Адам Михник Протест и молчание
advertisement
Адам Михник Протест и молчание В Варшаве сегодня мирно развеваются рядом два флага: польский, бело-красный, и израильский, бело-синий с шестиконечной звездой. В Польше торжественно отмечается 50-я годовщина восстания в варшавском гетто. Торжества проводятся под патронатом президентов Польши и Израиля. Участие в них принимает вице-президент Соединенных Штатов Америки. Весь мир считает своим долгом принять участие в этих торжествах. Словно хочет забыть об одиночестве сражавшегося 50 лет назад гетто... Шмуль Цигельбойм, руководитель еврейской социалистической партии «Бунд», член Национального Совета и парламента в эмиграции, 50 лет назад в Лондоне совершил самоубийство в день, когда догорало варшавское гетто. Сейчас Марек Эдельман, последний из живущих руководителей восстания в гетто, бывший деятель «Бунда», закладывает памятник Цигельбойму. В своем предсмертном письме Цигельбойм писал: „Ответственность за преступное истребление всего еврейского народа ложится, прежде всего, на исполнителей, но косвенно она лежит на всем человечестве, народах и правительствах союзнических государств, которые до сегодняшнего момента не осмелились ни на один конкретный поступок, чтобы остановить это преступление. [...] Я должен также заявить, - добавлял он, - что польское правительство, хотя и приложило немало усилий для того, чтобы всколыхнуть мировое общественное мнение, однако недостаточно, однако оно так и не решилось ни на какие чрезвычайные шаги, которые бы соответствовали масштабам драмы, происходящей в стране. [...] Своей смертью, - писал он, - я хочу выразить самый решительный протест против бездействия, с которым мир присматривается к происходящему и позволяет истреблять еврейский народ". I В Варшаве сегодня мирно развеваются рядом польские и еврейские флаги. Эти два флага на стене гетто были вывешены и повстанцами из Еврейской Боевой Организации. В воззвании к польскому населению Варшавы ЕБО писала: „Борьба идет за вашу и нашу свободу, за вашу и нашу - человеческую, общественную, национальную - честь и достоинство". Премьер правительства Польши Станислав Миколайчик годом позже писал: „Белокрасные и бело-синие флаги, гордо развевающиеся над обагренными кровью руинами варшавского гетто, стали уже символом братства по оружию и нерушимой дружбы между обоими народами, живущими на одной земле". Были, тем не менее, и другие голоса. „Течение Молодых", журнал крайне правой шовинистической группировки, в апреле 1943 года, когда горело гетто, писал: „В первые дни восстания евреи вывесили на Мурановской площади польский и сионистский флаги. Это подчеркивание польского патриотизма по меньшей мере смешно, если не сказать цинично. Конечно, мы не одобряем совершаемых гитлеровцами массовых убийств как евреев, так и людей других национальностей, но мы считаем, что избранный народ связал свою идеологию, симпатии, надежды и интересы, скорее, с красным флагом с Волги, чем с польским белым орлом. Мы все прекрасно знаем, как вели себя евреи по отношению к полякам на землях, оккупированных Россией. Мы знаем, какие неисчислимые потери понес польский народ именно из-за евреев, и поэтому участь, с которой они столкнулись страшная с чисто человеческой точки зрения – представляется, тем не менее, справедливой. Историческая Немезида предписывает всегда платить за преступления и провинности, и карает даже целые народы". II В апреле 1943 года в варшавском гетто подняли восстание люди, которым было отказано в праве на человеческое существование и на жизнь, которых истребляли промышленным способом, как насекомых. А они хотели иметь право выбрать, как они умрут, - сказал спустя годы Марк Эдельман. „Мы знали, что нужно умереть публично, на глазах всего мира". Такой же вид смерти избрал Цигельбойм. Но этой возможности были лишены Альтер и Эрлих, выдающиеся руководители «Бунда», убитые Сталиным. Лишены этой возможности были и те, кого поглотили печи крематория. Эдельман спасся. После выхода из гетто он был участником польского подполья, воевал на баррикадах Варшавского восстания. Потом был врачом, деятелем демократической оппозиции, членом руководства подпольной „Солидарности". Но что важнее всего – он был хранителем могил. Могил уничтоженного народа. Восстание в гетто было первым в истории еврейской диаспоры и, одновременно, последним актом трагической судьбы евреев Центральной и Восточной Европы. На борьбу плечом к плечу встали сионисты, бундовцы, коммунисты и обычные люди, которым мир мог предложить уже лишь газовые камеры. Чем было это восстание, вспыхнувшее без какойлибо военной и политической подготовки, не имевшее никакой реальной помощи извне, без малейшей надежды на победу? Это был героический протест против организованного злодеяния, начатый людьми, которые уже не рассчитывали ни на кого и ни на что. Гетто было захвачено. Адольф Гитлер победил. Еврейский народ был уничтожен. Народ, который имел свой язык и литературу на этом языке, свою религию и свои святыни, свой быт и политическую жизнь, - был уничтожен. Этот беспрецедентный факт в истории человечества определил рамки еврейского опыта и еврейской памяти. Евреи все время спрашивают: почему? Почему мир позволил, чтобы нацистский смертный приговор, вынесенный их народу, был приведен в исполнение? Почему молчали союзники из антигитлеровской коалиции? Почему не помогли поляки? Еврейская боль помножена на сознание посмертного триумфа нацизма: каждый акт антисемитизма после Холокоста представляет собой дань преклонения перед политической идеей автора «Майн Кампф». И все же Адольф Гитлер проиграл. Победили бундовцы из гетто, которые защищали право евреев на достойную жизнь в диаспоре, и сегодня только негодяй отказывает евреям в этом праве. Победили сионисты из гетто, которые защищали право евреев на собственное государство в Палестине, и сегодня только негодяй оспаривает право израильского государства на суверенное существование. В этом смысле, из крови еврейских повстанцев возникло новое самосознание европейской многокультурной демократии, и из этой крови возникло также израильское государство. Опыт Холокоста является неотъемлемой частью современного еврейского сознания. Каждая попытка преуменьшения исключительности этого опыта наталкивается на резкий протест со стороны евреев. Этому трудно удивляться: народ, осужденный на уничтожение, имеет право на инстинктивную защитную реакцию. Однако опыт Холокоста имеет не только еврейское измерение. Глядя на судьбу армян в Нагорном Карабахе или мусульман в Боснии, мы вдруг с болью ощущаем, что та история еще не закончена. Снова идет этническая „чистка". Снова убивают людей, единственной виной которых является их этническая или религиозная принадлежность. Снова мы наблюдаем драму беспомощности наблюдателей и безразличие сильных мира сего. Евреи обычно протестуют, когда их трагедию приравнивают к несчастьям других народов. Собственно говоря, они правы: Холокост был чем-то исключительным. Но резня, устроенная турками, для армян тоже была чем-то исключительным. Для русских или украинцев исключительным был опыт Гулага. Для поляков исключительными были пятилетний гитлеровский террор, Варшавское восстание, измена союзников в Ялте. В этом смысле опыт Холокоста является универсальным предостережением, выходящим за рамки еврейской специфики, потому что оно адресовано всем. Потому что каждый может стать палачом и жертвой. Еврейский «триумфализм боли» (по определению одного мудрого раввина), заключающийся в фактическом отказе другим в праве на собственное страдание и на собственную драму, может привести, как это ни парадоксально, к затиранию в памяти правды о сущности Холокоста. Если посмотреть взвешенно - евреи были жертвами Холокоста. Все евреи: храбрые и трусливые, благородные и подлые, борцы и изменники. Но это не означает, что гитлеровский геноцид затирал индивидуальные черты и отличия, превращал подлость в благородство, а измену в героизм. Еврейская общественность в разных гетто была разобщена и реагировала на гитлеровскую политику по-разному. Исторической заслугой Ханны Арендт (философ, политолог и историк, основоположница теории тоталитаризма – прим. перев.) является то, что в книге об Эйхмане она подняла эту драматически сложную проблему. Чем являлись юденраты? (еврейский административный орган самоуправления, учрежденный в 1939 году по инициативе немецких оккупационных властей при Генерал-губернаторстве Польши в каждом еврейском гетто на оккупированных нацистами территориях, и позже на территории СССР – прим. перев). Где находилась допустимая граница уступок по отношению к требованиям гитлеровских оккупантов? В какой момент компромисс становился соучастием в преступлении? Кто был прав в споре о стратегии еврейской самообороны: благородный и безукоризненно честный Адам Черняков, руководитель юденрата, пытавшийся спасать еврейское население легальным путем, или же доблестный и храбрый Мордехай Анелевич, выступавший за подполье и вооруженную борьбу? Нелегко ответить на эти вопросы, но Холокост не снимает ни один из них. III Гетто, или специально выделенный еврейский квартал, был результатом многовекового стремления еврейской общественности к сохранению своей бытовой обособленности. А принудительное гетто было идеей расистского антисемитизма. Принудительно выделялась и изолировалась определенная категория граждан, отобранных в соответствии с расистскими критериями, чтобы объявить их виновниками всех несчастий. „Евреи разносят тиф", - извещали со стен гитлеровские плакаты. Обособление проводило к дискриминации. Последней фазой было убийство. Как стало возможным, что такая идеология и такая практика могли родиться в самом сердце цивилизованной Европы, в рамках культуры, давшей миру Гёте и Гегеля, Гейне и Маркса? Томас Манн первым ответил на этот вопрос с жесткой откровенностью: Гитлер не был просто главарем банды гангстеров, насильно поработившей хорошую, культурную и демократическую Германию. Германия, поддержавшая Гитлера на долгие 12 лет, - это как раз и есть та самая, хорошая Германия, которую Томас Манн любил и описывал в своих книгах. Поэтому нужно говорить о немецкой ответственности и немецкой вине. Поэтому Манн дал своему знаменитому эссе о нацизме заголовок «Гитлер - мой брат». Немецкие евреи, полностью ассимилированные, немногочисленные, не отличающиеся ни языком, ни обычаями, не представляли в Германии никакой общественной проблемы. У немцев же была проблема с собой самими и со всем миром. Они все время спрашивали: «Какая Германия? В каком мире?» Гитлер предложил им сон о могуществе и единстве крови. Ненависть к евреям должна была стать фактором новой национальной интеграции, а участие в антисемитском преступлении - элементом нового единения. Никакие уловки не изменят того факта, что значительная часть немецких влиятельных кругов поддержала Нюрнбергские законы. Поэтому возрождающийся вновь и вновь немецкий спор о вине является спором об идентичности. Если нацизм был феноменом, не относящимся к немецкой традиции, то немец не должен задавать себе вопросов о тех элементах собственной культуры и просвещения, которые сделали его податливым на искушения нацизма и которые могут еще раз сделать его беззащитным по отношению к вызову, брошенному тоталитаризмом. В немецких городах горят дома для беженцев, вооруженные отряды боевиков нападают на иностранцев. Гибнут люди. Немцы с Запада плохо понимают своих соотечественников с восточных земель. Немцы снова в поисках своей идентичности, и снова им предлагается интеграция вокруг враждебного отношения к другим. И снова появляются нацистские символы. Сегодня немцам не грозит новый Гитлер, но им, тем не менее, угрожает потеря памяти о собственной истории. Немецкий историк уже отвергает понятие немецкой вины, предпочитая говорить о провинности. Другой немецкий историк представляет Холокост терминами еврейско-немецкой войны, хотя такой войны никогда не было. Холокосту начинают придавать относительный характер путем описания большевистских зверств и подчеркивания их хронологического первенства. Все это определяет контекст спора о новом образе немецкого патриотизма. На чем он должен основываться: на одобрении национального наследия, или на одобрении сформулированного в конституции демократического видения народа и государства? Вопрос об ответственности за Холокост имеет здесь первостепенное значение. Размышляя над нацизмом, Томас Манн писал о сговоре немецкой души с дьяволом, соблазнявшим абсолютом, обещавшим абсолютное добро, красоту, правду. В обмен на душу... Ханна Арендт, наоборот, писала о банальности зла. Здесь нет противоречия. Политика, превращенная в мистику крови и земли, была дьявольщиной. Повиновение начальству, как того требует чиновничья нравственность, - случай Эйхмана - было воплощением дьявольского искушения в человеческой повседневности. Претворение в жизнь утопий всегда ничтожно, потому что организация изуверств всегда превращается в низость. Источником нацистского антисемитизма были укоренившиеся в немецкой культурной традиции идея национального единства и идея человека. Идея народа, организованного против других народов, и идея человека, подчиненного этническому единству. Нацизм был абсолютизацией этих идей. А следовательно, он означал попрание просвещенного ума, делавшего человека свободным в мире политических ограничений, а также попрание христианского Бога, определявшего границы свободы человеческих поступков. Ум был осмеян, Бог - разжалован. Абсолютом стал вождь: один народ, одно государство, один вождь. Во имя этой доктрины осуществлялся геноцид. IV Во имя этой доктрины Гитлер 1 сентября напал на Польшу, чтобы на польской земле осуществить уничтожение еврейского народа. 17 сентября, реализуя положения пакта Риббентроп-Молотов, на Польшу напала Советская армия. «Незаконнорожденное дитя» Версальского договора - в соответствии с незабвенной формулой Молотова – прекратило свое существование. Поляки будут всегда помнить, что именно их государство оказало сопротивление Гитлеру. И какой ценой оно ему далось: собственной кровью и изменой союзников. Испытания, через которые Польша прошла в то время, - это память и бессилие, героизм и стыд. Польша была многонациональным государством, с трудом воссоздающим свои государственные институты после 120-летнего периода разделов. В Польше проживало 3,5миллионное еврейское меньшинство. Сосуществование двух народов, отличающихся друг от друга всем: языком и религией, обычаями и национальными устремлениями, - не могло не породить конфликтов. В течение всего XIX века поляки боролись за сохранение своей национальной и религиозной идентичности, за восстановление независимости государства. Для еврейской общественности - несмотря на многочисленные исключения - главной задачей было сохранение национальной, культурной и религиозной обособленности, а также приспособление к правилам, установленным действовавшими законами. Для поляков это были законы захватчиков. То, что для евреев было естественным актом лояльности по отношению к государству, в котором они жили, для поляков становилось сотрудничеством с захватчиками. Это порождало два разных способа восприятия мира. Конец XIX века – это период появления современного национализма, то есть концепции этнического государства. Для евреев реализацией этого принципа была идеология сионизма и построение еврейского государства в Палестине. Для поляков это была националдемократическая идея, сформулированная Романом Дмовским: «Польша - для поляков». Насколько же похожим языком выражали свое национальное к р е д о польский националист Дмовский и еврейский националист Жаботыньский.. Жаботыньский стремился к еврейскому государству для евреев, Дмовский добивался польского государства для поляков. Препятствием в реализации таких планов всегда являются значимые в количественном отношении национальные меньшинства. В Польше таким меньшинством были евреи. Поэтому для национал-демократов и для Романа Дмовского антисемитизм стал инструментом национальной интеграции. Главной целью реализации этой задачи был сепаратизм в польско-еврейских взаимоотношениях и дискриминация евреев. Все остальное было простым следствием. Евреи начали восприниматься уже не в роли равноправного хозяина или хотя бы «сожителя», а в роли опасного непрошеного гостя, врага, носителя тенденций, враждебных Польше и раскрадывающих ее. Экономический бойкот, «гетто за партами», даже погромы, - все это было уже лишь зловещей реализацией доктринального принципа этнического государства. Национал-демократическая идея Польши никогда не доминировала в польском общественном мнении. Однако она была важным составным элементом этого мнения. Ей противопоставлялись идеи Польши ягеллонской, многонациональной, многокультурной, многорелигиозной. В течение всей эпохи II Речи Посполитой продолжался спор, какой должна быть Польша? Моноэтнической или же гражданской, терпимой, демократической? В этом споре сталкивались друг с другом различные позиции и менялись человеческие точки зрения, но суть его оставалась неизменной. И такой она осталась до сегодняшнего дня. V Национал-демократы с присущей всем ксенофобам ограниченностью приписывали евреям самые негативные черты. Поэтому в национал-демократическом видении мира евреи представлялись финансовыми акулами и предвестниками большевистской революции, анклавом темного феодализма и поборниками опасных модернистских новшеств, шовинистическими защитниками собственных корыстных интересов и космополитами без родины. Для национал-демократов евреи были воплощением зла, всемогущим международным заговором, виновниками всех несчастий человеческого рода и польского народа. Словом, евреи были козлом отпущения. Так возник стереотип еврея-плутократа и еврея-коммуниста. Я говорю здесь очень коротко о вещах до драматизма сложных. Ведь этот стереотип еврея не был польской выдумкой. Каждая из стран Европы, где живут евреи, выработала собственный вариант антисемитского безумия. В коммунистической партии действительно было много евреев, но коммунистов в Польше было всего нескольких тысяч, а евреев - свыше 3 миллионов. Однако националдемократам было удобнее идентифицировать коммунистов с еврейской интригой, чем усматривать в коммунизме главный вызов эпохи. Когда 17.09.1939 года отряды Красной Армии пересекли восточную границу польского государства, в приветствовали еврейских городках „освободителей" еврейские цветами. адепты Традиционно коммунистической ориентированные утопии еврейские общины, промышленники и купцы, раввины и адвокаты, врачи и хасиды из еврейских хедеров наверняка замирали от ужаса, видя большевистских безбожников и врагов буржуазии. Но запомнили только тех, кто с цветами вышел приветствовать... Элита еврейской общественности, начиная с набожных раввинов и заканчивая Альтером и Эрлихом, руководителями социалистического «Бунда», - немедленно подверглась жестоким репрессиям. Но запомнили только тех, кто с цветами вышел приветствовать... Это укрепило и распространило абсурдный стереотип «жидокоммуны». В период гитлеровской оккупации евреи были отгорожены стеной. Возникли два разных мира, две разных реальности, две разных памяти. Поляки запомнили, прежде всего, собственные переживания: облавы и экзекуции, страдания и конспирацию. Евреи запомнили Холокост. И те, и другие запомнили правду. Свою собственную правду. Но и те, и другие запомнили и взаимную неприязнь. Поляки с удивлением смотрели на еврейскую пассивность, не понимая, что активное сопротивление было бы равнозначно самоубийству. Евреи с удивлением и ужасом смотрели на польское безразличие, не понимая, что акт помощи был проявлением героизма. Сколько же самоубийц, сколько же героев может породить народ? Представить, сколько их породили еврейский народ и польский народ, свыше человеческого воображения. Но кроме героев каждый народ порождает еще и собственных изменников и негодяев. Сила национальной культуры заключается в том, что народ имеет мужество признать и свое гадкое лицо. Ханна Арендт, автор книги об Эйхманне, и Адольф Рудницкий, автор «Лодзинского купца» - книги о Румковском из лодзинского гетто, навсегда останутся образцом силы еврейской духовности, имеющей достаточно мужества, чтобы говорить о подлости в собственной общине. Кароль Людовик Кониньский, Казимеж Выка, Ян Блоньский навсегда останутся доказательством силы польской культуры, которая в состоянии потягаться с правдой о польской подлости. В 50-ю годовщину восстания в варшавском гетто нужно сказать откровенно, хотя и с горечью: когда одни шли на помощь погибающим евреям, другие отказывали бойцам ЕБО в праве на использование польского флага, а гибнущий народ называли традиционным врагом Польши. Как героизм людей, помогавших евреям, так и подлость антисемитов являются неотъемлемыми элементами польского наследия. И наследие это тем более неприятно, что среди первых были коммунисты, восхвалявшие позднее сталинский террор, а среди вторых - герои антигитлеровского подполья и жертвы сталинских процессов. Польское наследие тяжело. Если жертве Холокоста достаточно воспоминания о человеке, который в те годы произносил гнусные антисемитские фразы, то польский публицист не может забывать, что этот человек боролся, бывало, с Германией за свободную Польшу и погибал, бывало, в казематах СБ (Службы безопасности – прим. перев.) от рук коммунистического палача с еврейской родословной. Польское наследие тяжело, так же тяжело, как и наследие любого народа, подвергшегося испытанию несчастьем. Послевоенные годы не облегчили полякам бремени этого тяжкого наследия. Сначала по обвинению в антисемитизме преследованиям подвергалось почти все антигитлеровское подполье. Позже антисемитизм стал инструментом в руках правящих коммунистов, начиная с кадровых чисток в эпоху дела врачей (1953), и до 1968 года, когда один из руководителей страны назвал горстку евреев, избежавших гитлеровской казни, «расой господ». Однако и этот раз позор бесчестия пал не на коммунистов, а на поляков... Поляки никогда не смирялись с утверждением, что они „впитали антисемитизм с молоком матери". И никогда с этим не смирятся. Поляки не являются народом антисемитов, хотя среди поляков были и есть антисемиты. Но среди поляков, которым коммунистическая диктатура заткнула рты, это обвинение вызвало доходящую до абсурда защитную реакцию: для того, чтобы защитить доброе имя Польши, заявлялось, что в Польше, всегда благородной и терпимой, никогда не было антисемитизма. Было в этом какое-то отчаянное сопротивление враждебному стереотипу, сломленному Мицкевичем и Норвидом, Милошем и Хербертом, Колаковским и Конвицким. Потому что дух фразы, родившейся из антиполонизма, бывает таким же жестоким и несправедливым, как и антисемитская обида. Я знаю точно: не существует симметрии между антисемитизмом и антиполнизмом. Евреи не устраивали полякам погромов; евреи не утверждали, что польский заговор правит миром. Но еврейские заявления, что только благодаря полякам оказался возможен Холокост, были плевком в лицо всем полякам. В том числе и тем, у кого в Иерусалиме есть свои деревья Праведников (Праведники мира - неевреи, спасавшие евреев в годы нацистской оккупации Европы, рискуя при этом собственной жизнью. По традиции, им предоставлялось право посадить собственное дерево в парке национального мемориала Холокоста в Иерусалиме. – прим. перев.). VI Сегодня в Польше нет евреев, и они никогда в нее не вернутся. Адольф Гитлер убийством, а его бездарные последователи позднее - оскорбительными словами - очистили Польшу от евреев. Однако проблема антисемитов осталась. Они существуют. Это уже не польско-еврейская проблема. Это тема разговора поляков с поляками. О собственной идентичности и о памяти. О правде и честности. Польской культуре не избежать вопросов и ответов, формулируемых евреями: почему вы не пришли к нам на помощь? На эти вопросы поляки еще долго будут отвечать. Сам я могу ответить только следующим образом: карой для тех, кто запятнан преступлением, должно стать коллективное презрение; тем, кому не хватило мужества или сообразительности, стоит попросить прощения; перед теми, кто, подвергая опасности собственную жизнь, поспешил на помощь гибнущим евреям, давайте все вместе склоним головы. И подумаем все вместе над природой мира, пережившего Холокост. Гетто боролись в одиночку, оказавшись брошенными всеми. Военная помощь польского подполья имела символическое значение. Символ был бесценным, но это был именно символ. На немецкие боевые позиции не упали бомбы союзников, чтобы решительно предотвратить Холокост. Британские и американские влиятельные круги, в том числе и еврейские, с недоверием воспринимали доклады курьеров польского подполья. Мир не поверил поляку Карскому, когда он рассказывал о Холокосте, как позже не поверил поляку Херлингу-Грудзиньскому, когда он рассказывал о Гулаге. Мир не был готов к правде о тоталитарных режимах и о необходимости решительных действий. Но сегодняшний мир уже знает все. Знает, на что он сам способен. Сегодня уже никто не может оправдываться незнанием того, что совершили Гитлер или Сталин. И никто не может с полной уверенностью в своей правоте оправдывать или преуменьшать масштабы одних преступлений, указывая на другие. Преступление является преступлением, и принимать в нем участие нельзя, каким бы ни было его политическое обоснование. И мир знает также, благодаря повстанцам из варшавского гетто, что от участия в преступлении можно отказаться, что преступникам можно оказать сопротивление. VII Особый масштаб героизма евреев из варшавского гетто сопоставим с особым масштабом Холокоста. VIII Сегодня над Варшавой мирно развеваются рядом два флага. Все остальное пусть останется молчанием. [1993] Шок Едвабне Убивали ли поляки евреев вместе с немцами? Трудно найти больший абсурд и более фальшивый стереотип. Не существовало польской семьи, которая бы не пострадала от гитлеровского нацизма и советского коммунизма. Эти две тоталитарные диктатуры поглотили 3 миллиона поляков и 3 миллиона польских граждан, отнесенных гитлеровцами к евреям. Польша первой сказала категорическое „нет" гитлеровским требованиям и первой оказала вооруженное сопротивление гитлеровской агрессии. Поляки были народом, никогда не порождавшим квислингов (Видкун Квислинг - норвежский политик, нацист. С 1942 г. и до конца II мировой войны занимал пост министра-президента оккупированной Норвегии. Имя Квислинг стало символом предательства – прим. перев.), и ни одно воинское подразделение под польским флагом никогда не воевало по стороне III Рейха. Поляки, атакованные двумя тоталитарными системами в результате пакта Риббентроп-Молотов, с первого до последнего дня боролись в армиях антигитлеровской коалиции. В Польше получило развитие широкое движение сопротивления, вооруженного подполья и антигитлеровской диверсии. Именно тогда премьер Великобритании отдал должное участию поляков в сражении за Англию, а президент Соединенных Штатов Америки назвал поляков «вдохновением мира». Однако это не помешало ни одному, ни другому заключить со Сталиным Ялтинские соглашения, жертвой которых стала Польша. Польша попала в лапы Сталина. Герои движения сопротивления попали в советский Гулаг и в польские коммунистические тюрьмы как враги сталинского коммунизма. Все эти факторы оказали влияние на восприятие поляками собственной истории: Польша была невинной и благородной жертвой вражеского насилия и чужих интриг. I После войны, когда в свободных странах наступило время размышлений над опытом нацизма и Холокоста, в Польше наступило время сталинского террора, на много лет вперед полностью исключившего споры о прошлом, о Холокосте и об антисемитизме. В то же время антисемитские традиции в Польше были уже глубоко укоренившимися. В XIX веке, когда не существовало польского государства, современный польский народ формировался на основе этнических и религиозных связей и в оппозиции к соседним народам, которым польская мечта о независимости была безразлична или враждебна. Антисемитизм был идеологическим связующим элементом большого политического лагеря - Народной демократии, впрочем, как и всех стран этого региона, в которых проживают евреи. Этот антисемитизм поддерживался российской администрацией путем реализации принципа divide et impera («разделяй и властвуй», лат. – прим. перев.). В период между войнами антисемитизм был уже постоянным и естественным составным элементом радикальной идеологии правых националистов. Сильные антисемитские акценты можно было встретить и в высказываниях высокопоставленных представителей католической Церкви. Польша, стиснутая между гитлеровской Германией и сталинской Россией, не умела построить грамотных взаимоотношений с национальными меньшинствами, в том числе, и с еврейской общественностью. По сравнению с тоталитарными соседями Польша все еще была своего рода убежищем для евреев. Однако в тридцатые годы евреи все больше чувствовали дискриминацию - и она в действительности имела место - на фоне визжания антисемитских боевых отрядов в высших учебных заведениях, в климате «гетто за партами», в атмосфере призывов к антиеврейским погромам. II Однако в годы гитлеровской оккупации польские правые националисты и антисемиты, в отличие от большинства стран Европы, не пошли по пути сотрудничества с нацистами, а принимали активное участие в антигитлеровском подполье. Польские антисемиты боролись с Гитлером, а некоторые из них даже принимали участие в акциях по спасению евреев, хотя им за это грозила смерть. Вот он специфический польский парадокс: на польской оккупированной земле можно было быть одновременно антисемитом, героем антигитлеровского движения сопротивления и участником акций по спасению евреев. Несколько лет назад Ян Блоньский, один из замечательнейших польских интеллектуалов, опубликовал в „Тыгоднике Повшехном” эссе именно об этом парадоксе. Он напомнил небезызвестное обращение католического Фронта возрождения Польши, опубликованное в августе 1942 года, автором которого была известная католическая писательница Зофья Коссак-Шчуцкая. В обращении можно прочитать: „В варшавском гетто, за стеной, отделяющей его от всего мира, несколько сотен тысяч приговоренных ожидают смерти. Для них не существует надежд на спасение, ни откуда не поступает помощь. Общее число убитых евреев уже превосходит миллион, и эта цифра увеличивается с каждым днем. Гибнут все: богатые и бедные, старики, женщины, мужчины, молодежь, младенцы, католики умирают с именем Иисуса и Марии так же, как и старообрядцы. Все они виноваты в том, что родились в среде еврейского народа, осужденного Гитлером на гибель. Мир смотрит на это преступление, - самое страшное из всех, которые видела история, и молчит. Уничтожение миллионов беззащитных людей осуществляется на фоне всеобщего зловещего молчания. Молчат палачи, не похваляясь тем, что творят. Не проронили ни слова Англия и Америка, молчит даже влиятельное международное еврейство, еще недавно такое чувствительное к любой несправедливости по отношению к своим. Молчат и поляки. Польские политические друзья евреев ограничиваются журналистскими заметками, польские противники евреев заявляют, что их не интересуют чуждые им дела. Гибнущие евреи окружены одними умывающими руки пилатами. Этого молчания терпеть дольше нельзя. Какими бы ни были его мотивы - оно низко. Кто молчит перед лицом убийства - становится соучастником убийцы. Кто не осуждает - тот позволяет. Поэтому слово берем мы, католики-поляки. Наши чувства по отношению к евреям не изменились. Мы не перестаем считать их политическими, экономическими и идейными врагами Польши. Более того, мы понимаем то, что нас они ненавидят больше, чем немцев, что они делают нас ответственными за свои несчастья. Почему, на каком основании - это остается тайной еврейской души, однако, это является постоянно подтверждаемым фактом. Осознание этих чувств, тем не менее, не освобождает нас от обязанности осудить преступление. Мы не хотим быть пилатами. У нас нет возможности активно противодействовать немецким убийствам, мы не можем ничего посоветовать, никого спасти, но мы протестуем из глубины наших сердец, охваченных сочувствием, возмущением и ужасом. Этого протеста требует от нас Бог, Бог, который не позволит убивать. Мы протестуем одновременно и как поляки. Мы не верим, что Польша могла бы получить какую-то выгоду от немецких зверств. Наоборот. В упрямом молчании международного еврейства, в усилиях немецкой пропаганды, пытающейся уже сейчас переложить позор за уничтожение евреев на литовцев и... поляков, мы усматриваем планирование враждебной для нас акции. Мы знаем также, насколько заразными бывают посеянные зерна преступления. Принудительное участие польского народа в кровавом представлении, происходящем на польских землях, может легко взрастить безразличие к несправедливости, садизм и, что хуже всего, опасное убеждение, что можно убивать близких безнаказанно". Это необычное обращение, пропитанное благородством и мужеством, и одновременно явно зараженное антисемитским стереотипом, хорошо иллюстрирует парадокс польского отношения к погибающим евреям. В соответствии с антисемитской традицией оно призывает видеть в евреях врагов, но одновременно в соответствии с традицией польского героизма призывает к тому, чтобы нести евреям спасение. Сама Коссак-Шчуцкая уже после войны описывала этот парадокс в письме к своей знакомой: „Когда-то в давние времена на мосту Кербедзя (первый в Варшаве стальной мост – прим. перев.) немец заметил поляка, подавшего милостыню еврейскому заморышу, ребенку. Он подскочил и приказал поляку немедленно бросить ребенка в воду, иначе он сам застрелит и «жидёнка», и неуместного благодетеля. - Ты ему ничем не поможешь, - насмехался он, - я его убью так или иначе. Он не имеет права здесь быть. А ты или сможешь уйти, если его утопишь, или я тебя застрелю. Считаю до трех. Внимание. Раз... Два... Поляк не выдержал, сломался, бросил ребенка через перила в реку. Немец похлопал его по плечу. Braver Kerl («Хороший парень», нем. – прим. перев.). Разошлись. А через два дня поляк повесился". III В дальнейшей жизни поляков, помеченной сознанием бессильного свидетеля преступления, постоянно присутствовала особая рана, дающая о себе знать всегда, когда возникают споры на тему антисемитизма, польско-еврейских взаимоотношений, Холокоста. Ведь где-то на уровне подсознания люди в Польше помнят, что это они вселились в квартиры, которые покинули согнанные в гетто евреи, истребленные потом немцами. Польское общественное мнение очень дифференцировано, но почти все поляки очень резко реагируют на появляющиеся порой со стороны евреев обвинения, что они „впитали антисемитизм с молоком матери", особенно если речь заходит о соучастии в Холокосте. Для антисемитов, которых достаточно на обочинах польской политической жизни, эти атаки являются еврейского замечательным заговора фальсификации обоснованием против правды или Польши. тезиса Для замалчивания о обычных существовании людей, Холокоста, эти международного воспитанных обвинения в годы являются проявлением крайней несправедливости. Именно для этих людей страшным шоком стала книга Яна Томаса Гросса «Соседи», вскрывшая правду об убийстве в Едвабне 1600 евреев, совершенном польскими руками. Трудно описать масштабы этого шока. Книга Гросса вызвала страсти, накал которых сопоставим с реакцией евреев на публикацию книги Ханны Арендт «Эйхманн в Иерусалиме». Арендт писала о сотрудничестве некоторых еврейских кругов с нацистами: „Еврейские советы старейшин заранее информировались Эйхманном или его подчиненными о том, сколько евреев нужно для заполнения каждого поезда, и составляли списки депортируемых. Евреи регистрировались, заполняли бесчисленные формуляры, отвечали на многостраничные анкеты об имеющемся у них имуществе, что должно было облегчить завладение им, потом уже собирались в назначенных пунктах и садились в поезд. На тех немногих, кто пытался скрыться или убежать, специальная еврейская полиция устраивала облавы. Мы знаем, как чувствовали себя еврейские должностные лица, когда превратились в инструмент убийства: они чувствовали себя капитанами, «корабли которых могли вот-вот затонуть, но, невзирая на это, смогли безопасно доплыть до порта, выбросив значительную часть ценного груза», или спасителями, которые «ценой ста жертв спасли тысячу людей, ценой тысячи - десять тысяч». Спустя совсем немного времени еврейские критики заявили, что из слов Ханны Арендт следует вывод, будто это сами евреи уничтожили евреев. Реакция в Польше на книгу Гросса отчасти была столь же эмоциональной. Обычный польский читатель был не в состоянии поверить, что что-то подобное могло произойти. Должен признать, что и я был не в состоянии в это поверить, и считал, что мой друг Ян Томас Гросс стал жертвой мистификации. Однако убийство в Едвабне, которому предшествовал изуверский погром евреев, было совершено и лежит тяжким бременем на коллективной совести поляков. И на моей персональной совести тоже. Дискуссии на тему Едвабне продолжаются в Польше уже несколько месяцев. Им присуща серьезность, вдумчивость, печаль, а порой и ужас, словно всему обществу приказано вдруг взвалить на свои плечи бремя страшного преступления 60-летней давности. Словно полякам приказано всем вместе признавать вину и просить прощения. IV Я не верю в коллективную вину и в иную коллективную ответственность, кроме ответственности моральной. Поэтому я задумываюсь, в чем заключаются моя персональная ответственность и моя собственная вина? Наверняка, я не могу нести ответственность за ту толпу преступников, которая подожгла сарай в Едвабне. Точно так же сегодняшних жителей Едвабне нельзя винить за то преступление. Когда я слышу требование, признать свою, польскую, вину, то чувствую себя уязвленным точно так же, как сегодняшние жители Едвабне, которых достают вопросами журналисты со всего мира. Когда же я слышу, что книга Гросса, вскрывающая правду о преступлении, является ложью, выдуманной международным еврейским заговором против Польши, тогда во мне растет ощущение вины. Потому что эти сегодняшние лживые уловки являются фактическим оправданием того преступления. Я пишу этот текст осторожно, взвешивая слова и повторяя мнение Монтескье: «Я являюсь человеком, благодаря природе; я являюсь французом, благодаря случаю». Вот так же и я, благодаря случаю, являюсь поляком с еврейскими корнями. Почти всю мою семью поглотил Холокост, мои близкие могли погибнуть в Едвабне. Некоторые из них были коммунистами или родственниками коммунистов, некоторые были ремесленниками, торговцами, возможно, раввинами. Но все они были евреями - в соответствии с Нюрнбергскими законами III Рейха. Все они могли быть загнаны в этот овин, подожженный рукой польского преступника. Я не чувствую себя виновным по отношению к этим убитым, но я чувствую себя ответственным. Не за то, что они убиты, - этого я не мог предотвратить. Я чувствую себя ответственным за то, что после смерти они были убиты во второй раз, не были похоронены по-человечески, не были оплаканы, не была вскрыта правда об этом гнусном преступлении, но при этом было позволено в течение десятилетий распространять ложь. А это уже приспособленчество моя и вина. духовная Недостаток лень не сообразительности, позволили мне нехватка поставить времени, перед собой определенные вопросы, и я не искал на них ответа. Почему? Ведь я принадлежал к тем, кто принимал активное участие в раскрытии правды о катынском преступлении, я принимал активное участие в раскрытии правды о сталинских процессах, о жертвах коммунистического аппарата репрессий. Так почему же я не искал правды о евреях, убитых в Едвабне? Может быть, я подсознательно боялся этой жестокой правды об участи евреев того времени? Ведь одичавшая толпа из Едвабне не являлась исключением. Во всех странах, захваченных после 1939 года Советским Союзом, летом и осенью 1941 года доходило до ужасных преступлений против евреев. Евреи гибли от рук литовских и латышских соседей, эстонских и украинских, русских и белорусских. Я думаю, что настало время для того, чтобы вся правда об этих кошмарных событиях была, в конечном итоге, раскрыта. Я попробую приложить к этому свою руку. Пишу эти слова и обнаруживаю в себе своего рода шизофрению: я - поляк, и мой стыд за убийство в Едвабне - это польский стыд, но в то же время я знаю, что если бы тогда я оказался в Едвабне, то был бы убит как еврей. Кем же я являюсь, формулируя эти строки? Так вот, благодаря природе, я являюсь человеком и отвечаю перед другими людьми за то, что я сделал и за то, чего я не сделал; но благодаря моему выбору, я являюсь поляком и отвечаю перед миром за то зло, которое совершили мои соотечественники. Я поступаю так без принуждения, по собственному выбору и глубоко внутреннему велению совести. Но, формулируя эти слова, я одновременно являюсь евреем, чувствующим глубокую братскую близость с теми, кто был убит как еврей. И с этой точки зрения я должен заявить, что тот, кто пытается отделить преступление в Едвабне от контекста эпохи, кто на основе этого преступления пытается делать обобщения и утверждать, что именно так вели себя только поляки и все поляки, тот опускается до явной лжи, столь же гнусной, как многолетняя ложь о преступлении в Едвабне. Поскольку могло случиться и так, что именно польский сосед вырвал кого-то из моих близких из рук палачей, заталкивавших его в овин. Таких польских соседей было много, а лес из польских деревьев в Аллее Праведников мира в Яд ва-Шем в Иерусалиме - очень густой. По отношению к людям, отдавшим свою жизнь за спасение евреев, я также чувствую себя ответственным и чувствую себя по отношению к ним виновным, когда читаю массу публикаций в польских и иностранных газетах о преступниках, убивавших евреев, но при этом хранится глухое молчание о тех, кто евреев спасал. Неужели в действительности преступникам полагается бОльшая слава, чем Праведникам? Польский примас и польский президент, польский премьер и варшавский раввин сказали почти в один голос, что память о жертвах преступления в Едвабне должна способствовать польско-еврейскому примирению в деле правды. Ничего большего я не хочу. Если сложится иначе, то в этом будет и моя вина. За это я тоже буду нести ответствененность. [2001] Между размышлением и криком Леону Вайсельтьеру, писателю и публицисту, редактору „The New Republic", США Дорогой Леон! Ты сокрушаешься, что в своей статье в „New York Times" я «старательно взвешивал слова, когда нужно было выть от боли». Я думаю, что в польско-еврейских взаимоотношениях вытья от боли было уже достаточно много. Я наслушался криков польских антисемитов; достаточно глубоко мне в память запал еврейский вопль, что „поляки впитали антисемитизм с молоком матери". Поэтому я хочу взвешенных суждений и желания понять оппонента. Проблема поляков и проблема евреев похожи. Эти народы всегда думали о себе как о „безвинной жертве". Это стереотип обоих народов, которые друг с другом „жили, но не сжились", как определил Исаак Башевис-Зингер. Книга Яна Томаса Гросса о преступлении в Едвабне вызвала в Польше моральный шок и большие споры, которые длятся до сих пор. Убийство евреев, ставшее возможным на фоне немецкой вседозволенности, было осуществлено руками поляков. Ни один разумный человек в Польше не оправдывает этого убийства. Наоборот, Польша пытается превозмочь это ужасное преступление, и одновременно ощущение утраченной невинности. В своей статье я описал этот польский шок и накал страстей в польских спорах. Я знал, что касаюсь темных сторон польской коллективной памяти, но полагал, что именно так должен поступить польский публицист перед лицом вскрывшегося преступления. Взявшись за чтение твоего ответа, я думал, что ты ответишь мне тем же - размышлением над мрачными аспектами еврейской памяти. Тем временем ты, Леон, в своей статье избрал сарказм и сделал ряд замечаний на тему „моральной изощренности", якобы присутствующей в моем тексте. Позволь мне обойти стороной это направление нашего спора, ограничившись напоминанием точки зрения Спинозы, который говорил, что „когда Ян что-то говорит о Павле, это свидетельствует о Яне, а не о Павле". I Я написал, что «не было польской семьи, которая бы не пострадала». Ты называешь это «обычной польской апологетикой». А между тем, Леон, это как раз и есть обычная польская правда. Эта правда не может придать преступлению относительность, но знакомство с ней необходимо для понимания польско-еврейских взаимоотношений. После войны в течение многих лет поляки оплакивали своих убитых соотечественников, не принимая во внимание того, что судьба их еврейских соседей была исключительной трагедией в масштабах истории человечества. Зато среди евреев победил - я цитирую раввина Кленицкого - „триумфализм боли", словно евреи только еврейскую трагедию признали достойной того, чтобы она отложилась в общественном сознании. Вот в этом и заключается наш спор. Польские авторы сегодня пытаются преодолеть наследие антисемитизма. Это трудно и болезненно. Изучение польских текстов, написанных в последнее время, прозводит тяжелое впечатление. Поляки порывают со стереотипом „польской невинности". А вот ты, Леон, комфортно прикрываешься еврейскими стереотипами и не имеешь ни желания, ни мужества вступить в трудный диалог с поляками. Потому что диалог требует пересмотра стереотипов. Леон, поляки тоже имеют право на память о собственной боли и имеют право ожидать, что об этом будут помнить и евреи. Попробуй переступить через еврейский стереотип и посмотреть на ту реальность глазами поляков. Я думаю, что поляк обязан посмотреть глазами евреев, чтобы понимать еврейские страдания. Но и ты попробуй увидеть в польском собеседнике друга, который мучается своей трудной историей, а не антисемита или хитреца, который „не хочет оставить никакой явной вины". Поляки не являются генетически зараженными антисемитами, не боятся сегодня посмотреть в глаза правде, пусть даже самой тяжелой. Однако это не означает их согласия на фальшивые обобщения. Были ли поляки одновременно «и жертвами и притеснителями»? Я боюсь таких обобщений. Какие поляки? Те, кто погибал в борьбе с немецким нацизмом? А может те, кто спасал евреев, и твою мать, в том числе? На этих поляков ты возлагаешь ответственность за убийство в Едвабне? А может быть именно польского продажного предателя, за деньги выдававшего евреев немцам, а не героя антигитлеровского подполья ты считаешь символом морального облика поляков во время оккупации? Такие суждения, которые я не отваживаюсь приписать тебе, могут возникать либо по невежеству, либо из-за непорядочности. Поэтому я вижу в качестве символа героев восстания в гетто, а не еврейских полицаев, которые выслуживались перед гитлеровцами и, без сомнения, были одновременно „притеснителями и жертвами". II Ты пишешь, что польских преступников было больше, чем праведников. Как ты это посчитал? Да, были поляки, которые во время гитлеровской оккупации шли на преступления против евреев. Но правительство Речи Посполитой в Лондоне заклеймило позором эти преступления, а их участники понесли наказание по решению польского подполья. Скажу больше, и среди бойцов антигитлеровского движения сопротивления было много людей, воспитанных на антисемитских стереотипах. Однако подавляющее большинство польских правых антисемитов, в отличие, например, от Франции, принимало участие в антигитлеровском сопротивлении, а некоторые спасали евреев. Среди них была и Зофья Коссак-Шчуцкая, автор пронзительного обращения о защите евреев, которое я цитировал в своей статье в „New York Times". Обращение Коссак-Шчуцкой - без сомнения, антисемитское по своему содержанию и героическое по своей сути - противоречит еврейским стереотипам, что антисемитизм - это то же самое, что и Холокост. Поэтому в обращении Коссак-Шчуцкой ты, Леон, не нашел ничего, кроме антисемитского яда. Зато я нашел в этом обращении документ о героизме высшей пробы. Зофья Коссак-Шчуцкая, католическая писательница, узница лагеря Аушвиц, в течение ряда лет день за днем подвергала свою жизнь опасности, спасая евреев. Представь себе, Леон, этот отчаянный поиск крыши над головой для евреев, этот страх за близких, когда вокруг облавы и экзекуции на улицах парализуют людей. А эта мужественная женщина ежеминутно рисковала жизнью своей и жизнью своих близких ради людей, чужих для нее, которых она даже не знала, не любила. Такая позиция заслуживает наивысшей степени уважения, а не презрительного пожимания плечами. Полякам и евреям нужен сегодня искренний разговор. Я хотел бы содействовать такому разговору, ломая польские и еврейские стереотипы. Я чувствую себя за это ответственным. Но при этом я не верю в иную коллективную ответственность, кроме моральной. Это означает, что я не чувствую себя виновным ни за преступления убийц из Едвабне, ни за преступления коммунистов с еврейскими родословными. (Хотя за этих вторых я чувствую себя ответственным немного больше по причинам сугубо личным). Однако это означает всего лишь, что это я себя обвиняю, и ни за кем другим такого права не признаю. Моя моральная ответственность заключается еще и в том, что я стал очень сдержанным в возложении коллективной вины на любую другую общественность. III Ты, Леон, пишешь: «Каждая отдельная личность принадлежит к группе, а для того, чтобы с моральной точки зрения укорениться в этих группах, тоже являющихся субъектами морали, необходимо заплатить или сделать добровольное пожертовование за такую принадлежность. По этой причине я не чувствую себя оскорбленным, когда меня спрашивают о неправоте евреев или американцев, потому что я для себя решил, что я буду известен как еврей и как американец. [...] Я не мог бы позволить себе испытывать гордость за достижения моего народа и моей страны, если бы я не требовал от себя чувства стыда за коварство моего народа и моей страны". Ты добавляешь: „Я не верю, что Михник не согласился бы с тем, что я только что написал". Разумеется, я соглашаюсь с тобой. Разумеется, я чувствую боль и стыд за преступление в Едвабне и за другие польские преступления. Но я никогда не соглашусь, чтобы в этих преступлениях, совершенных конкретными преступниками, обвинили коллективно моих польских друзей, меня самого, польский народ. Я понимаю, Леон, что как американец ты имеешь право гордиться Вашингтоном, Джефферсоном, Линкольном, как и стыдиться работорговли, истребления индейцев, расовой сегрегации или предательства Польши во время Ялтинской конференции. Как еврей ты имеешь право гордиться Моисеем, Спинозой или Эйнштейном, как и стыдиться большевистских преступников с еврейскими фамилиями, массового уничтожения палестинцев в лагерях Сабра и Шатила, убийства премьера Исхака Рабина. Ты имеешь право стыдиться, но я не имею права обвинять тебя в этих преступлениях. Впрочем, по правде говоря, я не очень понимаю, что следует из этой гордости и из этого стыда. Ведь такие рассуждения приводят к совсем абсурдным вопросам. Разве из-за Линкольна и Спинозы ты ощущаешь себя лучшим по сравнению со мной, у которого есть только Коперник, Мицкевич и Шопен? Разве линчевания, совершаемые бандитами из КуКлукс-Клана, являются для тебя меньшим моральным бременем, чем моральное бремя обычного поляка в связи с Едвабне? А ты испытываешь потребность попросить прощения у поляков за Ялту? А может быть, у христиан за распятие Иисуса? Давай будем серьезными! И ты, и я отвечаем за себя, за свои поступки, за своих близких, с которыми мы себя отождествляем и чувствуем родственную связь. Поэтому я охотно приму на себя ответственность за твои грехи, потому что я тебя выбрал себе в друзья. Однако я не признаю своей связи с убийцами из Едвабне, так же как ты не признаешь своей связи с еврейскими продажными предателями из гестапо, которые донесли на моих близких. Вот те причины, по которым я пишу осторожно и взвешивая слова, вместо того, чтобы выть от боли. Польша читает Кадиш (еврейская молитва - прим. перев.) над могилами убитых. Кадиш, Леон, читают серьезно и сосредоточенно, а не воя от боли. Сердечные приветы тебе. [2001]