточные
стадии (трансгендеры, тансвеститы и проч.). В данном контексте
логично вспомнить и И. Гоффмана, который писал о гендере как об
«инсценировке социального сценария культурных представлений о
мужском и женском естестве»4 а также, между прочим, немало цитируемый Джудит Батлер труд психоаналитика Джоан Ривьер 1929 г. –
«Женственность как маскарад»5.
Именно Т. де Лауретис дала название исследованиям всех
странностей и аномалий, связанных с гендерной идентичностью –
квир-исследования (queer studies). Они в настоящий момент включают в анализ все практики изменения своего тела (то есть не только
«исправление» пола на нужный, но и пирсинга, татуировок, нанесения декоративных шрамов – скарификации, боди-билдинга).
Довольно близкое Т. де Лауретис понимание гендера демонстрирует ее соотечественница современница автор «Энциклопедии
феминизма» Лиза Татл, которая именует гендер «способом интерпретации биологического, закрепленным писанными и неписанными законами данного общества»6.
1
Chodorow N. The Reproducting of Mothering: Psychoanalysis and Sociology of Gender. Berkley, 1978.
2
Лауретис де Т. Американский Фрейд // Гендерные исследования. Харьков, 1998.
№ 1. С. 136.
3
Lauretis de T. Alice Doesn’t: Feminism, Semiotics, Sinema. Bloomington, 1984. P.
159.
4
Goffman E. Gender Display // Studies in Anthropology of Visual Communication.
1976. Vol. 3. P. 76.
5
Подробнее см.: Баблоян З., Булавина Т. Гендерная проблематика в психологии //
Введение в гендерные исследования. СПб., 2001. Т. 1. С. 255.
6
Tuttle L. Encyclopedia of Feminism. N.Y., 1986. P. 305.
13
Американская феминистка, философ-постмодернист Джудит
Батлер увидела в гендере процесс и результат конструирования
индивидуальной идентичности, который «постоянно пересекается
с расовой, классовой, этнической, сексуальной, региональной формами дискурсивно установленных идентичностей…»1. С ее точки
зрения конструирование половой идентичности «невозможно отделить от политических и культурных пересечений, в которых он
неизменно производится и подкрепляется»2, гендер – с ее точки зрения – сугубо индивидуальный антрибут, показатель (макер) различия
с другими индивидами, показатель подвижный и изменчивый. Поэтому, считает Дж. Батлер, у «пола нет истории», и у женщин нет
своей общей истории – у каждого индивида она своя.
Донна Харауей – представительница неофеминизма социалистического толка – полагает, что в современном мире на смену мужчинам и женщинам постепенно приходят «кибернетические организмы», киборги, не имеющие – как легко догадаться – пола. Размышляя о путях преодоления противоречий, возникающих между
полами, Д. Харауэй останавливает свое основное внимание на значимости существующих различий между ними и видит как раз в гендере «поле структурированного и структурирующего различия», те
«точки пересечения, изгибы в ориентациях и ‘ответственность за эти
различия’ в материально-семиотических полях значений»3.
Сара Хардинг – еще одна из признанных теоретиков и методологов американского феминизма4 - как бы подводя итог всем своим предшественницам, подчеркивает, что понятие «гендера» можно
рассматривать на трёх уровнях – индивидуальном, структурном и
символическом. Причем уровни эти, считает С. Хардинг, могут быть
не симметричными (например, женственность может играть заметную и даже ведущую роль в системе символов, в то время как на
структурном уровне женщины подчинены мужчинам). Другой способ систематизировать изложенные выше концепции гендера – разделить философов на тех, кто видит в гендере некий мыслительный
конструкт [то есть научную дефиницию, определяющую социальнокультурные функции пола и позволяющую различать эти функции от
функций биологических, от биологического пола, от sex; к тем, кто
желает определять «гендер» именно так, будут в этом случае отнесены и те, кто видит в гендере структуру неких символов] и тех, кто
Butler J. Gender Trouble. Feminism and the Subversion of Identity. N.Y. – L., 1990.
P. 2, 6.
2
Ibid. P. 7.
3
Haraway D. ‘Gender’ for a Marxist Dictionary // Haraway D. J. Simians, Cyborgs,
and Women. The Reinvention of Nature. N.Y., 1991. P. 127-148.
4
Harding S. The Science Question in the Feminism. L., 1986; Idem. Feminism and
Methodology. Indiana, 1987.
1
14
видит в гендере конструкт социальный1 [то есть как реально (а не
только мыслительно) существующую систему межличностных (или
каких-то иных, социальных) взаимодействий].
Не откажу себе в возможности повторить то определение понятия «гендер», которым я пользуюсь в процессе преподавания:
Гендер – это система отношений, которая является основой
стратификации общества по признаку пола. Как фундаментальная
составляющая социальных связей (одновременно устойчивая и изменчивая) гендер позволяет создавать, подтверждать и воспроизводить представление о «мужском» и «женском», наделять властью
одних (как правило, мужчин) и субординировать других (женщин,
так называемые сексуальные меньшинства и т.д.).
Мне представляется важным наличие такого определения, которое было бы достаточно широким для «пользователей» и в то же
время включающим наличие властной «компоненты» в описываемых
социальных взаимосвязях. В присутствии этой «компоненты» –
главное отличие гендерной концепции от теории социально-половых
ролей и половой дихотомии, на которых веками базировались многие науки, в том числе – до поры до времени – и этнология, и социология, и демография, и многие другие – отказывавшиеся признавать
системную и проникающую природу социополового угнетения в
различных обществах2 и предпочитавшие говорить о «разумности» и
взаимодополнительности социально-половых ролей.
Дефинирование гендера как «системы отношений» позволяет
включить в это определение и понятие гендера как социальной конструкции, и понятие его как стратификационной категории, и как
культурной метафоры (а именно это триединство в определении гендера предложено российским философом О.А. Ворониной3, близкой
– как можно видеть – концепции С. Хардинг). Мне думается также,
что оно подчеркивает невозможность установить, что такое «мужчина» и «женщина» во всех смыслах, в любую эпоху. Понятие «мужчины» и «женщины» исторически контекстуально.
Попросту же говоря, гендер – это социокультурные проявления пола4 (совокупность социальных репрезентаций, связанных с
Соловьева Г.Г. Гендерные исследования в структуре современного знания //
Введение в теорию гендера. Вып. 1. Алматы, 1999. С. 12; Шакирова С. Толкования гендера // Пол женщины. Сборник статей по гендерным исследованиям, Алматы, 2000. С. 5-6.
2
См. об этом в работах выдающегося американского психолога Роды Ангер:
Ангер Р. Трехстороннее зеркало // Введение в гендерные исследования. Т. II.
СПб., 2001. С. 447; Unger R.K. Looking toward the Past: Social Activism and Social
History // Journal of Social Issues. 1986. Vol. 42 (1). P. 215-227.
3
Воронина О.А. Социокультурные детерминанты развития гендерной теории в
России и на Западе // Общественные науки и современность. 2000. № 4. С. 12-14.
4
Уэст К. и Циммерман Д. Создание гендера // Труды СПбФ ИС РАН. Гендерные
Тетради. Вып. I. СПб., 1997. С. 97-98.
1
15
полом, культурная маска пола, значения, смыслы, выражения и
проявления пола, или же просто: пол в социальном смысле). Понятие «гендера» представляет собой важный инструмент социального
анализа и анализа культуры, с другой стороны – это еще один инструмент борьбы с дискриминацией.
Вместе с понятием гендера и перечисленными выше социологическими теориями, сформировавшими гендерную концепцию, в
мировое гуманитарное знание были введены и основные связанные с
ними понятия.
Гендерная стратификация – процесс, посредством которого
половые различия наделяются социальным значением, после чего
гендер становится основой социальной стратификации 1.
Гендерная роль – социальные ожидания, а также поведение в
виде речи, манер, одежды, жестов, сопутствующих репрезентации
(представлению) того или иного пола в социуме.
Гендерный контракт – порядок взаимодействия полов друг
с другом, включая символические и культурные значения, формальные и неформальные правила и нормы отношений 2. Базовый гендерный контракт патриархатной системы – контракт женщины«домохозяйки» и мужчины-«кормильца», «добытчика» (breadwinner),
спонсора жизни. Гедерный контракт постиндустриального и постпатриархатного общества – контракт равных статусов
Гендерная система – совокупность гендерных контрактов;
коммуникационные процессы между полами и внутри каждого пола,
совокупность социальных институтов, культурных и правовых элементов ментальности, которые выражают отношение всего социума
к проблеме пола и отношений полов между собой 3. Понятие гендерной системы подразумевает, что есть – по крайней мере – 2 основные
сферы, в которых «конструируются» социально-половые различия –
сфера работы и сфера сексуальности. Как разделение труда, так и
выживание семьи, рода делают оба пола зависимыми друг от друга,
они разделены, но связаны – причем связаны асимметрично (в этом
взгляды гендерологов отличны от взглядов традиционных этнографов, социологов и т.п.). Впрочем, часть исследователей, не склонных
разделять феминистские взгляды, предпочитают говорить о том, что
социальные роли в гендерной системе объединены не по принципу
неравенства, а по принципу неодинаковости4. Гендерологи, однако,
Все определения даны по: COLLINS. Большой толковый социологический словарь. М, 1999. Т. 1. С. 110-112.
2
Темкина А.А. Многоликий феминизм // Феминистская теория и практика: Восток – Запад. СПб., 1996. С. 11.
3
Hirdman Y. The Gender System // Moving On / ed. T. Andreasen. Aarus, 1991. Р. 14
4
И это не обязательно мужчины! См., например: Gemzöe L. Sex, genus och makt i
antropologiskt perspektiv // Kvinnovetenskaplig tidskrift. 1989. Vol. 10. № 1.
1
16
видят в такой позиции «терминологический зонтик»1: «гендер есть
обобщенная форма сексуализированного неравенства», отмечают
они, «вначале появляется неравенство, и лишь затем оформляется
различие»2. И поясняют: в основе гендерной системы можно найти
два направления логических рассуждений: первое – дихотомическое
(существует два пола, и ‘мужское’ нельзя смешивать ‘женским’),
второе – иерархическое (социальная норма – это мужчина, все женское – есть отклонение от нормы, недостаток, нехватка, нетипичное,
необщезначимое). С появлением гендерного неравенства гендерная
система идеологически обосновывает его через эти два направления
логических рассуждений.
Исследования, основанные на гендерной концепции, заставили «потесниться», а в конце-концов и вовсе отойти в тень концепцию
«различения полов» (взаиморазличий и взаимодополнения их друг
другом), на которой веками основывалась гуманитаристика, так как
концепция «различения полов» базировалась на биологических
предпосылках. Однако в области дефиниций есть (и сохраняется в
гуманитаристике в целом и в исторических науках в частности) одна
опасность, связанная как раз с «мирным сосуществованием» полоролевой концепции и концепции гендерной в современной российской
науке.
Речь идет об использовании термина «гендер» как социальнодемографической категории – и такое использование российский
философ О.А. Воронина совершенно справедливо назвала «ложной
теорией гендера»3. Речь идет о проведении под видом гендерных
исследований традиционных исследований социально-половых ролей, а также статуса женщин и детей. Подобный подход характеризуется – пишет О.А. Воронина – комбинацией идей традиционной
социологии, этнологии и психологии, изучавщих пол не одно десятилетие, с идеями, витающими в дискуссиях о современном феминизме и новейших теоретических подходах в гуманитаристике. Авторы подобных работ, как правило, с трудом расстаются (или не расстаются вовсе) с идеей того, что «пол – это биологический факт», и в
конечном счете уверены в том, что «природа» мужчин и женщин
различна настолько, что их можно разнести по разным социальнополовым категориям и даже говорить о двух противоположных
«гендерах», которые в настоящем являются данностью.
Повторим еще раз: гендер – это система отношений и взаимодействий, разделяющих общество на властвующих и подчиненных.
В этом смысле гендер подобен классу, расе, возрасту. То есть гендер
См. подробнее: Хольмберг К., Линдхольм М. Феминистская теория... С. 252;
German Feminism: Readings in Politics and Literature / ed. Altbach E.H. Albany, 1984.
2
MacKinnon C. Feminism, Marxism, and the State: An Agenda for Theory // Signs.
1982. Vol. 7. № 3.
3
Воронина О.А. Указ. соч. С. 12.
1
17
– категория стратификационная, иерархизирующая. Главное отличие методик гендерной экспертизы социальных явлений от обычных
исследований пола, которые велись этнографами, социологами, психологами – в задачах, которые они ставят, и в целях, которые они
преследуют. Традиционная наука описывала разницу в статусах,
ролях и иных аспектах жизни мужчин и женщин и находила обоснования «взаимодополнительности» основных половых ролей. Таким
образом традиционная наука служила патриархатной идеологии –
идеологии, обосновывавшей превосходство мужчин.
Гендерная экспертиза социальных явлений служит феминистской идеологии как идеологии равенства возможностей и права на
выбор модели жизни и поведения для любого индивида, независимо
от его половой принадлежности. В отличие от традиционной науки,
гендерологи изучают отношения власти и доминирования, утверждаемые через гендерные роли. Они исследуют, каким образом общество выстраивало традиционную патриархатную иерархию власти,
какие нормы, ценности, роли оно предписывало исполнять женщинам, а какие – мужчинам, как использовало для этого систему социализации, разделение труда, стереотипные образы и культурные
нормы.
В завершение не откажусь от возможности сделать несколько
замечаний об использовании дефиниции “гендер” и “гендерный” в
русском научном тезаурусе. Стоит напомнить, что в английском
языке для обозначения пола – вплоть до конца 50-х гг. и концепции
Р. Столлера – существовало только одно слово – “sex” (оно означало
и пол, и половые, сексуальные отношения). В русском же языке, в
отличие от английского, понятие пол не идентично понятию секс;
аналогичная ситуация – и в немецком: слово «Sex» означает именно
секс, сексуальные отношения, а лексема «Geschlecht» – пол. Тем не
менее, несмотря на существование двух лексем со своими содержательными особенностями, производные от обоих слов употреблялись
и у нас, и в Германии как синонины (словосочетание “половые отношения” долго тактовалось именно как “сексуальная связь”, ср. в
нашем законодательстве советского времени: «вступление в половые
отношения»). Заимствованная лексема секс («область взаимодействия полов, связанная с репродуктивной функцией») и производные от нее (сексуальный, сексуальность) в связи с нерусской этимологией использовалась лишь в специальных научных трудах (как
будто кто-то мог не понять слова «сексуальный»!).
С начала 1960-х гг. в советской научной литературе (прежде
всего социологической) стал употребляться термин “социополовые
отношения”1 (не путать с словосочетанием “социогендерные отноСм. об этом: Гурко Т.А. Социология пола и гендерных отношений // Cоциология
в России. М., 1998. С. 175; термин часто используется в исторических исследованиях, см., например: Гончаров Ю.М. Русское купечество как социально-половой
1
18
шения” – “терминологическим уродцем”, как иронично назвал дефиницию “социогендерный” философ С.А. Ушакин1).
Дефиниция “социополовые отношения” несколько «разгрузила» лексему пол, но не сняла проблемы короткой и емкой лексемы
для выражения социальной составляющей отношений между полами. Русский язык, несмотря на все свое богатство, так и не нашел
аналога английскому термину «гендер» и оказался вынужден принять это – кажущееся неблагозвучным для русского уха – слово2 в
свое семантическое поле. Французские историки и филологи (протестуя против американизации своей культуры) сумели устоять: во
французском языке слово «гендер» стараются не употреблять, заменяя его многословными словосочетаниями – «социальноорганизованные отношения пола», «властные отношения между
мужчинами и женщинами», «социальные отношения мужчин и женщин».
В чем общее методологическое (не меньше) значение феминистского подхода, всегда заметного в гендерных исследованиях, в
том числе – и исторического прошлого? Можно ли говорить о складывании к началу 70-х гг. новой методологии? Если понимать под
методологией «методы, которыми добываются знания об отдельных
элементах исследуемой системы»3 – то гендерная концепция не была
новой методологией. Именование гендерного подхода в исследованиях прошлого и настоящего «новой методологией» представляется
мне неточным.
Но если гендерная концепция – не методология, то что это?
Гендерная концепция, гендерно-чувствительные методики –
это сумма приемов исследования, которые существенно расширяют
наши возможности изучения вопросов, связанных со стратификацией общества по признаку пола. Гендерная концепция не создала
новых приемов анализа, она лишь обобщила те подходы, которые
существовали во многих общественно-научных теориях до нее и
одновременно с ней, обнаружив такое исследовательское поле, на
котором подчас противоречиво, а подчас бесконфликтно сосуществуют такие традиционные антагонисты как «микро»/«макро»; «эктор»/«структура»; «субъективизм»/«холизм» и т.д. По сути дела,
создание общего поля, именуемого «гендерные исследования», потип (к вопросу о социальной специфике гендерного порядка) // Гендерная история: pro et contra. Межвузовский сборник дискуссионных материалов и программ.
СПб., 2000. С. 51-63.
1
Силласте Г.Г. Социогендерные отношения в период социальной трансформации
России // Социологические исследования. 1994. № 3.
2
Баблоян З. Гендер – «вопль жещин всех времен» // Диалог женщин. Международный женский журнал. М., 1999. № 7 (23). С. 35-36.
3
Бранте Т. Теоретические традиции социологии // Современная западная социология. СПб., 1992. С. 433.
19
ложило конец той методической распре, которая отравляла жизнь
нескольким поколениям создателей общественно-научных теорий.
Появление гендерных исследований заставило задуматься над тем,
можно ли (и нужно ли!) пытаться оксюморонно соединить несоединимое, представив это ‘несоединимое’ просто как традиции и новации, результаты и перспективы. Новый подход указал на плодотворность использования и других, а точнее – всех имеющихся приемов и
способов анализа для получения всеобъемлющего знания.
Значимость гендерной концепции – в том, что она дала новый, интегративный инструмент научного исследования, который
оказался релевантен (подходящ) многим общественным наукам и
позволил проблематизировать темы, которые ранее считались
настолько малозначимыми, что даже не обсуждались на научном
уровне.
Рождение гендерной концепции в философии и социологии
сходу не повлекло за собой смены общенаучных эпистем. Формирование гендерно-чувствительных методик сопровождало появление
куда более заметных социальных теорий. Однако всего за десятилетие роль гендерной концепции, быстро заимствованной из социологии и психологии лингвистикой, историей, литературоведением,
культурологией, – сейчас неизмеримо выросла. Без нее практически
невозможно представить возникновение и развертывание постмодернистской парадигмы.
О.Н. Бушмакина*
Со-бытие пола в поле социальности
Существование концептуального кризиса в области социальных исследований предъявляется наиболее радикально в постмодернистском утверждении «конца социального», наиболее ясно выраженном в позиции Ж. Бодрийяра. Очевидно, что речь идет не
столько об исчезновении социума, сколько об исчерпании традиционных смыслов категории «социальное» и способов его изучения.
«Социальное» становится «пустым местом» в символических структурах знания. Оно прецессирует в знаковых отношениях, как симулякр, принимая какие угодно значения, становясь неопределенным.
Возникает необходимость переопределения социального. Она сопровождается установлением линий определения социального посредством выделения его границ. Негласно социальное как целое отождествляется с бытием человечества вообще. Соответственно, структурирование осуществляется из некоего исходного «естественного»
разделения человечества, которое устраивается из принципа натураБушмакина Ольга Николаевна – д.ф.н., проф. кафедры философии Удмуртского
государственного университета.
*
20
лизации. Человечество как биологический вид понимается из его
половой различенности. «Разделенность человечества на две половины положила начало спорам, не дающим покоя уже 150 лет, о неравенстве женщин, о том, являются ли мужчина и женщина принципиально одинаковыми или принципиально разными. Этот вечный
спор о различии полов препятствует достижению согласия по социальной политике даже среди феминисток, потому что, являясь неразрешимым сам по себе, он породил еще целый ряд неразрешимых
различий»1.
Установление социального через широкое различение Природы и Культуры задает индивида как единство биологического и социального, где устанавливается отношение между полом и гендером.
Ввиду того, что индивидуальность стирается, конструируется из
множества частей, она сама делится, становясь дивидной. Появление
новой характеристики человеческого измерения задает возможность
«естественного» выбора пола, устраняя неизбежность биологического закона, где «анатомия – это судьба» (З. Фрейд). Трансформация
биологического затрагивает границу между природой и культурой
настолько, что возникает серьезное опасение по поводу условий сохранения как социального, так и природного. С одной стороны, природное социализируется, и сфера его существования сокращается,
сжимается. С другой стороны, невозможно бесконечное разрастание
социального, его эксплозия. Неизбежно, расширение сферы социального сменяется противоположным процессом ее имплозии. «Имплозия природы и последствия социализации природы (требования все
большей легитимации ее) могут сказаться и на обществе, каким мы
его знаем: оно может подвергнуться имплозии изнутри. Возможность имплозии и социального мира – результат накопления проблем
переноса этики индивидуального выбора на легитимную рациональность систем»2. Сохранение нормализующих границ между природным и социальным отныне подвергается радикальному сомнению, а
вместе с ним и становится неопределенным различение индивида по
его полу. «Имплозия природы это и имплозия социального строя
(как коллективной рациональности), поскольку условия стабильного
разделения природы и общества уже не действуют. Когда «нормальные процедуры» не работают, или идет поиск новых границ, социализация природы, то есть ее все бóльшая «конструируемость», может
одновременно вести к натурализации (буквально – «оприроживание», “naturalisation”) социального мира»3.
Неопределенность социального в аспекте половых различий
задается, прежде всего, нейтрализацией мужского в обществе. Как
Бем С. Трансформация дебатов о половом неравенстве // www.ihtik.lib.ru
Бертильссон М. Второе рождение природы: последствия для категории социальное // www.ihtik.lib.ru
3
Там же.
1
2
21
отмечают Миллман М. и МоссКантер Р., «когда мужчины – социологи (либо просто мужчины как таковые) смотрят на собрание попечительского совета и видят только мужчин, они думают, что перед ними нейтральный в половом отношении либо бесполый, а вовсе не
маскулинный мир. Ибо, как полагает Кантер, лишь женщины являются носителями пола»1. Формируется андроцентризм как точка зрения на все социальные процессы и институты, с позиций которой
«мужское» оказывается «слепым пятном», нерефлексируемой областью видения, совпадающей с самим видением. Социальное становится существенно андроцентрированным. Поскольку социальное
совпадает с маскулинным, постольку женское оказывается как бы
пределом социального и совпадает с природностью. Однако, ввиду
того, что мужское – это, прежде всего, половая идентификация, повидимому, оно имеет существенную изначальную природность. Это
значит, что возможно предположение по поводу социального, допускающее отсутствие мужского так, что социальность может быть
отождествлена с женским. «Представьте, насколько иначе был бы
устроен социальный мир, если бы вокруг не было мужчин (воспроизводство населения каким-либо образом продолжалось бы) и большинство рабочих, включая тех, кто работает на высших уровнях в
правительстве и промышленности, определенный период своей
взрослой жизни были бы беременны или заботились о детях. В этом
случае вся система осуществления трудовой деятельности настолько
очевидно нуждалась бы в приведении ее в соответствие с вынашиванием и рождением детей, что создание институтов, координирующих
эти два аспекта жизни, стало бы само собой разумеющимся» 2. Оба
решения показывают условность понимания социального как в аспекте его совпадения только с мужским, так и только с женским.
Собственно, эти варианты являются разновидностями концепции
гендерной нейтрализации. Здесь либо мужское ограничивается женским, либо женское задается в его определивании мужским. Их взаимное ограничение задается по типу оппозиции внутреннее / внешнее. Если под внутренним понимается мужское, совпадающее с социальностью, то его представляют как область субъективности, или
концептуальности. Мужское совпадает со способностью к конструированию рациональных идей в области социальных исследований.
Оно отождествляется с общей способностью к теоретическому мышлению. Это некое мышление без тела, т.е. взятое вне условий его
продуцирования, заданных внешними обстоятельствами. Женское,
представленное в оппозиции мужскому, определяется как нечто
внешнее, позволяющее мужскому осуществиться «здесь-и-теперь»,
создавая необходимые условия для его актуализации. Женская сущМиллман М, Кантер Р. Введение к книге «Другой голос: Феминистские взгляды
на общественную жизнь и социальные науки» // www.ihtik.lib.ru
2
Бем С. Трансформация дебатов о половом неравенстве //www.ihtik.lib.ru
1
22
ность отождествляется с телом, ограничивающим и определяющим
сознание. Женское тело оказывается фрагментом повседневности в
ее заданности действительностью пребывания в настоящем перманентной актуализации. Женское бессознательное предъявляется как
эмпирическая основа теоретических построений, оказываясь необходимым переходным звеном между мужской направленностью абстрактного мышления и непосредственностью переживаемого опыта
повседневности. Социолог, как и всякий другой индивид, «существует в своем теле и в том месте, в котором оно находится. Это также вместилище его сенсорной организации непосредственного опыта, место, в котором он находится в центре системы координат здесь
и сейчас, до и после; место, где он сталкивается с другими людьми
лицом к лицу в физическом плане, представляя себя перед другим и
воспринимая представления других о себе, в большей и иной степени, чем это можно выразить словами»1.
Традиционная андроцентрированная социология как бы «безместна», т.е. «а-топична», а значит, и утопична. Тем не менее, именно мужской взгляд на социальную реальность полагается объективным, так как он полностью отвлекается от фактичности в опыте ее
непосредственного переживания. «Проникновение в способ управления нашим обществом изымает актора из непосредственного местного и конкретного окружения, в котором он пребывает телесно. То,
что является ему в этом месте, он использует как средство выйти за
его пределы и перейти к концептуальному порядку. Этот образ действия создает раздвоение сознания – раздвоение, свойственное всем,
кто разделяет этот образ действия. Последний устанавливает два
вида познания, опыта и действия: один привязан к телу и тому пространству, в которое оно входит и занимает, другой выходит за их
пределы. Социология пишется и ставит перед собой цели и задачи,
исходя из второго варианта»2. Социолог как бы растворяется в уже
утвержденных концептуальных конструкциях принимая их как
должное, вне критики. Он не может проанализировать свое собственное отношение к сложившимся концептуальным обстоятельствам исследования социального мира, объективируясь в них. Социолог становится внешним наблюдателем, дистанцированным от
конкретных условий существования социального. Его позиция становится внешней, трансцендентной по отношению к обществу как
исследуемому объекту. Сам социолог оказывается существом асоциальным. Его способность познать социум подвергается радикальному сомнению. Очевидно, что сами условия познания социального являются социально предзаданными, выступая в качестве предпосылок или предрассудков исследователя, которые им не рефлексиСмит Д. Е. Женская перспектива как радикальная критика социологии //
www.ihtik.lib.ru
2
Там же.
1
23
руются. Как полагает Дороти Е. Смит, «единственный способ познания социально сконструированного мира – познание его изнутри.
Мы никогда не сможем позиционировать себя вне его. Те рамки, в
которых социологические феномены объясняются объективными
причинами и репрезентируются как внешние по отношению к
наблюдателю и независимые от него, сами по себе являются социальной практикой, также познаваемой изнутри. Взаимоотношения
наблюдателя и объекта наблюдения, отношение социолога к “предмету” [своего исследования] представляют собой особые социальные
отношения. Даже быть посторонним означает войти в мир, сконструированный как посторонний. Сама по себе отстраненность есть
способ, посредством которого мир познается» 1.
Андроцентрированная социология должна уступить свое место иной, альтернативной концепции социологического исследования, в которой всегда присутствует рефлексия. Поскольку знание о
мире детерминируется отношением к нему как к объекту познания,
постольку, «объект нашего знания есть его субъект или от него проистекает»2. Другими словами, необходима субъективация объективного. Тем не менее, исследование необходимо должно начинаться с
представления мира таким, каким мы его фактически воспринимаем.
Это условие позволяет обнаружить собственную локализацию в мире и допустить возможность множества иных локализаций, что не
позволит, в конечном счете, абсолютизировать одну единственную
исследовательскую позицию, выдающую себя за окончательную,
совпадающую с миром как он есть на самом деле. Исследование
должно допускать разнообразие опытов, актуализирующихся в различных локусах социального пространства. Однако, исследование
социального мира как он есть на самом деле, с точки зрения здравого
смысла, не позволяет выделить те внутренние интенции, которые
организуют социологический опыт. Дороти Е. Смит констатирует,
что «ей [женщине-социологу] не хватает внутреннего принципа своей деятельности. Она не может уловить, как все это состыкуется,
поскольку все предопределено где и откуда угодно, но не с того места, где находится она сама. Таким образом, понимание и изучение
ее собственного опыта как метода исследования общества возвращает ей точку опоры, которая во всем этом предприятии, по крайней
мере, принадлежит лишь ей одной»3. Несмотря на то, что женщины
являются носительницами языка, им не хватает концептуализации и
осмысления собственной ситуации в поле социального. Иначе говоря, женщинам-социологам не достает их собственной субъективности.
Там же.
Там же.
3
Там же.
1
2
24
Как отмечает Костикова А.А., «проблема женского как философская проблема сегодня ставится как в рамках традиционных разновидностей феминизма, так и на основе так называемого гендерного подхода к проблемам пола, определяющего все различия социально сконструированными, в том числе, и, прежде всего то, что в классической философии считалось сущностно определяющим по отношению к индивиду, атрибутивным признаком человеческого существования – пол. Вполне закономерно, что такой подход в корне меняет понимание этой проблемы и способствует появлению принципиально новых концепций человеческой субъективности, способов
ее презентации и определения»1. Основной становится тема субъективности и идентичности субъекта. Здесь идентичность субъекта
оказывается существенно фрагментированной, ди-видной. Исходная
идентичность женщины в ее разделенности оказывается маркированной различием, «от-личием от», определяясь через существенную
не-хватку, «от-сутствие» качеств, присущих мужской субъективности. Концепт субъекта изменяется, трансгрессирует, выходя за пределы традиционного смысла. Субъект становится номадическим
(«кочующим») в поле социальной субъективности. Социальная субъективность как социальная реальность, отождествляемая с мужской
субъективностью и существенно андроцентрированная, в аспекте
женской субъективности предъявляется через не-хватку или движение, скольжение «пустого места», посредством которого могут
предъявляться рас-становки, или пространственные конфигурации в
поле социального. Движение номады в пространстве социального
осуществляется по принципу ризомы, т.е. свободного движения без
определенной цели и стремления к закреплению в определенном
месте. Иначе говоря, субъект-номада проявляет себя при пересечении границ, маркируя социальное пространство в точках собственного присутствия, оставляя «следы», прочерчивая траектории на поверхности поля социального, рисуя социальную карту. Как «пустое
место» номадический субъект является шифтером, который пробегает по поверхности, обнаруживая любую область социальной реальности, так как не имеет собственной наполненности. Как отмечает Р.
Брайдотти, «быть номадой, жить в движении не означает не мочь и
не хотеть создавать те по необходимости стабильные и убедительные основания идентичности, что позволяют действовать в сообществе. Скорее номадическое сознание состоит в том, чтобы не принимать никакую идентичность как постоянную. Номада только проходит; он/а создает те необходимым образом размещенные связи, что
помогают выжить, но никогда полностью не принимает ограничения
национальной, фиксированной идентичности. У номады нет паспорКостикова А.А. Гендерная философия и феминизм: история и теория //
www.ihtik.lib.ru.
1
25
та – или же слишком много паспортов»1. Такой способ представления позволяет избежать субстантивистской объективации субъективности, которая фиксирует субъекта в его определенности, располагая в жестко закрепленном месте социального поля. Этот способ
открывает позицию субъекта в пространстве дискурсивности, позволяя ему двигаться, переопределяя как собственные, так и социальные
смыслы в структурах социальной реальности. Соответственно, «номада – это трансгрессивная идентичность, чья подвижная природа
целиком и полностью объясняет, почему она способна устанавливать
связь со всем на свете»2.
Невозможность закрепления смысла субъекта-номады задает
не только его дискурсивную подвижность, но и не позволяет задать
иерархические отношения между теми значениями, которые возникают в процессе идентификации. Это значит, что привычная властная оппозиция мужского и женского, закрепляющая иерархию между полнотой и не-полнотой бытия, где женское определялось через
не-хватку мужского, не только переворачивается, но исчезает. Порядок иерархичности сменяется распределением или конфигурацией в
пространстве. «Переходя от А к В, а затем возвращаясь от В к А, мы
не находим исходной точки, как в простом повторении; повторение
от А к В, от В к А, скорее является обозрением или постепенным
описанием целостного проблемного поля»3. Мужское нельзя описывать как не-женское, а женское как не-мужское, т.е. через ситуации
не-хватки или от-сутствия. Напротив, мужское способно обнаружить
себя на пределе собственного присутствия, которое обнаруживается
только через женское. Мужское и женское взаимосоотносятся в ситуации самообнаружения, или саморефлексии в точке субъекта.
Можно говорить не столько об их противоположности, сколько о сов-местности присутствия. На пределе логика внутреннего и внешнего меняется на логику внутреннего-внешнего. Здесь внутреннее и
внешнее даны в одновременности, так, что ни внутреннее, ни внешнее не даны как таковые в их отдельности. Они существуют во взаимной открытости и обращенности. «Обращенность существует до
любой идентификации, сингулярность не является идентичностью,
она представляет собой саму эту обращенность в ее точечной актуальности»4. На пределе социальное бытие представляется в аспекте
отношения мужского и женского как их сов-местность, как сообщество бытия. Мужское имеет смысл только через его соотнесенность с
женским. «Смысл составляет мое отношение к себе как соотнесенБрайдотти Р. Путем номадизма // Введение в гендерные исследования. Харьков,
СПб., 2001. Ч. II. С. 157.
2
Там же. С. 159.
3
Делез Ж. Избранные тексты // Бадью А. Шум бытия. М., 2004. С. 146.
4
Нанси Ж.-Л. О со-бытии // Философия Мартина Хайдеггера и современность.
М., 1991. С. 97.
1
26
ному с другим. Бытие без другого (или без друговости) не имело бы
смысла, будучи лишь имманентностью собственного полагания, или,
что то же самое, бесконечного допущения самого себя» 1.
Итак, переосмысление социального бытия обусловлено, в том
числе, трансформацией смыслов мужского и женского. Трансгрессия
половой определенности предъявляет проблему понимания пола как
«естественной», биологической определенности, нейтральной поверхности, на которой выписывается текст социального бытия. В
этом случае, пол задается как некая «до-дискурсивность» (Д. Батлер). Не-высказываемость естественной половой определенности не
позволяет определить биологическое, поименовать первичную половую определенность. Выраженность «мужского» или «женского»
обнаруживает себя в дискурсивных формациях, представляя исходную определенность как различенность, которая объективируется и
задается как «биологически естественная». Объективация половой
различенности порождает ряд социальных проблем, которые объективируются в представлениях о «естественном» социальном порядке,
обусловленном объективными «естественно»-историческими законами. Понимание условности «естественного» характера полов инициируется, с одной стороны, возможностью осознанного выбора
собственного пола, его амбивалентностью, с другой стороны, динамикой социальной субъективности, открывающей поливариантность
смыслов социальной реальности. Проблема полов оказывается событием в поле социального бытия. Она обнаруживает предельность
смыслов социального, выделенного через отношение внутреннего и
внешнего как субъективного и объективного, культурного и природного. Через нее предъявляется движение границы как в сторону
культурного, так и в сторону природного. Это значит, что социальное бытие существует в динамике самоопределения как со-бытие
бытия. Движение границы маркируется изменением смыслов дискурсов в поле социального. Смыслы мужского и женского обнаруживаются на пределе в их взаимной открытости как со-в-местность
социального бытия. Социальная субъективность задается направленностью как к мужскому, так и к женскому. Самоопределение социальной субъективности актуализируется в точке социального субъекта. Движение точки социального субъекта в поле социальной
субъективности прочерчивает траектории поля социального бытия.
Половая амбивалентность социального субъекта оказывается
складкой социального поля, стороны которой обнаруживаются в
своей поименованности как «мужское» и «женское». Структурирование поля социального, представленное со стороны «мужского»,
обнаруживает себя как андроцентризм или онто-лого-тео-телеофоно-фалло-центризм. С другой стороны, «женское» проявляет
1
Там же. С. 92.
27
структуры поля социального устроенного как радикальный феминизм, или мультикультурализм. Возможность проявления проблем
актуализируется только на пределе мужского и женского, взаимно
открывая их друг для друга в их со-в-местности, или со-бытии. Это
значит, что «мужское» на пределе социального бытия исчерпывает
собственные возможности в актуализации установленного социального порядка, обнаруживая полноту собственной осуществленности
как «женское». В свою очередь, «женское» обнаруживается как лакуна в поле социальной дискурсивности, т.е. как неактуализированная, или не-возможная возможность. «Пустое» место оказывается
точкой структурации социального бытия. Она открывает возможность актуализации смыслов социального бытия как трансгрессию
«мужского» за собственные пределы. Текст социального бытия пишется-читается стирая себя и набрасывается-заново в процессе актуализации открывшейся возможности.
О.Ю. Солодянкина*
Гендерный дискурс педагогических теорий и воспитательных
практик дворянства (первая половина XIX века)
Российские авторы педагогических теорий, в основном следом за
немецкими коллегами, воспринимали детство как подготовительный
этап для будущей, взрослой жизни. В свете этого четко формулировались цели и задачи воспитания и образования: какими знаниями и навыками должны обладать юноши и девушки. В 1803 г. в Петербурге были
изданы педагогические наставления Кампе «Отеческие советы моей
дочери». В этом сочинении проводилась мысль о различии мужского и
женского и невозможности для женщин достичь мужских высот. Кампе
констатировал: все ученые женщины слабы здоровьем – это расплата
природы за преступление ее законов. Не надо читать много и без разбора, тем более писать самой; прочесть нужно только несколько полезных
книг, прежде всего – религиозных. Не надо быть излишне модной, болтать с посторонними мужчинами. Надо знать людей и хозяйство, а не
науки1. И.Ф. Богданович указывал, что в воспитании россиянок надо
обращать внимание на физическое и моральное воспитание, давать знания о природе, учить домоводству и рукоделию 2. А.Г. Ободовский признавал необходимость образования женщин, но откровенно писал, что
«настоящее ученое образование вообще всегда некстати и по большей
Солодянкина Ольга Юрьевна – к.и.н., доцент кафедры истории Гуманитарного
Института Череповецкого государственного университета, председатель Череповецкого отделения РОИИ.
1
Кампе И.Г. Отеческие советы моей дочери. Ч.1. СПб., 1803.
2
Богданович И.Ф. О воспитании юношества // Антология педагогической мысли
России первой половины XIХ в. (до реформ 60-х гг.) / Сост. П.А. Лебедев. М.,
1987. С. 110-113.
*
28
части пагубно»1 для женщин, акцент в преподавании должен делаться на
практическую пользу знания, его прикладной характер. «С самого детства в воспитании женского пола должно иметь в виду будущее назначение и круг деятельности онаго. Пусть игра в куклы будет занятием
первых лет, ибо она внушает охоту к женским рукоделиям и приучает к
тихим женским занятиям. Но с первых лет уже девочке должно внушать охоту к хозяйству; приучать к разным небольшим домашним
услугам, руководствовать строго к трудолюбию; обходиться с нею
выше ее возраста, когда дело идет о занятиях и должностях, а лучше
ниже ее возраста, когда идет дело о притязаниях и преимуществах»2.
Другой известный педагог, Г. Бланк, также считал, что образование и
воспитание женщины значительно отличаются от того, что нужно давать
мужчине. Мальчик – будущий глава семейства, слуга царю и Отечеству,
его нравственное воспитание должно дополняться основательными знаниями. «Но девушка – девушка должна готовиться составить благополучие своего мужа и семейства: нежностию, добротою, приятностию,
талантами дополнить одностороннюю важность мужчины, сделаться
его сотрудницею и составить с ним одно счастливое целое, называемое
супружеским союзом; она не может быть ни его потехой, ни рабою, ни
куклою на паркете, ни затворницею в тереме; она должна соединить в
себе милую, домовитую хозяйку; образец приятной обходительности и
скромности; добродетельную, привлекательную жену, и истинную
мать, полагающую все радости свои, все блаженство в детях; но безпристрастную и вполне постигающую это высокое звание!» 3 Для Бланка перспектива женщины была одна – семейная, и эта установка на замужество и воспитание детей была основной в педагогической практике
первой половины XIX века. До шести-семилетнего возраста воспитание
было примерно одинаковым, обучение минимальным – в основном разговорная практика в иностранных языках благодаря иностранным воспитательницам, боннам и гувернанткам. Дальше, «с той поры, когда постепенно начинается действительное ученье, должно уже принимать в
соображение особенную женскую организацию, более впечатлительную, более раздражимую нервную систему ея, и оберегать от слишком
сильного напряжения, которое может преждевременно истощить организм. Мозг девушки должно утруждать гораздо меньше нежели мозг
мальчика»4. Оценивая тогдашнее образование, граф Ф.П. Толстой, масон
и художник, знаниям которого можно доверять, писал о жене своего
внучатого дяди графа П.А. Толстого, княжне Марье Алексеевне ГолиРуководство к педагогике, или наука воспитания, составленное по Нимейеру
Александром Ободовским, инспектором классов императорского санктпетербургского Воспитательного Дома. СПб., 1835. С. 223-224.
2
Там же. С. 226-227.
3
Бланк Г. Мысли о начальном воспитании или Семейная школа. СПб., 1839. С.3233.
4
Дерикер В. Физиологическая история женщины. Устройство женского организма. Его свойства, особенности и потребности. Развитие, возрасты и физиологические состояния. Сохранение здоровья и красоты. Воспитание. Книга для матерей
и воспитательниц. СПб., 1854. С. 430.
1
29
цыной: «Научное же образование ее, как всех дочерей знатных придворных особ и всех богатых людей высшего дворянства, ограничивалось
только умением говорить по французски, написать по-женски довольно
правильно письмо, записочку на этом языке, совершенным незнанием
русского языка или весьма плохим умением говорить на отечественном
языке. Что касается до наук, то они (сестры М.А. Голицыной София и
Елизавета – О.С.), по слухам, знали название некоторых из них и могли
рассказать кой-что о бывшем парижском дворе Людовика XVI и Париже, о Лондоне, Вене и Берлине по сведениям, тоже по слухам приобретенным»1. Т.П. Пассек сетовала: «образование мое считали оконченным
и вполне достаточным для женщины. В их понятии, не только для
женщины, но и для мужчины не ценность знания играла главную роль, а
его внешнее действие на других»2. По таким правилам воспитывали в
семье тетки княгини Хованской и Наталью Захарьину, двоюродную
сестру и впоследствии жену Герцена. «Дальнейшее образование Наташи
состояло из наружной выправки. С утра она должна была быть одета,
причесана, держаться прямо, смотреть весело, хотя бы на душе было и
грустно, безразлично быть ко всем внимательной и строго держаться
общественных приличий. Правила эти вытекали из взгляда того времени
на воспитание. На иных оно только наружно клало печать свою, другим
заражало душу лицемерием»3. Насколько мучительным порой оказывался дуализм внешнего / внутреннего, говорит в своих записках Е.А. Хвостова: «Держаться прямо, почти не улыбаться, – в этом-то, твердят мне,
состоят скромность, достоинство и хорошее воспитание. А как часто
хотелось мне высказаться, сдать с сердца то, что грызет его, и то, что
волнует ум»4. В результате у воспитанника должны были сформировать
знание света, такт и рассудительность. В стандартном пособии о том, как
надо вести себя, «Жизнь в свете, дома и при дворе», указывалось, что
«обладающий в высшей степени знанием света и приличия, не только
бывает человеком изящным, достойным, вежливым, но он в то же время терпелив, снисходителен, доброжелателен к низшим, почтителен к
высшим, он чувствителен, он не оскорбляет никого никогда. Женщина,
обладающая этим знанием, всегда пользуется хорошей репутацией,
никогда не нарушает приличий, не заставляет говорить о себе. У нея
есть подруги, и что еще больше – друзья, она умеет воспитывать своих
детей, дом ея мирен, спокоен, порядочен, ей незачем быть молодой и
красивой, она всегда изящна и невольно очаровывает всех, кто к ней
приближается»5.
Записки графа Ф.П. Толстого / Сост., вступ. ст. и коммент. А.Е. Чекуновой, Е.Г.
Гороховой. М., 2001. С. 56.
2
Пассек Т.П. Из дальних лет. Воспоминания: В 2-х т. Т. 1. М., 1963. С. 206.
3
Там же. С. 283.
4
Записки Е.А. Хвостовой, урожденной Сушковой: Материалы к биографии М.Ю.
Лермонтова
//
Стрижамент:
Историческое
наследие.
Литературнохудожественный альманах. Приложение к газете «Кавказский край». Вып. 5.
Ставрополь, 1992. С. 504.
5
Жизнь в свете, дома и при дворе. Издание редакции журнала «Вестник моды».
СПб., 1890. С. 6.
1
30
Родители выступали заказчиками воспитательной модели и образцами результатов ее исполнения; «их образ жизни и поведение традиционно считались главным в воспитании ребенка, который склонен
подражать наблюдаемым им в детстве примерам»1. Взрослеющие
мальчики были в сфере пристального внимания отца, девочки – под
надзором матери. Отсутствие одного из родителей, особенно того же
пола, что и ребенок, искажало подражательную модель поведения.
Мальчик, оставшийся под «крылышком» женщин, излишне феминизировался, девочка – маскулинизировалась. Даже выдающиеся качества
родителя не могли поправить ситуацию. Оставшаяся без матери на попечении высокообразованного отца, декабриста Никиты Муравьева, всего
себя посвятившего дочери, Нонушка стремительно теряла девичьи черты. М.Н. Волконская, соседка Муравьевых, с радостью восприняла приезд гувернантки Каролины Карловны Кузьминой: «Вчера я навестила mme Кузьмину, которая мне кажется человеком достойным уважения;
это – большое счастье для маленькой Нонушки, воспитание которой
могло бы быть неудачным, несмотря на все отцовские заботы; возле
девочки всегда должна быть женщина; в ее манере держаться было
слишком много мужского; это очень забавно в четырехлетнем ребенке,
но было бы непоправимо впоследствии»2. А. Казина описывала другую
семью: один мальчик у мамы, бабушки, тети. Маленький, лицо нежное,
«видом он положительно напоминал девочку»3. Игрушки Васи, но ни
одной, обличающей его пол, исключая коробки с солдатиками и офицерских эполет. Но за то была корова с подойником и кухня. Все колющее,
режущее, мало-мальски опасное с какой-либо стороны, все производящее шум и трескотню удалено4. Однако родители, сами занимающиеся
образованием и воспитанием детей, встречались в дворянской среде редко. Если только появлялась такая возможность, дети отделялись от родителей и помещались вместе с воспитателями. Граф Ф.П. Толстой писал
об этой системе воспитания: «Эти почтенные родители, воспитанные
по большей части так же, как воспитываются их дети, видели своих
детей только по утрам, когда гувернеры и гувернантки приводили их к
родителям сказать bonjour, а ввечеру – bonne nuit, где, пробыв с полчаса, уводились гувернерами и гувернантками в их половины. Модным и
знатным людям во весь день не только следить за воспитанием детей,
но и вспомнить об них [было некогда] – маменькам по утрам по обязанности развозить визиты с пересудами и с городскими и придворными
сплетнями, а в остальную часть дня [проводить] за обедами, поездками
Кошелева О.Е. «Свое детство» в Древней Руси и в России эпохи Просвещения
(XVI – XVIII вв.): Учебное пособие по педагогической антропологии и истории
детства. М., 2000. С. 42.
2
М.Н. Волконская – матери С.А. Раевской 20 апр. 1834 г. Неизданные письма
М.Н.Волконской / Предисл. и прим. О.И. Поповой // Труды Государственного
Исторического музея. Вып. II. М., 1926. С. 38.
3
Казина А. Картинки домашнего воспитания. Педагогические этюды. СПб., 1885.
С. 18.
4
Там же. С. 20.
1
31
в театры, на вечера и балы, а папенькам [приходилось тратить время]
по утрам, если не по обязанностям службы, то по обязанностям затеянных ими интриг, а остальное время – за завтраками и обедами, вечером тоже за театрами, любоваться хорошенькими актрисами и танцорками, а более всего – за карточными столами у приятелей и в клубах»1. Показательно, что Екатерина Александровна Бибикова, родившаяся в 1767 г., слыла «примерною матерью, потому только что не разъезжала беспрестанно по гостям, как прочие женщины, и что трое
старших детей часто были при ней; но младшие жили в антресолях, с
няньками и гувернантками, и редко допускались к матери»2. В основном ежедневная рутина образования и воспитания детей ложилась на
профессионалов – гувернеров и гувернанток. Граф Ф.П. Толстой указывал: «Как и теперь, не было в моде, чтобы родители заботились сами и
следили за нравственным и умственным образованием их детей. <…> А
девушкам [брали] француженок – гувернанток, которым отдавали своих детей в полное распоряжение, будучи уверены, что их дочки, выростя, будут хорошо говорить по-французски, играть кой-что на фортепьянах, [смогут] пропеть несколько французских романсов, ловко танцевать, не любить и презирать все русское, как их маменьки, и восхищаться лишь всем иностранным, а особливо французским, как натолковывали им гувернантки»3. Гувернантка прежде всего моделировала девочек по своему образу и подобию – вот в чем секрет популярности
французских гувернанток, ведь их непритязательное светское щебетанье
и изящные манеры, воспроизведенные в дочерях, помогали им сделать
хорошую партию, что и считалось главной задачей молодой девушки.
Журнал «Русский архив» под ремаркой «Исторически достоверное из
Московской старины» приводил высказывание «чадолюбивого отца»
единственной дочери: «Ничего не жалею, держу при ней двух гувернанток, Француженку и Англичанку; плачу дорогие деньги всем возможным
учителям: арифметики, географии, рисования, истории, танцев, – да
бишь Закона Божия. Кажется, воспитание полное. Потом повезу дочь в
Париж, чтоб она канальски схватила Парижский прононс, так чтобы не могли распознать ее от Парижанки. Потом привезу в Петербург,
начну давать балы и выдам ее замуж за генерала»4. Знание французского языка было наиболее важной компонентой образования девушки; для
мальчика значимым, особенно в царствование Николая I, стал русский
язык. «Русское направление» в воспитании мальчиков было заметнее.
Ребенка после забот иностранного воспитателя отдавали в какое-нибудь
учебное заведение – практически все они к тому моменту, благодаря
деятельности правительства, стали «русскими» по духу. В случае девочек воспитание иностранными наставницами на протяжении всего периода первичной социализации не воспринималось как что-то опасное.
Записки графа Ф.П. Толстого… С. 60.
Бабушка Екатерина Александровна Бибикова (Из воспоминаний внучки) // Русский архив. 1883. Кн.3. С. 353.
3
Записки графа Ф.П. Толстого… С. 59-60.
4
Из старой записной книжки // Русский архив. 1874. Кн.1. С. 477-478.
1
2
32
Согласно представлениям той поры, женщина была лишена этнической
идентичности – она принимала национальность мужа1. Поэтому иностранные влияния в воспитании юношества признавались опасными с
точки зрения национальной идентичности, а воспитанию девочек то же
самое иностранное влияние практически не вредило, наоборот, иностранный шарм, легкий флер «иностранщины» делали дворянскую девушку более привлекательной.
Среднестатистическая воспитанница иностранной гувернантки
поэтически обрисована К.Н. Батюшковым: она «равно мила, когда молчит, когда говорит (а она чаще молчит, нежели говорит); равно мила,
когда в беспечности, подобно деве берегов Альбиона, в Английском саду
между цветов и кустарников бегает с резвыми подружками; смотрите! Как прелестно кисейная косынка ее и каштановые волосы развеваются дыханием зефира!.. Равно мила, когда на бале вместе со своею
матерью проходит между толпы молодых людей, не поднимая глаз,
притая дыхание…»2. Правда, при ближайшем рассмотрении, считал Батюшков, она окажется кокеткой, колкой и злой насмешницей, притворщицей, чья «невинность ложь, стыдливость притворство»3. Но главное –
создать маску, сделать ее вторым, а затем и истинным лицом. Именно
этот поверхностный результат и требовался от иностранных воспитательниц. «Дочерей стали образовывать подобно тому, как в магазинах
или мастерских полируют стальныя или посеребряныя вещи»4, – вспоминал современник. Хорошее, серьезное образование было в этот период скорее исключением, нежели правилом. Неслучайно Е.А. Хвостова
писала: «мать моя Анастасия Павловна, из древнего рода князей Долгоруких, была настоящая красавица и, по тогдашнему времени, редко образованная и развитая женщина. Она основательно знала три иностранных языка, но любила более собственный; читала все, что попадалось ей под руку, и даже сама писала стихи»5. Сестра Анастасии Павловны Сушковой Елена Павловна Фадеева «любила серьезные положительныя знания и неустанно училась. Она говорила на пяти языках;
знала историю, естественныя науки; занималась археологией, нумазматикой, ботаникой и занималась ими, не как «дама любительница», а
положительно, на практике, составляя редкия, драгоценныя коллекции,
исписывая томы, состоя в ученой переписке <…> с европейскиизвестными натуралистами»6. Обязательным считалось для благовоспитанной девицы знание французского, английского и немецкого языМуравьева М.Г. Гендерная история в российском вузе: нужна ли она? // Гендерная история: Pro et contra. Межвузов. сб-к дискус. мат-лов и программ / Отв. ред.
М.Г. Муравьева. СПб., 2000. С. 16.
2
Батюшков К.Н. Опыты в прозе // Батюшков К.Н. Избранная проза / Сост., послесл. и примеч. П.Г. Паламарчука. М., 1987. С. 40.
3
Там же.
4
Из воспоминаний Погожева // Помещичья Россия по запискам современников /
Сост. Н.Н. Русов. М., 1911. С. 125.
5
Записки Е.А. Хвостовой, урожденной Сушковой… С. 503.
6
Желиховская В.П. Елена Андреевна Ган, писательница-романистка в 1835-1842
гг. // Русская старина. 1887. № 3. С. 764.
1
33
ков, уменье играть на фортепьяно, кое-какие рукоделия, прохождение
краткого курса Закона Божия, истории, географии и арифметики, а также
кое-что по части истории литературы, – главным образом, французской1.
Но по сравнению с XVIII в. требования к обучению стали гораздо более
серьезными. Дочь воспитателя цесаревича Александра Николаевича
(будущего Александра II) К.К. Мердера Александра Карловна Мердер,
по ее собственному свидетельству, получила блестящее домашнее образование. Ее мать, Сарра Николаевна, рожденная Оксфорд, англичанка по
происхождению, получила хорошее образование и воспитание в России.
Воспитанием детей в семье Мердеров руководила незамужняя сестра
матери Мария Николаевна Оксфорд, горбунья, но, кроме того, все дети
были поручены заботам бонн и гувернанток. Первой гувернанткой А.К.
Мердер, родившейся в 1828 г., была выпускница Екатерининского института девица Слесарева, но в девятилетнем возрасте заботы о воспитании Александры взяла на себя Паулина Осиповна Кун, австрийская подданная, получившая образование в одном из монастырей Вены. Умная,
симпатичная девушка, в то же время «строгая и требовательная Паулина Осиповна зорко следила буквально за каждым моим шагом; смотрела, как я хожу, говорю, как держу себя и как отвечаю, когда спрашивают старшие. Дня не проходило без нескольких замечаний. Но за то, когда Кун бывала мною довольна, я была предметом особой ее заботливости и ласк и она старалась доставить мне какое-нибудь удовольствие.
<…> Каждый год, по требованию моей гувернантки, меня экзаменовали
преподаватели Пажеского корпуса. Экзамены эти производились с некоторой торжественностью, и на них обязательно присутствовала
моя матушка, бабушка и тетя Мария Николаевна. Такие приемы образования были, конечно, не дешевы, но зато им трудно было отказать в
полной рациональности, окупавшей результатами всякие затраты»2.
Гендерно выверенная система воспитания могла давать сбой. Яркий пример отклонения приводит Михневич: «В Пензе в конце прошлого
и в начале нынешнего столетия славилась своей эмансипированностью
одна девица, Катерина Алексеевна Б., вышедшая замуж за очень смирного помещика, который ходил у нея по струнке и в хозяйстве по имению довольствовался ролью послушного прикащика у полновластной
супруги. В родительском дому судьба послала ей с такими же вкусами и
в такой же степени эмансипированную подругу в лице француженкигувернантки ея младших сестер. Обе оне "чрезвычайно любили играть
на биллиарде, курить трубку" и, вообще, вели жизнь на мужскую ногу, к
ужасу и на соблазн благочестивых соседок. Такое подражание мужчинам и усвоение мужских привычек, вкусов и даже излишеств, на холостяцкую ногу, были вполне естественны в тогдашних женщинах, не
удовлетворявшихся своим стесненным положением, придавленным гнетом теремных условий, и стремившихся к равенству с мужчиной и пол-
Давыдов Н.В. Из прошлого. М., 1914. С. 70.
Воспоминания А.К. Анненковой, рожденной Мердер // Наша старина. 1915. № 2.
С. 186-187.
1
2
34
ноправию»1. В этом случае имела место полная смена ролей со всеми
атрибутами, маркирующими пол. Современников, людей рубежа XVIIIXIX вв. эта ситуация удивляла, а Михневич, как человек второй половины XIX в., когда гендерные представления подверглись корректировке,
находил «вполне естественным» стремление женщин к равенству с мужчинами. Но эти изменения гендерных ориентиров произошли, в том числе, и благодаря коррекции воспитательных теорий и практик.
И.И. Юкина*
Идеи русского феминизма в деятельности первого Советского
правительства
Практически во всех работах на тему решения «женского вопроса» утверждается, что Советская власть даровала россиянкам
избирательные права и что в отношении женщин в 1917 г. в Советской России было принято самое передовое в мире законодательство.
Но по верному замечанию М. Либоракиной, никогда не анализировался вопрос почему в России – стране с давними традициями репрессивного патриархального законодательства – это стало возможно. Напомним, что весной 1917 г. Советы рабочих и солдатских депутатов в ситуации двоевластия отвергли идею избирательных прав
женщин, а осенью того же года приняли их. Исторический факт состоит в том, что закон о политических правах женщин уже был принят Временным правительством под давлением женского движения
без участия Советов и партии большевиков.
Социально-экономические права для женщин в значительной
части также были завоеваны движением. III Государственная Дума в
феврале 1914 г. приняла закон «О некоторых изменениях и дополнениях действующих узаконений о личных и имущественных правах
женщин и об отношениях супругов между собой и к детям». Закон
находился в разработке с 1880-х гг. и был полем столкновений между разработчиками в лице комиссий Министерства юстиции и Св.
Синодом и находился под неусыпным контролем со стороны женских организаций. По этому закону были отменены паспортные
ограничения для женщин, были расширены их имущественные права, гарантирована личная независимость. Женщина получила право
заключать договор о найме, поступать на службу и в высшее учебное
заведение, при условии раздельного проживания с супругом.
Таким образом, большевики уже имели очень прогрессивную
по меркам того времени законодательную базу. Но не все ограничения были сняты с женщин. Законопроект о равноправии женщин,
Михневич В.О. Русская женщина XVIII столетия. М., 1990. С. 131-132.
Юкина Ирина Игоревна – к.соц.н., зав.каф. гендерных исследований Невского
института языка и культуры (Санкт-Петербург).
1
*
35
разработанный феминистками, и предложенный I Государственной
Думе в 1906 г. не получил своего полного воплощения. При разработке законопроекта была проведена экспертиза всего свода законов
Российской Империи, и указан путь к развитию «дружественного
женщинам» законодательства. Советский законодатель пошел по
этому проработанному пути.
Такая же преемственность наблюдалась в отношении проблемы проституции. Под давлением женского движения в 1909 г. был
принят закон «О мерах пресечения торга женщинами в целях разврата», в котором предусматривалось наказание за сводничество, за сутенерство и извлечение любой выгоды из проституции. Все последующие законопроекты феминистских организаций в отношении
проституции (Российской Лиги равноправия женщин, например)
также рассматривали проститутку как элемент эксплуатируемый и
находящийся под давлением социальных условий и потому предусматривали наказание всех (кроме проститутки) участников промысла. Тот же дух и ту же направленность сохранил советский закон.
Уголовный кодекс РСФСР 1922 г. определил наказание за притоносодержание и вовлечение в проституцию несовершеннолетних.
Нерешенными к осени 1917 г. остались проблемы прав женщин в семье и репродуктивной сфере – вопросы об упрощении процедуры развода, о незаконнорожденных детях, о «праве на материнство» (право на аборт и его ненаказуемость). Эти вопросы также
осмыслялись равноправками теоретически и инициировались законодательно. Эти нерешенные проблемы достались в наследство новому правительству и были решены им именно в той постановке, за
которую ратовали русские феминистски.
16 (29) декабря 1917 г. Советское правительство приняло
«Декрет о расторжении брака», 18 (31) декабря – «Декрет о гражданском браке, о детях и о ведении книг актов гражданского состояния».
Эти декреты гарантировали женщинам гражданское и моральное
равенство супругов – равные права в отношении детей, равные имущественные права, равное право на развод, на выбор местожительства. Брак и его расторжение стали исключительно частным делом.
Эти положения были развиты в Кодексе законов об актах гражданского состояния, брачном, семейном и опекунском праве РСФСР
(16.09.1918). Законодатель отказался от концепции незаконорожденности и все дети, рожденные в браке и вне его, получили равные
права. Также Кодекс устанавливал взаимную алиментную обязанность для родителей и детей. На смену Семейному кодексу 1918 г.
пришел Кодекс 1926 г., который уравнял зарегистрированный и незарегистрированный брак, поднял брачный возраст женщин с 16 до
18 лет, установил упрощенную процедуру установления отцовства
(по заявлению матери), упростил процедуру развода. По семейному
36
кодексу 1926 г. развод допускался в одностороннем порядке и даже
по почтовому уведомлению.
Также в первые месяцы Советской власти был отменен старый закон о наследовании (27.04.1918), принят декрет о введении
обязательного совместного обучения (май 1918), декрет «О тарифах»
(1917), принят ряд постановлений правительства: «О введении равной оплаты труда мужчин и женщин» (1917), «О заработной плате
рабочих и служащих в советских учреждениях» (1918). Кодекс законов о труде (декабрь 1918, ноябрь 1922) подтвердил принцип равной
оплаты труда мужчин и женщин, охраны женского труда, ввел 16
недельные отпуска по беременности и родам, пособия кормящим
матерям. Первая Советская Конституция (июнь 1918) закрепила равные политические и гражданские права женщин. Все, о чем мечтали
и к чему стремились и за что боролись российские равноправки,
свершилось. Советское законодательство надолго опередило эпоху и
задало ориентиры для западного феминистского движения.
О.А. Садовникова*
Гендерные аспекты социальной политики в США в период Прогрессивной эры
Прогрессизм, который отечественные американисты хронологически относят к 1900–1914 гг., являл собой комплекс разнообразных
идейно-политических течений, представителей которых объединяла общая вера в прогресс и демократию1. Сторонники реформ были убеждены, что преобразования в различных сферах отвечают «наиболее насущным потребностям развития американского общества и способны кардинальным образом изменить его»2.
Прогрессистское движение вобрало в себя широкий круг социально-экономических и политических проблем – регулирование деятельности «большого бизнеса» в экономике и политике, изменение тарифных ставок и банковской системы, демократизация политического
строя, защита прав рабочих, консервация природных ресурсов и многое
другое3. Охватывая различные слои общества, образуя сложное, порой
противоречивое сочетание социальной критики и политического регулирования, реформистские инициативы Прогрессивной эры явились ответной реакцией на кардинальные изменения в США на рубеже XIX-XX вв.
Садовникова Олеся Александровна – аспирантка кафедры новой и новейшей
истории МГУ.
1
Белявская И.А. Буржуазный реформизм в США, 1900-1914. М., 1968; Козенко
Б.Д. «Новая демократия» и война. Саратов, 1980.
2
Купер Дж. Второй «золотой век» американской политики // Исторический образ
Америки. М., 1994. С. 193-194.
3
Байбакова Л.В. У идейных истоков прогрессизма // Исторический образ Америки. М., 1994. С. 224.
*
37
Следуя политике невмешательства государства в экономику и
социальные отношения, американское правительство фактически в течение долгого времени игнорировало проблемы, вызванные на повестку
дня бурными процессами индустриализации и урбанизации. В стране не
только отсутствовала система социального обеспечения, но и хоть какиенибудь элементарные виды социального страхования1. По свидетельствам современников, Соединенные Штаты, по сравнению со многими
цивилизованными странами, в решении этих вопросов находились на
самом примитивном уровне2.
«Социальный вопрос», воплощая множество проблем американского общества, по сути дела, оказался в центре внимания многочисленных женских организаций. Наряду с требованиями предоставления
политического равноправия, американские женщины принимали активное участие в социальной деятельности. С одной стороны, создавая всевозможные клубы и ассоциации на всей территории страны и занимаясь
«муниципальным домоводством»3, американки, под влиянием гендерных
стереотипов, глубоко укоренившихся в массовом сознании, действовали
исключительно в отведенной им сфере компетентности, не выходя за
рамки традиционных женских обязанностей. «Задача женщины – заниматься домашним хозяйством»,- писала журналистка Р. Дорр, но «оно
не ограничивается четырьмя стенами, дом - это все общество, город это семья, а школа – детская комната, которые нуждаются в постоянной материнской заботе»4.
С другой стороны, расширив диапазон деятельности от домашнего пространства до масштаба городов, женщины все более активно заявляли о себе на политической арене. Призывая к борьбе с антисанитарией
и ужасающими реалиями жизни в городских трущобах, алкоголизмом и
проституцией, агитируя за введение инспекции на предприятиях и принятии трудового законодательства, учитывающего интересы женщины,
тем самым они волей-неволей противопоставляли себя официальной
власти – все эти действия носили политический характер5. Если цель
благотворительных организаций заключалась в том, чтобы просто помочь нуждающимся, то действия Женского христианского союза трезвости (1874), Национальной лиги потребителей (1899), Женской тредюнионистской лиги (1903) и ряда других реформистских ассоциаций
исходили из принципа социальной справедливости. Выступая за введение судов по делам несовершеннолетних, запрет детского труда, за пособия для матерей, улучшение условий труда, эти объединения, пытаясь
Согрин В.В. Идеология в американской истории: от отцов-основателей до конца
XX века. М., 1995. С. 102.
2
Social Justice Feminists in the United States and Germany: A Dialogue in Documents,
1885-1933. Ithaca, L., 1998. P. 121, 156.
3
Dye N. S. Introduction // Gender, Class, Race, and Reform in the Progressive Era.The
University Press of Kentucky, 1991. P. 1-5.
4
Dorr R.C. What Eight Million Women Want. Cambridge, 1910. P. 326.
5
Perry E.I. Men are from the Gilded Age, Women are from the Progressive Era // Journal of the Gilded Age and Progressive Era. Vol. 1. №1. January 2002
(www.historycooperative.org/journals/jga/1.1/perry.html).
1
38
изменить социально-экономическую систему общества, лоббировали на
законодательном уровне прежде всего интересы женщин и детей.
Благотворительность стала своеобразной ареной приложения сил
для обеспеченных американок, на чьи средства стали содержаться детские приюты, школы, пансионы для бедных по примеру Халл-Хауза,
открытого в Чикаго в 1889 г. Дж. Адамс и Э. Старр. Пансионы подобного типа получили широкое распространение в крупных городах и к 1900
г. их насчитывалось около 100, основанных в основном женщинами1.
Являясь центрами социальной реабилитации, пансионы способствовали
адаптации иммигрантов к жизни в США, давали возможность молодым
девушкам, приехавшим на заработки из глубинки в город, за небольшую
плату иметь приличное жилье, получать квалифицированную медицинскую помощь, посещать библиотеку, учиться, что в ином случае было бы
недоступно для многих из них2.
Однако особый интерес для так называемых «социальных феминисток» представляли задачи, решение которых было направлено на
улучшение жизни женщин и детей. Усилия активисток женского движения сконцентрировались на реформировании федерального и, в первую
очередь, штатного законодательства по двум основным направлениям:
изменение трудового законодательства в отношении женщин и детей, и
предоставление пособий матерям.
Назначение женщин в качестве фабричных инспекторов стало
одним из первых шагов в этом направлении. Так, в Иллинойсе по закону
1893 г. в обязанности женщины-инспектора входила проверка всех промышленных предприятий, занимавшихся изготовлением одежды, на
предмет условий работы, продолжительности рабочего дня для женщин
и соблюдения законов о применении детского труда3. Однако в большинстве штатов фабричные инспекции были представлены только мужчинами. По мнению Ф. Келли, активной деятельницы в области социального реформаторства, это являлось результатом того, что «основанием для приема на данную должность служила не квалификация будущего работника, а партийная принадлежность и возможная выгода»4.
Физиологическими особенностями женского организма, и особенно стремлением уменьшить отрицательное воздействие неблагоприятных условий труда на репродуктивную функцию женщины, объяснялась необходимость защиты их прав в области трудового законодательства5. В показательном судебном процессе Мюллер против штата Орегон
(1908) решение судьи в пользу установления 10-часового рабочего дня
для женщин было обосновано желанием оградить «женщину и ее будущих детей» от «жадности и пыла мужчин»6. С 1909 по 1917 гг. в 41 штаЭванс С. Рожденная для свободы. М., 1993. С. 155.
MacLean A.M. Wage-earning Women. N.Y., 1910. P. 169.
3
Social Justice Feminists in the United States and Germany... P. 91.
4
Ibid. P. 98.
5
Barnes E. Woman in Modern Society. N.Y., 1912. P. 144; Goldmark J.C. Fatigue and
Efficiency: A Study in Industry. N.Y., 1912. P. 39-40.
6
Goldmark J.C. Op.cit. P. 252.
1
2
39
те были приняты соответствующие законы о сокращении продолжительности рабочего дня для женщин, ночной работы, работодатели должны
были обеспечить сидячие места для сотрудниц универмагов и многое
другое1. Вместе с тем, механизм защитного регулирования, создаваемый
в интересах женщины, начал действовать против них. Функция материнства, понятие хрупкости женского организма составили основу специального законодательства для женщин и служили оправданием для
установления барьера для занятия ими определенных должностей, особенно высокооплачиваемых, и как бы закреплении за ними «женских»
низкооплачиваемых видов работ, что не могло не способствовать сохранению разделения рынка труда на основе гендерной принадлежности.
Категория работающих матерей оказалась в сфере особого внимания прогрессивной общественности в США в начале XX в., так как
вопросы развития и воспитания будущих граждан волновали многих
реформаторов2. Заявлялось, что постоянная работа разрушает институт
семьи3. Поскольку эти женщины не могли выполнять надлежащим образом свои материнские обязанности, что, по мнению общественности
негативно сказывалось на развитии ребенка, очевидно, что государство
должно было принять меры для решения проблем в данном направлении. Так, по закону 1908 г. в Оклахоме вдовствующие матери, имеющие
детей школьного возраста, получали пособие – «школьную стипендию»
– в сумме равной заработку ребенка, в случае если существовала необходимость в этом дополнительном заработке. В Мичигане были введены
подобные выплаты с целью, чтобы дети могли посещать школу. Согласно закону 1911 г., принятому в Иллинойсе, родители, которые не могли
обеспечить нормальное существование своих детей, получали денежное
пособие, чтобы сохранить целостность семьи (существовала практика
помещения детей из бедных семей в приюты). «Дешевле платить матери, чтобы она заботилась о собственных детях, – заявил судья, – чем
платить различным организациям»4.
Благотворительные организации были не в состоянии обеспечить
соответствующую помощь всем нуждающимся детям, поэтому поддержка должна была исходить со стороны государства. К 1921 г. 40 из 48
штатов оказывали в том или ином виде вспомоществование работающим
матерям. Следует отметить, что помощь осуществлялась только женщинам, заслуживающим этого права. Семьи, получающие пособия, постоянно посещали социальные работники. В случае выявления фактов курения, злоупотребления алкоголем, существования внебрачных отношений, совершения правонарушений несовершеннолетними, открытого
игнорирования своих материнских обязанностей, женщина лишалась
1
Abramovitz M. Regulating the Lives of Women. Social Welfare Policy from Colonial
Times to the Present. Boston, 1989. P. 188.
2
Wiebe R. H. The Search for Order, 1877-1920. N.Y., 1967. P. 169.
3
Thompson H. From the Cotton Field to the Cotton Mill: A Study of the Industrial
Transition in North Carolina. N.Y.,1910. P. 274.
4
Bres R.F. Maids, Wives and Widows. The Law of the Land and of the Various States
as It Affects Women. N.Y.,1918. P. 78-79.
40
права на получение помощи со стороны государства. Интересно, что в
большинстве штатов, за исключением Колорадо, Флориды, Миннесоты и
Висконсина, только женщины имели право на получение пособий, поскольку в целом законодательство рассматривало заботу о детях как
женскую прерогативу. Однако система выборки по определению женщин, достойных получения помощи, оставляла в стороне сотни других,
особенно афро-американок, которым ничего не оставалось делать, как
продолжать работать. Поэтому реформы в данной области в начале XX
в. носили половинчатый характер.
Характерно, что именно женщины первыми осознали необходимость социального обеспечения матери и ребенка. Они внесли существенный вклад сначала в формирование частных благотворительных
проектов, а затем активно лоббируя принятие соответствующего законодательства в штатах. Многие мероприятия, инициированные ими на локальном уровне, получили развитие на федеральном уровне, начиная от
создания детских площадок и заканчивая введением судов по делам
несовершеннолетних, от оказания единовременной помощи бедным семьям до институционализации системы вспомоществования. Благодаря
деятельности разнообразных женских клубов и организаций социального
и политического толка оказалось возможным решение противоречивых
социальных проблем американского общества в период Прогрессивной
эры.
Парфенов О.Г.*
Виджаи Лакшми Пандит – политик и дипломат
После обретения Индией политической независимости в августе 1947 г. в течение четырех десятилетий с небольшими перерывами ею руководили представители одной политической династии –
Джавахарлал Неру – Индира Ганди и Раджив Ганди. Они составляли
династию не потому, что три поколения семьи следовали один за
другим в должности премьер-министра Индии, но из-за того, что
осуществлялось огосударствление принципа династии посредством
культивирования образа гениального руководства.
После провозглашения независимости Индии были срочно
необходимы стабильность, постоянство и законность институтов.
Божья искра Неру гарантировала гладкое преемство власти. Династия стала центральным местом ауры и мифов и служила политическим центром.
Семья Неру – Ганди не обладала достаточным чувством уверенности в себе и ощущением безопасности монархической, наследственной династии. Следовательно, каждый член не только делал
Парфенов Олег Георгиевич – к.и.н., доцент кафедры Истории стран Европы и
Америки в Новое и Новейшее время Сыктывкарского государственного университета.
*
41
свои собственные усилия, для того чтобы усилить гениальность династии, но также, чтобы получить, централизовать и удержать столько власти, сколько было возможно. Именно в этом месте амбиции
династии сталкивались с национальным благом. В Индии личная
гениальность использовалась для построения правления династии
вместо децентрализованного государственного устройства. Соответственно, не только вторые по величине лица не наделялись властью
лидера, вторые управленческие структуры систематически разгонялись, для того чтобы уничтожить любую возможную угрозу династического правления.
Таким образом, если Джавахарлал Неру, Индира Ганди и Раджив Ганди внесли неоценимый вклад в строительство современной
Индии, они также препятствовали реализации полного демократического потенциала государства в созвучии с федералистским характером страны1.
Как свидетельствует историческая практика, когда у власти
длительное время находится династия, внутренние интриги в ней
неизбежны. Эта участь постигла и политический клан Неру – Ганди.
Доказательством тому является судьба Виджаи Лакшми Пандит.
Ровесница ХХ века, сестра первого премьер-министра независимой Индии Джавахарлала Неру, в девичестве Сваруп Кумари Неру, родилась в Аллахабаде в 1900 г. в семье Мотилала Неру, выходца
из аристократического рода кашмирских брахманов, одного из лидеров национально-освободительного движения и партии «Индийский
национальный конгресс» (ИНК). Она получила подобающее домашнее образование, которое продолжила в Аллахабадском университете, а затем – за границей. В 1921 году Сваруп Кумари Неру вышла
замуж за Рандита Ситарама Пандита (1893 – 1944 гг.), который занимался научной работой, переводил с санскрита на английский
язык и был членом ИНК. Как было принято у кашмирских брахманов, при замужестве она взяла имя Виджаи Лакшми. Дж. Неру, ближайшие родственники и друзья называли ее Нан. У нее были три
дочери. В молодые годы она любила сладости, была гурманкой и
отличной кухаркой. Как её отец и брат, она всегда выглядела элегантной в любом одеянии. «Было всегда большим удовольствием
смотреть на эту изящную и обаятельную женщину» 2, – отмечал
специальный помощник Дж. Неру с 1946 по 1964 гг. М.О. Матхаи. В
молодости она была одной из самых красивых женщин своего времени. Но даже в преклонном возрасте она была по-прежнему привлекательной, хотя уже меньше обращала на себя внимания. В.Л.
Пандит была щедрой и, к сожалению, расточительной. Позже эти
качества доставили ей большие неприятности.
1
2
См.: Джилл С.С. Династия Ганди. Ростов-на-Дону, 1997. С. 384-385.
Mithai M.O. Reminiscences of the Nehru Age. New Delhi, 1978. P. 133.
42
В.Л. Пандит играла видную роль в политической жизни Индии. В 1937-1939 гг. и в 1946-1947 гг. она занимала пост министра по
делам местного самоуправления и здравоохранения в индийском
правительстве штата Уттар-Прадеш. Пандит была одна из зачинателей женского движения в Индии. С 1941-го по 1943 год она была
президентом Всеиндийской конференции женщин, в течение нескольких лет возглавляла созданную по ее инициативе Всеиндийскую организацию защиты детей.
Накануне предоставления Индии независимости началась дипломатическая карьера В.Л. Пандит. В 1945–1946 гг. она была неофициальным представителем Индии в США, где «ей была выказана
высшая доброжелательность и радушие» и где «она привыкла к шуму и восторгам вокруг себя»1. В качестве наблюдателя В. Пандит
участвовала в работе Сан-Францисской конференции 1945 г. по выработке Устава ООН. Временным правительством страны она была
назначена главой индийской делегации на первой сессии ГА ООН,
где Индия продемонстрировала свою способность противостоять
политике западных держав и поэтому получила одобрение и поддержку со стороны советской делегации.
Став вице-премьером временного правительства Индии, Неру
воспользовался первой же возможностью, чтобы подтвердить добрые намерения своей страны по отношению к Советскому Союзу. Во
время своего первого выступления по радио 7 сентября 1946 г. он, в
частности, сказал: «Мы приветствуем и другую великую державу
современного мира, Советский Союз, который также несет большую ответственность за ход мировых событий»2.
13 апреля 1947 г. Индия установила дипломатические отношения с Советским Союзом. Это произошло еще за четыре месяца до
того, как она стала независимой, и свидетельствовало о желании Неру возможно скорее наладить контакты с Москвой.
Первым послом Индии в Советском Союзе был не кто иной,
как сестра Неру, Виджая Лакшми Пандит. Советское руководство
надеялось, что Индия будет симпатизировать политике СССР в международных делах.
Назначение В. Пандит первым послом Индии в СССР было
положительно встречено некоторыми кругами индийской общественности. Так, например, в журнале Национального христианского
совета Индии был опубликован комментарий – «Первая индийская
женщина – дипломат», в котором говорилось, что назначение В.
Пандит на этот пост «вызвало всеобщую похвалу и удовлетворение»,
т.к. это свидетельствовало о равных возможностях индийских женщин наряду с мужчинами участвовать в социальной и политической
Кауль Т.Н. От Сталина до Горбачева и далее. М., 1991. С. 24.
Неру Дж. Внешняя политика Индии. Избранные речи и выступления 1946 –
1964. М., 1965. С. 32.
1
2
43
жизни страны. Далее отмечалось, что «назначение ее на этот пост в
значительной мере было определено ее успехом в качестве руководителя индийской делегации в ООН. Исключительное умение и такт
выдвинули ее на дипломатическую службу». Одновременно подчеркивалось, что «г-же Пандит предстоит трудная работа в Москве, т.к.
различия в идеологиях западных демократий и СССР становятся
важным фактором в международных отношениях» и далее: «… сегодня многие люди разделяют восхищения г-жи Пандит достижениями советской России в течение последних тридцати лет, но в то
же время, те же люди представляют многие недостатки советской системы, о которых, мы уверены, она тоже осведомлена» 1. В
конце комментария выражалась надежда, что В. Пандит добъется
успеха на своем новом посту.
В. Пандит и сопровождавшие ее лица прибыли в Москву 6 августа 1947 г., задолго до того, как Москва назвала имя своего посла в
Дели. Виджая Лакшми Пандит «прибыла в Москву, полная доброй
воли и стремления поставить индийско-советские отношения на
прочную основу…»2, - писал в своих воспоминаниях видный индийский дипломат Т.Н. Кауль, первый секретарь посольства Индии в
Москве в 1947-1949 гг.
Вскоре Пандит столкнулась с существовавшими в Москве
всевозможными запретами. Кауль рисует достаточно мрачную картину условий пребывания первого индийского посольства в столице
СССР: Москва в 1947 году представляла собой мрачный город, проникнутый атмосферой террора, недоверия и пренебрежения к правам
и достоинству человека; на любых иностранцев, а дипломатов в особенности, смотрели с подозрением, как на потенциальных шпионов;
существовали ограничения на поездки по стране. «После нежелания
советских властей дать В. Пандит возможность побывать в Ташкенте и Тбилиси она заняла прохладную и настороженную позицию в
отношении советского правительства»3,- вспоминал Т.Н. Кауль.
Контакты с советскими гражданами для иностранцев в целом, а дипломатов в особенности были почти невозможны. Но и те немногие
контакты с советскими гражданами, которые были возможны, после
указов А.А. Жданова в 1948 году были полностью запрещены.
Чтобы понять, насколько окружающая обстановка удручала
сестру Неру, следует учесть некоторые особенности ее характера.
Английский посол в Дели Т. Шоун так охарактеризовал Пандит в депеше в Лондон: «… Было бы несправедливо утверждать,
что г-жа Пандит является копией своего брата, тем более, что
она обладает независимым складом ума. Тем не менее им во многом
1
The First Indian Woman Ambassador // Modern Review. Calcutta. Septemder, 1947.
P. 243.
2
Кауль Т.Н. Указ. соч. С. 27.
3
Там же. С. 24.
44
присущи одни и те же черты характера – эмоциональный подход к
проблемам, пытливый аналитический склад ума, нетерпимое отношение к дуракам, нервный, легко возбудимый темперамент, нетерпение в случае задержек и аллергия на проволочки и однообразие, а
последнее не сослужит ей хорошую службу в Москве…»1.
Примерно через год, после пребывания на посту посла в
СССР, в одном из интервью 24 мая 1948 г. В. Пандит заявила: «… в
целом, у нас нет того количества контактов с русскими, которое
мы хотели бы иметь. Мы страстно желаем как можно больше
таковых, особенно в культурной области… в общем, я обнаружила
тенденцию отвергать нас и наши усилия, как не имеющие большого
значения, и отождествлять нас с Британией, и не замечать желания наших руководителей построить независимую внешнюю политику, которая так важна в Юго-Восточной Азии»2.
«В. Пандит была разочарована. Она не скрывала своих
чувств от западных корреспондентов, которые обычно встречались
с ней примерно дважды в месяц. Для ее нервов напряжение было
слишком велико. Каждое утро она была в ужасном настроении»3,писал Т.Н. Кауль.
У посла Индии в Москве были плохо налажены контакты с
советским правительством. Ей так и не удалось установить должного
контакта с советским Министерством иностранных дел. Она огорчалась, что не могла добиться встречи с И.В. Сталиным. «Красота и
обаяние Пандит… обычно давали ей преимущества перед ее коллегами мужчинами, когда речь шла о получении аудиенции у глав правительств и государств, в которых она была аккредитована. Но
только не в Москве, где к ней отнеслись весьма прохлодно…»4, - писал, в частности, по этому поводу индийский политолог Будхрадж.
В конце концов В. Пандит попросила брата отозвать ее из
Москвы. Когда Т.Н. Кауль спросил Пандит, не хочет ли она нанести
прощальный визит Сталину, она ответила: «Почему я должна обращаться с такой просьбой? Он мог бы сам пригласить меня, если бы
захотел»5. Это было очень типично для отношения Пандит к Советскому Союзу.
1 апреля 1949 г. В.Л. Пандит отбыла из Москвы в связи с
назначением послом в Вашингтон. «Миссис Пандит улетела сегодня
утром,- говорилось в срочной телеграмме, отправленной из Москвы
английским посольством в Лондон. Перед отъездом она не встречаПриводится по: Горошко Г. Первый посол Индии в СССР // Азия и Африка
сегодня. № 3. 2002. С. 62.
2
Manchester Guardian. 25 May 1948.
3
Кауль Т.Н. Указ. соч. С. 27.
4
Budhraj V.S. Soviet Russia and Hindustan Subcontinent. Samalja Pbl. Pvt., 1973. P.
50.
5
Кауль Т.Н. Указ. соч. С. 65.
1
45
лась с каким-либо представителем власти, даже с Вышинским, который, надо полагать, болен…»1.
Имелись проблемы объективного и субъективного характера,
как с индийской, так и с советской стороны, вызванные рецидивом
холодной войны, и которые тормозили продвижение индийскосоветских отношений, несмотря на установление дипломатических
отношений. Индийско-советские отношения зашли в тупик. По сути
дела, обе стороны придерживались так называемой «политики присутствия», т.е. ограничивались фактом существования индийского
посольства в Москве и советского в Дели, лишенных возможности
заниматься какой бы то ни было реальной работой.
О работе в Соединенных Штатах В. Пандит писала: «…в Вашингтоне я была мадам Пандит, сестра Неру, и меня как посла поначалу не принимали всерьез… В Вашингтоне комментировали мою
одежду, то, как я причесана…»2.
Вашингтонское дипломатическое общество подходило ей.
Пандит наслаждалась им, любила устраивать приемы и посещать
великосветские рауты. Расточительство с ее стороны достигло высшей точки. Без разрешения Пандит брала большие суммы денег из
авторского гонорара своего отца у издателя его произведений.
Матхаи вынужден был написать издателю письмо, в котором содержался запрет выдавать впредь любые суммы кому бы то ни было без
письменного разрешения автора публикаций3.
В. Пандит была достаточно неуравновешенной персоной и
имела привычку отменять намеченные встречи в самый последний
момент. Однажды она так поступила с Генри Кэботом Лоджем – постоянным представителем США при ООН и представителем США в
Совете Безопасности. Он был, естественно, раздражен и послал ей
записку: «В Бостоне тоже есть брахманы». Старые фамилии Новой
Англии в Бостоне назывались «бостонскими брахманами». Кэбот
Лодж принадлежал к знаменитой фамилии в Бостоне4.
В. Пандит обладала большим даром быть в высшей степени
обаятельной, когда собеседник был лицом к лицу с ней, и крайне
неприятной, даже злобной, после ухода визитера. Вероятно, это было частью ее дипломатического «искусства».
В начале 1952 г., после завершения срока пребывания в США,
В. Пандит вернулась в Индию. В стране проходили первые всеобщие
выборы в парламент и законодательные собрания штатов. Пандит
была избрана в Нижнюю палату парламента. Она надеялась стать
членом Кабинета министров, но Неру не считал уместным, при норПриводится по: Горошко Г. У истоков сотрудничества // Азия и Африка сегодня.
№ 4. 1988. С. 56.
2
Pandit V.L. The Scope of Happiness. A Personal Memoir. London, 1979. P. 241.
3
Manhai M.O. Op. сit. P. 134.
4
Ibid.
1
46
мальных обстоятельствах, иметь сестру в своем кабинете. Избрание
В. Пандит в 1953 году на пост председателя Генеральной Ассамблеи
ООН явилось своеобразной компенсацией для нее1.
В. Пандит была разочарована работой в парламенте. Генеральный секретарь МИДа Индии Н.П. Пиллаи убедил ее поехать в
Лондон в качестве Верховного комиссара (посла) на место Б.Г. Кхера. Как Верховный комиссар в Лондоне и некоторое время – посол в
Ирландии и Испании (1954-1961 гг.) она оставила хорошее впечатление2.
После возвращения из Лондона в 1962 г. В. Пандит была
назначена губернатором штата Махараштра. Она надеялась, что будет рекомендована в качестве кандидата на пост вице-президента
страны вместо С. Радхакришнана, но у Неру были другие планы: он
внес на рассмотрение кандидатуру Закир Хусейна 3.
В мае 1964 г. скончался Дж. Неру. Новым премьер-министром
был избран Лал Бахадур Шастри. Он оставил нетронутым кабинет
Неру и назначил Индиру Ганди министром информации и радиовещания для того, чтобы укрепить ее положение. Через некоторое время после смерти брата В. Пандит задумала выставить свою кандидатуру на предстоящих дополнительных выборах в Народную палату
по традиционному избирательному округу, в котором баллотировался Неру. Премьер-министр Шастри и председатель Конгресса К. Камарадж не возражали, и Пандит почувствовала, что сможет, наконец,
получить конгрессистский билет в Кабинет министров. Однако Индира Ганди резко выступила против своей тетушки.
В. Пандит написала из Пуны письмо М.О. Матхаи, в котором
просила его приехать к ней, т.к. хотела обсудить с ним свое политическое будущее. В беседе с Пандит Матхаи высказал свое мнение,
что она может окунуться в активную политику, если она мысленно
смириться с тем, что будет просто членом парламента; стать членом
кабинета министров вместе с И. Ганди у нее не было ни малейшего
шанса; если она не смириться с этим, то работа только в качестве
члена парламента может привести к краху ее замыслов и полному
разочарованию; с другой стороны, у нее в парламенте будут возможности и время написать мемуары, которые она давно задумала. Под
конец их встречи В. Пандит сказала, что была сыта по горло работой
губернатором, которая напоминала ей «обезьяну при шарманщике» 4.
В.Л. Пандит снова погрузилась в большую политику и была
избрана на дополнительных выборах в Народную палату парламента.
Внезапная смерть Л.Б. Шастри в Ташкенте в январе 1966 г.
вызвала обострение противоречий в руководстве ИНК. После оже1
Ibid.
Ibid. P. 135.
3
Ibid. P. 141.
4
Ibid.
2
47
сточенной борьбы внутри парламентской фракции Конгресса большинством голосов премьер-министром была избрана И. Ганди - самая молодая из членов парламента, с наименьшим опытом ведения
парламентских дел; она очень нервничала, оказавшись перед закаленными членами парламента, из которых очень многие были
настроены по отношению к ней враждебно 1.
«Возможно, – писал обозреватель газеты «Трибюн»,- Виджаи Лакшми Пандит стала бы и президентом Индии. Но ее стремительная карьера была прервана родной племянницей – Индирой
Ганди, после того как она заняла пост премьер-министра Индии»2.
Во второй половине 1966 г., незадолго до четвертых всеобщих парламентских выборов, Индира Ганди пригласила к себе в кабинет тетушку и сказала ей о предложении лорда Маунтбэттена
назначить ее на пост Верховного комиссара в Лондон. «И что же ты
думаешь по этому поводу?» - спросила Пандит. Индира Ганди помолчала, а затем очень мягко произнесла: «Тетя, если говорить откровенно, я тебе не доверяю». И далее В. Пандит вспоминала: «Мне
приходилось долго притворяться, будто я не понимаю, что происходит, но после ее слов я почувствовала облегчение. Я поднялась из-за
стола, подошла к Индире и поцеловала ее в лоб: «Спасибо, Инду, за
откровенность». Индира спросила, не хотела бы я на год поехать на
работу в Париж. «Ты знаешь, что де Голлю нравишься». Я не согласилась, твердо решив отказаться от своей дипломатической карьеры»3.
Годы после смерти брата для В. Пандит были не только полезными, но и мучительными. Она и Индира никогда в прошлом не
ладили. После того как Индира стала премьер-министром, положение В. Пандит стало еще хуже. И. Ганди безрассудно находила удовольствие в мщении своей тете, которая по указанию племянницы
была исключена из официальных мероприятий, торжественных церемоний. Ходили слухи, что любые контакты с В. Пандит не одобрялись Индирой Ганди. Многие партийные и парламентские функционеры стали избегать ее. Когда обстановка вокруг нее стала совсем
невыносимой, В. Пандит сложила с себя обязанности члена Народной палаты (1967 г.), уехала из Дели и поселилась в своем небольшом имении в Дехра Дуне4.
В 1977 г., во время выборов в Народную палату, В. Пандит
вышла из уединения как раненая тигрица и на несколько месяцев
вернулась в публичную политику. Она приняла активное участие в
низвержении своей племянницы с поста премьер-министра; резко
раскритиковала введение в стране чрезвычайного положения в 1975
Джилл С.С. Указ. соч. С. 195.
Цит. по: Горошко Г. Первый посол… С. 60.
3
Там же.
4
Mathai M.O. Op. сit. P. 141.
1
2
48
году, выступила за восстановление демократии и человеческих ценностей. В. Пандит покинула партию Индийский национальный конгресс и вошла в оппозиционную Индире Ганди партию Индийский
национальный конгресс (организация).
На парламентских выборах в 1977 г. правящая партия ИНК
потерпела поражение. К власти пришло объединение «Джаната парти», а премьер-министром стал Мораджи Десаи. В 1978 г. В. Пандит
была назначена новым руководством страны индийским представителем в Комиссию ООН по правам человека, а ее дочь Наянтару было решено направить послом Индии в Италию.
В результате парламентских выборов в январе 1980 г. Индира
Ганди вновь пришла к власти. Назначения в отношении В. Пандит и
ее дочери, произведенные правительством Морарджи Десаи, были
отменены. Племянница не могла простить своей тете ее политического выступления против нее. Пандит снова удалилась в изгнание в
Дехра Дун. Последние годы жизни она провела почти в полном одиночестве и забвении. Виджаи Лакшми Пандит ушла из жизни, когда
ей было уже за 90.
Самые ближайшие родственницы Джавахарлала Неру – родная сестра Виджаи Лакшми Пандит и дочь Индира Ганди не любили
и не могли терпеть друг друга. Думается, что причин таких межличностных отношений было больше, чем достаточно: несовпадение
взглядов, накопившиеся обиды, ревность, соперничество, претензии
обеих на политическое наследие Дж. Неру. Ясно одно, что видный
политик и дипломат Виджаи Лакшми Пандит была жертвой дворцовых интриг собственного клана.
Л.В. Макарова*
Национальная идея и репродуктивные права женщин: практики
гендерной политики Республики Польши в период 1989-2000 гг.
С начала периода трансформации в Польше вопрос о запрете
на аборты как основной практике, применяемой государством и
ограничивающей женщин в их репродуктивных правах, постоянно
присутствует в политической жизни страны. Основным положением
репродуктивных прав является право распоряжаться своим телом и
принимать решения, связанные с репродукцией, сексуальностью и
благополучием, и вопросы защиты репродуктивного здоровья. Являясь частью концепции прав человека, в реальности репродуктивные
права женщин становятся точкой напряжения в споре приоритетов
интересов государства, свободы личности и моральных норм общеМакарова Алена Викторовна – аспирантка кафедры Новой, новейшей истории и
международных отношений Ивановского государственного университета.
*
49
ства. Польша является участником конвенции о запрещении всех
форм дискриминации против женщин, но, по мнению Центра защиты прав женщин (Варшава), внутреннее законодательство не является последовательным в соблюдении этих международных соглашений. Трансформация в политической, экономической и социальной
сфере вполне закономерно привела к изменению гендерной модели,
запрет абортов стал одной из ярких польских примет этих изменений, одной из практик, с ними связанных. Идеологический компонент в данном случае определяет представления о том, какой должна
быть новая Польша, III Речпосполита. В свою очередь, связь между
национальным проектом и конкретным вопросом запрета на прерывание беременности, приводит к тому, что в данном вопросе пересекаются интересы разных групп общества. Новые экономические и
политические условия привели к изменению отношений между государством, семьей и обществом. Семья стала буфером, принявшим на
себя основную тяжесть проблем, она стала основным ресурсом, за
счет которого могли обеспечиваться и прирост населения и социальная поддержка населения и сокращение мужской безработицы.
Практика запрета абортов приводит к ограничению женского участия в социальной жизни и закрепления за ней сферы семейной. Она
ограничивает возможности женщины в получении образования,
снижает возможности их профессионального роста; просто ограничивает их возможности на рынке труда, поскольку лишает ее одной
из возможностей контроля над своей фертильностью, усиливает зависимость женщин от семьи, от мужа.
Аборт по социальному основанию в Польше был разрешен с
1956 года, но с крушением социалистической модели этот вопрос
снова оказался на повестке дня. Частью либерализации 1989 г. стало
предложение 78 депутатами Сейма проекта «о защите нерожденных
с момента зачатия» об ограничении прав женщин на аборты, вне
зависимости от состояния здоровья женщин, жилищной и экономический ситуации, от обстоятельств начала беременности 1. Однако, в
1989 г. проект не рассматривался в Сейме. До того как аборты были
ограничены, был принят кодекс медицинской этики (1992), предписывающий проводить аборты только в случае угрозы жизни женщины. В том же году рассматривался подобный законопроект, предусматривавший уголовную ответственность для женщины и врача в
случае нелегального аборта. 7 января 1993 г. был принят «Закон о
планировании семьи, защите прав человеческого плода и условиях
легального прерывания беременности»2, запрещавший аборты за
исключением случаев угрозы жизни матери, необратимых повреждений плода и беременности вследствие криминального деяния;
Tygodnyk Powszechny. Warszawa, 1989. № 10.
Ustawa z dnia 7 stycznia 1993 r. O planowaniu rodziny, ochronie plodu ludzkiego I
warunkach przerywania cialy // Dziennik Ustaw z dnia 1 marca 1993 № 12.
1
2
50
аборт по социальным основаниям был таким образом запрещен. Далее, в том же году сменилась правящая коалиция (победили левые), а
в 1996 году аборты были либерализованы – были разрешены аборты
по социальным обстоятельствам. Однако после очередной смены
правящей коалиции в 1997, несмотря на то, что президентом страны
с 1995 года был представитель левых А. Квасьневский, в мае 1997,
после решения Конституционного трибунала о несоответствии закона положениям Конституции, снова запрещены (ст.1, ст.76). Таким
образом, Трибунал постановил, что защита права женщины на контроль над своей жизнью не должна вести к нарушению фундаментальной ценности человеческой жизни. Интересно, что данное решение совпало с визитом в Польшу Папы Иоанна-Павла II, фигура которого имеет чрезвычайное значение для национальной идеологии
Польши.
Действующий до сих пор закон от 7 января 1993 г. обосновывается приоритетом ценности человеческой жизни, и в этом отношении служит демократическим принципам польского государства. В
преамбуле говорится, что жизнь – фундаментальная ценность, защита жизни и здоровья являются базовой обязанностью государства,
общества и граждан. Терминология закона, а также его апологетов
соответствует идеологии pro-life; закон становится выразителем не
только демократических ценностей, но и современной католической
идеологии, по которой человек (душа) существует с момента зачатия
и должен обладать всеми правами с этого момента. Однако закон
признает право каждого человеческого существа принимать ответственные решения по вопросу рождения детей, а также право на информацию, образование, консультацию и средства для помощи в
семейном планировании. Таким образом, закон декларирует свою
приверженность принципам международного права и соглашениям
по правам человека. Закон разрешает аборт в указанных выше трех
случаях. Беременность, угрожающая жизни и здоровью женщины,
или необратимые изменения развития плода могут быть установлены
только врачами в общественных поликлиниках и он должен быть
подтвержден еще одним врачом, помимо того, кто будет производить аборт. Есть ограничения срока беременности, до которого можно делать аборт, в случае пороков развития плода и беременности
вследствие криминального деяния – срок, когда возможна жизнь
плода вне тела матери в первом случае и 12 недель – во втором.
Женщина должна написать заявление, где она выражает согласие на
операцию. На практике по польским законам беременность можно
законно прервать почти только в случае угрозы жизни и здоровью
женщины. Даже в случае, когда нежелательная беременность подпадает под один из трех разрешенных для аборта случаев, на практике
существует множество трудностей в осуществлении права женщины.
Препятствием является Кодекс медицинской этики, действующий с
51
1992 г., многие медицинские работники отказывают женщинам в
операции под разными предлогами, пока не истечет положенный
законом срок для прерывания беременности, директора больниц
объявляют, что в их лечебном заведении не проводится операция
аборта. При этом присутствует не только моральные побуждения, но
и сугубо материальные: стоимость нелегального аборта составляет
около 500$, а признание легальности зависит от справок, выдаваемых врачами и сотрудниками правоохранительных органов (в третьем случае возможного аборта). Помимо нелегальных абортов в
Польше практикуется аборт, делаемый за границей.
Таким образом, сложно сказать, насколько практика запрета
абортов является частью демографической политики, т.е. соответствует ли она целям стимулирования рождаемости в условиях, когда
трансформации, проводимые под либеральной идеологией, сокращают социальную политику, решающую проблему с рождаемостью
другими средствами. Закон, ограничивающий аборты, и обычно вводимый в целях контроля демографического положения, не может
эффективно способствовать повышению уровня рождаемости в
стране: в 1997 уровень рождаемости был самым низким за период с
конца Второй Мировой Войны – 412,6 тыс. новорожденных1. Запрет
абортов влияет не на рождаемость, а скорее на социальную трансформацию и место в ней женщин. Сами поляки воспринимают аборт
как вопрос национальной идентичности, а не демографической политики.
Развитие национального проекта постсоциалистического периода в Польше не случайно сопровождалось разработкой вопроса о
запрете абортов. Борьба в Польше по данному вопросу связана с политическими событиями в трансформирующейся стране. Правые
силы, причем не только радикальные консервативные (Католическая
Церковь, Конфедерация Независимой Польши), но и либералы (Союз
Свободы, Избирательная Акция Солидарность) выступают за запрет
абортов, хотя в ряде случаев представители правицы (либералы) выражали и иную точку зрения для противостояния влиянию католической церкви в политической жизни. Левые используют этот вопрос в
политической борьбе в основном для расширения круга своих сторонников и числа избирателей, на что указывает возобновление дискуссии в прессе в моменты смены правительств. Для левых (СДЛС,
Польская крестьянская партия) аборт не является вопросом принципиальной важности (скорее как часть общих требований к расширению социальной политики государства), хотя по возможности и в
целях политической борьбы они поднимают его, как это видно из
попыток либерализации закона 1993 г., предпринятых в 1996-97 гг.
На это указывает и появление темы в период предвыборных кампа1
Nowakowska U. Women’s reproductive right // http://free.ngo.pl//temida/
52
ний в прессе. Польские исследователи также видят в дискуссиях об
абортах тему, используемую политиками для привлечения внимания
аудитории1. В рамках политических дискуссий тема аборта является
частью национального дискурса, создающего идеологический конструкт свободной, демократической, рыночной Польши в противовес
ПНР, апеллирующего к теме польской идентичности, осмысливаемой как сохранение католических ценностей.
Что же касается международных акторов, то в данном вопросе
их влияние остается весьма слабым. С точки зрения соблюдения
прав человека вопрос аборта превращается в практику, дискриминирующую женщин по половому признаку, ставя иногда под угрозу
даже жизнь женщины, ущемляя в личных, экономических, информационных правах. Международные соглашения по правам человека и
положению женщины, включая Конвенцию о ликвидации всех форм
дискриминации женщин, участницей которой Польша является, рекомендации Пекинской конференции по положению женщин и конференции по народонаселению в Каире, возлагают ответственность
за соблюдение прав женщин на правительства государств и не имеют
самостоятельных механизмов эффективного воздействия на страныучастницы. Комитет ООН по экономическим, культурным и социальным правам при Комитете по правам человека выразил тревогу в
связи с тем фактом, что польское правительство не обеспечивает в
достаточной степени доступ к методам семейного планирования,
исключает из школьной программы сексуальное образование, сохраняет анти-абортный закон и проводит соответствующую политику.
Единственная мера, которую может предложить Комитет, это рекомендации, среди которых в данном случае обеспечение доступности
служб семейного планирования, поддержка методов щадящей контрацепции, введение сексуального образования школьников на основе научного подхода. Несмотря на предложенные рекомендации,
политика польского правительства реально не изменилась и на практике ограничивает права женщин.
Что же касается влияния ЕС, к вступлению в который Польша
готовилась 10 лет с апреля 1994 г., то здесь требования к Польскому
законодательству касались в основном сельского хозяйства, финансового рынка, защиты окружающей среды, создания условий равной
конкуренции. ЕС является организацией в первую очередь экономической и политической, что касается равноправия женщин и мужчин,
то основной областью рассмотрения этого вопроса остается сфера
оплачиваемого труда. При сохраняющейся в 90-е годы маргинальности темы прав женщин в международной политике, мужской сфере,
отсутствии самостоятельных механизмов воздействия на страны1
Zielinska E. Between Ideology, Politics and Common Sense: The Discourse of Reproductive Rights in Poland // Reproducing Gender: Politics, Publics and Everyday Life /
ed. Susan Gal and Gail Kligman. New Jersey, 2000. P. 23-56.
53
участницы конвенций и деклараций по правам женщин, применение
этих норм, равно как и прав человека, весьма инструментально. В
данном случае политическая стратегия расширения ЕС превалировала над вопросами соблюдения прав женщин. Требования к их соблюдению не являлись решающими. «Белая книга» (1994), представляющая требования к социальной политике, не содержит требований
относительно абортов. То, что дискуссия об абортах велась именно
на уровне обсуждения национальной идентичности, способствовало
тому, что тема не поднималась при обсуждении вступления Польши
в ЕС. Не являясь номинально частью демографической политики,
запрет абортов не является, таким образом, и практикой дискриминации женщин, а относится к вопросам национальных особенностей
и традиций. В их отношении международные Декларации и Конвенции предусматривают при подписании странами послабления. С другой стороны, уже находясь в составе организации, польские НПО
получают гораздо больше шансов лоббировать вопрос об абортах на
международном уровне, поскольку могут обращаться в органы ЕС.
Внутри Польши в разрешении абортов заинтересованы в
первую очередь женщины вообще. То есть для половины сообщества
этот вопрос очень важен, он представляет интересы женщин как
меньшинства, интересы женщин как гендерной группы. В существующем национальном проекте Польши эти интересы не могут
найти самостоятельного места, поскольку нет такой группы, которая
бы обладала достаточным политическим весом и при этом осознавала эти интересы как интересы отдельной группы населения. Несмотря на активность женских организаций, вопрос не может быть представлен как постоянная парламентская повестка дня и обсуждаться
таким образом, для этого хотя бы необходимо, чтобы на ключевых
властных позициях находились женщины, которые бы артикулировали свои интересы как гендерные, необходима заинтересованность
в отмене запрета абортов у правящей элиты. Количество женщин в
Парламенте в Польше выше, чем в других странах бывшего соцлагеря, однако в целом политическая система продолжает сохранять свое
свойство маскулинной сферы, куда входят отдельные женщины. Те
же общественные организации, которые отстаивают интересы женщин, в дискурсе представлены через риторику агрессивной идеологии, борьбы с церковью, и расцениваются как агрессия «против», а
не движение «за», т.е. маргинализуются1, исключаются из политической нормы. Костел играет активную роль в ограничении доступности аборта, пользования контрацепцией, и сексуального образования.
В кампаниях, проводимых Костелом в поддержку ужесточения закона об абортах, сторонники free choice сравниваются со сталинистами,
а аборт с Холокостом, и звучат угрозы отлучения их от принятия
1
Graff A. Strasznie slowo na “i” // Zadra. Warszawa, 2002. № 2 (11).
54
святых даров. Таким образом, даже на уровне дискурса костел противопоставляет их национальной концепции современной Польши.
В центральной прессе обсуждение вопроса аборта и репродуктивных прав женщин ограничено тем, что редко можно встретить
высказывания от лица женщин как группы, в отношении которой
осуществляется данная дискриминационная практика. Тема обсуждается от лиц политиков (обоего пола, но наиболее развернутые высказывания, скорее принадлежат мужчинам), и других «экспертов»:
ученых, священнослужителей. Содержательная сторона дискурса
расценивала запрет аборта как «важный шаг к декоммунизации и десталинизации и к приведению польского законодательства в согласие с христианскими ценностями», как барьер на пути к деморализации молодого поколения, в рамках концепции «pro-life». Вся сложность многих вопросов о женском равенстве редуцируется к вопросу
о разрешении аборта. И вопрос этот продолжает оставаться проходным и создающим возможность маневра в политическом дискурсе и
в политической жизни. Основная легитимация закона, запрещающего аборты, при этом сводится к сохранению и защите жизни как части христианских ценностей, которые являются культурной основой
нации.
Основными положениями национального проекта Польши являются: антикоммунизм, тесно связанный с русофобией, оценка социалистического прошлого как времени искажения национальной
идентичности; проект «возвращение в Европу» – восстановление
национальной идентичности как исконной европейскости поляков;
сохранение особой «польскости» через возрождение и сохранение
традиций, которые в первую очередь связываются с религией. Так,
включение интересов Костела в Польский национальный проект,
связанный с «возвращением в Европу», происходит с продвижением
идеи придания моральной силы ЕС через введение в его основу
принципа «христианских ценностей». Мессианская функция Польши
в ее вхождении в ЕС как раз и заключается в привнесении в ЕС этого
принципа. Католичество здесь демонстрируется как характеристика
«польскости», и при подготовке к вступлению в ЕС религиозные
формы традиционализма рассматривались как приверженность поляков христианским ценностям, как национальная особенность, не требующая контроля со стороны органов ЕС.
Национализм и образы нации обычно обсуждаются как часть
публичной политической – мужской – сферы, поэтому исключение
женщин из этого дискурса является естественным продолжением их
традиционного в культуре исключения из публичной сферы1. И хотя
в Польше в круг политической элиты входят и женщины, «женская»
повестка дня остается периферийной темой. Тема практики абортов
1
Yuval-Devis N. Gender and Nation. London, 1997.
55
принимает здесь аспект частной проблемы на фоне всей нации. Появление и глубина обсуждения проблемы приобретают инструментальный характер. Итак, представление вопроса о запрете абортов в
национальном дискурсе не означает разрушения гомогенности «воображенного сообщества», польской нации. Интересы женщин в
национальном дискурсе являются в лучшем случае интересами феминисток, т.е. не всех женщин. Таким образом, гендерная структура
нового общества, несмотря на провозглашаемые демократические
принципы, легитимируется тем, что в жертву представлениям о современной польской нации приносятся права реальной половины
этой нации через практику запрета аборта.
Однако, ситуация такова, что гендерная структура сочетается
с разделением общества на социальные группы по их приближенности к власти, к распределению ресурсов, на классы. Для женщин
разных слоев общества практика ограничения аборта имеет разное
действие и находит разное оправдание в направлениях дискурса. Из
этих направлений можно выделить два основных: традиционное, или
католическое, и модернизационное. Первое в большей степени педалирует идеи христианских семейных ценностей, и соответствующей
им гендерной модели, в сочетании с традиционными национальными
образами Божьей матери и Matki Polskiej. Основными характеристиками «женского» в этих образах являются жертвенность, отказ от
своих собственных интересов ради мужа, семьи, ради воспитания
детей. В модернизационном направлении прослеживается неотрадиционализм, в целом характерный для постсоветских стран. Он связан
с появлением в обществе высшего класса, гендерной моделью которого является преуспевающий муж и неработающая жена, занимающаяся светской жизнью. Модернизационность здесь заключается в
трансформации темы свободы, характерной для национального дискурса Польши, в тему либерально-демократических ценностей. В
рамках этих ценностей запрет аборта вполне легитимен, поскольку
замещает собой развитую социальную политику государства, расцениваемую как слишком широкое вмешательство государства в экономику. Традиционные образы женщины и женского в национальном дискурсе трансформируются в соответствии с социальным положением женщины, в отношении которой действует практика запрета аборта. Для мало обеспеченных женщин, у которых нет финансовой возможности делать аборт, он становится практикой закрепления их классовой позиции, поскольку их вертикальная социальная мобильность снижается. Это сочетается с традиционализмом
в гендерных отношениях, поскольку семья (причем с двумя работающими родителями) становится наиболее эффективной моделью
выживания. Отсылка к семейным ценностям, и традиционные роли
матери и жены, развиваемые в дискурсе костела, привлекаемые из
ресурса польского национализма, является «естественным» оправда56
нием их классового положения и места в гендерной стратификации.
Женщины, представительницы складывающегося высшего и среднего класса, обеспеченное положение которых определяется их замужеством, равным образом зависят от мужа в вопросе аборта, как и
других вопросах, потому что аборт – это вопрос финансовый. Эти
женщины, «работая» женой своего мужа, сами репрезентируют собой социальное положение и статус своего мужа, что чрезвычайно
важно для них, для их собственной легитимации. Таким образом, они
представляют собой оправдание высшего класса через оправдание
западом, т.е. дискурс семейных ценностей не является для этих женщин легитимным в его обращении к традиции, потому что для них
не важно быть матерью, тем более жертвующей. Что же касается
женщин-профессионалок среднего класса, то, поскольку их положение связано с их профессиональной деятельностью, аборт для них
является в наибольшей степени чувствительным средством, поскольку угрожает их социальной позиции, а его легитимация для них совершенно не работает, поскольку оправдывает эту потерю позиции.
Итак, в трансформирующейся Польше запрет абортов является практикой, сопровождающей социальные трансформации, образование классов и его конструирование через гендерные отношения.
Она оправдывается и вместе с тем служит инструментом конструирования национального проекта, через который осмысливаются изменения польского общества.
Л.Г. Сидорчукова*
Женские образы в современной визуальной рекламной коммуникации
В системе образности современной культуры рекламные образы
занимают особое место. В массовом сознании они сливаются в одно целое и потребляются как специфическая картина мира. Изучение образов
и образности представлено в разных науках (философия, лингвистика,
искусствоведение, психология и др.). При всем многообразии точек зрения на природу и определение образа можно отметить, что общим является указание на функцию образа как средства обобщения действительности и что образ вызывает наглядно-чувственное представление. Мир
рекламных образов достаточно велик. Реклама представляет целую систему образов – образы-персонажи, вербальные образы, образы природы, интерьера, городского пейзажа, образ авторского «Я» и т.д. Непременным условием существования этих образов в рекламном пространстве является их нацеленность на создание образа рекламируемого товара.
Сидорчукова Любовь Георгиевна – к.и.н., доцент кафедры культурологии Пермского государственного педагогического университета.
*
57
Женские образы в рекламных коммуникациях играют ключевую
роль, поскольку они выражают и реализуют одну из главных составляющих рекламных изображений – эстетическую составляющую. Во всех
общественных формациях женскую красоту признавали и ценили, пользуясь разнообразными эстетическими критериями. В европейской культуре установилась, по выражению Ж. Липовецкого, настоящая «эстетическая иерархия гендеров»1, в которой женскому полу отводилось самое
высокое место. Эстетическое почитание женщины утвердилось как институирующее в эпоху Возрождения. В греческой античной традиции,
несмотря на прекраснейшие образы женщин в искусстве, женщина не
считалась высшим воплощением красоты. Христианская традиция вообще характеризовалась запретом на женскую красоту, и только ХХ век
зафиксировал повышение общественной значимости красоты женщин,
ее сакрализацию. До конца XIX века сакрализация прекрасного пола
протекала в узких социальных рамках. Воспевание женщины в произведениях искусства носило элитарный характер, не выходило за пределы
круга богатых и образованных людей. В ХХ веке женская красота стала
достоянием массовой культуры. Женская пресса, реклама, кинематограф, фотография сделали массовыми нормы и идеальные образы представительниц женского пола, заполнили ими повседневность.
Особое место в этих процессах занимали женские периодические
издания, в особенности иллюстрированные, т.н. глянцевые журналы.
Иллюстрированные женские издания прошли на Западе длительную
эволюцию развития. В несколько ином варианте мы знаем их в нашей
отечественной культуре и сегодня эти издания переживают в России
свой расцвет. Женская пресса сформировала в ХХ веке целую систему
женских образов, олицетворяющую новую женственность. Целая эпоха
пролегла от первых изданий «Пти Эко де ла Мод» (Франция, 1879) и
«Ледиз Хоум Джорнал» (США, 1892) до первого номера «Мари Клер»,
появившегося во Франции в 1937 году2. Считается, что именно еженедельник «Мари Клер» стал первым массовым женским изданием, способствовавшем демократизации эстетической роли женщины. Цена его
была невелика, но верстка отличалась тщательностью, была хорошая
бумага, новые способы графического оформления, содержалась информация по эстетике, фотографии мод, советы по поводу внешности. Но
главным новшеством было изображенное крупным планом лицо молодой женщины – улыбающейся, с умело выполненным макияжем. Как
отмечал Ж. Липовецкий: «Родился «Вог» для бедных», цель которого
состояла в том, чтобы демократизировать средство соблазнения, распространяя оптимистическую и потребительскую философию красоты1.
До 1900 года женские издания давали своим читательницам рекомендации исключительно по поводу одежды. В межвоенный период
Липовецкий Ж. Третья женщина. Незыблемость и потрясение основ женственности. СПб., 2003. С. 145.
2
Горбачева Л.М. Костюм ХХ века. От Поля Пуаре до Эммануэля Унгаро. М.,
1996. С. 63.
1
Липовецкий Ж. Указ. соч. С. 228.
1
58
утверждается переход к другому принципу оформления внешности
женщин: не столько костюм должен быть элегантным (это само собой
разумеется), сколько сама женщина. Она обязана быть всегда прекрасной в любом платье, а в случае необходимости – без всякой одежды и
спасительных аксессуаров. Именно в эти годы в описаниях женских совершенств начинает мелькать словосочетание ”sex appeal” (сексапильность), которым пытаются определить весь комплекс притягательных
свойств лучших представительниц прекрасного пола2. Звезды той эпохи,
такие как Марлен Дитрих, демонстрировали эти качества без малейшего
налета вульгарности.
Средства массовой информации утвердили переход универсума
красоты от патриархально-аристократического порядка к рекламнодемократическому порядку. Стремление женщин хорошо выглядеть,
использовать косметику, долго оставаться молодой и нравиться мужчинам, в обществе воспринималось теперь не как пристрастие к роскоши, а
как долг каждой женщины. Реклама содержала прямые призывы к потреблению косметических товаров, прививая мысль о том, что красоту
можно купить.
В 1939 году «Ледиз Хоум Джорнал» 44% от объема своих страниц отводил под рекламу. Однако уже в 60-е годы – от 50% до 70% объема журналов «Вог» и «Эль» занимали рекламные объявления 3. Такой
порядок в указанных изданиях, ставший своеобразной практической
пропорцией, определяющий соотношение между рекламными и содержательными частями, сохраняется и по сей день.
Чтобы быть ближе к потребителю, реклама должна создавать образы, стилистически соответствующие своей эпохе, говорящие языком
своего времени. История рекламных стилей (американские исследователи приводят около 200 стилей) не написана, но влияние художественных
стилей на рекламные образы в некоторых случаях очень четко прослеживается. Например, рекламные образы начала ХХ века были выстроены
в стиле «арт нуво», реклама 60-х несла в себе черты поп-арта, конец ХХ
и начало XХI века ознаменовалось мощным воздействием постмодернистской философии на искусство, моду и рекламу. Современные информационные и коммуникативные технологии формируют новую реальность мира и меняют наше представление о нем. Новая культура
«информационного общества» (М. Кастельс) – культура виртуальной
реальности существует в категориях постмодернизма и его образах4.
Западные теоретики постмодернизма Р. Барт, Ж. Бодрийяр, У.
Эко и др. рассматривали в своих работах знаковую, семиотическую природу рекламы и моды, подчеркивая многомерность и неоднозначность
рекламных образов5. Изучение постмодернистского дискурса рекламы и
Горбачева Л.М. Указ. соч. С. 64.
Липовецкий Ж. Указ. соч. С. 230.
4
Кастельс М. Информационная эпоха. Экономика. Общество и культура. М.,
2000.
5
Барт Р. Система моды. М., 2003; Бодрийяр Ж. Символический обмен и смерть.
М., 2000; Эко У. Отсутствующая структура. Введение в семиологию. СПб., 1998.
2
3
59
визуалистики женщины в нем в отечественной научной литературе пока
не представлена в системном виде. Лишь немногие авторы пытаются
исследовать это явление1. Исследователи социокультурных аспектов
рекламы сходятся во мнении, что реклама и мода, как коммуникативные
системы имманентны постмодернизму.
Рекламные сообщения транслируют закодированный смысл, в
трактовке постмодернизма – «текст». Жизнь общества рассматривается
как огромный, непрерывный текст, в котором все уже когда-то было
сказано, а новое возможно только по принципу калейдоскопа. Поэтому
цитатное мышление, интертекстуальность являются основными чертами
постмодернистской эстетики, воплощаемой в искусстве, кино, моде,
рекламе.
Модные образы создаются на основе уже существовавших текстов, вводятся элементы стилей разных прошедших веков, производятся
заимствования из этнокультур. По своей сути, интертекстуально все
модное направление «винтаж» (“vintage”), когда вещь из прошлого обретает силу и другое звучание в сегодняшнем дне. В этом смысле слова Ж.
Дерриды «Всегда уже» могут служить своеобразным манифестом к рекламе модных объектов, воспроизводящих интертекстуальность моды.
В современной рекламе швейцарских часов Longines задействован образ кинозвезды 60-х годов прошлого века Одри Хепберн, ее эталонная элегантность и по сей день активно «работает» на швейцарскую
часовую индустрию2. В зимних показах 2005 года Миучча Прада демонстрировала свою «русскую» коллекцию под музыку С. Прокофьева из
«Пети и волка». Лицом коллекции стала русская модель Саша Пивоварова, а хитом оказались те самые шапки-пирожки, что носили советские
партийные бонзы и русская профессура3. Модные дизайнеры всегда активно воспроизводили старые мотивы, создавая «калейдоскоп из азиатчины»: китайские платья Тома Форда для Ив Сен Лоран, расшитые каменьями меховые пальто от Прада, льсьи шубы, подпоясанные как армяки у Роберто Кавалли.
На примерах этой и других коллекций последнего времени хорошо видно, как постмодернистская мода «цитирует саму себя», в отношении русско-азиатской темы здесь складывается целая цепь культурологических ассоциаций истории моды ХХ века, ведь уже первая русская
иммиграция, прибывшая в Западную Европу через Харбин и Константинополь, привезла с собой увлечение как наивно-славянским, так и терпко-восточным стилями.
Создание женских образов в системе Высокой моды связано с таким явлением как мультикультурализм. Бренды Высокой моды – это,
прежде всего, глобальные бренды, имеющие развитую структуру своих
представительств, магазинов во многих столицах мира, а основной их
Ковриженко М.К. Креатив в рекламе. Постмодернистский облик моды. СПб.,
2004; Туркина О. Пип-шоу (идиоадаптация образа женщины в российской рекламе) // Женщина и визуальные знаки / Под ред. А. Альчук. М., 2000.
2
www.sostav.ru/news/2001/05/21/r8/
3
Михайловская О. Гордость нации // Вог. Январь, 2005. С. 52.
1
60
аудиторией является космополитическая элита общества, глобальные
потребители с высоким статусом и таким же высоким доходом независимо от территориальных границ.
В связи с глобализацией брендов происходит стирание территориальных границ, развиваются мультикультуральные явления, для которых характерно соединение разнородных культурных явлений друг с
другом. Совершенно очевидно увлечение Домов моды созданием моделей по этническим мотивам для которых нужны соответствующие рекламные лица.
Следуя по пути, предлагаемому девизом “Black is beautiful”
(«Черное – прекрасно»), журнал «Вог» в 1974 году впервые предоставил
свою обложку чернокожей топ-модели1. Одновременно с этим в моду
входит стиль «афро», растет количество изображений чернокожих, азиатских, латиноамериканских красавиц. Небожительницей подиумов Высокой моды стала супермодель Наоми Кэмбел, провозглашенная в прессе
как “Black Magic Woman” («Черная колдунья»). В 2003 году лицом рекламной компании Эсти Лаудер была темнокожая модель из Эфиопии
Лия Кебеде. В том же году ноябрьский номер русского издания «Ле
Официль» украшало лицо необычайно оригинальной доминиканки
Омайры Мота. Рекламный проект, фотографии которого поместил журнал, назывался «Грани власти». В этом проекте ярко продемонстрирована идея соединения в рекламном образе разнородных культурных явлений. На фото Омайра запечатлена то в строгом мужском костюме, то в
трепетных одеяниях «девушек Джеймса Бонда», подчеркивая этой андрогинностью обаяние противоречий. В ее сценарии сочетается футуризм 60-х и ностальгия по 40-м, а детали и аксессуары из кожи делают ее
то ли амазонкой, то ли современной Жанной Д’Арк. Безусловно, внимание молодежной аудитории привлекал образ темнокожей красавицы с
короткой юношеской стрижкой, демонстрировавшей маленькое черное
платье от Шанель в сочетании с белым стеганым жилетом, колье и браслетами, стилизованными под армейские бирки и ритуальными татуировками на руках.
Та же идея соединения в рекламном образе разнородных по происхождению культурных явлений ярко просматривается в известной
рекламе мобильных телефонов “Nokia-7210”. В этой рекламе представлено лицо модели с изображением знака, который можно отнести к этническим символам. Исследователи рекламы, анализируя данный сюжет
интерпретировали его как использование знака силы, изображенного на
лице, соотносящегося с восточными обычаями нанесения магических
знаков на лицо и тело для защиты от негативных воздействий. Он близок
к графическому изображению одной из тибетских мантр о защите от
вредоносных демонов. Учитывая повышенный интерес к Востоку, такая
визуализация женского лица представляется для рекламы модной, привлекающей внимание2.
1
2
Липовецкий Ж. Указ. соч. С. 242.
Ковриженко М. Указ. соч. С. 226.
61
Для усиления рекламного воздействия в текстах рекламы используется психологический эффект переноса. Как отмечал отечественный
исследователь А. Левинсон: «Современная реклама – всегда <…> интрига плюс многомерность, разворачивание смысла в нескольких планах,
ярких одновременно, игра слов и самостоятельная игра визуальных символов»3. Он выделил следующие этапы, связанные с метаморфозой рекламного дискурса: исторически рекламировалась сначала вещь, затем
ее качество, далее образ жизни, неотъемлемой частью которой являлся
данный товар. Позднее стали рекламировать человека – потребителя
данного товара.
Женщине в рекламном тексте отводится роль знака ценности того или иного товара, повышающего его значимость и свойства. В практике рекламного креатива для этого применяется метод показа предмета
на подиуме как модели для подражания. Вспомним рекламу жевательной
резинки “Orbit Winter Fresh” («Орбит зимняя свежесть»), в которой манекенщицы демонстрируют не одежду, а ослепительные улыбки и белые
зубы, полученные с помощью рекламируемого предмета, причем в руках
они держат, чтобы ни у кого не возникло сомнения, упаковки с этим
сортом «жвачки».
Та же технология «возвышения предмета» используется и в ситуациях когда в рекламе автомобилей изображение той или иной марки
машины компонуется с женским силуэтом. В зависимости от контекста
метафора трактуется двояко: если подобная реклама встречается в журнале мод, то здесь женщина – главный персонаж, субъект. Ее изображение означает, что современная респектабельная женщина имеет успех в
обществе во многом благодаря наличию у нее автомобиля, лучше именно этой модели. Если же эта реклама помещена в журнале для автомобилистов, то становится ясно, что женское тело в сопоставлении с кузовом
автомобиля придает этому авто дополнительные аттрактивные значения.
Р. Барт в статьях, посвященных семиотике рекламных сообщений
подчеркивал, что «благодаря наложению двух сообщений рекламный
язык открывает нам доступ к <…> изображению мира, которое практикуется на свете с очень давних времен: любая реклама называет товар (это его коннотация), но рассказывает о чем-то ином (это его денотация)»1. Опираясь на концепцию Барта, можно сказать, что рекламируемая вещь, проходя через символику соприкосновения с женским
началом, получает дополнительные коннотации, обретает новую реальность. Женский образ представляет собой знак, расшифровываемый
структурами бессознательного, укорененный в человеческой психике и
наделенный древними по происхождению смыслами, переживаниями,
глубокими и смутными ощущениями.
Особое значение в рекламном креативе имеют архетипы коллективного, бессознательного, открытые К.Г. Юнгом: «Изначальный образ,
Левинсон А. Заметки по социологии и антропологии рекламы // Новое литературное обозрение. 1996.
№ 22. С. 113-114.
1
Барт Р. Указ. соч. С. 415.
3
62
или архетип, есть фигура – демона ли, человека или процесса, которая
постоянно повторяется в ходе истории и появляется везде, где свободно проявляется творческая фантазия» 2. В исследованиях Юнга представлен женский архетип Анима и варианты ее проявления как женского
существа в различных ипостасях. Он считал, что развитие Анимы проходит четыре стадии3.
Первую стадию символизирует образ Евы, который олицетворяет
инстинктивные биологические связи. Юнг отличал близость к этому
образу архетипа Матери, который в рекламных сообщениях наделяется
безграничными способностями к любви, самопожертвованию и защите, а
также символизирует природную мудрость. Эта ипостась Анимы представлена в образе мудрых матерей и бабушек, моющих головы своим
детишкам в рекламе шампуней без слез, балующих их молочными продуктами в рекламах марки «Домик в деревне» и различных йогуртов и
пр. В большинстве подобных рекламных сюжетов рядом с такой женщиной присутствуют дети, тем самым воспроизводится атмосфера дома,
уюта, ласки, доверительности, заботы.
Вторую стадию развития Анимы можно наблюдать в образе Елены из «Фауста». Она олицетворяет некий эстетический уровень, которому присущи черты сексуальности. Женщина как объект желания, воплощение эротических фантазий и грез. Именно такое применение архетипа Анимы является самым распространенным в рекламе, а также широко используется в коммуникациях моды.
Третья стадия представлена образом любви-преданности, верности. Скорей всего здесь речь идет об одном из проявлений мужской
любви к жене как хранительнице очага, семейных ценностей. Рекламные
сюжеты с этим архетипическим содержанием воспроизводят семейную
пару. Мужчина и женщина, рекламирующие продукт, изображаются
счастливыми, излучающими добрые чувства. В показах Высокой моды
этому архетипу отвечает тема невесты в свадебном платье, особенно с
молодым человеком, играющим роль жениха.
Четвертая стадия выражена совершенной Анимой, символизирующей Высшую мудрость. Использование в рекламе данного образа
встречается реже, так как требует от его создателей безукоризненного
художественного вкуса и яркого, гармоничного воплощения.
Прикоснуться к первообразу, разбудить скрытую в нем энергию –
такова логика архетипического кодирования в создаваемых рекламой
сюжетах. «Воздействие архетипа <…> возбуждает нас потому, что
пробуждает в нас голос более могучий, чем наш собственный», – писал
К.Г. Юнг1.
Абсолютное большинство рекламных образов имеют мифологическую основу. Очень часто организующим рекламный сюжет мифом
служит, например, тема рая, сказочной страны Эдем, где все женщины
Юнг К.Г. Об отношении аналитической психологии к поэзии // Сознательное и
бессознательное. СПб., 1997. С. 332.
3
Он же. Архетип и символ. М., 1991.
1
Он же. Об отношении аналитической психологии к поэзии. С. 333.
2
63
волшебно прекрасны и сказочно красива природа. Реализованные подобным образом рекламные ролики известны из телерекламы продуктов:
«Рама», «Баунти» и др. В Высокой моде довольно часто встречается
демонстрация одежды из тканей с изображением цветов дивной красоты,
темой экзотических путешествий, соседствующей с фантазийным макияжем на лицах манекенщиц.
Персону, рекламирующую товар или услугу, имя которого прочно ассоциируется с этим товаром принято называть “Spokesperson” (Лицо бренда). Такими рекламными лицами выступают в основном известные модели, привлекаемые для показов мод и рекламы модных изделий.
Среди них: Л. Евангелиста, Н. Кэмпбелл, Л. Каста и др., а также известные кино и попзвезды: Мадонна, М. Йовович, Н. Кидман, и др. Рекламными лицами нередко становятся известные спортсменки, такие как: Ш.
Граф, сестры В. и С. Вильямс, К. Витт и т.д. В российской рекламе в
разное время «засветились» спортсменки С. Хоркина, А. Кабаева, А.
Курникова, А. Мыскина, М. Шарапова, актриса И. Мирошниченко, звезды шоу бизнеса К. Орбакайте, Л. Долина.
Создатели модных брендов, используя известных персонажей,
стремятся перенести часть их «звездности» на рекламный продукт. В
результате поддержки (маркетинговый термин “endorsement”) знаменитостей обеспечивается яркий, запоминающийся образ рекламируемого
предмета и волнующие ассоциации.
При создании образа Spokesperson необходимо соответствие общей концепции, философии компании, выпустившей товар и личностных качеств знаменитости, выбранной на роль рекламного лица. Так,
например, присущую Дому моды Ив Сен Лоран утонченную женственность, роскошь, комфорт долгие годы (почти 30 лет) воплощала Катрин
Дэнев. Приглашая в сентябре 2000 года Уму Турман на роль «нового
лица» Ланком представители компании подчеркивали, что «Ума обладает тем редким типом женской красоты, который изобилует энергией и
словно изучает позитивные эмоции»2. Интересно, что Ума стала первой
в истории индустрии красоты американкой, официально представляющей интересы французского бренда. Оптимизм, молодость, озорство
излучало лицо русской 16-летней модели Анны Вялициной на рекламном постере духов осенью 2002 года “Chance” («Шанс») от Шанель3. Это
молодое лицо Шанель было попыткой изменения, даже где-то слома,
стереотипа о старомодности фирмы, привлекая тем самым к себе новую,
молодую аудиторию. Дом моды Версаче всегда отличался экстравагантностью своих моделей, поэтому Донателла Версаче выбрала в апреле
2003 года в качестве “Spokesperson” именно неординарную американскую певицу Кристину Агилера4.
Следует отметить, что создатели женских рекламных образов заняты поиском некоего идеального лица и внешности, рекламной герои-
2
www.relax.utro.ru/female/fashion/news/id1208.shtml
www.fashion.rin.ru/cgi-bin/newsezon.pl?n=752
4
www.3-03.olo.ru/news/culture/2192.html
3
64
ни, которой неведомо горе, являющейся воплощением безмятежности,
удовольствия, восхищения жизнью.
Как отмечал Р. Барт: «Мода погружает женщину, о которой и
для которой она говорит, в состояние невинности, <…> в ней действует закон эйфории»5. Риторика рекламных сообщений в мире моды, по
мнению Барта, совпадает с материнской речью, которая предохраняет
дочь от всякого контакта со злом, от всего неэстетичного и неизящного.
Закон эйфории требует от моды только приятных и удобных изображений. По данным 2005 года такой идеальной моделью рекламные
агентства и руководство Домов моды назвали канадскую модель украинского происхождения юную Дарью Вербови. Она стала лицом сразу нескольких рекламных компаний, проводимых Прада, Гуччи, Шанель,
Ланком. «Мы давно искали идеальную девушку и, похоже, нашли. Она,
безусловно, обладает шармом и харизмой», – подчеркнул в интервью
исполнительный директор Ланком1. Вероятно, на редкость удачное смешение очарования и естественности, элегантности сделали Дарью музой
лучших фотографов Запада и героиней подиума. В 2004 году она приняла участие более чем в 55 дефиле.
Современный подход к теории рекламной коммуникации состоит
в том, чтобы рассматривать механизм ее воздействия на потребителей не
как принуждение, а как совращение рекламным дискурсом, как обольщение. «Стратегия вожделения» в рекламе предполагает использование
сексуального влечения в сублимированном виде в интересах производителей товаров.
Эротические образы решают несколько задач – привлекают внимание потребителей, ослабляют критическое восприятие, создают вокруг
товара соответствующий эмоциональный фон, вызывая желание. Категория желания активно разрабатывается в постмодернизме и прошла
путь от анализа сексуального желания (либидо) по З. Фрейду до более
широкого понимания – как культурно-видоизмененного потребностного
поля, связанного с возможностью обладания. Главным означаемым в
эротическом дискурсе является женское тело, телесная красота.
Постмодернизм продиктовал новые критерии телесности. Образы
прошлой красоты были предназначены для созерцания, для любования,
для эстетического удовольствия. Образы современной массовой культуры предназначены скорее не для созерцания, а для стимулирования усилий по исправлению внешности. Классические представления о теле, в
которых доминировала поэтическая функция, повсюду уступили место
образам предписывающим, уготованным не столько для того, чтобы
порождать удовольствие, сколько для того, чтобы стимулировать потребление. В прошлые эпохи художники обычно писали своих Венер
таким образом, чтобы ими любовались издалека, как если бы они были
помещены на сцену некоего театра. Подобный отстраненный подход в
постмодернизме заменило близкое рассматривание помещенных в фокус
тел и лиц в рекламных изображениях: крупным планом даны губы или
5
1
Барт Р. Указ. соч. С. 296.
www.kleo.ru/items/news/2005-05-04_1.shtml
65
веки, грудь или бедра – реклама разбила тело женщины на отдельные
фрагменты.
Мозаичное тело, созданное рекламой является по выражению Ж.
Бодрийяра «вторичной наготой», как бы отраженной зеркалом. Рекламная мифологема показывает каждой женщине в этом зеркальном самоудвоении то тело, о котором она мечтает – свое собственное. Все это, как
считал Ж. Бодрийяр, позволяет примерить натуралистический идеал
«непосредственного» переживания собственного тела с «коммерческим
императивом прибавочной стоимости»2.
Новый статус красоты тела нераздельно связан с процессами секуляризации и эмансипации представлений о теле женщины от христианской традиции, видящей в нем корень зла, а также с процессом распада культуры секса как греха и формирования культуры секса как удовольствия. При этом принцип удовольствия утверждается как разумное
основание субъективности. Как отмечал Ж. Бодрийяр: «Сексуальное для
нас строго определяется как актуализация желания в удовольствии, а
все прочее – литература»1.
Тело, воплощающее женскую идентичность, пол, социальный
статус является материалом для моды, средством сообщения. Как указывал еще Г. Гегель, тело находится в знаковом отношении с одеждой,
означает переход от чувственного к смыслу2. Какое же тело должно обозначаться модной одеждой? Р. Барт ответил на этот вопрос концепцией
трех тел моды3. Первое тело – это идеальное тело манекенщицы, функция которого отнюдь не эстетическая; она должна показать деформированное тело, реализующее некую схему одежды. Второе тело – модное
тело, подчиняющееся ежегодному декрету, что модно, а что нет. Третье
тело – трансформированное тело, которое с помощью одежды удлинено,
увеличено, сокращено так, как нужно.
Суровые установки моды ХХ века продиктовали культ стройного
женского тела. На протяжении целого века звезды кино и манекенщицы
пропагандировали современный эстетический идеал гибкости и стройности. Новая молодежная культура 60-х годов распространила свои социальные модели на область эстетики, формируя имидж подростка. Кумиры, которые выглядели молодыми, субтильными и беспечными, производили фурор. Худоба Твигги, шестнадцатилетней девушки-дитя (вес
41 кг) была возведена на пьедестал моды и положила начало эре очень
юных манекенщиц. Росту привлекательности подвижного, стройного и
юного тела способствовали и радикальные реформы в одежде 20-х и 60-х
годов ХХ века: прямые платья, ношение брюк, коротких юбок, сильно
прилегающей одежды. Той же цели служили и изменения в образе жизни
и способах проведения досуга: посещение пляжей, массовое увлечение
физкультурой и спортом, обнажение тела (шоу, стриптизы). Перемены в
области современного искусства, происшедшие в прошлом веке, так же
Бодрийяр Ж. Указ. соч. С. 212, 199.
Он же. Соблазн. М., 2000. С. 83.
2
Гегель Г. Лекции по эстетике. Т. II. СПб., 1999. С. 119.
3
Барт Р. Указ. соч. С. 293.
2
1
66
способствовали общественной значимости стройного тела. Приплюснутые фигуры примитивистов, угловатость кубистов, плоские поверхности
абстракционистов, функциональность дизайна – все это приучило глаз к
восприятию красоты форм, лишенных пышности.
В традиционных культурах полноту ценили постольку, поскольку
ассоциировали ее с плодовитостью, с материнством. Быстрый рост значимости личных ценностей, контроль за рождаемостью, узаконивание
наемного женского труда, способствовали тому, что материнство утратило прежние позиции в общественной и частной жизни. Воцарение
стройности представляет собой отклик на эти преобразования.
Итак, мир женских образов в современной рекламе достаточно
многообразен и противоречив, являясь отражением сложных коллизий
постмодернистской эпохи.
С.Ф. Хрисанова*
Совет по гендерной политике в Харькове –
современное средство построения гендерных связей и практик,
технология научно-практической разработки гендерной идеологии
Первый в Украине Совет по гендерной политике (СГП)1 создан при
Харьковском региональном отделении Ассоциации городов Украины по инициативе и при содействии специалистов международной общественной организации
«Международный фонд «Панна» во исполнение Указа Президента Украины «О
повышении социального статуса женщин в Украине»2. Как структура современной политики и повседневности подобный Совет является также
первым в истории стран СНГ и дальнего зарубежья.
В соответствии с требованиями современного гендерного подхода, в состав Совета в равном соотношении вошли мужчины и женщины –
мэры Харьковского регионального отделения Ассоциации городов Украины,
представители общественных организаций, ученые.
Работа Совета в первую очередь направлена на образовательнопросветительскую деятельность руководителей городов с целью реализации гендерного подхода на уровне представительских и исполнительных органов местного самоуправления.
Хрисанова Светлана Федоровна – доктор философии в сфере социологии, главный редактор Всеукраинского журнала "Панна", президент Международной общественной организации "Международный фонд "Панна", эксперт по гендерной
проблематике консультативной группы Фонда содействия местному самоуправлению Украины при Президенте Украины.
1
Хрисанова С.Ф. Словарь гендерных терминов. Гендерное просвещение для всех.
Харьков, 2002.
2
Хрисанова С.Ф. IV Пекинская конференция (1995 г.) и гендерная идеология.
Книга 2. Драма Прекрасной Дамы: парадоксы современного равенства мужчин и
женщин. Гендерный подход к известной проблеме. Харьков, 2001.
*
67
Внедрение современного гендерного подхода во все сферы жизни
территориальной громады является для гендерно образованных украинских мэров главной задачей в стратегическом планировании развития
современного местного самоуправления и его социально-экономической
стабильности.
Одна из важнейших задач Совета состоит в том, чтобы обратить
внимание на структуру общества, состоящего не просто из неких бесполых «граждан», но – из мужчин и женщин как двух глобальных социальных общностей со своими как общими, так и различными интересами,
потребностями, мотивами действий, ценностями.
В качестве основополагающего реализуется принцип конструктивного взаимодействия двух социальных общностей, то есть гендерный
подход к структуре и функционированию общества. Именно с этих позиций осуществляется попытка впервые в украинской практике муниципального управления учесть особенности, интересы, потребности, мотивы действий и мужчин, и женщин как членов территориальной громады,
и отразить их в принимаемых и реализуемых документах и, таким образом, – в существующей современной реальности, то есть выявить и
учесть в государственной политике гендерные особенности социальной
стратификации современного общества.
Как известно, как прежде, так сейчас, большинство документов в
Украине на разных уровнях управления принимаются вне связи с гендерным подходом, впрочем, как и в большинстве стран мира 1. Гендерная
лексика законов, указов и распоряжений пока не стала нормой и в большинстве стран СНГ и дальнего зарубежья.
Исторически нормотворческие документы, как и принимаемые
местными властями, носили и как правило носят традиционно «бесполый» характер, не учитывающий дифференцированного влияния законов, указов и распоряжений на мужчин или женщин как на две различные социальные общности со своими особенностями.
В результате традиционного подхода общество до сих пор воспроизводит партиархатную модель управления, и мы живем в социальной системе, в которой решения за все население принимают преимущественно мужчины в то время, как само современное общество – украинское в том числе – на 56% и более состоит из женщин и лишь едва на
44% – из мужчин2. При этом в последние годы во всех странах мира, к
Хрисанова С.Ф. ООН и истоки рождения гендерных принципов. Книга 1. Драма
Прекрасной Дамы: парадоксы современного равенства мужчин и женщин. Гендерный подход к известной проблеме. Харьков, 2001.
1
Хрисанова С.Ф. Женщина в иерархической структуре власти: проблемы, перспективы. Пирамида власти, или Гендерное равенство на уровне принятия решений. Доклад // Зб. Науково-методичних праць до міжнародної науково-практичної
конференції «Жінки в політичній еліті України: процес трансформації і творчість», 14-15 сентября, г. Николаев, 1999 г. Миколаїв, 1999; Она же. Сучасна
модель становища жінки в суспільстві // Міжвідомчий науковий збірник «Жінка в
України». Т. 23. Київ, 2001. С. 335-343.
2
68
сожалению, прогрессирует тенденция сокращения количества мужчин в
структуре населения в целом1. Тем не менее, «пирамиды власти» в
большинстве стран мира однотипны: на их вершине, то есть на властном
уровне принятия решений, господствуют мужчины, законодательно конструируя общество на основе собственного опыта и по своему усмотрению, без учета опыта и устремлений большей части населения нашей
планеты – женщин.
Устранению этого дисбаланса на уровне принятия решений, гармонизации общества и его единению на принципах современной гендерной идеологии и призвано служить современное гендерное движение 2 и
современная
гендерная
политика,
одним
из
общественногосударственных инструментов которых выступают региональные и
муниципальные Советы по гендерной политике.
Идея «Панны» о создании Совета по гендерной политике (СГП)
поддержана участниками и участницами Всеукраинских муниципальных
слушаний3 и их организатором – Фондом содействия местному самоуправлению Украины при Президенте Украины.
Гендерний аналіз українського суспільства. Київ, 1999.
Хрисанова С.Ф. Современное гендерное движение в Украине как социальный
феномен. Киев, 2002.
3
Хрисанова С.Ф. Гендерные инвестиции в региональную и местную власть //
«Український муніципальний рух: 10 років поступу»: Зб.матеріалів та док. VI
Всеукр. муницип. Слухань (29 черв. – 2 лип. 2000 р.) / Упоряд. М. Пухтинський.
Киев, 2001; Хрисанова С.Ф. «Сучасні проблеми місцевого самоврядування в контексті адміністративної реформи та регіональної політики», координац.-методол.
нарада (2001; Гаспра – Ялта, АРК) // Зб. матеріалів та документів виїзного засідання Комітету Верховної Ради України з питань державного будівництва та
місцевого самоврядування (9-13 квіт. 2001 р. Гаспра – Ялта, АРК,). Киев, 2001;
Хрисанова С.Ф. Гендерный подход как основа повышения эффективности местного самоуправления. Доклад // Муніципальний рух: новий етап розвитку: Матеріали VII Всеукр. муниципал. слухань: «Муніципал. рух в Україні – 10 років розвитку» (6-8 вересня 2001р., м.Бердянськ) / Заг. ред. М. Пухтинського. Киев, 2002;
Хрисанова С.Ф. Розвиток гендерного руху в місцевому самоврядуванні України //
Інноваційні механізми місцевого та регіонального розвитку. За матеріалами VIII
Всеукраїнських муніципальних слухань «Ресурси місцевого і регіонального розвитку: національний та міжнародний аспекти», 29 липня – 2 серпня 2002 року,
Судак, Автономна Республіка Крим / Науковий редактор: М. Пухтинський. Киев,
2003; Хрисанова С.Ф. Жилищно-коммунальному хозяйству (ЖКХ) – гендерную
экологическую политику. Роль ЖКХ в человеческой экосистеме и процессе
устойчивого развития: гендерный аспект. Тезисы / Шляхи та перспективи реформування житлово-комунального господарства. Збірник матеріалів та документів
до проведення IX Всеукраїнських муніципальних слухань «Житлово-комунальна
реформа – першочергове завдання місцевого та регіонального розвитку» / за заг.
ред. Б.Клімчука; наук.ред. М. Пухтинський. Киев, 2003; Хрисанова С.Ф. Гендерная экологическая политика. Доклад / Новий етап розвитку місцевого самоврядування, реформування житлово-комунального господарства в Україні. За матеріалами IX Всеукраїнських муніципальних слухань «Житлово-комунальна реформа
– першочергове завдання місцевого та регіонального розвитку», 23-26 вересня
2003 р., м. Київ – «Пуща-Озерна» / Науковий редактор М. Пухтинський. Киев,
2004.
1
2
69
К ее практической апробации в Украине первыми приступили
руководители городов Харьковщины1 с целью дальнейшего развития
гендерного движения в регионе и Украине в целом и его использования
как фактора привлечения интеллектуального потенциала талантливых
женщин наряду с потенциалом мужчин к управлению местными и государственными делами.
Новый механизм социальной коммуникации в форме СГП планируется использовать как для повышения эффективности функционирования органов местного самоуправления, так и с целью упрочения доверия
населения – и мужчин, и женщин – к местной власти.
Совет по гендерной политике (СГП) – новая современная и эффективная
форма управления территориальной громадой и один из наиболее сложных
видов социальной коммуникации, в частности – руководства органов местного самоуправления, лидеров партийных и общественных организаций, ученых.
Благодаря созданию Совета удается достичь консенсуса по единообразному пониманию содержания и особенностей современного гендерного подхода в обеспечении равноправия и равных возможностей
мужчин и женщин как двух социальных общностей.
Как структура современной политики и повседневности Совет, руководствуясь принципами современной гендерной идеологии и современного
гендерного права, внедряет их в общественное сознание на разных уровнях и тем содействует развитию гражданского общества. То есть, прежде
всего, – развитию двух его основных составляющих – современных
мужчин и женщин как глобальных взаимосвязанных, взаимодействующих и взаимодополняющих многообразных социальных общностей и
членов территориальной громады.
СГП – наиболее сложная и конструктивная гендерная технология социального действия (ГТСД) в системе разновидностей социальных гендерных практик, инициированных, разработанных и внедренных Международным фондом «Панна» в Украине, начиная с 1995 года.
Являясь неотъемлемой частью современного гендерного движения, эта технология социального действия способствует обеим социальным общностям в наиболее полной реализации их равных гражданских
прав и обеспечивает одинаковые возможности в раскрытии личностного
потенциала в социуме.
Данная гендерная технология социального действия прогрессивна тем, что ее инициируют и внедряют женщины и мужчины совместно,
на деле демонстрируя преимущества гендерного подхода. Важнейшая
цель технологии – организация взаимодействия с муниципальной местной властью по разработке гендерных технологий социального действия
с учетом региональных особенностей.
Хрисанова С.Ф. Перша в Україні Рада з гендерної політики створена в Харкові.
Региональные Советы по гендерной политике – это практический механизм реализации гендерной идеологии в Украине // Всеукраинский журнал «Панна». Харьков, 2004. № 33. С. 23-25
1
70
Данная ГТСД имеет высокую социальную значимость, так как
может внедряться в объект муниципального руководства на различных
руководящих уровнях.
Международная общественная организация «Международный
фонд «Панна» в течение ряда лет систематически и профессионально
занимается разработкой теории современного гендера и изучением результативности влияния современного гендерного подхода в разных
сферах жизнедеятельности общества и в различных регионах современной Украины, других стран СНГ и дальнего зарубежья. Результаты исследований в разных видах и формах регулярно обнародуются в научных
трудах и публикациях, в средствах массовой информации.
Ныне, в частности, специалисты Института Гендерных Отношений фонда «Панна» подготовили к публикации сборник материалов и
документов «Реализация гендерной политики в местном самоуправлении
Украины: опыт и тенденции в Харькове и Харьковской области в период
с 1990 по 2005 годы».
Научный труд объемом более 200 страниц формата А4 содержит
отобранные статьи, исследования, документы, отражающие процесс
зарождения и особенности реализации современной гендерной идеологии, государственной гендерной политики и современного гендерного
движения в местном самоуправлении Украины на примере Харькова и
Харьковской области в течение последних пятнадцати лет.
Материалы и документы посвящены проблематике нового инновационного этапа местного и регионального развития Украины на основе
современной конструктивной гендерной идеологии и политики как системе мер, направленных на выявление и использование дополнительного человеческого потенциала в виде гендерных инвестиций, то есть существующего интеллектуального ресурса построения демократического
и социально и экономически устойчивого общества.
Издание рассчитано на лидеров местного самоуправления, депутатов, работников органов исполнительной власти, ученых, представителей общественных и партийных организаций, преподавателей, студентов, журналистов – всех интересующихся современной гендерной идеологией и государственной гендерной политикой.
Х. Абышева, В. Закутняя
Исследование психологической совместимости в контексте личностно-семейных отношений (на материалах ЮКО)
В психологической науке огромное внимание уделяется одному из важнейших факторов стабильности брака – супружеской
совместимости. Совместимость представляет из себя единственное
достаточное условие устойчивости семьи. Однако в наше время психологической совместимости уделяется недостаточно внимания. Молодежь подходит к этой проблеме спонтанно, под воздействием
чувств, что часто приводит к разочарованиям и разрушению брака.
71
Мы предприняли попытку экспериментально исследовать
психологическую совместимость с помощью базовых экспериментально-психологических методик, таких как: «Определение функционально-ролевой согласованности в семье» (коэффициент Спирмена), «Исследование экстраверсии, интроверсии и нейротизма» (Г.
Айзенк), «Ценностные ориентации» (М. Рокич).
В результате опытно-экспериментальной работы мы выявили
следующие закономерности интерперсональных взаимодействий
между супругами: полная совместимость по типу темперамента
сангвиник – флегматик, холерик – меланхолик у 57%, по типу холерик – сангвиник посредственная совместимость у 29%, полная
несовместимость по типу сангвиник – сангвиник, меланхолик – меланхолик у 14%.
Совпадение представлений о функционально-ролевой согласованности в семье у 71%, отсутствие значимой совместимости у
29%. Степень совместимости по ценностно-ориентационному признаку выявилось следующее: у 58% положительная связь в сходстве
структур и полная совместимость, у 42% - посредственная совместимость.
Принимая во внимание эти эмпирические данные, мы сделали
вывод о том, что психологическая совместимость базируется на трех
уровнях, что нашло отражение в пирамиде совместимости, представленной на рисунке 1.
Рис. 1. Три уровня психологической совместимости
Для выявления совместимости в создающихся семьях мы
применили ряд адаптированных и апробированных методик: «Исследование интроверсии, экстраверсии, нейротизма» (Г. Айзенк),
«Определение функционально-ролевой согласованности в семье»
(коэффицент Спирмена), «Ценностные ориентации» (М. Рокич), которые соответствуют трем уровням нашей пирамиды-совместимости.
Применение этих методик необходимо для выявления согласованности у людей собирающихся вступить в брак, чтобы созданный им союз не оказался «обузой» и ошибкой для двух молодых
людей.
Кроме того, проведенное нами исследование позволяет констатировать, что при проектировании интерперсональных связей в
семье особую роль играют гендерные признаки.
Необходимо отметить, что применительно к индивиду, гендер
выстраивается из:
 категории биологического пола, определяемой с момента
рождения и основанной на наличии определенных гениталий. Биологический пол может в последствии быть изменен путем хирургиче72
ского вмешательства;
 гендерной идентичности, личностного осмысления и принятия своей принадлежности к определенному полу;
 гендерного брачного и репродуктивного статуса, отражающего исполнение или отказ от супружества, деторождения и родственных ролей;
 гендерных сексуальных ориентаций, социально и индивидуально принятых образцов сексуальных чувств, желаний, практики и
идентификации с ними;
 гендерной личности, характеризующейся интернализованными моделями социально одобряемых чувств, эмоций, служащих
укреплению семейных структур и института материнства и отцовства;
 процессов по производству гендера, социальной практики
обучения гендерно «правильному» поведению, в том числе на вербальном уровне. Постоянное производство гендерных различий и
доминирования; «создание гендера» как гендерного статуса во взаимоотношениях с гендерно окрашенными другими;
 гендерной презентации, показа, демонстрации себя как личности, имеющей соответствующие гендерные качества, посредством
одежды, косметики, украшений и других информационно значимых
телесных маркеров.
Названные параметры прямо или косвенно могут влиять на
процесс социальной стагнации в контексте личностно семейных отношений.
Анализ фонда научной и специальной литературы по проблеме исследования показывает, что на процесс стабилизации семейных
отношений влияют и представления супругов о нравственноэтических категориях и нормах, которые существуют в социуме. Так,
например, ряд исследователей склонны считать, что большая часть
разводов и/или семейных конфликтов связана с различными формами насилия. Для выявления репрезентативности этих предположений
ЮНИФЕМ было организовано социологическое исследование. В
исследовании приняло участие 34,7% мужчин и 65,3% женщин 1. До
20 лет было опрошено 16,5% человек, 41 год и более – 16,9%,
остальные респонденты в возрасте от 20 до 40 лет – 66,6%2.
Большинство респондентов считает, что существует проблема
домашнего насилия над женщиной у нас в стране. Причем женщины
Уровень осведомленности населения о насилии над женщиной в семье и на
рабочем месте. Отчет о результатах социологического исследования. С. Бурова, З.
Езерска, Т. Забелина и др. Региональная информационная кампания ЮНИФЕМ в
защиту прав женщин за жизнь без насилия. Женский Фонд Развития ООН
(ЮНИФЕМ), 2002.
2
Лавриненко Н.В. Женщина: самореализация в обществе (Гендерный аспект).
Киев, 1999.
1
73
гораздо чаще мужчин согласны с тем, что в стране существует проблема домашнего насилия над женщиной (78,6% женщин против
64,3% мужчин).
Самым распространенным видом является физическое (побои) и сексуальное (изнасилование и оказание сексуальных услуг)
насилие.
В качестве негативных последствий домашнего насилия чаще
других называется ухудшение психического состояния женщины
(80,6%) и ее физического здоровья (58,8%), а также неспособность
рожать детей (29,1%).
Респонденты переживают все виды насилия, но самым распространенным является психологическое насилие (брань, оскорбления, ругань). Только около половины респондентов не переживали
такого обращения с собой. Женщины чаще мужчин испытывают по
отношению к себе и психологическое, и физическое, и экономическое, и сексуальное насилие. Женщины-респондентки свидетельствуют о насильственных действиях в семье в отношении их: 24%
были жертвами физического насилия, 19 принуждались к вступлению в интимные отношения, 18% были ограничены в работе/учебе,
25% подвергались угрозам и запугиваниям и более половины (58%) –
ругани и брани.
Здесь мы считаем целесообразным рассмотреть отдельные аспекты такого социально-психологического феномена, как домашнее
насилие.
Домашнее насилие – это система поведения одного человека
для сохранения власти и контроля над другим человеком1.
Домашнее насилие включает физическое, сексуальное, психологическое и экономическое насилие.
Домашнее насилие может проявляться в виде:

физическое насилие (рукоприкладство, пощечины,
пинки, толчки, удары кулаком, избиения);

сексуальное насилие (принуждает к сексу, требует
нестандартных извращенных форм секса, грубо обращается);

экономическое насилие (отказывается платить по
счетам, не дает денег, не разрешает работать, отказывается сам работать и содержать семью);

вербальное насилие (постоянная критика, унижения, игнорируются слова жертвы, насмешки);

изоляция (причиняет боль на глазах детей, подслушивает телефонные разговоры, не выпускает одну из дома, контролирует маршрут);

злоупотребление доверием (ложь, нарушение обещаний, безосновательная ревность, нежелание помогать по дому);
1
Азбука ненасилия / Под редакцией З. Байсаковой. Алматы, 2003.
74

угрозы и запугивание (угрожает жертве и детям,
использует физическую силу для запугивания, угрожает оружием);

принуждение (обвиняет жертву, морально подавляет решимость, манипулирует детьми, устанавливает так называемые «правила поведения», за нарушение которых следует наказание.)
В большинстве случаев представленные выше формы бытового насилия взаимосвязаны. Физическое насилие часто сопровождается вербальным насилием и психологическими нападками, часто за
ним следует сексуальный контакт по принуждению. И всё это делается лишь для того, чтобы контролировать жертву в позиции бессилия.
Продолжительные непредсказуемые действия со стороны мужа начинают раздражать женщину. Обидчик всё чаще даёт ей указания и при непослушании наказывает тем или иным способом. Психологическая защита женщины ослабевает. Таким образом, она сталкивается с так называемым «циклом насилия». Домашнее насилие
носит циклический характер1.
Рис. 2. Основные фазы домашнего насилия.
1 фаза
3 фаза
2 фаза
Рассмотрим более детально каждую из указанных фаз.
К первой фазе относится период, в течение, которого насильник становится раздражительным, злится, ищет повод для выхода
своей агрессии, в семье нарастает напряжение.
Во второй фазе скопившееся напряжение выливается во
взрыв, то есть сам акт насилия любой формы. Это может длиться
несколько минут или несколько часов.
Третья фаза – период раскаяния и относительного спокойствия, когда насильник сожалеет о содеянном. Он просит прощения,
дарит подарки, заглаживает вину. И пострадавшая верит его искренности и попадает в эту ловушку. Именно эта фаза создает иллюзию у
пострадавших, что возможно улучшение их жизни, что насильник,
Бибикова Е.Ю. Особенности работы с женщинами – жертвами домашнего насилия в приюте кризисного центра (методическое пособие). Алматы, 2002.
1
75
наконец, все осознал. Долго эта фаза не может продолжаться: обидчик заново накапливает какие-то проблемы, решать которые он может только насильственным образом.
Напряжение в семье снова начинает нарастать. Третья фаза
опять переходит в первую. Круг замкнулся. С течением времени период примирения уменьшается и может исчезнуть совсем, а период
насилия увеличивается.
Таким образом, домашнее насилие является, на наш взгляд,
главной социально-психологической детерминантой, определяющей
характер интерперсональных взаимодействий в семье.
Sinikka Vakimo*
Aspects of Gender in Finnish Folkloristics
This article aims to outline some of the main trends in gender perspective in Finnish folkloristics. Even though the male bias has been obvious in Finnish folkloristics until recent decades, women have always
played a visible role, at least as bearers of culture and performers of tradition, in our discipline1. This role is the focus here, while three contexts of
interpretation are examined: first, the history of folklore studies, second,
the social status of women and the development of feminist thought, and
third, the impact of the international theoretical stimulus on women’s
studies. Thus I see the scholarship of gender studies as having a long history within this field, but at the same time I consider the impact of theoretical and substantial achievements of gender studies as important too2.
As for the terminology used, I mean by “gender studies” and “women’s
studies” large and loosely defined viewpoints or fields of study, which
highlight, question and discuss the meanings of gender in a culture and in
cultural productions, as well as all the mechanisms and structures of culture as gendered.
I try to take into account recently published studies and the themes
they have raised, not to paint a complete picture of the history of gender
perspective in folkloristics. Nevertheless, as an introduction to this examination some milestones in the development of gender perspective in
Finnish folkloristics are mentioned. In order to structure my examination I
*Sinikka Vakimo is a DPhil. and senior researcher in Folklore Studies, University of
Joensuu. This article was published in FFNetwork for the Folklore Fellows No 27,
December 2004, pp. 7-11, 14-19. Permission to publish this article has kindly been
granted by the former publisher.
1 Apo S., Nenola A., Stark-Arola L (eds.). Gender and Folklore. Perspectives on Finnish and Karelian Culture. (Studia Fennica Folkloristica 4.) Helsinki, 1998. P. 22.
2 Women and Folklore: Images and Genres / ed. C.R. Farrer. Illinois, 1975. P. XIV;
Hollis S.T., Pershing L., Young J.M. (eds.) Feminist Theory and the Study of Folklore.
Urbana, 1993. P. X-XI.
76
divide the history of gender perspective in Finnish folklore studies into
three phases. These phases do not represent any unified ideology or methodology, but rather serve as a practical tool to assist in locating aspects of
gender in a broader timeframe within folkloristics. These phases are: 1)
the phase of searching for gender, when the gender difference – femaleness and maleness – was considered as given and natural (up to 1977); 2)
the phase of building up the field of gender studies in folkloristics, when
women’s culture and point of view was addressed (1977 onwards); and 3)
the phase of questioning of gender meanings, when the objects and questions explored are continuously deconstructed (1995 onwards) 1. The
methodology applied here is purely practical. All disciplines in fact
evolve in a more complicated way: theoretical discussions overlap each
other. Moreover, if the horizontal aspect is considered, it may be observed
that Finnish gender-specific study of folklore does not represent any uniform type of applied methodology, point of view or interests of research.
On the contrary, there are many ways of carrying out gender studies even
within the relatively small field of folklore studies in Finland 2.
The emphasis in this preliminary review is on the last phase, of
contemporary research, while the first two phases are only briefly outlined
since three Finnish scholars, Satu Apo, Aili Nenola and Laura StarkArola, have already published in English a review of the history of gender
studies in Finnish folkloristics in an introduction to an anthology entitled
Gender and Folklore3. This compilation and review offer valuable insight
into the achievements and directions of gender in folklore studies in Finland. Thus I concentrate here on the more contemporary research and try
to continue where Gender and Folklore leaves off4.
In addition, the special nature of contemporary cultural disciplines
is worth bearing in mind. Many scholars have described our disciplines as
being in a phase of “blurred genres”, meaning that their boundaries are in
part breaking down and being reconstructed elsewhere, and that interdisciplinary interaction is an everyday practice 5. Contemporary popular
1 Buikema R., Smelik A. (eds.) Women’s Studies and Culture. A Feminist Introduction.
L., 1995. P. XI.
2 See: Apo S., Nenola A., Stark-Arola L. Gender and Folklore. Perspectives on Finnish
and Karelian Culture. (Studia Fennica Folkloristica 4.) Helsinki, 1998.
3 Ibid.
4 See also: Nenola A. Miessydäminen nainen. (Woman with a man’s heart. Female
perspectives on culture.) Helsinki, 1986; Idem. Women’s Studies in Finland // Apo S.,
Nenola A., Stark-Arola L. (eds.) Women in Finland. Helsinki, 1999; Heikkinen K.
Sukupuolen näkökulma perinteentutkimuksessa [Gender perspective in tradition research] // Turunen R., Roivas M. (eds.) Mikä ero? Kaksikymmentä kirjoitusta
yhteiskunnasta, kulttuurista ja sukupuolesta [What difference? Twenty Essays on Society, Culture and Gender]. Helsinki, 2003. P. 139-155; Apo S., Nenola A., Stark-Arola L.
(eds.) Women in Finland. Helsinki, 1999.
5 See for example: C. Geertz. The Interpretation of Culture. N.Y., 1973; Denzin N.K.,
Lincoln Y.S. Introduction. Entering the Field of Qualitative Research // Denzin N.K.,
Lincoln Y.S. (eds.) Strategies of Qualitative Inquiry. L, 1998. P. 1-34.
77
thinking structures, methodologies and theoretical innovations can be
traced back to old research traditions as well as to modern discussions
within and between disciplines. In sum, the “contemporary” here forms
only one aspect for examination, which is subjectively constructed here.
The phase of searching for gender
As pointed out earlier, women were not wholly invisible in folklore studies. The early collectors and classifiers of folklore, as well as
ethnographers who described folk life, made the first cautious observations of women vis-a-vis tradition. They noted that women were sometimes the maintainers of habits and traditions which men seldom performed, like for example ritual laments, lyric songs, and wedding songs.
Unfortunately, these observations did not greatly influence the analysis
and interpretation of folklore, and in any case masculine traditions dominated the field of study: it was taken for granted that these represented the
legitimate focus of interest and should be collected and studied 1.
Women’s folklore and its study were often marginalised, a process
which is analysed by Senni Timonen in an interesting manner in her dissertation on Kalevala-metre folk lyric2. She points out that all early researchers from Elias Lönnrot and H. G. Porthan on considered Kalevalametre lyric as a female genre, even though it was also performed by men.
According to Timonen, the link between lyric and femaleness was constructed on the basis of the subjective and poetic expression of emotions
characteristic of folk lyric, especially when the poem depicted emotions
of suffering and sorrow. Having come to be regarded as essentially feminine, poetry which manifested feelings was marginalised as an object of
collection and study3.
The tendency to marginalise traditions considered feminine
emerges clearly when we consider the general attitudes toward gendered
traditions as manifested in their social use. For instance, the Kalevala,
compiled by Elias Lönnrot from epic folk poetry4, which was regarded as
masculine, was raised to the status of national epic in Finland and was put
to use as a symbol of a young nation trying to gain its independence. In
contrast, the second important compilation by Lönnrot, the Kanteletar,
1 Apo S., Nenola A., Stark-Arola L. (eds.) Gender and Folklore. Perspectives on Finnish and Karelian Culture. (Studia Fennica Folkloristica 4.) Helsinki, 1998. P. 23; see
also: Nenola A. Folklore and the Genderized World. Or Twelve Points from a Feminist
Perspective // Anttonen P.J., Kvideland R. (eds.) Nordic Frontiers. Recent Issues in the
Study of Modern Traditional Culture in the Nordic Countries. Turku, 1993. P. 49-62.
2 Timonen S. Minä, tila, tunne [Self, space, emotion. Aspects of Kalevala-metre folk
lyric]. Helsinki, 2004.
3 Idem. P. 22; see also: Gröndahl S.M. Den ofullkomliga traditionen. Bilden av Ingermanlands kvinnliga runotradition. [The imperfect tradition. Pictures of Ingria’s female
runesong tradition] (Studia Uralica Upsaliensia 27.) Uppsala, 1997. P. 73-75.
4 Kuusi M., Bosley K., Branch M. Finnish Folk Poetry: Epic. Helsinki, 1997.
78
which is a collection of lyric folk poetry considered as feminine, almost
fell into oblivion in a society given over to the masculine ideology of nationalism1.
Subsequently, the female characters represented in folklore and
especially in the Kalevala were examined and interpreted at the turn of the
twentieth century in a nationalist light2. The new nation was in its early
stages and sought to create for itself a heroic past, and at the same time to
produce good models of citizenship for the future. For this the female
characters of the Kalevala were esteemed, for example as mothers fulfilling their reproductive duties and raising new generations for the newborn nation state. Also, many women’s civil societies were founded, some
of them aimed at female emancipation and the improvement of women’s
status in society, while others emphasised the value of educating agrarian
women as competent citizens for the new state3. An association aiming to
discuss female characters in “the spirit of Kalevala”, Kalevalaisten naisten
liitto (the Kalevala Women’s Association) was founded later, in 1935.
The organisers of the association were upper-class women who took part
in public discussions about women’s roles and status in society4.
Elsa Enäjärvi-Haavio (1901–51) acted as a chairperson of the Kalevala Women’s Association for a short period, but she is principally remembered as the first woman in Finland to attain a doctoral degree in
folkloristics, in 1932. In addition she was appointed as docent in the University of Helsinki in 1947, and is thus regarded as a pioneer in gender
studies in folkloristics. In fact she was important not only as a female
academic who functioned in the then male sphere of the university, but
also because of her achievements in the field of folklore research, for she
was the first to take women’s folklore seriously. Although her research
methodology reflected the then prevalent “historic geographical method”
(or “the Finnish method”)5, the themes and subjects she brought into her
field of research were radically new in folkloristics: the study of children’s games, various ways of performing folklore and folk poetry, lyrical
folk poetry and the legend songs sung by women. On the other hand her
topics come close to those studied by early American female scholars,
defined by Claire Farrer as “subjects limited to natural phenomena,
1 Apo S., Nenola A., Stark-Arola L. (eds.) Gender and Folklore. Perspectives on Finnish and Karelian Culture. (Studia Fennica Folkloristica 4.) Helsinki, 1998. P. 15-17;
Fox J. The Creator Gods: Romantic Nationalism and the Engenderment of Women in
Folklore // Hollis S.T., Pershing L., Young J.M. (eds.) Feminist Theory and the Study
of Folklore. Urbana, 1993. P. 29-40.
2 Wilson W.A. Folklore and Nationalism in Modern Finland. Bloomington, 1976.
3 Jallinoja R. Suomalaisen naisasialiikkeen taistelukaudet [The Struggles of the Finnish
Womens’ Movement]. Helsinki, 1983; Pylkkänen A. Finnish Understandings of Equality // Apo S., Nenola A., Stark-Arola L. (eds.) Women in Finland. Helsinki, 1999.
4 Mäkelä A. Ken kantaa Kalevalaa. Kalevalaisten Naisten Liitto 50 v. [Who bears the
Kalevala. The Kalevala Women’s Association 50th Anniversary]. Helsinki, 1984.
5 See: Hautala J. Finnish Folklore Research 1828–1918. Helsinki, 1968.
79
games, or things associated with home”1, but on the other hand they addressed women’s public spheres and culture as well.
It is thus evident that Enäjärvi-Haavio would have gone on to
greater achievements as a pioneer in women’s studies if cancer had not
cut short her life and career. After her, the field of gender studies in folkloristics remained relatively quiet for more than twenty years.
Constructions of gender perspective
The 1960s is considered in Western countries an age of social and
political transition which included the inauguration of the women’s
movement and the vivid discussion of sex-roles in Nordic countries. It
was likewise a critical period for Finnish folklore studies, because the old
text-centred paradigm of “the Finnish method” reached its end, and scholars started to search for new theoretical stimulus elsewhere, principally
from anthropology, sociology and linguistics. Researchers started to collect their materials not from archives but from various fields, and the focus of studies shifted from texts to persons, groups and societies and to
the culture and traditions they constructed. In consequence scholars were
also compelled to redefine and ponder upon the main concept of the discipline: folklore2.
Despite these new winds blowing in folkloristics and the women’s
movement, the first folkloristic studies making women and their culture
visible appeared much later, at the turn of the 1980s, after the so-called
second wave of feminism3. Three research articles marked the beginning
of the new period: Senni Timonen’s essay4 exploring the image of women
as drawn by male collectors of folk poetry, Aili Nenola-Kallio’s analyses
of death in women’s world view5 and Leea Virtanen’s work on the singing tradition of Setu women in Estonia6. The most outstanding works
1 Women and Folklore: Images and Genres / ed. C.R. Farrer. Illinois, 1975. P. XVI.
2 See: Lehtipuro O. Trends in Finnish Folkloristics. Studia Fennica 18. Helsinki, 1974.
P. 7-36; Honko L. Research Traditions in Tradition Research // Honko L., Laaksonen
P. (eds.) Trends in Nordic Tradition Research, 13–22. (Studia Fennica 27.) Helsinki,
1983. P. 13-22; Abrahams R. The Past in the Presence. An Overview of Folkloristics in
the Late Twentieth Century // Kvideland R. (eds.) Folklore Processed. (Studia Fennica
Folkloristica 1.) Helsinki, 1992. P. 32-51; cf.: Hollis S.T, Pershing L., Young J.M.
(eds.) Feminist Theory and the Study of Folklore. Urbana, 1993. P. X-XI.
3 See: Jallinoja R. Suomalaisen naisasialiikkeen taistelukaudet [The Struggles of the
Finnish Womens’ Movement]. Helsinki, 1983; LeGates M. In their Time. A History of
Feminism in Western Society. N.Y., 2001. P. 327-367.
4 Timonen S. Metsän ruusu ja taivaan lintu: vastaheränneen feministin mietteitä [Forest
rose and sky bird: thoughts of a newly awoken feminist] // Kultaneito on rautaa [The
golden bride is iron]. Helsinki, 1977. P. 178-183.
5 Nenola-Kallio A. Kuolema naisen maailmankuvassa [Death in women’s worldview].
Suomen Antropologi. 1981. № 1. P. 4–28.
6 Virtanen L. Setukaisnaisten lauluperinne [The song tradition of Setu women]. Suomen Antropologi. 1981. № 1. P. 29–40; see also: Idem. Women’s Songs and Reality //
80
were the dissertation by Aili Nenola-Kallio1 and her anthology
Miessydäminen nainen2. The first analysed lament tradition as an expression of peculiarly women’s culture and as a tradition carrying special
meaning for women – a viewpoint presented for the first time in our discipline. Nenola’s second book aimed to explore the basic assumptions of
women’s studies in cultural research and the male bias in the study of
culture. Both studies gained a great popularity and influence among students of folkloristics in Finnish universities as study books and as a source
of inspiration for discussing aspects of gender. As a result – and owing
too to the spreading ideas of social construction, I suggest – women came
to be viewed as active generators and interpretators of their own way of
life, culture and traditions. Thus the female experience and interpretations
of the world and life became an important aspect of research on folklore 3.
The aspect of gender studies in folkloristics was, particularly in the
beginning, emancipationist and it aimed to criticise the male bias in all
disciplines studying culture by making women’s way of constructing and
interpreting everyday life visible4. Understandably this project was mostly
conducted by women researchers studying women’s culture, but other
ways of analysing gender aspects of collective materials – for example
folklore performed by women and men – from a gender perspective existed as well5. An imposing example of this phase is a compilation edited by
Aili Nenola and Senni Timonen, entitled Louhen sanat6, where the name
Louhi refers to the Mistress of Pohjola (Northland) in the Kalevala. Louhen sanat ran the gamut of gender studies in folkloristics, analysing for
example symbolic meanings of gender and womanhood as a point of research, traditions used by women, the images of good and evil women in
folklore and, finally, images of women in folk poetry. The theoretical
Siikala A-L., Vakimo S. (eds.) Songs beyond the Kalevala. Transformations of Oral
Poetry. (Studia Fennica Folkloristica 2.) Helsinki, 1994; Nenola A. Folkloristiikka ja
sukupuolitettu maailma [Folklore and the genderised world] // Kupiainen J., Sevänen E.
(eds.) Kulttuurintutkimus. Johdanto [Cultural studies. An introduction]. Helsinki, 1994.
P. 219.
1 Nenola-Kallio A. Studies in Ingrian Laments. (FF Communications 234.) Helsinki,
1982.
2 Nenola A. Miessydäminen nainen. (Woman with a man’s heart. Female perspectives
on culture.) Helsinki, 1986.
3 Timonen S. Op. cit. P. 6; Nenola A. Folklore and the Genderized World. Or Twelve
Points from a Feminist Perspective // Anttonen P.J., Kvideland R. (eds.) Nordic Frontiers. Recent Issues in the Study of Modern Traditional Culture in the Nordic Countries.
Turku, 1994. P. 49-62.
4 Heikkinen K. Sukupuolen näkökulma perinteentutkimuksessa [Gender perspective in
tradition research] // Turunen R., Roivas M. (eds.) Mikä ero? Kaksikymmentä kirjoitusta yhteiskunnasta, kulttuurista ja sukupuolesta [What difference? Twenty Essays on
Society, Culture and Gender]. Helsinki, 2003. P. 150.
5 Cf.: Jordan R.A., Kalvcik S.J. (eds.) Women’s Folklore, Women’s Culture. Philadelphia, 1985.
6 Timonen S. The words of Louhi. Essays on women in folklore. 1991.
81
frameworks were grounded on a broad spectrum of concepts, such as gender regime, folklore as a tool for contest, female experience, the other, and
cultural models for gender and sex roles. In order to analyse mental models of gender meanings most researchers now committed themselves to
the social construction perspective in their investigations.
After Louhen sanat Finnish female scholars began to plan the first
research project exploiting gender-perspective from a broad, multidisciplinary point of view. This project was named “Culture, Tradition and
Gender System” (1992–96) and it was funded by the Academy of Finland
and directed by Aili Nenola, a folklorist and a professor of women’s studies at the University of Helsinki. Thirteen female researchers participated
in this project and the compilation of articles published in the aforementioned Gender and Folklore originated in the context of this group1. In
addition to the project and its achievements another compilation had a
great impact on the development of gender perspective in Finnish folkloristics, namely Satu Apo’s publication entitled Naisen väki2, where she
considered archaic sexual discourses and gender relations of agrarian
Finnish culture. Her analysis is based on materials of folk poetry and literature, and examines various constructions of gender relations in the
Kalevala and Kanteletar, and in the experience of women in other text
materials. Apo’s texts paved the way for new interpretations of old folklore materials from the perspective of body and sexuality, an approach
applied among others in the works of Laura Stark-Arola3.
Diversification and reconstruction
At the start of the new millennium, perspectives of gender studies
in folkloristics are continuously broadening and diversifying, while engaging in intensive dialogue – even argument – with old research traditions and theoretical standpoints of the discipline. Gender perspective is
today, in comparison with earlier phases, increasingly informed and enriched by theoretical ideas and discussions of international feminist theory, feminist philosophy, postmodern theorising and finally, postcolonial
critique in order to question not only the basic assumptions of its mother
discipline – folkloristics – but to critically examine itself, the basis of
gender studies. Thus the main concepts of sex, gender and gender re1 Apo S., Nenola A., Stark-Arola L. (eds.) Gender and Folklore. Perspectives on Finnish and Karelian Culture, 9–27. (Studia Fennica Folkloristica 4.) Helsinki, 1993. P. 23.
2 Apo S. Naisen väki [Female väki-force: essays on Finnish popular thought and culture]. Helsinki, 1995; see also: Apo S. Ex cunno Come the Folk and Force // Apo S.,
Nenola A., Stark-Arola L. (eds.) Gender and Folklore. Perspectives on Finnish and
Karelian Culture. (Studia Fennica Folkloristica 4.) Helsinki, 1998. P. 63-91.
3 See: Heikkinen S. Sukupuolen näkökulma perinteentutkimuksessa [Gender perspective in tradition research] // Turunen R., Roivas M. (eds.) Mikä ero? Kaksikymmentä
kirjoitusta yhteiskunnasta, kulttuurista ja sukupuolesta [What difference? Twenty Essays on Society, Culture and Gender]. Helsinki, 2003. P. 148.
82
gime/orders are problematised, disentangled and reconstructed from a
cultural point of view in research practices. The influence of, say, postcolonial critique, aspects of men’s studies, lesbian and queer studies as
well as ethnic and age critiques has compelled scholars to take new positions and to search for new tools for conceptualising “difference” and
mechanisms of constructing “the other”1.
Typical concepts characterising contemporary folkloristics could
be mentioned, such as context, reflexivity, narrative, ethnography, interpretation, discourse, construction and articulation – most of them vividly
discussed in cultural studies and anthropology. Furthermore, multiple
methods and methodology of exploiting various research materials in a
single study as well as aspects of multidisciplinarity are considered as
popular means of doing research, and occasionally even old discussion of
folklore genres comes up.
These very same issues and theoretical discussions overlap gender
studies in so far as they are applied to gender-specific perspectives. In
order to reinterpret these materials, the gender studies aim to construct
new questions and ways of seeing them from a gender perspective, while
the experience of women, their ways of constructing everyday life and
their world view are continuously kept in mind 2, but now with the help of
partly new means of interpretation such as the analysis of emotions, narratives of dreams or other personal documents. What is also new is critical
reflexivity: women researchers regard themselves as persons and subjects
to be analysed critically in the frame of the process of research. Multiple
research methods and research materials are deployed and the “texts”
examined embrace various cultural materials, such as, in addition to folk
poetry and folk narratives, media messages, visual materials and texts
mediated by computers and the culture surrounding them. Next I will present some major themes of gender aspect in contemporary folkloristics by
reviewing briefly the most important recent research.
Gendered understandings of folk poetry and folk narratives
The traditional study of Kalevala-metre folk poetry (or folk songs,
or runes) is vividly re-envisioned in contemporary research from a gender
perspective. New directions for study in particular are presented by Senni
Timonen in her pathblazing dissertation Minä, tila ja tunne3, where, in
1 Idem. P. 141-142; Buikema R. Windows in a Round House. Feminist Theory //
Buikema R., Smelik A. (eds.) Women’s Studies and Culture. A Feminist Introduction.
London, 1995. P. 7-13; see: Tong R. Putnam 1998: Feminist Thought. A More Comprehensive Introduction. 2nd ed. Colorado, 1998.
2 Greenhill P., Tye D. Popular Theory: Canadian Feminist Folklore and Ethnology in
the 1990s. // Journal of Canadian Studies. 2001. 36 (2). P. 194-195.
3 Timonen S. Minä, tila, tunne [Self, space, emotion. Aspects of Kalevala-metre folk
lyric]. Helsinki, 2004.
83
approaching the world constructed by folk lyrics, she pays particular attention to the “real” time of the lives and social conditions of the singers.
She applies perspectives on emotions and theoretical standpoints from
anthropology and from gender studies, while the focus is on understanding and explaining the world of those women who produced folk lyrics
and discovered them to be a way of expressing emotion. The levels or
contexts of her approach are in three parts. First, the meanings of space
are examined, by which she means both time and space in folk lyrics, then
folk lyrics as a genre, and finally Ingrian women’s indigenous culture.
The second aspect is self, by which she means primarily the collective “I”
of the lyric songs, and third, emotion, which permeates the whole study
and is analysed through universal feelings of sorrow and joy1.
Another position is taken by Tarja Kupiainen, whose dissertation
entitled Kertovan kansanrunouden nuori nainen ja nuori mies 2 attemps to
reveal the construction of womanhood and manhood in folk poems as
well as in the study of them. She exposes the masculine hegemonic interpretation and deconstructs the dimensions of the gender concept and female subjectivity in folk poetry. Thus Kupiainen examines among other
things the taboo of incest, family and gender relations and the sexuality of
young women and young men in folk poetry, applying theoretical viewpoints derived mainly from the works of Judith Butler and Luce Irigaray 3.
A third perspective of the contemporary study of gendered folk
poetry is generated by Lotte Tarkka, who approaches the ancient world
created by folk poetry from the anthropological and interpretative perspective. She has earlier interpreted the images of nature and forest as
linked to gender and to gendered division of labour in the world of folk
poetry4 and analysed the symbolic meanings of gender in oral poetry 5.
1 Idem. “Every Tree Bites Me.” North Karelian Lyric Poetry // Apo S., Nenola A.,
Stark-Arola L. (eds.) Gender and Folklore. Perspectives on Finnish and Karelian Culture. (Studia Fennica Folkloristica 4.) Helsinki, 1998. P. 201-235; Knuuttila S., Timonen S. If the One I Know Came Now // Myth and Mentality. Studies in Folklore and
Popular Thought / ed. Siikala A-L. (Studia Fennica Folkloristica 8.) Helsinki, 2002. P.
247-271.
2 Kupiainen T. Kertovan kansanrunouden nuori nainen ja nuori mies [The young woman and young man in narrative folk poetry]. Helsinki, 2004.
3 See also: Kupiainen T. Reflections on Past Ways of Thinking in Folk Poetry // WolfKnuts U., Kaivola-Bregenhøj A. (eds.) Pathways. Approaches to the Study and Teaching of Folklore. (NNF Publications 9.) Turku, 2001. P. 77-98; Idem. The Forbidden
Love of Sister and Brother: The Incest Theme in Archangel Karelian Kalevala Meter
Epic // Myth and Mentality. Studies in Folklore and Popular Thought / ed. Siikala A-L.
(Studia Fennica Folkloristica 8.) Helsinki, 2002. P. 272–300.
4 Tarkka L. Sense of Forest. Nature and Gender in Karelian Oral Poetry // Apo S.,
Nenola A., Stark-Arola L. (eds.) Gender and Folklore. Perspectives on Finnish and
Karelian Culture. (Studia Fennica Folkloristica 4.) Helsinki, 1998. P. 92-142.
5 Idem. Other Worlds: Symbolism, Dialogue and Gender in Karelian Oral Poetry //
Siikala A-L., Vakimo S. (eds.) Songs beyond the Kalevala. Transformations of Oral
Poetry. (Studia Fennica Folkloristica 2.) Helsinki, 1994. P. 250-298.
84
The distance between the world of folk poetry and old folk narratives is in some respects relatively small, and folk poetry and folk narratives depict to some extent the same world. The ethical world produced by
old folk narratives forms the main research theme for Irma-Riitta Järvinen, who has explored Karelian Orthodox religious legends in her dissertation1. She considered the narrative structures of these legends, and
analysed folk beliefs and ethics evidenced by religious legends and their
changing developments. The focus was, in the latter part of her study, on
one Karelian female narrator of sacred legends and her world view,
whence Järvinen broadens her perspective to contemporary narrating and
constructing of world views by women in a small Karelian village, and to
religious and ethical themes which are found in their collective narrating
of dreams and other stories2.
Remembering and narrating comprise an important research topic
in modern folkloristics. Ulla-Maija Peltonen has comprehensively explored the various ways of remembering – and forgetting as well – of the
Finnish Civil War in 1918 and of the “black times” that followed after the
war. One of her aims has been to investigate the memorising of war widows on the side who lost the war, the “reds”, and their means of surviving
in and after wartime3. Telling the past by women is also tackled by Taina
Ukkonen4 in her dissertation, where she focused on the ways women
workers in a dockyard collectively remembered and narrated their past 5.
Contemporary narration from the perspective of humour and gender is
pondered by Eeva-Liisa Kinnunen6, and also Lena Marander-Eklund7
(2000) specialised on narratives by women (see below).
1 Järvinen I-R. Karjalan pyhät kertomukset [Karelia’s sacred narratives. A study of
Orthodox religious legends and changes in folk belief in the Livian-speaking area of
Karelia]. Helsinki, 2004.
2 See also: Järvinen I-R. Wives, Husbands and Dreams: Family Relations in Olonets
Karelian // Apo S., Nenola A., Stark-Arola L. (eds.) Gender and Folklore. Perspectives
on Finnish and Karelian Culture. (Studia Fennica Folkloristica 4.) Helsinki, 1998. P.
305-314.
3 Peltonen U-M. “To Work, to Life or to Death”. Studies in Working Class Folklore.
Copenhagen, 1996. P. 160-292; Idem. Sisällissota ja naiset – sosiaalinen muisti ja kerronta [The civil war and women – social remembrance and narrative] // Vasenkari M.,
Enges P., Siikala A-L. (eds.) Telling, Remembering, Interpreting, Guessing. Joensuu,
2000. P. 162-178.
4 Ukkonen T. Menneisyyden tulkinta kertomalla [Reminiscence Talk as a Way of Interpreting the Past]. Helsinki, 2000.
5 See also: Ukkonen T. Storytelling Personal Experiences. Arv. Nordic Yearbook of
Folklore 56. 2000. P. 139–148.
6 Kinnunen E-L. Women’s Humour: Conceptions and Examples // Apo S., Nenola A.,
Stark-Arola L. (eds.) Gender and Folklore. Perspectives on Finnish and Karelian Culture. (Studia Fennica Folkloristica 4.) Helsinki, 1998. P. 403-427.
7 Marander-Eklund L. Berättelser om barnafödande [Narratives of childbirth]. Åbo,
2000.
85
Body, sexuality and rituals
The second theme group, body and cultural aspects of sexuality,
comprises an important topic. It is partly prompted by Satu Apo’s influential book about female magic power (1995) as well as discussion about the
body by feminist philosophers and theoreticians. Up to now this direction
of study has mostly been conducted by reinterpreting ethnographic and
folkloristic materials describing the everyday private rituals of women’s
life as well as more public collective ritual occasions, with the studies
focusing on the cultural signification of the (female) body. This is on the
one hand due to the rich folklore and ethnographical materials referring to
archaic traditions and rituals we have in our folklore archives. On the
other hand, depictions of ritual acts and customs, incantations and magic
features make cultural attitudes and values clearly visible: the basic conceptions and mental structures of a specific culture may be interpreted
through descriptions of rituals.
Rituals and the cultural meanings of the female body are the focus of Laura Stark-Arola’s dissertation Magic, Body and Social Order1 in
which she examines women’s magic and sexual themes linked to it. By
“women’s magic” she refers to magic rites performed by women and for
women in traditional agrarian Finland and Karelia. Reinterpreting archived folk belief materials, mainly incantations and ethnographic descriptions, she examines the gender concepts and gender systems expressed. The themes analysed in her study cover sexuality, pairing, marriage and pollution of the female body, which are explained and interpreted in the frame of historical time, social context and the agrarian household. Stark-Arola offers an interesting description of the ritual preparation
of a woman for marriage, and how her sexuality is raised in a bathing
ritual to help her to become a partner in a socially sanctioned heterosexual
relationship.
Another type of contemporary female rituality is analysed in the
Russian ethnic context by Kaija Heikkinen in her study of women’s marginality and the manifestation of everyday life (1992), and in her examination of religious rituals of Vepsian women, and the changing image of
old women in Russia2. These studies, based on a gender-sensitive approach, refer to aspects of sexuality and meanings of gender orders 3.
1 Stark-Arola L. Magic, Body and Social Order. (Studia Fennica Folkloristica 5.) Helsinki, 1998.
2 Heikkinen K.
Metamorphosis of the Russian Baba // Baschmakoff N., Fryer P.
(eds.) Modernisation in the Russian provinces. (Studia Slavica Finlandensia 17.) Helsinki, 2000. P. 292-305; see also: Idem. Ethnicity and Gender in the Context of Civil
Society in Russia // Laine A., Ylikangas M. (eds.) Rise and Fall of Soviet Karelia.
(Kikimora Publications, series B: 24.) Helsinki, 2002. P. 201-224.
3 See also: Keinänen M-L. Some Remarks on Women’s Religious Traditionalism in the
Soviet Karelia // Anderzén S., Kristiansen R. (eds) Ecology of Sprit. (Album Religiounum Umense 6.) Umeå, 2000. P. 190-202.
86
Aspects of sexuality expressed in rituals have previously been
studied within the framework of childbirth, a subject neglected in early
research; if examined by male ethnographers, these archaic practices were
judged as women’s secret realm and often superstitious by their nature. A
comprehensive picture of the childbirth practices in Karelia at the turn of
the twentieth century is given by Marja-Liisa Keinänen in her dissertation
entitled Creating Bodies. Childbirth Practices in Pre-modern Karelia1.
Her research material consists of archived folklore materials, ethnographic descriptions and interviews. In addition to childbirth practices and the
role of the traditional midwife, she investigated the ideas and practices
pertaining to female bodily states, and how women perceived the restrictions and other norms of their behaviour. Her study is closely linked
to Hilkka Helsti’s dissertation about the practice of domestic childbirth
and maternity education in the early-twentieth-century Finnish culture2.
Helsti’s aim was to examine cultural conflicts between motherhood and
maternity education through three different themes: fertility, the public
and the private, and purity and impurity, with reference mostly to Mary
Douglas’s works. The main material studied comprises archived remembrances of agrarian women and midwives, and the midwives’ magazine of
the time. The picture formed by agrarian women did not have much connection to the high-class ideals of motherhood3.
The third noteworthy study focusing on pregnancy and women’s
concepts of childbirth – this time in contemporary culture – is Lena Marander-Eklund’s dissertation4. She analysed personal narratives of women’s bodily experiences in the context of modern (birth) technology. The
women interviewed, expectant mothers, were actually in need of recounting their emotions and sharing their experiences in order to reach a better
understanding of them in this critical phase of life. Marander-Eklund analysed women’s narratives and ways of narrating as well, and pondered
their change over time5.
Bodily meanings and gender orders in visual “texts” and their per-
1 Keinanen M-L. Creating Bodies. Childbirth Practices in Pre-Modern Karelia. Stockholm, 2003.
2 Helsti H. Kotisynnytysten aikaan [In the era of domestic childbirth. An ethnological
thesis about conflicts between motherhood and maternity education]. Helsinki, 2000.
3 See: Helsti H. Midwife or Paarmuska? The Conflicts Surrounding Home Confinements as Reflectors of the Cultural Differences Prevailing in the Agrarian Community //
Encountering Ethnicities: Ethnological Aspects on Ethnicity, Identity and Migration /
ed. T. Korhonen. (Studia Fennica Ethnologica 3.) Helsinki, 1995. P. 105-117.
4 Marander-Eklund L. Berättelser om barnafödande [Narratives of childbirth]. Åbo,
2000.
5 See also: Marander-Eklund L. Fieldwork among Birth-givers. Repeated Interviews as
a Method of Collection // Wolf-Knuts U., Kaivola-Bregenhøj A. (eds.) Pathways. Approaches to the Study and Teaching of Folklore. (NNF publications 9.) Turku, 2001. P.
177-188; Idem. Unique and Yet So Commonplace: Childbirth Narratives // Journal of
Indian Folkloristics. 2004. P. 125–132.
87
formance are analysed in Inka Välipakka’s dissertation1 concerning contemporary choreography, body and women’s dance. Her analysis is based
on phenomenological philosophy and dance semiotics and she tackles the
information gleaned from each dance performance (four actual dance performances and one photographic representation). In order to analyse choreographical, ethnic and bodily meanings of performative dance she uses
cultural analysis omitted from the sociology of art and anthropological
ethnography and ponders various topics such as Maurice Merleau-Ponty’s
notion of the lived body, and Luce Irigaray’s “ethics of sexual difference”. In addition Anu Laukkanen’s ongoing study of performing ethnicity and gender in oriental belly-dancing in Finland has resemblances of
Välipakka’s work2.
For the time being gender studies in Finnish folkloristics is mainly
conducted by female researchers focusing on women’s ways of seeing the
world. Although the basic arguments posed by men’s study are generally
known in Finland, we do not have studies disclaiming or criticising the
history of folkloristics or the gender aspect in it from that perspective, in
fact only a few researchers have payed attention to these issues. At any
rate there are two important studies pointing the way by pondering cultural ways of considering masculinity and sexuality, and criticising hegemonic cultural masculinity, both published in the 1990s. First, the masculine way of constructing culture was pointed out by Jyrki Pöysä in his
dissertation3, in which he analysed and interpreted the male-dominant
culture of forest workers and the folklore produced by them. He deconstructed the image of the masculine, independent, hard-working and happy fellow – the popular image of a lumberjack – by revealing the formation of social categories through historical situations. Later Pöysä has
taken into consideration aspects of forming a masculine identity by eating4, and connected gender perspective to the discussion about the construction of national identity5, both fresh and pioneer approaches in a
1 Välipakka I. Tanssien sanat [Words of the dances. Representative choreography, the
lived body and women’s dance]. (University of Joensuu, Publications in Humanities
34.) Joensuu, 2003.
2 See: Laukkanen A. Stranger Fetishism and Cultural Responsibility in Transnational
Dance Forms. Case: Oriental Dance in Finland. Presentation at the Gender and Power
in the New Europe, the 5th European Feminist Research Conference, Lund University,
20.–24. 8. 2003. ( http://www.5thfeminist.lu.se/filer/paper_620.pdf.)
3 Pöysä J. Jätkän synty [The birth of the lumberjack. The historical formation of a social category in Finnish culture and eastern Finnish folklore about lumberjacks (jätkä)].
Helsinki, 1997.
4 Idem. Ruoka ja maskuliinisuus [Food and masculinity] // Knuuttila M., Pöysä Y.,
Saarinen T. (eds.) Suulla ja kielellä [With mouth and tongue]. Helsinki, 2004. P. 121139.
5 Idem. “Finnishness” and “Russianness” in the Making. Sport, Gender and National
Identity // Siikala A-L., Klein B., Mathisen S. (eds.) Creating Diversities. Folklore,
Religion and the Politics of Heritage. (Studia Fennica Folkloristica 14.) Helsinki, 2004.
P. 54-68.
88
study of cultural gender meanings in folkloristics1. A second important
study takes into consideration sexual and homosexual discourses of Finnish agrarian culture by Jan Löfström2, who interpreted various cultural
texts and examined the popular concepts of gender differences by means
of themes such as gendered division of labour and concepts of body and
sexuality. He suggests that the polarisation of genders was not strict or
useful, and that modern homophobic concepts were rare in early modern
Finland.
A critique of age perspective
The postmodern critique points not only to the process making of
black people “the other”, but directs researchers to analyse sensitively the
making of the marginalised “other” through various processes 3. Similarly,
there are critics of age perspective as well; in particular Sinikka Vakimo
has criticised especially “the age paradigm” in the study of culture in her
dissertation4, where she examined the cultural concepts of old women and
their everyday practices. By “age paradigm” she refers to conventions of
research practices according to which old people and especially old women are continuously considered as the other: they are regarded as deteriorating and living in the past. Moreover our disciplines construct old people as mechanical containers or carriers of old folklore that goes back to
their childhood or, if we are lucky, even further back in history, rather
than as people producing their own, independent and creative culture and
traditions.
Thus old women are objects of the double standard of ageing, viz.,
a multiple marginalisation and being ignored both on the level of everyday life and in the world of research. Vakimo argues, after interpreting
various cultural texts (such as the Kalevala, sexual anecdotes, newspapers, TV-adverts) that modern cultural representations tend to “grannify”
(mummotella) old women in order to create a humourous climate of expression by depicting old women as ridiculous, useless, good-for-nothing
1 See also: Uotinen J. “Where have all the boys come from?” – Gender in the ‘Computer Biographies’ of Finnish IT students // Mörtberg C., Lundgren A. (eds.) How Do We
Make a Difference? Information Technology, Transnational Democracy and Gender.
Luleå, 2003. P. 267-275.
2 Löfström J. Sukupuoliero agraarikulttuurissa [Gender difference in agrarian culture].
Helsinki, 1999; Idem. Changing Conceptions of Gender Polarity in Finland // Apo S.,
Nenola A., Stark-Arola L. (eds.) Gender and Folklore. Perspectives on Finnish and
Karelian Culture. (Studia Fennica Folkloristica 4.) Helsinki, 1998. P. 239-259.
3 Heikkinen K. Sukupuolen näkökulma perinteentutkimuksessa [Gender perspective in
tradition research] // Turunen R., Roivas M. (eds.) Mikä ero? Kaksikymmentä kirjoitusta yhteiskunnasta, kulttuurista ja sukupuolesta [What difference? Twenty Essays on
Society, Culture and Gender]. Helsinki, 2003. P. 139-155.
4 Vakimo S. Paljon kokeva, vähän näkyvä [Out of sight but full of life. A study of
cultural conceptions of old women and their life practices]. Helsinki, 2001.
89
persons, who are old-fashioned and unable to use modern technology1.
Such views approach those associated with the old woman, the traditional
midwife and granny, in Russia and Russian Karelian culture 2, suggesting
that cultural attitudes linked to the otherness of the character are about the
same.
In part the critique of the age paradigm promulgated by Vakimo
fits with gender studies in general, because it has so far ignored the meanings of age when theorising and studying aspects of gender and gender
orders, even though it has recently been sensitive to other aspects of “difference” like sexuality, class, ethnicity etc. On the other hand, age- and
gender-sensitive research has a relatively long tradition in Finnish folkloristics, but only when discussing youth culture. Often this gender-specific
youth research has adopted anthropological field methods and approaches
and observed the “unknown” culture and interpreted it from the perspective of girls, and in the context of gender orders of (post)modern consumer culture. The examination of the practice of calling a girl a whore in
contemporary school culture by Helena Saarikoski 3 well illustrates this
direction. It achieved great publicity in Finland as the first analysis of
social and cultural conditions where girls are compelled to grow up as
women. Young girls have to learn to fulfil the demands of womanhood,
and hence to fight against the reputation of the archetypical “bad woman”.
The ways of controlling girls’ behaviour were various: verbal bullying,
gossipping, stamping of special clothes or ways of dancing as a mark of
the whore etc. As research material Saarikoski collected descriptions and
letters written by schoolgirls or adult women who had experienced bullying in their youth, and interviews of mainly contemporary girls. The stories told to her were impressive, not to say shocking (Saarikoski 2001, see
forthcoming).
Postmodern consumer culture is also the frame of interpretation of
Anna Anttila’s exploration4 of the public sexualisation of girls’ bodies and
its impact on girls’ experiences and attitudes towards sexuality. She has in
addition investigated the dating culture of young girls and their plays of
1 Idem. Elderly Women on the Dance Floor. Pensioners’ Dances as a Cultural Scene //
Apo S., Nenola A., Stark-Arola L. (eds.) Gender and Folklore. Perspectives on Finnish
and Karelian Culture. (Studia Fennica Folkloristica 4.) Helsinki, 1998. P. 376-402.
2 See: Keinänen M-L. Creating Bodies. Childbirth Practices in Pre-Modern Karelia.
Stockholm, 2003. P. 159-181; Heikkinen K. Metamorphosis of the Russian Baba //
Baschmakoff N., Fryer P. (eds.) Modernisation in the Russian provinces. (Studia Slavica Finlandensia 17.) Helsinki, 2002. P. 292-305.
3 Saarikoski H. Mistä on huonot tytöt tehty? [What are bad girls made of?] Helsinki,
2001.
4 Anttila A. Seksimarkkinoinnin vaikutus lasten ja nuorten asenteisiin [The impact of
sex advertising on attitudes of children and young people] // Lapsuuden muuttuva
maisema [The changing landscape of childhood] / ed. A. Anttila. (Stakes-raportit 284.)
Helsinki, 2004. P. 63-77.
90
foretelling the future1. Furthermore, changing children’s traditions and the
meanings of girls’ clapping games are analysed by Ulla Lipponen2. The
themes of collective youth culture, of dating and courting and constructing gender identity, are tackled by Kirsti Salmi-Niklander in her dissertation3. She explored the working-class youth in a small industrial community and focused on the interplay between orality and literacy through
analysis of handwritten newspapers produced by local youth 4.
Aspects of the whole course of life and ethnicity is the focus of
Airi Markkanen’s (2003) dissertation5, where she analyses the construction of the life course of gypsy women in eastern Finland in the nineteenth
century. The women discussed and interviewed lived in a patriarchal minority culture and as a marginalised group in Finland, yet Markkanen
interpreted the women’s narratives as illustrating a sense of strength and
self-esteem rather than feelings of being subordinated. Women interviewed felt that the everyday life in a Romany family and the caring of
children and other family members and relatives was managed by adult
women, and for this reason they felt a sense of continuity and safety6.
Research projects: reorganising gender orders in a postmodern frame
Postmodern theorising and postcolonial critique set basically new
conditions and demands even on the study of traditional culture and folklore. With the aim of tackling the diversity of cultural and gender issues,
of new technology and of aspects of consumer culture, multidisciplinarity
and interdisciplinarity have become a common denominator for research
projects in the field of cultural study.
For instance, aspects of modernisation are touched upon in the research project “Modernisation and Popular Experience in Finland 1860–
1 See e.g.: Anttila A. Kiusasta kimppaan – tyttöjen ja poikien seurusteluleikeistä [From
tease to team. Girls’ and boys’ dating games] // Pöysä Y., Siikala L. (eds.) Amor, Genus
& Familia. (Tietolipas 158.) Helsinki, 1998. P. 253-262.
2 Lipponen U. Girls’ Clapping Games. Satu Apo, Aili Nenola and Laura Stark-Arola
(eds.), Gender and Folklore. Perspectives on Finnish and Karelian Culture. (Studia
Fennica Folkloristica 4.) Helsinki, 1998. P. 361-375.
3 Salmi-Niklander K. Itsekasvatusta ja kapinaa [Self-Education and Rebellion. A Conversational Community of Working-Class Youth in Karkkila during the 1910s and the
1920s]. Helsinki, 2004.
4 See also: Idem. Soot and Sweat. The Factory in the Local Tradition of Karkkila //
Hänninen S., Salmi-Niklander K., Valpola T. (eds.) Meeting Local Challenges: Mapping Industrial Identities. Turku, 1999. P. 131-143.
5 Markkanen A. Luonnollisesti [Naturally. An Ethnographic Research on the Life
Course of Romany Women]. (Joensuun yliopiston humanistisia julkaisuja 33.) Joensuu,
2003.
6 Idem. Life is a Journey. Features of Gypsy Women’s Course of Life // Vasenkari M.,
Enges P., Siikala A-L. (eds.) Telling, Remembering, Interpreting, Guessing. Joensuu,
2000. P. 153-160.
91
1960” (2002–04), led by docent Laura Stark (University of Helsinki). This
multidisciplinary project discusses modernisation processes from the
viewpoint of ordinary people focusing on transformations at the level of
household, individual and community. Gender and generation among
others form a basic viewpoint in this project. (See:
http://www.helsinki.fi/hum/folkloristiikka/moderniz.html.) In addition the
modern information and communication technology and its local impacts
on everyday life and on construction of gender identity has been tackled
in recent research projects in the university of Joensuu under the leadership of Professor Seppo Knuuttila. Gender-specific folkloristical aspects
are represented in these projects by Sari Tuuva, who is conducting research into computing ethnographies from a gender perspective, and Johanna Uotinen, who is polishing her dissertation on narratives of gendered
experiences and signification processes connected with computers1.
Another type of multidisciplinarity linking gender, the body and
postmodern culture is carried out in a research project “Gender Narrated
in Speech and Deed” (2004–06) led by docent Helena Saarikoski (University of Helsinki). The project belongs to the fields of folkloristics and
musicology, youth studies, disability studies and dance studies. The project aims to analyse how gender is realised in everyday activities and accounts of those activities. Gender is studied here as intertwined with other
factors of identity, like sexuality, age and phase of life, disability, physical
appearance and acting in a professional capacity. The materials of the
studies are multitype qualitative ethnographic materials interpreted in the
frame of respective cultural and historical contexts. (See
http://www.helsinki.fi/folkloristiikka/saarikoski.htm.) In addition to research projects, two national graduate schools must be mentioned here as
important trainers of postgraduate students for specialisation in gender in
the study of culture. The first is the multidisciplinary Graduate School of
Gender System led by Professor Aili Nenola (Univeristy of Helsinki) and
the other links the fields of folkloristics and comparative religion, namely
the Graduate School of Cultural Interpretations: Nationality, Locality,
Textuality, led by Professor Seppo Knuuttila (University of Joensuu).
1 Tuuva S. Interpretations of Information Society in North Karelia // Mörtberg Ch.,
Lundgren A. (eds.) How Do We Make a Difference? Information Technology, Transnational Democracy and Gender. Luleå, 2003. P. 251-266; Uotinen J. “Where have all the
women gone?” Gender in the biographies of IT students // NIKKmagasin. 2002. № 3.
P. 16-20; Idem. “Where have all the boys come from?” – Gender in the ‘Computer
Biographies’ of Finnish IT students // Mörtberg Ch., Lundgren A. (eds.) How Do We
Make a Difference? Information Technology, Transnational Democracy and Gender.
Luleå, 2003. P. 267-275. See: http://www.joensuu.fi/tietoyhteiskunta/backgEng.htm).
92
Conclusions
The gender aspect in contemporary Finnish folkloristics is important and inseparable from other directions of study. Here I have only
been able to outline a preliminary introduction to the issue. On the one
hand, gender-sensitive folkloristics still considers themes derived from the
history of the field, such as the making of women’s worlds, folklore and
culture visible, and constructs a female perspective in the interpretation of
all the materials explored in our fields. On the other hand, research in this
field is diversifying from a base of questions raised by old folklore scholars as well as by modern theoreticians of gender: discussion of deconstruction of the subject, otherness, the diverse meanings of sexuality, hegemonic masculinity, bodily signification, emotions, experience, ethnicity,
nationality, age etc. – such a list of popular research topics is in a continuous process of change, which is a sign of fruitful development in the field.
93
ГЕНДЕР: СОЦИОКУЛЬТУРНЫЕ АСПЕКТЫ
В.И. Гончарова*
Династическая политика Габсбургов и ее символическая интерпретация в 80-е гг. XV в.
В XV веке в средневековой Европе завершается процесс централизации государств, которые предпринимают попытки включить
в свой состав как можно большие территории. Порядок присоединения зависел от конкретных исторических условий. Иногда это происходило мирным путем: более слабые территории соглашались перейти под покровительство более сильного соседа. Но чаще всего
отношения между соседними странами обострялись, дело доходило
до вооруженного конфликта. Каждая из сторон пыталась округлить
свои территории за счет владений соседа. Наиболее органично это
осуществлялось через династические браки. Если присоединение по
каким-либо причинам не удавалось, это приводило к военным действиям, по итогам которых заключался мирный договор, опять же
скрепляемый династическим браком.
Пример таких действий отражен в комплексе источников,
опубликованных бельгийским историком, архивистом, библиографом Луи Проспером Гашаром (1800-1885)1. Источники посвящены
истории борьбы за т. н. «бургундское наследство» (так именовался
предмет территориальных споров между Францией и Священной
Римской империей в конце XV в.). Все источники взяты из королевских архивов Бельгии, Нидерландов и Франции (Лилля, Монса, Молина, Ипра и некоторых других городов). Всего публикация содержит 131 письмо (76 в первом томе и 55 во втором).
Несмотря на название («Неопубликованные письма Максимилиана»), далеко не все письма принадлежат Максимилиану, или хотя
бы адресованы ему. Но все они имеют отношение к событиям его
правления и содержат чрезвычайно важные сведения. В публикации
есть письма, написанные Советом Нидерландов от имени Максимилиана и эрцгерцога Филиппа2, от имени герцога Саксонского
(наместника Максимилиана в Нидерландах), письма самого эрцгерГончарова Вера Ивановна – к.и.н., доцент кафедры истории древнего мира и
средних веков СыктГУ, зам. декана исторического факультета СыктГУ.
1
Lettres inédites de Maximilien, duc d’Autriche, roi des Romains et empereur, sur les
affeires des Pays-Bas. Publiées par M.Gachard, archiviste général du royaume, membre
de l’Academie,de la commission royale d’histoire, ets. Premiere partie - 1478-1488.
Deuxième partie – 1489-1508. Bruxelles, 1851-1852.
2
Филипп I Красивый эрцгерцог, король Кастильский 1504-1506 гг. (22.07.1478 г.
в Брюгге - 25.09.1506 г. в Бургосе), старший сын Максимилиана I Габсбурга и
Марии Бургундской.
*
94
цога Филиппа, а также Филиппа Клевского (одного из влиятельных
бургундских вельмож) и некоторых должностных лиц, выполнявших поручения Максимилиана или Генеральных штатов Бургундии.
Через корреспонденцию австрийского эрцгерцога и римского
короля (титул, который он носит с 1486 г.) Максимилиана Габсбурга
(императора Священной Римской империи с 1493 по 1519 гг.), его
политических оппонентов, а так же ряда политических деятелей,
причастных к интересующим нас событиям, мы можем проследить
перипетии борьбы за бургундское наследство.
Предыстория появления этих писем такова. В 1477 году в связи со смертью бургундского герцога Карла Смелого права на владение Бургундией передаются его дочери Марии Бургундской, а значит
и ее мужу Максимилиану Габсбургу. В свою очередь эрцгерцог Австрии с самого начала претендует на то, чтобы выступать как единоличный правитель бургундского герцогства, тех земель, которые
всегда оспаривались Францией, что и привело к ряду военных столкновений. Проблема обостряется в 1482 году, в связи со смертью Марии Бургундской. Максимилиан претендует на единоличное регентство в Нидерландах при своем малолетнем сыне Филиппе, и здесь
вновь сталкиваются интересы Империи и Франции. Со смертью Марии Бургундской претензии Максимилиана осуществлять опеку над
своими детьми и регентство страны вызвали ожесточенные сопротивление Генеральных штатов Нидерландов. Бургундцы вспомнили,
что Максимилиан – немецкий принц, не имеющий никакого отношения к их землям1. Законными наследниками Марии были признаны
только ее дети от Максимилиана – Филипп и Маргарита. То есть
наследование происходит по женской линии, это традиционно для
Нидерландов, этот порядок установлен раз и навсегда и вмешиваться
в него, перехватывая инициативу нельзя. Генеральные штаты пожелали сами следить за воспитанием и судьбой бургундских принцев.
Сословия Бургундии потребовали от Максимилиана немедленно
заключить мир с Францией, и сами выступили инициаторами переговоров. Маргарита всегда рассматривалась как объект брачной политики.
Уже в 2 года, по Аррасскому договору от 23 декабря 1482 г. 2,
См., например, отрывок из документа 1488 г., появившегося в период очередного обострения отношений между Максимилианом и Францией. Французская сторона заявляет: «что касается герцога Австрийского, имея ввиду, что эта герцогиня, его супруга перешла от жизни к смерти, то он сейчас совершенно посторонний территориям и сеньориям, которые он не может никогда наследовать, и их
тридцать, которые выступает против него, и если он примет их имя или герб, он
злоупотребит» // Lettres… Т. 1. Р. 119.
2
По этому договору войска Максимилиана должны были покинуть земли Льежа,
Гельдерна, графства Фландрии, город и страну Утрехта, и третью часть земли
Голландии, т.е. почти треть территории наследства Марии Бургундской. Вместе с
тем, для надежности этого мира, Максимилиан должен был отправить во Фран1
95
она была обручена с дофином Карлом (будущий Карл VIII, годы
жизни 1470-1498 гг., король Франции с 1483 г.1). В приданое за ней
Франция должна была получить Артуа, Франш-Конте (графство Бургундское), Масон и Оксерр2. В январе 1483 года Максимилиан отправил специальное посольство во Францию, откуда послы присылали ему отчеты как о своих речах, произнесенных в присутствии
дофина, так и об оказанном им приеме3.
С первых же строк данные документы вызывают ряд вопросов. Публикация начинается с заглавия («Речь дофину послов Максимилиана и штатов. 16 января 1483 г.») и краткого резюме «Предложение, сделанное аббатом де Сен-Бертеном4, от имени австрийских послов монсеньеру дофину Вьенскому (le dolphin de
Viennois)»5. И название и резюме очевидно присвоены данному документу самим публикатором: Луи Гашар намеренно пытается завуалировать противоречия, существовавшие между Максимилианом и
Генеральными штатами Бургундии по поводу заключения мира с
Францией и бракосочетания принцессы Маргариты с дофином Людовиком. Некоторые исследователи высказывали мысль, что оба соглашения были заключены вопреки воле Максимилиана и без его
участия6. Косвенно это подтверждается текстом источника: вопреки
заголовку документа, посланники, обращаясь к дофину Карлу, везде
ссылаются на сына Максимилиана Филиппа, как на владетеля Бургундии и человека, имеющего право распоряжаться рукой своей
сестры Маргариты. Не лишним представляется упомянуть, что в момент произнесения послами торжественной речи (23. 01. 1483 г.)
Филиппу было четыре года, а Маргарите только что исполнилось
три. Они не могли отвечать даже сами за себя, не говоря уже об ответственности за свою страну и своих близких. Послы, обращаясь к
Карлу, называют его дофином Вьенским (Вьеннуа), что свидетельствует о том, что титул дофина (владельца Дофинэ) еще не был
окончательно закреплен за наследником французского престола.
В целом создается впечатление, что переговоры ведутся и договоры заключаются между принцами Карлом (12,5 лет) и Филиппом
(4 года), и их отцы к этому никак не причастны. Можно предполоцию свою дочь Маргариту в качестве супруги дофина Карла. (Reponse de Philalites a la Lettre precedente (1). Sans date (… août 1488?) // Lettres… Т. 1. Р. 118).
1
Коммин Ф. де. Мемуары. М., 1986. С. 479.
2
Leitner Th. Habsburgs verkaufte Töchter. Wien, 1987. S. 59.
3
Discour adressé au dauphin par les Ambassadeurs de Maximilien et des etats 16 janvier 1483 // Lettres… Т. 1. Р. 31- 38 (Далее: Discour // Lettres… Р…); Les Ambassadeurs de Maximilien et des etats a ce Prince Amboise 18 janvier 1482 (1483, n. St.) //
Lettres… Т. 1. Р. 39-43.
4
Аббат де Сен-Бертен - кавалер ордена Золотого руна, посланный Максимилианом во главе посольства во Францию (Discour // Lettres… Р. 31)
5
Discour // Lettres… Р. 31.
6
См., например: Грёссинг З. Максимилиан I. М., 2005. С. 81-82.
96
жить, что с обеих сторон был проявлен известный дипломатический
такт: в документе не упомянуты два врага – Максимилиан и французский король Людовик XI, уже несколько лет ведущие борьбу за
бургундское наследство. Франция оспаривала даже права жены Максимилиана Марии Бургундской, наследовавшей своему отцу Карлу
смелому в 1477 году. Права же Максимилиана просто отвергались.
Более определенными в этой связи выглядят права сына Марии Филиппа, от имени которого и ведутся переговоры. Упоминать имя
Максимилиана в этой связи было бы бестактно. Но и имя его злейшего врага Людовика XI упоминается лишь вскользь. Известно только, что в январе 1483 г. Людовик XI уже был болен1. В целом пышные приветствия произносятся, но адресованы «Карлу и жителям его
страны»2. Тогда как в других источниках, которые описывают события данного посольства, говорится, что послов встречал сам Людовик XI3.
Любопытно, что в «Речи послов», произнесенной от имени
герцога Филиппа, «мадемуазель Австрийская» названа его дочерью4, хотя на самом деле является сестрой. Таким образом, обозначение родственных отношений в официальной переписке может обозначать ситуацию, далекую от реальности: например, слово «кузен»,
довольно часто встречающееся в письмах, может обозначать любого
дальнего родственника, «сын» или «дочь» чаще всего означают человека, статус которого ниже (по возрасту или по другим параметрам, чаще всего, связанными с вассально-ленными отношениями).
Цель сватовства обозначается очень деликатно, война именуется бичом божьим: «божественное провидение допустило, что на
нас обрушился меч войны, которая уже в течение многих лет принесла огромные горести бедному народу и неисчислимые бедствия и
особенно у границ и рубежей королевства наших сеньоров» 5, и говорится, что брак это единственное спасение, которое предлагает им
Бог. «И, чтобы найти здесь средство для мира, единения и примирения, были предприняты в разных случаях многие сражения, от которых выгоды были малые и ничтожные, до тех пор, пока Бог по
своей бесконечной доброте, создал и вложил в уста людей и послов
короля и наших сеньоров, также великим чудом и по содействию
святого духа средства объединения с помощью брака вашей знатнейшей персоны и нашей могущественнейшей демуазели мадемуазель Маргариты Австрийской»6. Брак Маргариты и Карла отвечал
общей идее мирных договоров того времени. Смысл такого соедиОн скончался 31 августа 1483 года. Коммин Ф. де. Мемуары. М., 1986. С. 456.
Discour // Lettres… Р. 32-33.
3
Коммин Ф. де. Указ. соч. С. 247-248.
4
Discour // Lettres… Р. 31.
5
Discour // Lettres… Р. 32.
6
Ibid.
1
2
97
нения заключался в том, что дети от такого брака объединяли кровными узами две ранее враждующих династии. Помимо этого, потомство от такого брака (не только мужское, но и женское) могло претендовать на наследование тронов в обоих государствах. Кроме этого, французским королям условия договора позволяли мирным путем
присоединить хотя бы часть бургундских земель.
После пышных приветствий, изложенных в начале речи СенБертена, он апеллирует к одному из сюжетов Ветхого Завета. В Книге Эсфирь говорится о том, что при помощи брака царя Артаксеркса
и еврейской девушки Эсфири были прекращены гонения царя против
народа Израиля1. Аббат Сен-Бертен, произносящий речь перед дофином Карлом и его окружением, конечно, желал блеснуть своим
умением привязывать примеры из священных текстов к актуальным
событиям. Но, вольно или невольно, приведенный пример оказался,
прежде всего, лестью в адрес дофина Карла. Его сравнивали с египетским царем Артаксерксом, а его невесту – с Эсфирью, дочерью
израильского народа, находящегося в плену у египтян. Артаксеркс
(по тексту Библии) фактически берет на ложе полонянку, которую он
не обязан делать царицей, и только по великой любви «он возложил
царский венец на голову ее» (Есф. 2:17). Подобное сравнение принижает Маргариту и представляемые ею Бургундские земли. Если
учитывать, что в средние века уделяли огромное внимание различным знакам, символам и аналогиям, которые считались пророческими, предвещающими благополучие, удачу или, наоборот, унижение и
смерть, то создается впечатление, что текст приветственной речи
послов был, как минимум, не согласован изначально с отцом Маргариты Максимилианом, который никогда не допустил бы примеров,
сомнительных с точки зрения интересов Маргариты и бургундских
земель.
Еще более любопытно следующее предложение, в котором
упоминается «Эней у ворот Карфагена»2. Здесь было использовано
традиционное для того времени представление о происхождении
французов (франков) от троянцев. Но фраза выглядит странной и
явно незаконченной: «…народ… с одной стороны и с другой может
и должен вам сказать то, что люди Энея сказали ему, когда они
нашли его у ворот Карфагена: “О, троянский муж!”». В контексте
сватовства Маргариты и Карла, следовало бы обратить внимание не
на саму высадку Энея у стен Карфагена, а на любовь Энея и царицы
Дидоны (что явилось бы аналогией брака Карла и Маргариты). Непонятно, почему фраза не была закончена. Возможно, цветистая цитата не понравилась французам, поскольку Карл сопоставлялся с
бездомным Энеем у стен чужого владения. Но, скорее всего, она не
1
2
Ibid. Р. 33.
Ibid. Р. 34.
98
понравилась Максимилиану, поскольку аналогии были опять нелестными для Маргариты. Союз Энея и Дидоны не был освящен
официальным браком (хотя царица страстно этого желала), и, самое
главное, история закончилась печально для Дидоны: Эней ее бросил,
и она покончила жизнь самоубийством1. Намёк получился пророческим: помолвка (по другим сведениям это был все-таки брак2) Маргариты и Карла закончилась полной катастрофой в 1491 г., когда
Карл VIII, не дожидаясь расторжения официальных договоров, связывающих его с Маргаритой, обвенчался с наследницей герцогства
Бретань Анной. Параллель с брошенной Дидоной напрашивается
сама собой. Интересен сам по себе семантический ряд произносимой
речи, в которой отсылки к Ветхому Завету соседствуют с цитированием «Энеиды» Вергилия. Это позволяет судить о менталитете просвещенного аббата конца XV века, в сознании которого переплетались античная риторика и благословение Божие.
Витиеватая речь Сен-Бертена свидетельствует о том, что в реальности дело с бракосочетанием продвигалось не столь однонаправленно, как это выглядит в глазах современного историка. Послы
стараются взглянуть на ситуацию образно, и эта образность лучше
выражает суть ситуации, поскольку речь идет об очень своеобразном
ритуале сватовства, в котором окончательных слов говорить не рекомендуется, поскольку это только предварительный договор. Возможно, что эти риторические приемы оставляли послам некоторую
свободу маневра на случай, если бы переговоры пошли не совсем
так, как предполагалось, и в этом случае послы имели бы возможность без особого ущерба их свернуть. Получается, что переговоры –
это спектакль, частично обязывающий к дальнейшим шагам в сторону заключения брака, но оставляющий возможность прервать переговоры на любой их стадии.
В речи аббата Сен-Бертена оговаривается и приданое: «графство Артуа и Бургундия и другие сеньории» 3. Более поздний документ (1488 г.) из публикации Гашара уточняет, что по договору «в
Аррасе в 82 году они (земли) переданы королю и королеве по праву и
определению… в убыток герцогу Филиппу, ее брату…И похожим
образом сеньор Австрии от имени герцога Филиппа, своего сына и
Вергилий. Буколики. Георгики. Энеида / Пер. с лат., вст. ст. М. Гаспарова; комм.
Н. Старостиной и Е. Рабинович. М., 1979. С. 218.
2
Брачные отношения того времени предусматривали несколько состояний, переходных от холостой жизни к браку (брачные переговоры, помолвка, обмен письмами с обязательством жениться, брак per procurationem, брак с участием обеих
сторон, начало совместного проживания). Мужчина и женщина называли себя
супругами едва ли не с начала переговоров, но брак можно было аннулировать на
любой стадии до начала совместного проживания. См. примеры относящиеся к
тому же периоду в кн.: Гис Ф. и Дж. Брак и семья в средние века. М., 2002. С.
267-279.
3
Discour // Lettres… Р..36.
1
99
сословий всех земель, взятых отдельно от этого герцога, отказались от этих графств Бургундии, Артуа, Оксерруа и Масоннуа» 1.
Документ этот (от имени некоего Филалита) был составлен в канцелярии французского короля, поэтому Максимилиан уничижительно
именуется в нем «сеньором Австрии», хотя к тому времени он уже
носил титул Римского короля (с 1486 г.). С другой стороны этот документ косвенно подтверждает, что заключение мирного и брачного
договоров зимы 1482-1483 гг. происходило все-таки с ведома и согласия Максимилиана. Возможно, конечно, что эта версия событий
просто более выгодна французской стороне.
После очередных пышных отступлений и комплиментов в адрес Карла в речи содержится любопытное рассуждение о том, что
имя Маргарита чрезвычайно благоприятно для Франции и Бургундии, так как благодаря четырем Маргаритам Франция получила новые территории или выгодные союзнические отношения 2. Обыгрывается символическое значение имени Маргарита для истории Франции и Бургундии, благодетельное именно для этих территорий (имеются в виду приобретение земель). Первая «Маргарита Французская, дочь покойного Филиппа Длинного, короля Франции, второго
сына Филиппа Красивого, которая была выдана замуж в Луа за так
называемого Жуиза, графа Фландрского, который умер на службе у
короля в битве при Креси»3. Речь здесь идет о второй дочери Филиппа V (одного из последних королей династии Капетингов), которая
унаследовала от Маго д’Артуа (своей бабки по матери) права на
графства Артуа и Бургундию, и синьорию Салин, «которые сегодня
составляют приданое моей могущественной демуазели». 4 Сын от
брака первой Маргариты и графа Фландрского Людовик II Мальский
(граф Фландрский, Неверский, Бургундский и Артуа) женился на
Маргарите Брабантской. Наследством этой Маргариты явились «герцогства, земли и сеньории Лотарингии, Брабанта и Лимбурга» 5.
Единственная дочь и наследница от этого брака – третья «добрая и
мудрая Маргарита Фландрская… которая сочеталась браком с Филиппом Храбрым, герцогом Бургундским (с 1363 г.), четвертым сыном короля Иоанна, от которого пришли графство Фландрия и сеньории Малин и кое-какие другие»6. Весь этот риторический пассаж в
приветственной речи аббата Сен-Бертена есть не что иное, как изложение предыстории герцогства Бургундского. Любопытно, что оратор совсем не акцентирует внимание на том, что право образовать
Reponse de Philalites a la Lettre precedente (1). Sans date (… août 1488?) // Lettres…
Т. 1. Р. 119.
2
Discour // Lettres… Р. 36.
3
Ibid. P. 36 - 37.
4
Ibid. Р. 37.
5
Ibid.
6
Ibid.
1
100
полунезависимое герцогство Бургундское было наградой младшему
сыну французского короля Иоанна Доброго за мужество, проявленное в битве при Пуатье в 1356 году. Все земли будущей Бургундии
приобретаются только в результате удачных браков, наследуются, не
только по мужской, но и по женской линии. И в целом весь процесс
сложения бургундских земель выглядит как исключительно мирный,
и определяющую роль в этом процессе играют наследницы с именем
Маргарита. Удачно женился и сын Филиппа Храброго Иоанн Бесстрашный, второй герцог Бургундский. «Четвертой Маргаритой
была добрая Маргарита Баварская, дочь герцога Оберта, графа
Голландии и Зеландии, которая была выдана замуж за герцога
Иоанна, старшего сына Филиппа Смелого и Маргариты Фландрской. И от этой Маргариты пришли графства Геннегау, Голландия,
Зеландия и синьория Фризская».
Этот стилизованный экскурс в раннюю историю герцогства
Бургундского занимает всю вторую половину парадной речи СенБертена. Намеки, содержащиеся в этой части речи, по-своему показательны. Это, во-первых, указание на мирный характер объединения самых разных графств и сеньорий в единое герцогство Бургундию. Во-вторых, указание на то, что все эти земли приобретались
благодаря наследованию их женщинами. Акцент, правда, смещен на
имя Маргарита, которое из поколения в поколение приносило бургундцам новые территории. Но подоплека выглядит достаточно прозрачной: присоединение новых территорий к герцогству Бургундия
всегда происходило по женской линии, следовательно здесь женское
наследование признается законным, в отличие от Франции. Поэтому,
все претензии французского короля на возвращение Бургундии в
состав Франции после гибели Карла Смелого в 1477 года не имеют
силы. Его дочь Мария, а после ее смерти его внуки Филипп и Маргарита, по бургундскому праву являются законными наследниками, у
которых нельзя отнять их владений. Этот подтекст завуалирован
изысканными рассуждениями о саде Французского королевства, в
котором произрастают все эти маргаритки, и который скоро будет
украшен новым цветком-маргариткой.
Однако здесь можно усмотреть и более тонкий смысл. Дело в
том, что имя Маргарита вызывает ассоциации не только с цветком.
Это слово греческого происхождения, усвоенного европейцами через
латинский язык. В обоих древних языках «margarethe» означает
«жемчужина». И для людей, сведущих в латыни, в речь Сен-Бертена
проступал еще один смысл: сад Французского королевства украшается жемчужинами. Символическое значение жемчуга – непорочное
зачатие, прелесть, чистота, духовная доблесть 1. Кроме этого, жемчуг
в христианской символике – это аллюзия Девы Марии (Дева Мария –
1
Шейпина Е.Я. Энциклопедия символов. М., Харьков, 2002. С. 438.
101
раковина, содержащая в себе жемчужину – Христа)1. Одновременно
это является намеком на приобретение многочисленного и добродетельного потомства. Помимо этого символами Девы Марии служат
розы и лилии: недаром документ говорит не просто о маргаритках, а
о цветочках во французском саду.
Экскурс о «четырех Маргаритах» может иметь еще один, более глубокий смысл, связанный со значением жемчуга в геральдике.
Дело в том, что Максимилиан избрал своим геральдическим цветом
белый и всю жизнь считал себя «белым королем». Даже его автобиографический рыцарский роман носит название «Белый король»2.
Белый цвет традиционно связан с понятиями благородства, чистоты,
незапятнанной совести, благочестия3. Он является традиционным
обозначением одного из двух геральдических металлов – серебра
(вторым, а точнее первым, является золото, которому соответствует
желтый цвет). Термин «Weisskunig» означает одновременно «Белый
король», «Мудрый король» и «Король-волхв» согласно переводу с
немецкого Weiss(ß) (или Weise). Согласно геральдической традиции
его можно обозначить как «Серебряного короля». Одновременно в
геральдике каждому геральдическому цвету (а их всего пять - черный, красный, пурпурный, лазоревый, зеленый 4) и двум геральдическим металлом присваивалось соответствие какому-либо драгоценному камню. Например, красному цвету соответствовал рубин, зеленому – изумруд, а лазоревому – сапфир. Белому (серебряному) цвету
соответствовал жемчуг. Таким образом, Максимилиан – не просто
«Белый король», он еще и «Жемчужный король». Тем самым устанавливается прямая связь между отцом и дочерью, которая, «будучи
пересажена в садик Французского королевства», все равно сохраняла
единство со своим отцом «Жемчужным королем». Возможно также,
что жемчужный цвет является связующим звеном между Маргаритой и ее дедом Карлом Смелым. В романе «Weisskunig» он назван
«Kunig vom feuereissen» (Король «огненного железа» или «огненной стали»). Цвет стали серебристый, серо-белый, жемчужный. В романе только Максимилиан и его тесть имеют
«металлические» обозначения, близкие по цветовым значен иям (серебряный и стальной). В восприятии современников и
потомков должна была утвердиться прочная связь между об оКупер Дж. Энциклопедия символов. М., 1995. С. 89-91.
Maximilian I. Der Weiss Kunig. Eine Erzehlung von den Tahten Kaiser Maximilian
des Ersten. Von Marx Treißsaurwein auf dessen Angeben zusammangetragen, nebst
den von Hannsen Burgmair dazu verfertigten Holzschnitten. Hg. aus dem Manuscripte
der kaiserl. königl. Hofbibliothek. Wien, 1775. Faksimiledruck und Reproduktion:
Leipzig, 1985.
3
Арсеньев Ю.В. Геральдика: лекции, читанные в Московском Археологическом
институте в 1907-1908 году. М., 2001. С. 153.
4
Арсеньев Ю.В. Указ. соч. С. 34-36, 151-153.
1
2
102
значениями Максимилиана и его тестя. А в связи с бесконе чным обыгрыванием имени Маргарита возникает триада:
«стальной» Карл Смелый, жемчужина-Маргарита и «Белый/серебряный/жемчужный король» Максимилиан. Как ни
странно, но именно дочь (а не сын Филипп) оказалась лучшей
помощницей своему отцу. После ранней смерти Филиппа она
взяла на себя управление его наследием – Нидерландами,
воспитывала в своей резиденции в Мехельне детей Филиппа и
бастардов своего отца, вела переговоры, заключала мирные
соглашения.
В конце приветственной речи идет апелляция к Аррарскому
священному договору 1435 года1, который принес мир и процветание
Бургундии, и высказывается пожелание, чтобы Маргарита Австрийская также принесла мир и процветание Франции. Далее идут традиционные для сватовства пожелания долгой жизни и многочисленного потомства2 (что для царствующего дома было особенно важным).
Как следует из Отчета послов Максимилиана (документ №17
от 18 января 1482 г.) в Амбуазе послы встретились с дофином Карлом. В отчете Сен-Бертена говорится, что Карл справлялся о кузене
Максимилиане, брате Филиппе и жене Маргарите 3 (ее он уже называет своей женой). Известно также, что с 1483 по 1493 год (когда
помолвка была расторгнута) Маргариту называют "маленькой королевой Франции"4. "Эта девочка восхищала своим природным шармом, синими глазами и поразительным золотисто-белыми роскошными волосами"5. После этих переговоров "24 апреля 1483 года была
увезена из замка в Мехельне, где находилась под покровительством
своей бабки Маргариты Йоркской, вдовы Карла Смелого, во Францию, в замок Амбуаз"6.
Много неясного и в том, были ли обвенчаны Карл с Маргаритой или же только помолвлены. По утверждению одних исследователей, «церемония бракосочетания состоялась 22 июля 1483 года в
замке Амбуаз»7. Другие же склоны считать, что это была только
лишь помолвка8 или устное обязательство9. До 1491 года Маргарита
жила в Амбуазе, где ее воспитанием занималась сестра Карла Анна
Discour // Lettres… Р. 38.
Ibid.
Les Ambassadeurs de Maximilien et des etats a ce Prince Amboise 18 janvier 1482
(1483, n. St.) // Lettres… Т. 1. Р. 39-43.
4
Коммин Ф.де. Указ. соч. С. 455.
5
Leitner Th. Habsburgs verkaufte Tochter. Wien, 1987. S. 57.
6
Leitner Th. Op. cit. S. 57.
7
Idem. S. 57.
8
Коммин Ф. де. Указ. соч. С. 456; Reifensheid, R. Die Habsburger in Lebensbilder
von Rudolf I. Bis Karl I. Graz – Wien - Koln: Verlag Styria, 1982. S. 98.
9
Reponse de Philalites a la Lettre precedente (1). Sans date (… août 1488?) // Lettres…
Т. 1. Р. 123.
1
2
3
103
Французская. Во Франции Маргарита получила хорошее воспитание
и образование, вследствие чего «французский язык становится родным языком (вместо немецкого)». В 1491 году Карл VIII женится на
Анне Бретонской, но Маргарита до 1493 года остается во Франции.
Лишь после того, как Максимилиан аннексировал часть Французских областей, был заключен договор в Санлисе от 23 мая 1493 года,
по которому Маргарита Австрийская возвращалась домой взамен
освобожденных земель, но графство Бургундия оставалось у Франции.
Таким образом, на примере Габсбургов мы видим символическое отображение ролей мужчин и женщин в династической истории. И здесь следует отметить, что женщины рода Габсбургов выступали не только как пассивные фигуры в династической политике.
В женщине по-прежнему ценится красота и добронравие, а также
возможность принести будущему супругу значительное приданое,
прежде всего в виде наследственных земель. Ее по-прежнему рассматривают, прежде всего, как главный товар на брачном рынке Европы. Однако она воспринимается и как защитница своего народа
(Эсфирь перед царем Артаксерксом), и как страстная возлюбленная
(Дидона и Эней), и как истинная драгоценность (жемчужина), которой следует гордиться. При этом имеются в виду не только внешние
данные, но и ум, воля, умение и желание приобретать новые знания,
т.е. все те качества, которые в полной мере проявила Маргарита Австрийская, и которые так ценил ее отец император Максимилиан I
Габсбург.
Н.В. Дюндик*
Мужское и женское тело в придворной культуре Франции XVIII
века
В начале века при французском дворе формируется яркая и своеобразная аристократическая «галантная» культура, оказавшая огромное
влияние на все европейские дворы того времени. За изящной французской модой и искусством «галантного века» стояла особая жизненная
философия, субкультурная ментальность. Одно из наиболее значимых
мест в жизни придворного на протяжении всего столетия занимало особое отношение к своему телу. Культивирование физической красоты,
разнообразные телесные практики, нацеленные на создание эстетически
привлекательного и ухоженного тела – важный момент не только галантной культуры ΧVIII века, но и современной французской культуры.
Жизнь, согласно жизненной философии придворных, должна была приносить наслаждение и удовольствие, и потому в первую очередь,
Дюндик Наталия Валентиновна – старший научный сотрудник Новосибирского
Государственного Художественного Музея.
*
104
её следовало сделать удобной в плане телесного комфорта. Из жизни
придворного было исключено всё, что требовало физической силы или
напоминало о ней. Грубые, порывистые движения, мужская брутальность и женская экспрессивность считались качествами, недостойными
человека, живущего при дворе. Тело придворного напоминало, скорее,
изящную фарфоровую статуэтку, способную разбиться от малейшего
физического воздействия.
Пристальное внимание к телесному комфорту – одно из воплощений мечты о земном Рае, когда всё имеется в изобилии, удовлетворяются все желания и потребности человека, малейшее движение его души
и тела. В этом смысле интерьер, прежде всего мебель, полностью соответствовала этим представлениям. Огромное количество диванов, кушеток, канапе, стульев, столиков, бюро, гардеробов, зеркал и их разновидностей было предоставлено в распоряжение придворных заказчиков. Эти
предметы не просто были способны удовлетворить любую потребность
и прихоть человека во всех случаях жизни, но и буквально предупреждали и фиксировали каждое движение человеческого тела. Это разнообразие - ни что иное, как тонкое и пристальное внимание к каждому
движению и желанию человека и возможность для него постоянно иметь
удобную опору для изнеженного тела при смене занятия. Обилие и разнообразие предметов интерьера позволяло постоянно находиться в приятной физической расслабленности. Меланхолия, мечтательность и физическая хрупкость фарфоровой вазы была присуща тогда обоим полам.
Тело придворного можно рассматривать как репрезентацию. В
галантном обществе XVIII века тело, как мужское, так и женское, - это
своеобразный каркас для масок, декораций, средство подражания, имитации и игры. Даже чисто технологически нанесение макияжа на лицо в
то время напоминает написание картины. Лицо становится поверхностью для нанесения изображений и, как пишет М. Ямпольский, уподобляется живописному холсту: «Грим строится на основе многослойного
нанесения белого и красного пигментов. В моду входит так называемый
“монастырский тон” (un teint de couvent), который, с одной стороны,
табуирует загар, а с другой — требует румянца на белом фоне. Отсюда технология пользования различными водами — “бледнящей” и “краснящей” и практика обработки лица (совершенно как живописного холста) воском, который должен был заполнить все неровности (например, следы от ветрянки) и наложить глянец на многослойный грим. По
существу, XVIII век вырабатывает такую технологию грима, которая
имитирует живопись, в свою очередь, имитирующую структуру плоти»1. С помощью множества мелких приспособлений, деталей костюма
(украшений, вееров, мушек) придворные были способны играть со своим
телом, мультиплицировать его, моделировать и компенсировать недостающие свойства. Одна из таких «игр» того времени – стремление остановить время и пойти наперекор человеческой природе. Речь идёт об
одном из важных ключевых моментов придворной культуры ΧVIII века Ямпольский М. Королева и гильотина. (Письмо, очищение, телесность) // Журнальный зал НЛО. 2004. № 65.
1
105
игре в юность и молодость. Не случайно в салонных аллегорических
портретах того времени так часто мы видим, дам, изображённых в образе
Гебы, богини вечной юности, молодости. Излюбленными типами той
эпохи были и юные отроки, мечтающие о любви. Человеческие фигуры,
вне зависимости от возраста на картинах галантного жанра всегда имели
девичьи или юношеские черты. Однако, в отличие от живописных образов юных маркиз и пастушек, реальному человеку требовалось намного
больше усилий для создания идеального тела. Галантная культура признавала лишь красоту молодого, красивого тела, поэтому немало усилий
приходилось тратить на то, чтобы всегда выглядеть молодо. Герой Монтескье на одном из светских приёмов встретился с дамами, которым было 40, 60 и 80 лет, однако, каждая из них всё ещё стремиться выглядеть
намного моложе своих лет. Одна из них, сорокалетняя «в таком возрасте
ещё мечтает о поклонниках и воображает себя красавицей», шестидесятилетняя «сегодня больше часу провела за туалетом, а восьмидесятилетняя «надевает ленты огненного цвета; она хочет казаться молодой…»1.
Таким образом, пудра и румяна, применявшиеся тогда не только женщинами, но и мужчинами, были надежным средством сотворить себе "маску молодости", «второе» лицо, под которой можно было скрыть морщины, свидетельствовавшие о неизбежном течении времени. Помимо этого,
существовали различные «технические» модные новшества, позволявшие чисто механически деформировать тело, моделировать фигуру,
подобную хрупкой фарфоровой вазе. Корсет, каблук, лиф и корсаж,
скрывавшие недостатки фигуры, затянутые чулки, подвязки, башмаки
различных цветов и фасонов делали ногу более привлекательной, изящной и если это требовалось, могли исправить ее форму.
Символика тела подчёркивала его функции, наиболее важные в
обществе. На первом месте стояла эротическая функция тела: тело было
настоящей энциклопедией эротических символов, посланий и игр. Мода
постепенно избавляет человека от громоздких форм и акцентирует внимание на наиболее важных частях тела, связанных с соблазнением. Кринолин, корсет, декольте позволяли выгодно подчеркнуть прелести женского тела. Мужской фигуре мода Рококо придала большую мягкость.
Сюртук стал производить впечатление укороченного дамского кринолина. Ноги мужчины теперь должны были быть «приспособленными для
менуэта»: облегающие штаны до колен, изящная, затянутая в чулок и
ленты нога и маленький каблук. Украшения также были частью тонкой
эротической игры. Они помогали привлечь внимание к нужным частям
тела и акцентировать их достоинства. Эротический подтекст нередко
содержали и причёски того времени. Особенно явно он прочитывается в
галантных и пасторальных сценах, которые украшали дамские причёски
– башни, некоторое время бывшие на пике моды. Они позволяли продемонстрировать и собственные предпочтения, и личные успехи на любовном фронте: сцены любовных и эротических игр, мифологические сцены
соблазнения и другие мотивы служили некими посланиями, которые
помогали влюблённому лучше узнать о тайных желаниях дамы. О них
1
Там же.
106
могли рассказать и мушки. Их носили как женщины, так и мужчины.
При их помощи можно было продемонстрировать конкретные наклонности, предпочтения, черты характера, а также привлечь внимание к тем
частям тела, которые хотели подчеркнуть.
Важным элементом женского костюма являлся веер. Веер в это
время – особая знаковая система: начиная с рисунка на его поверхности
и до его, на первый взгляд, хаотичных движений – всё имело свою логику и значение. Веером можно было показать чувства и настроение тому,
кого они касались, но можно было их и скрыть. С его помощью можно
было посылать тайные послания мужчине: попросить подойти, ответить
согласием/несогласием на его ухаживания, вызвать на флирт и отвечать
на него и даже назначить точный час свидания. Прячась за веером, ловко
играя им, дама могла вести довольно оживлённую беседу даже молча.
Особой наукой считалось умение использовать искусственные
запахи. Духами пропитывались все части мужского и женского костюма,
так что человек был окутан целым облаком запахов. Духи были одним из
способов мультиплицирования тела. Когда человек удалялся, то след,
что оставляли духи в помещении, создавал некий эффект «присутствия»
его в пространстве, в котором он хотел бы зафиксировать себя. Например, Месье, брат короля, по словам Ж. Мейера, «просто заливал себя
парфюмом… и …когда он входил к своему брату, тому зачастую приходилось открывать все окна, чтобы проветрить воздух в апартаментах»1.
Социальные черты костюма, присущие эпохе Рококо, оформились еще в XVII веке, при Людовике XIV. Придворная аристократия
имела привилегии даже во внешнем виде. Так, например, представительницам более низких сословий и групп было запрещено носить платья с большими вырезами. А мужчины не могли украшать свой костюм
множеством драгоценных камней и золотом, в то время как официальный, служебный и салонный костюмы сплошь были украшены драгоценными металлами и камнями, некоторые из которых выполняли утилитарную роль пряжек и пуговиц. В начале века в костюме господствовали величественные формы, доставшиеся в наследство от эпохи Короля
– Солнца. Монарх был неземного происхождения и поэтому недоступен.
Придворные же, слуги земного божества, живущие в постоянной близости от монарха, служащие ему и составляющие вместе с ним единое
государственное тело, естественно, обладают правом на внешние отличия. Многие детали костюма делали человека действительно неприступным, заставляя общаться с ним с почтительного расстояния. Постепенно
величественные формы вышли из моды, однако кринолин, кружево, дорогие материалы для костюма, изящные мужские и высокие женские
парики конца века – все эти детали имели и социальное значение, воплощая в себе идею власти.
Пристальное внимание к материальному миру и ко всему телесному: к физической стороне любви, внешности, пище, интерьеру и его
украшению, - одна из наиболее ярких и своеобразных черт этой культу1
Meyer J. Le Regent. P., 1985. P. 13.
107
ры. Тело галантного века напоминает сосуд, куда человек стремился
поместить все земные удовольствия. Процесс вкушения сладостей,
фруктов, вина – непременно сопровождал всякое каждодневное увеселение: приём, охоту, прогулку в саду или в парке. Человек словно пытался вместить в своё тело как можно больше и не лишать себя ничего из
того, что предлагал этот мир. «Я устроил себе двенадцать роскошных
пиршеств и предавался им целый день. Лишь кончался один обед, меня
снова начинал терзать голод, и я удовлетворял его немедля»1. Эти слова
главного героя антиутопии Ф. Фенелона могут служить наглядной иллюстрацией той «программы минимум», которой тогда следовали многие. «Обед прошёл как обычно, Месье как всегда во время обеих своих
трапез, ел очень много, не говоря уж о шоколаде, который ему подавали
по утрам, и всякого рода фруктах, печеньях, сластях и лакомствах,
которые поглощал в течение всего дня: ими были набиты его карманы и
столы у него в кабинетах»2. В своих «Мемуаров» Сен-Симон рисует
нам этот яркий образ придворного, достаточно типичный для своего
времени, который, по словам мемуариста, «был душой двора», но в то же
время «не было в мире человека, более вялого телом и духом»3.
Особым почтением в галантной культуре пользовалось женское
тело, которое в это время перерастает в настоящий культ. В живописи и
литературе того времени женщина часто предстаёт перед нами обнажённой или полуобнажённой: в роли мифологической героини, купальщицы,
дамы, принимающей ванну или переодевающейся ко сну галантной особы. Художники использовали определенный набор сюжетов, который
позволял максимально «упростить» доступ к любованию женскими прелестями. Так, в галантной живописи появляются многочисленные
«Сравнения», «купания», «туалеты», «отходы ко сну», «подвязки». На
картинах, изображающих «галантные празднества», «общество в саду»,
«сцены в парке» можно видеть, как мужские фигуры образуют настоящие кулисы, целые группы «наблюдателей», удобно расположившиеся
по краям, по обе стороны от центральной женской фигуры, выступающей на своеобразной сцене перед этой публикой. Даже орнаментальные
мотивы Рококо, используемые в живописи, графике, декоративном и
интерьерном искусстве, зачастую повторяют плавные изгибы женского
тела. Мебель, керамические изделия и предметы интерьера того времени
поражают своей женственной антропоморфностью.
Зачастую в раздетой или полуодетой женщине, предстающей перед нами на картине или гравюре, можно узнать черты известной светской дамы, поскольку именно они были прототипами персонажей картин. Однако маркизы и графини, позировавшие для портретов и мифологических картин, в действительности не всегда обладали идеальным
телом, и потому художники всегда изображали их молодыми и прекрасными, наделяя физическими достоинствами античных богинь. Однако
рядом с обнаженной женщиной редко находился обнаженный мужчина,
Фенелон Ф.–С. Указ. соч. С. 216.
Сен Симон. Мемуары. М., 1991. Т. 1. С. 132.
3
Там же. С. 143.
1
2
108
пожалуй, лишь на мифологических картинах. Это связано с тем, что
именно в женском теле видели главный источник удовольствия. Мужчина же предстаёт перед нами в совершенно ином качестве. В изобразительном искусстве и литературе можно встретить несколько характерных мужских образов – типов, которые кочуют из картины в картину, от
одного художника к другому; их можно встретить также на страницах
писем, мемуаров, в новеллах и сказках, популярных в то время. Один из
них – персонаж, которого условно можно обозначить, как «Соблазнитель». Это галантный кавалер, сопровождающий даму в опере, ухаживающий за ней в парке, играющий на лютне, гитаре или танцующий в парке. Движения этих персонажей всегда театральны, отрепетированы и
хорошо продуманы. Нет в них ни порыва, ни энергии, ни физического
напряжения. Все эти традиционные для европейской живописи (да и
культуры в целом) черты мужских образов акцентируются при помощи
внешнего изящества, женоподобности и хрупкости фигур, как у фарфоровых статуэток, украшавших дамские будуары, а иногда некоторой
неуклюжестью и даже комичностью жестов и костюма. Известная картина А. Ватто «Равнодушный», как кажется, является яркой репрезентацией такого мужского типа. На ней перед нами предстаёт молодой кавалер, в характерной изящной позе, словно для танца. Лёгким жестом он
простирает руки вперёд, как бы приглашая на танец, однако театральность и отточенность каждого движения ещё больше подчёркивает поверхностность и беспечность персонажа. Живописный образ, созданный
художником – это отражение лёгкости и беззаботности молодых придворных, порхавших, как мотыльки от одного галантного приключения к
другому, из одного салона в другой, меняя покровителей, собеседников,
друзей и возлюбленных. Практически точную копию этого характера, но
уже в литературной интерпретации, мы встречаем в «Персидских письмах» Ш.-Л. Монтескье, когда главный герой повествования, восточный
гость, попадает на один из светских приёмов и встречает молодого человека, который имел, по его словам, «пышные кудри, мало ума и много
нахальства». Затем этот молодой повеса с лёгкостью признаётся, что на
приём он прибыл, чтобы «доставить удовольствие хозяйке дома, с которой в недурных отношениях. Правда, некая светская дама будет
этим недовольна, но что поделаешь? Я встречаюсь с самыми красивыми женщинами Парижа, но не могу остановиться ни на одной и доставляю им немало огорчений, потому что, говоря между нами, я ведь
порядочный шалопай… У меня только и дела, что бесить мужей да
приводить в отчаяние отцов; я люблю дразнить женщину, воображающую, что она завладела мною и пугать, что она вот – вот меня лишиться…»1.
Другой мужской образ, - это «Маска» (кавалер под маской),
скрывающий лицо даже от объекта своих ухаживаний, маскируя, таким
образом, свой внутренний мир и намерения от пристального взгляда
посторонних, да и самой возлюбленной. Мотив сокрытия, отсутствия
Монтескье Ш.-Л. Персидские письма // Французский фривольный роман. М.,
1993. С. 263.
1
109
лица или всего тела встречается не только в живописи (не случайно на
изображениях того времени мы не встречаем обнажённых кавалеров), но
и в литературе. В новеллах, сказках и повестях мы постоянно сталкиваемся с невидимыми существами сильфами, которые чаще всего оказываются существами мужского пола, старающимися не представать перед
людьми в своей физической ипостаси, а подчас вообще не имеют тела,
поскольку являются духами. «Примите в расчет и то, что мы невидимы,
а это неоценимое преимущество в борьбе с ревнивыми мужьями и старомодными мамашами. Благодаря своей невидимости мы избавлены от
утомительных предосторожностей против их бдительной охраны, избавлены от их недремлющих глаз», - рассуждает о прелестях бесплотной
жизни сильф – соблазнитель в повести Кребийона–сына «Сильф, или
сновидение госпожи де Р***, описанное ею в письме к госпоже де
С***»1. Подчас не бесплотный дух, а вполне реальный мужчина старательно пытается стать невидимым или почти невидимым, чтобы наблюдать за женщиной или многими женщинами и быть посвященным во все
их личные секреты. Д. Дидро в романе «Нескромные сокровища» рисует
нам образ пресытившегося удовольствиями государя, который получает
в подарок от гения волшебное кольцо, позволявшее ему знать самые
сокровенные тайны придворных дам, оставаясь при этом невидимкой.
Принц Семицвет в сказке Л. Левек предстаёт перед своей возлюбленной
в образе семицветной радуги, а не в виде реального мужчины. В одной
из повестей Мармонтеля, муж, горячо любящий свою молодую жену
(которая мечтает встретить соблазнительного сильфа) и который отчаялся соблазнить свою жену своими реальными внешними данными, даже
устраивает своеобразный спектакль - маскарад, изображая сильфа, чтобы
добиться её расположения, надев на себя маску мифологического соблазнителя2.
Очень интересен персонаж, который выступает как некий
«Наблюдатель». Это человек, наблюдающий за галантными приключениями или ухаживаниями юного кавалера и дамы, никак не обнаруживающий себя, любующийся или с интересом наблюдающий за ними со
стороны, почти всегда находящийся неподалёку, среди остальных персонажей.
Наконец, пожалуй, самый загадочный персонаж, немного напоминающий «Наблюдателя» - это «Подглядывающий». Это мужское
(очень редко женское) лицо или тёмная фигура, с любопытством наблюдающее за уединением кавалера и дамы, прячась в зарослях парка или за
занавесом будуара. Несмотря на то, что этот персонаж не всегда заметен
сразу, его роль, как кажется, очень значительна. Эта фигура придаёт
сюжету тревогу, напряжённость, ощущение нестабильности и призрачности «уединения» и напоминает о том, что укрыться от постоянного
контроля и взгляда на тебя посторонних, весьма сложно. Тема наблюдения и подглядывания получила своё развитие и в литературе. Незримое
Кребийон – сын Сильф, или сновидение госпожи де Р***, описанное ею в письме к госпоже де С*** // Французская повесть XVΙΙI века. М., 1989. С. 89.
2
См. Мармонтель Муж – сильф // Французская повесть XVΙΙI века. М., 1989.
1
110
присутствие, наблюдение за женщиной (часто обнажённой) - непременный атрибут многих произведений. В уже упомянутой повести Кребийона–сына мы встречаем сильфа, который влюбляется в знатную даму, и,
прежде чем начать с ней беседу, какое–то время просто наблюдает за
ней, незаметно для неё, находясь в её будуаре.
Нередко мужчина выступает в образе не просто поклонника, а
слуги знатной дамы. Он подносит ей завтрак, участвует в её туалете.
Мужчины, прислуживающие дамам: подносящие ей поднос с яствами,
заботливо придерживающие край её платья или придерживающие за
руку – довольно частые персонажи галантного искусства. Однако, мужчина никогда не изображался обнажённым. Он всегда одет или полураздет. В то время привлекательность мужчины заключалась не в крепком
мускулистом теле Геракла или Марса, а в умении ухаживать и привлекать даму своей ухоженной внешностью Идеал мужской красоты обнаруживается только в костюме. Совершенным мужчиной был элегантный
придворный, внешность которого говорила о его ловкости и умении
использовать любую ситуацию с грацией и изяществом, ведь женщину
тогда покоряли не силой и необузданной страстью, а остроумием и обходительностью.
Таким образом, в ΧVIII веке галантная культура формирует новое отношение к человеческому телу. Тело перестают воспринимать как
бренную оболочку, играющую вторичную роль временного вместилища
духа, и начинают относиться к нему как к некому материалу для самостоятельного создания нового образа, креатуры. Оно напоминает холст
для создания живописного произведения или кусок глины, из которой
можно вылепить шедевр, желаемого размера и конфигурации. Целью
всевозможных телесных практик становится утопическое продление и
услаждение земной жизни человека посредством физических удовольствий, которые может ему доставить тело.
Посредством костюма, который в это время практически сливается с телом в настоящий монолит и богатой символики, человек получает
возможность посылать другим тайные послания, некоторые из которых
были понятны лишь тому, кому они предназначались и таким образом, в
некоторой степени оградить личное пространство от внешнего вмешательства. Фактически, тело становится особым средством общения, вторым языком, лексический запас и тематика которого постоянно пополнялись.
В то же время изменения в восприятии телесности свидетельствуют о перераспределении мужских и женских ролей в обществе. В
галантной культуре не существовало представления о красоте обнажённого мужского тела, в то время как женское тело было предметом всеобщего поклонения. Кавалер, скрывающий своё тело в изящно сшитый
костюм, в облаке кружева и парик, лицо под маску – характерный образ
– тип того времени. Если женщина галантного века, тело которой, всеми
возможными средствами демонстрируется в визуальном пространстве
культуры, играет в некое «присутствие», мультиплицирование телесности, то мужчина, напротив, старается укрыться, спрятаться, являя собой
«исчезновение» из материального мира. Происходит своеобразное раз111
рушение мужской телесности и умножение женской. Поэтому на протяжении XVIII века из характера и внешности мужчины постепенно вымываются мужественные черты. Его манеры, костюм, потребности, поведение становятся все более женоподобными, а общественные позиции
более слабыми и пассивными. На протяжении века, чем больше мужчина
терял свои властные роли в обществе, тем менее громоздким становился
его костюм и тем более он приобретал женские черты. Женщина же,
наоборот, приобретавшая все большее социальное влияние и власть,
постепенно превращалась в малоподвижную систему корсетов, кринолинов, прокладок и париков, рядом с которой мужская фигура практически терялась. Однако, чем больше усложнялись внешние формы, чем
более искусными становились декорации, тем менее заполненным становилось внутреннее пространство человека, а нередко тело уже не
вмещало в себя ничего, кроме пустоты, превращая, таким образом, человека в куклу, а его жизнь в игру.
Н.В. Харса*
Проституция и литература: Падшие женщины во французской
культуре XIX века
…а знаете ли вы, что вытекает для человеческого существа из его правильно или неправильно объявленной
низшей степени развития? Вы думаете – освобождение?
Нет, рабство!
П.Ж. Прудон «Порнократия, или Женщины в настоящее
время»
…Среди тех, кто будет меня читать, многие, может быть,
уже готовы бросить мою книгу, так как бояться найти в
ней апологию порока и проституции, а возраст автора
усиливает их опасение.
А. Дюма (сын) «Дама с камелиями»
Что такое проституция в представлении мужчин XIX века? При
попытке ответить на этот вопрос возникает масса интересных возможностей и гипотез. Данная проблема не может быть разрешена рамками данной статьи, а скорее намечает поле для изучения, требующее активного
вмешательства социальной истории, истории повседневности, истории
идей и, конечно же, гендерного подхода.
Целый ряд проблем связанных с проституцией носят экономический характер. Для того чтобы просто ответить на вопрос «что толкало
женщин на подобный путь» требуется определенное представление об
Харса Наталья Владимировна – старший преподаватель кафедры всеобщей истории, источниковедения и историографии Новосибирского государственного
педагогического университета.
*
112
уровне доходов мужчин и женщин различных социальных слоев, динамика глобальных экономических процессов: инфляции, стагнации, экономического роста, которая помогла бы определить реальный уровень
дохода, необходимо было бы выяснить степень различия в уровне доходов между мужчинами и женщинами одной профессии или социальной
группы.
Целый ряд вопросов не может быть разрешен без вмешательства
статистики и социальных исследований: процентное соотношение числа
мужчин и женщин в различных профессиональных сферах, степень официального и неофициального влияния женщин в данной среде. Без этих
данных сложно говорить о степени давления общества на женщину,
склоняемую к проституции. К этому же кругу вопросов следует отнести
государственные меры по выявлению проституции и борьбе с нею, сведения о которых наверняка можно почерпнуть в парижских архивах.
Но есть один вопрос, рассмотреть который возможно и в рамках
данной статьи. Это вопрос о той роли, которую сыграла проституция в
культурном пространстве Франции XIX века.
Дамы легкого поведения, как бы разнообразно и завуалировано
они не именовались, во второй половине XIX в. широко завоевывают и
культурное пространство. Большое количество художественной литературы, творчество богемных художников (кто из нынешних «интеллектуалов» не знаком с творчеством Тулуза-Лотрека?) открывает перед нами
самую широкую панораму жизни публичных женщин во Франции, преимущественно в Париже. Воспользуемся же этим шансом чтобы определить чем обусловлен столь активный интерес сугубо мужского интеллектуального сообщества к столь специфической проблеме женского
существования.
Французский роман, и особенно в период становления реалистической литературы, пестрит перечислением героинь продающих свое
тело мужчинам. Это может быть описание «падения» вполне честной
женщины, попадающей в сети развращенного «света»1. Это может быть
мелодраматическое описание любви проститутки, в силу своей социальной отверженности лишенной права на личное счастье2. Это может быть,
подобно «Человеческой комедии» Бальзака, описание «буржуазных пороков» общества, когда светские женщины, побуждаемые тщеславием и
алчностью (и лишь иногда любовью) заключают с мужчинами сделки,
основанные на продаже собственного тела.
Подчеркнутая «ненормативность» поведения героинь таких литературных произведений накладывается на привычность и повседневность подобных «сделок» между женщиной и обществом. Именно эта
узнаваемость и пикантность сюжета, наряду с блестящим литературным
талантом, послужила еще большей славе целой плеяды великих франКак например происходит с героиней в новелле Петрюса Бореля «Господин де
Ларжантьер, обвинитель» (Французские повести и рассказы XIX века. М., 1989).
2
Образцовой историей такого рода может послужить известная «Дама с камелиями» Дюма-сына. Но сюда же можно отнести и бальзаковскую Эстер, из «Блеска
и нищеты куртизанок».
1
113
цузских литераторов XIX в.: А. Дюма – отца и сына, Э. Золя, О. де Бальзака, Ги де Мопассана и многих других.
Под легким пером французских интеллектуалов выкристаллизовывается целая «индустрия» разврата, с собственной экономикой, географией, духовной и реальной нищетой, незамысловатыми инстинктами
и своеобразной моралью.
Более или менее четко разграничиваются три сферы продажной
любви. Уличная проституция – самая низкая социальная категория, играющая роль стартовой площадки для молоденьких девушек и часто
завершающая путь тех женщин, которые временно «возносились» в более высокие сферы. При разнообразии своих социальных компонентов:
деревенские и городские безработные женщины, «бывшие» актрисы,
служанки, работницы, и даже разорившиеся буржуазки, эта категория
отличается общим невысоким уровнем доходов и практически полным
отсутствием иных средств к существованию. Этот мир «ночных охотниц», каким он предстает в воображении Э. Золя вызывает и чувство
отвращения, и чувство жалости: «По тротуару улицы Нотр-Дам-де Лорет двумя шеренгами шли женщины, низко опустив голову и подобрав
юбки; они спешили к бульварам и с деловым видом проходили вплотную
мимо лавок, не обращая никакого внимания на выставленные в витринах
товары. Эта голодная толпа проституток квартала Бреда высыпала
на улицу как только зажигали газ. Нана и Атласная шли мимо церкви и
всегда сворачивали на улицу Ле Пельтье. В ста метрах от кафе Риш,
приближаясь к полю действий, они опускали шлейф тщательно подобранного до того платья и с этого момента, не обращая внимания на
пыль, подметая подолом тротуары и изгибая стан, продолжали медленно идти, еще больше замедляя шаг, когда попадали в яркую полосу
света от кафе. Они чувствовали себя здесь как дома и, громко смеясь, с
вызывающим видом, оглядывались на мужчин, смотревших им вслед. …
Но если до одиннадцати вечера им не удавалось разок-другой прогуляться на улицу Ларошфуко, они становились нахальнее, и охота принимала более ожесточенный характер. Под деревьями, вдоль темных,
начинавших пустеть бульваров, происходила отчаянная торговля, сопровождавшаяся бранью и драками. А благородные отцы семейств спокойно гуляли с женами и дочерьми, даже не прибавляя шагу, – настолько привыкли они к подобным встречам»1.
Сфера содержанок отличалась меньшим социальным разнообразием, несколько большим и более постоянным доходом. Сюда входили
многочисленные «мидинетки», «гризетки», «лоретки2» – дамы, чьи официальные профессии работниц, служанок и белошвеек оплачивались так
низко, что требовалось участие одного или двух покровитлей, на чьи
средства они одевались, содержали себя и, нередко, своих родственниЦит. по: Золя Э. Нана. Киев, 1991. С. 193.
Довольно широкий, хотя и не полный, перечень таких категорий дам, так же как
и много другой информации о взаимоотношениях полов в XIX веке можно найти
в книге Н. Эптон «Любовь и французы» // Эптон Н. Любовь и французы. Челябинск, 2001.
1
2
114
ков, и развлекались, особенно если речь шла о жительницах больших
городов с индустрией кафе, театров, панорам и, конечно же, бульварами.
За высшей категорией «cocottes» с легкой руки А. Дюма закрепилось наименование «demi-mond». Дамы, окружавшие светских людей из
политической, артистической или финансовой среды имели самые высокие расценки, а, иногда, и титулы. Не всегда они отдавались за деньги,
иногда предпочитая славу: известен случай, когда «звезда» «Одеона»
мадмуазель Жорж, при участии директора театра г-на Ареля восемь дней
продержала возле своих округлых прелестей Александра Дюма, чтобы
театр получил новую пьесу1.
Светский любовник также «приобретал» себе женщину в расчете
на ее связи, но и платил за это собственной красотой, талантом, положением в свете, страхом бесчестья и крушения карьеры.
Проститутки «высших» сфер, как правило, воспринимаются и
описываются негативно, как лица бросающие вызов общественным нормам, лишенные представления о морали. Лишь изредка, наделенные
природной «добротой» они, как правило, действуют из животных побуждений и инстинктов.
К такому представлению о падших женщинах литераторов XIX
века несомненно подтолкнула современная им медицина, «психология»
и философия морали. Если сексуальность человека связывалась исключительно с его животными, зачастую «болезненными» проявлениями,
что могло сказать общество о женщинах, чья сексуальность являлась
источником их дохода? Подливали масла в огонь моралисты, выходцы
из мелкобуржуазной среды, вроде П-Ж. Прудона и Ж. Мишле. Их рассуждения о женщинах и их роли в обществе удивительно синхронны:
Прудон издает свое сочинение «Порнократия, или женщина в настоящее
время» в 1858 году, Мишле свою «Женщину» годом позже. Для первого
женщина – это существо изначально безнравственное2, для второго –
слабое и болезненное.
Несмотря на глубокое внутреннее расхождение двух мыслителей
в вопросе равенства мужчин и женщин3 они оба ратуют за брак, как
единственную возможность существования женщины в обществе. Оба в
качестве аргумента в защиту брака упоминают о том, что женщина вне
семьи вынуждена заниматься проституцией. Но если Мишле считает
проституцию следствием нищеты, то Прудон осмысливает это понятие с
Этот курьезный случай, откровенно изложенный Дюма в «Мемуарах» замечательно пересказывается его биографами Бье, Бригелли и Риспаем // Бье К., Бригелли Ж-.П., Риспай Ж -.Л. Александр Дюма, или приключения романиста. М.,
2002. С. 59-60.
2
Прудон неоднократно внушает, что женщина «стремится к сладострастию, распутству, неблагопристойности, невоздержанности и скорее подчинится сильному
мужчине» // Прудон П.-Ж. Что такое собственность? М., 1998. С. 290.
3
Мишле стремится доказать природное равенство способностей мужчин и женщин, обращаясь даже к данным медицинских вскрытий. Прудон, уверенный в
противном, улавливает непоследовательность подобного воззрения Мишле: «Он
провозглашает на каждом шагу подчиненность женщины и между тем признает
ее равною мужчине» (там же. С. 288).
1
115
совершенно иной позиции: женщина вне лона семьи – проститутка по
определению. А общество, готовое признать женщину равной мужчине –
Порнократия.
«Будьте справедливы и обладайте, по праву превосходства вашими женами; справедливость, составляющая вашу принадлежность,
сильнее любви, выпавшей на долю женщины; без справедливости вы не
сумеете ни достойно любить, ни быть любимыми. Всякая противоположная доктрина есть проституция, отрицание права; она должна
быть преследуема и наказуема»1.
Размышления Прудона о женщинах это негативное продолжение
дискурса о свободе. Французская культура XIX в. унаследовала от Великой французской революции три основных понятия, границы которых ей
только предстояло исследовать - это триада «Свобода, Равенство и Братство». Казалось бы очевидный крах этих идей в их политическом аспекте, проявившийся в период падения якобинской диктатуры, приводит к
тому, что последующие поколения начинают обращать внимание на их
социальный и моральный смысл, отыскивая новые и новые вариации
личностной свободы2.
Кристоф Шарль, изучая становление интеллектуальных кругов во
Франции в период с Июльской революции до начала 1900-х годов3, описал два глубинных социальных страха, охвативших французское общество в этот период: страх представителей свободных профессий перед
более привилегированной частью общества, традиционно имеющей доступ к власти и крупной собственности, и боязнь «нотаблей» утратить
лидирующие позиции в обществе, в результате натиска «способных»
людей, обладающих культурным, а не земельным капиталом.
Третий социальный страх, зародившийся в тех же «верхних»
сферах французского общества – это страх перед эмансипацией женщин,
к которой совершенно не были готовы благополучные и состоятельные
мужчины.
Прудон поставил знак равенства между эмансипацией и проституцией. Но точно так же, возможно с меньшей откровенностью, ставили
его литераторы, изображавшие проституток свободными от подчинения
светским условностям. Возможно, наиболее ярким примером здесь может служить героиня «Пышки» Ги де Мопассана. Ее профессиональная
свобода от светских условностей приравнена к подвигу и целиком
оправдывает в глазах читателя постыдность подобного образа жизни.
Изнанка этого процесса, хорошо прочувствованная Прудоном,
приводит к тому, что женщина, свободная от светских условностей, все
Там же. С. 302.
Этот процесс начинается еще в творчестве ранних французских романтиков.
Уже Жермена Де Сталь переносит всю триаду из сферы универсальных понятий в
частную сферу личностной свободы, интеллектуального равенства и братства.
Эта формула лежит в основе ее политической философии и представления о человеке. Об отношении романтиков к опыту ВФР см.: Карельский А.В. Революция
социальная и революция романтическая // Вопросы литературы. 1992. № 2.
3
Шарль К. Интеллектуалы во Франции. М., 2005.
1
2
116
чаще начинает задумываться о своих правах. А женщина снабженная
культурным капиталом: актриса, литератор, художница, медик, ученая напрямую конкурирует с мужчиной.
«Вы же, напротив, вы подчиняете право идеалу, наподобие тех
идолопоклонствующих политеистов, история упадка которых была
приведена мною: вы вполне сходитесь с современной литературной чернью, следующей, как известно, принципу искусства для искусства.
Принцип же искусства для искусства влечет за собою следствия, также входящие, по всей вероятности, в ваш катехизис: власть для власти, война для войны, деньги для денег, любовь для любви, наслаждение
для наслаждения. Я заявил вам, что все ваши мысли ведут к проституции, что ваша голова…наполнена проституцией, потому что вы наслушались речей магнетизатора Анфантена1». Простим знаменитому публицисту запал полемики, отметив вниманием ту легкость, с которой в
его афористическом пассаже соединяются понятия литературных низов,
женской эмансипации и проституции.
Этот третий социальный страх накладывает свой отпечаток на
два первых. В мужском обществе, в котором старая элита борется за
свои привилегии с новой элитой, повышение социального статуса женщины грозило дополнительным обострением конкуренции. Согласно
статистическим данным Шарля количество женщин в свободных профессиях за двадцать лет с 1876 по 1896 возросло почти вдвое 2. И хотя в
процентном соотношении по сравнению с мужчинами женщины представляли меньшинство (самое большое количество женщин 23,9%
насчитывалось в 1896 году среди «людей искусства», т.е. в профессиях
актрис и художниц), это меньшинство было социально активно.
Профессиональные литераторы по-разному реагировали на эмансипацию женщин. В конечном счете решение этого вопроса всегда оставалось на совести индивида и не требовало от литературного сообщества
(в отличии от юридического, университетского или медицинского, в
кругах которых эта полемика протекала особенно остро) какой-либо
корпоративной оценки. Здесь сказывалась принципиальная открытость
литературной сферы, где успех напрямую зависел от личной одаренности и в меньшей степени от влияния и социального статуса. И все-таки
пристальное внимание, которое уделяют французские писатели описанию интеллектуальных способностей проституток, уровню их образованности и взглядам на общественное устройство заставляют современного читателя осознать, насколько важным считали интеллектуалы того
времени проблему женского образования, нравственности и общественного равенства полов.
Другой процесс, описанный Шарлем как «конфликт», незначительный для первой половины XIX века и ставший наиболее острым во
второй его половине3, это процесс разграничения между «художником»
и «буржуа». Несомненно он тоже сыграл свою роль в сближении двух,
Цит. по: Прудон П.Ж. Что такое собственность. М., 1998. С. 264.
Шарль К. Указ. соч. С. 41. Табл. 2.
3
Там же. С. 35-36.
1
2
117
столь разных в интеллектуальном плане миров: мира проституции и мира литературы.
Речь идет о формировании богемной среды, где литературные
низы существовали параллельно с другими низами общества. Бесприютные художники и литераторы находили в борделях и кафе безусловно
большее восхищение и понимание, чем в благополучных буржуазных
кругах, бросать вызов которым стало осознанным выбором этой группы
интеллектуалов. В конце XIX века мир танцовщиц и проституток уже
неразрывно связывался с общим «артистическим» очарованием парижской богемы и стал просто неотъемлемой частью художественного и
литературного быта.
Что уж говорить о таком «общем» для сегодняшнего обывателя
месте, как сравнение «первой древнейшей профессии» – проституции и
«второй древнейшей профессии» – журналистики.
Существующее в современном обществе разграничение между
профессиональной литературой и журналистикой, для Франции XIX
века практически отсутствовало1. В большинстве случаев журналистика
была второй профессией литераторов, превратившись в середине века в
«потогонную систему». Различные еженедельники привлекают литераторов в качестве обозревателей, литературных и театральных критиков,
заграничных корреспондентов и авторов романов с продолжениями.
Подобное тесное сотрудничество капитала и интеллекта, ведь газеты
выкачивали деньги не только из читателей, но из издателей и владельцев, возрождало извечную проблему продажности таланта, находящую
немедленную аналогию в продажности тела.
В «Шагреневой коже» Бальзак как нельзя более точно использует
этот мотив: Рафаэль, приведенный друзьями на ужин к Тайферу, чтобы
принять участие в создании продажной газеты, оказывается в обществе
продажных женщин, пускающих полученные от того же богача деньги
на оплату своих прихотей и удовольствий. Он вынужденно, и не без интереса, изучает их немудреную жизненную философию.
В конце концов, в мире, где все большее влияние приобретают
экономические формулы вроде знаменитой «Товар-Деньги-Товар», каждый продает ту собственность, которой владеет.
Таковы, в общих чертах, культурные соотношения между французскими литераторами XIX века и миром продажных женщин. Их объединяет отсутствие прочного социального статуса, пренебрежение общественной моралью, тот вызов, который они бросают обществу своим
существованием. Постепенное выделение из сферы свободных профессий богемной среды приводит и к «пространственной» общности: театры
и кафе – суть скрытые публичные дома, где обитают непризнанные гении и падшие женщины в ожидании высоких покровителей, сказочных
гонораров и общественного признания. То что разделяет проституцию и
литературу – это уровень образования, весьма высокий у мужчин и низкий у женщин, и степень общественного презрения – если продажного
1
Там же. С. 137-138.
118
журналиста будут с восторгом принимать в кружке его сторонников,
сфера проституток остается по-прежнему весьма далекой от парадных
гостиных. Впрочем, внимательно вчитываясь в романы, новеллы, повести и рассказы французских писателей XIX века мы найдем там куда
больше сочувствия к падшим женщинам, чем к собратьям по литературному цеху и куда большую озабоченность общественным бесправием
интеллектуалов, чем бесправием женщин.
С.М. Гончарова, Т.И. Паршукова *
Гендер в традиционной культуре японского общества нового
времени (на примере положения знатной японской дамы)
В Японии эпохи Токугава (1703 – 1868 гг.) знать была неоднородным сословием. В силу того, что император был окончательно
отстранен от власти и страна в 1703 г. объединилась под властью
клана Токугавы, все высшее сословие было условно разделено на две
большие группы: те, кто находился при сегуне, в новой объявленной
столице Эдо, и те, кто остался при императоре, в его резиденции в
Киото. Мы обратим внимание на взаимоотношение мужчины и
женщины при императорском дворе. Это была знать с устоявшимися
традициями, которые сохранились в неизменном виде вплоть до
начала XX века. Этому способствовал ряд причин. Так, одним из
первых шагов, предпринятых сегунами, было составление правил,
устанавливающих функции и поведение императорского двора. Иэясу Токугава, первый сегун, назначил доход семье императора, но все,
кроме самых мелких дайме (феодалов), были богаче, чем монарх и
его придворные, которым, сверх того, не дозволялось владеть землей, и свое содержание они получали натурой. Никаких административных функций трону оставлено не было. Могущественные чиновники бакуфу пребывали при дворе для контроля и фактического
управления действиями императора. Таким образом, пост императора, все еще сохраняя древнее достоинство, стал полностью церемониальным. К придворной аристократии относились семья императора, небольшое число знатных аристократических домов – кугэ, и
офицеры охраны императора. Благодаря стараниям сегуна и бдительности бакуфу императорский двор стал своеобразным заповедником традиционности, сохранения образа жизни, культуры поведения, значимости рангирования и т.д. Как отмечает Л.Д. Гришелева,
занятия придворных были чисто традиционными – интриги с целью
Гончарова Светлана Михайловна – старший преподаватель кафедры истории
зарубежных стран в новое и новейшее время Сыктывкарского государственного
университета; Паршукова Татьяна Ивановна – выпускница исторического факультета СыктГУ.
*
119
получения более высокого ранга и приближения к императору, церемониал и этикет, поэзия, науки и искусства, тем более, что в кодексе для придворной аристократии было четко зафиксировано:
«Повышаются в чинах вне очереди лица, выказавшие ученость, способности по службе и таланты в стихосложении» 1. К этому фактору
добавилось еще и то обстоятельство, что в 1637 г. Япония объявила о
закрытии страны, предпочтя отринуть контакты с Западом, поэтому,
оказавшись отрезанными от источника новых знаний, японцы обратились внутрь себя и не занимались ничем, кроме совершенствования и рафинирования собственной культуры 2.
Для придворных существовало 8 рангов с добавлением вступительного, или начального ранга с множеством подразделений на
ступени и степени, в сочетании дававших 30 градаций. Первые 5
рангов даровались непосредственно императором. Женщины, как и
мужчины, получали ранги, однако должностей, которые они могли
занять, было мало. В основном это были 12 служанок для женских
покоев императорского дворца. Многие женщины, имевшими ранг,
не получали официальной должности. Часто женщины 2 и 3 рангов
исполняли не предусмотренные официальным предписанием обязанности фрейлин, которые обслуживали личные нужды императора.
В Японии четкой регламентации подвергалось место жительства придворной дамы. III Закон гласит, что «Задний дворец» служил
обиталищем для жен (кроме главной, которая жила в Северных покоях) и наложниц императора3. Этот же закон говорит о том, что
каждая придворная дама занимала определенный пост: либо она ведала Управлением кладовых, либо следила за церемониалом, либо
литературой, письмом и музыкой. Были дамы, строго следившие за
туалетом императора, за кройкой, пошивом и вязанием одежды.
Имелось Столовое Управление, оно занималось приготовлением и
подачей пищи, питья, дегустацией. Каждая женщина должна четко
знать свои обязанности и строго соблюдать их. В Законе также оговорена неизменность штатного расписания4. Как мы видим, аристократка должна заниматься делами двора. Более того, при дворе были
созданы специальные комиссии, которые четко следили за придворными дамами, за их поведением. Восьмого января, раз в два года,
проводилась церемония «пожалования рангов женщинам» 5. Как уже
отмечалось, в силу ограниченности мест среди дам имелась конкуГришелева Л.Д. Формирование японской национальной культуры. М., 1986. С.
327.
2
Сэнсом Дж.Б. Япония. Краткая история культуры. СПб., 2002. С. 483.
3
Кодекс Тайхо Еро рё // Воробьев М.В. Японский кодекс Тайхо Еро рё и право
раннего средневековья. М., 1990. С. 23-25.
4
Там же.
5
Гришелева Л.Д. Формирование японской национальной культуры. М., 1986. С.
94-96.
1
120
ренция, каждая хотела попасть во дворец и делала все возможное для
этого.
Социальная принадлежность и корпоративность аристократии
требовали, чтобы аристократы отличались от представителей других
сословий и чисто внешне. Первым и самым заметным внешним признаком принадлежности к сословию придворной аристократии был
цвет одежды. Документы регламентируют, что цвет одежды зависит
от ранга, занимаемого при дворе. Вся одежда была разделена на три
категории: парадную ее носили обладатели рангов (с 1-го по 5-й) в
особо торжественных случаях; придворную, т.е. повседневную форменную одежду обладателей остальных рангов; просто форменную,
ее обязаны были носить лица, которые появлялись во дворце лишь
по служебным делам. Регламентации подвергались такие предметы
одежды как головной убор, пояс, платья, шаровары, юбка, носки,
туфли. Главное отличие заключалось в цвете платья – разных оттенках красного, фиолетового для каждого ранга, в цвете юбки – от
темно-зеленого до темно-голубого. Головной убор, платья, носки по
цвету не отличались от парадных мужских. Верхняя юбка была
цветная, а туфли зеленые у принцесс и обладательниц 1-3 рангов и
черные у носительниц 4-5 рангов1. Следует отметить, что придворные дамы, начиная с камер-фрейлины императора, получали сезонные выдачи тканей соответственно своему рангу. Так, в качестве
выдачи за весну-лето получали: вторая императрица – 20 хики шелковой материи, 40 ку шелка-сырца, 60 тан полотна; третья императрица 18 хики шелковой материи, 36 ку шелка-сырца, 54 тан холста;
камер-фрейлина императора – 12 хики шелковой материи, 36 тан
холста. Осенне-зимние выдачи производились в том же порядке 2. О
положении дамы свидетельствовал также пошив одежды.Однако
одеяние обладательниц низших рангов (с 6 по 9) несколько отступало от этого правила: цвет платья выбирался по цвету платья мужа,
пояс у всех был темно-зеленый, носки белые, а прическа – накладная3. Здесь особо четко прослеживается, что даже в предметах одежды женщина неразрывно была связана с мужем, хотя одеяние (в планах наряда) является чисто женским занятием.
Этикет императорского обихода был весьма сложен, и для того, чтобы научиться ему, девочки жили при дворе, начиная с 10-11
лет, считаясь ученицами, приставленными для практики к старшим.
В строгом уединении двора они вырастали почти в суровой обстановке, обучаясь всем деталям придворного этикета. Отрезанные от
всех внешних влияний в столь ранней поре жизни, маленькие приУказы Бакуфу // Подпалова Г.И. Крестьянское петиционное движение в Японии.
М., 1960. С. 171.
2
Кодекс Тайхоре. Раздел XV. Закон о жалованиях // Конрад Н.И. Избранные
труды: История. М., 1974. С. 85-95.
3
Там же. С. 172.
1
121
дворные девочки постепенно усваивали весь бесконечный круг формальностей. Как отмечает Элис Бэкон, наблюдавшая жизнь при дворе императора в начале ХХ века, этикет в своих детальных требованиях распространяется не только на все, что связано с императорским двором, но и с их собственным обиходом. Многие традиции
передавались из поколения в поколение в узких пределах дворца так,
что жизнь здесь являлась миром, не похожим на жизнь в обычных
японских домах1.
Чтобы реконструировать повседневную жизнь знатной дамы,
следует обратиться к дневникам, которые получили широкое распространение среди женской половины японской аристократии. Принадлежностью к литературному классу обладали те аристократки,
которые хотя бы какое-то время служили в качестве придворных
дам. Главным объектом изображения прозы была придворная среда.
Причем любые формы китаеязычного письменного творчества были
для женщины закрыты. Оппозиция китаеязычное / японоязычное
(мужское / женское) прослеживается в японской культуре с большой
степенью последовательности и может быть прослежена практически во всех областях духовной и материальной жизни 2. Дневник
представлял в Японии собой жанр, до некоторой степени изоморфный автобиографии. Аристократы-мужчины имели биографию –
данные об их рождении, чиновничьей карьере, семье, смерти вносились в генеалогические записи. Женщины такой чести не удостаивались, и они стали сами создавать свои биографии.
Статус женщины соответствовал ее месту проживания: чем
выше ранг, тем шикарней ее дом и число прислуги. Внутренние помещения павильонов разделялись между собой легкими подвижными перегородками, позволяющими изменять конфигурацию и размер
комнат (даже их количество), если это было необходимо. Что касается мебели, то ее почти не было. На полу стояло несколько ширм,
украшенных орнаментом или рисунками, плоские подушечки для
сидения и иногда – низкие лакированные столики. Все, что требовалось кроме этого, приносили из подсобных помещений 3. Женщины
очень тщательно блюли чистоту в домах, следили за прислугой, в
частности, за их внешним видом, ведь именно жена и прислуга были
лицом дома аристократа.
День знатной дамы начинался поздно, она вставала, когда посчитает нужным. Затем происходил процесс омовения. В этот момент с дамой обязательно должна была находиться служанка – это
считалось критерием знатности. Признаком хорошего воспитания
женщины считалось стихосложение, она обязательно, хотя бы раз в
день, должна была написать стихотворение (танка) и отправить его
Bacon А. A women in Japan. Tokyo, 1903. P. 150.
Мещеряков А.Н. Древняя Япония: культура и текст. М., 1975. С. 139-140.
3
Горегляд В.И. Дневники и эссе японской литературы. М., 1975. С. 16-17.
1
2
122
со своей служанкой назначенному адресату. Ближе к вечеру она
должна была послушать пение соловья, это говорило о том, что у нее
хороший вкус1. Также были определены границы, которые знатная
дама не имела права нарушать. Было признаком дурного тона, если
мужчина, навещая придворную даму, будет есть в женских покоях.
Осуждения будут достойны и те женщины, которые их угощают.
Также осуждаются те дамы, которые кормят пьяных мужчин, по этикету это должны делать только слуги 2. В целом можно сказать, что
распорядок дня женщины был для всех дам одинаковым, и неотъемлемой частью этого распорядка было ожидание мужчины.
Чем ближе к императору стояла та или иная особа, тем труднее было попасть в ее свиту, так как только хорошо обученные девушки могли прислуживать жене императора или знатной даме. Так,
отбором кандидаток в свиту императрицы Асико, супруги императора Итидзе, лично занимался ее могущественный отец Фудзивара Митинага. Он тщательно следил за тем, чтобы помимо знатного происхождения девушки обладали талантом и в области литературы и искусства, хорошим вкусом и привлекательной внешностью 3. Что касается места в свете, то можно заметить, что за него шла жесткая борьба. Каждая женщина пыталась совершенствовать себя, быть лучшей.
Через определенный промежуток времени проходил, говоря современным языком, кастинг, во время которого император имел право
продолжить пребывание девушки во дворе либо прервать его. Это
было в тех случаях, когда девушка теряла свой авторитет во дворе,
чем-то провинившись или достойно не исполнив то или иное поручение императора, или его приближенных.
Таким образом, самовыражение женщины – в ее положении.
Свита была еще одной возможностью, в которой она могла выразить
свои положительные черты, показать себя, ведь государственная
деятельность была для нее закрыта.
Что касается брачных отношений между мужчиной и женщиной, то по закону брачная зрелость определена для мужчин с 15, для
женщин с 13 лет. Сватовство у японцев сопровождалось строгим
регламентом: сначала выясняли согласие родителей, дедов, бабок и
дядьев жениха, потом родителей и дядьев невесты 4. Из дневниковой
литературы можно понять, что аристократы часто имели по несколько жен (не считая наложниц), одна из которых считалась главной и
называлась «госпожой из северных покоев»5. Причем супружеское
1
Japan`s cultural history: A perspective / Yutaka Tazawa. Tokyo, 1985. P. 186.
Сей-Сенагон. Записки у изголовья // Классическая японская проза. М., 1988. С.
212.
3
Иэнага Сабура. История японской культуры. М., 1972. С. 74.
4
Кодек Тайхо Еро рё. С. 37.
5
Сей-Сенагон. Записки у изголовья // Классическая японская проза. М., 1988. С.
39.
2
123
местопребывание среди аристократов было аксорилокальным (когда
супруги живут раздельно и муж только навещает жену) или неолокальным (когда супружеская пара поселялась в новом доме, независимо от тех и других родителей)1. Единственным актом, делающим
брак законным, является исключение в правительственных книгах
имени невесты из списка членов семьи отца и внесение ее в списки
семьи мужа. С этого времени она порывает все связи с домом отца, и
по закону делается более близкой к родственникам своего мужа, чем
к своим собственным.
Что касается развода, то женщина в Японии не могла развестись по своей воле. Муж имел семь законных поводов для развода с
женой: отсутствие сыновей, распутство жены, ее непослушание родителям мужа, болтливость, вороватость, ревность, дурная болезнь
жены2. В законодательных актах отмечается, что даже брань со стороны женщины по адресу родственников мужа или же негативное
действие в отношении его самого вменялось ей в вину, тогда как о
брани со стороны мужа, как и о каких-либо действиях против жены,
ничего не говорится. Однако была статья закона, которая заставляла
большинство матерей переносить зло неудачной замужней жизни
предпочтительнее разводу: дети при разводе остаются отцу; и независимо от того, в какой мере является он человеком, способным к
надлежащему попечению о них, право распоряжаться ими в случае
развода остается за мужчиной, разведенная женщина возвращается
без детей в дом своего отца 3. Таким образом, женщина не имеет права выбора мужа, у нее нет имущественных прав – после развода она
возвращается в дом своего отца ни с чем.
В дневниках уделяется большое внимание внешности дам.
Отмечается, что женщина, живущая во дворце и посещающая его,
должна соответствовать тому облику, который не расстроил бы императорскую семью. У дамы обязательно должны быть ухоженные и
красиво уложенные волосы. Если женщина не имела таких волос,
она должна была являться ко двору в парике. Она должна обладать
красивой белой кожей, всегда держать осанку, говорить плавно и не
спеша. Женственность Мурасаки сравнивает с плакучей ивой 4. Однако именно мужчины составили идеал женской красоты. Элис Бэкон зафиксировала его. Так, лицо красавицы должно быть длинно и
узко, лоб высок и суживаться к середине, но расширяться и понижаться к сторонам. Волосы должны быть прямые, блестящего черного цвета и абсолютно гладкие. Глаза должны быть длинные и узкие,
Иэнага Сабура. Указ. соч. С. 72.
Конрад Н.И. Очерки истории культуры средневековой Японии. М., 1983. С. 145167.
3
Bacon А. A women in Japan. Tokyo, 1905. Р. 194-195.
4
Мурасаки Сикибу. Дневник // Японские средневековые дневники. СПб., 2001. С.
444.
1
2
124
слегка уклоняемые вверх во внешних уголках, а брови должны быть
тонко очерчены высоко над глазами. Рот японской аристократки
должен быть мал, а губы пухлые и крашеные; шея должна быть
длинна, тонка и грациозно согнута. Цвет лица должен быть белым,
как слоновая кость, с легким румянцем на щеках. Фигура должна
быть субтильна. Голова и плечи должны быть наклонены немного
вперед, также как и бюст. Это – необходимое условие аристократической манеры держаться. При ходьбе шаг должен быть коротким и
быстрым, причем ноги должны подниматься так мало, чтобы сандалии волочились по земле с каждым шагом1. Как мы видим, в описании нет никаких намеков на силу: рафинированность, подчеркнутая
слабость и беспомощность, кукольность в облике. Все это должно
показывать, что без мужчины женщина не сможет существовать.
Не удивительно, что в браке отношение жены к своему мужу
не включает понятия о товариществе на равных условиях. Жена есть
просто ключница – главное лицо в доме, к которому прислуга должна относиться с почетом, потому что она ближе всех к хозяину, но не
потому, что она считалась равной ему. Она редко появляется с ним в
обществе, всегда должна ожидать его возвращения домой, подстерегать его шаги, должна переносить от него все с улыбающимся лицом.
Ничего подобного не ожидается от ее мужа. Он может делать все,
как ему нравится, и никто не будет порицать его за то; если его дом
несчастлив, даже вследствие его собственного неблагоразумия и
плохого характера, то порицание падет на его жену, которая должна
уметь везде, где это необходимо, восполнять дефекты, являющиеся
следствием недостатков ее мужа. Везде муж – первое лицо, жена –
второе. Если муж роняет веер или носовой платок, жена поднимает
его. За столом подают блюдо сначала мужу, а потом жене – и так во
всех мелочах повседневной жизни. Здесь нет идеи о сильном мужчине, считающемся со слабой женщиной, заботящемся о ней и берегущем ее, здесь есть возложение на лицо меньшего значения обязанности угождать лицу большего значения – отношения слуги к своему
господину. Она должна оказывать ему всевозможные услуги, которые европеец ожидает от своего слуги. Она не только должна заботиться о его костюме, но и помогать одеваться и раздеваться ему, а
также убирать снятое им платье. Сама императрица не была избавлена в различных случаях от обязанности лично прислуживать своему мужу.
Итак, в Японии мужчины занимали доминирующее положение, они защитники и руководители, главы государства. Женщине
заниматься государственными делами было запрещено. Ее жизнь
была ограничена лишь приватной сферой. Она могла выразить себя в
хозяйственной деятельности, показать здесь свои возможности и
1
Bacon А. Op.cit. P. 152.
125
даже проявить карьерный рост при дворе. Женщина никогда не
должна была проявлять свои эмоции и чувства. Их она выражала
через стихосложение, написание дневников, но показывать свое состояние присутствующим она не имела права. Это было составной
частью этикета, нарушение которого было преступлением.
Т.М. Гавристова*
Феминизм с маленькой буквы «ф»
(об ангажированности «женской» литературы «африканского
зарубежья»)
«Африканское зарубежье» существует на протяжении многих веков. Оно рассеяно по странам и континентам. Миллионы африканцев проживают за пределами Африки. В Лондоне, Париже,
Нью-Йорке сформировались крупнейшие «очаги» африканского
«присутствия», на рубеже XX–XXI веков в среде африканской диаспоры возник средний класс.
Лондон вполне можно назвать литературной «столицей» «африканского зарубежья». Здесь обрело славу немало писателей, вынужденно и по доброй воле покинувших Африку. Среди них первый
африканский лауреат Нобелевской премии Воле Шойинка, обладатель не менее престижной в писательских кругах Букеровской премии и номинант Нобелевской премии Бен Окри. В течение десятилетий их имена входят в число наиболее «читаемых» авторов Великобритании, также как и имя Бучи Эмечеты, – единственной женщины
в ряду литературных знаменитостей африканского происхождения.
Она родилась в Нигерии в 1941 году, в 1962 году приехала в Лондон
к мужу – студенту. Семья распалась, и молодая женщина осталась
одна, в чужой стране, с пятью детьми на руках, вдали от родных и
друзей. Она сумела удержаться «на плаву» (именно под таким названием позднее была опубликована ее автобиография 1), получила образование и достигла успеха, став образцом для подражания – кумиром многих женщин.
Писатель, издатель, драматург Б. Эмечета достигла успеха во
многом вопреки тому, что она женщина. Ей многократно приходилось сталкиваться с проявлениями мужского и расового шовинизма.
Кем только она ни была в своей лондонской жизни: библиотекарем,
корреспондентом, социальным работником, домашней хозяйкой. По
ее словам, в молодости у нее не было даже приличной юбки, чтобы
Гавристова Татьяна Михайловна – д.и.н., проф. кафедры Новой и Новейшей
истории Ярославского государственного университета, председатель Ярославского отделения Российского общества интеллектуальной истории
1
Emecheta B. Head About Water. An Autobiography. Cambridge, 1988.
*
126
пойти на встречу с издателем. Работать приходилось урывками. Ранним утром по выходным, до того, как просыпались дети, она выкраивала по четыре часа, чтобы писать. Свой триумф Б. Эмечета, с ее
репутацией "трудоголика", "борца", "чемпиона по выживанию", рассматривает не иначе “как чудо”1.
Б. Эмечета всегда отчетливо сознавала тот факт, что она
женщина. Ей казалось, что нельзя жить в мире без мужчин (“без секса”2), что женщина непременно должна реализовать себя, и не только
как жена, но и как дочь, мать, сестра, подруга. Проблема идентичности занимала ее как женщину и писателя. Между тем для нее самой
отнюдь не гендерные проблемы, а творчество определяло смысл
жизни. Немаловажным было и стремление преуспеть.
Работу она считала спасением. Для нее это был сознательный
выбор. Б. Эмечета пришла в профессию через «ситуацию “переходного периода”»3: мать-одиночка, иммигрантка без средств к существованию, постоянно живущая в Великобритании европейски образованная женщина-африканка, сумевшая адаптироваться в обществе
белых. Познавая себя, она познавала мир и никогда не задумывалась
о возвращении в Нигерию. За работой, за письменным столом она
ощущала себя дома.
Все произведения Б. Эмечеты автобиографичны. Их названия:
"Гражданин второго сорта"4, "Радости материнства"5, "На плаву"
свидетельствуют об эволюции ее представлений об идентичности. В
одной из недавних повестей "Новое племя"6 ее главные герои (белочерная семья, - чета англичан, усыновившая нигерийского ребенка),
пытаясь преодолеть возникший в их отношениях кризис, отправляются в Нигерию, где вместо музея, который они надеялись посетить,
чтобы обратиться "к корням", находят только разбитую дорогу, неведомо куда ведущую. С точки зрения Б. Эмечеты дом там, где семья
и работа, и цвет кожи здесь совсем непричем.
Б. Эмечету занимали проблемы взаимодействия культур, история Африки, Нигерии и африканской диаспоры. В отличие от Т.
Моррисон, писательницы афро-американского происхождения, удостоенной в 1993 году Нобелевской премии, с которой их часто сравнивают, Б. Эмечета в своих произведениях выступает как психолог
(то в стиле Ч. Диккенса и Ф. Достоевского, то в стиле Д. Остин), используя разнообразные методы анализа, и, прежде всего, инверсию.
Для нее перемещение в прошлое (в Африку, в Нигерию) является
1
Ibid. P. 191.
Emecheta B. Feminism With A Small "f" // Criticism And Ideology. Second African
Writers' Conference. Stockholm, 1986. P. 177.
3
Uraizee J. F. This is No Place for Woman. Trenton, 2000. P. XI.
4
Emecheta B. Second-Class Citizen. Glasgow, 1977.
5
Emecheta B. The Joys of Motherhood. N.Y., 1979.
6
Emecheta B. The New Tribe. L., 2000.
2
127
одним из способов познания современной действительности. Она
всегда использовала свой африканский опыт, и, в отличие от многих
других авторов, ей удалось соединить традиции народа игбо, к которому она принадлежала, с личной историей, что в сочетании с некоторой назидательностью, присущей ее повествованиям, придает ее
романам своеобразную материнскую интонацию сказительницы,
рассказчицы. Своим любимым жанром Б. Эмечета считает балладу.
Она наставляет, поучает, воспитывает (весьма ненавязчиво), как мать
или бабушка, и искренне верит в то, что "мать своими руками создает будущее дочери"1, тогда как свободы женщина добивается сама.
Африканская литературная критика упрекала писательницу в
феминизме (в Африке он не в почете), мотивируя свою позицию тем,
что женщины, свободные, успешные, самодостаточные, независимые
от мужчин, являются главными героями ее произведений. В ответ в
одном из интервью Б. Эмечета отмечала: “Я пишу о маленьких событиях повседневной жизни. Я слежу за происходящим и вижу все
глазами африканской женщины. Я наблюдаю за жизнью женщин,
которых знаю. Правда, я не знала, что за это меня назовут "африканской феминисткой". Если я феминистка, то только с маленькой буквы "ф"”2.
Б. Эмечета восхищается сильными женщинами, например, такими, как Дебби (персонаж ее книги «Назначение Биафры»), способными взять в руки оружие во имя любви к Отечеству, чтобы защитить себя и близких. Однако сама она совсем на них непохожа. Ее
образ, созданный в средствах массовой информации, далек от образа
женщины – воительницы. Она - матрона, элегантная дама (с хорошими манерами и красивым голосом), достигшая успеха, профессионал, знающий себе цену, мать, сделавшая все для своих детей.
Б. Эмечету, как и других писателей "африканского зарубежья", обвиняли в утрате идентичности, в «потере лица», в том, что в
своих романах она слишком далеко ушла от африканских проблем.
Между тем сама она рассматривала свои произведения как составляющую африканской литературы.
Ее произведения переведены на немецкий, испанский, португальский, итальянский языки. Их читают в Великобритании и Австралии. В США они менее популярны. Там предпочитают развлекательную литературу: детективы, женские романы, комиксы. У африканцев и афро-американцев, которых нередко рассматривают как
потенциальных читателей африканских романов, «разный опыт и
разные интерпретации этого опыта»3. Произведения Б. Эмечеты излишне сложны для их восприятия. В них она использует не только
1
Emecheta B. The Joys of Motherhood. P. 47
Цит. по: Sizemore Ch. The London Novels of Buchi Emecheta // Emerging Perspectives on B. Emecheta. L.-N.Y., 1996. P. 369.
3
Emerging Perspectives on B. Emecheta. P. 369.
2
128
язык эмоций, типичный для африканских писателей, но и апеллирует
к разуму, заставляя читателей, независимо от пола и возраста, понять, что женщина, оставаясь женщиной, даже если она африканка,
может работать и преуспеть.
В Африке, в том числе и в Нигерии, ее книги читают преимущественно представители средних городских слоев, студенты, молодежь. Следует иметь в виду, что у основной массы женщин в Африке
нет ни потребностей, ни времени для подобного чтения, кроме того,
у них нет денег для покупки книг, а многие и вообще неграмотны.
Однако сама Бучи для многих женщин является едва ли не героиней
(она не ставит себе это в заслугу, по ее мнению, «люди сами создают
своих мессий»1). Ее имя хорошо известно, главным образом, благодаря радиопостановкам, созданным по мотивам ее произведений
(большинство африканцев вплоть до настоящего времени обо всех
новостях узнают по радио, единственному доступному им средству
массовой информации).
В литературной среде Лондона к Б. Эмечете относятся уважительно. Ее творчество востребовано не только в среде диаспоры.
Круг ее почитателей широк. Она нашла себя и своего читателя, обрела славу, успех и деньги, выбравшись «из канавы»2, став обладательницей одного из фешенебельных особняков, с элегантной мебелью
на севере Лондона, в хорошем районе потому, что трудилась, не покладая рук. Она не рефлектировала, не впадала в уныние оттого, что
она африканка и женщина. Свою «инакость» (непохожесть на других) она рассматривала как норму и даже как преимущество, дающее
возможность видеть, слышать и замечать то, что недоступно мужчинам и носителям одной культуры.
Л.М. Макарова*
Эва Перон: женщина в мире мачизма
Актуальность темы в значительной степени определяется спецификой информации, содержащейся в трех беллетризованных биографиях
Эвы Перон (7 мая 1919 – 26 июля 1952), с 1945 г. супруги диктатора
Аргентины Х.Д. Перона. Две из них принадлежат перу аргентинских
писателей А. Поссе и Т.Э. Мартинеса, третий – француженке С. Райнер3.
Появились они в период с 1994 по 1997 г., когда прошло уже достаточно
1
Emecheta B. Second-Class Citizen. Glasgow, 1977. P. 8.
«В канаве» - так называется один из ранних романов Б. Эмечеты, повествующий
о наиболее сложном периоде ее жизни в Лондоне.
*
Макарова Любовь Михайловна – к.и.н., доцент кафедры Истории зарубежных
стран в Новое и Новейшее время.
3
Мартинес Т. Э. Святая Эвита. Иностранная литература (далее – ИЛ). 1998. №
10; Поссе А. Страсти по Эвите. ИЛ. 2005. №1-3; Райнер С. Эвита. Подлинная
жизнь Эвы Перон. Смоленск, 1998.
2
129
времени после смерти героини этих биографий. Общей для них является
попытка представить варианты имиджа Э. Перон, созданные представителями разных слоев аргентинского общества. Несколько параметров, на
основании которых рассматриваются и интерпретируются действия Эвы
Перон, являются общими для всех авторов: внешность, любовь как
смысл женской жизни, способы действий Эвы, прямые результаты этих
действий, проблема кумира и толпы.
В российской историографии Эва Перон не пользуется особым
вниманием. Специальных работ о ней написано совсем немного, и они
носят статейный характер1. В зарубежной историографии ей посвящена
довольно значительная литература2, правда, балансирующая на грани
беллетристики, а после появления мюзикла «Эвита»3 она стала еще и
объектом массовой культуры.
Самым ранним из рассмотренных источников (1994) является работа А. Поссе, который от лица Эвы говорит о создании в Аргентине ее
посмертного «жития», идеализированной биографии, выполненной по
государственному заказу4. Собственное повествование Поссе, опубликованное в рубрике «документальная проза», базируется на устной истории
и на мемуарах. Третье лицо повествования перемежается с первым, так
что не всегда ясно, от чьего имени ведется рассказ. Однако это позволяет
сохранить эмоциональность изложения.
У второго аргентинского писателя, Т.Э. Мартинеса реконструкция образа Эвы происходит через ее смерть, абсолютизируется не-бытие.
По его мнению, реальность нельзя воскресить, она преображается и воспроизводит себя заново в литературном произведении 5. Особенно он
подчеркивает различие женского и мужского восприятия, в целом речевую специфику женщин6. Источники, с которыми работает Мартинес,
принадлежат в основном также устной истории, поскольку его интересует не столько фактографическая, сколько эмоциональная информация, в
которой максимальную роль играет образный строй языка говорящего.
Поэтому Мартинес отказался от первоначальной идеи вести повествование от третьего лица, он сохраняет первое и предоставляет слово представителям разных социальных групп. Однако Мартинес строго отделяет
одни свои источники от других. Именно по слухам, например, генералы
противились избранию Эвы на пост вице-президента, не желая подчи-
См., в частности: Фадеева Л., Лаптева М. 100 портретов. Кто правил миром.
Очерки о политических деятелях XVIII-XX веков. Пермь, 2002; Пименова Р.А.
Аргентина. М., 1987. Серия «У карты мира». С 35-37; Докучаева О.Н. Ева Перон
(1919-1952). Жизнь и общественно-политическая деятельность // Вестник Московского университета. Серия 8. История. 2000. № 4. С. 18-43. О.Н. Докучаевой
принадлежит также сопроводительная статья к работе А. Поссе.
2
См.: http://www.evaperon
3
Э.Л. Уэббер и Т. Райс, 1979.
4
Поссе А. Указ.соч. С. 232-234.
5
Мартинес Т.Э. Указ. соч. С. 74.
6
Мартинес Т.Э. Указ. соч. С. 146, 90, 55.
1
130
няться женщине1. Аналитический элемент в его работе выражен сильнее,
чем у А. Поссе. Он отмечает весьма условную достоверность своих источников и приводит примеры искажения фактов, в том числе в официальных документах. Объясняет он это тем, что и Перон, и Эва – прирожденные актеры, которые по собственному желанию «формируют» действительность. Иными словами, вне зависимости от того, препарируются
свидетельства очевидцев или официальные документы, речь, по его мнению, может идти только о мифологизированной информации. Он поэтому подчеркнуто рассказывает «посмертную историю», явно отделяя ее
от «прижизненной» - реальной. Его интересует механизм обоснования
харизмы Эвы через близкую смерть, как варианта сакрализации 2.
Наконец, С. Райнер рассматривает историю Э. Перон на фоне
общей истории Аргентины, в заключении сопоставляя ее с ее преемницей, следующей женой Перона, Марией-Эстелой де Перон, оказавшейся
в плену созданного в Аргентине культа Эвы. Своих источников С. Райнер не называет, подчеркнуто создавая беллетризованную биографию.
Отличие позиции С. Райнер состоит также в ее существенно большей
отдаленности от ее героини. Она говорит о чужой стране, события в
которой ее лично никак не затрагивают, поэтому для нее не редкость
отрицательные оценки многих действий Эвы, в отличие от проперонистской апологетичности суждений первых двух авторов, в книге Райнер
создан отрицательный образ женщины, любой ценой рвущейся к цели,
стремящейся достичь неограниченной власти.
Все авторы единодушны в одном – они подчеркивают сложность
для женщины в условиях послевоенной Аргентины проявлять какуюлибо инициативу, а тем более на государственном уровне. Все они так
или иначе говорят о мачизме как мировоззрении, признающем только
общество, устроенное мужчинами и для мужчин. Женщине в таком обществе отведено место лишь в сфере приватного, публичная деятельность ограничена только благотворительностью, которая была единственно доступной и приличной общественной деятельностью для женщин. Эва, с одной стороны, избирает именно это традиционное женское
занятие, вытесняя благотворительность аргентинских аристократок, но с
другой - занимается она им не по-женски, в частном порядке, как было
принято до нее, а в государственном масштабе, формирует из него орудие своей власти.
А. Поссе, максимальное внимание уделяя благотворительной деятельности Э. Перон, идеализирует ее, иногда показывая почти революционерку, разрушающую благополучие привилегированных слоев общества3. Т.Э. Мартинесу удалось этого избежать в основном за счет акцен-
С. Райнер приводит эту же информацию без комментариев, как вполне достоверную: Райнер С. Указ. соч. С. 301.
2
Мартинес Т.Э. Указ. соч. С. 90, 145-146, 153-154.
3
Благотворительность Э. Перон О.Н. Докучаева оценивает как мероприятие
насквозь популистское, дополнительной целью которого была ликвидация аристократической оппозиции: Докучаева О.Н. Ева Перон (1919-1952). Жизнь и об1
131
та на «посмертной» истории. Этот подход позволяет автору, с одной
стороны, избежать чрезмерной идеализации практической деятельности
Э. Перон, но с другой – он этим способом повествования почти приравнивает ее к христианским святым.
Эва Перон хотела пробиться в целом в мире, а не только в мире
мужчин, поэтому она противопоставляла себя не только мужчинам, но и
женщинам – аристократкам. Она также возглавляла женское отделение
перонистской1 партии. Это разделение по полу членства в партии
наглядно демонстрирует положение женщин в аргентинском обществе.
И жизнь, и деятельность Эвы Перон, с одной стороны, это обнажают, а с
другой – своим вмешательством она несколько сглаживает гендерные
различия в обществе. Женщины именно в ее период и при ее непосредственной поддержке получают избирательные права. Цель такой акции
была вполне прагматической – они должны были голосовать за Перона.
Поскольку речь идет о женщине, все авторы делают акцент на ее
внешности, тем более что этого требуют законы беллетристического
повествования. Мнения их здесь существенно расходятся относительно
не только гармонии черт, но и роста Эвы. У Мартинеса первоначальное
описание ее внешности приводится для того, чтобы подчеркнуть оригинальность героини – хотя Эва не обладала красотой в общеупотребительном смысле слова, она сделала себя красивой в глазах окружающих,
ее красота шла «изнутри», основана была на одухотворенности всего
облика2. Действительно, с точки зрения стандартной для аргентинского
общества той эпохи оценки достоинств женщины, Эва внимания не
привлекала – ни по происхождению, ни за счет выигрышной внешности
или артистического таланта, всех тех черт, которые оправдывали бы в
глазах общественности ее популярность.
Нужно иметь в виду еще одно обстоятельство. «Приличная»
женщина в Аргентине не должна была иметь связей с мужчинами иначе,
чем через законный брак. В противном случае ей было не место в обществе. Позиция Эвы осложнялась ее не совсем респектабельным прошлым, и военные власти стремились помешать Перону заключить с ней
брака, поскольку это будет недопустимый для государственного деятеля
мезальянс. Но одновременно именно это прошлое и позволяло Эве впоследствии нарушать строгие поведенческие каноны, предписанные
«женщине из общества». Последняя в силу этих канонов должна быть
лишь тенью мужа и ни при каких обстоятельствах не выступать самостоятельно3. Образ Эвы оказывается связанным одновременно с ее сексущественно-политическая деятельность // Вестник Московского университета.
Серия 8. История. 2000. № 4. С. 40-41.
1
Эта партия создана Х.Д. Пероном в 1947 г., окончательно сформировалась под
названием хустисиалистской после свержения генерала Перона в 1955 г.
Т.Э. Мартинес считает, что «создателем» внешнего образа Эвы был парикмахер
(указ. соч. С. 44, 73). О ее природной некрасивости упоминает и А. Поссе (указ.
соч. С. 192).
3
Мартинес Т.Э. Указ. соч. С. 74,69.
2
132
альной жизнью и судьбой ее мертвого тела. В представлениях не только
низов общества, но и интеллектуальной элиты это объединялось, Мартинес даже считает возможным говорить об «эротическом перонизме».
Но сама Эва не обсуждала собственный пол с этой точки зрения, выражение этот тезис нашел только в литературе 1.
Описание внешности постепенно, по мере обострения болезни (у
Эвы обнаружен рак) переходит у авторов в рассуждения о телесности,
которые ведутся часто от лица самой Эвы. Болезнь еще больше погружает ее именно в женский мир, поскольку связана с гинекологией. Вместе с
тем телесность, которая буквально истаивает, ставит Эву за пределы
отведенного женщине положения в земном мире, страдания приравнивают ее к святой. Еще прижизненно она становится кумиром как женщин, так и мужчин из низов общества. В ее славу совершают поступки и
требуют ее канонизации (называя «святой» при жизни). По мере ее приближения к смерти ажиотаж масс приобретает несколько иной характер.
В ее истории смерть играет едва ли не главную роль, поскольку она подводит черту под всеми стремлениями Эвы. Противопоставление идет
вначале по линии соотнесения жизни Эвы и ее смерти, которая из простого не-бытия превращается в миф о кончине святой. Мощи постоянно
противопоставляются мачизму. Такая точка зрения характерна для современных перонистов, которые больше апеллируют к Эве, чем к Перону.
Тело ее слилось с судьбой страны. Следует иметь в виду, что Аргентина – страна католиков, с выраженным культом Богоматери, и Эву
накануне ее смерти воспринимают как существо, которое вскоре предстанет перед Господом и сможет поведать Ему о страданиях конкретных
людей. Максимально подробно, в силу специфики поставленной проблемы занимался этим вопросом Т.Э. Мартинес Харизма Эвы после ее
кончины существенно укрепляется. После смерти Эвы и свержения Перона опасность, по мнению пришедшего к власти генералитета, представляют именно останки Эвы. Райнер, рассматривая проблемы посмертной ее судьбы, отмечает в качестве обоснования, что тело мертвой
Эвы обладало большей властью, чем прежде живая Эвита 2. Предполагается, что в этом качестве она способна сыграть роль в политике, стать
знаменем для беднейших слоев населения 3. Может быть, пока это только
опасения генералов, поскольку их правительство не легитимно. Мумифицированная телесность материализует память об Эве, становится
Мартинес Т.Э. Указ. соч. С. 109. Однако Поссе останавливается на специфике
феминизма Эвы, ее представлении о мужчинах как о хозяевах жизни, собственниках всего, в том числе и женщин. Власть их, по авторской интерпретации, Эва
оценивает с чисто сексуальной позиции как «власть ширинок»1. Поссе А.
Указ.соч. С. 230.
2
Райнер С. Указ. соч. С. 373.
3
Впоследствии, уже в начале 70-х гг., третья жена Перона Мария-Эстела должна
была под воздействием экзальтированной толпы внешне и поведенчески стремиться соответствовать Эве. Только после смерти Перона наступает ее психологическое освобождение от навязанного образа. В частности, она возвращается к
собственному имени. Райнер С. Указ. соч. С. 384-392.
1
133
последней реликвией. Прикоснуться к ней – значило прикоснуться к
небу. Даже экземпляры ее биографии «Смысл моей жизни», больше
похожей на житие, с автографами распространяются, как молитвенники.
Еще при ее жизни был задуман памятник Неимущему, для увековечения
ее благотворительной деятельности, в последний момент фигура Неимущего должна была быть заменена фигурой самой Эвы 1.
С. Райнер особо обращает внимание на психологию масс, подробно поясняя способы манипулирования толпой, к которым прибегала
Эва Перон. Мартинес также рассматривает отношение толпы к кумиру,
акцентируя внимание на том, что кумир – женщина. Особенно такое
поведение характерно для низов общества, толпа собирается, чтобы увидеть Эву, а не президента, ее супруга. Объясняется это как популистской политикой Эвы, так и необычностью для Аргентины подобного
женского поведения. Вместе с тем, Эва понимает специфику восприятия
людей, когда они превращаются в «массу». «Когда множество людей
объединяются, они уже не тысячи отдельных душ, а одна единая душа»2. Однако масса не подразделяется на мужчин и женщин.
Когда представительницы женского профсоюзного движения после многочисленных намеков Эвы предложили ей баллотироваться на
пост вице-президента, она, которая очень хотела занять этот пост, тем
не менее ответила, что все будет зависеть от согласия мужа. Мартинес
полагает, что Эва во многом была искуснее Перона, в частности, в создании сети осведомителей, тех, кто ей помогал властвовать. Но одновременно он считает, и в этом вопросе резко противостоит Райнер, что
Эва не думала о том, чтобы затмить Перона – просто он был слабым
человеком3. Мужчины и женщины в сложных ситуациях ведут себя в
зависимости от качеств характера, у Перона жизненный путь существенно более ровный, в отличие от него Эва – борец. Не исключено, что на
принятие решения повлияла усилившаяся болезнь.
В подобного рода маргинальных обстоятельствах у Эвы оставалось поле для маневра, был шанс отступить без большого бесчестья,
поскольку ее поведение соответствовало общепринятым нормам. Эва
сталкивалась с неприятием, во-первых, со стороны защитников традиционного общества, в том числе среди женщин, противниц избирательных
прав, во-вторых, сторонников демократии, как мужчин, так и женщин,
выступавших против тирании. Режим справедливо обвиняли в стремлении подчинить профсоюзы, иными словами в авторитарности. Впрочем,
низкая образованность Эвы не всегда позволяла ей даже правильно оценить характер обвинений, сопоставлений с якобы историческими предшественницами. Описываемое авторами прошлое Эвы используется для
того, чтобы еще раз подчеркнуть гендерное своеобразие ее политической
роли. Выдвинутые против нее обвинения не могли не быть противоречивыми: высказывалось предложение Перону надеть женское платье, и
Мартинес Т.Э. Указ. соч. С. 49-50, 69, 107. Идея с памятником не была реализована из-за кончины Эвы.
2
Там же. С. 67.
3
Там же. С. 69, 75.
1
134
одновременно обвинение Эвы в его обожествлении. Аргентинская общественность явно не могла адекватно оценить ситуацию.
Речи Эвы, ее средство воздействия на население Аргентины, были, по характеристике незаинтересованного наблюдателя, невыносимо
патетичны. Однако эта патетичность была предназначена для достаточно
экзальтированного, особенно в Латинской Америке, рядового населения,
слушателей радиосериалов. Источники позволяют Мартинесу сделать
вывод о том, что конструируется миф об Эве. Однако любой миф создается в соответствии с особенностями восприятия населения, для которого этот миф предназначен. Мифологизированность мышления, прививаемая сериалами, в которых Эва участвовала прежде как заштатная
актриса, предусматривала патетичность даже для частных рассуждений. Мартинес по канонам радиопередач воспроизводит одну из ее бесед
с матерью. Перед Эвой все время возникали мифологические образы
для подражания, начиная с Золушки, чью историю она тоже примеряла
на себя1. Эва принадлежала к тому же кругу, что и слушатели сериалов,
говорила их языком. В стремлении противостоять представительницам
светских салонов она часто подчеркнуто отождествляла себя с народом
Аргентины, апеллировала к другим авторитетам. В редакционном предисловии к работе Т.Э. Мартинеса отмечено, что Эва Перон – одно из
самых загадочных явлений в истории Аргентины2.
В первую очередь миф касается взлета Эвы из безвестности радиоактрис. В Аргентине она поэтому все еще остается Золушкой из телероманов, в то время как за границей это - символ беспредельной власти. Миф об Эве питался фантазиями о том, что она могла бы сделать,
если бы осталась жива, а Перон сохранил бы власть. Эва с ее идеей социальной справедливости считалась Робин Гудом сороковых годов. Второй показатель мифа – смерть в молодые годы, как и других аргентинских мифологических фигур ХХ века (Гардель, Че Гевара). Но, в отличие
от них, агония Эвиты протекала на глазах у толпы, ее смерть стала коллективной трагедией3.
Мартинес отмечает, что Эва Перон продолжает оставаться женщиной со всеми ее слабостями и эмоциональными особенностями - покупает новое белье, незадолго до агонии ей шьют новое платье4. И одновременно у нее все время сильное стремление преодолеть женское начало за счет поразительной активности, поскольку традиция предписывает
именно пассивное поведение женщине. Эва, которой остается сто дней
до смерти, по-прежнему занята политикой5.
Мартинес Т.Э. Указ. соч. С. 47, 56, 74-75
Мартинес Т. Э. Указ. соч. С. 43.
3
Мартинес Т.Э. Указ. соч. С. 104-105. Вопрос об обстоятельствах возвышения
Эвы (через брак или в силу личных качеств) уже после ее смерти И.В. Сталин
задавал аргентинскому послу. Но в Аргентине однозначного ответа на этот вопрос не было. Барбоса А.С. «Событие года» (встреча И.В. Сталина с послом Аргентины 7 февраля 1953 г.) // Латинская Америка. 1994. № 6. С. 90.
4
Мартинес Т.Э. Указ. соч. С. 82, 87.
5
Поссе А. Указ. соч. С. 174, 178.
1
2
135
У женщины должен быть кумир, которому она подчинена и служит. Эва постоянно встречается с профсоюзными деятелями, произносит
много речей, где всегда речь идет о любви к Перону и к стране. Здесь
она не выходит из традиционной женской роли, утверждая, что влюбилась в Перона «за его дела». «Я не перестану благодарить Перона за то,
чем я являюсь». Но одновременно Эва отмечает, что Перон уникален,
поскольку у него иное отношение к женщине, он не склоняет ее к «вязанию пуловеров», как несомненно сделали бы другие мужчины. Мартинес отмечает своеобразный комплекс Пигмалиона – поскольку женщина существо не самостоятельное, двое мужчин присваивают себе статус «создателей» Эвы: ее парикмахер и Перон1. Мартинес и другие авторы говорят об огромной взаимной любви Эвы и Перона, история их знакомства и отношений подробно расписана у всех авторов, только оценивается по-разному. Райнер считает их отношения совершенно лишенными какой-либо теплоты, не говоря о более сильных чувствах2.
Рассматриваемые авторы приходят к общему выводу, что признания в мужском мире Эва Перон при жизни не добилась. В качестве
критерия обычно приводится ее неудачная попытка выдвинуть свою
кандидатуру на пост вице-президента. Но ей удалось добиться иного –
признания ее за счет ее маргинального статуса – она не вошла в мужской
мир, но и не осталась в женском, ее популярность опиралась на мистическое настроение населения, не последнюю роль в создании которого
играл приобретенный Эвой опыт участия в радиосериалах с их бесконечным мифотворчеством разного уровня и масштаба. Поэтому в аргентинском обществе популярность Эвы также объяснялась отнюдь не чисто личными качествами и не была взвешенным суждением, ее или боготворили или считали олицетворением зла. Исключением в таких случаях
не были и представители интеллектуальных кругов. Даже рассуждения о
ее необыкновенной судьбе казались сценами из все тех же сериалов,
поскольку эта необычность предъявлялась при помощи блокировки
реалистических суждений. Смерть окончательно превратила Эву Перон
в миф.
Специфика беллетристики – учет не только проверенных фактов,
но и собственных впечатлений автора, а подчас и слухов. Необходимо
поэтому делать поправку на особенности миропонимания авторов этих
художественных текстов. Их сознание, временами вне зависимости от их
собственной воли, склонно абсолютизировать значение одних фактов и
преуменьшать роль других. Отпечаток на авторские концепции накладывает и то обстоятельство, что перонистская партия в Аргентине продолжает пользоваться популярностью, и некоторые суждения авторов
могут по этой причине быть откровенно апологетическими.
А. Поссе и Т.Э. Мартинес пишут об Э. Перон с большой симпатией, положительно или хотя бы сочувственно оценивая большинство ее
действий. Возможно, здесь отражаются их партийные пристрастия. Райнер значительно критичнее, она больше всего внимания уделяет психо1
2
Мартинес Т.Э. Указ. соч. С. 54, 57, 73, 77.
Райнер С. Указ. соч. С. 60.
136
логии толпы, способностям Эвы к манипулированию. Однако в целом
она многословнее остальных авторов и пересказывает события там, где
другие предоставляют слово источнику со всем его своеобразием.
А.Ю. Котылев*
Любовный треугольник как феномен российской культуры ХХ
века
Универсальные социокультурные формы зачастую представляются чем-то неизменным и постоянным, даже в тех случаях, когда
они организуют наиболее изменчивые сферы человеческой жизни.
Одной из таких форм является «любовный треугольник», не часто
привлекающий к себе внимание исследователей культуры в силу
своей банальности и вездесущности. Исключение представляют биографии известных деятелей, в рамках которых изображение любовной интриги служит таким же сюжетообразующим приемом, как и в
художественной литературе. Между тем, именно благодаря своей
вездесущности любовный треугольник способен стать индикатором
изменений происходящих в отношениях людей, и в социокультурной
системе в целом. Типичность этой формы позволяет увидеть в ее
даже незначительных трансформациях веяния времени, обнаружить
с ее помощью значимые черты специфических периодов развития
культуры.
Представляется, что в социокультурной системе России ХХ
века любовный треугольник является не только способом стихийного конституирования межполовых отношений, но и средством сознательного их выстраивания в рамках интеллектуальных игр, предполагающих также использование данной формы в качестве модели
осмысления и преобразования мироздания, создания «нового человека». При быстром чередовании переходных и относительно стабильных периодов1, треугольник, в одних случаях явно, а в других –
скрытно, демонстрирует намерение своих создателей изменить или
закрепить существующий порядок вещей, осуществить новацию или
вернуться к традиции. Анализ трансформаций этой универсальной
формы дает возможность не только конкретизировать схему развития гендерных отношений на протяжении данного периода культур-
Котылев Александр Юрьевич – кандидат культурологии, доцент кафедры культурологии Коми государственного педагогического института, председатель
Сыктывкарского отделения РОИИ.
1
Хренов Н.А. Культура в эпоху социального хаоса. М., 2002. С. 5-25; Кривцун
О.А. Эстетика. М., 1998. С. 273-281.
*
137
ной истории1, но и показать роль представлений о половых характеристиках человека на каждом этапе ее развертывания.
При классификации любовного треугольника как социокультурной формы наиболее плодотворным видится его рассмотрение в
виде игровой модели. Это позволяет, во-первых, выявить «докультурную», биопсихологическую основу построения треугольника. С
этой точки зрения, многие его варианты предстают как проявление
универсальной борьбы самцов за самку, примеры которой можно
найти у большинства видов живых существ. В человеческом сообществе она принимает вид игры, которую Э. Берн назвал «А ну-ка
подеритесь». В соответствии с ее правилами: «Женщина ловко сталкивает двух симпатизирующих ей мужчин, давая понять или даже
пообещав, что будет принадлежать победителю»2. В зависимости
от варианта игры она выполняет обещание или не выполняет его,
уходя с другим, или с третьим. В данной интерпретации треугольника доминирует агональное (состязательное) начало, выступающее, в
то же время, как один из двух основных типов культурной игры. Воплощая в себе целый ряд социокультурных значений, состязание
неизбежно становится представлением, вырастая в наиболее сложный и емкий тип театральной игры. Понятие театральности выводится здесь с опорой на двух авторов, первый из которых (М.Ю. Лотман) придает ему структурный статус, называя этим именем модель,
в которой искусство создает образцы для жизни, а жизнь, воспринимая эти идеалы, уподобляется искусству3. Эта модель была востребована неклассической новоевропейской культурой и представлена в
наиболее разработанном варианте неоромантической практикой
жизнетворчества в культуре прошлого столетия. Второй автор (О.
Маннони) рассматривает спонтанную театральность как универсальное качество человеческой психики, проявляющееся во все периоды
истории культуры4. В крайней своей форме оно выражается в виде
гистрионизма – навязчивого стремления конкретного человека сыграть неопределенное множество социокультурных ролей. Представляется, что открытость поля переходной культуры, незакрепленность
социальных статусов, неопределенность норм поведения и творческих правил, остро переживаемая потребность в открытии новых
путей развития культуры, приводят, с одной стороны, к задействованию театральной модели, а с другой – к востребованности личностей
Котылев А.Ю. Оппозиция мужское/женское в процессе развития российской
социокультурной системы конца XIX – начала XXI вв // Гендерная теория и историческое знание / Отв. ред. А.А. Павлов. Сыктывкар, 2004. С. 57-91.
2
Берн Э. Игры, в которые играют люди. Психология человеческих взаимоотношений; Люди, которые играют в игры. Психология человеческой судьбы. СПб.,
1992. С. 104.
3
Лотман М.Ю. Беседы о русской культуре. СПб., 1994. C. 180-209.
4
Маннони О. Театр и безумие // Как всегда об авангарде. М., 1992. C. 204-208.
1
138
с мощным гистрионическим комплексом1. В этих условиях они становятся чем-то вроде первопроходцев, принимая или создавая новые
социкультурные личины, испытывая их эффективность на себе,
представляя их обществу как объект рефлексии, центр притягательных или отталкивающих переживаний. Таким образом, театральность предстает здесь как психосоциокультурный феномен, реализованный во множестве произведений, событий, поведенческих актов и
других форм фиксации. Исследование театральности позволяет выразить сущность культуры конкретного периода истории, определить
способы ее преобразования в соотношении с трансформациями
внутреннего мира человека, путями развития его личности. В переходной культуре театральность выступает как точка соприкосновения жизни, искусства и психики, демонстрируя особенности их взаимовлияния. Представители новоевропейской художественной культуры во все периоды ее развития демонстрировали пристрастие к
игровым формам поведения. Однако в неклассические периоды это
поведение становится образцовой моделью для значительной части
общества, прежде всего для социальной элиты.
Образцовым примером переходного периода с художественной доминантой является Серебряный век. В рамках культуры этого
периода философски осмысляется и художественно осваивается
наследие большей части человечества. Новые социокультурные маски, примеряемые поэтами и художниками в начале прошлого века,
были не просто экзотическими личинами богемы, но экспериментальными образцами облика нового человека, проблемой создания
которого была озабочена вся общественная верхушка 2. Особая роль в
этом процессе отводилась женским образам, призванным зримо воплотить решение целого ряда социокультурных задач.
Серебряный век дает нам целую череду любовных треугольников, в создании которых приняли участие такие выдающиеся мыслители и поэты, как Д. Мережковский, З. Гиппиус, В. Иванов, А.
Белый, В. Брюсов, М. Волошин, Н. Гумилев, А. Блок. Уже одно то,
что все они оказались причастны к любовным экспериментам в таком виде, демонстрирует неслучайность распространения данной
социокультурной формы. Однако эти люди не могли действовать
неосознанно, не могли, вступая в определенные отношения, не рефлексировать по их поводу, не создавать свою «философию любви»,
не воплощать свои эротические опыты и переживания в художественных произведениях. Соответственно этот период оставил нам
Об особой роли игры в развитии личности переходного периода культуры пишут некоторые современные исследователи. (Хренов Н.А. Между игровым и
серьезным (личность эпохи «социальной аномии» в ее посттоталитарных формах)
// Ориентиры культурной политики. М., 2001. № 6. С. 19-48.)
2
Эткинд А. Содом и Психея. Очерки интеллектуальной истории Серебряного
века. М., 1996. С. 7-8, 249-262.
1
139
не только ряд ярких примеров сложных любовных соотношений, но
и теоретические обоснования любовного треугольника.
В этой теории “женственное” наделялось универсальным значением “другого” и могло быть в этом качестве представлено на самых различных уровнях бытия как вторая часть разномасштабных
оппозиций: Бог-Вселенная, Христос-Церковь, Мужчина-Женщина1.
Понятие “женственность” активно использовалось мыслителями для
решения различных задач, например, для выявления специфики облика стран, народов и культур. Так в произведениях М. Гершензона
и В. Розанова одним из доминирующих является мотив женской
сущности России, преобладания женского начала над мужским в
характере русского народа2. Однако “женственность” в русской философии не только отвлеченное понятие, наиболее оспариваемое (и
наиболее популярное) положение теории Владимира Соловьева требовала не просто соединения мужского и женского начал, но соединения конкретных мужчины и женщины как необходимого условия
для возникновения абсолютной личности.
«Истинное соединение предполагает истинную раздельность
соединяемых, т.е. такую, в силу которой они не исключают, а взаимно полагают друг друга, находя каждый в другом полноту собственной жизни. Как в любви индивидуальной два различные, но равноправные и равноценные существа служат один другому не отрицательной границей, а положительным восполнением, точно то же
должно быть и во всех сферах жизни собирательной …»3
Требование наличия пар полноправных индивидов для начала
формирования сверхчеловечества, влекло за собой два неизбежных
следствия: активизацию процесса конституирования самостоятельной роли женщины в социокультурной жизни и выдвижения в центр
космотворческого эксперимента отношений между мужчиной и
женщиной. Однако это требование не объясняет необходимости добавления к двум партнерам третьего, между тем третий член союза
очень быстро стал реальностью, как только идею соборности попробовали воплотить в жизнь.
Первым опытом создания любовного союза нового типа стала, очевидно, попытка реализации в семейной жизни платонических
отношений, предполагавших духовную связь супругов, с отказом от
плотских упражнений. Представление о правильности именно такого
типа отношений продержалось в сознании многих деятелей неоромантизма довольно долго, наложив заметный отпечаток на супружескую жизнь Белого и Блока. Наиболее устойчивый союз этого типа
Соловьев В.С. Смысл любви // Соловьев В.С. Избранное. М., 1990. С. 194-197,
188-190, 213.
2
Проскурина В. Течение Гольфстрима: Михаил Гершензон, его жизнь и миф.
СПб., 1998. С. 92-93, 195-215.
3
Соловьев В.С. Указ. соч. С. 211.
1
140
был создан, по-видимому, Д. Мережковским и З. Гиппиус. Третьим
его членом стал, по свидетельству современников, Д. Философов.
Его присутствие мотивировалось чаще всего дружбой с Гиппиус, но
также стало причиной версии menage of trois1. Характерно, что Зинаида Гиппиус, центр треугольника, охотно играла мужские роли, демонстрируя разногранную двойственность своей натуры, в том числе
и половую2.
Свое развитие практика любовного треугольника как соборного действа получила в «башенном» кружке Вячеслава Иванова,
который, очевидно, первым отчетливо сформулировал его идею. По
словам его ученицы и биографа О.А. Шор-Дешарт, Иванов стремился создать из собрания единомышленников подобие мистериальной
общины, творящей трагичное хоровое действие, подобное античному.
«Собрания на «башне» В.И. считал служением, необходимым
шагом на пути образования «вселенской общины». Получилось культурное, даже и духовное общение, но Общины не получилось. И вот
В.И. и Л.Д. приняли решение – странное, парадоксальное, безумное.
Их двоих «плавильщик душ в единый сплавил слиток». Плавильщик
дал им пример, урок. Им надлежит в свое двуединство «вплавить»
третье существо – и не только духовно-душевно, но и телесно»3.
Очевидно, что соловьевская философия любви здесь была соединена с переосмысленным ницшеанством. В результате этого синтеза открылась возможность претворения отвлеченной идеи в конкретной жизненной ситуации, где оргиастическое слияние тел
осмыслялось как ключ к духовному преображению. Пол третьего,
по-видимому, принципиального значения не имел. Вначале на эту
роль предназначался поэт С.М. Городецкий, а затем наиболее удачная попытка была осуществлена с М.В. Сабашниковой-Волошиной.
Выбор третьего партнера в обоих случаях производил Вяч. Иванов, а
Л.Д. Зиновьева-Аннибал присоединялась к ним следом. Однако художественные произведения по поводу тройственных отношений
создавали они оба, причем женское творчество было даже более откровенным4.
Тройственный союз, однако, вовсе не всегда возникал при согласии всех его участников. Наиболее показательными в этом отношении представляются любовные треугольники Белый-ПетровскаяПавлова М. «Распоясанные письма» В. Розанова // Литературное обозрение.
1991. № 11. С. 67.
2
Курганов Е.Я. «Декадентская мадонна» // Гиппиус З.Н. Живые лица. Тбилиси,
1991. Кн. 1. С. 6-12.
3
Иванов Вяч. Собр. соч. Брюсель, 1974. Т. 2. С. 756.
4
Богомолов Н.А. «Мы – два грозой зажженные ствола». Эротика в русской поэзии – от символистов до обэриутов // Литературное обозрение. 1991. № 11. С. 6061.
1
141
Брюсов и Волошин-Дмитриева-Гумилев, подробное сравнение которых произведено в отдельной статье1.
Оба треугольника были тесно связаны с литературным творчеством и образом жизни поэтов. Первый стал сюжетообразующей
основой романа Брюсова «Огненный ангел», а второй оказался тесно
связанным с литературной мистификацией. Центральными фигурами
в любовно-художественных композициях стали женщины. Обе героини (романа и мистификации) получают значимые сакрализованные
имена. Имя Рената производно от латинского глагола renascor (natus
sum, nasci) – рождаться опять, возрождаться, воскресать, возобновляться2, следовательно, его можно перевести как «возрожденная,
воскрешенная»3. Имя «Черубина», как указывали уже его авторы,
произведено от испаноязычного произношения слова «херувим»4, а
значит, может быть переведено как «ангельская». Принятие подобных имен прямо указывает на стремление к преображению, которое
касалось и внутреннего, и внешнего облика женщин. Меньшая или
большая облагороженность облика наблюдается в обоих случаях, что
связанно, как представляется, не столько с желанием приукрасить
женщин, сколько со стремлением выразить, отчасти визуализировать, то специфическое обаяние, которое ощущали мужчины – действующие лица этих историй. Не обладая впечатляющими внешними
данными, Петровская и Дмитриева притягивали своих современников – людей незаурядных, обретали над ними значительную власть,
становясь неотъемлемой частью их творческих биографий5. Обе
женщины были носительницами специфического эротизма, востреКотылев А.Ю. Рената и Черубина: гендерный аспект театрализованных ситуаций в российской культуре начала ХХ века // Адам и Ева. Альманах гендерной
истории. М., 2003. № 6. С. 119-147.
2
Латинско-русский словарь / Сост. И.К. Дворецкий, Д.М. Корольков. М., 1949. С.
749.
3
Сравните: «О, если бы я знал, что из всех «Эвридик невоскресших» наиневоскресшая – Н**». (Белый А. Начало века. Воспоминания. В 3-х кн. Кн. 2. М., 1990.
С. 311.)
4
Ланда М. Миф и судьба // Черубина де Габриак. Исповедь. М., 1999. С. 26.
5
«Самый облик ее противоречивый и странный: худенькая, небольшого росточку,
она производила впечатление угловатой; с узенькими плечами, она казалась тяжеловатой, с дефектом: какая-то квадратная и слишком для росточку большая,
тяжелая голова, казавшаяся нелепо построенной; слишком длинная, слишком
низкая талия; и слишком короткие для такой талии ноги; …но огромные карие,
грустные, удивительные ее глаза проникали в душу сочувственно; ... лицо с
огромными кругами под глазами она припудривала; и от напудра оно казалось
маской, теряя игру выражений, присущих ему; … но огромные, чувственные
вспученные губы, кровавые от перекраса, кричали с лица неудачною кляксою;
улыбнется, - и милое, детское что-то заставляло забыть эти губы; густые широкие
ее брови точно грозили кому-то; и черная морщина, перерезавшая лоб, придавала
лицу вид спешащей преступницы…» (Белый А. Указ. соч. С. 307-308.) «Лиля
Дмитриева. Некрасивое лицо и сияющие, ясные, неустанно спрашивающие глаза»
(Волошин М. История моей души // Черубина де Габриак. Исповедь. С. 277.)
1
142
бованного культурным сознанием этого периода, болезненной чувственности, сочетавшей пренебрежение плотью с эстетизацией телесной утонченности и даже ущербности. Духовное, казалось, просвечивало сквозь хрупкую оболочку, придавая неземной привкус
даже самым обычным отношениям.
Двойничество в рассматриваемых историях порождается уже
соотношением сотворенного образа и его прототипа, однако, этим
дело не ограничивается. Образы произведений, как и образы женщин, на основе которых они были созданы, соотносятся с целым
рядом иных женских образов, отождествляясь с ними или отличаясь
от них. В первую очередь это образы святых: Амалии Лотарингской
в романе (эта святая олицетворяет идеал, к которому должна была
стремиться Рената и которого она никогда не достигла) и Терезы
Авильской в мистификации. Последний идеал наиболее примечателен, поскольку святая Тереза сама была героиней неоднозначной,
долгое время церковные власти сомневались кем ее считать: святой
или еретичкой1. У Ренаты и Черубины раздвоенность между началами мира принимает форму открытого вызова, мотивированного
двойственной структурой бытия. Ангелы и демоны, свет и тьма,
Христос и Люцифер выступают как символы, оформляющие то эзотерическое дуалистическое знание, обаянию которого поддались не
только Петровская и Дмитриева, но и многие другие деятели культуры этого периода. Двойственное восприятие мира наложило отпечаток на отношение этих женщин с мужчинами, каждый из которых
становился в их глазах персонификацией одного из начал, что соотносилось и с раздвоенностью внутреннего мира человека. В своей
«Исповеди» Дмитриева/Васильева написала: «Во мне есть две души,
и одна из них, верно, любила одного, а другая другого. О, зачем они
пришли и ушли в одно время!»2. Психическая раздвоенность приводила к частым сменам линии поведения и творчества, постоянным
поискам своего истинного «я», блужданиям среди культурных отражений и примеркам на себя различных масок. Если Петровская была
зеркалом, в которое смотрелись встречавшиеся с ней поэты, то
Дмитриева вглядывается как в зеркала в различные культурные образы, многообразно воспроизводя мотив двойничества в стихотворениях Черубины3, зачастую кощунственно сочетая при этом высокое
и низкое. Наиболее контрастно в ряду образов, с которыми соотносят
себя героини обеих историй, противостоят святая и ведьма. Конечно,
в большей степени эта оппозиция разработана в романе, где Рената
Ланда М. Указ. соч. С. 22-27; Зарецкий Ю.П. Св. Тереса Авильская и ее «Книга
жизни» // Адам&Ева. Альманах гендерной истории. М., 2001. № 2. С. 174-175.
2
Черубина де Габриак. Исповедь. С. 275.
3
Там же. С. 75, 83-87.
1
143
поочередно пытается стать то одним, то другим ее элементом 1, но и
Черубине игра в ведьму (колдунью, цыганку) не чужда. Этот романтический образ наиболее отвечал феминистским представлениям о
сильной, независимой, самодостаточной женщине, олицетворении
нового мира.
Центральным мужественным образом, взаимодействие с которым конституирует и характеризует образы Ренаты и Черубины,
является огненный ангел. Его фигура в романе и стихах выглядит
аморфной, а стиль поведения представляется противоречивым. Как
показали современные исследования, образ ангела вобрал в себя
элементы наследия различных культурных традиций 2 и, соответственно, не принадлежит полностью ни одной из них. Носитель света
и тьмы, прекрасный и ужасный, возвышающий и соблазняющий,
спасающий и губящий – он выступает как универсальная художественная форма, которую творческая женщина может наполнить
любым содержанием, в зависимости от своего состояния и видения
внешнего мира на данный момент времени. Он же предстает как недостижимый идеал полового партнера, отождествляемый иногда с
конкретными мужчинами, но никогда надолго. Следование за ним
означает для женщины постоянную неудовлетворенность отношениями с мужчиной, какой бы характер они не имели. Чувственность
этих отношений отвращает от них в сторону духовности, платоничность – отступает перед зовом плоти, а в двойственных отношениях
никто из мужчин не может сравниться с Огненным ангелом. Петровская и Дмитриева, Рената и Черубина связывают свою судьбу сразу с
двумя мужчинами, каждый из которых должен был сыграть свою
роль и дать им нечто отличное от дара другого.
Пары мужчин, ставших персонажами наших историй, вписаны в них по-разному. Если создание романа удвоило все три образа,
построив литературный ряд параллельно историческому, то организация мистификации привела к удвоению только женской вершины
треугольника, оставив мужчинам их подлинные имена и профессии,
что, впрочем, не помешало им сыграть роли того же типа, что были и
у мужчин первой «постановки».
Прямое отождествление образа и праобраза было характерно для культуры
начала ХХ века, для отношения участников рассматриваемых историй друг к
другу, что тоже представляло собой вариант игры с отражениями: «Придешь к
ней, бывало; в красной шелковой кофте, среди красных отблесков красного своего абажура из жарких теней, замотает нелепо серьгами, напоминая цыганку; придешь в другой раз: бледная, черноволосая, в черном во всем, она – монашенка; я
бы назвал ее Настасьей Филипповной, если бы не было названия еще более подходящего к ней: тип средневековой истерички, болезнь которой суеверы XVI и
XVII столетий называли одержанием, – болезнь, ставшая одно время в Европе
повальной эпидемией, снедала ее; таких как она, называли “ведьмами”. (Белый А.
Указ. соч. С. 308.)
2
Там же. С. 26-27.
1
144
Главная мужская роль, с утверждения которой начинается все
действие, – это роль Учителя. На первый взгляд, именно она наиболее соответствует соловьевской концепции антропопорождающей
любви: этот герой способен осуществить реальное посредничество
между божественным и женским, и повести партнершу по пути возвышенного слияния двух половинок искомого целого. В треугольнике Белый–Петровская-Брюсов, ролью учителя наделяется первый,
хотя его собственное отношение к этому противоречиво. С одной
стороны, Белый признает, что, пытаясь подготовить себе помощницу
для мистерии, он начинает «поучать» Петровскую, а с другой – обвиняет ее в навязывании ему «роли учителя жизни»1. В романе его
двойник – Генрих, получает ту же роль: он становится учителем
(«создателем») Ренаты и так же в страхе бежит от нее, как Белый от
Петровской. Во втором треугольнике роль учителя естественно достается Волошину. И здесь определителем выступает женщина, которая вспоминает: «Мой близкий друг и даже учитель – Максимилиан Волошин. Я его очень люблю»2. Отношения при этом складываются «правильно»: действительно, скорее ученик должен выбирать
учителя, чем наоборот. Однако и в случае со вторым мужчиной в
композиции инициатором установления отношений также выступает
женщина, особенно хорошо это видно в романе, где Рената в момент
первой встречи объявляет Рупрехту о том, что их связь предопределена и фактически сразу навязывает ему определенную роль 3. Мотив
предопределенности звучит и в рассказе Дмитриевой/Васильевой о
своих отношениях с Гумилевым: «…мы оба с беспощадной ясностью
поняли, что это «встреча», и не нам ей противиться» 4. Женщина,
таким образом, не просто выбирает мужчин, но и пытается навязывать им тот или иной стиль поведения в соответствии со своими
ожиданиями. С учителями это делать было сложнее, поскольку они
сами должны были наставлять, давать пример, вести по жизни и
женщину, и второго мужчину, который в этом случае играл роль
ученика. Учитель может выступать как руководитель некоего тайного общества посвященных (Генрих) и как отшельник, почти отказавшийся от встреч с людьми (Агриппа). Волошин в своей жизни
представлял оба эти образа, которые для него были еще разделены в
пространстве: один для столиц, другой для Крыма. После революции
образ отшельника становится доминирующим, что позволило поэту
отстраниться от сумятицы политической борьбы и сохранить независимую позицию5. Учитель в наибольшей степени соответствовал
Белый А. Указ. соч. С. 635, 306.
Черубина де Габриак. Исповедь. С. 269.
3
Брюсов В. Огненный ангел // Брюсов В.Я. Избранная проза. М., 1989. С. 351.
4
Черубина де Габриак. Исповедь. С. 274.
5
Купченко В., Давыдов З. Поэт-отвечатель // Волошин М. «Средоточье всех путей…» М., 1989. С. 6-7.
1
2
145
возвышенному идеалу, к которому стремились ищущие женщины,
он наиболее легко отождествлялся с ангелом, но это же делало его
труднодоступным, отстраненным от земной чувственности, что заставляло искать и другого мужчину, с иными характерными чертами.
Брюсову-Рупрехту и Гумилеву достается роль рыцаря. Если
для первого она была, очевидно, только частью игровой и литературной ситуации, то для второго эта роль становится жизненным
кредо, определяющим его поступки и стиль существования и после
того, как мистификация закончилась. В разные периоды своей жизни
Гумилев проходит через все те позиции, на которые Брюсов ставит
своего литературного персонажа-рыцаря. Поэт становится путешественником – покорителем диких экзотических земель, воином, чей
героизм был отмечен наградами, трубадуром, воспевшим свои подвиги, и своих прекрасных дам. Даже его трагическая смерть становится логическим завершением славного жизненного пути1. Имея в
виду эту редкостную выполненность жизненной сверхзадачи Дмитриева/Васильева вспоминала: «Он еще не был тогда тем рыцарем…»2.
В отличие от «учителя», «рыцарь» является ровней женщине
и вместе с ней играет роль ученика, который, следуя по пути просвещения, постоянно подвергает сомнению и сам этот путь и метод
обучения и саму фигуру учителя, поскольку он ему не союзник, а
соперник. Ставя перед собой цель – добиться заключения прочного
союза с дамой, рыцарь стремится оторвать ее от учителя, а значит,
пытается разрушить связывающие их возвышенные отношения и
установить с ней отношения чувственные и плотские, «страсть
небесную» он замещает «страстью земной». В этом смысле рыцарь
олицетворяет падение героини, преобладание в ней темного начала и
невозможность достижения возвышенного идеала. Это описание
полностью соответствует отношениям, сложившемся в первом,
«раннесимволическом» треугольнике, где Белый находился под покровительством Венеры Урании (этого не могло отменить даже его
«падение»), а Брюсов – Венеры Пандемос3. Во втором («позднесимволическом» или «предакмеистском») треугольнике подобных различий между видами любви уже, по всей видимости, не делали, и
Дмитриева почти одновременно вступила в плотскую связь с обоими
Советская власть положила конец неоромантической эпохе индивидуального
героизма, поэтому почти невозможно представить себе Гумилева в роли советского героя. Его смерть была своевременной, чего нельзя сказать о Белом и Брюсове, которые пережили свой культурный период и не смогли толком вписаться в
новый. Место Волошина (на границе культурного пространства) оказалось универсальным для поэта и пережило смену эпох.
2
Черубина де Габриак. Исповедь. С. 274.
3
Белый А. Указ. соч. С. 309, 636.
1
146
мужчинами1. В то же время несомненно, что ее отношения с Волошиными имели более одухотворенный характер, что и выразилось в
создании Черубины.
Будучи носителем темной страсти, рыцарь персонифицирует
угрозу, нависшую над героиней. Ревнуя ее к учителю и к неземному
миру, куда она устремлена, рыцарь мучает ее, как, впрочем, и она
его. В конце истории он выступает как участник суда над подругой,
являясь, если не палачом, то свидетелем ее физической или духовной
смерти. Так Рупрехт оказывается в составе суда инквизиции, разбиравшего дело ведьмы Ренаты и очевидцем ее гибели2. Интересно, что
Дмитриева/Васильева связывала свой творческий кризис не столько
с разоблачением мистификации, сколько с разрывом отношений
между ней и Гумилевым: «но моя жизнь была смята им – он увел от
меня и стихи, и любовь…»3. Ощущение прочной связи со своим рыцарем не мешало Черубине предлагать эту роль другим мужчинам,
например, редактору журнала «Аполлон», где печатались ее стихи 4.
Основным видом отношений между мужскими персонажами
драмы является соперничество, достигающее своей кульминации в
столкновении, оформленном как поединок. Это противостояние
осмыслялось как противоборство двух мировых начал: светлого и
темного. Инициаторами подобного истолкования конфликта были,
очевидно, Брюсов и Белый, сделавшие личные отношения продолжением своих интеллектуальных споров5. Смысловая глубина этой
оппозиции увеличивалась за счет отождествления ее сторон с сакральными персонажами мифологии, истории религии, литературы:
Орфеем и Аидом, Бальдером и Локи, Генрихом и Рупрехтом, Христом и Люцифером, Аполлоном и Дионисом. Несмотря на представляемую укорененность этого конфликта в самой структуре мироздания, причиной конкретных поединков героев исследуемых историй
были женщины. В романе Рената заставляет Рупрехта вызвать Генриха на бой, соблазняя своего рыцаря, предлагая себя как плату за
жертву, делая из него орудие своей мести и своей муки 6. В 1905 году
(в период работы над романом) Брюсов вызывает на дуэль Белого.
Поводом послужила ссора из-за несогласия в оценке Д.С. Мережковского. По мнению Белого причиной вызова стали их отношения с
Петровской и ее давление на Брюсова. Дуэли удалось избежать7.
Черубина де Габриак. Исповедь. С. 274-275.
Брюсов В. Огненный ангел. С. 601-603.
3
Черубина де Габриак. Исповедь. С. 277.
4
Маковский С. Портреты современников. М., 2000. С. 213, 217-218, 222.
5
«Стиль нашего умственного поединка с Брюсовым носил один характер – я
утверждаю: «свет победит тьму». В.Я. отвечает: «мрак победит свет, а вы погибнете». (Белый А. Указ соч. С. 637.)
6
Брюсов В. Огненный ангел. С. 459-461.
7
Белый А. Указ. соч. С. 513-514, 637-638.
1
2
147
Весной 1907 года (часть романа была уже опубликована в журнале
«Весы») Петровская пришла на публичную лекцию Белого, где присутствовал и Брюсов, с револьвером и, намереваясь застрелить первого, попыталась выстрелить во второго, но вышла осечка 1. Инициатором поединка во второй мужской паре стал принципиальный противник всякого насилия Волошин, давший Гумилеву публичную
пощечину в ответ на публичное же словесное оскорбление последним Дмитриевой. Здесь, как и во всей истории мистификации, проявилась большая конкретность и овеществленность хода событий:
постсимволисты представляли себе мир менее отвлечено, чем их
предшественники. Пощечина была вполне тяжеловесна, пистолеты
были настоящими, хотя надписи на них, место дуэли и весь ее порядок символизировали преемственность определенной культурной
традиции. До пролития настоящей крови дело, правда, не дошло.
Дмитриева в то время полностью одобрила действия Волошина,
написав своей подруге: «Макс вел себя великолепно»2. Эти прозвучавшие и не прозвучавшие выстрелы поставили точки в развитии
описанных историй, обозначив распад треугольников и разрыв былых отношений между всеми составлявшими их людьми.
Очевидно, что в отличие от предшествующих вариантов, два
рассмотренных треугольника отличаются четким ролевым раскладом, динамичностью, развитием в рамках определенной архетипической схемы. Помимо воли отдельных своих участников события
складывались в ритуальный сценарий, где члены действа были уже
не собратьями, но соперниками, а центральным событием оказывалось жертвоприношение. В обоих случаях намеченной жертве («рыцарю») удавалось уклониться от завершающего акта, в результате
происходил переворот, превращающий в жертву женщину – организационный и смысловой центр треугольника, и знаменовавший невозможность ее преображения в нового человека.
Второй переходный период с художественной доминантой
(1960-е годы) дает нам интересную конфигурацию тройственных
любовных отношений, центром в которой становится мужчина. В
романе Б. Бедного «Девчата» (и в одноименном фильме поставленном Ю. Чулюкиным), в кинофильмах С. Ростоцкого «Дело было в
Пенькове», Ф. Миронера и М. Хуциева «Весна на Заречной улице»
главный персонаж является простым рабочим парнем, которому
приходится выбирать между двумя партнершами. Одна из них олицетворяет привычную рутину повседневной жизни, а вторая (во всех
случаях одерживающая более или менее явную победу) открывает
Там же. С. 315. Сомнения по поводу того, в кого же она хотела выстрелить,
нашли отражения в воспоминаниях Ходасевича, который утверждал, что жертвой
покушения был все-таки Белый. Ошибся он и в датировке этого события. (Ходасевич В.Ф. Конец Ренаты // Ходасевич В.Ф. Некрополь. М., 1991. С. 15.)
2
Маковский С. Указ. соч. С. 215-216; Ланда М. Указ. соч. С. 34-35.
1
148
перед мужчиной новые горизонты, стимулирует его внутренний
рост. В этих произведениях ставится под сомнение претензия мужчины на интеллектуальное или душевное лидерство и моделируется
ситуация, когда первенство перехватывает женщина, отстаивающая
тем самым свое право на равное положение в обществе.
1917 год отметил черту, после которой политика подчинила
себе художественную культуру. Приход к власти в России наиболее
радикальной группировки во всей тогдашней Европе, означал не
просто смену государственного строя, но начало целой серии смелых
социокультурных экспериментов, приведших к трансформации всей
системы. Проводившиеся под знаменем социальных преобразований,
эти эксперименты затронули практически все сферы российской
культуры, изменили ее характер на территории большинства регионов страны, сделав ее доминантой идеологию нововведений 1. Период
становления советской культуры представляет взору современного
исследователя сложное сочетание новационных претензий и архаических архетипических форм, в которые эти претензии отливаются.
Позиция творца новой культуры характеризуется «тройным отказом»
- он последовательно отвергает все культурные системы сосуществующие в рамках новоевропейского культурного типа: традиционную, классическую и романтическую. От двух последних советская
культура унаследовала стремление создать нового человека, которое
становится частью космогонического проекта основанного на социально-политических идеях. «Новый человек» - это одновременно
идеальная цель и способ самохарактеристики, позволяющий отмежеваться от всех тех, кто не «мы». Вместе со «старым миром» в любых
его вариантах новый человек отвергает и прежние отношения между
людьми, объявляя этические нормы исторически и классово детерминированными, а, следовательно, относительными. Такая позиция,
с одной стороны, развязывала руки и освобождала от ответственности за любые, в том числе преступные деяния, но, с другой стороны,
она не позволяла долгое время упорядочить отношения среди самих
новых людей, многие из которых были не прочь воспользоваться
отсутствием общепризнанных этических норм в своих интересах.
Это привело к созданию в большевистской партии специальной Контрольной комиссии и к проведению ряда дискуссий на темы новой
этики2. Одна из центральных тем этих дискуссий касалась взаимоотношений мужчин и женщин и, следовательно, неизбежно выявляла
представления нового человека о содержательном и формальном
аспектах мужского и женского начал в современной ему и в грядущей (идеальной) социокультурных системах. В то же время, проблеПлаггенборг Шт. Революция и культура: Культурные ориентиры в период между Октябрьской революцией и эпохой сталинизма. СПб., 2000. С. 7-11.
2
Партийная этика: (Документы и материалы дискуссии 20-х годов) / Под ред.
А.А. Гусейнова и др. М., 1989.
1
149
му существования и сосуществования полов ставил, в том или ином
виде, каждый автор, изображавший нового человека или процесс его
рождения. Одни из этих авторов воспринимали происходящее только
в эсхатологическом духе, другие видели, прежде всего, «рождение
нового светлого мира», для большинства эти два мироотношения
совмещались в различных пропорциях. Двадцатые годы являются
периодом небывалой свободы в половой сфере, и с точки зрения поведения индивида, и с точки зрения возможностей культурного
творчества1.
Эксперименты в сфере половых отношений увлекали, прежде
всего, молодое поколение, которое в значительной степени восприняло революцию как освобождение от гнета авторитета «отцов», как
время великих творческих свершений. Основным способом реорганизации полового союза стал для молодых отказ от парного брака.
Новая «небиологическая» семья стала как объектом критики, так и
идеалом для многих2. В их системе представлений обязательность
устойчивого союза двоих не находила убедительного обоснования, в
то же время, она была дискредитирована традицией, а отказ от нее не
только соотносился с освобождением от пут старого мира, но и сулил открытие новых форм человеческого общежития 3. Тесно связанная с идеями коммунальной, коллективистской жизни, форма группового полового союза в определенном ракурсе предстает как отмена
брака вообще, как торжество своего рода промискуитета. Однако в
реальном культурном контексте групповой брак неизбежно обретает
некоторую организованность, подчиняясь вновь возникшим правилам, иные из которых представляются весьма архаичными. Наиболее
распространенным в 20-е годы является вариант «одна женщина –
несколько мужчин». В романе К. Вагинова «Козлиная песнь» изображена коммуна, в которой трое «безумных юношей» разных занятий имеют общую жену студентку-педагогичку, ведущую их хозяйство4. В этом случае, очевидно, воспроизводится архетипичная форма мужского союза или братства, характерной чертой которого является как раз дележ женщины. Современные исследования показывают, что именно в революционные эпохи Нового времени такие союзы получают широкое распространение 5. Другой прагматический
вариант группового союза представлен в повести А. Мариенгофа
Богомолов Н.А. «Мы – два грозой зажженные ствола». С. 62; Эдерлайн Э. Эрос
в русской утопии // Адам и Ева. 2001. № 2. С. 44-45.
2
Матич О. Суета вокруг кровати. Утопическая организация быта и русский авангард // Литературное обозрение. 1991. № 11. С. 82.
3
Щекин М. Как жить по-новому: семья, любовь, брак, проституция. Кострома,
1923. С. 50.
4
Вагинов К.К. Козлиная песнь. М., 1989. С. 94-99.
5
Дарнтон Р. Братство: взгляд еретика // Одиссей. Человек в истории. 1994. М.,
1994. С. 233-238.
1
150
«Циники», где героиня, руководствуясь различными соображениями,
собирает вокруг себя несколько разношерстных любовников (доцента, комиссара, нэпмана), управляя ими и сталкивая между собой.
Несколько иной (более экспериментальной) формой представляется
любовный треугольник, создание которого опиралось на философско-художественную традицию предшествующего периода и уже
вследствие этого не могло быть случайным, неотрефлексированным
событием1. Наиболее известным его вариантом стал «брак втроем»,
изображенный сценаристом В. Шкловским и режиссером А. Роомом
в кинофильме «Третья Мещанская» (название сценария «Любовь
втроем»)2. Известно, что прообразом авторам послужил самый знаменитый треугольник в художественной авангардной среде того
времени: Осип Брик – Лиля Брик – Владимир Маяковский3. Это дало
возможность исследователям увидеть в фильме поведенческий эталон для молодежи или пародию на известных людей 4. Культурная
ситуация возникшая в связи с созданием фильма представляется более сложной, хотя она включала в себя и эти элементы. Любовный
кинотреугольник был изображен в среде противоположной той, где
существовал треугольник поэтический, соответственно это его перевернутый вариант. Авторам важно было показать, что возникновение
этого треугольника происходит естественным путем, на бытовой
основе, вне зависимости от какой-либо идеологии. Действие начинается с встречи двух рабочих, в прошлом – боевых товарищей, один
из которых приглашает другого разделить с ним жилье, а затем вынужден делить и женщину, хозяйку (и своего рода принадлежность)
этой жилплощади. Именно женщина, вовсе не мужчины-пролетарии,
является поначалу носительницей мещанства, тесно связанного с
домашним мирком, в котором она существует, в который заманивает
мужчин ради низменных плотских наслаждений. Возникший треугольник не вписывается в этот мир, предназначенный для парного
брака, ломает его, ставя женщину перед необходимостью выбора.
Здесь в фильме происходит переворот ролевых оппозиций: женщина
поднимается над ограниченностью мужчин, именно она оказывается
носительницей новой жизни, в прямом и переносном смысле. Отказавшись от аборта, она покидает мещанский мирок, унося в себе
Богомолов Н.А. Указ. соч. С. 60-61; Котылев А.Ю. Рената и Черубина. С. 137147.
2
Кино. 1926, 14 сент. С. 1-2; Шкловский В.Б. За сорок лет. М., 1965. С. 107.
3
Несмотря на свое декларативное отторжение от культуры предшествующего
периода, Маяковский в своей поэме «Про это» воспроизводит его отдельные
мотивы: болезненная зависимость от женщины, двойничество, дуэль и др.
4
Пушкарева Н.Л., Казьмина О.Е. Российская система законов о браке в ХХ в. и
традиционные установки // Этнографическое обозрение. 2003. № 4. С. 72; Матич
О. Указ соч. С. 84.
1
151
«пролетарское семя»1, которому суждено взойти уже в большом мире. Любовный треугольник оказывается здесь, прежде всего средством разрушения стереотипных отношений и старой культурной
среды, но он же указывает на возможность возникновения новых
отношений в иной среде, до которых мужчины в фильме подняться
не смогли. Интересно, что, как и в культуре Серебряного века, форма
любовного треугольника сохраняет свою художественную и социальную значимость. Однако если в предшествующий период она при
переходе из жизни в искусство возвышала свои прототипы до уровня
идеальных образов, то теперь она их снижает: поэт – кумир молодежи и теоретик нового искусства преображаются в простых рабочих, а
покорительница богемных сердец – в домохозяйку. Для Шкловского
и снижение персонажей, и само возникновение треугольника являются примерами использования «приема остранения», действенность
которого распространялось, по его мнению, на социальную жизнь
также как и на художественные произведения2. Использование данного приема позволило сценаристу превратить экспериментальный
вариант любовных отношений в типовой, о чем он говорит в своих
работах 20-х годов: «Это трое хороших людей, запутавшихся на
том, что при изменении городского быта не изменился быт квартиры и что людям на своей шкуре приходится узнавать, что нравственно и что безнравственно. Конечно, в картине сценарист и
режиссер сделали ряд ошибок. Мы сделали женщину праздной. И
это заметил зритель. Мы не сообразили куда деть женщину, просто отправили ее за город. И лента эта, как и «Бухта смерти»,
стандартная, она должна стать типовой; пока от нее родились
«Круг» и «Жена». Но потомство еще будет многочисленно» 3. В то
же время, такова логика развития революционной культуры, перевернувшей социокультурные оппозиции, переориентировавшей лиминалы с устремления «вверх» на движение «вниз». В то же время,
они продолжают реализовывать план, намеченный предшественниками. Демистифицировав и приземлив человеческие отношения,
лиминалы 1920-х добиваются получения конкретных результатов:
союз Брики – Маяковский продержался дольше, чем аналогичные
конфигурации начала века, возможно, благодаря своему обытовлению и встраиванию в процесс практических дел. Это не спасло его от
кризиса, который особенно болезненно переживал Маяковский, попытавшийся к концу жизни перестроить треугольник, став его мужским центром, что, возможно, получило выражение в его предсмерт-
Удвоенная плодотворность (отец неизвестен) союза рабочих с мещанкой скрыто
противопоставлена бесплодности прототипного треугольника, члены которого
принципиально отвергали воспроизводство рода. (Матич О. Указ. соч. С. 82)
2
Парамонов Б.М. Конец стиля. М.; СПб., 1999. С. 32-33.
3
Шкловский В. Роом. Жизнь и работа. М., 1929. С. 10.
1
152
ной записке: «…моя семья – это Лиля Брик, мама, сестры и Вероника Витольдовна Полонская»1.
Действительно одухотворенный любовный союз мог возникнуть в этот период только в виртуальном эпистолярном пространстве, где его члены были отделены друг от друга расстояниями и
границами. Примером отношений такого рода может служить треугольник Борис Пастернак – Райнер Мария Рильке – Марина Цветаева. Характерно, что Пастернак и Цветаева встречались за несколько
лет до заключения этого союза, но не произвели друг на друга никакого впечатления. Ощущение взаимосвязанности пришло к ним
только благодаря взаимному знакомству с творчеством партнера2.
Полу здесь придается мистическое значение, как подарку судьбы:
«Как удивительно, что ты – женщина. При твоем таланте это
ведь такая случайность!»3.
Несмотря на дистанционность, отношения между партнерами
были очень страстными, пройдя путь от «слияния душ» до охлаждения и разрыва. Рильке Пастернак считал своим учителем, приписывая ему определяющее влияние на формирование «основных черт
характера» и «всего склада духовной жизни» 4. Вовлекая в тройственный союз Цветаеву, Пастернак делает ее посредницей между
мужчинами, отводя ей тем самым центральную роль, на которую
Цветаева поначалу с восторгом соглашается, также полагая себя
ученицей немецкого поэта, которого наделяет чертами ценимыми в
культуре прошедшего Серебряного века. «Вы – воплощенная поэзия,
должны знать, что уже само Ваше имя стихотворение. Райнер
Мария – это звучит по-церковному – по-детски – по-рыцарски. Ваше
имя не рифмуется с современностью, - оно – из прошлого или будущего – издалека»5.
В дальнейшем поэтесса увлекается идеей союза двух миров,
один из которых – Россию – она желает олицетворять полностью, с
чем связана попытка «оттеснения» Пастернака 6. Полный развал союза происходит со смертью Рильке.
На этих примерах хорошо видно, что формирование гендерных отношений в социокультурной системе пореволюционной России происходило в сложном противоборстве разнонаправленных
векторов развития. Продолжая наиболее радикальные эксперименты
Серебряного века, политические лиминалы отвергали его как целостность. Идеи преобразования мира реализовывались в наиболее
Каверин В. Эпилог: Мемуары. М., 1997. С. 115.
Азадовский К.М., Пастернак Е.Б., Пастернак Е.В. Вступление // Райнер Мария
Рильке, Борис Пастернак, Марина Цветаева. Письма 1926 года. М., 1990. С. 23-24.
3
Б.Л. Пастернак – Цветаевой // Там же. С. 56.
4
Б.Л. Пастернак – Рильке // Там же. С. 62.
5
Цветаева – Рильке // Там же. С. 85.
6
Цветаева – Рильке // Там же. С. 196-198.
1
2
153
простой и грубой форме, утверждая приоритет мужского начала под
видом бесполого равенства и партийного братства. Однако женское
начало в культуре получало при этом определенные компенсации,
как в сфере взаимоотношения полов, так и в сфере идей.
Устойчивую связь художественного и женского начал демонстрирует в повести «Гравюра на дереве» Б. Лавренев, озабоченный
возможностью ее разрыва. Главный герой повести заслуженный
большевик и директор треста Кудрин неожиданно вспоминает свою
парижскую художественную молодость, когда рядом с ним была не
мощная жена-товарищ, а «худенькая большеротая девчушка». Поводами для этого воспоминания и последующего жизненного переворота послужили: спор со спецом о половом вопросе, ссора с женой
из-за разных взглядов на быт и гравюра с иллюстрацией к «Белым
ночам» Ф.М. Достоевского.
«Чуждое искусство!.. Больше того – враждебное. <…> Но
какая сила в этой чуждой вещи! С каким трагичным пафосом художник умирающего общественного строя умеет выразить его
обреченность, и как наши художники бессильны пока передать с
такой же силой подъем на вершины жизни… Почему? В чем причина?.. Что так поражает меня в этой девушке? Эта изумительная
выразительность внутренней катастрофы человека, безысходности страдания?»1.
Узнав историю изображенной девушки, фактически доведенной до самоубийства полусумасшедшим отцом-художником, пережив душевный кризис и расставшись с женой, Кудрин решает оставить свой ответственный пост и вернуться к художественному творчеству, чтобы навести в его сфере марксистский порядок. Пытаясь
копировать поразивший его образ, он с удивлением видит, как вместо чуждой отчаявшейся девушки из-под его карандаша выходит
старый радостный рабочий-рационализатор, создатель глиномешалки2. Эта классово-половая метаморфоза должна выразить тот путь,
который должен пройти художник, превращающийся из открывателя
(создателя) иных миров в иллюстратора политических идей. Отказавшись от всех женщин своего прошлого и настоящего, он неизбежно приходит к союзу бесплодному и безличностному. Такой была судьба большинства половых экспериментов 1920-х годов.
Конец ХХ века, связанный в российской культуре с новыми
революционными изменениями, как бы подводит итог всем экспериментальным половым моделям столетия. В пьесе Л. Терентьевой
«Двое в отсутствии третьего», репрезентированные отношения мужчины и женщины не выходят за рамки бытовой сферы, представая
как кризис семьи в болоте повседневности. Однако в контексте про1
2
Лавренев Б.А. Гравюра на дереве. Повести и рассказы. М., 1989. С. 146.
Там же. С. 218-219.
154
изведения просматривается память об иных, идеальных значениях
формы любовного треугольника1.
Сталинская эпоха характеризуется прекращением опытов по
изменению взаимоотношений полов, попыткой возврата к традиционным нормам, и даже утверждением некоторых архаических представлений о роде. Возрождение такого архаичного обычая, как наказание родственников за преступление мужчины, свидетельствует о
стремлении установить семейную ответственность за деяния отдельного человека. Изменяется и официальное законодательство, все
более жестко нормировавшее отношения полов. В 1933 году принимается постановление об уголовном преследовании гомосексуалистов, в 1935 – против порнографии, в 1936 – о запрете искусственных
абортов
и
усложнении
процедуры
развода 2.
Партийногосударственная система присвоила себе роль контролера личной
жизни своих граждан, через судебную власть и общественные организации она откровенно вмешивалась в семейные отношения. Индивиды были лишены права самостоятельно планировать семью, разводиться (суд мог им в этом отказать), вступать в брак с иностранцами или сожительствовать в фактическом браке (в этом случае их
дети считались незаконнорожденными и лишались прав на наследство, как и сами сожители относительно друг друга). В социологической литературе эта система государственного контроля над отношениями полов получила название «этакратического гендерного
порядка»3. Все это свидетельствует о характерной для неоклассических периодов системе социокультурных отношений, с утверждением их нормативной основы и иерархии социокультурных ролей, в
которой общественное и личное были четко разделены. Личные отношения конкретных мужчины и женщины должны были оформиться в официальную семью, в рамках которой они принимали традиционные гендерные роли. Трудные условия жизни зачастую способствовали не распаду, но укреплению традиционных отношений, так у
спецпереселенцев количество разводов было очень невелико 4.
Любовный треугольник в рамках тоталитарной социокультурной системы превращается из средства формирования новых нетрадиционных отношений полов, в способ обозначения пути к созданию неотрадиционной семьи, на котором происходит столкновение героя и антигероя. Женщина оказывается в центре этого столкновения не столько как его причина, сколько как значимый ориентир, социальный судья и приз победителю. Антагонисты в этих
Котылев А. Плач по третьему // Арт. 1998. № 2. С. 158-159.
Кон И.С. Сексуальная культура в России: клубничка на березке. М., 1997. С.155.
3
Пушкарева Н.Л., Казьмина О.Е. Указ. соч. С. 74-77.
4
Игнатова Н.М. Семья спецпереселенцев: факторы стратегии выживания (на
материалах Республики Коми в 1930-50 гг.) // Гендерная теория и историческое
знание. С. 142-143.
1
2
155
столкновениях представляют не себя лично, но мощные социальные
группы и силы, Прогресс и Реакцию. Образцовым в этом отношении
может считаться треугольник Пушкин-Гончарова-Дантес, который
интерпретировался как заговор с целью погубить великого поэта.
В более сложных культурных построениях треугольник образовывался в результате удвоения героя, темная сторона натуры которого противостоит светлому началу в нем. В пьесах Е. Шварца раздвоение представлено как демонический акт, соотносимый с многоликостью (например, в образе Дракона), переменчивостью, ложью,
игрой. Положительному персонажу должны быть присущи целостность, однозначность, простота. Раздвоение Ученого в «Тени», связанное с его чувством к изменчивой принцессе, ведет только к большей целостности его личности. В этом же ключе можно понять
стремление Ланцелота «в каждом убить дракона»1.
Наиболее разработанный вариант соотнесения любовного
треугольника с советским хронотопом представлен в романе В. Каверина «Два капитана». Действие в романе разворачивается вокруг
исторического исследования, создающего «большую историю» экспедиции капитана Татаринова силами двух антагонистов: его брата и
мужа его дочери2. Николай Антонович оказывается организатором
пути капитана Татаринова к гибели, а Саня Григорьев – к вечной
жизни. Они занимают симметричное положение относительно этой
ключевой фигуры, а также в плане противостояния образов культурного пространства: Москвы и Севера, которые предопределяют типы
их мышления и образы действия. Параллельность движения двух
авторов большой истории сочетается с параллельностью их личных
историй, оформленных в виде двух любовных треугольников3. Если
в первом из них победу одерживает антигерой, погубивший своего
брата и женившийся на его вдове, то во втором герой берет реванш,
добиваясь двойного успеха: за себя и погибшего предшественника.
Отношения Сани и Кати с Ромашовым (осовремененным аналогом
Николая Антоновича, о чем прямо говорится в романе 4), представлены как верный (советский) вариант развития ситуации, в котором
версия ромашевской истории гибели героя изначально обречена на
провал. Ромашов представляет собой сниженный вариант антигероя,
полностью поглощенного своими коммерческими делишками, все
Антология сатиры и юмора России ХХ века. Т. 4. Шварц Е.Ю. М., 2001. С. 319.
Котылев А.Ю. Замороженная память. История и мифология Севера в романе В.
Каверина «Два капитана» // Век памяти, память века: Опыт обращения с прошлым в ХХ столетии. Челябинск, 2004. С. 302-305.
3
Собственно этих треугольников даже три, первым из них по времени описания в
романе является сочетание образов отца и матери героя с физиономией ненавистного отчима, этот первый треугольник предваряет аналогичный в семье жены
героя.
4
Каверин В. Два капитана. Кишинев, 1971. С. 268.
1
2
156
его попытки «причаститься» к большой истории завершаются неудачей. Будучи такой же тенью для Григорьева, как Николай Антонович
для своего брата, Ромашов не в состоянии победить своего антагониста. Осознавая свою вторичность и неполноценность, он проигрывает ему и в делах, и в любви1. Бессилие антигероя выражает и подобие
дуэли, в которой он способен только бежать. Поражение Ромашова
предваряет падение Николая Антоновича, который обретает в судьбе
предавшего и преданного своего ученика вариант собственной судьбы2.
Женский путь в историю (как и женский способ историзирующего означивания) отличается от мужского целым рядом важных
показателей. Прежде всего, Катя выступает как представительница
родовой истории, унаследовавшая связь с большой историей по праву рождения. В этом отношении она сама является одним из важных
элементов, структурирующих путь героя к цели. В результате брака с
ней Саня Григорьев становится легитимным наследником капитана
Татаринова и его истории. Именно Катя наделяет личностным смыслом его исторические изыскания, придает им страстный характер
любовного поединка. Ее роль – почетного приза победителю, вполне
традиционна. Не менее традиционны и ее отношения с мужем, за
которым она следует по стране, которого терпеливо дожидается во
время разлук. Несмотря на полученное образование, Катя не проявляет особой активности ни в своей научной работе, ни в изысканиях
о судьбе отца. И здесь она остается подругой и помощницей своего
активного мужа. Единственный период ее самостоятельности приходится на годы войны, когда она ощущает себя равной Сане, но и в
этом случае ее судьба скорее типична, чем индивидуальна. Пространственно Катя больше связана с Москвой, меньше – с Ленинградом. Ее связь с Севером полностью опосредована отцом и мужем,
она придана этому мужскому пространству как необходимый, но не
определяющий его сущности элемент. Не случайно от имени Кати
написаны как раз те части романа, в которых герой оказывается отлученным от своего любимого Севера. В целом в романе восстанавливаются связи между прошлым и будущим, мужским и женским,
нарушенные в предшествующие переходные периоды.
Во второй относительно стабильный период советской истории (1970-е годы) любовный треугольник становится частью неофициальной культуры, в значительной степени маргинализованной и
предоставлявшей значительную свободу для творческого выражения3. В этом отношении показателен «Роман о девочках» В. Высоцкого, участниками треугольника в котором являются уголовник, проституированная девица и артист, автор приблатненных песен. ОтноТам же. С. 151, 278-282, 291-292, 484.
Там же. С. 278-282, 376-380, 484, 497.
3
Котылев А.Ю. Оппозиция мужское/женское… С. 82-85.
1
2
157
шения между ними нечеткие, размытые во времени и пространстве,
не ведущие, в рамках наличествующего текста, к какому-либо определенному концу1.
Представленный обзор показывает, что хотя вряд ли возможно жестко связать определенный вид любовного треугольника с конкретным видом историко-культурного периода, некоторая взаимосвязь между ними все-таки существует. Треугольник выявляет специфику гендерных отношений, дает представление о направлении
поисков творческой элиты данного отрезка времени новых форм
социальных связей. Основной импульс здесь был дан деятелями Серебряного века, наиболее основательно разработавшими теорию любовного эксперимента и наиболее плодотворно использовавшими ее
в своем творчестве. Творческие люди всех последующих периодов
явно или скрытно опирались на их опыт. В каком бы качестве не
рассматривался ими любовный треугольник: как модель революционных отношений между людьми, или как испытание, предшествующее жизненному свершению, он оставался значимой социокультурной формой. В современной культурной ситуации он превратился
скорее в многоугольник. Крайняя нестабильность социальных отношений, изменчивость, ставшая идеалом многих, стремительное возникновение и распад связей создают положение, в котором любые
формы становятся аморфными.
Семенов В.А., Шарапов В.Э.*
"Гендерное моделирование" в изучении традиционной культуры коми (о ранних исследованиях В.П. Налимова)
В исследованиях по фольклору и этнографии коми до недавнего
времени практически не встречались понятия “гендер”, “гендерные стереотипы” и т.д. Вместе с тем, очевидно, что т.н. гендерная проблематика
рассматривалась в коми этнографии уже в начале XX века. В цикле ранних статей и рукописных работ В.П. Налимова приводятся обширные
материалы (по традиционной культуре коми, коми-пермяков и удмуртов), которые представляют несомненный интерес для обсуждения гендерных моделей. Так, в частности, в рукописных работах о порче и колдовстве, исследователь детально рассматривает представления коми о
невозможности совершения колдовских действий, направленных на человека противоположного пола, а также выдвигает гипотезу о мифологической обусловленности социального статуса женщины в традицион-
Высоцкий В. Роман о девочках // Нева. 1988. № 1. С. 85-88.
Семенов Виктор Анатольевич – д.и.н., проф. кафедры археологии и этнографии
СыктГУ; Шарапов Валерий Энгельсович – научный сотрудник ИЯЛИ КНЦ УрО
РАН.
1
*
158
ной семье у коми1.
В 1908 году в Хельсинки вышла в немецком варианте статья В.П.
Налимова «К вопросу о первоначальных отношениях полов у зырян»2, в
которой исследователь описывает специфику системы взаимоотношений
полов в обрядовой практике и повседневном быту у коми в категориях
ритуальной “чистоты/нечистоты”, соотносимых с оппозицией “мужское/женское”. В данной работе В.П. Налимов вступает в полемику с
рассуждениями своих предшественников Н.И. Смирнова3 и К.А. Попова4, писавших о достаточно большой сексуальной свободе у комизырян и коми-пермяков, раскрывает широкую картину своеобразной
сексуальной морали у коми, которая, с одной стороны, регулировала
отношения между полами в физическом плане, а с другой стороны, регламентировала ряд моментов во всех семейных обрядах: рождении —
свадьбе — похоронах. Несколько позднее эту же тему В.П. Налимов
рассматривает в статье "К вопросу о взаимном избегании полов" 5.
В своей статье В.П. Налимов особое внимание уделил проблемам
половозрастной стратификации сельской общины. Используя критерии
достижения половой зрелости и прекращения половой активности, он
выделяет три возрастных категории: дети, взрослые, старики. Стремясь
выявить специфику этих групп, он фактически стирает половые различия
между мальчиками и девочками, стариками и старухами, но подчеркивает
их по отношению к взрослым мужчинам и женщинам. Специфику системы взаимоотношений взрослых В.П. Налимов описывает главным образом в категориях ритуальной "чистоты" и "нечистоты". Для обозначения
последней им употребляется термин "пеж". По мнению зырян, отмечал
Налимов, "пеж" - это "вредное для людей свойство", развивающееся при
половых контактах. Длительные экспедиционные разыскания убедили
ученого в том, что источником "пеж" как заразной болезни всегда является женщина. В.П. Налимовым были подробно описаны разнообразные
способы, которыми женщина могла заразить мужчин, детей и животных
этой опасной болезнью. Представления о путях инфицирования обусловливали необходимость соблюдения мужчинами и детьми определенного
этикета общения, призванного предохранить их от "пеж". Отступления
от него приводили к негативным последствиям: мужчина терял свои
охотничьи навыки, становился податливым "бабьим причудом" и т.д.
1
Nalimov V. Kansatieteellisiä kirjoituksia ja muistiinpanoja syrjääneistä. Venäjäksi.
1907-1909 // Suomalais-Ugrilainen Seuran Arkisto, Helsinki.
2
Nalimov V. Zur Frage nach den ursprunglichen Bezeichungen der Geschlechter bei
den Syrjanen. // Journal de la Societe Finno-Ougrienne. Helsinki, 1908. Bd. 25. S. 1-31.
3
Смирнов И.Н. Пермяки. Историко-этнографический очерк. Известия Общества
археологии, истории, этнографии при Рязанском университет. Казань, 1891. Т. 9.
Вып. 2.
4
Попов К.А. Зыряне и зырянский край // Известия Общества любителей естествознания, антропологии и этнографии при Московском университете. Москва, 1874.
Т. 13. Вып. 2.
5
Налимов В.П. К вопросу о взаимном избегании полов // Землеведение. Периодическое издание Географического отделения Императорского Общества любителей естествознания, антропологии и этнографии. Т. XVII. Кн. I. М., 1910.
159
Более того, считалось, что люди, склонные к частым половым контактам
и перемене сексуальных партнеров, не могут быть врачами и колдунами.
Весьма примечательно, что высокими врачевательными способностями
наделялись ветеринары и коновалы. Считалось, что они соблюдают строгие правила половой жизни и не склонны к распутству. Для успеха любого
важного дела было необходимо ритуальное очищение от "пеж" половой
жизни, обязательное и для женщин и для мужчин. Во время охоты табуировалось само слово "женщина" и некоторые другие слова, находящиеся с
ним в одном семантическом ряду.
В.П. Налимов отметил, что с оппозицией женского и мужского
начал соотносится определенный набор двоичных противопоставлений.
Так, если помощниками женщины в критических ситуациях могут быть
кошка или хлеб со скатертью, то верным помощником мужчины является
собака. Особенно выразительным в связи с этим представляется поверие о
том, что если взрослая женщина дотронется до собаки, то собака потеряет
остроту зрения и не сможет видеть злых лесных духов.
Противопоставление по половому признаку осуществляется и в
разделении сфер хозяйственной деятельности и соответствующем обрядовом очищении: если женщине было необходимо проделать специальные очистительные процедуры перед началом жатвы, то мужчинам - до
начала охоты. Оппозиция женское-мужское оказалась значимой и для
сферы религиозно-мифологических представлений. Излагая архаичные
коми предания об одном из мифологических демиургов - Омöле, В.П.
Налимов подчеркивал, что женщины относятся к Омöлю отрицательно, в
то время как мужчины - положительно или, по крайней мере, нейтрально.
Многие важные сакральные и лечебные функции, включая исцеление от "пеж", осуществлялись в рамках общины людьми преклонного возраста. Старики и старухи руководили и такими церемониями, как переселение
в новый дом, поход на кладбище в сороковой день и другими, требующими специального сакрального знания. Особая выделенность этой возрастной группы отчетливо раскрывается в поверии, что для лечения тяжелобольных следует приглашать старуху, живущую за ручьем. Сексуальная
пассивность стариков и их мифоритуальная близость к миру предков обусловила выполнение стариками особой роли посредников-медиаторов, следящих "от имени предков" за правильным соблюдением этикета и ритуалов,
обеспечивающих нормальное функционирование коллектива.
Особой ритуальной чистотой наделялись и дети, не достигшие еще
половой зрелости. Вероятно, их лечебные способности могли оцениваться
иногда даже выше стариковских. Если старики уже не вступали в половые
контакты, то дети еще не достигли половой зрелости.
К сожалению, материалы о системе традиционных запретов в отношениях полов у коми, опубликованные В.П. Налимовым первоначально на немецком языке, не получили в отечественной этнографии в тот
период соответствующего прочтения1, пожалуй, за исключением работы
Работа переиздана на русском языке лишь в 1991г.: Налимов В.П. К вопросу о
первоначальных отношениях полов у зырян // Тр. ИЯЛИ КНЦ УрО РАН. Вып. 49:
1
160
П.А. Сорокина, который использовал данные В.П. Налимова для реконструкции тотемистических представлений коми-зырян, восходящих в
социальном плане к якобы существовавшему в период родового строя
групповому браку1.
Известный российский этнограф, академик Д.К. Зеленин в 30-х
гг. ХХ в. достаточно резко и аргументировано критиковал В.П. Налимова за чрезмерное увлечение умозрительным моделированием в рассмотрении различных аспектов традиционного мировоззрения коми. В частности, Д.К. Зеленин пишет: «Осквернение человека половой жизнью это можно сказать "навязчивая идея" профессора В.П. Налимова. Нечистая сила в виде особого существа "пеж", распространяющая свое действие на физические свойства человека в виде заразы - это представление коми послужило главным предметом названной выше нем. статьи
В.П. Налимова 1908 г. Существенные пробелы этой последней работы
были в свое время выявлены В.В. Богдановым2. Добавим, что представления о половой нечистоте могло возникнуть только при смене материнского рода отцовским, т.е. сравнительно поздно в истории развития общества; во всяком случае сопоставлять эти воззрения с моментом возникновения одежды - значит допустить крайний анахронизм»3. Вместе с
тем Д.К. Зеленин достаточно высоко оценивал ранние публикации В.П.
Налимова, прежде всего за представленные в них аутентичные материаСемья и социальная организация финно-угорских народов. Сыктывкар, 1991. С.
5-23.
1
Сорокин П.А. К вопросу об эволюции семьи и брака у зырян // Известиях Архангельского общества Изучения Русского Севера. Архангельск, 1911. № 5; Он
же. К вопросу о первобытных религиозных верованиях зырян // Известия Вологодского общества изучения Северного края. Вологда, 1917. Вып. IV. С. 48-55.
Можно, таким образом, полагать, что упоминавшаяся П.А. Сорокиным "добрачная свобода" как бы санкционировалась общественным мнением. Она выступала
в качестве своеобразного гаранта выполнения молодежью своих добрачных обязательств. С этими идеями вполне согласуются наблюдения известного исследователя этнографии коми В.П. Налимова, проницательно описавшего целый комплекс ограничений и запретов, регулировавших взаимоотношения полов, в том
числе и в рамках семьи. Важным аргументом в пользу сформулированных выводов является и современная этнологическая теория, согласно которой для обществ, различные сферы функционирования которых обусловлены двоичными
символическими классификациями типа "мужской-женский", "правый-левый",
оказывается характерным комплекс обязательных или предпочтительных брачных правил (См. Иванов В.В. Проблемы этносемиотики // Этнографическое изучение знаковых средств культуры. Л., 1989. С. 39). Значение таких классификаций для традиционной культуры коми надежно выявлено в обрядах жизненного
цикла, семантике деревенского пространства, традиционных представлениях,
восходящих к архаичным космогоническим мифам (См. подробнее: Несанелис
Д.А. Раскачаем мы ходкую качель. Традиционные формы досуга сельского населения Коми края. Вторая половина XIX - первая треть XX вв. Сыктывкар, 1994.
С. 47).
2
См. Этнографическое обозрение. 1909. № 1. С. 82-84.
3
Зеленин Д.К. Отзыв об этнографических работах профессора В.П. Налимова.
Рукопись и машинопись. На 2 л. 1930 гг. // ПФА РАН Ф.№ 849. Оп. № 1. Д.№
717.
161
лы по этнографии и фольклору коми1.
Современные исследователи этнической культуры коми так же
подчеркивают, что благодаря обилию личных полевых наблюдений В.П.
Налимова, представленных в достаточно обширной статье «К вопросу о
первоначальных отношениях полов у зырян», его работа не потеряла
своего значения до настоящего времени2. В свете современного уровня
научных представлений кажется, что В.П. Налимов вплотную подошел к
пониманию роли поведенческих установок, обусловленных традицией, в
различных сферах деятельности и обрядовой практики, коррелирующей с
реальной стратификацией общества. В этой связи критика взглядов ученого некоторыми его современниками с позиций вульгарного эволюционизма не представляется конструктивной. Более того, материалы, собранные
В.П. Налимовым, дают основание для реконструкции половозрастных
отношений в коми сельской общине, являющихся в определенной мере
рудиментами потестарной организации предшествующего периода.
Вместе с тем материалы В.П. Налимова дают нам возможность
обозначить представления исследователя о некоторых деталях механизма, регулирующего социальное равновесие внутри традиционного общества, хотя бы на уровне вторичной культуры, и описать (актуализировать) их в дефинициях структурной антропологии с определенными коррективами.
Этнографические материалы В.П. Налимова, демонстрирующие
противопоставление мужского и женского, и необходимость очистительных действий, на первый взгляд, связаны с мужскими занятиями,
охотой и рыболовством, а в действительности были направлены на разграничение мифологических сфер. Ритуальное очищение в бане после
контактов мужчин с женщинами в ряде случаев напоминает символическое лечение, направленное на «перековку» и обозначающее вторичное
рождение, связанном с путешествием в мир предков.
Характерно, что "нечистые" характеристики мужчина приобретал
в процессе интимных отношений или результатов каких-либо контактов
с женщинами в период их месячных недомоганий. По материалам традиционной коми этнографии девочки и пожилые женщины такими вредоносными свойствами не обладали, так как занимали маргинальное
положение в традиционной социальной системе. Несомненно, что магические действия, предпринимаемые мужчинами для защиты от женской
вредоносности, выявляют хтоническую природу последних. В то же
время охотники в обыденном сознании сами наделялись необычными
характеристиками, могли лечить магическими приемами, встречались с
фантастическими лесными и водными духами, поэтому для успешной
Более подробно см.: Семенов В.А., Шарапов В.Э. Исследования и исследователи
традиционной культуры коми в трудах академика Д.К. Зеленина // История, современное состояние, перспективы развития языков и культур финно-угорских
народов. Материалы III Всероссийской научной конференции финно-угроведов.
Сыктывкар, 2005. С. 409-412.
2
Терюков А.И. Из истории изучения обрядов жизненного цикла народов коми //
Арт (Лад). Сыктывкар, 1999. № 3. С. 133.
1
162
реализации своей деятельности должны были искусственно дистанцироваться от мира женщин.
В целом противопоставление мужского и женского наглядно
проявляется не только в церемониях, направленных на обеспечение
удачной охоты, но и в обрядах жизненного цикла, связанных с рождением, свадьбой и смертью. Так предписания, связанные с выбором обмывальщиков по признаку пола, разделение на мужскую и женскую группы
за поминальным столом демонстрирует ориентировку на мужской и
женский сакральные центры и имеет универсальное распространение. В
свадебном обряде роли представителей мира предков приписываются
крестным родителям, поддерживающим космическое равновесие во
время ритуальных действий. Собственно, эти же функции на всех этапах
свадебного обряда выполняют представители «партий» жениха и невесты.
Таким образом, в традиционной культуре на описательном
уровне в повседневной и ритуальной практике происходит мифологическая манифестация мужской и женской субкультур. При этом женский
мир - это мир хтонический, связанный с миром предков, обеспечивающих плодовитость и плодородие, здоровье живущих. Возможно, что по
своей хтонической природе он опасен для мира мужского, в космологическом плане, связанном с верхом, местом обитания богов (возможно,
это вторичное восприятие). Не случайно, что этнографические материалы В.П. Налимова имеют и определенную социологическую направленность, демонстрирующую определенные антагонистические отношения
между мужчинами и женщинами в традиционном обществе. Это представления и о вреде половых контактов для мужчин, приводящих к
утрате какой-то мифической силы и представления о незначительной
роли отца в воспитании детей и т.п. Таким образом, женщина оказывается хранителем сакральных знаний, которые она передает детям и внукам,
а мужчина, скорее, обеспечивает равновесие этого мира на материальном уровне.
В контексте же мифопоэтических представлений о мире деление
на мужское и женское в ритуалах, повседневной практике дублировалось
через другие противопоставления: верх и низ, хтоническое и небесное,
правое и левое, чистое и нечистое и т.д., обеспечивая космическое равновесие мужского и женского миров, в конце концов сливающихся в
один.
Стремление выявить механизмы, обеспечивающие некоторое
гендерное равновесие характерны и для современных исследователей
этнической культуры коми1. С той разницей, что В.П. Налимов опирался
В качестве иллюстрации приведем цитату из недавней публикации Уляшев
О.И., Ильина И.И.: «В силу традиций, опирающихся на особенности хозяйственной деятельности и сформировавшихся в таёжных природных условиях, женщина
и мужчина коми всегда были достаточно равноправны и самостоятельны. А наличие двух относительно самостоятельных культурных пластов, промыслового
мужского и семейного женского, указывает на то, что в обществе в целом не было
ярко выраженной маскулинной или фемининной доминанты» (Уляшев О.И.,
1
163
в своих теоретических построениях на современные ему (синхронные)
полевые материалы. В то время как в сегодняшних публикациях по этнографии и фольклору коми речь идет скорее о реконструкции т.н. аутентичной традиционной культуры. Примечательно, что авторы акцентирует внимание на следующих темах: идеальные образы мужчины и женщины в фольклоре коми1, этнически-специфические представления о
мужественности и женственности2; фольклорный образ женщины и женского тела, а так же статус женщины в традиционном мировоззрении
коми3. При этом, отчетливо наблюдается тенденция некоторой идеализации "гендерных моделей", якобы характерных для традиционной культуры коми4. В данном случае, речь идет не столько об изучении механизмов трансляции, динамики этнической культуры, сколько о преобладании "аксиологических" подходов в обсуждении этнических стереотипов "мужского/женского". В настоящее время в исследованиях по фольклору и этнографии коми "гендерные модели" не изучаются, а скорее
"(ре)конструируются" самими исследователями, при чем безотносительно к пространству-времени.
Вместе с тем, представляется очевидной актуальность изучения
современных этнографических реалий в плане рассмотрения "гендерной
ассиметрии" и "гендерного дисбаланса". В частности, заслуживает внимания обсуждение вопроса о динамике "женских/мужских" ролевых
структур в этноконфессиональных движениях и религиозных практиках
у современных коми5.
Ильина И.И. Некоторые аспекты изучения мужского и женского в культуре коми
// Фольклористика коми. Труды ИЯЛИ КНЦ УрО РАН. Вып. 63. Сыктывкар,
2002. С. 16-25.
1
Коровина Н.С. Традиционные формулы красоты в коми-зырянских сказках //
Коми-пермяки и финно-угорский мир. Кудымкар, 1997. С. 339-343; Уляшев О.И.,
Ильина И.В. Магия любви и любовная магия коми // Арт. № 1. Сыктывкар, 1998.
С. 82-91.
2
Уляшев О.И., Ильина И.В. "Мужской путь" и "женский путь" в культуре комизырян // VI Конгресс этнографов и антропологов России. Тезисы. Спб, 2005. С.
311.
3
Сажина Л.А. Женщина в ритуале и повседневности коми // Studia Juvenalia: Сб.
трудов молодых ученых ИЯЛИ КНЦ УрО РАН. Сыктывкар. С. 151-158.
4
Здесь уместно привести мнение В. Тураева о необходимости постановки проблемы ответственности этнографов за навязывание мифических представлений о
"золотом веке" этнических культур, ассоциирующемся с идеальной традиционной
культурой, которой никогда не существовало. См.: Антропологический форум.
Специальный выпуск. VI Конгресс этнографов и антропологов России. Спб, 2005.
С. 151-152.
5
См. об этом работы: Чувьюров А.А. Гендерные отношения в религиозномистических сообществах (на примере коми этноконфессионального движения
"бурсьыласьяс") // Мифология и повседневность: гендерный подход в антропологических дисциплинах, СПб, 2001. С. 76-85; Власова В.В. Особенности женских и
мужских ролевых структур в религиозных практиках (наставники у коми староверов) // Гендерная теория и историческое знание. Материалы международной
научно-практической конференции. Сыктывкар, 2003. С. 105-107.
164
Т.И. Чудова*
Традиционная кухня коми (зырян): статусные роли мужчин и
женщин
Традиционная система питания складывалась на протяжении длительного времени, вобрав в себя многовековой опыт. Для
традиционной кухни коми характерно горячее питание с включением
небольшого количества блюд холодного стола. Формирование традиционной системы питания тесно связано с природногеографическим фактором и обусловлено направлениями хозяйственной деятельности того или иного народа. Различия, наблюдаемые в разных районах проживания коми (зырян), связаны с преобладанием того или иного направления хозяйственной деятельности.
Исконная национальная кухня коми (зырян) в своей основе близка к
северно-русской кухне, что обусловлено едиными природногеографическими условиями проживания и схожестью хозяйственной деятельности. У родственных народов финно-угорской группы,
располагающих тем же или близким набором пищевого сырья, много
общего в технологии приготовления блюд, в комбинации различных
продуктов. Аналогии можно объяснить привычками и вкусами, корни которых уходят в глубокую древность.
Традиционная пища готовилась из натуральных продуктов
хорошего качества, отличалась простотой и естественностью, она
была физиологически приемлема. Питание представляет собой одну
из важнейших проблем для любого народа. Стойкость сохранения
традиционных блюд напрямую связана с природной нишей обитания
народа, которая выступает основой сырьевой базы. Основу пищевого
сырья традиционной кухни коми составляла продукция сельского
хозяйства – земледелия и животноводства. Немалое место занимает в
ней и древний пласт питания, представленный продуктами охоты и
рыболовства. Пища связана со всеми аспектами жизни этноса, а правила ее приема отражают взаимоотношения людей, нормы и формы
их поведения, социальную стратификацию общества. Пища выступает как символ культурных норм и ограничений, определенных нравственных уз и обязательств. Из особого отношения к пище вытекают
разного рода бытовые запреты, ограничения, правила. Христианская
традиция внесла свои коррективы в рацион питания населения.
Традиционно считается, что приготовление пищи является
женской сферой деятельности. Однако анализ полевого материала
позволяет констатировать то, что мужская часть населения знакома с
технологией закладки продуктов промысла на длительное хранение.
Чудова Татьяна Ивановна – к.и.н., доцент кафедры археологии и этнографии
СыктГУ.
*
165
В вопросах засолки рыбы и способах хранения дичи мужчины более
компетентны. Если женская часть сельского общества занимается
приготовлением пищи в домашних условиях, используя традиционные технологии приготовления различных блюд, то мужчины занимаются засолкой рыбы и разделкой мяса. Меню семьи формировала
женщина-хозяйка с учетом календарно-семейной обрядности, обязанность ежедневного приготовления пищи лежала на ее плечах.
Хозяйка готовили еду, подавала ее на стол, а в обязанности хозяина
входила раздача пищи членам семьи.
Мужская деятельность, связанная с приготовлением пищи,
носила сезонно-эпизодический характер. И связана она, главным
образом, с подготовкой продуктов охоты и рыболовства на длительное хранение. Промыслы (охота и рыболовство) за пределами дома
предопределили, что разделкой и засолкой рыбы, разделкой дичи
занимались мужчины. В интервью жители коми деревни подчеркивают, что засол рыбы у мужчин получается вкуснее и качественнее.
Особенно это характерно для районов, где сохраняется традиционная
промысловая деятельность.
Статусные роли женщин и мужчин в деле приготовления пищи различны. Женская часть общества готовит традиционные блюда,
а мужчины потребляют их. Ролевые установки в домашних условиях
четко обозначены. Статусная роль мужчин меняется в зависимости
от характера места приготовления пищи. Полевые условия промысловой деятельности диктуют другой статус мужчин в деле приготовления пищи. При артельном способе промысловой деятельности задача приготовления пищи ложилась на плечи мужчин, которые устанавливали очередность дежурства на кухне. Необходимость сохранения результатов промысла в полевых условиях предопределила
знания и умения мужчин в способах закладки продуктов питания на
длительное хранение. Эти знания сохраняются до настоящего времени в районах, где промысловая деятельность не утратила своего значения.
Арно Сурво
«Мать-и-мачеха» женской магии
Как жёлтый одуванчик у забора,
Как лопухи и лебеда.
А.А. Ахматова
В составленном В. Салминеным перечне «Рунопевцев и ведунов
Ингрии» из более чем 1200 исполнителей лишь порядка сотни мужчин.
Финляндцами было записано около 15000 вариантов рун, из которых
166
«мужских» всего три-четыре процента1. Статистика, очевидно, отражает
реалии, с которыми столкнулись исследователи, однако свою роль сыграла заданность собирательской деятельности. Тесты фиксировались
выборочно, а большинство фольклорно-этнографического материала
просто-напросто признавалось «несуществующим»2, особенно, если
сведения свидетельствовали об инородческом влиянии, которому приписывались любые несоответствия местных традиций представлениям учёных: «Редко мы могли записать у мужчин руны, в которых не было бы
хоть сколь-нибудь похабщины, и, вообще, даже более пристойные руны
были почти пустячными»3. «Женщины более верно, чем мужчины, сохраняют наследие предков даже тогда, когда мужчины отвергли это наследие
как какую-то бесполезную вещь и вместо сверкающих благородных жемчужин восхищаются стекляшками, принесёнными чужаками»4.
Полтора столетия спустя наиболее нецензурные из «забытых»
текстов привлекут внимание исследователей 5 и будут опубликованы в
последнем томе серии «Старые Руны Финского Народа»6. Быть может,
со временем обнаружится материал на очередной том.
Подчёркивая органичность взаимосвязей культурных явлений,
З.Г. Минц классифицировала культурные символы на актуальные и потенциальные: «Изгнанные из данной культуры символы и те или иные их
значения в перспективе дальнейшей истории оказываются, как правило,
лишь переведёнными из разряда актуальных компонентов культуры в
разряд потенциальных»7. Иначе говоря, тексты культуры и их интерпретации, «тексты о текстах»8, актуализируются, забываются, отторгаются,
ранее отвергнутые точки зрения «возвращаются» и т.д. Переиздание
научных трудов, давно ставших классикой и потому уже редко востребованных, рукописей, не принявших участия в формировании этой классики, и ранее «несуществовавших» архивных материалов не столько
1
Salminen V. Inkerin runonlaulajat ja tietäjät. Helsinki: Suomalaisen Kirjallisuuden Seura.
S. 528.
2
Лотман Ю.М. Память в культурологическом освещении // Лотман Ю.М. Избранные статьи в трёх томах. Т. I: Статьи по семиотике и типологии культуры.
Таллин, 1992.
3
Tallqvist Th., Törneroos A. Kertomus Runonkeruu-matkasta Inkerissä, kesällä 1859 // Suomi
1859. Helsingfors, 1860. S. 128.
4
Porkka V. Kertomus Runonkeruu-matkasta, jonka v. 1883 kesällä teki Inkeriin Volmari
Porkka // Suomi II:19. Helsinki, 1886. S. 155.
5
См.: Аро S. “Ex cunnon vöki tulee”. Fyysiseen naiseuteen liittyvä ajattelu suomalaiskarjalaisessa perinteessä // Apo Satu. Naisen väki. Tutkimuksia suomalaisen
kansanomaisesta kulttuurista ja ajattelusta. Helsinki: Karisto Oy:n kirjapaino
Hämeenlinnassa. S. 11-49.
6
Runoja Henrik Floniuksen, Kristfrid Gananderin, Elias Lönnrotin ja Volmari Porkan
kokoelmista. Toim. Matti Kuusi ja Senni Timonen. Suomen Kansan Vanhat Runot XV.
Helsinki: Suomalaisen Kirjallisuuden Seura, 1997.
7
Минц З.Г. Несколько дополнительных замечаний к проблеме: «Символ в культуре» //
Актуальные проблемы семиотики культуры. Труды по знаковым системам, 20. Тарту,
1987. C. 96.
8
Бахтин М.М. Литературно-критические статьи. М., 1986. C. 473.
167
диахронная «точкая зрения» на прошлое, сколько пребывание «во/вне» в области пересечения модерна и премодерна . Само обращение к «забытым» текстам можно рассматривать и как средство оправдания модерна,
и как попытку преодоления линейности модерна цикличностью научной
риторики. «Новые» авторы «забытых» текстов (их переиздатели, интерпретаторы), «идя по нитке событий с конца к началу»1, возвращаются в
«начало» модерна, которым в данном случае стало собирание, цензурирование и публикация «наследия предков» в серии «Старые Руны Финского Народа»2.
Увлечённость исследователей «женскими» мифологемами 3 обусловлена не только тем, что руны калевальской метрики по преимуществу записаны в женской среде. Наделение окрестностей ЛенинградаПетербурга «дикими» знаками»4 имеет особое метаязыковое значение в
научных и научно-популярных текстах «ингерманландской» тематики5.
В апеллировании к феминному, природному, докультурному претензия
на право трактовать «наследие предков» определённым (заданным) образом и обозначать границы сакральной географии этноса. Однако позитивистские рамки модерна не соответствуют масштабам этой географии,
вследствие чего всё «лишнее» упрощается до ксенофобии и идеологических клише. Поэтому имеет место странная, но довольно распространённая практика двойных стандартов и их присутствия одновременно на
нескольких уровнях описания. Аборигены обвиняются в язычестве, если
их традиция мешает идеологической экспансии, но то же самое «язычество» в иных контекстах расценивается в качестве безусловной культурной ценности, если служит признаком отличия от инородцев. Позднее
«язычество» и «Русскую веру» заменяет «атеизм», в постсоветский период - «последствия атеизма» и т.д. и т.п. В текстах «ингерманландской»
тематики преобладают явная или скрытая ксенофобия, поверхностный и
«Идя по нитке событий с конца к началу, наконец, удалось добраться до того
истока, от которого пошли все события» (Булгаков М. Мастер и Маргарита //
http://lib.ru/BULGAKOW/master.txt).
2
В этом смысле эпос «Калевала» вторичен. Именно благодаря опубликованию
аутентичных рун в «Старых Рунах Финского Народа» была подведена база под
мифотворчество финляндской элиты.
3
[Курсив авторский]: «Ингерманландия стала частью Петербургской губернии.
Имя с поэтическим и феминным – даже скандинавским – оттенком поменялось на
милитантское и маскулинное, на русское. Пётр Великий понимал значение метафор и имён, завоёвывая невские устья и луга и основывая метрополию» (Sihvo H.
Inkeriläisten identiteetti muutosten paineissa // Inkeri. Historia, kansa, kulttuuri. Suomalaisen Kirjallisuuden Seuran Toimituksia 547. Pieksämäki: Suomalaisen Kirjallisuuden Seura, 1992. S. 347).
4
Тодоров Цв. Теории символа. М., 1998. C. 262.
5
«Там, где коридоры культуры кончаются, и сама природа берёт своё начало,
встаёт образ Вяйнямёйнена. Будто хочет он показать и напомнить, что это был он,
кто вывел Финляндский народ из дикого природного состояния к знанию и умению» (Saxbäck F.A. F. A. Saxbackin matkakertomus runonkeruu-matkastansa
Inkerissa v. 1859 // Runonkeraajiemme matkakertomuksia 1830-luvulta 1880-luvulle.
Toim. A.R. Niemi. Suomalaisen Kirjallisuuden Seuran Toimituksia 109. Helsinki:
Suomalaisen Kirjallisuuden Seura, 1904, s. 319-320).
1
168
запоздалый антисоветизм, позитивистские представления об ассимиляции и прочий остаточный модерн, не объясняющий динамики этнорелигиозных процессов. Обращение к религиозно-магической практике, манифестирующей отторгнутые потенциальные смыслы языковых пространств, даёт возможность качественно иного понимания местных
культурных и культовых реалий1.
В советский период пропаганда атеизма, закрытие церквей и репрессии активизировали в лютеранской среде эсхатологические настроения, способствовавшие отождествлению этничности и религиозности, и в
то же время – проблематизации этого отождествления. В отличие от религиозного конфликта XVII в. между Россией и Швецией, поделившего местное
население на «людей финской веры» и «людей русской веры»2, за пределами
«своего» был уже не столько иноверческий мир, сколько антисистема, в принципе отрицавшая религиозность:
«В казарме меня приняли дружелюбно. Комендант был
чрезвычайно вежлив. Его знание русского не было безукоризненным.
«Не финн ли комендант?» осмелился я спросить.
«Да, да, я родом из Финляндии. Моя фамилия Саари», услышал я
в ответ.
Разговор наш после этого продолжался в приятных тонах. Мы же
были финнами и, несмотря ни на что, чувствовали свою причастность к
единой семье, хотя по воле бурного времени и оказались на этом
несчастном пограничье [на севере Ингерманландии, недалеко от
финляндской границы, где А. Куортти был пастором прихода] в разных
должностях, которые по тогдашнему пониманию [буквально: «в
сознании
тех
людей»]
истолковывались
как
взаимные
противоположности.
«Да, господин пастор, на самом деле, я рад, что здесь, на берегах
Ладоги, в среде финнов сможет возродиться приходская жизнь. Я
знаком с жителями этих краёв и знаю, что они нуждаются в церкви»,
«Как говорится, другие привычки в чужом краю, по-иному в другом доме. Но
редко столь явное различие встретишь, как между коземкинскими деревнями, в
которых преобладает то одна, то другая религия. Какая из них побеждает - согласно той обычаи и весь жизненный уклад. Чем больше людей Русской веры
(Wenäenuskoisia), тем хуже положение» (Länkelä J. Matkakertomus // Suomi, 1859).
«Лютеране не ставят перед собой задачи составить конкуренцию Русской Православной церкви, которую справедливо считают Старшей сестрой. Одна из задач
российской лютеранской церкви, как церкви меньшинства и церкви учащей свою
паству патриотизму и активной позиции в государстве и по отношении к государству - всемерно содействовать и помогать Русской Православной Церкви в деле
духовного просвещения российского общества. Лютеране при этом осознают
себя, пусть и маленькой, но неотъемлемой и важной частью России, как евразийского государства, и желают делать со своей стороны все возможное для его процветания» (К. Андреев, пастор ЕЛЦ Ингрии; Русские лютеране приняли участие в
учредительном съезде Международного евразийского Движения // www.luther.ru
Архив новостей. 24.11.2003).
2
Sihvo H. Inkeriläisten identiteetti muutosten paineissa // Inkeri. Historia, kansa,
kulttuuri. Suomalaisen Kirjallisuuden Seuran Toimituksia 547. Helsinki: SKS, 1991. С.
346.
1
169
Саари проявил своё лучшее «я», когда смог заговорить на родном
языке»1.
Воспоминания пастора А. Куортти не обременены легковесными
идеологическими клише и позицией стороннего наблюдателя (он был
местным уроженцем; ранее священники присылались из Финляндии).
Пастор и бежавший из Финляндии коммунист явно осознают своё
участие в драматическом спектакле, где от каждого участника требуется
сыграть свою роль как можно лучше. Ретроспективный взгляд Куортти
автокоммуникативен («в сознании тех людей», прежде всего, касается
самих собеседников). Если здесь проявление лучшего «я» собеседника
связывается этническим родством, то в лагерной действительности
происходит тотальное переосмысление этнорелигиозных представлений:
««Я родом из Марккова [приход на востоке Ингерманландии] и
принадлежу к общине пятидесятников. Но, дорогой брат, не находимся
ли мы теперь в такой ситуации, когда не надо спрашивать, к какой
церкви внешне относимся, а веруем ли в Иисуса Христа? Вот там
русские священники и, если не ошибаюсь, Вы – лютеранский пастор. Я
был проповедником-пятидесятником. При советской власти нас всех
заклеймили как контрреволюционеров. Не знак ли это тому, что нам
всем нужно найти друг друга в свете креста Христова? И не надо нам
друг друга обвинять. Бог нам судья!»
Я пожал ему руку и сказал, что мы братья в милости,
страдании и Царствии Божьем…»2.
В послевоенный период с прекращением миграций религиозность
оставалась важным духовным фактором, объединявшим разрозненно
проживавших ингерманландских финнов. Лишь в 1977 г. после сорокалетнего перерыва на территории Ленинградской области была открыта
первая финская кирха в г. Пушкине. До этого преемственность религиозных представлений, как правило, обеспечивалась проведением религиозных собраний, которыми руководили проповедники и проповедницы
из мирян. При подобной «беспространственности» этничности отождествление этничности с религиозностью выступало определённой стратегией выживания. Этнорелигиозный континуум «своего» оказывался
самодостаточным и закрытым от влияния нефинского мира, атеистичность которого ассоциировалась с языковым большинством. В свою очередь повседневная коммуникация, особенно в случаях смешанных браков молодого поколения, общение с представителями других конфессий
(с русскоязычными и финноязычными баптистами и пятидесятниками, с
православными русскими и т.д.), как и вообще многоязычие повседневности, вносили коррективы в представления о религиозных, этнических
и пр. границах. Особая роль здесь принадлежала знахарской практике, в
которой органично переплетались как финские и русские заговоры, так и
лютеранские и православные молитвы.
События конца 1920-х г.г.; Kuortti A. Kirkossa, keskitysleirissä, korvessa. Inkeriläispapin
muistelmia. Jyväskylä: Gummerus, 4. Painos, 1989. S. 73-74.
2
Kuortti A. Kirkossa, keskitysleirissä, korvessa. Inkeriläispapin muistelmia. Jyväskylä:
Gummerus, 4. Painos, 1989. S. 218.
1
170
С утратой актуальности и смысла многими прежними представлениями о причинах болезней и прочих кризисных ситуаций, они сменились более
универсальными объяснительными моделями. Сами названия лечебных ритуалов и заговорных текстов свидетельствуют об этих трансформациях: «Kaikenlaisii kippeitä vastaan» («Против всяких болячек»), «Kaikki mikä kasvaa vastaan»
(«Против всего, что растёт (опухает)»). Представление о колдовстве также
стало одной из объяснительных моделей. Колдовством могли объясняться не
только заболевания, но любые проблемы повседневности. Обыденная
соседская ссора, неосторожное слово, жест, странность в поведении становились самодостаточной информационной целостностью и наделялись магическими признаками - та же игра в «забытые» тексты, когда «вспоминаются»
магические интерпретации. Несложно представить разнообразие «колдовских» случаев, связанных с бытом коммунальных квартир и иными маргинальными ситуациями.
На обыденном уровне значимость этничности и религиозности
зачастую ограничивалась кругом семьи, и распространение смешанных
браков представлялось для старшего поколения определённой опасностью для сохранения основных ценностей «своего» - языка и веры.
Настороженное отношение к смешанным бракам подчас особенно подчёркнуто проявлялось в окружении самих знахарок. В родне одной из
них, где среди многочисленных невесток и зятьёв почти не было финнов,
эти инородцы и их родственники нередко подозревались в порче.
Например, проблемы взаимоотношений с одним из зятьёв напрямую
объяснялись его связями с нечистой силой: «По сто рублёв. Мать купила
ему трёх чертей». Возможно, в данном случае и в иных подобных финская родня также воспринималась инородцами как источник колдовства,
а предпринятое противодействие было, в свою очередь, воспринято финской стороной как порча. В любом случае, магические действия могли
быть взаимными, и далеко не всегда имели место лишь в воображении
участников (воображавшихся) конфликтов.
В знахарской практике обыгрывались не только конфликты бытового уровня, но и идеологизированное противопоставление языковых
пространств на официальном уровне: «Не надо ко мне посылать», говорю,
«у них есть свои [лекари], пусть делают [лечат от колдовства]. Ко мне не
надо посылать.» <...> Она [«околдованная» женщина, о которой шла
речь] из этих, из ярославских. Ну, не хотела [её лечить]. Душа не лежит»1.
Маркировка «она из этих, из ярославских» связана с периодом послевоенной ссылки в Ярославскую область, проблемы взаимоотношений с местным населением которой (post factum?) оценивались сквозь призму колдовства. В качестве ритуального антагониста, как и вообще объекта этнических стереотипов, нередко выступала инаковость, связанная с территориями, откуда в Ленинградскую область в послевоенные годы переехали
русскоязычные переселенцы и где были в ссылке финны-лютеране.
«[Шофёр-финн едет ночью по лесной дороге на грузовике и подбирает пассажирку. Однако в пути она вдруг исчезает. Через некоторое время машина
останавливается уже против воли водителя, женщина снова садится в ка1
ПМА, звукозапись, 63а:5. Перевод. «Душа не лежит» - по-русски в оригинале.
171
бину и опять исчезает.] Водитель не может понять, что это всё значит.
Вокруг дремучий лес, на дороге нет ни одной машины, он в недоумении, что
же это такое сегодня происходит на лесной дороге. Ничего вокруг нет, только лес и та дорога, по которой он едет. Вдруг замечает, что опять у обочины
стоят двое детей. Он стал думать, остановиться или нет, не привидение ли
это опять. Подумал, остановлюсь, возьму этих детей, будь что будет. Водитель остановился, посадил [детей] рядом и поехал дальше. Он стал расспрашивать, откуда они и как попали сюда в такой дремучий лес, раз поблизости нет никакой деревни, только лес да лес. Дети стали рассказывать, что
отец привёз их на машине, оставил их здесь в лесу и обещал забрать, но не
вернулся. Родная мама умерла. Отец привёл другую маму, но новая мама их
ненавидит. Шофёр сразу отвёз их в милицию. Там выяснили, откуда дети
родом. Отца сразу арестовали. Той женщиной в лесу была душа матери детей или же ангел небесный, ведший, охранявший детей. Я не слышала, куда
потом попали дети. Теперь, может, уже у них самих есть дети, с тех пор
уже столько лет прошло»1.
Текст аллегоричен и красноречивым образом озаглавлен «Случилось в
Карелии». Происшествие связывается с ещё одним мифологизированным
местом ссылки («в Карелии много колдуний» - представление, бывшее особо
актуальным в знахарской среде). Само понятие «emintim», «мачеха»2 является производным от «emä», совр. «мамаша», использующемуся в местном диалекте в негативном смысле. «Еmä», в отличие от «äiti», «мать»,
маркирует «чужое» материнство3.
Исследователями отмечается, что в архаических обществах и архаическом фольклоре средством приобретения ценностей другими общественными группами и важнейшим видом коммуникации является
обмен женщинами, брачный «обмен»4. Е.М. Мелетинский подчёркивает
исключительную роль «женитьбы» в классической волшебной сказке и
её периферийное значение в архаических мифах и сказках, что отчасти
объясняется неразвитостью брачных ритуалов в архаических обществах,
в которых важнейшим ритуалом остается инициация. В синтагматике
мифов и архаических «мифологических» сказок брачные мотивы помещаются в начале или в середине, а не в конце повествования, брачная
тема не совпадает со счастливым концом. В аксиологической иерархии
мифов брак, не будучи самоцелью, является лишь средством приобретения других ценностей: «Успешное прохождение посвятительных испытаний приводит к овладению племенной тайной «мудростью», риту-
ПМА, рукописный текст, 11:87-90. Перевод.
В рукописном тексте «uusi äiti», «новая мама», что связано с проблематичностью
сочетания в письменном тексте диалекта и литературного финского.
3
Ср. со сказочным образом мачехи – представительницы дальних племён (Мелетинский Е.М. Женитьба в волшебной сказке (ее функция и место в сюжетной
структуре) // http://www.ruthenia.ru/folklore/meletinsky13.htm).
4
Леви-Строс К. Структурная антропология / Пер. с фр. Вяч. Вс. Иванова. М.,
2001. (Серия «Психология без границ»); Мелетинский Е.М. Женитьба в волшебной сказке (ее функция и место в сюжетной структуре) //
http://www.ruthenia.ru/folklore/meletinsky13.htm
1
2
172
альными предметами, магическими приемами, орудиями охоты и т. п., а
также дает право на вступление в брак»1.
Колдунья-невестка (потенциальная невестка, любовница, мачеха)
типологически сопоставима с ложной невестой сказок, брак или связь с
которой не прошли ритуальной цензуры, ранее осуществлявшейся благодаря целому комплексу предсвадебных, свадебных и послесвадебных
обрядов. Ключевое значение здесь имеет противоречие между экзогамной и эндогамной моделями брака, с той разницей, что в качестве «своего» рода считались представители одной языковой и/или конфессиональной группы. В эпицентре конфликта – дети, даже ещё не родившиеся дети2. Обыгрывание проблемы является моделированием будущего:
носителем какого языка и какого вероисповедания будет следующее
поколение. Представительница «чужого» языкового пространства менее
всего подконтрольна и представляет опасность в плане сохранения и
передачи наиболее важных этно-религиозных ценностей «поколениюбудущему». На проблематичность подобных ситуаций указывает уже то,
что по-фински «родной язык» – «äidinkieli», «язык матери».
Среди пациентов знахарок большинством всё же были нефинны.
В качестве наиболее типичных выделяются случаи, когда субъект и объект колдовства были представителями одного и того же «чужого». Таким
образом, ритуализация повседневности была присуща различным этнорелигиозным системам:
«Женщине сильно сделано. В милиции, ведь, блядуют. Муж блядует, а
бляди хотят убрать жену».
«Это женщина тебе рассказала?»
«Нет, я говорю: милиционеры блядуют.»
«Женщине сказала?»
«Не сказала ничего, промолчала. Не сказала ничего о том, что «тебе
на смерть сделано». Она сказала: «Я сохну». Той женщине сильно сделано.
Она сказала: «Вы знаете, как я худею, худею, худею...»3
Мелетинский Е.М. Женитьба в волшебной сказке (ее функция и место в сюжетной структуре) // http://www.ruthenia.ru/folklore/meletinsky13.htm
2
Ср.: «Следует условиться, что там может быть указан как родившийся ребенок,
так и тот, которому предстоит родиться» (Леви-Строс К. Указ. соч. С. 54).
3
Звукозапись. Перевод. По-фински экспрессивные фрагменты текста звучат более нейтрально. Возможно, в беседе с пациенткой по-русски прозвучало, например, «гуляют» и «гулящие бабы». Впрочем, ситуация была настолько типичной в
практике знахарки, что использование ненормативной лексики могло быть столь
же обыденным, как и подобные колдовские случаи.
Прямая речь пациентки («Я сохну. Вы знаете, как я худею, худею, худею…»)
была передана по-русски. Звучание ключевых фраз именно на чужом языке сопоставимо с прямой речью волшебных сказок, где принцип сказано-сделано действует также в обратном порядке: сделано-сказано (Медриш Д.Н. Слово и событие в русской волшебной сказке // Русский фольклор: Проблемы художественной
формы. Л., 1974. T. XIV. С. 120-122; см. также: Успенский Б.А. Персонологические
проблемы в лингвистическом аспекте // Тезисы докладов во второй летней школе по
вторичным моделирующим системам, 16-26 августа 1966 г. Тарту: Тартуский госуниверситет, 1966. С. 8). Глагол «делать», «tehdä» имеет амбивалентный смысл «колдовать»/«лечить» и метаязыковое значение в ритуальной практике.
1
173
Владение кодами «чужих» языков выступало в качестве «резерва
неправильностей»1, необходимого для адекватного ритуального противодействия. В своей полифунциональности магические тексты сопоставимы с
загадками, когда у одной загадки может быть несколько отгадок и, напротив,
одна разгадка подходит к нескольким загадкам2. А.-Л. Сиикала отмечает, что
значения текстов культуры могут меняться в процессе ситуативных интерпретаций, несмотря на то, что план выражения текстов остаётся прежним3. Один и
тот же заговор может употребляться в связи с излечением различных заболеваний и, наоборот, одно и то же заболевание может лечиться посредством
использования различных заговорных текстов. Иноязычная молитва трансформируется в текст, используемый при излечении болезней, который, в свою
очередь, получает в определённых ситуациях более широкое контекстуальное
значение и служит средством коммуникации с властными структурами. В
другом случае знаком инаковости служит увиденная во сне рубашка, сшитая
«по русской моде»:
«Господи[,] вооружи на дьявола[,] дал нам крест[,] да трепещется
на силу его[,] яко Бог мёртвых воскрес, воскреси рабу Божию (имя больного)...
Tämä täytyy lukkee silloin kun sinulla on jotain raskasta jos sinun
täytyy mennä oikeudeen. Rukoile apua ylhäältä suuressa hädässä. [Это надо
читать, когда тебе тяжело, если тебе надо идти в суд. В большой беде
молись о ниспослании помощи свыше]4.
«Мне во сне показали, что я сижу, у них на кухне. У той Евы
[знакомая знахарка] на кухне сижу. Ева молится, читает. И у неё в руке
скомканный листок из тетради в клеточку. И она так двумя руками в
ладонях держит его, заговаривает в него. А я сижу на кухне, и у меня
мужская рубашка в руке, красивая зелёно-голубая, по русской моде сшита. И потом на ней написаны молитвы «Отче наш» все. И я то читаю,
и Ева читает. И вдруг летит прочь что-то круглое из её ладоней. И
сидит женщина в углу комнаты. Я эту женщину не знала. Она говорит:
«Ну, теперь это уже ушло». Я говорю: «Что?» «А что в тебе было» 5.
Инаковость играла роль магического двойника, владевшего средствами, использование которых обычно отвергалось из-за клерикальной
Лотман Ю.М. «Нам всё необходимо. Лишнего в мире нет…» // Ю.М. Лотман и тартуско-московская семиотическая школа. М., 1994. С. 450.
2
См.: Цивьян Т.В. Змеяптица: к истолкованию тождества // Фольклор и этнография: У
этнографических истоков фольклорных сюжетов и образов. Л., 1984. С. 47; Цивьян Т.В.
Отгадка в загадке: разгадка загадки? // Исследования в области балто-славянской духовной культуры: Загадка как текст. М., 1994. Ч. 1. С. 178.
3
Siikala, A.-L. Suomalainen šamanismi. Mielikuvien historiaa. Suomalaisen Kirjallisuuden
Seuran Toimituksia 565. Helsinki: SKS, 1992. S. 28.
4
ПМА, рукописный текст, 1:5. В квадратных скобках перевод финноязычной части
текста и прочие уточнения.
5
ПМА, звукозапись, 64а:7. Перевод.
«Отче наш» все… Многое связано с троекратным повторением молитвы во многих ритуалах. Два раза до слов «но спаси нас от лукавого» и третий раз полностью.
…заговаривает в него… Букв.: «дует/говорит в него». «Puhhuu» - «дуть», «говорить». В ритуале слова произносятся на выдохе.
1
174
или секулярной самоцензуры, но становилось обоснованным при колдовских объяснениях ситуаций, если иные способы разрешения кризисных ситуаций были исчерпаны. Использование иноязычных и иноконфессиональных заговоров и молитв предполагало владение «чужими»
языками также и вне ритуала, в повседневности, что, в свою очередь,
способствовало признанию иного языка в качестве «своего». Таким образом, в неоднозначности ритуальной практики присутствовала одновременная (дез)актуализация колдовского кода, связанного с «языковой»
проблемой.
Динамичность содержаний инаковости была обусловлена конкретными обстоятельствами ритуальных ситуаций: насколько те или
иные «языки» – «языки» в более широком смысле – признавались «своими» или «чужими» (этническая принадлежность, вероисповедание,
социальный и внутрисемейный статус и т.д.). Знахарская практика, востребованность которой в немалой степени была связана с дезактуализацией
прежних ритуалов и с секуляризацией, несла в себе определённый инициационный смысл - приспособленная к современным условиям трансляция «племенной мудрости». В колдовских ситуациях брак не просто
не совпадал со счастливым финалом, но маркировался как начало несчастья. В процессе разрешения конфликта ритуальными средствами его
участники овладевали религиозно-магическими представлениями, убеждались в действенности уже имеющихся в запасе средств или при необходимости интерпретировали их в соответствии с ситуацией1. В ситуативности границ между «своим» и «чужим» и наделении этих границ
религиозно-магическим смыслом прослеживается метафоризация и преодоление проблемы выбора между эндо- и экзогамией и возврат к архаичной модели, согласно которой «существенно, реально лишь то, что сакрализовано»2. Оговорка «У них есть свои [лекари]», в приведённом
выше примере, свидетельствует об автокоммуникативности магических
действий: «свои» лечат «своих», подобное лечится подобным… Знахарка отказала в лечении из-за собственных предубеждений («душа не лежит»), но это играло второстепенную роль. Реальным, ценным в «чужом» признавалось лишь то, что было сопоставимо с религиозномагическими представлениями «своего». Фраза «Душа не лежит» прозвучала в беседе по-русски: о «чужом» на «чужом» языке, признанным в качестве «своего» в опыте сакрализации языковых пространств. Даже самогонка, изготовлявшаяся русскими соседями знахарки, имела шутливо-магическое
название «chjortikka», «чёртик», вполне соответствовавшее вкусовым качествам напитка.
Непременным условием излечения являлось то, что пациент должен был быть крещён. Причём не имело значения, крещён ли он «в русПоказательно, что ритуал «Переворачивание следов», с помощью которого ранее возвращалась заблудившаяся в лесу скотина, стал использоваться для возврата «потерянных» мужей и пр. подобных случаях, когда целью было нейтрализовать попадание под вредоносное влияние «чужого».
2
Топоров В.Н. О космологических источниках раннеисторических описаний // Труды
по знаковым системам, 6. Тарту, 1973. С. 114.
1
175
скую веру» или «в финскую веру», что подчёркивало незначимость конфессиональных различий в атмосфере официальной атеистичности. Поскольку медицине и идеологической риторике были неподвластны абсолютно все проблемы, то благодаря знахарству в советский период, повидимому, крестилось немало «атеистов». Отношение к лекарской практике в собственно религиозной среде было двойственным. В 1970-х гг.
одно из молений проводила проповедница из Эстонии, которая была
известна как ясновидящая. Она вдруг обратилась к одной из участниц
молений со словами: «У тебя чистые руки. Ты лечишь детям уши».
Узнавшие об этом случае эстонские братья и сёстры по вере были крайне
раздосадованы тем, что проповедница, сама того не желая, оправдала
знахарство. В ритуалах заговоры и заклинания соседствовали с религиозными текстами и назывались «молитвами», что в немалой степени
снимало противоречия («Не я лечу, Бог лечит»). Ритуальная практика
пронизывала языковые пространства и опыты поколений, являя собой
арену диалога-конфликта, где «всё живёт, всё говорит»1. Использование
знахарских средств или их религиозное порицание имело контекстуальный и ситуативный характер. В целом, религиозно-магическая практика
представляла собой «язычество», о котором писали исследователи.
Многоязычие повседневности предполагало владение различными кодами «своего» и кодами разных языков. Официальная риторика, и
этнорелигиозные стереотипы уступали место многомерному диалогуконфликту в контекстах этнического, религиозного, антиэтнического и
антирелигиозного дискурсов: «Хотелось бы передать дочери [умение лечить]. Зять не соглашается»2. Рассказчица, вспоминавшая об этом случае из
жизни своей знакомой знахарки, со своей стороны добавила: «Не интересно
это молодым». Комментарий относится не только к специфичным знахарским ритуалам и отдельным верованиям, но описывает преобладавшее в
позднесоветский период конформистское отношение к этнорелигиозным
ценностям, когда т.н. ассимиляция и атеизация нередко имели добровольный и коньюнктурный характер (ср. с современной модой на «финскость»). Подобное явление точно подмечено М. Кууси: «религиозно
безразличные, приспособляющиеся миряне»3. Однако конформизм
«большинства» лишь план выражения логики взаимоотношений «центров» и «периферий». Культовые, внесистемные явления не могли быть
общепринятой нормой. Благодаря своей «отторженности» ритуальная
практика стала одним из основных потенциалов, способствовавших возрождению ЕЛЦ Ингрии и формированию специфики современных
этнорелигиозных тенденций.
Этим летом я услышал примечательное объяснение местного
финского названия мать-и-мачехи («armottoman lapsen leht’», «листок
[Бахтин М.М.] Из наследия Бахтина. Публикация В.В. Кожинова // День поэзии. М.,
1981. С. 77.
2
ПМА, звукозапись, 35a:18. Перевод.
3
Kuusi M. Keskiajan kalevalainen runous // Suomen kirjallisuus: Kirjoittamaton kirjallisuus I.
Helsinki: SKS. S. 273-274.
1
176
ребёнка-сироты»)1. В беседе речь шла о диалектных названиях растений,
мало изученных даже на уровне собирания материала, а, по сути – о возможности исчезновения целых языковых миров, хранителем которых
было уже почти ушедшее поколение. Как и в ритуальной практике, здесь
акцентируется пограничность «женских» знаков. Современная выдумка,
но не случайная.
В.В. Сурво
«Девка прядет, а Бог ей нитку дает»
Карелия представляет собой своеобразный полигон этнокультурных контактов двух (с определённой долей условности) этнических миров – прибалтийско-финского и славянского (русского). Динамика этих
контактов, ведущих своё начало со Средневековья, не ослабевает по сей
день. Результатом стало формирование определённой «региональной»
специфики, которая прослеживается во многих элементах материальной
и духовной культуры, в том числе на материалах декора и в бытовании
текстиля. «Текстильная» тема связана с женским началом, что обусловлено предназначением женщины в традиционной картине мира.
Орнаментированный текстиль является своеобразным узлом, связывающим мировоззрение, мифологические представления с «предметной»
сферой культуры.
Для традиционного человека орнамент (вышитый, тканый) на
вещи и сама вещь, а также её назначение особым образом взаимосвязаны. В символике орнамента заложены представления о мифологической
картине мира. Одни и те же образы переходили из поколения в поколение, и хотя нововведения и изменения имели место, они вплетались в
традиционные орнаментальные композиции, сохраняя смысловую и
символическую преемственность. Близость орнаментики вышивки финно-угорского населения с русским искусством шитья объяснялась ранним вхождением финно-угров в орбиту русского (новгородского) культурного влияния, начиная с IX века2. Другие исследователи видели причины схожести орнамента вышивки в длительных контактах, и считали,
что орнамент сложился в результате совместного творчества народов3.
Набор образов декора текстиля отличается от образной системы
предыдущих эпох (от изображений на камне, керамике, металле), хотя
имеются и сходные моменты: одни и те же мотивы водоплавающих
«И, действительно: внутренняя сторона листа ближе к земле, «теплая», а внешняя – «холодная»». «Ладно сочинять…»
1
Маслова Г.С. Орнамент русской народной вышивки как историкоэтнографический источник. М., 1978. С. 192.
3
Вагнер Г.К. Проблемы жанров в древнерусском искусстве. М., 1974. С. 47; Шангина И.И. Отражение культурно-исторических связей русских и финноугорских
народов Севера в русской народной вышивке XIX в. // Вопросы финноугроведения. Тез. докл. Сыктывкар, 1979. С. 19.
2
177
птиц, животных. В качестве отличительной черты можно назвать широкое распространение антропоморфных (почти исключительно женских)
изображений в вышивке рассматриваемого региона. Они присутствуют
во многих композициях, как в реалистичном изводе, так и с чертами
синкретизма, соединяя в себе мотивы женщины – растения – животного.
Эти мотивы характерны для вышивки всех народов Карелии и восходят
к мифологическим представлениям о мироздании, о единстве растений,
животных и людей1. В узорах эти три образа переплетаются, оказываются тождественными, актуализируя представления о женском начале, о
плодородии, о смерти и рождении. Эти образы возникли только в земледельческий период. Тогда на смену тотемическим представлениям и
животным образам приходит человекообразное изображение, где могут
сочетаться черты и зверя, и человека. Былые тотемы заменяются полиморфными существами. В ритуальной практике господствующим становится обряд, связанный не с охотой, а с плодородием, землей-матерью.
О.М. Фрейденберг отметила отсутствие в мифологии мифов об умирающих и воскресающих женщинах. Вместо мотива «воскресения» с женщиной связывается метафора «родов» и «рождений»: «Рождая, женщина рождается. Её лоно – земля, могила, сосуд, яма. «Роды» и «рождение» – более древняя метафора «воскресения», хотя означает то же,
что и та»2.
Ткань в традиционной культуре представляет интерес не только в
плане её декора. Сам домотканый текстиль является универсальным
женским символом. Все процессы возделывания льна, обработки и изготовления изделий из него относились к женским функциям. Декорированные текстильные изделия (вышитые полотенца, женские рубахи и
головные уборы, постельные принадлежности) обладающие знаковой
прагматикой, играли важную роль в ритуалах именно женского жизненного цикла. В изготовлении текстиля, подготовке приданого и даров к
свадьбе (сперва матерью, потом самой девушкой), в свадебной, родильной, похоронно-поминальной, семейной и т.н. кризисной (окказиональной) обрядности прослеживается весь жизненный цикл девушкиженщины, готовящей текстиль в приданое и для свадебных даров, вступающей в брак и затем рожающей ребенка, участвующей в других обрядах. В такой последовательности выявляется значение всех стадий процесса подготовки текстиля, роль символических предметов, связанных с
обработкой льна, а также функции орнаментированного текстильного
изделия как знака, по-разному проявляющегося в жизненном цикле реКосменко А.П. Народное изобразительное искусство вепсов. Л., 1984. С. 124130; Шангина И.И. Образы русской вышивки на обрядовых полотенцах XIX-XX
вв. (К вопросу о семантике древних мотивов сюжетной вышивки.) Автореф. канд.
дис. М., 1975. С. 14-17; Денисова И.М. Отражение фитоантропоморфной модели
мира в русском народном творчестве // Этнографическое обозрение. 2003. № 5. С.
68-86; Сурво В.В. О некоторых локальных особенностях вышивки русского населения Олонецкой губернии (на примере образов пудожского и каргопольского
шитья) // Локальные традиции в народной культуре Русского Севера. Петрозаводск, 2003. С. 243-249.
2
Фрейденберг О.М. Миф и литература древности. М., 1978. С. 78.
1
178
бенок – девушка/невеста – молодица – (замужняя) женщина – старуха.
Текстиль как знак играл большую роль в трансформации социального
статуса, в соотнесении с мифологическими представлениями и их реликтами, а также в качестве ритуальной маркировки пространства (развешивание вышитых полотенец во время свадьбы, украшение вышивками
ряженых в святочных ритуалах, приношение текстиля в заветные места к
святым источникам, крестам, в часовни).
Процесс изготовления текстиля мифологичен по своей сути.
Декорированное текстильное изделие являлось средством хранения
особой сакральной информации. Обратимся к процессу создания текстиля и проследим все этапы его изготовления: от самого начала, когда льняное семя сеялось в землю до декорирования. Обнаруживается
наличие операций, не имеющих с точки зрения современного человека
практического значения, а значит не влияющих на конечный результат.
Концентрация ритуальных установок происходит на тех этапах изготовления ткани, которые связаны с качественным изменением материала – в
процессе изменений от «природного» (льняное семя, растение, стебель) к
«культурному» (полотно, его декор). С традиционной точки зрения такие действия были важными и даже главенствующими по отношению к
«основным», практическим операциям, поскольку в результате создавалась не просто вещь, некий материальный объект. С помощью обрядов протягивались нити в прошлое, устанавливалась аналогия с «первовещью», с сакральным образцом, созданным по строго определенным правилам, соблюдение которых гарантирует появление «копии» с
необходимым набором свойств, в том числе и практических 1.
Сеяние, выращивание, сбор и первичная обработка льна
Мужское участие имело место только в самом начале – при сеянии льна. В обрядовых действиях, сопровождавших посев льна, прослеживаются эротические мотивы. В славянской традиции земля ассоциировалась с женским началом (женским лоном). Лен считался «женской»
культурой и поэтому в отличие от других культур (зерновых и т.п.) процесс сева льна связан с символикой оплодотворения2. В славянской традиции в ХIХ в. накануне сева сеятель воздерживался от интимных отношений, семена несли в замашных штанах, т.е. изготовленных из «мужских» стеблей конопли, посев производился при обнажении гениталий
сеятеля и т.п. Мужская нагота должна была способствовать «оплодотворению» пашни. Нагота сеятеля имела не только продуцирующую, но и
охранительную функцию (один из универсальных апотропеических приемов в народной культуре, употребляющийся и при защите от нечистой
Байбурин А.К. Семиотические аспекты функционирования вещей // Этнографическое изучение знаковых средств культуры / Отв. ред. Мыльников А.С. Л., 1989.
С. 68.
2
Бернштам Т.А. Молодежь в обрядовой жизни русской общины ХIХ - начала ХХ
в. Л., 1988. С. 136.
1
179
силы1). Любое участие в севе женщины было нежелательным и опосредованно (через сексуальный контакт с сеятелем), и непосредственно
(присутствие на поле). Даже просто встреча с женщиной по дороге на
поле сулила плохой урожай льна2. Представления о пахоте и севе как о
символическом совокуплении с землей и ее оплодотворении, а об урожае
как о результате беременности земли, освещались в научной литературе3. После сеяния мужские руки уже практически не касались льна и все
последующие операции по его обработке, вплоть до заключительного
декорирования, были женской сферой деятельности.
В качестве примера приведем лишь некоторые обрядовые действия, связанные со льном. В Иванов день девушки катались по полю,
засеянному льном: когда лен зацветал, бродили по нему – «чтоб чище да
дольше рос»4. В действительности ритуальные действия, которые должны были способствовать получению льна отличного качества, начинались еще зимой: на масленицу женщины катались на донцах прялок с
гор, чтобы лён вырос длинным, как след с горы. Такой обычай зафиксирован в Заонежье5, известен он и в более южных губерниях.
Собранный лен вязали в снопы и вымачивали в озерах или в ручьях. Затем лен расстилали на пожнях (сенокосных участках), чтобы
выбелить и сделать более тонким. Выбеленный и просушенный лен вязали в тукачи (охапки). Осенью начиналось трудоемкая обработка льна:
разминание, очищение от кострики (кострика – жесткая часть стебля
льна, раздробляемая и отделяемая от волокна), трепание, чесание. После
этого льняное волокно было готово к прядению.
По окончании обработки льна совершался обряд сжигания кострики, который зафиксирован у всех групп вепсов, а также у русских
Олонецкой и соседней Вологодской губерний. Парни и девушки собирали и выносили кострику в поле, сгребали в кучи и зажигали костры. Молодежь, взявшись за руки, перепрыгивала через костры. Считалось, что у
того, кто выше прыгнет через костер, в следующем году лен уродится
длиннее. Для этого же парни подбрасывали кострику вверх, как можно
выше. При этом произносились заклинания с пожеланиями вырасти льну
высоким6. Этот обряд имел явно продуцирующее значение, являлся пожеланием плодородия и льну, и участвовавшей в ритуале молодежи.
Символика оплодотворения (при сеянии) и плодородия (при последующих обрядовых действиях) прослеживается с самого начала изготовлеЛевкиевская Е.Е. Ритуально-магические функции хозяина в восточнославянской
традиционной культуре // Мужской сборник. Мужчина в традиционной культуре.
М., 2001. Вып.1. С. 110.
2
Кабакова Г.И. Антропология женского тела в славянской традиции. М., 2001. С.
228.
3
Успенский Б.А. Мифологический аспект русской экспрессивной фразеологии.
М., 1994. С. 71.
4
ПМА, Каргополье, 1986 г.
5
Набокова О.А. К проблеме бытования прялки на территории Карелии в конце
XIX- начале XX века // Кижский вестник. № 5. Петрозаводск, 2000. С. 63.
6
Винокурова И.Ю. Некоторые параллели в обрядности вепсов и севернорусских
// Историческая этнография. Русский Север и Ингерманландия. СПб., 1997. С. 94.
1
180
ния текстиля и распространяется как на растение, так и на участников
обрядовых действий (в основном, это была молодежь).
Прядение
В контексте традиционных представлений прядение наделялось
символическим смыслом прядения нити жизни: «Девка прядет, а Бог ей
нитку дает»1. Участвовали в прядении все женщины семьи, но особая
роль отводилась молодым девушкам, готовившим себе приданое к свадьбе, и молодицам – женщинам, недавно вышедшим замуж. Молодым
женщинам давали прясть шерсть, чтоб «овцы лучше водились» (материалы с севера Вологодской губернии2). Молодые девушки занимались
прядением на беседах, тогда прядение становилось публичным актом, по
которому могли судить об умении девушки-невесты, о ее готовности к
браку. Необходимо упомянуть об основных орудиях – прялке и веретене,
имевших особое сакральное значение. Значительная часть традиционных
представлений о предметах прядения объясняется производимыми с их
помощью действиями: преобразование хаотичной массы волокон в упорядоченное начало – нить, то есть переход от природного, хаотичного,
неосвоенного к освоенному, культурному и упорядоченному.
Прялка сопровождала жизнь деревенской женщины от рождения
до смерти. Как у карел, так и у русских зафиксирован обычай подвешивать прялку к люльке девочки с целью отвлечь работой женское существо – домашнего духа (в Заонежской Карелии известного под именем
Мара, у олонецких карел – Itkettäjä, Заставляющая плакать), которое
являлось по ночам и вызывало плачь у ребенка3. По другим материалам с
этой же целью в детскую колыбель клали напряденную кудель – «чтоб
зыбочник прял»4. Мара наряду с Кикиморой относится к числу прядущих домашних духов, связанных с миром мертвых5. Для русской традиции наличие предметов прядения в детской колыбели связано с традиционным представлением о том, что с появлением новорожденного к нему
являлись «девы жизни», «судницы» и «рожаницы» и начинали прясть
нить жизни ребенка6.
Девочку учили прясть лет с шести, обучение прядению продолжалась до подросткового возраста. Само отношение к прялке было осоДаль В.И. Толковый словарь живого великорусского языка: В 4-х т. М., 1989. Т.
II. С. 547.
2
Бернштам Т.А. Молодежь в обрядовой жизни русской общины ХIХ - начала ХХ
в. Л., 1988. С. 160.
3
Сурхаско Ю.Ю. Семейные обряды и верования карел. Конец ХIХ - начало ХХ в.
Л., 1985. С. 47; Логинов К.К. Трудовые обычаи, обряды, запреты и приметы русских Заонежья // Этнокультурные процессы в Карелии. Петрозаводск, 1986. С. 33.
4
Баранов Д.А. Символические функции русской колыбели // Проблемы истории
Северо-запада Руси. Сборник статей. СПб., 1995. С. 237.
5
Криничная Н.А. Русская народная мифологическая проза. Истоки и полисемантизм образов. Т. 2. Петрозаводск, 2000. С. 89.
6
Баранов Д.А. Символические функции русской колыбели // Проблемы истории
Северо-запада Руси. Сборник статей. СПб., 1995. С. 240.
1
181
бым. Матери поучали дочерей: «Клади благословясь прялку, не то кикимора прядет – напрядет» (Кикимора – домашний дух в женском обличье). После окончания прядения полагалось убирать прялку со словами:
«Пой с Богом, прялочка»1. Прялка могла быть досвадебным подарком
отца дочери и затем обязательно входила в состав приданого. Прялкой
дорожили и передавали её по наследству (по женской линии от матери
к дочери). Особенно ярко символизм прялки проявлялся в период поиска (выбора) жениха. Прялка играла роль символа-посредника в выборе пары: на молодежных посиделках парень садился к девушке на
прялку или к ней на колени. Прялка, украшенная резьбой или росписью с солярными символами, с мотивом мирового дерева, цветущими
кустами, увеличивала и степень привлекательности девушки в глазах
потенциальных женихов. Кроме того, само строение прялки символично и связано с представлением о троичности мира: нижняя часть, на
которой сидели, средняя часть, к которой прикрепляли кудель, верхняя
часть, зачастую имеющая форму круга (на заонежских прялках). Об
этом же напоминает изображение на прялке мирового дерева. В традиции этот предмет символизировал женскую сферу деятельности. Его
экстраутилитарные свойства определялись тем, что он заключал в себе
плодоносящие женские силы природы, служил знаком богатства, плодородия, жизненной силы.
Играя важную роль в досвадебное время, прялка в обрядах свадебного цикла не фигурирует вовсе. Появляется она только после свадьбы, во время своеобразных обрядов испытания молодой жены в новой
семье. Причем у сегозерских карел такое испытание было одним из
главных. У русских испытание проходило на прялке семьи мужа, хотя
молодуха привозила в новый дом и свою прялку, зачастую полученную
от матери или бабки. В севернорусской и карельской традиции прялка
воспринималась как особый предмет, связанный с культом предков 2.
Веретено также являлось важным обрядовым атрибутом. Иногда
мифическая пряха представлена в виде веретена3. Само слово «веретено»
является однокоренным с древнерусским «веремя» (время) и означает
«то, что вертится»4. Верчение-кручение, как действие производимое
веретеном, занимало особое место в архаичной модели мира. Нить, получаемая в результате скручивания волокна веретеном, символизировала
движение и изменение. В оппозиции природа/культура семантика нити
связана с промежуточным положением в триаде: растение – нить – полотно.
Новикова (Сурво) В.В. Вышитые изделия в севернорусском свадебном обряде //
Обряды и верования народов Карелии. Петрозаводск, 1992. С. 131.
2
Набокова О.А. К проблеме бытования прялки на территории Карелии в конце
XIX- начале XX века.// Кижский вестник. № 5. Петрозаводск, 2000. С. 69.
3
Криничная Н.А. Русская народная мифологическая проза. Истоки и полисемантизм образов. Т. 2. Петрозаводск, 2000. С. 93.
4
Савельева Л.В. Языковая экология: Русское слово в культурно-историческом
освещении. Петрозаводск, 1997. С. 76.
1
182
Обставление процесса прядения запретами и определенными магическими действиями (запрет прясть в праздничные дни) связано с тем,
чтобы не допустить нарушения равновесия в мироздании, что может
быть сделано людьми, не владеющими скрытым смыслом вещей. В мифологических рассказах и поверьях нарушение запретов (например, не
прясть в Святки) сказывается на людях и домашних животных, вызывая
их болезнь, гибель. Для восстановления нарушенной гармонии необходимо рассечь на части вещи, изготовленные в запретное время1. Как показывает сравнительный этнографический материал, прядение и ткачество в большинстве первобытных обществ было связано с различного
рода охранительными запретами: жена не должна прясть во время охоты
мужа и т.п. Много примеров подобных представлений есть в классическом труде Дж. Фрезера «Золотая ветвь»2. Эти примеры объясняют роль
прядения и тканья как женских трудовых процессов, имеющих магическую связь с ростом растений, увеличением поголовья животных, здоровьем рождающегося ребенка.
Прядение девушками осмысливалось в традиции как своеобразное прядении «нити жизни» – «программирование» своей судьбы 3.
Прядение как процесс стоит в ряду обрядовых функций подготовки к
браку, а связанные с этим представления восходят к архаическим
воззрениям об ином мире и культе предков. Эта архаика характерна
как для финской, так и для русской традиций, причем, в последней
выражена ярче.
Ткачество
Осмысление семантики женских обрядовых функций предполагает как разделение двух основных процессов – прядения и ткачества,
так и понимание их символических взаимосвязей. В континууме мифологических представлений прядение имеет тёмную, «низовую» природу4, в то время как в типологическом ряду покровительниц прядения
Мокошь – Параскева Пятница – Богородица последняя отличается
«светлой» символикой 5. Ткачество приходилось на весну, на светлое
время года.
Семантика связи мифических рукодельниц с определенным временем (сутками) обнаруживается и в области этимологии. Слово «сутки»
Криничная Н.А. Русская народная мифологическая проза. Истоки и полисемантизм образов. Т. 2. Петрозаводск, 2000. С. 98.
2
Фрезер Дж. Золотая ветвь. М., 1980. С. 31.
3
Криничная Н.А. Русская народная мифологическая проза. Истоки и полисемантизм образов. Т. 2. Петрозаводск, 2000. С. 104.
4
См., напр.: Иванов В.В. Мотивы восточнославянского язычества и их трансформация в русских иконах // Народная гравюра фольклор России XVIII-XIX вв. М.,
1976. С. 268-287.
5
Бернштам Т.А. Молодежь в обрядовой жизни русской общины ХIХ - начала ХХ
в. Л., 1988. С. 161.
1
183
(от «ткать») обозначает «то, что соткано»1. Мифические, чаще всего
женские существа ткут, (прядут) сутки, время. Не случайно образы мифических рукодельниц известны во многих традициях. Здесь можно
вспомнить Пенелопу из «Одиссеи» Гомера, которая в течение трех лет
распускала по ночам все сотканное за день. Тем самым она манипулировала временем и уклонялась от решения своей судьбы. Подобно ткани на
ее станке, время за день убегало вперед, а ночью возвращалось к исходной точке. В связи с этим интересно отметить, что в фольклоре различных народов рукодельницы – мифические пряхи – вручают чудесные
предметы (прялку, веретено, сотканное узорчатое полотенце) сказочному герою для преодоления препятствий на пути.
Вышивание
Если тканье было, в основном, уделом женщин (матери ткали
холст и для нужд семьи, и для своих дочерей), то вышивание это сфера
деятельности девушки-невесты. Девушка сама шила и вышивала себе
приданое и свадебные дары, перед свадьбой непосредственно ей помогали подруги. Это характерно и для русской, и для финской этнической
традиции, что неоднократно было описано в научной литературе 2. Вышивание и связанные с ним обрядовые действия соотносились со светлым временем года, с праздником. Мотивы, связанные с шитьем, вышиванием нашли свое отражение в фольклоре. Умение искусно вышивать расценивались как важные достоинства девушки-невесты. Образ
вышивающей девушки один из наиболее устойчивых символов в свадебной обрядности. В свадебных причитаниях девушка вышивает «волю», что является метафорой прощания с девичеством 3.
В заонежских и пудожских волшебных сказках эпизоды вышивания, прядения, связаны с образом девушки или молодой женщины.
На возрастную символику рукоделия применительно к финно-угорской
традиции впервые обратила внимание А.П. Косменко, анализируя символику и функции вепсских вышитых полотенец. Она предположила
возможную связь таких рукоделий с возрастными инициациями4. В
связи с этим важно отметить, что и в северно-русской традиции для
девушек предбрачного возраста вышивание (наряду с умением прясть
и ткать) было обязательной институционализированной формой поведения. В Заонежье умение вышивать у девушек приравнивалось к зна-
Савельева Л.В. Языковая экология: Русское слово в культурно-историческом
освещении. Петрозаводск, 1997. С. 76.
2
См.: Salminen K. Inkerin naisten puvusto ja käsityöt runoissa kuvattuina //
Kalevalaseuran vuosikirja. 11. 1931. S. 41; Haltsonen S. Entistä Inkeriä. Helsinki: SKS,
1965.
3
Колпакова Н.П. Старинный свадебный обряд // Фольклор Карело-Финской ССР.
Петрозаводск, 1941. С. 165.
4
Косменко А.П. Функция и символика вепсского полотенца (по фольклорноэтнографическим данным) // Фольклористика Карелии. Петрозаводск, 1983. С. 2355.
1
184
нию грамоты у парней 1. В качестве сравнения можно указать на этимологическую близость слов «вышивать» и «писать» в финском языке
(«kirjoa», «kirjoittaa»). Уместно провести параллель с обучением девушек искусству причитывать. Как известно, причитания и плачи были
важной частью обрядов перехода (свадьбы, похороны). Причитания и
плачи получили широкое распространение у карел, вепсов, ижор и у
русских Карелии. Как отмечалось исследователями, в своих основных
значениях свадебные причитания карел, вепсов и русских Севера сходятся2. Согласно материалам XIX в., каждая девушка должна была к
свадьбе овладеть искусством причитывать. Отсутствие этого навыка
было для деревенской девушки так же позорно, как неумение прясть 3.
К замужеству девушка овладевала множеством женских обрядовых «языков», к которым относятся также и умение рукодельничать.
Вышивая к свадьбе узор на домотканном текстиле, будущая невеста
как бы творила свою судьбу. В северорусском фольклоре встречается
метафорическое описание невестиных узоров в виде небесной триады:
солнца, месяца и звезд. В контексте обрядового фольклора этот образ
представляет мифологический эквивалент брачной пары с детьми 4. В
самом процессе вышивания и образах декора (с сюжетами мирового
цветущего дерева, небесной триады – как мифообраза семьи, женских
мифологических образов, сказочных птиц) содержалось рукотворное,
магическое заклинание о будущей счастливой жизни в браке.
Использование текстиля в семейной обрядности
Текстиль, заготовленный девушкой-невестой с помощью матери, использовался для маркировки свадебных чинов и всего свадебного
пространства (помещения, где происходила свадебная церемония, свадебного поезда). Вышитые полотенца использовались на всех этапах
свадьбы как важные символы: для связывания рук жениха и невесты в
обряде рукобитья; как полотно, на котором молодые стояли в церкви и
по которому проходили в дом мужа; полотенце висело на иконе и т.д.
Вышитым полотенцем или станушкой молодая выкупала брачную
постель, которую занимал кто-нибудь из свадебников5. Много полотенец, рубах, простынь и другого текстиля невесты шло ей в приданое
для будущей жизни в новой семье. В данной связи особый интерес
представляет то, что институт приданого более позднее явление для
финно-угорской традиции, по крайней мере, в традиции ижоры. Само
Краснопольская Т.В. Песни Заонежья в записях 1880-1980 годов. Л., 1987.
Кузнецова В.П. О семантике карельских, вепсских и северно-русских свадебных
причитаний // Фольклористика Карелии. Петрозаводск, 1992. С. 126.
3
Чистов К.В. Ирина Андреевна Федосова. Петрозаводск, 1988. С. 30.
4
Бернштам Т.А., Лапин В.А. Виноградье – песня и обряд // Русский Север. Проблемы этнографии и фольклора. Л., 1981. С. 52-62.
5
Агренева-Славянская О.Х. Описание русской крестьянской свадьбы с текстом и
песнями: голосильными, причитальными и завывальными. В 3-х частях. Тверь,
1896. С. 120.
1
2
185
слово «приттана» является калькой с русского слова. Тогда как обрядовое дарение «лахьят» имеет древнюю происхождение 1. У карел, вепсов и русских приготовленный невестой текстиль играл самую важную
роль в качестве даров родственникам жениха (во время сватовства и
непосредственно на протяжении свадьбы).
Развешивание полотенец в избе можно рассматривать как отголоски жертвоприношений домашним и родовым духам 2. В карельской
свадебной обрядности подобное применение полотенец также связывается с культом духов-покровителей рода мужа и с культом предков 3.
Приношения в виде полотенец, которые карельская невеста делала в
дар свекрови (по крайней мере, именно такое объяснение существовало в начале XX в.), исследователями истолковывается как отголосок
более древней традиции. Значение подарка более архаично, поскольку
полотенца вешались к коньку печного столба с поклонами столбу, а не
свекрови; оставлялись в бане, чтобы снискать благосклонность «хозяина» бани и т.п., хотя потом дары доставались свекрови4.
Таким образом, одной из важнейших целей одаривания было
установление добрых взаимоотношений со стороной жениха, завоевание расположения будущей родни, на что обращали внимание исследователи различных этнических традиций. В обмен на вышитые вещи
невеста получала расположение членов новой семьи, защиту духовпокровителей, доказывала свою готовность к браку.
Орнаментированный текстиль играл одновременно жертвенную
и медиативную роль во взаимоотношениях между людьми и сверхьестественными силами, и между двумя родами. Присутствие «текстильной темы» четко прослеживается на материалах русского свадебного обряда. Если девушка не показала достаточного умения (заготовила
мало полотенец, рубах и прочих изделий), то «она кросен (диалектное
название ткацкого станка) расставить не толкует»5. В Пудожском уезде о
такой девушке говорили: «Ни пряха, ни ткаха, ни деловица». Или: «Ни
ткея, ни предея, ни хозяюшка в дому». Свадебный обряд, предшествующий и последующий ему этапы, буквально пронизаны темой прядениятканья-шитья6.
Ритуальное расплачивание заготовленным в девичестве текстилем продолжалось в течение первого года жизни в новой семье. В Пасху молодая должна была украсить избу своими утиральниками, постелить на стол праздничную скатерть. Когда в дом приходил священник
Косменко А.П. Текстильные изделия в свадебной обрядности ижорцев // Обряды и верования народов Карелии. Петрозаводска, 1988. С. 53.
2
Косменко А.П. Народное изобразительное искусство вепсов. Л., 1984. С. 47.
3
Сурхаско Ю.Ю. Карельская свадебная обрядность. Л., 1977. С. 192.
4
Маслова Г.С. Народный орнамент верхневолжских карел // Труды Института
Этнографии. Новая сер. Т. 11. М., 1951. С. 33; Сурхаско Ю.Ю. Религиозномагические элементы карельской свадьбы // Этнография Карелии. Петрозаводск,
1976. С. 148.
5
Максимов С.В. Год на Севере. М., 1890. С. 363.
6
Новикова (Сурво) В.В. Вышитые изделия в севернорусском свадебном обряде //
Обряды и верования народов Карелии. Петрозаводск, 1992. С. 127-150.
1
186
и сопровождающие его люди с крестом и иконой Богоматери, то молодая дарила ему лучшее полотенце и кусок холста. Другим полотенцем
она обрамляла икону1. Именно в первый год жизни в новой семье, до
рождения ребенка, продолжалось «переходное» состояние молодой
женщины. Полностью признанным членом семьи она считалась, только
став матерью.
Полотенца были обязательным компонентом в похоронных обрядах русских, карел и вепсов, и использовались сходным образом, о
чем имеются многочисленные упоминания в научной литературе2. У
карел полотенца или холст повязывались на намогильный крест или к
стволу стоящего поблизости дерева и назывались они «ветряной платок» («tuulipaikka»). Каждый раз, посещая могилы родственников,
женщины привязывали новые «ветряные платки». Согласно Ю.Ю.
Сурхаско, такое использование ткани восходит к представлениям о
полотенце или холсте как пристанище для духа умершего 3. В погребально-поминальной обрядности полотенца (полотно) ассоциировались с представлениями о дороге и переходе в загробный мир, служили
вместилищем души умершего, были знаками-медиаторами между
людьми и иным миром. Как и во время свадьбы, вышитые текстильные
изделия, прежде всего полотенца, насыщали пространство сакральными символами, служили особым визуальным кодом.
Использование текстиля в кризисных ситуациях
Помимо семейной обрядности вышивки использовались женщинами в окказиональных обрядах, например, в случае болезни членов
семьи, пропажи, эпидемии среди скота или в ритуалах профилактического характера. Женщины несли полотенца, холст, одежду к святым местам – делали «завет», «обет». В качестве заветов использовали также
пелены, представлявшие собой отрезы холста или любой материи с вышитым на нём или пришитым крестом красного или черного цвета. Заветы приносили в часовни, привязывали к крестам, которые устанавливались на перекрестке дорог, у культовых камней. Происхождение этих
деревенских святынь коренится в дохристианском периоде. Наиболее
часто текстиль несли в часовни. Многие часовни строились на местах
священных деревьев, священных рощ и находились в отдалении от населенных мест. Святыми местами являлись также источники и ручьи,
считавшиеся целебными. В Заонежье бытовала поговорка: «Воду каж-
Олонецкие Губернские Ведомости. 1893. № 22; Олонецкие Губернские Ведомости. 1897. № 37.
2
Virtaranta P. Vienan kansa muistelee. Porvoo-Helsinki, 1958. S. 758; Косменко А.П.
Народное изобразительное искусство вепсов. Л., 1984. С. 49; Сурхаско Ю.Ю.
Семейные обряды и верования карел. Конец ХIХ - начало ХХ в. Л., 1985. С. 94,
130.
3
Сурхаско Ю.Ю. Семейные обряды и верования карел. Конец ХIХ - начало ХХ в.
Л., 1985. С. 110.
1
187
дый час Бог светит»1. Особенно там известны источники «Три Ивана»
и «Ванькина Матка», куда люди по-прежнему приходят пить воду и
омыться. У источников оставляют одежду с больной части тела: «Что
болит, такую гуньку (одежду) и оставляют. Нога – так чулок... Рубаху
там… Одежи на всех кустах понавешено». «Чтоб Бог помог выздороветь»2.
Подобные приношения можно рассматривать как вотивы. В виде вотивов раньше изготавливались специальные вышивки - на ткани
вышивали изображение больной части тела, погрудное или в полный
рост изображение самого человека и приносили такое изображение в
церковь или часовню3. Кто не мог сам изготовить подобную вышивку,
просили у священника готовые и хранящиеся в церкви, накладывали
взятые «на прокат» вышивки на больную часть тела во время службы.
Согласно Г.П. Дурасову, само шитьё исполняло функцию молитвы об
исцелении, а приношения в церковь были своеобразными жертвами 4.
Видимо, со временем вышитое изображение больной части тела заменил элемент одежды – чулок, варежка, платок и т.д.
В прошлом на севере России было характерно использование
вотивных подвесок, представлявших собой металлические пластинки.
Их изготавливали сельские мастера в виде ручек, ножек, голов, отдельных фигур из жести или серебра. Вотивы подвешивались к иконам
с просьбой к святому об исцелении или по случаю исцеления от какойлибо болезни. Изготовить вотив мог любой деревенский мастер, знакомый с обработкой металла. Приношения из текстиля, по-видимому,
это женский вариант вотивных приношений.
Такая традиция существовала также в католических странах, в
частности, в Германии (свидетельства XVI в.), где вотивы изготавливались не только в случае болезни, но и к таким событиям, как помолвка, смерть близкого родственника. Чаще они подносились Деве
Марии и святым. Материалом мог служить не только металл, но также
дерево и воск5.
Заветы рассматриваются этнографами наряду с древней традицией жертвоприношений, в качестве которых могли выступать и продукты
питания (пища как повседневная, так и ритуальная – пасхальные яйца и
т.п.; злаки, зерно; доля добычи охотников и улова рыбаков, часть удоев
домашнего стада), и деньги, и различные ткани, и другие предметы. Заветы могли иметь и форму действия, например, строительство часовни
Новикова (Сурво) В.В. Вышитые изделия в традиционной обрядности Заонежья
(по материалам экспедиций 1986-1987 гг.) // Обряды и верования народов Карелии. Петрозаводск, 1988. С. 62.
2
Об источнике «Три Ивана». ПМА, Заонежье, 1987 г.
3
Дурасов Г.П. Каргопольское «заветное шитьё» // Советская этнография. 1977. №
1. С. 110-114.
4
Дурасов Г.П. Каргопольское «заветное шитьё» // Советская этнография. 1977. №
1. С. 113.
5
Kriss-Rettenberck L. Bilder und Zeichen: religiözen Volkglaubens. München, 1963.
S. 93-112.
1
188
или воздвижение креста; паломничество к святым источникам, в монастыри.
Заветы по-прежнему играют важную роль в ритуальной и повседневной жизни деревенских жителей Карелии. Поддерживают традицию,
в основном, женщины. Исследователями современной карельской и вепсской народной культуры отмечается именно ведущая роль женщин в
религиозном культе (праздниках, молениях, приношениях в святые места), сложившемся в советский период. Объясняется это и меньшей контролируемостью повседневной религиозности со стороны властей, и
связанностью религиозных ритуалов с «женской» сферой деятельности
– обеспечение благополучия семьи, социума. Обет или завет в любой
форме является стержнем вепсских традиционных календарных праздников1. Приверженность именно женской части деревенского общества к
старине, консерватизм во многих областях жизни, религиозность, соблюдение старинных обрядов отмечалось и ранее. Более столетия назад
Н. Харузин писал: «... переживания древних верований среди пудожан...
хранятся лишь среди женского населения уезда... В среде мужского
населения эти воспоминания гораздо слабее»2.
Святые места воспринимались как точки наибольшего проявления материнской, рождающей силы земли. В их почитании воплотились
мифологические представления о Матери-земле – рождающей, дающей
и поддерживающей жизнь3. Многие заветные часовни посвящены Параскеве Пятнице или Богоматери. Особенно много по всей России в ХIХ
в. было маленьких часовенок на столбах с кровлей, защищающей от непогоды иконку Параскевы-Пятницы. Стояли они на развилках дорог.
Резные изображения Пятниц стояли у колодцев4. По народным поверьям
от Пятницы зависело счастье в супружестве, деторождении, урожай.
В почитании святых мест и в связанной с ними лексике прослеживается женская, «материнская» семантика5. В то же время следует
учитывать, что в топонимике территорий с сильным финно-угорским
субстратом названия с корнем «матка» могут восходить и к финскому
значению «путь, дорога». В данной связи примечательно название известного заонежского источника «Ванькина матка», имеющего различные коннотации как в языках соседних этнических групп, так и собственно в русской среде6. Подобная женская или материнская семантика
Хейккинен К. Религиозность женщин как форма общественно-культурной жизни в СССР и России // Народные культуры русского Севера. Фольклорный энтитет этноса. Архангельск, 2002. С. 125.
2
Харузин Н.Н. Из материалов, собранных среди крестьян Пудожского уезда Олонецкой губернии // Олонецкий сборник. Вып. 3. Петрозаводск, 1894. С. 72.
3
Щепанская Т.Б. Пронимальная символика // Сборник МАЭ. XLVII. СПб., 1999.
С. 181.
4
Максимов С.С. Нечистая сила – неведомая сила. Собр. Соч. Т. 18. СПб., 1912. С.
241; Макаров М.Н. Русские предания. Кн. 1. М., 1838. С. 22.
5
Щепанская Т.Б. Пронимальная символика // Сборник МАЭ. XLVII. СПб., 1999.
С. 180.
6
См.: Муллонен И.Э. О вепсской антронимии: Опыт топонимической реконструкции // Советское финно-угроведение. 1988. С. 271-282; Муллонен И.Э. За1
189
святых мест или святилищ прослеживается и в традициях финноугорских народов, что связано с существованием женских божеств, к
которым женщины обращались с молитвой о рождении и здоровье детей.
В удмуртской традиции это божество Калдысин-мумы, Инмарова мать и
т.д., наименования варьировались1. У коми, как и у карел и вепсов, не
сохранилось представлений об особом женском божестве, только в заговорной карело-финской традиции есть некоторые упоминания о Деве
болей/ Кивутар/Вайватар. Христианство вытеснило былые верования, а
функции их взяли на себя Дева Мария и Параскева-Пятница. У комизырян и коми-пермяков именно Параскева-Пекинча (Пятница) почитается как покровительница женских работ, плодородия и брака, в её честь,
как и везде на Русском Севере, воздвигнуто большое количество часовен2. В почитании обетных часовен, крестов, источников, камней сказалось влияние старообрядчества (особенно в Кенозерье).
Молодая женщина в д. Марчихинская (Каргопольский район),
рассказывала, как недавно относила в местную часовенку детские вещи –
чепчик, распашонки. Сделать это ей посоветовала пожилая соседка в
качестве способа избавления от бесплодия3. Внутреннее убранство этой
часовни походит на другие – так же много вещей, одежды. Посреди помещения стоит крест, «обряженный» как женская фигура (повешены
бусы, накинут платок).
С исчезновением традиции играть свадьбы с текстильными дарами, прекращением культивирования льна и производства домотканного текстиля, разрушением церквей и многих часовен все-таки не исчезла
традиция приношений текстиля в святые места. Значение текстиля (ранее заготавливавшегося в девичестве или полученного от матери, позднее – покупного) в качестве жертвоприношений, своеобразного дара,
остается наиболее актуальным.
Пословица «Бабья дорога от печки до порога» имеет известное
обыденное значение. Возможно иное прочтение. Иначе нет смысла всем
этим женским ритуалам, пелёнам и дарам. С печью и порогом связано
множество верований и ритуалов. За маргиналиями дома-микрокосма
невидимый, непроявленный мир, где ткутся сутки и вертится времяверетено. Неосвоенное, чужое таит в себе опасность, очаровывает. Мужчины не столь частые посетители заветных часовен. Их обращение к
святым местам связано с рискованными ситуациями на войне, в пути, а
заветы спонтанны (деньги, лесные ягоды). «Если погода крепкая застала
на озере – завет даёшь отнести что-нибудь в часовню, либо дома положить к иконке, чтоб худого не случилось»4. С этой же неопределённометки о топонимии Водлозерья // Природное и культурное наследие Водлозерского национального парка. Петрозаводск, 1995. С. 192-197.
1
Шутова Н.И. Дохристианские культовые памятники в удмуртской религиозной
традиции: Опыт комплексного исследования. Ижевск, 2001. С. 215.
2
Шарапов В.Э. Параскева-Пекнича // Мифология Коми. М.; Сыктывкар, С. 281284.
3
ПМА, 2003 г.
4
ПМА, Водлозерье, Пудожский район, 2002 г.
190
стью связана и «женская» традиция заветных приношений, чем объясняется её вневременность. «Посмертные» приношения в святые места,
придорожные кресты на местах аварий, платок в часовне, горсть земляники у иконы... В локусах (возможного) разрыва «нити жизни» пересекаются «мужские» и «женские» дороги.
Art Leete*
Some Notes on Folk Rules of Behavior among Ob-Ugrians
Tatyana Moldanova, a Khanty ethnologist, explains the principles of customary law in Khanty culture as follows: «Our world-view has been completely
elaborated. Basically, when you look at it, we have got spirits, hoimazl who always give you some fish. You catch fish, but they give it away. And when you at
least lived in such a world as a child, you do not have conflicts whatsoever.
As with poaching and lying – this is a completely different world. There
the boss makes his laws. For Khantys, there is no such a thing as inner conflict.
Their bosses act and do what they want. But locals have their own laws and there
are no basic conflicts.
You know, many of us have been imprisoned, almost all men. Before I
asked myself, why, what do they think about that. You see what comes out. We
have got a song, saying that only the highest of spirits As tyi iki can punish for
sins or bad deeds, Mir susne\hum Mansi people.
Only he can do it. But if a human was imprisoned... There is a song, e.g.:
«...when you were caught in big trouble with the Russians, when you fell
in the house with tiny windows, I stretch out my divine arm and pull you out of
it». It comes out, then, that the laws written by Russians are simply «big trouble».
Big trouble, unhappiness. Yet As tyi iki can punish. It means, your surroundings,
your laws, your community, when you break them, there will be disharmony. Why
people drink nowadays? The reason is that they breach the laws of their life, not
because they break Russian laws. This means that these social laws are primary for
them»1. Another Khanty scholar, Maina Lapina, also interprets ethical and moral
issues in the Khanty culture as established by the gods.
As tyi iki 'old man of the upper course of the Ob River' (in the Khanty
Ing.), grandchild of Kaltash, son of Jorum, among the most important Ob-Ugric
gods. Also Mir vanity he, Mir vanity ho, Mir savite ho, Mir savitti hu 'Man watching the world' (in the Khanty Ing.). He lives near Khanty-Mansiysk and rides a
white horse. As tyi iki sets moral standards for people2.
Moral rules of the Khantys were explained by certain terms. The most imAtr Leete – PhD, Professor of Ethnology, University of Tartu.
Leete A. Dramatic Urban Experience of the Khanties. An Interview with Tatyana
Moldanova // On Rural and Urban Areas Pro Ethnologia 9. Publications of Estonian Mational
Museum Tartu, 2000. P. 88-89; Idem. Etnograafiline material 1996. a. aprilis Vene
Föderatsioonis Tjumeni oblastis Handi-Mansi autonoomses ringkonnas Hantömansiiski
linnas ning Belojarski rajoonis toimunud ekspeditsioonist // Etnographic Archives of the
Estonian National Museum. 1996. T. 240. P. 98.
2 Молданов Т. Картина мира в песнопениях медвежьих игрищ северных хантов. Томск,
1999. С. 33, 39, 41, 58, 64, 124; Молданов Т., Молданова Т. Боги земли казымской.
Томск, 2000. С. 13-14, 53; Мифология хантов. Энциклопедия уральских мифологий. Т.
III. Томск, 2000. С. 172-174.
*
1
191
portant of them was yem, yemn ('sacred') and the others – an rakhal ('prohibited'),
atm ('bad'), yam ('good'), karek ('sin'), naclat ('doing something that is not allowed')1.
Lapina divides punishments, according to the Khanty customary law, into
six categories, that are differentiated by the degree of sacredness. The first level is
carried out among the closest relatives (family or kin members) in the form of
moral condemnation. On the second human level (if the significance of inappropriate behavior has wider significance than for family or kin group), the punishment was public mock during the bear feasts or common disfavor2.
Next levels of customary law are related to gods and spirits, representatives of the «Other world». The third level of punishments is connected with the
spirits of a particular territory – a small river, a part of a forest, etc. They tried to
regulate the relationships between people and Nature. These spirits applied punishments on their own initiative. The fourth level of customary law covered the
spirits of certain larger territories. Those are the spirits of bigger tributaries of the
Ob River or the spirits of the certain parts of the Ob River itself, for example, Tek
iki (the guardian of the territory on the bank of the Ob River around the Tegi village, 'old man of Tegi' in Khanty). Tek iki is a guardian of folk ethics and punishes
for its violation. On this level the spirits regulate also the relationship of their
«own» people with the people from other social groups, the strangers. Tek iki is
also the guardian and ruler of lower spirits of his area. The fifth level is represented by Mir vanty hu. He does not intervene into the life of humans but regulates the
life in the spiritual world. But he can also help people who have been punished
unfairly. On the highest level the moral rules are regulated by Jorum ashchi. He is
watching the activities of the heavenly gods 3.
As an important issue, Lapina highlights the following rule: «On the human level, persecution of violators of moral norms was not included in the system
of punishments. According to the worldview of the Khantys, killing of the violator
of norms cannot solve the problem because the soul of a dead person is more dangerous than the person himself when alive»4.
But if the Khantys involved spirits in the punishment of violator of moral
rules, the result could be unpredictable. Punishments definitely were more severe
in this situation and sometimes the violator could even die. For example, Lapina
describes a particular case when a Khanty man stole a fox fur from his neighbor.
Owner of the fur asked spirits for help. The thief fell ill and died although the
owner of the fur did not want this. So, the sacred sphere is really dangerous and
one must be very careful with the involvement of spirits in the application of customary law. An important issue is also that the degree of violation of sacred moral
norms was determined by shamans 5.
But I must ask whether the explanations of native researchers are relevant
to express the real native attitude or are these interpretations too idealistic? So, I
can also touch upon non-academic native interpretations concerning the customary
law practices among the Ob-Ugrians. During the 1990s I have interviewed a Mansi
storyteller Anne Konkova. She gave me a number of elaborate descriptions of the
Лапина М.А. Этика и этикет хантов. Томск, 1998. С. 19.
Idem. P. 33.
3 Idem. Р. 33-36.
4 Idem. P. 33.
5 Idem. P. 20.
1
2
192
application of customary law among southern Mansis in the beginning of the Soviet period. Let me give you an example: «If they said that we can pick lingonberries only from the 1st of September, then the whole village – adults and children –
left with the sun. If somebody violated this [customary law], they were brought
before the village court.
Her name was Tais. She settled [in the Ivyr village] with two kids and she
did not have a husband. She started to pick lingonberries earlier. Somebody found
this out and a court session was held there. She was punished in the following
way: three bricks were placed in the birch box. The box was hanged to her back
and she had to move from one end of the village to the other. At the same time she
must shout about her misbehavior. Adults did not follow her. But me, my brother,
and other kids ran after her and watched her [she had to shout all the time]. We
instructed her... And she became so afraid that she might lose her voice. If she
reached the other end of the village, she did not have a voice at all:
«I... stole... the lingonberries... I... would not... do this... again... I... will
not... do it... again...»1. Anne Konkova also explained the overall spirit of this kind
of customary law: «Only women are able mess things up. Despite that there was
the Mother of Mothers. But men were very strict. So a court was held. And men
could beat at home, also. If a wife heard something here and talked to someone
else... Master could beat for this. The laws were very strict but nobody felt them.
These rules did not make people feel depressed. These laws Oust existed] somehow... If the rules were provided, they were there» 2.
Mother of Mothers – according to Anne Konkova she was the leader of
village women, an elderly lady with magical skills. In the 1920s the Mother of
Mothers of Ivyr village was Okol, the grandmother of Anne3.
Lapina also estimates that it was especially important for women to follow
the behavioral rules. Violating customary rules by a woman could lead her family,
kin and even the whole ethnic group to chaos4.
I think a feminist approach might be applicable to the issue of feminist
policy of early Soviet period. On the one hand it can be argued that the attempt by
the Soviets to «liberate» women was just an additional reform intended to alter the
indigenous societal structure and bring Northern people under greater control of
the State, and, accordingly, change the «discriminative» folk law practices, as
well. This is true, of course. But we cannot limit ourselves to only one perspective,
and idealize a set of gender roles of indigenous societies, particularly, in Western
Siberia, without thinking about it a little bit more.
For example, an ambivalent attitude towards the link between gender roles
and customary law is evident in the stories told by Anne Konkova. I would like to
quote her statement, again:
«Only women are able to mess things up. Despite there was the Mother of
Mothers. But men were very strict. So a court was held. And men could beat at
home, also. If a wife heard something and talked to someone else... Master could
beat for this. The laws were very strict but nobody felt them. These rules did not
1
Leete A. Teateid mansidest // Ethnographic Archives of the Estonian National Museum.
1991. T. 234. P. 84-85.
Idem. P. 85.
2
Сазонов Г., Конькова А. И лун медлительных поток. Роман-сказание. Свердловск,
1990.
3
4
Лапина М.А. Этика и этикет хантов.Томск, 1998. С. 53.
193
make people feel depressed. These laws Oust existed] somehow... If the laws were
provided, they were there»1. But a few minutes prior to this, Auntie Anne had also
given another perspective on Mansi law and the issue of gender roles. She stated:
«You see, what kind of bastards the men were! You know, I can tell you,
even nowadays, I give you my word of honor, my word of honor, I'm telling the
truth: the women were much wiser than men, much wiser... I give you my word,
I've lived for a long time – wiser, wiser! And also – hard-working. Yes, yes, yes,
yes. I don't know, how it is in your country, I don't know how it is among the Russians, I don't know, I don't know. I'm talking about our women. [They are] wiser,
more hard-working. A woman can be a hunter, she can also go fishing, she has to
take care about kids. But a husband comes home from hunting, the wife prepares
some food for him. He lays down for a rest. The wife must dry and check everything that her husband was wearing. <...> She must dry, wring everything out. And
in the morning she must bring to her husband all things and those must be warm
and folded. You see, who the husband is – a monster of cruelty... A wife must
bring firewood. We had such a law – the man doesn't touch firewood. If a man
goes to bring water, it can kill him! He feels insulted. Think about it – those were
awful laws, ah? Everything [must be done by a] wife, all her, all her, all her, all
her... all her. And because of that we had a saying: What is a man? Nothing more
than a stray dog. Indeed – he just comes, stays overnight, he comes to have a rest.
Just like a dog – always outside. Such is a man – sometimes he goes fishing, then
hunting, there for a while, then off somewhere else. And sometimes it also happens that... he gets drunk... you see, and so he goes and hangs around somewhere,
again»2. Auntie Anne concluded the discussion on Mansi customary law issues
with the following statement: «You see, what kind of laws were there. I can tell
you that these laws were awful»3.
It is evident that Anne somehow considered Mansi customary law to be
normal yet at the same time complains about some tendencies that allow men more
freedom in behavior and the right to interpret and apply the law. This simultaneous-attitude of women towards traditional gender roles also appears in Kristiina
Ehin's article4. According to Ehin, Estonian runo-singer Kadri Kukk has expressed
her seemingly unquestioned loyalty to certain set of rules shaping women's and
men's behavior but then was also sometimes critical of a number of limitations
placed on women their everyday lives It leads us to conclude that women's feelings concerning the issues of customary law and multiple behavioral rules inside a
traditional society have been ambivalent The perspective also becomes more problematic if the Soviet reforms that dealt with the role of women m the communities
of the northern peoples are also considered There was, perhaps, a kind of incentive
for accepting at least part of changes offered (or, in fact, applied in compulsory
way) by the Soviet power We must also consider that Auntie Anne was not an
«ideal» representative of traditional Mansi society. She studied at the Khanty1
Leete A. Role of Customary Law in the Kazym War: Women and Sacred Rules //
Studies in Folk Culture. Tartu, 2003. Vol. 1. P. 23-45.
2 Leete A. Teateid mansidest. P. 64-66.
3
Idem.
4 Ehin K. The Heritage of Estonian Folk Singer Kadri Kukk from Karksi Parish in the
Light of Feminist Research: the Ache and Authority of One's Gender. Questions and
not only Answers. Feminist Folklore Research and the Interviews Conducted by Folklorists with Kadri Kukk from the Point of View of an «Armchair Scientist» // Peoples'
Lives: Songs and Stories, Magic and Law. Studies in Folk Culture 2. 2004. P. 91-131.
194
Mansiysk Pedagogical College in the early 1930s and had been employed as a
teacher in several parts of Western Siberia, and later, as a radio journalist. So,
perhaps, she must have been influenced considerably by Soviet discourse on gender issues, and by extension, her stories about life in Ivyr village in the 1920s
might also be influenced by this official approach Another question might be what
really happened m the field of «liberating women» from a role they had in traditional indigenous societies before the Soviet reforms. This question is too large to
answer in two words But, mainly, on the surface the changes were quick and successful for the Soviets. However, in reality changes m gender roles have been
much slower and even nowadays a lot of things continue to be done in the traditional way For example, my friend Liivo Niglas has done research on the role of
women in one Tundra Nenets community on Yamal Peninsula. His work demonstrates that multiple rules exist, restricting female behavior m this Nenets group
and yet there is no resentment toward these «discriminative» rules Perhaps, the
situation is quite similar in many other places as well1.
И. Е. Фадеева*
Русский интертекст и национальная идентичность (В.Ф. Эрн и Ф.
Ницше)
Исключительное значение при становлении этнического и национального самосознания имеет семиотическая проблематика. Особенно
очевидно это на примере русской культуры – достаточно вспомнить
реакцию на преобразования Петра I или на реформы Никона. Нельзя не
отметить, однако, что связь идентичности и семиозиса осознавалась не
только с точки зрения необходимости для культуры сохранения некоторого устойчивого набора артефактов или социальных, поведенческих стандартов, но, что более важно, с точки зрения ее когнитивных
оснований, затрагивая как ценностно-религиозный, так и собственно
«кодовый» аспект проблемы. Между тем, предпринимаемое время от
времени изменение кодов русской культуры не вело к разрушению семиозиса в целом – сохраняя в существенной мере и ее символические
основания, и формируемые культурой ценности, и лингво-когнитивные
модели, и непрерывность становления общерусского интертекста.
Процесс самоконструирования русской культурно-национальной
идентичности, начало которого может быть привязано к эпохе романтизма, представляет собой «встраивание» своей культуры в некоторый
исторический фон – нарративизация исторического процесса. Начавшаяся со времени Ивана III и продолженная Н.М. Карамзиным, такая
нарративизация сделала историю предметом эстетической оценки, сим1
Niglas L. La femme chez les eleveurs de renne nenets // Etudes Finno-Ougriennes. Paris:
Publie avec le concours du Centre National de la Recherche Scientifique et de la Societe de
Litterature Finnoise. T. 29. Helsinki, 1997. P. 85-104.
* Фадеева Ирина Евгеньевна – д-р культурологии, зав. кафедрой культурологи
филологического факультета КГПИ.
195
волически воспринимаемой целостностью, суггестивно воздействующей
посредством интуитивно угаданных или рационально понятых архетипов и ценностей. Не менее значимым при этом был и процесс интериоризации текстов иных культур, которые, став фактом русского сознания,
породили опять-таки собственно русский интертекст, то есть не только
ряд мотивов, образов, сюжетов, но и возможности их интерпретации.
Не пытаясь рассмотреть историю русской идентичности на всем
ее протяжении, отметим, что эта проблема на рубеже XIX–XX столетий
приобрела несколько иные очертания: став элементом культурной авторефлексии и потребовав некоторого собственного языка описания –
метаязыка культуры. Подготовленный славянофилами культурный «аутопойесис» начала XX в. выразился не только в формах эстетикохудожественного самопереживания национальной идентичности, но и в
ее теоретическом обосновании и в формировании наиболее адекватного
языка (языков) ее описания: моделей интерпретации. Существенную
роль при этом играла не только собственно интерпретация текстов и
формирование метаязыка их описания – но и интерпретация истории,
также понятой в качестве текста: обладающего композиционной завершенностью (что нашло отражение в эсхатологических ожиданиях начала
XX столетия) и целостностью. По справедливому замечанию К.Г. Исупова, предметом историко-философского исследования в этот период
становятся «эстетизированные модели исторического процесса»1.
Отметим, что при формировании культурного интертекста как
формы переживания и конструирования культурно-национальной идентичности существенное значение представлял не собственно набор (или
система) текстов, а их интерпретации: бесконечный процесс конструирования мотивного, образного или событийного ряда. Круг интерпретаций при этом (Толстого и Достоевского, Гоголя и Пушкина, Григория
Сковороды и Франциска Ассизского, Метерлинка и Чехова... – список
может быть продолжен) в существенной степени стал формой существования символизма как такового – бесконечным означиванием некоторого символически континуального, ценностно насыщенного, суггестивно воздействующего и аффективно переживаемого смысла. По аналогии с описанным В. Н. Топоровым «петербургским текстом» русской
культуры2, или «итальянским текстом», описанным С. Гардзонио 3, можно говорить и о ницшеанском тексте русской культуры, получившем
чрезвычайную значимость в России конца XIX – начала XX вв. Дело в
том, что философия Ницше (с ее «антихристовым», «человекобоже-
Исупов К.Г. Русская эстетика истории. СПб.: Русский христианский гуманитарный институт, 1992.
2
Топоров В.Н. Петербург и петербургский текст русской литературы (введение в
тему) // Топоров В.Н. Миф. Ритуал. Символ. Образ. Исследования в области
мифопоэтического. М., 1995.
3
Гардзонио С. Особенности лексики и образности «итальянского текста» русской
поэзии // Текст. Интертекст, Культура. М.: «Азбуковник», 2001. С.140-154.
1
196
ским» пафосом, заметим) стала для русской культуры начала XX в., в
частности, для русской религиозной философии, парадоксальной моделью порождения историософского текста. Парадоксальной, поскольку
русская религиозно-философская мысль противопоставила свое понимание истории и человека в истории – ницшеанскому, свою интерпретацию эстетизма – ницшеанской1. Сама возможность такого противопоставления, между тем, обнаруживала единство концептуальной
основы: история – это текст, подлежащий прочтению и интерпретации,
объект герменевтического исследования.
Однако прежде, чем говорить о философии Ницше как текстообра-зующей модели религиозно-философской интерпретации русской
истории, следует отметить то значение, которое имела философии жизни
для русской культуры «серебряного века». Следует сказать и об особых,
часто также парадоксальных параллелях между западной философией
ценности, родоначальником которой можно считать Ф. Ницше2, и русскими мыслителями – в частности, об очевидных и не очевидных аналогиях, которые обнаруживаются между К. Леонтьевым и Ф. Ницше, между Н. Г. Чернышевским – и Ницше. И только на основании этого можно
говорить о значимости философии жизни и связанной с ней герменевтике при интерпретации исторического пути России. В частности,
в начале XX столетия Г.Г. Шпет утверждал, что история не может быть
понята или воспринята иначе, как через посредство текстов3.
Рассмотрение уникальности пути русской культуры, ее срединного места между Востоком и Западом определило поиск собственных
корней и истоков не только в византизме и православии, но и в усвоении духовного опыта Запада. Взаимодействие России и Европы при
этом оказывается понятым в контексте некоторой универсальной историософской модели: за калейдоскопом частных деталей, фактов и подробностей в результате проглядывает некоторая мистериальная, метаисторическая схема. В.Ф. Эрн, философ начала XX в. неославянофильской ориентации, создает концепцию русской культуры, описываемую,
по сути, в терминах ницшеанской философии жизни. В частности, определяя Россию как страну Логоса, Эрн характеризует логосное начало
прежде всего как онтологизм и персонализм мысли. Человеческое познание имеет своей целью не «соответствие», а «бытие в Логосе»4:
«тайны сущего раскрываются в недрах личности», поскольку «нижний,
«подземный» этаж личности, ее «иррациональные основы, уходящие в
недра Космоса, полны скрытым Словом, то есть Логосом»5. Нетрудно
заметить здесь очевидные аналогии с философией жизни: «переживание» жизни в теории Эрна, как и у его западных предшественников и
современников становится формой жизни, отождествленной с ее пониИсупов К.Г. Указ. соч. С. 15.
Каган М.С. Философская теория ценности. СПб.: «Петрополис», 1997.
3
Шпет Г.Г. История как предмет логики // Историко-философский ежегодник-88
М., 1988.
4
Эрн В.Ф. Борьба за Логос. М., 1911. С. 83.
5
Там же. С. 97.
1
2
197
манием. При этом само «переживание» жизни, с точки зрения Эрна,
обусловлено «космическим» Логосом (в отличие его от Логоса дискурсивно-логического и Божественного). Иными словами, Эрн определяет
космический Логос как «зиждительное» начало, тем самым противопоставляя свое понимание Г. Риккерту, для которого хаотическое начало
жизни противоположно ее логическому или художественному осмыслению, структурированию1. Результатом такого разведения хаотического
и логического, как считает Эрн, становится «безумие» – например,
«безумие», наиболее отчетливо выразившееся в личности и философии
Ф. Ницше2. Иными словами, опираясь на историософскую схему Ницше
и приспосабливая ее к русской исторической реальности, с одной стороны, и к славянофильской метафизике – с другой, Эрн рассматривает
самого Ницше как образец «меонистической» философии: как предел
распада западного Ratio. С точки зрения Эрна, «вечна и абсолютна ценность не культуры, а жизни, творящей культуру»3 – жизни, отметим,
укорененной в «нижнем» этаже человеческой личности. Однако такое
определение «нижнего», «подземного» этажа человеческой личности с
точки зрения космического Логоса оказалось для Эрна чреватым внутренним противоречием: не случайно, обращаясь к ницшеанскому же
словоупотреблению и говоря о «хаосе», Эрн вынужден противопоставлять этот «зиждительный хаос» (хаос, воспетый Тютчевым) – хаосу, «к
которому приводит философия Канта» («абсолютной тьме»).
Вообще проблематика «хаотического», в существенной мере
определенная именно ницшеанской философией, оказавшись спроецированной на интерпретацию русской культуры и истории, определила и
понимание русской идентичности, и символа как собственно национально-культурной формы философствования. Не случайно, например, что
переживание жизни было помещено таким теоретиком символизма как
В. Иванов, в систему собственно эстетических категорий – то есть собственно понятийных образований. Обосновываемая Ивановым «триада
эстетических начал», таким образом, включила в себя возвышенное,
прекрасное – и хаотическое4, установив тем самым смысловую иерархию ценностей: несколько напоминающую гегелевскую (возвышенное –
прекрасное – трагическое), но вполне материалистически ее переворачивающую. Однако при этом граница между «верхними» и «нижними»
этажами в результате оказалась диффузной, размытой, несущественной.
Статья В. Иванова стала тем самым парадоксальным опытом структурирования эстетического переживания в его символически суггестивных
смыслах, и «хаотическое», понятое в контексте мифопоэтики Ф. Ницше,
оказалось «прочитанным» в то же время и с позиций «софийности» и
«логосности».
Таким образом, творчески усвоенные Россией идеи Ф. Ницше,
Риккерт Г. Ценности жизни и культурные ценности // Логос: Международный
ежегодник по философии культуры. 1912-1913 гг. Кн. 1-2. М., 1913.
2
Эрн В.Ф. Борьба за Логос... С. 340-341.
3
Там же. С. 141.
4
Исупов К.Г Указ. соч.
1
198
помещенные в собственно русский философский и художественный интертекст, были существенным образом трансформированы. В частности,
именно символ-концепт 'хаос' становится для В.Ф. Эрна универсальным
инструментом анализа собственно русского миропонимания. Например,
говоря о его истоках и находя их в философии и личности Г. Сковороды,
он пишет: «Имея хаос в душе, Сковорода постигает хаос человеческой
жизни. Отсюда глубоко пессимистическая складка его мирочувствия»1.
Однако этот хаос в интерпретации Эрна в равной мере характерен как
для нижних сфер человеческой личности – так и для верхних, Божественных, поскольку мудрость Неба и мудрость Земли совпадают в «божественной тайне»2. И поскольку в душе самого Сковороды «рыдало
что-то стихийное»3, он становится как бы русским предшественником А.
Шопенгауэра и И.В. Шеллинга. Обосновывая этот тезис, сам Эрн переходит на поэтический язык А. Шопенгауэра и Ф. Ницше, превращая его
в метаязык для описания историко-культурной реальности: «Бесконечная воля ненасытима, и, будучи Бездной, превосходящей океаны и небеса, она может найти покой лишь в бездонности Божества, в актуальной
бесконечности Абсолютного»4.
Между тем в связи с теорией В.Ф. Эрна следует остановиться
еще на одном моменте. Нетрудно заметить связь его интерпретации
сущности «Логоса» с русской религиозно-философской идеей софиологии, чрезвычайно значимой для рубежа XIX–XX вв. Духовный и художественный символ Софии-Премудрости в православной греческой традиции, по словам В.Н. Топорова, объединял в единое целое Творца,
творчество, тварь5. Такое единение и в рамках собственно религиозной
традиции, и применительно к «символическим самоосновам» (выражение А.Л. Юрганова6 русской культуры второй половины XIX в. манифестировалось в понятии «жизни». Между тем, с точки зрения мистикотеологической символики начала христианской эпохи (опирающейся, в
свою очередь, как на собственно греческие, так и на древнееврейские
источники), союз-брак Софии Премудрости и Слова становился основанием эсхатологической мистерии космического и исторического процесса. Само понятие Софии в греческой философии предполагало выход
за пределы целесообразности – в «сферу смысловой полноты, истины и
творчества»7, что и определяло его связь с восточно-православным
пониманием символа. Дело в том, что символ, в его интерпретации,
скажем, Дионисием Ареопагитом, представлял собой связь именно с
Софией как с единством созерцания и бытия («имманентности бытия»),
а не с рациональным знанием. Однако именно это В.Ф. Эрн связывает
как раз с Логосом – который в его теории представляет собой собственЭрн В.Ф. Григорий Савич Сковорода. Жизнь и учение. М., 1912. С. 81.
Там же. С. 42.
3
Там же. С. 82.
4
Там же. С. 85.
5
Топоров В.Н. Указ. соч. С. 29.
6
Юрганов А.Л. Категории русской средневековой культуры. М., 1998. С. 23.
7
Топоров В.Н. Указ. соч. С. 71.
1
2
199
но уже результат соединения Слова и Софии.
Поэтому можно говорить, на наш взгляд, о наличии двойного интертекста в интерпретации истории и историософии Эрна: с одной стороны, это православная традиция, с другой – ницшеанская модель, по
видимости противоположная ей, но, по сути, вполне встраиваемая в некоторый общий смысловой инвариант.
Онтологизм и персонализм – по Эрну, – это собственно русские
форм философствования, определившие специфику русской культуры и
русской идентичности. Но при этом именно характеристика русской
ментальности (наиболее отчетливо выразившейся в характере философской мысли) становится здесь основанием для собственно историософских выводов. В частности, развитие русской культуры, начиная с
XVIII в., связано, по Эрну, с исторически неизбежным столкновением
православного Логоса, связанного с византизмом, и западного Ratio.
«Глубокое вниманием западной мысли, – пишет Эрн, – исключительная
заинтересованность всеми продуктами философского творчества Европы и в то же время, можно сказать, субстанциальная пронизанность религией Слова» составляет «почву русской философии»1. Национальная
история при этом становится формой реализации существенных, определяющих национальную идентичность ценностей, о чем позднее, в 30-е
гг. XX в. будет писать Г. Федотов.
Между тем, что касается начала столетия, следует отметить, что
собственно аксиологический подход, действительно, как справедливо
отмечает М.С. Каган, не стал определяющим для русской религиозной
философии2, поскольку ценность и истина в интерпретации П.А. Флоренского, B.C. Соловьева или Е. Трубецкого были объединены в единой
категории смысла.
Применительно же к В. Ф. Эрну очевидно, на наш взгляд, что
сквозь его неославянофильский дискурс «просвечивает» столь значимая
для русской культуры начала века историко-культурная модель Ф. Ницше: «ницшеанский текст» русской культуры, парадоксально становящийся способом самоописания русской культурно-национальной идентичности и истории. В чрезвычайно популярной в символистских кругах
статье «Рождение трагедии из духа музыки» Ф. Ницше, как известно,
писал о рождении древнегреческой культуры из соединения аполлоновского и дионисийского начал – слова (разума) и музыки. По сути, именно об этом говорит и В.Ф. Эрн. Так же как и в интерпретации древнегреческой культуры Ф. Ницше, русская культура становится в его интерпретации синтезом «аполлинической формы» и дионисийского вдохновения3. Именно Россия явилась, по Эрну, топосом «свободной встречи»
Логоса и западного Ratio, «катартическая» связь между которыми определила, так сказать, катартический характер русского историкокультурного процесса. «Внутренне унаследовав логизм и нося его, так
Эрн. В.Ф. Борьба за Логос... С. 90.
Каган М.С. Указ. соч. С. 31.
3
Эрн В.Ф. Борьба за Логос... С. 90.
1
2
200
сказать, в своей крови, Россия философски осознает его под непрерывным реактивом западноевропейского рационализма», – говорит, в
частности, В. Эрн1. Однако при этом основанием русской философской
мысли, начала которой В.Ф. Эрн связывает с именем Г. Сковороды, становится ценность и многозначность живого опыта, «неискаженно» живущие в символе.
Можно сказать, что русская культура, теоретически осознающая
себя в формах символа и символизма, именно символ сделала эквивалентом русского способа философствования, русского жизнеповедения,
русского искусства – русской идентичности. Но при этом под символом
понималось вовсе не то, что традиционно было связано с ним в западноевропейской культуре и искусстве. Символ «по-русски» предстал как
фундированный самим историческим путем России, ее «цельным знанием», ее «соборностью», ее византизмом и православной «логосностью». Не случайно в этом контексте обращение русской религиозной
философии – П.А. Флоренского или С.Н. Булгакова к собственно семиотической проблематике. Символ как раз и представлял собой то единение ценности и знания, которое конституировалось определяющей
русскую идентичность и русскую историю категорией символа. Но
именно такой характер русского национального сознания и определил, в
сущности, особенности исторического пути России.
Таким образом, можно утверждать, что начавшийся на рубеже
XIX–XX столетий процесс теоретического самоконструирования русской национальной идентичности не только осуществлялся как формирование метаязыка ее описания (имеющего очевидно интертекстовый, интерпретационный характер), но и сделал именно семиотическую проблематику в целом преимущественным центром своего внимания – в частности, оказавшись полностью интегрированным с теорией символа и философией имени. Однако не что иное, как теория
символа и семиотическая проблематика в целом в существенной степени стала основанием и русской философии истории.
1
Эрн В. Ф. Григорий Саввич Сковорода… С. 27.
201
ГЕНДЕР: ИСТОРИЯ И ПОВСЕДНЕВНОСТЬ
О.М. Беляева, В.А. Филимонов*
Религиозное проклятие и брачные стратегии Алкмеонидов
Тема брачных отношений у представителей влиятельного
афинского рода Алкмеонидов не являлась предметом специального изучения в отечественной историографии. Матримониальные связи рассматривались исследователями в контексте других вопросов. Изучение
проблемы с позиции гендера позволит нам проанализировать брачные
стратегии Алкмеонидов и выявить, повлияло ли на них тяготевшее над
этим родом религиозное проклятие?
Связанное с известным эпизодом из афинской истории – Килоновой смутой (Her. V, 71; Plut. Sol. 12; Thuc. I, 126) - родовое проклятие
Алкмеонидов отразилось на оформлении брачных союзов. В источниках
упоминается об экзогамных браках Кесиры II, дочери Мегакла II, с
Писистратом, Исодики, дочери Евриптолема I, с Кимоном, Перикла,
Алкмеонида по матери, с гетерой Аспасией, Алкивиада с Гиппаретой,
дочерью Гиппоника (Her. I, 60; Plut. Cim. 4; Plut. Per. 24; Plut. Alc. 8);
также об эндогамных браках Алкмеонидов (Plut. Per. 1, 24).
По мнению Геродота, Мегакл II, выдав свою дочь замуж за
Писистрата, руководствовался стремлением упрочить свои позиции (а,
значит, и рода) путем вынужденного примирения с тираном, предложив
«ему свою дочь в жены и в приданое – тиранию» (Her. I, 60). Писистрат
же стремился вернуть утерянную было власть, а, кроме того, нейтрализовать политических противников путем брака с Кесирой II «по уговору
с Мегаклом» (Ibid.). Отметим, что Писистрат взял на себя большую ответственность, вступив в брак с представительницей из «проклятого»
рода, так как «скверна» могла распространиться и на него, и на его потомков. Боясь кары богов, Писистрат стремился ограничить сексуальные
контакты с Кесирой II. Таким образом, главная задача брака – воспроизводство потомства - не реализовывалась.
В браке Исодики и Кимона Алкмеониды были заинтересованы,
так как хотели обрести очередного политического союзника. Кимон сделал предложение Исодике, пытаясь таким образом поправить свое материальное положение, несмотря на то, что он был сыном Мильтиада в
свое время пострадавшего от Алкмеонидов (Plut. Cim. 4; Her. VI. 136).
Попутно отметим, что ко времени Перикла принадлежность к тому или
иному роду, очевидно, уже не играла прежней роли, иначе трудно объяснить (особенно на фоне противостояния с Периклом) этот брак (Ibid.).
В подтверждение нашей мысли следует упомянуть о том, что возрожденный Кимоном культ Тесея (Plut. Cim. 8; Plut. Thes. 32; Thuc. I. 98. 2)
по традиции связывался с родом Алкмеонидов. В связи с этим в литераФилимонов Владимир Альбертович – к.и.н., доцент кафедры истории древнего
мира и средних веков СыктГУ; Беляева Оксана Михайловна – студентка 5 курса
исторического факультета СыктГУ.
*
202
туре действия Кимона иногда прямо характеризуются как следствие союза с Алкмеонидами, к тому же скрепленного браком с Исодикой1. Таким образом, интересы отдельных членов рода Алкмеонидов, т.е. личностные (Кесиры II, Исодики), оказывались подчиненными интересам
всего рода в целом. Это было обусловлено тем, что в то время для Алкмеонидов, по всей видимости, не существовало иного способа решения
проблемы политической изоляции, кроме оформления и контроля брачных союзов.
Поскольку источники не содержат достаточного количества
сведений о межродовых браках Алкмеонидов, то есть предположение,
что в период вынужденной обособленности представителей этого рода
такие браки были нечастыми. Килонова скверна использовалась соперниками Алкмеонидов как средство политической борьбы, и это могло
быть серьезным препятствием для оформления брачных отношений.
Исследователи отмечают, что, как правило, доминировали эндогамные
браки2. Таковыми, к примеру, являются упоминаемые в источниках союзы Мегакла IV и Кесиры III; Ксантиппа (отца Перикла) и Агаристы II;
Перикла и его двоюродной сестры (Plut. Per. 1, 24). Так что, Алкмеониды, скорее всего, использовали любое предложение и любую возможность для вступления в экзогамный брак.
“Очищению” Алкмеонидов от родового проклятия способствовало падение влияния аристократических родов, которое произошло в
первый раз после административно-территориальной реформы Клисфена
(Arist. Ath. pol. 21, 2-4), а затем в результате проведенного Периклом
закона о гражданстве 451 г. до н.э. (Arist. Ath. pol. 26, 4; Plut. Per. 37).
Благодаря преобразованиям Клисфена и его внука Перикла Алкмеониды
сумели избавиться от влияния родового проклятия, а это, в свою очередь, позволило им изменить брачную стратегию: брак перестал быть
вынужденной необходимостью. Есть предположение, что изменение
брачных стратегий самих Алкмеонидов в той или иной мере повлияло на
трансформацию и традиционных семейно-брачных поведенческих стереотипов.
Так, Перикл разводится со своей прежней супругой, «выдав ее
замуж за другого» (Plut. Per. 24), и берет в жены гетеру Аспасию (Ibid.).
Хотя подлинность этого брака некоторыми исследователями подвергается сомнению3, тем не менее, очевидно, что Перикл делает свой выбор
самостоятельно и осознанно.
К IV в. до н. э. принадлежность к тому или иному роду перестала играть ту роль, которая отводилась ей ранее. Об этом свидетельствует отсутствие родовых эмблем на позолоченном щите Алкивиада
(Plut. Alc. 16) и указания на его происхождение из рода Алкмеонидов на
См. напр.: Connor W.R. The New Politicians of Fifth-Century Athens. Princeton,
1971. P. 17
2
Подробнее см.: Суриков И.Е. Из истории греческой аристократии позднеархаической и раннеклассической эпох. М., 2000. С. 245.
3
См. напр.: Бузескул В.П. История Афинской демократии. СПб., 2003. С. 228.
1
203
аттических стелах, отображающих списки имущества, конфискованного
у лиц, осужденных по процессу гермокопидов1, а также сам сюжет об
осквернении герм (Ibid. 18). Поэтому последний из упоминаемых в источниках Алкмеонид Алкивиад не испытывал затруднений при вступлении в брак. У него была законная супруга Гиппарета, при этом он поддерживал связи и с другими женщинами (Plut. Alc. 8, 23), и его поведение не считалось девиантным.
Таким образом, специфика брачной стратегии Алкмеонидов заключалась в том, что на нее оказывало влияние родовое проклятие:
оформление брачных союзов, модели поведения супругов во многом от
него зависели. Поскольку доминировал религиозный тип сознания, то
представители других аристократических родов, боясь кары богов, старались ограничивать свои контакты с Алкмеонидами, решались на это
только в случае крайней необходимости, тем более, если речь шла о заключении брака. В свою очередь, Алкмеониды использовали любую
возможность для вступления в брак, который обеспечивал им поддержку
со стороны других родов или группировок и позволял укрепить связи с
ними. Когда действие родового проклятия закончилось, брачные стратегии Алкмеонидов перестали отличаться от общепринятых.
Ю.Ю. Изотова*, В.А. Филимонов
Роль библейских образов в формировании тендерных стереотипов
во французской средневековой литературе и обществе (по трактату
«Парижский домострой»)
Одной из характерных черт средневековой культуры является
символизм, то есть передача каких-либо абстрактных понятий через
конкретные образы. Очень часто в качестве символических фигур в
литературе выступали герои Ветхого и Нового Завета, причем, независимо от того, каким было произведение по содержанию: светским или
духовным. Выбор персонажей был обусловлен тем, что сознание средневекового человека носило религиозный характер. Библейские образы
для католиков, особенно среди третьего сословия, были наиболее знакомы и понятны. На протяжении всего европейского средневековья
христианская традиция, опиравшаяся на библейские образцы и поучения отцов церкви, играла огромную роль в формировании тендерной
идеологии и психологии.
В литературе Франции XIV века особое место занимала дидактика. Трактат «Парижский домострой» анонимного автора-буржуа
(1394) – рассуждение на тему увеличения личного благосостояния, в
См.: Андокид. Речи. СПб., 1996. С. 156.
Изотова Юлия Юрьевна – студентка 5 курса исторического факультета СыктГУ.
1
*
204
наиболее сжатом виде передает его взгляд на идеал женщины. Дидактические сюжеты он черпал из средневековой французской литературы и
Священного Писания, поэтому можно считать, что в произведении отражены общепринятые поведенческие стратегии.
Основной частью трактата является некий кодекс поведения, адресованный автором своей супруге. Подробная регламентация религиозно-нравственного поведения женщины по меркам общества XIV века
являлась одной из обязанностей мужа, поскольку он выступал как преемник отца жены в деле ее наставления в христианских добродетелях.
Рассуждения автора сводятся, главным образом, к определению самой
важной добродетели, которую должна воспитывать в себе примерная
жена. Строит он повествование на противопоставлении добродетели
Смирения и греха Гордыни. Отношения между Богом и христианами,
воспринимаемые автором как сеньориально-вассальные, т. е. в основе
которых была заложена идея служения, экстраполировались им и на
семью.
Центральными и противоположными по оценочной нагрузке в
«Парижском домострое» служат два библейских образа – Девы Марии и
Евы. Именно эти персонажи Священного Писания задавали тендерные
стереотипы во всех пластах средневековой культуры и наиболее часто
встречались в литературе и проповедях. «Смиренная и послушная» Мария, которая «поступила искренне; а из-за ее смирения и послушания мы
все удостоились великого блага» (Парижский домострой, гл.VI, §13,
пер. Е.Ю. Елизаровой), выступает у автора как символ покорности, готовности принять волю Бога без раздумий, опираясь на его мудрость.
Проводя аналогию с семейными отношениями, автор делает вывод: «Ради Бога ни в коем случае нельзя говорить тому, кто властвует над вами:
«Я так не поступлю. Это не разумно». От добровольного повиновения
будет намного больше пользы». У автора Мария – главный персонаж
для раскрытия сути добродетели Смирения. В понятие христианского
смирения анонимный буржуа внес и терпение, выразив его через образы
Авраама и его жены Сары. По его представлению Бог посылает испытания, чтобы его подданные могли доказать свою верность.
Образ Евы – главный применительно к объяснению Гордыни,
ведь «именно из-за ее (Евы – Ю.И.)упрямства и гордыни все женщины,
которые произошли от нее или в будущем составят ее потомство, вслед
за ней Богом данными устами сеют зло» (VI. 1.) Этот библейский персонаж очень важен для автора при обосновании доминирующего положения мужчины в семье. В трактате приводится распространенная в
средневековье мысль о слабости женщины и большей ее склонности к
греху. Ева, как виновница грехопадения, была проклята Богом и обречена на подчинение мужу. Данное утверждение являлось основой для
средневековой модели семейных отношений.
Кроме того, в трактате встречаются жена Лота как символ суетности, сомнения, а также Люцифер – символ распущенности. «Некогда
Люцифер был самым прославленным ангелом и наиболее любимым приближенным Бога, а значит, находился в Раю. Именно поэтому его назы205
вали не иначе как Люцифер, ведь имели в виду "Lucem ferens", то есть
"Носитель света". Ведь на взгляд ангелов, везде, где бы он ни появлялся,
царили свет и радость, побуждая всех представить и вспомнить именно
суверена Господа. Но вскоре Люцифер распустился, и в нем взыграла
гордыня, овладевшая с тех пор его душой. Господь удалил его от себя,
поставив ниже кого бы то ни было, то есть, низвергнув в пропасть ада,
там он, наипрезреннейший, самый несчастный из всех несчастных» (VI.
15). В заключение рассуждений следует совет: «Итак, исходя из суждений самого Бога в рассказанных выше сюжетах, поймите, что, если вы
не станните выполнять волю своего будущего мужа во всех делах, вы
будете сурово им наказаны и обижены» (VI. 17). Следует отметить, что,
по-видимому, воспитательная роль «отрицательных» библейских образов более значимая: их имена чаще упоминаются в трактате, а сюжеты
из Священного Писания, связанные с ними, описаны автором более подробно. Таким образом, в рассуждениях автора мы находим распространенную в средневековом обществе идею воздаяния за верную службу,
которая распространяется и на семью.
Выбранные автором персонажи Ветхого и Нового Завета —
наиболее известные в христианской традиции. Рассуждения его построены на противопоставлении добродетели и греха, на четком разделении
добра и зла и завершаются моралистическими выводами.
Библейские сюжеты были использованы автором как неоспоримый авторитет и играли важную роль в формировании тендерных стереотипов. Главным условием процветания семьи являлось сохранение
системы господства – подчинения. Женские добродетели оставались
всецело христианскими и домашними. Через символику библейских
персонажей на повседневном уровне передавалась средневековая брачная модель.
Н.А. Сивкова*, В.А. Филимонов
Представление о женской природе в «Романе о Розе» Жана де Мена
Французская литература XIII–XIV вв. главным образом отражает
наиболее актуальные проблемы, которые волновали общество в этот
период. Особое внимание уделяется вопросам о сущности окружающего
мира, в том числе, о положении и назначении женщины в нем, ибо достижение прогрессивного развития и внутриполитического мира считалось возможным только при условии добропорядочной жизни женщин.
В своем «Романе о розе» Жан Клопинель из Мена (вошедший в
историю под именем Жан де Мен) проводит свою трактовку женской
природы. Роман был написан примерно между 1225 и 1235 годами.
Можно сказать, что в труде Жана де Мена обобщается весь комплекс
* Сивкова Надежда Андреевна – студентка 5 курса исторического факультета
СыктГУ.
206
идей той эпохи. Как отмечал И. Хейзинга, «Роман о розе» «выражал
величайшую попытку средневекового духа все в жизни охватить под
общим углом зрения».
Важное место в произведении Жана де Мена уделено проблеме
сущности женщины и ее места в обществе, так как, по мнению автора
именно на ней лежит основная ответственность за распространение грехов и регресса общества, который продолжается с золотого века, ведь
именно через женщину передаются пороки. Главной обязанностью
женщины является продолжение рода. Поскольку природа вдувает в нее
жизнь, именно представители слабого пола выступают в роли хранителей существования человечества и от них зависит судьба будущих
поколений и, в целом, вся жизнь.
В «Романе о розе» представлена скорее грубая трактовка женской природы, которую Жан де Мен вполне последовательно проводит
на страницах своего произведения, заставляя практически всех аллегорических персонажей произносить антифеминистические речи. Все повествование о женщинах в романе продолжает стилистику средневековых французских фаблио, где темы супружеской неверности и женского
распутства были широко распространены. Таким образом, главной темой произведения является не почитание женщины, а скорее наоборот –
презрение к ее слабостям.
В романе явно выражены несколько точек зрения на женскую
природу, представленных в двух симметричных речах – Друга и Старухи Опытный Друг, представитель мужского мнения, рассуждая о женщинах, приводит вопиющие примеры женской низости, коварства, продажности и распутства. Старуха же пытающаяся обвинить во всех грехах мужчин и оправдать поведение француженок, сама оказывается
весьма близкой к очерченному Другом собирательному портрету.
Жан де Мен считает, что женщины за века до такой степени
очернили свою природу, что превратились в адептов дьявола. В то же
время автор «Романа о розе» не отрицает существование женской добродетели, но отмечает, что встречается такая дама довольно редко, и за
все существование мира приводит несколько примеров: Пенелопа, Элоиза, Дева Мария и др.
Автор глубоко убежден в падении нравов общества, возлагая вину за это, прежде всего, на женщин. Жан де Мен беспокоится о болезни
мира, которую можно излечить, именно, защищая женскую душу от пороков. Он обвиняет женщин в том, что они этого сами не делают: тем
самым, развращают мужчин, и передают пороки детям, еще больше
очерняя свою природу.
В «Романе о Розе» подчеркивается мысль, что сама природа толкает женщин к худшему. Жан де Мен учит и предупреждает мужчин,
что нужно опасаться коварных дам, так как женщины настолько по природе безрассудны, что всегда стремятся к крайностям в добре и зле. В
произведении дана характеристика природы женщин, в основе которой
лежит хитрость, эгоизм, ловкость, кокетство и лукавство; все дамы
склонны к разврату и изменам.
207
Итак, в глазах Жана де Мена, женская природа представляется
как некий порочный мир, находящийся в союзе с дьяволом, посредством
которого зло разрушает нравственные устои общества, порабощает души и губит мужчин. Женщина объявлялась сосудом пороков, воплощением всяческих соблазнов, ведущих в пучину греха.
Брак при этом трактуется грубо, как постоянное дьявольское
давление. Налагаемые им ограничения клеймятся как противоестественные. Пока автор не встречал достойной женщины, на которой можно было бы жениться. По мнению Жана де Мена любовь должна облагораживать людей, а брак связывать, возвышать над низменными инстинктами и давать возможность производить и воспитывать достойное потомство. Но женщины, считает автор, оказываются не готовыми к этому, так как не вверяются разуму, а живут лишь плотскими желаниями.
С этой точки зрения социальный долг мужчины состоит, независимо от его семейного положения, в содействии по развитию женского
разума, как способности отличать добродетель от порока и руководствоваться в своей деятельности стремлением не запятнать свой духовный
мир и не навредить своему мужу, то есть не сотворить зла. Автор призывает женщину жить по законам Божьим, защищать от зла свою душу,
стремиться возвыситься над низменным. Добро приумножает счастье,
любовь облагораживает его. Любить Бога, мужа, себя и ближних своих,
это те душевные потребности, которые, по мнению автора, под руководством разума защитят женщину от зла, тем самым изменят ее опороченную природу и приведут все общество к прогрессу и всеобщей гармонии.
А.А. Павлов*
Familia Ciceronis и вопросы дотальной собственности
Изучением римской familia в отечественной историографии в основном занимались и занимаются романисты1, в силу чего исследования,
Павлов Андрей Альбертович – доцент кафедры Истории древнего мира и средних веков СыктГУ, Председатель Сыктывкарского отделения РОИИ (2003-2004),
Секретарь Коми регионального отделения Центра изучения римского права.
1
Здесь, прежде всего, следует указать на работы дореволюционных романистов,
которые появились, надо полагать, не только под влиянием резко возросшего
интереса к римскому праву в пореформенный период, но и под влиянием первой
волны феминизма. См.: Азаревич Д. Брачные элементы и их значение. Ярославль,
1879; Гуляев А.М. Предбрачный дар в римском праве и в памятниках византийского законодательства. Дерпт, 1891; Ефимов В.В. Очерки по истории древнеримского родства и наследования. СПб., 1885; Он же. Брак и конкубинат у Римлян. Харьков, 1883; Он же. Брак и развод. Харьков, 1895; Он же. Учение об отцовской власти по римскому праву. Харьков, 1885; Казанцев Л. О разводе по
римскому праву. Киев, 1892; Минц П. Об общности имущества между супругами
(lex rei sitae) // ЖМЮ. 1912. № 9. С. 223-234; Никольский Б.В. К истории дарений
между супругами: исследование по римскому праву // Учен. Зап. Юрьев. Ун-та.
1915. № 7-11. С. I-XXXII; Покровский И.А. Положение женщины у древних рим*
208
как правило, носят чисто институциональный характер и базируются
главным образом на юридических источниках, что, несомненно, сужает
круг рассматриваемых вопросов, ограничивает хронологически исследование временем написания сохранившихся юридических источников, а
также не позволяет сопоставить юридическую норму с реальной практикой, которые, как это мы можем наблюдать ежедневно в своей жизни,
зачастую весьма расходятся. В отечественном антиковедении хотя существует определенный (весьма узкий) круг исследований в этой области,
однако и здесь спектр поднимаемых вопросов весьма узок 1. Римская
семья пока не стала у нас полем междисциплинарного всестороннего
анализа, как то произошло на Западе в рамках «новой социальной истории».
Отношения, складывающиеся внутри семьи на почве собственности, являются важными как для характеристики семьи как таковой, так и
для понимания отношений внутри семейного коллектива. Важнейшим
элементом собственности моногамной семьи в Риме была дотальная
собственность2. Целью данной работы является анализ практики имущественных взаимоотношений в римской семье, складывающихся в основном на почве дотальной собственности, причем объектом нашего исследования является одна отдельно взятая семья – семья Цицерона, а главлян по праву и обычаю // Самообразование. 1864. № 4; Покровский М.М. К истории брачного законодательства Августа (Leges Iuliae de adulteriis) // ЖМНП. 1907.
Февр., март; Станиславский А. О влиянии христианства на развитие семейного
права, преимущественно у римлян. Речь. Харьков, 1860; Церетели Г.Ф. По поводу
donatio ante nuptias в греческих папирусах // ЖМНП. 1901. Май, отд. V. С. 63-75.
Советская и современная романистическая историография в основном представлена лишь учебными изданиями: Косарев А.И. Римское право. М., 1986; Ульянищев В.Г. Римское гражданское право. М., 1989; Дождев Д.В. Эволюция власти
домовладыки в древнейшем римском праве // Советское государство и право.
1990. № 12; Черниловский З.М. Лекции по римскому частному праву. М., 1991;
Дождев Д.В. Римское частное право. М., 1996; Омельченко О.А. Основы римского права. М., 1994; Хутыз М.Х. Римское частное право. М., 1994; Савельев В.А.
Римское частное право. М., 1995; Ченцов Н.В. Римское частное право. Тверь,
1995; Дождев Д.В. Римское архаическое наследственное право. М., 1993; Никитчанова Е.В. Регулирование имущественных отношений между супругами в римском и современном праве // Древнее право. 2000. № 1 (6). С. 268-276.
1
В советском антиковедении повышение интереса к римской familia относится
только к 80-м годам (хотя должно упомянуть и более раннюю работу Сергеенко
М., в которой отдельная глава была посвящена и римской familia - Сергеенко М.
Простые люди Рима. М., 196): Маяк И.Л. Рим первых царей. М., 1983; Она же.
Родственные группы в древнейшем Риме (агнаты) // Проблемы античной культуры. М., 1986. С. 53-55; Смирин В.М. Патриархальные представления и их роль в
общественном сознании римляян // Культура Рима. М., 1985. Т. 2; Он же. О некоторых характерных чертах римского брака // Историческая демография докапиталистических обществ Западной Европы: проблемы и исследования. М., 1988; Он
же. Римская «Familia» и представления римлян о собственности // Быт и история
античности. М., 1988. С. 18-40; Майорова Н.Г. Семья в Риме VII-начала VI в. до
н.э. // Античность Европы. Пермь, 1992. С. 3-8.
2
От латинского dos, dotis f – приданое. Традиционная этимология термина ‘dos’
производится от глагола do, dare 1 – давать.
209
ным источником - его эпистолярное наследие, один из самых репрезентативных и аутентичных республиканских источников. Кроме того, одной из наших задач было показать важность использования неюридических источников при анализе казалось бы чисто юридических проблем,
позволяющих лучше раскрыть римскую практику повседневных отношений.
Сочинения Цицерона (106-43 гг.1) написаны в основном в 50-40-е
годы I в. до н.э., в то время как дошедшие до нас сочинения юристов
относятся к гораздо более позднему времени. Хотя среди сочинений
Цицерона нет специально юридических сочинений (среди его наследия
57 речей, а также трактаты, условно разделяемые на риторические, философские, политические), но Цицерон практически во всех типах своих
сочинений постоянно касался проблем публичного и частного права, и
был несомненно хорошо знаком с семейным правом, как и обычаями и
практикой в этой сфере2. Но все же Цицерон никогда не писал специальной работы о римской familia, как и о приданом, поэтому имеющиеся в
его трактатах и речах сведения достаточно фрагментарны, несвободны
от греческой философии и риторики. Однако помимо трактатов и речей
Цицерон оставил нам по сути уникальный источник своей жизни и своей
эпохи – письма. Именно письма позволяют нам взглянуть на римскую
familia и практику имущественных отношений как бы изнутри, на примере самой семьи Цицерона, тем самым мы можем представить исторические реалии, относящиеся к сенаторской семье середины I в. до н.э. и
сопоставить их с юридическими нормами, которые мы находим в юридических источниках классического и постклассического периода.
Письма Цицерона отражают достаточно длительный промежуток жизни
Цицерона (ранние относятся к 68 г., последние написаны в июле 43 г. за несколько месяцев до гибели Цицерона). Основной их объем относится к периоду, когда Цицерон был консуляром и paterfamilias зрелого
возраста, имеющим жену (Теренцию) и двух детей (Туллию и Марка).
Информации о родителях Цицерона, его решении жениться, о причинах
выбора жены, рождении и ранней жизни Туллии мы не имеем. Ранние
письма достаточно единичны, основная масса приходится на 50-40-е гг.,
при этом большая половина относится к последним пяти годам его жизни. Значительное возрастание их числа совпадает с кризисными периодами в личной жизни Цицерона (которые, впрочем, довольно трудно
отделить от таковых в публичной): период изгнания Цицерона, с начала
58 до позднего лета 57 г.; период его отсутствия в Риме в силу исполнения должности губернатора провинции Киликия в 51-50 гг., затянувшийся до 47 г. из-за начавшейся Гражданской войны Цезаря и Помпея, участия в ней Цицерона на стороне Помпея, а затем ожидания им милости
Цезаря в Брундизии; и наконец новый период кризиса в его семейной
Все даты до нашей эры.
См. напр.: Cic. Top. 14; 18; 19; 23; 66; Leg. III. ; Off. I. 12; 51; 54-8; 85; III. 61;
Tusc. V. 5; Rep I. 67; II. 37; Inv. I. 2; Fin. IV. 17; V. 65; De orat. I. 175; 180; 182-4;
Par. V. 2; Div. I. 16. 28; Quinct. 98; Flacco 86; Caec. 2; 11; 14; 15; Clu. 175-7; Verr. II.
5. 76; 137; Cael. 20; 68; Mil. 8; Fam. VIII. 7; etc.
1
2
210
жизни, связанный с разводом, а затем и смертью его дочери Туллии,
разводом самого Цицерона с Теренцией, быстротечным вторым браком с
Публилией и др.
В сохранившихся письмах отразились волнения Цицерона относительно третьего брака и развода его дочери, его собственного развода
с Теренцией и новой женитьбы на Публилии (передачи и возврате приданого в том и другом случае, как и в случае дочери), его собственного
имущества и имущества его жены в связи с его изгнанием и возможностью конфискации, содержания детей и наследования ими имущества
отца и матери. Все это дает возможность сделать выводы о целях приданого, вкладе жены в благосостояние сенаторской семьи, о ее материальных обязательствах в отношении детей, о характере семейной собственности, о правах собственности и распоряжения приданым и практике
использования доходов от него, правилах его передачи и возврата, а помимо того об опеке, характере властных полномочий paterfamilias, завещательной практике, которые позволяют нам не только говорить о самом институте приданого, о различиях между нормой и практикой, но и
увидеть римскую familia в свете, не всегда совпадающем с правовой
трактовкой института.
К сожалению, в основном мы всегда слышим лишь одну сторону
– самого Цицерона, поскольку писем его жен (Теренции и Публилии),
как и дочери (Туллии), не сохранилось. От сына Марка сохранились
лишь 5 писем, адресованных не отцу, а его вольноотпущеннику (управляющему) Тирону1.
Всего сохранилось более 900 писем, незначительная часть из которых адресована самому Цицерону. Письма разделены на четыре сборника: Ad familiares («К
близким», 16 книг), адресованных родным и друзьям, Ad Atticum («К Аттику», 16
книг), Ad Quintum fratrem («К брату Квинту», 3 книги), Ad Marcum Brutum («К
Марку Бруту», 2 книги). Письма к брату Квинту (всего 26) охватывают небольшой промежуток времени с 59 по 54 гг. до н.э. В основном они написаны Цицероном брату из Рима или близлежащих усадеб, когда тот исполнял различные
общественные обязанности в Азии (59 г.), в Сардинии (57-6 гг.), в Британии и
Галлии (54 г.). Исключение составляют два письма лета 58 г., направленных брату в Рим из Фессалоник, когда Цицерон находился в изгнании. Примечательно,
что от этого критического периода в жизни Цицерона мы имеем только два письма (в то время как от 56 – 6, 54 – 14), при том что частотность писем к жене и
Аттику в этот период возрастает. Хотя разговор об имуществе и возникает в переписке братьев (находясь в Риме, Цицерон выполняет различные поручения
брата по приобретению имущества для него), он никогда не касается дотальной
собственности, но его письма позволяют заметить некоторые характерные черты
агнатской собственности. Письма к жене и детям составляют XIV книгу сборника
«Ad Familiares». Всего мы имеем 24 письма. Первые четыре (XIV. 1-4) относятся
ко времени изгнания Цицерона (датированы временем между 29 апреля – 29 ноября 58 г.) и адресованы Теренции и детям. Большая часть (18) приходится на
период 49-47 гг. (последнее датировано октябрем 47 г., после чего Цицерон возвратился из Брундизия в Рим). Эти письма адресованы Теренции, либо Теренции
и Туллии. Писем специально адресованных сыну или дочери нет. Речь об имуществе идет в пяти, причем три из них относятся к периоду изгнания Цицерона, поодному - к периоду его проконсульства в Киликии и времени гражданской войны.
1
211
***
Современная семья, хотя имеет некоторые общие институциональные черты с римской familia, все же сильно отличается от последней. Это касается и вопроса имущественных отношений. Одним из основных принципов современного семейного права является принцип
равенства супругов. Семейный Кодекс РФ устанавливает законный и
договорный режимы имущества супругов. В соответствии с первым,
устанавливающим режим совместной собственности, имущество, нажитое супругами в браке, является их совместной собственностью. Исходя
из принципа равенства, супруги в равной мере владеют, пользуются и
распоряжаются общим имуществом с целью удовлетворения собственных интересов, интересов своих детей и других членов семьи; исходя из
режима совместности, распоряжаются им с обоюдного согласия. Однако
наряду с совместной собственностью, каждый из супругов может иметь
и раздельное имущество1; совместное имущество супругов может быть
разделено в период брака или при разводе по соглашению или в судебном порядке. Правовой режим собственности супругов может сегодня
регулироваться и брачным договором, определяющим права и обязанности сторон в браке и в случае его расторжения. Современный СК РФ не
знает института приданого2.
Что касается имущественных отношений супругов в римской familia, то они напротив во многом связаны именно с приданым. Римское
право не признает равных прав женщины как субъекта права, это конечно касается и семейного права. Полномочия собственника здесь, как
правило, сосредоточены в руках paterfamilias, отца семейства, ибо сама
семья строится на принципе властных полномочий, сосредоточенных в
понятии отцовской власти (patria potestas)3, в связи с чем собственность
Письма же из Брундизия 48-47 гг., составляющие основную массу, не содержат
никакой информации на этот счет. В этот период письма к жене становятся все
более краткими и формальными, Цицерон перестает доверять жене, в том числе в
связи с разногласиями, связанными с использованием доходов. Основным адресатом этого периода остается его друг Аттик, которому Цицерон не только поверяет
сокровенную информацию, но который выполняет для него массу поручений,
связанных с улаживанием имущественных отношений. Более половины дошедших его писем адресованы именно Аттику. Письма к нему охватывают промежуток времени от 68 до 44 гг., но большая их часть приходится на 49, 45 и 44 гг.,
довольно значительное число относится также ко времени изгнания Цицерона.
Письма к Марку Юнию Бруту, одному из убийц Цезаря, и от него (всего более
20), относятся к краткому промежутку времени после мартовских ид 44 г. и не
содержат нужной нам информации. Подробнее о письмах см. напр.: Буасье Г.
Цицерон и его друзья // Буасье Г. Собрание сочинений. Т. 1. СПб., 1993. С. 41-62;
Доватур А.И. Сборники писем Цицерона // Цицерон М.Т. Письма. Т. 1. М., 1994.
С. 403-412; Дуров В.С. История римской литературы. СПб., 2000. С. 195-198.
1
Добрачное имущество, вещи индивидуального пользования, имущество полученное по безвозмездным сделкам (дар, наследство).
2
Сопоставительный анализ имущественных отношений в римском праве и СК РФ
см. напр.: Никитчанова Е.В. Указ. соч. С. 268-276.
3
Об отцовской власти см. напр.: Дождев Д.В. Эволюция власти домовладыки в
древнейшем римском праве // Советское государство и право. 1990. № 12; Lacey
212
супругов не может быть совместной. Римское право знало две формы
правильного брака (matrimonium, conubium): cum manu (под властью
мужа) и sine manu (без власти мужа). Хотя эти две формы видимо изначально сосуществовали, однако в архаическое время доминирующей
формой был брак cum manu; со II в. до н.э. напротив таковой становится
брак sine manu. В первом случае, приданое жены сливалось с имуществом мужа (или его paterfamilias, если он находился под властью отца),
становясь по сути имуществом его рода, как и сама жена посредством
определенных обрядов становилась агнаткой мужа, членом его рода,
уподобляясь в правовом положении дочери семейства (filiae loco) и являясь лицом чужого права (alieni iuris). Только муж (или его
paterfamilias) по праву лица sui iuris (своего права) обладал собственностью на приданое и мог распоряжаться им. Жена же имела лишь право
на наследственную долю, наряду с детьми, в случае смерти мужа по праву своего и необходимого наследника (sui et necessarii heredes). Регламентации возврата приданого в случае развода при браке cum manu римское право не знает, поскольку раннее право допускало развод только по
инициативе мужа и только в случае уголовнонаказуемых деяний со стороны жены, которые фактически вели к утрате ею гражданскоправового
статуса (а вместе с тем утрачивалась и возможность существования самого брака)1. При браке же sine manu правовой статус жены не менялся:
она либо продолжала быть лицом sui iuris, если не имела отца, или была
манципирована им, либо продолжала находиться под его властью, принадлежать к отцовскому роду, оставаясь агнаткой и, следовательно,
наследницей отца. Приданое теперь не сливалось с имуществом мужа и в
случае его смерти или развода должно было возвращаться жене (sui
iuris), или ее paterfamilias, если дочь продолжала оставаться под его властью. Характер собственности на приданое в этом браке неоднозначно
оценивался самими римскими юристами, что продолжает быть предметом дискуссии до сих пор2. Правила о возврате приданого или его части
в случае развода исходили из обычая или судебных решений (de re
uxoria)3, формировавших преторское право, которое стало достаточно
значительным и последовательным ко времени Цицерона4, началом же
W.K. Patria potestas // The family an ancient Rome: new perspectives. Ithaca, NY.,
1986. 121-144; Thomas Y. The Division of the Sexes in Roman Law // The History of
Women. Harvard, 1992. Vol. I. P. 83-137.
1
Plut. Rom.: «Ромул издал также несколько законов, среди которых особою строгостью отличается один, возбраняющий жене оставлять мужа, но дающий право
мужу прогнать жену, уличенную в отравительстве, подмене детей или прелюбодеянии». См.: Смирин В.М. Патриархальные представления... С. 5-78.
2
См. напр.: Дернбург Г. Пандекты. Т. III. Семейственное и наследственное право.
СПб., 1911; Гримм Д.Д. Лекции по догме римского права. М., 2003. С. 427-428.
3
Kaser M. Die Rechtsgrundlage der actio rei uxoriaе // RIDA. 2/1949. P. 511-50.
4
Титулы Дигест о приданом в значительной степени составлены из таких коментариев римских классических юристов к преторскому эдикту. Сервий Сульпиций,
друг Цицерона, посвятил приданому специальное исследование («De dotis»), о
котором мы знаем, к сожалению, только по цитатам из Авла Геллия.
213
этому возможно послужил известный случай развода Карвилия Руги 230
г. по причине бесплодия его жены1.
В доцицероновский период мы имеем очень мало информации о
приданом (как правило только при урегулировании отношений в связи с
разводом)2. Приданое было долго частным делом, что видно из отсутствия разговора о нем в законах XII таблиц. Даже Гай не уделяет ему
специального внимания, упоминая о нем лишь в связи с опекой (I. 178;
180) и нормой Юлиева закона, запрещающей мужу отчуждать недвижимое имущество из состава приданого без согласия жены (II. 63). Наши
знания об институте приданого базируются в основном на источниках
конца классического и постклассического периодов3. Однако это не
означает, что в ранний период приданого не существовало. Сегодня считается общепризнанным, что институт был твердо закрепленным среди
всех римских классов4.
Цицерон женился на Теренции, знатной и богатой женщине, в
начале 70-х, когда ему было около 30. В 76/5 родилась его любимица
Туллия, которую он обычно ласково называл Tulliola, а в 65 г. - сын
Марк (Att. I. 2). В конце 67 г. Туллия была обручена с Гаем Пизоном
(Att. I. 3). Таким образом, ко времени первого кризиса (период изгнания
Цицерона: март 58 – июль 57 гг.)5 Цицерону было около 48 лет, он около
20 лет был женат на Теренции, имел двух детей, один из которых во
время изгнания Цицерона жил с матерью в Риме, а другая была заму-
Cм. напр.: Watson A. The divorce of Carvilius Ruga // Tijdschrift voor Rechtsgeschidenis. 1965/33. S. 38-50; Yaron R. De divortio varia // Tijdschrift voor Rechtsgeschidenis. 1964/32. S. 553-7.
2
См.: Val. Max. II. 1. 4; 9; Gell. IV. 3; XVII. 21. 44; Plut. Thes. et Rom. VI. 6; Lyc. et
Numa III. 11; Aem. Paul. IV; D.H. II. 25;
Liv. Ep. XXXXVI; Polyb. XVIII. 35; XXXII. 8. Waldstein W. Zum Fall der "dos
Licinniae" // Index. Quaderni cameri di studi
romanistici. 3/1972. P. 343-61; Dixon S. Polybius on Roman women and property //
AJP. 106/1985. P. 147-70.
3
Прежде всего «Фрагментах» Ульпиана, «Ватиканских фрагментах» и Кодификации Юстиниана. К сожалению в рамках данной статьи мы не имеем возможности подробно анализировать сам институт приданого и вынуждены отослать читателя к имеющейся юридической литературе. См. прим. 1.
4
Treggiary S. Roman Marriage. Iusti coniuges from the Time of Cicero to the Time of
Ulpian. Oxford, 1991. P. 324-325. Cic. Top. 23: «Когда жена перешла под руку мужа, все ей принадлежавшее отходит к мужу под названием приданого»; Dig.
XXIII. 3. 2: «Павел в 60-й книге «Комментариев к эдикту». Для государства важно, чтобы женщины имели приданое в полном порядке, с тем чтобы они могли
выходить замуж»; Dig. XXIII. 3. 3: «Ульпиан в 63-й книге “Комментариев к эдикту”. Наименование “приданое” не относится к тем бракам, которые не могут
иметь место; следовательно не может быть приданого без брака. И везде, где нет
брака, нет и приданого». Следует заметить однако, что нигде римские юристы не
производят обратной связи.
5
К этому периоду относится 34 письма (27 к Аттику, 4 – к жене и детям, 2 – к
брату Квинту, 1 – от Кв. Цецилия Метелла Непота).
1
214
жем1. Главный вопрос обсуждаемый в письмах этого периода - это вопрос об утрате собственности Цицероном, в связи с чем встают вопросы
о разделении семейной собственности и о характере дотальной собственности.
Плутарх нам сообщает, что Теренция принесла Цицерону в качестве приданого 120000 драхм (Plut. Cic. 8), а также вероятно обладала
собственностью помимо приданого. От периода до 58 г. мы имеем только письма к Аттику. Эти письма дают много информации о собственности самого Цицерона (Att. I. 4-5; 7-10; 13)2, но лишь одно замечание о
собственности Теренции3. Из письма точно не ясно, входит ли участок в
ее приданое (хотя скорей это некая новая собственность Теренции, которую прежде Цицерон не видел, что вряд ли могло быть с приданым после 18 лет брака). Из словоупотребления Цицерона можно заключить,
что участок является собственностью Теренции («Terentiae saltum»), но
владеет («possidere») ей Цицерон (использование форм первого лица
множественного (‘мы’) вместо единственного числа (‘я’) обычно для
автора). Это позволяет говорить о том, что Теренция в 59 г. могла самостоятельно приобретать собственность, будучи вероятно лицом sui iuris
и находясь в браке sine manu, и эта собственность была отлична от собственности Цицерона, а также, что эта собственность находилась во владении Цицерона, возможно с целью управления ею.
Больше информации дают нам письма периода изгнания. Как известно, Цицерон удалился из Рима в марте 58 г. после того, как плебейский трибун Публий Клодий обвинил его перед народом в незаконном
убийстве римских граждан (Plut. Cic. 30-31)4, а затем провел через собрание решение о лишении Цицерона огня и воды (Ibid. 32; Att. III. 4).
На основании этого, Клодий сжег дом Цицерона в Риме и некоторые из
его усадеб; его имущество было конфисковано и выставлено на продажу
(Plut. Cic. 33). И друг Цицерона Аттик, и его жена Теренция, и брат
Квинт способствовали его возвращению и делали попытки смягчить
результаты конфискации его собственности. Больше всего писем этого
периода адресованы Аттику; вопросов собственности Цицерон касается
Мы ничего не знаем о ситуации с приданым в этом браке Туллии. Отчасти видимо потому, что Цицерон и при заключении брака и при смерти Пизона в 57 г.
сам мог вести дела, находясь в Риме. Ничего мы не знаем об этом и в связи со
вторым кратким браком Туллии с Публием Фурием Крассипедом, который завершился разводом видимо в 50 г. Браки были бездетны, после первого – Туллии
было девятнадцать, после второго – двадцать шесть лет.
2
О собственности Цицерона см.: Буассье Г. Указ. соч. С. 114-124.
3
Att. II. 4. 5: «Осмотрел я лесной участок Теренции. Что сказать тебе? Если не
считать отсутстивия додонского дуба, ничто не мешает нам думать, что мы владеем самим Эпиром» [Terentiae saltum perspeximus. quid quaeris? praeter quercum
Dodonaeam nihil desideramus quo minus Epirum ipsam possidere videamur.]
4
Имеются в виду сторонники Катилины, убитые в связи с ликвидацией в консульство Цицерона в 63 г. заговора Катилины. О политической биографии Цицерона см.: Утченко С.Л. Цицерон и его время. М., 1972; Грималь П. Цицерон. М.,
1991; Буассье Г. Указ. соч. С. 63-114.
1
215
лишь в 7 из них, в которых он скорбит о своей доле и утрате имущества1.
Цицерон находится в отчаянном состоянии духа, не раз сообщает Аттику
о желании покончить с жизнью, ибо связывает утрату имущества с утратой своих прав и своего положения, а вместе с тем, положения семьи, с
неисполнением своего долга перед семьей. Примечательно, что он говорит об утрате своего имущества (e.g. Att. III. 5; 15) и, вместе с тем, семьи,
но ничего об имуществе Теренции. В то же время, информативны замечания Цицерона в адрес брата: он думает о возможности конфискации и
собственности Квинта (что допускает мысль о некоей близости той и
другой, и восприятии familia как агнатической группы)2, а ее сохранение
рассматривает как сохранение своей familia (возможно Цицерон допускал мысль об усыновлении сына Квинтом в случае его смерти)3. Аттик,
как известно, был братом жены Квинта – Помпонии (свойственником
Att. III. 5 (13 апреля 58 г.): «Мои враги отняли у меня мое достояние, но не меня
самого»; III. 6 (17 апреля): «Поручаю тебе своих. С трудом поддерживаю свое
жалкое существование»; III. 13 (5 августа): «Относись с особой любовью к моему
брату Квинту; если я в своем несчастье оставлю его невредимым, то буду считать,
что я не весь погиб»; III. 15. 2 (17 августа): «Не хочу вспоминать о том, что у меня
отняли, не только потому, что ты хорошо знаешь это, но также чтобы самому не
бередить своих ран; утверждаю только, что никто никогда не лишался столь
большого имущества и не впадал в такую нищету. При этом время не только не
облегчает этого горя, но даже усиливает его. Ведь прочие страдания смягчаются
за давностью, а это не может не увеличиваться ежедневно и от ощущения нынешней нищеты, и от воспоминаний о прежней жизни. Я не только тоскую по
своему достоянию и по родным, но и по самому себе»; III. 19. 3 (15 сентября):
«Тебя умоляю и заклинаю, Тит Помпоний, если ты видишь, что я лишился вследствие людского вероломства всего самого ценного, самого дорогого и самого
приятного, что мои советчики предали и бросили меня, если ты понимаешь, что
меня заставили погубить себя самого и своих, - помогать мне из состраданья,
поддерживать брата Квинта, который может быть спасен, оберегать Теренцию и
моих детей»; III. 20. 2 (5 октября): «Что касается моего дома... я ничего так не
хочу, как получить дом. Ты обещаешь использовать свои возможности для моего
спасения, чтобы я получал от тебя помощь всеми средствами – больше, чем от
других вижу, какой большой опорой для меня это будет, и понимаю, что ты в
значительной части берешь на себя дело о моем спасении и можешь поддержать
его и что тебя нечего просить о том, чтобы ты так поступал»; III. 27 (начало февраля 57 г.): «Из твоего письма и из самого дела вижу, что я окончательно погиб.
Умоляю тебя, если мои близкие при тех или иных обстоятельствах будут в тебе
нуждаться, не оставляй их при нашем бедственном положении».
2
О невозможности рассматривать римскую familia как малую моногамную семью
см. напр.: Bradly K.R. Discovering the Roman family: studies in roman social history.
NY., Aberdine, 1991. Contra: Saller R.P., Show B.D. Tombstones and Roman family
relation in the Principate: civilians, soldiers and slaves // JRS. 1984/74. P. 124; Saller
R.P. Familia, domus, and the Roman conception of the family // Phoenix. 1984. 38/4. P.
336-355.
3
Это однако не означает, что Цицерон рассматривал собственность Квинта как
свою, долговые обязательства братьев оформлялись подобно иным, каждый из
них ожидал исполнения обязательства (Att. XV. 20. 4). О римской стратегии усыновления см.: Corbier M. Divorce and Adoption as Roman Familial Strategies (Le
Divorce et l’adoption ‘en plus’ // Marriage, Divorce and Children in Ancient Rome / ed.
B. Rawson. Oxford, 1992. P. 47-78.
1
216
Цицерона), но Цицерон не призывает к сохранению ее имущества, так
же как и имущества Теренции. Он исходит из того, что это имущество
все же не будет затронуто конфискацией. Должно отметить и то, что
именно другу он поручает заботу о своих близких, в том числе связанную с материальными издержками.
Гораздо более информативны для нас письма к Теренции, хотя
число их невелико. Здесь семья рассматривается прежде всего как малая
моногамная (союз супругов и детей). Первое письмо датировано 29 апреля 58 г. В связи с утратой своего имущества он вопрошает (Fam. XIV.
4. 3): «Но что будет с моей Туллиолой? Подумайте об этом сами, я не
могу решить. Но во всяком случае, как бы ни сложились обстоятельства, нужно позаботиться о семейной жизни и добром имени этой
бедняжки. Ну, а что будет делать мой Цицерон?». Эти слова явно говорят, что он как pater familias чувствовал ответственность за предоставление приданого и содержание детей. Не вполне очевидны его слова в отношении дочери, но возможно, как считает В.О. Горенштейн, речь идет
о том, что имущество, входящее в состав приданого, не было до сих пор
выделено, и в таком случае продолжало находиться во владении отца 1 и
могло быть конфисковано, в связи с чем Туллия оказалась бы без приданного. Туллия была замужем с 63 г., т.е. около пяти лет – весьма
большой срок для передачи, который, как мы увидим ниже, обычно составлял три года. Но даже если приданое действительно продолжало
находиться в руках Цицерона, то оно едва ли было конфисковано (в последующих письмах он выражает заботу о предоставлении наследственной доли только сыну2), а опасения об этом связаны с подобными опасениями в отношении собственности Теренции, которые он высказывает в
том же письме3; хотя Цицерон и допускал конфискацию ее имущества
(пожалуй меньше, чем брата), но вообще исходил из того, что оно будет
в безопасности, так как оно было юридически отлично от его собственного имущества. В этом же письме он дает ответ Теренции на высказанное видимо ею ранее сожаление относительно его намерения освободить
рабов4. Используя manumissio, Цицерон очевидно намеревался избежать
их утраты, но после письма жены вынужден был объясняться по поводу
Юридически это было возможно. См. Treggiary S. Roman Marriage... P. 324.
Что побуждает согласиться с мнением, что одной из первоначальных целей
приданого было предоставление женщине ее наследственной доли.
3
Fam.14. 4. 3: «Не знаю, что ты будешь делать, - сохранила ли ты что-нибудь или
же, чего я опасаюсь, у тебя отняли все?»
4
Fam. 14. 4: «Что касается освобождения рабов, то тебе беспокоиться не о чем.
Во-первых, твоим обещано, что ты поступишь так, как каждый из них заслужил.
До настоящего времени один Орфей был верен своим обязанностям; кроме того, в
сущности, никто. Дело прочих рабов складывается так: если мы упустим это дело,
то они станут нашими вольноотпущенниками, если только они смогут добиться
этого; если же они останутся за нами, то они будут на положении рабов, за исключением совсем немногих. Но это не так важно».
1
2
217
своего намерения и следовать ее желанию 1. Имеется очевидное противоречие: чтобы произвести манумиссию (возможно inter amicos) Цицерон
должен был быть собственником рабов, но при этом все же он различал
рабов Теренции («tui»; вероятно часть ее dos) от собственных («nostri»),
ибо в обычных обстоятельствах должен был вернуть приданое при расторжении брака. Из письма ясно, что Цицерон сам мог произвести освобождение, но и Теренция могла определять судьбу своих рабов2! Очевидно, что Цицерон мог эманципировать рабов Теренции как собственник ее приданого, и не мог бы этого сделать, если бы они принадлежали
ей в юридическом смысле3. Эта двойственность в отношении характера
собственности особенно заметна в остальных трех письмах октябряноября 58 г. Цицерон неоднократно говорит в них о горе и несчастьях,
постигших жену и детей. Однако это касается потери положения семьи и
вместе с тем ухудшения положения жены и детей Цицерона, но не собственности жены. При том, что Цицерон потерял свой дом, имущество
Теренции не пострадало. Цицерон даже в октябре 58 г. (Fam. 14.2),
узнав, что она тратит свои средства на решение его проблем, выразил
свой протест ей4. Он просит ее позволить его друзьям разделить расходы. Причины этого становятся очевидными из следующего письма от 25
ноября, из которого мы узнаем о реакции Цицерона на намерение Теренции продать доходный дом (vicus)5. Пассаж вновь подтверждает раздельный характер собственности супругов, как и то, что Цицерон не
имел никакой власти влиять на финансовые операции жены, Цицерон
Позднее, в письме от 25 ноября, он сообщит о готовности следовать ее желанию
(Fam. XIV. 1. 3): «Что касается рабов, то я поступлю сообразно с желанием друзей, о котором ты пишешь».
2
Ряд римских юристов (Папиниан, Ульпиан, Павел) также говорят о необходимости для мужа испрашивать волю жены при отпуске дотальных рабов (Dig. XXIV.
3. 61; 62; 63; 64; XL. 1. 21).
3
Dixon S. Family Finances: Terencia and Tullia // The family an ancient Rome: new
perspectives / ed. B. Rawson. Ithaca, N.Y., 1986. P. 93-120.
4
Fam. XIV. 2. 3 (28 октября): «…меня угнетает то, что в необходимых расходах
участвуешь ты, несчастная и разоренная. Если дело закончится благополучно, то
мы получим все, если же нас будет давить тот же злой рок, то будешь ли ты,
несчастная, и дальше тратить остатки своего состояния? Заклинаю тебя, моя
жизнь, что касается издержек, то предоставь нести их другим, кто может, если
только они захотят, а ты, если любишь меня, щади свое слабое здоровье».
5
Fam. 14.1.5: «Ты пишешь мне, моя Теренция, о своем намерении продать доходный дом. Горе мне! Заклинаю тебя, что же будет? Если нас будет давить все та же
судьба, то что же будет с нашим несчастным мальчиком? Я не в силах писать
больше: так велик поток слез; и не хочу доводить тебя до такого плача. Скажу
только: если друзья будут верны своему долгу, то недостатка в деньгах не будет;
если же они не будут верны, то обойтись своими деньгами ты не сможешь. Во
имя нашей злосчастной судьбы, смотри, чтобы не погубить нашего уже погубленного мальчика. Если у него будет хотя бы что-нибудь, чтобы не быть нищим,
то понадобится небольшая доблесть и небольшая удача, чтобы получить остальное».
1
218
может лишь просить жену, которая действует вполне независимо 1. Он
надеется на восстановление своей собственности, но в ситуации ее утраты рассматривает собственность матери как опору для сына2. Сделки
Теренции могли быть очевидно произведены при условии, что санкция
ее опекуна могла считаться само собой разумеющейся. Продажа собственности, подобно решению, как использовать доходы от нее, была ее
собственным делом. Аргумент Цицерона, что ее благосостояние могло
бы быть необходимо для их сына в будущем предполагает, что ее собственность рассматривалась не как предназначенная к наследованию ее
агнатами, но ее детьми (являющимися ей когнатами). Женщина sui iuris
типа Теренции очевидно имела свободный доступ к распоряжению ее
собственным имуществом уже в это время3. Более того, доходный дом, о
котором идет речь, как мы полагаем (о чем ниже), был частью ее приданого, а значит Теренция могла не только оперировать своей собственностью вне приданого, но и видимо самостоятельно распоряжаться приданым4! Это несомненно противоречит текстам классических юристов,
которые придерживались мнения, что право собственности и распоряжения на приданое и его плоды в течение брака находилось в руках мужа 5
Мы можем предполагать, что отец Теренции был мертв и что она была лицом
sui iuris и поэтому технически подчинена ограничениям tutela mulierum (опеки
над женщинами). Этот институт был предназначен первоначально, чтобы защитить интересы агнатов мужа (Inst. I. 13). Женщины и дети не имели sui heredes и,
во времена XII Таблиц, не могли оставлять завещания. Опекуном был ближайший
агнат; он был озабочен, чтобы состояние не было уменьшено. Постепенно агнатическая опека сменяется законной, когда опекуном было стороннее лицо, не
заинтересованное в наследовании имущества женщины. Опекун - по крайней
мере ко времени Ульпиана - просто давал свое согласие на некоторые действия
женщины. Освобождение от опеки законодательно относится ко времени Августа, когда в соответствии с ius trium liberorum женщины освобождались от всех
форм опеки, если родили 3-х (4-х) детей (Gai. I.145). Агнатическая tutela женщин
была отменена полностью Клавдием (Gai. I. 147, 171). Женщина могла вызвать
опекуна в суд, чтобы принудить его дать согласие на акт, который он не хотел
одобрять (Gai. I. 190). См.: Crook J.A. Women in Roman succession // The family an
ancient Rome... P. 58-82; Idem. Feminine inadequacy and the senatusconsultum Velleianum // Ibid. P. 83-92.
2
Как мы увидим ниже, тон письма Цицерона вызван еще тем, что собственность,
о которой идет речь, была предметом дотального договора и фигурировала там,
как собственность предназначенная для содержания детей.
3
А не во II в. н.э., как о том говорит Гай (I. 190).
4
В противовес этому можно лишь аппелировать либо к крайности ситуации, что
впрочем не отрицает наличие самого права, либо рассматривать лишение Цицерона «огня и воды» как лишение его гражданских прав, что привело бы к утрате
potestas над детьми, признанию брака недействительным и восстановлению приданого, однако ничего этого не произошло.
5
Gai II. 63: «В самом деле, по Юлиеву закону запрещается мужу отчуждать приданое, недвижимое имущество против воли жены, хотя это имущество составляет
его собственность, или на основании того, что манципировано ему как приданое,
или уступлено перед судящим магистратом, или же приобретено посредством
давности; некоторые, однако, сомневаются в том, относится ли этот закон только
к италийским недвижимым имуществам, или также к провинциальным пере1
219
(впервые законодательно это право было ограничено только при Августе1). Лишь постклассические юристы стали склоняться к тому, что приданое принадлежало жене и находилось лишь во владении мужа2. Это
противоречие породило ряд мнений о собственности на приданое в современной науке3. Не имея возможности останавливаться здесь на этой
дискуссии, отметим лишь, что не обладая собственностью на приданое,
Теренция не имела бы возможности распоряжаться им, а она, как видим,
распоряжается им по собственному праву (хотя и не имела троих детей если допустить, что это положение законов Августа следовало обычаю),
вне эффективного контроля мужа4.
Из 27 писем к брату, только два относятся к этому периоду. Хотя
вопросы имущественного характера достаточно часто поднимаются Цидвижным участкам»; Dig. XXIII. 3. 7: Ульпиан в 31-й книге «Комментариев к
Сабину». Справедливость внушает, что доходы с приданого должны принадлежать мужу. <> Если в приданое даются вещи, то я думаю, что они включаются в
имущество мужа...»; XXIII. 3. 69. 8: «Папиниан в 4-й книге «Ответов». После
оценки и передачи вещей в приданое считается, что собственность (dominium)
переходит к мужу, хотя женщина имеет их в пользовании (in usu)».
1
Вероятно часть lex Iulia de adulteries coercendis 18 г. до н.э. Paul. Sent. 2.21b: «По
закону Юлия о прелюбодеяниях оговорено, чтобы муж против воли жены не
отчуждал данное в приданое имение»; см. также Gai. Inst. II. 63.
2
Dig. XXIII. 3. 75: Трифонин в 6-й книге «Обсуждений». «Хотя приданое находится в имуществе мужа (in bonis mariti), но оно принадлежит жене (mulieris
est)...»
3
По мнению Д.Д. Гримма муж является формальным собственником, в то время
как фактически его положение схоже с положением узуфруктуария, другие отрицают и формальное право собственности мужа, третьи говорят о разделении права собственности на dos между мужем и женой. См.: Гримм Д.Д. Указ. соч. С.
427-428.
4
В подтверждение этого можно привести замечание Ливия, который повествуя о
неблагоприятных продигиях 207 г. пишет (XXVII. 37): «Курульные эдилы созвали на Капитолий матрон, живших в Риме и на расстоянии десяти миль от него;
они выбрали двадцать пять женщин, которым каждая должна была принести
взнос из своего приданого. На эти деньги изготовили золотую лохань, которую и
отнесли на Авентин...» (при этом он ничего не говорит о разрешении мужей), а
также напомнить о влиятельной в античной литературе концепции dotata uxor,
которая была бы непонятна без права женщины распоряжаться ее приданым.
Классические юристы все же допускают возможность для жены оперировать
своим приданым и во время брака, выводя из него отдельные части, а иногда и
все приданое (Dig. XXIII. 3. 73. 1 (Павел во 2-й книге “Сентенций” ): «При продолжении брака жене, не собирающейся растратить приданое, оно может быть
возвращено по следующим причинам: чтобы она содержала себя и своих домашних, чтобы она купила хорошее имение, чтобы она предоставила пропитание
отправленному в изгнание или в ссылку на остров родителю, чтобы она поддерживала нуждающегося мужа, брата или сестру»; Dig. XXIV. 3. 20 (Павел в 7-й
книге “Комментариев к Сабину”): «Если женщина во время существования брака
получает приданое не для уплаты долгов и не для покупки выгодных имений, но
хотя бы для помощи нуждающимся детям от другого мужа, или братьям, или
родителям, или для выкупа их от врагов, то это получение не считается дурным,
так как имеется справедливая и честная причина, и потому ей правильно выплачивается (приданое); то же соблюдается в отношении подвластной дочери»).
220
цероном в письмах к брату, однако они никогда не касаются специально
дотальной собственности, но дополняют выводы о сохранении агнатической familia, как в отношении собственности, так и в отношении ее членов: Цицерон не раз возвращается к возможности конфискации собственности брата1, как следствие принадлежности к общей familia, он
поручает ему своих детей (которых называет нашими), замечая, что пока
тот будет невредим, они не будут сиротами (Q. fr. I. 3. 10)2. Мы видим,
что Квинт поддержал своего брата материально и политически, в его
изгнании, хотя Цицерон сожалел о необходимости брать деньги у Квинта3.
Сопоставляя информацию писем этого периода к различным респондентам можно заключить следующее. Представления о familia как
об агнатической группе и малой моногамной семье с доминированием
кровных когнатических связей противоречиво сосуществуют. В то время
как Цицерон при утрате своей собственности ожидает поддержки от
своего брата, а не от жены, он считает справедливым требование, что его
сын (по сути дети) должен ожидать ее в первую очередь от матери (а не
агнатов), что противоречит нормам интестатного преемства, поскольку
доминирующим принципом законного наследования было агнатическое
родство и дети могли претендовать на наследство матери только в третью очередь как cognati. Мы видим наличие четкого разделения собственности мужа и жены, что четко зафиксировано и в праве, и ответственности Цицерона за возврат приданого (в случае его конфискации),
как и за распоряжение им, при том что Теренция не рассматривала себя
ответственной перед Цицероном за ее распоряжение своим имуществом,
не имела очевидно ограничений, связанных с tutela mulierum, так как
Q. fr. I. 3.1: «Но я хотел бы, чтобы у тебя оно [консульство Цицерона – А.П.]
ничего не отняло, кроме меня»; I. 3. 2: «все считали, что в моей жизни заключена
некоторая часть твоей жизни»; I. 3. 5: «Если ты освободишься от этой опасности
[конфискации – А.П.]...»; I. 4. 1: «Если благополучие твое, мой брат, и всех моих
родных рухнуло от одного того, что произошло со мной...»; I. 4. 4: «если же мы
окончательно погибли...»
2
Как видим «сиротство» он рассматривает как ликвидацию его агнатического
семейства, поэтому он говорит о нем при живой матери. Следует заметить, что
впоследствие он приложит немало усилий для воспитания и обучения сына Квинта, поскольку брат в силу публичных обязанностей большее время отсутствовал в
Риме в 50-х – первой половине 40-х гг. По этой же причине Цицерон взял на себя
заботу по строительству и обустройству загородных имений Квинта и дома в
Риме, занимаясь этим с неменьшим рвением, чем своим собственным достоянием,
что мы видим из сохранившихся писем к брату 56-54 гг. (Q. fr. II. 2; 3; 4; 4a; 5; 14;
III. 1; 3; 5; 7).
3
Q.fr. 1.3.7.: «Зачем ты написал мне о заемном письме? Как будто теперь ты не
поддерживаешь меня на свои средства? В этих условиях, я несчастный, вижу и
чувствую, какое преступление я допустил, когда ты своими внутренностями и
внутренностями сына готов удовлетворить тех, кому ты должен, а я понапрасну
сорил деньгами, полученными на твое имя из казны. Все же Марку Антонию
уплачено, сколько ты написал, столько же и Цепиону. Мне же для существования,
какое я представляю себе, достаточно того, что у меня есть; восстановится ли мое
положение, потеряю ли я надежду, большего совершенно не понадобится».
1
221
исходила из того, что ее действия будут одобрены. Возможность совместного распоряжения dos порождает некоторую иллюзию совместного
характера собственности, однако это действительно лишь иллюзия. Цицерон скорее номинальный, чем фактический собственник.
Цицерон вернулся в Рим в августе 57 г. Он восстановил свое публичное положение (Att. IV. 1; Q. fr. II. 3. 7), сенат принял решение о восстановлении собственности Цицерона (Att. IV. 2), он занят восстановлением своего дома на Палатине, усадьбы в Формиях и других местах (Q.
fr. II. 4; 4a; 5; III. 1; 3). Мы слышим отрывочные сведения о втором браке
Туллии с Фурием Крассипом. Переговоры об этом вел сам Цицерон 1. В
письме от 9 апреля 56 г. он сообщает о состоявшейся помолвке (Q. fr. II.
5). Был заключен брак тогда же или несколько позже – неизвестно. Однако в июне Цицерон сообщает, что обедал у Крассипеда (Att. IV. 12; Q.
fr. II. 5), а также, что какие-то средства переводятся Крассипеду (Att. IV.
5), возможно они были связаны с приданым. Когда произошел новый
развод и каковы были его причины неизвестно (ничего мы не слышим о
проблемах с возвратом приданого, что побуждает думать, что оно было
полностью возвращено одномоментно на основании pacta dotalia без
тяжбы). Но по крайней мере в мае 51 г. Цицерон в письме к Аттику
вновь поднимает вопрос о кандидатуре будущего мужа Туллии (Att. V.
4), продолжив это обсуждение в ряде последующих писем (Att. V. 13; 17;
20), а в конце февраля 50 г. он сообщает Аттику о том, что дал свое согласие (заочное, поскольку Цицерон в это время был проконсулом в Киликии) на брак дочери с Гн. Корнелием Долабеллой, на котором остановили выбор Теренция с Туллией (Att. VI. 1). Брак был заключен до 10
августа, когда Цицерон пишет о нем как о состоявшемся факте (VI. 6)2.
Мы не знаем, кто обсуждал условия приданого, со стороны Цицерона,
скорей всего Аттик, которого он просил решить возникшие с браком
дочери затруднения (V. 13). Было согласовано, что сумма должна быть
оплачена тремя равными ежегодными взносами, начиная с 1 июля 49 г.
Однако из-за гражданской войны возвращение Цицерона затянулось, а
его финансовое благополучие оказалось вновь под угрозой3. Вопрос до-
Q. fr. II. 4 (март 56 г.): «Что касается моей Туллии..., то надеюсь, что с Крассипедом я закончил».
2
Об имущественных отношениях 40-х гг. мы имеем достаточно информации,
поскольку Цицерон на протяжении нескольких лет отсутствовал в Риме и вынужден был вести свои дела посредством переписки с женой и Аттиком. Однако
основным источником являются письма Аттику, поскольку письма к жене (последнее датировано октябрем 47 г.) итак немногочисленные, начиная с 48 г. представляют собой краткие сухие записки с вопросами о здоровье. Цицерон фактически ведет диалог со своей женой через посредство третьих лиц, в первую очередь
Аттика. Его отношения с женой совершенно разладились в этот период, не выдержав испытания «вторым изгнанием». Похоже практичная Теренция не готова
была во второй раз оказаться в опасности потерять все на старости лет и проблемы на почве собственности между супругами оказываются весьма острыми.
3
Цицерон неоднократно ставит в 48-47 гг. вопрос о возможности конфискации
его собственности (Att. XI. 2; XI. 9); значительные средства были им предостав1
222
тальных платежей Туллии был источником значительного беспокойства
Цицерона. Пять писем, написанные Аттику из Греции между январем и
июлем 48 г. (Att. XI. 1; 2; 3; 4; 4a) показывают серьезную озабоченность
Цицерона его финансами. В силу внезапного исчезновения из Рима его
агента, вольноотпущенника Теренции Филотима, Цицерон не знал о
точном состоянии его дел, сознавая возможность проблем. Вероятно
подозрения легли на Теренцию (Att. XI.1. 2), которая, в отсутствие мужа,
контролировала поступление доходов. Речь, как нам представляется,
идет о доходах, извлекаемых из приданого жены, которые формально
принадлежат мужу. Цицерон был удивлен и удручен сообщением Аттика, что Туллия находится в нужде, и что он был вынужден взять 60000
сестерциев из состава приданого, и вопрошал куда идут поступления с
имений1. Пассаж кажется различает между вопросом о dos и собственным положением Туллии. Вероятно Цицерон выплачивал не только приданое, но и оплачивал ее повседневные расходы. Дочь находилась в браке sine manu, продолжала оставаться in patria potestate Цицерона и не
могла иметь собственности в своем праве, а значит он нес ответственность по сделкам дочери. Римское право не знает ответственности мужа
за долги жены. Хотя Туллия вероятно жила в доме Долабеллы в Риме и
была произведена первая выплата приданого, однако в трудном положении она обращается к матери и, видимо, к Аттику, ведущему большинство дел Цицерона в этот период, а не к Долабелле или его агентам2.
Доходы от приданого были в собственности мужа и он мог распоряжаться ими как хотел, лишь поздние юристы говорят о том, что целью приданого были onera matrimonii (тяготы брачной жизни), однако как видно из
ситуации с Туллией, а ниже мы увидим на примере Марка - сына Цицерона, это связывалось скорее с расходами на детей, чем на жену. Даже
обязательство кормить ее появилось очень поздно, было ограниченным и
связывалось с ее dos3 и не существовало в праве поздней Республики.
лены Помпею (Att. XI. 3) в 48 г. и не были возвращены, в силу проигрыша в
гражданской войне и гибели последнего.
1
Att. XI. 2. 2 (март 48 г.): «Ты пишешь о приданом; заклинаю тебя всеми богами,
возьми на себя все это дело и поддержи эту несчастную (по моей вине и небрежению) моими средствами, если только они имеются, своими возможностями, которыми тебе не будет обременительно. Заклинаю тебя, не допускай, чтобы она
нуждалась во всем, как ты пишешь. На какие же расходы тратятся поступления с
имений? Ведь мне никто никогда не говорил, что те 60000 сестерциев, о которых
ты пишешь, были взяты из приданого; ведь я бы никогда не допустил этого».
2
Отношения Туллии с матерью видимо были натянуты пропорционально тому,
насколько Цицерон любил дочь и не привечал жену в это время. В письме к жене
от 15 июня 48 г. Цицерон язвит в ее адрес (Fam. XIV. 6): «Что касается того, что
наша благодарит тебя, то не удивляюсь, что ты заслуживаешь, чтобы она могла
благодарить тебя по твоим заслугам». Возможно мать считала, что оплачивать
расходы дочери должен отец и не спешила тратить свои средства.
3
D. 24.1.15. Ульпиан в 32-й книге «Комментариев к Сабину». Из тех де нег, которые муж дает жене (на ведение хозяйства) на год или на месяц, может быть истребовано излишнее в том случае, если эти выдачи чрезмерны, то есть выходят за пределы
приданого. § 1. Если муж дал жене деньги, а она извлекла из данных ей денег проценты, то это идет в ее пользу. То же самое Юлиан пишет и о муже в 17-й книге дигест.
223
Это подтверждает ту картину раздельной семейной собственности, которую мы видели на примере переписки предыдущего периода. Состав и
размер приданого нам не известен, однако в связи с ним мы не слышим
ни о какой недвижимости, более того, при обсуждении второй выплаты
летом 48 г. Цицерон требует продать недвижимость, чтобы произвести
проплату (Fam. XIV. 6; Att. XI. 4). Учитывая то, что выплата была не
одномоментной, а разделена на три части, и изъятые Аттиком из второго
транша 60000 сестерциев составляли его часть, можно полагать, что в
качестве приданого были обещаны наличные в размере 300000 сестерциев1.
К моменту второй проплаты (1 июля 48 г.) Цицерон по-прежнему
в Эпире в лагере Помпея, Долабелла оказался на стороне Цезаря. Цицерон сомневался относительно необходимости второй проплаты dos, но
он и колебался расторгать брак, когда итог гражданского конфликта был
сомнителен2. Из последующих писем мы знаем, что Цицерон не отважился на тяжбу с Долабеллой и оплата была произведена (Att. XI. 25. 3;
23. 3); однако наличных средств не было и Цицерон просит Теренцию и
Аттика продать для этого имения3, средства от продажи которых должны были пойти на покрытие второго транша и на расходы самой Туллии,
как видно из письма Аттику (XI. 4)4.
D.24.3.22.8: «Если же муж, при жесточайшем приступе безумия жены, лукаво не хочет
расторгнуть брак, а оставляет в пренебрежении несчастье жены, не обращает на нее
внимания и явным образом не предоставляет ей никакого надлежащего ухода, но злоупотребляет приданым, то тогда попечитель безумной или ее когнаты имеют возможность обратиться к компетентному судье, чтобы мужу было вменено в обязанность
оказать женщине всю эту помощь, предоставить ей содержание и обеспечить ее лекарствами, не упуская ничего из того, чем мужу следует помогать жене, принимая во внимание размеры приданого. Но если очевидно, что он готов промотать приданое, что не
подобает честному человеку, то тогда приданое секвестрируется, чтобы жена имела
надлежащее содержание одна со своей семьей, при том что, конечно, детальные соглашения, которые между ними были заключены с началом брака, остаются в своей силе и
ожидают выздоровления одного из них или его смерти».
1
Мы полагаем, что на выплату приданого шли доходы от приданого Теренции,
составлявшие 100000 сестерциев в год, они же впоследствие, после смерти Туллии, будут использованы для обучения сына Марка, о чем ниже.
2
Att. XI. 3. 1 (13 июня 48 г.): «И то и другое тяжело – и опасность для таких
больших денег в такое тяжелое время, и этот разрыв, о котором ты пишешь, при
сомнительном исходе событий. Поэтому как прочее, так особенно это поручаю
твоим дружеским заботам и вниманию и расположению к той, о которой, в ее
несчастье, я бы позаботился лучше, если бы в свое время при встрече, а не в
письме посоветовался с тобой о своем спасении и имуществе». Att. 11.4a: «Что
касается второго платежа, молю тебя, со всей заботой обдумай, что следует сделать, как я написал в твоем письме, которое взял Поллекс».
3
Fam. XIV. 6 (15 июня 48 г.): «Из твоего последнего письма я узнал, что не удалось продать ни одного имения. Поэтому решите, пожалуйста, как удовлетворить
того, кого, как вы знаете, я хочу удовлетворить»; Att. XI. 4: «Из последнего я
узнал, что имения не проданы. В таком случае постарайся сам оказывать ей поддержку».
4
Мы не знаем о том к чьей собственности относились имения, которые просил
продать Цицерон. Если это были его имения, то формально он мог продать их
224
При наступлении даты последнего платежа (июль 47 г.) Цицерон, находящийся в Брундизии, вновь размышляет о необходимости
уплаты. Он сожалеет, что не использовал возможность расторгнуть брак
годом прежде1, думает сделать это на этот раз, чтобы не вносить третий
платеж (Att. XI. 23.3; Fam. XIV. 10; 13), но вновь, в конце концов, оплачивает платеж. Лишь по возвращении в Рим Цицерон (видимо летом 46
г. – Att. XII. 8) положил конец браку дочери, хотя она ожидала ребенка
от Долабеллы. В январе 45 Туллия родила мальчика, названного Лентулом (Fam. VI. 18)2. Тогда же Цицерон ожидал выплаты агентами Долабеллы первой части приданого (ibid), вторая часть должна видимо была
быть выплачена 1 июля (Att. XIII. 29), третья – 1 января 44 г. Но несмотря на договоренность, Долабелла продолжал быть должником в течение
большей части 44 г. (Att. XVI. 3. 5; XV. 13. 5), при этом его отношения с
Цицероном оставались хорошими после развода с Туллией и ее смерти, о
которой мы узнаем в начале марта 45 г. (Att. XII. 13; 14).
В том же 46 г. Цицерон развелся с Теренцией после более тридцатилетней совместной жизни, сразу начав рассматривать кандидатуры
для второго брака (Att. 12.11), который он заключил с юной и состоятельной Публилией видимо в начале января 45 г. (Fam. XIV. 4). Однако
сразу после смерти Туллии скрылся от нее в Астурской усадьбе (Att. XII.
32)3, предпочтя писательские хлопоты семейным. Более жены не интересовали его – только память о дочери и обучение и воспитание сына.
Публилию, на которой женился из-за приданого (Plut. Cic. 41; Fam. 4.14;
Att. 12.32.1; 12.34; 13.47.a2), Цицерон отверг. Что касается Теренции, то
он проинструктировал Аттика проявлять внимание к жалобам Теренции
без того, чтобы беспокоить его (Att. 12.19.4; 12.12.1; 12.21.3; 12.22.1);
Аттику же пришлось заниматься вопросом возврата приданого Теренчерез Аттика без обращения к жене, к тому же встает вопрос могла ли жена продать собственность мужа. Возможно Цицерон просил продать собственность
самой Теренции. В любом случае, несмотря на признание раздельной собственности (в письме к Аттику от 3 января 47 г. (XI. 9. 3), предполагая конфискацию
своего имущества он замечает, «и для матери, как я понял, уготовлено то же»; ср.
XI. 25. 3), жена sui iuris принимала активное участие в распределении доходов
семьи, в том числе в финансировании самого Цицерона (ср. Att. XI. 11. 2: «Публию Сестию следует уплатить 30000 сестерциев, которые я получил от Гнея Саллюстия. Пожалуйста позаботься, чтобы они были уплачены без задержки. Я написал об этом Теренции. И это уже почти израсходовано. Поэтому, пожалуйста,
позаботься вместе с ней, чтобы мне было чем пользоваться»). Если это так, то
доходы от приданого шли не только на детей, но и самого Цицерона, а также ими
пользовалась сама Теренция (и характер этих расходов вызывал видимо недовольство Цицерона).
1
Att. XI. 25. 3: «При втором взносе я был слеп. Я предпочел бы другое, но дело
прошлое»
2
Это был ее второй сын от Долабеллы. Первый родился семимесячным в мае 49
г. О нем мы ничего более не знаем (Att. X. 18: «За тринадцать дней до июньских
календ моя Туллия родила семимесячного мальчика»). Скорее всего он вскоре
умер, возможно до наречения.
3
Плутарх сообщает (Cic. 41), что Публилия ревновала Цицерона к дочери и обрадовалась ее смерти.
225
ции, а вскоре и Публилии, развод с которой произошел видимо в том же
45 г. Детей от брака с Публилией не было, не связывали его и долгие
годы совместной жизни, так что Цицерону было не сложно расстаться с
ней и урегулировать возврат приданого без больших проблем. Об этом
мы имеем два письма к Аттику июля 44 г.1
Случай с Теренцией был сложней – в первую очередь, в силу
наличия общих детей. Вопрос оплаты их содержания особенно остро
встал еще во время третьего брака Туллии. Сейчас Туллия умерла, но
оставался сын Марк, которого Цицерон намеревался отправить в Грецию
для продолжения образования, а также внук от Туллии - Лентул. Все это
способствовало тому, что урегулирование выплаты приданого Теренции
затянулось. Впервые этот вопрос поднят Цицероном в письме к Аттику
от 14 марта 45 г.2 Из него ясно, что Цицерон увязывает выплату прида-
Att. XVI. 2. 1: «Что же касается Публилия, - раз надо записать на счет, полагаю,
что не следует делать отсрочку. Но так как ты видишь, насколько я поступился
своим правом, раз я из оставшихся 400000 сестерциев уплатил наличными
200000, а на остальное даю письменное обязательство, ты, если найдешь нужным,
сможешь поговорить с ним: он должен считаться с моей выгодой, раз я в такой
степени пожертвовал своим правом»; XVI. 6. 3: «Как следует вести переговоры с
Публилием, ты увидишь. Он не должен торопить, так как я не использую права,
но все таки я очень хочу удовлетворить и его». Эта информация оставляет многое
в области допущений. Цицерон был доверенным сонаследником Публилии, на
основании завещания ее отца, который оставил ей легат. При заключении брака
эта собственность уже была во владении Цицерона и управлялась им, а значит
необходимости в передаче не было. Какая часть полученного ей легата составила
приданое мы не знаем. Как следует из текста письма, приданое было записано на
счет ее брата, хотя он и не устанавливал его: видимо, как ближайший агнат, он
стал опекуном девушки (следует заметить, что ее мать была также жива) и занимался управлением ее собственности. Мы не знаем о точном размере приданого,
но ясно, что он был более 400000 (600000 или 800000?) сестерциев. Не ясно о
каком праве говорит Цицерон: касается ли это срока оплаты, либо удержания
части приданого? Письма видимо не случайно написаны в начале июля. Первого
июля мог быть срок выплаты части или окончания платежа. Если бы в pacta
dotalia был оговорен возврат в три приема, то Цицерону не было бы нужды искать
оправдание остающемуся долгу, к тому же он говорит о письменном обязательстве на оставшуюся часть, что указывает на ее несоответствие первоначальной
стипуляции. Следует думать, что Цицерон должен был вернуть приданое в течение полугода, но не сделал этого. Почему же Публилий должен быть сговорчив,
на основании какого не использованного Цицероном «права»? Цицерон видимо
намекает, что развод был инициирован семьей Публилии, в силу чего он мог бы
произвести определенные удержания из приданого, но не стал делать этого.
2
Att. XII. 19. 4: «Ты пишешь Тирону о Теренции [о возврате приданого]; заклинаю тебя, мой Аттик, - возьми на себя все дело. Ты видишь, что это касается и
моего долга [строительстве храма в честь Туллии], о котором ты знаешь, и, как
некоторые считают, имущества Цицерона. На меня гораздо больше действует то,
что для меня и более свято и более важно, особенно раз это, второе, как я считаю,
не будет ни искренним, ни твердым [поведение Теренции в отношении сына –
А.П.]».
1
226
ного и с вопросом оплаты храма в честь дочери, и с содержанием сына 1.
Вопрос не давал покоя и Цицерон на протяжении нескольких дней возвращался к нему (Att. XII. 20; 12; 21; 22), а 19 марта одобрил предложения Аттика по заключению договоренности с Теренцией 2, главным в
которой считал вопрос содержания сына (Att. XII. 28. 1). Сама постановка вопроса видимо не вызывала отторжения Теренции, что говорит о
наличии подобной практики, однако Цицерон не надеялся на легкое соглашение (Att. XII. 21. 3; 37). Суть предложений Цицерона становится
ясной из письма от 28 марта 45 г. Он полагал, что рента от доходных
домов на Аргилете и Авентине должна покрыть потребности Марка в
Афинах (и это было сопоставимо с суммой, которую Марк получал бы
оставшись в Риме и снимая собственное жилье (Att. XII. 32)), и позволила бы ему вести достойную положению его отца жизнь (Att. XII. 7; XV.
15; XIII. 47a; XIV. 7; 16; XV. 15). Однако как становится ясным из писем
следующего года, когда возникла заминка с финансированием Марка в
Афинах, эти доходные дома были частью приданого Теренции. Марк
написал Тирону, вольноотпущеннику Цицерона, что «после апрельских
календ (ведь это окончание его годичного срока) ему ничего не дано», на
что Цицерон попросил Аттика позаботиться о переводе средств (Att. XV.
15). Аттик послал Марку 100,000 сестерциев и проинформировал Цицерона, после чего Цицерон предложил, чтобы Аттик восстановил эту
сумму у Эроса (раба Цицерона), который получил указанную ренту3. В
следующем письме Цицерон обещает узнать у Эроса о счетах (Att. XV.
20. 4): «Об остальном более тщательно разузнаю у него самого, в том
числе о доходах с имений, относящихся к приданому (dotalium praediorum). Если это добросовестно выплатят Цицерону – впрочем, я хочу,
чтобы более щедро, - он все же не будет нуждаться почти ни в чем».
Как видно из переписки, доходы с дотальной собственности жены составляли 100000 сестерциев и шли на покрытие расходов Марка4; правда
в письме от 8 июля 44 г. Цицерон говорит об урезании бюджета сына до
80000 сестерциев, поскольку «теперь доходные дома дают столько» (Att.
XVI. 1. 5). Марк был способен вести достойную жизнь в Афинах по сути
на доходы от дотальной собственности и если бы брак не был расторгнут
она видимо использовалась бы с той же целью. Но здесь несомненно
встает вопрос как после развода дотальная собственность, которая должна была быть возвращена Теренции, была сохранена Цицероном5? В
Марк, как filiusfamilias, экономически зависел от отца, ибо не мог иметь или
отчуждать собственность по своему желанию, и Цицерон был ответственен за
Марка, как прежде за Туллию.
2
Att. XII. 23. 2: «Что касается Теренции, устрой так, как ты пишешь, и освободи
меня от этого – не очень большого – добавления к очень большим огорчениям».
3
Att. XV. 17. 1: «Ты пишешь, что тебе недостает 100000 сестерциев, которые
выданы Цицерону; пожалуйста спроси у Эрота где квартирная плата».
4
А также на строительство храма для Туллии, о чем вновь упоминает Цицерон в
письме от 13 июня 44 г. (Att. XV. 15. 1): «...что было выручено из тех доходных
владений, я считал отложенным на тот храм».
5
На самом деле, вопреки достаточно твердой уверенности высказываемой в литературе, ясной уверенности в этом нет. С достоверностью мы знаем лишь о том,
1
227
связи с этим мы можем предполагать две (по меньшей мере) возможности: либо таковым было условие pacta dotalia, либо Цицерон произвел
удержания из состава приданого. Юристы классического периода достаточно четко определяют случаи, когда муж может произвести такие
удержания1. Если развод производился по вине жены, то муж мог удержать на каждого из детей по шестой части, но не более половины приданого (Ulp. VI. 10); он мог также произвести удержания за дурное поведение жены2. Нарушение добрых нравов со стороны мужа также каралось,
но сокращением сроков возврата приданого3.
Как видим вопрос об удержании связан с виной (culpa). Несмотря на свободу развода в классический период в Риме и возможность как
одностороннего (repudium), так и согласованного (divortium) развода,
инициатор развода считался нарушающим добрые нравы и должен был
обосновать свое решение4. Видимо это Цицерон имел в виду, когда в
июле 47 г., он сожалел об оплате второй части dos Туллии годом ранее,
когда он мог бы оправдать развод порочащей связью Долабеллы с Метеллой5, потребовать ускоренного возврата оплаченной части приданого
и не выплачивать третью часть. Что он, однако, как мы знаем, не сделал.
Опасность того, что Долабелла промотает все приданое Туллии, побудила все же Цицерона инициировать развод в 46 г. Но и здесь мы не слышим об iniuria, возврат приданого не был ускорен6, а Долабелла не тре-
что Марк содержался на доходы с доходных домов, входивших в приданое, однако это не означает с необходимостью, что и собственность на сами доходные
дома осталась в руках Цицерона.
1
Ульпиан (VI. 12) называет пять оснований для удержаний: «Удержания из приданого производятся или из-за детей, или безнравственного поведения, или расходов, или подаренных вещей, или украденных вещей»
2
Шестую часть в случае тяжкой провинности (прелюбодеяние), восьмую часть –
в остальных (Ulp. VI. 12; Frg. Vat. 105-7).
3
Ulp. VI. 13: «Нарушение добрых нравов мужем карается в отношении приданого
так, что он должен вернуть его за год, причем в случае более серьезного нарушения он должен отдать его сразу, при менее серьезном – за шесть месяцев».
4
Так в архаическую эпоху, если муж отвергал жену неосновательно, он должен
был отдать жене половину своего имущества, а другую посвятить Церере (Plut.
Q.R. 22); о том же говорит и случай, упоминаемый Валерием Максимом, Л. Анния, который был изгнан из сената за то, что развелся в 307 г. со своей молодой
женой не посоветовавшись с друзьями (Val.Max. II. 9. 2).
5
Att. 11.23.3: «...я боялся всего; в наихудшем положении самое лучшее – это был
развод. Я сделал бы что-нибудь, достойное мужа, либо из-за Метеллы, либо из-за
всех зол. И имущество не погибло бы и казалось бы, что я обладаю некоторым
мужским ожесточением. Хорошо помню твое письмо, но также и то время; впрочем, любое было лучше. Теперь же он сам, повидимому, объявляет, ибо я слыхал
о статуе Клодия. Чтобы мой зять поступил именно так и ввел новые долговые
записи! Итак, я, как и ты, нахожу нужным послать извещение. Быть может он
потребует третьего взноса. В таком случае подумай, тогда ли, когда будет исходить от него, или раньше».
6
Ульпиан допускает в этом случае срочное взыскание приданого (Dig. XIV. 3. 24:
«Если во время брака жена захочет подать иск из-за бедности мужа, то где бы мы
положили начало взысканию приданого? И принято так, что взыскание приданого
228
бовал удержания на ребенка1, на которое мог бы претендовать в случае
вины Туллии или Цицерона.
Развод с Туллией трудно назвать дружеским из-за тех трений, которые происходили между супругами в последние годы, однако и здесь
вряд ли можно говорить, что Цицерон возложил вину на Теренцию и
произвел удержания ее приданого propter liberos. Такой исход был бы
возможен на основании судебной тяжбы, которой не было, поэтому отчисления на содержание Марка едва ли можно рассматривать как удержание шестой части приданого2. Скорее следует признать, что дотальный договор предполагал содержание детей независимо от того, оставалась она замужем или нет за счет доходов от приданого. К тому же Цицерон не мог бы говорить о расходах на храм Туллии из этих доходов,
если бы речь шла об удержании propter liberos, ибо удержать на умершего ребенка было юридически невозможно. Здесь должно вспомнить 58 г.,
когда Цицерон столь боялся возможной продажи Теренцией своих имений. Как нам представляется, его протест тогда вызвало именно ее желание продать имения из состава приданого, которое он рассматривал как
необходимое для содержания детей. Таким образом Цицерон, несмотря
на то, что Марк находится в его власти, рассматривает приданое жены
(или доходы от него), как предназначенное для содержания детей.
Последнее замечание Цицерона о приданом Теренции мы слышим из письма от 25 июля 44 г., в котором вслед за обсуждением переговоров с Публилием он пишет (Att. XVI. 6. 3): «Но Теренции что я
скажу? Даже до срока, если сможешь». Ясно, что приданое Теренции
оставалось еще не выплаченным, хотя прошло полтора года, и что срок
завершения выплат еще не наступил. Вопрос Цицерона вероятно связан
с тем, что приданое Публилии было выплачено раньше, он ожидал возможной реакции Теренции и чувствовал на себе моральный груз этого.
Во всех трех случаях развода и выплаты приданого, при всех их
особенностях, ни Цицерон, ни его зять, ни его жены не обращались в суд
для разрешения ситуации, всегда действуя в соответствии с соглашением, и прибегая к помощи друзей. Взаимоотношения внутри и между семьями оставались в основном сферой частного урегулирования. И даже в
случаях, когда имелся повод и основания для тяжбы, стороны воздерживались от обвинений и претензий (в том числе имущественных).
Одним из важнейших в жизни римской семьи был и вопрос
наследования собственности. В письмах Цицерона он встает еще в 58 г.
может быть потребовано с того момента, когда становится совершенно очевидным, что состояния мужа может не хватить для взыскания приданого»).
1
Хотя Туллия родила Лентула в доме Цицерона, однако согласно права, он несомненно считался сыном Долабеллы, его агнатом и членом его семьи. Какова была
его судьба после смерти матери не ясно, но в марте 45 г. Цицерон дважды пишет
Аттику о необходимости навестить мальчика и приставить к нему рабов, что
было бы едва ли уместно, если бы он находился в доме Долабеллы.
2
О том же говорят и числовые вычисления. Приданое Теренции равнялось
400000 сестерциев (возможно на момент заключения брака), соответственно его
шестая часть равнялась бы приблизительно 65000, которые, в свою очередь, едва
могли приносить доход в 100000 и даже 80000 сестерциев в год.
229
вместе с проблемой сохранения собственности сыном Марком в условиях возможной конфискации ее у отца. Однако непосредственно вопрос о
передаче собственности посредством завещаний встает из переписки
уже 40-х гг., но вновь не без влияния той же проблемы конфискации
собственности Цицерона. Эти вопросы обсуждаются только в переписке
с Аттиком, поскольку никаких имущественных переговоров с женой
Цицерон, после того как разуверился в честности последней, вести не
хотел.
Как мы помним, Цицерон находился в тяжелом политическом и
финансовом положении в 48-47 гг., не без труда находя деньги на приданое и постоянно думая о прекращении брака. Особенно удручало его
финансовое положение Туллии (Att. XI. 2; 3; 4; 7), в чем он считал виновной видимо мать1 и, которой он постарался помочь из своих средств
через Аттика. В январе 47 г. в отчаянии он пишет: «Среди этих несчастий есть одно, превосходящее все, - что я оставляю ту несчастную
лишенной наследства, всего имущества». Он полагал, что его имущество будет конфисковано, той же участи может последовать имущество
матери («так как и для матери, как я понял, уготовлено то же, что и
для меня» - Att. XI. 9. 3), которое, как видим, он вновь отделяет от своего, а две трети переданного Долабелле приданого будут им растрачены.
Однако в июне 47 г. он узнал, что Теренция составила завещание, в котором, по его мнению, несправедливо обошлась с теми, «кому она должна». Хотя он отказывается в это верить, считая, что мать не может поступить таким образом, он все же просит Аттика узнать о содержании
завещания и постараться убедить ее изменить его2. Более всего в это
время Цицерон был озабочен положением Туллии. Вероятно завещание
либо совсем обходило ее стороной, либо учитывало ее интересы в незначительной мере. Это тревожило Цицерона, находящегося по-прежнему в
опале в Брундизии, более всего, возвращаясь к проблеме из письма в
письмо, он не может понять как мать могла поступить таким образом3.
О том же говорит видимо и Плутарх (Cic. 41).
Att. 11.16.5: «Последнее, о чем я тебя прошу: если ты считаешь, что это правильно, и можешь взять это на себя, то вместе с Камиллом посоветуйте Теренции
составить завещание. Обстоятельства требуют, чтобы она позаботилась об удовлетворении тех, кому она должна. От Филотима слыхали, что кое в чем она поступает нечестно. Этому едва ли можно верить, но во всяком случае, если что
либо может произойти, следует это предусмотреть».
3
Att. XI. 25. 3 (5 июля 47 г.): «Я уже давно писал тебе о завещании; я хотел бы,
чтобы оно могло храниться у кого-нибудь надежного. Я уничтожен и сражен
глупостью этой несчастнейшей, ничто подобного, по-моему, никогда не рождалось. Если я чем-либо могу сколько-нибудь ей помочь, жажду твоего совета.
Вижу, что это такая же трудность, как и дать совет прежде. Однако это тревожит
меня больше, чем все»; XI. 23. 3 (9 июля 47 г.): “Молю тебя, подумай об этой
несчастной: и о том, о чем я писал тебе в последний раз, - чтобы было сделано
что-нибудь для предотвращения нищеты, а также о самом завещании”; XI. 24. 2 (6
августа 47 г.): «...позаботься, прошу тебя, даже теперь о завещании, которое составлено тогда, когда она начала испытывать затруднения»; XI. 21. 1 (25 августа
47 г.): «Что же касается того, что ты пишешь насчет завещания, ты увидишь, что
1
2
230
По-видимому Аттику удалось убедить Теренцию изменить завещание,
во всяком случае по возвращении Цицерона в Рим упоминания о нем
прекращаются. Вновь вопрос о завещании возник в 45 г. - вероятно в
связи со смертью Туллии потребовалось составление нового завещания.
Хотя Теренция была уже разведена, до Цицерона дошли слухи о
ее недовольстве теперь его завещанием или по крайней мере тем, что оно
было скреплено без ее участия или лиц с ее стороны1. Из обсуждения
двух случаев ясно, что и мать и отец, как предполагалось, должны были
составить “правильное завещание”, в котором обязательно были бы
учтены интересы детей. Защищая свое завещание, Цицерон особенно
подчеркивает, что не мог распорядиться насчет внука с большим почетом, чем сделал. Это предполагает, что и он, и Теренция чувствовали,
что он должен включить внука в свое завещание, хотя ребенок дочери
имел очень отдаленное право требования по правилам интестатного преемства (Gai. Inst. III. 1-18). Ожидания Цицерона показывают также, что
общее представление о материнской роли и ее финансовых обязательствах не определялось исключительно местом женщины, занимаемым на
линии интестатного преемства2.
Подводя краткий итог изложенному, следует констатировать, что
вопросы, связанные с дотальным имуществом имели важное значение в
жизни римской familia. “Правильное” использование приданого и доходов от него было тем вопросом, который не мало влиял на взаимоотношения супругов. Реальная практика, представленная у Цицерона, дополняет в ряде случаев закрепленные позднее правовые нормы, а порой позволяет усомниться в действенности последних. Примечательно, что при
том, что отец нес ответственность за детей, находящихся in patriae
potestate, Цицерон рассматривал приданое матери как средство обеспечения дочери, находящейся в браке sine manu (вплоть до оплаты ее приданого), и содержания сына, в том числе и в период обучения в Афинах.
и каким образом»; XI. 22. 2 (1 сентября 47 г.): «Насчет завещания имей в виду,
как ты пишешь».
1
Att. XII. 18a (13 марта 45 г.): «Ты пишешь, что Теренция говорит о лицах, которые запечатали бы мое завещание; прежде всего будь уверен в том, что я об этом
не думаю и что и малые и новые заботы совершенно неуместны. Однако что тут
похожего? Она не обратилась к тем, кто, как она полагала, спросит, если не будет
знать, о чем говорится. Разве и это представляло опасность для меня. Все же
пусть она сделает то, что я. Свое завещание я дам для прочтения, кому она захочет; она поймет, что насчет внука я не мог распорядиться с большим почетом,
нежели распорядился. Что же касается того, что я не позвал для скрепления печатью, то, во-первых, мне не пришло в голову; во-вторых, не пришло потому, что не
имело значения».
2
Какой в реальности была ситуация наследования нам не известно. Цицерон
погиб в декабре 43 г. Его имущество досталось вероятно сыну и внуку, а часть
его, как это было принято, другу Аттику. Был ли включен в завещание брат Квинт
не известно. Кому досталась собственность матери сказать еще более сложно.
Она пережила как Цицерона, так вероятно и сына, и внука (Plin. HN 7 (48) 158;
Val. Max. 8.13.6).
231
Естественным он считал и то, что ее собственность (или часть ее) будет
передана им по завещанию (а не будет восстановлено ее агнатам). Право
в Риме закрепляло патриархальную модель семейства, где дети наследовали положение и собственность отца. Мать, не будучи агнаткой, не
имела даже законного родства с мужем и детьми, и выступала в праве
неким «пятым колесом телеги», однако на практике она была гораздо
ближе к детям, чем к агнатическим родственникам, в связи с чем можно
говорить о том, что правовая модель интестатного преемства, ставящая
на первое место агнатических родственников, не совпадала с реальными
обязательствами членов familia, однако можно видеть, что ее собственность активно использовалась для репродуцирования самой патриархальной модели.
Л. П. Кучеренко*
Женщины рода Клавдиев
Немецкий историк Ф. Мюнцер в свое время утверждал, что
нам ничтожно мало известно о римских женщинах древнейшего
времени и это видно на примере рода Клавдиев конца IV в. до н.э.1
Можно согласиться с первой частью его тезиса – мы действительно
мало знаем о женщинах того периода, об их положении и роли в обществе, но можно оспорить вторую часть его утверждения и попытаться показать, что сохранившаяся античная традиция о роде Клавдиев позволяет конкретизировать «женскую историю» республиканского Рима, что и является целью нашего исследования.
Род Клавдиев, как никакой другой патрицианский род, играл
большую роль в жизни римского общества на протяжении длительного времени – начиная с установления республики в Риме и включая первые века империи. Он был одним из старейших и видных
патрицианских родов2. Род был известен своими выдающимися государственными мужами – полководцами, политиками, реформаторами. Из этого рода вышли императоры Тиберий, Калигула, Клавдий,
Нерон. Таким образом, исключительная роль мужской части рода
очевидна, но эта исключительность не всегда была положительного
свойства, на что и указывал биограф римских императоров Светоний: «Многих Клавдиев известны многие выдающиеся заслуги перед
государством, но также и многие проступки иного рода» (Tib. II. 1;
пер. с лат. М. Л. Гаспарова). Столь же несхожие примеры оставили в
памяти потомков и женщины из рода Клавдиев, отмечает Светоний
Кучеренко Людмила Прокопьевна – к.и.н., доцент, заведующая кафедрой Истории древнего мира и средних веков СыктГУ, Председатель Коми регионального
отделения Центра изучения римского права.
1
Münzer F. Römische Adelsparteien und Adelsfamilien. Stuttgart, 1920. S. 105.
2
Beloch K.J. Römische Geschichte bis zum Beginn der Punischen Krige. BerlinLeipzig, 1926. S. 481.
*
232
(ibid. II. 3). Примечательно уже то, что автор обращается к теме
женщин и даже пытается провести параллель между заслугами последних и заслугами сильной половины этого рода. В целом, круг
античных авторов, обращавшихся к этой теме велик и разнообразен,
а также достаточно весом, судя по их именам. Помимо уже цитированного Светония, это – Тит Ливий, Цицерон, Тацит, Плутарх, Аппиан, Валерий Максим, Диодор Сицилийский, Сенека, Овидий, Проперций, Макробий. К сожалению, их сообщения незначительны по
объему и относятся всего лишь к нескольким представительницам из
этого рода, поэтому наше исследование будет жестко детерминировано состоянием источниковой базы.
Согласно римской традиции, род Клавдиев переселился в
начале республиканского периода из соседней сабинской области и
на весьма привилегированных условиях был принят в римскую общину. Рассказ о переселении рода интересен, в данном случае, в
двух аспектах. Во-первых, указанием на этническую принадлежность рода, что ассоциируется с легендой о похищении сабинянок,
которые, по замыслу Ромула, должны были стать гражданками Рима
с тем, чтобы посредством законных браков с римлянами увеличить
численность римской общины. Во-вторых, называемой цифрой переселенцев – пять тысяч человек. Цифра, скорее всего, завышена, но в
любом случае это было массовое переселение, и мы можем предполагать, что в числе переселенцев находилось много женщин. Это
важный момент, особенно для раннереспубликанского периода, когда некоторые патрицианские роды вымирали в связи с эпидемиями
(роды Потициев и Пинариев, например), либо мужская половина
рода погибала во время военных действий и род также прекращал
свое существование из-за отсутствия наследников по мужской линии. Клавдиям удалось сохранить свой род, и во времена империи
они гордились тем, что они продолжали свой род без усыновления
по прямой линии. Об этом свидетельствует Тацит: «Осведомленные
люди отмечали …, что в роду патрициев Клавдиев не было раньше
ни одного случая усыновления и что кровная преемственность не
прерывалась у них от самого Атта Клавза (Аттий Клавз, принявший
в Риме имя Аппия Клавдия, – глава переселившегося рода – Л. К.)»
(Ann. XII. 25; пер. с лат. А. С. Бобовича). Понятно, что такая ситуация предполагала высокую рождаемость в семьях рода и достаточное
число наследников по мужской линии. Цицерон, приводя в трактате
«О старости» в пример семью Аппия Клавдия Цека, знаменитого
цензора, утверждает, что он «главенствовал над четырьмя могучими
сыновьями, над пятью дочерьми» (Sen. 37; пер. с лат. В. О. Горенштейна). Тот же Цицерон в речи «В защиту М. Целия Руфа» говорит
о знаменитой весталке из этого рода Клавдии Квинте, возможно,
внучке Аппия Клавдия Цека. «Quinta» в переводе с латинского языка
означает «пятая». В римских семьях дочери не получали личных
233
имен, а только порядковый номер, или «Старшая» - «Младшая», в
случае рождения двух дочерей. Большое число сыновей не считалось
столь уж исключительным явлением в римском и вообще в античном
обществе – рождение сына всегда приветствовалось. Необычным
является примерно такое же число дочерей. Приведенные примеры
свидетельствуют о том, что, по крайней мере, в двух поколениях
семьи Аппия Клавдия Цека было по пять дочерей, и вполне возможно это не единственные примеры. Следовательно, рождение дочери
для римлянина было таким же радостным событием, как и рождение
сына. Обращение к родословному древу Клавдиев, составленному Ф.
Мюнцером, также подтверждает наши выводы о высокой рождаемости в римских семьях, что являлось гарантией непрерывного существования рода. Длинный генеалогический список придавал политический и общественный вес римскому патрицию. Римский род должен был иметь галерею своих предков и заботиться о ее продолжении1. Римляне верили в передаваемые по наследству выдающиеся
качества, считали, что наследникам передавалась virtus maiorum2. С
этой позиции и следует оценивать значение женщины в продолжении и сохранении рода. В нашем случае, мы можем говорить о роли
женщин в физическом сохранении одного из самых древнейших патрицианских родов.
Могуществу и стойкости римских родов содействовали также
определенные семейные традиции, которые прослеживаются на
примере рода Клавдиев. Семья составляла основу римского общества. Статус семьи всегда был бесспорным основанием для суждения
о достоинствах или недостатках того или иного римского гражданина. Возможно, семьи, подобные аппиевой, были своеобразным стандартом римской семьи, в которой главенствовал pater familias. Цицерон не скупится на похвалы Аппию Клавдию, характеризуя его семью: даже в старости «он сохранял среди своих близких не только
авторитет, но и власть; его боялись рабы, почитали свободные
люди, любили все; в его доме были в почете нравы и дисциплина, полученные от предков» (Sen. 37). Римская девочка росла рядом со
своими братьями и воспитывалась так же, как и они. Возможно, отсюда те качества, которые отличали римскую женщину от гречанки,
и, прежде всего, независимость во взглядах и поступках. Традиция о
роде Клавдиев перекликается с известными по семье Цицерона взаимоотношениями отца и дочерей. Так одна из дочерей Аппия Клавдия Пульхра, консула 143 г.3, оставила свое имя в истории именно
благодаря детской любви к нему, описанной Цицероном и Валерием
1
Rech H. Mos maiorum. Wesen und Wirkung der Tradition in Rom. Marburg, 1936. S.
27.
2
Ibid. S. 26.
3
Все даты до нашей эры.
234
Максимом1. Отцы семейств заботились о будущем своих дочерей.
Как показывает история рода Клавдиев, здесь были возможны два
варианта: они могли быть определены в коллегию весталок, что было
весьма почетно с точки зрения положения весталки в римском обществе (в роде Клавдиев известны две жрицы этой богини) или удачно
выданы замуж. Ф. Мюнцер заходит в своих предположениях, возможно, чересчур далеко, утверждая, что человек такого высокого
положения как Аппий Клавдий Цек позаботился о хороших партиях
для своих дочерей с той целью, чтобы ввести в круг интересов семьи
Клавдиев другие аристократические роды2, но история немногих
известных браков наследниц этого рода убеждает нас в желании отцов соединиться брачными узами с самыми знаменитыми аристократическими родами. Одна из правнучек Аппия Клавдия Цека была
выдана замуж за Пакувия Калавия, который в 216 г. занимал высокую должность в Капуе. Если учитывать, что к этому моменту она
была уже весьма зрелой женщиной (имела взрослого сына), то замуж
она могла выйти вскоре после смерти прадеда, а возможно даже еще
при его жизни (в Риме девушек замуж выдавали с 12 лет) и, следовательно, тот мог сыграть определенную роль в выборе жениха, следуя
своим взглядам и убеждениям. Нам известны имена еще двух праправнучек того же Аппия, которые также были выданы замуж в известные аристократические роды, но плебейского происхождения –
роды Семпрониев и Марциев. К этому времени социальный статус
рода уже не имел существенного значения в силу начавшегося со
времени сословной борьбы процесса сближения патрицианской и
плебейской аристократии и формирования нового аристократического сословия в Риме – нобилитета. Та же тенденция прослеживается и
в эпоху Поздней республики. Для I в. до н. э. нам известны имена
еще двух Клавдий, дочерей Аппия Клавдия Пульхра, консула 54 г.
Одна из них была просватана за сына Гнея Помпея, старшего сына
триумвира, другая – за Марка Брута. И тот и другой принадлежали к
семьям, оставившим заметный след в политической истории Рима
этого периода. Трудно сказать что-либо определенное о конкретной
роли этих родственных связей в силу недостаточности информации.
По крайней мере, в случае с преследованием Пакувия Калавия Ф.
Мюнцер объясняет благосклонную позицию Аппия Клавдия Пульхра
именно тем обстоятельством, что тот приходился ему зятем 3. Интерес в этом плане представляют также письма Цицерона к Аппию
Клавдию Пульхру, в которых он высоко оценивает их дружбу, а также возможность сблизиться с выдающимися людьми того времени,
1
Münzer F. Claudia // Pauli / Wissowa Real-Encyclopedie der classischen Alterthumswissenschaft. Bd. 3. Stuttgart, 1889. Sp. 2886. Ф. Мюнцер исправляет Светония, у которого Клавдия по небрежности автора стала сестрой Аппия.
2
Münzer F. Römische ... S. 105.
3
Münzer F. Claudia ... Sp. 2885.
235
ставшими родственниками Аппия благодаря замужеству дочерей
(Fam. III. 4; Fam. III. 10; пер. с лат. В. О. Горенштейна).
Общая оценка представительниц знаменитого рода содержится в одной из речей Цицерона. В ней он порицает Клодию, известную своим распутством и от лица Аппия Клавдия Цека вводит в речь
следующие слова: «Если на тебя не произвели впечатления изображения мужей из нашего рода, то почему тебя не побудила к подражанию в женской доблести, свойственной нашему дому, происшедшая от меня знаменитая Квинта Клавдия или знаменитая девавесталка Клавдия, та, которая обняв своего отца за плечи во время
его триумфа, не позволила его недругу, народному трибуну, совлечь
его с колесницы» (Cael. 34). И далее Цицерон говорит о добрых качествах отцов и дедов этого рода, «неизменных как в мужчинах, так и в
женщинах», начиная со времени Аппия Клавдия Цека (ibid). Цицерон прав как в том, что женские имена из рода Клавдиев начинают
«звучать» со времени знаменитого цензора, так и в том, что как мужчинам, так и женщинам этого рода были свойственны вполне определенные черты характера, передаваемые по наследству. И первое
имя в череде женских имен – имя одной из дочерей Цека, которое
вошло в историю благодаря следующему происшедшему с ней случаю: в 246 г., возвращаясь домой со зрелищ и попав в толчею народа,
она громко выразила желание, чтобы ее брат мог встать со смертного
одра, чтобы потерять еще второй флот и тем самым уменьшить массу черни. Плебейские эдилы наложили на нее за это штраф, а сама
она услышала в свой адрес, как пишет Ливий, «много недоброго»
(Per. XIX; пер. с лат. М. Л. Гаспарова). Светоний рассматривает этот
эпизод как первый случай обвинения женщины перед народом в
«оскорблении величества» (Tib. II. 3). Говорить в данном случае о
какой-то роли Клавдии в политической жизни, было бы явным преувеличением, но в происходящих событиях она, несомненно, разбиралась. Об этом свидетельствует ее фраза, в которой связаны поражение римского флота и гибель людей низшего сословия. Штраф,
наложенный эдилами, может свидетельствовать о том, что это был
не просто безнравственный поступок, а недопустимое в условиях
военного времени поведение. Тот факт, что она возвращалась домой
с публичных зрелищ, позволяет уловить разницу в положении римлянки и гречанки и говорить о допущении первой к общественной
жизни в отличие от второй. Наконец, в поведении Клавдии проявились те черты, которые так были свойственны всем Клавдиям – презрительное и высокомерное отношение к народу, несдержанность в
словах и поступках.
Но особого внимания заслужила у древних авторов весталка
Квинта Клавдия, внучка Аппия Клавдия Цека. Тит Ливий упоминает
ее имя, причем крайне кратко, в эпизоде прибытия священной статуи
Идейской Матери в Рим в 204 г. Клавдия в числе «первых матрон
236
города» приняла статую из рук Публия Корнелия, получившего почетную миссию снести статую с корабля на землю. Ливий при этом
замечает, что «до этого о ней говорили разное, но такое служение
богине прославило в потомстве ее целомудрие» (XXIX. 14. 12; пер. с
лат. М. Е. Сергеенко). Овидий так же краток:
«Клавдии, если б ее хвалили они, не пришлось бы
знамения ждать от богов, чтобы молву заглушить»
(Lett. Pont. I. 2. 141 – 142; пер. А. Парина)
Определенный свет проливает Светоний, сообщающий, что
она «сняла с мели на Тибрском броде корабль со святынями Идейской Матери богов, помолившись при всех, чтобы он тогда лишь
пошел за нею, если она действительно чиста» (Tib. II). Авторы лишь
намекают на сомнительную репутацию Клавдии, Аппиан же утверждает, что до встречи с богиней над Клавдией тяготело обвинение в
распутстве (Bel. Han. LVI. 234). Впоследствии Квинте Клавдии установили статую в храме Матери богов, которая дважды избежала разрушительной силы пожара (Tac. Ann. IV. 64). На этом основании
Тацит делает вывод, что «Клавдии священны, к ним благоволят божества и нужно, чтобы была особо отмечена святость места, в
которой боги оказали принцепсу столь великий почет» (речь идет об
императоре Тиберии, который по отцовской линии происходил из
рода Клавдиев – Л. К.). Сохранилось изображение Клавдии, стаскивающей корабль с мели, а также два камня с посвятительной надписью1. Таким образом, античные историки упоминают этот случай как
необычный и считают Клавдию выдающейся женщиной, а образ ее
был запечатлен в камне, чего удостаивались лишь немногие римлянки.
Итак, из сказанного выше можно заключить, что несмотря на
скудость информации о женщинах патрицианского рода Клавдиев,
она, тем не менее, позволяет сделать выводы, подтверждающие особую роль женщин в римском обществе по сравнению с греческим и
их особую роль в семье. Так же как и мужские представители рода,
женщина являлась носителем и продолжателем семейных и родовых
традиций, без которых род как таковой не воспринимался в римском
обществе. Социальный статус римлянки вследствие этого был достаточно высоким. Определенную роль они начинают играть и в политической жизни Рима через устанавливаемую систему родственных
связей. При всем при этом главной функцией женщин оставалось их
природное предназначение к воспроизводству потомства, важнейшему и наиболее ценимому в Риме фактору жизнеспособности аристократических родов.
1
Münzer F. Claudia Quinta ... Sp. 2899.
237
О. Г. Усенко*
Гендерный аспект монархического самозванчества в России
XVII–XVIII вв.
Цель работы – выяснить, влияли или нет представления о
мужском/женском и половые различия на поведение лжемонархов и
на отношение к ним в России XVII–XVIII вв.
Речь пойдёт о лицах, свободно живших, пусть и недолго, на
территории Российской империи до «проявления» (первой демонстрации мифической ипостаси) или уже после него. Таких лжемонархов с 1601 по 1800 гг. было 1471, и среди них – 8 женщин (5%).
Вот они:
1. Девора. По неподтверждённым данным – уроженка Нижегородского или соседнего уезда, дворянка. Грамотна. Не известно,
когда стала монахиней и «раскольницей». Уже в 1707 г. «оная Девора с протчими старицами жила в Керженском лесу за Пафнутневом
починком в кельях». Будучи «старицей», около 1717/1718 г. «проявилась» как «родная дочь Алексея Михайловича» – «государыня
царевна Наталья Алексеевна». В этом качестве нашла поддержку у
«староверов» (по преимуществу «поповцев»), получая от них всё
необходимое.
С 1730 г. жила «в муромских лесах за селом Шиморским» и с
ней – «старицы и трудники», «черницы и белцы и белицы». Двое
беглых крестьян, живших одно время в её скиту, даже «на неё стряпали». Посещала Муром и Вязники, но на диспутах «раскольников»
не замечена. До декабря 1731 г. посетила Москву: «жила в монастыре в каменной полате», и «приезжали знатные господа к той старице
на поклон». Путешествуя, «ходила белицею девкою в шапке и вь
юпке». В скиту и вне его на «аудиенциях» ей целовали руку. Была
«очень богата», имела «денег много». Купила землю в муромских
лесах (видимо, для нового скита). В конце 1733 г. «уехала с пришедшим к ней ис Полши дьячком... на реку Ветку в монастырь» (возможно, бывала там и ранее). При разгроме Ветки (лето 1735 г.) бежала в Россию. К декабрю 1735 г. со свитой добралась до слободы
Мглинки (Почепский у.), где приютившему её «раскольнику» заявила: «Нужно де мне доехать в Москву до дядюшки». По пути туда,
Усенко Олег Григорьевич – к.и.н., доцент кафедры Отечественной истории
Тверского государственного университета.
1
Критерии подсчёта и терминологию см.: Усенко О.Г. Кто такой «самозванец»? //
Вестник славянских культур. М., 2002. № 5–6; Он же. Монархическое самозванчество в России в 1762–1800 гг. // Россия в XVIII столетии. М., 2004. Вып. 2. С.
300–302.
*
238
вероятно, была схвачена и сослана в монастырь под строгий надзор
(в 1736 г.?)1.
2. Марья Васильева дочь. О ней известно мало: украинка;
перед «проявлением» – «баба нищая». 22 сентября 1740 г. пришла в
Киево-Печерскую лавру и два дня «пособляла другим бабам глиною
келии и поварню на зиму обмазывать». За это и «ради ея нищети на
поварни» ей давали еду. Там же, «в кухне», ночевала. Утром 24 сентября при посудомойке «оная жонка Марья, сидя на лавке, без всяких разговоров говорила собою: "Я де Государыня царица, Святый
де Дух так приказал мне называтца"». Свидетельница попросила
знакомого послушника сделать извет, но тот не успел. В тот же день
за обедом они и двое работников услышали, как Марья, «сидя на
лавке особо... говорила без всяких разговоров собою: "Живот де у
меня заболел – своего чину захотел. Я де Государыня царица, и муж
де у меня царь Александр", – и Дух де Святый сказал ей, чтоб ей
мужа своего Александра проявливать, и когда де он явитца и станет царём, то будет правда в мире, и поможет християном, и в
мире будут жить все християне». Свидетели донесли, и наутро Марья была арестована. Следователям в Москве она «о муже своём...
также де и о себе... не объявляла по многим вопросам, токмо говорила: о муже де её и об ней де, Марье, знает Творец и чюдотворец,
которой престол просветил. И притом говорила всякие сумозбродные слова...». Приговор (29 октября 1740 г.) гласил: М. Васильеву
«для исправления ума послать в город Инзар в Богородицкой Печерской девичь монастырь», где содержать «сковану в кандалах за крепким... караулом»2.
3. Лукерья Михайлова дочь. «Персианка». «В Россию ж она
вывезена семи лет» (в 1730–1735 гг.) и вскоре крещена. Неграмотна.
Была «при доме» Анны Иоанновны», потом – Елизаветы Петровны.
Последняя 7 августа 1747 г. указала сослать её в Тихвинский Введенский девичий монастырь (царице было «донесено, будто она во
французской болезни»).
1 сентября её приняли в монастыре. К ноябрю она «проявилась» перед монахиней Марфой, с которой жила, сообщив, что является дочерью персидского шаха. 8 ноября они донесли в Тихвине,
что одна монахиня «говорила... великое секретное дело». Попав, как
того и хотела, 14 декабря 1747 г. в столицу, Лукерья сразу же потребовала встречи с царицей «для объявления о... тайности, показывая
о себе, якобы она – персицкого шаха Абаса дочь и брат её – Абас же
– был шахом же персидским, но оной от рук нынешняго шаха Анадыря умер нечестною смертию; и во имоверность де того, что она
Тельчаров А.Д. Вязниковская слобода. М., 1999. С. 39–42; РГАДА. Ф. 7. Оп. 1.
Д. 272. Ч. 16. Л. 43, 393; Д. 278. Ч. 10. Л. 129–174; Ф. 349. Оп. 1. Д. 558, 623, 656,
874, 1107, 1228.
2
РГАДА. Ф. 349. Оп. 1. Д. 1225.
1
239
– шахова дочь, есть у ней на спине против груди круглинькое пятно,
которыя пятна и у всех рождаемых от шаха детей всегда бывают,
а опричь де шаховых детей в Персии на простом народе таких пятен не бывает».
14 марта 1748 г. её приговорили к заключению в той же обители на более суровых условиях. Узнав об этом, она объявила, что
без аудиенции у царицы «никуда не поедет для того, что де она, Лукерья, – шаха персицкова Абаса дочь». Она и раньше хотела видеть
царицу, но «генералом Салтыковым... не представлена». «Да и допрашивать де её ни в чём не подлежит, ибо регулы государя императора Петра Перваго запрещают царского колена посторонним
людем, кроме государя, допрашивать. И надобно де напомнить о
государе цесаревиче Алексее Петровиче, что кто за него у государя
Петра Перваго просили, а за неё...просить некому, и ведает де она,
что какою смертию государь царевич Алексей Петровичь преставился. И надобно ж напомнить, что Ея Императорское Величество
какую обиду от некоторых людей терпела и тогда каково Ея Императорскому Величеству было, так и ей, Лукерье, ныне в бедности
терпеть не можно. А какую де она... тайну ныне имеет объявить...
никому она не объявит, хотя в том смерть примет, понеже де та
тайна касаетца до лица Ея Величества...».
«И о том, что она – шахова дочь, ведает граф Александр Румянцов, понеже она за сына того графа Румянцова Петра Румянцова была зговорена. А ныне де оной Пётр Румянцов женился на Голицыной, о которой де женитбе уведала она, будучи в Тихвине в монастыре... Да при сём же она... объявляет, что как она... в Тайной
канцелярии содержитца, так за неё некоторой человек век будет в
Тайной канцелярии содаржатца, да и оной де граф Александр Румянцов был в ссылке. Она ж де... была при покойном принце ГессенГомбурском камординером и хаживала в муском платье, и она де...
[нар]очно из Москвы приехала в Санкт-Питербурх [для извещ]ения о
себе... токмо де она пред Ея Величество не допущена, и ради её некоторые люди уморить, а пред Ея Императорское Величество не
допустить. И была она в ссылке в Сибире и оттуда в Москву тайно
вывезена...». Позднее грозилась, что вредящие ей «генералитеты»
будут «четвертованы», называла караульных (измайловцев) «изменниками».
17 мая 1748 г. вернулась в обитель, но уже вела себя так, что
одна из её надзирательниц убежала (от «страсти её... и побоев»). С
караульным прижила ребёнка. Пыталась подать челобитную. В 1758
г. на неё поступил донос, но следствие было свёрнуто. Её желание
постричься (сентябрь 1760 г.) почему-то не осуществилось. 31 января 1762 г. объявила «государево дело». Её доставили в столицу, но в
деле не усмотрели «важности», и как «повреждённую в уме» её вернули обратно. Ничего не изменила и Екатерина II – указом от 21
240
июня 1766 г. она была «оставлена в том же монастыре на прежнем
основании...»1.
4. Авдотья (Евдокия) Васильева дочь Заварзина. Жена
белгородского однодворца. Растила 3 сыновей. По отзывам, «жителство имела благопристойно», правда, конфликтовала со свекровью. В
октябре 1768 г., желая, «чтоб оная её свекровь впредь ей побоев и
никаких нападениев не чинила», объявила той, «бутто она Государыня и на её персону делаютца деньги рублёвики». После нескольких «разглашений» свекровь передала её в руки властей (26 ноября).
Доказывая свои заявления, самозванка объясняла: «ей де, Евдокеи,
нынешнею осенью, что бутто на её персону делаютца деньги рублёвики, сказывала незнаемо какая жонка..., почему она... Государынею
и стала называтца. А что образ Праскевьи Великомученицы писан
сь её лица, и то ей сказывал стретившейся Белагорода в Жилой слободе незнаемо ж какой моляр». От мифического статуса отказалась
под плетями, проведя 2 дня без питья и пищи. Вопреки мнению соседей, власти сочли её безумной. В столице дело нашли пустяковым,
и по указу оттуда её в феврале 1769 г. освободили, заплатив 5 руб. за
оскорбление и мучения 2.
5. Анисья Иванова дочь Краснощёкова. Дочь елецкого
купца. Неграмотна. С детства путешествовала по югу России и
Украине, живя среди «раскольников». Жила и в Польше (Ветка).
Была выдана замуж, но вскоре опять стала странствовать – то как
вдова Матрёна Михайлова, то как племянница или дочь погибшего
героя – бригадира И.М. Краснощёкова. 19 августа 1761 г. арестована
в Петербурге. Во время следствия стала «никонианкой». Была наказана плетьми, разведена с мужем и сослана в Нерчинск «на поселение вечно».
На место ссылки прибыла в мае 1764 г. В начале 1768 г. бежала и около 8 июня 1769 г. оказалась в д. Глазковой под Иркутском.
Хозяин квартиры заподозрил, что она – беглая, и 15 июня она объявила, что «якобы она была при дворе Ея Императорскаго Величества штатс-дамою, а имя себе сказала зовут Анисья Иванова дочь,
а фамилии Краснощоковой, а сослана в Нерчинские серебреные заводы и оттуда отпущена тамошними командирами втай... Да и брат
те её Фёдор Иванов сын Краснощоков находился там же в заводах,
которой оттуда ушёл... А особливо, бутто б в тех же заводах был и
бывшей Государь Пётр Феодоровичь (речь о П. Чернышеве – О.У.),
называя себе... братом же». Тут же её арестовали. На следствии она
утверждала, будто была фрейлиной, а брат Фёдор прислан из Чебаркульской крепости. По указу от 14 сентября 1769 г. её ждали плети,
РГАДА. Ф. 7. Оп. 1. Д. 266. Ч. 80. Л. 99–100; Ч. 90. Л. 199–199 об.; Д. 1181; Оп.
2. Д. 2047. Ч. 1. Д. 4. Л. 7–9; Оп. 3. Картон 344. Д. 656. Л. 1.
2
РГАДА. Ф. 7. Оп. 2. Д. 2303; Ф. 349. Оп. 2. Д. 7113.
1
241
Нерчинск и насильное замужество1.
6. Александра Васильева дочь Корсакова. Дочь капитана
В.К. Рагозинского. Грамотна. Была замужем 10 лет за капитанпоручиком И.А. Корсаковым. Из 6 детей остались двое. Овдовев,
помутилась рассудком. Имела деревню в 30 душ (Новгородский у.),
дом в Новгороде, пенсию на дочерей (по 200 руб. в год). Много путешествовала по северо-западу России.
В июне 1778 – январе 1779 гг., живя в Петербурге на квартире, чуть не зарезала дочерей, била служанок, ходила ночью по комнатам с огнём, «стучала по стенам палкою и, глядя вместо зеркалов
на стены, называла себя красавицею, а иногда и Александром Великим».
11 марта 1779 г. явилась в царский дворец и объявила дежурному генерал-адъютанту, «что она дочь Императрицы Елисавет Петровны с таким намерением, что она хочет быть во дворце». На следствии поведала, что её сразу после рождения граф П.Б. Шереметев
отдал на воспитание В.К. Рагозинскому; о своём тайне она узнала в
14 лет – тогда Елизавета была в гостях у генерал-майора Караулова и
представленной Александре сообщила, что она её дочь от графа А.Г.
Разумовского, однако велела Рагозинскому по-прежнему содержать
её; когда Екатерина II после коронации приехала в Кронштадт и призвала её, то при Орловых сказала, «что она ей невеска принцеса, дочь
государыни Елисавет Петровны», и повелела дать ей «знатную сумму», которую, однако, Александре не дали; после смерти её мужа
царица пожаловала ей 200 000 руб., но И.Г. Чернышев выдал только
2000; в январе 1776 г. она была в придворном театре, и царица ей
при всех сказала: «Принцесса, я тебя вижу, ты здесь».
18 апреля 1779 г. её как безумную (от звания «принцессы» не
отказалась!) послали под надзор к родственнику И. Вульфу в с. Берново Ржевского уезда. В мае 1783 г. переехала в с. Декиса Порховского уезда к дочери, жившей там с мужем – отставным подпоручиком Косицким2.
7. Марья Петрова дочь Тюменева. Родилась в Петербурге.
Дочь генерала Кашкарова. Грамотна, изучала французский и немецкий. По смерти мужа, полковника А.И. Тюменева, продала поместье
и на эти деньги растила 3 сыновей, путешествовала по России и
Украине. Нередко бранилась в обителях, однажды «хватала священника за ворот и посадила в чеп».
С конца 1786 г. жила в Киеве со слугой и «двоюродным племянником» – отставным капитаном П. Спиридоновым. Много подавала нищим, приютила «юрода Андреюшку». Рассказывала, что при
Елизавете была придворной дамой («камер-унферой» и «фрейли1
2
РГАДА. Ф. 7. Оп. 1. Д. 266. Ч. 88. Л. 244–244 об.; Ч. 89. Л. 211–214 об.; Д. 2020.
РГАДА. Ф. 7. Оп. 2. Д. 2537.
242
ной»), а при Петре III – «статс-дамою и имела пожалованную кавалерию, но в то время, когда... Пётр Третий в Раниембауме был арестован, в то время она, Тюменева, оттоль графом Орловым была
отправлена в Питербург с такими словами: "Поезжайте де, матушка, в Петербург, тут не твоё дело"». Она-де жила в столице до
тех пор, пока А.Г. Орлов не отнял у неё «всё имение» (на 0,5 млн.
руб.), а царица не сняла с неё «ленту» и не пожаловала княгине Дашковой. Своих крестьян (8000 душ) продала-де она сама. Как-то в
Летнем саду она просила царицу вернуть «имение» – та пообещала,
но обманула и даже не стала рассматривать её письменное прошение. Царица же выдала её замуж – «неволею». Овдовев, она вторично вышла замуж (за Гудовича или Мировича) и снова овдовела. В
1786 г. лично просила царицу «о дозволении итти во Иерусалим для
богомолья», та велела подать прошение через графа Безбородко, но
ни одно прошение до царицы не дошло. Однако «получила она от Их
Высочеств Великаго князя и Великой Княгини при отъезде... по сто
рублей и особо от Великой Княгини чаю».
В сентябре 1787 г., встретив авантюриста В. Бунина («прапорщика Ивана Колычева»), объявила, что доводится ему двоюродной сестрой (связала его со своим прадедом, женатым на Колычевой). Затем признала в нём Петра III – говорила ему, что «его почитают по сходству лица весьма важно и что уже и партрет с его
снят, и имела... робость». В сентябре же было и «проявление». Живя во Фроловской обители, Марья сообщила монахине Пиоре, что
Бунин – это Пётр III, и в ответ на возражение сказала, что «он не
умирал и что вместо его погребён какой-то салдат, сам же Император есть тот, котораго она, Тюменева, называет своим братом». Она
говорила «о Количове, что он человек великий и точно имены известнаго. И когда она, Пиора, Тюменевой сказала: "Не такой ли, как
Пугачёв?", – то Тюменева отвечала Пиоре, что Пугачёв был сего
фелдмаршалом». Монахиня испугалась и не поверила, но Тюменева
при новой встрече сумела её убедить. Позже Пиора и не посвящённый в тайну П. Спиридонов целовали Бунину руку и «делали ему
почтение». Тюменева планировала поехать с двумя последними в
Москву и Петербург, а затем обосноваться в Сибири. Её арестовали
21 февраля 1788 г. из-за того, что Пиора проболталась. В феврале
1789 г. Тюменеву поместили в Киевский смирительный дом «до указа». Там она и умерла – 9 сентября 1799 г.1
8. Прасковья Григорьева дочь Середенко. Крепостная крестьянка. Украинка. Неграмотна. Была отдана замуж, но сбежала. Выдавая себя за «вольную» и вдову, бродила по Украине и югу России.
Будучи в Севске, 25 ноября 1796 г. продиктовала «государев указ» на
имя городничего: цесаревне Елене Павловне «во сне приснилось,
1
РГАДА. Ф. 7. Оп. 2. Д. 2047. Ч. 3. Л. 55; Д. 2744; Д. 2902. Л. 48 об.
243
чтоб справедовать царства», и она ушла из дворца; известно, что она
в Севске (указаны приметы Прасковьи и её адрес); повелевается,
«чтоб её узнали, упросили и удовольствовали» и «чтоб у ней было
тритцать слуг и пара платья, какова похощет»; доброхот же сможет
получить от неё любой чин.
Отправила «указ» письмом. Её арестовали 30 ноября, но она
всё отрицала. Посидев на хлебе и воде, 1 декабря предстала перед
городничим как «Елена Павловна» («Я из Петербурга царевна, послана разведывать, что в Государстве делается, и с майя месяца
хожу»). На допросе в Орле (7 декабря) отказалась от мифической
ипостаси, но оговорила знакомого протоколиста. В Тайной канцелярии, даже когда лгала, со слезами клялась, что говорит правду. 28
января 1797 г. как безумная отправлена в Петербургский смирительный дом «навечно», однако 28 февраля отослана к генералгубернатору – видимо, для перевода в другое место1.
Итак, все самозванки являются «дочерями» XVIII в. При этом
нельзя говорить о каких-либо «волнах» или «пиках» женского монархического самозванства. Можно лишь отметить, что трое «проявились» до 1762 г, остальные – в 1762–1800 гг. Так как в 1701–1761
гг. было в общем 58 лжемонархов, а позднее – 60, доля женщин равна соответственно 5% и 8%.
То, что почти все самозванки «проявились» после 1739 г., и
то, что их так мало, можно объяснить господством патриархального
сознания. Управление государством считалось мужским делом,
женщина же (и царица!) воспринималась как неполноценное существо2. Возможно, с этим было связано и отсутствие Деворы на «раскольничьих» диспутах.
Сопоставим подлинные статусы лжемонархов (увы, сведений не хватает). Все женщины – российские подданные, а вот 20
мужчин (14%) – иноземцы. Почти все лжегосударыни – русские и
украинки. Зато среди лжегосударей представлены русские, украинцы, поляки, немцы, французы, шведы, датчане, финны, армяне, грузины, греки, евреи, волохи, каракалпаки и ненцы. Среди мужчин
были и христиане (католики, протестанты, униаты, православные –
«никониане» и «раскольники», члены грузинской и армяногригорианской церквей), и мусульмане, и «язычники». Все же самозванки – православные (одна – «староверка»).
Минимум 75% самозванок (6) – официально или фактически
незамужние. О самозванцах общих данных нет, но в 1762–1800 гг. из
55 мужчин вне брака жили 43 (78%).
Что касается доли грамотных, то в обеих группах она равна
примерно 50%. Зато среди самозванок, очевидно, больше доля тех,
РГАДА. Ф. 7. Оп. 2. Д. 2917.
См.: Анисимов Е.В. Дыба и кнут: Политический сыск и русское общество в
XVIII веке. М., 1999. С. 64, 66–68, 493.
1
2
244
кто расширил кругозор благодаря путешествиям по стране и за границу, – таких 6 (75%). Аналогичных данных о мужчинах за два века
пока нет, но в 1762–1800 гг. было 25 подобных лиц (53%) из 47 лжемонархов-россиян.
Сравним теперь самозванцев и самозванок в их мифических
ипостасях. У женщин рецидивов (случаев повторного монархического самозванства после саморазоблачения) нет. Среди мужчин же
– трое рецидивистов (И. Семилеткин, П. Чернышев, Ф. Богомолов).
Нет «государынь» и с высшими духовными званиями. «Государей» же со статусом «патриарха», «святого», «архангела» или «бога» – 12% (17 чел. и все – «дети» XVIII в.).
Двойным царственным самозванством без промежуточного
саморазоблачения отметились одна женщина (Корсакова) и двое
мужчин – А. Холщевников («царевич Алексей Петрович + Пётр
Алексеевич Копейкин»), К. Владимиров («сын голландского короля
+ сын Петра III»).
Если большинство самозванцев оспаривали власть у правящего монарха, то самозванки этого не делали. Лишь Васильева была
объективно конкуренткой императрицы, но сама она уповала только
на волю божью. Хотя титулы Заварзиной, Краснощёковой и Тюменевой противопоставляли их Екатерине II, на деле самозванки не
собирались бороться с ней за власть.
Сообразно с этим есть различия в делении самозванцев и самозванок на такие группы, как «авантюристы», «блаженные» и «реформаторы»1. Среди женщин доля «реформаторов» – 13% (Середенко), «блаженных» – 25% (Васильева, Корсакова), остальные – «авантюристки». Аналогичные данные о мужчинах есть пока лишь за
1762–1800 гг.: «реформаторов» было 20% (11 чел.), «блаженных» –
33% (18 чел.), «авантюристов» – 47% (26 чел.).
Далее, самозванцы крайне редко «проявлялись» перед публикой, включавшей женщин, и, кажется, никогда – перед одними женщинами (полной информации нет). Самозванки же «проявлялись»
перед женщинами (Михайлова, Заварзина, Тюменева и, видимо, Девора) или перед разнополой аудиторией (Васильева, Корсакова). В
присутствии мужчин «разгласили» о себе Краснощёкова и Середенко, однако это можно списать на чрезвычайные обстоятельства.
Независимо от пола лжемонарха у свидетелей «проявления»
первой реакцией были недоверие и страх. И среди самозванцев и
среди самозванок тех, кому всё же удалось найти сторонников, –
значительно меньше, чем тех, кому люди так и не поверили. Зато у
самозванок выше доля признанных «безумными» – 63% (5 чел.) против 48% у мужчин (67 чел.).
Представления, помогавшие народу отличать «истинных»
1
См.: Усенко О.Г. Монархическое самозванчество... С. 306–308.
245
претендентов на монарший статус и помогавшие их «самообольщению»1, «обслуживали» и самозванцев, и самозванок. Критериями
«истинности» были «царские знаки» (Михайлова), наличие свиты
(Девора, Тюменева), наличие слуг (Девора, Середенко), а также богатство (о Деворе говорили: «очень богата и денег много; знатно де,
она не простова рода – царскова»2). Таким критерием было и признание авторитетных лиц – это подтверждают показания Михайловой, Корсаковой, Тюменевой, а также «подданных» Деворы, смотревших на «расколоучителей» и «знатных господ» 3. Сходная функция была у «знамений», полученных Заварзиной и Середенко. Наконец, помогала «вживаться в образ» и вербовать сторонников мифическая биография.
И всё же идеальный образ «истинного государя» был большей
частью «маскулинным». Приноровиться к нему было проще, видимо,
женщинам бранчливым – таким, как Тюменева, Корсакова, Михайлова. Случайно ли последняя лгала, что носила мужскую одежду?
Поведение других самозванок – «типично женское». Вопреки
Деворе одна «девка» не захотела стать монахиней, и непослушание
сошло ей с рук4. Заварзина даже после «проявления» вела себя по
принципу «непротивления злу насилием». Характерно и стремление
Середенко вручить «указ» городничему так, чтобы избежать контакта с ним. Наконец, отметим, что с движениями социального протеста
была связана лишь Девора, да и то речь идёт о пассивном протесте.
Самозванцы же гораздо чаще имели отношение к выступлениям протеста, причём немало таких выступлений, как известно, были связаны с насилием.
Пример «типично мужского» поведения являют и самозванцы, жившие по принципу «Раз я – монарх, то мне закон не писан». Они заводили любовниц (А. Асланбеков, Е. Пугачёв, М. Ханин,
Н. Сорокин), женились на простолюдинках (Пугачёв), хотя это вызывало ропот5.
Е.Ш. Ефимова*
Там же. С. 340–342; Усенко О.Г. Психология социального протеста в России
XVII–XVIII веков. Тверь, 1997. Ч. 3. С. 41–52, 67–73.
2
РГАДА. Ф. 7. Оп. 1. Д. 272, ч. 16. Л. 43 об. – 44.
3
См.: РГАДА. Ф. 349. Оп. 1. Д. 558. Л. 167 об.; Д. 1107. Л. 11–12.
4
См.: РГАДА. Ф. 349. Оп. 1. Д. 1107. Л. 37 об.
5
См.: Усенко О.Г. Монархическое самозванчество... С. 335, 339.
*
Ефимова Екатерина Шахидовна – аспирантка кафедры всеобщей истории Омского государственного университета.
1
246
Изменения в трудовой деятельности женщин Британии,
1870-1930-е гг.
Фундаментом для улучшения бытовых условий и положения
женщин в Британии во многом явился период середины XIX – начала XX вв. Уже к 1930-м годам в повседневной жизни женщин многое
изменилось. Быт постепенно приобретал современные очертания,
стандарты поведения викторианских и эдвардианских времен уходили в прошлое. Сам поток жизни изменил направление. Регулярно
проводились статистические исследования, переписи населения,
оставляя все меньше «белых пятен» для историков последующих
эпох (правда, первое исследование относительно длительности рабочего дня женщин рабочего класса было предпринято лишь в 1934 г).
Так как XIX век в Англии породил большое количество выдающихся
и весьма неоднозначных женских фигур, женщины викторианского
периода всегда были предметом внимания историков. Да и викторианский период изучен достаточно хорошо – теме викторианской Англии посвящены десятки тысяч исследований, в том числе касающиеся и женщин. Однако в этой области быстро появились свои клише,
например образ хрупкой и чувствительной дамы, которая все свое
время посвящает письмам подругам, вышивке, игре на фортепиано и
присмотру за детьми с помощью гувернантки. Очевидно, что все
женщины не могли соответствовать этому клише, особенно представительницы средних1 и низших классов.
Клише встречаются и сегодня. Так, Ли Холкомб, в основном
уделяющая внимание вопросу женского образования викторианского
периода, считает, что в целом женщины среднего класса вели в это
время праздную жизнь. Но большинство современных авторов пытаются показать реальную сторону жизни женщин конца XIX - начала XX вв. Одной из основополагающих работ в области «женской»
социальной истории стала статья Патрисии Бранка, которая на примере реальных доходов семей среднего класса доказывала, что на
соответствие образу идеальной леди у большинства женщин просто
не хватало средств. Джейн Льюис также приводит многочисленные
примеры ограничений, которые накладывало общество на женщину
XIX - начала XX вв. в повседневной жизни. Дункан Кроу обращает
Все авторы отмечают сложность точного определения этого понятия, т.к. в XIX
в. в эту категорию входили и крупные бизнесмены, и продавцы, чье материальное
состояние кардинально различалось. Мы будем применять термин «средний
класс», следуя примеру цитируемых авторов, которые включают в него профессионалов (врачей, юристов), мелкую и среднюю буржуазию, госслужащих, клерков. Средний класс - это «часть населения, которая в целом и большей частью
должна зарабатывать себе на жизнь и делать это скорее головой, чем руками»
(Holcombe L. Victorian Ladies at Work, 1850-1914. L., 1973. P. 12). Также средний
класс «обычно определяется как класс, охватывающий тех, кто занят умственным
трудом» (Аберкромби Н. и др. Социологический словарь. М., 1999. C. 428).
1
247
внимание на разницу в сфере труда женщин викторианской и эдвардианской эпохи, на то, что во время правления Виктории в домах
среднего класса доминировал все тот же идеал праздной женщины,
которому женщины старались соответствовать, но не всегда могли
себе это позволить.
Современную науку необходимо рассматривать как «предприятие коллективное в своей глубиннейшей природе - ни один ученый не может не опираться на работы своих коллег». 1 В своей работе
я предпринимаю попытку осмыслить фактическую информацию,
представленную в работах английских авторов, которые собрали
воедино данные переписей населения, отчётов разнообразных государственных комиссий, опросов населения и другие статистические
материалы. Цель работы - проследить эволюцию положения и условий жизни женщин среднего класса конца XIX - начала XX вв.
Как заметила П. Бранка, «если мы действительно хотим понять представительницу среднего класса XIX в., мы должны знать,
что она делала дома, так как именно здесь большинство женщин
проводило всю свою жизнь»2. Казалось бы, их времяпрепровождение
не является тайной, но в действительности «сложно восстановить
точную картину того, чем занималась дома женщина среднего
класса»3. Ведь идеалом женщины того времени была праздность –
действительная или мнимая. Образцом служили, разумеется, представительницы аристократии, которые могли себе позволить не трудиться. Нежелательной также считалась и активная интеллектуальная деятельность – «strong-minded» (умная) было одним из самых
оскорбительных эпитетов, применяемых к женщине,…даже самые
убежденные феминистки не желали быть заклейменными им» 4. Леди также «не должны работать ради выгоды или заниматься деятельностью, где главенствуют деньги, иначе она посягнет на права
рабочего класса, который живет своим трудом» 5. Другими словами
«работать» означало, что у тебя «недостаточно денег, чтобы платить другим за твою работу»6.
Согласно одной из точек зрения, подобное восприятие женщины начинается с промышленной революции, когда стало постепенно увеличиваться благосостояние среднего класса, и у женщин
становилось все меньше домашних обязанностей, поскольку те все
более перекладывались на слуг. Соответственно, все сильнее становилось и стремление к приобретению атрибутов знатности: дорогих
Агацци Э. Моральное измерение науки и техники. М., 1998. C. 25-26.
Branca P. Image and reality: the myth of the idle Victorian woman // Clio’s Consciousness Raised. New perspectives on the history of women. N.Y., 1974. P. 185.
3
Lewis J. Women in England, 1870-1950. Brighton, 1984. P. 113.
4
Holcombe L. Op. cit. P. 4.
5
Ibidem.
6
Ibidem.
1
2
248
домов, экипажей, слуг. Таким же атрибутом был и образ «леди», которая лишь руководила домом, но не принимала участия в работе. Те
же, чьих средств не хватало на подобный образ жизни, старательно
его имитировали. В «Панче» было много шуток на эту тему: «утром
мать с дочерью готовят еду и делают все приготовления для званого
ужина, а вечером принимают гостей с таким видом, как будто весь
день они ничем не занимались, кроме рисования, пения и рукоделия»1.
Однако, как и всякий идеал, образ бездеятельной викторианской леди редко встречался в среде тех, для кого он служил образцом. Можно взять для иллюстрации две популярные книги середины
XIX в. - Элизы Уоррен «Как я вела хозяйство на 200 фунтов в год» и
Изабеллы Битон «Руководство по ведению домашнего хозяйства».
«После прочтения советов миссис Битон, действительно создается
впечатление, что викторианская женщина была похожа на свой
широкоизвестный образ. Ее главными обязанностями было: присматривать за прислугой, проверять, насколько хорошо няня смотрит за детьми, … посещать или принимать у себя гостей…». Но,
как свидетельствует миссис Уоррен «обычный день хозяйки дома
был наполнен хлопотами по дому, … ссорами со служанкой и решением финансовых проблем»2. Советы миссис Битон, наверное, подходили для части женщин, но лишь для тех, кто располагал доходом
большим, чем 200 фунтов стерлингов. У большинства же женщин
среднего класса просто не было средств для праздной жизни в окружении слуг. По данным П. Бранки, в 1867 г. доходом выше 300 фунтов в год располагало 150.000 семей среднего класса, от 100 до 300
фунтов – 637.875 семей, ниже 100 фунтов – 757.250 семей.
Не соответствует действительности и бытовавшее представление о том, что в типичном доме среднего класса было как минимум трое слуг: ведь «ежегодные расходы на минимальное количество слуг принято определять в 56 фунтов. Таким образом, семьи,
имеющие годовой доход в 100-300 фунтов должны были бы тратить на это от 20 до 50% своих средств, что было бы просто экономически нецелесообразно»3. Поэтому хозяйкам обычно помогала
всего одна служанка, которая «не могла обеспечить хозяйке среднего
класса праздную жизнь»4, тем более, что чаще всего это была неопытная девушка 15-19 лет. Реальностью для большинства женщин
среднего класса было то, что «все свои дни и множество вечеров они
чистили, мыли, протирали пыль, смотрели за каминами в 6-10 ком-
1
Crow D. The Edwardian Woman. L., 1978. P. 146.
Branca P. Op. cit. P. 182.
3
Ibid. P. 186.
4
Ibid. P. 187.
2
249
натах 3-4-этажного дома в дополнение к приготовлению пищи, покупкам, стирке и шитью на семью из 7 человек»1.
Здесь стоит вспомнить, в каких условиях женщинам приходилось обеспечивать порядок и чистоту в доме. Широкое применение
газа относится лишь к 1880-90-м годам, газовое освещение распространилось только после 1900 г., а электрическое – к 1930-м гг. А
если учесть, что водопровод появился в большинстве городских домов только к началу XX века, а в деревенских еще позже (в 1913 г. в
62 % деревенских домов в 19 графствах не было водопровода) 2, то
станет ясно, что нелегкие «обычные» домашние обязанности занимали у женщин весь день.
Доставка воды считалась женской обязанностью. 3 Чтобы
обеспечить семью из 6 человек водой в соответствии с идеалом реформаторов санитарных условий XIX века (12 галлонов 4 на человека), женщина должна была ходить за водой 24 раза в день! Так что
реальное потребление воды тех времен было минимальным, но и оно
требовало от женщин больших усилий. Тяжким трудом была и стирка: «чтобы за день все постирать, женщина часто должны была
начинать работу рано утром. Во время стирки женщины также
должны были переносить значительные тяжести, даже когда вода
была под рукой…»5. С распространением водопровода, дешевого
мыла и машин для отжимания белья ситуация немного улучшилась.
В 1900-х гг. появились первые электрические утюги с нержавеющей
поверхностью, но само электричество стало широко распространенным только с конца 1920 - начала 1930-ых гг. Очаг (камин) или плита, которую топили углем, требовали постоянного внимания – они
обогревали комнаты, и на них готовили пищу. Хозяйке приходилось
«приносить уголь, убирать после него грязь, рано вставать, чтобы
зажечь плиту и следить за ней целый день»6. Первая газовая плита
появилась в Англии в 1831 г., но ¾ семей стали пользоваться ею не
ранее 1939 г. Так что даже после начавшегося распространения в
средних слоях газа, электричества и некоторых видов бытовой техники, рабочий день домохозяйки был весьма длинным. Первое в Англии социологическое исследование длительности дня женщин, которое основывалось в 1934 г. на опросе 1250 представительниц городского рабочего класса, показало: «большинство вставало в 6.30
утра и ложилось спать между 22.00 и 23.00, после 12-14-часового
1
Ibid. P. 185.
Davidson C. A Woman’s Work Is Never Done: A history of housework in the British
Isles, 1650-1950. L., 1982. P. 32.
3
Разумеется, в семьях среднего класса такую тяжелую физическую работу выполняла служанка.
4
1 галлон = 4, 54 литра.
5
Ibid. P. 152.
6
Ibid. P. 63.
2
250
дня, проведенного в домашней работе и присмотре за детьми» 1.
Если сделать поправку на средний класс, часы окажутся короче, но
не намного. Так что тогдашнее ведение домашнего хозяйства было
весьма трудоемким и не так уж были неправы те составители переписей населения, по инициативе которых до 1881 г. женский домашний труд входил в категорию производительной работы - только после этого времени домохозяйки стали классифицироваться как «незанятые»2.
Говоря о домашней работе конца XIX - начала XX вв. необходимо упомянуть о том, что тяжесть ее усугублялась высокими стандартами чистоты, которые господствовали в британских домах среднего класса. Их стремились поддерживать даже если это занимало
много времени. Кэролайн Дэвидсон отмечает, что дело здесь не
только в соблюдении гигиенических правил – «одной из наиболее
важных причин такого стремления была многовековая и глубоко
укорененная в сознании связь чистоты (cleanliness) c праведностью
(purity). Важность этой связи для домашней работы была значительной. Уборка, как никакая другая домашняя обязанность, … признавалась моральным долгом»3.
Кардинально изменили способы выполнения женщинами своих домашних обязанностей только повсеместное распространение в
домах среднего класса водопровода, газа и электричества, произошедшее в межвоенный период. Технический прогресс существенно
изменил трудовую деятельность женщин среднего класса и вне дома.
В первые десятилетия XX века ярко проявились последствия
четырех изобретений XIX века, которые повлияли прежде всего на
трудоустройство женщин и, параллельно, внесли свой вклад в формирование среднего класса в целом.4 Одно из этих изобретений швейная машинка - добавило эффективности (в смысле большей
скорости) уже традиционному женскому занятию. Остальные же три
- телеграф, телефон и печатная машинка - создали совершенно новую сферу работы - благодаря им женщины стали «операторами связи»5 нового века (по крайней мере до 1927 г., когда открылась первая
автоматическая станция). В манчестерскую телеграфную компанию
женщины-клерки были приняты уже в 1854 г., а после появления в
1878 г. первой телефонной компании, женщины заняли места операторов телефонных станций. К 1911 г. операторами телефонной и
телеграфной связи работало 35,9 % от всех женщин, занятых на гос1
Ibid. P. 191.
Lewis J. Op. cit. P. 146.
3
Davidson C. Op. cit. P. 119.
4
В 1881 г. из всех работающих женщин женщины среднего класса составляли 12,
6 %, а в 1911 г. - 23, 7 %, тогда как из рабочего класса - 76, 3 % (Holcombe L. Op.
cit. Table 6f. P. 216).
5
Crow D. Op.cit. P. 143.
2
251
ударственной службе, а в почтовой службе – 51 %.1 Печатную машинку изобрели в 1867 г. В 1893 г. были выпущены на рынок первые
компактные печатные машинки, а к 1900 г. насчитывалось уже 100
тыс. стенографисток, машинисток и секретарей 2, что составляло 1,9
% от общего числа работающих женщин3.
В результате офис стал новым местом работы для женщин
среднего класса, которое, несомненно, имело более высокий статус,
чем фабрика или, к примеру, работа гувернанткой. Как проницательно написал У.Д. Ридер в своем исследовании среднего класса, «вместе с телефонными станциями, печатными машинками резко увеличились возможности обеспечения независимого существования
для женщин. Печатная машинка сделала больше для освобождения
женщин, чем принято считать, и гораздо больше, чем любое другое
механическое изобретение, кроме, пожалуй, велосипеда»4. Обобщая,
можно сказать, что у женщин среднего класса появилась новая модель трудовой деятельности – респектабельная и требующая образованности. Ранее альтернативой домашней работе был, в основном,
физический труд, что являлось прерогативой низших классов, а что
касается других видов деятельности, то, как пишет Джейн Льюис,
«преподавание в государственной начальной школе в конце XIX века
считалось слишком тяжелой профессией для девушки из среднего
класса, а условия, предоставляемые продавщицам – переполненные
квартиры с антисанитарными условиями над или рядом с магазином
– были неподобающими для многих респектабельных девушек из рабочего класса, не говоря уже о девушках из среднего класса» 5.
Одной из главных причин возникновения новой структуры
занятости был переход от сельской к городской экономике. В городах начала развиваться сфера услуг, в которой, по большей части,
были задействованы женщины, а это, в свою очередь, способствовало улучшению окружающей их обстановки. Например, когда женщины начинали работать в офисах, «сопутствующим обстоятельством было то, что должны были быть обеспечены или улучшены
санитарные условия, чтобы, как выразилась одна фабричная работница «ты могла выглядеть прилично после работы» 6. Кроме того, до
начала 1890-ых гг. работающим женщинам совершенно негде было
перекусить, если они не хотели есть сандвичи или все время приносить еду из дома – «они не могли, да и не стали бы посещать пивные
(пабы), а столовые, которые существовали в большинстве городов,
1
Holcombe L. Op. cit. Table 5c. P. 212.
Ibidem.
3
В 1901 г. в Англии и Уэльсе из 16, 9 млн. женщин работало 4, 2 млн. К 1921 г. в
офисах работало 15, 1 % всех работающих женщин.
4
Crow D. Op. cit. P. 145.
5
Lewis J. Op. cit. P. 158.
6
Crow D. Op. cit. P. 145.
2
252
были малопривлекательными».1 Потребность в недорогом месте, где
работающая женщина могла выпить чаю и поесть, была впервые
удовлетворена в начале 1890-ых гг., когда в Лондоне было открыто
первое кафе (teashop) - кафе-кондитерская, принадлежащее Aerated
Bread Company (ABC), а в 1894 г. на Пикадилли открылось кафе
Lyon's. «ABC и Lyon стали настоящим спасением для женщин, а
также для нескольких поколений студентов и работников офисов»2.
Подобные кафе, открытые и в некоторых крупных универмагах, одновременно создали дополнительные рабочие места для женщин.
Однако, это было только самое начало эры работающих женщин, поэтому до возможности жить обеспеченной самостоятельной
жизнью было еще далеко, несмотря на изменения, произошедшие в
условиях труда женщин, «перед Первой мировой войной более 90 %
клерков-женщин, работавших в коммерческих офисах, находились в
нижнем секторе иерархии офисной работы»3. В целом, безотносительно сферы деятельности, женщины занимались еще работой с
низким социальным статусом, где жалованье с трудом обеспечивало
респектабельную жизнь4.
Т.М. Хорунжая*
Гендерные аспекты индустриализации в Коми АССР (АО) в
1920-1930-х гг.
Во второй половине XX в. одним из важных направлений
исторического знания стала гендерная история. Она призвана
перейти от преимущественного рассмотрения положения женщин
к анализу места женщин наряду с мужчинами в социальнохудожественной и общественно-политической деятельности. В
Республике Коми работы, посвященные изучению вопроса о
включении коми женщины в развитие народного хозяйства и общественно-политическую жизнь весьма малочисленны. Ряд работ
Т.М. Хорунжей, Т.А. Курмановой и др. 5 посвящен рассмотрению
1
Ibidem.
Ibidem.
3
Lewis J. Op. cit. P. 158.
4
Lewis J. Op. cit. P. 158.
*
Хорунжая Татьяна Михайловна – к.и.н., профессор кафедры Отечественной
истории СыктГУ.
5
Хорунжая Т.М. Создание первых женских организаций в Коми крае в 1910-х гг.
// Коренные этносы Европейской части России на пороге нового тысячелетия:
история, современность, перспектива. Сыктывкар, 2000. С. 367-369; она же. Возникновение основ женского движения в Усть-Сысольске во второй половине
1910-х гг. // Материальная и духовная культура населения Европейского Севера
2
253
складывания женского движения. Работы Т.Ф. Лыткиной, А.Н.
Александрова и др.1 посвящены анализу места и роли коми женщин в составе промышленных рабочих, работников социальнокультурной сферы, управленческих кадров. Однако в них рассмотрены либо отдельные периоды в истории решения женского
вопроса, либо упор сделан на анализ положения женщин коми
национальности. В обобщающей литературе участие женщин в
индустриальном развитии Коми края – автономной области (с
1921 г.), автономной республики (с 1936 г.) приведено, как правило, в качестве примеров.
В середине 1920-х годов в СССР началась перестройка
народного хозяйства на основе социалистической индустриализации. В окраинных национальных регионах индустриализация
являлась решающим условием преодоления экономической отсталости, развития новых отраслей народного хозяйства, складывания отрядов национальных рабочих кадров. К таким регионам
относилась территория Коми края на Европейском СевероВостоке.
Исходным уровнем социалистической индустриализации в
Коми автономной области была малочисленность и слабозаселенность региона (около 0,4 чел. на 1 кв. км.), технологическая
отсталость и бесперспективность развития трех железоделательных предприятий. Накануне Первой мировой войны на долю
фабрично-заводской промышленности приходилось 7,5 %, лесозаготовок – 28 %. Рабочий сезон на железоделательных заводах
продолжался от 1,5 до 2,5 месяцев в году, лесозаготовки носили
сезонный характер. На 1000 человек населения приходилось около 2 промышленных рабочих, а всего их насчитывалось 400-500
человек2. Женщины-крестьянки стали одним из важных источников пополнения промышленных рабочих. В феврале 1917 г. женщины в составе рабочих составляли 38,2 %, а в составе работников железоделательных Кажимских заводов – 56,6 %3.
Существовавшие в Коми автономной области заводы не
России в Х1Х- ХХ вв, Тезисы научной и практической конференции. Ч. 2.
Яренск, 2003. С. 120-123; Курманова Т.А., Хорунжая Т.М. Семья вöсна тöждлун //
Войвыв кодзув. 2001. С. 63-67.
1
Лыткина Т.Ф. Роль женщин Коми АССР в социалистическом строительстве
(1918-1936). Автореф. дисс. канд. ист. наук. Л., 1972; Александров А.Н. Труд во
имя победы. Сыктывкар, 1968; Он же. В боевом союзе. Сыктывкар, 1985; Промышленные рабочие Коми АССР (1918-1970). М., 1974.
2
Отчет областного исполнительного комитета автономной области Коми за
1925/1926 хозяйственный год. Усть-Сысольск, 1927. С. 16; ГУ РК «НА РК». Ф. р163. Оп. 1. Д. 1. Лл. 200-201; Там же. Ф. р-162. Оп. 1. Д. 118. Л. 77.
3
Промышленные рабочие Коми АССР. С. 15.
254
имели перспективы для развития. Ветхость оборудования, слабость сырьевой базы, плохие пути транспортировки готовой продукции, низкая квалификация рабочей силы делали себестоимость производимого продукта более высокой по сравнению с
аналогичными предприятиями других районов страны. В результате в первой половине 1920-х гг. произошла консервация заводов. Одновременно развивалась местная и кустарно-ремесленная
промышленность. Был построен ряд предприятий: консервный,
кирпичный, канифольно-скипидарный, лесопильный, замшевый
заводы, точильная фабрика и др. К концу 1920-х гг. кустарноремесленная промышленность имела значительный вес в народном хозяйстве Коми автономной области, поглощала 92,7 % всей
рабочей силы, занятой в промышленности и давала 74,9 % валовой продукции. В начале 1930-х гг. в промышленности области
из почти 19 тыс. постоянных и сезонных рабочих женщины составили 5260 чел. Наибольшее их число трудилось в полиграфическом производстве, лесозаготовительной промышленности и
сплаве1.
В Коми автономной области социалистическая индустриализация была направлена в первую очередь на техническую реконструкцию и развитие лесной промышленности. Она должна
была удовлетворить все возраставший спрос крупного промышленного, транспортного и жилищного строительства на древесину на Европейском Северо-Востоке. Лесная продукция являлась
также одной из основных экспортных статей Советского Союза.
С принятием первого пятилетнего плана развития народного хозяйства (1928-1932 гг.) лесная промышленность заняла ведущее
место. В связи с резким увеличением лесозаготовок остро встал
вопрос о необходимости обеспечения лесной промышленности
постоянными квалифицированными кадрами.
Одной из задач социалистической индустриализации в
Коми автономной области явилось максимальное вовлечение в
промышленность местного населения, в том числе и женщин. На
смену политике вовлечения женщин в организованное женское
движение пришла задача интеграции их в производство, более
широкого применения женского труда в выполнении конкретных
планов социалистического строительства. Женский труд стал
востребованным и широко используемым резервом рабочей силы
практически во всех отраслях народного хозяйства, а в системе
здравоохранения, образования и культуры оставался доминируГУ РК «НА РК». Ф. р-3. Оп. 1. Д. 1962. Л. 30; Промышленные рабочие Коми
АССР. С. 53.
1
255
ющим.
Плановое использование женского труда на лесозаготовках
началось в Коми области в 1929 г. Женщины участвовали во всех
видах работ: на обрубке сучьев, вывозке древесины, а также на
валке, раскряжевке и переработке заготовленного сырья. В 1936
г. в лесозаготовительной промышленности трудились около 6,5
тыс. женщин1. Большинство из них были заняты сезонным неквалифицированным трудом.
С развитием других отраслей промышленности женский
труд распространился в пищевой, полиграфической, деревообрабатывающей и др. Условия труда там были более легкими, а род
занятий более привычным для женщин. Именно в этих отраслях
женщины трудились в основном на постоянной основе и приобретали конкретную специальность и квалификацию. Меньше
применялся женский труд в добывающих отраслях промышленности, т.к. условия труда там были очень тяжелыми для женщин.
Доля женского труда в этих отраслях составила до 22%. В деревообрабатывающей промышленности в 1937 г. женщин в составе
рабочих было 44,3%. Особенно высок был их удельный вес по
специальностям токарь-станочник по деревообработке, рамщик.
В полиграфической промышленности в 1930-х годах женщины
составляли около 60% всех работающих и были заняты в качестве наборщиков, печатников, переплетчиков. В строительстве
женщины работали по специальностям маляров, штукатуров, каменщиков2.
На производстве наблюдался высокий процент молодых
женщин, еще не связанных семьей. По итогам Всесоюзной переписи 1939 г. доля молодых работниц в числе женщин-рабочих и
служащих в промышленности превысила 60%. Меньший удельный вес среди работавших женщин старших возрастов объяснялся нехваткой детских дошкольных учреждений и столовых.
Большинство среди работавших женщин составляли коми3.
Быстрый рост различных отраслей промышленности Коми
АССР в 1930-х годах потребовал увеличения численности работников, закрепления их на производстве, приобретения ими квалификации и повышения производительности труда. В октябрьском 1936 г. Постановлении ЦИК и СНК СССР предусматривалась уголовная ответственность в случае «отказа женщинам в
приеме на работу и снижения им заработной платы по мотивам
Лыткина Т.Ф. Роль женщин… С. 9.
ГУ РК «НА РК». Ф. р-140. Оп. 2. Д. 988. Лл. 65-70.
3
Там же. Лл. 52-63, 65-70.
1
2
256
беременности». Нарушение этих норм наказывалось исправительно-трудовыми работами до шести месяцев или штрафом до
одной тысячи рублей1. В предвоенные годы в численности рабочего класса Коми АССР женщины занимали значительное место.
Если в 1926 г. доля женщин к общему уровню рабочих составляла 18,6 %, то по переписи 1939 г. она составила 32,7 %. В лесозаготовительной промышленности доля женщин в составе всех рабочих увеличилась с 19 % в 1927 г. до 27,5 % в 1939 г. и до 34,5
% в 1941 г. Доля женщин в местной (цензовой) промышленности
в 1936 г. составляла 34,2 % от всего персонала и 36,1 % от состава рабочих2. Во второй половине 1930-х гг., особенно в предвоенные годы третьей пятилетки, в Коми АССР развернулось движение за овладение женщинами «мужскими» профессиями. В
лесозаготовительный сезон 1939-1940 гг. около 100 комсомолок
без отрыва от производства овладели профессией трактористок и
стали работать на тракторах3.
Партийные и советские органы уделяли большое внимание
ликвидации неграмотности и малограмотности среди женского
населения. Повышение образовательного уровня и подготовка
квалифицированных кадров из женщин стали фактором, который
обеспечивал потребность общества в максимальной мобилизации
женских трудовых ресурсов. Подготовка квалифицированных
кадров рабочих из числа женщин проходила в школах фабричнозаводского ученичества (ФЗУ) и в учебных заведениях системы
государственных трудовых ресурсов – школ ФЗО, ремесленных и
железнодорожных училищ. Однако в составе учащихся девушки
и молодые женщины составляли всего около 7-11 %4. Это объяснялось развернувшейся подготовкой по специальностям судомехаников, слесарей, литейщиков, обрезчиков, рамщиков, трактористов, в которых женский труд использовался минимально.
Руководство Коми республики активно поддерживало развертывание социалистического соревнования как средства повышения производительности труда и участия в нем работающих
женщин.
Одной из первых стахановок лесозаготовительной отрасли
Коми АССР стала А.Н. Пудова. Она была делегатом Всесоюзного
слета передовиков производства лесозаготовок и Всесоюзного
совещания лесорубов-новаторов 1936 г. в Москве. Тогда она взяЗа новый Север. 1936. 10 октября.
Промышленные рабочие Коми АССР. С. 114-122.
3
Хроника Коми областной организации ВЛКСМ (1918-1988). Сыктывкар, 1988.
С. 73.
4
Промышленные рабочие Коми АССР. С. 130.
1
2
257
ла обязательство вывезти за сезон 1936-1937 г. 1700 кубометров
экспортной древесины и выполнила его. Среди ударников Сыктывкарского лесопильного завода было 34,8 % женщин. Имена
первых новаторов лесной отрасли М. Селивановой, Е. Братенковой, каменщицы Сыктывкарского строительного треста Р.
Изъюровой, мастера маслоделия Гамского маслозавода И. Полевой и многих других были хорошо известны в обществе и пропагандировались. В республиканской периодической печати публиковались статьи о выдающихся успехах женщин в отраслях
народного хозяйства, публиковались их фотографии. Лучшие
женщины награждались почетными грамотами, денежными премиями, а также предметами одежды – пальто, блузками, отрезами
ткани на костюм и т.д. Образцовая производственная работа
женщин, отмеченная наградами и званиями, нередко открывала
им дорогу в высшие и местные органы власти. Так, П.И. Уляшева
на должность заместителя Председателя Верховного Совета Коми АССР была выдвинута как «лучшая сталинская ударница по
животноводству»1. Однако, как правило, такие награждения приурочивались к празднованию Международного женского дня 8
марта.
Некоторая механизация труда в сельском хозяйстве поставила вопрос о подготовке механизаторских кадров из женщин. С
этой целью организовывались курсы по подготовке трактористок,
комбайнерок, шоферов. Механизаторские кадры, в том числе и
для села, стала готовить специальная государственная школа механизации, созданная в Сыктывкаре в 1936 г.
В условиях развертывавшейся индустриализации в 1920-х
– 1930-х гг. женщины Коми республики (области) «встраивались» в мужской образ жизни и труда. Интеграция их в производство происходила через овладение ими “мужскими”, или близкими к “мужским”, профессиями. Особенно усилилась эта тенденция накануне и в годы Великой Отечественной войны.
1940-е годы стали временем высочайшего напряжения
людских сил, тяжелых испытаний для всей страны. Коми республика стала одной из важных тыловых баз страны. Создавались
новые промышленные предприятия, работавшие на нужды обороны и обеспечивавшие выполнение государственных заказов и
потребности населения. Женщины Коми АССР частично ушли на
фронт, но в большей степени заменили мужчин в промышленном
Там же. С. 53, 59; За новый Север. 1936. 8 марта, 16 марта; Свод правовых и
иных документов, принятых органами законодательной власти Республики Коми.
Т. 1 (июль 1938 – апрель 1945). Сыктывкар, 1998. С. 31.
1
258
и сельскохозяйственном производствах. В промышленности доля
женского труда составила до 80 %, в сельском хозяйстве превысила 90 %1. Так называемые мужские профессии стали обычным
делом женщин во всех отраслях промышленности и во всех видах
работ. Они овладевали профессиями помощника машиниста локомобиля, бригадира турбинистов, литейщика, формовщика, слесаря, работали матросами, штурвальными, кочегарами, грузчиками и даже машинистами паровозов и капитанами речных судов.
Возросла роль женщин в таких трудоемких отраслях промышленности, как угольная и нефтяная. До войны женщины в
них работали главным
образом в административноуправленческом аппарате. Но уже в 1942 г. в составе постоянных
работников производственного сектора «Воркутстроя» работало
около 390 женщин. Первой из воркутинских девушек пришла на
постоянную работу в шахту навалоотбойщицей чертежница Ванда Барсукова. Она возглавила первую в Печорском бассейне женскую комсомольско-молодежную бригаду навалоотбойщиков 2.
Особенно заметно усилилась общая тенденция роста численности
женщин в лесной отрасли за счет применения труда женщин пенсионного возраста и домохозяек, имевших малолетних детей.
Если в январе 1941 г. на лесозаготовительных предприятиях Коми АССР работало 6565 женщин, то в январе 1945 г. их было уже
10561 человек. Так, в Ношульском лесопункте в зимний лесозаготовительный сезон 1943-1944 гг. работало 70 домохозяек, которые имели при себе малолетних детей. При них же находились
коровы, т.к. дома некому было ухаживать за скотом. В лесу женщины стали работать в качестве рубщиков и вальщиков, что
прежде было делом мужчин3.
После окончания Великой Отечественной войны женщины
по-прежнему несли двойную нагрузку. Во-первых, они во второй
половине 1940-х годов оставались часто основными работниками
во многих отраслях производства. Женский труд еще применялся
при выполнении сложных и трудоемких операций на производстве и в строительстве. Во-вторых, из-за больших людских потерь во время войны женщина должна была выполнять свою
Лыткина Т.Ф. Подвиг женщин в годы войны. К 40-летию Великой Победы //
Вестник политической информации. 1985. № 7. С. 11.
2
Коми АССР в годы Великой Отечественной войны (1941-1945). Сб. документов
и материалов. Сыктывкар, 1982. С. 70-71; Александров А.Н. В боевом союзе.
Указ. соч. С. 51; История Коми АССР. Сыктывкар, 1978. С. 363; Хроника Коми
областной организации ВЛКСМ (1918-1988). Указ. соч. С. 88.
3
Александров А.Н. Труд во имя победы. С. 50; ГУ РК «НА РК». Ф. п-1. Оп. 3. Д.
1063. Л. 5.
1
259
главную функцию – материнство. Государством поощрялись
многодетные семьи. Им оказывалась возможная в то время моральная и материальная поддержка. В то же время всячески приветствовалось участие женщин в производительном труде.
Таким образом, втягивание женщин Коми АССР в общественное производство в 1930-х – 1940-х годах диктовалось не
столько потребностями их эмансипации, сколько нуждами модернизации советской экономики, ее перехода из аграрной фазы в
индустриальную. Традиционным оставалось использование женского труда в легкой промышленности, где сфера его приложения
была большей. Одновременно труд женщин получил распространение в отраслях, где раньше преобладал мужской труд. Женщины стали одним из основных внутренних источников пополнения
рабочих кадров в Коми АССР. Расширился спектр специальностей, которыми овладевали женщины. Неуклонно повышалась
квалификация работниц в основном за счет обучения на производстве.
И.Ю. Моисеева*
Тыловая повседневность 1941—1945 гг. в женском восприятии (на материалах устной истории)
В отечественных исторических исследованиях в последние
годы широко практикуется глубокое интервьюирование участников исторических событий — давно известный западной науке
метод «устной истории». Как указывает Е.С. Сенявская, если
участники и современники изучаемых событий еще живы, историк имеет уникальную возможность использовать самих людей в
качестве непосредственного источника информации. Преимущество в этом случае состоит в том, что исследователь может
управлять процессом создания нового источника в соответствии с
потребностями исследования, конкретизировать и уточнять получаемые данные1.
В данной статье представлен опыт интервьюирования и
интерпретации нового устно-исторического источника, связанного с проблемой исследования тыловой повседневности 1941—
Моисеева Ирина Юрьевна – зам. директора по науке Национального музея Республики Коми, соискатель Института языка, литературы и истории Коми НЦ УрО
РАН.
1
Сенявская Е.С. Психология войны в XX веке: исторический опыт России. М.,
1999. С. 28.
*
260
1945 гг. Работа написана на основе устных воспоминаний Ольги
Николаевны Богдановой, записанных автором в январе 2005 г.1
Ольга Николаевна Богданова (Канева) родилась в 1924 г. в
с. Ижма Коми автономной области. Училась в Ижемской, затем
Усть-Цилемской школе. После окончания семилетки вместе с
семьей переехала в п. Замшевый завод (с 1976 г. – п. Синегорье),
возникший в 1930-х гг. на правом берегу реки Цильма 2 в связи с
образованием в этом месте замшевого завода, строительство которого началось в 1930 г. (первую продукцию завод дал в 1932
г.)3. Отец Ольги работал кожедубом на заводе. С 1941 г. с шестнадцати лет Ольга Богданова работала на заводе лаборантом, мастером-контролером. После войны окончила курсы экономистов
в Ростове-на-Дону. Снова вернулась в свой поселок. Работала
продавцом в сельпо, затем до 1975 г. нормировщицей на замшевом заводе.
Когда началась Великая Отечественная война, О.Н. Богдановой было шестнадцать лет. Она хорошо помнит момент, когда
жители п. Замшевый завод слушали заявление советского правительства, с которым 22 июня 1941 г. по радио к народу обратился
заместитель председателя Совнаркома СССР и нарком иностранных дел В.М. Молотов. Пытаясь воспроизвести в памяти обращение В.М. Молотова, через шестьдесят пять лет Ольга Николаевна
не может говорить об этом спокойно, без слез: «Граждане, началась война. Немцы Киев бомбят. Немцы наступают на Советский Союз. Нам надо мобилизоваться, сосредоточиться, мы
сможем справиться, наша сила сильная. Красная Армия боевая.
Не волнуйтесь, будем отдавать все силы только для Победы».
«Он так выступил, а народ растерялся. Женщины семейные плакать стали, расстроились, что всех будут в армию забирать»,
— продолжает О.Н. Богданова. Заметим, что женское восприятие
начала любой войны существенным образом отличается от мужского. Предстоящая разлука и угроза гибели близких людей, переживания за судьбу остающихся без кормильца детей — это те
О значимости сбора «устных историй» и записи «воспоминаний-интервью» см.:
Моисеева И.Ю. Проблемы изучения, комплектования и представления в музейном пространстве темы «Человек и война» (на материалах Великой Отечественной войны 1941 – 1945 гг.) // Музеи и краеведение. Труды Национального музея
Республики Коми. Вып. 4. Сыктывкар, 2003. С. 78—87; Она же. Антропологический аспект истории войны: проблемы и источники изучения // STUDIA
JUVENALIA. Сборник работ молодых учёных Института языка, литературы и
истории Коми НЦ УрО РАН. Сыктывкар, 2003. С. 80—87.
2
Жеребцов И.Л. Где ты живешь. Населенные пункты Республики Коми. Историко-демографический справочник. Сыктывкар, 2000. С. 342.
3
Там же. С. 403.
1
261
мысли и ощущения, которые, в отличие от мужских чувств, переполняли женское восприятие, и зачастую заслоняли патриотические порывы1.
Многие семьи жили ожиданием призыва, и как следствием
— предстоящей разлуки, но сам момент вручения повестки переживался ими очень эмоционально. Внутреннее состояние женщины в этой ситуации как нельзя лучше описывается в повести
Е.И. Носова «Усвятские шлемоносцы»: «Верховой (здесь – человек, который разносил повестки — И.М.), подворачивая, словно
факелом подпаливал подворья, и те вмиг занимались поветренным плачем и сумятицей, как бывает только в российских бесхитростных деревнях, где не прячут ни радости, ни безутешного
горя… После наскока вестового, выплеснувшись первой волной за
ворота, выкричавшись там самой нестерпимой болью, бабье
горе отхлынуло, убралось во дворы и там теперь, забившись в
избы, дострадывалось, обтерпевалось в одиночку, каждой женщиной самой по себе, кто как горазд: иная безголосо, ничком
уткнувшись в подушку, иная онемев на сундуке с безвольно обронёнными руками, иная ища облегчения пред восковыми и радушными ликами святых угодников. Но, выдюжив это первое сокрушение, постепенно приходя в себя и уже начиная жить и дышать этой новой бедой, как единственной данной им теперь
явью, они примутся полуощупью двигаться по избе, искать себе
дела»2.
Судя по воспоминаниям О.Н. Богдановой, различным было
отношение к началу событий не только у мужчин и женщин, но
и неодинаковым это восприятие являлось у молодого поколения
и у тех, кто имел жизненный опыт, особенно опыт столкновения
с войной в прошлом: «Некоторые и гражданскую войну помнят.
Мне было шестнадцать лет. Мы не можем представить, что такое,
я не плачу. Нам даже интересно, что при нас будет какая-то война. А взрослые, конечно, очень расстроились. Народ собрался, и
кто, что знает, стали говорить. Долго-долго стояли. Радио давно
замолчало, а народ не расходится. Говорит каждый своё мнение,
кто в испуге, кто говорит — ничего, повоюем еще. Воевали с
Германией в Первую мировую войну, и сейчас повоюем. Мужчи-
На особенности женского восприятия войны указывается в работе: Щербинин
П.П. Реконструкция воздействия военного фактора на культурную память россиянок в начале ХХ в. (источниковедческие аспекты) // Век памяти, память века:
Опыт обращения с прошлым в ХХ столетии. Сборник статей. Челябинск, 2004. С.
147.
2
Носов Е.И. Усвятские шлемоносцы. Петрозаводск, 1986. С. 51—56.
1
262
ны убеждали женщин, чтобы не расстраивались, в армию сходим
и вернёмся назад».
Эти реакции и их эмоциональная насыщенность показывают, насколько сложным и неоднозначным, адекватным собственному реальному опыту, было отношение населения к случившейся трагедии1. Надо иметь ввиду и то, что ныне живущие
современники Великой Отечественной войны — потенциальные
респонденты для нынешних исследователей, были в первой половине 1940-х гг. тем поколением, возраст которых составлял от
10 до 25 лет. Война многими из них, в том числе О.Н. Богдановой, воспринималась как новое неиспытанное событие, которое
нарушило однообразие бытия. Работая с указанной категорией
респондентов, мы имеем дело с индивидуальной и коллективной
социальной памятью советской молодежи, и в ходе интервью
получаем соответствующую модификацию истории Великой
Отечественной войны. Это воспоминания детско-юношеской поры со всеми преимуществами непосредственной эмоциональной
реакции на события и недостатками, связанными с отсутствием
должного жизненного опыта, необходимого для осмысления и
оценки происходящего2.
Предчувствие и ожидание войны О.Н. Богданова связывает
с начавшейся еще до войны нехваткой продовольствия и промышленных товаров: «Предчувствие войны появилось, когда
Проблемам восприятия начала Великой Отечественной войны, в том числе ожиданию и предчувствию войны, отношению и моральной готовности человека и
общества к событию, психо-эмоциональному состоянию человека в момент получения сообщения о начале войны, изменениям, произошедшим с началом войны в
семье, в быту, атмосфере вокруг и т.д. посвящена статья Моисеевой И.Ю. «Время
«до» и время «после»: к проблеме восприятия начала Великой Отечественной
войны населением России (по материалам воспоминаний жителей Республики
Коми)» // Участие жителей Коми в войнах и вооруженных конфликтах ХХ века.
Труды Коми отделения Академии военно-исторических наук. Выпуск 2. Сыктывкар, 2004. С. 88—97. В рамках работы на основе анализа опубликованных воспоминаний и «устных историй» жителей Республики Коми автор делает вывод:
осознание случившейся трагедии жителями республики произошло не сразу,
причём каждым конкретным человеком индивидуально и в разное время. Среди
факторов, повлиявших на осознание человеком случившейся войны, характерных
для населения тыловой республики Коми, могли быть: получение повестки, проводы родных и близких на фронт, голод, первые похоронки. Момент осознания
происходил во время непосредственного личного столкновения с суровой, не
признающих никаких компромиссов действительностью. С этого момента событие стало осознаваться людьми через чувство личной сопричастности.
2
На присутствие возрастного фактора указывается в работе: Никулина Т.В., Киселева О.А. Советско-финляндская война в памяти гражданского населения Карелии (по материалам устных опросов) // Военно-историческая антропология. Ежегодник, 2003/2004. Новые направления. М., 2005. С. 318.
1
263
начался голод. С 1939 г. население стало слабо жить. Карточек
еще не было, но хлеба давали немного, а продуктов других не
было, промтоваров абсолютно не было. Слабо питались. Перед
войной — чувствовалось». С началом войны была введена карточная система: «Хлеба давали 400 г детям по карточкам, взрослым — 800 г. В одно время вместо хлеба мороженую картошку
давали. Как-то колхозную капусту не успели собрать, рано снег
выпал, из-под снега ее добывали и щи варили. Вот так питались.
Вместо чая воду пили, сахара давали по 400 г в месяц. Помню,
мама (она работала на складе упаковщицей) вместо сахара хлеб
макала в соль и чаем запивала. Потом она опухла. Пух народ от
голода. Отправят в больницу, там подкормят, пока опухоль не
пройдет. Приедут — опять работают».
Очень скоро начали массово отправлять людей на фронт
— в стране мобилизация граждан призывного возраста и военнообязанных запаса началась уже на второй день войны. Днем первых проводов рабочих на фронт на Усть-Цилемском замшевом
заводе стало 19 июля 1941 г.1 О.Н. Богданова рассказывает: «С
началом войны ребят из десятого класса всех в армию взяли, кто
1923 года рождения был. И девчат многих мобилизовали — и
тоже на фронт, кого радистками, кого санитарками, кого зенитчицами. Молодёжь уехала, а потом стали забирать мужчин
молодых, кто был уже в армии. Большими партиями отправляли. На заводе мужчин мало осталось, только калеки. Остался
директор, технорук, бухгалтер, механик — мужчины». В военный период в связи с массовым призывом на фронт в сельском
населении республики (как и в целом по стране) произошел заметный дисбаланс в соотношении мужчин и женщин.
Вопросам демографической ситуации в Коми АССР в годы Великой Отечественной войны посвящено исследование Н.П.
Безносовой, которая указывает на значительные изменения возрастнополовой структуры населения в связи с воинской мобилизацией мужчин призывных возрастов. Так, если в предвоенные
годы (1939 г.) соотношение мужского и женского населения в
сельской местности было 48,4 к 51,6%, то к окончанию войны
мужчины составляли 35,4, женщины — 64,6%. Удельный вес
трудоспособных мужчин в возрасте 18—49 лет, в частности в
Усть-Цилемском районе, составлял в конце войны лишь 12,7% от
Чупров В.И. Вклад коллектива Усть-Цилемского замшевого завода в Победу в
годы Великой Отечественной войны (1941—1945 гг.) // 50 лет Победы Советского народа в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг. Республика Коми в годы
Отечественной войны. Материалы научной конференции. 4, 5 апреля 1995 г.
Сыктывкар, 1995. С. 182.
1
264
совокупного мужского населения района 1. Ушедших на фронт
мужчин заменили женщины.
В связи с войной возникла необходимость изменить и
расширить ассортимент изделий, вырабатываемых предприятиями местной промышленности. Стране в большом количестве потребовалась авиационная и протезная замша2. Как отмечает В.И.
Чупров, в Коми АССР ее мог выпускать только Усть-Цилемский
замшевый завод, и в стране таких заводов были единицы, поэтому продукция замшевиков была актуально важна 3. «Мы вырабатывали замшу, кожу, хром, овчину, лак. Посылали шубную овчину. Был такой сорт замши, через которую пропускали автобензин для проверки качества. Делали обувную замшу, хром на сапоги, шапки. А продукция наша шла на фронт, в армию», — говорит О.Н. Богданова.
Вся тяжесть выполнения этой ответственной задачи легла
на женские плечи. Женщины стали выполнять работы, которые
раньше считались мужскими: «На заводе работа была тяжёлая,
трудоёмкая. Всех женщин поставили на эти работы, никто не
отказывался». На строгальную машину направляется Е.С. Рочева,
в зольный цех — А.А. Чупрова, К.Т. Терентьева, З.С. Чупрова,
дежурной у щита становится М.И. Вокуева. Женщины практически на всех основных видах производства заменили мужчин4. «У
нас сырая, химическая работа была, связанная с известью, сернистым натрием. Работали в резиновых перчатках, сапогах,
резиновых фартуках. В таком одеянии стояли на своих рабочих
местах. Завод тогда отапливался дровами, мы в выходные дни
шли и в два часа отдыха дрова пилили, а потом к своим станкам
вставали. Дрова назывались «метровка», были метровой длины.
Дрова возили женщины на быках. Кочегары были женщины.
Топки были большие, туда толкали эти дрова. Подростки все
работали. Моя сестра Анна и брат Николай в четырнадцать
стали работать. Если не могли стоять у станка, то ящики приставляли. Работали все одинаково. Никто не говорил, что я не
пойду, не могу, болели и не болели — все работали», — рассказывает Ольга Николаевна. Большие физические нагрузки и вредные
условия труда сказались на здоровье многих женщин и самой
Безносова Н.П. Демографическая ситуация в Коми АССР в годы Великой Отечественной войны (1941—1945 гг.) // Научные доклады. Вып. 460. Коми НЦ УрО
РАН. Сыктывкар, 2003. С. 9.
2
Чупров В.И. Указ. соч. С. 182.
3
Там же.
4
Там же. С. 183.
1
265
О.Н. Богдановой, с юности она приобрела тяжелое хроническое
заболевание.
«Женщины все работы выполняли, себя не жалели. Детей
в детский сад сдавали, всех детей брали, больной-небольной. С
женщины норму требуют — надо делать. Все думали, что «Всё
для фронта, все для Победы!», — говорит Ольга Николаевна.
Как показывают данные воспоминания и исследования специалистов гендерных проблем, с началом войны государственная политика в отношении женщины была направлена на ее активное привлечение к работе, на замену мужчин на производстве; главным
для женщины становится труд. В силу этого материнство начинает
играть второстепенную роль, несмотря на то, что в то время женщина была единственной опорой для ребенка. Образ матери в годы войны не был единым: это и работник, и воин, и мститель, и
защитник, и воспитатель, и просто уставшая от постоянных тревог
женщина и многое другое1. М.Н. Поспелова в работе «Гендерная
трансформация образа матери в годы Великой Отечественной
войны (на материалах Уральского региона)» обращает внимание
на внешний облик женщины военного периода, несущий характеристику мужского2. Об этом сообщает в своем интервью и О.Н.
Богданова: «Фуфайки завязаны веревкой, шаль на голове, а у кого
отцовские, мужние шапки, штаны носили. Я отцовские штаны
носила». Однако любопытен феномен материнства, особенно
распространенный в годы войны: «отсутствие чужих детей»,
«все дети свои». Рассуждая о приобретенных с началом войны
женщиной характеристик маскулинности, одновременно на это
явление, характерное именно женскому образу, указывает исследователь М.Н. Поспелова3.
В процессе интервьюирования Ольге Николаевне было
предложено попытаться вспомнить о следующем: «В моменты
отступления Красной Армии, активного продвижения немецких
войск, приближения врага к Москве, думали ли Вы о том, что
линия фронта может приблизиться к территории нашей республики, враг может захватить северные районы страны?».
О.Н. Богданова ответила, что «когда немец стал наступать (он
ведь сильно, быстро шел на Россию, особенно на Белоруссию,
Поспелова М.Н. Гендерная трансформация образа матери в годы Великой Отечественной войны (на материалах Уральского региона) // Вклад Урала в разгром фашизма: исторический опыт и современные проблемы национальной безопасности.
Материалы Международной научной конференции, посвященной 60-летию Победы
в Великой Отечественной войне. Екатеринбург, 2005. С. 236.
2
Там же. С. 235.
3
Там же. С. 236.
1
266
Киев, на Москву стал напирать), когда подошел близко к Москве,
народ немного стих, работали молча, не разговаривали. Что думалось, вслух не высказывали, у некоторых страх был, но этого
не показывали. Приезжали из военкомата и райкома: «не бойтесь, что немец около Москвы. Убеждали, что мы победим, все
зависит от Вас, от Красной Армии и от трудящихся всей нашей
страны, — говорили, приложим все свои усилия, врага не подпустим к Москве». Некоторые женщины даже кулаками махали:
«Не дадим Москву, не дадим Советский Союз, мы все силы приложим и победим». Сжался народ, мы еще сильнее работали, вечерами работали, чтобы больше продукции выходило, и на все
мероприятия все единогласно откликались».
Как известно, подобные мероприятия («Товарищи, с завтрашнего дня будем работать по десять часов — все единогласно руки поднимали», «просят по просьбе трудящихся месяц без
выходных работать — опять единогласно все голосуют») инициировались партийным руководством. Отношение населения к
таким мероприятиям в 1941—1945 гг. доказывает, что народ
вполне сознательно шёл на жертвы: убеждение в том, что «другого пути нет» являлось всеобщим. Помимо эмоциональной реакции одобрения на те или иные предложения по выполнению и
перевыполнению производственных планов люди выступали с
конкретными рационализаторскими предложениями («выступали, кто, как мог, предложения давали, как лучше работать, где
чего подменить, как устроить, чтобы быстрее продукция шла»).
Так, на Усть-Цилемском замшевом заводе под руководством технорука А.Д. Саламатина было внедрено несколько рационализаторских предложений по улучшению качества продукции и экономии топлива1.
На вопрос «Какая военно-политическая работа проводилась в тылу и конкретно на замшевом заводе?» О.Н. Богданова
говорит: «Во время десятиминутных перерывов, сигнал на которые подавался по гудку, старались политической работой заниматься. Кто более-менее грамотный был — рассказывал. Сводки
по радио слушали. Моя сестра Июлиана, например, была агитатором в тундре, в красном чуме. А у нас в конторе на заводе
карта была, мы на ней синими маленькими флажками движение
войск отмечали, переставляли их. По телефону говорили сводку,
и мы всегда знали линию фронта. Кто-нибудь из цеха сходит,
посмотрит карту, не все, мастер или бригадир, и передает информацию. Если наши продвигались вперед, мы хлопаем, пляшем,
1
Чупров В.И. Указ. соч. С. 183.
267
кричим: «Ура!». А когда наши войска отступали, нам было очень
горько. Нам было неприятно, когда линия фронта приближалась
к территории республики, но мы все равно не верили, что немец
нас возьмет».
Большой интерес представляют воспоминания Ольги Николаевны о военно-патриотической работе с населением в годы
войны: «Был женский отряд, потом стали раненые мужчины приходить, нас стали учить. Мы прошли 115-часовую строевую программу. Учили винтовку, все ее части, собирали, стреляли из нее.
Винтовка была настоящая, из военкомата дали. В мишень стреляли. Я в мишень ни разу не попала. Воевали, были фашисты и советские между нами, в атаку шли с деревянными винтовками со
штыком. Нас учили, как немца колоть: коротким — коли, если
немец близко, а если далеко — иди на него со штыком и коли его.
Я в то время была с образованием (подростки, мало кто учился,
четыре класса окончат — а остальные надо было в Усть-Цильму
ехать), поэтому была командиром отряда из десяти человек. Учила маршировать, строем ходить, налево-направо. Коллега одна
никак не могла маршировать, у нее левая нога и левая рука поднималась. Потом через реку, через снег. Зимой снега много,
одежда слабенькая. Немцы были за рекой, и вот мы шли в атаку
ползком по снегу, тыкали друг друга. Фашистом никто не хотел
быть, но заставляли». Военно-патриотические тренировки-игры
«в немцев и своих», негативное отношение к роли фашиста представляет типичное категорическое неприятие образа врага1, при
рассмотрении которого нельзя обойти одну из главных культурологических категорий – категорию «свой – чужой». Ю.С. Степанов так определяет данное понятие: «Свои» и «Чужие» – это
противопоставление, в разных видах, пронизывает всю культуру
и является одним из главных концептов всякого коллективного,
массового, народного, национального мироощущения. В том числе, конечно, и русского»2. В период вооружённого противостояния происходит предельное отторжение «чужого» «своим»,
крайнее его неприятие. Это происходит подсознательно, даже на
бытовом уровне: «Летом нам давали задание: каждому по 20 кг
грибов собрать — часть солили, а часть сушили. Для веса старались большие грибы собирать, а они червивые. Грибы сушили на
котлах, а черви из них бегут, как фашисты, падают на пол». ТаОбразу врага в сознании советского человека в годы Великой Отечественной
войны посвящена работа: Моисеева И.Ю. Тема войны и "образ врага": опыт реконструкции по материалам солдатских писем 1941—1945 годов // КЛИО. Журнал для учёных. 2004. № 1 (24). СПб., 2004. С. 189—195.
2
Степанов Ю.С. Константы: Словарь русской культуры. М., 2001. С. 126.
1
268
ким образом, в годы войны при естественном преобладании чувства ненависти населения к врагу к нему испытывалось чувство
презрения, высмеивалась его трусость, приписывались самые
уничижительные качества, что способствовало укреплению веры
в собственные силы и, напротив, в слабость противника.
В 1943 г. отец Ольги Богдановой был отправлен конвоиром в лагеря НКВД на север республики: «Отца моего мобилизовали после того, как всех мужчин взяли на фронт. Старше сорока лет мужчин забрали стрелками в лагеря, в Старую Армию,
она так называлась. Увезли четыреста человек на барже заменить стрелков в конвое. Молодых стрелков же забрали в армию.
Это была тоже общая мобилизация, приходила повестка, и уезжали. Отец больной был, язва желудка смолоду была. Письма от
них шли. Писали они, что один конвой, с работы на работу. В
Воркуте холодно, шинель худенькая. Отец заболел сильно, потом
его в наш район перевели в Новый Бор, где тоже был лагерь
НКВД. Переболел он сильно и приехал на завод весной, а в августе 1944 г. умер».
На вопрос «Зная, что в республике были лагеря НКВД, какое отношение было к репрессиям? Какие складывались отношения со спецпереселенцами?» Ольга Николаевна отвечает: «Мы
знали, что репрессированными были рабочие наших заводов, ученые. Заключенных гоняли на самые тяжелые работы. И у нас на
заводе за одну ночь пятерых увезли, еще перед войной, в 1937—
1938 гг. Директора забрали, технорука, главного бухгалтера,
механика, мастера. Утром встали, на работу пришли, а начальников нет. Так втихаря и увозили. Пять специалистов безо всяких причин. Допрашивали наших мужчин о них. Дисциплина была
жестокая — умирай, но приди на допрос. Отца как раз вызвали в
распутицу, чуть в реке не утонул. А потом он таких и охранял.
Отношение к высланным было одинаковое. Привозили в наш район поляков, эстонцев, латышей, литовцев, на барже целыми семьями, со своими вещами. Некоторые даже с мебелью ехали. Не
было никакой вражды к ним, наоборот, жалели, что их выселили. У нас позже бухгалтер на заводе был немец. В войну он был в
Сыктывкаре. Относились к нему нормально. И вольные на заводе
работали, и отсидевшие. Народ воспринимал их как обыкновенных людей, одинаково ели, жили, дружили, рядом стояли работали и т. д. Не было таких разговоров, что из-за вас наши погибали в войну. Некоторые женились на местных».
О Победе Ольге Николаевне сообщила уборщица завода,
которая приняла телефонограмму в конторе: «Военкомат поручил
ей объявить, что война кончилась. Она побежала к комсомоль269
цам, стучит в дверь в шесть часов утра: «Ольга, война кончилась». Мама заплакала и растерялась. Я пошла по девчонкам и
стала сообщать. Народ, в чем был, стал к конторе подходить».
Анализ воспоминаний Ольги Николаевны Богдановой позволяет продемонстрировать резервы устно-исторических источников, отразивших многие аспекты кризисной военной повседневности человека, женщины в период Великой Отечественной
войны.
Запечатленная в указанных источниках индивидуальная и
коллективная память женского населения Республики совсем
недавно практически не являлась предметом специального рассмотрения. Исследование истории Великой Отечественной войны
без использования неофициальной исторической информации,
носителем которой является поколение людей, переживших эти
события, неминуемо приводит к сужению пределов исторического информационного поля, не позволит максимально верно обозначить масштаб исторического события и степень его воздействия на происходящее в будущем. В этом контексте данные
«устной истории», являясь фактом исторической памяти народа,
позволяют сформировать картину народной репрезентации реалий жизни военного времени и существенно дополнить ретроспективный образ войны.
Устные рассказы непосредственных участников событий
требуют не только тщательного анализа, но и сравнительного
изучения, соотнесения индивидуального опыта живых участников событий с коллективной памятью, выявления того, насколько
серьезно военные события отразились в повседневной жизни
мирного населения, как повлияли на его судьбу, насколько глубоко отложились в памяти.
Еще один важный момент, на который хотелось бы обратить внимание, это то, что советская система не только периода
Великой Отечественной войны, но и тридцатилетия 1920-1950 гг.
определяется как мобилизационная. Государство в этот период
активно использовало человеческий мобилизационный ресурс.
Высоким оказался и женский мобилизационный потенциал общества, который в чрезвычайных обстоятельствах выполнял не
только функцию самосохранения («в войну, мне помнится, у нас
ни одна женщина не умерла, все выжили»), но и ценой величайшего самопожертвования, на пределе человеческих возможностей, испытывая лишения и невзгоды, женщины выполнили с
честью свой гражданский патриотический долг, внесли свой
вклад в победное завершение Великой Отечественной войны.
270
Л.А. Максимова*
Материнство в лагерях ГУЛАГа
В 1935 г. газета "Известия" писала: «Материнство стало
предметом исключительного внимания и забот партии, правительства, всех трудящихся. Наши дети – самые здоровые дети,
наша молодежь – самая прекрасная молодежь, наша женщина –
самая счастливая женщина в мире. Радостным стало материнство
в нашей стране»1.
Женщины, попадавшие в лагерь, квалифицированные
как контрреволюционные преступники, члены семей изменников
Родины, жены врагов народа и т.д., были лишены семьи и нормального материнства.
Прежде всего свою материнскую безысходность они испытывали от полного неведения о судьбах своих оставленных на
воле детей, от невозможности помочь им или изменить ситуацию.
Между тем граждане СССР рождались и в местах лишения
свободы. Во-первых, в лагерях рожали женщины, которые были
уже беременны во время ареста. И таких примеров тысячи.
«Помню: пришла пора родить нашей беременной. Она сидела
уже восемь месяцев… ребенок выскочил на колени сидевших на
полу женщин»2, - вспоминает Н.В. Гранина о событиях, происходивших в Курской областной пересыльной тюрьме.
Женщины-заключенные, осужденные по уголовным статьям нередко рожали ради послабления режима. Воспоминания
женщин свидетельствуют, что «…бригады «мамок» работают
на два часа меньше других и не на тяжелом труде…» 3, а «…с
середины 30-х гг. женщин переводили на "легкую работу" за 8
недель до родов и на 4 после родов»4. Имея небольшой, по сравнению с политическими женщинами-заключенными, срок, эта
категория осужденных считала выгодным рожать детей и, таким
образом, на весь свой короткий срок освободиться от лагерных
работ5. Ж. Росси в своем справочнике указывает, что
Максимова Любовь Анатольевна – к.и.н., доцент кафедры Отечественной истории Сыктгу, декан исторического факультета СыктГУ.
1
«Известия». 26 августа 1935 года.
2
Доднесь тяготеет. Сб. воспоминаний. М., 1989. С. 152.
3
Иметь силу помнить. Сб.воспоминаний. М., 1991. С. 281.
4
Росси Ж. Справочник по ГУЛАГу. М., 1992. С. 112.
5
Солженицын А.И. Архипелаг ГУЛАГ. М., 1989. Т. 2. С. 64.
*
271
«…начальство считало, не всегда необоснованно, что некоторые
зэчки таили гнусный замысел забеременеть, в связи с чем рассчитывали, пользуясь гуманностью наших законов, урвать несколько месяцев из своего срока и эти месяцы не работать…
Поэтому инструкции требовали: "уличенных в сожительстве
немедленно разлучать и менее ценного из них отсылать этапом"»1.
К рождению ребенка в лагере побуждало и желание создать настоящую семью с отцом ребенка после освобождения, и
по свидетельству Росси – это были очень дружные семьи. Следует отметить, что многие женщины после освобождения в старую
семью уже не возвращались, соблюдая негласный кодекс поведения освободившегося: "Не появляйся!", "Не ломай", Не вторгайся!", "Не мешай жить другим"2.
Кроме того, женщины рожали, чтобы избежать одиночества, ими двигало желание испытать чувство материнства. Хотя
бы в этом они стремились сравняться с вольными женщинами.
Но только в лагере это было унизительно, болезненно, а во многих случаях и просто смертельно, так как за это нередко приходилось платить обжитым местом, а иногда и жизнью.
Многих женщин на сожительство, а вследствие вышесказанного, и на рождение ребенка, толкал голод 3. По свидетельству
бывшей заключенной Керсновской, среди заключенных "ходила"
поговорка "давай пайку – делай ляльку" 4.
И, наконец, женщины рожали потому, что в лагере их
вынуждали к сожительству, насиловали, вследствие чего наступала беременность. «Отцами» таких детей бывали как заключенные, так и надзиратели, конвоиры и даже начальство.
Половые связи с заключенной женщиной формально были запрещены5. За связь с ней строго наказывали. Согласно лагерным инструкциям, если была замечена связь между конвоиром
или вольнонаемным мужчиной и женщиной-заключенной - конвоира и вольного переводили на другую работу. Если же обнаруживалась связь между заключенными мужчиной и женщиной –
мужчину отсылали в штрафной лагпункт. Женщину в любом
случае отправляли на общие работы.
Нельзя не отметить, что пока (до 1948 г.) зоны были смешанные, детей было мало, а когда в 1948 г. были разделены, дети
Росси Ж. Указ. соч. С. 200-202.
Морозов Н.А. ГУЛАГ в Коми крае. Сыктывкар, 1997. С. 119.
3
Сандлер А., Этлис М. Современники ГУЛАГа. Магадан, 1991. С. 250.
4
Керсновская Е.А. Рисунки // Огонек. 1990. № 3.
5
Росси Ж. Указ. соч. С. 113.
1
2
272
"посыпались как горох". Так происходило потому, что раньше
существовала как бы "лагерная семья" (мужчине была небезразлична судьба женщины, с которой он тайно сожительствовал в
лагере), то теперь возможность стабильных связей была потеряна. Женщина стала рассматриваться как вещь для удовлетворения
естественных потребностей, и мужчине стало безразлично, что с
ней будет дальше. «Одного только не смогли уничтожить: полового влечения. Несмотря на запреты, голод и унижения, оно жило и процветало гораздо откровенней и непосредственней, чем
на свободе. То, над чем человек на свободе сто раз, может
быть, задумался бы, здесь совершалось запросто, как у бродячих
кошек. Нет, это не был разврат публичного дома. Здесь была
настоящая "законная" любовь: с верностью, ревностью, страданиями, болью разлуки и страшной "вершиной любви" – рождением детей. Прекрасная и страшная штука – инстинкт деторождения. Прекрасная, когда все условия созданы для принятия
в мир нового человека, и ужасная, если еще до своего рождения
он обречен на муки. Но люди с отупевшим рассудком не очень
задумывались над судьбой своего потомства. Просто до безумия, до битья головой об стенку, до смерти хотелось любви,
нежности, ласки. И хотелось ребенка – существа родного и
близкого, за которое не жалко было бы отдать жизнь.» 1
Ко всему вышесказанному следует добавить тот факт, что
27 июля 1936 года было введено наказание за аборт в виде лишения свободы сроком не менее года2. Но, несмотря на это, например, на Колыме, аборты женщинам делали с разрешения администрации, так как дети в лагере были нежелательны 3.
За месяц до родов женщину этапировали в другой лагпункт, где есть лагерная больница с родильным отделением. После родов мать отправляют в "мамочный" лагерь. А бывало и подругому. Воспоминания бывших заключенных свидетельствуют,
что беременную женщину сразу же, как только был виден ее живот, отправляли как провинившуюся в специальный женский лагерь, где все работают только на общих работах, на лесоповале;
родившиеся дети почти не выживали4. Или, к примеру, в Джезказганских лагерях матерей с детьми специально отправляли в
лагеря с "дурной молвой", где многие своих детей вскоре "теряли"5.
Доднесь тяготеет… С. 479.
«Правда» 28 июня 1936 года.
3
Conqvest R. Kolyma. N.Y., 1978.
4
Архив Московского «Мемориала». Ф. 2. Оп. 1. Д. 20.
5
Там же. Д. 47.
1
2
273
В основном, детей на время вскармливания держали рядом
с матерями. В "мамочном" лагере условия содержания были
намного лучше, чем в общих лагерях. Здесь матери жили и работали, но кормящая мать первый год имела некоторые преимущества – через каждые 3, а затем 4 часа, происходило кормление.
Частым явлением были случаи, когда "мамки"-уголовницы после
родов ни разу не приходили к своим детям.
Лагерную администрацию не устраивали потери рабочих
человеко-часов на производстве из-за длительного кормления1.
Поэтому перерывы на кормление всяческими путями стремились
сократить. В Казахстанских лагерях детей сразу после рождения
отбирали у детей, а матерей отправляли в общий лагерь 2.
На лагерных детей распространялись "законы о детях",
так как по закону они считались свободными, а не заключенными: отпускались средства на оборудование, снабжение, лекарства
и прочее по нормам детских учреждений 3. На рожденного живого
ребенка мать получала единовременно несколько метров портяночной ткани, ребенку давали детский паек (по нормам вольных
детей), а матери – "мамский". Но в отличие от вольных детских
учреждений, обслуга "лагерных" детей набиралась из лагерного
контингента, без оплаты4.
После родов дети находились уже не в больнице, а в детгородке или "доме малютки" – своеобразном детском доме на
территории лагерной зоны или за ней. Детгородок – это выделенная зона, в которой содержались кормящие матери с детьми или
только дети, к которым в установленное время конвой приводил
матерей для кормления5. Из-за скудной пищи и тяжелой работы у
многих женщин пропадало молоко6. Редкостью были случаи, когда мать кормила грудью дольше 2-3 месяцев7. Почти всех детей
сразу после рождения переводили на искусственное питание8.
Няни были в основном из заключенных. Некоторым "мамкам"
удавалось устраиваться нянями в детгородок, чтобы быть рядом
со своим ребенком и заботиться о нем. Был случай, когда с Карабаса (Карлаг) выслали религиозных женщин в детгородок ухажиИз интервью с Кузивановой А.А. 1921 г.р. (Из архива автора); Войтоловская
А.Л. По следам судьбы моего поколения. Сыктывкар, 1991. С. 283.
2
Антонов-Овсеенко А. Повесть о Матильде и Ларисе. М., 1995. С. 381.
3
Там же. С. 282.
4
Там же.
5
Росси Ж. Указ. соч. С. 99.
6
Conqvest R. Ibid.
7
Доднесь тяготеет… С. 332.
8
Chyz M. Woman and child in the modern system of slavery – USSR. Suzero, Toronto,
New York, 1962.
1
274
вать за лагерными детьми, а женщин с вензаболеваниями на Каспай, штрафной участок Долинки. В дороге телеги перепутали:
сначала спохватились, хотели поменять, а потом решили оставить все как есть1. Известны случаи, когда "мамки" расправлялись с нянями, плохо ухаживающими за детьми2. В директивах
политотдела Воркутинского ИТЛ отмечен факт рукоприкладства
по отношению к заведующей яслями3. В некоторых лагерях
"мамкам" разрешали на ночь оставаться вместе с детьми 4. После
окончания периода кормления, матерям больше не давали видеться с ребенком, поэтому некоторые женщины рожали вторично, чтобы увидеть первого ребенка, третьего, чтобы увидеть двух
первых5. На старый лагпункт, к своему "лагерному мужу", женщина, чаще всего, уже не возвращалась, и отец вообще никогда
не видел своего ребенка.
Детские зоны были почти во всех женских лагерях. В
1930-е годы в ведомстве НКВД находилось 90 детских домов для
лагерных детей6. На территории Республики Коми дома младенца
были почти во всех лагерях. С 1938 г. дом младенца существовал
в Кедровом Шоре и вначале был рассчитан на 39 детей, в 1946 г.
их было уже 457. По данным на осень 1949 г. здесь находилось
около 100 детей, на 8 июня 1950 года – 94 ребенка8. В 1944 г. в
Печжелдорлаге было 2 Дома младенца, которые затем перешли к
Печорскому лагерю9. В 1953 г. в Доме младенца при сельхозе–
лагпункте Красный яр (лаготделение № 6) на 350 детей содержится 68 детей, а в аналогичном заведении в Межоге – 51 ребенок10. Лагерные детские дома были в Кылтово 11, Кожве, ЫджыдКырте, Вожаеле12, в 1953 г. два Дома младенца существовали в
Ухтижемлаге13.
Солженицын А.И. Указ. соч. С. 387.
Из интервью с Кузивановой А.А. 1921 г.р. (Из архива автора)
3
Коми Республиканский Архив Общественно-политичеких движений и формирований. Ф. 1875. Оп. 1. Д. 2. Л. 73.
4
Из интервью с Кузивановой А.А. 1921 г.р. (Из архива автора)
5
Петкевич Т. Жизнь – сапожок непарный. СПб., 1995. С. 170.
6
Getty A.J., Rittersporn G.T., Zemskov V. Victims of the Basis of Archival Evidence //
The American Historical Review. 1993. № 4. Vol. 98. P. 1024.
7
Морозов Н.А. Указ. соч. С. 97.
8
Азаров О. Кедровошорский островок ГУЛАГа // «Ленинец». 19 августа 1992
года.
9
Государственный архив Российской Федерации (далее ГАРФ) Ф. 9414. Оп. 1. Ч.
1. Д. 189. Л. 288.
10
Там же.
11
Морозов Н.А. Указ. соч. С. 107.
12
ГАРФ. Ф. 9414. Оп. 1. Ч. 1. Д. 176. Л. 186.
13
Там же. Д. 174. Л. 289.
1
2
275
На 26-ой точке Акмолинского отделения Карлага детдом
находился на территории лагеря. Это был одноэтажный дом,
комнаты девочек и мальчиков были разделены. Детям полагались
усиленные детские пайки, которые им доставались далеко не всегда. Их обслуживали женщины заключенные 1. Поскольку с детьми никто не занимался, их развлечения ограничивались наблюдением за «лошадкой, вывозящей мертвых, за собаками, охраняющими лагерь, за воробьями»2.
В лагпункте "Явас" Темниковского лагеря в спецотделении
для "жен" были ясли для детей заключенных, так как женщин с
детьми было много. Поскольку в лагере существовало швейное
производство - у детей было достаточно белья и теплых одеял.
Матери здесь находились на привилегированном положении:
они не работали в ночную смену, очень много гуляли с детьми,
любая из них могла подержать ребенка на руках, походить с ним.
По сравнению с другими лагерями это являлось небывалым послаблением. Дети бегали по зоне свободно. С большим трудом
добились, чтобы детей вывели погулять за зону – дети, увидев
"голых" поросят (а на картинках они нарисованы одетые), стали
истерично смеяться. От этого шока они отошли не сразу, и в
дальнейшем было запрещено осуществлять такие прогулки 3.
Многочисленные проверки из Центра фиксировали ужасающие условия содержания детей в детских лагерных заведениях Проверка, проведенная в марте 1947 года в Кедровом Шоре,
показала, что младенцы содержались в недопустимых условиях:
дома нуждались в срочном ремонте, территория захламлена, изгородки поломаны, не было игровых площадок и детских игрушек, очень мало детской мебели. Вследствие антисанитарных
условий дети часто болели4. В одной из детских зон УстьВымлага на группу из 17 детей была одна няня. Было выявлено
плохое отношение к детям, так, например, мыли детей ледяной
водой5.
Отдельно следует сказать о Колыме. Все бывшие заключенные отмечают, что кормили детей хорошо, но дети были
недоразвиты. В детгородках с детьми никто не занимался, и многие из них в 3-4 года, отправляясь на "материк", не умели разго-
Левинсон Г.И. Вся наша жизнь М., 1996. С. 114-117.
Там же. С. 118
3
Там же. С. 131-132.
4
Морозов Н.А. Указ. соч. С. 82.
5
ГАРФ. Ф. 9414. Оп. 1. Ч. 1. Д. 2797. Л. 1.
1
2
276
варивать. В общении детей преобладали нечленораздельные
вопли, несвязные слова, мимика, драки1.
Отличительной чертой "лагерных" детей от "материковых"
было то, что почти никто из них не знал слова "мама".
По данным санитарного отдела лагерей ГУЛАГа наиболее
распространенными болезнями среди детей были: корь, скарлатина, дифтерия и воспаление легких2. В детских домах не было
соответствующего медицинского обслуживания. Если врач и
был, то не педиатр. Не было необходимых лекарств, медикаментов, лагерная медпомощь была не приспособлена для детского
возраста. Поэтому очень трудно было спасти детей во время эпидемий, и в эти периоды уровень детской смертности был
наибольшим3.
Материнство в лагере было сопряжено с большим риском
для жизни и женщины, и ребенка. Большей частью оно являлось
результатом принудительного сожительства, хотя были случаи и
намеренной беременности. В любом случае, у бесправных
вдвойне женщин–заключенных (во-вервых - незаконно осужденных государством, во-вторых – терпящих произвол в лагере со
стороны мужчины) ребенок в лагере становился желанным. Материнство давало им «второе дыхание», появлялся смысл жизни,
вспыхивала угаснувшая надежда на нормальную жизнь. Условия
лагерной жизни были менее всего пригодны для детей. Природное чувство заботы о потомстве помогало им выжить и ощутить
свою социальную женскую роль. По-своему это материнство тоже было счастливым, но по иной, лагерной шкале ценностей.
Морозов Н.А. Указ. соч. С. 173.
Доднесь тяготеет… С. 481.
3
Там же. С. 329.
1
2
277
АЛФАВИТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ
Беляева О.М. 204
Бушмакина О.Н. 20
Садовникова О.А. 37
Семенов В.А. 158
Сивкова Н.А. 208
Сидорчукова Л.Г. 57
Солодянкина О.Ю. 27
Сурво Арно 166
Сурво В.В. 177
Вишнякова Д.В. 256
Усенко О.Г. 241
Гавристова Т.М. 126
Гончарова В.И. 94
Гончарова С.М. 119
Фадеева И.Е. 197
Филимонов В.А. 204, 206, 208
Leete Art 192
Vakimo Sinikka 77
Абышева Х. 72
Дюндик Н.В. 104
Харса Н.В. 112
Хорунжая Т.М. 261
Хрисанова С.Ф. 67
Ефимова Е.Ш. 250
Чудова Т.И. 165
Закутняя В. 72
Шарапов В.Э. 158
Изотова Ю.Ю. 206
Юкина И.И. 35
Котылев А.Ю. 137
Кучеренко Л.П. 236
Макарова Л.В. 49
Макарова Л.М. 129
Максимова Л.А. 277
Моисеева И.Ю. 267
Павлов А.А. 211
Парфенов О.Г. 41
Паршукова Т.И. 119
Пушкарева Н.Л. 8
278
Гендерная теория и историческое знание
Материалы второй международной научно-практической конференции
Ответственные редакторы
А.А. Павлов, В.А. Семенов
Компьютерный макет М.В. Гиенко
Подписано в печать 19.09.2005. Печать офсетная.
Гарнитура Times new Roman. Бумага офсетная. Формат 60х84/16. Усл.печ.л. 16,6. Уч.-изд.л. 17.
Заказ № 75. Тираж 130 экз.
РИО СыктГУ
167001. Сыктывкар, Октябрьский пр., 55.
279