Занятие 1. Что такое философия?

М. К. МАМАРДАШВИЛИ
Мераб Константинович Мамардашвили (15 сентября 1930 – 25 ноября 1990)
- выдающийся советский, грузинский философ. Далее даются выдержки из
его интервью c Ю.Д. Прилюком «Быть философом – это судьба»,
опубликованном в Киевском журнале «Философская и социологическая
мысль» в 1989 году. В центре внимания Мамардашвили - размышление о
смысле философствования и роли философа в обществе.
БЫТЬ ФИЛОСОФОМ – ЭТО СУДЬБА
Ю.Д. Прилюк: Мераб Константинович, я хочу предложить для нашей
беседы тему столь же древнюю, сколь и злободневную. Кто такой философ?
Почему люди философствуют? Какова польза от этого занятия? <…>
М.К. Мамардашвили: Она [философия] может быть и профессией. Но
гораздо важнее то, что она – часть жизни как таковой. Если, конечно, эта
жизнь проживается человеком как своя, личностная, единственная и
неповторимая.
Ю.Д. Прилюк: Знаете, я беседовал с Николаем Зурабовичем Чавчaвадзе и
спросил у него: кто есть философ? Ученый, общественный деятель или
духовный отец? Он сказал, что и то, и другое, и третье. Но, по-моему, тем
самым ушел от прямого ответа.
М.К. Мамардашвили: Философ – это, конечно, не духовный отец и не
общественный деятель (да это, кстати, тавтология). Я сказал бы так. Если
кто-то занимается философией, то он и политик, и общественный деятель, но
не в том смысле, что он «занимается общественной деятельностью». Это
было бы внешнее, искусственное повторение того, что он совершает на
самом деле, но в виде философского акта. Что это означает?
Любое дело можно представить как последовательность актов. Но среди них
есть некий акт, который не является ни одним из них. Нечто вроде паузы,
интервала, внешне не выраженного никаким продуктом; нечто, требующее
громадного труда, являющееся точкой очень большого напряжения всех
человеческих сил, но никак не разряжающееся в реактивных поступках, в
делании дела и даже эмоциях и страстях.
Чтобы понять эту особенность философского акта, представьте себе
нормальные человеческие реакции: гнев в ответ на оскорбление или радость
от обладания желанным предметом. Но ведь возможны и непотребление
желаемого, и неответ обидчику, когда как бы застываешь в этом состоянии, в
паузе.
Ю.Д. Прилюк: Значит, вы рассматриваете состояние, в котором возникает
сама потребность в философском акте, как жизненную ситуацию, в которой
имеет
место
«отсроченный
ответ»;
сама
же
ее
неравновесность,
напряженность и служит импульсом к философскому взгляду. Так?
М.К. Мамардашвили: Почти так, ибо важен не сам этот импульс и не
отсроченный ответ, а то, что совершается там, где появляется это особое,
образовавшееся вдруг пространство, в котором мы пребываем, не участвуя в
цепи воздействий и реакций. Очевидно, такая пауза есть у всякого действия,
которое несет отпечаток судьбы или участвует в судьбе.
Мы живем среди людей и с другими людьми и создаем для себя образ
происходящего, но он всегда неадекватен, ибо мы видим не то
происходящее, не там и не тогда, когда оно происходит. Все дело в том, что
мир меняется с большей скоростью, чем мы реактивно занимаем свои точки в
пространстве мира. Он всегда успевает принять такую конфигурацию,
которая по сравнению с созданным нами образом уже отлична от
представляющейся нам. Поэтому, кстати, правильно утверждение, согласно
которому истина всегда смотрит на нас. Она имеет знак «уже»; для нас же
это знак «слишком поздно».
Так вот, учитывая это вечное запаздывание, и можно говорить о
философствовании как об особом акте осмысления мира и себя в нем; акте,
дающем нам некое обобщенное, универсальное знание, свободное от
повседневной «гонки за происходящим». Представьте, что в пространстве
мира есть какая-то точка, попав в которую мы просто вынуждены обратить
себя, свое движение и остановиться. В этой-то точке как раз пересекаются
определяющие бытие «силовые линии», попав в перекрестье которых мы и
замираем, пораженные открывшейся вдруг мудростью бытия, мудростью
устройства мира.
Это старая тема, связанная со старыми спекуляциями, которые оформляют
обычно хорошо наработанным профессиональным языком. Я пытаюсь
говорить вне этого языка, чтобы нарисованная мною картина не
воспринималась как продукт спекулятивных наблюдений. <…>
Если же понимать под философией элемент некоего фундаментального
устройства жизни сознания (а сознание как некое подспудно упорядоченное
целое, как локальное присутствие глобального), тогда очевидно, что этот
реальный процесс философской работы – работы думания – является частью
жизни сознания, совершающейся в жизни в широком смысле слова, потому
что жизнь в целом и есть жизнь сознания. Это думание происходит не
произвольно, не при произвольном выборе предметов интеллектуального
внимания <..>.
Философия в отличие от религии не может останавливаться на
состояниях почтения, послушания, уважения. Философия (и мысль вообще)
не может и не должна почтительно замирать ни перед чем. Да и человек,
попавший в перекрестье тех самых силовых линий мира, на ту «точку
актуальности», пребывающий в состоянии «остановки» и вслушивающийся в
мир, ему вдруг открывшийся, – такой человек просто не в состоянии
замирать в почтении перед чем-либо. Сама ситуация, порождающая
потребность в философствовании, – это зона «сверхвысокого напряжения»,
концентрации всех жизненных сил, опыта, интуиции. И то, что порождается
всем этим, – это крик, который нельзя сдержать! Не так важно, будет ли он
изложен профессионально грамотно или выродится в нечленораздельный
лепет, обретет ли строго логическую структуру и академическую форму или
выразится в интуитивно найденных словах, Важно, что этот крик, это
прозрение будут касаться всего того, что связывает человека с миром, с
другими людьми и будет непременно адресовано не только себе, но и им.
Философия, как мне уже приходилось говорить, – это публичное сознание, то
есть сознание, которого нельзя не высказать, сознание вслух. И в этом
смысле оно неотвратимо. Философ нефилософом быть не может, если,
конечно, он попал на эту прямую мысли, вырастающую из того узла,
который заставил тебя остановиться. Это судьба!
Сознание вслух – нецеленаправленно, нецеленамеренно и тем более
незлонамеренно. Оно не для того, чтобы показать себя или утвердиться
социально,
или
ущемить
кого-то,
подорвать
существующий
строй,
покуситься на власть имущих (хотя, конечно, кому-то и может быть обидно,
может показаться, что это философствование что-то подрывает). Вообще
философ беззащитен – по сравнению, скажем, с поэтом или драматургом.
Шекспир мог сказать: это Гамлет говорит, а не я. Философ же может
говорить только от своего имени. Поэтому я и называю это «публичным
сознанием», «сознанием вслух». Конечно, не буквально – речь может быть
письменная или устная. Это может быть и разговор с самим собой, внешне
выглядящий как молчание. Это сознание вслух, высказываемое по правилам
языка, по законам самой же мысли. Сознание вслух в этом смысле –
профессия, поскольку высказывается профессионально.