Стенина В. Ф. ЧЕХОВСКАЯ ПРОЗА О КАВКАЗЕ

ЧЕХОВСКАЯ ПРОЗА О КАВКАЗЕ: КУЛЬТУРНЫЕ КОДЫ И
СМЫСЛЫ
Стенина В.Ф.
Кавказское пространство в эпистолярной прозе А.П. Чехова принимает
черты «допустимого», но «недостижимого» локуса, в описании которого
реализуются различные культурные и литературные архетипы. Кавказ в
чеховском тексте дается на стыке культурных смыслов. Подобное
восприятие Кавказа логично объяснить оставившей яркие впечатления
поездкой писателя в конце 80-х годов на берега Черного моря.
Корреспонденция, посвященная воссозданию природы Кавказа, отличается
эмоциональностью и по тону повествования сближается с художественной
прозой.
В письме 1888 года, восхищаясь красотой абхазской земли, Чехов
сообщает: «Природа удивительная до бешенства и отчаяния. Все ново,
сказочно, глупо и поэтично. Эвкалипты, чайные кусты, кипарисы, кедры,
пальмы, ослы, лебеди, буйволы, сизые журавли, а главное – горы, горы и горы
без конца и краю…а мимо лениво прохаживаются абхазцы в костюмах
маскарадных капуцинов; через дорогу бульвар с маслинами, кедрами и
кипарисами, за бульваром темно-синее море» [6, с. 302]. Описывая богатство
черноморского побережья, автор воссоздает ситуацию райского бытия,
приобретающего семантику процветания, счастья и избытка во всем: «Вы не
поверите, голубчик, до какой степени вкусны здесь персики! Величиной с
большое яблоко, бархатистые, сочные… Ешь, а нутро так и ползет по
пальцам…» [6, с. 302]. Уподобление персика большому яблоку реализует в
тексте, во-первых, традиционные представления об Эдемском саде, где
«произрастил Господь Бог из земли всякое дерево, приятное на вид и
хорошее для пищи» (Быт. II, 8), во-вторых – маркирует ситуацию искушения
в Эдеме Первочеловека.
С другой стороны, оставаясь в русле поэтической традиции, писатель
отражает культуру Востока, объединяющего разнородные вещи и явления
различных цивилизаций. Образы, создающие поэтическую атмосферу
райского места, смешиваются в сознании автора с обыденной жизнью.
«Пальмы», «кипарисы», «лебеди», «сизые журавли» и «темно-синее море»,
атрибутирующие счастливое, блаженное пространство, соседствуют с
фигурами «ослов» и
«буйволов», сообщающих пространству черты
заурядного, обыденного места. Изображение «обыденного» в соседстве с
«удивительным» сообщает антуражность «заполняющих» пространство
Кавказа элементам. Подобная эклектичность реализует также театральность
кавказского пространства, а фиксируемые автором предметы приобретают
характер декораций. Логично в данном контексте уподобление одежды
местных жителей маскарадному костюму.
Кавказ в эпистолярном наследии писателя обнаруживает признаки
пространства, отделенного от внешнего мира горами и «темно-синим»
морем, и соотносится с фольклорным образом тридевятого (тридесятого)
государства.
В
данном
ключе
прочитывается
и
«бесконечность»,
«беспредельность» его границ: если горы, то «без конца и краю», если море,
то бескрайнее.
Перед тем, как поехать в Абхазию в письме М.П. Чеховой, представляя
детальный отчет о своем путешествии, автор сообщает о своих планах:
«Что-нибудь из двух: или я поеду прямо домой, или же туда, куда Макар
телят не гонял. Если первое, то ждите меня через неделю, если же второе,
то не ждите через неделю» [6, с. 299]. Учитывая, что писатель, выбирая
второй вариант, отправляется сразу же на Кавказ, можно предположить, что
семантика поговорочной метафоры характеризует в тексте кавказское
пространство
как
«неопределенное»,
«далекое»,
«неведомое»
место.
Очевидно, что и сроки путешествия при условии выбора посещения
«неведомого»
места
(второго)
не
сообщаются.
Наличие
в
тексте
альтернативы поехать домой или «куда Макар не гонял» отсылает к
фольклорной ситуации перепутья трех дорог, а расплывчатое определение
периода поездки на Кавказ соответствует законам жанра сказки, где
категории времени и пространства приобретают нечеткие характеристики [5,
95-98].
Репрезентация в чеховском тексте кавказского пространства является
пластическим оформлением идиоматического выражения, реализующего
семантику «неведомых», «далеких» земель. Пародийно стилизуя тон
фольклорного повествования, писатель сам называет в послании К.С.
Баранцевичу свое путешествие «дальним странствием». Восхищаясь
прелестями черноморского побережья, писатель не раз подчеркивает
сказочный, фантастический характер происходящего с ним: «Был я в Крыму,
в Новом Афоне, в Сухуме, Батуме, Тифлисе, Баку… Видел я чудеса в
решете…Впечатления до такой степени новы и резки, что все пережитое
представляется мне сновидением, и я не верю себе» [6, с. 308]. «Чудеса в
решете» придают повествованию писателя сказовый манер и реализуют в
тексте
значение
невероятности,
необыкновенности
случившегося.
В
результате невозможности адекватно выразить впечатления от путешествия,
все события приобретают статус «чуда», «дива», а поездка на Кавказ,
названная «дальним странствием», представляется сновидением.
Определяя свое путешествие на Кавказ сновидением, автор создает
картину мира, уподобляя ее сновидческой. В этом мире все организуется по
«наоборотному» принципу, всё перевёрнуто, вывернуто наизнанку, «всё не
то, чем кажется». В «перевёрнутом» локусе люди сравниваются с
животными, а мир природы персонифицируется и принимает черты
«человеческого»: «Видел я … деревья, окутанные лианами, как вуалью,
тучки, ночующие на груди утесов-великанов … С вершины стен с
любопытством глядят вниз кудрявые деревья» [6, с. 308]. Кроме того,
отказывая
местным
жителям
в
цивилизованности,
Чехов,
описывая
восхищающие его красоты Кавказа, структурирует мир природы по законам
человеческой культуры: «Вообразите две высокие стены и между ними
длинный, длинный коридор; потолок – небо, пол – дно Терека; по дну вьется
змея пепельного цвета. На одной из стен полка, по которой мчится коляска,
в которой сидите Вы … Стены высоки, небо еще выше…» [6, с. 308]. Таким
образом, писатель наделяет Природу высшим знанием и творческой
энергией, в то время как человеческая сфера в репрезентации кавказского
пространства обнаруживает отсутствие воображения и бессознательное
существование.
В «наоборотном» пространстве, сформированном по аналогии со
сновидческим
миром,
большое,
существенное
кажется
мелким
и
незначительным: «… далеко, далеко Вы видите узкое дно, по которому
вьется белая ленточка – это седая, ворчливая Арагва; по пути к ней Ваш
взгляд встречает тучки, лески, овраги, скалы. Теперь поднимите немножко
глаза и глядите вперед себя: горы, горы, а на них насекомые – это коровы и
люди» [6, с. 308]. Данная фраза – прямая цитата из лермонтовского текста
(«Герой
нашего
времени»):
«Со
всех
сторон
горы
неприступные,
красноватые скалы, обвешанные зеленым плющом … а там высоко-высоко
золотая бахрома снегов, а внизу Арагва, обнявшись с другой безымянной
речкой, шумно вырывающейся из черного, полного мглою ущелья, тянется
серебряной нитью и сверкает, как змея своею чешуею» [4, с. 184-185]. Здесь
создается образ горной реки в диалоге с известным текстом.
В соответствии с законами сказочного жанра кавказское пространство
(как и «неведомые земли тридевятого государства») материализуется в
детальном
«вглядывании»
в
предметы
и
события.
Точка
зрения
повествователя подобно объективу аппарата то удаляет предметы, стараясь
охватить все и предлагая пространное определение («видел чудеса в
решете»), то приближает, увеличивает объекты, представляя детальное
всматривание: «Из каждого кустика, со всех теней и полутеней на горах, с
моря и с неба глядят тысячи сюжетов» [6, с. 302]. При ближайшем
рассмотрении события перестают быть реально существующими и переходят
в плоскость текста, становясь сюжетами, объектами изображения. В итоге и
повествователь превращается в творца: «Если бы я пожил в Абхазии хотя
месяц, то, думаю, написал бы с полсотни обольстительных сказок» [6, с.
302].
Восхищаясь красотой Дарьяльского ущелья, «или, выражаясь языком
Лермонтова,
теснины
Дарьяла»
[6,
с.
308],
писатель
продолжает
лермонтовский образ Кавказа и лермонтовские сюжеты. В письме К.С.
Баранцевичу Чехов обыгрывает лермонтовский текст, представляя образы
поэмы «Демон» элементами собственного повествования: «…Пережил я
Военно-Грузинскую
дорогу.
Это
не
дорога,
а
поэзия,
чудный
фантастический рассказ, написанный демоном и посвященный Тамаре…» [6,
с. 302].
Апеллируя к фольклорно-мифологическим и литературным образам,
автор воссоздает в сознании адресата знакомые сюжеты, темы, что, с одной
стороны, ярче помогает передать собственные впечатления от Кавказа, с
другой – воспроизводя в сознании адресата знакомые сюжеты, он
инициирует «вторичное рефлектирование» [3, с.84], тем самым вызывая на
диалог [1-2].
В финале письма Чехов, попрощавшись с адресатом, шутливо, между
прочим, замечает: «Штаны брошу в Пселл. К кому приплывут, того и
счастье» [6, с. 309]. Образ, «плывущих по реке штанов», способных
осчастливить нашедшего
их,
–
искусная
стилизация
писателя
под
архетипический сюжет восточной сказки: случайная находка чудесной
бутылки с джином, готовым выполнить любые желания. Использование
фольклорно-мифологических элементов позволяет Чехову точнее воссоздать
в письмах фантастическую атмосферу Кавказа, настолько тронувшую его.
Литература
1.
Ахметшин, Р.Б. Проблема мифа в прозе А.П. Чехова: автореф.
дис … канд. филол. наук / Р.Б. Ахметшин. – М., 1997. – 20 с.
2.
Валиева, Г.М. Рефлексия как основа образотворчества в системе
чеховской прозы: автореф. дис. … канд. филол. наук / Г.М. Валиева. – СПб.,
1992. – 18 с.
3.
Кубасов, А.В. Проза Чехова: Искусство стилизации: монография /
А.В. Кубасов; Уральский государственный педагогический университет. –
Екатеринбург: УрГПУ, 1998. – 399 с.
4.
Лермонтов, М. Ю.Собрание сочинений: в 4 т. / АН СССР.
Институт русской литературы (Пушкинский дом). – Л.: Наука, 1979-1981. –
Т. 4: Проза. Письма. – Л., 1981. – 594 с.
5.
Пропп, В.Я. Фольклор и действительность: избранное / В.Я.
Пропп. – М.: Наука, 1976. – 325 с. – (Исследования по фольклору и
мифологии Востока).
6.
Чехов, А.П. Полное собрание сочинений и писем: в 30 т.
Сочинения в 18 т. Письма в 12 т. / АН СССР. Институт мировой литературы
им. А. М. Горького. – М.: Наука, 1974-1983. – Т. 2: Письма, 1887 – сентябрь
1888 . – М., 1975. – 584 c.