Поэзия зрелой мысли… - Добро пожаловать в библиотеку!

Национальная библиотека им. А. М. Амур-Санана РК
Абонемент
к 90-летию Д. Н. Кугультинова
«Поэзия зрелой мысли…»:
жизнь и творчество Давида Кугультинова
литературно-методическое пособие
Элиста 2012
Составители:
Сармашева Г. Ш. – зав. абонементом
Эльбикова Г. Н. – гл. библиотекарь абонемента
Редактор
Аргунова О. Е.
Ответственный за издание
Уластаева Н. Б. – директор БУ «Национальная библиотека им. А. М. АмурСанана»
«Поэзия зрелой мысли…»: жизнь и творчество Д. Кугультинова:
к 90-летию Д. Н. Кугультинова: литературно-методическое пособие / БУ
«Национальная библиотека им. А. М. Амур-Санана; сост.: Г. Ш.
Сармашева, Г. Н. Эльбикова; ред. О. Е. Аргунова; отв. за изд. Н. Б.
Уластаева. – Элиста, 2012. – 94, [2] с.
2
От составителей
«Если литература талантлива, если это искусство, – говорил Давид
Кугультинов, – то оно помогает человеку и обществу осознать самих себя.
А это очень важно во все времена. Это необходимо и человеку, и
человечеству».
Ветеран Великой Отечественной войны, узник сталинских лагерей,
автор более 80 книг, Герой Социалистического Труда, лауреат
Государственных премий СССР и России. Кугультинов, благодаря
прекрасным русским переводам, признан как выдающийся поэт
современности не только в нашей стране, но и за рубежом. Он отразил в
своем творчестве коренные моменты эпохи. Его глубоко народные
произведения – вклад поэта в золотой фонд многонациональной российской
литературы.
Путь поэта к вершинам творчества, условия, атмосфера, в которой он
творил, созидал, были непростые. Об этом точно подметил в свое время
Кайсын Кулиев. «Век наш был суровым и многим из его детей не всегда
жилось легко, – писал он о Кугультинове. – Если мы будем умалчивать это,
то исказим образы современников, недооценим их мужество, сотрём
героические черты с их лиц. На долю Д. Кугультинова выпало много
испытаний, но он выдержал всё, не сломился, проявил стойкость, силу духа
и характера. Испытания выковали из него мужественного и стойкого
художника».
Кугультинов остаётся лучшим среди калмыцких поэтов, потому что
он своими поступками и творчеством воспитывает в нас чувство
национальной гордости. Какой смелостью и какой уверенностью в себе он
должен был обладать, чтобы иметь право произнести гордые слова: «…за
всё, что высказано мной, мукой не боялся отвечать, всё скрепил я кровью,
как печать».
Национальной библиотекой им. А. М. Амур-Санана к 90-летию со дня
рождения поэта подготовлено методическое пособие «Поэзия зрелой
мысли»: жизнь и творчество Д. Кугультинова», которое адресовано
библиотечным работникам, преподавателям, учащимся и всем, кому
интересно творчество поэта.
Пособие включает разделы:
I. «Я видел всё…»:

Основные даты жизни и творчества Д. Н. Кугультинова;

Фрагменты биографии, написанные Д. Кугультиновым.
II. «Весь мир во мне и в мире я, как дома!» (методические
материалы):

Разработка книжной выставки «И буду жить я так ещё века…»;

Он человечеству служил как верный друг… (литературная
викторина о жизни и творчестве Давида Кугультинова);
3

«Душа моя вмещает вечность…» (сценарий литературного
вечера, посвященный жизни и творческому пути Д. Н. Кугультинова).
III. «Из сегодняшнего дня в минувшее…»: из литературного
наследия Д. Кугультинова

Д. Кугультинов о литературе (А. Пушкин, М. Лермонтов, Н.
Гоголь, А. Чехов, В. Хлебников);

Писатели о Д. Кугультинове (Ч. Айтматов, М. Дудин, М. Карим,
С. Липкин, Ю. Нейман);

Разное (о языке, литературе, фольклоре).
IV. Список использованной литературы.
4
I.
«Я видел всё…»
Основные даты жизни и творчества Д. Н. Кугультинова
1922 год – 13 марта в х. Абганер Гаханкин Западного улуса
Калмыцкой АО (ныне с. Эсто-Алтай, колхоз им. Карла Маркса
Яшалтинского района Республики Калмыкия) в семье школьного учителя
родился первый ребёнок, которого назвали Дава. Дед его – Эмке Джамсуевич
Кугультинов был зажиточным крестьянином-скотоводом. Это сыграло свою
роль в судьбе будущего поэта.
1931 год – Дед раскулачен, сослан с семьёй на Урал. Отцу Давы –
Никите Эмкеновичу – вместе с сыном удаётся перебраться в совхоз № 107
«Тангчин Зянг» (ныне совхоз «40 лет ВЛКСМ» Приютненского района), где
он работает учителем. Здесь Давид Никитич пошел в школу, здесь и начал
писать свои первые стихи, напечатанные в многотиражке совхозного
политотдела, о чём впоследствии не без иронии он сказал, что эти стихи
давали ему повод воображать себя большим поэтом.
1937-1938 годы – Ученик 10 класса средней школы № 1 г. Элисты.
Будучи учеником 8 класса входит в «Тайный союз вечных друзей». Давида
Кугультинова избирают президентом «Союза…».
1939 год – Давид Кугультинов – студент Калмпединститута в г.
Астрахани. Стихи молодого поэта печатаются на страницах республиканских
газет.
1940 год – Стихи Д. Кугультинова на калмыцком языке изданы
отдельной книгой «Стихи юности». В докладе на VIII пленуме СП СССР,
проходившем в г. Элисте в связи с 500-летием эпоса «Джангар», лирическое
дарование начинающего поэта отмечено как явление нового таланта в
калмыцкой литературе. Стихи в переводе на русский язык получили хороший
отзыв А. Фадеева и др. Принят в Союз писателей СССР. Со второго курса
пединститута Д. Кугультинов призван в Красную Армию, старшиной, а затем
младшим лейтенантом служит в составе наших войск в МНР.
1942 год – С началом Великой Отечественной войны подаёт заявление
о направлении на фронт и с 1942 года в составе войск 2-го Украинского
фронта принимает участие в боях. Был офицером-политработником,
корреспондентом дивизионной газеты 252-й стрелковой ХарьковскоБратиславской орденов Красного Знамени и Богдана Хмельницкого дивизии.
Принимал участие в форсировании Днепра, а также в КорсуньШевченковской операции. На фронте принят в члены КПСС.
1944 год, май – Снят с передовой за принадлежность к калмыцкому
народу, депортированному в декабре 1943 года в Сибирь. Преподаёт в
автомобильном техникуме в г. Бийске (Алтай) по апрель 1945 года.
1945-1956 год, сентябрь – Арестован, осуждён за стихи и
выступления в защиту калмыцкого народа по статье 58/10 и препровождён в
г. Норильск, где на заводе № 25 Норильского горлага (государственного
5
особо режимного лагеря) был пачуковщиком (рабочий-металлург, который в
деревянных чанах диаметром 8, высотой 10 метров осаждает из обогащённой
руды никель и кобальт с помощью серной кислоты и гипохлорида),
медстатистом, прачкой, бригадиром на строительстве Норильского аэропорта
и т. д.
В 1992 году АО «Норильский комбинат» присвоил Д. Кугультинову
звание «Почётный пачуковщик».
1956 год – Принимал активное участие в работе «Инициативной
группы» калмыков, во главе с О. И. Городовиковым, по восстановлению
Калмыцкой АССР.
1957 год, июнь-сентябрь – Ответственный секретарь Союза
писателей Калмыкии, непосредственно занимается восстановлением
калмыцкой литературы, переводит произведения калмыцких писателей на
русский язык для последующего их издания в центральной печати и
московских издательствах.
1957-1959 годы – Слушатель Высших литературных курсов при
Литературном институте им. М. Горького в г. Москве.
1960 год – Экстерном, с отличием закончил Литературный институт
им. М. Горького.
1961-1964 годы – На литературной работе в г. Элисте. Председатель
Союза писателей Калмыкии.
1965 год – Сборник «Стихи» получил большой резонанс среди
читателей страны, в прессе, был выдвинут на соискание Ленинской премии.
1967 год – Присуждена Государственная премии РСФСР за сборник
«Я твой ровесник».
1969 год – Народный поэт Калмыкии.
1970 год – В г. Москве в издательстве «Художественная литература»
издано двухтомное собрание сочинений с предисловием Семёна Липкина.
1970-1990 годы – Секретарь правления Союза писателей РСФСР,
член правления СП СССР. В 1971-1972 годах – рабочий секретарь правления
СП РСФСР (в г. Москве), на III съезде СП РСФСР выступает с докладом о
творчестве молодых поэтов России.
1972 год, март – В г. Москве состоялся юбилейный вечер,
посвящённый 50-летию Д. Кугультинова. Выступили: К. Симонов, М.
Шагинян, А. Сурков, М. Карим, К. Кулиев и другие. Вёл вечер С. Михалков.
Награждён орденом Трудового Красного Знамени.
1973-1991 годы – Председатель правления Союза писателей
Калмыкии.
1976 год – Присуждена Государственная премия СССР за сборник
«Зов апреля».
1976 год – Издательство «Художественная литература» выпустило
собрание сочинений в 3-х томах с предисловием Чингиза Айтматова.
1980 год – Избран депутатом Верховного Совета Калмыцкой АССР.
6
1982 год – В стране широко отмечено 60-летие поэта. За заслуги в
развитии литературы награждён орденом Ленина. Для участия в торжествах в
г. Элисту прибыли Н. Федоренко, М. Дудин, Р. Гамзатов, М. Карим, Н.
Доризо, А. Нурпеисов, Л. Ошанин, Шукрулло, А. Шогенцуков и др.
1985 год – Вновь избран депутатом Верховного Совета Калмыцкой
АССР.
1988-1992 годы – Депутат Верховного Совета СССР. Член
Президиума ВС СССР.
1988 год – В издательстве «Художественная литература» издано
второе собрание сочинений в 3-х томах с предисловием Чингиза Айтматова.
1990 год – Присвоено звание Героя Социалистического Труда. В
Смитсоновской астрофизической обсерватории (США) Центр по малым
планетам зарегистрировал планету № 2296 под именем «Кугультинов».
1992 год – Калмыцким книжным издательством издано двухтомное
собрание сочинений на калмыцком языке.
1993 год – Председатель Совета старейшин Калмыкии.
1993 год – Член комиссии по Государственным премиям при
Президенте Российской Федерации Б. Ельцине.
1997 год – Указом Президента РФ Б. Ельцина награждён орденом «За
заслуги перед Отечеством» III степени.
Калмыцким книжным издательством издана книга «Судьба»: стихи,
поэма.
1999 год – Издана книга «И назвали имя Его…».
2000 год – Народный поэт Калмыкии удостоен грамоты Академии
Российской словесности и награждён медалью «Ревнителю просвещения. В
память 200-летия со дня рождения А. С. Пушкина».
Награждён Золотой медалью «Дружба народов – единство России»,
высшей наградой Ассоциации народов России за выдающийся вклад в дело
укрепления дружбы народов, единства и целостности Российской Федерации,
в развитие и взаимообогащение национальных культур, а также за активное
участие в миротворческой и благотворительной деятельности.
2002 год – К 80-летию со дня рождения Д. Кугультинова в Москве
издано собрание сочинений в 3-х томах.
2006 год – Давид Никитич Кугультинов скончался. Похоронен в г.
Элисте.
2007 год – Посмертно в калмыцком книжном издательстве вышла
книга избранных стихотворений, поэм, статей и выступлений «Явление
слова» в 2-х томах.
Фрагменты биографии, написанные Д. Кугультиновым
Здесь выделяются следующие факты:
7
Я родился в 1922 году в семье сельского учителя в хотоне Абганер
Гаханкин Сладковского сельсовета Западного улуса Калмыцкой АО. Помню,
жили мы при школе. С шести лет вместе с учениками первого класса, с
которыми играл во время перемен, я стал ходить на занятия. Так,
«вольнослушателем», научился читать и писать. Любил читать.
Рассказывая о детских годах, о годах учебы, Кугультинов говорит в
первую очередь о детском чтении, о знакомстве с книгами, о своих
первых шагах в поэзии.
Первой книжкой, которую прочитал самостоятельно и которая на всю
жизнь пробудила во мне огромное любопытство ко всему напечатанному,
был рассказ «Нелло и Патраш». До этого мне читали и тут же переводили
«Робинзона Крузо». Замечательные иллюстрации были вторым языком
книги, и я почти все понимал.
Я любил слушать и рассказывать школьным товарищам о богатырях
«Джангара» и волшебниках. Обычно мы уходили в степь, находили укрытие
от ветра и просиживали до вечера – мы жили в мире чудесных легенд о
фантастических странах, созданных народным воображением. Тот, кто знал
фольклор, пользовался почётом и уважением не только среди детей, но и
среди взрослых. Бывало, в зимние вечера почтенные дяди, одобрительно
кивая, внимательно слушали мои выдумки о подвигах степных богатырей. В
знак благодарности угощали меня сладостями.
После окончания пятого класса случилось важное для меня событие.
Учился я хорошо, был ударником. Рабочком совхоза № 107 (куда мы
переехали из своего хотона) совместно с руководством школы премировали
меня отрезом на рубашку и вторым томом «Капитала» Карла Маркса, как
было указано в приказе «за активное участие в общественно-политической
жизни и ударную учёбу». К тому были основания. Незадолго до окончания
учебного года в многотиражной газете политотдела нашего совхоза
появилось моё первое, напечатанное типографским шрифтом стихотворение
под длиннющим названием «Успешно проведём отелочную кампанию».
Помню, в нем было очень много вопросительных и восклицательных знаков,
и я, определяя политические задачи, давал практические указания. Но каким
бы ни было это стихотворение, оно, напечатанное в газете, давало мне повод
считать себя поэтом. Разумеется, оно было лишь ученическим подражанием
некоторым образцам поэзии тех лет, в основе которой лежала «классовая
борьба».
…Крушение моих литературных иллюзий началось после того, как я
переехал учиться в Элисту. При школе № 1 был литературный кружок.
Разумеется, я сразу записался туда. И тут в смятении начал догадываться о
том, что стихи мои – далеко ещё не стихи. Руководителем нашего кружка
был наш преподаватель русского языка и литературы, один из самых
образованных калмыцких писателей Бата Манджиевич Манджиев. Все мои
одноклассники знали, что я был у него на «на особом учёте». Он был тот,
кому я первому давал читать каждое новое стихотворение, и он, собственно,
8
сформировал мою первую книжку стихов – «Стихи юности». В то время я
заканчивал 10 класс.
Во второй половине 30-х годов я начал печататься довольно активно.
Хотя в те годы лучшие калмыцкие писатели не по своей воле находились
далеко от родных краев (Санджи Каляев, Гаря Даваев, Константин
Эрендженов и др.), в литературу входила группа талантливой молодёжи:
Басанг Дорджиев, Морхаджи Нармаев, Намру Ванькаев, Михаил Хонинов.
Активно работали уже члены Союза писателей: Баатр Басангов, Церен
Лиджиев, Михаил Тюлюмджиев, Инджи Лиджиев и др. Калмыцкая
литература явно находилась в преддверии подъёма.
Особое внимание Кугультинов уделяет изданию своей первой книги
стихов.
В ту пору мне было семнадцать лет. По просьбе директора
издательства Бата Манджиев сдал в печать мою первую книжку стихов. Сам
бы я, разумеется, тогда не осмелился на такой шаг. Много работал над
рукописью Лиджи Инджиев. Книга вышла в свет в 1940 году. Не буду
говорить о чувстве несказанной радости, охватившей меня, когда я взглянул
на обложку сигнального экземпляра со своим портретом – оно понятно.
Читатели и пресса приняли сборник. Некоторые стихи из этой книжки,
переведённые Д. Г. Бродским, в том же году были напечатаны в Москве в
альманахе «Творчество народов СССР» (ныне «Дружба народов») в общем
сборнике «Поэзия Калмыкии», вышедшем в издательстве «Советский
писатель». В 1940 году я стал членом Союза писателей СССР. Судя по этому
факту, в те годы, видимо, довольно смело в Союз принимали молодых, и они
на самом деле, имею в виду возраст, были молодыми.
Неизгладимое впечатление на Кугультинова оказали события,
связанные с празднованием 500-летия эпоса «Джангар».
В сентябре 1940 года широко отмечалось 500-летие «Джангара». В
Элисте состоялся VIII пленум Союза писателей СССР, посвящённый юбилею
калмыцкого эпоса. Здесь я впервые увидел многих известных писателей
страны, познакомился с ними. Приехали Фадеев, Новиков-Прибой, Павленко,
Сельвинский, Инбер, Караваева, Кочин, Шефнер, Бажан, Танк и многие
другие. Личное знакомство и беседы с выдающимися писателями оставили
неизгладимое впечатление на всю жизнь. …В эти дни мне довелось,
единственный раз в жизни, беседовать с А. А. Фадеевым, который в своём
выступлении на митинге по поводу юбилея «Джангара», говоря о калмыцкой
литературе, добрым словом упомянул и моё имя.
Как важная веха в творческой биографии отмечены события
Великой Отечественной войны, годы депортации.
Война оказалась совсем не такой, какой она представлялась мне
раньше. Только на фронте, мне кажется, в какой-то степени я постиг её. На
войне, я думал, не роняя достоинства, я прохожу труднейшие испытания на
верность Родине. Но я ошибался – худшие испытания были впереди. Я
ошибался, ибо за годы жизни убедился – человек каждый день испытывается
9
перед совестью своею и людьми на право ношения этого высокого звания –
Человек.
Весной 1944 года, после разгрома Корсунь-Шевченковской
группировки, меня отозвали в штаб 2-го Украинского фронта. Там я встретил
много знакомых офицеров калмыков. Было ясно, что собирают нас по
национальному признаку. Здесь мы узнали о трагедии, постигшей наш народ.
Эта весть не могла вместиться в наше сознание – до того была страшна и
нелепа. Она была вне разума. Никогда никто из нас не мог допустить мысли
о том, что можно репрессировать целый народ.
Я оказался в Алтайском крае. Стал работать преподавателем
автомобильного техникума в г. Бийске. Писал стихи. Читал. Не писать не
мог. Я знал, что могу поплатиться за них. Может, головой. Но разве можно
было молчать? Кто бы я был тогда? Я написал письмо на имя Сталина,
которому всё ещё верил, и через своего товарища Константина Жемчуева
отослал в Москву. Может быть, мой поступок по тем временам был наивным,
но чрезмерная мудрость, выражающая себя в благоразумной
сверхосторожности, иногда превращается в обыкновенную подлость и почти
всегда – в трусость. Однако трусость никогда не реабилитирует подлости. В
письме я сообщал о положении своего народа. Сообщал правду. Просил
облегчить его участь. Считал, что обвинение, предъявленное калмыцкому
народу, – клевета, и просил собрать всех нас, фронтовиков, в одну особую
часть, послать на самый опасный участок фронта, а затем делать вывод о том,
каковы мы. Письмо явилось поводом для возбуждения «дела».
…В 1945 году я был арестован и осуждён. При обыске изъяли стихи и
семь глав поэмы, в которых был протест против несправедливости по
отношению к нашему народу. Я был тогда молод – мне было 23 года.
В 1956 году, после XX съезда КПСС, я был реабилитирован и
восстановлен в партии. Как бы трудно ни приходилось в жизни, я никогда не
терял веру в правду. Эта вера дала мне силы перенести тягчайшие испытания
жизни.
Важный этап в жизни Кугультинова – годы учёбы на Высших
литературных курсах Союза писателей СССР.
В 1957 году я выехал на учёбу в Москву. Поступил на Высшие
литературные курсы Союза писателей СССР. Должен сказать, что курсы
помогли мне во многом. Ведь, по существу, у меня не было того минимума
образования, который давал бы право заниматься литературой, писать. Я
отлично понимал – читатель вырос и, чтобы писать вещи, которые бы
удовлетворили его требования, пишущий сам должен быть на уровне
стремительно движущегося времени. Я много читал, но читал без системы,
без руководства, без своего угла зрения. Высшие литературные курсы
систематизировали мои знания. Хотя и пришлось многое из прочитанного
раньше перечитывать здесь заново, но я открывал для себя то, что до этого
оставалось вне моего внимания. Теперь при чтении к книге я относился не
просто как читатель, идущий вслед за сюжетом, вникая в философию
10
произведения, а как подмастерье, которого больше интересуют тайны
писательского ремесла.
Помимо теоретических знаний Высшие курсы дали мне литературную
среду, в которой я так нуждался. Здесь я застал Кайсына Кулиева, Чингиза
Айтматова и многих других видных писателей. При всём желании назвать
всех, кто учился со мной, не могу, но общение с каждым из них обогатило
меня. Наш творческий семинар вели такие поэты, как Михаил Светлов,
Ярослав Смеляков, Сергей Наровчатов – их имена говорят сами за себя. В
1960 году экстерном с отличием закончил Литературный институт имени
Горького, несколько позже аспирантуру.
Возвращение в литературу – стихотворение «Высота»,
напечатанное в журнале «Огонёк» в 1956 году.
После моего возвращения в литературу мои стихи первым перевёл на
русский язык Владимир Луговской. Стихотворение «Высота» в его переводе
было напечатано в журнале «Огонёк» в 1956 году. Оно принесло большую
радость калмыкам, всё ещё жившим за пределами земли отцов, ибо оно было
первой ласточкой родной литературы за много-много трудных лет,
предвестницей долгожданной весны. В 1958 году, после долгого перерыва,
вышла моя новая книга на родном языке – поэма «Моабитский узник».
Прототипом героя поэмы был Муса Джалиль, которого я люблю и перед
которым преклоняюсь. Он был в моих глазах истинным поэтом, ибо он во
имя своего слова взошёл на эшафот. Тогда же в издательстве «Советский
писатель» вышел мой сборник «Глазами сердца». Добрым словом на
страницах «Литературной газеты» отметил эту книгу Михаил Аркадьевич
Светлов. Годы пребывания в Москве дали мне много новых добрых друзей, у
которых я учился.
Особенно тепло отзывается Кугультинов о своём общении с С. Я.
Маршаком, о знакомстве с Ю. М. Нейман, ставшей его переводчиком.
Большой удачей в жизни считаю встречи и беседы с Самуилом
Яковлевичем Маршаком. Наше знакомство состоялось на одном из
литературных вечеров в доме творчества в Ялте. Поэты читали свои стихи, в
том числе Самуил Яковлевич. Читал и я. …В Самуиле Яковлевиче я
чувствовал огромную живую глыбу классической русской культуры,
которую я люблю, почти обожествляя, перед которой преклоняюсь. Он был в
моих глазах живым, необходимым звеном, соединяющим великую культуру
прошлого с нашими днями.
Самуил Яковлевич хорошо знал калмыцкий фольклор и высоко ценил
его – он был редактором первого полного издания «Джангара» на русском
языке в отличном переводе Семёна Липкина. В 1959 году в «Детгизе» вышел
сборник сказок «Бамба и красавица Булгун», написанных мной на русском
языке по мотивам фольклора. Позже на калмыцком языке я стихами написал
ряд сказок: «Равные солнцу», «Золотое сердце», «Песнь чудесной птицы».
«Равные солнцу» перевёл на русский язык Лев Минаевич Пеньковский, две
другие – Юлия Моисеевна Нейман. Я познакомил Самуила Яковлевича с
11
переводами Ю. Нейман. Сказки ему понравились. О переводчице он сказал:
«Вот и ещё одна среброгорлая явилась». После сказок Юлия Нейман в
основном переводила всё, что я считал достойным перевода на русский язык.
Я почувствовал, что её творческий почерк наиболее близок моему.
В ту пору я завершал работу над большой поэмой «Сар-Герел».
Сначала она называлась у меня сказкой. Познакомившись с ней, Самуил
Яковлевич стал убедительно возражать против такого определения жанра.
«Это у вас поэма, а не сказка, – сказал он. – Вы говорите, что в основе
вашей вещи лежит фольклор. Хорошо, но что вы скажете тогда о «Руслане
и Людмиле», «Демоне»? Как вам известно, авторы этих произведений
называли их поэмами. Ведь они через сказочный сюжет выразили своё
отношение к современной им жизни, свою философию! Нет, голубчик, что
ни говорите, у вас не сказка, а определённо лирико-философская поэма!». Я
согласился с его доводами. Самуил Яковлевич дал мне ряд очень важных
советов по композиции поэмы. Общение с выдающимся поэтом нашего
времени дало мне очень много. Я счастлив тем, что узнал имя Маршака. Я
посвятил ему стихотворение без названия, начинающееся строками:
Никто не помнит своего рожденья.
Никто не вспомнит свой последний час.
Два рубежа, две грани, два мгновенья
Не ведомы ни одному из нас.
И всё пространство, весь кипучий бег
Ночей и дней меж рубежами теми,
Всё, что философ именует «время»,
Что жизнью называет человек, –
Ничем не пресекается оно.
Оно в сознанье нашем – бесконечно.
И человеку смертному дано
Жить на земле, не зная смерти, вечно.
Другому жизнь дарит он, в свой черёд,
Другому, плача, одевает в саван…
Сам человек не умирает… Сам он только живёт…
(пер. Ю. Нейман)
Кугультинов не обходит вниманием и круг своих литературных
встреч и знакомств. Тепло рассказывает и упоминает поэт о своих
друзьях – поэтах, о выдающихся деятелях литературы, культуры, с
которыми ему довелось встречаться, об издателях, критиках, без
которых не смогла бы состояться его биография.
Важными вехами в его творческой биографии являются:
Сборник «Я твой ровесник», изданный в 1966 году «Советским
писателем», был удостоен Государственной премии РСФСР им. Горького, а в
1976 году сборник «Зов апреля» – Государственной премии СССР. В 1969
году мне было присвоено звание народного поэта Калмыцкой АССР.
Завершая рассказ о себе, Кугультинов пишет:
12
Каждый раз, когда сажусь писать, во мне присутствует далеко
спрятанное смутное чувство страха. Ведь высказать всего себя невозможно…
И не только потому, что стыдно обнажаться – будто лежишь оголённым на
операционном столе, но и потому, что ощущаешь: обнажившись, можешь
оказаться совсем не таким хорошим, каким мечтаешь казаться, каким
мечтаешь быть. А так хочется, чтобы тебя любили…
Он пишет об ответственности писателя перед читателем:
Мы, пишущие, часто допускаем ошибку, наивно полагая, что наши
читатели просыпаются с мыслью: ах, как бы почитать творения наших
писателей! Мы словно забываем, чем живёт наш человек, – он работает,
варит сталь, пашет землю, воспитывает детей… Не потому ли порой, забывая
об этом, и пишем мы немало слабого, необязательного? Мне могут возразить:
любая информация ценна. Согласен. Но с оговоркой – если она первая.
Человек, открывший, что дважды два четыре, гениален, но человек, который
миллионный раз говорит мне, что дважды два четыре, просто болван.
Читатель и писатель – без их союза, сотворчества, без их совместных
раздумий о жизни, о человеке, о будущем может быть очень трудно не
только нам, людям, но и меньшим братьям нашим, и цветам, и травам –
всему тому, что живёт, дышит, делая планету нашу – мыслящую планету –
прекрасной.
II.
«Весь мир во мне и в мире я, как дома»
(методические материалы)
Разработка книжной выставки
«И буду жить я так ещё века…»
…Бог дал мне судьбу поэта.
Д. Кугультинов
Рубрики:
1.
Мой стих – владыка мой (произведения Д. Кугультинова)
Цитата:
У каждого из слов душа своя,
На душу говорящего похожа…
Д. Кугультинов
2. Жизнь и размышления (статьи, выступления, интервью Д.
Кугультинова)
Цитата:
13
…За всё, что высказано мной,
Мукой не боялся отвечать,
Всё скрепил я кровью, как печать.
Д. Кугультинов
Цитата:
Пока ещё мы в силах,
Должны мы, в Завтра направляя шаг,
Стремиться стать полезней, благородней,
Для этого даётся нам Сегодня –
Источник счастья, высшее из благ.
Неутомимо, в пламенном усердье
И ты, и я, со всеми наравне,
В сегодняшнем быстротекущем дне
Творим и наше Завтра, и Бессмертье!
Д. Кугультинов
3. Слово о Кугультинове (литература о жизни и творчестве Давида
Кугультинова)
Цитаты:
1. Было сказано когда-то: «Друг степей калмык». Да, конечно,
Кугультинов – друг степей. За его спиной – вековая история его народа. Вот
этот гул степей чувствуется в его стихах…
А. Вознесенский
2. Его поэзия – поэзия зрелой мысли и возвышенной души. И я, не
преувеличивая, могу сказать, что никто из современных поэтов, которых я
знаю, так широко, эпически не раскрывал природу нависшей над человеком
трагедии, как это сделал он, Давид Кугультинов, в поэме «Бунт разума».
М. Дудин
3. Стихи Кугультинова полны тонкого душевного и духовного
изящества, глубины мысли и того света добра, того внутреннего
поэтического озарения, какое нам сейчас так остро необходимо…
М. Шагинян
4. Когда я думаю о Вашем жизненном пути, трудном и боевом, о
Вашей поэзии, связанной с судьбой народа и всей нашей страны, поэзии,
воевавшей на фронте и умеющей говорить слова высокого гражданского
мужества в мирное время, что не всегда умеют делать люди, не
побывавшие на фронте, – я переполняюсь всё большим уважением к Вам. Вы
умеете и дышите стихами…
К. Симонов
14
5. К вечной философии бытия Кугультинов пришёл издалека, как из
нового мира, из колыбели древнего калмыцкого мировосприятия, цельного и
эпичного, мудрого и простодушного.…Оставаясь верным особенностям
национального мировосприятия, Кугультинов в то же время поднимается к
глобальному мышлению человека XX века, достигая в своей поэзии
«стереофонического» изображения больших и малых величин – человек в
огромном мире и весь мир в отдельном человеке…
Чингиз Айтматов
6. Самые сильные, яркие стороны кугультиновской поэзии –
размышления, раздумья, внутренние переживания, насыщенные тревогами,
переходящими в надежды, надеждами, переходящими в сомнения, радостью,
горечью, мудростью человека наших дней…
Ч. Айтматов
7. Его не назовёшь баловнем судьбы. Он с достоинством прошёл через
все беды – будь то невзгоды военных лет или другие несчастья. Как важно,
как хорошо, что он не очерствел душой, не разлюбил ничего, что было
дорого ему – родину, родную степь, человеческую доброту, честность,
стойкость, людскую дружбу, женскую красоту, поэзию, искусство, снег,
дождь, деревья, рассвет, сияние звёзд над дорогой. Всё это он воспел сильно
и мужественно, заслужив интерес и любовь миллионов читателей.
Кайсын Кулиев
8. …Его стихи одушевлены, они дышат, их можно трогать, если
положишь руку, то можно ощутить биение сердца. Если раскрыть первую
страницу его книги, на тебя пахнет теплом человеческого сердца.
Алим Кешоков
Он человечеству служил как верный друг…
(литературная викторина о жизни и творчестве
Давида Кугультинова)
Оформление зала, класса:
портрет Д. Кугультинова либо
репродукции картин калмыцких художников (Г. Бембеев «Поэт
Кугультинов», Б. Данильченко «Кугультинов», В. Васькин «Портрет
Кугультинова»), можно оформить книжную выставку по творчеству
поэта, оформить классную доску с цитатами поэта и высказываниями о
поэте.
Условия викторины: Принимают участие учащиеся класса либо
школы. В качестве ведущего викторины выступает педагог, в жюри могут
быть педагоги либо учащиеся, которые и определят лучшего знатока
творчества поэта Д. Кугультинова.
15
Ведущий: «Такой художник слова, как Кугультинов, рождается в
недрах своего народа, в «Галактике его духовного и нравственного опыта, в
его муках и радостях, в его прошлой и новой истории, в сокровенных
чаяниях его, ибо быть поэтом – значит совместить воедино минувшее и
настоящее, надежды, страсти, думы, чувства многих и множества людей в
себе, внести всё это в собственное, всеобъемлющее «я»», – так писал о
Кугультинове Чингиз Айтматов в предисловии к его собранию сочинений в
3-х томах.
Сегодня мы с вами собрались, чтобы узнать, кто же из вас лучше
знает жизнь и творчество Давида Кугультинова.
Вопрос 1: Когда и где родился Давид Кугультинов и назовите
современное название данной местности?
Ответ: 13 марта 1922 года в хуторе Абганер Гаханкин Западного
улуса Калмыцкой АО (ныне с. Эсто-Алтай, колхоз им. Карла Маркса
Яшалтинского района Республики Калмыкия).
Вопрос 2: Какую школу окончил Кугультинов?
Ответ: Среднюю школу № 1 г. Элисты.
Вопрос 3: Когда и на каком языке была издана первая книга поэта и
как она называлась?
Ответ: В 1940 году, на калмыцком языке. Называлась она «Стихи
юности».
Вопрос 4: Какое историческое событие отмечалось в 1940 году и чем
этот год памятен для Д. Кугультинова?
Ответ: В республике широко праздновалось 500-летие калмыцкого
эпоса «Джагар», во время которого состоялся Пленум Союза писателей
СССР, где он был принят в Союз писателей.
Вопрос 5: Давид Кугультинов – участник Великой Отечественной
войны. Кем он был на фронте? Какие вы можете назвать стихи, посвящённые
войне?
Ответ: Был офицером – политработником дивизионной газеты.
Стихи «Высота», «Над колыбелью мальчика», «Ночью в окопе» и др.
Вопрос 6: В каком году он был снят с фронта за принадлежность к
калмыцкому народу? Где и кем работал в период депортации?
Ответ: В мае 1944 года. Работал в г. Бийске преподавателем в
автомобильном техникуме по апрель 1945 года.
Вопрос 7: Что послужило причиной ареста и ссылки, и на какой срок
в. г. Норильск?
16
Ответ: Стихи и выступления в защиту своего народа, был арестован
и препровождён в Норильский горлаг, где он пробыл с апреля 1945 по
сентябрь 1956 года.
Вопрос 8: В каком году после ссылки вышла первая книга на родном
языке и как она называлась?
Ответ: В 1958 году была издана поэма «Моабитский узник» (поэма
посвящена трагически погибшему в фашистском концлагере татарскому
поэту Мусе Джалилю).
Вопрос 9: Давид Кугультинов писал и для детей. Какие произведения
Д. Кугультинова вы знаете?
Ответ: Сказки «Бамба и красавица Булгун», «Равные солнцу»,
«Золотое сердце», «Повелитель Время», «Песнь чудесной птицы», поэма
«Сар-Герел» и др.
Вопрос 10: В каком году и за какой сборник Д. Кугультинов получил
Государственную премию РСФСР им. М. Горького?
Ответ: В 1967 году за сборник «Я твой ровесник».
Вопрос 11: В каком году вышло первое полное Собрание сочинений
Д. Кугультинова?
Ответ: В 1977-1978 годах в издательстве «Художественная
литература» (г. Москва) издано собрание сочинений в трёх томах.
Вопрос 12: За какой сборник Д. Кугультинов в 1976 году получил
Государственную премию СССР?
Ответ: Сборник стихов «Зов апреля».
Вопрос 13: Назовите знаменитую поэму Д. Кугультинова и главного
героя этого произведения.
Ответ: Поэма «Бунт разума». Первоначально имела название «Адам
Крейзи», по имени главного героя.
Вопрос 14: Кому посвятил поэт эти строки:
Ктo из певцов, ушедших в даль времён,
Калмыцкому народу всех милее?
Какое из прославленных имён
Мы с детства говорим, благоговея?..
Ответ: А. С. Пушкину.
Вопрос 15: Какие произведения А. С. Пушкина перевёл на калмыцкий
язык Д. Кугультинов?
Ответ: «Калмычке», «Сожжённое письмо», «Туча», «Граф Нулин».
17
Вопрос 16: В каком году Д. Кугультинову было присвоено звание
«Народный поэт Калмыцкой АССР»?
Ответ: В 1969 году.
Вопрос 17: Назовите книги Д. Кугультинова, вышедшие в последние
годы.
Ответ: «Давид Кугультинов» (Элиста, 2002), Собрание сочинений в
трёх томах (М., 2002), «И назвали имя его…» (Элиста, 1999), «Явление
слова» (Элиста, 2007) и др.
Вопрос 18: Где и когда была зарегистрирована Планета
«Кугультинов»?
Ответ: В 1990 году в Смитсоновской астрофизической обсерватории
(США) Центр по малым планетам зарегистрировал планету № 2296 под
именем «Кугультинов».
Ведущий: Вот и подошла к концу наша викторина, посвящённая
творческой биографии Народного поэта Калмыкии Давида Никитича
Кугультинова. Мы ещё раз обратились к жизни и творчеству нашего земляка,
гениального поэта, мыслителя, философа, видного общественного деятеля,
чьё имя известно далеко за пределами нашей республики.
Жюри подведёт итоги и объявит лучшего знатока биографии и
творчества Давида Никитича Кугультинова.
«Душа моя вмещает вечность…»
(сценарий литературного вечера, посвящённый жизни
и творческому пути Д. Н. Кугультинова)
Цель вечера: познакомить учащихся с жизнью и творчеством Д.
Кугультинова.
Оформление вечера:
 портрет Д. Кугультинова;
 репродукции картин калмыцких художников (Г. Бембеев «Поэт
Кугультинов», Б. Данильченко «Кугультинов», В. Васькин «Портрет
Кугультинова»);
 книжная выставка «И буду жить я так ещё века…» по
творчеству поэта.
Музыкальное оформление: произведения П. Чонкушова –
«Калмыцкая сюита» в 4-х частях, музыкальная картинка «Степь».
Рекомендации организаторам вечера: организовать просмотр
видеофильма, видеозаписи, аудиозаписи с выступлениями Д. Кугультинова,
провести викторину по творчеству поэта.
18
Действующие лица: ведущие I и II,чтецы I и II.
Чтец I (на фоне музыки звучит отрывок из стихотворения «Сквозь
века»):
С высот сегодняшнего дня
Веков щербатые ступени
Вниз, в глубину, вели меня…
И в жизнях многих поколений,
Как бы во множестве зеркал,
Себя, свой путь я узнавал.
И по ступеням по щербатым
В тот век, где расщепили атом,
Поднялся я – в наш трудный век…
…Я видел всё…
Давид Кугультинов
Ведущий 1: Когда мы произносим его имя, то перед нами встаёт как
бы высеченное из гранита лицо мудреца! Калмыцкий народ может по праву
гордиться Давидом Кугультиновым! Его Слово звучит далеко за пределами
нашей Родины! Он знал войну. Его человеческая душа раскрылась в
страданиях и муках, которые ему пришлось пережить вместе со своим
народом!
Чтец II (звучит отрывок из поэмы «От правды я не отрекался»):
…В то время
Гнев несправедливый, дикий
Нас подавил…
И свет для нас потух.
И даже слово самое – «калмыки» –
Произносить боялись люди вслух.
Тогда,
Слезами рифмы закрепляя,
Я для друзей писал,
Я утешал
Тех, кто был изгнан из родного края…
Ведущий 2: Судьба Кугультинова имеет свой драматический
рисунок. Будто заранее было предсказано, что мальчик, родившийся в
калмыцком селении – хотоне Абганер Гаханкин Больше-Дербетовского
улуса, в маленьком домике школьного учителя Кугультинова, пройдёт через
тяжкие испытания войной и ссылкой, будет голодать и бедствовать, станет
большим поэтом, узнает вкус славы, бурю оваций и уйдёт из этой жизни,
чтобы навсегда остаться в памяти своего народа!
Чтец I (звучит стихотворение «Жизни мира, длящейся века»):
Жизни мира, длящейся века,
Жадною душою не завидуй!
19
То, что жизнь людская коротка,
Не считай ошибкой и обидой.
О ничтожном сроке говоря,
Не терзай себя, не мучься зря!
Чтоб увидеть мира мудрый лик,
Этот срок достаточно велик.
Чтоб свершить своё предназначенье
И служить Добру, нам всем дана
Вечность
Если вдуматься, она –
Беспредельно долгое мгновенье.
Ведущий 1: В каком-то смысле Кугультиновым-поэтом уже была
рассказана вся его жизнь и опыт души – но как соотнести это с обликом
творца? Воспринимая Адама Крейзи, Сар-Герел, юную Лелю Шапиро,
Шахматиста как литературных персонажей, отделившихся от автора, мы в то
же время смутно чувствуем, что множество нитей тянется от них к его
собственной судьбе. Биография поэта, складывающаяся из прямых авторских
признаний, писем, дневников и воспоминаний, давно перестала быть
набором анкетных сведений, формальным придатком к изучению его
творчества. Рядом с его героями существует в нашем сознании и сам
увлекающий воображение и возвышающий душу образ поэта и его тяжёлая
судьба – с голодным детством, военными невзгодами, ссылкой.
Чтец I (звучит стихотворение «Жизнь!..»):
Жизнь! Сурово душу проверяя,
Как меня не устрашала ты!
Обстреляла на переднем крае,
Опоила ядом клеветы…
Долго не сменяла гнев на милость,
Но, что человек я, убедилась…
Слово с честным Делом сочетал я.
Нет, не в скорописи утверждал я
Верность Правде и стране родной.
Нет, за всё, что высказано мной,
Мукой не боялся отвечать я,
Всё скрепил я кровью, как печатью.
Ведущий 2: Для всех нас Д. Н. Кугультинов – прежде всего поэт.
Нет калмыка, не знающего его поэзии. Однако, как настоящий поэт, он
глубоко осмысливает события и даты своей жизни.
Чтец II: Мой отец был образованным человеком. Он окончил до
революции Ставропольскую мужскую гимназию. Мы были довольно
состоятельными людьми, настолько состоятельными, что попали в число
первых раскулаченных в 1930 году. И тогда я впервые понял, что мне нужно
быть на голову выше всех своих сверстников только для того, чтобы
считали, что я такой же, как и все они. Мой дед, тот самый кулак, был
20
мудрым человеком. После раскулачивания нас сослали в Челябинск. Моего
деда, который в степях выращивал овец, послали на лесоповал. Там его и
настигла смерть: он убегал от падавшей спиленной сосны, но не успел.
Бабушка, когда-то состоятельная калмычка, умерла от того, что в
состоянии голодного психоза наелась золы, в которой были крошки хлеба. В
Кугультинове рано проявился дар поэта.
Чтец I: Лет с семи или, может быть, даже чуть раньше я
почувствовал себя поэтом. Я получил свою первую премию от государства,
когда мне было 13 лет. Моё первое стихотворение, напечатанное в
совхозной многотиражке, так понравилось по своей политической
направленности руководству, что дирекция и профком наградили меня
отрезом на рубашку и вручили второй том «Капитала» К. Маркса (в
библиотеке первого тома не было). Спасаясь от ссылки, мы притаились в
одном уголке Калмыкии, в так называемом Манычском коридоре. Он
прилегает к Ростовской области. Я каждый день писал стихи. Мне трудно
было переучиваться: я не мог писать прозой. К 17 годам я был довольно
известным у себя поэтом, выпустил три книжки стихов, из которых две для
детей.
Ведущий 1: В 1938 году окончил среднюю школу № 1 в городе
Элиста и через год поступил в Калмыцкий педагогический институт в городе
Астрахань. В 1940 году на VIII пленуме Союза писателей СССР,
проходившем в Элисте в связи с 500-летием калмыцкого эпоса «Джангар»,
лирическое дарование Д. Н. Кугультинова было отмечено как явление нового
таланта в калмыцкой литературе. Вскоре был издан первый сборник стихов
поэта под названием «Стихи юности» (1940). Его приняли в Союз писателей
СССР. Со второго курса педагогического института Д. Н. Кугультинова
призвали в ряды Красной Армии, старшиной и младшим лейтенантом он
служил в составе советских войск в Монголии.
Чтец II: Я прошел войну уже взрослым человеком. Работал
журналистом в газете «Полевая красноармейская» 252-й Краснознаменной
Харьковско-Братиславской дивизии. Вторым журналистом был Василь
Быков, ставший знаменитым писателем. Мы с ним стали как братья: на
одной шинели спали, а другой укрывались. С фронта, из-под Кишинёва, я
появился в Сибири у своих калмыков, услышал рассказы о том, как
проводилась депортация, как сослали мой народ в эти дальние края.
Кугультинов не принял оскорбительного для него определения
«жертвы культа личности». Он не был жертвой, он боролся – стихами,
единственным способом, ему данным.
Чтец I (звучит отрывок из поэмы «От правды я не отрекался»):
…От правды я своей не отрекался,
Не отступал от своего стиха!..
Не потерял я совести от страха,
Не позабыл природный свой язык,
Под именем бурята иль казаха
21
Не прятался…
Я был и есть калмык!
Ни под каким нажимом и допросом
Не осквернил души своей доносом!
И эта непричастность к силе зла
Наградой высшей для меня была.
Ни денег я не приобрел, ни славы,
Но высшею наградой дорожил
И рад, что в многотрудной жизни право
На эти строки честно заслужил.
Ведущий 2: В депортации стал работать преподавателем
автомобильного техникума в городе Бийск Красноярского края. В 1945 году
поэт был осуждён за свою, фактически правозащитную, деятельность по
статье 58/10 на 10 лет и отправлен в Норильский государственный особый
режимный лагерь. Последовали 12 лет каторги и ссылки.
Чтец II (звучит отрывок из стихотворения «Норильск,
Норильск…»):
Те дни, когда я был здоров и молод,
Ты отнял у меня, унёс, унёс,
Норильск, Норильск –
Неповторимый город!
Меня во сне сжигает твой мороз…
Ведущий 1: В 1956 году был реабилитирован и восстановлен в
рядах КПСС и Союза писателей СССР. В 1957 году в составе инициативной
группы он принимал активное участие в восстановлении автономии
Калмыкии. Когда калмыки вернулись из ссылки в свои родные края, именно
Кугультинов в декабре 1958 года на Учредительном съезде Союза писателей
СССР обратился к Хрущеву Н. С. с просьбой поспособствовать проведению
350-летней даты добровольного вхождения Калмыкии в состав России.
Ведущий 2: Важный этап в жизни Кугультинова – годы учёбы в
Москве на Высших литературных курсах Союза писателей СССР.
Чтец I: Должен сказать, что курсы помогли мне во многом. Ведь, по
существу, у меня не было того минимума образования, который давал бы
право заниматься литературой, писать. Я отлично понимал – читатель
вырос и, чтобы писать вещи, которые удовлетворили его требования,
пишущий сам должен быть на уровне стремительно движущегося времени.
Я много читал, но читал без системы, без руководства, без своего угла
зрения. Высшие литературные курсы систематизировали мои знания…
Теперь при чтении к книге я относился не просто как читатель, идущий
вслед за сюжетом, вникая в философию произведения, а как подмастерье,
которого больше интересуют тайны писательского ремесла. Помимо
теоретических знаний Высшие курсы дали мне писательскую среду, в
которой я так нуждался… В 1960 году экстерном с отличием закончил
Литературный институт им. М. Горького, несколько позже аспирантуру.
22
Ведущий 1: Возвращение в литературу – стихотворение «Высота»,
напечатанное в журнале «Огонёк» в 1956 году в переводе Владимира
Луговского. «Оно принесло большую радость калмыкам, всё ещё жившим за
пределами земли отцов, ибо оно было первой ласточкой родной литературы
за много-много трудных лет, предвестницей долгожданной весны», –
вспоминал Кугультинов.
В 1958 году, после долгого перерыва, вышла новая книга поэта на
родном языке – поэма «Моабитский узник». Тогда же в издательстве
«Советский писатель» вышел сборник «Глазами сердца», тепло отмеченный
на страницах «Литературной газеты» Михаилом Светловым.
Ведущий 2: С середины 1960-х годов в связи с выходом в свет
сборника стихов «Я твой ровесник» (1966) поэзия Д. Н. Кугультинова
получила широкий резонанс среди читателей страны и в прессе. Союзом
писателей СССР сборник был выдвинут на соискание Ленинской премии, а в
1967 году поэту была присуждена Государственная премия РСФСР имени М.
Горького. В 1969 году ему было присвоено звание «Народный поэт
Калмыкии». В начале 1970-х годов Д. Н. Кугультинов стал секретарём
правления Союза писателей РСФСР, а затем членом правления Союза
писателей СССР. В 1976 году его книга стихов «Зов апреля» (1975) была
отмечена Государственной премией СССР.
Чтец I (звучит стихотворение «Как ты прекрасна, степь моя, в
апреле!»):
Как ты прекрасна, степь моя, в апреле!
Хрустально-звонкий воздух, и простор,
И колокольчик – жаворонка трели!..
Ты – музыка, чьи звуки с давних пор
Какой-то гений, в неизвестность канув,
Переложил на живопись тюльпанов.
Как счастлив я, что голос твой пойму!
Что человек я, и душе все чаще
Доступна радость красоты щемящей…
Иль человек я только потому,
Что внемлет скрытой музыке душа?..
О жизнь, как ты щедра!.. Как хороша!..
Ведущий 1: Жизненный опыт поэта, разделившего судьбу своего
народа, определил основные мотивы его творчества: неподкупность,
честность и свобода. В поэзии Д. Н. Кугультинова наряду с глубоким
философским осмыслением действительности всегда присутствует
гуманистический подход, традиционно присущий великой русской
литературе, российской культуре. Указом Президента СССР от 26 октября
1990 года за большие заслуги в развитии советской многонациональной
литературы и активную общественную деятельность писателю Кугультинову
Давиду Никитичу присвоено звание Героя Социалистического Труда.
Чтец II (звучит стихотворение «Я помню прошлое»):
23
Я помню прошлое. Я помню
Свой голод. Больше я не мог,
И русская старушка,
Помню,
Мне хлеба сунула кусок.
Затем тайком перекрестила
В моём кармане свой ломоть.
И быстро прочь засеменила,
Шепнув: «Спаси тебя господь!»
Хотелось мне, её не зная,
Воскликнуть: «Бабушка родная!»
Хотелось петь, кричать «ура!»
Рукой в кармане ощущая
Существование добра.
Ведущий 2: Его перу принадлежат поэмы «Любовь и война» (1957),
«Моабитский узник» (1958), «Песнь чудесной Птицы» (1961), «Сар-Герел»
(1963-1964), «Воспоминания, разбуженные Вьетнамом» (1966), «Повелитель
Время» (1967), «Бунт разума» (1965-1971), циклы стихов «Жизнь и
размышления» (1963-1967), «Все годы» (1939-1967), «Память света» (1979).
В 2000 году народный поэт Калмыкии был удостоен грамоты Академии
российской словесности и награждён медалью «Ревнителю просвещения». В
память 200-летия со дня рождения А. С. Пушкина в 2002 году в Москве было
издано собрание сочинений Д. Н. Кугультинова в трёх томах.
Ведущий 1: Д. Н. Кугультинов много писал о Калмыкии, обращался
к её историческому прошлому, эпосу, к трагическим событиям 1940-х годов,
к морально-этическим проблемам.
Чтец I (звучит стихотворение «Случалось мне старцев калмыков»):
Случалось мне старцев калмыков
Не раз и не два изучать.
Но тщетно на бронзе их ликов
Искал я былого печать.
Ничто не пробилось наружу,
Молчат письмена их морщин…
Что видели – спрятали в душу
С достоинством истых мужчин.
Сквозь муки, сквозь голод и жажду
Прошли и не кляли судьбы.
В сражениях были отважны,
Не зная пустой похвальбы.
Награды свои и невзгоды
Они принимали равно.
Характер степного народа
Надежно хранить им дано.
24
Ведущий 2: Значительное место в его творчестве занимала военная
тема. Свои стихи поэт писал на русском и калмыцком языках. И, как
большой поэт, он ещё – и пророк. Сорок лет назад Давид Кугультинов
написал:
Чтец II (звучит отрывок из стихотворения «В тот день, когда я не
увижу дня»):
В тот день, когда я не увижу дня,
Я верю, сокрушаясь и стеная,
По-матерински примешь ты меня,
Вберёшь мой прах, Калмыкия родная…
Ведущий 2: Скончался 17 июня 2006 года, на 85-м году жизни.
Малая планета № 2296 (1990) под именем «Кугультинов» несёт на себе знак
большой российской поэзии в космическом пространстве.
Одними из самых потрясающих его поэтических строк были такие:
Чтец I (звучит стихотворение «Никто не помнит своего
рожденья»):
Никто не помнит своего рожденья.
Никто не вспомнит свой последний час.
Два рубежа, две грани, два мгновенья
Не ведомы ни одному из нас.
И всё пространство, весь кипучий бег
Ночей и дней меж рубежами теми,
Всё, что философ именует «время»,
Что жизнью называет человек, –
Ничем не пресекается оно.
Оно в сознанье нашем – бесконечно.
И человеку смертному дано
Жить на земле, не зная смерти, вечно.
Другому жизнь дарит он, в свой черёд,
Другому, плача, одевает в саван…
Сам человек не умирает… Сам он только живёт…
III. «Из сегодняшнего дня в минувшее…»: из литературного наследия
Д. Кугультинова
Д. Кугультинов о литературе
(А. Пушкин, М. Лермонтов, Н. Гоголь, А. Чехов, В. Хлебников)
«Излучающий свет»
(об А. С. Пушкине)
25
Как быстро летит время. Оглянулся, кажется, это было вчера или, во
всяком случае, не так давно, а уже почти восемнадцать лет минуло. После
долгого перерыва в то лето я вновь приехал в Москву, в город, который все
эти годы был для меня тоской и любовью, надеждой и верой, утешеньем в
горе, или, как говорят калмыки, тем, что «затмевает дневную явь, заполняет
ночное сновидение».
Здесь, на Тверском бульваре, 25, у ворот Литинститута неожиданно я
увидел своего давнего друга, собрата по перу и судьбе Кайсына Кулиева, с
которым мы познакомились перед войной на праздновании пятисотлетия
эпоса «Джангар», но встретились ещё раньше, правда, не лично, а на
страницах альманаха «Дружба народов» (впоследствии ставшего журналом),
впервые появившись перед русским читателем.
О чём говорили и что чувствовали мы тогда, после долгой разлуки?
Ведь с того времени, когда мы виделись последний раз, позади осталась
огромная и страшная война, не обошедшая нас, и все послевоенные годы, не
менее трудные и жестокие для нас с ним, как я сказал выше, уже писавших
стихи и печатавшихся, то есть молодых людей, более обостренно
воспринимавших совершенно неожиданные, немыслимо трагические
явления.
Казалось бы, что речь у нас должна была литься беспрерывной,
захлебывающейся лавиной; еще не остывшие события, рвущиеся наружу из
недр памяти, и мысли, рождённые ими, должны были теснить друг друга, как
овцы, спешащие в зной к водопою... Но так не случилось. В нашем разговоре
значительно преобладали паузы, рождённые отрывочными фразами, которые
давали направление этим потокам движущихся, говорящих пауз, туго
наполняя их чувствами, не оформленными еще в звуки, эти паузы значили
что-то, потому, без сомнения, искренними и отчётливо понятными были для
нас.
Так, неторопливо беседуя, мы вышли к улице Горького, и перед нами
открылась площадь Пушкина. Не сговариваясь, мы замолкли. Перед нами
стоял Он, который и в радости, и в горе всегда был с нами, и всегда в нас
звучали его вещие, благороднейшие строки, определяющие для него суть
поэзии.
И долго буду тем любезен я народу,
Что чувства добрые я лирой пробуждал,
Что в мой жестокий век восславил я свободу
И милость к падшим призывал.
Мы пересекли улицу Горького. Я глядел на бронзовый памятник.
Поэт, как всегда, стоял, чуть склонив обнажённую голову. Над ним в синей
вечности неба плыли громадные облака. Я молча всматривался во
вдохновенное лицо поэта, в волнообразные складки плаща. Наизусть, еле
шевеля губами, тихо, неслышно, читал пророческие строки, высеченные на
пьедестале монумента:
Слух обо мне пройдёт по всей Руси великой,
26
И назовёт меня всяк сущий в ней язык,
И гордый внук славян, и финн, и ныне дикой
Тунгуз, и друг степей калмык.
Я думал: как мог он, Пушкин, предсказать, что я – «друг степей
калмык» – через столько перипетий, почти полтора века спустя буду
благоговейно стоять у его изваяния и шептать его имя? Да я ли один?
Оглянулся, рядом стоит блондин с рыжеватыми волосами, не финн ли? И
некто с характерным монгольским лицом, может быть, один из тех, кого во
времена Пушкина называли «тунгуз», сын народностей Севера.
И тут я вспомнил старого калмыка, учителя Эмге Халявкина, который
на одном из литературных вечеров после чтения стихов подошёл ко мне.
– Я все годы записывал, чтобы не пропали, народные песни. Может,
они вам будут нужны, – проговорил он, передавая мне две ученические
тетради с голубыми обложками. Я поблагодарил его. Но... – Одну минутку, –
сказал он, смущенно протягивая руку за тетрадями. Я вернул их и невольно
стал наблюдать за его немолодыми пальцами, быстро переворачивающими
мелко исписанные страницы.
Подождите! – встревоженно воскликнул я, когда увидел, что он
собирается вырвать лист с рисунком.
– Зачем вам эта несовершенная зарисовка? – стеснительно сказал
учитель. На рисунке я увидел знакомое лицо Пушкина. Он стоял,
облокотившись о передок повозки. Перед ним пела молодая калмычка,
аккомпанируя себе на домбре. А рядом старик, видимо, её отец, держит под
уздцы оседланного коня. За ними – широкая, бескрайняя калмыцкая степь с
пасущимися овцами. И странно! Все лица на рисунке были мне знакомы,
только я не мог точно сказать, кто они из числа моих знакомых. Кто это
поет? Неужели это та самая калмычка, которой Пушкин посвятил
написанные единым духом стремительные и удивительно лёгкие стихи:
Прощай любезная калмычка!
Чуть-чуть, на зло моих затей,
Меня похвальная привычка
Не увлекла среди степей
Вслед за кибиткою твоей.
Но та ли эта калмычка? Правда, на ней старинный калмыцкий наряд,
но лицо... оно одухотворено поэзией Пушкина. А старик? Кто тот старик,
который держит под уздцы коня? Быть может, это он рассказал Пушкину
чудесные сказки, потом введенные поэтом в «Капитанскую дочку»? Он мог
рассказать, но всё-таки это лицо скорее напоминает лицо самого Халявкина,
старательно рисующего кудри родного поэта тонко очинённым карандашом.
Этим же карандашом нарисована вдали отара овец, совсем как в «Евгении
Онегине»:
И вкруг кочующих шатров
Пасутся овцы калмыков…
27
Я долго рассматривал этот рисунок, несколько наивный, исполненный
рукой непрофессионала, рисунок, в котором было столько явных
анахронизмов. Но ведь случается иногда, что ты человека яснее видишь в его
ошибке. Старый учитель калмык не случайно нарисовал Пушкина среди
сегодняшних калмыков, ибо только после Октябрьской революции Пушкин
пришёл к нам и живёт среди нас как наш великий поэт. Да разве только к нам
он пришёл? Ко всем народам Советского Союза и всюду стал своим.
Я глядел на бронзовый памятник Пушкину. Словно большие думы
поэта, плыли над его головой громадные облака. Какие стихи он написал бы
сегодня?
Пушкин стоит у истоков не только современной русской, но и всей
многонациональной советской литературы. Поразительно, а ведь он
действительно занял место Учителя в духовной жизни всех народов нашей
страны как свой великий национальный поэт, разумеется, не переставая быть
великим русским поэтом, – его хватило всем.
Мне трудно вспомнить, когда я впервые услышал имя Пушкина.
Наверное, это случилось во времена складывания моей изначальной памяти.
Ибо откуда бы явилось во мне чувство, что оно знакомо мне с самого
рождения? Я знал его до школы, оно пришло вместе с калмыцкими сказками,
стихами. Я спрашивал у многих своих товарищей, когда они впервые
познакомились с Пушкиным. И они помнят его с детства. Не говорит ли это о
том, что Пушкин действительно вошёл в нашу калмыцкую культуру как свой
поэт?
Многими причинами можно объяснить и доказать, почему он стал
своим поэтом у народов России. В числе главных причин, пожалуй, следует,
прежде всего, назвать тот факт, что он был гениальным поэтом, а все гении,
известно, какому бы народу они ни принадлежали, непременно становятся
общечеловеческими. Но у Пушкина, кроме того, есть особая заслуга перед
народами России – он никогда, это доказывает всё его творчество, не
рассматривал их вне России, вне русского народа, а как единое целое, вместе
с русскими составляющее Россию. То, что мы нынче называем чувством
интернационализма, у него, у культурнейшего человека своего века, было в
крови. И об этом он сам говорит всегда и всюду. Возьмём тот же
«Памятник». Стихотворение почти итоговое. В нём Пушкин не потому, что
ему изменило чувство скромности, а просто от трезвого, реального
понимания значения всего того, что он сделал в жизни, определил своё место
в будущем. И тут я хотел бы обратить внимание читателя на строки:
И славен буду я, доколь в подлунном мире
Жив будет хоть один пиит.
Как видите, здесь речь идет о «подлунном мире», но затем, когда он
переходит к перечислению тех, кто назовёт его, когда он, так сказать,
конкретизирует вопрос, мы встречаем имена только россиян, и лишь затем,
понимаем мы: слух о нём распространится на весь «подлунный мир». Здесь
поэт как бы называет тех, кому прежде всего он принадлежит.
28
Исполняется 175 лет со дня его рождения.
175 лет – срок, достаточный для того, чтобы ушел из памяти людей
совсем или хотя бы закрылся туманом больших и малых событий образ того,
кто родился столько лет назад. Но Пушкин, чем далее отходит от нас во
времени, тем ближе становится каждому поколению людей своим
современным звучанием. Действительно – «большое видится на расстоянье».
Пушкин всегда в настоящем той частью своей поэзии, которая
постигнута нами, и всегда впереди тем, что в ней мы постигаем, открывая
новое для мыслей и чувств; и кто может сказать, когда наступит конец
нашим открытиям, зная – гений неисчерпаем, как океан и небо. Ведь
исчерпанность открытий означает конец искусства.
Сама личность Пушкина раскрывается для нас все глубже и глубже в
связи с нашим развитием и пониманием противоречивой и всегда сложной
жизни.
Когда-то, в детстве, в школе, нам говорили, что Пушкин жил в
бедности, умер в долгах, его угнетал царь и оскорбительно присвоил звание
камер-юнкера, дабы была вхожа на царские балы его жена-красавица. Всё это
вроде бы правильно. Но потом, когда мы подросли и со временем, с другой
высоты, стали сами читать первоисточники, как-то все выглядело не совсем
так при тех же фактах. Нам известна сумма долгов поэта. Известны траты
его. Но понятие «беден», «богат» относительно: с какой точки зрения
смотреть на вещи. С точки зрения Ротшильда или греческого миллиардера
Онассиса, Пушкин был, безусловно, беден. Но с точки зрения крестьянина,
который мечтал: «Если бы я был царём, то сало с салом бы ел, на соломе
спал, а сапоги так бы в дёгте и плавали», – он выглядел бы совсем иначе. Тут
дело в другом. Если бы даже Пушкин был богат, как граф Шереметев, и вся
его грудь была бы покрыта сплошным панцирем золота орденов и медалей, и
был он с фельдмаршальским жезлом вдобавок (хотя его просто невозможно
представить таким), он не был бы иным Пушкиным, чем был, не стал писать
иначе, чем писал. Как лорд Байрон или гений из крепостных-Шевченко.
Взгляд на поэзию Пушкина только с социологической точки зрения
если и объясняет что-то, то, может, конкретно только ту её часть, которая
какой-то стороной касалась короткого отрезка времени, выпавшего на
физическую жизнь поэта. Но ведь мы сегодня живем и чувствуем в другую
эпоху, когда в Лету кануло время Николаев и Бенкендорфов, а поэзия
Пушкина звучит еще трепетней, заставляя нас волноваться, восхищаться, а
порой и краснеть за себя. И мы, исходя из своего опыта и бросая взгляд на
обозримое будущее, можем смело утверждать, что она будет и впредь
звучать с такой же силой, а может, и большей, ибо наше грядущее ближе к
Пушкину, чем наше сегодня. Нужно найти в себе силу, чтобы преодолеть
эгоизм своего времени. Не нашими мерами измеряется безмерная поэзия
гения. «Огненный глагол», обжигающий сердца, всё ещё имеет силу солнца.
Поэзия Пушкина оттолкнулась от берегов XIX столетия в грядущие
века. Она была настолько велика и светла, что лишь лучшие умы, как
29
Белинский, могли разглядеть и оценить её, но бесчисленное множество
современников успело увидеть в нестерпимом блеске только часть её. Я не
могу корить их за это, ибо гений чаще всего узнается за пределами своего
времени. Внутренняя сила поэзии Пушкина, полная любви и тревоги, добра и
гнева, мудрости и мужества, трансформированная через сердце читателя,
преобразовывалась как бы в энергию кинетическую, толкающую людей на
подвиги и на благородные поступки.
Поэзия Пушкина, как творения Гомера, Леонардо да Винчи,
Бетховена, была значительно выше и шире практических забот только своего
времени: она, отталкиваясь от берегов XIX столетия, прибавив взрывную
силу импульсам, всколыхнувшим волны Сенатской площади и бури
грядущих времён, ушла в другие, далёкие дали, родившие нас, сегодняшних,
решая иные нравственно-этические задачи, от которых, быть может, зависит
судьба нынешнего человечества, решая вопрос: быть или не быть людям на
земле? Пушкин поднял значение слова до Судьбы.
Я знаю, что развитие всемирной истории ни в коей мере не зависело
от красоты лика Клеопатры, но развитие культуры русской, а стало быть, и
всемирной (разве можно представить последнюю без Толстого и
Достоевского?!), убеждён, зависело от высшей красоты поэзии Пушкина, от
того, был бы или не был Пушкин. Ведь высшая красота, красота поэзии,
концентрирующей в себе всё лучшее человеческого духа, всегда была тем
идеалом, к которому постоянно стремились люди через бури и невзгоды.
Призывы к свободе, братству, равенству, любви и дружбе – неизменный
лейтмотив всего творчества Пушкина – не только не утратили своего
значения сегодня, но при нынешнем состоянии мира обрели ещё большее
звучание. Пушкин был поэтом, излучающим свет, но не отражающим чужие
лучи. Он был движим долгом и совестью, не входившими в противоречие
друг с другом, но служившими единой Истине – Истине того «Пророка»,
которому бог приказал:
«Восстань, пророк, и виждь, и внемли,
Исполнись волею моей
И, обходя моря и земли,
Глаголом жги сердца людей».
Явление Пушкина в истории мировой культуры, как и всякое
настоящее явление, разумеется, было подготовлено всем ходом самой
истории. Рождённое развитием русского духа, русской действительности,
оно не было локальным, замкнуто русским, но было результатом и итогом
развития всемирной культуры. Об этой общечеловеческой стороне поэзии
Пушкина блистательно сказал в своём знаменитом слове о Пушкине его
великий ученик Ф. М. Достоевский.
Демократизм мышления Пушкина, магия величайшего гения,
открывающая своему носителю тайны человеческой души и времён
грядущих, позволили ему подняться над угрюмыми холмами лет своей эпохи
и, не переставая быть первым национально русским поэтом, стать поэтом
30
всего человечества, который через Прекрасное открывает путь человека к
Человеку. Убеждён, нет иного пути человека к Человеку, как через Прекрасное.
Только Пушкин, ставший сыном не века, а веков, какие-то часы пробыв
среди простодушных калмыков, потом мог так чудесно воскликнуть:
Друзья! Не все ль одно и то же:
Забыться праздною душой
В блестящей зале, в модной ложе,
Или в кибитке кочевой?
«Пред солнцем бессмертным ума»
(фрагменты из статьи об А. С. Пушкине)
Поэзия Пушкина – это неумирающий, вечно живой глас народа: его
земля и небо, свет и воздух, музыка и живопись, седина и юность, любовь и
нежность, гроза и цветок – жизнь! Иногда думаю: как была бы бессмысленно
пустынна душа , если бы не было его, если бы 6 июня 1799 года не родился
он… У меня всегда было ощущение, что Пушкин рядом со мною… Я прошёл
довольно длинный путь жизни. Могу назвать день, когда переступил порог
школы, когда окончил школу, когда умирал и воскресал, но не могу
вспомнить, когда услышал впервые имя Пушкина. Мне кажется, что оно
было во мне всегда, и оттого, что оно всегда было во мне, я сам чувствую
себя вечно живущим на этой земле.
…Я очень рано начал писать стихи, до школы ещё, и когда
познакомился со стихами Пушкина, наивно увидел в нём поэта-соперника. И
надо было дать протечь времени и стать более взрослым, чтобы увидеть
Пушкина – далеко впереди, высоко и всюду вокруг недосягаемого и
прекрасного!
В том далёком детстве я был великолепно «обманут» Пушкиным: мне
казалось, что весь мир заселён в основном русскими и калмыками, ибо как
можно было не поверить этому, когда так гордо звучали в моих ушах: «…и
друг степей калмык»; «Прощай, любезная калмычка!»; «…желай мне
здравия, калмык!»; «…с коня калмыцкого свалясь» (это Зарецкий в «Евгении
Онегине»); «…и вкруг кочующих шатров пасутся овцы калмыков»; «…в
очках, в изодранном кафтане, с чулком в руке, седой калмык» (тоже из
«Евгения Онегина»), и в «Капитанской дочке» сам Емельян Пугачёв был одет
в калмыцкую шапку и рассказывал те калмыцкие сказки, которые сам я тогда
часто слышал… Всё это давало возможность расти чувству гордости в моей
детской душе. Но когда позже я узнал, что калмыков всего-то на земле 170
тысяч, разочарования не наступило: истина, внушённая магией поэзии, не
померкла, соприкоснувшись с правдой числа, ибо Пушкин доказал, что народ
есть не число, а нечто другое, более значительное, более высокое,
неизмеримое, и этой неизмеримостью равны все народы.
31
Никто в мировой литературе до Пушкина не уделял так много
внимания и любви сердечной угнетённым народам. В его творчестве мы
находим строки о грузинах, башкирах, украинцах, татарах, поляках,
калмыках, тунгусах, индейцах, цыганах, черкесах, турках, молдаванах…
Пушкин всегда и всюду поэт для всех: и для того, кто удивляется начертанию
буквы под разноцветными рисунками «Сказки о рыбаке и рыбке»; и для той,
кто тихо шепчет: «Я вам пишу, чего же боле…»; и для того, кто грустно
произносит: «Но поздний жар не остынет – и с жизнью лишь его покинет…».
Процитировав последние строки, М. А. Шолохов устами своего героя
(Стрельцова) далее заметит: «Здорово сказано! Да, браток, когда перевалит за
пятый десяток, и Пушкина иначе воспринимаешь. Русский человек, читая
Пушкина, непременно слезу уронит… В лагерях, когда не спалось, я всегда
восстанавливал в памяти Пушкина, Тютчева, Лермонтова… Особенно по
ночам, в бессонницу, вспоминались хорошие стихи. И душевная мука
отпускала, слёзы были не такими жгучими…
…И долго буду тем любезен я народу,
Что чувства добрые я лирой пробуждал,
Что в мой жестокий век восславил я свободу
И милость к падшим призывал.
Пушкин совершенен даже в его незавершённых произведениях. У
него нет ни одной лишней строки. Когда я смотрю любимую мной передачу
«Очевидное – невероятное» и на экране читаю эпиграф:
О, сколько нам открытий чудных
Готовит просвещенья дух,
И опыт, сын ошибок трудных,
И гений, парадоксов друг…
Я всегда мысленно дочитываю отсутствующую в эпиграфе пятую
строку из этого стихотворения: «И случай, бог изобретатель». Вдумайтесь, –
какая строка! Сколько заложено в ней!
Развитие русской, а стало быть, и всемирной (разве можно
представить последнюю без Толстого и Достоевского?!) культуры, убеждён,
зависело от высшей красоты поэзии Пушкина, от того, был бы или не был
Пушкин! Ведь высшая красота, красота поэзии, концентрирующей в себе
лучшее человеческого духа, всегда была тем идеалом, к которому стремились
люди через бури и невзгоды. Пушкин был поэтом, излучающим свет, но не
отражающим чужие лучи. Он был движим долгом и совестью, не
входившими в противоречие друг с другом, но служившими единой Истине –
Истине того пророка, которому повелено «глаголом жечь сердца людей»:
Во глубине сибирских руд
Храните гордое терпенье.
Не пропадёт ваш скорбный труд
И дум высокое стремленье.
32
Эти мужественные, возвышенные строки родил гений Пушкина, а
сознание необходимости страдания во имя будущего родило ответные
достойные строки:
…Наш скорбный труд не пропадёт;
Из искры возгорится пламя…
В мире поэзии появились эти два стихотворения, как два крылатых
волшебных коня Истины и Веры, которые мчались сквозь географические
расстояния и пространства времени, долетали до страждущих декабристов,
до Достоевского и Чернышевского, до Шевченко и Горького и осеняли иные
времена и дали, неся в себе и силу, и утешение.
Поэзия Пушкина, как творение Гомера, Леонардо да Винчи,
Бетховена, была значительно выше и шире практических забот только своего
времени: она, отталкиваясь от берегов XIX столетия, прибавив взрывную
силу импульсам, всколыхнувшим волны Сенатской площади и бури
грядущих времён, ушла в другие далёкие дали, родившие нас, сегодняшних,
решая иные нравственно-эстетические задачи, от которых, быть может,
зависит судьба нынешнего человечества.
«Из пламя и света…»
(о М. Ю. Лермонтове)
Человек, рождаясь на белый свет, обретает имя, заключённое в
оболочку слова. Затем жизнь наполняет эту оболочку деяниями родившегося,
и слово, ставшее именем, обретает то содержание, которое или светится, как
солнце, или становится никому неведомой пылью серого облака.
Я долго изучал Лермонтовскую энциклопедию, чтобы добраться до
истины, которая раскрыла бы мне суть шотландского имени «Лермонт». Но
лишь нашёл, что в XVI веке выходец из Шотландии стал служить в русской
армии и положил начало роду, который через века засиял лучами гения
Михаила Лермонтова.
Один из лучших знатоков творчества Лермонтова Ираклий
Андроников долгие годы хранил в безвестности свою удивительную
концепцию, объясняющую «феномен Лермонтова»... В родословной цепи от
Георга Лермонта до Михаила Лермонтова не было ни одной сколько-нибудь
выдающейся личности, и гений, который должен был равномерно
распределиться на каждое поколение рода, минуя все поколения, воплотился
в одном Михаиле Лермонтове. Этим он объяснял такое редчайшее явление,
когда в одном индивидууме совмещаются вершины человеческого
достижения во всех сферах его деятельности. Их, таких, вобравших в себя
вершины, в истории можно перечислить по пальцам: Леонардо да Винчи,
Микеланджело, Ломоносов и Лермонтов. Он мог бы стать гениальным
художником – об этом говорят его великолепные картины, написанные
карандашом и маслом, вызывающие и сегодня восхищение профессионалов33
живописцев. Он мог бы быть гениальным музыкантом – известно, как
виртуозно исполнял на скрипке сложнейшее аллегро Мауэра. Он мог бы быть
гениальным философом – вспомним его предисловие к «Герою нашего
времени». Ну а что мог бы быть гениальным поэтом, он доказал, став им.
И ещё Лермонтов был удивительно сложен физически и обладал
такой силой, что, наверное, и сегодня смог бы отличиться. Рассказывали,
когда развеселившиеся молодые гвардейцы-офицеры на пари взбегали на
вершину Машука, – первым оказывался поручик Михаил Лермонтов. Тот
самый хилый, болезненный мальчик, которого в десятилетнем возрасте не
чаявшая в нём души бабушка Елизавета Алексеевна Арсеньева долгие дни
везла на лечение из Тархан на горячие воды Кавказа.
Имя Лермонтова вошло в мою жизнь вместе с именем Пушкина. Он
был его продолжением, доказывая, что ошибались враги Пушкина, полагая,
что он убит, ибо громоподобное, мятежное стихотворение «Смерть Поэта»
сразу же убедило Петербург, Россию, весь мир, что Пушкин – неубиваем и
становится с каждым днём могучее, после того как плоть его погребли в
Святогорском монастыре, а дух, а гений его как бы переселился в другого, в
творца под именем Михаила Лермонтова.
Иногда я думаю, что Лермонтов, если бы даже не написал ни одной
строки, кроме стихотворения «Смерть Поэта», – всё равно остался бы в
истории мировой поэзии. В этом произведении каждая строка как бы
высечена из вещества пульсара. Вспомните:
«Погиб Поэт! – невольник чести...». Вдумайтесь в значение каждого
из этих четырех слов, произнося каждое из них отдельно: «Погиб»…
«Поэт!»... «невольник»... «чести»... Здесь и гибель Поэта так возвышенна, что
от неё идёт не холод тлена, но жар пылания вольтовой дуги, которая сиянием
своим освещает следующее слово и слово «Поэт», равнозначное словам
«Творец» и «Бог», обретает силу Повелителя, героя древнегреческого мифа.
Но тут же возникшее слово «невольник» – синоним «раба» – обязывает
Поэта быть непременно в пределах законов начала высшего порядка души,
чтобы быть, а не казаться тем, каким видят его поклонники, чтобы быть не
лжецом, не трусом, не отступником, он может и смерть принять.
И тут же возникает конечное слово строки – «честь», которое
наполнено не только своим изначальным смыслом, но становится
завершающей линию сгущенной идеей, что делает строку как бы строкою из
Библии, Корана или сутр Будды. Такую строку, разумеется, может создать
только гений. И одна эта строка – живое свидетельство бессмертия Поэта,
ибо гениальный Поэт бессмертен, потому что всегда современен, всегда
нужен людям. И потому они редки, и потому они всегда с нами, ибо каждый
из нас, неся их дух в себе, обретает силу пробиваться сквозь джунгли нашей
многотрудной жизни, где со всех сторон подстерегают нас напасти.
Я любил Лермонтова и люблю. Как и Пушкина. И меня раздражает
вопрос, который иногда задаётся при встречах с читателями: «Кто выше,
Пушкин или Лермонтов?». Словно бы поэзия – ипподром для скаковых
34
лошадей, где непременно какой-то из скакунов на полголовы опережает
другого.
Пятнадцати-шестнадцати лет я стал постигать Лермонтова до такой
степени, что половину его стихов знал наизусть. То были страшные годы
«ежовщины», «бериевщины», и мы, дети, не то, чтобы догадывались, а почти
все понимали. Цвет калмыцкой интеллигенции был истреблён. Мы
переживали, мучились, пытались даже сопротивляться. В Москве сейчас
живут мои одноклассники, теперь уже пенсионеры: Евгения Косиева, Юрий
Лабутин. Есть и в Элисте живые члены «Тайного союза вечных друзей»,
которые по возможности пытались противостоять несправедливости,
творившейся вокруг нас. Мы писали стихи, печатали, тайно жалели
«великого Сталина», которого, как нам казалось, обманывали все, ибо он был
для нас воплощением добра, и в отчаянии читали громко:
... Россия вспрянет ото сна,
И на обломках самовластья
Напишут наши имена!
И вслед за стихами Пушкина непременно читались:
Быть может, за стеной Кавказа
Сокроюсь от твоих пашей,
От их всевидящего глаза,
От их всеслышащих ушей.
Пушкин и Лермонтов всегда были в душе моей. Я их переводил. Они
были моими учителями во всём. Конечно, я понимал, что не могу быть
таким, как они, но я должен быть таким, насколько это возможно. И я
старался. Прочитав однажды чудесную азербайджанскую сказку «Ашик
Кериб» в переложении Михаила Лермонтова, учась в десятом классе, я
перевёл её на калмыцкий язык, издал. И так мне это понравилось, что позже я
сам написал несколько книг сказок, прозаических и поэтических, теперь уже
переведенных на многие языки.
Пушкин и Лермонтов были всегда с каждым в самые тяжёлые
минуты, в самую трудную годину. На I Съезде народных депутатов СССР я
был приятно удивлён, когда министр обороны СССР генерал Д. Язов
признался мне, что во время войны, в перерывах между боями, почти всего
«Евгения Онегина» выучил наизусть. И я поверил ему. Пушкин тогда был
нужен душе, как снаряд для пушки. И стих Лермонтова, как мщенья
обнаженный клинок!
Когда калмыков зимой 1944 года в холодных скотских вагонах
вывезли в Сибирь, и я в течение десяти лет перебрасывался из тюрьмы в
тюрьму, из лагеря в лагерь, стихами заступившись за свой народ, представив
себе, как бы поступили Пушкин и Лермонтов, если бы оказались в моём
положении, – я, как тот Стрельцов из «Они сражались за Родину» М.
Шолохова, на лагерных нарах бараков ГУЛАГа со слезами шептал стихи
любимых поэтов, шептал, как молитву, помните:
В минуту жизни трудную
35
Теснится ль в сердце грусть:
Одну молитву чудную
Твержу я наизусть.
Есть сила благодатная
В созвучье слов живых...
О, как я ждал в те годы той благодатной силы «в созвучье слов
живых», которая расплавит окаменевшие сердца озверевших вождей! Как я
ждал от своих собратьев-стихотворцев нечто вроде «Во глубине сибирских
руд», ибо неизменно верил в силу стиха, повторяя:
Твой стих, как божий дух, носился над толпой;
И, отзыв мыслей благородных,
Звучал, как колокол на башне вечевой,
Во дни торжеств и бед народных.
Проснешься ль ты опять, осмеянный пророк?
Иль никогда, на голос мщенья,
Из золотых ножон не вырвешь свой клинок,
Покрытый ржавчиной презренья?..
Увы, не слышал я колокольного набата, а клинок, покрытый
ржавчиной презренья, так и оставался в тухлой дыре закаленных ножен.
В те невыносимо тяжкие годы я часто согревал себя мечтою о
Пушкине и Лермонтове: «Ах, если бы они жили в наше время, как бы они
помогли мне!». Но тут же испуганно спохватывался: как я смею думать так!
И как хорошо, что они жили не в наше время, ибо с их совестливым, гордым
и стойким талантом они были бы обречены на сталинскую пулю в затылок
или в лучшем случае на долгие годы лагерей. Судьбы их поэтических
потомков – подтверждение тому. Судьбы Есенина и Маяковского. Ведь они в
какой-то свой провидческий час, наитием гения прозрев своё грядущее, не
дали палачам радости убить себя, но, возвысившись над ними, сами ушли из
жизни, не запятнав имени своего доносом, позором трусости, службы
насильникам. И стали истинными продолжателями Пушкина и Лермонтова.
Нам, привыкшим всегда получать на все вопросы готовые и
непререкаемые ответы, безусловно, трудно сейчас, во времена
всколыхнувшей нас и мир перестройки, когда воспрянули народы, задыхаясь
от нежданно хлынувшего горько-сладкого озона непривычной свободы. Но
как поразительно созвучна этой разноязыкой, непредсказуемой поре
тревожная, открытая, полифоничная поэзия Лермонтова! Рождённая из
«пламя и света», она не прячется от бурь жизни, ибо у неё тот «указующий
перст», о котором говорил страданиями просветлённый Достоевский.
Как нам необходима поэзия Лермонтова, благородством высокого
мужества умеющая вглядываться внутрь себя и, увидев там дурно
разросшиеся гнойнички, не утаивать, а, как ни больно, говорить только
правду.
К добру и злу постыдно равнодушны,
В начале поприща мы вянем без борьбы;
36
Перед опасностью позорно малодушны,
И перед властию – презренные рабы.
Когда это сказано и о ком, дорогой мой друг? Ах, как много рабского
в нас и сегодня, во времена гласности и демократии. Как мы и сегодня
останавливаемся на полуслове об истине, движимые не умершими в нас
старыми привычками, учуяв чей-то враждебный тон. И от недоговорённости,
как нарывы оспы, в разных точках страны вспыхивают распри. Не оттого ли
столько будоражащих душу тревожных событий то там, то здесь, то в
Узбекистане, то в Таллинне, то в Тбилиси, то в Кишинёве. Ведь мудры мы,
ведь знаем мы много – и Руставели в нас, и Лермонтов звучит, и Навои, и
Эминеску нас учат, а мы всё ещё не можем научиться тому, как в ладу жить с
соседом. Я с печалью думаю об этом. Но верю, все эти беды наши
сегодняшние будут преодолены. Мы найдём Слово, которое дойдёт до
самого сокровенного в душе каждого из нас, ибо есть юный и мудрый,
всепонимающий Лермонтов.
И с грустью тайной и сердечной
Я думал: «Жалкий человек.
Чего он хочет!.. небо ясно,
Под небом места много всем,
Но беспрестанно и напрасно
Один враждует он – зачем?».
Зачем?.. Зачем всё это тогда, когда мы только начинаем обретать
облик свободных людей, которые могут желать того, что человек желает себе
подобному: хлеба, масла, солнца, мирного неба.
Мир только начинает обретать себя. Человечество уже может быть
таким, каким хотели видеть его лучшие сыны. Однажды в продолжительной
беседе со мной о Пушкине переводчик «Евгения Онегина» на английский
язык, недавно скончавшийся замечательный поэт лорд Чарльз Джонстон
говорил о том, с каким вдохновением, с какой радостью он переводил
«Мцыри» и какое в нём было удивительное ощущение Пушкина в
Лермонтове. Он говорил об их гуманизме, теплом своим обволакивающем
всю нашу планету. В беседе с английским поэтом меня восхитило одно его
наблюдение, которое совпало с тем, что было уловлено Ираклием Андрониковым лет на десять раньше. Они говорили, что до Гагарина сын
человеческий с космической высоты любовался ландшафтом нашей земли –
им был Лермонтов.
И над вершинами Кавказа
Изгнанник рая пролетал:
Под ним Казбек, как грань алмаза,
Снегами вечными сиял,
И, глубоко внизу чернея,
Как трещина, жилище змея,
Вился излучистый Дарьял...
37
И веришь, поэт с помощью Слова вздымается в небо, оттуда
разглядывает землю и определяет жизнь на ней, чтобы человеку было лучше.
Гений словом вращает миры.
Об очерке Н. В. Гоголя «Калмыки»
Московский поэт-переводчик Давид Григорьевич Бродский сообщил
мне, что он обнаружил неизвестный очерк Н. В. Гоголя «Калмыки».
Давид Григорьевич давно творчески связан с калмыками. Ещё до
войны он издал книгу своих переводов калмыцкого фольклора и
современной поэзии. С тех пор у него не угасает интерес ко всему, что
касается истории и культуры нашего народа. Он показал мне книгу
«Гоголевские тексты», приобретённую им случайно у букинистов. Она издана
Григорием Георгиевским в 1910 г. в Санкт-Петербурге. Очерк «Калмыки»
занимает 14 страниц, с 418 по 431 включительно.
Во «Введении» Г. П. Георгиевский сообщает, что «Гоголевские тексты»
извлечены им из собственных рукописей Н. В. Гоголя. Они нигде и никогда не
печатались. Лишь об очерке «Калмыки» и начальных сведениях о путешествии
Палласа коротко упоминалось в VII томе сочинений Н. В. Гоголя, изданного в
1896 г.
Понятно, с каким волнением и благоговением я раскрыл первые
страницы этой замечательной книги, «Гоголевские тексты» охватывают
широкий круг вопросов, интересовавших автора, как чисто литературных, так и
касавшихся истории и географии России.
Очерк «Калмыки» относится к материалам по географии России,
который собирал Н. В. Гоголь в начале тридцатых годов.
Известно, что в это время Н. В. Гоголь решил посвятить себя
педагогической деятельности. В 1833 году он принял окончательное решение,
а в 1834 году был уже назначен на должность адъюнкт-профессора СанктПетербургского университета по кафедре всеобщей истории.
Это был период, когда под непосредственным влиянием бессмертного
Пушкина складывались идейно-художественные позиции будущего великого
писателя.
Н. В. Гоголь, в то время уже автор знаменитой книги «Вечера на
хуторе близ Диканьки», был неудовлетворён состоянием преподавания истории и
географии. Эти важнейшие науки, изучение которых должно было с юных лет
прививать учащимся любовь к своей Родине, к её былому и настоящему,
людям и природе, оторванные от жизни и насущных проблем эпохи,
преподавались сухо и скучно. Причиной тому была не только методика, но и
книги.
Приняв решение посвятить себя педагогической деятельности, Н. В.
Гоголь с присущим ему усердием и добросовестностью познакомился с
состоянием всех гуманитарных наук и прежде всего истории и географии.
38
В эти годы он задумал написать книгу «Земля и люди», состоящую,
как сообщал он в письме профессору Погодину в 1833 г., из двух или трёх
томов. Ему не удалось осуществить свой замысел, хотя он стремился к этому
всю жизнь. Под конец жизни Н. В. Гоголь писал графу Орлову: «Нам нужно
живое, а не мертвое изображение России, та существенная, говорящая
география, начертанная сильным, живым слогом... такую книгу (мне всегда
казалось) мог составить только такой писатель, который умеет схватить
верно и выставлять сильно и выпукло черты и свойства народа, а всякую
местность со всеми её красками выставлять так живо, поставлять так
ярко, чтобы они навсегда оставались в глазах, который, наконец, имел бы
способность сосредоточивать сочинение в одно слитное целое... книга эта
составляла давно предмет моих размышлений.
Она зреет вместе с нынешним моим трудом и, может быть, в одно
время с ним будет готова. В успехе её я надеюсь не столько на свои силы,
сколько на любовь к России».
Нам приходится только сожалеть, что Гоголю не удалось осуществить
свой замысел и написать эту волнующую книгу. Но его работа по собиранию
материала для будущей книги до некоторой степени возмещает этот
неосуществлённый замысел.
Умение Н. В. Гоголя «схватывать верно и выставлять сильно и
выпукло черты и свойства народа» видно из его сокращённого изложения глав
многотомного описания Палласа «Путешествия по разным провинциям
Российской империи». Вот как излагает Гоголь сообщения Палласа о
калмыках:
«Калмыки почти все среднего роста, не толсты, как башкирцы и
киргизы, сановиты, уродов между ними нет, чему причиной порученное одной
природе воспитание детей. Доброта, откровенность, услужливость,
весёлость – их добродетели, порок же только один – неопрятность. У них
меньше чем у других праздности. По своему доброму духу они могут
называться трудолюбивыми. Женщины даже обременены работами. Кочуя
зимой при Каспийском море, где довольно находится камышу для дров и мест
непокрытых снегом для корма скота, они с наступлением весны подвигаются
на север, стараясь захватить напоенные Волгою места, особенно ища
холмистых, песчаных, ключами изобильных и где растёт осока и
тростники».
Материалы по географии, собранные Гоголем, показывают, с каким
напряжением и интересом собирал их великий писатель. Только для
написания этнографического очерка «Калмыки» он должен был прочитать
всю литературу о калмыках, существовавшую в то время. А она уже тогда
была довольно обширна. Его очерк свидетельствует о том, что он знал
калмыцкий фольклор, «Джангар».
В своей публикации Г. П. Георгиевский сообщает о шести тетрадях Н.
В. Гоголя, которые «не только не оценены биографами Гоголя, но в полном
своём виде остаются даже и не описанными и не отмеченными».
39
К сожалению, этот пробел остаётся не восполненным и по сегодняшний
день. Они не вошли ни в собрание сочинений в 14 т., изданное в 1937-1952 гг.,
ни в собрание сочинений в 6 т., изданное в 1952-1953 гг. Вероятно,
этнографический очерк «Калмыки» должен был войти, но не вошёл, в тома,
увидевшие свет в начале 50-х годов, когда отдельные наиболее осторожные
авторы, цитируя знаменитое четверостишие из «Памятника» А. С. Пушкина,
начинающееся строкой: «Слух обо мне пройдет по всей Руси великой...»,
вместо двух последних строк, из-за рифмующегося слова «калмык», ставили
спасительное, но неуместное многоточие.
Вот что говорил Г. П. Георгиевский о пятой тетради, куда вошёл
очерк «Калмыки»: «Пятая тетрадь представляет собою лист белой писчей
бумаги, сложенный в восьмую долю, и содержит в себе этнографический
очерк под названием «Калмыки»; причём в тетрадь вложена отдельная
восьмушка, содержащая первую, черновую редакцию начальных строк третьей
восьмушки тетради; две последние восьмушки тетради остались белыми.
Содержание очерка представляет собою сокращённое изложение некоторых
частей книги «Подробные сведения о волжских калмыках, собранные на
месте Н. Нефедьевым». СПБ. 1834».
Исходя из этого сообщения, некоторые литературоведы делают вывод,
что де очерк «Калмыки» не оригинальное произведение Н. В. Гоголя и потому
нет надобности включать его в собрание сочинений, печатать, – тем самым,
вольно или невольно принижают значение замечательного труда.
Они легкомысленно не придают значения тому обстоятельству, что,
если даже Н. В. Гоголь и инспектировал некоторые части книги Н. Нефедьева,
то конспектировал не как студент лекцию преподавателя, а обращался к труду
известного калмыковеда, как к одному из источников, дающих факты для
подтверждения его, Гоголя, взглядов и убеждений.
Они, вышеупомянутые литературоведы, не могут по-должному оценить
каждое слово, каждую строку, фразу, тщательно выведенные на чистом листе
белой бумаги натруженной рукой великого писателя, взвешенные могучим
умом русского гения. (Сообщает же Георгиевский о вложенной в тетрадь
осьмушке бумаги с черновой редакцией начала очерка).
Но еще Пушкин говорил общеизвестные нынче слова о том, что каждая
строка, будь то даже счёт портному, написанная рукою гения, будет
представлять великую ценность для потомков. Очерк же Гоголя «Калмыки» –
не счёт портному, а написанное собственноручное свидетельство его о его
взглядах по тому вопросу, который мы нынче называем национальным, а если
говорить шире – очерк выражает интернациональную сущность мировоззрения
его автора.
Слов нет, очерк «Калмыки» – конечно же не «Мертвые души». Но
факты и явления, трансформированные через мышление гения, для нас
приобретают значение первоисточника, и никто не вправе это игнорировать.
Г. П. Георгиевский, вступая в полемику с биографом Н. В. Гоголя – В.
И. Шенроком, говорит: «Печатаемые материалы по географии России
40
способны убедить в необыкновенном трудолюбии его и в той огромной
затрате времени и труда, которую он посвятил изучению и переложению
«множества книг», вопреки заявлению биографа его о том, что у Гоголя не
хватало
будто бы терпения «перерыть множество иногда самых
неинтересных книг».
Почему бы, в таком случае, не допустить нам мысль, что Н. В. Гоголь
среди «множества книг» читал и книги с сообщениями о калмыках, вышедшие
в свет в конце XVIII, в начале XIX века, Бакунина, Рычкова, Лепехина,
Миллера и др.? Ведь читал же он Палласа, да ещё как читал! Перекладывал!
Есть все основания предполагать, что большую помощь Гоголю в
работе над очерком оказал блестящий знаток Востока, выдающийся учёный,
синолог, чуваш по национальности, монах Иакинф (Никита Яковлевич
Бичурин), хорошо знавший историю, культуру, быт ойратов, Джунгарию. Его
книга «Историческое обозрение ойратов или калмыков с XV столетия до
настоящего времени» вышла в свет в том же 1834 году, одновременно с
трудом Н. Нефедьева. Она была тепло принята не только читающей публикой
России, но и в Европе. Н. Я. Бичурин был в дружеских отношениях с
Пушкиным, Крыловым, Одоевским, со всеми выдающимися деятелями своего
времени. В библиотеке Пушкина сохранилась книга Бичурина с дарственной
надписью автора.
Книгой Н. Я. Бичурина «Историческое обозрение ойратов или калмыков
с XV столетия до настоящего времени» ещё до появления в свет, в рукописи,
пользовался А. С. Пушкин во время работы над «Историей Пугачёва». Вот
что он писал по этому поводу: «Самым достоверным и беспристрастным
известием о побеге калмыков обязаны мы отцу Иакинфу. С благодарностью
помещаем здесь сообщённый им отрывок из неизданной ещё его книги о
калмыках».
Этнографический очерк «Калмыки» был написан ещё в тридцатые
годы, когда Н. В. Гоголь лично познакомился с А. С. Пушкиным. Об этой поре
Д. Д. Благой писал: «Начало 30-х годов – время знакомства и очень
оживлённого и тесного личного общения (в летние месяцы 1831 года почти
ежедневных встреч) Гоголя с Пушкиным. Из писем как самого Гоголя, так и
Пушкина известно, что во время этих встреч Пушкин знакомил Гоголя со
своими новыми, тогда ещё не опубликованными произведениями и
литературными планами...».
После смерти великого поэта Н. В. Гоголь говорил: «Когда я творил, я
видел перед собою только Пушкина. Ничто были мне все толки, я плевал на
презренную чернь... мне дорого было его вечное и непреложное слово. Ничто
не предпринимал, ничего не писал без его совета. Всё, что есть у меня
хорошего, всем этим я обязан ему... ни одна строка не писалась без того,
чтобы он не являлся в то время очам моим. Я тешил себя мыслью, как будет
доволен он, угадывал, что будет нравиться ему, и это было моею высшею и
первою наградою».
41
Известно, что А. С. Пушкин хорошо знал историю калмыков, знал их
жизнь и быт, бывал у калмыков, делал большие выписки из книг о калмыках.
В уста Пугачёва он вложил чудесную калмыцкую сказку об «Орле и вороне».
Кстати сказать, начало работы Н. В. Гоголя по сбору материалов для
задуманной им будущей фундаментальной многотомной книги «Земля и люди»
совпадает как раз с тем периодом, когда А. С. Пушкин интенсивно трудился,
собирая материалы по истории России вообще и по истории Пугачёва, в
частности, в которых немало говорится о калмыках. Тогда же, примерно,
Пушкин окончательно завершил «Путешествие в Арзрум», где опять же
говорится о калмыках, написал своё знаменитое стихотворение «Калмычке».
В это время Гоголь пишет этнографический очерк «Калмыки». Случайно ли всё
это? Думается, что нет. Как признание самого Гоголя о том, что он не писал
ни одной строки без ведома Пушкина, так и тот глубокий интерес, который
проявлял А. С. Пушкин к судьбе калмыцкого народа, дают основание
предполагать, что очерк «Калмыки» был написан автором не без ведома его
учителя и наставника.
При чтении очерка «Калмыки» поражает изумительное умение видеть. В
сравнительно небольшом очерке ярко показана вся жизнь калмыков начала
XIX века. Этот очерк свидетельствует о том, что великий писатель уже тогда
видел в России единое многонациональное государство со всеми народами,
входящими в его состав, и судьбы всех народов одинаково волновали сердце
гениального гуманиста. Он хотел, чтобы каждый россиянин хорошо знал
свою родину, её территорию, народы и племена, входящие в состав России,
знал и уважал обычаи этих народов и племен. «Чтобы еще во младенчестве
ему было видно, к чему именно каждый из этих племен способен вследствие
орудий и сил ему данных, и обращал бы внимание... на особенности каждого
из них, уважал бы обычаи, порожденные законами самой местности, и не
требовал бы повсеместного выполнения того, что хорошо в одном угле и
дурно в другом».
Составной частью книги «Земля и люди», которая показала бы
Россию со всеми народами, входящими в неё, должен был явиться очерк
«Калмыки».
В начале очерка Гоголь точно и живописно набрасывает ландшафт
калмыцких степей:
«Почва степей, занимаемых ими (калмыками – Д. К.), песчана,
солонцевата и иловато-глиниста. Везде силы подводного состояния,
исчезающие с приближением к высотам, называемым Иргенями. Иргени
тянутся на северо-западной стороне степей непрерывной степью... При
искате иргенинских гор есть озёра, но вообще степь бедна водами.
Небольшие речки тянутся в песках, другие имеют солонцевато-горькие
воды, текут весной и почти исчезают к осени». Далее Н. В. Гоголь даёт
точное описание флоры и фауны, климатических условий калмыцких степей.
Великий писатель, который как никто другой умел видеть язвы и
пороки своего времени, мог изобличать и показывать в бессмертных образах
42
всех Чичиковых, Ноздревых, Собакевичей, и в этнографическом очерке о
калмыках даёт убийственную характеристику правящим кругам, феодальнопомещичьей знати калмыков. «Нойоны ведутся с незапамятной древности,
наследственны, деспоты, могут располагать даже жизнью подвластных.
Власть, однако же, умерилась русским правительством», – сообщает
Гоголь. А вот как он говорит о зайсангах (нойон был приравнен к титулу
князя, зайсанг – дворянина): «Зайсанги, род вассалов, так же
наследственны, владетели аймаков, с которых собирают подать и требуют
прислуги. Так же называются белые кости, но нойоны, однако же, могут их
наказать и отвалять по белым костям».
С гневом и сарказмом Гоголь разоблачает истинное лицо буддийского
духовенства – гелюнгов и лам – этих тунеядцев и бездельников,
одурманивающих народ. «По закону ламайскому, – пишет он, – духовенство
безбрачно и должно вести строгую монашескую жизнь, оставаясь при
капищах. Но вместо того они ведут бродяжническую жизнь, надувайлы и
мерзавцы... Они, кроме того, что ведут весёлую жизнь, участвуют ещё в
грабежах, в угонах скота, нет скверностей и ни одного уголовного дела, в
котором не попался бы духовный... Гелюнги высшие духовные, а лама
первосвященник, получавший сей сан прежде от Тибетского Далай Ламы,
теперь, за дальностью места, обходится с помощью русского
правительства».
Калмыки, как и все малые народы России, во времена царского
самодержавия находились под двойным гнётом. Трудовой народ
одурманивался не только «своими» нойонами, зайсангами, гелюнгами, но и в
дополнение обдирался царскими чиновниками, купцами, всякого рода
проходимцами и мошенниками. Они сообщили калмыкам картежную игру,
пишет Гоголь, до которой калмыки «стали страстные охотники: дуют в
горку, в марьяж или в марью, цыхру, армянскую игру без козырей. Степные
купцы продают им игранные колоды по рублю и по два за каждую. А кто
заведёт у себя игру в кибитке (из богатых), тот берёт с запальчивых
игроков за новую колоду от 5 до 20 рублей». Если иметь в виду цены тех
времён, понятно, как наживались купцы и богатые спекулянты только на
игральных картах. А между тем, положение трудового калмыцкого народа в то
время было таким, что в наши дни даже трудно вообразить. Гоголь пишет:
«Мясное едят редко и только к празднику режут барана, в обыкновенные дни
питаются вареным кирпичным чаем». Далее: «Кибитка, – говорит он, –
страшно холодна. Дети (нагие) в силу согреваются, сидя на цыпочках вокруг
огня, прикрыв кое-чем спины. Дыму много».
Здесь интересно отметить тот факт, что прогрессивные русские
исследователи, изучая состояние калмыцкого народа, прежде всего, обращали
внимание на то, как живёт абсолютное большинство народа, то большинство,
которое, влача ужасное существование, трудится дни и ночи, в палящий зной и
морозную мглу, недоедая, недосыпая. Они с гневом сообщали сведения о
рабском правовом положении простолюдинов, предпринимая все усилия к
43
облегчению их тяжкой участи. Если в России крепостное право было отменено в 1861 году, калмыки от рабства были формально освобождены лишь в
1893 году, через тридцать с лишним лет. Говоря о рабстве, я имею в виду не
узаконенное, т. е. юридическое рабство, а фактическое, когда человека можно
продать и купить, пытать и убить.
Между прочим, в те годы, когда положение калмыцкого народа было
таким же, как при Гоголе, примерно через четверть века после очерка
«Калмыки», наши степи посетил Александр Дюма. И что же он увидел?
Ничего, кроме той «потёмкинской деревни», которую устроил для него
калмыцкий князь Тюмень. Угощения обильными яствами, шумные скачки на
неукрощённых степных конях, прочие увеселения. А результатом посещения
знаменитым европейским писателем калмыцких степей было обширное, местами
фантастическое, письмо к сыну, да два типичных мадригальчика, посвящённые
княгиням. Вот что писал он о князе Тюмене: «Это в некотором роде калмыцкий
царь; у него пятьдесят тысяч лошадей, тридцать тысяч верблюдов и десять
тысяч баранов, а сверх того очаровательная восемнадцатилетняя жена с
раскосыми глазами и жемчужными зубами; говорит она только по-калмыцки.
Она принесла в приданое мужу полторы тысячи шатров – у него их было
десять тысяч – со всеми их обитателями».
Теперь сравните это с «кибитка страшно холодна...» и т. д.
Очерк Гоголя «Калмыки» имеет исключительно важное познавательное
значение для поколения, родившегося в советское время, он поднимает тьму
прошлого, и свет сегодняшнего дня становится ярче.
Интересно сообщение Гоголя о калмыцком устном народном творчестве.
Ему известна система калмыцкого стихосложения. «Калмык способен верить
чудесному и охотник до сказок, – пишет он. – Иногда по три дня слушает
предания о подвигах сказочных героев, которых очень любит. Рассказчики
водятся мастера своего дела и сопровождают, где следует, пением, музыкой,
телодвижением, где нужно, подражанием голосу животных. Герои бывают
ростом несколько вёрст, махом меча поражают целые тысячи, конями
перескакивают моря и горы. Более всех других нравится баснословная
повесть Джангар. Замечательный всякий случай рождает у калмыков
песню. В замен рифмы строки начинаются с одинаковых букв и звуков.
Предметы их: подвиги наездников, достоинства коней, любовные
приключения. Странствия, где были, что ели, что делал их хозяин. Часто
является наклонность к иронии и оригинальная острота».
В своём очерке Гоголь приводит ряд мудрых и метких афоризмов из
калмыцких книг. Вот некоторые из них:
«У всякого человека желания неограничены, но благоразумный питает
их втайне».
«Благоразумен тот, кто приятною улыбкою уничтожает вредные
замыслы врагов, не показывая им и вида неудовольствия».
44
«Не пренебрегай никем из ближних, и не говори худо. После он может
быть и добрым; равно не превозноси ничьих достоинств выше меры: узнать
их трудно».
«При излишнем гневе к рабам редко можно иметь около себя
служителей».
«Один человек истинно образованный блистает в мире сем, как солнце;
тогда как многие невежды в совокупности не могут уподобиться и звёздам».
«Скворец, сколь бы не жаждал, стоячую воду пить не будет, так и
умный человек, в какие бы бедствия не впал – советам глупого не последует».
Гоголь записывает две калмыцкие пословицы, сопровождая их словом
«замечательные». Вот они:
«Видя близкую смерть, и мышь укусит кошке хвост».
«На одном верблюжьем помёте тысяча верблюдов споткнутся».
Афоризмы, выписанные Н. В. Гоголем из калмыцких книг, давно стали
народными пословицами, вошли в фольклор. В основном они взяты из книги
«Улгурин дала» – «Океан примеров мудрости». Большинство из
вышеприведённых афоризмов известный калмыцкий писатель Баатр Басангов,
записав из уст народа, включил в составленный им сборник калмыцких
пословиц.
Баснословно богатый калмыцкий фольклор во времена Гоголя и до
Октябрьской революции явно шёл на убыль. Многие произведения устного
народного творчества забывались.
Один из дореволюционных фольклористов – Наймин Бадмаев в конце
прошлого века довольно смело указывал на причины убывания устного
народного творчества калмыков. Он писал: «Эти воспоминания о старине, в
силу кочевой жизни народа и других факторов, к сожалению, сглаживаются из
его памяти, современные же произведения встречаются редко, ибо в настоящее
время, чем когда-либо, калмыки, благодаря голоду, холоду, гнетущей бедности и
прочим причинам, находятся в самых неблагоприятных условиях для
развития народной словесности».
Только Октябрьская революция и советская власть создали все условия
для развития экономики и культуры калмыцкого народа и дали ему
возможность в оригинале читать Пушкина, Толстого, Гоголя.
Тридцатые годы прошлого столетия в России, после разгрома
декабристского движения, были годами жесточайшего разгула крепостничества
и реакции. В этот мрачный период Н. В. Гоголь писал не только свои
бессмертные произведения о жизни русского народа, но и пристально изучал
жизнь и быт малых народов, входивших в состав России, проявлял глубокую
симпатию и сочувствие к ним. Об этом свидетельствует очерк «Калмыки».
Отрадно знать, что рукою Гоголя написаны строки о жизни нашего народа, что
он думал о нас, склонившись над чистым листом бумаги.
45
«Писатель мира»
(об А. П. Чехове)
Трудно найти грамотного человека, который не читал бы Чехова.
Впрочем, мы с ним знакомимся ещё далеко до того, как научимся читать.
Спросите любого малыша в детском садике, знает ли он Ваньку Жукова или
Каштанку? Вы получите утвердительный ответ. Чехов становится спутником
на всю жизнь. Есть писатели, которых читают в определённом возрасте. Есть
писатели, которые понятны одним и не понятны другим. Чехов же – писатель
для читателей всех возрастов, всех вкусов и уровней, как Пушкин, Толстой,
Горький. Чехов – интернационален, хотя он и сугубо русский писатель. Но
Сервантес был писателем сугубо испанским, Диккенс – английским, Бальзак –
французским. Однако они читаются людьми всех национальностей. В чём же
дело? Дело в том, что проницательная мысль гения раскрывает перед нами
душу человека, а человек остаётся человеком, какой бы он ни был
национальности. Человек любит добро и ненавидит пошлость. Человек любит
мир и ненавидит войну. Человек тянется к тому, с чьей стороны чувствует
тепло любви.
Чехов был большим гуманистом – он любил людей застенчивой,
целомудренной любовью. Когда он устами Астрова говорит: «в человеке
должно быть всё прекрасно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли», кто не
согласится с ним? Эти светлые слова, полные высокой поэзии и чистоты,
приводили в восторженный трепет зрителя и читателя пятьдесят лет тому
назад и эти же слова, рядом со строками Гёте:
«Лишь тот достоин счастья и
свободы,
Кто каждый день идет за них
на бой»,
внесла в свою записную книжку Зоя Космодемьянская, отправляясь на
смертный бой с фашистами. Кто знает, быть может, эти же слова повторяла
калмыцкая Зоя – Тамара Хахлынова?
Случайно ли Чехов и Гёте оказались рядом в записной книжке юной
героини, совершившей подвиг, равный подвигам легендарной, святой Жанны
д'Арк? Ведь Чехов и Гёте – столь разные писатели. Да, писатели разные,
разные у них методы изображения, но объект один – человек. Оба они
находили прекрасное, достойное поэзии, в человеке, в его деяниях и воспевали
его как в живописи Микеланджело и Репин, в музыке Бетховен и Чайковский.
Вот почему имена Чехова и Гёте оказались рядом в записной книжке Зои
Космодемьянской. Это они незримо помогли формированию героини, чей образ
и подвиг стали образцом высокого патриотизма, достойного подражания,
образцом прекрасного в жизни. Вот почему сугубо русский, национальный
писатель Чехов – интернационален, близок и дорог читателям всех
национальностей.
46
Если спросить калмыка, кого он знает из русских писателей, он в
числе первых имён назовет Пушкина, Толстого, Горького, Чехова.
Антон Павлович создал свою шкалу, свой стиль в мировой литературе.
Он научил писателей краткости, которая, по его образному выражению, есть
сестра таланта.
Если говорить о его воздействии на писателей – оно огромно. Влияние
Чехова ощущали не только Куприн, Бунин, Вересаев, Телешов и другие его
современники, но и многие не только русские писатели. Писатели всех
народов учились и учатся у него тому, как показывать человека, время, эпоху.
Возьмите знаменитый рассказ «Унтер Пришибеев». Унтер превращается в
фантастическую фигуру. В нём обрисовывается чудовищный образ
победоносцевской России, пославшей на эшафот юного Александра Ульянова!
Возьмите другой рассказ – «Палата № 6», написанный после посещения
Чеховым Сахалина. Разве это не самый страшный рассказ во всей русской
литературе? Разве не кажется палатой № 6 вся тогдашняя Россия? Не случайно
молодой Ленин, прочитав этот рассказ, признавался своей сестре Анне
Ильиничне: «Когда я дочитал вчера вечером этот рассказ, мне стало прямотаки жутко, я не мог оставаться в своей комнате, я встал и вышел. У меня
было такое ощущение, точно и я заперт в палате № 6». Такова сила воздействия чеховских произведений на читателя.
Творчество Антона Павловича Чехова оказало благотворное влияние на
развитие молодой калмыцкой литературы. В произведениях одного из
зачинателей калмыцкой прозы Нимгира Манджиева внимательный читатель
заметит его попытку приблизиться к манере Чехова. Юмор Манджиева
сродни юмору Чехова. Я в данном случае имею в виду его стремление учиться
у великого русского писателя. Особенно заметно влияние Чехова на
драматургию Баатра Басангова. В его пьесах явно ощущается принцип
чеховского стиля – наличие красоты в обыденном. Простые люди, казалось
ничем неприметные, творят красоту жизни. Посмотрите его пьесу, которая
сейчас идёт на сцене драматического театра «Кенз байн» («Запоздалый богач»).
Мне могут возразить, что это комедия, а Чехов не писал комедий. Я не имею
в виду жанр. Я говорю о принципе раскрытия основной идеи произведения.
Центральным героем пьесы является богач Закрия. Он – наиболее активно действующее лицо на всем протяжении спектакля. И менее всего заметна его
жена. Но она-то и выходит победительницей, ибо правда жизни на ее стороне.
Баатр Басангов с благоговением учился у Чехова, тщательно изучал его
творчество. Он собирался переводить «Вишнёвый сад», пьесу, которую считал
лучшей в мировой драматургии, хотя и преклонялся перед Мольером,
Грибоедовым, Островским. Он утверждал: лучшее лирическое стихотворение в
мировой поэзии – «Я помню чудное мгновенье», лучший роман – «Война и
мир», лучшая драма – «Вишневый сад». Таково было суждение калмыцкого
советского писателя. Впрочем, такое же признание я слышал из уст деятелей
культуры и буржуазных государств.
47
В 1956 году в Ялте мне довелось побывать в музее Чехова, в знаменитой
Аутке. Директором музея тогда работала сестра великого писателя, ныне
покойная Мария Павловна. Не могу не сказать два слова о ней. Она работала,
несмотря на свои 93 года, в преклонных летах осталась на оккупированной
территории, чтобы спасти музей брата и, проявив удивительное мужество,
сохранила до единого все экспонаты, за что была отмечена высокой правительственной наградой.
Мария Павловна была удовлетворена, узнав, что калмыки читают
произведения Антона Павловича на родном языке. Во время нашей беседы
прибыла индийская делегация во главе с заместителем министра культуры
Индийской республики господином Чанд. Слава делегации заявил: «Мы
прибыли в дом Чехова, чтобы преклониться перед его гением. Произведения
Чехова в Индии так же популярны, как популярны произведения Рабиндраната
Тагора. Русский писатель, создавший «Вишнёвый сад», – и наш индийский
писатель».
Такового было суждение прогрессивного деятеля культуры о творчестве
Антона Павловича Чехова.
Мы щедры. Пусть великий Чехов будет индийским, английским,
французским писателем, писателем мира. Но мы знаем – перо гения раскрыло
перед миром высокую душу русского человека.
Осиянное слово
(о В. Хлебникове)
В Москве лет двадцать тому назад мне позвонил поэт Борис Слуцкий
и сказал: «Мы, комиссия по литературному наследию Велимира Хлебникова,
разбирая архив поэта в доме его племянника – художника Мая Митурича,
наткнулись вдруг на две папки с надписями – «Калмыки». Они никакого
отношения не имеют к творчеству поэта, но имеют прямое отношение к
Калмыкии. Может быть, приедешь и посмотришь?».
Папки оказались из архива отца поэта – попечителя калмыцкого
улуса, орнитолога, учёного. Владимир Алексеевич Хлебников был человеком
высокой культуры, просветителем, сделавшим очень много для калмыцкого
народа. Он разрабатывал программу развития сельского хозяйства
Калмыкии, нашёл способ закрепления песков травами, начал разводить сады
в степи, где и деревцо-то порой на многие километры не увидишь.
В двух папках, которые я затем передал в краеведческий музей
республики, сохранились описания залежей подземных пресных вод в степи,
различные этнографические материалы, например, описания игр калмыцких
детей и многое другое из жизни калмыков, степного народа. Читая эти
материалы, я видел мальчика Виктора, играющего с калмыцкими детьми, и
рядом его отца, записывающего правила и все тонкости этих игр, более того,
для краткости зарисовывающего наиболее выразительные моменты из тех,
48
которые сразу так трудно зафиксировать словами на бумаге. Велимир
(Виктор) Хлебников родился 28 октября 1885 года в Ханской ставке
Малодербетовского улуса Калмыцкой степи, или, как он сам писал, – «в
стане монгольских, исповедующих Будду, кочевников». Так романтически он
называл калмыков.
Однажды Лев Николаевич Толстой признался, что все главные
истины мира он открыл для себя до пяти лет. И я представил в свете этой
мысли великого писателя, как младенец Виктор Хлебников на руках матери,
открыв глаза, вдруг впервые увидел солнце, небо, звёзды, ощутил
безбрежность просторов калмыцкой степи. Всё это в тот миг ещё не имело
для него названий, но уже запечатлевалось на девственных полях памяти.
Это потом, со временем, каждое увиденное явление найдёт себе название и
войдёт в оболочку слова, составив его суть. Это уже потом, через много лет,
28 июня 1922 года в далёкой от калмыцкой степи новгородской деревне
Санталово короткое слово «солнце» вспыхнет в его памяти ярчайшим огнём
светила из детства, и он отзовется ему своим последним утверждением:
«Да!».
А пока слова-явления, слова-события, слова-мирозданья будут
накапливаться в его сокровенной душе – живые, двигающиеся, летящие,
сталкивающиеся, высекающие при столкновении боль и радость, которые
составляют Поэзию и Судьбу.
Владимир Алексеевич брал с собой малолетнего Виктора в поездки по
улусу, и впечатлительный его сын, затаив дыхание, смотрел на зеркальную
гладь как бы застывшего озера Цаца, видел белых лебедей, царственно
плывущих по тихим водам, он слышал топот полудиких табунов степных
коней, которые войдут в пределы его поэтического мира «страной Лебедией»
и державой «Конецарства».
И я понимаю трогательное отношение поэта к Отчизне его детства, к
нашей калмыцкой степи, глубже чувствую и понимаю, откуда у него
началась великая любовь к миру и людям. Истинная поэзия – всегда любовь:
любовь к звезде и мотыльку, к человеку и верблюду. И образы Хлебникова
невольно вызывают в моей памяти сказочную страну Бумбу, могучих
богатырей Джангара, его величественно прекрасного Аранзала. Из этого
детства пришли дивные строки:
Меня окружали степь, цветы, ревучие верблюды,
Круглообразные кибитки,
Моря овец, чьи лица однообразно-худы,
Огнём крыла пестрящие простор удоды,
Пустыни неба гордые пожитки,
Так дни текли, за ними годы.
Отец, гроза далёких сайгаков,
Стяжал благодарность калмыков...
Ручные вороны клевали
49
Из рук моих мясную пищу,
Их вольнолюбивее едва ли
Отроки, обречённые топорищу,
Досуг со мною коротая,
С звенящим криком: «сирота я»,
Летел лебедь, склоняя шею.
Я жил, природа, вместе с нею.
Здесь каждое слово – это образ нерасторжимого мира, в котором всё
нерушимо связано между собой. И слово здесь осиянно, как вместилище
самой жизни.
Учёные-медики, наблюдавшие возвращение жизни после клинической
смерти, установили закономерность, которая потрясла меня. Оказывается,
возвращение жизни заявляет о себе активностью электрического поля в зоне
речевого центра мозга, то есть восстановление речи, слова означало
возвращение жизни. Клетка-нейрон излучает слово, как живая роза излучает
аромат: клетка – роза, аромат– слово, и кванты мысли, подобно аромату
розы, проникают в нас, волнуя душу. Мы ощущаем впервые произрастание
духовного начала из живой, физической молекулы. Уловлено, быть может,
самое поразительное – рождение мысли, слова.
Может быть, это было моё субъективное восприятие, но, прочитав
сообщение о результатах наблюдений врачей в реанимационных палатах, я
подумал о слове поэта, и, необъяснимо почему, предо мною предстал образ
Велимира Хлебникова, который сумел отразить красоту крыла кузнечика,
мог постичь голос каменной бабы скифских времён и понять тоску степнякакалмыка и пожалеть его. Вот несколько строк из его поэмы «Война в
мышеловке»:
О люди! так разрешите вас назвать!
Жгите меня,
Но так приятно целовать
Копыто у коня:
Они на нас так не похожи,
Они и строже, и умней,
И белоснежный холод кожи,
И поступь твердая камней.
Так написать о коне, так написать о копытах коня, вобравших в себя
красоту и величие пространства с движением времени, мог только
рождённый в степи. И это импульсы клеток самой живой Природы, всей
нашей Жизни и Любви.
Гёте как-то высказал мысль: чтобы понять поэта, надо посетить его
родину. В наше время, когда поэзия Велимира Хлебникова привлекает к себе
внимание читателей во всём мире, естествен интерес к той точке Земли, где
увидел свет сам поэт. Константин Михайлович Симонов не раз расспрашивал
меня о «ставке ханской», о доме, где родился В. Хлебников, высказывал
желание непременно увидеть своими глазами родину поэта. Константин
50
Симонов был человеком обязательным. Осенью 1968 года он приехал в
Элисту, и отсюда на машине мы поехали в Малые Дербеты. Он сожалел, что
едем на машине, а не на лошадях. Он хотел ощутить степь хлебниковских
времён и в какой-то степени постичь великую, волнующую тайну феномена
Велимира Хлебникова. Мы долго сидели с ним у дома Хлебникова в бывшей
ханской ставке, говорили о неподвластной времени силе поэтического слова,
и, отъезжая, Симонов сказал: «Надо бы сохранить этот дом, колыбель
редчайшего и своеобразнейшего поэта России».
Да, это был дом, дорогой для самого поэта, а вокруг простиралась
степь, пронзившая своим великолепием его душу, и потому бесконечно ему
близкая. Ему было многое дорого на этой земле. Единственным не дорогим
для него был он сам. Дервиш, бродяга, путешественник, который не думал о
себе, о личном благе, а думал о поэзии и человеческих судьбах. Впрочем,
может быть, я ошибаюсь, и сам он был дорог себе, ведь во всём, что любил
поэт, присутствовал он сам.
Писатели о Д. Кугультинове
(Ч. Айтматов, М. Дудин, М. Карим, С. Липкин, Ю. Нейман)
Ч. Айтматов. «В соавторстве с землёю и водою…»
Слова. Словесная стихия. В словах мы осознаём себя и весь
доступный пониманию мир. Без слов нет человека, и нет слов без человека.
Слова, язык – в равной мере принадлежащее всем всеобщее достояние
народа, нации. Но как же среди нас рождается особый мастер слова – поэт?
Вот загадка. «Вдохновение! – скажут мне.– Талант. Дар божий!» Но только
ли? Понятия эти весьма растяжимы, и поэтому возникновение поэтического
мышления, равно как и музыкального, иной раз кажется не менее загадочным
явлением, чем таинство зарождения комет в неведомых глубинах галактики.
Как, из каких частиц, в каких условиях слова, соединяясь в стих,
превращаются в особый словоряд, обретающий живой, действенный,
проникновенный образ, подобно тому как из древесины возникают мелкие
язычки огней, которые затем сливаются вдруг в большое пламя?
Действительно, как? Ведь все мы обладаем тем же арсеналом слов, но поэтов
среди нас, настоящих поэтов чистой пробы, не так уж много.
Об этом я думал снова и снова, перечитывая стихи Давида
Кугультинова. И поскольку жизнь, творчество этого поэта, смею думать, мне
достаточно хорошо известны, я прихожу к убеждению, что художник слова –
это явление народной жизни. Такой художник слова, как Кугультинов,
рождается в недрах своего народа, в «галактике» его духовного и
нравственного опыта, в его муках и радостях, в его прошлой и новой
истории, в сокровенных чаяниях его, ибо быть поэтом – значит совместить
воедино минувшее и настоящее, надежды, страсти, думы, чувства многих и
51
множества людей в себе, внести всё это в собственное, всеобъемлющее «я».
Жизнь поэта заключает в себе многие жизни. Так мне кажется. Хотя я и
понимаю, что, возможно, не все будут разделять подобную точку зрения.
Мало того, современный национальный поэт, в данном случае речь
идёт о Кугультинове, рождается как бы дважды – возникая в недрах народа,
дарующего художнику свой язык, традиции, мечты и чаяния, художник,
развиваясь, выходит с именем этого народа из узкоместной поэзии в большой
мир, в литературу общечеловеческого значения. И тогда поэт может и имеет
право сказать от своего имени и вообще от имени человека, от современника
своего:
Когда бы вдруг машина счётная
Кибернетически исчислила
Всё то, что здесь, в грядущем, ждёт меня –
Со всеми встречами и мыслями
Все радости мои, все жалобы –
Всё, предвосхитив, показала бы!
Тогда –
как зданье театральное
По окончанье представления –
Планету нашу моментально я
Оставил бы без сожаления...
...О, непредвиденное, разное,
Сверкай вдали, мани соблазнами!
Или вот ещё – из зачина, из мощного разгона поэмы «Бунт разума»:
Со смертью жизнь,– две силы, две основы,–
Соединяя мудро и светло,
Кристально чистой влагой родниковой
Смягчая боль и укрощая зло,
Отрадно возвращаясь, мерно споря,
С ожесточением людского горя,
Печали здешней воздавая дань,
Но унося через земную грань,–
Из темноты страдающей Вселенной
В клубящийся покой иных начал
Плыл моцартовский «Реквием» нетленный
И вечности сиянье излучал.
Отчаянья и смерти не страшась,
Плыл «Реквием» – покой, душа бессмертья.
Лишь погружаясь в музыку, дано
Нам со своим страданьем примириться
И медленно понять, что и оно –
Страданье – тоже бытия частица...
К этой вечной философии бытия, к этой жизнеутверждающей
диалектичности в понимании смысла и сути жизни, к этому современному
52
образу художественного мышления Кугультинов пришёл издалека, как из
нового мира, из колыбели древнего калмыцкого мировосприятия, цельного и
эпичного, мудрого и простодушного, из той промежуточной цивилизации
между Востоком и Западом, которая присуща была исконно кочевым
народам Алтайского гнезда.
Нынешние европейцы степной части России, бывшие азиаты,
отпочковавшиеся от западной ветви древнемонгольских племён,– калмыки
прошли тернистый, поистине сложный, трагический исторический путь.
Сколько раз воспламеняясь и угасая, как степной пожар, обретая в кровавых
битвах свою независимость и снова утрачивая её, неся невосполнимый урон
от военных походов Цинской империи и других соседних ханств и сами в
водовороте тех событий становясь орудием насилия и порабощения
туркестанских народов, лишь в XVII веке, оставив миру бурную историю
Джунгарского ханства и на память название Джунгарского хребта в
Туркестане, с гибелью великого Амурсаны, последнего народного
предводителя калмыков, героически погибшего на плахе цинов, калмыки
нашли своё убежище и новую родину в пределах России. То было спасением
оставшейся части калмыцкого народа. Спасением на грани исчезновения. Так
было.
Я говорю об этом неспроста. Поэт – дерево, мы видим его ствол,
ветви, цветущую зелень, но корни его скрыты от глаз в глубинных, мощных
пластах живой и прошлой истории народа. Этот небольшой народ, изведав
сполна жестокости и тяготы судьбы, сумел сохранить в памяти свою
древнюю художественную культуру, некогда достигшую высокой степени
развития в кочевом мире прошлого. Монастырско-буддийская письменность
– одна из древнейших на Востоке – культивировалась у калмыков вплоть до
XX века.
В советское время калмыки возродились на новой социальноисторической почве. И только таким образом мог появиться, сформироваться
в среде калмыцкого народа один из виднейших советских художников слова,
наш современник – Давид Кугультинов.
Поэтому-то творчество Кугультинова – само по себе факт
исторический.
Как мастер стиха, как мыслитель, Кугультинов весьма интересен,
глубок
и
современен.
Высокий
уровень
интеллектуальности,
психологическая обусловленность мысли сопрягается в его творчестве с
простой, со зримой земной вещественностью, лирические движения души – с
мощным эпическим потоком его поэм. Оставаясь верным особенностям
национального мировосприятия, Кугультинов в то же время поднимается к
глобальному мышлению человека XX века, достигая в своей поэзии
«стереофонического» изображения больших и малых величин – человек в
огромном мире и весь мир в отдельном человеке.
Самые сильные, яркие стороны кугультиновской поэзии –
размышления, раздумья, внутренние переживания, насыщенные тревогами,
53
переходящими в надежды, надеждами, переходящими в сомнения, радостью,
горечью, мудростью человека наших дней. Безграничной печали: «...Никто
не помнит своего рождения, никто не вспомнит свой последний час», – он
находит мужественный ответ:
Неужто мы – единой цепи звенья,
Мы – люди, мы, что в разуме своём
Веков давно прошедших накопленья
И семена грядущего несём,
Бесплодно затеряемся во мраке,
Совсем как наши овцы и собаки,
Исчезнем без вести в тумане лет?!
А мысль – ценнейшая из всех материй?..
Неужто и она, за нами вслед,
Погаснет иль рассеется?
Не верю!..
И дальше:
Всё то, что созидали мы в дороге,
Не только вещь, картина или стих,
Но лучших наших помыслов итоги,
Восторги все, и боли, и тревоги
Незримо остаются средь живых
И с ними движутся вперёд. И это –
Всечеловеческая эстафета...
Человек и всё живое неустанно воссоздают себя, утверждает поэт:
Зерно взрывается в земле,
Как бы себя уничтожая,
И повторяется в стебле,
Как бы себя приумножая...
Самым крупным достижением Давида Кугультинова является, на мой
взгляд, поэма «Бунт разума». О ней уже много говорилось и писалось.
Большой труд и, я бы сказал, смелый поэтический вызов некоему «табу»,
вернее, своеобразному эстетству, избегающему, возможно и не случайно,
общих тем, ставших предметом повседневной массовой информации.
Отважиться на такое мог только уверенный в своих силах художник,
убеждённый в своей правоте и правде. Речь идёт о войне во Вьетнаме, о
вытекающей отсюда опасности для мира, и прежде всего атомной угрозе
человечеству и её возможных губительных последствиях. Сколько об этом
написано и сказано! Но вот слово взял поэт. Вслушиваясь в нетленные звуки
моцартовского «Реквиема», мы присутствуем в доме «простого, среднего,
стопроцентного» американца, погружённого в траур по убитому на войне во
Вьетнаме сыну. Можно понять по-человечески горе родителей. Не трудно
прийти к выводу, что погибший молодой человек и тысячи ему подобных
американцев – жертвы преступной военщины. Но поэт покоряет нас не
только состраданием, но и тем, как куёт он своё слово на жаркой наковальне
54
истории, потрясает нас, когда мы вместе с ним врываемся в мир наших дней,
к людям мятущимся, страдающим в отчаянии и страхе перед угрожающим
ликом тотальной войны. И глядя на них, очутившись на траурном пороге
Адама Крейзи, чувствуешь, как нарастает в тебе закравшаяся тревога за себя,
за своих близких, за род людской. Набат тревоги, едва слышно зачавшийся
где-то в отдалении, с одинокого колокола, постепенно приближается,
заполняет Вселенную в необъятных масштабах её пространств и времени, от
доисторических субстанций, когда человек только ещё становился
человеком, до кричащего неистовства данного момента, когда вы читаете
строки этой необыкновенной поэмы. Традиционный реализм, ирреальность,
быль, вымысел, ясновидение человека, лишившегося рассудка, сказка,
притча, эпос, политический памфлет – всё это в едином мощном потоке
кугультиновской поэзии грянет грозовым валом, покоряя силой мысли,
точностью и богатством найденного слова!
Зрелый большой художник предстаёт перед нами со всей великой
болью и великой надеждой. Своим дыханием, своей кровью, своей
мудростью художник оплодотворяет расхожие газетные темы, возвышая их
до вершин искусства. Как мастер, он предстаёт перед нами в этой поэме во
всеоружии, в многоумении и многообразии. Пабло Неруда говорил: «Поэт,
не пришедший к реализму, обречён на смерть. Но и поэт, оставшийся
только реалистом, тоже обречён на смерть. Поэт, являющийся только
иррационалистом, понятен лишь самому себе и своей возлюбленной, а это
весьма печально. Поэт, являющийся только рационалистом, понятен даже
ослу, что тоже в высшей степени печально. Для этих уравнений нет чисел в
таблицах, нет составных, узаконенных богом или чертом...».
Поистине пророческие слова, вскрывающие сокровенную суть
художественного творчества, отличительную суть самого мышления
подлинного художника, в чём бы он ни пытался проявить себя – будь то
музыка, изобразительное искусство, театр или кино.
«Бунт разума» в этом смысле произведение высокого и сложного
построения, заключающее в себе многослойное, раскованное, широкое
течение мысли и образов. Мне хотелось бы выделить в этой поэме особую
главу, названную сказкой о «Железной птице». Это яркая фреска из
фольклора, мастерски вписанная в общую панораму поэмы, она понародному сочная, иносказательная, глубокая по замыслу, захватывает не
только необыкновенным сюжетом, но главным образом серьёзными мировыми проблемами, извечно тревожащими человеческий разум и совесть,–
как противостоять злу, насилию, деспотизму, приводящим мир в состояние
войны и катастроф.
Эта притча вобрала в себя и древнюю народную мудрость, и наши
современные познания, и трагедию Хиросимы, и то, что мы называем
«узконациональными эгоистическими устремлениями», таящими опасность
обернуться «во зло себе», ибо они находятся в вопиющем противоречии с
самыми элементарными, коренными интересами добра и жизни на земле.
55
Разумеется, такая вещь, как «Бунт разума», не может быть
преодолена без встречного усилия, испытываемого при чтении. На то и
философская трагедия! Её надо читать, отдавая в том себе отчет.
Давид Кугультинов несомненно большой, самобытный художник
слова. Он давно, активно и много пишет, обогащая советскую литературу
своими произведениями, в которых ясно ощущается биение сердца поэтагражданина, осознающего свою ответственность и причастность ко всему,
что происходит в современной жизни.
Я рад этой возможности сказать о нём то, что думалось давно. И при
этом, думая о нём как о выдающемся представителе калмыцкой литературы,
я испытываю глубокое волнение при мысли, что нам с ним выпало счастье
жить и творить в советскую эпоху, способствуя в какой-то мере развитию
духовной культуры наших народов. Ведь в прошлом, на протяжении многих
веков, живя зачастую бок о бок и на Алтае и в Туркестане, наши предки –
киргизы и калмыки – часто скрещивали оружие. Всё это кануло в Лету, всё
это теперь история прошлого. Настало время единения, сотрудничества,
невиданного братства. Настало время культурных взаимодействий и взаимообогащений. У нас за плечами великие творения из устного творчества
народов – мировые эпосы «Манас» и «Джангар», истоки наших искусств, у
нас на вооружении культура современного советского общества. Сказанное
некогда – время жить и время умирать – можно перефразировать теперь:
время жить и время творить...
Творчество Давида Кугультинова, представленное в предлагаемых
трёх томах, оставляет сильное, отрадное впечатление. В многонациональной
советской литературе Кугультинов стоит в одном ряду с Расулом
Гамзатовым, Мустаем Каримом, Кайсыном Кулиевым...
«Зелёная, ещё не колосится...» – так начинается стихотворение
Кугультинова о пшенице в поле:
Её простая прелесть не тревожит
И словно бы загадок лишена,
Но из красот весны она, быть может,
Всех больше человечеству нужна.
И я любуюсь ею, рядом стоя,
Так, будто сам, с волнением, тоской,
В соавторстве с землёю и водою,
Замыслил некогда её такой.
И позже – с вдохновеньем и искусством
Растил, лучами растопивши лёд,
И вот теперь с таким ревнивым чувством
Слежу за продолжением работ...
С удовольствием цитирую эти строки поэта, умеющего быть «в
соавторстве с землёю и водою». В этом сила его духа. «И вот теперь с таким
ревнивым чувством слежу за продолжением работ», работ Давида
Кугультинова. А поле его огромно...
56
М. Дудин. «По завету Пушкина»
Слух обо мне пройдёт по всей Руси великой,
И назовёт меня всяк сущий в ней язык,
И гордый внук славян, и финн, и ныне дикой
Тунгуз, и друг степей калмык.
Эти пророческие строки из пушкинского «Памятника» как бы
предопределили появление в нашей поэзии Давида Кугультинова,
предопределили его творческую судьбу, его характер.
Давид Кугультинов сам любит говорить об этой предсказанной
Александром Сергеевичем Пушкиным связи своей поэтической судьбы с
животрепещущей судьбой огромного поэтического братства.
Он родился в Калмыкии, в семье сельского учителя, в 1922 году. И
неоглядный мир ковыльной степи, озаренной встающим солнцем, оглашенной
призывным ржанием вожака бесчисленного табуна и пронизанной тонким свистом стоящих столбиками у своих норок сусликов, вошел в его глаза,
наполненные радостью жизни и удивления, огромные, как сам мир, глаза с
узким прищуром, не боящиеся смотреть на солнце. И вместе с этой необозримостью мира, врастая в его впечатлительную душу, вошел постепенно
отстоянный воздух истории его народа, золотой воздух легенд и сказаний,
былей и небылиц, яви и фантазии, обид и предчувствий, воздух света и
надежд народа, его память, мечта и его длинный путь от теплой колыбели
экватора сюда, в замкнутую туманно отдаляющимся горизонтом степь,
пронизанную расплавленным солнцем и продутую белой прорвой январской
метели. Этот мир по праву наследия стал его миром с первым взглядом, с
первым звуком материнского голоса. Потом стихийная сила любви
превратилась в осознанность и просвещенность и, подкрепленная мудростью
опыта жизни и смерти, дала ему вершины осмысления земли и человечества.
Поэзия Давида Кугультинова стала поэзией зрелой мысли и
возвышенной души. Пожалуй, никто из современных поэтов, которых я знаю,
так широко, эпически не раскрывал природу нависшей над человечеством
трагедии, как это сделал он в поэме «Бунт Разума».
Судьба не была к нему особенно милостивой. Она оделила его
верностью любви и горечью предательства, провела его по переднему краю
всенародного подвига Великой Отечественной войны к празднику Победы, не
позволила ему склонить кудрявую голову перед унижением, научила
спокойно нести беспокойное бремя заслуженной славы.
Лирик и философ по природе дарования, он не без успеха обращался к
эпическому жанру поэмы, от книги к книге вырабатывая свой строй чёткой
поэтической речи. Его стихи стали теперь заметным явлением не только в
интенсивной духовной жизни его народа, но вышли на перекрёсток мировой
поэзии, принесли на него поэтический праздник души калмыцкого народа,
души, певучей, как весенний ветер, пробегающий по цветущим тюльпанам
ковыльной степи.
57
Как ты прекрасна, степь моя, в апреле!
Хрустально-звонкий воздух, и простор,
И колокольчик – жаворонка трели!..
Ты – музыка, чьи звуки с давних пор
Какой-то гений, в неизвестность канув,
Переложил па музыку тюльпанов.
Поэзия Давида Кугультинова красочна, добра, общительна, как сама
душа поэта, понимающая, что чужого горя не бывает, и исповедующая
каждым словом своим эту прекрасную истину. Его книги доступны всем – и
малым и старым – и почитаемы по достоинству. У его книг, как у птиц,
далёкие маршруты весенних перелётов, они, как ласточки, умеют вить гнёзда
под застрехами человеческих душ.
У его поэзии глубокие корни, она выросла па поле народной
неиссякаемой мудрости, на том самом червонном золоте народного опыта,
который так тщательно в тумане ушедших столетий отбирала и сохраняла
история. Удивительный эпос «Джангар», сказки и легенды были для него во
всей своей прелести раскрыты с детства. Он постигал их сущность вместе с
постижением мира. Это был бесценный дар судьбы. Это богатство никто не
мог отобрать. Его можно было только дарить.
Передо мной книга сказок Давида Кугультинова, вышедшая уже
вторым изданием. И в ней поэт остался верен традициям Пушкина, так
блистательно, на основе русского фольклора, создавшего свои сказки, то есть
вернувшего народное народу.
Эти сказки народны, и в то же время они отмечены любовью,
талантом и характером самого Кугультинова, да, кстати, он сам сказал об
этом точно и вразумительно:
У каждого из слов душа своя,
На душу говорящего похожа.
Недавно я перевёл стихотворение Давида Кугультинова, в котором,
как мне кажется, заключена суть исканий поэта, близкого мне по духу.
М. Карим. О Давиде Кугультинове
Прямо к тебе обращаюсь я, Поэзия Кугультинова. Тебя я знаю давно и
люблю. Но до сих пор как-то не приходилось нам поговорить с тобой
наедине. Видимо, был повод – не было досуга, был досуг – не было повода.
На днях, вновь перелистывая тебя, Поэзия Кугультинова, я прочёл такие
строки:
Метель уже не воет и не плачет,
И ясен свод над головою дня,
Тринадцатое марта – это значит,
Что день рожденья нынче у меня.
58
Это говорит о себе тот, кто создал и создаёт тебя. Ты о нём, наверное,
думаешь, да знаешь мало. То могучее дерево, устремившее свою крону
высоко в поднебесье, часто ли вспоминает о почве, откуда его корни берут
жизненные соки? Жаворонок, поющий под облаками, часто ли вспоминает
гнездовье своё, откуда он вылетел? Я не упрекаю тебя за это, у тебя свои
заботы. Поэтому я хочу сначала рассказать тебе немного о человеке,
сотворившем тебя такой многоликой, удивительно цельной и прекрасной.
Возможно, тебе это будет приятно. Я по себе знаю – больше всего я люблю,
когда мне другие рассказывают хорошее о моих отце и матери. О твоём
творце мы почти всё знаем, судя по тебе. О чём, пожалуй, ты и не
подозреваешь.
Он родился, как это нам уже известно, в тринадцатый день весны. Это
тринадцатое число принято считать недобрым, даже несчастливым. Да,
родившемуся в тот день судьба послала потом много испытаний, бед и горя.
Но «как бы трудно ни приходилось в жизни, – писал он, – я никогда не терял
святую веру в торжество дела Ленина и нашей Коммунистической партии.
Эта вера дала мне силу перенести тягчайшие испытания жизни».
Та же судьба наградила его человеческим счастьем самой высшей
пробы, имя которому – талант. И ещё дала в придачу большое мужество и
неиссякаемую веру в добро и справедливость.
Он всегда сосредоточен, и его огромный лоб мне кажется полем боя,
где постоянно идёт сражение за главную высоту Правды, твоей Правды,
Поэзия Кугультинова. Он не суетлив ни в помыслах, ни в поступках, высоко
несёт своё человеческое достоинство, как и свою большую кудлатую голову.
Глядя на него со стороны или сидя рядом с ним, я порою стараюсь
представить его мальчиком лет восьми – десяти, бегущим сломя голову.
Представить его мальчиком у меня ещё хватает силы воображения, а бегущим – уже нет. Его строгая сосредоточенность лишает меня этой
способности. А может, он вовсе и не бегал? Разве на бегу сосредоточишься?
Нет, всё это только кажется. Он, как все мальчики мира, и бегал, и смеялся, я
плакал. И по сей день так. Человек, которому одинаково понятны и душа, и
язык маленькой речушки и бушующего океана, никогда не лишается детства.
Ибо помыслы вещей постигают только дети. Даже скажу больше: кого
природа наделяет силой, того она лишает человеческих слабостей. Лишь
немощные во всем одинаковы.
Помнишь, однажды он ехал на коне по весенней степи, и к нему на
ладонь села трепещущая певчая птичка – он не догадался, что пичужка
искала убежища и защиты от коршуна, и потому обратно подбросил её в
воздух. Маленький гордый певец не счёл для себя возможным вернуться к
равнодушному всаднику и попал в когти к хищнику. Другой бы давно забыл
об этом, а он всё ещё терзается, что по нечаянности не спас беззащитного и
оттого в мире одним певцом стало меньше. Если бы он знал!
За годы нашей дружбы я с ним немало делил весёлых застолий, вёл
тихие, степенные беседы, порой вступал в споры. Он из далёкой Элисты
59
спешил в Уфу радоваться моей радости, когда однажды в моём доме зажгли
все огни. Но удивительно то, что, когда меня дважды настигала в дороге
беда, всякий раз он вместе с Кайсыном Кулиевым или Расулом Гамзатовым
оказывался рядом со мной. Так случалось, когда мне необходимы были
заботливая рука и утешающий голос друга, он был тут как подтверждение
старого изречения: хороший человек знает, когда он нужен людям.
Ты, Поэзия Кугультинова, рождённая из радости и боли, из веры и
сожалений, наверное, знаешь, что подлинный поэт начинается лишь тогда,
когда чужое счастье и чужое горе навсегда вселяются в его душу. Талант сам
по себе – это ещё просто красивая обитель, если он не вобрал в себя все
страсти и тревоги настоящего, все надежды и мечты будущего.
Не многим дано сказать вот так, и ещё меньшим – убедить других в
достоверности сказанного:
Когда, как вестник торжества и славы,
Ко мне пришёл бы старец белоглавый,
Калмыцкой старой сказки чародей,
И подарил мне счастье всех людей,
Я б это счастье разделил на части,
Всем людям поровну я б роздал счастье.
Но если б он собрал в один комок
Всё, что печально на земном просторе,
Чтоб в сердце у себя вместить я мог
Всё наше человеческое горе,
Я б горе вместе с сердцем сжёг дотла,
Чтоб сделалась вселенная светла!
Я знаю его. Он так и поступит. Но не всякий имеет право заступиться
за человечество и говорить от его имени. То право надо заслужить, вернее,
выстрадать как истину, как любовь. И он выстрадал его.
Я ещё не успел посетить тот край, где родилась ты, Поэзия
Кугультинова. Даже посетив, мне не удастся объехать его вдоль и поперёк,
ибо он уходит не только за пределы горизонта, но и за пределы веков и
тысячелетий, уходит в те дали, когда впервые прозвучали калмыцкая речь и
калмыцкая песня. Да, родина живёт не только в пространстве, но и во
времени, и всеобщей связи – живёт прошлым, настоящим и будущим. Такова
твоя колыбель.
В недавние годы просто по земле и в моих думах я прошёл путь, по
которому шёл к своей славе и к своим страданиям наш Салават Юлаев. И
тогда я на белых камнях народной памяти увидел красные капли невысыхающей крови – башкирской, русской, татарской, чувашской, калмыцкой,
марийской – крови, пролитой в совместной борьбе за немудрёное людское
счастье. Потом сквозь марево времени я четко различал двух всадников, двух
лучников, едущих стремя в стремя по Елисейским полям 1814 года. В них я
угадал осанку его и моих предков.
60
Об этом я заговорил потому, что ту связь времён, единство мечты и
реальности, единство памяти и идеала несёшь ты в себе, Поэзия
Кугультинова. Ты достоверна даже тогда, когда ты сказка, и ты сказочна,
когда ты просто жизнь. Поэтому иной раз, обращаясь к прошлому, ты
утверждаешь будущее. В одном месте твоими устами он говорит:
То «завтра», над которым властен я,
То чувство, без которого я мёртв.
Без чувства «завтра» всё мертво, всё никчемно. О смысле бытия, о его
трагических противоречиях ты поведала нам много, но даже твои суровые
размышления об изменчивости мира, о быстротечности человеческой жизни,
о неизбежности смерти нас не пугают. За той чертой ты разглядываешь
вечное обновление. Действительно, ты предельно ясно утверждаешь:
Зерно взрывается в земле,
Как бы себя уничтожая,
И повторяется в стебле,
Как бы себя приумножая.
Нам, понявшим это, спокойнее будет завершить наши дела до конца,
до самого взрыва исполнив наш долг. И тогда до последнего часа не покинет
нас тот высокий внутренний накал чувства «завтра». Только б над властью
силы и страха всегда торжествовала власть добра, перед которой ты так
преклоняешься!
Я уже говорил, что ты выросла в колыбели, в которой качались чаянья
и горечь, слава и боль веков, качалась вся судьба калмыков от жизни в
потёмках до желанного восхода. Тебя ласкали и обжигали ветра всех четырех
сторон света, тебя поили влагой и теплом все четыре времени года, в тебя
вливались мелодии Запада и Востока, поэтому ты не робко выходишь в
другие пределы, дальние просторы, живёшь и звучишь в иных наречиях.
Твой голос я слышу только через русскую речь и так постигаю твою душу.
Русский язык, этот великий толмач мыслей и страстей народов, сделал тебя,
Поэзия Кугультинова, достоянием всей страны. И это случилось потому, что
по своей идейно-эстетической сущности ты стала достойной того завидного
удела. Ты и он, вызвавший тебя к жизни, очень схожи. Содержание его
личности стало твоим существом. Вы достойны друг друга – он и ты. Тебе
повезло, Поэзия Кугультинова: большая, тревожная и умная душа вложена в
тебя. На вашем с ним пути вы нынче достигли того рубежа, на котором
принято на миг остановиться и поразмыслить о пройденном. Вы с ним это и
сделаете.
В пятидесятую весну твою, Давид Никитич, и тебе хочу сказать
несколько слов. Твоя жизнь достигла той поры, когда у человека немало
остаётся позади, потому не всё уже окажется впереди. Так должно быть, если
он работал, любил, творил, страдал, горел. Ты именно так жил. С этой же
поры у человека безмерно много впереди, если он способен мечтать, дерзать,
создавать, сомневаться, ликовать. Ты именно так будешь жить. То, что ты
переложил в свои книги, – это уже наше, то, что ты несёшь в своём сердце, в
61
мыслях своих, – тоже наше. Пусть до конца не покидает тебя твоё умное
вдохновение.
С. Липкин. О стихотворениях Давида Кугультинова
Пишущие о поэзии почти всегда ограничивают её пространство
стихотворными строками. Поэтому, наверно, считается, что в России
наступил упадок поэзии в промежутке между смертью Некрасова и
возникновением символизма, поднявшим нашу версификацию на новую
ступень. Правильно ли это?
Конечно, в стихотворной поэзии упадок тогда наступил, но ведь
высочайших вершин достигла поэзия, написанная в те годы без метра и
рифмы, поэзия рассказов Чехова, Короленко, Бунина, позднее – поэзия
Горького, Куприна. Если в XIX веке стихотворная литература уступила
прозаической такую важную область, как роман, то уже в начале нашего века
проза с увеличивающимся размахом отвоёвывает у стихов и лирический
пейзаж, и раздумье, не связанное видимыми нитями с фабулой, и даже такие,
казалось бы, традиционные стихотворные изобразительные средства, как
аллитерации, ритмические построения, густота метафор. Великим
наследником пушкинской гармонической лирики оказался Чехов, не
писавший стихами.
Художественная литература едина, между произведениями,
написанными прозой, и произведениями, написанными с помощью ритма,
рифмы и метра нет существенной разницы, и те и другие становятся поэзией,
если в них бьётся поэтическая мысль. Без мысли нет поэзии, и никакими
разговорами о магии стиха (хотя она и пленяет нас), о его условности нельзя
восполнить отсутствие мысли.
Но мысль поэта – порождение особо развивающегося ума, некогда
удачно названного Фетом «сердечным умом». На полях страниц,
посвящённых некоторым вопросам Эвклидовой геометрии, математик Омар
Хайям писал свои четверостишия. Формулы и рифмы были начертаны одной
и той же рукой, но первые были детищами ума математического, а вторые –
сердечного. Мысль старого поэта, закованная в чеканные четыре строки,
была так же ясна и глубока, как мысль, одетая цифрами и знаками, но
ясность и глубина поэтических раздумий были ясностью и глубиной реки
жизни.
Быть может, сердечность ума имел в виду Пушкин, когда обронил
фразу о том, что поэзия должна быть глуповата – то есть не рассудочна, не
бескрыла, не прагматична. Только стихотворцы, лишённые благодати разума,
могут утешать себя плохо понятой пушкинской фразой. Мысль есть тепловая
энергия поэзии, искусства. Без мысли умирает сама материя искусства.
Эти соображения вновь и вновь приходят на ум, когда читаешь
стихотворения Давида Кугультинова. Мысль – движущая сила его стиха.
62
Этот стих часто говорит читателю о многом и разнообразном, но всегда – о
главном. Его афористичность никогда не становится выигрышным приёмом,
она рождается самой сутью дела.
Когда автору, голодному, в тяжкое время старая русская женщина,
тайком перекрестив молодого калмыка, даёт кусок хлеба, строки возникают
там, где только и должны возникать поэтические строки, – в сердце, и
афористичность делает их крылатыми, а сила изображения действенными и
действительными:
Хотелось мне, её не зная,
Воскликнуть: «Бабушка родная!»
Хотелось петь, кричать «ура!»,
Рукой в кармане ощущая
Существование добра.
Об извечных понятиях добра и зла пишут сейчас, как и в былые
времена, многие, к счастью, от стихотворцев, для которых эти понятия –
нечто отвлечённое, предмет игры ума скорее бессердечного, чем сердечного,
– легко отличить художников, чувствующих самую плоть добра, его
существование среди нас.
В строках, приведённых выше, есть живопись. Это как бы беглой
кистью написанная картина, сюжет которой – добро. Но и в тех вещах, в
которых, с виду, наличествуют лишь одни рассуждения, живёт на самом
деле, не сразу различимая, та же тёплая живопись, картинность изображения:
Не следует того благодарить,
Кто по ошибке совершил добро,
Хотя он зло задумал сотворить.
Не следует с проклятием бранить
Того, кто по ошибке сделал зло,
Хотя мечтал добро распространить.
Всего шесть коротких строк, а как они ёмки, многозначительны,
плодотворны, как наглядно зреет в них диалектическое начало поэзии
Кугультинова. Он никогда не произносит блестящих или остроумных
сентенций, он спорит, и, может быть, потому, что нередко спорит с самим
собой, – его противник человек умный и серьёзный.
На этом замечании хотелось бы остановиться. Читатель легко заметит,
что калмыцкий поэт – убеждённый и последовательный ученик русской
литературы. Однако это выражение чересчур общо, чтобы служить
объяснением. Под воздействием русских писателей возникло многое из того
прекрасного, что ныне стало словесностью нашего многонационального
отечества, – это равно относится и к словесности младописьменной, и к той,
которая родилась задолго до русской. Давид Кугультинов выбрал себе
учителей весьма определённых – Тютчева, Баратынского, отчасти
Достоевского – в том смысле, что, следуя великому образцу, Кугультинов
старается в своих стихах быть предельно диалектическим. Он выдвигает
мысль, казалось бы, убедительную, неопровержимую, но уже носящую на
63
себе еле различимую печать кажущегося, недействительного. И вот эта
мысль, нередко весьма сильная, впечатляющая, опровергается уже не
кажущейся, а существующей убедительностью, – мыслью страстной,
выстраданной сердцем, а потому животворящей.
– Как на земле бессилен человек, – утверждает, – нет, не поэт, а
противник поэта, – и приводит убедительнейшие доводы: человеку
враждебны горные вершины и глубины морей, молнии и бури, он,
бессильный, не знает, что сулит ему завтрашний день, будущий год. Но,
оказывается, человечность – а она и есть сила человека – определяется не
только понятием единственным, но и множественным: люди. Тогда-то из
бессилья возникает мощь:
Смотри, как люди на земле сильны!
Они штурмуют небо ежечасно,
В горах дороги пробивают властно,
И добывают из морской волны
Сокровища, и вдаль устремлены,
Грядущее своё читают ясно...
Смотри, как люди на земле сильны!
Но Кугультинов не был бы поэтом, сведи он весь спор к поединку
единственного и множественного. Если давно уже говорят, что каждый
человек представляет собою неповторимый мир, то в космогонии
одушевлённых миров тревожит поэта судьба каждой отдельной звезды –
человека, его жизнь, её итог и то, что последует за чертой итога.
О бессмертии думают с тех пор, как существует человечество.
Некоторые положительные ответы на изначальный вопрос даны
художниками. «Кто жил для своего времени, тот жил для всех времён»,–
открыл Гёте. А старший наш современник Рабиндранат Тагор сказал повосточному: «Бессмертье – истина исполненная света, и постоянно смерть
доказывает это».
По характеру своих художественных и философских интересов
Кугультинов не мог не оказаться среди тех, кто коснулся этой старой и
нестареющей темы. Его стихотворение, посвящённое бессмертию человека,
каждый раз, когда перечитываешь его, удивляет ясностью и нежностью, а
нежная любовь к человеку – первый признак истинного поэтического
дарования. Начинает Кугультинов с великолепно выраженного наблюдения:
Никто не помнит
Своего рожденья,
Никто не вспомнит
Свой последний час.
То, что мы называем «временем», то, во что мы укладываем всю нашу
жизнь, находится, по мнению поэта, между этим мигом и часом. Почему же
смертный человек, ограниченный двумя временными точками, живёт на
земле вечно? Потому что
Другому жизнь дарит он в свой черёд,
64
Другого, плача, одевает в саван...
Сам человек не умирает... Сам он
Только живет.
Вот эта «только жизнь», любовь к множественности её проявлений, и
есть постоянный предмет поэзии Давида Кугультинова. Обратим внимание –
так, попутно – и на смелость выражения «сам человек не умирает». Такая
смелость и есть свойство истинного художника, ибо она преодолевает
косность обыденной мысли, а не косность синтаксиса или версификации.
Философия для Кугультинова – не пёстрый наряд, скрывающий хилое тело
поэзии.
Философия – живой дух, который волнуется в сильном теле его
стихотворной строки. В бессмертии человека поэт видит, прежде всего, тот
мир, который не может умереть, ибо человек непрестанно воссоздаёт сам
себя.
Зерно взрывается в земле,
Как бы себя уничтожая,
И повторяется в стебле,
Как бы себя приумножая.
Есть мнение, что поэт всю жизнь поёт одну и ту же песню. Если это
так, то Кугультинов поёт песню бессмертия. То, что в приведённых только
что строках выражено так энергически, в сущности, является темой и другого
стихотворения, написанного совсем в ином, элегическом роде.
Скончался друг автора. Лишь опустела его куртка, обвиснув на
ржавом гвозде, лишь слово его замолкло, лишь просторнее на две ступни
стала земля.
Но как велико его место
Во мне! Это знаю лишь я.
Как сердцу безвыходно, тесно,
Как сдавлена память моя!
Иногда кажется, что стихотворения Кугультинова стремятся к тому,
чтобы, в своей совокупности, образовать лик человеческий. Перед нами
портретная галерея, насыщенная красками человеческих судеб, хотя каждый
портрет нарисован весьма скупыми изобразительными средствами.
Вокзал. Толпа у билетной кассы. Время летних отпусков. Некто
просит пропустить его вне очереди. Нет, он не депутат, не Герой, у него
только потому есть право на внеочерёдность, что он влюблён. Он едет к
своей подруге не на юг, а туда, где метель и холод, в Норильск, и само
название города на Крайнем Севере, и мимоходом оброненная фраза о
трудных годах усугубляют в глазах присутствующих право влюблённого, и
вот старик, женщина, военный ему уступают очередь. Сюжет для
небольшого рассказа, как сказал бы Чехов, а в действительности всего
четырнадцать строк...
Другой портрет. Старая работница в больнице прощается перед
смертью с близкими, и последнее её слово обращено к собственным рукам:
65
«Прощайте, рученьки, пора вам на покой!». И, как в живописи Рембрандта,
главным действующим лицом здесь нам являются руки – руки труженицы.
Они
...двигаться привыкшие, лежали,
Как камни белые, на тёмном одеяле.
Мы всматриваемся в портретную галерею Давида Кугультинова, и
глаза наши не могут не остановиться на третьем портрете, ещё меньшем по
объёму, чем портрет влюблённого. Краски здесь трагичны, рисунок жёсткий.
Безрукий, под хмельком, показывает, тайком от постового, прохожим рубцы
своей культи, а прохожие, смутясь, бросают в берет (как здесь нужен этот
берет, а не кепка, скажем!) свои медяки.
Весёлый человек, он просит об участье
Совсем не из нужды: он каждому суёт
Монету мелкую беды, он раздаёт,
Как медяки, своё военное несчастье,
А собирает он у всех по медяку:
Людскую боль, и стыд, и совесть, и тоску.
Потрясённые портретом, мы не сразу, может быть, задумаемся: прав
ли художник, так безусловно осуждающий весёлого нищего? Почему бы
инвалиду и не раздавать «монету мелкую беды», ведь беда-то бедой остаётся,
большая она или маленькая. Вопрос непростой, я не собираюсь на него
ответить, каждый из читателей найдёт свой ответ, но я знаю, что Давид
Кугультинов коснулся рубцов этой культи рукой любящей и ласковой, у него
есть на это право, заработанное трудной жизнью.
Счастливо начиналась его жизнь! Я помню, как увидел его впервые.
Мы – Баатр Басангов, калмыцкий писатель, художник В. А. Фаворский и я –
сидели в тесном, с районной суровостью обставленном номере элистинской
гостиницы, когда к нам вошёл широколицый мальчик, ещё, как выяснилось,
школьник (кажется, десятого класса), с не по-калмыцки большими глазами,
очень чисто и очень бедно одетый, и протянул нам ученическую тетрадку со
стихами, написанными по-русски. Сейчас начинающие стихотворцы
сочиняют довольно технично, но редко они располагают тем, о чём можно
сочинять. Впрочем, так бывало всегда: талант большая редкость. Давид – он
тогда называл себя Дава – уже умел выражать важное, серьёзное в неумелых
строках.
Нас поразили, – особенно Владимира Андреевича Фаворского,
впервые приехавшего в Калмыкию, – начитанность нашего юного гостя, его
природный ум, свободная русская речь. Родился талант, – мы трое поняли
это сразу. И довольно быстро, в памятном 1940 году, когда вся страна
широко и торжественно праздновала юбилей калмыцкого эпоса «Джангар»,
Давид Кугультинов стал членом Союза писателей, – думаю, что самым
молодым во всем союзе.
Со школьной скамьи он попал в солдатскую казарму, воевал, был
ранен, вместе со своим народом вдосталь хлебнул из чаши горя. Судьба
66
занесла поэта и солдата далеко от родных степей, полных ветра, зноя,
душистых трав, но поэзия есть, прежде всего, любовь к жизни, нельзя быть
поэтом и не любить жизнь, как бы тяжка она ни была, и вот эта любовь
светила молодому рабочему в угольной шахте, согревала его душу, хотя и
слепило подчас его глаза огнём обиды морозное сияние севера.
Было бы странно, если бы поэт забыл своё прошлое, если бы мы его
забыли: ведь это означало бы отказаться от любви к жизни, – к той, что
следует за прошлым, что становится нашим настоящим и будущим.
Не думай, что минувшие года,
Что прошлое уходит навсегда,
Что постепенно заживает рана.
Вчера я плакал и кричал во сне,
Жена склонилась, задрожав, ко мне
И разбудила утром рано.
Подушка вся была от слёз мокра.
Минувшее приснилось мне вчера,
Проснулся я, – глаза жены светились,
И зеркало сияло, и окно,
А в сердце – то, что отошло давно,
И слёзы по лицу катились.
Давид Кугультинов никогда не кричит, строгая, благородная
сдержанность его манеры – лучшее свидетельство художественной силы, у
него и не очень много стихов, в которых его душа обнажается с такой
непосредственностью и откровенностью, но уж зато каждая строка западает в
сердце читателя. Я разделил бы (конечно, весьма условно) стихотворения
калмыцкого поэта на четыре рода: стихи-размышления, стихи-излияния,
стихи-рисунки с натуры и поэмы. Но мысль – мысль в каждом из этих родов
главенствует, это надо подчеркнуть ещё раз, ибо она есть свет, а опыт жизни
подсказывает поэту:
Только там,
Где тьма лежит сырая,
Гибнет Мысль,
Сама себя сжирая.
Как живописец Давид Кугультинов обладает верным глазом и
быстрой кистью. Однажды, говоря о степных миражах, о мареве, обманно
похожем на желанную воду, он обмолвился неточной, как мне кажется,
фразой: «Вода, как на полотнах живописца, лишь зренье может, утолить».
Так ли это? Разве полотна истинного художника не утоляют и духовную
жажду? Разве созданное самим поэтом описание сайгака только и делает, что
радует глаз? Разве мы, вместе с автором, не ощущаем восторга и радости
жизни, повторяя эти строки:
...Какое показала мастерство
Природа-скульптор в день, когда лепила
Сайгака!.. Сколько проявила силы!
67
Как тщательно продумала его...
Рога оленьи – сочных два побега –
Она дала ему, слегка пригнув,
Не поскупилась на орлиный клюв –
Могучий нос необходим для бега!
Бока борзой животному даны...
А ноги, ноги!.. Что проворней в мире,
Чем эти вихри?! Эти вот четыре
Природою натянутых струны?!
Нередко мир красок сопрягается с миром звуков, и тогда возникает
такое стихотворение, как «Хадрис!», особенно ценимое в калмыцкой среде.
Хадрис – ободряющее слово, восклицаемое во время искромётного
народного танца.
А ну быстрей, еще быстрей! Хадрис!
Кружись, дрожи, лети, сверкай очами,
На корточки присядь, и пробегись,
И поиграй плечами,
Из крепкой кожи сапоги разбей
И новые купи себе скорей!
В последнее время литературная критика уделяет немало внимания
проблеме национального характера поэзии. Трудность заключается в том, что
само понятие ещё не сформулировано как следует. Сравнительно просто
определить национальный характер творчества Некрасова. А как быть с
другими поэтами? Виден ли национальный характер в стихах Кугультинова,
написанных в русском классическом ключе, да ещё и переведённых на
русский язык, то есть утративших для нас калмыцкий рисунок,
анафорическую (начальную) рифму, словарное и музыкальное первородство?
Мне кажется, – но крайней мере, таково моё давнее ощущение, – что
«Хадрис!» – стихотворение глубоко национальное: в нём есть та горячность,
страстность, то опьянение пляской, – а какой калмык не пляшет на
празднике, – которые я не раз наблюдал у степняков, есть и их своеобразный
юмор.
Мне возразят, и вполне резонно, что «Хадрис!» – стихотворение
специфическое. Уже сам тот факт, что оно посвящено народному танцу, в
большой мере предопределяет и обуславливает его национальный характер.
В ответ можно сказать, что и в других стихотворениях Кугультинова,
не столь определенно выраженных с точки зрения, нас сейчас интересующей,
замечается тот способ мыслить и чувствовать, то не всегда легко уловимое
начало, которое делает поэзию Кугультинова национальной.
Особенно выпукло обозначается национальный характер в поэмах,
написанных по мотивам устного народного творчества. Об этих поэмах более
подробно будет сказано ниже, но сразу же хочется показать, что и в лирике
своей Кугультинов прочно связан с изустной поэзией, сложившейся в его
народе на протяжении веков. Эта связь угадывается, например, в двустишии:
68
«Слава – добыча нечистой руки – шёлк, прикрывающий кизяки», или в
строфе:
Мудро изречённое глупцом –
Как сосуд, наполненный свинцом,
Брошенный в текучие года:
Шумный всплеск – и не найти следа!
Из фольклорных глубин вышли и такие персонажи лирических
стихов, как «старец белоглавый – калмыцкой старой сказки чародей»,
который помогает поэту раздать поровну счастье всем людям, и сказитель,
открывающий нам истину: мёртвый всегда молод, а тот, кто жив, ровесник
всего живого, и жена хвастуна, и ответ на покаянные слова мужа: «Отрезать
бы проклятый мой язык», – восклицающая так: «Пустая голова, а не язык –
причина хвастовства».
Немало словесных жемчужин почерпнул поэт из моря народной
мудрости, но он и возвратил богатства со всей щедростью, – река поэзии
пришла к морю:
Река бежит, спеша, в объятья моря;
Меж берегов бурлит водоворот.
Так мысль мятётся, со словами споря,
Чтоб влиться в море мудрости – народ!
Если предшественники Давида Кугультинова, на заре советской
эпохи, постоянно обращались к фольклору, чтобы ещё раз утвердить его в
сознании современников, чтобы развить их пробуждающееся национальное
самосознание, чтобы явить и себе и людям свой «патент на благородство», то
наш автор поставил перед собой другие задачи. Поэмы, написанные им по
мотивам калмыцких легенд и сказок, дышат современностью. Как правило,
Кугультинов достигает этого не тем, что осовременивает, как скажем,
Евгений Шварц, с лёгким налетом иронии, словарь или поступки своих
героев. Суть в том, что, несмотря на древность происходящего, на
условность событий, на условность тех или иных положений и выражений, и
нас и автора мучает, волнует, увлекает то, что мучает, волнует, увлекает
героев его сказочных поэм.
Здесь нужно непременно напомнить, что калмыцкое изустное
творчество предоставляет в распоряжение поэта-мыслителя завидно богатый
материал. История калмыцкого народа сложна и необыкновенно своеобразна.
Самые молодые из европейцев, калмыки берут свое начало в глубине Азии.
Выйдя на историческую арену вместе с родственными им монголами,
калмыки (самоназвание – ойраты) отделились впоследствии от кочевой
империи Чингис-хана, а в XVI столетии откочевали из Джунгарии в Нижнее
Поволжье, навсегда связав свою судьбу с Россией. «Калмыки, – пишет
академик Б. Я. Владимиров – народ кочевой, но далеко не первобытный; они
пережили много с того момента, как исторические обстоятельства вывели
их на арену истории». Рассказав о том, как калмыки знали блеск большой
империи, роскошь ханских ставок и книжную мудрость буддийских
69
монастырей, известный русский калмыковед обращает наше внимание на то,
что они, «как и другие монголы, в своё время подверглись влиянию
буддийской, тибетско-индийской культуры».
Это своеобразие степного народа, создавшего как бы чудом, вдали от
мировых путей культуры, на окраине мира, свой эпос, стоящий в одном ряду
с «Илиадой», «Махабхаратой» или «Нибелунгами», народа, столь тесно
связанного с русской национальной жизнью, что, если применить калмыцкое
выражение, дела и годы русских и калмыков переплетены, как полоски в
ремне, – это своеобразие волновало воображение Пушкина, Гоголя, Льва
Толстого, Писемского, Лескова (один из героев «Очарованного странника»
носит имя Джангар), Шевченко, Горького. Калмыкию называют в
востоковедческой литературе «второй, после Индии, родиной сказок». В этой
формуле содержится и понятие древности калмыцкого изустного творчества,
и его связь – через буддийское вероисповедание – с индуистской
философией.
В древнейшем индийском эпосе «Махабхарата» рассказывается о том,
как девушка Кунти, по девичьей беспечности, вызвала к себе на землю бога
солнца, и тот влюбился в неё, и она, оставаясь целомудренной, зачала от него
сына. Видимо, из «Махабхараты» легенда перекочевала в калмыцкий фольклор, откуда Давид Кугультинов извлёк коллизию, которая стала одной из
центральных сюжетных нитей в ткани поэмы «Сар-Герел».
Поэт признаётся, что писал эту поэму, сместив напластования
времени, смешав с вымыслом предания кочующих предков. Читая «СарГерел», я невольно вспоминаю «Джангариаду»: идя вслед за чарующим
образцом, за героическим народным эпосом, Кугультинов старается в своей
поэме сочетать философскую глубину содержания, высокий полёт вымысла с
удивительно метко и цепко выбранными подробностями из повседневного,
подчас грубого быта, отчего и полёт фантазии приобретает живую прелесть
реального, то есть истинность искусства, и бытовые подробности
одухотворяются; вспоминаю и калмыцкую песню: она не броска, в ней,
кажется, ничего нет потрясающего, неожиданного, что-то слышится в ней
русское, а иногда и горское, кавказское, что-то древнее, как степной курган, а
иногда что-то совсем молодое...
Есть важный смысл в том, что поэма посвящена первой женщинекосмонавту Валентине Терешковой («Вам её отдал я с первых строк»). Но,
конечно, не только это обстоятельство делает «Сар-Герел» близкой
современному читателю. Мы узнаём, читая неторопливо бегущие строки, о
торжестве силы духа над насилием, чести над бесчестьем, мужества над
страхом, и веет на нас от этих строк теплом жизни, потому что даже
огненному Солнцу «нужна частица нежного тепла, как вам и мне», потому
что человек без тепла любви перестаёт быть человеком.
Напряжение поэмы – в том сюжетном узле, где Герел (это имя
означает «Свет») должна пожертвовать собой ради спасения народа, иначе
Солнце, влюблённое в неё, погубит землю и всё, что живёт на земле. Автор
70
задумывается: что же значит – жертвовать собой для народа? Что собой
представляет народ, спокойно принимающий жертву юного существа и
отказывающийся от борьбы за себя и за справедливость? Согласимся, что
вопросы жгучие, а ответы на них воистину глубокие. Их следует здесь
привести:
Ты, сынок, упомянул народ,
Но скажи, что значит это слово
И какая мысль таится в нём?
Всякое ли скопище зовём
Славным этим именем?..
Едва ли
Так бы нас праправнуки назвали,
Если б дали мы Герел наказ, –
Мол, «собой пожертвуй ради нас,
Ты, Герел, одна за всех в ответе!».
Так народ не поступает, дети!
Поучая соплеменников, «калмыцкой старой сказки чародей»
заключает:
Потому что подлинный народ –
Это справедливости оплот...
Облеченный истиною властью,
Он – что камень
И литая медь.
Жить с таким народом –
Честь и счастье,
За него почетно умереть.
Когда Солнце исполняет свою угрозу, когда земля погружается в
холодный мрак и курится во мраке дым от костров – дым человеческого горя,
люди впервые становятся народом, обретают силу и сущность народа. Они
разгребают снег, отгоняют от стад волчьи стаи, великая воля труда
одухотворяет людей, и тогда-то они начинают понимать,
Что на свете прекрасней нет
Человеческого лица...
Ещё более увлекательна фабула последней поэмы Кугультинова –
«Повелитель Время». Поэма начинается с описания степи, внезапно
обезлюдевшей, и не сразу читатель узнаёт, откуда примчался «черный конь
беды», не сразу узнаёт,
Где теперь верблюдиц крик,
Ржанье, блеянье и мык?!
Где хозяин, где калмык?
В этом леденящем душу запустении повинен хан Хамбал, который
опутал народ нитью страха. Он великолепно нарисован, этот хан, стоухий,
стоглазый, ничтожный, подлый, всесильный, властолюбивый раб
собственной власти, всегда правый и непогрешимый. Хороши и его
71
доверенные слуги – нойон Хаджи и три опричника, имена которых, по старой
традиции, объясняют их занятия: Пощечник, Щекотун и Делатель Дум.
Ничем не примечательный нойон Хаджи стал наперсником хана только
благодаря одной своей особенности: стоит ему усмехнуться (для чего и
держат Щекотуна), как изо рта падают жемчуга и алмазы. Читатель,
знакомый со сказками Шарля Перро, может заподозрить заимствование, но в
действительности оба сказочника, французский и калмыцкий, черпали из
одного, тибетско-индийского источника.
Так как хану и его нойону изменили их жены (одна с верблюжатником, другая с конюхом), тиран решает уничтожить всех женщин
государства. Решению предшествуют допросы, производимые так, как
повелось в ханстве:
Установлена вина, –
Палачу ведро вина.
Не доказана вина, –
Палачу тогда хана!
Устрашенные решением самодержца-самодура, люди покидают
родную степь, спасая своих матерей, жён, сестёр, дочерей. Поэт находит
такую подробность, трогательную и жуткую. Старенький чабан, которому не
под силу бежать за всеми в дальние леса, остаётся в степи и прячет жену, –
ту, что дарит ему «тихий свет, помогает в трудный час», – в сундук и не расстаётся со старой и верной подругой, таскает всё время сундук за согбенной
спиной. Когда, по приказу хана, чабан поднимает крышку сундука, все видят,
что старуха давно мертва, задохнулась в сундуке.
Фантазия поэта, рождённая красотой, изобретательностью,
неистощимостью вымысла его народа, сказочника и сказителя, создаёт образ
Матери жизни и её шестерых дочерей, из которых две, Правда и Любовь,
наиболее ненавистны хану. Седая Мать жизни красивей своих молодых
красавиц дочерей,
Ибо всех прекрасней Мать,
Ибо Мать – само Добро.
Она призывает Время, судию земного пути, стража истины,
совершить суд над жестокими притеснителями народа. И суд свершается:
Там, где Время – судия,
Посторонним места нет!
Тема Времени, которое никогда не движется назад, которое, будучи
порождением жизни, есть судья жизни, сливается в душе поэта с темой
Слова – опорой разума, плотью мысли, как сливаются его лирические стихи,
полные трепета наших дней, с поэмами-сказками, в которых мы чувствуем
то же самое живое трепетание. Поэт обращается к слову:
Ты движешь человечество вперёд,
Пока ты живёшь, пока оно живёт!
Заново прочитанные два тома стихотворений Давида Кугультинова,
ныне предлагаемые вниманию читателя, заставляют задуматься над
72
следующим обстоятельством. Так называемые «хорошие» стихи редко
существуют, взятые отдельно, как мало нам сказали бы черты человеческого
лица, заживи они отдельной жизнью. Только в своей совокупности,
взаимосвязанные и одушевлённые этой взаимной связью, они образуют лицо
человеческое, – точно так же и лицо поэта образуют не отдельные его удачи
(удачи могут случайно выпасть и на долю дюжинного стихотворца), а все его
стихи, переговаривающиеся друг с другом, одно другое обогащающие и
развивающие.
Поэзия Давида Кугультинова становится всё ближе, всё нужнее
самым широким читательским кругам. Впервые, после древней
«Джангариады», калмыцкие стихи сделались достоянием миллионов. Юлия
Нейман, Новелла Матвеева и другие поэты дали им вторую, славную жизнь
на русском языке. Но любовь читателей к поэзии Кугультинова была ещё до
того, как она зазвучала по-русски, как бы предуготовлена её направлением,
учительским её пламенем, зажённым основоположниками русской
литературы и хранимым их последователями. Эта любовь была
предуготовлена заветом Давида Кугультинова, обращённым к самому себе:
Когда с неистовым ты ищешь рвением
То вещество, что может запылать,
И дума стать готова откровением,
Чтоб радовать людей и волновать, –
Тогда бумагу, жаждущую истины,
Ты напои, ты жизнь в неё вдохни,
Найди эпитет и глагол единственный
И строки напряжённые замкни.
Ю. Нейман. «Старший друг»
Имя Давид Кугультинов пришло ко мне вместе со сказкой. Сказка
была вручена мне в самом невыигрышном, можно сказать, затрапезном виде
– в подстрочном переводе. Хотя и у подстрочника есть достоинства: он не
позволяет обмануться. В нём, лишённом чар звукописи, обнажается становой
хребет произведения – мысль. Сила и правдивость образов только
подчёркивается аскетической наготой подстрочника. Если поэзия волнует и
без музыкального звучания слова, значит в ней есть музыка внутренняя, она
и вправду – поэзия. «Песнь чудесной птицы» обходилась без магии стиха. В
ней рассказывалась чудесная история о хане и его птице. Серенькая,
неказистая пичуга обладала, оказывается, чудесным голосом, но хану никак
не удавалось его услышать. Птица молчала и в раззолочённом дворце –
бумбулвэ, и в благоуханном ханском саду. Лишь когда её привезли в пустынный, болотистый край, окружённый горами песка, и открыли дверцу
клетки, она запела так, что тысячи пернатых подруг подхватывали её песнь
во славу родной земли и свободы... Унылый край был её родиной, а ведь
73
только на родной земле, только ощутив воздух свободы, открывается для
песен душа... Из глубины восточного фольклора пришёл этот сюжет к
Давиду Кугультинову (не оттуда ли залетел он в своё время в
андерсеновскую сказку о соловье). Но, признаюсь, мне захотелось
переводить «Песнь чудесной птицы» не только из-за любви к фольклору. В
этой небольшой сказке-поэме даже сквозь подстрочник звучали чистые,
лирические ноты, что-то глубоко выношенное, своё. Старинную сказку
рассказывал наш современник. Современник развил характер и психологически мотивировал поступки жестокого хана, терзаемого Черной
Скукой. Современник, много переживший, много думавший, и плодотворно
читавший, создал скорбную фигуру Печального Мудреца – персонаж,
которого нет в старой калмыцкой сказке. Непоколебимо стоит этот герой,
пленник, перед тем, кто властен над его жизнью, – перед беснующимся,
брыжжущим слюною ханом, и отвечает ему с достоинством человека,
который прошёл сквозь все испытания и победил пособника смерти – страх.
В «Песне чудесной птицы» нет лирических отступлений в
собственном смысле слова, таких как в «Сар-Герел» – поэме, написанной
Кугультиновым позже и тоже на фольклорном материале. И всё же, сквозь
эпическое повествование этой сказки явственно слышится голос автора –
или, если хотите, лирического героя, – голос мужественный, сдержанный,
как будто даже спокойный, но уж никак не бесстрастный. «В открытую» –
по условиям жанра – зазвучал для меня этот голос в цикле «Жизнь и
размышления». Этот поэтический дневник, «книгу жизни», Давид
Кугультинов начал в 1963 году, продолжает теперь (большая подборка будет
напечатана в одном из ближайших номеров журнала «Знамя») и, наверно,
будет пополнять и дальше... Двенадцатистрочия, входящие в цикл,
разнообразны по темам и звучанию. Здесь и философские размышления,
излюбленные поэтом, и непосредственные излияния чувств, зарисовки
отдельных сцен, портреты друзей и врагов, радость, скорбь, ирония –
словом, жизнь во всей её полноте.
Есть в этом цикле стихотворения, написанные по мотивам фольклора.
В них, как и в сказках, действуют животные и птицы. Есть
двенадцатистрочие о книжном шкафе – Книгограде, в котором каждая полка
– переулок, а каждая книга – дом, открытый для любознательного ума...
Такие стихи как будто прямо адресованы детям. И всё же думается – не из-за
этих отдельных вещей издательство «Детская литература» заинтересовалось
творчеством Давида Кугультинова, выпустив в свет его прозаические сказки
«Бамба и красавица Булгун»; сборник лирических стихотворений и книгу,
куда вошли четыре сказки-поэмы: «Песнь чудесной птицы», «Равные
солнцу», «Золотое сердце» и «Сар-Герел».
В этих поэмах, также как и в своей лирике, поэт ставит серьёзные
философские проблемы, углубляется в жизненные вопросы во всей их сложности, отнюдь не стремясь упростить, «приспособить» их к детскому
74
пониманию... Но разве облегчённость темы и другие попытки приноровиться
к воображаемому юному читателю так уж украшают детскую литературу?!
Давид Кугультинов не ищет специально «детских» тем. Но главная,
основная тема, о которой так или иначе говорит он и в лирических
стихотворениях, и в сказках, пронизывающая всё его творчество, – это тема
Добра и Зла, трудная, но победоносная борьба Добра со Злом. Тема эта
насущна и для человека, вступающего в жизнь, она встречает юного
гражданина с первых его самостоятельных шагов... И Кугультинов, поэт,
остро ощущающий преемственную связь поколений, кровно заинтересован в
том, чтобы те, «кто осуществляет «жизни вечное продление», дали бы Злу
должный отпор. Не приноравливаясь к юным, поэт почти всегда мысленно
обращается к ним, и многие его стихотворения, даже самого философского,
«отвлечённого» характера, начинаются словами – «мой друг» или даже –
«мой юный друг».
Беседуя с юным другом уважительно и откровенно, старший друг –
поэт – убеждает его верить в человека и его высокое назначение, верить в
Разум и Добро, доверять своим светлым устремлениям. «Верь, верь себе,
верь своему уму!» – настоятельно советует он, и началом этой строки назван
сборник, выпущенный «Детской литературой» в 1966 году.
«Жизнь – сложна, суровые испытания могут ждать тебя в пути, –
говорит юноше почти каждое стихотворение этой книги, – не закрывай глаза
на опасности, но и не страшись их. Борись со всем жестоким и лживым, что
тебе встретится, и не падай духом, потому что жизнь, в конечном счёте, прекрасна. Из двух решающих слов «да» и «нет» – выбери утверждающее
«да»...
...Да, только да! Рывком через порог!
Да, только да! С отрога на отрог!
С вершины на вершину устремись!
Да, только да!.. По горным высям ввысь!
– заклинает молодых поэт, не боясь упрёков в публицистичности, в
пристрастии к громким словам... Кугультинову не опасны такие обвинения:
каждое его «громкое» слово подтверждено всей его нелегкой жизнью, о
которой он полно, без утайки рассказывает читателю. И читатель, юный
читатель, чей чуткий слух всегда без ошибки улавливает фальшивые ноты,
верит поэту, написавшему в предисловии: «Напечатанное слово писателя –
не воробей, оно не может улететь, оно поймано печатной машиной и
остаётся навеки. И поэтому писатель должен иметь моральное право на
то слово, которое он говорит читателю».
Да, Кугультинов редко пишет специально для детей. Но, право же, его
лирический герой очень нужен подрастающему поколению. Это – в самом
деле, положительный, хотя и вовсе не хрестоматийный герой – активный,
смелый. По-настоящему он боится только одного – упреков собственной
совести. В этом Давид Кугультинов верен заветам классической русской
литературы, традициям Пушкина, Лермонтова, Некрасова, чье творчество –
75
вместе с родным калмыцким фольклором – органически вросло в его поэтическое «я»... Нужно вспомнить и о том, что сильнейшее впечатление
оставило у Кугультинова знакомство с С. Я. Маршаком. Самуил Яковлевич
первый посоветовал калмыцкому поэту назвать свою новую сказку «СарГерел» не «сказкой», но «поэмой»... Есть в творчестве философского поэта
Кугультинова еще одна особенность, которая приближает его к молодым,
даже очень молодым читателям. Я имею в виду чувство родства со всем
живым на земле – с травами и деревьями, с животными и птицами... Чувство
это, свойственное почти всем большим писателям, у калмыцкого поэта, чьи
деды жили одной жизнью со степью, как-то особенно непосредственно и
достоверно. Разумеется, Давид Кугультинов оставил позади своих предков,
поднявшись высоко по лестнице культуры. Пожалуй, он теперь не найдёт по
звёздам дорогу в ночной степи, о чём не без горечи признаётся в одном из
стихотворений... И всё же в минуты душевного подъёма поэт остро ощущает
своё единение с природой, с родными просторами, и подчас ему кажется, что
он вот-вот поймёт язык земных тварей. Наиболее полно он выразил это в
стихотворении «Смерть сайгака»:
...Как жаворонок, я запеть могу,
И, кажется, пойму язык сайгачий.
Да, я сейчас в родстве со всем живым
И верю: это будет вечно длиться!
Я слит с землёю. Я – её частица.
От мира я сейчас неотделим!
Поэт не просто любит и щадит своих «младших братьев» – зверей и
птиц, он уважает их, готов учиться у них трудолюбию, верности жизненному
долгу. Характерно в этом отношении одно из последних его стихотворений
«Смотрю на мир». Глядя на собаку, озабоченную своими «обязанностями»,
на хлопотливого труженика – муравья, человек восклицает:
А я!!! Я тоже – в честном их кругу,
Могу ли, старший, быть у них в долгу!
Я тоже поработаю на славу...
И с особым усердием принимается за труд... Это бережное,
уважительное отношение к тварям земным помогает поэту видеть то, что не
все видят, замечать явления, которые могут, на первый взгляд, показаться
даже маловероятными.
Помню, прочитав впервые «Случай в степи» – поэтическое
повествование о жаворонке, который как бы попросил защиты у человека, я
недоверчиво спросила: «А так бывает?». Автор разъяснил мне, что это –
подлинный случай. И позднее, читая книгу учёного-этолога о поведении
животных, я убедилась, насколько мало знаем мы о характере птиц и о
возможных контактах их с людьми... Поэзия смело подтверждает
осторожные выводы науки... Но, конечно, для поэта подобные наблюдения –
не самоцель, а одно из средств раскрытия любимой лирической темы. Есть у
Д. Кугультинова стихотворение «Храбрый заяц», сюжет которого тоже
76
может показаться неправдоподобным. Заяц, это классическое воплощение
робости, трусости, победил могучего орла. Может ли это быть? Случай,
конечно, исключительный. Но для поэта – ещё одно подтверждение истины,
которую он всегда готов отстаивать: нравственная сила важнее физической,
и самое слабое существо, собрав всю решимость, может одолеть слепую,
темную силу, если сумеет победить в себе страх.
Разное (о языке, литературе, фольклоре)
Давид Кугультинов. «И в небесах я вижу бога…»
Для меня дороже всех книг в моей библиотеке том «Джангара»,
изданный в 1940 году. Он прошёл весь путь калмыков, Сибирь и ссылку, и
вернулся домой. Истрёпанный том, в котором каждый лист потемнел от
прикосновения множества рук. Страницы разъединены, и видно, что читали
книгу несколько человек одновременно, разделив её по главам, но ни одна
страница не утеряна. Иные разбухли в буквальном смысле от слёз. О чём
плакали читавшие «Джангар» при свете лучины, под завывание сибирского
зимнего ветра? Думаю, то были слёзы радости от обретения надежды на
жизнь: слёзы горя и боли обречённых на гибель калмыков к тому времени
уже были выплаканы, но когда из дали времён привиделось грядущее, тогда
сгинули злоба, отчаяние и все мучения и воспрянула исстрадавшаяся душа. И
потому мы называем эту книгу народной. По «Джангару» можно проследить
путь становления калмыцкого национального характера, его духовных начал,
культуры.
«Джангар» рассказывает, когда наши предки впервые удивились тому,
что мысль, выраженную звуком, можно знаком обозначить на камне. Но
камень тяжёл, ведь столько знаков нужно всегда иметь с собой. И была
изобретена бумага. Упоминание об этом встречаем в одной из древнейших
песен. Жестокий мангас завоевал страну, в неведомые дали угнал народ,
осиротела степь, ни живого, ни мёртвого не обнаружишь в ней, лишь на
крепком стебле куста колышется пергамент, на котором начертаны слова:
«Нас угнали» и указана сторона, где можно найти угнанных. Я с радостью
подумал, услышав эту песню от джангарчи: уже тогда калмыки умели читать,
иначе для чего нужно было оставлять это письмо, которое-таки спасло
страну. Благодаря этому письму богатырь освобождает свой народ. И я
радовался тому письму, посланному и мне в даль времён, чтобы я знал: не
зря оно привязано к стеблю.
Общеизвестно
родство
индийского
эпоса
с
калмыцкой
«Джангариадой», родство, проистекающее от общности культур, религиозных воззрений в прошлом, а следовательно, и от общности мифологии.
Если, к примеру, я читаю в индийском эпосе о горе Меру, на которой живут
77
боги, то не могу не вспомнить, что в калмыцком эпосе эта гора называется
Сумеру. Если читаю в индийском эпосе о стране, «где слышалось пение птиц
стоголосых, где травы цвели на широких просторах, где лотосы были в
прудах и озёрах», то, естественно, на память приходят строки моего родного
эпоса о стране, «где, не смолкая, ведут хороводы свои жаворонки
сладкогласые и соловьи», а герб этой чудесной страны – лотос, бадма, и само
это слово санскритского происхождения.
Сравнивая «Джангар» с тысячелетним эпосом другого народа,
примерно равным ему по возрасту, поэт Семён Липкин однажды высказал
мысль-удивление. Он говорил, что такое высокое понятие о добре и
нравственности, поистине романтическая любовь к жизни во времена детства
человечества почти невероятны. И даже предполагал, что, может быть, идеи
«Джангара» были занесены... с иных цивилизованных планет. И при этом
восхищался: «Посмотрите, какое целомудрие, какая нравственная высота!».
И пересказывал эпизод, когда по просьбе любимого сына Хонгора его мать
трижды перешагивает через смертельно раненного, со стрелой у сердца
Джангара. Стрела не выпала. Если этот ритуал совершает женщина
безукоризненно кристальной чистоты, стрела должна была выпасть из раны,
а тут она повисает на кончике, но не выпадает. Мать Хонгора пытается
понять причину этого:
Как-то на следующий год
После замужества, весной,
Приключилась беда со мной.
Делала я кобылицам обход, –
Помню, был хороший удой. –
Вдруг один жеребец гнедой
Матку покрыл. В ту пору ещё
Глупой была я, молодой,
И на них через плечо
Страстолюбивый бросила взгляд.
Вот отчего, быть может, стрела
Выйти из раны теперь не могла!
– Вот какова нравственность, если только необдуманно брошенный
взгляд есть нарушение целомудрия, чистоты души! – восклицал Семён
Липкин.
Я вспомнил о словах поэта, переводчика эпоса, несколько лет назад,
будучи в гостях у великого подвижника-художника, философа Святослава
Рериха в его доме в городе Бангалоре в Индии.
О возможностях занесения внеземных идей на нашу планету
Святослав Николаевич, видимо, думал не раз и сам. Он сказал: «Вот вы
едете на сказочный пляж знаменитого Травандрума. Там поистине
прекрасно, это действительно райский уголок. Но я бы на вашем месте
поехал на север в Гималаи, где вы можете найти буддийскую пагоду, куда не
ступала нога человеческая в течение нескольких веков.
78
Однажды, – продолжал хозяин, – мне удалось войти в такую пагоду,
я был поражён росписями на стенах: в каком-то странном море какие-то
странные люди плавали в странных одеждах. И только потом через много
лет, когда в газетах появилась фотография первого космонавта Юрия
Гагарина, я вспомнил эту картину: и море странное, и одежду странную. И
потому меня не удивляет предположение поэта о том, что идеи
«Джангара» были занесены с иных цивилизованных планет».
По всей вероятности, учёные правы, полагая, что «Джангар» возник в
незапамятные времена и был нужен народу как учитель. Он лишь оформился
как законченное произведение примерно 550 лет тому назад, а семя, которое
было брошено на почву жизни, дало свои ростки, конечно же, за много веков
до этого.
Расставаясь со своим сыном Шовшуром, Джангар говорит: «Помни,
мой мальчик, от отца рождается сын, чтобы стать надёжной опорой страны».
И дети спасают не только честь своей родины, но и честь своих отцов. И в
этом могучее очищающее воздействие народного эпоса. Всякий
соприкоснувшийся с «Джангаром» как бы сам входил в орбиту красоты и
гармонии, которым единственно и суждено творить мир. Таковы судьбы
джангарчи Ээлян Овла и Номто Очирова, который в 1908 году записал от
прославленного рапсода десять песен эпоса и сохранил тем самым их для
калмыков и мировой культуры.
Я познакомился с Номто в 1958 году, мы с ним одновременно были
возвращены в жизнь – с 1925 по 1956 год Номто Очирова арестовывали
трижды. Разговаривая с ним, я удивлялся не только его широкой
образованности, но и духовной высоте.
Я вообще заметил, что люди большой культуры, даже пройдя через
немыслимые испытания, словно обретают новый уровень духовности.
Культура, усвоенная ими через книги, университеты, науку, становится как
бы исконной, глубоко личной принадлежностью обладателя. Так правота
утверждается над неправдой, и правда обретает тот мудрый покой, который
не позволяет человеку стать на один уровень со своими мучителями. Ибо
возненавидеть их – значит опуститься до их уровня.
Разве не таковы герои калмыцкого эпоса? И не эта ли народная
философия и народная нравственность стали основой жизненной философии
Номто Очирова, Ээлян Овла, которому тоже приходилось в жизни несладко.
Очирова можно было бы назвать русским интеллигентом и не только
потому, что получил образование в Петербургском университете под
руководством выдающихся русских учёных. Он, несомненно, был
человеком, синтезировавшим в себе обе культуры – калмыцкую и русскую.
Не будь этого человека, вряд ли бы сохранился, дошёл до нас этот великий
памятник. Сколько незаписанных гениальных творений народа исчезло
бесследно, ушло в небытие с последним их знатоком, может быть,
гениальным!
79
И ещё одна судьба... В 30-х годах А. М. Горький, редактировавший
альманах «Творчество народов СССР», предложил молодому поэту Семёну
Липкину перевести для альманаха одну главу из «Джангара». И кстати сказал
ему: «Если же вы сделаете перевод всего эпоса, вы оставите своё имя в
истории культуры». В 1940 году впервые эпос был издан на русском языке в
замечательном переводе Липкина, и этот перевод стал для «Джангара»
проводником эпоса ко многим народам мира.
В те счастливые часы, когда я прикасаюсь к страницам великого
творения, я каждый раз открываю для себя совершенно новое и неожиданно
вспоминаю то, что приключилось со мной пять веков назад. Говорю это не
для красного словца, а передаю то ощущение, которое так волшебно
удлиняет мою жизнь и даёт мне возможность увидеть то, что я никогда не
видел: то, что грядёт. В такое мгновение кажется мне, что я вхожу в
гармонию со Вселенной и Вечностью, душа моя находит покой, желанное
умиротворение, мысли моей открывается некая тайна, необъяснимая, но
понятная, святящаяся, и почему-то в этот миг я шепчу лермонтовское:
Тогда смиряется души моей тревога,
Тогда расходятся морщины на челе, –
И счастье я могу постигнуть на земле,
И в небесах я вижу бога...
Давид Кугультинов. «Чувство завтрашнего дня»
Долгие годы я пристально слежу за развитием точных и естественных
наук. У меня много друзей, знакомых, которые с увлечением просвещают
литератора-неспециалиста. И вот когда я думаю о тех поразительных
результатах, которых достигли, допустим, генетика и молекулярная
биология, расшифровавшая структуру ДНК, не могу вновь и вновь не
преклоняться перед человеческим разумом, не отдавать должного его
величию.
Как утверждают учёные, «ДНК точно воспроизводится при делении
клеток, что обеспечивает в ряду поколений клеток и организмов передачу
наследственных признаков и специфических форм обмена веществ». Значит,
любая живая клетка несёт в себе информацию о прошлом и о будущем,
значит, она существовала прежде, уже «зная» о моей будущей руке, моих
широких скулах, цвете моих волос. А может быть, подумал я, в ней также
заложено и ещё нечто, что не могут вычленить самые выдающиеся ученые, –
информация духа? Я не исключаю для себя этой возможности, был как-то на
концерте, где исполнялась «Поэма экстаза» Скрябина – произведение, очень
любимое мной. И вот неожиданно начал писать поэму.
...Дирижировала оркестром молодая красивая калмычка, и я вдруг со
страхом чувствую, что влюбляюсь в эту женщину. А потом я её узнаю – да
ведь это моя 18-летняя жена, которую я покинул в XII веке на берегах
80
Керулена, когда меня призвал к себе хан. Могучий хан шёл завоевывать
новые земли, и ему нужен был певец, чтобы восхвалять его подвиги, его
величие и мудрость.
Просьба хана страшнее повеления жены. Вот хан завоёвывает
государство за государством, истребляет народ, другой, третий. Но как ни
требует от меня полководец песен – песни у меня не рождаются. Меня
плетьми стегают, мне сумы с золотом дают – не рождается песня. Много
десятков лет скитался я с воинами, и битый, и золотом обласканный, – не
рождается песня. Решили тогда, что обо мне соврали, что я и не был певцом.
И стал старик для них обузой, и они меня прогнали. Пошёл я домой, а когда
приблизился к берегам Керулена, почувствовал вдруг, что ноги мои идут
быстрее и сам будто становлюсь моложе. Добрался наконец до своего хотона
– никто меня не узнал. Спросил о жене своей – сказали, умерла через год «от
тоски по тебе». И вот вдруг тогда нежданно родилась песня.
Быть может, звуки скрябинской музыки пробудили что-то дремавшее
во мне, но оказалось, что поэзия рождается любовью и страданием. И ещё
чудилось, что я, все клетки тела моего ясно помнят вот то моё душевное
состояние, которое было разбужено во мне взрывом музыки.
Есть у меня глубокое внутреннее убеждение, что всё это заложено в
человеке. Не может быть, чтобы только плоть имела законы своего развития
– непременно должны быть такие же законы развития нашего духа. Я вполне
ясно понимаю, что такое среда, окружение, общество, как они влияют на
формирование человеческой личности. И всё же, всё же...
Существует некая тайна, вызывающая сложнейшие химические
реакции в материи мозга, неподвластные никаким регуляциям, и тайна эта –
слово. Оно рождает реакцию не только в веществе мозга, но и в
человеческом обществе, движет массы и обладает гигантской силой
воздействия. Величайшая эта магия, это волшебство даны всем, кому судьба
велела петь, слагать стихи, изображать. Если говорить обо мне, то,
взобравшись на вершину своих немалых лет, я ясно вижу, что человек,
которому выпала такая доля, как мне, должен был бы обладать гораздо
большими способностями. Я говорю это не кокетничая, не желая демонстрировать свою скромность, а по трезвому размышлению.
Недаром сказано: в начале было Слово. Овладевая чужим языком, мы
запоминаем приход каждого слова. Отлично помню, как пришло ко мне
первое русское слово «хлеб». Когда его произносили, я чувствовал запах,
вкус, видел золотистый цвет корочки. Стихия языка – это целый мир, и в нём
слово – сокровище. В те годы при произношении каждого русского слова я
замирал, закрыв глаза. Мне виделись яркие картины, я слышал музыку и
думал о том, какой я счастливый человек!
В нашем хотоне была учительница, безмерно любившая литературу.
Она приучала нас читать наизусть стихи Пушкина, Лермонтова, Некрасова и
других великих, читать и зримо представлять всё происходящее. Совхозная
столовая – ветхое низенькое глинобитное здание с крышей без потолка – по
81
вечерам превращалась в клуб, освещаемый двумя керосиновыми фонарями
«летучая мышь». И вот однажды мне, десятилетнему, предстояло выступить
перед публикой и прочитать стихотворение о революционере. Там были
такие, кажется, строки: «Гудит набат, бежит народ, и тихо улицей идёт ко
смерти раб приговорённый...». Я дочитал до этих строк, увидел всё, понял,
что сейчас его казнят, и ...разрыдался. Прибежала Александра Ивановна:
«Что с тобой, Давид?» – «Да как же, его ведь повесят!».
Она успокоила меня кое-как и велела прочитать стихотворение снова.
И снова всё повторилось. На том же месте я зарыдал. Так и не смог себя
преодолеть...
Для меня слово таит энергию, ни с чем не сравнимую. Любая энергия
иссякает, и лишь энергии слова предела нет!
Когда-то я был дружен с Маршаком, последний год его жизни мы
подолгу говорили. Так вот Маршак утверждал, что все величайшие
произведения литературы берут начало из фольклора. Он не имел в виду его
научное определение, он подразумевал народное начало. И в этом смысле его
слова были справедливы в отношении «Фауста», «Дон Кихота», «Кола
Брюньона», произведений Гоголя, Толстого, Достоевского...
Народное начало, фольклор... Как писал выдающийся японский поэт
XVII века Басё:
Вот исток, вот начало
Всего поэтического искусства!
Песня посадки риса.
Калмыцкий фольклор своеобразен и интересен – не случайно
академик Владимирцов назвал Калмыкию второй родиной сказок после
Индии. Наш народ имел большую древнюю культуру, и письменность его
корнями уходила к арамейской, «Рамаяна» – великий эпос Индии – была
переведена на калмыцкий язык еще в XVII веке. Но с исчезновением
грамотных людей возникла угроза исчезновения письменной литературы. И
тогда книги стали переходить в память народа. Так произошло с
«Панчатантрой», «Дхаммападой», «Волшебным мертвецом»... И сюжеты
«Рамаяны» также перешли в фольклор. Происходило удивительное явление –
даже знания из области медицины и других наук народ старался закодировать, «вогнать» в символы, оставить в фольклоре и таким образом
передать последующим поколениям. Например, читая в русском переводе
калмыцкий эпос «Джангар», известный спортсмен, отец самбо Анатолий
Харлампиев обнаружил спрятанное в тексте большое количество
неизвестных дотоле болевых приемов.
А сколько ещё символов, знаков, истин из области других знаний
может встретить заинтересованный человек и в этом эпосе, и в других
произведениях устного народного творчества! О фольклоре калмыков писали
Пушкин, Гоголь, Писемский, многие другие выдающиеся деятели русской
культуры. Они интересовались судьбой народа, его опытом и мудростью.
82
Мои коллеги-писатели – С. Каляев, Л. Инджиев, К. Эрендженов –
успешно, плодотворно использовали фольклор в своём творчестве, чего не
могу сказать о более молодых собратьях.
Каким должен быть писатель? Мне легко размышлять об этом,
обращаясь к образам моих ушедших друзей. Пришла пора, когда всё чаще
вспоминаются строки Тютчева: «Кто смеет молвить до свиданья чрез бездну
двух или трех дней?». Эта бездна двух-трех дней теперь уже нависла над
людьми моего возраста. Уходят мои друзья – Орлов, Луконин, ушёл
Наровчатов. Мог бы перечислять и перечислять... Сейчас порой слышу я
странные разговоры – будто они своими произведениями создали нечто
вроде глины, из которой будущие великие писатели «слепят» великие
творения. Но это же абсурдные размышления! Разве заменят грядущие, пусть
и чрезвычайно одаренные поэты тех, кто прошёл в юности под свинцовым
дождём, пережил вместе с народом все тяготы страшной войны и встретил
Победу?
Как можно принижать сделанное ушедшими и ныне здравствующими
поэтами этого поколения, противопоставляя их поколениям грядущим? У
них свой голос, своя неповторимая интонация, будь то Гудзенко, Наровчатов
или Симонов. Разве не стало ещё при жизни классическим его «Жди
меня...»?
О Константине Михайловиче Симонове мне хотелось бы сказать здесь
особо. Это была яркая личность, привлекавшая всех, кому довелось быть в
дружбе с поэтом или просто попасть в его орбиту. Симонов всегда был занят,
его время расписано буквально по минутам, он успевал делать тысячи дел, но
казалось, что ещё десятки тысяч дел ожидают его. И всё же он находил время
для общения с людьми, считал возможным приехать в гости в Элисту, а
потом на машине мчаться в Волгоград для того, чтобы вести юбилейный
вечер, когда Луконину исполнилось 50 лет. Симонов всегда помнил о
законах братства, и эти законы были для него важнее всего.
...Война, как ничто иное, определила, выявила сущность каждого – в
том числе и того, кто был рождён, чтобы стать писателем. Фронтовое
поколение не кончилось с Победой, оно продолжает действовать и создавать.
Иной может сорок лет кричать, что он в любую минуту готов умереть за
идею, а минута настанет – и вдруг крикун повернётся спиной. Так тоже
бывало. Тем ценнее для всех живущих люди, вышедшие из боёв и несущие
груз тягот и радость, неповторимую радость тех лет, воплощающие
пережитое в строки поэм и стихов. Так давайте же будем к ним бережны!
Тема борьбы за мир – одна из важнейших в творчестве советских
литераторов всех поколений. Не случайно через всё творчество М. Дудина
как бы рефреном проходит напоминание: «Берегите землю, берегите!». Не
случайно С. Орлов говорил сердито, что кто-то, верно называя наше
поколение военным, неверно утверждает, будто мы рождены войной. Война
не рождает, а убивает поэтов, её пули, из геопространства переходя в
пространство времени, всё ещё настигают солдат. Так говорил С. Орлов и
83
своей кончиной как бы подтвердил эти слова. Мои побратимы по войне М.
Луконин и С. Наровчатов вели войну с войной до последнего дыхания. Мы,
живые, продолжаем их дело.
Я получил удовлетворение, прочитав письмо мэра города Хиросимы
господина Такэси Араки, в котором он благодарил за поэму «Бунт разума»,
по его словам, «помогающую в борьбе за мир». Да, в эту поэму я стремился
вложить боль человека, прошедшего войну и всеми силами души
пытающегося сделать так, чтобы она не повторилась.
Книги К. Симонова и С. Смирнова, О. Гончара и В. Быкова, А.
Адамовича и Д. Гранина, М. Алексеева, В. Кожевникова, А. Нурпеисова – я
мог бы продолжить этот список – действуют на читателя с силой
свидетельства очевидца, с силой постижения всей страшной сути войны. Вот
почему тема борьбы за мир естественна в литературе также, как естественно
сопротивление живого организма всему, что несёт смерть.
Мой учитель – классик калмыцкой литературы Б. Басангов говорил:
«Давид, надо всегда робеть. Ты не бери пример с этих смелых, которые
считают, что рифма запросто берётся, что ритм приходит сам по себе. Ты к
литературе должен относиться так, как влюблённые относятся к женщине.
Они всегда робеют...».
Талант – это редкость. Но часто произнося эти слова, мы тут же чуть
ли не берём обязательство непременно и в кратчайшие сроки отыскать
талант. Истинные таланты подобны высоким лесным деревьям. Лес, однако,
не состоит из одних лишь вершин. Если вынести даже самое высокое дерево
в степь, оно не покажется таким уж огромным – сравнить-то не с чем. А лес
прекрасен именно воздухом, шумом леса, тем таинственным, что овладевает
тобой, когда ты вступаешь под лесные своды. Лес простирается ввысь и
вглубь, и каждое деревце, каждый кустик выдыхает кислород и помогает
жить и дышать.
Как и все писатели, я получаю довольно много писем. Среди них есть
немало интересных и поучительных. Однажды пришло письмо, на котором
был адрес не Элисты, где я живу, а написано было так: хотон Абганер
Гаханкин Большедербетовского улуса... То есть по времени письмо ушло на
полвека назад. Теперь не существует хотона, где я родился, – видимо, моя
читательница воспользовалась биографическими сведениями из моей
книжки, давно вышедшей в «Библиотеке «Огонёк». А потом я подумал:
каждый человек оставляет след в каждом прожитом году, и это письмо,
дойдя до точки во времени, когда существовал этот хотон, пошло по ступенькам моих лет, по содеянному мной в жизни и нашло всё-таки меня.
Когда я встречаюсь с нашими молодыми писателями, они порой
смотрят на меня, как на чудака, зная о том, что я много времени трачу на
чтение научных журналов, книг по философии, «вместо того, чтобы писать».
Человечество мне иногда напоминает золотоискателей, которые
варварски оставляли целые слои драгоценных металлов, беря только то, что
лежит на поверхности. Когда я спрашиваю моего молодого коллегу, читал ли
84
он Этьена де Ла Боэси, – встречаю или недоуменный взгляд, или пожатие
плечами, а между тем это автор изумительной книги, названной
«Рассуждение о добровольном рабстве». Это была любимая книга К. Маркса,
настольная книга Л. Толстого (он даже перевёл главы из неё и включил их в
«Круг чтения»). М. Монтень в своих «Опытах» посвятил Э. де Ла Боэси
главу «О дружбе».
Только разум может спасти человечество от грозящей ему
катастрофы. Кроме того, мне кажется, многие беды многих людей
происходят вот отчего: все прекрасно усваивают то, что можно, но не очень
отчетливо представляют чего нельзя, чего не должен делать благородный
человек, совестливый человек, порядочный человек. Не усвоившие эти
элементарные требования потом пытаются диктовать свои законы
нравственности, морали, и тогда начинается трагедия – человек вступает в
конфликт с обществом, полагая, что общество до него не доросло, тогда как
на самом деле всё обстоит наоборот. Одну из ролей литературы я вижу в том,
чтобы помочь человеку стать лучше, научить его более критически смотреть
на себя, на свои поступки и желания, быть душевнее к окружающему,
живому и неживому миру.
А проблем у литературы, в том числе у моей родной калмыцкой,
великое множество. Вот, например, факт из реальной жизни: пока мы
слагали оды и восторженные стихи о покорении человеком природы,
движущиеся пески в наших степях отняли огромные плодородные
пространства. Эрозия почвы. Гибель травяного покрова. А почему? Потому
что на степные просторы выпускалось значительно больше голов скота, чем
степь могла прокормить.
Ещё одна проблема – среди наших пастухов почти не осталось
представителей коренной национальности. Мы не сумели внушить молодёжи
уважение к древнейшей профессии, той, что являлась главным делом их
предков. Конечно, это вина далеко не только литераторов, но и их в немалой
степени.
Считаю себя счастливым человеком. У меня есть любимая женщина,
друзья. Грешно жаловаться, хоть судьба не баловала.
Не помню, когда начал писать стихи, а напечатал первые в 12 лет. В
17 вышла первая книга, а в 18 был принят в Союз писателей. Тогда вступать
в союз было значительно сложнее, чем теперь, – по уставу литератор
несколько лет мог считаться кандидатом в члены союза. А мне повезло –
вернее, не повезло, а так получилось, что мои стихи, переведённые на
русский язык, заметил А. Фадеев. Заметил творчество, по существу, юноши
(мне ведь тогда было восемнадцать), поддержал при вступлении в союз. Я
никогда не забуду его внимания и благодарен ему так же, как и многие тогда
молодые литераторы.
Русский язык дал мне много друзей во всей стране. В 1940 году
Калмыкия праздновала 500-летие нашего великого эпоса «Джангар».
Приехали к нам виднейшие писатели во главе с А. Фадеевым. Здесь-то мы и
85
познакомились, а затем и подружились с Кайсыном Кулиевым. Прошли
Отечественную войну, и дальше судьбы сложились сходно, и мы оба никогда
не покривили друг перед другом душой.
Русский язык дал мне Михаила Дудина. Его «Соловьи», напечатанные
в 1942 году, вдохновляли солдат. Аркадий Кулешов – выдающийся поэт –
был моим большим другом. Сколько бессонных ночей провели мы в
разговорах, чтении стихов! Я хочу назвать имена своих дорогих друзей
Расула Гамзатова, Алима Кешокова, Мустая Карима – их тоже дал мне
русский язык. Я мог бы продолжить перечень имён своих друзей, но полосы
газетной не хватило бы на это, ибо сказано: «Одного врага – много, тысячи
друзей – мало». И я благодарю судьбу за то, что она дала мне счастье жить и
творить для людей, в том числе и для моих близких друзей:
Проходят дни, зовут меня вперёд,
А сами остаются за спиной.
Как будто умирают там, за мной...
Хоть каждый день минувший, каждый год
В сегодняшнем отобразился дне, –
Но прошлое уж неподвластно мне.
Дни умирают позади меня,
Рождая чувство завтрашнего дня,
Которым я наполнен до краёв
(Не в нём ли смысл и радость бытия?),
То «завтра», над которым властен я.
То чувство, без которого я мёртв.
(пер. Ю. Нейман)
Литература – это ковчег, сотворённый из вещества таланта нашим
трудом, несущий на себе всё нетленное, неистребимое в нас – совесть,
свободу, идеалы, дух – в завтра.
Давид Кугультинов. «Язык – душа народа»
Я начинаю слово о языке издалека. Недавно ушедший из жизни
замечательный учёный-биохимик, академик Ю. А. Овчинников в беседе со
мной как-то обмолвился, что найден ген (то есть наследственное вещество)
речи. Это было удивительно. Я, не будучи учёным, но имея всю жизнь дело с
языком, где-то тайно предполагал, что, наверно, всё-таки существует нечто,
которое было бы присуще только человеку. Душа ещё в школьные годы
протестовала, когда наш преподаватель зоологии говорил, что мы произошли
от какой-то ветви человекоподобных обезьян.
Речь свойственна только человеку, она зародилась в процессе труда и
необходимости общения с себе подобными. Сообщение академика
Овчинникова как-то солнечно прояснило этот давний-давний вопрос.
86
Меня весьма занимают исследования советских учёных, работающих
в институте высшей нервной деятельности и нейрофизиологии. Они
установили очень любопытный факт. В процессе реанимации, когда к
человеку медленно возвращается жизнь, была зафиксирована активность
электрического поля в левом лобном полушарии, в секторе речи. Оживает
слово – является жизнь. Само слово – это форма существования
человеческого разума. Поэтому возрастают его роль, его значение в борьбе за
жизнь. Наличие своего языка – один из обязательных признаков любой
нации. Без языка нет не только этнической группы, но и самого человека.
Когда думаешь об этом, слово становится солнцем, слово начинает обретать
космическое звучание, и как бы осязаешь его почти магическое начало и
веришь поэту Гумилеву, что словом можно остановить движение планет.
Изначальное смысловое значение слова проявляет себя как бы физически.
Мне вспоминается эпизод из раннего детства. В родном хотоне,
безусловно, все говорили по-калмыцки. Но если появлялся новый человек, он
казался посланцем другого, неведомого и огромного мира. Он вообще был
для меня воплощением всех человеческих достоинств – «сян кюн», но самым
главным казалось мне умение говорить на русском языке, ибо он был
человеком другого мира! И тогда мы с другом-ровесником, ставшим
впоследствии журналистом, договорились: «Давай разговаривать порусски!». Мы весело перекликались: «калам-балам», «калам-балам» – и
росли в собственных глазах. Нам казалось, мы обладаем некоей тайной,
волшебной силой, которая другим недоступна.
Так вот из этой детской игры постепенно вырос осознанный интерес к
языку другого народа. Я помню, когда я впервые услышал и понял значение
русского слова «хлеб», мой духовный мир намного обогатился. Ибо мы, не
запоминая, вполне непроизвольно понимаем, что означают на родном языке
слова «мама», «земля», «трава». Не ощущаем их могущества и прелести,
потому что они как бы в твоей крови, словно бы каждое слово – это
гемоглобин, несущий по артериям кислород. Значение слова мы ощущаем в
другом языке. И когда говорили «хлеб» без наличия материального хлеба, я
видел его золотистый цвет, ощущал сытный запах и вкус. Вот какое это
великое невыразимое сокровище – слово!
Однажды, просматривая книгу якутского поэта Семёна Данилова,
подаренную мне автором, я сделал для себя ошеломляющее открытие:
оказывается, по-якутски солнце обозначается словом «кюн», а по-калмыцки
оно переводится как «человек». Одно и то же по звучанию слово объединяет
два таких великих понятия.
Два слова схожи в сокровенной сути,
Как Солнце – Человек!..
Не позабудьте!
Стихотворение дало название очередному сборнику стихов «Равные
солнцу».
87
Я всегда с восхищением и завистью смотрю на тех, кто владеет
языками, и чем больше он знает, тем выше в моих глазах. Обратите
внимание, что старая русская интеллигенция, получая классическое
образование, в совершенстве владела многими европейскими языками. Я
недавно прочитал очерк об учёном-естествоиспытателе В. И. Вернадском.
Разве это не наша отечественная гордость, когда русский человек читает в
Париже, в Сорбоннском университете лекции на французском языке. И
именно знание языков дало ему возможность читать произведения многих
всемирно выдающихся учёных и философов в подлиннике.
Я всегда с каким-то трепетом, почтением и даже скрытой робостью
разговаривал с писательницей Мариэттой Шагинян, потому что она была
человеком исключительно образованным, свободно владела английским,
французским, немецким и почти всеми славянскими языками. Правда, это
ощущение исчезало в процессе беседы, но вначале оно было всегда. Но
внезапно роли поменялись! Когда М. С. Шагинян однажды заговорила о
«Джангаре» в связи со своими этюдами о Низами, она воскликнула: «Ах, как
это прекрасно, что вы владеете языком, несущим в себе такое сокровище!».
Она написала глубокое исследование о великом поэте Азербайджана,
творившем с конца XII века на фарси, который в те времена был
литературным языком таджиков, персов и многих других народов. Так же,
как «Джангар», творчество Низами вобрало в себя многовековую культуру
Монголии, Индии.
Мне было очень приятно, что русская писательница на память, хотя и
в переводе, процитировала известный отрывок о сказочной стране Бумбе:
«Счастья и мира вкусила эта страна...». Она говорила, что все вершины
поэтических творений народов, как вершины деревьев, разговаривают и с
небом, и с землей. Она расспрашивала о «Сокровенном сказании», о
трёхсоттомных собраниях «Ганджур» и «Данджур», о буддийской
философии. И ещё она сожалела, что наши учёные так мало обращают
внимание на калмыцкий и вообще на языки монгольской группы, несущие в
себе тайны истории, тайны веков. И оттого, что эти тайны существуют, быть
может, мы опаздываем к открытию чего-то, что изменило бы сегодня жизнь
человечества...
Будучи в Индии, в Дели, я познакомился с прогрессивным деятелем
культуры – профессором Локеш Чандра. Издав многие тома древних книг, он
тем самым внёс практический вклад в сохранение культуры монголоязычных
народов и был награждён правительством МНР орденом «Полярного
сияния». Он послал через меня в дар калмыцкому народу несколько томов
толстых древних книг, которые переданы в университетскую библиотеку.
Заграничные поездки, особенно в страны Востока, всегда навевают на
меня серьезные раздумья – об истории, культуре, о языке. В Китае встретил
живущих там калмыков – они из числа тех, кто вернулся с ханом Убуши из
пределов России назад. Так у них в словаре слова «калмык» нет, а для
обозначения своей национальной принадлежности они используют слово
88
«торгут». Живут они в Синьцзян-Уйгурском национальном автономном
районе. Занимаются овцеводством.
О приезде советских гостей широко писали газеты Китая. Был
известен и состав делегации, то есть, что среди гостей находится калмыцкий
поэт. И что вы думаете? Узнали об этом синьцзянские калмыки, приехали
издалека, чтобы повидаться. Однажды в Пекине в гостинице меня поджидали
двое молодых людей, внешне монгольского типа. Подошли, поздоровались:
«Менде!» – я им отвечал: «Менде!». Тогда один из них заплакал и сказал:
«Мы думали о вас более 200 лет...». То есть с того времени, как расстались со
своими соплеменниками, обретшими свою новую родину на берегах великой
русской реки Волги. Весьма примечательно, что оторванные от основной
массы народа (вот к ним-то больше всего и подходит первоначальное слово
«халмак», то есть отколовшийся), они сберегли свой язык и культуру.
Молодые люди привезли в подарок много книг, в том числе пять томов
«Джангара», содержащих 50 песен. Оказывается, в сегодняшнем известном
нам варианте «Джангар» представляет лишь верхнюю, надводную часть
айсберга. Предстоит огромнейшая работа по изучению этнического наследия
народа. И здесь, конечно, без культурных контактов и знания языков никак
не обойтись.
Недавно в Дели известный индийский писатель Морти убеждал меня
в том, что развитие общей культуры в Индии ведёт к угасанию её
национальных языков. Язык отстаёт от уровня развития науки и техники и
потому остаётся только для фольклора. Я, конечно, опровергал его, опираясь
на опыт народов СССР, приводил примеры невиданного расцвета культуры
союзных республик. Но что-то во мне отзывалось тревогой, хотя я её не
показал постороннему глазу.
И тут мне хочется сделать скачок во времени и в пространстве – в наш
сегодняшний день. Поговорим о состоянии родного языка сегодня. Увы, он
звучит гораздо меньше, чем до войны, во времена моего детства и юности.
Никогда не изгладятся из памяти суровые долгие годы заключения,
когда я слышал калмыцкую речь лишь во сне. Пробуждение было горьким.
Наяву слышишь лишь бесконечное завывание заполярной пурги, которая
холодным белым пламенем подавляла тёплую мечту о Родине, выраженную
словами «бамба» – тюльпан, «тег» – степь, «ээдж» – мама. Вначале я говорил
о магии слова, о физически осязаемом восприятии русского слова «хлеб».
Также и там, в суровом Заполярье, родные калмыцкие слова помогали мне
преодолеть холод долгой ночи и вселяли неистребимую веру, что всё
вернётся. Если не для тебя, то для других.
Но как бы круг порочный ни смыкался,
Как ночь над нами ни была глуха, –
От правды я своей не отрекался,
Не отступал от своего стиха!..
Не потерял я совести от страха,
Не позабыл природный свой язык,
89
Под именем бурята иль казаха
Не прятался...
Я был и есть калмык!
(пер. Ю. Нейман)
Не один я так думал. Для калмыков, оказавшихся в изгнании, родной
язык стал символом надежды. Дочь писателя Басанга Дорджиева Данара,
сейчас литератор, показала мне однажды книжку с удивительной судьбой.
Это была обыкновенная книга для внеклассного чтения на калмыцком языке
со стихами и рассказами, очень сильно «зачитанная». Книга оказалась с
семьёю в ссылке. Её берегли, как святыню. Дети изучали по ней родной язык,
хотя никто не знал, придётся ли им пользоваться в открытую. Один взрослый
гость, из земляков, увидел эту книгу и стал настойчиво просить девушку,
чтобы она дала её почитать. Данара вначале не хотела расставаться со своим
сокровищем, но в конце концов уступила. Правда, на титульном листе она
сделала размашистую надпись: книга принадлежит такой-то, просьба возвратить. И представьте, возвратили через много лет. Книга сослужила добрую
службу. Переходя из рук в руки, из дома в дом, она укрепляла в людях их
национальное самосознание в ссылке.
Я вспоминаю 1956 год, исторический XX съезд КПСС; вспоминаю,
как после долгих-долгих лет, после долгой полярной ночи мы обнимались в
Элисте со слезами на глазах, произнося, как сладкую песнь – «Менде!» и не
спрашивая, кто откуда, понимая, самое важное – это то, что мы вернулись.
Велика была радость возвращения, но горечь невосполнимых утрат давала о
себе знать. 13 лет пребывания в ссылке создали своеобразный вакуум вокруг
культуры калмыцкого народа. Она задержалась в своём развитии.
Образовалась зияющая брешь в языке. Появилось поколение калмыков, не
знающих родного языка, и оно рождало «безъязыких» детей. Это было
страшно. Я не помню кто, но кто-то из великих людей, убеждая в
необходимости восстановления языка жителей острова Пасхи, по существу
малочисленных и всеми забытых носителей остатков древнейшей
полинезийской культуры, говорил: исчезновение языка одного народа –
трагедия для культуры всего человечества, ибо она опускается на
неисчислимую единицу в уровне своей высоты.
Но, слава богу, вернулись носители калмыцкого слова, вернулся
народ – чабаны, пахари, сказители и поэты. Сохранение языка стало для нас
сохранением своего бессмертия. Он обогрел нас, приласкал своими
напевами, утихомирил боль исстрадавшихся душ.
Меня тревожит угасание разговорной речи в наши дни. Когда иду по
улице, то всегда прислушиваюсь – не из любопытства о чём, а на каком
языке говорят идущие впереди меня калмыки, особенно молодежь. И,
представьте, очень часто муж с женой идут и обсуждают свои семейные дела
на русском языке. Не скрою: мне в таких случаях больно.
В недавнем прошлом я ездил в совхозы и населённые пункты
Кетченеровского и Целинного районов. Встречался с читателями. Выступая
90
на калмыцком языке, я видел на их лицах радостное изумление. Оказывается,
они давно не слышали на официальных собраниях родную речь. Ситуация
возникла прямо-таки трагикомическая. В посёлке Тугтун одна пожилая
калмычка, в прошлом учительница, воскликнула с удивлением и не без
иронии:
– Вы такой большой человек и объясняетесь с нами по-калмыцки. А
мы думали, большими людьми становятся только после того,
как забывают свой родной язык.
Вот как проницательно и остро реагирует народ на всякого рода
издержки, отклонения от естественных норм поведения.
– Я не помню, – продолжала она, – чтобы кто-то из приезжающих из
города начальников говорил с нами на родном языке. Может быть,
полученные в институтах знания вытесняют из их головы всё своё,
природное?
Я смотрел на неё и думал: какая же ты мудрая, добрая женщина.
Да, простой народ мудр, простодушен, и нам, интеллигенции, надо бы
получше прислушиваться к его бесхитростным словам. Расскажу ещё одну
притчу, которую узнал от скульптора Никиты Санджиева. В городе
Левокумске Ставропольского края живёт небольшая этническая группа
туркмен. Никита Амолданович выполнял там какой-то заказ, и целыми
днями поблизости вертелись черноголовые ребятишки. Он обратил
внимание, что переговариваются они между собой по-своему. Подошёл
пожилой туркмен, и Никита Амолданович выразил ему своё удивление:
– А у вас разве не так?
– Не так, – чистосердечно признался художник. – Во многих семьях,
особенно в городе, разговаривают по-русски.
– Вах-вах, – покачал головой старик. – Значит, много прав жена давал.
Речь, конечно, идёт не о возрождении патриархально-байских
обычаев. Мудрый старик знает, что грудной ребёнок очень рано начинает
различать человеческую речь. Недаром говорят: он впитал это с молоком
матери. На свете нет учителя мудрее, чем мать. Ну, а если мать в
повседневном общении не употребляет родной язык, то откуда ребёнку
впитывать в себя исконное слово, выражающее, прямо скажем, психический
склад нации. Ведь каждый народ не только говорит, но и мыслит на своём
языке.
На встречах с читателями мне часто задают вопрос: вы так хорошо
говорите по-русски, почему же сразу не пишете на русском языке? Отвечаю:
потому что на калмыцком языке мне легче выражать свои мысли. Возникает
свой образный строй, свои ассоциации, уходящие корнями в быт народа. А
почему, – спрашивают, – вы сами не переводите своих стихов? Отвечаю:
потому что рождение стихотворения – это муки творчества, это твое дитя, а
одного и того же ребёнка дважды родить невозможно.
Впрочем, я писал стихи на русском языке. Это было в Норильске. Я
посылал их в городскую газету «Заполярная правда» и посвящал своей
91
будущей жене Алле Григорьевне. Ведь на калмыцком языке я печататься не
мог. Да и невеста моя, русская женщина, разделившая со мной тяготы
изгнания, не смогла бы узнать то, что я хотел ей сказать. Сейчас эти стихи я
включаю в собрание своих сочинений.
Здесь обнаруживается ещё один нюанс. Многие калмыки привезли с
собой из Сибири русских жён. Они любят их и живут хорошо. Но вот с
самого начала упустили нечто важное в общении друг с другом. Там, на
чужбине, в смешанных семьях утвердилась русская культура, а
переучиваться же было трудно. Пусть простят меня друзья и знакомые, но
считаю ненормальным, что в семьях интеллигенции дети не могут понимать
язык отцов. Это наше общее упущение. Хотелось бы, чтобы молодожёны,
вступая в семейную жизнь, не повторяли прошлых ошибок. Пусть знание
языка и культуры друг друга послужит взаимному обогащению.
Сейчас мы от мала до велика, от школьника и до писателя, от
рядового чабана до республиканского руководителя озабочены положением,
которое сложилось с дальнейшим развитием калмыцкого языка. Реальную
угрозу угасания можно предотвратить только практическими делами. Это
накладывает особую ответственность на всех работников культуры и
искусства: писателей, журналистов, учителей, артистов. Здесь важно, чтобы
проводилась конкретная скоординированная система мер по ведомствам.
Успешное решение проблемы зависит от всех в целом и каждого в
отдельности.
Список использованной литературы
1. Кугультинов, Д. Собрание сочинений: в 3 т. / Д. Кугультинов;
вступ. слово Д. Т. Хагажеев; худож. С. В. Митурич. – М.: ОГИ, 2002.
2. Кугультинов, Д. Собрание сочинении: в 3 т.: пер. с калм. / Д.
Кугультинов; вступ. ст. Ч. Айтматов; ред. В. Элькин; худож. Г. Клодт. – М.:
Худож. лит., 1988.
3. Кугультинов, Д. Собрание сочинений: в 3 т.: пер. с калм. / Д.
Кугультинов; вступ. ст. Ч. Айтматов; ред. Г. Фальк; худож. Г. Клодт. – М.:
Худож. лит., 1976-1977.
4. Кугультинов, Д. Избранные произведения: в 2 т.: пер. с калм. /
Д. Кугультинов; предисл. С. Липкин; ред. Ю. Розенблюм. – М.: Худож. лит.,
1970.
5. Кугультинов, Д. Явление слова: избранное: в 2 т.: пер. с калм. / Д.
Кугультинов; ред. Л. М. Менкенова; худож. С. А. Бадендаев. – Элиста: Калм.
кн. изд-во, 2007.
6. Айтматов, Ч. В соавторстве с землёю и водою: предисловие / Ч.
Айтматов // Собрание сочинений. В 3 т. Т.1 / Д. Кугультинов. – М.: Худож.
лит., 1988. – С. 5-12.
92
7. Давид Кугультинов: биобиблиографический указатель / Нац. б-ка
им. А. М. Амур-Санана; сост.: И. Э. Суксукова, Л. В. Манджиева, Е. П.
Шуваринова; ред. Э. А. Эльдышев; отв. за изд. Н. Б. Уластаева. – Элиста:
АПП «Джангар», 2002. – 255, [1] с.
8. Дудин, М. По завету Пушкина / М. Дудин // Собрание сочинений. В
4 т. Т. 3 / М. Дудин. – М.: Современник, 1988. – С. 490-494.
9. Карим, М. О Давиде Кугультинове / М. Карим // Собрание
сочинений. В 3 т. Т. 3 / М. Карим. – М.: Худож. лит., 1983. – С. 409-413.
10. Кугультинов, Д. Автобиография, статьи, выступления / Д.
Кугультинов; сост. Д. Б. Дорджиева; ред. А. В. Задорожная; худож. С. Э.
Котинов. – Элиста: Калм. кн. изд-во, 1997. – 100 с.
11. Кугультинов, Д. И в небесах я вижу бога: к 500-летию калм.
нац. эпоса «Джангар» / Д. Кугультинов // Правда. – 1990. – 24 авг.
12. Кугультинов, Д. Н. Излучающий свет: [к 175-летию со дня
рожд. А. С. Пушкина] / Д. Кугультинов // Дружба народов. – 1974. – № 6. –
С. 12-15.
13. Кугультинов, Д. Из пламя и света…: к 175-летию со дня рожд. М.
Ю. Лермонтова / Д. Кугультинов // Сов. Калмыкия. – 1989. – 14 окт.
14. Кугультинов, Д. Об очерке Н. В. Гоголя «Калмыки» / Д.
Кугультинов // Утоление жажды / Д. Кугультинов. – Элиста: Калм. кн. издво, 1966. – С. 151-160.
15. Кугультинов, Д. Осиянное слово: [о Велимире (Викторе)
Хлебникове] / Д. Кугультинов // Ладомир: поэмы, стихотворения / В. В.
Хлебников; вступ. ст., подгот. текстов и примеч. Р. В. Дуганова; ред.-сост. В.
Л. Теленгидова. – Элиста, 1984. – С. 5-11.
16. Кугультинов, Д. Писатель мира: [о А. П. Чехове] / Д. Кугультинов
// Утоление жажды / Д. Кугультинов. – Элиста: Калм. кн. изд-во, 1966. – С.
160-163.
17. Кугультинов, Д. Пред солнцем бессмертным ума: [слово о
Пушкине] / Д. Кугультинов // Сов. Россия. – 1987. – 25 янв. (№ 20).
18. Кугультинов, Д. Чувство завтрашнего дня: [статья] / Д.
Кугультинов // Автобиография, статьи, выступления / Д. Кугультинов. –
Элиста: Калм. кн. изд-во, 1997. – С. 50-56.
19. Кугультинов, Д. Язык – душа народа: [статья] / Д. Кугультинов //
Автобиография, статьи, выступления / Д. Кугультинов. – Элиста: Калм. кн.
изд-во, 1997. – С. 33-40.
20. Липкин, С. О стихотворениях Давида Кугультинова / С. Липкин //
Избранные произведения. В 2 т. Т. 1 / Д. Кугультинов. – М.: Худож. лит.,
1970. – С. 5-23.
93
Содержание
От составителей…………………………………………………………...3
I. «Я видел всё…»…………………………………………………………...5
Основные даты жизни и творчества Д. Н. Кугультинова………………5
Фрагменты биографии, написанные Д. Кугультиновым……………….7
II. «Весь мир во мне и в мире я, как дома» (методические материалы).13
Разработка книжной выставки «И буду жить я так ещё века…»…...13
Он человечеству служил как верный друг… (литературная
викторина о жизни и творчестве Давида Кугультинова)………………….15
«Душа моя вмещает вечность…» (сценарий литературного вечера,
посвященный жизни и творческому пути Д. Н. Кугультинова)…………..18
III. «Из сегодняшнего дня в минувшее…»: из литературного наследия Д.
Кугультинова…………………………………………………………………….25
Д. Кугультинов о литературе (А. Пушкин, М. Лермонтов, Н. Гоголь,
А. Чехов, В. Хлебников)………………………………………………………...25
«Излучающий свет» (об А. С. Пушкине)………………………….25
«Пред солнцем бессмертным ума» (фрагменты из статьи об А.
С. Пушкине)……………………………………………………………………....31
«Из пламя и света…» (о М. Ю. Лермонтове)……………………33
Об очерке Н. В. Гоголя «Калмыки»………………………………38
«Писатель мира» (об А. П.Чехове)………………………………...46
Осиянное слово (о В. Хлебникове)………………………………...48
Писатели о Д. Кугультинове (Ч. Айтматов, М. Дудин, М. Карим, С.
Липкин, Ю. Нейман)…………………………………………………………….51
Ч. Айтматов. «В соавторстве с землёю и водою…»……………..51
Михаил Дудин. «По завету Пушкина»……………………………57
Мустай Карим. О Давиде Кугультинове………………………….58
С. Липкин. О стихотворениях Давида Кугультинова……………62
Ю. Нейман. «Старший друг»……………………………………...73
Разное (о языке, литературе, фольклоре)………………………………77
Давид Кугультинов. «И в небесах я вижу бога…»………………77
Давид Кугультинов. «Чувство завтрашнего дня»…………………..80
Давид Кугультинов. «Язык – душа народа»……………………..86
Список использованной литературы…………………………………………...92
94