Записки юного врача» М. Булгакова (статья)

В.В. Компанеец
Pro et contra психологизма: «Записки юного врача» М.А. Булгакова
«Записки юного врача» М.А. Булгакова были написаны в 1920-е годы, когда в русской
литературе громко заявили о себе рационалистические, антипсихологические тенденции.
Доминирующей в отечественной прозе стала тема революции и гражданской войны,
главным
объектом
революционных
изображения
преобразований.
был
Так
большевик,
называемого
непосредственный
участник
нового
прозаики
человека
запечатлевали преимущественно с внешней стороны, стремясь зафиксировать внимание
на физических параметрах участника революции. При этом подчеркивались большой
рост, огромная физическая сила коммуниста. Его примечательными качествами
становились бесчувствие, крайний рационализм, огромная воля, отсутствие сострадания и
жалости. Вся эмоциональная сфера объявлялась достоянием прошлого, связывалась с
идеализмом, якобы свидетельствовала о слабости, уязвимости человеческой личности.
Сердечная область, жизнь духа всячески дезавуировались, находились в полном
подчинении рациональных, рассудочных, головных импульсов. Положительной эмблемой
эпохи стала так называемая кожаная куртка – антипсихологический образ коммуниста,
получивший широкое распространение в русской прозе 1920-х годов. Писатели в лице Б.
Пильняка («Голый год»), И. Эренбурга («Жизнь и гибель Николая Курбова»), А.
Серафимовича («Железный поток») и др. не ставили своей задачей проникнуть во
внутренний мир личности, запечатлеть глубины человеческой психики. Психологизм
расценивался отрицательно, как чуть ли не контрреволюционное «психоложество»
[Компанеец 1980: 31 – 54].
Что же касается М.А. Булгакова, то в цикле рассказов «Записки юного врача» он
зарекомендовал себя как яркий приверженец традиционного психологического анализа с
его многообразными средствами.
Углубленный
психологизм
обусловлен
сквозным
для
всего
цикла
мотивом
одиночества. Автобиографический герой с ярко выраженными интеллектуальными
склонностями, привыкший к ритму жизни большого города, волею судьбы был вырван из
привычных жизненных обстоятельств, оказался на «необитаемом острове» [Булгаков
1989, 1: 124], в глухой, оторванной от всего мира сельской больнице. «Где-то очень бурно
неслась жизнь», герою же кажется, что он «один во всем мире со своей лампой» [Булгаков
1989, 1: 141]. Порою деревню вовсе заносило снегом, «выла несусветная метель, мы по
два дня сидели в Муравьевской больнице, не посылали даже в Вознесенск за девять верст
за газетами и долгими вечерами я мерил и мерил свой кабинет…» [Булгаков 1989, 1: 125].
Понятно, что подобные обстоятельства способствуют к самоуглублению, к погружению в
собственный
внутренний
мир.
Примечательной особенностью цикла стало явление «психологического драматизма»,
граничащего с «психологическим гротеском» Ф.М. Достоевского, в котором «душевные
движения передаются в максимально сгущенной, преувеличенной степени» [Белкин 1959:
287]. Психологическое сгущение объясняется наличием сквозной для всех новелл
ситуации: центральный автобиографический герой, только что окончивший медицинский
вуз, не имевший никакой медицинской практики, должен в одиночку в глухой сельской
больнице ставить точные диагнозы, лечить застарелые болезни, делать сложные
хирургические операции и т.п.
Растерянность и страх поселяются в душе героя с самого начала, при первом
знакомстве с больницей, ее медицинским инструментарием. «Я успел обойти больницу и с
совершеннейшей ясностью убедился в том, что инструментарий в ней богатейший. При
этом с той же ясностью я вынужден был признать (про себя, конечно), что очень многих
блестящих девственно инструментов назначение мне вовсе неизвестно. Я их не только не
держал в руках, но даже, откровенно признаюсь, и не видал.
– Гм, – очень многозначительно промычал я, – однако у вас инструментарий
прелестный. Гм…
– Как же-с, – сладко заметил Демьян Лукич, – это все стараниями вашего
предшественника Леопольда Леопольдовича. Он ведь с утра до вечера оперировал.
Тут я облился прохладным потом и тоскливо поглядел на зеркальные сияющие
шкафчики»
[[Булгаков
1989,
1:
74].
Состояние страха автобиографического героя, его переживания Булгаков раскрывает
непосредственно, процессуально, прибегая к форме классического внутреннего монолога.
«Я ни в чем не виноват, – думал я упорно и мучительно, – у меня есть диплом, я имею
пятнадцать пятерок. Я же предупреждал еще в том большом городе, что хочу идти вторым
врачом. Нет. Они улыбались и говорили: “Освоитесь”. Вот тебе и освоитесь. А если
грыжу привезут? Объясните, как я с нею освоюсь? <…> А гнойный аппендицит? Га! А
дифтерийный круп у деревенских ребят? <…> Роды-то забыл! Неправильные положения.
Что ж я буду делать? А? Какой я легкомысленный человек! Нужно было отказаться от
этого участка» [Булгаков 1989, 1: 75].
Как видим, не одна мысль, не одно чувство, а ряд мыслей и чувств, порой
разноречивых, сцепляясь в звенья, образуют ту форму психологического анализа, которая
получила название «диалектика души». Ориентация Булгакова на традицию Льва
Толстого не вызывает сомнений. Писатель часто вторгается в переходы внутренних
состояний, особенно проникновенно обнажает сомнения и колебания, воспроизводя
целый поток неоднозначных чувств и переживаний. Перед нами не просто пластическое
изображением внутреннего мира и не просто обнажение психического процесса, но еще и,
говоря языком Н.Г. Чернышевского, «уловление драматических переходов одного чувства
в другое, одной мысли в другую». М. Булгаков, подобно Л. Толстому, воспроизводит то,
«как одни мысли и чувства развиваются из других… как чувство, непосредственно
возникающее из данного положения или впечатления, подчиняясь влиянию… и силе
сочетаний,
представляемых
воображением,
переходит
в
другие
чувства,
снова
возвращается к прежней исходной точке и опять и опять странствует <…>
[Чернышевский 1947, 3: 425, 422].
Как всякий большой писатель Булгаков не копирует своего великого предшественника,
а создает нечто новое. В частности, в «Записках юного врача» можно отметить
своеобразное явление, а именно: диалог во внутреннем монологе. Диалог базируется на
конфликте подсознания и сознания, невольно возникающего страха и врачебного,
профессионального долга. «Так-с… Прием, они говорят, сейчас ничтожный. В деревнях
мнут лен, бездорожье… “Тут-то тебе грыжу и привезут, – бухнул суровый голос в мозгу,
потому что по бездорожью человек с насморком (нетрудная болезнь) не поедет, а грыжу
притащат, будь покоен, дорогой коллега доктор”.
Голос был неглуп, не правда ли? Я вздрогнул.
Молчи, – сказал я голосу, не обязательно грыжа. Что за неврастения? Взялся за гуж, не
говори, что не дюж.
“Назвался груздем, полезай в кузов», – ехидно отозвался голос”» [Булгаков 1989, 1: 76].
Внутреннее раздвоение автобиографического героя, борьба «страха в виде голоса» и
врачебного долга – сквозной мотив всего цикла. В этом плане показательна ситуация в
рассказе «Стальное горло». Темной ноябрьской ночью доктор проснулся от «грохота в
двери». Две деревенские женщины с искаженными лицами, мать и бабка, привезли
умирающую от дифтерийного крупа трехлетнюю девочку. Ребенок своей ангельской
красотой (громаднейшие синие глаза, «кукольные» щеки, крупные кольца волос цвета
«почти спелой ржи») заставил на какое-то мгновение забыть и «оперативную хирургию»,
и свое одиночество, и «негодный университетский груз». Но девочка уже умирала. «Она
умрет через час», – подумал я совершенно уверенно, и сердце мое болезненно сжалось…»
[Булгаков 1989, 1: 93]. Спасти могла только срочная операция: «Нужно будет горло
разрезать пониже и серебряную трубку вставить <…>» – объяснял доктор, но ни мать, ни
тем более бабка, надеявшиеся на чудодейственные лекарственные «капельки», согласия
категорически не давали: «<…> как же так, горло девчонке резать?» [Булгаков 1989, 1: 95
– 96].
«– Не согласна! – резко сказала мать.
– Нет нашего согласия! – добавила бабка.
– Ну, как хотите, – глухо добавил я и подумал: “Ну, вот и все! Мне легче. Я сказал,
предложил <…> Они отказались, и я спасен”» [Булгаков 1989, 1: 95].
И только что подумал, как другой кто-то за меня чужим голосом вымолвил:
“Что вы, с ума сошли? Как это не согласны? Губите девочку. Соглашайтесь. Как вам не
жаль?”
– Нет! – снова крикнула мать.
Внутри себя я думал так: “Что я делаю? Ведь я же зарежу девочку”. А говорил иное:
– Ну, скорей, скорей соглашайтесь! Соглашайтесь! Ведь у нее уже ногти синеют»
[Булгаков 1989, 1: 95 – 96].
На наш взгляд, воспроизведенный диалог, подкрепленный внутренней речью
повествователя, целиком лежит в области аналитического психологизма, причем в его
расширенном понимании. Во-первых, настойчивое получение согласия на операцию, в
исходе которой сам врач не уверен, – это метод психологического воздействия,
основанный на эмоциональном отношении к гибели ребенка. Логика другой стороны
также аргументирована психологически. Если для профессионала хирургическое
вмешательство – единственный выход, то для сельских женщин, привыкших надеяться
на чудодейственную силу «капелек», нож хирурга – практически прямое убийство. На
эмоционально-психологическом уровне происходит и восприятие собеседниками друг
друга: «Мать посмотрела на меня, как на безумного <…>
– Уйди, бабка! – с
ненавистью сказал я ей» [Булгаков 1989, 1: 95].
Пожалуй, наиболее сложной в практике молодого доктора была первая в его жизни
операция: ампутация ноги у попавшей в мялку, истекшей кровью умирающей девушки.
«Я взял нож, стараясь подражать (раз в жизни в университете видел ампутацию) комуто <…> За меня работал только мой здравый смысл, подхлестнутый необычайностью
обстановки» [Булгаков 1989, 1: 80].
Обратим внимание на то, что «здравый смысл» в контексте «Записок юного врача»
включает в себя не только головные, рассудочные, интеллектуальные побуждения.
Огромную роль в поведении автобиографического героя играет подсознание.
Движимый какой-то «неизвестной силой» [Булгаков 1989, 1: 81], доктор зачатую
действует интуитивно. Отсюда так значимы в «Записках юного врача» всяческие
озарения, осенения. «Голову вдруг осветило: “Это перелом основания черепа <…>”
Загорелась уверенность, что это правильный диагноз. Осенило» [Булгаков 1989, 1:
107].
Подсознательные импульсы врываются в сферу сознания неожиданно, поэтому в
поведении молодого доктора так много всяческих «вдруг» и «почему-то». В рассказе
«Вьюга» автобиографический герой, заметивший, что «лошади вдруг дернули и
заработали ногами оживленнее», еще не осознал, что за ними гонятся волки, но
«почему-то» ему стало «неприятно» и вспомнился «конторщик и как он тонко скулил,
положив голову на руки» [Булгаков 1989, 1: 109]. В том же произведении доктор,
понявший, что они с возницей во время вьюги безнадежно заблудились, «вдруг
вспомнил кой-какие рассказы и почему-то почувствовал злобу на Льва Толстого: «Ему
хорошо было в Ясной Поляне <…> его небось не возили к умирающим…» [Булгаков
1989, 1: 108].
«Аналитический психологизм», изображение «изнутри», самоанализ героя и
авторская характеристика его мыслей и переживаний в «Записках юного врача»
занимают важнейшее место среди форм выражения внутреннего мира личности. Но
этому служат и такие, например, средства, как диалог, показ героя через восприятие его
другими людьми, обнаружение внутреннего мира через внешний предметный мир и
т.д. «Психологический анализ, – справедливо отмечала Л.Я. Гинзбург, – пользуется
разными средствами. Он осуществляется в форме прямых авторских размышлений, или
в форме самоанализа героев, или косвенным образом – в изображении их жестов,
поступков…» [Гинзбург 1977: 330].
М.А.
Булгаков
активно
прибегает
к
изображению
«извне»,
средствам
«синтетического» психологизма. Так, например, важное место в «Записках юного
врача» (и это вполне понятно) занимает психофизический, или психофизиологический,
параллелизм. С его помощью автор чаще всего ощутимо и резко передает состояния
человеческого страха. Приведем характерные примеры: «Холодок прополз у меня по
спине, вдоль позвоночника» [Булгаков 1989, 1: 87]; «Холодный пот неоднократно
стекал у меня вдоль позвоночного столба при мысли о грыже» [Булгаков 1989, 1: 92];
«у меня похолодело привычно под ложечкой….» [Булгаков 1989, 1: 106]; «при слове
“стая” варом облило меня под шубой и пальцы на ногах перестали стыть», «у меня
прошла дрожь несколько раз по телу» [Булгаков 1989, 1: 110]
и т.д.
Психофизиологический
параллелизм
у
Булгакова
нередко
выражается
через
физическое состояние сердца (боль, сжимание, сдавливание и т.п.): «Тоска обвилась
вокруг моего сердца» [Булгаков 1989, 1: 77]; «явственно екнуло сердце» [Булгаков 1989,
1: 84] ; «тоска на сердце немного съежилась» [Булгаков 1989, 1: 106]; «в сердце щемит от
одиночества» [Булгаков 1989, 1: 126] и т.д. Зачастую в подобных коротких
физиологических описаниях заключается суть психологического состояния, котороя затем
может расширяться, углубляться, детализироваться.
Внутренние психические процессы, как известно, обнаруживаются вовне: в лице
человека, его позе, походке, жестах и т.п. В параллелизме внутреннего и внешнего в
«Записках
юного
врача»
следует
выделить,
если
можно
так
сказать,
психофиогномический параллелизм, т.е. обнаружение психики в физиологическом
«рисунке»: в выражении глаз, положении губ, изгибе бровей и т.п. Показателен в этом
плане эпизод из рассказа «Вьюга»: «… Тут вбежал светловолосый юный человек с
затравленными глазами и в брюках со свежеутюженной складкой. Белый галстук с
черными горошинами сбился у него в сторону, манишка выскочила горбом…
Человек взмахнул руками, вцепился в мою шубу, потряс меня, прильнул и стал
выкрикивать:
– Голубчик мой … доктор … скорее … умирает она. Я убийца. – Он глянул куда-то
вбок, сурово и черно раскрыл глаза, кому-то сказал: – Убийца я, вот что.
Потом зарыдал, ухватился за жиденькие волосы, рванул, и я увидел, что он понастоящему рвет пряди, наматывая их на пальцы» [Булгаков 1989, 1: 105].
Психофизиогномический параллелизм, являясь принадлежностью психологического
портрета, вместе с тем и отличается от него: если в последнем писатель через
изображение внешности стремится передать вообще черты характера героя, то
психофизиогномический параллелизм преследует цель воспроизвести психические
процессы, протекающие в данный момент. «Как он влетел, я даже не сообразил <…> Он
без шапки, в расстегнутом полушубке, со свалявшейся бородкой, с безумными глазами.
Он перекрестился, и повалился на колени и бухнул лбом в пол <…> Лицо его
перекосило, и он, захлебываясь, стал бормотать … прыгающие слова:
– Господин доктор … господин … единственная, единственная … единственная! –
Выкрикнул он вдруг по-юношески звонко, так, что дрогнул ламповый абажур. – Ах ты,
Господи … Ах … – Он в тоске заломил руки и опять забухал лбом в половицы, как будто
хотел разбить его. – За что? За что наказанье?...» («Полотенце с петухом») [Булгаков
1989, 1: 77].
Внешние движения у Булгакова настолько значимы, что способны заменить собой
самоанализ. В рассказе «Звездная сыпь» читаем: « Она очень осунулась, резче выступили
скулы, глаза запали и окружились тенями. Сосредоточенная дума оттянула углы ее губ
книзу» [Булгаков 1989, 1: 140].
Итак, в цикле рассказов «Записки юного врача» М.А. Булгаков активно использует
средства как «аналитического», так и «синтетического» психологизма, который в полной
мере проявится в последующих произведениях писателя, особенно в романе «Мастер и
Маргарита».
Литература
Белкин, А.А. Братья Карамазовы (социально-философская проблематика) / А.А. Белкин //
Творчество Достоевского. М.: Изд. АН СССР, 1959.
Булгаков, М.А. Собр. соч.: В 5 т. /М.А. Булгаков. – М.: Худож. лит., 1989.
Гинзбург, Л.Я. О психологической прозе / Л.Я Гинзбург. – Л.: Сов. пис., 1977.
Компанеец, В.В. Художественный психологизм в советской литературе (1920-е годы)
/В.В. Компанеец. – Л.: Наука, 1980.
Чернышевский, Н.Г. Полн. собр. соч.: В 15 т. / Н.Г. Чернышевский. – М.: Гослитиздат,
1947. – Т. III.