Китая - Института гражданского общества
advertisement
В. А Корсун Поиски и находки в решении проблем этнического сепаратизма Китая На уровне исторической памяти, в коллективном и индивидуальном сознании и подсознании национально-культурная самоидентификация всегда была, есть и, наверное, сохранится, несмотря на все попытки вытравить ее из ментальности человека. Объективная, ведущая свое начало еще со времен средневековья, тенденция к распаду великих сатрапий и империй и созданию однонациональных унитарных государств, продолжается в различных ее проявлениях даже в Европе, где, казалось бы, уже окончательно сложился уникальный концерт «наций-государств», не говоря уже об Азии и Африке, где этот процесс находится еще в фазе созревания, а порой и генезиса. Три «вызова» современности: этнический сепаратизм, религиозный экстремизм и терроризм, объявленные руководством КНР главной потенциальной опасностью после террористических актов в США 11 сентября 2001 года, непосредственно связаны с национальным вопросом, продолжающим оставаться предметом теоретических размышлений и психологических рефлексий человечества. Еще совсем недавно всех нас учили тому, что история была историей борьбы классов. С крахом марксизма утвердилось другое поветрие: понимать историю как борьбу этносов. Вчерашние преподаватели научного коммунизма, все как один переквалифицировавшиеся в политологов, внушают сегодня студентам, что мир состоит из устойчивых обладающих самосознанием сущностей — “наций” и “народов” (они же — “этносы”), и что эти сущности и есть подлинные субъекты мировой политики. Эта позиция проводится в десятках учебников и в сотнях методических пособий с такой последовательностью, что скоро, вероятно, подрастет новое поколение обществоведов, которое станет бодро нести в массы теоретические клише эпохи академика Бромлея. Во всяком случае, тенденция к воспроизводству этих клише наметилась отчетливо, давая о себе знать в прессе и на телевидении. Между тем, в условиях кризиса отечественного гуманитарного знания появляются новые авторы, например В. Тишков, отрицающие заданный стереотип и размышляющие на тему национального самосознания в рамках весьма многообещающей этно-психолгической парадигмы. Такая гигантская социокультурная лаборатория как Китай, не укладывающийся многими своими «-измами» 1 с китайской спецификой» в «мирополитическое единство», является благодатнейшей почвой для подобных размышлений на конкретно-историческом материале. Осмысление и адекватная оценка современного состояния национального вопроса в Китае, а также поиска адекватных средств преодоления негативных последствий попыток его искусственного и радикального решения в прошлом немыслимы без весьма пространного и углубленного ретроспективного анализа. Определяется эта необходимость постоянного «оборачивания назад» и поднятия тектонических пластов в эволюции исторической памяти китайцев в первую очередь самой логикой научного исследования, предполагающей возможность исторических обобщений, а также выявления тенденций и перспектив, работающих в направлении будущего, лишь на базе основательного исторического экскурса. Не может не обращать на себя внимания и особенный «историзм» китайского социума, обладающего как богатейшей историей, так и весьма специфической традицией историографии. Этноцентрические представления в их китайском варианте, базирующиеся на огромном пласте конфуцианских идей, представлений о социальном идеале и системе ценностей, веками культивируемых в общественном сознании Китая, нашли достаточное отражение в отечественном китаеведении. Тем не менее, еще не преодолен упрощенческий и односторонний подход в рамках марксистской парадигмы, характеризовавшейся преувеличенным социологизмом в ущерб психологизму, когда пафос критики «маоистского национализма» порой перекрывал спокойный и взвешенный стиль, столь необходимый для подлинно академического анализа влияния на историческое развитие культурно-цивилизционных факторов и этнопсихологических комплексов. Рассматривая этносоциальные проблемы Китая, следует тщательно выверять понятийный аппарат анализа и особенно осторожно подходить к использованию категорий, таких как «этнос», «нация», «суверенитет», «самоопределение», «автономия» и т.д., сложившихся на европейской почве и «не работающих» при освещении китайских сюжетов. Так, например, «национализм», ставший одним из ключевых феноменов социологии ХХ века, во всех известных нам европейских формах верит в уникальность и безусловную ценность своих собственных национальных культур, но далеко не все националистические идеологии базируются на уверенности в культурном превосходстве и универсальной применимости их собственных традиционных ценностей. Таков китайский «национализм», некоторые контуры которого не укладываются даже в то, что характеризует в целом понятие этноцентризм: иррациональные представления о собственной этнической общности как о единственном центре человеческой цивилизации 2 и склонность рассматривать ценности любого другого народа исключительно сквозь призму ценностей своего собственного. Считая себя «Срединным государством» («Чжунго»), окруженным мелкими и варварскими «каганатами» (бан) на всем пространстве известного китайцам мира, правящая элита Китая не ощущала себя носителем национальных интересов. Специфика этноцентризма в его китайском варианте заключается в том, что отвергается сама возможность существования оригинальных ценностей вне некого самодостаточного и непревзойденного, в первую очередь по морально-этическим параметрам, китайского суперэтноса. Очевидно, что для ощущения себя «равным среди равных» китайцам, следовало изжить целый пласт китаецентристских представлений и мессианских идей, а в плане налаживания интенсивного и плодотворного взаимообогащения культур Китаю еще предстоит стать «национализмом». Примечательно, что ближе всего к осознанию подобного феномена подошли не историки-синологи, а культурологи, не зашоренные идеологическими табу и способные взглянуть на Китай с достаточно высокого уровня научной абстракции (См.: Померанц Г.С., «Этническое и универсальное в китайской культуре», Тезисы докладов 4-й научной конференции “Общество и государство в Китае”, М., 1973) Волны территориальной экспансия сменяющих друг друга китайских династий сопровождались культурной и биологической ассимиляцией окружающих соседей, оказывающихся в магнитном поле конфуцианского влияния. Уже к периоду воцарения Танской династии (618-907) Китай становится самодостаточным, исчерпав потенциал способности восприятия ценностей приходящих извне, (практически, последней шкалой ценностей, по отношению к которой «Срединное государство» выступило реципиентом, был буддизм), и в дальнейшем становится исключительно донором, превратив конфуцианский ареал в плавильный котел этносов и народов, подвергавшихся китаизации. Национальное стало мыслиться не иначе как варварское, а показателем цивилизованности выступал в первую очередь критерий способности к овладению формальными проявлениями церемониала и этики, ибо, как гласит один из китайских «чэньюй» (устойчивые словосочетания, являющие собой кладезь китайской мудрости), «не ведающий морали подобен варвару, запахивающему халат на плечё». Не можем не согласиться в связи с этим с авторами изданной ИСАА МГУ монографии «История Китая», полагающими, что «Исконное противопоставление Китая всем другим странам с глубокой древности было основано прежде всего на осознании ценности его культуры, в основе своей склонной к компромиссам во имя достижения гармонии в жизни, что в принципе противопоказано конфликтам. Именно в этом был «запас прочности», 3 устойчивости китайской государственности. Иными словами, Китай был велик не своим могуществом, а культурой (что прежде, как правило, совпадало), позволявшей гармонизировать отношения в любой ситуации» (История Китая. М., 1998, с. 227) Длительное время Китай действовал в полном соответствии с веками отработанной схемой поведения: нового «варвара» через помпезный ритуал «принимали» в «систему вассалитета»; добивались непреложного, пусть даже формального, выполнения им воли повелителя Поднебесной, принесением «дани» и исполнением обряда «коутоу»; в случае упрямства непокорного «варвара», его наказывали; а когда не было возможности наказать - презирали. Механизму аннексии бывшего «данника» способствовало то, что в отличие от Европы и большинства стран других регионов мира, где процесс формирования национальной территории, на которую в результате мучительной эволюции политикопограничных реальностей распространяется юрисдикция государства, обрел объективные контуры уже в новый период всемирной истории, Китай вплоть до середины XIX века сознательно уходил от какого-либо самоограничение в плане, в первую очередь, культурной, а затем уже территориальной экспансии. Определенная переоценка ценностей традиционной доктрины «вассалитета» произошла только тогда, когда в середине XIX века впервые в истории «не сработал», да и уже не мог естественно «сработать» принцип постепенной ассимиляции Китаем «варваров», пришедших на этот раз из Европы. В результате «опиумных» войн была пробита первая брешь в «системе вассалитета», а колониальное вторжение европейских держав и Японии в сферу культурного и политического влияния Китая поставило под сомнение незыблемость и всеобъемлющий характер этой китайской теории и практики поддержания международных связей. Примечательно, что собственно о восстаниях национальных окраин Китая можно также говорить только после того, как Цинская империя была насильственно включена в новую систему международных отношений и сама стала объектом экспансии Запада. Антиманьчжурские выступления коренного населения, жестоко подавленные посланными Пекином карательными войсками с помощью европейского вооружения, вспыхнули в конце XIX века в южных провинциях Юньнань и Гуйчжоу (восстали мусульмане, создавшие свое государство во главе с султаном Сулейманом (Ду Вэньсю), а позже народность мяо, лишенная своей государственности после завоевания монголами в XIII веке царства Наньчжао), в северо-западных провинциях Шэньси, Ганьсу, Цинхай (поднялись дунгане – потомки тюркских племен Центральной Азии), в Восточном Туркестане (многие годы длилось восстание поддержанного Англией Якуб-бека, возглавившего выступления дунган, уйгуров, киргизов, таджиков, создавших несколько теократических государственных образований: Кульджинский (Тарачинский) султанат, 4 Урумчийский (Дунганский) султанат и Джетышаар (Йетышаар, Семиградье) территориях захваченных маньчжурами в середине XVIII века на Джунгарии и Кашгарии, которые в итоге были включены в 1882 г. в состав провинции Синьцзян). Развязав себе руки после подавления восстаний тайпинов и няньцзюней цинское правительство послало карательные войска и в крови потопило восстания национальных окраин: после похода на Юго-Запад в Пекин было привезено 24 корзины ушей и заспиртованная голова султана Сулеймана; по оценочным данным, было истреблено около 1 млн. мяо; в Восточном Туркестане руководитель карательной операции Цзо Цзунтан приказал убивать всех мужчин-мусульман от 15 до 50 лет. Уже после Синьхайской революции отмечается национальный подъем в Монголии, Синьцзяне и Тибете, движение за независимость которых также поддерживается соответственно Россией и Великобританией. «Республиканская» революция 1911 года, результатом которой было «снятие» некого общекитайского маньчжурского «колпака» и понижение уровня деспотии до региональных милитаристских «пирамид», порой еще более деспотической власти, казалось бы, выбила почву из-под китаецентристской модели построения межнациональных отношений. Тем не менее, история Китая ХХ века свидетельствует не о «ломке» и «вымывании» архаичных структур и представлений, а скорее об их весьма своеобразной трансформации, ибо китайская традиционная культура оказалась недостаточно гибкой, слабо расчлененной, слишком высокомерной и этноцентричной для того, чтобы быстро воспринять и «переварить» обрушившийся на нее поток разнообразных «образцов поведения». Идеолог гоминьдана Сунь Ятсен в лучших традициях конфуцианской утопии «Великого единения» («Датун») свел все национальное многообразие республики, образовавшейся после свержения цинской монархии, к «пяти нациям: хань, маньчжуры, монголы, хуэйцзу, тибетцы» и выдвинул, взяв за образец США, задачу «достижения национального единства страны, создание одной большой национальности – «чжунхуа миньцзу» (китайской нации) путем «чжунцзу тунхуа» (этнической взаимной ассимиляции, слияния)». Отбросив институциональные поиски «Отца Китайской республики», касающиеся обеспечения подлинного равноправия наций и их права на самоопределение, наследники его учения в лице гоминьдановского Национального правительства откровенно взяли курс на насильственную ассимиляцию неханьских народностей. В чем гоминьдановцы во главе с Чан Кайши полностью унаследовали национальную концепцию Сунь Ятсена, так это в верности тезису о том, что «пятитысячелетняя история Китая» является этаким образцом поэтапного добровольного мирного государственного объединения самых различных народов под эгидой ханьцев. (См. Махмутходжаев М.Х. 5 Национальная политика гоминьдана (1927-1937), М., 1986, с. 27, 30, 43, а также Богославский В.А., Москалев А.А. Национальный вопрос в Китае (1911 – 1949), М., 1984) Теория и практика решения проблем межэтнического взаимодействия в период нахождения у власти в Китае гоминьдановского режима в рамках великоханьской парадигмы имели своим следствием дестабилизацию положения в районах проживания национальных меньшинств и обострение национального вопроса в Китае в целом. В «наследство» от «Китайской Республики» КНР, образование которой было провозглашено 1 октября 1949 года на площади Тяньаньмэнь, получила разоренную войной страну с населением 475 млн. человек, из которых доля неханьского населения составляла примерно 10% или 47 млн. Доминирующая политическая, экономическая и культурная роль ханьцев, доля которых из-за непродуманного «демографического взрыва» уже к началу 50-х годов увеличилась до 92% (примечательно, что процент неханьских представителей в ВСНП устойчиво превышает долю неханьцев в этнической структуре населения КНР), тем не менее, потенциально подвергалась угрозе в силу фактора неравномерности увеличивающегося территориального разрыва в уровнях их распределения национальностей социально-экономического и развития. Неханьские национальности распространены неравномерно и главным образом на мало освоенных высокогорьях, в зонах степей и лесов в регионах Западного и Центрального Китая, занимающих почти 65% площади КНР и являющихся сосредоточением богатейших запасов разнообразных стратегически важных природных ресурсов. Так, к примеру, по данным китайских специалистов, только на территории Синьцзяна (в Таримской, Джунгарской и Турфан-Хамийской впадинах) залегает до 285 всех разведанных запасов нефти в Китае, 33% природного газа. (ИБАС. 25.06.1995) Задача обеспечения территориально-национального единства Китая, помимо целей «собирания китайских земель» и превращения страны в «великую семью дружбы и сотрудничества народов», преследуемых несколькими поколениями китайских реформаторов и революционеров, наполнялась пафосом стремления предотвратить раскол Китая империализмом. (Общая программа НПКСК, Гл. 6 «Национальная политика». Пекин, 1950) Задача эта усложнялась появлением феномена Тайваня, этого своеобразного аналога «врангелевского Крыма», сам факт существования которого затрагивал весьма болезненные вопросы легитимности коммунистической государственности в Китае. Проблема режима Чан Кайши и «Китайской Республики» на острове, оказавшаяся в поле противостояния «двух лагерей» в рамках глобальной «холодной войны», имеет и некое измерение в аспекте «этносепаратизма», ибо высадка более 2 млн. гоминьдановцев на 6 Тайване, обладающим богатейшей исторической традицией отдельного от материкового Китая существования, в значительной степени походило на оккупацию, свидетельством чему служит жестоко подавленное 28 февраля 1948 г. восстание тайваньцев против материковых пришельцев. В силу того, что тайваньская проблема, явившаяся продуктом «холодной войны», международного практически права и на оказалась исключенной поверку поддерживается в из сферы состоянии действия статус-кво исключительно внутренним законом США – Taiwan Relations Act, принятым Конгрессом в 1979 г., перспективы ее окончательного решения представляются весьма проблематичными. (Tucker N. Taiwan, Hong Kong, and the United States, 1945-1992: uncertain friendships. N.Y.: Maxwell Macmillan International, 1994, p. 29) С приходом к власти КПК контуры национальной политики в Китае резко меняются, приобретая классовые очертания, с одной стороны, и воспринимая влияние советских теоретических трактовок, с другой. Однако, сущностная часть теоретических разработок остается прежней - убедить общественное мнение, что Китай исторически складывался как "единое многонациональное государство", а "китайская нация" - как "суперэтнос", не мыслимый без обеспечения территориальной целостности страны и недопущения возможных попыток некоторых народов выйти из состава КНР. Отсюда признание за проживающими на территории КНР нациями и народностями единого статуса "пользующейся широкой автономией нации", без какого-либо намека на государственность, при одновременном включении в понятие "китайская нация" всех «национальных меньшинств» («шаошу миньцзу»), "сопричастных к истории страны" и «сосуществующих на основании равноправия, взаимопомощи и сплоченности». (Чжунго шаошу миньцзу (Национальные меньшинства Китая), 1992, № 3, с. 7) Характерно, что если до «освобождения» лидеры КПК под влиянием советских образцов ратовали за признание принципов национального самоопределения, вплоть до сецессии, и конфедеративного государственного устройства, то, придя к власти, партия в качестве правовой основы решения национального вопроса исключила возможности выхода неханьских национальностей из состава Китая и ограничила национально-государственного строительства исключительно организацию рамками районно- национальной автономии. Динамика эволюции этой конструкции следующая: в 1956 г. в КНР насчитывалось два крупных автономных района (Внутренняя Монголия и СиньцзянУйгурский), 30 автономных округов и 50 автономных уездов; в 1958 г. были созданы Гуанси-Чжуанский и Нинся-Хуэйский автономные районы, а в 1965 г. – Тибетский автономный район; по данным 1998 г. в КНР насчитывается 5 автономных районов провинциальной ступени, 30 автономных округов и 124 автономных уезда (в том числе 3 7 автономных хошуна во Внутренней Монголии), что позволяет 45 неханьским национальностям располагать собственными автономными единицами; кроме того, в стране образовано более 1700 национальных волостей, которые не имеют статуса автономий, но представляют собой, охватывая мелкие компактные этнические группы, некое дополнение к уже выстроенной схеме. В силу разного рода объективных обстоятельств – отсутствие достаточных по величине компактных групп, островной характер расселения, значительныя этническая пестрота ряда территорий и т.д., десять национальностей: нанайцы, узбеки, татары, русские, монпа, лопа, ачан, цзино, дэан и гаошань (имеются в виду не тайваньские аборигены, а гаошань провинции Фуцзян), не имеют автономий. (Миньцзу яньцзю (Исследование наций), 1998, № 5, с.22) Несмотря на то, что в своем развитии концепция национальной политики КПК и прошла несколько специфических этапов, их анализ показывает, что эта специфика главным образом сводилась к тактике и методам осуществления национальной политики. Пекина, не желающего допустить «широкую автономию» неханьцев и тем более согласиться с требованием (например, уйгуров) относительно придания автономии статуса государственности. Главная цель, которая ставилась КПК в ее политике по отношению к национальным районам, оставалась неизменной - удержать их в качестве неотъемлемой части территории КНР и, насколько возможно, мирными средствами провести социально-экономические и политические преобразования, обеспечивающие слом традиционных экономических и общественных отношений в них с последующим перераспределением господствующих политических элит и их подчинением единому руководству КПК. «Узость» районной национальной автономии, усугубляемая мелочной опекой центра, засильем кадровых работников (ганьбу) ханьского происхождения, компаниями борьбы с «контрреволюционным узким национализмом», авантюристическими призывами к «китаизации языков неханьских народов», к «окончательному решению национального вопроса» и «слиянию наций», не позволила неханьцам стать «хозяевами в собственном доме». (См. Китай на пути модернизации и реформ. М., 1999, сс. 468-470) Особенно рельефно все изъяны национальной политики КПК были представлены в самый деструктивный и сейчас уже стыдливо замалчиваемый официальной китайской пропагандой период истории КНР, именуемый «культурной революцией». «Набор» извращений «социалистической национальной политики», вызывающих недовольство национальных меньшинств и усиливающих напряженность в межэтнических отношениях достаточно банален: необоснованная поспешность при осуществлении преобразований в местах проживания неханьцев, игнорирование мнения неханьцев по тем или иным 8 затрагивающим их интересы вопросам (при этом практика выделения квот представителям нацменьшинств в ВСНП и НПКСК играла роль исключительно показушного «фигового листка»), распространение диктата ханьских ганьбу и военных в национальных районах, постоянные компании репрессий против носителей идей «местного национализма». Вместе с тем, можно перечислить и ряд причин, вызывающий всплески национального недовольства, которые несут на себе печать «китайской специфики» и особенно ярко проявились в трагических событиях в период с 1957 г. до 3го пленума 11-го созыва в декабре 1978 г. Это, в первую очередь, пропаганда тезиса о том, что «сущность национального вопроса – классовый вопрос», когда под предлогом борьбы с «контрреволюцией» подвергались поруганию и разрушению многие культурные ценности национальных меньшинств, в частности, религиозные верования и национальные языки, отнесенные к категории «четырех старых» (старые идеи, старая культура, старые обычаи и привычки). Радикальное изменение «отношений между национальностями» в рамках развернувшейся осенью 1957 г. компанией «большого скачка» и насаждения «народных коммун» сопровождалось призывами к «слиянию национальностей» методами «классовой борьбы»; принуждением «кочевников» переселяться в земледельческие районы и переходить к оседлости; массовыми преследованиями неханьцев за их «контрреволюционные» религиозные верования, в ходе которых «хунвэйбины» подвергли поруганию и разрушению многих культурных ценностей; призывам к мусульманам есть свинину, так как это «прогрессивно»; военными репрессиями против «вооруженных мятежей», особенно в Северном Синьцзяне, где в 40-е годы была провозглашена Восточно-Туркестанская республика, и в Тибете, где в 1959 г. вспыхнуло восстание. (Подробнее см. Рахимов Т.Р. Судьбы неханьских народов в КНР. М., 1981) Результатом этих самых деструктивных и аномальных десятилетий в новейшей истории КНР явилось резкое обострение национальных отношений в стране, широкое распространение нигилистических взглядов на национальную проблематику и практический срыв достижения целей интегрирования населенных неханьскими этносами территорий в общее русло преобразований, осуществляемых в общегосударственном масштабе и "выравнивания" уровней социально-экономического и культурного развития населяющих Китай этнических групп. Нарастанию напряженности в национальном вопросе способствовали не только репрессии против сторонников сепаратизма, но и политика китаизации национальных меньшинств в рамках компании переселения китайской молодежи в слаборазвитые окраинные регионы для ускорения социальноэкономических преобразований (так называемое движение «сяфан»), результатом чего 9 стало резкое изменение демографической ситуации, и титульные нации оказались в меньшинстве и без рабочих мест в своих автономных образованиях. Победе в руководстве КПК прагматической линии Дэн Сяопина, провозгласившего курс на «экономическую реформу и открытость», лишь еще больше оттенила значимость национального вопроса, актуальность которого в Китае не только не уменьшилась, а, напротив, существенно возросла. Лишь XII съезд КПК (1982 г.) впервые в истории партии поднял национальный вопрос в Китае на высоту чрезвычайных государственных дел, придав ему статус стратегической проблемы. В период «оттепели» 80-х годов в научных кругах КНР возникает теоретическая дискуссия, вдохновляемая тезисом из доклада на съезде тогдашнего Генерального секретаря ЦК КПК Ху Яобана о том, что «сплоченность национальностей, равноправие национальностей, общее процветание национальностей в условиях такой многонациональной страны, как Китай, представляет собой вопрос огромной важности, касающийся судьбы самого государства» (Чжунго гунчаньдан ды шиэр цы цюаньго дайбяо дахуй вэньцзянь хуйбянь (Документы XII Вскитайского съезда КПК), Пекин, 1982, с.39) В центре дискуссии оказались проблемы национального равноправия, преодоления великоханьского национализма и уважения интересов, обычаев и нравов национальных меньшинств, как фактора оздоровления климата межнациональных отношений в стране. Объектом критики стала даже укоренившаяся в КНР практика, ведущая свое начало еще от традиционной легистской концепции «хуэйбин» - системы предотвращения злоупотреблений на основе землячества или родственных отношений, требующей жесткой ротации чиновников и недопущения на посту руководителя выходца из данной местности, либо носителя туземного фамильного иероглифа. Примечательно, что нынешний руководитель партии и государства Ху Цзиньтао фактически нажил политический капитал и сделал карьеру, находясь с 1989 по 1991 гг. на посту первого секретаря партийной организации Тибета, в полном соответствии с «советской моделью», когда первое лицо в иерархии присылается из центра, а второе – представляет местную элиту. (Ewing Richard Daniel. Hu Jintao: The Making of a Chinese General Secretary//The China Quarterly (London), # 173, March 2003) Однако анализ подобного процесса «коренизации аппарата власти» показывает, что в силу традиционного механизма отчуждения бюрократического аппарата, а также особенностей политической культуры КНР, проходя по ступеням бюрократической лестницы, чиновник как бы денационализируется и выражает интересы не титульного этноса, а административно-командной системы с ее неотъемлемой частью - бюрократической элитой-кланом. Абстракт «национально принадлежащей автономной 10 территории» не сплачивает проживающие в ее пределах этносы, а размежевывает их, и тезис о том, что только представитель данного этноса в аппарате власти наиболее эффективно способен решать проблемы данного этноса, является не более, чем очередным мифом. Мифом оказывается и тезис о, якобы, преодолении фактического неравенства между национальностями (прежде всего между ханьцами и неханьцами), ибо в условиях рыночной экономики разрыв в уровнях социально-экономического и общественно- политического развития между ханьскими (в первую очередь бурно развивающимися приморскими) провинциями и западными районами национальной автономии, напротив, стремительно увеличился. Наконец, «последним словом в науке» стало преодоление атеистического крена в идеологической пропаганде и признание, что религия и социализм «не противоречат друг другу» и даже «взаимно соответствуют» («сян шиин»). Это вовсе не означает снижение контроля над религиозной деятельностью со стороны партийных и государственных органов. Для уточнения официальной политики в области религии периодически проводятся всекитайские совещания по религиозной работе с участием высшего руководства, представителей регионов и армейских кругов под эгидой Отдела Единого фронта ЦК КПК и Управления по делам религий КНР. Пекин четко дает понять, что хотел бы видеть в верующих всех официально разрешенных конфессий (буддизм, даосизм, ислам, католичество, протестантизм) влиятельную патриотическую силу, не покушающуюся, однако, на монополию КПК на идеологию и исполнение прерогатив государства, особенно в сфере образования и правосудия. Особо выделяется принцип «независимого, самостоятельного ведения дел» религиозными кругами Китая, недопустимость здесь какого-либо вмешательства внешних сил. Это объясняется как использованием в прошлом религиозных проблем для империалистического закабаления Китая, так и «выбором в пользу самостоятельности, уже сделанным верующими массами страны» (намек предназначается прежде всего Ватикану, но может быть адресован и любым другим внешним клерикальным и фундаменталистским кругам в случае их чрезмерной ретивости по усилению своего присутствия в КНР). О степени же ослабления связей КПК с широкими народными массами и образовавшимся «идеологическим вакууме» свидетельствует еще не прекратившаяся история с сектой «Фалуньгун», созданной в 1992 г. неким Ли Хунчжи, перебравшимся впоследствии в США. Используя тягу населения Китая к оздоровительной гимнастике «цигун» и маскируясь под официально разрешенные религии – буддизм и даосизм, эта тоталитарная секта выросла к 1999 г. в разветвленную организацию с 2 млн. активных членов и более 90 млн. адептов, (для сравнения, количество членов КПК насчитывает 67 11 млн.), среди которых оказалось немало ветеранов КПК и НОАК. 25 апреля 1999 г. фалуньгуновцы провели массовую сидячую забастовку у правительственной резиденции Чжуннаньхай в Пекине, после чего секта – в числе других «еретических культов» - была в октябре 1999 г. запрещена Постоянным комитетом ВСНП, однако деятельность ее приверженцев, протесты которых доходили до неоднократных актов самосожжения, далеко не прекратилась. Сам по себе факт открытого вызова части членов общества руководству страны, тут же подхваченный на национальных окраинах, не мог не настораживать и ставил задачу обновления идейно-теоретического багажа и стиля деятельности КПК, нуждающейся в неформальном подтверждении в новых исторических условиях легитимности как правящей партии, способной на деле выражать интересы широких слоем народа. Несомненно, положительным явлением в рамках вышеперечисленных задач можно считать формирование многоступенчатой системы законодательства, регулирующего национальные отношения, начиная с Закона КНР о районной национальной автономии (1984 г.), и кончая отдельно действующими законами и положениями об автономии, разрабатываемые каждой автономной единицей (конечно, при контроле Центра), а главное, стремление проводить национальную политику, опираясь прежде всего на законодательство, а не на указания, распоряжения или циркуляры вышестоящих инстанций. Впрочем, законодательство, как на всекитайском уровне, так и на уровне положений об автономии низовых звеньев, страдает перенасыщенностью пафосным перечислением общих принципов при отсутствии механизмов их реализации, в частности в весьма важном в условиях перехода от плановой экономики к рынку аспекте разграничения прав и полномочий центра и органов самоуправления. В преамбуле ныне действующей Конституции 1982 года отмечается: «Все национальности в КНР равноправны. Государство охраняет законные права и интересы национальных меньшинств, поддерживает и развивает отношения равенства, сплоченности и взаимной дружбы между гражданами любой национальности». Обеспечивать реализацию данных конституционных положений в КНР призвана структура специальных органов, ведающих «делами национальностей», в традициях «демократического централизма» и руководствуясь директивными установками и указаниями ЦК КПК и высших властных структур государства: возглавляемые представителями нацменьшинств Государственный комитет по делам национальностей, Комиссия национальностей парламента - ВСНП и Комиссия национальностей и религий организации «единого фронта» - Народного политического консультативного совета Китая, органы самоуправления на уровне 12 национальной автономии и национальных волостей. (А.А. Москалев. Управление «делами национальностей»/ Как управляется Китай, М., 2001, сс. 388-401) В результате событий на площади Тяньаньмынь мая – июня 1989 г., определенных официальной пропагандой КНР как «антисоциалистический контрреволюционный мятеж» и, добавим, адекватная переоценка которых еще предстоит китайскому руководству, были поставлены под сомнение основные достижения китайской реформы, в частности, в плане национального вопроса, при решении которого вновь стали допускаться силовые методы. На передний план дискуссий в верхнем эшелоне китайского руководства вновь выдвинулось положение о необходимости «поддержания стабильности» усилиями Министерства общественной безопасности, противодействия планам Запада по «мирной эволюции» КНР и твердого отстаивания «четырех основных принципов»: «социалистического пути развития, демократической диктатуры народа, руководящей роли КПК, марксизма-ленинизма — идей Мао Цзэдуна (позже сюда добавились „теоретические положения Дэн Сяопина“) как руководящей идеологии». Впрочем, как и все в этом диалектическом мире, возвращающаяся «унификация» анализа и теоретических построений ученых КНР, обеспечивающих ее правильную классовую «реидеологизацию» в духе недавно выдвинутой концепции «трех представительств» («сангэ дайбяо»), оборачивается весьма положительной стороной для зарубежных исследователей китайской проблематики, ибо вновь открывается возможность использовать китайские публикации по самой различной тематике в качестве надежного индикатора эволюции курса Пекина. («Пилотным» образчиком может служить: У Шиминь (ред.). Чжунго миньцзу чжэнцэ дубэнь (Книга для чтения по национальной политике Китая). Пекин, 1998) В китайской историографии период 1990–1992 гг. не случайно получил оценку «застойного времени», в течение которого «царила стабильность», но не наблюдалось решительных действий в области экономической и политической реформы, отмечались существенное повышение роли НОАК, активизация «леваков» и затухание активности и энтузиазма в стране, проявление элементов ксенофобии и растерянности, особенно среди специалистов и кадровых работников. Внешними проявлениями подобной растерянности стали, в частности, массированные гонения на сторонников «буржуазной либерализации» и активное муссирование в пропаганде тезиса о трагических последствиях возможной «цепной реакции» либо «бархатного», либо «драматического» свержения в конце 80-х — начале 90-х гг. коммунистических режимов в странах Восточной Европы и распада СССР. Здесь как нельзя кстати пришелся призыв Дэн Сяопина: «Не паниковать, хладнокровно и сдержанно следить за развитием событий!». Единственной темой, которая не допускала 13 «хладнокровия и сдержанности», продолжала оставаться в 90-е гг. проблема Тайваня, где вышеупомянутые события вызвали буквально эйфорию, а также дестабилизация ситуации в Синьцзяне и Тибете. Как это неоднократно бывало в истории Китая, именно «комплекс неполноценности-превосходства», отчаяние и идеологическая неразбериха стимулировали активизацию разработок по формированию новых концепций решения национального вопроса Китая. Можно только домысливать, какая стояла за этим острая «подковерная» борьба в верхнем эшелоне китайского руководства по вопросам пересмотра концептуальных установок пореформенного Китая, но очевидно, что прагматическому крылу стоило немалых усилий, чтобы заставить «поступиться принципами» и добиться возобладания гибкого и сбалансированного курса, подчиненного не идеологическим догмам, а целям модернизации и продвижения экономических интересов Китая. Важным итогом национальной политики КПК за последние два десятилетия стал теоретический вывод о «длительном характере» решения национального вопроса, который на каждом новом этапе развития страны требует тех или иных форм его урегулирования. При этом весьма уязвимой продолжает оставаться позиция Пекина в классификации этнического состава населения, т.к. за методикой его количественного подсчета скрывается сознательное стремление к упрощению национального состава КНР за счет «укрупнения» национальностей (например, чжуанцев), сохранение традиционных китайских этнонимов типа яо, ицзу, которые, по сути, являются собирательными названиями ряда этносов, причем, порой носящими пренебрежительно-оскорбительную окраску. Номенклатура народов, принимаемая за истинную и окончательную в данный момент в данных обстоятельствах, определена не “объективным положением дел”, а социологическими процедурами. Это, во-первых, классификации, предлагаемые учеными (лингвистами, историками и пр.), во-вторых, механизмы переписи, устанавливаемые государством, наконец, в-третьих, административные решения, определяющие статус той или иной этнической группы. Вот почему, в условиях, когда самоидентификация национальностей в КНР не допускается, количество “этносов”, населяющих страну, колеблется на протяжении жизни одного поколения и оно вдруг снизилось с 400 по данным переписи населения 1953 г. до 56, включая ханьцев, в настоящее время(!). Правда, помимо «законно установленных национальностей (фадин миньцзу) еще остаются «прочие национальности – 1 млн. человек в начале 50–х годов и порядка 749 тыс. в 1990 г.. но вопрос об их идентификации еще не решен. О национальном разнообразии Китая свидетельствует, например, то, что в стране представлены 5 языковых семей – синотибетская, тайская, австроазиатская, алтайская, индоевропейская. В национальных районах Китая демографическая ситуация осложняется тем, что введение мер по 14 ограничению рождаемости среди национальных меньшинств, во-первых, не оказывает должного эффекта, а во-вторых, обостряет напряженность в регионах, являясь косвенным поводом усиления "сепаратистских настроений" и обострения межэтнических отношений. Достаточно отчетливо данная тенденция проявляется в СУАР КНР, где введение мер по ограничению рождаемости среди национальных меньшинств в 1984 г. не только не дало ожидаемого результата, но и вызвало серьезное противодействие со стороны неханьских этнических групп до предела усложнив политическую ситуацию в регионе. (Национальный вопрос в КНР (1949-1994 гг.): в 2 ч. / А.А.Москалев и др. М., 1996, (ИБ; № 1, 2) Из населения КНР в 1 млрд. 300 млн. человек на ханьцев приходится в настоящее время 91%, а среди национальных меньшинств, общая численность которых превышает 125 млн., самыми многочисленными являются: чжуаны – 14,4 млн., хуэй – 9,2 млн., уйгуры – 8 млн., лицзу – 6,5 млн., мяо – 6 млн, маньчжуры – 4,5 млн., тибетцы – 3,9 млн., монголы – 3,7 млн., туцзя – 2,9 млн., корейцы – 1,9 млн. человек. Из национальных групп можно отметить также казахов, киргизов, таджиков, узбеков, русских, проживающих в пограничных районах Синьцзян-Уйгурского автономного района. Около 30 млн. представителей нацменьшинств проживают дисперсно или смешанными группами во всех уголках Китая и многие из этих небольших общин тесно слились с ханьцами. (Чжунго гайлань /Общие сведения о Китае/ Пекин, 2000, сс. 25-27) Еще рано говорить о том, что КНР вышла на путь конструктивного решения национального вопроса, но можно констатировать, что целостная теория национальной проблематики с учетом китайской специфики уже сложилась, разногласиям и дискуссиям китайских аналитиков-политологов 80-х гг. положен конец и огромное количество китайских исследователей-этнографов, проделывающих огромную работу по сбору и систематизации эмпирического и аналитического материала, призваны, в конечном счете, лишь дополнять новыми иллюстрациями и «научно обосновать» уже устоявшуюся «государственную» точку зрения. В свете развернутой США глобальной антитеррористической борьбы Пекин сконцентрировался на проблеме национального самоопределения и этнического сепаратизма в Северо-западном Китае, как в связи с тем, что здесь имели место случаи использования тактики террора, как средства достижения конкретных политических целей, так и по причине резкого усиления значения региона Центральной Азии. Особенно это касается Тибета, повышенное внимание к которому объяснялось, в частности, отмечавшейся всплеском активности «правительства далайламы в изгнании» в связи с отмечавшимся в 2001 г. 50-летием «мирного освобождения» 15 Тибета, а также Синьцзяна. В контексте оживления исламского фундаментализма в новом ключе стала интерпретироваться ситуация в Синьцзян-Уйгурском автономном районе, когда Пекин объявил сторонников создания так называемого Восточного Туркестана составной частью международного терроризма и религиозного экстремизма, преследуя цель облегчить себе задачи борьбы с уйгурским национализмом. Этой же цели подчинены активизация дипломатии КНР в рамках создающегося в рамках Шанхайской организации сотрудничества Международного антитеррористического Центра, а также, параллельно, внесение в Уголовный кодекс КНР поправок, ужесточающих наказания за преступления, квалифицируемые как терроризм, сепаратизм и религиозный экстремизм. Китайское руководство, несомненно, дает себе отчет том, что в условиях складывания «социалистической рыночной экономики» в большинстве случаев в основе этнических конфликтов и сепаратизма лежат не этнические, и даже не этнополитические и религиозные, а сугубо экономические факторы. Борьба за передел собственности и контроль над финансовыми потоками, за право владения и распоряжения территорией и природными ресурсами, обладание политической властью – вот истинная основа преобладающей части так называемых «этнических конфликтов» в пореформенном Китае. Питательной средой нарушения общественной стабильности и вспышек этнического сепаратизма является и общая ситуация серьезных социальных проблем, таких как низкие доходы значительной части населения, высокий уровень безработицы, распространение организованной преступности, массовые экономические правонарушения и углубляющийся разрыв в уровнях социально-экономического развития отдельных регионов. Особую актуальность проблема этнических конфликтов в Китае приобретает в связи с участившейся практикой использования, в первую очередь представителями уйгурского сепаратизма, тактики террора, обеспечивающей по мнению ее инициаторов наибольшую эффективность, а главное, фактическую безнаказанность. В целом можно утверждать, что преждевременно рассматривать проживающие на территории КНР этносы как нацию в политическом смысле, рано говорить и о складывании единой гражданско-государственной общности, в которой узкоэтнические интересы подчинены национальным интересам единого государства. Иллюстрациями вышеизложенных теоретических сюжетов проблемного характера могут служить примеры Тибета и Синьцзяна, в одинаковой степени «горячие» и актуальные для онтологических китайского и руководства, но культурно-цивилизационный существенно разнящиеся составляющих. в силу Возникновение «тибетского вопроса» в комплексе этно-конфессиональных проблем Китая относится ко второй половине XIX века, когда отношения «номинального вассалитета» или 16 «даннические» отношения Цинской империи и тибетской теократии, в рамках которых с 1720 г. Китай посылал в Тибет своих «советников» (амбней) и небольшие военные гарнизоны, уже не могли удовлетворять ни Пекин, ни Лхасу, и в повестку дня встал вопрос, либо избавление от китайского сюзеренитета, либо превращение Тибета в рядовую китайскую провинцию. В ответ на военную экспансию Англии в Тибете маньчжурское правительство при попустительстве далай-ламы, стремящегося сохранить за собой статус светского и духовного правителя, установило полный военноадминистративный контроль над Тибетом. Однако уже в 1912 г. после падения династии Цин в результате Синьхайской революции, по требованию далай-ламы и под давлением англичан китайский гарнизон и маньчжурские чиновники покинули Лхасу, а в январе 1913 г. XIII далай-лама издал декларацию фактически провозглашавшую независимость Тибета. (Богословский В.А. Тибетский район КНР (1949-1976). М., 1978, с.24) Но республиканское правительство Китая не оставляло замыслов превратить Тибет в китайскую провинцию и в апреле 1912 г. объявило провинциями Китая Тибет, Монголию и Синьцзян. Тибетский вопрос стал предметом дискуссий на созванной при посредничестве англичан Симлской конференции (1913-1914), на которой был формально признан сюзеренитет (не суверенитет) Китая над Тибетом, его право посылать в Лхасу амбаней, но запрещалось Китаю преврашать Тибет в свою провинцию и вмешиваться в его внутренние дела. В силу ряда причин китайский представитель парафировал итоговую конвенцию, но впоследствии отказался ее подписать, что не давало Китаю возможности пользоваться обретенными привилегиями до подписания документа, но по договоренности двух других участников конференции представителей Англии и Тибета не делало ее положения необязательными в отношении соответствующих стран. Гоминьдановское правительство неоднократно пыталось учредить свое представительство в Лхасе, но безуспешно, ибо ни одному официальному лицу из Китая не разрешалось вступать на территорию Китая. Только в связи со смертью далай-ламы в 1934 г. в Тибет для выражения соболезнования была допущена китайская делегация, которая не преминула воспользоваться этим поводом для проведения переговоров, предложив тибетским властям войти в состав Китая в целях обеспечения безопасности от вторжения войск различных провинциальных китайских милитаристов. Переговоры закончились безрезультатно и Нанкину ничего не оставалось, как активно использовать в своих целях распри между далай-ламой и своей марионеткой панчен-ламой, вторым лицом в ламаистской иерархии, который бежал еще в 1924 г. в Китай, где он получил должность «специального уполномоченного по вопросам культуры западных районов». 17 После окончания второй мировой войны и вынужденного ухода британских колониальных властей из Индии Тибету стало крайне сложно продолжать балансировать между двумя сильными соседями в качестве буфера и Лхаса стала предпринимать попытки выйти из самоизоляции и установить официальные отношения с другими странами мира. Однако в конце 1950 – начале 1951 г. в ходе непродолжительных, но кровопролитных боев НОАК разбила тибетскую армию и «освободила» Тибет. В телеграмме от 7 ноября 1950 г. тибетской делегации, направлявшейся на переговоры с центральным правительством КНР и находившаяся в Индии в ожидании виз, попросила у ООН защиты от акта агрессии КНР, чьи претензии на Тибет как на часть Китая беспочвенны, так как на протяжении истории тибетцы очень далеко отстояли от китайцев в расовом, культурном и географическом отношении. Однако Генеральная Ассамблея ООН при рассмотрении этого вопроса пришла к выводу, что статус Тибета недостаточно ясен, и на этом основании отложила его дальнейшее рассмотрение. Не получив поддержки, Тибет был вынужден приступить от лица 16-летнего далай-ламы к переговорам с Пекином, в результате чего было выработано Соглашение о мероприятиях по мирному освобождению Тибета из 17 пунктов, в соответствии с которым Тибету гарантировалась «национальная региональная автономия», неприкосновенность политической системы, а также статуса, функций и власти далай-ламы как духовного и светского правителя. Пункт 11 соглашения предусматривал, что любые реформы в Тибете будут осуществляться исключительно в добровольном порядке, а правительство КНР сохранит существующие тибетские религиозные обычаи и институты, и ламаистские монастыри получат покровительство центральных властей. (Б.П. Гуревич. Освобождение Тибета. М., 1956, с.171) Однако, заняв господствующее положение в Тибете, китайское руководство перестало считаться с принятыми на себя обязательствами, считая достаточным назначение XIV далай-ламы председателем образованного 9 марта 1955 г. Подготовительного комитета по созданию Тибетского автономного района, а также заместителем председателя Постоянного комитета ВСНП. Центральные власти сохранили политико-административную раздробленность Тибета, не вернув под управление Лхасы тибетские районы провинций Ганьсу, Цинхай, Сикан и Юньнань, более того, из-под юрисдикции тибетского правительства – кашаг был изъят ряд областей и передан под управление X панчен-ламы, что вызвало здесь в 1954-1956 гг. подъем движения сопротивления. На настроения повстанческих отрядов, состоявших в основном из двух субэтнических групп – кхампа и амдова, наложилось общее недовольство тибетцев, чьи национальные и религиозные чувства были попраны пропагандистской компанией Пекина 18 в рамках начинающейся «политики трех красных знамен» и «большого скачка» против ламаистской религии, когда сам будда был объявлен реакционером, стали разрушать буддистские монастыри, подвергать репрессиям деятелей буддистской культуры, изымать у тибетцев земли для расселения на них переселенцев из Китая. Летом 1958 г. было провозглашено создание «Добровольческой армии, защищающей веру» («Тэнсунг джангланг маг»), численность которой к началу 1959 г. достигла 80-90 тыс. бойцов и которая, воспользовавшись выводом основных сил НОАК из Тибета в 1957 г., легко взяла под свой контроль большую часть территории Тибета, а весной 1959 года ликвидировала последний форпост центрального правительства – трехтысячный гарнизон НОАК в Цзэтханге на берегу р. Цангпо. Тем временем массы люмпенизированных беженцев стекались в Лхасу, впоследствии чего ее население утроилось, достигнув к марту 1959 г. вместе с религиозными паломниками около 100 тыс. человек, а критическая масса его привела к взрывоопасной ситуации. 9 марта стихийно началось восстание, а 10 марта был образован комитет из 70 чел., провозгласивший недействительным соглашение 1951 года. Правительство КНР хотело использовать далай-ламу, который пытался дистанцироваться от восставшей массы, для умиротворения повстанцев, но его тайный отъезд в ночь на 17 марта «со своим кабинетом министров и личной охраной» на южный берег р. Цангпо и затем далее в Индию «уничтожил все возможности мирного разрешения конфликта». (В.А. Богословский., ук. соч., с. 80) 19 марта китайские войска численностью около 200 тыс. перешли в наступление и через три дня овладели Лхасой, предварительно подвергнув ее артиллеристскому обстрелу, а еще через месяц – подавили остатки сопротивления. Трагические события в Тибете и просьба далай-ламы о политическом убежище поставили правительство Дж. Неру в Индии в весьма затруднительное положение. Несмотря на нежелание Неру изменить традиционный курс на мирное решение всех разногласий с КНР в духе известного китайско-индийского соглашения 1954 года, под мощнейшим давлением индийской оппозиции, заговорившей вместе с пропагандой Запада об «агрессивности международного коммунизма», он был вынужден недвусмысленно высказать свои симпатии к восставшим тибетцам. Вслед за получившим убежище далайламой в Индию почти на всем протяжении китайско-индийской границы хлынули десятки тысяч беженцев из Тибета, оседающие в районах на севере Индии, в Непале, Бутане и Сиккиме, где и до этого проживали многие буддисты ламаистского толка. Все это дало основание китайскому правительству в приказе Госсовета КНР за подписью Чжоу Эньлая от 28 марта 1959 г. обвинить Индию в том, что при ее поддержке местное тибетское правительство и «реакционная клика» в «тайном сговоре с империализмом» подняли 19 восстание, «сея смуту среди народа», «захватили далай-ламу», сорвали выполнение соглашения 1951 года. Тибетское правительство объявлялось низложенным, а его функции передавались Подготовительному комитету по созданию Тибетского автономного района, формальным главой которого вплоть до официального объявления его «предателем» в 1964 г. оставался далай-лама, а фактически руководил панчен-лама. Принятие 23 августа 1964 г. решения Госсовета об образовании Тибетского автономного района (ТАР) зафиксировало ситуацию, когда площадь автономного района (1,2 млн. кв. км) стала немногим больше половины территории расселения тибетцев (2 млн. кв. км), а население района (1,2 млн. чел) – менее половины всех тибетцев, живущих в то время в КНР (3 млн. чел) В последующие годы, учитывая авторитет далай-ламы среди тибетцев, представители КНР делали многократные попытки, особенно активизировавшиеся после смерти Мао Цзэдуна, завязать с ним диалог с целью вернуть его в Лхасу, однако возглавляемая далай-ламой «Центральная тибетская администрация» (в изгнании) до последнего времени не проявляла склонность к каким-либо компромиссам с Пекином. Тибетская община в Южной Азии, находящаяся под непосредственным управлением ЦТА, рассредоточена по нескольким десяткам лагерей беженцев в Индии и Непале и насчитывает, по оценкам тибетского правительства в изгнании, до 120 тыс. человек. Помимо этого имеется обширная тибетская диаспора по всему миру, в частности, в Швейцарии и Канаде, также находящаяся под влиянием администрации далай-ламы, который возглавляет ЦТА. Высшим органом законодательной власти тибетской иммиграции является Ассамблея депутатов тибетского народа, которая уполномочена избирать членов исполнительного органа – правительства (кашаг), также подчиненного далай-ламе. Резиденцией далай-ламы и «тибетского правительства в изгнании» является монастырский комплекс Дхармсала. Авторитет XIV далай-ламы Данцзина Джамцо - лауреата Нобелевской премии мира - в международном сообществе и в Тибете как духовного и светского лидера огромен. Показателем этого может служить, например то, что до сих пор имеет место постоянный, хотя и немногочисленный, приток беженцев и паломников из ТАР в Индию и Непал, данных же об обратной миграции населения нет. Тем не менее, действую в духе буддистской толерантности и понимая, что с каждым годом жизни за границей его влияние в Тибете снижается, чему способствует политика китайских властей, запрещающих вывешивать изображения XIV далай-ламы в монастырях, храмах, школах и даже в личных апартаментах тибетцев, далай-лама стремиться не раздражать Пекин пафосом стремления Тибета к независимости от Китая и не ставит точек над «и», оставляя 20 дверь для возможного диалога открытой. Любопытно, что изображения далай-ламы «океана мудрости», живого бога, воплощения бодхисатвы Авалокитешвары - заменили в тибетских монастырях, наряду с фотографиями скандально навязанного Пекином молодого панчен-ламы, изображения Великого кормчего Мао (напомним, что китайский император отождествлялся некогда с буддой Амитаба) и Председателя КНР Лю Шаоци, а их статуи почитаются как и изваяния тибетского пантеона. В первой половине 1980-х после длительной жесткой конфронтации, произошло некоторое оживление контактов между представителями КНР и тибетским правительством в изгнании. Во второй половине 1980-х наблюдается смягчение требований далай-ламы от «фактической независимости», как это прозвучало в обращении духовного лидера тибетцев к членам Конгресса США 21 сентября 1987 г. до согласия на автономию тибетских областей в рамках КНР, зафиксированное в обращении далай-ламы к членам Европейского парламента в Страсбурге 15 июня 1988 г. Однако это не привело к прямым переговорам, а после подавления центральными властями очередных выступлений в Тибете и событий на площади Тяньаньмэнь, в условиях международной изоляции Пекина, далай-лама, явно вдохновленный событиями в Восточной Европе и распадом СССР, публично отказался от сделанных ранее предложений. В настоящее время требования далай-ламы фактически сводятся к культурной автономии для «большого Тибета» (т.е. включая прилегающие районы на Востоке и Юге) в рамках КНР, однако он отказывается признавать Тибет «неотъемлемой частью» Китая, поскольку это якобы не соответствует историческим фактам, ибо, как он утверждает, в 1951 г. Тибет стал частью КНР, а не Китая. Впрочем, это не помешало ему, отбросив вышеуказанную казуистику, прямо заявить в интервью «Российской газете» в 2004 г., что он «никогда в будущем не будет добиваться независимости Тибета» ( Не бог, не царь, а просто далай-лама// Российская газета, 2 апреля 2004 г. Несмотря на столь радикальную смену взглядов далай-ламы, правительство КНР, памятуя о непоследовательности, а порой и нелогичности, заверений «божества», не идет какие-либо явные встречные шаги и последовательно создает препятствия для любых международных контактов и визитов далай-ламы. Иллюстрацией этого может служить, например, непростой китайскороссийский диалог по поводу вопроса о выдаче виз далай-ламе для посещений (всего их было 8) Российской Федерации с сугубо конфессиональными целями по просьбе трех миллионов буддистов нашей страны. По-видимому, пекинское правительство, уверенное, что время работает на него, намеренно выжидает, полагая, что, имея под контролем молодого панчен-ламу, который традиционно уполномочен провозглашать очередного реинкарнанта далай-ламой, оно со временем сможет в рамках вполне легальной с точки 21 зрения ламаизма процедуры получить полностью управляемого, «своего» далай-ламу. В этом случае «тибетское правительство в изгнании» лишиться своего сакральнополитического статуса и превратится всего лишь в административный орган диаспоры в Индии и Непале. Тем временем, руководство КНР продолжает свои целенаправленные усилия, направленные на снятие комплекса аньтиханьских настроений и органическое встраивание Тибета в общественно-политическую структуру коммунистического Китая. Этому подчинен и комплекс социально-экономических мероприятий в ТАР, где впервые стали осуществляться масштабные программы по созданию промышленности и подъему сельского хозяйства. На Тибетский автономный район уже вскоре после его создания стали распространяться единые государственные стандарты в области образования и здравоохранения, а автономия местного правительства, по крайней мере, к середине 80-х годов была сведена на нет и его компетенции теперь мало чем отличаются от компетенций правительств других провинций КНР. Рассматривая современные средства транспорта как фактор региональной политики, подъема производительных сил, культуры и благосостояния, правительство КНР продолжает прокладку самой высокогорной в мире железной дороги в Тибет и осуществляет коренную реконструкцию шоссейной дороги в автономный район из Сычуани. В рамках макрорегулирования и постепенного переноса экономической активности в центральные и западные районы КНР под лозунгом «Вперед – на Запад» руководство КПК требует придерживаться комплексного подхода, не допуская дублирующего строительства и экономической обособленности регионов. Немаловажное значение, наряду с исправлением ошибок «культурной революции», реставрации за счет бюджета монастырей и т.п., учитывая мизерную плотность населения, а также то, что Тибетский автономный район остался практически последней автономией, где численность коренного населения составляет большинство (90%) населения, имеет и демографическая политика, в рамках которой жителям ТАР предоставляются дополнительные льготы и возможность иметь более одного ребенка на семью. Все эти мероприятия спорадических позволили правительству выступлений тибетцев КНР под обеспечить снижение националистическими количества антиханьскими лозунгами и добиться определенного уровня стабилизации обстановки в Тибете, чего к сожалению нельзя сказать о ситуации в Синьцзян-Уйгурском автономном районе. Ни для кого не секрет, что так называемая «уйгурская проблема» имеет место, но в ее освещении слишком много эмоций и мифологии, которые служат плохую службу уйгурскому народу, справедливо добивающегося признания своего права на самоопределение. Решить эту задачу без многостороннего подхода, включающего в себя 22 исследования по всему комплексу вопросов исторического, социально-экономического, политологического, институционального и международного аспектов проблемы, практически невозможно. И дело даже не в деликатности и сложности самой проблемы, а прежде всего – в изменении тактики так называемых «сепаратистских организаций» в СУАР КНР, все более склонных от акцентов на права человека в рамках национальноосвободительного движения переходить к террористическим методам с опорой на фундаменталистские («ваххабитские») экстремистские организации по всему миру. Существенное значение имеет и то обстоятельство, что интересы и позиции акторов международных отношений регионального и глобального уровня различны, фактор этнического сепаратизма в северо-западном Китае может не только использоваться ими в собственных целях, но и сознательно провоцироваться, следствием чего может иметь место эффект резонанса, что может не только дестабилизировать обстановку в государствах Центральной Азии, но и, «раскачав» Китай и Россию, привести к глобальной катастрофе. Синьцзян-Уйгурский автономный район имеет территорию 1,6 млн. кв. км, население 18,9 млн. человек, в том числе около 8 млн. уйгуров-мусульман суннитского толка. Горы делят Синьцзян на две части: Северная –Джунгария, примыкающая к российскому Алтаю и Казахстану, и Южная – Кашгария, именуемая еще Восточным Туркестаном, граничащая с Киргизией, Таджикистаном, Афганистаном и Пакистаном. В 1759 г. китайскому императору маньчжурской династии Цзяньлуну удалось установить в Восточном Туркестане и Джунгарии свое господство, в результате чего значительная часть уйгурского населения была истреблена, а включенной в состав Китая территории было дано китайское название «Синьцзян» - дословно «Новая территория». Неоднократные антикитайские восстания уйгурского народа, у которого в прошлом уже был довольно продолжительный опыт собственной государственности, что зримо присутствует в его исторической памяти, были жесточайшим образом подавлены как цинскими карателями, так и сменившими их после Синьхайской революции гоминьдановскими властями. 12 ноября 1933 года не без помощи британцев и таджикских басмачей была провозглашена, воспользовавшись тем, что у Нанкинского правительства не доходили руки до Синьцзяна в условиях японской агрессии, первая Тюркская исламская республика. Эта республика во главе с президентом Ходжой Нияхом Хаджи просуществовала недолго, т.к. вступила в конфликт одновременно с Китаем, СССР и дунганскими повстанцами и с помощью советской авиации и войск, направленных сюда по просьбе губернатора Синьцзяна Шэн Шицая, была ликвидирована. 23 В результате крупного вооруженного восстания 1944-1946 годов, также не без участия СССР, три округа Синьцзяна (Илийский, Тарбагатайский и Алтайский) были очищены от гоминьдановцев и 15 ноября 1944 г. здесь было провозглашено создание Восточно-Туркестанской республики (ВТР) со столицей в г. Кульчже во главе с Алиханом-Тюре, уйгуром по национальности. Очевидцы утверждают, что ВТР имела армию, вооруженную инструкторами, и советским имела всю оружием атрибутику и власти: подготовленную флаг, московскими таможню, валюту и государственную инфраструктуру. Похоже, что таким образом Сталин, не надеясь на силы китайских коммунистов или не доверяя им, создал плацдарм против Чан Кайши, но, как только гоминьдановцы потерпели поражение и бежали на Тайвань, нужда в независимой республике отпала, и Москва резко сменила тактику. Сложности же возникшие с правительством молодого уйгурского государства, чей глава отказался от добровольной передачи власти и страны под китайское владычество, решили радикальным образом: через несколько недель после выезда уйгурского правительства 27 августа 1949 г. в АлмаАту было объявлено, что оно погибло в авиационной катастрофе. Следующий уйгурский кабинет оказался не в пример более сговорчивым и безропотно выполнив все указания Кремля, передал без боя свою страну под власть Центрального народного правительства Мао Цзэдуна. Через шесть недель после исчезновения первого премьера в республику вошли части Народно-освободительной армии Китая и в результате новой волны репрессий покончили с независимостью уйгуров. (Подробнее предысторию вопроса см. К.Л. Сыроежкин. Мифы и реальность этнического сепаратизма в Китае и безопасность Центральной Азии. Алматы: Дайк-Пресс, 2003) Со времени присоединения к КНР и до наших дней в СУАР произошло 15 крупномасштабных восстаний, которые неизменно носили религиозную окраску, поскольку в отличие от этнических китайцев мятежные уйгуры в большинстве своем мусульмане. Мусульманское духовенство стало объектом самого пристального внимания китайских властей, требующих заверений от духовенства в верности КПК и КНР, проводящих периодически их спецпроверку и отстраняющих от работы тех, кто проявил нелояльность. Серьезные последствия имела и непродуманная языковая политика руководства КНР, приведшая к снижению уровня грамотности населения автономии и росту его недовольства проявлениями языковой дискриминации. Традиционная письменность на основе арабской графики была запрещена и арабское письмо заменили латиницей, на смену которой несколько лет спустя пришла кириллица. Арабский алфавит был реабилитирован только в начале 1980-х, а к настоящему времени уже три поколения уйгуров пользуются различными видами письма. 24 Новый толчок выступлениям в автономном районе дал развал Советского Союза, на обломках которого возник ряд независимых азиатских республик, в том числе Казахстан, Киргизстан, Узбекистан, Туркменистан, в результате чего уйгуры остались единственным крупным тюркским народом так и не обретшим своей государственности. Однако переломным моментом можно считать 1996 год, когда на Всемирном уйгурском курултае, который проходил в Стамбуле, был официально избран вооруженный путь борьбы за независимость, как единственно возможный в условиях, когда стало очевидным, что 50 лет ненасильственного сопротивления не дали искомого результата, а речь идет уже о выживании и самосохранении уйгуров как народа. Хочется отметить, что Стамбул был выбран местом проведения курултая не случайно, ибо Турция стремится стать лидером суннитского мира, а «уйгурский вопрос» является составной частью идеологии пантюркизма. Создание в 1996 г. «Шанхайской пятерки», к которой при горячей поддержке КНР присоединился не имеющий общей с Китаем границы, но располагающий значительной уйгурской диаспорой, Узбекистан, в результате чего она стала «Шанхайской организацией сотрудничества», в определенном смысле является ответом Пекина на подобный форум. Тем не менее, декларированного этой региональной организацией создания Единого антитеррористического центра к 2000 г., когда была отмечена новая активизация уйгурских борцов за независимость, не произошло, и антиправительственные выступления с требованием коренного изменения политики Пекина в отношении национальных меньшинств были подавлены силами китайских спецслужб и народно вооруженной полиции. В 2001 г. в ряде городов СУАР уйгурские боевики провели серию террористических актов против руководящих работников и сотрудников местных исполнительных и правоохранительных органов, военнослужащих ханьской национальности, в результате чего погибли несколько десятков человек, многие террористы были публично казнены, а более 500 чел. объявлено в общенациональный розыск. ( там же, с.340) Есть еще один любопытный аспект уйгурской проблемы, экологический, возникший в связи с проведением, начиная с 1 октября 1964 года, ядерных испытаний на пересохшем озере Лобнор (Восточный Туркестан), общее количество которых превысило 45, а результатом стало заражение ядерными отходами территории в радиусе многих сотен километров. Уже в середине 70-х годов среди местного, в основном уйгурского, населения наблюдалось катастрофическое увеличение случае раковых заболеваний, лейкемии и неизлечимых нервных расстройств, участились случаи рождения детейуродов. ( Там же, с. 542) 25 Сказывается в Синьцзяне и давление излишнего населения, т.к. семьи традиционно большие и даже требование иметь не больше двух детей на семью здесь принимается в штыки, а в результате – рост безработицы, из-за которой часть уйгурской молодежи, не найдя себе места на родине, тайно покидает Китай, чтобы устроиться, например, в соседнем Пакистане, где существует много лагерей, в которых из уйгурских юношей готовят не только богословов, но и боевиков и террористов всех мастей. Набравшись опыта диверсионной работы, боевики по горным тропам возвращаются в СУАР, где они копят силы и средства в ожидании «часа Х», зарабатывая на жизнь и собирая средства в «фонд борьбы за независимость», главным образом, за счет пожертвований из-за рубежа, наркоторговлей и рыночным бандитизмом. Серьезную опасность представляют подобная сепаратистская деятельность уйгуров и для России, так как некоторые уйгурские «борцы за независимость» были замечены в Чечне, а регион Средней Азии сторонники воссоздания «Уйгурстана», «Восточного Туркестана», «Исламской Восточно-Туркестанской Республики» и «Великого Турана» называют до сих пор не иначе, как «территории Западного Туркестана, аннексированные Российской империей» и наша страна в случае появления у ее южных границ еще одного фундаменталистского государства рискует захлебнуться в потоке наркотиков, беженцев и импорта преступности через Ферганскую долину. (Петр Суханов, Великое государство – Уйгурстан, Независимое Военное Обозрение, 01-06-2001) Примечательно, что достижению активности уйгурских сепаратистов некой критической точки препятствует то, что само движение за независимость на субрегиональном уровне не консолидировано, регионально дисперсно, расколото на множество подпитываемых из различных источников групп со своими амбициозными лидерами. (Развернутая классификация движений за независимость в СУАР дается в: Черская С.В. Деятельность уйгурских политических организаций как фактор потенциального локального конфликта. СпбГУ, СПб. 2002) В качестве своеобразного механизма сдержек и противовесов в условиях полинационального и многоконфессионального Синьцзяна выступает напряженность как по линии уйгуры - казахи, монголы, киргизы, дунгане, так и на биэтническом уровне, что проявляется, прежде всего, в виде стремления менее малочисленных, но обладающих "собственными национальными территориями" этнических групп обособиться от уйгуров и войти в непосредственное подчинение центру на правах национальных автономных районов. В любом случае, очевидно, что уйгурская проблема, как и, в целом, национальный вопрос, это бомба замедленного действия, заложенная в основу современной китайской государственности и его геополитических амбиций. Взрывную реакцию может вызвать 26 как потенциальное ослабление внутренних и внешних позиций КНР, так и слишком активное глобальное наступление Большого Китая, которое может спровоцировать другие державы разыграть уйгурскую карту и использовать национальные проблемы как мощный рычаг давления на Пекин. В заключении хочется подчеркнуть, что в обстановке бюрократически централизованного антидемократического режима партократии ни национальная государственность, ни федерализация страны по этническому или какому бы то ни было иному признаку ничего не может дать рядовому гражданину, ибо каждый из национальных (региональных) отрядов граждан неминуемо подпадает под власть не менее антидемократических местных властей. Поэтому решение национальной проблемы вообще и сепаратизма, в частности, лежит не только в легитимном закреплении полномочий и положения местной и централизованной бюрократии, а также социальноэкономических и культурных условиях существования отдельных этносов. Прочность КНР как "единого многонационального" унитарного государства может быть обеспечена лишь в рамках иной парадигмы, охватывающей проблемы формирования полноправного гражданина и гражданского общества, в котором интересы и гражданские права отдельной экономически независимой личности, общечеловеческие ценности превалируют над узконационалистическими и псевдогосударственными (чиновнобюрократическими) интересами. 27