Михаил Юрьевич Лермонтов – один из наиболее

Михаил Юрьевич Лермонтов – один из наиболее неоднозначных, сложных поэтов русской
литературы 19 века. Его творчество дышит энергией, силой духа, но, в то же время, в его
произведениях чувствуется привкус горечи и слышны мотивы безысходности и отчаяния.
Лермонтов жил в 30-ых годах 19 века, во время смут и застоя. Это была эпоха отсутствия высоких
нравственных и духовных идеалов. И Лермонтов в полной мере прочувствовал на себе трагизм
«потерянного поколения». Юный поэт в первой части стихотворения-молитвы, перечисляя свои
грехи, обращается к Богу всесильному с мольбою о милосердии. На первом месте в перечне
оказалась любовь к жизни, с ее страстями, желаниями, соблазнами. Земную жизнь молящийся
называет «мраком земли могильным», вероятно, потому, что земля не только место жизни
людей, но и напоминание о том, что все они смертны. Второй и третий грехи взаимосвязаны и
противопоставлены первому: любя страсти земные, человек забывает о душе, реже обращается к
Богу. Ум поэта «бродит» далеко, его сжигает «лава вдохновенья». Именно творчество заставляет
забывать его о Боге. Поэт традиционно считается посредником между Богом и людьми,
сверхчеловеком, но в стихотворении Лермонтова мука поэта именно в том и заключается, что
«мир земной» ему тесен, а «мир небесный» его страшит. Поэтому в «грешных песнях», земных,
человеческих, он обращается не к Богу.
В быстрой смене состояний рождается трагически противостоящее всевышнему «Я»: из
неслиянности двух голосов — покаяния и ропота — растет чувство тревоги; нарушена органич.
связь между «Я» и богом, к-рая пока еще признается животворной («...редко в душу входит живых
речей твоих струя», ср. евангельские образы: «вода живая», «вода, текущая в жизнь вечную» и
наиболее соответствующее слову Л. — «глаголы вечной жизни»). Но все чаще место «живых
речей» занимают «заблужденья», душу захлестывают неистовые стихии (клокочущая «лава
вдохновенья», «дикие волненья» земных страстей); гордость не дает принять мир таким, каков он
есть, а смириться и приблизиться к всевышнему — страшно («...мир земной мне тесен / К тебе ж
проникнуть я боюсь»), ибо это означает отказ от своего пусть грешного, но исполненного
неистребимой жажды жизни «Я»; и, наконец, неожиданное вторжение в обращение к творцу —
молитвы к неведомому, не-богу («Я, боже, не тебе молюсь»). Итак, моление о прощении все
более заглушается интонацией оправдания своих страстей и заблуждений, выступающих как
самостоятельные, неподвластные воле героя силы, а в подтексте — недоумение перед лицом
творца, наделившего его всем этим, к-рое во 2-й строфе оборачивается упреком ему. Вторая
строфа не только продолжает, но во многом противостоит первой: просительно-молитвенная
интонация сменяется вызывающе-императивной («не обвиняй... не карай... но угаси...
преобрати... останови»). Если в 1-й строфе герой молит не обвинять и не карать, то во 2-й строфе,
бросая вызов всесильному, герой говорит с ним уже как равный, предлагая ему явить свое
всесилие (почти все глаголы выражают энергичное побуждение к действию), сам же словно
отказывается одолевать собственные страсти. То состояние, к-рое в 1-й строфе ощущалось лирич.
героем как греховное, как неодолимая слабость, во 2-й строфе оказывается могучей и
сверхчеловеческой силой: «дикие волненья» оборачиваются «ч́́у́́ дным пламенем», и в этом
чудном пламени «всесожигающего костра» мерцает отблеск того, кого чуть позже Л. назовет «мой
Демон».
Юный поэт в первой части стихотворения-молитвы, перечисляя свои грехи, обращается к Богу
всесильному с мольбою о милосердии.
Лермонтов называет творчество “всесожигающим костром”, а “жажду песнопений” —
“страшной”. Это существенно отличает его от поэтов прошлых лет, в особенности от Пушкина, для
которого поэзия - дар, приходящий легко и естественно. Но Лермонтов - человек уже другой
эпохи, он видит разъединение людей, а не их общность. Он видит, что люди изменились, что
общество уже не то, и это нашло отражение в душах людей, в их жизненных потребностях.
«Молитва»одна из вершин его ранней лирики (наряду с «Ангелом» и «Парусом»).