Ю.Н.Афанасьев Мы всё ещё в национал
advertisement
1 Юрий Афанасьев Мы всё ещё в национал-большевизме. 2009 г. Постановка проблемы. В этой статье делается попытка определить общее и особенное в нашей российской советскости и постсоветскости. Исходя из этого, ответить на вопрос: это один и тот же, продолжающийся после 1917 года, общественно-политический строй, или же это принципиально разные, разделённые между собой 1991 годом, общественные образования? Выявление и определение наиболее важных сущностных черт и характеристик этих общественных образований со всей неотвратимостью показывает, что их самые глубинные, базовые и, в конечном счёте, всё определяющие черты и характеристики и к советскости, и к постсоветскости имеют лишь опосредованное отношение. Потому что они, эти наиболее важные черты и особенности, общими являются и для нашей российской, ещё досоветской общественности. В связи с этим опять встаёт вопрос: в какой мере наша советскость, как и всё наше сегодня определяются нашим историческим прошлым? И, более обобщённо, насколько человек и общество зависят от предшествующего социокультурного опыта? Зависят не в плане банального детерминизма, подразделяемого на экономический, географический и т.д., а в плане наличиствующих в нашем обществе и в каждом из нас пришедших из самых отдалённых времён и навсегда вошедших в наши сегоднящние исторически транслируемые структуры ментальности, религиозности, социальности. И, наконец, вопрос о самом типе русской исторической динамики, о её общем векторе, о её направленности. Опять же, не в смысле хорошо известного нам прогрессизма, а в смысле наличия или отсутствия в общественном устройстве способности к саморазвитию. Соответственно, способности и особенностям его воспроизводства, то есть, к его жизнеспособности. Не трудно заметить, что уже сама постановка этих вопросов обращает нас к ахиезеровскому творчеству и к трудам благодарных последователей и почитателей этого его творчества. В самом начале статьи я снова назову и определю в самом общем виде эти наиболее важные сущностные черты и характеристики досоветскости, советскости и постсоветскости, а потом попытаюсь их раскрыть. Наиболее важные сущностные черты. - Сталинизм (русская система, большевизм, советская власть, путинизм) – это система властвования, суть которой, её структура, функции и механизмы всецело определяются глобальным идеократическим (теократическим, идеологическим, сакральным) проектом. Именно постоянным наличием этого Проекта – и в качестве вектора движения и путеводной звезды, и в качестве постоянной реальной практики – Российская идеократическая империя всегда отличалась и теперь отличается от всех других мировых колониальных империй. - Сердцевиной (системообразующим) элементом этого Проекта и, соответственно, массового имперского сознания всегда была мессианская идея избранничества (Руси, Россиии, русского, «советского» постсоветского народа) для воплощения Великой Цели (спасения истинно христианской веры; торжества Царства Божьего на русской 2 земле; победы мировой революции; мирового господства; построения коммунизма; сплочения антиамериканских сил, создания санитарного кордона против вестернизации; создания и обеспечения господства энергетической сверхдержавы). - Эта Цель не всегда открыто и определённо формулировалась, и официально провозглашалась, сама степень её величия и сакральности на протяжении тысячелетия не оставалась неизменной, одинаковой и равной себе самой. Её теократичность перекодировалась иногда на идеократическую сакральность, иногда на прагматическую целесообразность. Но как Цель она оставалась всегда. - Именно этой мифологизированной Целью определялась раздвоенность русского космоса, всего пространства русской культуры на два противоположных полюса – взаимосвязанных и, в то же время, взаимоисключающих друг друга. На одном из этих полюсов – устремлённость в потусторонность, в область сверхъестественного, должного и олицетворяемая этой устремлённостью самодержавная, стремящаяся к полному господству имперская власть. На другом полюсе – пребывающая под Богом земная область естественно с главным её объектом – с народом-богоносцем и с его воплощённостью – с лишённым свободы человеком и с подавленной в нём сущностью, личностной субъектности. - А между этими полюсами – пульсирующий и движущийся по законам инверсионной логики русский (славянский, российский, советский, постсоветский) социум с его основными составляющими – власть, население, природа и территория России. Власть – моносубъект, население – её ресурсный объект наряду с земными недрами, природными богатствами, территория – всегда безграничная неопределённость, соответствующая всемирной глобальности Проекта. - Этой же раздвоенностью социума и массового сознания обуславливалось и неизменное на протяжении всей истории имперской России и продолжает обуславливаться теперь распределение её глобальных приоритетов: достижение внешнеполитических целей – за счёт её внутреннего обустройства; «Россия не для русских, а посредством русских». Определение сталинизма. Сначала некоторые терминологические уточнения и разъяснения и о сравнимости, о сопоставимости сталинизма и путинизма. На мой взгляд, эти режимы по существу – более, чем сопоставимы, их с полным на то основанием надлежит воспринимать как естественное, генетическое продолжение одного другим. Но с непременным учётом следующих существенных уточнений и дополнений. - Такая их жёсткая персонификация – сталинизм, путинизм – допустима. Скорее лишь как оборот речи, как их обозначение в разговорной практике, возможно также, и в публицистике, но никак не в качестве наименования конкретного социологического понятия, не как определение стоящего за этими персонификациями социокультурного феномена. Разделенные между собой пятидесятилетним временным интервалом данные персоналистские наименования неизбежно несут на себе, кроме собственно персонификации, ещё и большие, сопутствующие напластования и перемены – большой и разнообразный «груз времени». Эти обусловленные именно временем 3 видимые, бросающиеся в глаза, иногда даже и весьма существенные, но всё-таки совсем ещё не сущностные изменения довольно заметно меняют форму рассматриваемой системы властвования, а вместе с этой формой затрудняют также и узнаваемость самой сути, родовой матрицы подвластных ей обществ. Но они, тем не менее, не меняют саму эту властную систему, типологически оставляют в неизменности и глубинную сущность подвластных ей общественных устройств. За изменчивой дискретностью форм важно не утратить генетическую преемственность и базовую неизменность смыслов. - Возможность такой утраты особенно наглядно можно увидеть на примере якобы существенных различий насильственного властвования: с одной стороны, с помощью массовых репрессий (при Сталине) и, с другой стороны, с помощью точечных громких и никогда не раскрываемых убийств и массовой коррупции (при Путине). То есть, на примере массовых репрессий и точечных убийств, и массовой коррупции как основных механизмов тоталитарного (при Сталине) и, якобы, уже авторитарного (при Путине) способов господства. Поясню более конкретно, как за формами могут скрываться смыслы. Причём могут скрываться столь надёжно и неприступно, что они, эти смыслы и в наши дни для большинства остаются непостижимыми. Более того, смыслы могут не только скрываться, но даже на какое-то время и совсем пропадать. То есть, они, конечно же, никогда и некуда не девались, и не пропадали. Экзистенциально они продолжают всецело определять, как и всегда определяли, всю нашу жизнь и, в то же время они, не будучи осмысленными, не могут осознанно восприниматься и переживаться. Их, вроде бы, и нет вовсе. Что-то тебя терзает, гложет какая-то неопределённость, неуверенность, что-то постоянно гнетёт, а что? Взор застят и ум туманят разнообразные, назойливые и вездесущие формы. Ещё один штрих в этом же направлении о вездесущности форм. При определении больших этапов и поворотных моментов нашей отечественной истории считается допустимым – и не только среди политиков, включая последовательных либералов, но даже и среди многих профессиональных историков – усматривать принципиальное различие между сталинизмом и путинизмом ещё и как различие между тоталитаризмом и авторитаризмом. (Я знаю, что есть и такие люди, которые убеждены, что даже авторитарным наше нынешнее общественное устройство определять недопустимо, полагая его демократическим. Среди таковых, конечно, сам Путин, например, а с ним и Грызлов, и Пушков, и Никонов, и Нарочницкая и … очень, очень многие другие. Но – это уже особый случай, к пониманию сущего он явно отношения не имеет). А событием, породившим, вызвавшим ледоход и образовавшим вслед за ним водораздел между этими якобы принципиально разными системами властвования – тоталитаризмом и авторитаризмом – многие признают ХХ-й 1956-го года съезд КПСС, осуждение на нём Хрущёвым культа личности Сталина и проводимый этим «культом личности» политики массовых репрессий. При этом насилие и массовые репрессии уже тогда были предъявлены этому съезду самим же Хрущёвым весьма оригинально и даже, можно сказать, занимательно. Тогда они были преподнесены в качестве главной отличительной особенности, свойственной, якобы, собственно и исключительно «культу личности» -этой опять же довольно странной, никогда с тех пор так и не получившей вразумительного определения монструозной 4 сущности. Вскоре после этого съезда, а, уже вполне определённо начиная с перестроечных лет, насилие и сталинские массовые репрессии стали трактоваться заметно иначе: уже не как своего рода родимое пятно только собственно этого, согласно Хрущёву, связанного исключительно с личностью, временем и именем Сталина своеобразного вывиха или заноса в целом вполне «нормального» нашего советского пути. Насилие и репрессии стали рассматриваться и трактоваться в качестве глубинной сущности уже всего сталинизма для обозначения этим определением советского социализма в целом: и как общественного устройства, и как свойственной этому устройству системы властвования. А вот здесь то и возникает тот самый большой вопрос, который остаётся без ответа до наших дней: вопрос о глубинной сущности самого общественного устройства – и сталинского как советского, и нашего нынешнего как путинского. И тот же вопрос – о системе властвования свойственной то ли каждому из них в отдельности, то ли присущей им обоим вместе. Иначе говоря, вопрос о том: это два разных строя и две разных системы власти, или же оба они на глубинном, сущностном, на генетическитипологическом их уровне – «два в одном»? И, если предположить, что оба они – именно «два в одном», то что представляет собой то основание в последней инстанции, что делает их генетически, типологически едиными? А, если предположить противоположное, как этого хотелось бы очень многим, а именно, предположить, что мы уже преодолели сталинизм (тоталитаризм, диктатуру) и оказались в путинизме (авторитаризме, демократии), то желательно было бы и в этом случае уточнить, конкретизировать, когда и, главное, каким образом это случилось? Можно ли как-то рационализировать этот воображаемый переход, представить его в удобоваримых социологических, культурологических научных категориях? Пока этот вопрос остаётся без ответа не только в массовом сознании россиян, но и практически для всего «думающего класса». Непрояснённость сущности нашего общежития, о которой, собственно, и идёт речь, наряду с её, вроде бы, безобидными и вполне, казалось бы, естественными персонификациями, то под сталинизм, то под путинизм только камуфлируют эту сущность, затрудняют её постижение. Никак не проясняет, а даже и, наоборот, ещё более затуманивает этот вопрос, то есть, вопрос о смыслах нашего существования, о нашем общественном устройстве вместе с присущей этому устройству – а, лучше сказать неустроенности – системой властвования, появившиеся здесь слова или определения – «тоталитаризм» и «авторитаризм». Без обнажения присущих и самим этим понятиям смыслов они тоже могут превратиться в пустые слова-знаки, в этикетки, призванные зафиксировать, если не коренное, то, во всяком случае, существенное различие между тем, что было и тем, что стало и есть. Или превратиться в своего рода столбовые указатели на пути нашего исторического движения, призванные подчеркнуть, что оно, это наше движение, несмотря ни на что, всё-таки, якобы, было и остаётся продвижением от плохого к лучшему. Дескать, и сейчас, конечно, не здорово, но мы всё ещё в авторитаризме. Но вдумайтесь, как мы продвинулись после ХХ съезда и особенно после наших нулевых! Мы уже вышли из тоталитаризма! Нет больше ни планово-развёрсточной экономики, ни ГУЛАГа, ни массовых репрессий. И, наоборот, вместо всех этих мерзостей тоталитаризма есть повсюду тучные супермаркеты, реальные деньги и разрешённая частная собственность, есть вроде бы рыночная экономика и сияющая новоделом роскошествующая Москва-красавица. Благодаря партии, осудившей в своё время 5 культ личности, потом в ходе горбачёвской перестройки с её общечеловеческими ценностями и гласностью, затем и особенно благодаря нашему национальному лидеру с его восстановлением порядка и государственности после лихих 90-х, мы окончательно избавились от того, оставшегося якобы, навсегда уже в прошлом ужасного зла. Поднялись с колен, а теперь уж как-нибудь пересидим и в том, что есть, и когда-нибудь, на этот раз, может быть, уже с помощью дуумвирата, глядишь, переживём, преодолеем потихоньку и авторитаризм. И здесь снова, как и в случае декларируемого различения путинизма от сталинизма, основным содержательным критерием и важнейшим признаком тоталитаризма выступает практикуемая именно этим советским режимом знаковая для него форма насилия – массовые сталинские репрессии. А коль этого признака сегодня явно нет, нет уже, вроде бы, и самого означаемого. Но так ли это? Тоталитаризм, как система властвования, включая и сталинскую его разновидность, определяется – согласно концептуализации Ханны Аренд – наличием: а) цели –ликвидации социального и культурного разнообразия в общественном устройстве, учреждение совершенно разрозненного атомизированного единообразия и абсолютное стирание на этой основе групповой и индивидуальной субъектности; уничтожение независимого существования какой бы то ни было деятельности, развивающейся по своим законам; искусственное создание атомизированного общества и такого типа человека в нём, который никогда и ни при каких обстоятельствах не будет заниматься «делом ради него самого». б) средства достижения этой цели – всеобъемлющее, тотальное подавление индивида, вплоть до физической ликвидации, абсолютное угнетение его личности, формирование такого массового сознания, горизонт которого наглухо замкнут всепоглощающим страхом смерти. Следовательно, гигантские жертвоприношения человеческих жизней потребовалось сталинскому тоталитаризму, потому что для полного господства над человеком в то время и при тех обстоятельствах можно было добиться лишь посредством прямой и непосредственной угрозы его физического уничтожения. Отсюда все эти сталинские ноу-хау, типа «обострение классовой борьбы». «ликвидация классов». «разоблачение заговоров», «уничтожение блоков». «показательные процессы». «постоянные чистки», «чувство вины за связь с врагом» и т.п. Отсюда и эти итоги – этот Советский Мартиролог ХХ века, в котором десятки миллионов жертв. А поскольку в наше время всё это уже, как многим кажется, ушло в прошлое и превратилось в сброшенный с плеч «груз времени», и ничего подобного точно в такой же форме, как тогда было при Нём, уже явно, и теперь уж без всякого «кажется», никогда не повториться, почему бы и не позволить себе потоптаться и малость не потешиться на могилке усопшего. Видимо не случайно, поэтому, первые лица нашего государства, а с ними вместе и его alter ego – наша православная церковь в самое последнее время вдруг дружно устремились в ритуальные заклинания и публичные разоблачения сталинских репрессий. В ознаменование их осуждения и неприемлемости массовых бессудных убийств в будущем Путин едет на Бутовский полигон, где в сталинские времена были 6 убиты и захоронены тысячи людей, и возлагает там цветы. В конце уходящего 2009 года Медведев и Путин неоднократно и публично высказывались о неприемлемости достижения каких бы то ни было государственных успехов ценой жизни людей, ценой массовых репрессий. Теперь они уже добиваются, и впредь будут добиваться успехов другими способами. «Я убеждён, что никакое развитие страны, никакие её успехи, амбиции не могут достигаться ценой человеческого горя и потерь. Ничто не может ставиться выше ценности человеческой жизни. И репрессиям нет оправданий», заявил Медведев. Мы чуть ниже рассмотрим специально, как на практике реализуется это путинскомедведевское «ничто не может ставиться выше ценности человеческой жизни», а пока что подведём итог выше сказанному и определим, какой смысл заключён в их заклинании: «репрессиям нет оправданий». В публичных и громких высказываниях нынешних властителей России о недопустимости повторения массовых сталинских репрессий, также, как и в их, столь же красноречивых, сколь и загадочных умолчаниях об отношении к самому Сталину и сталинизму раскрываются все наиболее значимые архетипические основания русской культуры. Если эти их высказывания вместе с умолчаниями сопоставить с теми общими контурами представлений о нашем сегодняшнем жизнеустройстве, которые определяются и воплощаются в ходе перемешивания архаичного крутого бульона из властной исторической политики и массового российского сознания, взору предстанет некий обобщающий образ. В самом общем виде этот совокупный синтетический образ мировидения предстанет в таких очертаниях и характеристиках. В путинской России восприятие всего ХХ века было достигнуто и выразилось в вытеснении социального как такового из всей нашей советской истории, вообще. И, следовательно, из массовой исторической памяти Россиян, в частности. Октябрьская революция оказалась в итоге на задворках исторической памяти как досадный эпизод, как верхушечный переворот, не только не связанный с нашей национальной историей, но и прямо ей противоречащий. Она теперь преподносится, как и преподносилась сразу после её свершения противниками большевиков, как случайно удавшийся заговор, осуществлённый в основном инородцами из-за бездарности либерального Временного правительства. Затем и вся содержательная советскость оказалась как бы «обнулённой», из неё выхолостили всё, определяемое Сталиным, собственно опустошительное социальное содержание, а высвободившиеся таким образом места в контексте истории заполнили великими «свершениями» социализма и военным завоеванием пол-Европы. Общую картину брежневского «золотого века», этого вожделенного для нашего нынешнего традиционализма Опонского царства, поддерживает героический образ, новоявленный в русском сознании тотем – Отечественная война и державная Победа. А он, этот образ-тотем, в свою очередь, подпирает и возвышает отчасти мифологизированный, отчасти реабилитированный образ Сталина, а вместе с ним, следовательно, и сталинизм, и всю сталинскую эпоху в целом. Далее, за непродолжительной чёрной полосой «лихих девяностых» и по контрасту с ними наступает путинское время как – наряду с брежневским благополучием – ещё одна, как и сталинская, полоса воплощённого порядка и стабильности. Тем самым ХХ век в 7 его основных событиях, каковыми их навязывает осуществляемая в отношении нашего прошлого официальная историческая политика, воссоединяется в некое «целое». Главная цель подобной исторической политики, которая очень уж смахивает на «спецоперацию» - примирить россиян с советским как со «своим», а это «своё» советское – с досоветским русским, как тоже со «своим», но на этот раз уже со своим национальным. Таким образом, весь российский ХХ век предстаёт не как продолжение Октября и не как фактически реализованное на основе его победы торжество русского традиционализма в виде разрушительного господства человека-массы в образе сталинизма, а как полное отрицание всей воплощённой в ХХ веке русской разрушительности. Он предстаёт, напротив, как победоносное шествие сталинизма и как достижение на его основе державного величия России. Сама эта ленинскосталинская устремлённость к мировому господству и достигнутое на основе этой устремлённости расширение Советского Союза, усиление его военного могущества до уровня второй державы мира – это и есть по существу реализация в советских условиях того самого мессианского проекта об избранничестве России. И, тогда становится понятно, почему Путин, говоря о крупнейшей социально-политической катастрофе столетия, называет не объединённые одной разрушительной мессианской идеей две мировые войны и революцию, не воплощённую в сталинизме античеловечность. Для него крупнейшая социально-политическая катастрофа столетия – распад СССР. В связи со сказанным выше это его сокровенное и горестное признание прочитывается на языке семантики в прямо противоположном, оптимистическом смысле – как возрождение и продолжение Мечты о всемирной миссии России. Понятно также в этой связи и стремление нынешних руководителей России отмежеваться от сталинских репрессий. Не только отмежеваться, но и осудить их, заклеймить как механизм, как способ, как одну из возможных форм тоталитарного властвования. Столь громогласный и, вроде бы, вполне либеральный приём потребовался им, чтобы отвести внимание от стихийно нарастающих и, хотя пока смутно, но всё-таки довольно уже ощутимых намерений определения самой сути, от обнажения смысла этого типа властвования и от определения смысла самого подвластного ему, этому типу властвования общественного устройства. То есть, проблема сталинизма низводится ими до признания неприемлемости наиболее выразительной репрессивной формы диктаторской власти, а не возвышается до признания неприемлемости самой сути этого типа власти. Можно даже отречься от массовых репрессий и осудить их как способ действий, которого уже нет и который никогда не повториться. Можно, поскольку есть же много других способов добиваться того же самого, а именно подавления любой другой субъектности. На самом деле проблема «через формы – к смыслам» как раз в том, что сегоднящняя Россия – это и есть живой сталинизм. Он, конечно, значительно, зачастую до неузнаваемости изменился по сравнению со сталинскими или даже брежневскими временами, но он, тем не менее, сохранился и как первооснова общественного устройства, и как тип властвования, и как смысл имперской идеологии и политики. Именно в таком сущностном, матричном его качестве путинский сталинизм определяет собой внутреннюю и внешнюю политику современной России. 8 Суть сталинизма, его первооснова – не преступления, не «репрессии» и не «государственный террор как системообразующий фактор эпохи» и даже не только «государственное насилие» (как по А. Рогинскому, например). Его «родовая черта», это его античеловечность, а отсюда уже – неприятие и ненависть к любому «Другому», и, следовательно, к любой другой субъектности и полное уничтожение на практике всего этого «другого» или этих «других»: будь то буржуазия, крестьяне, евреи, казаки, мировой капитализм. (Помните, хрущёвский ботинок в ООН и его же «Мы всё равно вас закопаем»). Или простой человек, который будет заниматься «делом ради него самого». Вавилов, например. Здесь – его однотипность с гитлеровским нацизмом и прочими подобными «измами» ХХ века. Массовые репрессии, государственное насилие и террор, - действительно специфические и даже весьма существенные характеристики именно сталинизма, но всё-таки они – ещё не сама его сущность. Это особенно важно иметь в виду, говоря не о формах, а о смыслах властвования и не только тогда, а и в современной России. Отсутствие у нас сегодня массовых репрессий и массового, в масштабах Сталина бессудного террора совершенно не исключает иных способов государственного насилия, иных методов подавления индивида, угнетения его личности и других форм уничтожения любой другой, кроме властной, собственности. Просто теперь эти иные способы предстают в других воплощениях, в других институтах, организациях, в других учреждениях с другими функциями. Называется всё это иное тоже по-другому, например, борьба с терроризмом, или – война в Чечне, защита российских граждан в Грузии, нераскрываемые громкие убийства и т.п. На все эти иные способы создания «разрозненного атомизированного единообразия» нынешняя власть, как выяснилось, оказалась вполне и весьма даже способной. И вот теперь, если снова вернуться к тому же вопросу о смыслах нашего бытия, если задуматься о причинах нарастания энтропии в современном российском социуме, о его патологической неспособности к саморазвитию и самоорганизации, и, в силу этой неспособности, о его принципиальной нежизненности и попытаться определить: что же в этих причинах «перетягивает» по своему значению и по столь удручающим последствиям – десятки миллионов навсегда сгинувших жертв сталинского террора, или ещё большие миллионы таких же жертв, но оставшихся в живых нравственно изуродованными? Вопрос, можно сказать, номер один, если иметь в виду, что он столь же глубоко академичен, как и сугубо житейский. Неспособность усмотреть в этом вопросе подлинную его научную глубину и в то же время заключённую в нём же первооснову всей и сегодняшней нашей трепетной повседневности может, на мой взгляд, сделать науки о человеке стерильными, а идущих по жизни наших современников, как простых смертных, так и самых высоколобых, незрячими. И, наоборот, стремление заглянуть в эту его глубину превращает проблему о мёртвых и живых жертвах сталинской эпохи, проблему саму по себе, казалось бы, неподъёмную по её интеллектуальной и нравственной перегруженности, в частный случай бесконечного, продолжающегося тысячелетиями диалога человека с природой и его столь же продолжительных попыток выстроить отношения и с самой этой природой, и с другими, себе же подобными. И никак иначе, кроме как взглядом с таких космических 9 высот и до самых что ни наесть океанических глубин, не подступишься к решению этого вопроса. Потому что в нём одном в органической неразрывности весь путь становления человека, вообще, и русского человека, в частности. Здесь его первые шаги в Культуру и удачные приобретения на этом пути, здесь же и все его непреодолённости и цивилизационные застревания на этом же пути, от синкретизма наших локальных догосударственных миров, через наши же русские ордынство с имперством, и вплоть до сталинского его полного раскультуривания и обращения заново в изначальную дикость. То есть, этот частный случай постижения значимости жертв сталинской эпохи в ходе его рационального постижения предстаёт встроенным в такой континуум, в котором факты, события и явления располагаются не в виде шествия гуськом, когда на находящегося впереди влияет лишь следующий в этом шествии непосредственно за ним. Наибольшее влияние на него могут оказывать и флюиды, исходящие от самого далеко от него отстоящего. Исторически транслируемые ментальные стереотипы, сформировавшиеся, например, ещё во времена славянских, ещё вовсе не русских даже, догосударственных локальных миров, навсегда вошли в нашу культуру и определяют собой сегодня напрямую, непосредственно и наиболее ощутимо, скажем, манихейскую бескомпромиссность и инверсионную логику большевиков нашего времени. Здесь вся сложность понимания, рационального постижения нашего сегодня. Трудно распознать в его нынешних тупиках и становящейся очевидной почти для всех безысходности ментальные структуры, нравственные идеалы, идеологические стереотипы, формировавшиеся в тысячелетиях, как, например, свойственную русскому Космосу двоичность. Или усмотреть, например, в путинской внешней политике не её имперскость вообще, а именно специфически русскую идеократическую имперскость, которая в качестве диалектической её воплощённости и как перманентная историческая данность присутствует и вполне отчётливо прочитывается и у Екатерины, и у Николая Второго, и в секретных протоколах к пакту Риббентропа-Молотова. А завязалась эта политика в узелок русского сознания – на пользу Богу и в ущерб своим – ещё во времена Ивана Третьего. Но вернёмся к нашим баранам. Мне доводилось уже писать о том, что «построение социализма», если факты, события и явления, составляющие реальное содержание этих заключённых в кавычки слов называть своими именами, а не «коллективизацией». «индустриализацией» и «культурной революцией» - то это был реализованный замысел уничтожения всего человеческого во всём советском общественном устройстве. Не просто глубокое травмирование всего тогдашнего людского сообщества. Это было невиданное за всю мировую историю чудовищное по своей варварской жестокости, по пространственному и временному размаху действо – соскабливание по живому на всей территории СССР очеловеченного слоя Земли, насильственное сдирание наработанного на ней в веках и тысячелетиях человеческого гумуса. Этот слой и до 1917 года был ещё до крайности хрупким, слабо структурированным, не обретшим ещё своих современных правовых и нравственных норм, не успевший обзавестись своей современной развёрнутой сетью государственных институтов, коллективных и индивидуальных коммуникаций. Но он, этот слой социальности и культуры, всё-таки 10 был. На тот момент нашей истории он был представлен, в частности, довольно продвинутой социальной дифференциацией: крестьянами, ремесленниками, торговцами, рабочими, людьми свободных профессий. А также – оставшимися ещё тогда купеческими гильдиями, трудовыми артелями, ремесленными товариществами, церковными приходами, сельскими общинами, писательскими объединениями. Что особенно важно иметь в виду, этот слой социальности был представлен тогда не одним, а многими и разными мирами, это был, как много писал об этом ныне покойный историк и философ Михаил Гефтер, «мир миров» и каждый из них со своими культурами, со своими этносами и конфессиями. А пребывали эти разные миры не только в разных географических точках и климатических условиях всего этого необъятного пространства. У каждого из них был свой собственный исторически транслируемый диалог с землёй, свой собственный ментальный и нравственный Космос. К тому же каждый из них в отдельности и все они вместе пребывали в совершенно разных исторических эпохах, простиравшихся почти от неолита до модерна. Причём эта временная, культурная, этническая, цивилизационная чересполосица иногда проходила по каждому из них, в том числе проходила она и по русскому миру. Вместо неё и вместо вообще всего, что было «партия и правительство» искусственно, по заранее разработанному проекту, как строят мост или завод, создали совершенно другой, рукотворный выхолощенный советский социум. Все люди превратились в огромную единообразную атомизированную массу. Состоящую исключительно из служащих государства, одинаково и минимально оплачиваемых по единому на всю страну государственному тарифу. Крестьянин, русский, артист и магазин, грузин, земля, театр и колхоз, уравнивались в статусном смысле: они в одинаковой мере перешли в полную собственность государства по номенклатуре «совокупные ресурсы». Различие между людьми, вещами и недвижимостью осталось лишь в том, что все они как некие государственные субстанции попадали в разные категории ресурсов. Если одни зачислялись в трудовые, людские, административные, то другие – в материальные, финансовые, энергетические… Но те и другие оставались всего лишь ресурсами, они одинаково – в цифрах, в тоннах, гектарах и человеко-днях, - приписывались, планировались, закладывались. Распределялись, перевозились, переселялись, а, когда надо, и резервировались. Люди не имели ни прав, ни возможностей по своему желанию менять место работы: у каждого была трудовая книжка, а опоздания на работу или прогулы карались уголовным преследованием. Человек не имел права и возможности по своему желанию менять место жительства: каждого «прикрепили» постоянной пропиской, которую штамповали в обязательном для каждого паспорте. Крестьяне, - они составляли больше половины всего населения, - не имели вообще никаких прав и никаких возможностей, они не могли даже на несколько дней стронуться с места: у них попросту до 1976-1981 годов не было паспортов. Каждый индивид сделался предоставленным исключительно самому себе, к тому же он оказался прикованным на коротком поводке в полной, тотальной зависимости от государства. Поводок этот – зарплата, лучше сказать, жалование. На которое в городе не проживёшь, а в деревне вместо зарплаты – «палочка»-трудодень, ничем, никакими вознаграждениями вообще не обеспеченный. 11 Все эти и подобные им описания советского топоса настолько давно и хорошо известны, что в какой-то мере стали уже хрестоматийными. Некоторые из них превосходно воплотились в классической нашей и зарубежной литературе. Я решил лишний раз воспроизвести некоторые из них в связи с основной нитью этой статьи, которой я стараюсь придерживаться: «через формы – к смыслам». Без такого их воспроизведения остались бы непонятными или подвешенными в воздухе следующие два вопроса, а, лучше сказать, две жизненные и важнейшие проблемы современной России, определяющие смысл жизни в ней и непосредственно следующие из этих описаний логики советского топоса. 1. Как травинка сквозь асфальт. Глубинный смысл победы большевиков и осуществлённого в их античеловеческом стиле «построения социализма» - в раскультуривании советского пространства, в обращении человека в природное его состояние, отбрасывание его во времена господства в нём диких инстинктов и звериного эгоизма. По временным характеристикам становления современной цивилизации это был откат, в масштабах 1/6 суши, на несколько столетий назад, далеко за пределы эпохи нового времени, когда формировалась вся сложная современная стратификация – социальная, экономическая, политическая – национальных государств. Когда в Европе на основе трудовой этики и христианской морали индивид становился личностью, а на основе осознания групповых, классовых, национальных интересов бесформенная масса людей стала обретать признаки современной общественной солидарности. Уравнение в нищете и бесправии абсолютно всех людей на всём советском пространстве, а также тотальное подавление любых проявлений индивидуальноличного самосознания объяснялись и оправдывались тогда самими творцами Системы и оправдываются их продолжателями сегодня необходимостью истребить личный интерес на момент коллективного героического действия во имя Великой задачи. На практике, однако, оказалось всё не так, вплоть до – всё ровно наоборот: личный интерес оказался неистребим вообще, а вот индивидуально-личное самосознание, оказывается, подавить можно и не на какое-то ограниченное время. а навсегда. Особенно, если учесть, что это самосознание в качестве нормы человеческого общежития на всём пространстве с названием «Российская империя» не существовало ещё и до начала «построения социализма». Личный интерес, и будучи закатанным под асфальт, неуёмно, как травинка пробивался и сквозь него, потому что уничтожить его оказалось возможным только вместе с самим человеком. А вот результат всей этой тотальной жёстко запретительной практики по отношению к нему, вплоть до угрозы человеку смертью, обернулся чудовищным и тоже, увы, неистребимым результатом. С ликвидацией права и морали как основы для цивилизованного удовлетворения личного интереса и, вместе с тем, путём возведения мощнейшей запретительно-репрессивнопропагандистской государственной машины против него, строители социализма пробудили и вызвали к жизни всё самое худшее, что есть в человеке и что составляет его природную основу, - его животные инстинкты и зверский эгоизм. Удовлетворить личный интерес после сооружённого ими тоталитарного чудовища стало возможным 12 только с помощью насилия, воровства, бюрократической карьеры или становясь стахановцем. То есть, всем тем, что исключительно за пределами морали и нравственности. А с ликвидацией нормальных, эволюционным путём наработанных, норм, правил и процедур социальной и политической организации на основе естественной стратификации, с помощью соответствующих гражданских институтов произошло нечто вообще непредвиденное и невиданное в мировой практике. Самоорганизация на основе неудовлетворённости личного интереса вполне естественно стала развиваться в обход тотально устанавливаемых запретов и, в конце концов, стала расширенно утверждаться на криминальной основе в виде всеобщей («системной», как теперь любят повторять) организованной преступности и коррупции. Всё живое с той поры устремилось в криминал. Эту 1-ю проблему. Выделенную мной в качестве следствия из описания советского топоса, можно было бы в самом сжатом виде определить так: перетекающая в современность испорченность всего советского (российского) социума как некоей совокупной субстанции. Не власти только и не только населения, не поголовно всего населения и не буквально каждого представителя власти, а именно всего власте-населения в их органической нерасчленённости и взаимообусловленности на основе их рукотворной обращённости в природное зверство. 2. Ненужность населения России. И всё-таки вопрос пока что остаётся: зачем всё это, почему, во имя чего? Зачем эти десятки миллионов убиенных, до смерти замученных в тюрьмах и умерщтвлённых голодоморами, почему этот изуродованный, исковерканный до зверства социум? Ведь, казалось бы, никакого raison d’etat во всех этих языческих жертвоприношениях и во всех этих колоссальных провалах по шкале мирового времени никогда не было. Ни один из истреблённых классов и слоёв населения не был непосредственной угрозой советской власти, политическая оппозиция перестала существовать ещё до её физического уничтожения. Внешней угрозы для СССР не было после признания его большинством правительств и государств. Торговые договоры, международные соглашения, сотрудничество со всеми ведущими странами. И, тем не менее, и вместе с тем – форсированная подготовка к войне, всеобщая мобилизация, переключение всего, и вся на создание военной промышленности, психологическое сооружение осаждённой крепости? И всё это посредством ускоренного уничтожения – десятками миллионов! – и уродование заживо всего остального населения своей же собственной страны? Рациональные объяснения этой метаморфозы заканчиваются. Вернее, заканчивается возможность её рационального объяснения государственными интересами страны и жизненными интересами её населения и начинается тоже рациональное объяснение этой метаморфозы интересами того же СССР, но теперь уже не просто как одной из стран, а как продолжения и многократного укрепления в нём Российской идеократической империи. А здесь снова всё становится на свои места. Для Сталина, как и для Ленина РоссияСССР никогда не был самостоятельной и конечной целью, они всегда оставались для них промежуточным средством для достижения конечной – Великой цели. Это 13 неважно, что сама эта конечная цель по называнию у них несколько различались, у Ленина, как и у Троцкого – это «мировая революция» и установление диктатуры пролетариата во всемирном масштабе, у Сталина и вплоть до Горбачёва – «построение социализма(коммунизма) в одной стране»… до его победы во всём мире. А по средствам достижения этой цели Ленин и Сталин вообще существенно расходились. Россию-СССР в качестве подручного средства, в качестве рычага, с помощью которого они намеревались перевернуть мира, они видели принципиально по-разному. Это расхождение между ними важно зафиксировать, чтобы увидеть и распознать, как потом с Путиным придёт уже третья разновидность этого средства достижения за счёт России. всё той же, в последней её инстанции, но опять же несколько видоизменённой, по-путински переформулированной цели. Ленин, многократно повторяя, что в России было куда проще взять власть, чем её удержать, имел в виду аморфность русской социальности, её несформированность и, соответственно, как государственный деятель ратовал за достижение её дифференциации и структурирования. Он думал об укреплении Советов, поддерживал крестьян, чтобы они в ходе разграбления помещиков становились более самостоятельными, стимулировал профсоюзы, чтобы сплотить рабочих. Он даже, когда говорил, что НЭП – это всерьёз и надолго, был за развитие средних слоёв. То есть, он полагал (особенно в конце своей жизни), что сама основа, посредством которой, опираясь на которую только и возможно удержать власть для свершения мировой революции, должна быть основательной, надёжной, следовательно, структурированной, устойчивой. Диаметрально противоположным был взгляд на ту же советскую социальность у Сталина. Это был уже взгляд не государственного деятеля эпохи национальных государств, а взгляд деспота, диктатора империалистической эпохи тоталитарного господства человека-массы. Во время проведения НЭПа Сталин убедился, что дифференциация и структуризация населения, с неизбежностью ведёт к усилению в нём центробежных сил и, следовательно, может стать не опорой, а угрозой для власти. Население, у различных слоёв которого будут свои групповые и классовые интересы, мобилизовать поголовно всё, как одного человека, на достижение Великой цели невозможно. Ведь в таком случае оно должно полностью отречься от самого себя, вместе со всеми своими интересами, чтобы целиком и полностью воплотиться в этой цели. И он решил заменить всё советское население, превратить его в массу разрозненных индивидов всецело, абсолютно и каждого по-отдельности подчинённых центральной власти. В этом и был смысл всех его ноу-хау – искусственно созданная им а-социальная социальность. Но при всех различиях в средствах достижения и в видоизменяемых её формулировках Ленинско-сталинская Великая цель оставалась всегда порождением, ментальным и социальным следствием непреодолённых в рамках дуалистической раздвоенности русского сознания и всего российского социума. Одним полюсом этой раздвоенности всегда оставалась сакрализированная, хотя бы и по марксистколенински, Великая цель, в данном случае уходящее в заоблачные выси, всегда отодвинутое в будущее торжество Должного, то есть коммунизма, и земная гарантия этого торжества – здесь и сейчас существующая советская власть. Противоположный ему полюс, по инверсионной логике бинарных оппозиций, - это Сущее, вся остальная, не имеющая самостоятельной ценности земная реальность и население страны в качестве средства для достижения Великой цели. Если сакральный полюс в 14 мифологическом сознании ассоциируется с тотемом, то противоположный ему полюс – это место пребывания анти-тотема, вместилище всех враждебных сил, постоянно угрожающих самому существованию тотема. Напряжение между этими полюсами, чем сильнее, тем враждебнее. Отсюда вся эта сталинская обойма, направленная против анти-тотемных сил – империалистическое окружение, пятая колонна, обострение классовой борьбы по мере продвижения к социализму, борьба не на жизнь, а на смерть и, если враг не сдаётся, его уничтожают. Отсюда и эти десятки миллионов, отсюда и ненужность в качестве само-ценности всего населения России. Словосочетание «национальное государство» рядом с именами Ленина и Сталина выглядит кощунственным алогизмом, но только до тех пор, пока не выявлен смысл, который для них самих фактически был за этими словами. Понятие «национальный», при абсолютной заточенности их обоих на интернационализм и всемирность, казалось бы, могло для них быть только иносказанием таким слов, как «страна» или «держава». Не случайно же сооружение, пришедшее с ними на смену Российской империи, лишилось вообще имени собственного и стало национально безымянным – Союз Советских Социалистических Республик. Экивоки Сталина во время войны и в самом конце его жизни в сторону русского народа и самого понятия «национальный» в связи с суверенитетом страны свидетельствуют скорее об очень большом своеобразии его национализма, нежели о внезапно нахлынувшей на него проникновенности к русской нации. Целенаправленное и методическое истребление подвластного ему народа, и, прежде всего, русского, тоже вряд ли может быть свидетельством сталинской озабоченности национальным суверенитетом, или благополучием этого народа. С этих позиций в понятии «национальное», заключено не столько этническое содержание, сколько, в идеократическо-имперском и в ленинско-сталинском смысле, нечто совсем иное: - это, скорее, совокупность всего того, что охватывается понятием «государственное», для достижения Великой цели. И всё-таки. И тем не менее. Если вспомнить разногласия Сталина с Лениным по национальному вопросу и в свете этих разногласий учесть, что, несмотря на теоретическую тогда победу Ленина и даже, несмотря на исчезновение слова «русский» из названия страны, Сталин, тем не менее, строил и выстроил, в конце концов, фактически-то именно унитарное, а не союзное и не федеративное государство. Но- «во главе с великим русским народом», как он сказал об этом в связи с Победой. Если в самом конце своей жизни в обращении к коммунистам со словами «если хотите быть патриотами своей страны, если хотите стать руководящей силой нации» он даже не счёл нужным уточнять о какой, собственно, нации идёт речь, то это значит, что в понятии «национальное» у него присутствовало всё-таки и этническое содержание. Просто поскольку для его мифологического сознания было «всё во всём» и не могло прийти в голову. Что надо различать, где национальное, а где государственное. Ведь главным для него всегда было – в чьих руках будет Знамя национального суверенитета. С понятием «государство» на нашей русской почве тоже всё не просто. Оно у нас не государство – “state” в западном понимании. Там оно существует как некий орган с определёнными полномочиями, создаваемый на какое-то определённое время в 15 определённой стране, которому общество этой страны делегирует свои полномочия и который несёт ответственность перед обществом. У нас государство – это. скорее. – “power” – власть, система властвования, которая одновременно и как моносубъект, и сила, как насилие, формирует это население под свои нужды, месит и перемешивает это людское тесто, подминает его под себя, распоряжается им, исходя из соображений самосохранения и для реализации Великой цели. Но государство у нас, кроме того, это ещё и сама страна, держава, оно же и наша родина, нация и, наконец, оно у нас – сама Россия вместе с её населением и патриотической любовью к ней. То есть, государство по-русски – это не только власть, не только способ властвования и стиль, но это ещё и содержание, и смысл жизни, не только механизм господства, но и тот идеал, для воплощения которого этот механизм предназначен. Идеал и механизм в данном случае связаны как цель и средство её достижения, как причина и следствие, то есть, связаны генетически, на глубинном уровне зарождения и становления этих двух сущностей. Их можно рассматривать, чтобы их понять, только в паре. Притом, что и власть, и население присутствуют в обоих составляющих эту пару в качестве нерасчленённого власте-населения. Так повелось ещё задолго до той поры, когда Русь стала Московией. Столь аморфное, нерасчленённое – мыслительное и онтологическое – содержание русского социума в плане соотнесённости в нём власти-населения-государства-страны-нации-идеала – это ещё одно, дополнительное проявление непреодолённой до сих пор исторически транслируемой его синктеричности. Когда Ленин напутствовал Троцкого на заключение Брестского мира, он говорил ему примерно следующее (цитирую не дословно Ю.А.): «Соглашайтесь на всё. на любые условия. Пересидим в маленьком городишке где-нибудь за Уралом, а потом возвратимся и возьмём всё назад. Ведь с нами остаётся Идея». Сегодня уже мало тех, кто читал короткую речь Сталина на последнем в его жизни Х1Х съезде партии. Он был тогда уже совсем плох здоровьем и, выходя из президиума, со вздохом облегчения произнёс: «А всё-таки сумел сказать!». То есть, сказанное, видимо, было для него самым сокровенным в его жизни. Поэтому напомню, какими словами он завершил свою идейную карьеру (здесь цитирую дословно Ю.А.): «Раньше буржуазия считалась главой нации… Теперь буржуазия продаёт права и независимость нации за доллары. Знамя национальной независимости и национального суверенитета выброшено за борт. Нет сомнения, что это знамя придётся поднять вам, представителям коммунистических и демократических партий, и понести его вперёд, если хотите быть патриотами своей страны, если хотите стать руководящей силой нации. Его некому больше поднять». Если теперь, с учётом всего сказанного, снова вернуться к определению нашего общественного устройства после 1917 года, то с позиций социологии, культурологии и истории, оптимальным, на мой взгляд, было бы определение «националбольшевизм». Именно национал-большевизм определяет в сущностном плане содержание, характер общественного устройства, систему властвования и общую для них путеводную цель. Этим определением охватывается не только ленинскосталинский период существования России-СССР-России в качестве 16 идеократической империи, но и, что особенно важно подчеркнуть, также и последнее ельцинско-путинское её двадцатилетие пребывания в том же качестве. Проблема «через формы – к смыслам» остаётся при этом вполне актуальной и применительно к этому, современному нашему общественному устройству. Но и здесь эвристических сложностей на пути следования от одного к другому ничуть не меньше. чем и в ленинско-сталинских дебрях. Вопросы к тексту Ю.Н. Афанасьева Мы всё ещё в национал-большевизме. Стр. 1 Вопрос 1. Какую цель ставит автор в своей статье? На какие вопросы он пытается ответить? Стр. 1 Вопрос 2. Каковы основные сущностные черты российского общества и российской власти, наиболее явно проявляющиеся на всём протяжении истории России? Стр. 2 Вопрос 3. В чём сходство и различие, по мнению автора, между сталинизмом и путинизмом как формами власти в России? Стр. 4 Вопрос 4. На каких основаниях различаются «тоталитаризм» и «авторитаризм» и в чём, по мнению автора, смысл этого различения? Стр. 5 Вопрос 5. Какие признаки тоталитаризма выделяются в определении этого явления, даваемого Ханной Аренд? Стр. 6 Вопрос 6. Каковы, по мнению автора, наиболее общие взгляды современной российской власти на историю России ХХ века? Стр. 7 Вопрос 7. Как эти взгляды отражаются в восприятии наиболее важных геополитических процессов? Стр. 7 Вопрос 8. Какова, по мнению автора, главная, глубинная и неизменная цель российской власти? Стр. 8 Вопрос 9. В чём, по мнению автора, заключается суть и первооснова сталинизма? Стр. 9 Вопрос 10. Когда, по мнению автора, сформировались основы современной российской внешней политики, как политики идеократической империи? 17 Стр. 9 Вопрос 11. В чём, по мнению автора, была сущность построения социализма в Советской России? Стр. 10 Вопрос 12. Каковы, по мнению автора, были механизмы и конкретные проявления социализма в России? Стр. 11 Вопрос 13. В чём, по мнению автора, глубинный смысл победы большевиков? Стр. 11 Вопрос 14. К чему, по мнению автора, приводит попытка ликвидации личного интереса и индивидуального сознания человека? Стр. 12 Вопрос 15. Какова, по мнению автора, основная проблема советского(российского) социума? Стр. 14 Вопрос 16. Как понимали «национальное государство» Ленин и Сталин? Стр. 15 Вопрос 17. В чём своеобразие роли государства в России. Какие 6 элементов неразрывно входят в понятие государства? Стр. 15 Вопрос 18. Как, по мнению автора, следует охарактеризовать общественное устройство России, установившееся после 1917 года и в чём суть этого устройства? 18 М.С. Восленский Номенклатура. Победа социализма в мировом масштабе. Печатается по изданию: Восленский М.С. Номенклатура. Господствующий класс Советского Союза. М.,1991 С. 467-470, 562-563, 582-585, 596-599. Победа социализма в мировом масштабе. Этой формулой определила номенклатура задачу своей внешней политики. Она стала настолько привычной, что советские пропагандисты, вообще не мучимые чувством юмора, без колебаний повторяют её даже вперемежку с нападками на «глобальную политику империализма». Между тем глобальной в самом буквальном смысле этого слова является именно внешняя политика номенклатуры. Она охватывает весь наш глобус. Номенклатура старается повсюду в мире искать, по ленинскому выражению, слабые звенья в цепи мирового капитализма. Действуя по принципу «бей сороку и ворону», она одновременно старается завоевать новые позиции во всех частях света. Однако главным районом её экспансии была издавна Западная Европа: не потому, чтобы здесь было наиболее слабое звено, а потому, что уж очень важен этот район в планах номенклатуры. Если же применить ленинскую формулировку, Западная Европа – это главное звено, ухватившись за которое можно твёрдой рукой вытянуть всю цепь. Почему? Раньше на долю государств советского блока – так называемого «мирового социалистического содружества» - приходилось примерно 1/3 мирового промышленного производства. Этот перевес другой стороны был бы преодолён, если бы номенклатуре удалось поставить под свой контроль мощную экономику Западной Европы. Тогда можно было бы начать разделываться с США, если бы номенклатуре на время удалось снова привлечь на свою сторону Китай, размахивая жупелом «американского империализма», или же разделаться с Китаем, если бы удалось привлечь к этому делу США, размахивая жупелом «пекинского гегемонизма». Потом наступила бы очередь незадачливого помощника номенклатуры – соответственно Китая или США – и цель была бы достигнута. Вот почему так важна для номенклатуры Западная Европа. Собирается ли номенклатура её завоёвывать? Нет, ибо при существующем соотношении сил в мире попытка Москвы завоевать Западную Европу слишком рискована. К тому же война в Европе разрушила бы её экономику, которая столь нужна номенклатуре. В случае разрушительной войны в Западной Европе выигрыша для номенклатурных экспансионистов не было бы, а проигрыш – и решающий! – был бы весьма возможен. Поэтому номенклатура повела – и не без успеха – психологическую войну против населения Западной Европы. Смысл этой войны – без всякого риска запугать европейцев своими ядерными ракетами и вызвать в Западной Европе массовую истерию. В этом и состояла в первую очередь цель установки советских ракет «СС20», нацеленных на Западную Европу. Показательно, что первые «СС-20» были установлены в 1975 году, в апогее разрядки, почти сразу же после торжественного подписания Брежневым Заключительного акта совещания в Хельсинки. Целью такой операции было вызвать шок среди задремавших в сладостной разрядке европейцев и повергнуть их в панический страх. Затея удалась. На волне страха в Западной Европе 19 поднялось движение «за мир», а по плану Москвы – за капитуляцию. Подзуживаемое компартиями, это движение запуганных пацифистов действительно возродило лозунг «Лучше быть красным, чем мёртвым», но в целом оказалось менее послушным, чем рассчитывала номенклатура. Конечный смысл всех операций состоит в попытке отколоть Западную Европу от США и парализовать НАТО. Что выиграла бы при этом номенклатура? Во всей Западной Европе (может быть, за исключением ядерных стран – Франции и Англии) автоматически возникла бы та же формула, которая определяет отношения между Финляндией и СССР: маленькая слабая западная страна без союзников с глазу на глаз с ядерной державойконтинентом. Эта формула довольно быстро привела бы к финляндизации западноевропейских государств: оставшись парламентскими демократиями с продуктивной рыночной экономикой, они внешнеполитически стали бы сферой безраздельного влияния Москвы. На первом этапе такое решение вполне устроило бы номенклатуру. Она и не хотела пока советизировать западноевропейские страны, так как рассчитывает существенно поживиться за счёт их цветущей экономики. Номенклатура разумно учитывает при этом, что любая форма советизации ведёт к возникновению кризиса недопроизводства и неминуемому экономическому упадку страны. Целью номенклатуры в Западной Европе стала финляндизация. Но история показала: финляндизация – лишь первый этап советизации. Все малые страны советского блока в Европе пережили вначале период финляндизации: все они были парламентскими демократиями с оппозиционными партиями и относительно свободной прессой, с частнопредпринимательским хозяйством. И все они были затем превращены в страны реального социализма. Главной закономерностью, действовавшей в этом направлении, было типичное для бюрократического мышления номенклатуры чувство неуверенности, если подчинённая ей страна контролируется ею не полностью. Это же чувство толкнуло номенклатуру на авантюру с целью советизировать Афганистан, эту средневосточную Финляндию. Только в отношении самой Финляндии советская номенклатура держит свои чувства в узде, чтобы показать Западной Европе, будто статус финляндизированной страны – не временный этап, а устойчивое состояние. Мы говорили о Западной Европе. Но ведь даже если бы удался план номенклатуры в Европе – реальный социализм в Восточной Европе и финляндизация в Западной, то отсюда ещё далеко до мирового господства. Европа – не весь мир. Не весь, но весьма существенная его часть. Мир измеряется в политике не только квадратными километрами, а прежде всего политическими, экономическими и стратегическими факторами. В этом отношении Европа играет роль, намного превосходящую её географическую долю на земном шаре. Вот почему номенклатура сконцентрировала своё внимание на Западной Европе. Но это отнюдь не значит, что номенклатурное руководство не вело одновременно политического наступления на другие части мира. К югу от Европы и от азиатской части Советского Союза расположен огромный комплекс стран третьего мира – Азия и Африка. Наступление советской номенклатуры 20 развернулось на всём этом гигантском пространстве. И цели его уже нам знакомые: там, где удаётся, - создание государств типа народной демократии, там, где ещё нельзя их создать – приноровленная к афро-азиатским условиям финляндизация. Примерами возникновения режимов народно-демократического типа богата история Африки последних трёх десятилетий. Требования, которые предъявляет советская номенклатура к политическому режиму страны третьего мира, чтобы объявить эту страну вступившей на некапиталистический путь развития, страной социалистической ориентации, в общем довольно скромны. Речь идёт не об уровне развития производительных сил в данной стране, не о наличии в ней рабочего класса, даже не о существовании компартии, а просто о том, проводит ли её правительство прозападную или просоветскую политику. Вот почему так часты метаморфозы в оценке сущности различных государств третьего мира, даваемые номенклатурной пропагандой. Находящаяся у власти в Сирии и в Ираке партия Баас долгое время расценивалась в Советском Союзе как фашистская. Потом стала числиться партией революционных демократов; фашистом, реакционером и религиозным фанатиком назывался в СССР долгое время Каддафи, потом – как прогрессивный деятель и чуть ли не социалист. Политическая структура России характеризовалась давно отошедшей в прошлое стран Запада абсолютной монархией. Традиционно государственный характер русской православной церкви придавал российскому абсолютизму теократические черты. В России не было ни парламента, ни легальных политических партий. Национальные окраины России сохранили весьма архаические социальные структуры. Так, в составе империи находился Бухарский эмират – средневековое восточное государство. А на северных окраинах России существовало ещё родовое общество. Так выглядела в экономическом и социальном отношении Российская империя на рубеже ХХ века. Что уж тут говорить об «империализме как высшей стадии капитализма»! Можно ли вообще утверждать, что Россия вступила к этому времени в эпоху капитализма? В целом Россия была и в 1917 году феодальной страной. Мы подошли к ответу на первый вопрос. На каком этапе общественного развития произошла в России большевистская революция? Не на этапе развитого и перезревшего капитализма, а в условиях феодализма и слабых ещё ростков капитализма. Тем более это относится к подобным революциям в странах третьего мира, ещё менее развитых, чем была Россия в 1917 году. Особо следует подчеркнуть то, что все материальные факторы формируют человеческое общество и его историю не автоматически, а преломившись в сознании людей и вызвав их действия. Но как индивидуальное, так и групповое сознание людей различно. Конечно, с полным основанием можно утверждать, что люди и их группы одинаково реагируют, например, на голод. Но не менее обоснованно и другое: рядовые американцы и западные европейцы рассматривают голод и нищету то, что для жителей стран реального социализма нормальное явление, а для заключённых в советских лагерях и тюрьмах – благосостояние и даже роскошь. С подобным различием в сознании сталкиваются изумлённые переселенцы из социалистических стран на Запад: они встречают здесь людей, искренне негодующих по поводу гнёта 21 государства и ограничений прав личности в западных странах, тогда как сами переселенцы всё ещё не могут привыкнуть к открывшейся им тут невообразимой, никогда и не снившейся свободе. Институт государства – важнейший элемент структуры любого классового общества. Но роль его непостоянна. В рамках одной формации он может претерпевать серьёзные изменения. Варварское государство централизовано, но оно ещё не пропитало все поры общества. Феодальная раздробленность как власть на местах восполняет этот пробел и подготовляет переход к абсолютизму. Затем под давлением частного предпринимательства государственная власть слабеет, возникают конституционные парламентские монархии и республики. Такова линия закономерности. Но в её пределах бывают колебания мощи и масштаба государственной власти. Тотальное огосударствление – одно из таких колебаний. Оно, как мы уже сказали. метод. Применяемый для преодоления трудностей и решения сложных задач. Этот метод не связан с определённой формацией. Для его применения есть только одна предпосылка: деспотический характер государства. При наличии этой предпосылки метод тотального огосударствления может накладываться на любую формацию и в любую эпоху. В самом деле, азиатская деспотия существовала и в царствах Древнего Востока, и в государствах восточного средневековья, да и в новое время. Что же, была это всё одна и та же формация? Конечно нет: формации сменялись, а метод оставался. Ясно, что были какие-то причины укоренения этого метода именно в первую очередь в странах Востока. Возможно, была это сила инерции, привычка к традиции, коренившейся в истории других царств - этой эпохи величия захиревших затем государств. Ведь и в сознании европейцев прочно осела память о величии Римской империи, и именно эту империю пытались копировать Карл Великий, правители «Великой Римской империи германской нации». императоры Византии, Наполеон, Муссолини. На протяжении четверти тысячелетия татарского ига Россия была подключена к кругу восточных государств и переняла у них немало черт азиатской деспотии. Они отчётливо проявились в русском абсолютизме – особенно при Иване Грозном, но и в дальнейшем, даже при европеизаторах Петре 1 и Екатерине 11. Поэтому не надо удивляться, что эти черты вновь обнаружились в России после революции 1917 года. Удивительно было бы обратное. Диктатура номенклатуры хотя и возникла в ХХ веке, но она то явление, которое Маркс назвал «азиатским способом производства». Только способ этот – действительно способ, метод, а не формация. Как и в царствах Древнего Востока или у инков Перу, этот метод «социализма». Метод тотального огосударствления был наложен на существовавшую там социально-экономическую формацию, на имевшиеся общественные структуры. Ничего большего этот метод не мог сделать, ибо не формация зависит от метода, а метод обслуживает формацию. На какую формацию в России 1917 года был наложен метод огосударствления? На ту, которая там тогда существовала. Мы её уже охарактеризовали: это феодальная формация. Не было в России никакой другой основы. Феодальная основа была, 22 однако. Ослаблена ударами антифеодальных революций 1905-1907 годов и февраля 1917 года, а также заметным ускорением развитием капитализма в экономике страны после 1907 года. Как глубоко зашёл кризис феодальных отношений в стране, показало свержение царизма в Февральской революции 1917 года. Но феодальные структуры в России были, очевидно, ещё крепки. Ответом на кризисную ситуацию явилась реакция феодальных структур. Мы уже отмечали, что к методу тотального огосударствления прибегают для решения трудных задач. К нему и прибегли для спасения феодальных структур. Только не исторически обанкротившаяся аристократия России сделала это. Сделали другие силы, которые хотя и не хотели власти дворянства и царизма, но ещё больше стремились не допустить развития России по пути капитализма и создания парламентской республики. В обстановке, когда капитализм закономерно начал побеждать феодальные структуры, борьба против капитализма и радикальная ликвидация буржуазии вели не к некоему «социализму», а к сохранению феодальных структур. Почему этот в общем-то совершенно очевидный вывод представляется неожиданным? По двум причинам. Первая – психологическая. Советская пропаганда твердит, что в октябре 1917 года в России произошла пролетарская революция и было построено новое, никогда ещё в истории не виданное социалистическое общество. И правда: революция была, а возникшее общество действительно отличается от общества и в царской России, и в странах Запада. К тому же общество это хотя предсказаниям Маркса не соответствует, но в целом, как мы видели, сформировано в духе социалистических учений об огосударствлении. Отсюда делается заключение, что и вправду это социалистическое общество, может быть, и малопривлекательное, но, вероятно, прогрессивное, так как новое. В этом рассуждении, как мы видим, подсознательно принимается на веру, что «социализм» - это формация, причём, поскольку такой ещё не было, формация будущего. Вопрос об «азиатском способе производства» вообще опускается: что вспоминать о древних восточных деспотиях! Поэтому и кажется неожиданным: при чём здесь феодальные структуры? Вторая причина – историческая. Как же заподозрить ленинцев, профессиональных революционеров, марксистов, борцов против царизма, власти помещиков и буржуазии в том, что они спасали феодальные устои общества? Ответим на эти вопросы. В октябре 1917 года после большевистского переворота правительство Ленина приняло декреты о мире и о земле. С социалистическими преобразованиями они не имели ничего общего. Мир был нужен тогда России при любом строе, а декрет о земле осуществлял земельную программу не большевиков («социализация земли»), а эсеров – распределение земель между крестьянами, то есть типичную меру антифеодальной революции. В 30-40 годах, когда ленинская разновидность тоталитаризма была только в СССР и его подопечной Монголии, ещё казался убедительным тезис, будто немецкий национал-социализм и итальянский фашизм являют собой некую противоположность строю в Советском Союзе. Между тем никакой противоположности не было. 23 А различие было. Конечно, национал-социализм и фашизм тоже не были идентичными, даже идеология у них была разной; вначале была между ними вражда, чуть не приведшая их в 1936 году к военному столкновению. Однако в целом они действительно составляли в рамках тоталитаризма группу, отличную от СССР и последовавших по его пути стран. Только сущность этого отличия состояла не в отношении к марксизму, а в уровне развития. Германия и Италия были промышленно развитыми странами. Соответственно фашистская и нацистская номенклатуры не стали убивать курицу, несущую золотые яйца военно-промышленному комплексу: они не стали отнимать предприятия у владельцев, а удовольствовались своим полным контролем над экономикой. В этом смысле к национал-социализму и фашизму действительно можно применить термин «промышленный феодализм». Все-таки феодализм? В Германии и Италии? Да, именно там. Не будем забывать, что эти две страны превратились в национальные государства только во второй половине прошлого века. Значит, всего лишь 120 лет назад они преодолели структуру периода феодальной раздробленности, и не легко, а по Формуле Бисмарка – «железом и кровью». Психологически она и поныне не исчезла. Германия – федеративное государство: в каждой её земле – свой диалект, малопонятный для немцев из других земель; по давней традиции обитателям каждой земли приписывают свой особый «земельный» характер; всё ещё существует понятие «ганзейские города» (Гамбург, Любек, Бремен). Очень сходно и в Италии. Живыми памятниками средневековья остались в Италии государства Ватикан и Сан-Марино, а в германских странах – княжество Лихтенштейн. Феодальная реакция выступила и в Западной Европе в форме тоталитаризма, только не коммунистического интернационалистского, а националистического. Это различие, производившее впечатление в 20-30-е годы, постепенно сглаживалось: сталинская номенклатура всё больше отходила от ленинского интернационализма к русской великодержавности, а оккупация значительной части Западной Европы и союз с другими государствами «оси» ограничивали радикальный шовинизм гитлеровцев. Экстраполируем эти сближающиеся линии. Такая экстраполяция даёт все основания высказать предположение: если бы не было второй мировой войны, сходство между режимами в СССР, германском рейхе и фашистской Италии было бы сейчас ещё более очевидным. Это одно и то же явление, реакция отживающих, но ещё живучих феодальных структур на наступление современного мира. Почему мы не сознаём, что тоталитаризм – это прорыв феодального прошлого в наше время? Потому что многие люди, в том числе на Западе, привыкли к непрестанному повторению, будто мы живём в эпоху «позднего капитализма», на смену которому идёт светлое будущее – социализм. Этим прожужжали все уши, и люди забывают, что жужжание это продолжается с давних времён. Проблема нашего времени состоит не в том, что капиталистическая формация уже исчерпала себя. а в том, что феодальная формация ещё не полностью исчерпала все возможности продлить своё существование. И она делает это, выступая в форме тоталитаризма – этой «восточной деспотии» нашего времени реального социализма, национал-социализма, фашизма, классовой диктатуры политбюрократии – номенклатуры. Все это и есть «обыкновенный фашизм». Реакция отмирающих 24 феодальных структур, которая болтает о «светлом будущем», а олицетворяет мрачное прошлое человечества. Идентичность реал-социализма, национал-социализма и иных разновидностей «обыкновенного фашизма» достаточно очевидна. Почему же приходится о ней писать, как о чём-то новом? Только потому, что в определённых кругах Запада принято или игнорировать, или же без каких-либо серьёзных аргументов отвергать эту очевидность. Речь идёт не о коммунистах - их позиция известна и неудивительна, а о настоящих левых и не в последнюю очередь – о социал-демократах. Вопросы к тексту М.С. Восленского Номенклатура. Победа социализма в мировом масштабе. Стр. 18 Вопрос 1. Какую главную задачу, по мнению автора, ставит в своей внешней политике советская номенклатура? Стр. 18. Вопрос 2. Почему главным и первоочередным районом распространения своей экспансии номенклатура считает Западную Европу? Какую тактику в отношениях с Западной Европой использует номенклатура? Стр. 19 Вопрос 3. Что такое финляндизация? В чём своеобразие отношений СССР с Финляндией? Стр. 20. Вопрос 4. Каков критерий, который использует номенклатура в отношении к политическим режимам стран третьего мира, квалифицируя их как социалистические или не социалистические? Стр. 20 Вопрос 5. Какими чертами характеризовалась политическая система России на рубеже ХХ века? В чём своеобразие большевистской революции? Стр. 21 Вопрос 6. При каких условиях возникает тоталитарное, деспотическое государство? Стр. 21 Вопрос 7. На какую формацию, по мнению автора в России 1917 г. был наложен метод огосударствления? В чём был истинный смысл этого действия? Стр. 22 Вопрос 8. Почему консервативный характер Октябрьской революции 1917 г. не выглядит очевидным? 25 Стр. 23 Вопрос 9. В чём принципиальное отличие, по мнению автора, режимов, установившихся в фашистской Италии и нацистской Германии от режима, установленного большевиками в СССР? Стр. 23. Вопрос 10. Почему, по мнению автора, трудно осознать, что тоталитаризм – это прорыв феодального прошлого в наше время? 26 П.Я. Чаадаев Философические письма (1828-1831) Печатается по изданию: Чаадаев П.Я. Избранные сочинения и письма. М., 1991. С. 2835, 132-133, 144-157, 174-175, 226-228. Мы… явившись на свет, как незаконнорожденные дети, лишённые наследства, без связи с людьми, предшественниками нашими на земле, не храним в сердцах ничего из наставлений, вынесенных до нашего существования. Каждому из нас приходится самому искать путей для возобновления связи с нитью, оборванной в родной семье. То, что у других народов просто привычка, инстинкт, то нам приходится вбивать в свои головы ударами молота. Наши воспоминания не идут далее вчерашнего дня; мы как бы чужие для себя самих. Мы так удивительно шествуем во времени, что по мере движения вперёд пережитое пропадает для нас безвозвратно. Это естественное последствие культуры, всецело заимствованной и подражательной. Внутреннего развития, естественного прогресса у нас нет, прежние идеи выметаются новыми, потому что последние не вырастают из первых, а появляются у нас откуда-то извне. Мы воспринимаем идеи только в готовом виде; поэтому те неизгладимые следы, которые отлагаются в умах последовательным развитием мысли и создают умственную силу, не бороздят наших сознаний. Мы растём, но не созреваем, мы продвигаемся вперёд, но в косвенном направлении, т.е. по линии, не приводящей к цели. Мы подобны тем детям, которых не заставляли рассуждать, так что, когда они вырастают, своего в них нет ничего, всё их знание на поверхности, вся их душа – вне их. Таковы же и мы. Народы – существа нравственные, точно так, как и отдельные личности. Их воспитывают века, как людей – годы. Про нас можно сказать, что мы составляем как бы исключение среди народов. Мы принадлежим к тем из них, которые как бы не входят составной частью в человечество, а существуют лишь для того, чтобы преподать великий урок миру. И, конечно, не пройдёт без следа то наставление, которое суждено нам дать, но кто знает день, когда мы найдём себя среди человечества, и кто исчислит те бедствия, которые мы испытываем до свершения наших судеб? Народы Европы имеют общее лицо, семейное сходство; несмотря на их разделение на отрасли латинскую и тевтонскую, на южан и северян, существует связывающая их в одно целое черта. Явная для всякого, кто углубится в их общие судьбы. Вы знаете, ещё не так давно вся Европа носила название христианского мира и слово это значилось в публичном праве. Помимо общего всем обычая каждый из народов этих имеет свои особые черты, но всё это коренится в истории и в традициях и составляет наследственное достояние этих народов. А в их недрах каждый отдельный человек обладает своей долей наследства, без труда, без напряжения подбирает в жизни рассеянные в обществе знания и пользуется ими. Сравните то, что делается у нас, и судите сами, какие элементарные идеи можем почерпнуть в повседневном обиходе мы, чтобы ими так или иначе воспользоваться для руководства в жизни. Заметьте при этом, что дело идёт здесь не об учёности, не о чтении, не о чём-то литературном или научном, а просто о соприкосновении сознаний, о мыслях, охватывающих ребёнка в колыбели, нашёптываемых ему в ласках матери, окружающих его среди игр, о тех, которые в форме различных чувств проникают в мозг его вместе с воздухом и которые 27 образуют его нравственную природу ранее выхода в свет и появления в обществе. Вам надо назвать их? Это идеи долга, справедливости, права, порядка. Они имеют своим источником те самые события, которые создали там общество, они образуют составные элементы социального мира тех стран. Вот она, атмосфера Запада, это нечто большее, чем история или психология, это физиология европейца. А что вы взамен этого поставите у нас? Не знаю, можно ли вывести из сказанного сейчас что-либо вполне бесспорное и построить на этом непреложное положение; но ясно, что на душу каждой отдельной личности из народа должно сильно влиять столь странное положение, когда народ этот не в силах сосредоточить своей мысли ни на каком ряде идей, которые постепенно развёртывались в обществе и понемногу вытекали одна из другой, когда всё его участие в общем движении человеческого разума сводится к слепому, поверхностному, очень часто бестолковому подражанию другим народам. Вот почему, как вы можете заметить, всем нам не хватает какой-то устойчивости, какой-то последовательности в уме, какой-то логики. Силлогизм Запада нам чужд. В лучших умах наших есть что-то ещё худшее, чем легковесность. Лучшие идеи, лишённые связи и последовательности, как бесплодные вспышки, парализуются в нашем мозгу. В природе человека – теряться, когда он не в состоянии связаться с тем, что было до него и что будет после него; он тогда утрачивает всякую твёрдость, всякую уверенность. Раз он не руководим ощущением непрерывности действительности, он чувствует себя заблудившимся в мире. Такие растерянные существа встречаются во всех странах; у нас – это общее свойство. Тут вовсе не то легкомыслие, которое когдато ставили в упрёк французам и которое в конце концов было не чем иным, как лёгким способом воспринимать окружающее, что не исключало ни глубины ума, ни широты кругозора и вносило столько прелести и обаяния в обращение; тут – бессмысленность жизни без опыта и предвидения, не имеющей отношения ни к чему, кроме призрачного бытия особи, оторванной от своего видового целого, не считающейся ни с требованиями чести, ни с успехами какой-либо совокупности идей и интересов, ни даже с наследственными стремлениями данной семьи и со всем сводом предписаний и точек зрения, которые определяют и общественную, и частную жизнь в строе, основанном на памяти прошлого и заботе о будущем. В наших головах нет решительно ничего общего, всё там обособленно и всё там шатко и неполно. Я нахожу даже, что в нашем взгляде есть что-то до странности неопределённое, холодное и неуверенное, напоминающее обличие народов, стоящих на самых низших ступенях социальной лестницы. В чужих краях, особенно на юге, где лица так одушевлены и выразительны, я столько раз сравнивал лица моих земляков с лицами местных жителей и бывал поражён этой немотой наших выражений. Иностранцы ставили нам в заслугу своего рода беззаветную отвагу, особенно замечаемую в низших классах народа; но имея возможность наблюдать отдельные черты народного характера, они не могли судить о нём в целом. Они не заметили, что та самая причина, которая делает нас подчас столь смелыми, постоянно лишает нас глубины и настойчивости; они не заметили, что свойство, делающее нас столь безразличными к случайностям жизни, вызывает в нас также равнодушие к добру и злу, ко всякой истине, ко всякой лжи и что именно это и лишает нас тех сильных побуждений, которые направляют людей на путях к совершенствованию; они не заметили, что именно вследствие такой ленивой отваги даже и высшие классы – как не 28 тяжело, а приходится признать это – не свободны от пороков, которые у других свойственны только классам самым низшим; они, наконец, не заметили, что если мы обладаем некоторыми достоинствами народов молодых и здоровых, то мы не имеем ни одного, отличающего народы зрелые и высококультурные. Я, конечно, не утверждаю, что среди нас одни только пороки, а среди народов Европы одни добродетели, отнюдь нет. Но я говорю, что, судя о народах, надо исследовать общий дух, составляющий их сущность, ибо только этот общий дух способен вознести их к более совершенному нравственному состоянию и направить к бесконечному развитию, а не та или другая черта характера. А между тем раскинувшись между двух великих делений мира, между Востоком и Западом, опираясь одним локтем на Китай, другим – на Германию, мы бы должны были сочетать в себе две великие основы духовной природы – воображение и разум и объединить в своём просвещении исторические судьбы всего земного шара. Не эту роль предоставило нам провидение. Напротив, оно как будто совсем не занималось нашей судьбой. Отказывая нам в своём обычном благодетельном влиянии на человеческий разум, оно предоставило нас всецело самим себе, не захотело ни в чём вмешиваться в наши дела, не захотело ничему нас научить. Опыт времён для нас не существует. Века и поколения протекли для нас бесплодно. Наблюдая нас, можно бы сказать, что здесь сведён на нет всеобщий закон человечества. Одинокие в мире, мы миру ничего не дали, ничего у мира не взяли, мы ни в чём не содействовали движению вперёд человеческого разума, а всё, что досталось нам от этого движения, мы исказили. Начиная с самых первых мгновений нашего социального существования, от нас не вышло ничего пригодного для общего блага людей, ни одна великая истина не была выдвинута из нашей среды; мы не дали себе труда ничего создать в области воображения, и из того, что создано воображением других, мы заимствовали одну лишь обманчивую внешность и бесполезную роскошь. Удивительное дело, даже в области той науки, которая всё охватывает, наша история ни с чем не связана, ничего не объясняет, ничего не доказывает. Если бы полчища варваров, потрясших мир, не прошли по занятой нами стране прежде нашествия на Запад, мы бы едва ли дали главу для всемирной истории. Чтобы заставить себя заметить, нам пришлось растянуться от Берингова пролива до Одера. Когда-то великий человек вздумал нас цивилизовать и для того, чтобы приохотить к просвещению, кинул нам плащ цивилизации (Пётр 1); мы подняли плащ, но к просвещению не прикоснулись. В другой раз другой великий монарх, приобщая нас к своей славной судьбе, провёл нас победителями от края до края Европы (Александр 1); вернувшись домой из этого триумфального шествия по самым просвещённым странам мира, мы принесли с собой одни только дурные понятия и гибельные заблуждения, последствием которых была катастрофа, откинувшая нас назад на полвека. В крови у нас есть что-то такое, что отвергает всякий настоящий прогресс. Одним словом, мы жили и сейчас ещё живём лишь для того, чтобы преподать какой-то великий урок отдалённым потомкам, которые поймут его; пока, что бы там ни говорили, мы составляем пробел в порядке разумного существования. В то время, когда среди борьбы между исполненным силы варварством народов севера и возвышенной мыслью религии воздвигалось здание современной цивилизации, что делали мы? По воле роковой судьбы мы обратились за 29 нравственным учением, которое должно было нас воспитать, к растленной Византии, к предмету глубокого презрения этих народов. Только что перед тем эту семью вырвал из вселенского братства один честолюбивый ум (Фотий), вследствие этого мы и восприняли идею в искажённом людской страстью виде. В Европе всё тогда было одушевлено животворным началом единства. Всё там из него истекало, всём там сосредоточивалось. Всё умственное движение той поры только и стремилось установить единство человеческой мысли, и всякий импульс истекал из властной потребности найти мировую идею, эту вдохновительницу новых времён. Чуждые этому чудотворному принципу, мы стали жертвой завоевания. И когда, затем, освободившись от чужеземного ига мы могли бы воспользоваться идеями, расцветшими за это время среди наших братьев на Западе, если бы только не были отторгнуты от общей семьи, мы подпали рабству, ещё более тяжёлому и притом освящённому самым фактом избавления нас от ига. Сколько ярких лучей тогда уже вспыхнуло среди кажущегося мрака, покрывавшего Европу. Большинство знаний, которыми ныне гордится человеческий ум, уже предугадывалось в умах; характер нового общества уже определился, и, обращаясь назад к языческой древности, мир христианский снова обрёл формы прекрасного, которых ему ещё недоставало. До нас же, замкнутых в нашей схизме, ничего из происходившего в Европе не доходило. Нам не было дела до великой всемирной работы. Выдыхающиеся качества, которыми религия одарила современные народы и которые в глазах здравого смысла ставят их настолько выше древних, насколько последние выше готтентотов или лапландцев; новые силы, которыми она обогатила человеческий ум; нравы, которые под влиянием преклонения перед безоружной властью стали столь же мягкими, как ранее они были жестокими, - всё это прошло мимо нас. Вопреки имени христиан, которое мы носили, в то самое время, когда христианство величественно шествовало по пути, указанному божественным его основателем, и увлекало за собой поколения людей, мы не двигались с места. Весь мир перестраивался заново, у нас же ничего не созидалось: мы по-прежнему ютились в своих лачугах из брёвен и соломы. Словом, новые судьбы человеческого рода не для нас совершались. Хотя мы и христиане, не для нас созревали плоды христианства. Я вас спрашиваю: не нелепость ли господствующее у нас предположение, будто этот прогресс народов Европы, столь медленно совершившийся и притом под прямым и явным воздействием одной нравственной силы, мы можем себе сразу усвоить, да ещё, не дав себе ясного отчёта в том, как он свершился? Но разве мы не христиане, скажите вы, и разве нельзя быть цивилизованными не по европейскому образцу? Да, мы без всякого сомнения христиане, но не христиане ли и абиссинцы? И можно быть, конечно, цивилизованными иначе, чем в Европе, разве не цивилизована Япония, да ещё и в большей степени, чем Россия, если верить одному из наших соотечественников. Но разве вы думаете, что христианство абиссинцев и цивилизация японцев водворяет тот строй, о котором я только что говорил и который составляет конечное назначение человеческого рода? Неужели вы думаете, что эти нелепые отступления от Божеских и человеческих истин низведут небо на землю? Наша чужеядная цивилизация так двинула нас в Европу, что, хотя мы и не имеем её идей, у нас нет другого языка, кроме языка той же Европы; им и приходится пользоваться. Если ничтожное количество установившихся у нас навыков ума, 30 традиций, воспоминаний, если ничто вообще из нашего прошлого не объединяет нас ни с одним народом на земле, если мы на самом деле не принадлежим ни к одной нравственной системе вселенной, то, во всяком случае, внешность нашего социального быта связывает нас с западным миром. Эта связь, надо признаться, очень слабая, не соединяющая нас с Европой так крепко, как это воображают, и не заставляющая нас ощущать всем своим существом великое движение, которое там совершается, всё же ставит нашу будущую судьбу в зависимость от судьбы европейского общества. Потому чем более мы будем стараться с нею отождествиться, тем лучше нам будет. До сих пор мы жили обособленно; то, чему мы научились от других, осталось вне нас, как простое украшение, не проникая в глубину наших душ; в наши дни силы ведущего общества так возросли, его действие на остальную часть человеческого рода так расширилось, что вскоре мы будем увлечены всемирным вихрем, и телом, и духом, это несомненно: нам никак не удастся долго ещё пребыть в нашем одиночестве. Сделаем же, что в наших силах, для расчистки путей нашим внукам. Записка графу Бенкендорфу (1832). Было время, когда молодое поколение, к которому я принадлежу. Мечтало о реформах в стране, о системах управления, подобных тем, какие мы находим в странах Европы, о порядке вещей, в точности воспроизводящем порядок, установившийся в этих странах; одним словом, о конституциях и обо всём, связанном с ними. Младший среди других, я поддался этому течению, держался тех же чувств, желал тех же преимуществ для России; я счастлив, что только разделял эти мысли, не пытаясь, как они, осуществить их преступными путями, и не запятнал себя, как они, ужасным бунтом, наложившим неизгладимое пятно на национальное достоинство. Толчок, данный народному духу Петром Великим, и образ действия всех последующих государей ввели у нас европейскую цивилизацию. Естественно, что все мысли, бывшие в обращении в странах Европы, проникли к нам, и мы вообразили себе в конце концов, что политические учреждения этих стран могут служить нам образцами, как некогда их наука послужила нашему обучению; никто не подозревал, что эти учреждения, возникнув из совершенно чуждого нам общественного строя, не могут иметь ничего общего с потребностями нашей страны, и раз всё наше образование было почерпнуто у европейских писателей, а следовательно, и всё, что мы в ходе нашего изучения узнавали по вопросам законодательства и политики, проистекало из того же источника, мы, естественно привыкли смотреть на наиболее совершенные правительства Европы, как на содержащие правила и начала всякого управления вообще. Наши государи не только не противились этому направлению мыслей, но даже поощряли его. Правительство, так же, как и народ, не ведало, насколько, следовательно, политические теории, которые у них в ходу, противоположны требованиям великой нации, создавшей себя самостоятельно, нации, которая не может удовольствоваться ролью спутника в системе социального мира, ибо это значило бы утратить все начала силы и жизненности, которые являются основой бытия народов. Каково бы ни было действительное достоинство различных законодательств Европы, раз все социальные формы являются там необходимым следствием из великого множества предшествовавших фактов, оставшихся нам 31 чуждыми, они никоим образом не могут быть для нас пригодными. Кроме того, мы в нашей цивилизации значительно отстали от Европы и в наших собственных учреждениях есть ещё бесконечное число особенностей, явно не допускающих какоелибо подражание учреждениям Европы, а посему нам следует помышлять лишь о том, чтобы из нашего собственного запаса извлечь те блага, которыми в будущем предстоит пользоваться. Прежде всего нам следует приложить все старания к тому, чтобы приобрести серьёзное и основательное классическое образование; образование, позаимствованное не из внешних сторон той цивилизации, которую мы находим в настоящее время в Европе, а скорее от той, которая ей предшествовала, и которая произвела всё, что есть истинно хорошего в теперешней цивилизации. Вот чего бы я желал на первом месте для моей страны. Затем я желал бы освобождения наших крепостных, потому что думаю, что это есть необходимое условие всякого дальнейшего прогресса у нас, и в особенности прогресса морального. Я думаю, что все изменения, которые правительство предположило бы внести в наши законы, не принесли бы никакого плода, пока мы не будем пребывать под влиянием тех впечатлений, которые оставляет в наших умах зрелище рабства, окружающего нас с нашего детства, и что только его постепенная отмена может сделать на способными воспользоваться остальными реформами, которые наши государи, в своей мудрости, сочтут уместными ввести со временем. Я думаю, что исполнение законов, какова бы ни была мудрость сих последних, никогда не приведёт к осуществлению намерений законодателя, раз оно будет поручено людям, которые впитывают с молоком своих кормилиц всяческую неправду, и до тех пор, пока наша администрация будет пополняться лицами, с колыбели освоившимися со всеми родами несправедливости. Наконец, я желал бы для моей страны, чтобы в ней проснулось религиозное чувство, чтобы религия вышла из того состояния летаргии, в которое она погружена в настоящее время. Я думаю, что, то просвещение, которому мы завидуем у других народов, является не чем иным, как плодом влияния, которое имели там религиозные идеи; что это они придали мысли ту энергию и ту плодотворность, которые подняли её на ту высоту, которой она достигла, и что даже в настоящее время они-то и высвободят Европу из той пагубной бури, которая колеблет её. Я не могу представить себе другой цивилизации, как цивилизация христианская; это, кажется мне, можно было бы усмотреть из той статьи, которая навлекла на меня, к несчастью моему, монаршее неодобрение. И я с несказанной печалью вижу, что религия у нас лишена всякой действенности. Апология сумасшедшего (1836-1837). Уже триста лет Россия стремится слиться с Западной Европой, заимствует оттуда все наиболее серьёзные свои идеи, наиболее плодотворные свои познания и свои живейшие наслаждения. Но вот уже век и более, как она не ограничивается и этим. Величайший из наших царей (Пётр 1), тот, который, по общепринятому мнению, начал для нас новую эру, которому, как все говорят, мы обязаны нашим величием, нашей славой и всеми благами, какими мы теперь обладаем, полтораста лет назад перед лицом всего мира отрёкся от старой России. Своим могучим дуновением он смёл все наши учреждения; он вырыл пропасть между нашим прошлым и нашим настоящим и грудой бросил туда все наши предания. Он сам пришёл в страны Запада 32 и стал там самым малым, а к нам вернулся самым великим; он преклонился перед Западом и стал нашим господином и законодателем. Он ввёл в наш язык западные речения; свою новую столицу он назвал западным именем; он отбросил свой наследственный титул и принял титул западный; наконец, он почти отказался от собственного имени и не раз подписывал свои державные решения западным именем. С этого времени мы только и делали, что, не сводя глаз с Запада, так сказать, вбирали в себя веяния, приходившие к нам оттуда, и питались ими. Должно сказать, что наши государи, которые почти всегда вели нас за руку, которые почти всегда тащили страну на буксире без всякого участия самой страны, сами заставили нас принять нравы. Язык и одежду Запада. Из западных книг мы научились произносить по складам имена вещей. Нашей собственной истории научила нас одна из западных стран; мы целиком перевели западную литературу, выучили её наизусть, нарядились в её лоскутья и наконец стали счастливы, что походим на Запад, и гордились, когда он снисходительно соглашался причислять нас к своим. Надо сознаться – оно было прекрасно, это создание Петра Великого, эта могучая мысль, овладевшая нами и толкнувшая нас на этот путь, который нас суждено было пройти с таким блеском. Глубоко было его слово, обращённое к нам: «Видите ли там эту цивилизацию, плод стольких трудов, - эти науки и искусства, стоившие таких усилий стольким поколениям! Всё это ваше при том условии, чтобы отказались от ваших предрассудков, не охраняли ревниво вашего варварского прошлого и не кичились веками своего невежества, но целью своего честолюбия поставили единственно усвоение трудов, совершённых всеми народами, богатств, добытых человеческим разумом под всеми широтами земного шара». И не для своей только нации работал великий человек. Эти люди, отмеченные Провидением, всегда посылаются для всего человечества. Сначала их присваивает один народ, затем их поглощает всё человечество, подобно тому как большая река, оплодотворив обширные пространства, несёт свои воды в дань океану. Чем иным, как не новым усилием человеческого гения выйти из тесной ограды родной страны, чтобы занять место на широкой арене человечества, было зрелище, которое он явил миру, когда, оставив царский сан и свою страну, он скрылся в последних рядах цивилизованных народов? Таков был урок, который мы должны были усвоить; мы действительно воспользовались им и до сего дня шли по пути, который предначертал нам великий император. Наше громадное развитие есть только осуществление этой великолепной программы. Никогда ни один народ не был менее пристрастен к самому себе, нежели русский народ, каким воспитал его Пётр Великий, и ни один народ не достиг также более славных успехов на поприще прогресса. Высокий ум этого необыкновенного человека безошибочно угадал, какова должна быть наша исходная точка на пути цивилизации и всемирного умственного движения. Он видел, что за полным почти отсутствием у нас исторических данных, мы не можем утвердить наше будущее на этой бессильной основе; он хорошо понял, что, стоя лицом к лицу со старой европейской цивилизацией, которая является последним выражением всех прежних цивилизаций, нам незачем задыхаться в нашей истории и незачем тащиться, подобно западным народам, через хаос национальных предрассудков, по узким тропинкам местных идей, по изрытым колеям туземной традиции, что мы должны свободным порывом наших внутренних сил, энергическим усилием национального сознания овладеть предназначенной нам судьбой. И вот он освободил нас от всех этих 33 пережитков прошлого, которые загромождают быт исторических обществ и затрудняют их движение; открыл наш ум всем великим и прекрасным идеям, которые существуют среди людей; он передал нам Запад сполна, каким его сделали века, и дал нам всю его историю за историю, всё его будущее за будущее. Неужели вы думаете, что, если бы он нашёл у своего народа богатую и плодотворную историю, живые предания и глубоко укоренившиеся учреждения, он не поколебался бы кинуть его в новую форму? Неужели вы думаете, что, будь перед ним резко очерченная, ярко выраженная народность, инстинкт организатора не заставил бы его, напротив, обратиться к этой самой народности за средствами, необходимыми для возрождения его страны? И. с другой стороны, позволила бы страна, чтобы у неё отняли её прошлое и, так сказать, навязали ей прошлое Европы? Но ничего этого не было, и Пётр Великий нашёл у себя дома только лист белой бумаги и своей сильной рукой написал на нём слова: Европа и Запад; и с тех пор мы принадлежим к Европе и Западу. Не надо заблуждаться: как бы велик ни был гений этого человека и необычайная энергия его воли, то, что он сделал, было бы возможно лишь среди нации, чьё прошлое не указывало её властно того пути, по которому она должна была двигаться, чьи традиции были бессильны создать её будущее, чьи воспоминания смелый законодатель мог стереть безнаказанно. Если мы оказались так послушны голосу государя, звавшего нас к новой жизни, то это, очевидно, потому, что в нашем прошлом не было ничего, что могло бы оправдать сопротивление. Самой глубокой чертой нашего исторического облика является отсутствие свободного почина в нашем социальном развитии. Присмотритесь хорошенько, и вы увидите, что каждый важный факт нашей истории пришёл извне, каждая новая идея почти всегда заимствована. Но в этом наблюдении нет ничего обидного для национального чувства; если оно верно, его следует принять – вот и всё. Есть великие народы, как и великие исторические личности, которые нельзя объяснить нормальными законами нашего разума, но которые таинственно определяет великая логика провидения: таков именно наш народ; но, повторяю, всё это нисколько не касается национальной чести. История всякого народа представляет собою не только вереницу следующих друг за другом фактов, но и цепь связанных друг с другом идей. Каждый факт должен выражаться идеей; через события должна нитью проходить мысль или принцип, стремясь осуществиться: тогда факт не потерян, он провёл борозду в думах, запечатлелся в сердцах, и никакая сила в мире не может изгнать его оттуда. Эту историю создаёт не историк, а сила вещей. Историк приходит, находит её готовою и рассказывает её; но придёт он или нет, она всё равно существует, и каждый член исторической семьи, как бы ни был он незаметен и ничтожен, носит её в глубине своего существа. Именно этой истории мы и не имеем. Мы должны привыкнуть обходиться без неё, а не побивать камнями тех, кто первый подметил это. Возможно, конечно, что наши фанатические славяне при их разнообразных поисках будут время от времени откапывать диковинки для наших музеев и библиотек; но, по моему мнению, позволительно сомневаться. Чтобы им удалось когда-нибудь извлечь из нашей исторической почвы нечто такое, что могло бы заполнить пустоту наших душ и дать плотность нашему расплывчатому сознанию. Взгляните на средневековую Европу: там нет события, которое не было бы в некотором смысле безусловной необходимостью и которое не оставило бы глубоких следов в сердце человечества. А почему? Потому. что за каждым событием вы находите там идею, потому, что 34 средневековая история – это история мысли нового времени, стремящейся воплотиться в искусстве, науке, в личной жизни и в обществе. И от того сколько борозд провела эта история, в сознании людей, как разрыхлила она ту почву, на которой действует человеческий ум! Я хорошо знаю, что не всякая история развивалась так строго и логически, как история этой удивительной эпохи, когда под властью единого верховного начала созидалось христианское общество; тем не менее несомненно, что именно таков истинный характер исторического развития одного ли народа или целой семьи народов и что нации, лишённые подобного прошлого, должны смиренно искать элементов своего дальнейшего прогресса не в своей истории, не в своей памяти, а в чём-нибудь другом. Мир искони делился на две части - Восток и Запад. Это не только географическое деление, но также и порядок вещей, обусловленный самой природой разумного существа: это – два принципа, соответствующие двум динамическим силам природы, две идеи, обнимающие весь жизненный строй человеческого рода. Сосредоточиваясь, углубляясь, замыкаясь в самом себе, созидался человеческий ум на Востоке; раскидываясь вовне, излучаясь во все стороны, борясь со всеми препятствиями, развивается он на Западе. По этим первоначальным данным естественно сложилось общество. На Востоке мысль, углубившись в самоё себя. уйдя в тишину, скрывшись в пустыню, предоставила общественной власти распоряжаться всеми благами земли; на Западе идея, всюду кидаясь, вступаясь за разные нужды человека, вожделея счастья во всех его видах, основала власть на принципе права; тем не менее и в той, и в другой сфере жизнь была сильна и плодотворна; там и здесь человеческий разум не имел недостатка в высоких вдохновениях, глубоких мыслях и возвышенных созданиях. Первым выступил Восток и излил на землю потоки света из глубины своего уединённого созерцания; затем пришёл Запад со своей всеобъемлющей деятельностью, своим живым словом и всемогущим анализом, овладел его трудами, кончил начатое Востоком и, наконец, поглотил его в своём широком обхвате. Но на Востоке покорные умы, коленопреклонённые перед историческим авторитетом, истощились в безропотном служении священному для них принципу и в конце концов уснули, замкнутые в своём неподвижном синтезе, не догадываясь о новых судьбах, которые готовились для них; между тем на Западе они шли гордо и свободно, преклоняясь только перед авторитетом разума и неба, останавливаясь только перед неизвестным, непрестанно устремив взор в безграничное будущее. И здесь они ещё идут вперёд – вы это знаете; и вы знаете также, что со времени Петра Великого и мы думали, что идём вместе с ними. Но вот является новая школа. Больше не нужно Запада, надо разрушить создание Петра Великого, надо снова уйти в пустыню. Забыв о том, что сделал для нас Запад, не зная благодарности к великому человеку, который нас цивилизовал, и к Европе, которая нас обучила, они отвергают и Европу, и великого человека, и в пылу увлечения этот новоиспечённый патриотизм уже спешит провозгласить нас любимыми детьми Востока. Какая нам нужда, говорят они, искать просвещения у народов Запада? Разве у нас самих не было всех зачатков социального строя неизмеримо лучшего, нежели европейский? Почему не выждали действия времени? Предоставленные самим себе, нашему светлому уму, плодотворному началу, скрытому в недрах нашей мощной природы, и особенно нашей святой вере, мы скоро опередили бы все эти народы, преданные заблуждению и лжи. Да и чему нам 35 завидовать на Западе? Его религиозным войнам, его папству, рыцарству, инквизиции? Прекрасные вещи, нечего сказать! Запад ли родина науки и всех глубоких вещей? Нет – как известно, Восток. Итак, удалимся на этот Восток, которого мы всюду касаемся, откуда мы не так давно получили наши верования, законы, добродетели, словом, всё, что сделало нас самым могущественным народом на земле. Старый Восток сходит со сцены: не мы ли его естественные наследники? Между нами будут жить отныне эти дивные предания, среди нас осуществятся все эти великие и таинственные истины, хранение которых было вверено ему от начала вещей. Мы живём на востоке Европы – это верно, и тем не менее мы никогда не принадлежали к Востоку. У Востока – своя история, не имеющая ничего общего с нашей. Ему присуща, как мы только что видели, плодотворная идея, которая в своё время обусловила громадное развитие разума, которая исполнила своё назначение с удивительной силой, но которой уже не суждено снова проявиться на мировой сцене. Эта идея поставила духовное начало во главу общества; она подчинила всё власти одного нерушимого высшего закона – закона истории; она глубоко разработала систему нравственных иерархий; и, хотя она втиснула жизнь в слишком тесные рамки, однако она освободила её от всякого внешнего воздействия и отметила печатью удивительной глубины. У нас не было ничего подобного. Духовное начало, неизменно подчинённое светскому, никогда не утверждалось на вершине общества; исторический закон, традиция, никогда не получал у нас исключительного господства; жизнь никогда не устраивалась у нас неизменным образом; наконец, нравственной иерархии у нас никогда не было и следа. Мы просто северный народ и по идеям, как и по климату, очень далеки от благоуханной долины Кашмира и священных берегов Ганга. Некоторые из наших областей, правда, граничат с государствами Востока, но наши центры не там, не там наша жизнь, и она никогда там не будет, пока какое-нибудь планетарное возмущение не сдвинет с места земную ось или новый геологический переворот опять не бросит южные организмы в полярные льды. Дело в том, что мы ещё никогда не рассматривали нашу историю с философской точки зрения. Ни одно из великих событий нашего национального существования не было должным образом характеризовано, ни один из великих переломов нашей истории не был добросовестно оценён; отсюда все эти странные фантазии, все эти ретроспективные утопии, все эти мечты о невозможном будущем, которые волнуют теперь наши патриотические умы. Пятьдесят лет назад немецкие учёные открыли наших летописцев, потом Карамзин рассказал звучным слогом дела и подвиги наших государей; в наши дни плохие писатели, неумелые антикварии и несколько неудавшихся поэтов, не владея ни учёностью немцев, ни пером знаменитого историка, самоуверенно рисуют и воскрешают времена и нравы, которых уже никто не помнит и не любит, таков итог наших трудов по национальной истории. Надо признаться, что из всего этого мудрено извлечь серьёзное предчувствие ожидающих нас судеб. Больше, чем кто-либо из вас, поверьте, я люблю свою страну, желаю ей славы, умею ценить высокие качества моего народа; но верно и то, что патриотическое чувство, одушевляющее меня, не совсем похоже на то, чьи крики нарушили моё спокойное существование и снова выбросили в океан людских треволнений мою ладью, приставшую было у подножья креста. Я не научился любить свою родину с закрытыми глазами, с преклонённой головой, с запертыми устами. Я нахожу, что 36 человек может быть полезен своей стране только в том случае, если он ясно видит её; я думаю, что время слепых влюблённостей прошло, что теперь мы прежде всего обязаны родине истиной. Я люблю моё отечество, как Пётр Великий научил меня любить его. Мне чужд, признаюсь, этот блаженный патриотизм, этот патриотизм лени, который приспосабливается всё видеть в розовом свете и носится со своими иллюзиями и которым, к сожалению, страдают теперь у нас многие дельные умы. Я полагаю, что мы пришли после других для того, чтобы делать лучше их, чтобы не впадать в их ошибки, в их заблуждения и суеверия. Тот обнаружил бы, по-моему, глубокое непонимание роли, выпавшей нам на долю, кто стал бы утверждать, что мы обречены кое-как повторять весь длинный ряд безумств, совершённых народами, которые находились в менее благоприятном положении, чем мы, и снова пройти через все бедствия, пережитые ими. Я считаю наше положение счастливым, если только мы сумеем правильно оценить его; я думаю, что большое преимущество иметь возможность созерцать и судить мир со всей высоты мысли, свободной от необузданных страстей и жалких корыстей, которые в других местах мутят взор человека и извращают его суждения. Больше того: у меня есть глубокое убеждение, что мы призваны решить большую часть проблем социального порядка, завершить большую часть идей, возникших в старых обществах, ответить на важные вопросы, какие занимают человечество. Я часто говорил и охотно повторяю: мы, так сказать, самой природой вещей предназначены быть настоящим совестным судом по многим тяжбам, которые ведутся перед великими трибуналами человеческого духа и человеческого общества. В самом деле, взгляните, что делается в тех странах, которые я, может быть, слишком превознёс, но которые, тем не менее, являются наиболее полными образцами цивилизации во всех её формах. Там неоднократно наблюдалось: едва появится на свет Божий новая идея, тотчас все узкие эгоизмы, все ребяческие тщеславия, вся упрямая партийность, которые копошатся на поверхности общества, набрасываются на неё, овладевают ею. Выворачивают её наизнанку, искажают её, и минуту спустя, размельчённая всеми этими факторами, она уносится в те отвлечённые сферы, где исчезает всякая бесплодная пыль. У нас же нет этих страстных интересов, этих готовых мнений, этих установившихся предрассудков; мы девственным умом встречаем каждую новую идею. Ни наши учреждения, представляющие собою свободные создания наших государей или скудные остатки жизненного уклада, вспаханного их всемогущим плугом, ни наши нравы, эта странная смесь неумелого подражания и обрывков давно изжитого социального строя, ни наши мнения, которые всё ещё тщетно силится установится даже в отношении самых незначительных вещей, - ничто не противится немедленному осуществлению всех благ, какие провидение предназначает человечеству. Стоит лишь какой-нибудь властной воле высказаться среди нас – и все мнения стушёвываются, все верования покоряются и все умы открываются новой мысли, которая предложена им. Не знаю, может быть, лучше было бы пройти через все испытания, какими шли остальные христианские народы, и черпать в них, подобно этим народам, новые силы, новую энергию и новые методы; и, может быть, наше обособленное положение предохранило бы нас от невзгод, которые сопровождали долгое и многотрудное воспитание этих народов; но несомненно, что сейчас речь идёт уже не об этом: теперь нужно стараться лишь постигнуть нынешний характер страны в его готовом виде, каким его сделала сама природа вещей, и извлечь 37 из него всю возможную пользу. Правда, история больше не в нашей власти, но наука нам принадлежит; мы не в состоянии проделать сызнова всю работу человеческого духа, но мы можем принять участие в его дальнейших трудах; прошлое уже нам не подвластно, но будущее зависит от нас. Не подлежит сомнению, что большая часть мира подавлена своими традициями и воспоминаниями: не будем завидовать тесному кругу, в котором он бьётся. Несомненно, что большая часть народов носит в своём сердце глубокое чувство завершённой жизни, господствующее над жизнью текущей, упорное воспоминание о прошедших днях, наполняющее каждый нынешний день. Оставим их бороться с их неумолимым прошлым. Мы никогда не жили под роковым давлением логики времён; никогда мы не были ввергаемы всемогущею силою в те пропасти, какие века вырывают перед народами. Воспользуемся же огромным преимуществом, в силу которого мы должны повиноваться только голосу просвещённого разума, сознательной воли. Познаем, что для нас не существует непреложной необходимости, что благодаря небу мы не стоим на крутой покатости. Увлекающей столько других народов к их неведомым судьбам; что в нашей власти измерять каждый шаг, который мы делаем, обдумывать каждую идею, задевающую наше сознание; что нам позволено надеяться на благоденствие ещё более широкое, чем то, о котором мечтают самые пылкие служители прогресса, и что для достижения этих окончательных результатов нам нужен только один властный акт той верховной воли, которая вмещает в себе все воли нации, которая выражает все её стремления, которая уже не раз открывала её новые пути, развёртывала перед её глазами новые горизонты и вносила в её разум новое просвещение. Что же, разве я предлагаю моей родине скудное будущее? Или вы находите, что я призываю для неё бесславные судьбы? И это великое будущее, которое, без сомнения, осуществится, эти прекрасные судьбы, которые, без сомнения. Исполнятся, будут лишь результатом тех особенных свойств русского народа, которые впервые были указаны в злополучной статье. Во всяком случае мне давно хотелось сказать, и я счастлив, что имею теперь случай сделать это признание: да, было преувеличение в этом обвинительном акте, предъявленном великому народу, вся вина которого в конечном итоге сводится к тому, что он был заброшен на крайнюю грань всех цивилизаций мира, далеко от стран, где естественно должно было накопляться просвещение, далеко от очагов, откуда оно сияло в течение стольких веков; было преувеличением не признать того, что мы увидели свет на почве, не вспаханной и не оплодотворённой предшествующими поколениями, где ничто не говорило нам о протёкших веках, где не было никаких задатков нового мира; было преувеличением не воздать должного этой церкви, столь смиренной, иногда столь героической, которая одна утешает за пустоту наших летописей, которой принадлежит честь каждого мужественного поступка, каждого прекрасного самоотвержения наших отцов, каждой прекрасной страницы нашей истории; наконец, может быть, преувеличением было опечалиться хотя бы на минуту за судьбу народа, из недр которого вышли могучая натура Петра Великого, всеобъемлющий ум Ломоносова и грациозный гений Пушкина. Надо сознаться, причина в том, что мы имеем пока только патриотические инстинкты. Мы ещё очень далеки от сознательного патриотизма старых наций, созревших в умственном труде, просвещённых научным знанием и мышлением; мы 38 любим наше отечество ещё на манер тех юных народов, которых ещё не тревожила мысль, которые ещё отыскивают принадлежащую им идею, ещё отыскивают роль, которую они призваны исполнить на мировой сцене; наши умственные силы ещё не упражнялись на серьёзных вещах; одним словом, до сего дня у нас почти не существовало умственной работы. Мы с изумительной быстротой достигли известного уровня цивилизации, которому справедливо удивляется Европа. Наше могущество держит в трепете мир, наша держава занимает пятую часть земного шара, но всем этим, надо сознаться, мы обязаны только энергичной воле наших государей, которой содействовали физические условия страны, обитаемой нами. Обделанные, отлитые, созданные нашими властителями и нашим климатом, только в силу покорности стали мы великим народом. Просмотрите от начала до конца наши летописи, - вы найдёте в них на каждой странице глубокое воздействие власти, непрестанное влияние почвы и почти никогда не встретите проявлений общественной воли. Но справедливость требует также признать, что, отрекаясь от своей мощи в пользу своих правителей, уступая природе своей страны, русский народ обнаружил высокую мудрость, так как он признал тем высший закон своих судеб: необычайный результат двух элементов различного порядка, непризнание которого привело бы к тому, что народ извратил бы своё существо и парализовал бы самый принцип своего естественного развития. Быстрый взгляд, брошенный на нашу историю с точки зрения, на которую мы стали, покажет нам, надеюсь, этот закон во всей его очевидности. (Подчинение сильной авторитарной власти и пользование природной рентой). Есть один факт, который властно господствует над нашим историческим движением, который красною нитью проходит через всю нашу историю, который содержит в себе, так сказать, всю её философию, который проявляется во все эпохи нашей общественной жизни и определяет их характер, который является в одно и то же время и существенным элементом нашего политического величия, и истинной причиной нашего умственного бессилия: это – факт географический. Отрывок из исторического рассуждения о России. Другое великое событие нашей юности есть введение в отечестве нашем святой православной веры. Везде, куда вначале проникал свет божественной истины. Везде встречал он сильное сопротивление умов. Закоренелых в суевериях языческих, везде видим при распространении христианства или кровавый бой между прошлыми верованиями и новыми в виде сил земных, или упорный спор одних умов и торжество слова Божия. Но ни того, ни другого не увидите при вступлении веры Христовой на землю русскую… без борьбы и без благовести водворилась у нас вера Христова, достаточно было одной державной воли, чтобы все сердца склонить к этим новым понятиям. Но зато как стройно, как разумно созревало у нас святое семя. В то время, когда по всему Западу носилась проповедь церкви честолюбивой, когда там умы вооружались друг против друга за свои страстные убеждения и народы шумно подвизались на неверных, тогда мы в тихом созерцании питались одною святою молитвою; не спорили о сущности учения Христова, не помышляли оружием обращать во мраке бродящих народов, на отлучение братьев глядели с любовью и в скромном сознании своей немощи принимали своих верховных пастырей из рук царей просвещённой Византии. Должно признаться, что в истории ума человеческого нет 39 поучительнее той картины, которую представляют эти первые годы нашей духовной жизни, особенно если вспомнить, при каких именно условиях к нам проникло христианство. И вот настала для нашего отечества година испытания. В глубокой дали раз послышалось страшное имя татар; и разлились их полчища по нашим беспредельным равнинам, и развеяли все наши начинания на пути всемирной образованности. Сколько нам известно о состоянии России до того дня, как разразилась над ней эта грозная туча, особенно с тех пор, как учёные изыскания наших молодых археологов озарили совершенно неожиданным светом этот тёмный период нашей истории, Россия уже тогда достигла высокой степени просвещения, несмотря на свои удельные раздоры и на беспрестанную борьбу с соседними дикими племенами. И немудрено. Из цветущей Византии осенило нас святое православие; а там ещё в то время не отжила свой век мудрость эллинская, не отцвели художества; там, сквозь затейливые мудрствования греческого ума, ещё пробивался в гражданском законе высокий смысл римский; там нередко любомудрие украшалось венцом царским, а на престоле первосвятительском сияли мужи необычайной учёности; туда уже в то время проникла роскошная жизнь Востока и обвилась около жизни христианской; наконец власть государственная, долженствовавшая впоследствии столь величественно развиться в нашей благополучной стране, уже образовалась там почти в святыню и, таким образом, уготовила разъединение Востока христианского с Западом христианским, где, напротив того, чин духовный стал превыше всех иных чинов и поработил себе всё земное. Одним словом, со светом святого православия проник к нам и свет премудрого Востока. Вот отчасти почему так быстро созрела наша юная образованность. Но ещё другая была тому причина, не замеченная нашими историками-философами. В то время, когда народ русский вступил на поприще истории, разъединение христианского мира ещё не было вполне совершено. Запад, в которого жизнь взошло такое множество разнородных стихий, боролся, но не всегда успешно, с стихиями, противными новому святому началу, и воспринимал в себя с ним дружные. Он веровал глубоко, но вместе с тем и рассуждал; он давал волю сомнению как средству, как методе мышления; одним словом, он неимоверными усилиями и подвигами ума и духа вырабатывал всё, что нашёл у себя, и изощрял орудия разумения человеческого. Известно, что задача того времени состояла в том, чтобы пересоздать мир на христианских началах. Для этого, конечно, нужно было многое сокрушить, но должно было также и многое сохранить. История народов сызнова не начинается, ум человеческий не в силах совершенно отрешиться от своих естественных начал и отправиться с точки совершенно новой; изо всех же понятий, которых христианство застало на земле, понятие о всемирном государстве Римском было самое всеобщее; таким образом, на всемирном престоле кесарей воссел всемирный пастырь, всемирная религия наследовала всемирной державе. Судьбы рода человеческого таинственно уготовлялись до пришествия Спасителя. Рим, включивший в себя всё человеческое понятие, уже вышел тогда из пределов своей языческой народности, стал постигать и созидать человечество; и как бы в предвидении того великого события, которое должно было совокупить все народы в один народ христианский и все царства в одно Царство Божие, назвал себя миром; Церковь же Христова, в этом мире возникшая, его сознала так, как он сам себя сознавал, и на его земных основаниях соорудила свои 40 земные основания. Беспрестанные, дружеские и родственные сношения со всеми почти государствами Европы питали в нас чувство общего гражданства христианского и, вероятно, приносили к нам множество светлых понятий. Получив из нового Рима семена христианского учения и продолжая из рук его принимать первосвятителей, мы, кажется, чуждались его престольного соперничества с старым Римом, с которым пребывали в братском общении почти до самого того времени, когда монгольская вьюга отторгла нас от Запада и создала нам особую жизнь в наших полуночных улусах. Но это бедственное во многих отношениях отторжение в других отношениях было нам полезно. Тут-то, в нашем невольном одиночестве, совершилось наше воспитание, созрели все те высокие свойства народные, которых семена до того времени невидимо таились в русском сердце. С непостижимым, с истинно христианским смирением приняли мы это тяжкое, невиданное на земле иго. Вопросы к тексту П.Я. Чаадаева Философические письма. Стр. 26 Вопрос 1. Какие негативные черты, по мнению Чаадаева, присущи русским? Стр. 27 Вопрос 2. С какими народами, по мнению Чаадаева у русских больше сходства, с народами молодыми и варварскими или зрелыми и цивилизованными? Стр. 28 Вопрос 3. Как отразилось на России её промежуточное положение между Западом и Востоком, Европой и Китаем? Стр. 29 Вопрос 4. Как оценивает Чаадаев принятие на Руси Византийской версии христианства? В чём он видит отрицательные последствия этого события? Стр. 30 Вопрос 5. Как оценивает Чаадаев роль Петровских реформ? Стр. 31 Вопрос 6. Что, по мнению Чаадаева, препятствует успешному усвоению Россией опыта Европейской цивилизации? Стр. 31 Вопрос 7. Какую цель, по мнению Чаадаева, ставил Пётр 1, проводя в России свои реформы? Стр. 33 Вопрос 8. Что, по мнению Чаадаева, доказывает «западничество» Петра 1, если предположить, что он был великим и мудрым государем? Стр. 34. Вопрос 9. Какова роль Востока и Запада в развитии мировой цивилизации? 41 Стр. 34 Вопрос 10. Какие аргументы в пользу отказа от Западного выбора России приводят его критики? Стр. 35 Вопрос 11. Почему Чаадаев отказывается считать Россию восточной страной? Стр. 36 Вопрос 12. Какую роль играет инициатива власти в умонастроениях широких слоёв населения в России? Стр. 37 Вопрос 13. На чём, по мнению Чаадаева, основано величие России? Стр. 38 Вопрос 14. В чём своеобразие принятия христианства на Руси, по сравнению с его принятием в Европе? Стр. 39 Вопрос 15. В чём достоинства усвоения Русью религиозных и культурных традиций Византии? Стр. 40 Вопрос 16. В чём, по мнению Чаадаева, положительная роль татаромонгольского ига? 42 А.А. Зиновьев Кризис коммунизма (1993). Печатается по изданию: Зиновьев А. Коммунизм как реальность. Кризис коммунизма. М. 1994. С. 469-475, 478-483, 486-490. Коммунизм в России возник не на пустом месте. Он имел здесь исторические предпосылки, исторические корни. Корни (предпосылки, зародыши, элементы) коммунизма существуют в самых различных обществах. Существовали они и в дореволюционной России. Существуют они и в странах Запада. Без них вообще невозможно никакое достаточно большое и развитое общество. Так что утверждение марксистов, будто коммунистические социальные отношения не вызревают в некоммунистическом обществе, просто фактически ложно. Корнями (зародышами, элементами) коммунизма являются социальные феномены, которые я назвал феноменами коммунальности. Они обусловлены тем, что большое число людей вынуждены в течение жизни многих поколений жить как единое целое, совместно. К ним относятся, например, объединения людей в группы, отношения начальствования и подчинения, государственные учреждения, профсоюзы, партия, полиция, армия, секретные службы и т.д. В определённых условиях коммунальные феномены могут стать доминирующими и всеобъемлющими в обществе и породить специфически коммунистический тип общественного устройства, как это и произошло в России после 1917 года. Коммунистическое общество является не менее естественным социальным образованием, чем любое другое, и в том числе – западное. Оно имеет свою специфическую социальную структуру и свои объективные закономерности функционирования. Эти структуры и закономерности не имеют ничего общего с тем, как это общество изображалось в советской и тем более в западной идеологии, претендующих на статус социальной науки, но не содержащих в себе ничего научного. В западной идеологии и пропаганде, а вслед за ними – и в прозападной российской пропаганде после 1985 года коммунистический (советский) период российской истории рассматривается как чёрный провал. Россию даже окрестили «империей зла». Я считаю это не просто заблуждением, а умышленной и беспрецедентной в истории человечества фальсификацией реальности. Коммунистическое общество, как и всякое другое, имеет свои недостатки, - идеальных обществ вообще не существует. Но оно имеет и достоинства. Кстати сказать, на Западе в своё время именно заразительный пример достоинств коммунизма породил тревогу. Уже сейчас многие люди бывших коммунистических стран с тоской вспоминают о том, что они потеряли, разрушив коммунизм. И советский период русской истории был не провалом, а, наоборот, самым значительным процессом. Нужно быть просто циничным негодяем, чтобы отрицать то, что было достигнуто и сделано в этот период именно благодаря коммунизму. Потомки, которые более справедливо отнесутся к нашему времени, будут поражены тем, как много было сделано в нашу эпоху, причём в тяжелейших исторических условиях. Я никогда не был и не являюсь апологетом коммунизма. Но самое элементарное чувство справедливости заставляет отдать ему должное. При исследовании и описании коммунизма надо различать то, что вытекает из его внутренних закономерностей, и то, что связано с конкретными историческими условиями его возникновения и выживания, а также с условиями борьбы за 43 существование в окружающей среде. Коммунизм в России возник в условиях краха монархической системы и ужасающей разрухи вследствие первой мировой войны. Затем – гражданская война и интервенция. Угроза реставрации дореволюционных порядков и нападения извне. Нищее и безграмотное население, разбросанное по огромной территории. Около ста различных национальностей и народностей с феодальными и даже родовыми социальными отношениями. Подготовка к войне с гитлеровской Германией и сама война, которая стоила Советскому Союзу беспрецедентных жертв. После короткой передышки – подготовка к новой войне и «холодная война». Если вырвать ситуацию в стране и политику советского руководства из этого исторического контекста, то она покажется серией глупостей и преступлений. Но это не было глупостью и преступлением, хотя и глупостей было немало, а о преступлениях и говорить нечего. Это была трагическая и беспрецедентная по трудностям история. Будь в стране иной социальный строй, она была бы разрушена и растащена по кусочкам. Страна выжила главным образом благодаря новому социальному строю – коммунизму. И нельзя все дефекты жизни в Советском Союзе относить за счёт коммунизма. Многие из них суть результат неблагоприятной истории. Хотя кризис назрел уже в брежневские годы, даже Горбачёву ещё не приходила мысль о нём. Он начал свои маниакальные реформы в полной уверенности в том, что советское общество покорно подчинится его воле и призывам. Он сам больше, чем кто быто ни было, способствовал развязыванию кризиса, не ведая о том. Неожиданность кризиса объясняется многими причинами, и в их числе – отсутствие научной теории коммунистического общества. Нет надобности говорить о том, какой вид имело учение о коммунизме в советской идеологии. Его презирали причём вполне заслуженно. На роль правдивого понимания претендовала критическая и разоблачительная литература и публицистика. Но и она не выходила за рамки идеологического способа мышления. За истину выдавался факт критичности. Чем больше чернилось всё советское, тем более истинным это казалось или истолковывалось так умышленно. На Западе положение было не лучше. Хотя сочинения западных авторов по форме выглядели более наукообразно, по сути дела они были даже дальше от истины, чем советские. Если советская идеология боялась обнаружения закономерности дефектов коммунизма, то западная идеология боялась признать его достоинства. С одной стороны, создавался апологетически ложный, с другой – критически ложный образ коммунизма. Например, в советской идеологии утверждалось, будто советское общество построено в соответствии с гениальными предначертаниями «научного коммунизма» Маркса и Ленина. В западной идеологии утверждалось, будто в основе советского общества лежит вздорная утопия глупого Маркса и кровожадного Ленина. В советской идеологии утверждалось, будто коммунистические социальные отношения стали складываться лишь после революции. В западной идеологии утверждалось, будто эти отношения навязаны массам советского населения силой и обманом после революции. Такой параллелизм можно увидеть по всем важнейшим вопросам, касающимся понимания советского общества и коммунизма вообще. С точки зрения научных критериев, утверждения советской и западной идеологии суть явления одного порядка. Сходно и их влияние на умы людей. Если, например, 44 коммунистический строй в Советском Союзе не имеет общечеловеческих корней и предпосылок в прошлой истории страны, если он сначала был выдуман в теории и затем как-то навязан населению, то его тем же путём можно изменить в желаемом духе или отменить вообще законодательным путём и распоряжением властей. Именно такой идеологический идиотизм лежал в подсознании или сознании будущих реформаторов. Пускаясь в перестроечную авантюру, реформаторы и их идеологические лакеи полностью игнорировали не только реальность Запада, но и реальность своего собственного общества. Отрекаясь от своей идеологии, они тем самым не переходили автоматически к научному пониманию реальности, а лишь меняли ориентацию идеологизированного сознания на противоположную, т.е. переходили на позиции западной идеологии. Кризисы суть обычное явление в жизни всякого общества. Переживали кризисы античное, феодальное и капиталистическое общества. Нынешнее состояние западных стран многие специалисты считают кризисным. Кризис общества не есть ещё его крах. Кризис есть уклонение от некоторых норм существования общества. Каждому типу общества свойственен свой характерный для него тип кризиса. Для капиталистического общества свойственен так называемый экономический кризис, который проявляется в перепроизводстве товаров, избыточности капиталов и дефиците сфер их приложения. Коммунистический кризис очевидным образом отличается от него. Он заключается, коротко говоря, в дезорганизации всего общественного организма, достигая в конце концов уровня дезорганизации всей системы власти и управления. Условия кризиса не обязательно суть нечто неблагоприятное для общества и неудачи. Это могут быть и успехи, и благоприятные обстоятельства. Среди условий рассматриваемого кризиса следует назвать то, что в последние годы, особенно в годы брежневского правления, в стране произошёл колоссальный прогресс сравнительно со сталинским периодом. Это не были годы «чёрного провала» и «застоя». Среди условий кризиса следует упомянуть прирост населения. Население увеличилось более чем на сто миллионов человек. Никакая западная страна не выдержала бы такую нагрузку, не впав в кризисное состояние из-за одной этой причины. Важнейшую роль в созревании кризиса сыграл тот факт, что человечество пропустило одну мировую войну. Затянувшийся мирный период не был периодом всеобщей любви и дружбы. Он включил в себя «холодную» войну, которая по всей своей силе и ожесточённости может быть поставлена в один ряд с войнами «горячими». Советский Союз вынуждался на непосильные траты и на такие взаимоотношения с окружающим миром, которые истощили его силы и принесли ему репутацию «империи зла». Советское проникновение на Запад было палкой о двух концах: оно непомерно усилило западное проникновение в Советский Союз и страны его блока. Запад стал неотъемлемым фактором внутренней жизни страны, в огромной степени способствовавшим ослаблению защитных механизмов советского общества как общества коммунистического. Коммунизм с первых его шагов на исторической арене выступил как явление антикапиталистическое. Естественно, он не мог вызвать симпатий у носителей и апологетов капитализма. А после Октябрьской революции 1917 года в России ненависть к нему и страх перед ним стали непременным элементом западной жизни. Советский Союз стал заразительным примером для многих народов мира. В самих западных странах стало угрожающе расти коммунистическое движение. Реакцией на 45 это явилось возникновение национал-социализма в Германии и фашизма в Италии и Испании, которые на время остановили угрозу коммунизма на Западе. Первая военная атака Запада на коммунизм в России имела место уже в 1918-1920 годы. Она провалилась. Лидерам западных стран удалось в ходе второй мировой войны направить агрессию Германии против Советского Союза. Но попытка разгромить его военным путём и руками Германии не удалась. В результате победы над Германией Советский Союз навязал свой строй странам Восточной Европы и колоссально усилил своё влияние в мире. Усилились коммунистические партии в Западной Европе. Советский Союз стал превращаться во вторую сверхдержаву планеты с огромным и всё растущим военным потенциалом. Угроза мирового коммунизма стала вполне реальной. Но было бы ошибочно сводить взаимоотношения Запада и коммунистического строя исключительно к противостоянию социальных систем. Россия задолго до революции 1917 года стала сферой колонизации для западных стран. Революция означала, что Запад эту сферу терял. Да и для Гитлера борьба против коммунизма («большевизма») была не столько самоцелью, сколько предлогом для захвата «жизненного пространства» и превращения живущих в нём людей в рабов нового образца. Победа Советского Союза над Германией и расширение сферы его влияния в мире колоссальным образом сократили возможности Запада в отношении колонизации планеты. А в перспективе над Западом нависла угроза вообще быть загнанным в свои национальные границы, что было бы равносильно его упадку и даже исторической гибели. В этой ситуации идея особого рода войны против наступающего коммунизма – идея «холодной» войны – возникла как нечто само собой разумеющееся. «Холодная» война была войной особого типа, первой в истории «мирной» войной. Главным оружием в «холодной» войне были средства идеологии, пропаганды и психологии. Запад бросил колоссальные людские силы и материальные средства на идеологическую и психологическую обработку населения Советского Союза и его сателлитов, причём – не с добрыми намерениями, а с целью деморализовать людей, оболванить, побудить и поощрить в них самые низменные чувства и стремления. Педантично используя идеологически-психологическое и экономическое оружие в течение сорока лет, Запад (и главным образом – США) полностью деморализовал советское общество, прежде всего – правящие и привилегированные слои, а также его идеологическую элиту и интеллигенцию. В результате вторая сверхдержава мира капитулировала в течение поразительно короткого времени. Принято считать, будто поражение Советского Союза и его сателлитов в «холодной» войне доказало несостоятельность коммунистического социального строя и преимущество строя капиталистического. Я считаю это мнение ложным. Запад использовал слабости Советского Союза, в том числе – дефекты коммунизма. Он использовал также свои преимущества, в том числе – достоинства капитализма. Но победа Запада над Советским Союзом не была победой капитализма над коммунизмом. «Холодная» война была войной конкретных народов и стран, а не абстрактных социальных систем. Можно привести примеры противоположного характера, которые можно истолковывать как «доказательство» преимуществ коммунизма над капитализмом. Реальное коммунистическое общество существовало 46 слишком короткое время, причём – в крайне неблагоприятных условиях, чтобы делать категорические выводы о его несостоятельности. Чтобы сделать вывод о том, что тут капитализм победил коммунизм, нужно было, чтобы противники были одинаковы во всём, кроме социального строя. Ничего подобного в реальности не было. Запад просто превосходил Советский Союз по основным факторам, играющим решающую роль в «холодной» войне. По сути дела, это была война Запада (англо-саксов) за выживание и господство на планете как необходимое условие выживания. Коммунистическая система в других странах была средством защититься от этих претензий Запада (англо-саксов). Поэтому именно на коммунизме сосредоточилось внимание. Кроме того, борьба против коммунизма давала Западу (англо-саксам) оправдание всему тому, что он (они) предпринимал на планете в эти годы. Поражение коммунистических стран в «холодной» войне лишило Запад (англо-саксов) этого прикрытия его истинных намерений. С окончанием «холодной» войны не прекратилась война Запада (англосаксов) против Советского Союза, а после распада последнего – против России. Я назвал этот новый этап борьбы «тёплой» войной. Эта война велась и ведётся в строгом соответствии с принципами стратегии и тактики западнизации. Она охватила прежде всего сферу идеологии. В Советском Союзе в массе населения всегда процветало низкопоклонство перед Западом. Государственная идеология боролась против него и сдерживала хотя бы формально. С началом кризиса (т.е. «перестройки») произошёл беспрецедентный перелом в отношении к Западу даже в сфере официальной идеологии. Она ринулась в другую крайность – с ведома высшей власти страны, по её примеру и по её указаниям. Были сняты запреты на преклонение перед Западом. Советским людям стали с неслыханной силой навязывать позитивный образ Запада и западнофилию. В идеологическом оболванивании советского населения в прозападном духе приняли участие многочисленные перевёртыши, ранее ревностно проводившие установку на западнофобию. Свой огромный вклад в это внесла западная пропаганда. Советская официальная идеология обнаружила полную неспособность отстаивать положительные достижения своего общественного строя и критиковать дефекты западного, оказалась неподготовленной к массированной идеологической атаке со стороны Запада. В стране началась идеологическая паника. Появились идеологические дезертиры, предатели, перевёртыши. Идеологические генералы начали перебегать к противнику. Началась беспримерная оргия очернительства всего, что касалось советской истории, советского социального строя и коммунизма вообще. Результаты насильственной западнизации Советского Союза не замедлили сказаться. Начался стремительный распад всех основ советского общества. Стала разваливаться экономика, деградировать культура, разлагаться моральное и психологическое состояние широких слоёв населения. «Тёплая» война вступила в завершающую фазу – фазу превращения России в колониальную демократию. Колониальная демократия не есть результат естественной эволюции колонизируемой страны в силу внутренних условий и закономерностей её социально-политического строя. Она есть нечто искусственное, навязанное этой стране извне и вопреки её исторически сложившимся тенденциям эволюции. Она поддерживается методами колониализма. При этом колонизируемая страна вырывается из её прежних международных связей. Это достигается путём разрушения блоков стран, как это имело место с советским блоком, Советским Союзом и Югославией. Нужно быть слепым, чтобы не замечать, что Россию нынешние её правители (1993 год) усиленно 47 толкают на путь колониальной демократии. И нужно быть врагом своего народа и предателем Родины, чтобы изображать этот процесс как благо народа. Россия никогда и ни при каких обстоятельствах не превратиться в страну, аналогичную странам Запада и равноценную им в этом качестве – не станет частью Запада. Это исключено в силу её географических, исторических и современных международных условий, а также в силу характера образующих её народов. Утверждая это, я не становлюсь на сторону проповедников теории исключительности судьбы России. Я утверждаю, что исключительной является историческая судьба Запада, а не России. Западный тип общественного устройства (капитализм и демократия) дал положительный результат лишь в немногих странах мира, а именно – лишь в странах Запада с определённым человеческим материалом. Для подавляющего большинства народов планеты он оказался либо гибельным, либо обрёк их на роль придатков и сферы колонизации Запада (англо-саксов). Россия уже сыграла исключительную роль в истории человечества, создав коммунистический социальный строй, который позволил ей на некоторое время сохранить независимость от запада и вдохновил другие народы на это. Теперь Россия эту роль утратила, возможно навсегда. Русским в планах Запада уготована судьба, аналогичная судьбе не западных народов, т.е. судьба заурядная и позорная для бывшей великой страны и второй сверхдержавы планеты. Может ли Россия избежать такой участи? Возможности у неё для этого невелики, но исключить их полностью было бы ошибочно. И главное, на мой взгляд, условие для этого – осознать с полной беспощадной ясностью то, в каком положении она оказалась и по какой причине. В России же ощущается страх перед такой ясностью. Вопросы к тексту А.А. Зиновьева Кризис коммунизма. Стр. 42 Вопрос 1. Случайно ли возник коммунизм в России и каковы его общественные предпосылки? Стр. 42 Вопрос 2. Почему А.А. Зиновьев считает, что период существования СССР (советский период) нельзя считать чёрным провалом в истории России? Стр. 43 Вопрос 3. В чём специфика периода построения социалистического общества в России? Стр. 43 Вопрос 4. В чём сходство противоположных на первый взгляд подходов к анализу социализма в СССР и на Западе? 48 Стр. 44 Вопрос 5. Как неправильный анализ социализма оказал влияние на постсоветских реформаторов, пытавшихся построить в России рыночное общество по западному образцу? Стр. 44 Вопрос 6. В чём видит А.А. Зиновьев особенности кризиса советского общества в период «застоя»? Стр. 45 Вопрос 7. Почему Запад изначально был настроен на борьбу с коммунизмом? Какой смысл, помимо идеологического, имела эта борьба? Стр. 45 Вопрос 8. Какая главная цель была поставлена Западом при ведении «холодной» войны против СССР и коммунизма? Стр. 46 Вопрос 9. Считает ли А.А. Зиновьев, что поражение СССР в «холодной» войне свидетельствует об идеологической победе капитализма над социализмом и коммунизмом? Стр. 47 Вопрос 10. Что противопоставляет А.А. Зиновьев сторонникам теории особого пути развития России? Какая судьба возможно ожидает Россию? Как предотвратить подобное развитие событий?
