Русский язык в &quot

М.В. Силантьева
МГИМО (У) МИД России
г. Москва, Россия
Русский язык в «имперском» формате: «золотой век» русской литературы и
культуры как источник современной российской ментальности
Не секрет, что «золотой век» русской культуры сформировали великие русские
поэты и писатели 19 века. Это время, вопреки распространенной «унитарной» точке
зрения, - такой же период «смешения» этносов и культур в «плавильном котле»
российских имперских амбиций, как и любой другой период в жизни культуры, когда ее
маятниковое движение направлено к экстремуму интегративности. Российская империя 19
века создает возможность - пусть даже не очень желая того - потомку эфиопа с ярко
выраженными чертами африканских предков стать не бомжем на улице, а признанным
(хотя иногда гонимым, - в том числе, и за очевидное политическое хулиганство) гением
отечественной культуры. Потомок шотландских бардов воспевает «Тучку» - «вечную
странницу», и саркастически «жалуется» от лица мнимого турка, «прощаясь» с «немытой
Россией»; однако при этом, вопреки своему скверному характеру, является ее военным
героем и литературным кумиром. Носитель же «татаро-монгольской» фамилии, создатель
бессмертного «умом Россию не понять…», всю жизнь осуществляет дипломатические
миссии, включая самые деликатные, - и не лишается «всех прав и состояний» даже тогда,
когда, бросив все международные дела и заперев посольство на замок, отправляется в
другую страну, чтобы жениться на любимой женщине…
Речь не о том, что времена были либеральные, - времена были еще те. Была и
солдатчина А.А. Бестужева-Марлинского и А.И. Полежаева, были ссылки Пушкина и
Лермонтова, и многое другое. Но при этом власть очевидно поддерживала, в том числе,
неидеологический проект создания «великого и могучего» языка, объединяющего
империю «от Москвы до самых до окраин…», включая достаточно мозаичную Украину,
«подарившую» России русского писателя Н.В. Гоголя (1809-1852). Последний, как и И.П.
Котляревский (1769-1838) с его бессмертной «Наталкой-Полтавкой», писал «колоритные»
пьесы для театра, позволявшие познакомится с особенностями национально-культурной
картины мира жителя полтавщины не только петербургской публике, но и широким слоям
просвещенного российского общества. И если «Эннеиду» Котляревского еще как-то
можно отнести к «кабацкой» версии «малороссийского наречия», взятого «шутки ради»
для забавы русскоязычных читателей, то Гоголь сознательно работал над созданием
литературного языка, включающего в себя малороссийский диалект и таким образом
вновь соединяющего две великие культуры, «разведенные» временем и историей, от
Киевской Руси до, как минимум, Переяславской рады. По сути, в гоголевском стремлении
синтезировать «гибридную версию» русско-малороссийского языка (что очевидно, если
всерьез принять создание им словарей – обязательных литературных приложений,
например, к «Вечерам на хуторе близ Диканьки») воспроизводятся попытки, хорошо
изученные по литературно-философским движениям сербском мысли 18 века, - например,
по проекту создания единого «славяносербского» языка, который понимали бы все
славяне, - на основе церковнославянских, а также древнерусских и близких к ним
сербских корней. Идея славяносербского языка как единого литературного, а затем и
разговорного языка всех сербов, где бы они ни жили, родилась в Воеводине (поэт Захарие
Орфелин (Стефанович),1726 -1785), и была тесно связана с идеей национального единства
и освободительного движения, ориентированного в этом крае на помощь имперской
России. Отсюда – активное использование в славяносербском языке лексических,
морфологических и грамматических заимствований из русского языка 18 века. Как
известно, последним (и, возможно, наиболее ярким) представителем данного направления
сербского Просвещения был Досифей Обрадович (1742 – 1811), писавший свои работы на
славяносербском языке и вместе с тем высказавший, как и Вук Караджич (1787 – 1864),
идею обращения к стихии народного языка (прежде всего – устного народного творчества
– фольклора, а также разговорного варианта «глубинных мест» компактного расселения
сербов, ведущих традиционный образ жизни, - не удивительно, что таким местом для
него, как и для автора принятой версии реформы сербского языка Вука Караджича,
оказалась, в том числе, Черногория). Примечательно, что Вук учился в гимназии города
Сремски-Карловицы (Воеводина), Досифей Обрадович родился в селе Чаково (округ
Банат, Воеводина), а Захарие Орфелин скончался в г.Нови-Сад, также расположенном на
территории Воеводины, входившей в состав наиболее сильной на то время «соседней»
державы – Австро-Венгерской империи. Таким образом, идея сербского национального
единства зрели в атмосфере активного стремления к политической интеграции и
необходимого для этого процесса формирования единого национального языка, - на фоне
аналогии с образом организации социальности имперского типа (при отталкивании от
характерных для нее способов самоидентификации, с подчеркиванием этнических
компонентов собственной идентификационной программы).
В энциклопедических источниках и историко-литературных работах принято в
данной связи ссылаться на Г. П. Данилевского, описавшего рассуждения Гоголя о
творчестве Тараса Шевченко: «…надо писать по-русски, надо стремиться к поддержке и
упрочению одного, владычного языка для всех родных нам племён. Доминантой для
русских, чехов, украинцев и сербов должна быть единая святыня — язык Пушкина, какою
является Евангелие для всех христиан, католиков, лютеран и гернгутеров… Нам,
малороссам и русским, нужна одна поэзия, спокойная и сильная, нетленная поэзия
правды, добра и красоты. Русский и малоросс — это души близнецов, пополняющие одна
другую, родные и одинаково сильные. Отдавать предпочтение одной в ущерб другой,
невозможно» (См.: Данилевский Г.П. Знакомство с Гоголем (Из литературных
воспоминий) // Сочинения. Изд. 9-е. 1902. Т. XIV. - С. 92-100).
Вместе с тем, известно, что Гоголь работал над созданием словарей русского языка
[3, с. 241- 244]. В целом внимание к единству языкового сознания русских и малороссов –
важный аспект литературно-художественного творчества Н.В. Гоголя [8]. То, что сделал в
русской литературе Гоголь, устами Тараса Бульбы говоривший о русской земле, с
определенной точки зрения представляет собой успешную реализацию проекта,
аналогичного идеям
славяносербского языка. Увы - под давлением современного
национального самосознания самостийной Украины в новейшем переводе «Тараса
Бульбы» на украинский язык финальная сцена повести «разбавлена» политической
лексикой. Соответственно, «русская» заменено словом «украинская». Подобным же
образом Г. Сковорода и Н. Бердяев стали «великими украинскими философами»…
Правда, почему-то список не пополнили Анна Горенко и Владимир Горовиц, «выросшие»
на киевском Подоле.
С точки зрения политики ситуация понятна: империя раскололась, отдельные ее
части стали независимыми государствами, которые формируют собственные версии
отечественной и мировой истории. Однако помимо пристрастных суждений, призванных
обеспечить идеологическое единство (в том числе, и средствами идеологического
противостояния с «альтернативными версиями истории»), гуманитарная наука все же
имеет право на попытку выработать несколько более отстраненную точку зрения,
имеющую в виду идеал научности, учитывающий неизбежный элемент методологической
субъективности, и вместе с тем не спекулирующий знанием в столь откровенной форме.
Думается, на сегодняшний день в споре об «аутентичном» прочтении Гоголя
уместно отталкиваться от тех понятий, которые употребляет сам писатель. И тогда
окажется, что слово «русский» в словосочетании «Русская земля» - не оговорка и не
«понятный столичной публике» эквивалент понятия «родная земля», которой для Гоголя
могла быть «только Малороссия». Это – самоназвание древней исторической общности, к
которой он себя относил, и которая, действительно, на значительных исторических этапах
включала в себя современные территории России и Украины. Проект славянского
объединения, возможно, не самый перспективный на сегодня, - в том числе и потому, что
очень многие игроки геополитического поля не рады его реализации. Вместе с тем, во
времена Гоголя этот проект набирал силу. А идеализация, которой в определенном смысле
является любой «центральный» язык крупной государственной общности [4, с.34-40], неизбежная составляющая всякого крупного геополитического проекта, нравится он комуто или нет.
Понятно, что, помимо языка,
«имперский» (условно говоря, в смысле:
макросоциальный языковой интегратор высокого уровня укрупнения) проект включает в
себя множество других компонентов. Но если в былые времени для реализации подобных
мегапроектов требовались, как правило, наличие сильной политической воли и военной
машины, способной ее поддержать, - то сегодня трудно говорить о возможном
объединение без наличия апробированных экономических и политических связей. Фактор
интенсивных культурных транзакций, похоже, в данной связи тоже постепенно «уходит в
тень», давая место идентификационным проектам, связанным не только с единством
языка и культуры, но также единством понимания и реализации ценностных основ
культуры. В этой связи язык оказывается не только заложником политики, но и сам может
становиться ее орудием. Впрочем, там, где речь идет сугубо о прагматических целях, не
следует забывать, что прочие факторы – такие, например, как близость национальнокультурных корней, - поначалу «уходят в рецессию». Однако в дальнейшем эти факторы
могут активизироваться (например, когда новые ценностные базы апробированы и
показали не только свои позитивные, но и неизбежные негативные стороны). И вот тогда
язык, его «мягкая сила», - может стать резервом как притяжения, так и отталкивания. Это
касается взаимно близких культур не меньше (а может быть, даже больше), чем культур,
взаимно «далеких» (читай: «несоизмеримых»). Если эксплуатировать его исключительно
в рамках политической лексики и манипулятивного политизированного сознания, он
неизбежно «набьет оскомину», станет вызывать идиосинкразию. Если же язык
«имперского разлива» окажется хранителем действительно общечеловеческих «ценностей
и смыслов», у него есть хороший шанс сохранить свою притягательность даже на фоне
тотального политического изоляционизма. Правда, время в данном случае всегда работает
«против» возможностей реанимации имперских проектов, поскольку, оказавшись в
естественной либо искусственной изоляции, языки не перестают развиваться и все больше
дивергируют, расходясь семиотически (лексико-грамматически, фонетически) и особенно
прагматически.
Однако
«стягивание
сознания»,
которое
способны
осуществить
действительно великие произведения слова, не вымывается даже таким расхождением.
Пример тому – язык Данте, востребованный в качестве единого государственного языка
лишь к концу 19 века, когда еще возрожденческий проект единой Италии оказался
реализован в политическом бытии Европы. Напомним лишь, что такой «язык единства»
не обязан быть «стерильным» от ярких политических пристрастий; но он обязан быть
бескорыстным по большому счету, то есть не стремиться манипулировать сознанием
читателя, и честно излагать свою позицию.
Кстати, «имперская» характеристика «языка Гоголя» аналогичны не только поиски
сербов – Досифея Обрадовича и Вука Караджича; да и аналогия несводима к стремлению
создать некий «метиссажный» (или «гибридный») вариант, отвечающей задачи
коммуникации двух крупных и в то же время близких языков (в случае Досифея речь шла
о «гибридизации» сербского и русского, в случае Гоголя – украинского и русского).
Однако все эти три персонажа искали еще одну «точку опоры» славянского единства –
семантическое усиление языковых выражений, возвращение им «точности попадания в
смысл».
Процесс дистанцирования слов от исходного смысла (а иногда – и от смысла
вообще) хорошо известен как специалистам, так и обычным людям. Со школьных лет
почти каждый советский человек помнил: «Слова у нас / До важного самого / В привычку
входят, / Ветшают, как платье. / Хочу сиять заставить заново / Величественнейшее слово:
«партия»» (В.В. Маяковский). «Сияние» слова – в общем-то, термин М. Хайдеггера, хотя
понимание проблемы в первой половине 20 века, похоже, «носилось в воздухе». «Сияние»
имеет в виду наличие у слова, «имени», отчетливого семантического ядра, возможность
«пробиться к которому сквозь сотни поверхностных слоев подробно описывает
«Философия имени» А.Ф. Лосева (работа 1923 года) – [7].
Однако уже в 18 веке (и не только в среде славянских культур, если вспомнить В.
Гумбольдта, - хотя о приоритетах здесь можно серьезно поспорить) зреет мысль о том, что
наиболее «сохранными» смыслы слов остаются в совершенно определенном пласте
культуры и языка – в культуре народной. Сама народная культура понимается при этом
этнографически и связывается с сельским населением, занятым традиционным для данной
местности
сельскохозяйственным
трудом
–
выращиванием
агрикультур
или
животноводством. Как минимум, фольклорная устная традиция начинает читаться как
«прамиф»
(исследования
получили
развитие
с
точки
зрения
текстологической
проработанности лишь в 20 в., в научных трудах Р. Толкиена). При этом надо сделать
поправку на несоизмеримость собственно знаковых трактовок в различных локусах
народной культуры. Так, проф. Ю. Березкин пишет, что на керамической посуде «в одной
деревне треугольник с ресничками обозначает реку с втекающими в нее ручьями, в другой
– дождь» и т.д. [2]. Вместе с тем, не следует забывать и о сохранности некоторых
древнейших пластических и интеллектуальных форм (функциональные формы посуды,
определенные
изобразительные
мотивы
–
включая
фигуративные
изображения;
геометрические формы как таковые).
Важно отметить, что народная культура, как и культура модернизированная,
делится не только на «здоровые» ветви полноценного воспроизводства традиции, но и на
«засыхающие ветви» массового сознания, не способного транслировать смыслы
(«пропащие люди» на селе, причем к таковым народное сознание относит не только
спившихся маргиналов, но и тех, кто, например, «утонул» в слишком добросовестном
исполнении властных полномочий).
Итак, в 18 в. сербские просветители Вук Караджич и Досифей Обрадович
поднимаются в горы, обращаясь к источнику
такой фольклорной традиции –
черногорскому языку (о чем сегодня не очень политкорректно говорить, - так же, как и о
поисках русского философа Григория Сковороды, который пошел по параллельному пути
по селам Полтавщины). Однако современный политический контекст не должен отменять
итог: обновление сербского языка по модели Вука, и развитие идеи «символического мира
славянского
фольклора»,
предложенной
Сковородой,
в
произведениях
Гоголя.
Территориальные споры и повороты национального самосознания черногорцев и
украинцев с 20 веке не могут отменить факт влияния соответствующих языков на
развитие языков «имперского» значения – сербского и русского. Если даже этот факт
кому-то не нравится, он неотменим.
Подчеркнем: имперский язык в данном случае возникает не только как результат
авторского поэтического творчества (Данте, Пушкин), но и как литературно-образный
проект, отошедший от поэтических корней и сосредоточившийся на политических,
социальных и иных проблемах.
Современный русский язык - явление столь же интересное, сколь и многоплановое.
Различные пласты языка, разделяющие и в то же время взаимно дополняющие
разговорную и письменную его компоненты, а также литературную и «нелитературную»
составляющие, переплетены в нем настолько, что порой их различение требует
специальных и очень профессиональных усилий. Не будет особым откровением и
указание на весьма специфические процессы деструкции современного письменного и
литературного русского языка. В первом случае речь идет о знаменитом «олбанском» –
стиле письменной речи, с одной стороны, калькирующем речь разговорную – с ее
допустимыми
неправильностями
лексического,
грамматического
плана,
а
также
допустимым фонетическим своеобразием; с другой стороны – делающем упор на
подчеркивание знаковых компонентов письма, - например, в случае замены слогов «-че-»,
«-четв-» знаком цифры «4» и т.д. Во втором случае, то есть в связи с деструкцией языка
литературного, можно упомянуть, во-первых, снижение планки литературности как
таковой (засилье «массовой» литературы – низко интеллектуальных детективов,
пошловатых «женских романов» и проч.). Так, в качестве «произведения литературы»
сегодня может заявлять о себе заведомо безвкусное (но хорошо проплаченное) творение
любого непрофессионального автора – достаточно, чтобы текст «произведения» был
напечатан. Во-вторых, наблюдается размывание и постепенная утрата способности
чтения произведений классической русской литературы последующими поколениями
носителей русской культуры [6, с.94-98]. последний симптом обычно воспринимается с
тревогой представителями образовательных структур, а также специалистами в области
социогуманитарного знания, поскольку заставляет задуматься о границах культуры как
таковой и возможностях ее сохранной трансляции на современном этапе.
Разберем последовательно «букет» вопросов, поставленных выше. Начнем с
попытки определиться в проблематике литературного языка, - поскольку именно он,
являясь «литературной нормой» (и вместе с тем редко совпадающий с реальным языком,
используемым в неофициальном - и даже официальном - общении), создает условие
«подтягивания» разговорного языка к некоторым высоким стандартам понимания,
формулировок и произношения.
Современный русский литературный язык, как известно, опирается на языковые
нормы, заложенные в «золотой век» русской литературы (и культуры). Это – язык А.С.
Пушкина и М.Ю. Лермонтова, И.С. Тургенева, Ф.М. Достоевского и Л.Н. Толстого. Сам
перечень
имен
великих
русских
писателей,
предложенный
здесь,
основан
на
историческом прецеденте – огромном интересе читающей публики во всем мире к
творениям этих авторов. Что послужило – со временем – основанием для включения
текстов этих авторов в школьные и вузовские программы по русскому языку и
литературе, транслируя их образ мыслей, равно как и способы выражения мыслей и
чувств, в качестве образцов для многих поколений наших соотечественников. Причем
если вначале речь шла лишь о читательском интересе, то со временем стала нарастать
именно «образовательная» сторона обращения к этим авторам. Например, до сих пор
учебные курсы русского языка предлагают школьникам и учащимся вузов «разбор»
(лексико-грамматический, пунктуационных, морфологический и фонетический) на
примерах, взятых из произведений названных выше писателей. Вместе с тем, чтение их
сочинений в курсе литературы оказалось заметно свернуто: уже в 1990-ые гг. в школах
Москвы действовали внутренние циркуляры административного значения, запрещающие
требовать прочтения таких произведений целиком. С замечательной формулировкой –
«поскольку в ряде классов большинство детей не являются носителями русского языка».
По сути, перед российским обществом уже в это время открылась перспектива
создания «второсортных» школ, где образование давалось на весьма посредственном
уровне. Ведь там, где отсутствует проработка сознания доминирующим языком, - там нет
серьезной перспективы развития абстрактного мышления и, как следствие, сокращаются
возможности повышения интеллектуального уровня как отдельных личностей, так и
общества в целом. Особенно парадоксально уклонение от решения этой задачи на фоне
усиления зависимости «рядового» населения от знаний в области пищевой, медицинской,
информационной и прочей – по сути бытовой – безопасности, требующей от человека,
напротив, свободной ориентации не только в стереотипах, «вброшенных» в его сознание
рекламой, но серьезных навыков в сфере мышления как способности ориентироваться в
усложняющейся общественной действительности на основе перебора рационально
просчитываемых вариантов.
В связи со школьным образованием в современной России стоит еще одна
проблема: адаптация мигрантов – тех самых «не-носителей» русского языка – к реалиям
русской культуры через освоение детьми русского языка и литературы. Известно, что в
европейских странах существует развернутая система подобной адаптации, включающая,
начиная
с
обязательного
детского
сада,
освоение
государственного
языка
на
«перфектном» уровне. Дополняются программы начального и среднего образования
специализированными курсами освоения национального и мирового культурного
наследия сквозь призму доминирующего языка. Это – музейные проекты для детей и
школьников, а также бесплатные экскурсионные программы и возможность бесплатного
посещения музеев и сравнительно дешевого – театров и концертных залов для
иммигрантов, проходящих курсы адаптации: культура страны постоянного места
жительства, как и мировая культура, раскрывается перед ними сквозь призму той
языковой картины мира, которую им необходимо освоить.
Россия сегодня осваивает сходные технологии, обозначив их, в соответствии с
принятой терминологией, тактикой «мягкой силы» [1]. Примечательно, что в последние 510 лет отмечается устойчивое стремление иммигрантов отдать своих етей на обучение в
«хорошие» школы, - то есть те, где требования по основным предметам (и, естественно,
по русскому языку и литературе) находятся на высоком уровне. Родители в этом случае
рассуждают по вполне понятной схеме: для интеграции в российское общество их детям
необходим свободный уровень владения языком. Такого «потолка» можно достичь,
только находясь в соответствующей среде, задающей высокую планку требовательности
не только к знанию бытового языка, но и предоставляющей возможность осваивать
абстракции и научные модели достаточно высокого уровня [5, с.217]. В «младшем»
детском коллективе, где до определенного (обычно – подросткового) возраста
наблюдается сравнительно высокий уровень этнической толерантности – то есть принятия
иного как само собой разумеющегося, - адаптация детей мигрантов проходит в «обычном
режиме». В «хорошей» школе при встрече первоклашек обычно нет неполиткорректных
понятий, дети оценивают друг друга «по одежке» и «по уму». Как следствие, ребенок, для
которого русский язык, возможно, не является первым, оказывается «допущен» во
«внутренний
круг»
употребления
материнского
языка,
а
также
использования
невербальных знаков, - освоить который иным путем (став таким образом «своим»)
представляется весьма затруднительным.
Поскольку иммигранты нередко представляют собой сплоченные клановые
структуры, готовые, в том числе, финансово поддержать свих членов, поступление их
детей в «хорошие» средние учебные заведения оказывается возможным даже для
сравнительно небогатых людей. В то же время, российское законодательство до недавнего
времени разрешало (по усмотрению директора школы) брать на обучение детей мигрантов
даже при отсутствии у их родителей гражданства и регистрации в «правильном» районе (к
которому
«приписана»
данная
школа).
Проблемы,
таким
образом,
постепенно
«перекочевывают» к тем родителям, которые не могут (по финансовым и иным причинам)
обеспечить обучение своих детей в «хороших» школах. Будущий «интеллектуальный
пролетариат», создаваемый слабым средним (и особенно начальным) образованием
воспитывается из тех, кто оказался в «группе риска». Школы, изначально созданные для
смягчения проблем адаптации не-русскоговорящих детей мигрантов, постепенно
заполняются русскоговорящими детьми, родители которых не хотят или не могут отдать
их в более продвинутые учебные заведения. Вывод: если мы хотим, чтобы Россия имела
возможность пополнять свой государственный потенциал, опираясь на воспроизводство
коренного населения (с минимальным, хотя бы, уровнем культуры), необходимо
отказаться от упрощенных схем образования, - по крайней мере, в области освоения
русского языка и литературы. Все дети, приходящие в российскую школу, имеют право
изучать русский язык, как родной. Ни финансовых, ни иных ограничений этому быть не
должно.
Литература
1. Афанасьева Н.Д. Русский язык как предчувствие изменений [Электронный ресурс] //
Российский совет по международным делам. - 6.07.2012. - Режим доступа:
http://russiancouncil.ru/inner/?id_4=455 (дата обращения 25.03.2014).
2. Березкин Ю.Е. FAQ: Сравнительная мифология. 7 фактов о компаративном методе
изучения
мифологических
традиций.
Электронный
ресурс:
http://postnauka.ru/author/berezkin (дата обращения 30.03.2014).
3. Виноградов В.В. О работе Н. В. Гоголя над лексикографией и лексикологией русского
языка» Гоголь и Общество любителей российской словесности : сб. ст. / [О-во любителей
рос. словесности] ; сост. Р. Н. Клейменова ; [отв. ред. И. П. Золотусский]. - М. : Academia,
2005. – 345 с. С. 240-263.
4. Воевода Е.В. Еще раз о роли английского языка как глобального в развитии европейского
образования // НИР: Современная коммуникативистика. - 2013. - № 5. - С. 34-43.
5. Глаголев В.С. Вербально-понятийные аспекты методологического дискурса VII Конвента
РАМИ // Вестник МГИМО. - 2012. - № 6. – С. 216-219.
6. Камедина Л.В. Культурологические основания к исследованию феномена духовности
художественного текста // Гуманитарный вектор. Чита: ЗабГГПУ, 2011. № 2. С.94-98.
7. Лосев А.Ф. Философия имени. М.: Академический проект, 2009. – 300 с.
8. Петр Толочко. Украинцы в России. Век XIX // Еженедельник 2000. – Электронный ресурс:
http://2000.net.ua/2000/aspekty/vzgljad/89407 (дата обращения 30.03.2014).