Прелести культуры

МИХАИЛ ЗОЩЕНКО
ПРЕЛЕСТИ КУЛЬТУРЫ
Я всегда симпатизировал центральным убеждениям.
Даже вот когда в эпоху военного коммунизма нэп вводили, я не протестовал. Нэп так нэп. Вам
видней.
Но, между прочим, при введении нэпа сердце у меня отчаянно сжималось. Я как бы
предчувствовал некоторые резкие перемены.
И действительно, при военном коммунизме куда как было свободно в отношении культуры и
цивилизации. Скажем, в театре можно было свободно даже не раздеваться — сиди, в чём пришёл.
Это было достижение.
А вопрос культуры — это собачий вопрос. Хотя бы насчёт того же раздеванья в театре.
Конечно, слов нету, без пальто публика выгодней отличается — красивей и элегантней. Но что
хорошо в буржуазных странах, то у нас иногда выходит боком.
Товарищ Локтев и его дама Нюша Кошелькова на днях встретили меня на улице. Я гулял или,
может быть, шёл горло промочить — не помню.
Встречают и уговаривают:
— Горло, говорят, Василий Митрофанович, от вас не убежит. Горло завсегда при вас, завсегда
его прополоскать успеете. Идёмте лучше сегодня в театр. Спектакль — «Грелка».
И, одним словом, уговорили меня пойти в театр — провести культурно вечер.
Пришли мы, конечно, в театр. Взяли, конечно, билеты. Поднялись по лестнице. Вдруг назад
кличут. Велят раздеваться.
— Польта,— говорят,— сымайте.
Локтев, конечно, с дамой моментально скинули польта. А я, конечно, стою в раздумье. Пальто у
меня было в тот вечер прямо на ночную рубашку надето. Пиджака не было. И чувствую, братцы мои,
сымать как-то неловко. «Прямо,— думаю,— срамота может произойти». Главное — рубаха нельзя
сказать что грязная. Рубаха не особенно грязная. Но, конечно, грубая, ночная. Шинельная пуговица,
конечно, на вороте пришита крупная. «Срамота,— думаю,— с такой крупной пуговицей в фойе
идти».
Я говорю своим:
— Прямо, говорю, товарищи, не знаю, чего и делать. Я сегодня одет неважно. Неловко как-то
мне пальто сымать. Все-таки подтяжки и сорочка опять же грубая.
Товарищ Локтев говорит:
— Ну, покажись.
Расстегнулся я. Показываюсь.
— Да,— говорит,— действительно видик...
Дама тоже, конечно, посмотрела и говорит:
— Я, говорит, лучше домой пойду. Я, говорит, не могу, чтоб кавалеры в одних рубахах рядом со
мной ходили. Вы бы, говорит, ещё подштанники поверх штанов пристегнули. Довольно, говорит,
вам неловко в таком отвлечённом виде в театры ходить.
Я говорю:
— Я не знал, что я в театры иду,— дура какая. Я, может, пиджаки редко надеваю. Может, я их
берегу,— что тогда?
Стали мы думать, что делать. Локтев, собака, говорит:
— Вот чего. Я, говорит, Василий Митрофанович, сейчас тебе свою жилетку дам. Надевай мою
жилетку и ходи в ней, будто тебе всё время в пиджаке жарко.
Расстегнул он свой пиджак, стал щупать и шарить внутри себя.
— Ой,— говорит,— мать честная, я, говорит, сам сегодня не при жилетке. Я, говорит, тебе
лучше сейчас галстук дам, всё-таки приличней. Привяжи на шею и ходи, будто бы тебе всё время
жарко.
Дама говорит:
— Лучше, говорит, я, ей-богу, домой, пойду. Мне, говорит, дома как-то спокойней. А то,
говорит, один кавалер чуть не в подштанниках, а у другого галстук заместо пиджака. Пущай,
говорит, Василий Митрофанович в пальто попросит пойти.
Просим и умоляем, показываем союзные книжки — не пущают.
— Это,— говорят,— не девятнадцатый год — в пальто сидеть.
— Ну,— говорю,— ничего не пропишешь. Кажись, братцы, надо домой ползти.
Но как подумаю, что деньги заплачены, не могу идти — ноги не идут к выходу.
Локтев, собака, говорит:
— Вот чего. Ты, говорит, подтяжки отстегни,— пущай их дама понесёт заместо сумочки. А сам
валяй, как есть: будто у тебя это летняя рубашка апаш и тебе, одним словом, в ней всё время жарко.
Дама говорит:
— Я подтяжки не понесу, как хотите. Я, говорит, не для того в театры хожу, чтоб мужские
предметы в руках носить. Пущай Василий Митрофанович сам несёт или в карман себе сунет.
Раздеваю пальто. Стою в рубашке, как сукин сын. А холод довольно собачий. Дрожу и прямо
зубами лязгаю. А кругом публика смотрит.
Дама отвечает:
— Скорей вы, подлец этакий, отстёгивайте помочи. Народ же кругом ходит. Ой, ей-богу, лучше
я домой сейчас пойду.
А мне скоро тоже не отстегнуть. Мне холодно. У меня, может, пальцы не слушаются — сразу
отстёгивать. Я упражнения руками делаю.
После приводим себя в порядок и садимся на места.
Первый акт проходит хорошо. Только что холодно. Я весь акт гимнастикой занимался.
Вдруг в антракте задние соседи скандал поднимают. Зовут администрацию. Объясняют насчёт
меня.
— Дамам,— говорят,— противно на ночные рубашки глядеть. Это, говорят, их шокирует. Кроме
того, говорят, он всё время вертится, как сукин сын.
Я говорю:
— Я верчусь от холода. Посидите-ка в одной рубахе. А я, говорю, братцы, и сам не рад. Что же
сделать?
Волокут меня, конечно, в контору. Записывают всё как есть.
После отпускают.
— А теперь,— говорят,— придётся вам трёшку по суду отдать.
Вот гадость-то! Прямо не угадаешь, откуда неприятности...