В.Г. Виноградский Деревня Красная Речка: пространство крестьянской повседневности
advertisement
В.Г. Виноградский Деревня Красная Речка: пространство крестьянской повседневности При изучении исторической эволюции сельского поселения взгляд нацеливается на тот сектор крестьянского мира, который расположен за оградой семейного двора и является общим жизненным пространством для населения деревни. Воссоздавая наиболее важные элементы картины села, мы старались всмотреться в «годовые кольца» сельского поселения. Село понимается в качестве “поля“, где происходили и продолжают осуществляться акты взаимодействия людей и окружающей их жизненной среды. В такого рода работе максимально используются такие телесно-интеллектуальные способности исследователя, которые можно условно обозначить как «мыслящий глаз». В качестве общей инструкции для полевых процедур было сформулировано простое правило, которое помогало нам обозревать полный набор элементов картины села, а также замечать детали, в которых “схвачены“ ее изменения. Правило звучало так: «смотреть на село с высоты птичьего полета». Итак, что мы сумели разглядеть и понять? Территория Здесь нас более всего интересовала информация о специфике использования деревенской материально-пространственной среды населением. Мы обращали специальное внимание на следующие характеристики территории: o o o o o o Размеры и конфигурация села. Исторические и современные названия крупных частей села. Названия улиц – официальные и обиходные. Использование территории. Застройка и назначение различных частей села – жилая, производственная, торговая зоны, огороды, сады, пустыри, тырлища (следы в виде поросшей бурьяном и крапивой ямы от заброшенных домов. Традиционные и запасные пути сообщения населения деревни с внешним миром. Пути, по которым ездят, и пути, по которым ходят. Расстояния и цели повседневных и эпизодических перемещений. Способы перемещений, поклажа, обычная и исключительная продолжительность пребывания за пределами села. Уровень детальности в представлениях разных категорий местных жителей (молодежь, старики, женщины, заезжие) о сельской округе, об окрестных поселениях и дальних, редко посещаемых угодьях. Характеристика местных пространственных ориентиров и памятных мест (топонимика, легенды, эмоционально–нравственный потенциал и т.п.). Кто живет в разных концах села и как эти люди или семьи различаются (по достатку, по нравам, по традициям, по вере и т.п.). Освоенность пространства внутри села и за его пределами. Сельские угодья (леса, воды, пастбища, ягодники, болота) и их использование. Что было результатом первоначального обозрения территории Красной Речки и ее ближайшей округи? «Деревня Красная Речка—одна из самых маленьких по размерам изо всех, где пришлось работать. Взобравшись на одну из окружающих Красную Речку довольно высоких гор («Желтую»), я мог одним взглядом, почти не поворачивая головы, окинуть всю селитебную зону Красной Речки. В метрической шкале ее размеры выглядят так: эллипс, длинный диаметр которого не более 1200 метров, а короткий – 300–400 метров. Такая геометрическая фигура накроет сейчас всю Красную Речку без остатка. Несколько поодаль, за пределами этого «пятна» искусственной застройки, останутся животноводческие фермы, родильное отделение КРС и здание дома животновода, нынче уже разграбленное (выдернуты полы, оконные рамы, частично снята кровля). Красная Речка – одна из очень немногих деревень, которая, уменьшаясь в размерах, «усыхая», сохранила, тем не менее, свой первоначальный архаический абрис. Подобно тому, как сохраняются черты лица и даже особое его выражение на высушенных человеческих головах, – такой обычай существовал, если я правильно помню, у туземцев Полинезии, – и наша деревня, значительно сжавшись в размерах, дает достаточно ясное представление о том, какой она была и пятьдесят, и сто лет назад. В течение несколько десятилетий произошло не столько разрушение, ампутация жизненной ткани села, сколько ее сублимация. Испарилась животворная, наполнявшая многие ее капилляры, лимфа. Рассказы жителей и наши собственные наблюдения свидетельствуют, что в них “обвалились“, исчезли целые фрагменты их былого организма. И сейчас на этих местах—пустыри, овраги, брошенные тырлища. Ткань искусственной жизненной среды произвольно и грубо разорвана. Однако Красная Речка – редкое исключение в этом плане. В ней нет сколько-нибудь заметных прорех в застройке. Поскольку деревня находится в котловине, окруженной высокими холмами, внешние ее размеры остались примерно такими же, что и десятилетия назад. А вот внутренняя плотность искусственной среды несколько убавилась: исчезли два порядка изб, которые были расположены параллельно основным, сохранившимся и сегодня порядкам. Постепенно канули в небытие ряды казенных и хозяйских зерновых амбаров, которые были расположены сразу же за порядками изб, за придомовыми огородами. Одна за другой снесены восемь водяных мельниц, стоявших по руслу речки Красной, оставив после себя некое подобие следов (омуты, произвольная кривизна русла). Начисто сведены прежде ухоженные и тщательно разработанные кварталы с клубникой, – когда смотришь на деревню с горы, то отчетливо видно, что эти места поросли свежим ивняком, поскольку расположены близко к воде. Однако, как говорят старожилы, деревня осталась в общем виде такой же, как и раньше — компактной, сбитой, зеленой. «Вот народ только ушел, – и заботы меньше стало» (И. Цаплин). Прежние размеры Красной Речки были ненамного большими, чем сегодня. Деревня была длиннее метров на 350–500, и метров на 200 шире, – за счет хозяйских огородов, садов и клубничных плантаций, которые нынче заброшены, хотя земля пока не окончательно испорчена и еще не занята. Объемно убавилась деревня и за счет исчезновения нескольких рядов и отдельных пятен жилой застройки и прилегающей к ней зоны хозяйственных сооружений (хлевов, сараев). Вообще говоря, Красная Речка сохранилась относительно не изуродованной потому, что, во-первых, она была расположена несколько в стороне от больших дорог и крупных поселений, и, во-вторых, потому, что она очень аккуратно вписана в местность: деревня на месте, на месте и угодья, и сады, и речка. И передвинуть ее нельзя – здесь не степь, как, например, у царицынских и донских казаков, где жилье постоянно «дрейфует» по местности». Экологическая ситуация Особое внимание уделялось изучению следующих ресурсов: o o o Земля (посевы, выпасы, селитебная зона, неиспользуемые земли), вода, лес, другие элементы экологической ситуации (пустоши, оползни, провалы, овраги). Программы и планы воссоздания природных ресурсов: насаждение лесов, очистка водоемов, рек и ручьев. Инспекция и защита природы. Как обстоят дела в Красной Речке? «Общее впечатление от состояния краснореченской экосистемы, когда ее наблюдаешь визуально, когда оцениваешь взглядом прозрачность воды в речке и пробуешь ее на вкус, когда следишь за количеством и разновидностями живущих здесь птиц и их поведением, когда внимательно всматриваешься с верхней точки в окружающие деревню пахотные земли и луговины, где пасут скот, общее впечатление такое: вроде бы, все нормально. И вода чиста и вкусна, и вокруг полно всяких птиц, и земля не загажена, а хорошо пропахана, и поля нарезаны в точном соответствии с рельефом, и нет обычных для деревни отвратительных свалок отработавшей сельскохозяйственной техники, и стоки от животноводческих помещений отведены в боковое русло речки, ниже деревни… В общем, как ни приглядывайся и ни принюхивайся – господствует ощущение нормы. Почему так? Видимо, потому, что Красная Речка – деревня маленькая, бригада полеводов – крохотная, коров – немного, транспорта мало, приезжих – раз, два и обчелся, транзитных машин и людей – совсем нет, поскольку деревня эта – тупик. И вот из-за этой элементарной непридавленности здешней экосистемы она выглядит нормально. Я спрашивал у стариков, как обстояло дело с природными условиями в Красной Речке и вокруг нее в былые времена. Общее впечатление от этих бесед такое: природа, экологическая среда не стала хуже. Но здешняя природа – одичала. И это воспринимается местными жителями как нормальное явление и как возможность вновь эту природу возделать, обработать в соответствии со своими крестьянскими потребностями. Рассказывая о способах обращения с пахотной землей в старой деревне, люди особенно настойчиво подчеркивают то обстоятельство, что раньше крестьяне обязательно меняли посевы на одной и той же земле. Это – обычный, проверенный временем и обоснованный аграрной наукой, севооборот. И сейчас агроном в колхозе или в товариществе обязательно ведет схему севооборота. Но почему же старожилы дружно говорят о том, что земля раньше была не в пример нынешней гораздо ухоженней и красивей? Выслушав их мнения, я понял: причина всегдашней свежести полей состояла в том, что в старой деревне ежегодная ротация посевов и сельскохозяйственных культур была делом общедеревенским, а не только заботой одного специалиста-агронома. Что где сеять и как менять посевные культуры, – все это решалось на сельских сходах, сообща. И хотя голос стариков был в данном случае решающим, планирование севооборота было делом всего деревенского сообщества. Это ощущалось как справедливое, богоугодное, не нарушающее ни природу, ни отношения между людьми, дело. Для того, чтобы бороться с сорняками, пашню обязательно двоили, – пахали и осенью, и весной, непосредственно перед посевом. Но чуть ли не главное, – это ручная, тщательная прополка посевов (прежде всего проса и подсолнечника). Она и делала поля чистыми, ухоженными и красивыми. Сейчас же, хотя техники и гербицидов в хозяйствах много, пахотная земля гораздо сильнее запущена, чем раньше. Так воспринимаются происшедшие перемены краснореченскими старожилами. Вообще говоря, в воспоминаниях здешних крестьян экологическое благополучие связывается не с машинным, а именно с ручным трудом на полях (сев, прополка, тщательный, без огрехов, сбор урожая). Чем больше неусыпного каждодневного контроля над собственными посевами, тем чище и приятнее природа, тем урожайней поля и бахчи. Это и есть тот нехитрый вывод, который делают старики, рассуждая об изменении экологической ситуации в Красной Речке. Интересна также ситуация с пастбищами. Раньше, при единоличном хозяйствовании, земель для выпаса скотины решительно не хватало. «Пасли по лесам, – больше негде было пасти, вся земля была очень занята. Нигде не было ни одного порожнего клочка…» (А.Тырышкина). Сейчас же земель для выпаса – очень много, но пасут скотину весьма некачественно. Пастух, нанятый из приезжих, нерусский, не водит коров по всем пастбищным угодьям, а, немного попася, укладывает ее на весь день у ближайшего водопоя. Ситуация с водными ресурсами деревни Красная Речка изменилась, по утверждению многих жителей, в худшую сторону. Раньше на речке было четырнадцать водяных мельниц. Для их продуктивной работы требовалось, чтобы напор воды в русле был достаточно сильным. Поэтому за состоянием речки тщательно следили мельникинемцы. Они регулярно, вместе со всеми жителями деревни, чистили омуты, поправляли плотины, прочищали родники в верховьях речки. Сейчас речка постепенно зарастает. Заилились многие родники в районе Красного Ключа и Провала, – мест, богатых выходами водяных жил. И все же состояние деревенской речки гораздо лучше, чем мне приходилось видеть в других обследованных мной селах. Примерно такая же ситуация и с лесными угодьями. Раньше леса прочищали, вывозили хворост, рубили строевые деревья на специально отведенных для каждой семьи делянках. За всем этим строго следил сход, и повседневно контролировали урядник и лесник. Сейчас леса сильно засорены буреломом и кустарником. Лес сохнет, особенно дубовый. Старики объясняют это тем, что леса вокруг деревни давно не чищены. Молодой подрост меняет густоту леса, из–за чего взрослые деревья болеют и гибнут. Повторю: общее настроение краснореченских старожилов, когда их пытаешься «раскачать» на оценку экологической ситуации в деревне прежде и теперь, сводится к следующему. Раньше, говорят они, в деревне было много народу, здоровых мужиков, баб и молодежи, и поэтому за природой (за землей, водой, за лесами, родниками, полями) все старались следить, не давали природе зарасти и одичать. Теперь же народу в деревне осталось мало, людей в силе – нет, настоящих хозяев тоже недостаток, и поэтому окружающая природа сама себя обихаживает и ремонтирует. Для природы это, может быть, и хорошо, а вот для хозяйственных крестьянских потребностей это плохо, неудобно и даже опасно. Кто же в таком положении виноват? Да никто, – говорят краснореченцы. Жизнь виновата!.. Сейчас всем стало всё равно. И, главное, некому сегодня за природой приглядывать, как это было раньше, до колхозов и в первое десятилетие колхозного существования. Что касается работы по воссозданию природных ресурсов, то, как я ни допытывался об этом у местного начальства и у самих жителей деревни, ничего определенного узнать не смог. Все, как могли, отмахивались от подобных вопросов и говорили, что ничего такого у них никогда не было. Насилу вспомнили, что однажды приехали в деревню какие–то люди из области (гидрологи, как я потом выяснил), замерили мощность водяного потока в Красной Речке, купили банку самогона и уехали прочь». Население o o o o История поселения: когда оно было основано, были ли в его истории периоды особого расцвета или же упадка и кризиса. Откуда пришли первопоселенцы. Возрастной и этнический состав населения деревни и его изменения. Характеристика занятости населения. Особое внимание следует обращать на эволюцию ремесел и умений. Причины сохранения села во второй половине ХХ века, – по словам самих селян и по мнению исследователя. «Красная Речка – деревня старинная. Начало ей положил переселенец из «южных краев» (может быть, из Украины или с Дона), который зазвал в эти места своих родственников. Период особого расцвета Красной Речки пришелся на рубеж XIX-XX века, когда в экономическую силу вошли потомки крестьян, освободившихся из крепостной зависимости. Именно внуки и правнуки этих крестьян постепенно скопили некоторые капиталы и материальные ресурсы, чтобы, начиная с 1910-х годов, развить в глубинной российской деревне предприятия по переработке сельскохозяйственного сырья, существенно расширить площади посевов зерновых, находящиеся в распоряжении отдельной крестьянской семьи и стать по-настоящему богатыми хозяевами, в том числе и в Красной Речке. В записях семейных историй, сделанных в этих местах, зафиксированы фамилии таких зажиточных краснореченских хозяев—Морозихины, Матасовы, Михайлины. О некоторых из них рассказано довольно подробно. В доколхозной Красной Речке было много детей, – в каждом дворе не менее четырех-пяти ребятишек. В настоящее время в школьные классы ходят около полутора десятков детей, – в школе значительный недокомплект учащихся. Примерно половина детского населения доколхозной деревни посещала местную школу – около сотни человек. Остальных (прежде всего – девочек) или не пускали учиться родители, или они сами не хотели учиться, боялись школы. Были времена (особенно после революции), когда жениться молодому человеку в Красной Речке было трудно, маловато было невест, а девушке выйти замуж – легко. Поэтому невесты доколхозной Красной Речки были весьма разборчивыми по части женихов и решительно отказывали тем, кто был беден или не нравился. Что касается этнического состава населения, то, судя по воспоминаниям старожилов и по деревенским легендам, Красная Речка в старину была скорее мононациональной, чем полиэтнической. Первопоселенцы были выходцами из Южной России, за которыми в эту местность потянулись их родственники. «Красная Речка раньше была сплошь родная» (И.Цаплин); однако, в более поздние времена в эти места поехали люди с разных сторон, и деревня стала превращаться в полиэтническое поселение. Сейчас в ней проживает пять национальностей, коренными из которых можно считать русских и мордву. В самое последнее время в Красной Речке появились немцы-фермеры, – национальность, которая была выброшена из деревни в начале Отечественной войны. Исчезновение немцев, которые играли в жизни деревни заметную роль, поскольку были мельниками, с сожалением расценивается местным населением. И появившимся сегодня немцам искренне рады, – я не однажды был этому свидетелем. Подавляющее большинство проживавших в Красной Речке крестьян были православными христианами. До коллективизации в деревне жили старообрядцы, всего одиннадцать семей. Они имели собственную домовую церковь и не вступали в религиозные контакты с основным населением. Однако каких бы то ни было конфликтов на этой почве между кулугурами (старообрядцами) и православными не было. Церковь Святого Николы была построена в Красной Речке в 1913-1914 годах и разрушена в 1934 году. На ее фундаменте была построена школа. Причем место, где стоял алтарь, сохранилось до сих пор. В настоящее время сюда по большим церковным праздникам приезжает на собственном грузовике молодой поп из Озёрок, – соборует, причащает, крестит. Местные старики этим очень довольны. Красная Речка была селом ремесленным и промысловым, – вплоть до начала 1960-х годов. И после этого срока ремесло не сошло окончательно на нет. Мастера, которые составляли славу деревне в ближайшей округе, частью умерли совсем недавно. По крайней мере, трое из них живы до сих пор, хотя и не занимаются своим ремеслом – стары. Все промысловые занятия были не самоцелью, а дополнением к основным сельскохозяйственным усилиям и заботам краснореченцев. Это относится как к мужчинам, так и к женщинам, которые много пряли, ткали и вязали, – только для себя, но и на продажу. В настоящее время жители деревни занимаются хозяйством в собственных ЛПХ, – выращивают скотину (для себя и на продажу), клубнику, смородину и овощные культуры. Село сохраняется из-за богатства угодий и удобного расположения на местности. Здесь, между горами, закрывающими деревню от холодных северных и северо-западных ветров, создался свой микроклимат, в котором хорошо вызревают плодово-ягодные культуры, имеющие прекрасный сбыт». Передвижения в пространстве «В настоящее время маятниковая миграция населения Красной Речки весьма ограничена. Связана она, прежде всего, с поездками бригадира полеводов и заведующего фермой в правление акционерного товарищества «Гремяченское», которое расположено в селе Гремячка, в трех километрах от Красной Речки. Это, так сказать, поездки «на ковер», к начальству. Ездят в Гремячку на колхозных лошадях, на тракторе «Т-150», на грузовом автомобиле ЗИЛ, которым распоряжается бригадир отделения. Ездят обычно утром, к ежедневному наряду. Сколько же подобных «мигрантов»? Число их не превышает четырех-пяти человек (сам бригадир, его заместитель, заведующий молочной фермой, скотник, иногда – продавец магазина, почтарка). В Красную же Речку без нужды никто не ездит. А особой такой нужды нет, кроме как у людей, которые хотят купить свежесорванной ягоды или сходить по грибы. Например, на меня смотрели как на диковину, когда я, в период исследований, каждое утро приезжал в Красную Речку на велосипеде из Лоха, где во время полевой работы мне пришлось стоять на постое. Но потом, через месяц-полтора, привыкли и охотно заговаривали со мной там, где встретят. Раньше самодеятельное население Красной Речки концентрировалось, прежде всего, у водяных мельниц, у кузницы и у церкви Святого Николы. Надо сказать, что церковь эта – долгожданная, её очень хотели в деревне и, наконец, в 1912 году, построили – деревянную, красивую, легкую. Сейчас ее нет, и только цоколь алтаря сохранился. В настоящее время люди собираются больше всего на мельнице, у потомственного мельника Ивана Васильевича Цаплина, а также, по церковным праздникам, в доме одной из деревенских старушек, который стоит почти в самом центре села и куда обычно приезжает озеркинский поп. Следов «передвижного обслуживания как такового» я не заметил в воспоминаниях краснореченцев. Это, вероятно, связано с тем, что деревня находится в тупике. К тому же, в Красной Речке было достаточно своих мастеров, чтобы удовлетворить различные потребности населения. А если надо было, например, сшить нарядный казакин или бедуин, то эту одежду заказать можно было у гремяченских портных. Что касается гейш, широкоспинок, полушубков и прочей простой одежды, то ее великолепно шили в самой Красной Речке. Поэтому гораздо более характерным был приезд в деревню людей, которые хотели не обслужить жителей, а сами чего-то получить или подработать. И. В. Цаплин и А. И. Самохвалова рассказывали, как в старину, в доколхозное время и сразу после установления колхозов в деревню приезжала за 10 километров мордва из Оркино – покупать лошадей, корчевать пеньки, немножко плотничать, но – на второй руке. Причем мордву эту отнюдь не звали, – она сама лезла в Красную Речку, напрашивалась, чтобы получить какую-то выгоду. Из Лоха, Гремячки, и из более дальних мест сюда часто приезжали люди, чтобы отдать овчины в выделку ("на черную и на красную дубку"). Фактов сезонной миграции в Красной Речке зафиксировано не было. Исключением являются довольно краткие поездки краснореченских мужиков в Саратов с целью продажи тушек баранов, закупленных в живом виде в Петровске. Это происходило по зимам (декабрь-январь-февраль) во второй половине 1920-х годов. Приезжали в Красную Речку довольно мало людей. Мне неизвестны какие–либо сведения о людях, систематически прибывающих в село до начала 1980-х годов. После этого времени открылся более или менее заметный поток приезжих. В Красную Речку поехали горожане, – саратовцы, прежде всего. Стали осторожно, не на свое имя (по крайней мере, до 1987 года, когда стало разрешено горожанам приобретать дома в сельской местности) покупать старые развалюшки с земельным наделом. Видимо, на эту интенсивность прибытия горожан в деревню повлияло, кроме всего прочего, решение местных властей завести в Красную Речку природный газ и не ущемлять «дачников» по части размеров приусадебных участков. Уезжало же из Красной Речки довольно много народу. Особенно большой отток произошел в период до и после коллективизации. Причем середняки побросали хозяйство и скрылись от возможных репрессий, а кулаков сослали независимо от их желания. В те годы Красная Речка опустела почти наполовину, на 250-280 человек. Приезжих в селе очень мало – одна русская и три ногайских семьи. Да и они живут и работают в Красной Речке как временный контингент. Заработав известную сумму денег или дождавшись завершения строительства кооперативного жилья в городе, они уезжают в свои родные места». Формальные и неформальные институции Кратко определю понятия. В качестве институций выступают группы людей, связанные определенными формами деятельности, которые характеризуются стабильностью и повторяемостью. Опираясь на них, сельские жители строят планы собственной ежедневной деятельности и ожидают определенных результатов. Формальными институциями являются те, участие в которых не является вопросом свободного выбора населения. Они определяются законом и включены в структуры власти. Неформальными институциями являются такие учреждения, участие в деятельности которых добровольно и/или является частью родственных, соседских или дружеских отношений. Разумеется, подобное расчленение не жестко и не безусловно, – формы и функции институций часто переплетаются. «Одной из краснореченских формальных институций, о которой местные жители вспоминают с восхищением и ностальгией, является самостоятельный (то есть не объединенный с соседним, что произошло в конце 1960-х годов) колхоз под названием «Пролетарское единство». Он был организован в 1929 году и довольно быстро набрал силу. Здесь, по-видимому, сыграли большую роль патриархальные общинные традиции краснореченских крестьян, их привычка трудиться сообща (в селе еще до колхозов был удачно функционирующий «коллектив»), удобные для ведения именно коллективного хозяйства природные условия (разнообразие рельефа, возможность вести зерновое хозяйство и разводить и пасти скотину). Воспоминания местных стариков дают достаточно полное представление о положительных и негативных сторонах колхоза «Пролетарское единство». Особую роль в жизни Красной Речки играли здешние водяные мельницы. Они были настолько удобно расположены (в географическом смысле), что именно сюда везли зерно на размол со всех окружных населенных мест. Мельницы выступали в качестве институций, которые выполняли далеко не только технологические функции. Это были своего рода клубы – профессиональные (когда здесь собирались мужики-хлебопашцы и толковали про зерно, муку) и любительские (когда собирались ребятишки, бабушки и старики – увидеть знакомых, родных, покалякать, погрызть зерна). Кроме того, на мельницы ходили, чтобы купить у хозяев-немцев выпекаемые ими хлебы и булки, которые были настолько необычными для Красной Речки, что все отведавшие их в те года респонденты не забывают рассказать об их вкусовых качествах. Мельницы постепенно исчезли, начиная с 1937-1938 годов и, особенно, в 1941 году, когда немцев, живших в Красной Речке, в одночасье депортировали. С тех пор осталась одна-единственная мельница, вокруг которой постоянно толчется народ. В числе институций, игравших в жизни деревни заметную роль, были различные крестьянские промыслы – бондарный, печной, валяльный, овчинный (дубление шкур) и горшечный. Носителями этих институциональных функций были определенные мастера, то есть, в конечном счете, – определенные крестьянские семьи, дворы. Туда жители деревни приходили, чтобы заказать ту или иную вещь или услугу, научиться приемам работы и секретам мастерства. Формы коллективного пьянства фиксируются на каждом отрезке истории деревни. Но в последние 15-20 лет коллективное пьянство в Красной Речке сошло на нет: пить стали поодиночке или в максимально узкой компании (два-три человека). Объясняют это просто, – люди экономят на водке и на угощении и норовят напоить сами себя, а не соседа. Раньше, когда соседские отношения были более открытыми, праздники отмечались зваными гулянками, в которых участвовала чуть ли не половина села. Теперь, по причине дороговизны выпивки и общего старения населения, этот обычай несколько поблек (хотя микрокомпании весьма проворно собираются и нынче). Теперь на престольные праздники (Краснореченский – Святого Николы и Гремяченский – Святого Михаила) в эти деревни приезжает поп и служит молебен или литургию. Советские и революционные праздники за три года буквально засохли. Словесно о них вспоминают, но специально не отмечают». Самоопределение и определение Центральные вопросы – «чем наше село отличается от остальных?» «Какие мы в сравнении с другими?» «Население Красной Речки довольно скромно и даже скрытно по части какой бы то ни было самохарактеризации и самоопределения. В разговоре ее жителей почти нет никаких особых выражений и даже намеков на тему о том, какие мы, краснореченцы, и чем мы славны. Как я ни бился, пытаясь получить ответ на вопрос о параметрах самооценки, все мои усилия пропали даром. Я только вызвал некоторую подозрительность. Мне кажется, стойкое нежелание отвечать на вопросы о самоопределении не случайно. Избегая рассуждать по этому поводу, краснореченцы инстинктивно не хотят обнаруживать секреты внутреннего устройства собственной деревни, тайны родственной или соседской круговой поруки, механизмы незаметной наблюдателю сплоченности и даже некоторой мафиозности (в позитивном значении этого понятия). Эта манера – своеобразное региональное «оружие слабых», а вернее – хитрых провинциалов, заброшенных на край, живущих в глубоком захолустье. И если в более крупных сельских поселениях, расположенных вблизи дорог и людей, жители охотно поддерживают разговоры на темы самоопределения и часто отвечают не только на вопрос «Какие мы?», но и «Какими мы хотели бы себя видеть?», то есть, в сущности, похваляются, вешают на грудь ярко начищенные и не всегда заслуженные регалии, то в Красной Речке налицо, – скромное, хитрое и терпеливое молчание. Молчание или же – решительный уход от разговора. Или – переброска беседы в шутливое, ни к чему не обязывающее русло. Не хотят краснореченцы открываться без остатка! Что-то свое, глубинное, они берегут нетронутым, недоступным для чужих взоров. Изо всех деревень, с которыми Красная Речка связана территориально, хозяйственно и родственно, наиболее скептическое и даже порой издевательское отношение наблюдается к селу Оркино. Оркино – мордовская деревня, а краснореченцы считают мордву людьми второго, если не третьего сорта. «Мордва – дураки. Остолопы!» – это я слыхал от краснореченцев не так уж редко. Но это не значит, что контактов с мордвой не было или они были спорадическими. Ругаться – ругаются, а друг к другу ездят. К «черным», то есть к выходцам с Кавказа, из Средней Азии в этом русском селе относятся с некоторой долей презрения. Их не трогают, не обзывают в глаза, но очень не любят. Они – воистину «чужие». Таких в Красной Речке четыре-пять человек. Работают они скотниками или пастухами. Сопредельные села очень высоко оценивают Красную Речку как некий «райский уголок». Но в последнее время в селе происходит рост криминальной напряженности, появилось взаимное воровство, нескольких человек убили. И, что самое неприятное, –– подозреваемых в убийстве отпустили. В деревне говорят, что их откупила родня». Информационный потенциал Накопленные в виде текстов и систематизированные представления об исторической эволюции социального пространства российской деревни важны и интересны сами по себе. Они документируют коллективную память тех поколений, которые живьем застали и доиндустриальную, «некрасовскую» деревню, и колхозно-совхозное село с его железобетонными производственными и жилыми комплексами, и нынешнюю, сильно обветшавшую и заброшенную жизненную сельскую среду, сквозь которую только-только начинают «прорастать» новые фермерские усадьбы и современные институции. Опираясь на оценки местных жителей, можно проследить разнообразнейшие детали эволюции социально-пространственных характеристик. Однако информационный потенциал этим не исчерпывается. Сведения об эволюции социально-пространственной структуры поселения проливают дополнительное освещение на семейные крестьянские истории. К примеру, вопрос о целях и формах пребывания крестьян во внешнем пространстве, обобщенный в «Картине села», в текстах семейных историй наполняется множеством живых подробностей, характеризующих как само пространство жизнедеятельности, так и социально-культурные детали повседневной жизни семей. Вот весьма выразительный рассказ о пребывании одной из семей в областном центре. «А.Симакина:– Чай, в старину мы не то, что в Бурасы, мы в Саратов ходили пешком... Вот выходим из Лоха, дальше была Ненароковка, – три километра, потом еще через четыре километра – Марьино-Лашмино. Потом Коптовка, Алешкино, Свинцовка, Гартовка и какой-то большой хутор. А там еще шестьдесят километров – и Саратов... У нас сроду была нужда в город ходить. И овец гоняли пешком – резать. Не на чем везти-то было. Я раза три-четыре ходила пешком со скотиной: с утра выйдем, и уж к ночи придем в Саратов... Ну, уж нам и доставалось – все-таки далеко. Помню, в 1934-м, в 1935 году гоняли мы своих овец и телок. Придем в Саратов, – а там у меня была сестра двоюродная с мужем. Придем, загоним, – а у нее самой были коровы, хлева... Переночуем. А утром рано муж сестрин нам зарежет, и на себе тащим по полтушки на Верхний базар, торговать... У меня был муж, Леня. Так Леня не ходил. Он говорил: "Ступай сама..." Я сама и ходила... Мы один раз взяли его в Саратов мясом торговать. Так, веришь, – проклялись! Он все говорит: "Дешевле пускайте, дешевле пускайте, – не берут..." А моя сестра двоюродная говорит ему: "Уйди, Леня, отселе, – ступай куды-нибудь..." Он ушел и заблудился... Он не знал Саратов. В уборную собрался. Искал-искал уборную, – не нашел. Потом люди сказали – где, а оттоль пошел: уж не найдет, в котором месте базар...» Ровесник А.Симакиной, восьмидесятипятилетний В.Воротников имел собственный опыт контактов с городской торговой средой. Рассказывая о том же времени, он и оценивает город по-иному. Несколько другой была и организация его семейной экономики. «–Я тебе прямо скажу, – города жили хорошо в то время. Все пригороды, чуть ли не большая часть Саратова, занимались сельским хозяйством. Ну, не сельским, а своим натуральным хозяйством. У них у всех были коровы. У них были свиньи. Вся была живность. До 1941 года Саратов имел только 167 тысяч населения. А остальное, – 3-я Дачная, 6-я Дачная, – это все были места для сельского хозяйства, исключительно. И все пригородье, весь опоясок города, чуть ли не третья, четвертая его часть, – все оно имело подсобное сельское хозяйство. Имело скотину и огороды. Бывало, привезешь свой товар, смотришь, – а их товар-то лучше! Городские люди... У них-то берут, а у нас – ни хрена не берут! Привезешь, понимаешь, чтонибудь на продажу, и иной раз везешь обратно. Зачем же в таком разе мы их будем любить-то?! Их конкуренция-то против нашей верх берет! Некуда девать товар – домой обратно увозили. Или отдавали за бесценок. Вот такая штука! А сейчас в Саратове – девятьсот тысяч человек. Это ведь они от нас уехали! Понял?.. И вот сейчас я к городским отношусь так: "Братцы! Ворочайтесь, гады, назад, в деревню, к нам. Все-все, кто уехал, ворочайтесь назад. Иначе вы все там подохнете! Или будете жить коекак..." (В.Воротников) История формальных и неформальных институций дает представление о степени наполненности социального пространства деревни разного рода учреждениями, организациями и традициями человеческих взаимоотношений. Сравнивая материалы, добытые в различных регионах России, убеждаешься в том, что каких-либо кардинальных отличий в наборе институциональных структур не наблюдается. Повсюду фиксируется примерно один и тот же перечень. И это понятно, поскольку повторяющиеся акты жизненной повседневной практики тяготеют к оформлению в некие сгущения, узлы и прочно удерживаются в потоке исторического времени. Сельскохозяйственные артели, Товарищества по обработке земли ("ТОЗЫ"), колхозы, совхозы, централизованная и местная сферы обслуживания, поддержания безопасности и порядка, воспитания, образования, неформальные институции родственной и соседской взаимопомощи, общественного мнения и оценки, отношения к собственному деревенскому сообществу, сопредельным поселениям и чужакам, – весь этот социальнотехнологический инструментарий непременно наличествует в любой региональной клеточке жизненного сельского пространства. Однако эта общая социальнопространственная «канва» еще не означает полного сходства и однотипности конкретных действий субъектов. Всматриваясь в специфичность жизненной крестьянской практики, можно проследить разнообразие региональных, этносоциальных и культурно– психологических спектров реального поведения, оценок, намерений и планов, которые не могут быть автоматически просуммированы и обобщены. Так, в одних оценках, доколхозное крестьянское существование предстает чуть ли не как царство свободы. «–Вот слушай, я что хочу сказать, – до колхозов жизнь была вольного человека! Никакой труд человека тогда не обременял! И никто его не обременял, никто человеком не командовал. А почему об этом вспоминаешь? Потому что как колхоз стал, или какое-то предприятие, организация, – так наступила большая разница в работе. Когда ты единоличник, – никто тебя не жмет. А в колхозе сам закон, само расписание угнетает. Ты должен являться на работу во столько-то часов. Должен явиться – и все! Был тогда закон: запоздал на 20 минут, – 6 месяцев до четверти заработка плати! "Шесть двадцать пять" это называлось... А когда об единоличной жизни вспоминаешь, -э-э, совсем другое дело! Сдохла у меня корова или потерялись овцы – никто с меня не спрашивает. А как стал я в колхозе работать, и если животное у тебя, неровен час, сдохло, – ты за него плати. Если оно без уважительных причин сдохло. Плати и все! А без сдыхания-то зверей никогда не бывает в сельском хозяйстве!.. И человек весь век не живет, и любая животная. Ей 10 лет сравнялось, она вся истощала, и ей ничего не остается, кроме как подыхать!» (Софрон Любимов) Для других колхозная практика означала, прежде всего, снятие пресса тяжких ежедневных забот и трудов, – колхоз являлся своего рода местом психологической разгрузки. «–Ну, сейчас лучше жизнь стала, чем тогда-то. В колхозе – лучше... Легче! Да ведь что в колхозе? – пошли в бригаду, день проработали, грабли или, там, косу, или мотыгу бросили – и шабаш. В колхозе-то не надо особо стараться. А в своем-то единоличестве?.. То нет плуга. То лошадь околела. То корова. То хомут изломался, то еще чего-нибудь... Это все забота, сухота-то, была наша! А в колхозе-то (пренебрежительно машет рукой)... Вон Санька (показывает на сына, механизатора) – отработал, бросил трактор и ушел... Чего ему!.. А если изломается, то, хотя и сам чинит, но от него ничего не требуют – достать, привезти. Колхоз сам привезет...» (А.Симакина) Различные оттенки оценки колхоза, данные А.Симакиной, заметны в высказываниях И.Меркулова и И.Цаплина. «–А чем лучше было после коллективизации? Я тебе так скажу: при колхозах маненько вздохнули люди. Не все, а некоторые. Ну, здесь так получилось: работаешь ты или не работаешь, а все равно хлеб ешь! Вот что получилось при колхозной нашей жизни. Так что лентяям и ворам колхоз – это самое доходное место. Самая доходная статья – колхоз... В своем-то хозяйстве я учитываю, куда чего деть и сколько израсходовать. А тут чего? Вот: отчитывается председатель колхоза. Говорит: "По двести граммов на трудодень выходит". А в конце доклада говорит: "Но и это не получим. Мы этот хлеб-то съели. Пока работали, – съели..." Ну, и всё... И пошли, – кто с сумочкой, кто с мешечком, – получать в колхозе хлеб. Не на телеге поехали, а с сумочкой маленькой пешком побрели... А кто мухлевал, кто воровал,– и до сих пор ворует... Тащат! Уже открыто все организуют и тащат, кому что надо. Правильно: не утащишь – не проживешь» (И.Меркулов) «До колхозов была земля на душу населения, душевая. И вот, у меня если нет лошади, то я её стремился нанять. Вот, у тебя, скажем, три лошади. Я у тебя лошадь нанимаю и обрабатываю свою землю. А у кого, скажем, нет силы нанять, те землю из половины сдавали. Половина – твоя, половина – моя. И всё равно ты будешь с хлебом, – если ты даже слабый, если у тебя не на что лошадь нанять. Но все равно раньше было хуже! Колхоз, помоему, лучше, чем единоличник... Колхоз – это вещь! Вот мы его тощим, растаскиваем с тридцатого года. Ведь уже 64 года тощим! А ни хрена не растощим! Понял? Когда мы вступили в колхоз, у нас одна была корова, Субботка. А сейчас и счету нет, сколько их там. Режут ежедневно, и все никак не порежут! Колхоз этот самый, – режет их, едят, гуляют, пьют! Да и тур с ними! И тебе достанется...» (И.Цаплин) Если рассматривать такое заметное звено социально-пространственной структуры села, как школа (начальная, средняя, приходская), то обнаруживается противоречие между традиционным, абстрактно-уважительным отношениям крестьян к школе как важной культурной институции и почитанием грамотности и почти полным пренебрежением и беззаботностью единоличного и, отчасти, колхозного крестьянского двора относительно культурно-образовательного уровня подрастающего поколения. Об этом свидетельствует целый ряд повторяющихся высказываний представителей небогатых крестьянских семей. «–Все мы – простые люди. Нет среди нас таких, что "ваше благородие..." Вот, супруга моя, Марья Петровна. На восемь лет она меня моложе. Образование у нее два класса. Раньше ведь стеснялись образования хорошего, в крестьянской-то жизни. Непочетно это было! Если ты малмала образован, то считалось так: это ты уже интеллигент, "белая кость", не наш брат. А если она кое-как, как кура лапой, расписывается, то это, значит, баба настоящая. Образована достаточно! Особенно грамотных редко раньше встретишь в деревне“. (В.Воротников) «–Образования-то у меня нет никакого. Я всего три дня в школу ходила. Меня отец не пустил. А как получилось? Я первый день пошла. Второй день пошла... Отец меня спрашивает: "Ну, чаво вы там выучили?.." Я ему говорю: "Да чаво, чаво? Стишки какие-то. Какой-то Аким ехал на лошади... Какой-то эдакий стишок". Потом еще в школу пошла. Пришла домой. Отец меня опять спрашивает: "Ну, чаво?" – "Да чаво, – стишки пели..." Отец мне тогда говорит: "Вот вырастешь, тогда стишки выучишь сама. Безо всякой школы. А теперь дома оставайся и берись за дело. Прядите, вяжите,– вот ваша будет работа. Вам в армию не идти, письма не писать...» (А.Самохвалова) Способы получения информации Тотальная внимательность и активное отслеживание всего информационного поля способны в короткое время психологически обессилить наблюдателя и отнять у него способность своевременной и точной сортировки сведений и фактов. Поэтому очередные информационные контакты с жизненной деревенской средой должны быть заранее организованы и продуманы. Без хотя бы приблизительного сценарного плана тут не обойтись. Ведущим правилом сбора и накапливания фактов, касающихся раздела «Картина села», является такое, в соответствии с которым исследователь расспрашивает главным образом не одного респондента, а одновременно нескольких жителей села. Для этого необходимо работать с диктофоном в людных местах – у деревенского магазина, пекарни, автолавки, сельсовета, на автобусной остановке, на почте, в очереди в амбулаторию и т.д. Идеальным местом группового опроса является деревенская завалинка, куда по вечерам обязательно сходятся соседи из трех-четырех ближайших жилищ. Главное преимущество коллективного припоминания социально-пространственных характеристик деревни в том, что на глазах исследователя, в обстановке живой беседы происходит процесс интенсивного уточнения разнообразных фактов, оценок и особенностей здешнего пространства повседневной жизнедеятельности. Расшифровка диктофонной записи одной из таких бесед, тему которой я в самом начале разговора определил как «история деревенских промыслов», переполнена, в частности, ожесточенными спорами по поводу точного числа водяных мельниц, стоящих некогда по руслу местной речки. Несмотря на то, что определенной цифры получить в результате так и не удалось, в ходе разговора было записано огромное количество фактов, касающихся личных характеристик самих мельников, качества и усердности работы каждого из них, особенностей традиционного технологического процесса размола зерна, вопросов доставки сырья и вывоза муки, атмосферы, возникающей в процессе ожидания своей очереди к загрузочному бункеру, особенностей времяпрепровождения (это был локальный микропраздник, где общались обитатели соседних деревень, рассказывались новости, распространялись слухи). В ходе коллективного опроса социолог (если только он безошибочно, на понятном языке обозначил основную тему разговора) может надолго «уйти в тень», заботясь лишь о качестве звукозаписи. Разумеется, прихотливость подобного рода бесед, неизбежные ассоциативные переброски разговора в иные информационные пространства, внезапно возникающие паузы требуют коррекции и возвращения к центральной теме. Но процедура «выруливания» к заранее сформулированному вопросу необходима лишь при вялотекущей беседе с небольшим (два–три человека) количеством участников. В азартный же разговор социологу смешиваться опасно. Пытаясь однажды обуздать активно разговорившихся, но перескочивших на иную тему, стариков, я по взглядам и по внезапной паузе понял, что мне была мгновенно приписана роль стороннего, холодного, имеющего специальные цели, наблюдателя, а не любознательного ученика, которому интересны и важны любые сведения о незнакомом ему крестьянском мире. А ведь именно с такой легендой я стремился «прописаться» в социальном пространстве деревни. Разговор оборвался, и еще долгое время мне пришлось, оправдываясь и извиняясь, психологически ремонтировать грубо сорванную мной атмосферу беседы. Поэтому «беседы в людном месте», будучи весьма эффективными, требуют безошибочного поведения социолога. Вторым способом сбора информации является так называемая «работа на местности». Применялись две ее основных разновидности – а) «одинокие путешествия» и б) «беседы вне деревни». Работа «мыслящего глаза» начиналась с визуального изучения деревенских окрестностей, с детального обозрения того, что можно назвать «сельской округой». Меня, прежде всего, интересовали дальние подступы к той или иной деревне, – ее природное окружение, поля, леса, водные потоки, урочища, дорожная и тропиночная сеть. Зафиксировав глазом общий облик округи, я формулировал для предстоящей работы с респондентами серию вопросов, нацеленных на воспроизведение прошлого облика этих мест, а также на те перемены, которые случились в деревенском природном пространстве. Что изменилось, а что осталось нетронутым, что ушло из пейзажа и что добавилось в него, – вот те моменты, которые интересовали меня на «разведочном» этапе изучения картины села. В ходе «одиноких путешествий» полезно вести нечто вроде карты-схемы разведываемого куска местности, помечая на ней как ясно видимые, так и с трудом прочитываемые следы человеческой деятельности. Полезно также вести фото– или видеосъемку общих панорам и фрагментов природной среды, куда вписана деревня. «Одинокие путешествия» исследователя по окрестным местам никогда не остаются незамеченными. Местные жители тебя обязательно разглядят, и это разожжет у них интерес к целям таких необычных хождений. А если последние, – систематичны, упорны, происходят в любую погоду, являют собой демонстративно-заинтересованную процедуру, это по достоинству оценивается местным населением. Тебя обязательно спросят о твоих намерениях. И если ты толково, не примитивизируя и не сводя к небрежной отговорке свои цели, объяснишь, зачем тебе нужно «изучать ногами» их территорию, то это только добавит симпатии и доверия к тебе, а также разбудит охоту общению. Когда “одинокие путешествия“ завершены и накопились вопросы, требующие уточнения, можно переходить ко второй стадии сбора информации – «беседам вне деревни». Круг респондентов в данном случае весьма ограничен, – за околицу систематически выходят лишь некоторые категории населения. Это пастухи, водовозы, бригадиры, разъезжающие по полям, почтальоны, деревенские ребятишки, а также горожане, – охотники, рыболовы, грибники. Специально выводить за пределы села стариков, помнящих округу, можно только в тех редких случаях, когда ты имеешь транспорт, и когда человек сам выказывает желание провести для тебя экскурсию. Но эти возможности совпадают нечасто. Смысл информационных контактов вне деревни состоит не только в том, чтобы представить себе как можно более полную картину эволюции социального пространства. Такие расспросы должны быть очередными звеньями непрекращающегося, неустанного внушения местным жителям мысли о том, что социолог – обыкновенный человек. Но человек предельно любознательный, профессионально вникающий в обыденность, в мелочи жизни, старающийся узнать все обо всем и не жалеющий при этом ни сил, ни времени. «– Да, тяжелая у вас работа – целыми днями по жаре таскаться! И ведь никто не неволит, начальства вашего тут нету. Я-то на работе быть обязан, а ты бы и в холодке мог посидеть!..» – это снисходительно-заботливое и, в то же время, испытующее высказывание записалось на диктофон в конце беседы с колхозным пастухом в Даниловском районе Волгоградской области. Но совет «перейти в холодок», будь он мною реализован, оборвал или решительно сузил бы необходимые в будущем информационные контакты. В «беседах вне села» самопроизвольно осуществляется важная проверочная процедура, которую мы условно называли «снижением уровня пафоса». Если разговоры в людных местах, при всей их информативности и широте, способны то и дело гиперболизировать, заострять оценки качеств и исторических судеб тех или иных элементов социального пространства деревни, то разговор с одним собеседником вне деревни более реалистичен и трезв. В его текстовом пространстве почти не бывает преувеличений, некритической похвальбы или, наоборот, самоуничижения. В нем нет истерики, нет криков и проклятий, адресованных властям и жестокому времени, – всего того, что в избытке выплескивается в ходе коллективного опроса. Поэтому оценки и сведения, почерпнутые в различных информационных средах и обстоятельствах, заметно уравновешиваются, проходят селекцию на спокойную реалистичность.
