ВРЕМЕНА ПЕРЕМЕН? Книга признаний и

1
ТВ – ВРЕМЕНА ПЕРЕМЕН
книга признаний и откровений
Москва - 2009
?
2
ОТ СОСТАВИТЕЛЕЙ
История книги необычна: она появилась как
последействие документального
телефильма «ТВ - времена перемен». Ее герои – ветераны и мастера эфира, люди, во
многом определившие биографию нашего телевидения. А телевидение стало в свою
очередь их биографией и судьбой.
Каждый провел перед кинокамерой, беседуя со сценаристом, около полутора
часов. Эти признания и откровения больше похожи на исповеди, чем на интервью. Во
всем мире перемены на ТВ связаны, в основном, с развитием технологии, а у нас, как
всегда, свой путь: наши телевизионные взлеты и застои неразрывны с общественными
катаклизмами и нравственными метаниями.
«Столкнувшись в реальности с теми, кто в свое время определял, или сейчас
определяет, то, что происходит на телевизионном экране, я понял, как резко меняет
ТВ их жизнь, - вспоминает сценарист, лауреат ТЭФИ Эдуард Дубровский, - Меняет во
всем - от финансового благополучия до глубинных перемен в жизненных целях, от
вспышек невероятного честолюбия до ощущения личностной катастрофы. Мне даже
показалось: ни в одной профессии так остро не ощутимо время, проходящее сквозь
человека. Порой ситуации,
происходящие за кадром, не менее драматичны, чем
сцены в бразильских сериалах, столь популярных в прошлые годы. Каждая встреча,
каждое интервью о поворотных моментах в истории советского и российского
телевидения превращались то в исповедь, то в показательное шоу, то в напряженный
рассказ о крушении иллюзий и новых надеждах, составлявших смысл
и цель
телевизионного существования».
Разумеется, каждый рассказывал о «своем» телевидении, а поскольку характеры
героев различны, мнения субъективны и даже противоречат друг другу, в результате
возникала объемная картина самого телевидения - куда более объемная и
многомерная, чем в прежних исторических публикациях. В фильм (окончательное
название «Все это телевидение» - сценаристы Э.Дубровский, Б. Караджев, режиссеры
Дм. Завильгельский, М.Дегтярь) вошли, как это обычно бывает, лишь отдельные фразы
синхронов, так сказать, опилки беседы. Но и они оказались достаточно острыми, и ни
один из федеральных каналов не согласился показать картину и обнародовать все
признания в совокупности.
Вот тогда и возникла идея опубликовать эти свидетельства целиком в одной
книге, которая сейчас находится перед вами. Некоторые из свидетельств сюда не
вошли – например, рассказ бывшего председателя Гостелерадио Леонида Кравченко,
соображения которого были им подробно изложены в его книге «Как я был
3
телевизионным камикадзе». С другой стороны, в сборник добавлено воспоминание
С.Муратова об истории «ВВВ» (предшественника КВН) - первой игре с живым участием
телезрителей, которая началась как триумф свободы и нового слова на телевидении,
но прожила недолго, а закончилась скандалом, похожим на фейерверк над камнепадом
– ярким, но по тем временам очень опасным.
Сергей Муратов
Марина Топаз
Сергей Муратов. Как нас закрывали
Нынче скандалы стали нормой и стилем телевидения.
Но мало кто знает, что самый первый - и грандиозный! - скандал с выходом в
мировую прессу произошел на телевидении более 50 лет назад. Та история, –
забавная и горькая, нелепая и яркая – похожа на само время «оттепели» – коротенький
промежуток между «сталинщиной» и «застоем». Последствия же того давнего события
были жестокими и казались необратимыми – увольнения, оргвыводы на уровне ЦК и
ликвидация молодежной редакции.
Я был причастен к этому событию.
В 1956 году нам казалось, что над страной взошло солнце свободы. Двадцатый
съезд, нашей удивительной – тогда единственной – коммунистической партии
постановил, что с культом личности Сталина покончено и к злоупотреблениям
прошлого возврата нет!
Выпущенные из-под спуда таланты взбурлили. Юные головы «детей XX съезда»,
будущих «прорабов перестройки» или просто шестидесятников наполнялись счастливыми надеждами, творческими прожектами, гениальными идеями...
На комсомольском собрании я встал и сказал: «Приближается событие
всемирного значения - фестиваль молодежи и студентов в Москве - а у нас, на
телевидении даже нет редакции, которая занималась бы программами для молодых».
Все дружно согласились, что такая редакция нужна: «Вот ты этим и займешься». Я и
занялся.
Так возникла редакция «Фестивальная». У меня не то что комнаты - своего стола
не было. Прием посетителей и авторов шел в коридоре на подоконнике или в буфете,
где нас кормили в долг.
Я искал авторов среди создателей студенческих капустников. Кто-то мне
рассказал о Мише Яковлеве - инженере электролампового завода. Сказали, что он сочиняет фразы. Что это значит? Ну, например: «Зуб перестал болеть, и я спокойно
4
слез со стены». Меня поразил этот жанр. Я решил - такой человек обязательно должен
участвовать в телевизионных затеях. Тогда же мы познакомились с Альбертом
Аксельродом. Он учился в медицинском и делал там замечательные капустники. Вот
втроем мы и придумали ВВВ. Никто не знал, что это значит. Кроме нас.
Дело в том, что незадолго перед тем я познакомился с режиссером из
Чехословакии Станиславом Страдом. Он рассказал, что ведет самую популярную в
стране телепрограмму «ГГГ» - «Гадай, гадай, гадальщик». Полученная информация
пала на благодатную почву, и мы придумали схожую по названию игру – «Вечер
веселых вопросов». А ту чешскую игру «ГГГ» я так никогда и не повидал.
Помню песенку, которую сочинил мой друг, поэт Гарик Фере. С нее начинался
вечер: «ВВВ - что это такое? ВВВ — вот первый наш вопрос!».
В то время все шло в прямом эфире. Возможность записи просто технически
появилась только в середине шестидесятых. Дикторы обязаны были визировать текст
и в эфире не отступать ни на слово. О первом случае отступления ходили легенды. Андрей Донатов впервые написал в дикторской папке слово «телезритель». До этого
говорили «радиозритель». Был страшный переполох, думали, что Донатова выгонят –
он совершил дикое самоуправство. Но кто-то из Политбюро похвалил - как хорошо,
мол, выразились… Обошлось.
Время было серьезное и на телевидении тоже не шутили. И вдруг мы делаем
игру, причем построенную на импровизации. Ничего подобного у нас не было, да и
быть не могло. Это был дебют для всех - для телевидения и для авторов, для
участников и для зрителей.
Сегодняшние игровые программы несут в себе элементы того, что было нами
нафантазировано в ВВВ. Совершенно случайные люди, заполнившие зал, вызывались
на сцену при помощи разных трюков. Скажем, маленькая девочка крутила барабан и
вынимала номер ряда. Весь ряд начинал волноваться. Другая девочка доставала
номер места и сидящий на нем зритель поднимался на сцену, не представляя, какие
задания его ожидают. Или – ведущий выстреливал в зал парашютиком: на кого
опустится, тот выходит. Задания были самые разные – и на эрудицию, и на
находчивость и кашу манную на спиртовке сварить. Еще помню конкурс молодоженов,
у них порознь спрашивали всякие детали про день свадьбы, про тогдашнюю погоду и
прочее. Получались смешные несовпадения, но если все совпадало - приз.
Зрители впервые стали действующими лицами. И не только те, кто в зале, но и
сидящие у телевизора. Для них тоже был конкурс с приездом на место трансляции.
Игра шла долго, в первом отделении давалось задание, а ко второму народ
5
подтягивался и получали призы – недорогие, но с какой-нибудь выдумкой, иногда
довольно-таки дурацкой. В старом фильме «Неподдающиеся» есть эпизод, когда герой
в парке сплясал и получил за это огромный подарок, завернутый в бумагу. Он был
очень доволен, пока приз не развернули - в нем оказалось цинковое корыто. Всем
было смешно, кроме героя. Автор сценария наверняка смотрел наши ВВВ.
На первом эфире мы предложили телезрителям: кто первый привезет 7-й том
Джека Лондона, фикус в горшке и керосинку — тот победитель. Приготовили три приза,
а приехало человек двадцать.
Зрителей разогревали уже в фойе, было много чего напридумано, куча фенек.
Например, входные билеты разрезались зигзагом пополам и тасовались, чтобы
зрители в антракте искали свою «половину», и знакомились. Первое отделение игры
вел композитор Никита Богословский, легкий, непринужденный, известный мастер
розыгрыша. А второе отделение вели Марк Розовский (будущий режиссер, а тогда –
студент журфака) и Алик Аксельрод. Они лихо импровизировали, хотя, конечно,
придумывали заранее так называемую «резину» - готовились к разным вариантам
ответов из зала.
Если первый вопрос первой игры был «Что такое ВВВ?», то во второй раз, через
месяц, мы спросили «Что такое ВВВВ?». Ответ, разумеется, был такой: Второй Вечер
Веселый Вопросов.
Тогда получилась смешная история с конкурсом для телезрителей. Пригласили
приехать ровесника и тезку игры ВВВ – ребенка, который родился в день нашей премьеры, причем
его имя, отчество и фамилия должны были начинаться на "В'".
Уверенности, что такой ребенок найдется – не было. И один из пионеров нашей
программы - Юра Зерчанинов, поехал в ЗАГС изучать документы. Подходящий малыш
обнаружился. Мы приготовили коляску с вензелем «ВВВ». Но к нашему огромному
удивлению, приехало две семьи, обе с новорожденными и с нужными инициалами в
метрике. Пришлось что-то срочно изобретать, чтобы одарить обоих младенцев.
На этих конкурсах с приездами мы и подорвались в третий раз.
Прошла та программа уже после Всемирного фестиваля, по-летнему жарким
сентябрем.
Странным явлением была эта передача на телевидении, где каждое слово - под
цензурой. ВВВ в тех условиях было бочкой с порохом. Игра шла на грани фола.
Розовский говорил позже, что не будь скандала на третьем выпуске - обязательно
случилось бы что-то другое. Можно к тому скандалу отнестись как к анекдоту, как к
ошибке тех или иных лиц, неловкой шутке. Но если поразмышлять – произошло нечто
6
большее, чем прокол в нашем профессионализме или проявление всеобщей
нелепости.
Выпускающим дежурным режиссером на этой злополучной передаче была
Ксения Маринина, (которая впоследствии стала бессменным создателем легендарной
«Кинопанорамы»). Работала она всего третий день. Ей говорили - тебе повезло, ты
попала на такую смешную, замечательную передачу - посмотришь, как она делается.
Вот и посмотрела.
Конкурс, из-за которого все произошло, был придуман Богословским. Во время
подготовки второй программы, он мне предложил наградить того, кто руководствуется
народной мудростью «готовь сани летом». Но приехать в тулупах, валенках и ушанке
даже летом несложно. А мой приятель из Чехословакии предупреждал, что у них был
печальный опыт с легким заданием для зрителей. Тогда, всю Вацлавскую площадь
заполнил народ, стремящийся получить приз. И я, предвидя будущие неприятности, тут
же отмел идею Никиты Владимировича.
В день трансляции я находился в командировке. То, что происходило дальше, я
восстанавливал по свежим следам, расспрашивая всех свидетелей.
Перед самой игрой почему-то слетел подготовленный нами в сценарии конкурс.
И тут вспомнили эту идею с зимней одеждой. Но чтобы усложнить задание, ввели
дополнение - привезти номер "Комсомольской правды" от 31 декабря прошлого года.
Однако, объявляя условия в прямом эфире, Богословский о газете как-то забыл…
Сидя за пультом, Маринина наблюдала по мониторам за тем, что происходит в
зале, и посылала картинку в эфир. Первое, отделение шло к концу. Перед перерывом
объявили: кто первым приедет в валенках, полушубке и шапке-ушанке, получит
премию.
В распоряжении Марининой был резерв - художественные фильмы на случай
нарушения хода трансляции. Ими занимался мальчик, который отвечал за ключи от
сейфа, где лежали эти круглые железные коробки с фильмами. Подходит он к Ксении с
жалобным лицом и говорит: ВВВ - передача на весь вечер. Можно мне уйти на
свидание к моей девушке?" А Ксения человек добрый. Для очистки совести дождалась
второго отделения, убедилась, что все благополучно и отпустила влюбленного
мальчика.
А он увез с собою ключи от сейфа. И вот тут все и случилось…
После объявления конкурса весь Ленинский проспект превратился в улицу с
односторонним движением. Такси, частные машины, мотоциклы, велосипеды - все
мчались в МГУ, где шло ВВВ. В них - потели люди в шапках и валенках, каждый хотел
7
быть первым. А со стороны бараков, стоявших неподалеку, там, где возводились
Новые Черемушки — как раз был период хрущевских новостроек - двигался встречный
поток строителей. У них тулупы и валенки вообще под рукой — в сундуках.
Передача наша шла не из Театра киноактера, как две прежние, а из режимного
здания МГУ с пропускной системой. Об этом почему-то не подумали. Обе толпы
встретились у входа в МГУ, их не пускали и они прорвались, сметя милицию. Сначала
все зрители очень веселились. Одним из первых вбежал летчик из Норильска в унтах.
Зал ему аплодировал. Народу прибывало много и это тоже казалось смешным. Но
потом началось нечто несусветное. В зал ворвалась бушующая пугачевская орда с
криками: «Нас пригласил Богословский!». Толпа заполнила зал, забралась на сцену.
Кричали, ругались. Кто-то наступил на тряпку задника и она слетела. Со своего места
вскочил красивый парень,
секретарь комсомольской организации Университета и
зычно воззвал: "Комсомольцы, ко мне!" Богословскому удалось сбежать за кулисы,
потом его прятали, чтобы он избежал линчевания. Кстати, кто-то из кандидатов на приз
зачем-то привез с собой живую курицу, и она тоже украшала драматургию. Толпа
прижала оператора Володю Киракосова, и объектив камеры уперся в стенку.
Все это наблюдала по мониторам дежурная режиссер Ксения Маринина, у
которой даже не было резерва, чтобы перекрыть этот кошмар. Она дала на экран
единственную оказавшуюся у нее заставку "Перерыв по техническим причинам".
Телезрители сперва думала, что это очередной розыгрыш ВВВ - знаем мы ваши
технические причины! Долго хихикали. Но надпись все стояла.. Пять минут. Десять.
Час... весь оставшийся вечер эфир был пустым. Последняя невольная шутка ВВВ.
На следующий день пришел мальчик из резерва — у него руки-ноги дрожали.
Страх был велик и у руководства - как это отзовется в ЦК? Отозвалось. Многих
поснимали. В том числе очень хорошего, недавно пришедшего директора студии –
такого прекрасного человека в руководителях потом, пожалуй, и не было. Уволили и
главного редактора фестивальной редакции Азария Алексеева.
Он – один из
основоположников ТВ, работал с середины сороковых – как пришел с фронта.
Азартный, энергичный — сколько еще мог бы сделать!
Страх перед ЦК лишил нас очень способных людей. Даже те, кого не уволили,
были парализованы.
«Комсомолка» поместила отчет о передаче, но недостаточно ругательный. Ей
тоже за это досталось - не разобрались в нашей зловредности. Но мало того. Перед
моим отъездом в командировку корреспондент «Нью-Йорк таймс» попросил, чтобы его
пустили на съемку замечательной передачи. Я конечно с удовольствием договорился с
8
начальством. Пригласили чуть ли ни весь дипломатический корпус. Те тоже были
счастливы. В результате в мире не было крупной газеты, которая бы не отметила это
событие. Статья в одной из английских газет называлась, кажется, «В погоне за
сковородкой». Потому что среди призов сковородка действительно была.
Никита Владимирович Богословский был воробей, неоднократно обстрелянный
из всех видов оружия, вплоть до постановления ЦК КПСС, причем еще при Сталине.
Близкие стеснялись разговаривать с ним на эту тему, боялись нанести травму. Но он
не унывал. Даже, помнится, среди разгромленных ВВВшников исполнил знакомую
песенку, но уже с другими словами того же Георгия Фере: «ВВВ - а что это такое? ВВВ опасная игра. ВВВ - с огнем шутить не стоит, порою вместе с "В" слетает голова!».
Редакция «Фестивальная» перестала существовать, и я оказался без работы.
Вернее вне штата. Работы как раз было сколько угодно, ведь была «оттепель», никого
не посадили, и я писал для телевидения внештатно.
Этот удар соединил нас всех крепче любого успеха. Мы остались друзьями на
всю жизнь. И многое сделали вместе.
Перерыв "по техническим причинам" длился четыре года.
Постепенно
сменилось руководство, снова создали молодежную редакцию. И однажды ее
редактор, Лена Гальперина, сказала: что-то у нас ТВ скучное. Нельзя ли придумать
что-то в духе ВВВ? «Лена, - говорю я, - ты забыла, чем кончается этот дух?»
«Ничего,— отвечает Лена, - беру ответственность на себя».
И мы собрались у Миши Яковлева, на Проспекте Мира. 0пять втроем. Алик
Аксельрод, Миша и ваш покорный слуга. На этот раз мы придумали совсем новую, не
имеющую никаких аналогов в мире игру. Нам хотелось, чтобы имя этой игры было
сугубо телевизионным, а марка тогдашних отечественных телевизоров — солидных
ящиков с крохотным экраном – называлась «КВН». Название это было составлено из
инициалов инженеров–телевизионщиков. А мы расшифровали аббревиатуру
как
«Клуб Веселых и Находчивых». Так родилась игра КВН.
К нам в комнату часто наведывался Мишин сосед по квартире - молоденький
актер: «Можно я посижу, вы так интересно работаете...». Он сидел, слушал, как мы
придумываем программы, иногда просил: «Ребята, а можно я вам спою свою песню?»
«Конечно, Володя, спой», - дружелюбно снисходили мы с высоты своего возраста,
опыта, тогдашней популярности…
Мишиным соседом был Володя Высоцкий.
9
ПРИЛОЖЕНИЕ
Из закрытых материалов бывшего архива ЦК КПСС.
/выпущено в октябре 1957г, впервые опубликовано в печати через 40 лет/
"…Вопросы и загадки, предлагаемые слушателям, были ничем иным, как
глумлением над советскими людьми. Присутствующим на вечере и всем телезрителям
была предложена глупая интермедия с вопросом: "Как кошка слезает с дерева головой вниз или головой вверх?" При этом исполнители с издевкой заявили, что этот
вопрос еще не решен..."
"... Подобный случай мог произойти только в условиях политической беспечности
руководства телевидением. Партийно-политическая работа поставлена слабо. До сих
пор среди работников студии не обсуждена статья Н.С.Хрущева "За тесную связь
литературы и искусства с жизнью народа..."
"...Газеты "Вечерняя Москва'" и "Комсомольская правда" по обывательски
выступили с беззубой критикой политически порочной передачи".
Елена Гальперина. Прямой эфир – мой друг и враг
Я окончила Университет в 54-ом. Прошел год после смерти Сталина. Написала
заявление в ЦК КПСС с просьбой направить меня на газетную работу в Таджикистан.
Потому что я окончила восточное отделение филфака с персидским, таджикским и
арабским языками. Я хотела освоить профессию, которая не была мне знакома, но
которую я любила заранее - журналистику.
Через три года приехала в составе делегации Таджикистана на Всемирный
фестиваль молодежи в качестве члена союза журналистов. И окунулась в какую-то
совершенно новую атмосферу. А когда закончился фестиваль, встал вопрос о том, что
надо остаться в Москве – во-первых, потому что это мой дом, а, во-вторых, здесь мои
друзья работают во всех центральных газетах, журналах. Отделение журналистики
тогда было на филологическом факультете, где и мое восточное. Я была членом
комитета факультетского комсомола и поэтому все были моими друзьями.
Полгода я искала работу. Первый раз в жизни столкнулась с явлениями, которые
были для меня совершенно неожиданными – «кто я?», «свободна ли я?» и, вообще,
«на что я гожусь?». Потому что в «Комсомольской правде», в журнале «Дружба
народов», в иранской редакции радио мне все говорили: «Ой, только такие
специалисты нам и нужны». А на следующий день: «Простите, а почему у вас такая
не типично русская фамилия?». Я отвечала: «По-моему, она типично не русская». А
потом мне позвонил мой сокурсник, который работал в ЦК комсомола: «Слушай,
подруга, на телевидении создается молодежная редакция, я уже туда позвонил, иди».
Поскольку Шаболовка находилась рядом с моим домом, я решила: когда в
«Комсомолке» освободится место, меня, наверное, тоже туда позовут, а пока я пойду
10
на телевидение. И вот это «пока» длилось тридцать с лишним лет, потому что
однажды, попав на телевидение, уже не можешь из него выпорхнуть.
Я прихожу на Шаболовку, иду по длинному коридору телецентра, и меня
потрясает все: как себя люди ведут, как они говорят. Оператор Володя Дубов
обсуждает, как он сядет в корзину, привязанную к вертолету, потому что оттуда ракурс
совершенно необычный. Ему говорят: «нет, ну, это же слишком впрямую, это Волга
впадает в Каспийское море, надо делать всё через левое ухо, совершенно не так». Что
такое ухо? Что такое «круги ассоциаций»? Я ничего этого не знала. Прихожу в
крохотную комнатку молодежной редакции. Там сидит старший редактор Рудольф
Андреевич Борецкий, который ныне профессор МГУ, это мой первый учитель. И он
начинает мне объяснять: «Запомни: телевидение – это забудь про газету, забудь про
кино, забудь про радио… и вообще, как можно меньше «говорящих голов».
Телевизионный журнал «Молодость» - это шесть разножанровых сюжетов.
У меня в авторах был Василий Селюнин, если вы помните в годы перестройки очень талантливая известная личность. Он заговорил от первого лица: «Я родился в
этой деревне»… До этого ни на телевидении, ни в газете, нигде нельзя было сказать
«я», надо было всюду говорить «мы». Дальше, был у меня в авторах Элем Климов,
который делал прекрасные маленькие викторины...
Вот сейчас расскажу об одном из сюжетов, за которые мне влепили выговор. 40
лет комсомолу, от передовицы никуда не уйдешь, и я еду к академику Опарину, чтобы
сделать публицистическое обращение к молодежи. За 45 минут до начала эфира - а
это прямой эфир - появляется молодой человек, открывает дверь к нам в редакцию и
говорит: «Академик Опарин». Все становятся в струнку, появляется академик, и я
прошу академика рассказать что-то, чтобы понять всё-таки, как получится разговор. Он
садится в большое кресло: «Я расскажу вам о клетке»… И начинает излагать свою
теорию. Потому что в это время он был чрезвычайно популярен как трактующий поновому клетку. Я слушаю, потом смотрю на часы, отзываю режиссера в коридор и
говорю: «Слушай, надо что-то делать, надо от него отказываться». Режиссер быстро
бежит в студию, где у нас заготовлены, как для всякого прямого эфира, страховочные
материалы, берет вентилятор, берет флаг, берет кадры льющегося металла и
сыплющегося зерна, быстро вызывает Игоря Кириллова, который уже заготовил стихи
для этого случая, и мы начинаем ровно минута в минуту прямой эфир. Академик сидит
у нас в комнате. Когда этот сюжет уже прошел в эфир, я возвращаюсь к академику,
приношу ему свои извинения и провожаю его до машины. На следующий день меня
вызывает директор студии Георгий Александрович Иванов: «Вы оскорбили академика.
11
Вы получите выговор». «Но я спасла журнал, - говорю я ему, - потому что если бы
академик в эфире заговорил о клетке, его никто бы не стал смотреть».
Еще случай. Климов делает развлекательный сюжет в том же журнале
«Молодость». И проводит аукцион на лучшее знание русских пословиц и поговорок. И
вот в этом аукционе Валя Леонтьева показывает свежеиспеченный язык из теста, и
участники начинают: «Язык мой - враг мой», «Язык до Киева доведет», «Злой язык
хуже татарина»… Леонтьева говорит: «Нет такой пословицы. Есть «Злые языки
страшнее пистолета»… ну, и «Незваный гость хуже татарина». Из зрителей-татар
нашлись те, кто написали письмо - ни больше, ни меньше – а сразу в ЦК КПСС. Этот
вызов на ковер для меня был уже гораздо серьезнее.
Репортажный жанр - основной жанр телевидения. И вот я веду репортаж, с
Красной площади, когда в Кремле проходил съезд комсомола. Приглашаю к
микрофону делегатов, а, надо сказать, что не только ведущие были зажаты, но еще
более зажатыми были приглашенные к микрофону люди. Но не делегаты съезда!
Делегаты были ребятами из Сибири, которые открыто говорили, что думали. И вот я их
спрашиваю: «Что вас больше всего поразило в Москве?». И они мне вдруг отвечают:
«Мужики-официанты в ресторанах. У нас не хватает рабочих рук, а они ходят с
подносами - это просто возмутительно». Закончился репортаж, прихожу домой поздно
вечером. Звонили из приемной председателя комитета - завтра в 9 утра быть на ковре.
Приходим с главным редактором Валентиной Ивановной Федотовой.
- Что такое?
- Вы что, газет не читаете?
- Читаем, а что?
- А то, что китайцы претендуют на эти территории, а вы им даете сейчас картбланш – у нас там, оказывается, не хватает рабочих рук.
- Но мы китайские газеты не читаем, в наших газетах об этом не пишут. И даже,
если бы и писали, нам бы в голову не пришло, что это надо как-то связать.
Когда Гагарин улетел, мы получили отказ в разрешении на съёмку, потому как
мы к космосу никакого отношения не имели, а это всё засекречено. Тем не менее, мы
помчались в Чкаловскую, где он жил, не согласовывая ни с кем, потому что самое
страшное для прямого эфира и для творческого работника - это начинать
согласовывать. Мы примчались и нам сказали: «Ну что вы... здесь всю ночь дежурили
журналисты, они уже все уехали, вы прозевали». А соседка Гагариных нас пожалела и
отправила вниз, где была дочка Гагарина, крошечная девочка Леночка, ей было три
12
года. И мы ворвались в эту комнату, где уже никого не было, ни мамы, ни бабушки,
никого. И записали с ней интервью всего из двух фраз.
- Тебя как зовут?
- Лена.
- А где твой папа?
- В командировке.
В этот вечер вышел прямой эфир, где в «Последних известиях» девочка
называла полет Гагарина всего лишь командировкой.
Тогда это было в крови - согласовывать. Нет, это никак не угнетало, это было в
порядке вещей, понимаете, я не чувствовала себя закрепощенной, потому что была как
все. Я только потом, уже на других передачах начала понимать, что происходит. Но
сначала нужно было быть многократно вызванной на ковер, получать выговора,
которые лишали тебя части заработной платы. Все это было школой перед 61-ым
годом. В 61-ом я обратилась к Сергею Муратову, который за 4 года до этого погорел
из-за ВВВ. И говорю: «Сереж, что-то скучно живется, давай чего-нибудь придумывать,
чего-нибудь типа ВВВ. И тут он мне говорит: «А ты что - забыла про судьбу ВВВ?» - Я
говорю: «Ты знаешь, ответственность я беру на себя». - «Ах, ответственность ты
берешь на себя? Тогда давай». Все дело в ответственности, которую человек должен
взять на себя, а поскольку я не только романтик, но по природе еще и лидер, я очень
любила брать на себя ответственность.
Мы осваивали язык нового вида творчества – телевидения. Этот язык должен
был быть нашим родным языком, а не казенными, плакатными выдержками из
передовиц. Мы стремились вот к этой самой импровизации, но мы были в прямом
эфире, который был мой друг и мой враг. Мой друг потому, что мы могли сотворить что
угодно, а потом развести руками: «Ну, ребята, ну что делать, это был прямой эфир». А
враг, потому что он всегда существовал параллельно со словом «страх». Мы все
время боялись. Когда я брала ответственность на себя, не думайте, что я была такая
смелая, что ничего не боялась. Я боялась всего, но прямой эфир и страх
вырабатывали во мне внутреннего редактора.
И в 61-ом году мы выходим на Втором канале с новой программой - это был
КВН. Совершенно неожиданной. Сначала мы затевали ее, как веселую. А когда авторы
принесли нам сценарий - а авторами были Муратов, Яковлев и Аксельрод - мы поняли
что это не будет ни викторина, ни аукцион - это будет публицистическая передача,
которая должна раскрыть и показать портрет нашего современника. Конкурсы - их
должно было быть не больше шести-семи - слагались как кубики. Например:
13
«Разминка» - конкурс на стремительную импровизацию, никто заранее ничего не знал.
Дальше шел конкурс, допустим, познавательный (он у нас назывался «Бриз»), когда
участники команды помещались в соседней с общим залом комнате и им давалось
задание, например, получить солнечную энергию из свежего огурца. Поскольку
команды
были
из
физико-технического
института
и
института
инженерно-
строительного, каждый изобретал эти версии в своем направлении. Физики говорили
так энергично, так увлеченно, что я ничего не понимала, но получала невероятное
удовольствие просто оттого, что слышу какие-то высокие, прекрасные материи.
Меня стали вызывать на ковер после первой-второй передачи. «Почему вы
предлагаете такие легкие вопросы, вы дискредитируете советское студенчество»…
«Почему вы предлагаете такие трудные вопросы? Вы дискредитируете советское
студенчество»… «Почему у вас в КВН играют только студенты, нужно чтобы были
рабочие». И мы приглашаем команду завода «Освобожденный труд». «А почему у вас
только рабочие, студенты, и нет колхозников?» И мы приглашаем команду совхоза.
Естественно, в конечном счете, всё возвращается к студентам, и КВН становится
клубом студентов. Но особенность прямого эфира заключается в том, что мы сами
свою передачу не видим. Мы были внутри, в аппаратной. Я работала по-пластунски,
знаете, когда ошибаются ведущие, и им надо по ходу передачи исправить свою
ошибку,
я
из
аппаратной
режиссерской
по
пожарной
лестнице
спускалась
стремительно - как на морском корабле, когда объявляют аврал - вниз. Потом, чтобы
не попасть в камеру, я ползла к ведущим, говорила им, какой правильный надо дать
ответ, потом поднималась обратно наверх и приходила в себя.
Когда возвращалась домой, у меня не хватало сил снять пальто. Я рушилась на
тахту, прямо на спину, мама подходила, смотрела и говорила: «Если эта такая работа,
с нее надо немедленно уходить».
Но уйти с телевидения было уже невозможно. Тем более, оставить такую
передачу, как КВН. Не случайно мои коллеги вывешивали плакаты в редакции:
«Надежна и проверена товарищ наш Гальперина. У нее один лишь крен – слишком
любит КВН». В этой передаче мы давали возможность себя проявить совершенно
прекрасным ребятам. Когда они выходили в этих рубашках, не застегнутые на все
пуговицы, как было до этого, когда… Да,
чуть не забыла еще одну важную вещь.
Перед началом каждой игры до выхода в эфир я выходила с так называемой тронной
речью. Я говорила: «Уважаемые команды, уважаемые болельщики, сейчас начнется
игра. Все могут вести себя так, как и предписано по сценарию. Болельщики – болеть,
команды – играть. Но, мы хотим, чтобы вы помнили: вас смотрят сейчас очень много
14
зрителей. Вы идете по Второй программе. И, самое главное, не забывайте, что мы, те,
кто делают КВН, завтра хотим выйти на работу».
Они все понимали. Как правило, они нас не подставляли.
Единственное задание, которое проверялось у нас заранее, это было домашнее
задание. Там были самые разные темы - «Город отражается в витринах» или «Вам
дано 29 февраля. Используйте его, как вы считаете нужным». На «29 число» физики
написали обозрение, и я вынуждена была предложить им выбросить одну только
фразу. До сих пор они, поздравляя меня с каким-нибудь юбилеем, спрашивают: «Ты
все-таки объясни, почему ты ее выбросила». А фраза была такая: «Утро города
начинается с зарядок авторучек». А в то время каждое утро начиналось с
физкультурной зарядки по радио. И сравнить весь Союз – с авторучками, было
невозможно. Но как это им объяснить?
А когда по Первому каналу слетела какая-то передача и нужно было дыру чем-то
заткнуть, то нас автоматом передвинули со Второй на Первую. И аудитория стала
максимальной. С этого момента, если я звонила куда-то и говорила: «Вас беспокоит
КВН», всё было в нашем распоряжении, в том числе самолеты. Когда команде надо
было по ходу игры лететь в Ленинград, она летела бесплатно.
Как-то мы проводили конкурс - соревновались машина (кухонный комбайн) и
парень, который вручную нарезал овощи. У кого это получится быстрее и лучше – у
человека или механизма? А парень, который стоял за ручной работой, делал это так
красиво, так элегантно и еще пританцовывал в такт музыке, что зал взорвался от
аплодисментов.
Но все же это был невеселый период в нашей биографии, когда нас заставляли
включать как можно больше так называемых «действенных» конкурсов типа
«Комбайны», или, как нам язвительно говорили: «сейчас будете перетягивать канат».
Не давали возможности раскрывать лицо сегодняшних молодых людей через умные,
серьезные, политически острые, социальные конкурсы.
Но самое грустное было в другом. В тот день, когда убили Кеннеди, у нас стоял
КВН. Более того, этот КВН шел на Евровидении, и, в первую очередь, на Варшаву. В
Америке они поставили в эфире заставку из мешковины, на которой было написано
только одно слово «позор» - по поводу убийства Кеннеди. А мы вылезаем вот с этими
«два прихлопа, три притопа». В членах жюри у нас сидели умные, серьезные люди,
члены редколлегии журнала «Техника молодежи», крупнейший критик по театру Саша
Свободин, они говорят: «Мы не можем сегодня судить КВН». Слава Богу, что мы
вырулили. Но все же часто мы, действительно, ставили серьезные какие-то вопросы, и,
15
слава Богу, что достигли на телевидении потолка в прямом эфире - он называется
«импровизация». Потому что до
КВНа импровизировать никто не рисковал и
импровизировать никто не умел.
Потом я перешла в другую редакцию.
Почему перешла, говорить не буду. Почему закрыли КВН, и почему это
произошло - тоже. Можно, конечно, сказать, что КВН закрыли при Лапине, потому что
его не устраивали носы участников команд. Но я к этому не имела отношения.
Я перешла на новое прекрасное дело - на Четвертую программу, которая
выпускалась уже в новом Останкинском телецентре, и там тоже существовал прямой
эфир, а видеозапись была ещё где-то на горизонте.
Мы выпускали документальную драму (это было художественное вещание) сделали 17 серий «Былого и Дум» по Герцену. Я не случайно говорю о прямом эфире,
это потом появится видеозапись и возможно будет пользоваться ножницами. У нас
Театр на Таганке делал спектакль и открывал Некрасова этому думающему молодому
зрителю. Если задуматься, почему в ту пору молодежь потянулась к Некрасову?
«Шепнула Муза мне: пора идти вперед.
Народ освобожден, но счастлив ли народ?..»
И вот, если назавтра все обходится, значит, всё нормально.
Но Сергей Георгиевич Лапин, пришел на телевидение с фразой: «Второй
Чехословакии у нас не будет». Это я слышала своими ушами.
Лапин вызывает на ковер после премьеры «Капитанской дочки», потому что
художник
Лыков,
прекраснейший
художник
телевидения,
сделал
декорацию,
состоящую из рогожи и соломы. Вызывает всю съемочную группу. Почему?
Оказывается, поляки уцепились за эту самую рогожу и сказали: «Вот вы видите, кто
нами все время руководит? Эти русские дальше соломы и дальше рогожи не пошли,
так почему мы должны их сейчас слушать?». Ну что можно на это сказать
председателю комитета? Режиссер на встречу не пошел, он боялся, что получит
инфаркт. И программа была закрыта, вердикт был вынесен.
Это я уже про Четвертую программу я вам говорю. А КВН он закрыл ещё раньше.
Вообще-то он был эрудированным человеком, у него каждую неделю собирался
определенный круг людей, которых он уважал. Там были актеры, Уланова, был
Завадский, среди прочих Свердлин. И когда Лапину намекали на его антисемитское
настроение, он говорил: «Ну что вы, у меня столько друзей-евреев, вот Сверлин
бывает».
16
Он пришел в 70-ом, КВН был закрыт в 72-ом. А наша Четвертая программа
началась в 67-ом и закончилась тоже где-то в начале 70-х.
Сколько мы на Четвертой программе не перебирали великих людей, но не
рисковали замахнуться на их биографии. Единственный, кого мы выбрали, был Антон
Павлович Чехов. Совершенно безобидная личность, никакой политики. Режиссером,
который предложил жизнь Антона Чехова, был Анатолий Васильевич Эфрос.
Лапин до этого запретил Эфросу пригласить в «Герое нашего времени» на роль
Печорина Высоцкого. А на роль «Гамлета» - Калягина. Мы сделали специальный
фотоальбом всех Гамлетов всех времен и народов и отправили председателю, но он
не вступил с нами в переговоры по этому вопросу. Нет и всё. И вот стоит вопрос о
программе про Антона Чехова. И приходит веселый Анатолий Васильевич и говорит:
«Я получил поздравительную открытку от Лапина. Наверное, он разрешит нам
Чехова». А в это время проходит партактив на Пятницкой, и на партактиве Лапин
заявляет: «Вы знаете, тут вот я слышал, готовится съемка спектакля «Жизнь Антона
Чехова», режиссер Эфрос. Ну что, мы не можем пригласить более представительного
режиссера? Ведь это же всё-таки жизнь Чехова. А кто такой Эфрос?...». Это он про
Эфроса, которого по сей день вспоминают все самые лучшие актеры.
В редакцию пришел человек по фамилии Вилен Егоров, мой друг по лекторской
группе Горкома комсомола. И когда я шла к нему по коридору, радуясь возможности,
наконец-то, реализовать какие-то идеи, меня встретил кто-то из моих коллег, так
посмотрел на меня и сказал: «Ты что, с ума сошла?» - «А что такое?», - «Да он сдал
тебя в отдел кадров». Я говорю: «Как сдал, что это значит?» - «На сокращение».
И я полгода приходила на свое рабочее место и ничего не делала. Мое личное
дело лежало в отделе кадров, я получала заработную плату и ничего не делала. Это
была ужасающая жизнь. И я сейчас могу только сочувствовать тем, кто попадает в
такую ситуацию. Мой отдел существовал – он назывался «Отдел классики и
занимательных передач». Ко мне приходили мои редакторы, а я не могла ничего им
сказать, и меня не вызывали, и мне не говорили, сокращена я или не сокращена. И вот
потом, наконец-то, свершилось - меня пригласили в кадры. И я им сказала, что должна
работать, как хотите, но найдите мне место за ту же зарплату. Я уже перешла на
жесткий язык. Это ужасно…
Юлий Гусман. Было ощущение своей звездности…
Мне было 20 с чем-то лет, мы играли в КВН. И мы знали правила игры. Мы
понимали, о чем говорить и о чем не говорить. И вот по этой-то ясности и скучает все
17
нынешнее время. Тогда ты знал систему координат, как в родовом чеченском
обществе, как в ауле в Азербайджане. Ты знал, что такое старший, младший. Ты
понимал, что такое система. И поэтому, условно говоря, когда у нас были конфликты,
мы понимали, что они - редакторы, они имеют право диктовать в размере КВН.
Должен сказать, что КВН - это игра совершенно невероятная. Я считаю, что
русский балет, космос и… я не шучу… убежден, что КВН - это единственное
телевизионное открытие, единственное за всю историю нашего российского советского
телевидения. Нет вообще других программ такого масштаба. Это было чистое
человеческое счастье, которое присуще, я так думаю, художникам масштаба
вселенского в минуты высших откровений, посещения их музами. Это ощущение своей
нужности, своей звездности, что до сих пор движет множеством КВН-щиков.
Тот
воздух, открытая форточка, которую успешно закрыли в 72 году. Лапину не
понравилось, и он его уничтожил.
Не то, что там все безоблачно. Были проблемы и ежедневные неприятности,
трудности.
И
работа
адская.
Но
поразительное
ощущение
азартности,
соревновательности.
Например? Ну, вот мы с Андреем Меньшиковым, играли «морской» КВН, и он
обратился ко мне - поговорим, как капитан с капитаном. Было у него два платка, и он
стал там чего-то махать. Я понимаю, что он мне машет семафорной азбукой. И я
ничего не понимаю. И зал замер, потому что по моей обалдевшей роже они поняли, что
ничего не понимаю. И зал понимает, что сейчас произойдет крушение. Что у человека
в голове проносится в эти 30 секунд вся его жизнь … И вдруг, пока он еще не домахал,
я понимаю, что придумал ответ и что все - ему конец! Я подумал в эти секунды, что не
только я не понимаю, но ни одна собака в этом зрительном зале тоже не понимает! Я
спокойно подошел к микрофону, на пересохший рот одел в тридцать два зуба улыбку.
А он, понимая, что я гибну, думал, что пытаюсь сохранить лицо. И когда он закончил, я
выдержал мхатовскую паузу и сделал в микрофон вот так (стучит по столу) якобы
азбукой Морзе. И зал рухнул. Эти 30 секунд победы забыть невозможно.
А он флажками тогда просто выучил что-то вроде – дорогой Юлик, привет тебе.
Как и почему закрыли КВН?
Вообще, интересное было время.
Мы были экстремально популярны. Мы были суперпопулярными. Даже сегодня
трудно представить, потому что не было ни Аллы Пугачевой, ни «Фабрики звезд», ни
попсы, ни «Аншлага». Ничего не было. Был КВН и «Голубой огонек». Через много лет
18
появился «Кабачок». Все. И мы были в живом прямом эфире - по 3 - 4 часа. Это было
потрясающе!
В 70-м году был финал – кубок чемпионов всех лет КВН.
В финале встретились Одесса и Баку. Баку и Одесса – самые близкие друзья,
самые замечательные товарищи. И у нас вот такая дикая ситуация. В общем, мы
встречаемся на этом турнире с братьями своими. Я знал, что мы сильны в своей
организации, а они сильны своей импровизацией, своими шутками. К слову скажу, что в
этом финале они потрясающе работали как театр, а мы по-настоящему шутили. Но
дело даже не в этом.
Дело в том, что до финала нас вызвает к себе Мамедов, он был первым замом
Лапина. И говорит, что по решению Сергея Георгиевича, КВН пойдет в записи. (Уже
были пару экспериментов, которые быстро проваливались. КВН в записи терял свою
душу). А он: «так что дайте нам свои тексты, визируем и все. И будет в записи». Я
встал и говорю, что запись это очень хорошо, все чудно, но дело в том, что наши
тексты визируют в ЦК партии Азербайджана и лично Алиев, позвоните ему. И он, ну, в
общем, махнул рукой. И мы были в прямом эфире в последний раз.
Потом КВН был только в записи. И Лапин придумал гениальную идею. Он не
стал кого-то закрывать на пике популярности. А за два года опустил, как сейчас
говорят. Он все больше требовал, чтобы конкурсы заменялись действиями - кто там
дальше плюнет, кто быстрее пробежит. И добился, что когда он в 72 году закрыл КВН,
почти никто не жаловался. Вот так ушел КВН.
Я после встречался с Лапиным много раз - не в дуэли, не лицом к лицу. Но
однажды подарил на летучке книжку, – томик Гоголя. И написал: «Я подарок вам свой
преподнес от души, но в томике Гоголя есть свой резон, чтобы наш КВН не сумел
задушить своей мертвой душой никакой ревизор». Он тогда кричал, что надо взорвать
самые основы КВН! Вы что думаете, - кричал он, - я не понял кто такой ревизор!? Ну,
такое время было. После краткой оттепели оно стало сменяться застоем. Нельзя было
дышать. Это время, в котором даже такая безобидная отдушина, как молодежная игра
КВН …
Но так совпало, что с закрытием КВН по всей стране, стали преследовать КВНщиков, пытались их даже арестовать. Со страшными легендами, что, мол, один из них
отправил в Израиль в животе своей мертвой матери бриллианты. Слухи множились:
мол, КВН такая организация - жулики на жуликах. Сейчас всё валят на КГБ. Может, КГБ
и распространяло, а, может, другие структуры…ЦК партии… а, может, это совпадения,
я не знаю.
19
Но довольно быстро закончилось. Ничего у них не получилось. Однако дело
было сделано. На долгие годы КВН дискредитировали. Ну, вот как сейчас Интернет
может запускать утки и любого скомпрометировать.
Сегодня вспоминаю старые КВНы - там даже не намеки, а просто милые шутки.
Вот сейчас в прямом эфире волейбол или там футбол… Скажите, а волейбол в
прямом эфире – это демократия? Тоже ведь можно заорать громко – долой Хрюкина!..
Это очень интересный феномен - феномен самоцензуры, сегодня он овладел
массами. Это удивительно. Раньше когда-то сажали - при Сталине, в наше время
преследовали, увольняли, исключали из партии… А сейчас ничего нет этого. Но та же
самоцензура. Все построились, не дожидаясь приказа. Сами берут под козырек…
Никто не просит, а все уже бегут, высунув язык, лизнуть начальство, ну если не в жопу,
то хотя бы в ухо.
И это никакое КГБ не организует, никакие службы,
никакая администрация
президента. Сами! Нужна еще одна дача, еще одно удобное местечко на кладбище,
большой некролог.
Все зависит от системы. И вот это уважение к системе у нас было впитано с
молоком матери. Я подчеркиваю, это говорит бакинский мальчик, далекий от
Солженицына. Хотя в первый раз прочитал его в свое время под одеялом, болел
свинкой. И просто обалдел.
Нет, это очень интересно, что в голову не приходило ничего такого. Шутки яркие
смешные, но... «Я седой и древний Каспий. Я пришел сказать вам – здрасьте. Я ведь
тоже, вы поверьте, представитель долголетья». Это про Каспий, который весь грязен
от нефти! И это называлось «острое выступление»! Эзоп просто отдыхает. Это
образец смелой разнузданности, уровень веселых и находчивых.
Чем отличается КВН 60-х от сегодняшнего — ну это видно невооруженным
глазом. Дело в том, что нынешний КВН значительно музыкальней, значительно
театральней, ярче по юмору, постановочней и совершенней как телешоу. Но они
делают театр. Это соревнование ТВН, театра веселых и находчивых. Я не против, я
сам был один из тех, кто в это зрелище во многом свой кирпич вложил. Потому что
команда КВН Баку была тогда так построена, что, понимая - мы не так здорово шутили,
как одесситы - но мы сделали первый театрализованный проект. Первые одинаковые
пиджаки, значки, дисциплина – у нас. А тогда КВН был, конечно, больше молодежной
студенческой игрой без затей, он был примитивней, в каком-то смысле. Хотя
большинство людей моего возраста говорят – ребята, вот в ваше время КВН был – это
20
да! В том, я считаю, потрясающая заслуга Маслякова и его команды, а, может, и нас в
какой-то мере, что КВН не прервал связь времен.
Это уникальный эксперимент, телевизионный, это уникальное телевизионное
дело, которое началось в 61 году. И сегодня в 2008 - это страшно подумать, сколько
лет - это реальная не прерванная традиция. Все стало другим – техника, люди,
зарплаты, стиль жизни, свет, цвет, звук… А вот эта душа создания чего-то яркого,
интересного, эта живая душа живет и будет жить дальше.
Это самый поразительный феномен, я хочу обратить на это внимание - они
играют в ту же игру! И КВН-щики того времени и болельщики, приехав сюда на машине
времени и, удивившись всему на земле - мобильным телефонам, отсутствию черной
икры в магазинах — они были бы чемпионами. Ну, я говорю о лучших, сколько их было
— талантливых, креативных.
Это удивительно - то, что КВН продолжается.
Игорь Беляев. Я служил верой кому – Богу или дьяволу?
Сейчас тот момент нашей жизни, когда все уже сказано и говорить больше
незачем. Прежде в такие времена люди высокой религиозности уходили в скит и
принимали обет молчания. И молчали по 20 лет.
Я люблю жизнь, в скит не ушел, но потребности говорить сегодня у меня уже
нет. Слово «свобода» я ненавижу, не считаю ее достижением человека, а считаю, что
это упадок человеческой личности. Когда не было свободы, человеческая личность
была. А как только все стали свободны, исчезла личность, появилась толпа. Толпа в
кинематографии, толпа на телевидении, толпа на улице. Везде появились толпы, а
людей не стало.
Я пришел на телевидение в 56 году, за год до московского международного
фестиваля молодежи. Пришел от отчаяния - у меня ничего не получилось в театре,
ничего не получилось в кино, ничего не получилось в литературе. Везде меня вежливо
попросили вон. И, работая на научпопе (на научно-популярной студии), я совершенно
случайно зацепился за телевидение. Я пришел на телевидение не ради искусства, я
пришел зарабатывать хлеб насущный. И оказалось, что это возможно. Ну, не очень
большой хлеб, не такой, как нынешние - кусками и вилами хватают. А на пропитание
мне и моей семье при большой работе, при большом поте заработать было можно.
К этому времени я писал стихи, как я считал, не хуже Маяковского. Написал
инсценировку «Саги о Форсайтах» Голсуорси. Начал пьесу о Марате. И вообще считал
21
себя драматургом, литератором. А в кино пришел, потому что, как и все мое поколение,
был очарован итальянским и французским неореализмом.
Вообще я любил театр. В театре я чувствовал себя возвышенным, в театре
мечтал реализовать себя сначала как актер, потом как режиссер, в театре я чувствовал
себя как рыба в воде.
Но меня ударило кино. И я понял, что надо туда пробиваться. Но вскоре понял,
что в большом кино ходу мне не дадут. Там все места заняты. А телевидение свободное
место:
копай,
где
хочешь.
Эфир
жадно
требовал
какого-нибудь
профессионализма, какого-нибудь материала.
И я объявился на Шаболовке, уже имея небольшой опыт - все-таки полтора года
на научпопе - знал, что такое монтажный стол, что такое камера, что такое свет. Я из
профессионального кино пришел в непрофессиональное телевидение. Пришел за
куском хлеба, а остался там на всю жизнь, потому что телевидение меня кормило,
поило, вдохновляло, выручало, прославляло, поднимало, давало возможность
реализовать себя.
В кино пока тебе дадут себя реализовать, нужно было пройти через столько
этапов! Я в кино мыл свиней для того, чтобы они были розовыми в кадре. Потом я стал
ассистентом по монтажу, потом... Но чтобы дойти до постановщика нужно было лет
десять. А стать постановщиком маленького документального фильма на телевидении
можно было на следующий день. Я из крепостного кинематографа вышел в свободное
казачество на телевидении за год до фестиваля.
А фестиваль… с чем бы сравнить… это было гульбище. Телевидение периода
фестиваля - это было жадное, раскованное, какое-то сумасшедшее телевидение,
которое хватало ртом, хватало ушами, глазами, все, что происходило в Москве.
Радовались всему, что было. И все это выкладывалось в эфир. На телевидении можно
было проходить без пропуска, телевидение открыло все свои ворота. И все гости
фестиваля, всех цветов кожи, многоязыкая толпа ринулась на телевидение. И все ее
принимали, снимали, потому что был указ самого высокого чина на телевидении… И
фестиваль-то состоялся не только потому, что он гремел на улицах, а потому что
впервые он транслировался с утра до ночи. И хоть маленький был экранчик,
такусенький, но народ увидел фестиваль. Не было еще ретрансляторов по всей
стране, но миллионы людей уже стали соучастниками телевидения, а творцы
телевидения, как они себя уже тогда назвали, почувствовали себя необыкновенно
нужными, важными персонами. Мы своими руками можем взять жизнь и принести ее
людям.
22
Это было состояние эйфории. Не было ни цензуры, ни управления. Длилось это
ровно столько, сколько шел фестиваль. Как только фестиваль закончился, произошло
драматическое событие, которое было знаковым событием. Власть понимала, что надо
прекратить эту вольницу любым способом. И нашли предлог, замечательный предлог.
Это была уже ранняя осень. Устроили передачу ВВВ – «Вечер веселых вопросов». Это
прадед или дедушка КВНа. Придумано ВВВ той же самой командой
Муратовым,
во главе с
Аксельродом, Яковлевым. Они ведь создали КВН потом. А тогда они
создали «Вечер веселых вопросов». И вот на этом вечере, неорганизованная толпа
ринулась в эфир, потому что обещали приз тому, кто в валенках и в тулупе, в зимнем
обмундировании прибежит на передачу. А передача шла с Ленинских гор.
И вот по Ленинскому проспекту в валенках, в тулупах, не соблюдая правила
уличного движения, ринулась толпа. Эта толпа разнесла ворота нового университета и
ринулась прямо на сцену, в зал… Это был скандал общественный. Но можно было этот
скандал превратить в шутку. А власть превратила это в политическое хулиганство, в
диверсию. И уволила всех руководителей, принимавших хоть косвенное участие в этой
передаче. Главного редактора Алексеева, главного редактора этой программы Наташу
Королеву - уволили всех до помрежей. Не уволили меня одного.
Я оказался
счастливчиком. А почему? Потому что меня в это время в Москве не было.
Я в это время с английским режиссером снимал первый совместный советскоанглийский фильм «СССР глазами англичан». Я был его ассистентом. Когда
произошло все это безобразие в Москве, мы были в Сухуми...
Как только появилась синхронная камера в документальном кино и на
телевидении, началась, вообще говоря, новая эпоха документалистики. А как работать
в условиях синхронной камеры не знал никто. Вся киношкола была рассчитана на
немую камеру, а потом озвучание … потом дикторский текст… потом подкладывание
музыки. Но ясно было, что в присутствии синхронной камеры кто-то должен руководить
на съемочной площадке.
То есть, режиссер вынужденно вошел в кадр. И один из
первых, кто вошел в кадр был Беляев. Я поехал на Сахалин вместе с оператором
Аркадием Едидовичем и с большой командой – мы снимали «Сахалинский характер».
Этого фильма, к сожалению, нет. Многое исчезает, неизвестно куда, и нет уверенности,
что какой-то твой фильм, сделанный, может быть, замечательно,
и вообще
представляющий из себя историческую ценность, что он сохранился. Мы только
недавно научились хранить то, что мы добывали. А тогда были однодневками.
Ну, короче говоря, в «Сахалинском характере» я вышел на экран в качестве
репортера. Это был первый по существу, многосерийный или как теперь говорят
23
малосерийный документальный фильм - три серии. И я прошел вместе с киногруппой
от самой северной точки Сахалина до самой южной, по дороге встречая разных людей,
и расспрашивая их о жизни. А в эти же времена и во Франции делали первые
синхронные фильмы, и появился социологический кинематограф - Жан Руш с его
синхронными разговорами и так далее.
По дороге на Сахалин я придумал вопрос, который
решил всем задавать:
«Завидуете ли вы английской королеве?» Но когда я его задал первый раз, то сразу
понял, что человек не раскрывается, а пугается, и что ответить на этот вопрос - не
знает.
И тогда пришло открытие, откровение - с человеком надо разговаривать
человеческим языком и задавать ему те вопросы, которые волнуют не тебя, а его.
Только тогда человек может что-то интересное рассказать. И вот уже по ходу дела,
меняя свой план, я снимался в кадре с каждым новым человеком, с каждой новой
группой. Полтора месяца мы путешествовали пешком, на вертолетах, на кораблях, на
поезде. Мы действительно прошли сквозь весь Сахалин. И мы поговорили с десятками
людей.
В 60-е годы впервые на экране «заиграл» живой человек. Ну, возьми военную
хронику. Кого снимали? А довоенную хронику? Это были все-таки символы, не живые
люди. Живой человек на экране появился одновременно с появлением технических
условий - синхронной камеры. Когда можно было ему задать вопрос и получить ответ.
Когда можно было снять двух разговаривающих людей, когда можно было снять группу
спорящих. Только тогда появился обыкновенный, нормальный обыватель. Обыватель в
хорошем смысле слова. Он мог быть физиком, лириком, инженером, рабочим,
крестьянином. Но не во всех фильмах сразу появилась эта возможность. Потому что
профессионалами той поры овладел испуг. Дрожал режиссер, а не человек, которого
он снимал. Он-то как раз часто меня успокаивал: голубчик, я тебе все расскажу, не
нервничай, успокойся.
Мы все нервничали. Оператор нервничал, потому что операторы раньше
снимали немое кино. Они не вслушивались в то, что человек говорит. И я тогда
придумал эту фразу – отныне оператор снимает не только глазами, но и ушами.
Оператор вынужден был одеть наушники. Он снимал говорящего человека, разговоры
по душам. Вот это было самое интересное и неожиданное. И это было явление 60-х
годов.
Все в мире взаимозависимо. Дело в том, что в 60-е годы в силу политических
условий, в силу общественных условий, человек научился разговаривать. До этого он
24
говорил только по бумажке. И когда я пришел на телевидение, все выступающие
читали по бумажке, и дикторы читали по бумажке. Поэтому глаз их никто не видел. Это
был канон телевидения и документального кино тоже. И вдруг человек оторвался от
бумажки. Стал разговаривать. Некоторые говорили: почему-то у этого режиссера герои
так свободно разговаривают - либо он их спаивает, либо он гипнотизер - заставляет
людей улыбаться и плакать прямо в кадре.
Я ни одного человека за все 50 лет не снимал в алкогольном состоянии - ни
разу. Я не гипнотизер. Но, как я понял потом, каким-то магнетизмом обладаю. И этот
магнетизм притягивает и вытягивает из человека его потаенные мысли. И снять эту
потаенную мысль стало моей основной задачей.
И тогда я стал охотником на телевидении.
Я приехал в Донбасс впервые в жизни, и впервые в жизни встретился с
шахтерами. Не скажу, что сразу удалось нам найти героев нашей картины. Мы это
делали вместе с Леней Дмитриевым, он был автором сценария, я режиссером.
В Донецке мы объехали много шахт, спускались в лаву. Мы пытались понять, в
чем состоит этот труд, этот героизм людей под землей. Там постоянно происходили
выбросы, гибли люди. Поднимаясь на поверхность, каждый чувствовал себя, как
заново рожденный, мы поздравляли друг друга. Не снять людей такой профессии и в
тех условиях - это значило бы отступить от задач, которые мы уже перед собой
поставили.
Мы нашли самую страшную шахту, одну бригаду, один участок. И стали
вгрызаться в эту жизнь. Это оказалось невероятно трудно. Потому что более всего
шахтеры не доверяли корреспондентам, фотографам и журналистам - если те
снимали, то снимали учебную шахту на поверхности. И там гримировали шахтера
сажей. А что мы полезем на глубину 800 метров и пройдем с ними весь путь - 150
метров лавы - в это не верили. Говорили: пощелкаете, пощелкаете и поедете в Москву
за орденами.
Нас это задело профессионально, и мы решились снимать людей в этой
отчаянной страшной обстановке. Главный
инженер стоял рядом с нами и говорил
вслух, что погибать, так вместе, потому что мы снимали с открытым светом в шахте,
где взрывы происходят от малейшей искры. Но когда мы уже спустились в шахту и
начали снимать всерьез, в нас поверили. А когда поверили, между нами возникли
теплые, человеческие, дружеские отношения. И тогда я начал снимать синхроны.
Впервые показать настоящего шахтера, его мышление, его язык, его любовь, его
жизнь, удалось, несмотря на то, что синхронная камера «Дружба» тогда была
25
кошмарная, это слон неподвижный, его в шахту не спустишь. Я снимал все синхроны
на поверхности. Но сумел построить съемочную площадку так, чтобы я разговаривал с
человеком, с шахтером - тот знал, что он приходит на съемку и говорит со мной как с
другом, как с товарищем, но не видел, что как раз в этот момент его и снимают.
Такая незаметная или полускрытая камера, тогда это было нововведение в
документалистике, она помогла мне раскрыть или создать - это уже как кому кажется создать на экране образы шахтеров.
Напрасно ты прожил жизнь или не напрасно, станет известно после того, как
будет поставлена плита с надписью – год рождения и год ухода. Я этого не знаю. Ну,
может, кокетничаю, может быть, знаю, и даже горжусь, что, действительно, не
напрасно я и мои коллеги, товарищи, друзья ринулись делать настоящее, как нам
казалось, документальное кино. Но преследовали мы ведь только одну цель. Это тогда
не писалось публично, но сегодня можно открыть рот и высказать вслух. Хотя сегодня
это ни на кого не произведет впечатление. Все наши фильмы - это попытки создать
образ социализма с человеческим лицом. Нам хотелось уйти от железобетонной
пропаганды и показать реального человека, потому что реальный человек нам казался
красивым, добрым, умным, хорошим. И не потому что от нас этого требовали, а потому
что нам самими хотелось, мы такими их видели. В этом смысле первые мои
синхронные фильмы - фильмы романтические. Это фильмы о романтиках Сахалина, о
романтиках БАМа, о романтиках шахт…
Я кончал юридический факультет московского университета, а диплом мой был
о Фурье – утопический социализм. И вот я был заражен идеей построения не
марксового социализма, а утопического. Мне нужен был социализм Кампанеллы,
социализм Фурье, социализм Сен-Симона, социализм Чернышевского. Вот такой
настоящий, как мне казалось, а не фальшивый социализм мне хотелось построить хотя
бы на экране. И я строил социализм с человеческим лицом, отличным от того
социализма, который существовал в официальной практике и в официальных СМИ.
Все мои картины были человечны, и я старался пробудить в людях доброе и тем
любезен был народу, что чувства добрые я лирой побуждал. Это была наша
идеология.
Шестидесятник – понятие расплывчатое. Шестидесятник в литературе - это одно
явление, шестидесятник в игровом кино – другое, шестидесятник в документалистике третье, в журналистике – четвертое. А в жизни это вообще величина неизвестная. Нас
можно определить как шестидесятников-романтиков, а не как критиков существующего
режима.
26
Мы были романтиками сами и находили романтического героя. И если взять,
выстроить сейчас эти ленты, а мне приходится это делать, когда я обучаю
своих
студентов, показываю им свои старые картины - и они все охают: какой красивый был
народ.
Для одних телевидение это технология, для других это информация, для третьих
- политика, для четвертых - шоу-бизнес. И только для небольшой части телевидение
может стать искусством. Так же как и в литературе - есть журналистика, есть
публицистика, есть документалистика, а есть так называемая художественная
литература.
Для того, чтобы состоялось искусство, нужно, чтобы существовал художник.
Вообще, в документальном кино очень мало людей, которые понимают чем
«фильм искусства» отличается от «фильма журналистского направления». А принцип
нетрудно определить:
искусство – это когда целью того или иного произведения
является создание художественного образа, а не раскрытие факта, не биография, не
набор каких-то разоблачений и так далее. А сделано это документальными средствами
или игровыми, - не имеет значения. Редкий смельчак отваживается создать
художественное произведение в документальном кино, не имея ни актеров, ни
гримеров, ни художников, ни постановщиков, ни массовки, ни 30 различных
вспомогательных средств. И редкий смельчак решается создать образ современника
или даже образ исторической личности с помощью
одного документального
материала.
А те, кто полагают, что искусством может стать прямая передача онлайн глубоко заблуждаются. Да, она может быть очень важной, может быть с самым
высоким рейтингом, может собрать громадную аудиторию. Но образа она построить не
может. Потому что для образа, нужен композитор, нужен художник-оператор… не
просто оператор у камеры, а художник-оператор. Нужен художник-звукооператор.
Нужен литератор, который пишет литературный сценарий, а не репортаж. То есть
много чего нужно, чтобы случилось это необыкновенное явление. В документальном
кино создание образа было очень редким явлением, а сейчас его почти нет вообще.
В обществе началась перестройка. В моей жизни она началась не в 85 году, а в
87-ом – с моей работы над фильмом «Процесс».
Почему я назвал картину «Процесс»? Да, я считал, что двигаю процесс. Мне
хотелось революции. И я показал на экране, как она вскипает в разных слоях
населения, в разных точках жизни, как вскипает, копится и вот-вот взорвется этот
котел. И, конечно, я чувствовал себя героем. Жена, правда, и мои коллеги-товарищи,
27
они ждали, что нас посадят. Поэтому женой был заготовлен узелок. Потому что меня
тогда самыми черными словами покрыли, что я,
как это называется, диверсант
политический. А что следовало за понятием политический диверсант в нашей стране –
это известно. Но никого тогда не посадили.
Если бы повернулось колесо истории чуть-чуть иначе… Конечно, все рисковали.
И оператор, и редактор. И даже директор «Экрана» тогда сказал – Господи, почему я
не взял бюллетень, а пришел принимать твою картину!
Не золото, не деньги, не дачи, не машины приносила мне камера. Камера
позволяла мне глубже, пристальней вглядываться в жизнь. Когда я шел с камерой на
спектакль, на дискуссию, на митинг, на собрание, то в силу профессии я видел и мог
оценить то или иное событие, и тех или иных людей, как мне кажется, более глубоко. Я
с помощью камеры узнавал реальное состояние температуры общества. И вот эту
температуру общества 87 года мне удалось показать наиболее ярко. И тогда эта
картина, во-первых, произвела впечатление взрыва бомбы, а, во-вторых, я оказался
сразу диссидентом. Картину по телевидению объявили политической диверсией. Ее
закрыли при Кравченко. И полгода в готовом виде она лежала закрытая, о ней
запрещалось говорить, писать и воспоминать. Это был период, когда появились
знаменитые тезисы Нины Андреевой – «Не могу поступиться принципами».
Меня
исключали из партии.
Весь союз кинематографистов встал на защиту «Процесса». Это был первый
фильм нового телевидения. Он был сделан как спектакль. Я документальный фильм
вижу как документальный спектакль. Я даже так книжку назвал – «Спектакль
документов». «Процесс» был театрализованным документом.
В дело вмешался лично Михаил Сергеевич Горбачев, посмотрев картину. Он
сказал – это то, что нам надо. Тогда председатель Гостелерадио Аксенов пригласил на
следующий день меня и по бумажке прочитал, какое гениальное произведение на все
времена я создал.
Если показать картину, то сегодняшнее поколение представит себе, с чего
начиналась вся эта заварушка. Как люди готовились и вошли в русло этой самой
третьей революции в России. Две полнометражные картины без единого дикторского
слова. Но жизнь вот этого периода, перестройки, более полно уже никто показать не
смог. Михаил Сергеевич Горбачев вспомнил об этой картине, когда мы остались с ним
вдвоем в кабинете, когда он последний час был президентом СССР.
К сожалению, пророческим даром я не обладаю. Если бы я только на секунду
представил себе, что буквально через короткий промежуток времени, - я сделал
28
картину в 87-м, вышла она в свет в 88-м - а в 91-м уже выгнали Горбачева и на коня
сел Ельцин, и погнал Россию прямо в пропасть… Если я бы знал, какой вред причинит
эта революция моему народу, я бы первый стал помощником и защитником моих
гонителей. Я бы стал рядом с Кравченко, который снял картину. Я был бы рядом с
Лигачевым, рядом с теми ГКЧП-истами, которых проклинают до сих пор. Они были
романтики и неудачники, но они почувствовали опасность, которую народ не
почувствовал. Они хотели все остановить, но лавина уже пошла. И остановить это
было нельзя.
Сейчас мне все ясно так же, как и многим участникам того периода стало ясно
довольно скоро. И философам, и даже диссидентам. Наш знаменитый философ
Зиновьев проклял это. А с каким омерзением о том, что совершилось, говорил
Солженицын! Сахаров - он на пике подъема ушел. А люди, которые перешагнули и
попали в эпоху Ельцина - в 90-е годы, - они говорят с сожалением о том, что нельзя
было начинать революцию, не подготовившись, не имея проекта.
Но у нас в 91 году случилась самая настоящая буржуазная революция, а точнее
буржуазная контрреволюция, а затем образование потребительского общества со
всеми достоинствами и недостатками этого общества. У нас разваливается сельское
хозяйство, упала культура, люди перестали читать, интеллект перестал цениться.
Сегодня интеллект стоит две копейки, а при советской власти, при той системе - за
интеллект платили.
Когда я это все почувствовал? Я почувствовал раньше, чем другие. Дело в том,
что нас судьба свела близко с Горбачевым. Мы учились вместе на юрфаке. И я неделю
жил вместе с Михаилом Сергеевичем Горбачевым в его кабинете, снимая его с раннего
утра до позднего вечера. Всю его последнюю неделю. И все происходило на моих
глазах. И приход, хамский приход Ельцина, когда он буквально выбросил из кабинета
Горбачева, когда он запретил охраннику вещички собрать, искать свои зубные щетки.
Я понял, что на трон пришел хам. Так же, как в 17 году, старики говорили – а откуда эти
главари, вожди? Им отвечали – да вот они недавно были на каторге. А, на каторге.
Значит и власть у нас будет разбойничья, говорили старики в 17 году. Мудрые старики
сказали: когда уголовники - а те все были в известной степени уголовники - когда
разбойники дорываются до власти, ничего хорошего ждать нельзя.
Вот и от хама и его хамского окружения ничего ждать нельзя. Целый ряд людей
второго эшелона так быстро перелицевались, так быстро предали все то, что они
отстаивали всю жизнь, и своих родителей. Я хорошо знал отца Гайдара. Мы были
друзьями. И когда начался 91 год, для отца это была трагедия. Он понимал, что
29
происходит что-то ненормальное. Что гибнет все то доброе, что было, несмотря на то,
что было и много зла. Но погибнет, прежде всего, не зло, а добро. А зло всплывет.
Останется и будет царствовать. Почему так в России? Почему и в жертве, и в
палачестве мы всегда первые? А если народится какой-нибудь смелый честнейший
человек, то непременно собьет его с ног идея какой-нибудь революции.
С сегодняшним телевидением я не согласен. И когда в своей книжке ставлю
вопрос, обращаясь к самому себе: я служил верой и правдой - кому? Богу или дьяволу?
Не знаю. Потому что нынешнее, базарное или, как красиво говорят, рыночное, и еще
красивее, коммерческое телевидение, разнообразное, шипучее, трескучее, очень
технологически развитое, это не мое телевидение. И я не радуюсь сегодня, когда на
телевидение происходят какие-то удачи. Честное слово, я всегда радовался не только
своим удачам. Я всегда радовался любой удаче на экране телевидения, но я не могу
радоваться успехам и профессионализму киллера. Да, киллер стреляет без промаха,
но радоваться этому я не могу. Я считаю, что мы сегодня, к сожалению, не просто
рыночное телевидение, а телевидение, которое в разнообразной, сложной, иногда
противоречивой форме, но бьет в самое сердце России.
И простить это я ему не могу.
Владимир Молчанов. Не было окна, которое не горело бы в Москве и
других городах
Я журналист. Я им всю жизнь был, есть, и, наверное, помру журналистом. Не
признаю слова «телеведущий», не понимаю, что это такое. А журналист - я так для
себя определил - он как актер: должен быть известным. Сам я, в общем-то, стал
известным, когда 13 лет был пишущим журналистом - после Университета. Работал в
Агентстве печати «Новости». Семь лет занимался журналистским розыском нацистских
преступников. Первого нациста удалось найти почти случайно. Это был голландский
мультимиллионер. Я взял командировку и поехал по деревням Львовской области с
собкором АПН. Мы нашли следы этого убийцы. После очерка над ним был суд, он был
посажен.
Еще я много работал для Комсомолки, для «Нового времени», для «Советской
культуры». В 86 году участвовал в группе журналистов-дискутеров, которые прилетели
в Америку на дискуссию «Восток-Запад». В этой группе был Леонид Кравченко,
Александр Евгеньевич Бовин, мой первый главный редактор и учитель Владимир
Ломейко и журналист
Михаил Брук. Мы прилетели туда в день, когда произошел
Чернобыль. Ни Кравченко, ни Бовин, ни Ломейко ничего не знали об этом. Никто даже
30
города такого не знал – Чернобыль, хотя в нашей группе были люди, отвечавшие за
информацию в стране. Ломейко был спикером МИДа, Бовин – самым знаменитым
политобозревателем, а Кравченко руководил телевидением, и никто из них не знал о
произошедшей трагедии! В общем, это были жуткие 8 дней. Все поняли, насколько
беспомощны СМИ в СССР и как ими можно легко управлять.
И вот когда мы летели обратно, Леонид Петрович Кравченко сказал: приходи ко
мне на телевидение, надо что-то менять. Я так подумал с полгодика, потом позвонил и
сказал – приду с удовольствием.
И пришел. И попал в программу «Время» сразу
международным комментатором.
А «До и после полуночи» сыграла известную роль не только в моей жизни, но,
думаю, что и в жизни страны, потому что это была первая подобная программа в
СССР. Ничего похожего на нее не было - программа, в которой говорили о сталинских
репрессиях, о преступной деятельности госбезопасности по отношению к диссидентам.
Где правдиво говорили о белой эмиграции, о гражданской войне. Я говорил о том, что
меня волновало. О том, что
пережила моя семья. Мой дед был расстрелян, моя
бабушка была сослана на многие годы, мама была исключена из театрального
училища как дочь врага народа. Страшно все это было. И вот об этих вещах я говорил.
Плюс я вырос в семье композитора, вырос на очень хорошей музыке. У меня
дома всегда была музыка, которую запрещено было в этой стране слушать. Вот этот
синтез свободной музыки, свободных взглядов на историю страны, в которой мы
выросли, - это, конечно, был нонсенс для Советского Союза, для советского
телевидения. Никто не мог понять, кто разрешил. Все молчали - раз вышло, значит,
кто-то разрешил. Но кто? А мы и сами не знали, кто. А вышли мы, по-моему, месяцев
на семь раньше, чем «Взгляд».
А программу «Время» я вел где-то, наверное, три с половиной года. И если мне
не изменяет память, 13 января 1991 года - я в этот день был ведущим, а главным
выпускающим Станислав Мармитко -
так вот в этот день танки советской армии,
солдаты советской армии штурмовали литовский Вильнюсский телецентр. И мы
безусловно решили, что программа начнется именно с этого. Я
всегда сам очень
многое делал во время подготовки. Писал, вместе обсуждали верстку программы.
Через некоторое время в кабинет, где я обычно готовился к программе - это был
кабинет Альвара Кокучая, моего близкого друга, руководителя программы «До и после
полуночи» - позвонило руководство Гостелерадио и сказало, что сюжет о штурме
литовского телецентра не пойдет вообще. Тогда я сказал, что раз такого сюжета в
программе не будет, то я отказываюсь вести эту программу. Встал и ушел. То же самое
31
сделал мой коллега Станислав Мармитко. Это был, наверное, беспрецедентный
случай
в
истории
программы
«Время»,
когда
и
политический
обозреватель
Гостелерадио СССР в моем лице, и главный выпускающий программы отказались от
ее ведения.
Вызвали каких-то дикторов. Они все провели. И наутро мы пришли с Мармитко
на телевидение и первыми во всем Гостелерадио СССР подали заявление о выходе из
коммунистической партии. Поставив на этом крест.
А дальше… мне не запретили вести программу «До и после полуночи», она
осталась единственной из того, с чего начиналось телевидение новой эпохи - с 87
года. Все остальное было закрыто. Был закрыт «Взгляд», «600 секунд», «Пятое
колесо» - все было закрыто. Я понимал, как непросто руководству Гостелерадио. Но с
другой стороны, очень хорошо понимал, что меня оставили как витрину свободы слова.
С тем, чтобы, когда речь заходила о цензуре, то сказать – а вот у нас есть Молчанов и
«До и после полуночи». И я сам собрал группу и сказал ребятам: это неприлично, мы
единственные, на ком делают вот эту фальшивую свободу слова. И мы должны уйти.
Всем было грустно, но все со мной согласились. И мы закрыли ее сами. И сказали, что
это последний эфир. Это было в мае 91 года.
Я написал заявление председателю - Леониду Петровичу Кравченко, которое
звучало
следующим
образом.
«Председателю Гостелерадио
СССР
Леониду
Петровичу Кравченко от политического обозревателя Гостелерадио СССР Владимира
Молчанова. Прошу уволить меня в связи с нежеланием соучаствовать в вашей
деятельности. Владимир Молчанов». Мне было подписано это заявление.
Я понимал, Кравченко был чиновник, и он полностью зависел от решения ЦК
партии и еще там чего-то. Мы не были чиновниками. Хотя политобозревателей
Гостелерадио тоже утверждало ЦК КПСС. Но я, слава богу, на это утверждение не
ходил. Как-то так взяли и утвердили без меня. И у него незавидная, конечно, ситуация
была. С одной стороны, он был крестным отцом вот этих программ. Они все родились
при нем, и новое телевидение родилось при нем. И он же сам все вынужден был
закрывать. Поэтому в своей книге, которую он написал, он с грустью говорит о том, что
получил такое письмо от меня. А я не мог иначе. Но все-таки мы договорились, что как
прощание мы показываем фильм, который бригада «До и после полуночи» сняла о
жизни шахтеров Луганской области «Стахановуголь». Фильм назывался «Забой». Нам
его разрешили показать. Но, как обычно, мы и здесь обманули руководство
Гостелерадио.
Днем
фильм
вышел
просто
как
фильм
с
какими-то
моими
предварительными словами, ничего не значащими. А ночью в полдвенадцатого ночи,
32
когда уже руководство Гостелерадио не находилось в стенах «Останкино», я вышел и
сказал, что мы уходим, и мы сами закрываем программу. То, что мы сейчас покажем
вам - это наш некролог системе, в которой мы выросли, это наше прощание с
системой. Мы показали фильм «Забой». Он закончился в полпервого ночи.
И через час или полтора одна из шахт, в которой мы снимали, взорвалась и
погибло 70 с лишним человек. Я, узнав об этом, был в абсолютном шоке. Я думал, что
шахтеры смотрели этот фильм. Они нам сперва не верили, потому что о них никто
честно не снимал тогда, но мы сняли очень честно. Потом мне сказали - нет, они не
смотрели, работали. Фильм был подтверждением вот этого рабского труда и рабской
жизни этих несчастных людей. И после этого фильма я ушел с государственного
телевидения.
Человек, который принимал нас и разрешил все съемки в шахтерских вот этих
домах, был тогда генеральным директором «Стахановуголь» - Юрий Иоффе. Они на
него молились - на этого своего генерального директора.
Потом он стал вице-
премьером, потом его чуть не убили, потом послали, в Канаду, что ли, каким-то
советником. Он написал книгу, где сказал, в общем-то, правильные вещи. Он сказал –
мы смотрели и Молчанова, и «Взгляд», может быть, они сами не до конца понимали, но
они расшатывали эту лодку, которая называлась Советским Союзом.
Мы не хотели, чтобы страна рухнула, совершенно не хотели. Но изменить ее
иначе было невозможно. Тогда же не было рейтингов, рейтинги определялись
горящими окнами. Потом мне рассказывали, что во время, когда шла «До и после
полуночи», ну практически не было окна, которое бы не горело в Москве, или СанктПетербурге, или в других городах. У меня друзья в Саратове - Саратов весь не спал
ночью. Естественно, эта программа сыграла огромную роль и в моей журналистской
жизни. 150 миллионов тебя смотрело, и какие мешки писем мы получали! Мы по 18
кило писем получали в неделю.
Вначале программа вышла, в общем, просто как информационно-музыкальная,
но где-то уже с третьего выпуска мы поняли, что мы единственные, кому не запрещали
творить какие-то вещи, на которые всегда было наложено табу в СССР, в соцлагере. И
мы начали.
И у нас еще бригада такая собралась. Я был самым старшим, ну не считая
Альвара Кокучая и Ирины Терешкиной, нашего редактора. Я был самым старшим в
группе среди корреспондентов, они закончили факультет журналистики, я закончил
филологический - у нас у всех было университетское образование. Мы все
приблизительно любили одну музыку. Мы все не принимали вот эту ложь. Читали
33
самиздат. В общем, это было какое-то такое не единомыслие, но общность взглядов. И
мы начали рисковать. Мы начали говорить о вещах, о которых в общем нельзя было
говорить. А ведь тогда же было и ЦК КПСС, и обкомы партии, и госбезопасность
страшная. Все это было. И одна часть зрителей в нас была влюблена, другая
абсолютно ненавидела. Потом кто-то нам рассказывал, что нас очень поддерживали
где-то там в кулуарах. Александр Николаевич Яковлев, Эдуард Шеварднадзе… Но
черт их знает, они сидели там где-то в своем политбюро. А мы-то, мы их не видели в
жизни. Я один раз в жизни брал интервью у Шеварднадзе и то, когда он уже ушел в
отставку. А так мы не знали. Нам это кто-то сообщал, вот, якобы, Лигачев вас
ненавидит, Крючков вас ненавидит. А вот эти вас любят. Ну, мы этим очень хорошо
пользовались.
Раскрутка политическая началась, я думаю, тогда, когда Нина Андреева
написала свое письмо в «Советскую Россию». Потом день или два - никакой реакции.
Все боялись, не могли понять, что произошло. Мы ощутили тогда, что образовался
полный водораздел. Надо быть или с этими или с теми. И мы пошли за теми людьми,
которые рушили устои.
А с кем тогда на телевидении нам было конкурировать? Конечно, со «Взглядом»
Ведь это была эпоха Афганистана. Когда эти несчастные мальчики гибли там. Вся эта
тема была у них. И в большей степени молодежная тема была у них. У нас больше
была интеллигенция. Это темы репрессии, темы свободы слова, музыка тоже была
немножко разная.
Когда я сказал, что больше не буду связан с государственным телевидением, я
пошел в маленькую, тогда они уже появились, продюсерскую компанию Рен-TV, где
проработал 8 лет и продолжал делать «До и после полуночи», которая переросла в
«До и после». И с наслаждением вспоминаю эти годы. К тому же на Рен-ТV пришли и
другие люди - Леня Филатов, Юра Рост, Никулин. Это было замечательное время.
Если говорить о профессиональной жизни, то я безумно благодарен судьбе.
Сперва 6 или 7 лет занятий розыском нацистских преступников, что абсолютно
отвечало моему воспитанию. Когда вышло второе издание моей антинацистской книги,
я написал: «посвящается памяти моего отца композитора Кирилла Молчанова, чье
творчество
было
посвящено
антифашистской
теме».
У
него,
действительно,
большинство музыки, опер, песен - военное все. Потом эпоха 87-91, время перелома в
стране и на телевидении. Безумно интересно. «До и после полуночи». Потом вот эта
маленькая пауза, полгода не у дел. А потом я начал заниматься документалистикой,
что мне всегда было интересно.
34
С 91 года я перепробовал на телевидении, в
общем, все, что можно
перепробовать, кроме игр. Я очень увлекся документальным кино. Это стало моим
любимым занятием. Я вел какие-то ток-шоу, глупые, наверное, да. Но и это была какаято школа. То есть, я делал все на телевидении. И как музыкальный редактор. Я массу
музыкальных программ снял, цикл о композиторах советских. Все эти периоды были
очень интересные. Но, конечно, по драматизму 87-91 годы - это был пик.
А потом… Вот Доренко очень талантливый человек, но абсолютно беспардонно
и нарушая любые заповеди журналистские и этику журналистскую, громил Лужкова,
Примакова. И это было очень цинично. Но очень талантливо. Я многого с Сережей
работал. Он очень талантливый человек. Но это было... ну подобного, наверное, ни в
одной стране не могло произойти, кроме как в нашей.
То была цензура денежная, когда разделилось телевидение - на телевидение
Березовского, на телевидение Гусинского… Это был диктат денег. Но меня он
миновал. Я работал с Иреной Лесневской. И мы полностью были вне этого. Возможно,
у Ирены были проблемы какие-то, она была владелицей первой крупной частной
телекомпании, первой получила канал Рен-ТВ. Какие-то проблемы в этом плане У
Ирены, конечно, были. Но у нас нет. Меня сия чаша миновала, слава богу.
Реклама сыграла очень хорошую роль, если бы ее не было, я бы, наверное,
ездил бы на Жигулях по-прежнему, которым было бы 20 лет. Без рекламы невозможно
работать, она навязчива, естественно, но что ж поделать? А как иначе? Общество не
знает иных цивилизованных форм зарабатывания денег, кроме как через рекламу. И не
надо мне приводить в пример советское телевидение. Это все полная чушь. Тогда и
документальное кино снимали годами, можно было по полгода ездить - натуру
отсматривать, тратить колоссальные суммы денег. Сейчас это невозможно. Один из
самых моих лучших фильмов, он назывался «Записки из мертвого дома» по мотивам
Достоевского, который мы снимали в тюрьме, где сидят те, кому смертная казнь
заменена на пожизненное заключение (кстати, это был первый фильм у нас про эту
публику). Мы сняли его за 6 дней, за 6 суток. С утра до ночи работая в этой тюрьме.
При советской власти снимали бы несколько лет, хотя, впрочем, такое тогда вообще
снимать было нельзя.
Почему мы были тогда популярны? Вот мы – «Взгляд», «До и после полуночи»...
Почему мы были феноменально популярны, как сегодня не популярен ни один
ведущий, ни одна программа? Потому что если ты сказал, что Сталин убийца, наутро
вся страна возбуждается – он сказал! Как будто они этого не знали. Они все смотрели
два канала – первый и второй. Московский никто не смотрел… учебные там,
35
«Университет миллионов», «На полях страны», не знаю… но никто их не смотрел. Вот
два канала. А у тебя - четыре или пять передач, которые можно увидеть за неделю или
там за месяц. И поэтому нам очень легко было стать популярными. Всем, кто приходил
потом, это было гораздо труднее. Сегодня молодые, вынуждены делать имя на какихто постельных историях, с кем спала Алла Пугачева - с Галкиным или с Киркоровым?
Это все очень дешево, с этим не останешься в истории. Наши программы будут
вспоминать, а эти – нет. Жалко, что и документальные фильмы скорее всего не будут
показывать – те, что снимались в 80-е, 90-е. Советская школа кинодокументалистики
была одной из лучших школ в мире. Екатеринбургская. Свердловская, Ленинградская.
Московская… А студия «Экран» - какое это было потрясающее объединение! Какие
потрясающие авторы, режиссеры! И поэтому очень хорошо, когда люди могут смотреть
много каналов. Чем больше, тем лучше. Выбирайте.
Я 21 год на экране. Ну, если не ежедневно, то еженедельно был. Сейчас у меня
пауза. Полгода я крайне редко появляюсь. Это очень хорошо.
Мы работали не за те деньги, за которые я работаю, например, теперь. И этот
вопрос перед нами вообще не стоял. Стоял вопрос, как сделать лучше, как сделать
интереснее, как сказать о том, о чем еще никто ничего не знает. Наверное, тогда мы
ощущали себя наиболее свободными.
Но в 96-м, когда избрали Ельцина, я сказал своему окружению, что все, на этом
я
категорически прекращаю заниматься любой политической деятельностью на
телевидении. Я сказал тем, с кем я работал, своей семье, что больше я никогда не
буду заниматься
политикой на телевидении. Тогда мы всячески помогали Борису
Николаевичу Ельцину на президентских выборах, кто как мог, понимая, что если придут
коммунисты, то… все.
Этого мы добились, каждый внеся по своей крупинке, по
капельке… Но в какой-то момент это начинает надоедать. Ну, все опротивело. А к
концу 90-х такое общее понятие как серьезная политика и серьезные политики в
стране, на мой взгляд, вообще исчезли. И я решил, что, проведя столько лет в этой
профессии, могу, наконец, позволить себе заняться тем, чем я люблю.
Я люблю советскую песню. Я стал делать цикл – 20 серий о советских
композиторах. Потом подумал: черт возьми, я общался с такими феерическими
идиотами, добившимися высот
политической деятельности в СССР, да и в других
странах. Почему я не могу пообщаться с теми, кого я всю жизнь безумно люблю, но
раньше мне не удавалось с ними нормально поговорить. И я с женой сделал цикл – «И
дольше века». По аналогии с Чингизом Айтматовым – «И дольше века длится день».
Там были и Вася Аксенов, и Майя Плисецкая, и Анджей Вайда, и Ани Жирардо… 40
36
минут каждая серия. Их показывали в полтретьего ночи по каналу Россия, потому что
кому они нужны - Плисецкая, Жирардо... Конечно, я сознательно пошел на потерю
своей известности. Она мне не нужна больше, понимаете, это было хорошо, когда шло
«До и после полуночи». Я сделал первую программу, а на следующий день меня в
магазине «Диета» директриса взяла за руку из очереди и повела с черного хода за
мясом. А сейчас-то мне это зачем? Я хочу делать то, что мне интересно.
Сегодня началось другое время, началось оно с приходом во власть выходцев
со спецслужб. Это абсолютно и явно, и ясно.
Тогдашнее телевидение было менее провинциальным, чем сегодняшнее. Я
очень люблю провинции. Саратов люблю, Самару люблю. Но вот … знаете, когда
говорят «провинциальность», какой-то такой душок нехороший в это вкладывается.
Именно этот душок и присущ современному телевидению. И, в частности, очень
многим ведущим, которые приехали из провинции. И сколь бы они знаменитыми ни
были, как бы их не одевали лучшие там Армани, я не знаю, Шанели и прочие, все
равно эта провинциальность и в мозгах, и в речи, и в поведении в студии. Она очень
видна. Прежнее телевидение не было таким хамским, как в наши дни.
Не должно телевидение быть таким агрессивным, как канал НТВ. Лучший когдато канал. Невозможно смотреть этот бред, эти «русские сенсации», эти какие-то
чрезвычайные расследования «максимум». Это ужасно. Это принижает, это унижает
людей. Зато тогда не было канала «Культура», а сейчас он есть. Правда, он тоже
немножко стал местечковым, потому что мы слишком мало видим мирового на этом
канале. Но зато появились спутники. Если у тебя есть тысяча лишних рублей, поставь
себе и смотри, как я это делаю, канал «Меzzo», «Discovery», «Animal Planet» - смотри
то, что ты любишь.
Александр Невзоров. Это были годы пиратства, грабежей на дорогах,
остановок карет, поджога замков…
Началось все с невероятного пустяка. Сперва это было «300 секунд» пятиминутная передача о различных городских курьезах, нелепостях всякого бытового
свободомыслия, которая очень быстро переросла в 10 минутную передачу. Но
возникнуть она могла только по той простой причине, что никто не придавал этому
значения. Тому, что мальчишка безбашеннный,
даже без костюма и без галстука,
вообще каскадер - я тогда каскадером работал - ведет какую-то передачу. Никто
всерьез к этому не относился. А версий происхождения - их столько... я уже в них
запутался. Никто правды не узнает. Потому что я уже сам не помню.
37
Сперва на меня смотрели, как на юродивого. Просто как на юродивого. И никто
не понимал,
какая монтируется бомба из этих всех, как на ту пору казалось,
мальчишеских забав в прямом эфире.
Почему это вообще стало возможно? Кто не досмотрел, кто слег с приступом
геморроя или у кого помутилось сознание в обкоме партии? Что было с председателем
комитета по телевидению и
радиовещанию? Вот это загадка гораздо более
интересная, чем надписи в пустыне Наско или кратеры на Марсе. Вот это
необъяснимо. И на ту пору, не забывайте, что все так называемое начальство, все так
называемые обкомы, горкомы партии, пребывали в каком-то таком странном ступоре…
На самом деле, обычная простуда, надо было закапать что-нибудь в носик и никаких не
было бы проблем. Но они почему-то ухитрились сдохнуть от насморка.
Это не было свободой слова. Ни в малейшей степени, потому что это всегонавсего было неумение государства ограничить так называемую свободу слова. То
есть, чтобы вы поняли, я еще раз объясняю. Это не была свобода слова в ее
нормальном природном, высоком философском или литературном смысле. Это была
всего-навсего бездарность управления, которое позволяло черт, знает кому нести черт
знает что. Вот это тогда называлось свободой слова.
Никто не относился к этому серьезно, не поняли, что создаем глобальную
передачу, которая определит информационный, идеологический стиль телевидения на
многие годы. Никто об этом не думал. Шалили, безобразничали, хамничали в эфире.
Не удосужились пригласить профессионального ведущего на тот момент. Да никто бы
и не пошел на такую муру, честно говоря. Поэтому уселся в эфире я.
И надо сказать, что запомнилось чувство
необыкновенной легкости. У меня,
например, всегда больше проблем с видеозаписями, если вообще говорить о том, что
у меня могут быть какие-нибудь проблемы при виде камеры. Но тем не менее запись
на меня действует усыпляюще и лишает процентов 30-40 того огня, который
разгорается, когда я чувствую эфир. Вот это абсолютное, волшебное чувство - такой
стопроцентной связи, которая есть в прямом эфире. При записи это отсутствует. Тогда
я это почувствовал, и быстро вошел во вкус прямого эфира. Понял, что внешность,
голос, абсолютная веселая беспринципность, цинизм, жестокость, безбашенность, чем
я отличался на ту минуту, дают мне совершенно невероятный козырь. Плюс я себя
действительно
ощущал
в
информационном
краю
как
человек
с
автоматом
Калашникова на острове Тамбухта, где все бегают с кремневыми наконечниками.
В отличие от тех, кто на голубом фоне рассказывал про надои, я читал в этой
жизни немало книжек. И вот книжки-то как раз роковую роль и сыграли в судьбе
38
информационного отечественного телевидения, потому что они сработали той
чудовищной силой, потенциалом, который двигал вот эту машину под названием «600
секунд». Потому что, как ни дико звучит, телевидение и сейчас феноменально бедно
интеллектуалами в самом простом смысле этого слова. А тогда этой публики вообще
не водилось. Все, что было связано с интеллектом и умением говорить, с умением
пользоваться образом, речью, смыслом, воспринималось просто как верблюды на
Невском.
Вы не забывайте, что экранизации и культурные передачи никогда не
воспринимались как чистое телевидение. Они всегда воспринимались как некое
прилагательное. Собирались несколько сумасшедших, которые что-то навязывают
свое этому телевидению. Нет ничего более чуждого зрителю, чем любая культура в
любом виде. Нет ничего более чуждого и омерзительного. Усыпительного и
тошнотворного. Тогда это воспринималось особенно остро.
Изголялись мы над этой культурой, как только могли. У нас, например, вот здесь
на ленинградском телевидении был сказочный художник Вова Терешин, который, я
помню, делал такую передачу под названием «Музыкальный вестник». Я был
сценаристом и обязан был катать сценарии на всю эту телевизионную муру. Так вот у
Вовы Терешина была очень культурная передача. И он в основном занимался тем, что
ухитрялся врисовывать мужской половой орган в рисованные заставки, причем так,
чтобы это было незаметно как бы зрителю и начальству. В формах половых органов
делались ножки стола, на который опирался Пушкин, читающий текст романса. В
форме фаллоса делались ножны генерал-губернатора, который слушает
Полину
Виардо. Сейчас изголение над культурой приобрело более постный вид и культуру как
бы компрометируют с помощью самой культурой. Это тоже возможно. Это еще, может
быт, более эффективно и выглядит, надо сказать, абсолютно убедительно.
То есть нынешняя культура, представленная на телевидении, она в принципе, я
считаю, должна формировать гораздо большее количество скинхедов и погромщиков
магазинов,
наркоманов
и
малолетних
телевизор… Чуть позже асфальт,
проституток.
Все-таки
не
все
смотрят
который был традиционным покрытием всех
интеллектуальных идеологических передач в пространствах Советского Союза, начал
вдруг трескаться. Это все было как в фильме ужасов. Трескаться. Расходиться
ломтями, дыбиться. И, наконец, оттуда вылезла огромная чудовищная поганка под
названием Бэла Куркова и «5 колесо». Бэла была, конечно, совершенно прелестна в
своем странном культурологическом задоре. И в своей дичайшей уверенности, что
красота, причем именно ее красота, спасет мир. Она, действительно, человек
39
прелестный и очень сложный, всегда была очень сложной. Но она, безусловно, боец. И
вот этот вот выросший гриб «5 колеса», совершенно непонятный, был адресован той
самой несуществующей интеллигенции, про которую Лев Николаевич Гумилев, на ту
пору мой учитель и друг, говорил, что… он был после инсульта, и поэтому
разговаривал очень невнятно… что это же вредоносный малый народ. Вспоминал, как
интеллигенция с шампанским отмечала поражение русского флота при Цусиме, как она
злобно реагировала на события в Вильнюсе и на законные попытки российской
империи навести порядок в своей собственной провинции
В Москве я пропустил непосредственный момент этих страшных родов – когда
появился «Взгляд». Были роды или это был все-таки гомункулус, выращенный в
специальной реторте отдела идеологии ЦК, когда была взята неизвестная культура,
сделан неизвестный посев и выведен неизвестный гомункулус… Там начали что-то
бодро говорить от имени свободы слова. Они все приезжали, они все - Бэла тоже предлагали дружбу. Но я дружить-то не хотел.
Эти вроде бы островки свободомыслия в стране на самом деле люто друг друга
ненавидели. По разным причинам. Бэла, ну она как бы ненавидит на всякий случай
всех, и это оправданная практика. Это никогда ее не подводило. Взглядовцы … Они
все еще живы? Вот видите, одного уже нет. А что с ним случилось? Убили?
Понимаете, о том, лучшие это были годы или нет, уместно рассуждать как
минимум из гроба, потому что никто не знает, когда они бывают эти лучшие годы впереди или далеко позади. Бесконечное легкомыслие говорить, что годы, когда эфир
доступен, открыт со всеми вытекающими и втекающими последствиями - были лучшие
годы. К тому же, знаете, я вот этих эфирных наркоманов не очень и понимаю. Для них
возможность ежедневного появления в эфире на публике - ценнее всего. Пятый канал,
ленинградское телевидение - это такой «Титаник», давно погрузившийся, давно уже
обросший ракушками. Лежат какие-то останки, проплывает мимо бескозырка. Но
нынешнее руководство упорно объявляет о наборе команды на «Титаник» и упорно
требует, чтобы «Титаник» хотя бы шевелился, лежа на дне. Это называется жизнью,
эфиром и рейтингом.
У нас на ленинградском телевидении иногда бродят по коридорам… несколько
таких окаменелостей…
это люди той поры. Они согласны буквально по нотам,
натренировав анус, выпукивать, например, неоконченную симфонию Брамса, только
если их при этом будут показывать на первом канале или где-то еще. Передачи типа
«народный герой» или «что я умею» - ложки куда-то приращивают ко лбу или кто
дальше плюнет, кто мочится самой толстой струей… Такая вот ахинея.
40
В нашу пору таких было довольно много, но, правда, они тогда не были
вынуждены принимать участие в шоу прилюдного отращивания ногтей. Тогда они еще
сидели в эфире и, действительно, говорили что-нибудь за культуру или
свободу
мысли. Это были годы пиратства, годы, когда созидалось имя. Но считать, что это
были худшие или лучшие годы… Это были годы работы информационным
разбойником, годы грабежей на дорогах, остановки карет, поджога замков…ну, как и
полагается…
Я тоже могу сказать, что очень жалею о тех судьбах, которые растоптал, о тех
добрых именах, которые я растерзал, но это будет абсолютным лицемерием. Если
хотите, чтобы я полицемерил, я могу это сделать и, кстати сказать, блестяще. Но
поскольку у вас уже полицемерили взглядовцы на эту тему, в искренность подобных
заявлений я никому не рекомендую верить. Это всегда лицемерие. Тем более у этих
прожженных телевизионных волчар, которые сейчас, конечно, уперлись кулачком в
щечку и вспоминают, как они кому-то ломали жизнь. Да никто никогда не жалел, это
абсолютно нормальная ситуация. И все относятся к этому легко, и прежде всего сами
раздавители чужих судеб. Поэтому сказать, что я о чем-то жалею? Поскольку мне не
присущи всякие там особенности христианской идеологии, ну не жалею я. Я не
христианин.
В некоторых случаях надо было вести себя еще безбашеннее, еще более
жестоко, еще более отморожено. Я как раз жалею о том, что периодически поддавался
на всякие человеческие чувства. Потому что все-таки не забывайте - человек тогда
успешен
в
этой
профессии,
в
профессии
репортера,
когда
он
абсолютно
безнравственен, когда он абсолютно циничен, когда он абсолютно беспринципен и
очень жесток. Любая примесь заботы об общественном благе, любая примесь некой
нравственности, некой честности портит всю картину и лишает, сбивает рейтинг. Это
ужасно.
У меня было хобби. В принципе, я считаю, совершенно невинное. Я принимал
участие во всяких государственных переворотах. И надо сказать, иногда делал это
неплохо. Я был там соавтором. В 91-ом
году - во время ГКЧП - был ярым
гекачепистом. Затем, удивленный бездеятельностью Советских властей и, в общем,
вполне искренний в своих погромнистических намерениях и удивленный тем, что,
например, там на границе Латвии и России с латвийской стороны установили какие-то
таможни… Был тогда такой министр Пуго - министр внутренних дел. Мы с моим
приятелем, командиром рижского ОМОНа, долго давили этого самого Пуго, чтобы он,
наконец, дал приказ снести эти таможни. В конце концов, мы решили не дожидаться
41
никаких приказов, мне нужен был хороший материал. Приятель хотел где-нибудь
пострелять, и мы взяли и свершили рейд, который позже обошел, естественно, и
первый канал и все остальные каналы телевидения. Мы, вообще, на тот момент
забавлялись, как могли…
А эти бредовые басни, что журналист не имеет права брать в руки оружие... Кто
придумал эту глупость? У меня даже ребята, которые ездили на войны, все
обязательно проходили долгие и серьезные учения - один стреляет, другой снимает,
потому что надо прикрывать. Это только тот, кто никогда на войне не снимал, не
понимает, что если нет кинжального огня из района оператора, то грохнут прежде всего
оператора. Здесь надо отстреливаться, и
репортер обязан брать
в руки оружие,
обязан его применять.
Было ли ощущение, что своими передачами я что-то меняю в стране? Да, такое
ощущение было, но оно было ложным. Потому что потом я познакомился по
настоящему с понятием истории и с понятием непреложности истории - того, что вот
этот гигантский монолит, распахивая время, все равно прет своим путем. И что можно
гвоздем или отбойным молотком нацарапать на нем все, что угодно, но это никак не
будет влиять на историческую логику развития, на процесс. Можно обклеить этот
гигантский монолит собственными портретами, и у всех будет впечатление, что это ты
движешься и
ты движешь. Ничего подобного. Это абсолютно автономный, глубоко
мистический, неостановимый великий процесс движения исторического развития.
И наша профессия была ценна только тем, что позволяла к этому движущемуся
гиганту и монолиту прикоснуться непосредственно ладошками и ощутить его
температуру. Мне хватало ума не делать вид, что я веду этот корабль. Что я веду этот
монолит. У некоторых не хватало ума, они делали вид, что они-то его и ведут. И, в
общем, были достаточно жестоко осмеяны публикой. Причем чем ближе ты к монолиту
допущен, тем больше вероятности, что тебя сметет. Потому что не забывайте, что этот
монолит, он наполовину состоит из истории, а наполовину из такой жуткой субстанции
по имени Россия. Главное блюдо России хорошо известно. Она обожает жрать своих
детей, причем наилучших и тех, кто оказывается допущенным к власти ближе всего.
Но те, кто имел возможность прикоснуться к нему ладошками и близко видели
эту чудовищную махину, конечно, получили невероятные впечатления. А когда ты
являешься участником, соучастником, героем многих событий, штурмов и оборон
Белого дома, ГКЧП, войн, мятежей, смут, когда ты спокойно заходишь в кабинет
председателя комитета госбезопасности и берешь те бумаги, которые тебе нужны,
потому что степень к тебе доверия действительно очень велика - и я никогда, кстати,
42
не обманывал это доверие, пока был председателем Крючков… Мы действительно
дружили. Он действительно давал мне то, что он никак не должен был давать. Но это
были личностные, человеческие отношения. Он тоже очень близко стоял к этому
монстру.
Вообще,
телевидение, уверяю вас, никакого отношения ни к истории, ни к
реальной жизни не имеет.
А почему нас закрыли? И меня все-таки посадили в тюрьму. Это было в октябре
93 года. Я вел остатки рижского ОМОНа на помощь Белому дому. Нас задержали,
окружили на посту в Зеленограде.
У меня с собой были совершенно чудовищные
документы от Хасбулатова, которые давали мне полномочия распоряжаться какими-то
воинскими частями, подразделениями там черт знает что. Меня взломали двое в
масках омоновцев и завели меня в красный уголок, по-моему, у них был накопитель
для особо опасных преступников типа меня. Эти черные вязанные маски стояли,
пялились на меня. Я ощущал, понимал, что будет, когда у меня найдут эти бумаги. Я
вынул эти бумаги, говорю, ребята у меня вот такие бумажки. Не было еще ни
следователя, никого, просто двое омоновцев. Тяжело дышащих, мрачных, в которых я
поверил. Они почитали, один дал мне зажигалку и сказал – сортир там.
Нет, это не было попыткой повлиять на историю или попыткой вообще что-то
изменить. Это была всего-навсего, скажем так, физиологическая потребность участия в
мятеже. Слава богу, очень мало людей рождается вот с такой особенностью
физиологии. Иван Петрович Павлов не исследовал этот вопрос просто потому, что,
вероятно, у него не было времени. Вообще мировая физиология мало занималась
этим. Занимался Лев Николаевич Гумилев. Он называл таких людей почему-то
пассионариями.
И
вот
эта
потребность
участвовать
в
мятеже,
потребность
участвовать в наиболее чудовищных событиях своего времени, она есть у небольшого
процента людей. Но она есть. Когда от идеологии, от болтовни в эфире переходишь к
штурму «Останкино», когда ты переходишь к реальному желанию сжечь танки у Белого
дома, - ты, действительно, готов на все. Такие люди были во все времена. Я тут не
представляю собой никакой уникальности. Это я всегда буду делать.
Вы знаете, сейчас я нашел свою войну и мне в ней очень уютно. Это вопрос
лошадей, вопрос уничтожения конного спорта. Уверяю вас, война не менее свирепая.
Если говорить, есть ли у меня какое-то политическое сознание, то это, конечно,
имперское сознание. Желание видеть стену легионов. Какие-то безумцы, которые
кидают в эти стены красно-золотых щитов грязью и камнями, мне никогда не были
близки. Я всегда считал, что их надо затаптывать.
43
Вообще, свободы слова в таком органе, как телевидение, конечно, и близко
быть не должно. Абсолютно. Телевидение должно обслуживать власть. Развлекать
чернь. И не более. Потому что если телевидение берется за свободу слова, это так же
глупо, как, например, если бы философия стала бы там сочинять легкую эстрадную
музыку. Это разные жанры. Свобода слова - она в другом. Для свободы слова
существуют башни с витражами, опыты Монтеня. Для свободы слова существует
поэзия, подлинная литература, подлинный кинематограф. Потому что только та
свобода слова ценна и психологически подлинна, а не подлая свобода слова, когда
можно сказать про президента, что он козел. Вот такая телевизионная свобода слова,
информационная, повседневная - стоит две копейки, и нужно ее выжигать каленным
железом.
Да, коммерцию на телевидении я застал. К сожалению как-то застал ее очень
глупо. Я только гораздо позже сообразил, что это дает определенные финансовые
возможности. В том числе и мне. Потерял массу времени. Скажем так, менее
идеологизированные, менее профессиональные коллеги уже вовсю гребли, а я еще
бегал по каким-то баррикадам. Стыдно вспомнить.
Теперь я подозреваю, что мне
придется краснеть перед собственными детьми. Как объяснять эту папину глупость,
когда нормальные люди приватизировали газеты, пароходы, заводы, а я вел какие-то
останки рижского ОМОНа. Надо было спокойно приватизировать территории под
застройку и не заниматься дурью.
Разграбление страны меня совершенно не волнует. Не волнует в принципе.
Меня волнует, что я опоздал в качестве участника этого грабежа. Вот это меня
действительно удручает. Телевидение на самом деле предоставляло все возможности
для участия в
разграблении страны. Причем
можно было осуществлять это не
впрямую, а достаточно косвенно. Пользуясь связями, близостью с Верховным советом,
администрациями и так далее. Это знаете, как благотворительность. Всем кажется, что
благотворительность - это благотворительность. На самом деле благотворительность это изощреннейший вид бизнеса, где все финансовые механизмы хорошо скрыты и
очень опосредованно работают. И точно так же телевидение предоставляло
возможности для личного обогащения - не прямые, а для умного человека кривые, но
очень богатые. А я вот, блин… лучше бы мне об этом даже не напоминали. Это один
из самых позорных эпизодов моей жизни.
Потом уже просто пришлось идти и за вульгарное золото служить этим
олигархам вместо того, чтобы в свое время самому стать одним из них. Вот пока я
44
бегал по баррикадам, они становились олигархами. Хотя мозгов у них было, честно
говоря, немного у всех.
Я был, к сожалению, предельно искренен. Я нес себя самого, но я и сам был
явлением того времени, сформированный теми условиями, теми особенностями. Я
просто был одной из, так скажем, самых ярких фигур, которые сконцентрировали и
вобрали в себя особенности времени, особенности телевидения, особенности
политики, культуры и вообще чего угодно.
Ведь очень многие прогрессивные дела решаются из личной выгоды. Шлиман
вообще искал золото для себя лично. То, что он при этом открыл Трою, не буду
касаться того, как он это открыл, и какие слои перепутал, но, тем не менее, он это
сделал.
Великие открыватели земель, мореплаватели,
тоже, уверяю вас, были
меньше всего озабочены тем, чтобы наши с вами дети учили бы географию так, а не
иначе. Они преследовали глубоко личные корыстные цели. Вообще, все в истории, что
делалось, делалось из соображения тщеславия и корыстолюбия.
Такие пустяки как возрождение России, меня совершено не беспокоят, это как-то
полностью выпало из круга моих интересов… Сейчас все, что внеимперское, уже
благополучно втоптали в цемент и асфальт легионы Путина. Где-то из асфальта еще
торчат кусочки носа Явлинского. Но только для того, чтобы по этому кусочку носа
могли бы отрабатывать шаг легионы. Где-то еще там из асфальта торчат кудри
Немцова - только для того, чтобы дети, которые рисуют двуглавых орлов мелками,
могли бы за эти кудри, торчащие из асфальта, подергать. Нет той стороны, которую бы
стоило выбирать. Но, естественно, если придется выбирать, я, как всегда, выберу
сторону силы, то есть непосредственно имперскую.
Честно говоря, я нынешнее телевидение и смотрел бы, но у меня телевизора
нет. У меня был лет шесть назад ремонт, и устанавливали как сейчас модно,
гипсокартон, а делали это какие-то таджики. Но они, блин, замуровали все эти розетки
телевизионные под гипкар. И когда встал вопрос,
что делать? - неужели всю эту
красоту снова рушить и снова пачкать штукатуркой или обойтись без телевидения, я,
естественно, выбрал вариант - обойтись без телевидения. Великолепно обхожусь. Но о
том, кто президент, я знаю.
Я всегда на стороне силы.
Сила ведь бывает разная. Бывает сила там из 110 тысяч персов, тупых, стадных
рабов, идиотов. И бывает сила на стороне спартанцев, которые встали против всей
этой толпы. Это тоже сила и эта сила получает в истории лавры, и эта сила
определяет развитие человеческой психологии.
45
Вообще, сейчас телевидение уже не оружие,
да и всегда было не очень
оружием, скажем так. Необходимо было делать очень строгий и очень серьезный
кастинг участников. Потому что дрессированное сериалами и фильмами сознание
обывателя привыкло четко к
определенным внешностным данным. Помните
Макашова, ну это, блин, позор. Вот беретик, мольберт ему хотелось подарить, а не
идти за ним на баррикады. Поэтому, конечно, необходим был физиономистический
кастинг, кастинг физической подготовки для тех же самых участников переворота.
Необходимо
было
грамотно
организовывать,
например,
трансляцию
штурма
«Останкино». Тоже было бы супер-шоу, которое, возможно, по-другому бы определило
симпатии.
Проханов, - на тот момент его романтизм еще не был раздавлен его же
собственным весом. Вот сейчас он не имеет возможности быть романтиком, потому что
романтиков в такой весовой категории не существует. А на тот момент он
действительно воспринимал меня как союзника - по имперским увлечениям, по
болезни империей. И прославлял меня в своей газете «День». Считал меня
абсолютным проповедником свободы, правды, добра и света. Потом мы, по-моему,
что-то не поделили. После августа 91 года (а он тоже принимал участие в ГКЧП) он
позвонил в ужасе и стал говорить, что у него прямо под окнами, а он жил на Тверской,
делают эшафот, на который его завтра поведут.
Мы подъехали. Он там где-то
прятался на каком-то чердаке, сидел под грохот
топоров, молотков. Выяснилось,
потом правда, что это был осенний овощной базар и там делали выгородку. Но вот
это ощущение близкого эшафота…
Мы оба друг для друга перешли в другую категорию. Это делалось очень легко.
Я людей никогда особенно не любил. Вот есть те, кто очень любят бобров, а
есть те, которые очень любят кашалотов. А есть люди, которые очень любят вот этих
приматов
-
высших
человекоподобных,
гомосапиенсов…
Мы
относимся
к
гомосапиенсам. Есть любители такого вида млекопитающих. Я к ним не отношусь.
Анатолий Лысенко. И вот появляются четверо обормотов – в свитере, в
куртках, лохматые…
С чего начинался «Взгляд»? С указания Центрального комитета партии. Со
стремления привлечь молодежь к экрану. Они, как казалось руководителям ЦК партии не очень-то умные, эти молодые. Политика их не интересует. Им бы, молодым, только
поплясать - БиБиСи там, Сева Новгородцев, музыка джазовая. Два притопа, три
припляса. Вот и надо дать им передачку, где была бы заманчивая информация,
46
скажем, кошка с пятью лапами и так далее. И больше музыки, развлечений – но
посвободнее, чем в программах музыкальной редакции. Вот что им можно.
Кому это поручить? Идея возникла такая. Давайте-ка поручим это главной
редакции информации. Это ж все-таки наша редакция - солидная, серьезная,
партийная, работающая
правильные,
они
под руководством ЦК партии... Но они скучноватые,
привыкли
все
делать
по
указанию
сверху.
А
творческую
составляющую - соус, майонез – привнесет молодежная редакция. Занимался этим
делом с информационной стороны Гриша Шевелев. Он тогда, по-моему, был то ли
главным, то ли первым замом главного,
честно говоря, забыл. А я был от
«молодежки».
А у нас была одна разработка, сделанная когда-то - очень давно - году в 72.
Тогда меня выкинули из эфира. Делать мне было абсолютно нечего, и мы с Кирой
Прошутинской придумали для нее передачу, называлась «У вас на кухне после 11».
Ну, кухня – это же образ советский. Кира должна была быть хозяйкой. Я - редактором
передачи. Все собираются на кухне. Я не помню, из-за чего та передача заглохла. Но у
нас был такой обычай - все разработочки, записульки, то, что не осуществлялось - в
стол главного редактора в нижний ящик. Молодежка делала каждый год три-четыре
новых передачи, разрабатывала еще больше. Причем все же не покупное, все свое... И
вот кто-то рылся в ящике, говорит – слушай, а вот есть заявка: «Кухня». Ну, давайте
попробуем эту штуку расписать.
Мы с Гришей Шевелевым очень долго обсуждали, как это все будет
организационно. В общем, кончилось тем, что информация нас кинула - поматросили и
бросили. Решили видно - не будем ждать этих охломонов, сами сделаем. И сделали
передачу - «До и после полуночи». Вел ее Володя Молчанов, вел хорошо, элегантно.
Володя - джентльмен, красавец, европейский человек, эталон светского ведущего. А
мы оказались в положении брошенной невесты.
И как люди злобные, естественно, мы обиделись. И решили, что будем делать
свою передачу. У Володи вышел, я бы сказал такой домлитератовский, домкиношный,
домактерский вариант. Очень интеллигентный. А от нас ждали все-таки большей
простоты.
Ровно в день моего 50-летия меня назначили руководителем «Взгляда».
Я
пригласил тогда такую команду. Андрей Шепилов, он работал у нас редактором, и был
с иновещания. Прекрасно знал язык, что для нас было очень важно. Потом в это время
вернулся из Австрии Стасик Колзиков, он был оператором в Австрии. А мы с ним
вместе работали на строительстве БАМа. Массу лет знали друг друга. Я взял его тоже
47
главным выпускающим. Стасик знал языки – немецкий и испанский, по-моему. Третий
был Сережа Ломакин. Зав отделом. Он знал немножко французский. И режиссер Игорь
Иванов, человек с колоссальной фантазией. Вот мы собрались впятером, значит.
Впятером пошли в Парк культуры. Там была пивнушка хорошая. Мы взяли с собой
бутылку, взяли шпикачки, сели на берегу, там здоровое бревно лежало. И вот на этом
бревне
мы
сидели,
обсуждали,
какой должна
быть
передача. Пообсуждали,
пообсуждали – что это должно быть? Неформальные репортажи, нестандартные
комментарии, новая манера съемки.
Каждый взялся думать над своим. Не хватало нам еще режиссера и редакторов.
К этому моменту Кира Прошутинская и Толя Малкин разругались с Эдиком Сагалаевым
и ушли из редакции. Я пошел их обратно заманивать. И заманил.
Подобрали
очень
хороших
музыкальных
редакторов.
Маришка
Лозовая,
совершенно сдвинутая на современной музыке - на Цое, на Шевчуке. Тогда же вообще
был взрыв. Думали -
кто будет вести?
Такого как Володя - не найдешь... Тогда
Андрюша Шепилов говорит – слушай, у меня на вещании есть несколько интересных
ребят. Не стандартных. Совсем молодые, знают язык. И Андрюшка привел команду это был Влад, очень элегантный в светлом костюме, Вакуловский и Саша Любимов, он
всегда ходил с каким-то мешком за плечами, не знал, где будет ночевать. Мы
говорили, что он как турецкий рабочий все свое носит с собой. Через неделю пришел
Дима Захаров.
Ну, с ребятами мы поговорили, ребята приятные, знают датский, норвежский.
Поколение пепси. Вакуловский, такой толстячок. Шармер Влад. Дима, очень похожий
на Гурвинека. Он на меня не обидится, знает, что я про него скажу – он зануда такая,
где-то на пятой минуте стал объяснять, что я телевидения не знаю. Ребята нам
понравились. Я попросил, чтобы к нам их откомандировали. Их зампред, молодой
тоже совсем парень, сказал – нет, я их тебе не отдам. У меня на всех на них большие
планы. Тут пришлось подключать Леню Кравченко, так как это делается по указанию
ЦК. Надо отдать должное, Леня делал все: нужна студия, вот вам студия, нужна
мебель – вот мебель.
Вначале нам казалось одно важно – новости и музыка. Но жизнь была очень
бурная, и так получилось, что мы оказались в каких-то первых рядах. И когда нам
позвонили даже с полярной станции - поговорить на тему о сегодняшней жизни, что
волнует людей, мы поняли, что попали, что
передача
из
называется, в нервное окончание. И
информационно-развлекательной,
музыкальной,
молодежной
превратилась в политическую программу. В которой стали ставить вопрос не просто
48
там об условиях женского труда, а показали репортаж с завода, где варят кости, и где,
побывав 15 минут, надо сбросить одежду и сжечь. Это ад. Деревня, где сняли
потрясающий сюжет - старуха с тремя зубами. Все погибли у нее под Москвой.
Продуктов нет. Что есть в огороде, то и ест. «Если бы еще хлебушек привозили в
неделю раз, жить можно, лишь бы войны не было».
И пошло, и пошло… Жизнь стала нас толкать. Что такое колхоз. Как люди не
работают, как люди ни во что не верят, как людей выбрасывают из жизни. К нам стали
приходить гости.
Через нас ведь прошел почти весь Верховный Совет - первый,
демократический. Полномочные товарищи из определенных инстанций
все время
рекомендовали мне показать заместителя руководителя либерально-демократической
партии товарища Жириновского, он тогда такой скромный был. На нас стали давить.
Почему у вас выступают те, кто против. А где – кто за?
Прислали молодого сотрудника ЦК партии Славу Никонова. Прекрасно
говорящий. Потом у нас по армии было масса противоречий. И мы попросили прийти
маршала Ахромеева. Он принимал участие в пяти-шести передачах. Причем с
цифрами, с картами. В общем, передача стала местом, где люди встречаются – про и
контра. Они стали спорить друг с другом, стали слушать. Попадали, конечно,
залихватские, такие как Коля Травкин: «Да что объяснять членам ЦК! Нужно просто
чтобы его жена покупала продукты в обычном магазине, тогда она ему ночью такую
политэкономию преподаст!» В общем, чем
дальше, тем больше, чем дальше, тем
выше планка обсуждаемой тематики.
Система показа такая была. На дальний Восток выходили
первый раз в 11
часов, Начальство слушало и … вырежь это, вырежь то... Влад всегда говорил – у нас
самые передовые существа в стране
- это тюлени в Анадыре, они всю правду
получают без купюр. Всегда у нас по 5-6 часов шел скандал. Хитрая какая-то была
игра. Все знали эти правила игры, но как-то… можно было их обойти. Скажем, острые
темы – приходилось соображать: это чуть-чуть рано, а здесь пора, а тут надо коротко
вякнуть и отойти. И во второй раз - вякнуть и отойти. А в третий раз уже можно
вцепиться зубами и висеть, как бульдог. Я помню, была потрясающая песня Аллы
Пугачевой – «Эй, вы там, наверху». Три раза ее снимали с эфира – воспринимали как
критику. В первый раз я даже не понял, говорю – а что такое? Отвечают – ну, сегодня
же Бориса Николаевича сняли с работы. А это у вас ассоциируется с поддержкой
Ельцина. Во второй раз тоже что-то произошло. И только с третьего раза Алла прошла.
49
Мы же жили в стране, в которой была партийная система, я был членом партии,
вышел из партии в 88-м, по-моему, году. Без скандала. Просто когда появился этот, как
его, секретарь России… забыл... когда я увидел его лицо, понял, что больше не могу.
Мы не были диссидентами. Но по возможности старались не врать. Скажем,
делалась
«Наша
биография».
Ну
не
хочу
я
делать
о
Брежневе.
«Мария
Александровна, у меня чего-то сердце жмет, я дней пять полежу, ладно?» Мы не
хотели быть «первыми учениками». У Шварца есть очень хорошая фраза в «Драконе»,
помните, что все были его учениками, но зачем ты был первым учеником? На
телевидении было много первых учеников. Много. Но основная масса - приличная…
Ребята знают любимый мой лозунг – не работайте топором, а работайте шпагой.
«Трех мушкетеров» все читали? Один укол - и покойник. А крови капелька...
В общем, так получалось, что жизнь нам подкидывала материал. Нам приносили
уникальнейшие документы. За неделю происходило столько событий, что…
А надо сказать, что интеллигенция ведь не подержала «Взгляд». Нас крыли так,
ой-ей. Лев Аннинский, Саша Аронов нас крыл, Юра Богомолов… Что это грубая
передача. Ну, она действительно была... До этого ведь каким
было телевидение?
«Добрый вечер, уважаемые зрители, начинаем нашу программу…». И вдруг во
«Взгляде» появляются четверо обормотов - в свитерах, в куртках, лохматые довольно.
Что это такое? Они прерывают друг друга. Они задают какие-то вопросы. Что за
манера? Люди же привыкают к стереотипам. У меня соседка говорила: «Слушай, я
тебе две поллитры поставлю, только убери этих гаденышей с экрана. Ну, раздражают
они меня». И вот тут их убрали сверху. И заставили меня посадить Гусева в кадр, как
настоящего партийца.
Проходит недели полторы, звонок. Такой голос пожилой: «Здравствуйте, это
молодежная передача?... Да? Скажите, а где наши мальчики?» - «Кто?» -
«Наши
мальчики!» Эти гаденыши?! И началось - верните мальчиков, отдайте мальчиков! Вот
какой момент произошел. То они раздражали, а когда их убрали, все требовали их
вернуть, и возвращались они с триумфом, победителями...
Мы осваивали свободу. Но, я скажу, мы ее не освоили. Был короткий период
свободы, безудержной, безграничной, абсолютно непонимаемой. Выдвинули нас всех в
депутаты Верховного Совета. Владик умудрился поддать и не прийти на собрание.
Дима отказался. Я тоже отказался…Моя задача была – ограничить анархию, чтобы
свобода не превратилась в анархию. Я их вдвое старше был – 50 лет мне и 25 - им.
Черчилль сказал в свое время гениальную фразу – кто в молодости не был
революционером, у того нет души, кто к старости не стал консерватором, у того нет
50
мозгов. Конечно, очень часто ребята не думали над тем, что они говорят, и как это
может отозваться.
Был смешной сюжет, из-за которого мы с Кирой и Толей
Малкиным
разругались, и они вообще ушли. Кто-то пришел и сказал, что приехала какая-то
бабуля из Англии, художница по фарфору, которая отмечала свое 80-летие в
Советском Союзе. А она все юбилеи отмечала в экзотических местах. В Африке…
черт его знает где. Решила 80 лет справить в революционной России, где медведи
ходят по улицам. Революция. Горбачев. Перестройка. Приволокли бабулю с внучкой.
Ну, божий одуванчик, английский божий одуванчик с голубыми волосенками, типичная
английская бабуля. Ни хрена она, конечно, не понимает, о чем с ней говорить? Ну и
решили, пусть бабуля расскажет нам про типично английский завтрак. Бабуля заранее
сказала, из чего он состоит, типичный английский завтрак. И наши девчонки рванулись
организовывать этот завтрак. Всего-навсего – два ломтика бекона, несколько
шампиньонов порезанных, обжаренных и залитых яйцом. Но это 88 год, когда всё по
пайкам, голодуха…
Ну, наши девчонки достали - пять шампиньонов принесли из
валютной гостиницы. Там девчонки все могли. Не случайно одна из них стала вицегубернатором, другая коммерческим директором в Белоруссии... И в результате
получился
грандиозный скандал. Я честно скажу, понять не мог. А мне Валерий
Иванович Попов, он зампред был, первый зампред, говорит – ты кретин, вся страна
сидит с пустыми прилавками, слово «бекон» звучит совершенно по-иностранному, а у
вас еще и с шампиньонами! И это - типичный английский завтрак! Ты что? Ты хочешь,
чтобы люди завтра вышли на улицы? Все ребята обиделись на меня, говорили – что
нужно было все равно делать этот сюжет. Но я и сейчас не знаю – может, Попов был
прав? Вот поди разберись.
Мы еще не понимали свою силу. Когда мы шли по приглашению в кабинет
маршала Язова, генералы провожали нас глазами – ну ребята оттуда вы не выйдете. А
маршал Язов спорил с Димой, что выгоднее – штатная армия или призывная... Дима
очень любил тему армии.
Потом Горбачев приехал на студию и захотел посмотреть «Взгляд». Привели
его, Евгений Максимович был с ним, кто-то еще, не помню. Я опоздал немножко со
съемки. Видок, конечно, у меня - в джинсах, в курточке. Ребята тоже все – шантрапа,
бандиты, тарзаны. И разговор шел как-то залихватски. Горбачев говорит – почему вы
выступаете
против
президента?
Я
говорю
–
неправда,
вас
неправильно
информировали, мы полностью поддерживаем линию Горбачева. А Дима и говорит –
Михаил Сергеевич, вы бы лучше за своими генералами приглядывали. Они вам сейчас
51
такую свинью подложат. Когда они уходили, мне Евгений Максимович на ухо говорит –
слушай, между прочим, это президент. И я только потом понял, почему он это сказал у меня есть фотография, где запечатлено, что у меня были руки в карманах.
Очень много было вещей неоднозначных. Ну, вот, пожалуйста. Мужик какой-то, с
Украины, зампред горисполкома, квартиру
не давал женщине. И сказал, что даст
квартиру, если она с ним переспит. Пришла, он стал ее цапать. Она – нет, сначала
подпиши ордер. В общем, это записали - и в эфир. Вот скажите, порядочно или не
порядочно было это пускать в эфир? Потому что это тоже пахнет не очень вкусно.
Дали мы этот сюжет. С трудом, мучаясь сомнениями. Потом очень многие люди,
интеллигенция, говорили – ребята, попахивает дурно. Да, пахнет. Но такую гниду надо
бы ославить.
Я детали уже многие не помню, потому что к этому моменту на мне висело
ВГТРК, куда меня назначили. Руководить. Я думал отвинтиться, сказал, что плохо
себя чувствую. Но выяснилось, что указ был подписан прямо в день разговора со мной.
На следующий день мне позвонил Саша Пономарев, он был тогда у нас главным
редактором. И сказал: «Лысый, за что тебя уволили?» Я обалдел – кто меня уволил?
«Я сейчас получил бумагу, освободить тебя от занимаемой должности». И тут я
озверел, конечно. Все-таки 22 года отработал в редакции, были удачи, были неудачи,
была государственная премия. И вдруг: «Освободить в связи с переходом на другую
работу». Я уж не говорю там – скажите спасибо.
Следующий вопрос уже решался в курилке мужского туалета. Нужно было искать
человека в информацию ВГТРК. Никого нет. Ну, кроме Шевелева, и то он мне сказал –
не пойду. Я Жене Киселеву говорю: «Женя, ты пойдешь в информацию?» Говорит –
нет, извините. Вот Олег Добродеев, я знаю, что Олег восходящая звезда, что он вотвот станет главным редактором программы «Время». Понимаете разницу - главный
редактор программы «Время» и неведомая организация, которая то ли будет, то ли
нет. Неизвестно вообще, будет или не будет «Россия». Была же тогда ещё советская
власть, СССР. Олег думал, думал где-то в пределах секунд 40 и сказал – буду. Все. И
вот так вот мы сговаривались в мужском туалете. Там не подслушивают.
И началось...
Нам дали две комнаты. Потом уже – здание, студию. Сейчас
вспоминаешь... Это ощущение какого-то непрерывного праздника. Каждый день новое,
я же не администратор, никогда в жизни не был администратором. Что мне делать с
320-ю, по-моему, портретами Ленина, которые остались в здании, которое нам
предоставили?
52
Олег хоть и был главным редактором журнала, но администратор из него тоже
тот еще. А тут надо было составлять бюджет компании. Какой бюджет? Телевидение
вообще не знало про деньги. Какие к черту деньги! Сколько надо, столько и дадут, это
же идеология. Юристы сказали, напишите положение о компании. Как его писать?
Елена Дмитриева села, собрала старые бумаги — всегда в таких случаях берешь
старое, списываешь. Пункт первый – пропаганда идеей марксизма и коммунизма.
Пункт второй... И только седьмой – информация о жизни страны… Но как-то
написали...
Я тогда уже был большим начальником, от которого конечно детали
скрывались. Коммерция существовала и раньше. Когда появился «Взгляд», я помню,
пришел какой-то администратор эстрадной группы и говорит: Анатолий Григорьевич,
мы хотели вам передать наш презентик. Я думал, приглашение на концерт, хоть на
концерт схожу. Разворачиваю – 200 рублей, тогда это были – ого, какие большие
деньги. Влад - он больше понимал, он из шоу-бизнеса. А там «отстег» шел всегда. Вот
Виктор Степанович сказал, когда снимали про него фильм юбилейный – пришли
ребята молодые, они знали все про рынок, но не про жизнь. А я знал про жизнь, но ни
хрена не знал про рынок.
Потом уже появилась реклама. Реклама же, ведь вы поймите, ну что такое
реклама?
Ничего нет в стране, пустой прилавок, что рекламировать?
В 91 году
вообще не было рекламы, кроме «Летайте самолетами аэрофлота», будто можно было
летать самолетами Франции. Или «Повидло и джем – полезно всем». И «Храните
деньги в сберегательной кассе». И вся реклама носила директивный характер: летайте,
храните…
А ведь я
делал в семидесятых самую первую рекламу, первую передачу
«Аукцион», Ворошилов придумал, это была первая советская рекламная передача. В
первой передаче рекламировали чай… хотя там не было сказано ни слова – покупайте
чай. В результате были проданы трехлетние запасы чая.
А в результате рыбного
аукциона в стране были полностью проданы все запасы кальмаров. Экономический
эффект составлял чуть ли не 80 миллионов рублей. Потом, когда нас выгоняли с
работы, - там была сложная история, связанная с идеологией - меня вызвали на
комиссию партийного контроля, я взял на всякий случай справку в министерстве о том,
какой эффект был от нашей творческой работы. И эти члены комиссии партконтроля,
озадаченные: слушай, оказывается реклама - выгодное дело. Не было же ни у кого
такого понятия.
53
Потом стали появляться конверты,
ходили большие деньги от зарубежных
фондов. Таким образом, журналистов, конечно же, развращали Сегодня трудно себе
представить, что журналист телевизионный не относился до того к числу зажиточных
людей. Постепенно реклама стала сказываться и на журналистах, и на программах.
Это был процесс невероятно быстрый, как все, что происходило в стране. Кто-нибудь
когда-нибудь напишет докторские диссертации. Сначала рекламировали
фонды,
потом «хороший банк, надежный банк»… Потом пошли какие-то, черт его знает,
пирамиды. Мавроди поздравляет с новым годом советских граждан в красном пиджаке,
платит за это 150 тысяч долларов. Это все, если написать, ощущение абсолютной
нереальности, сумасшедшего дома. Мы через этот сумасшедший дом прошли.
Я считаю, что обязательно должна быть одна государственная компания,
которая обязана включать в себя детский канал, научно-популярный и, если хотите - ну
не учебный, сейчас не получится - а просветительский. И еще информационный канал,
который должен заниматься информацией и пропагандой деятельности государства. А
все остальное каналы - частные, развлекательные, под определенным контролем
соответствующих министерств или агентств, следящих за соответствием передач
закону. Вот и все.
А вообще-то, самое хорошее, на мой взгляд, занятие - читать книги. Иногда
только смотреть телевизор.
Я сам - читаю книги.
Александр Любимов. Уровень свободы и откровенности неуклонно рос от
пятницы у пятнице
(А.Любимов высказал пожелание заранее прочитать расшифровку своего выступления перед камерой, а затем попросил
у составителей книги возможности заменить «слово устное на письменное и высказаться более определенно для серьезного
разговора о «свободе».
Разумеется, составители пошли ему навстречу, хотя и пожалели об утрате живости и разговорной непосредственности
устного варианта).
Я начал работать на ТВ в момент, когда наша страна осуществляла
фундаментальный переход от коммунизма к капитализму, от несвободы к свободе.
Глядя на прошедшие 20 лет с нынешних позиций, думаю, что этот сложнейший
общественный процесс произошел (и продолжает происходить) с минимальными
издержками. А те, кто критикуют происходящее и справедливо, и не очень, как мне
представляется, либо забывают о масштабе того, что уже свершилось, либо путают
«свободу» со своими личными интересами».
54
Итак, «Взгляд» начинался осенью 1987-го как молодежная программа, а уже к
февралю 1988-го стал программой настолько неудобной, что пришлось поменять
ведущих (мы с Владиком Листьевым и Димой Захаровым оказались не у дел) и снизить
остроту политических высказываний в программе. Но коллектив молодежной редакции
во главе с Эдуардом Сагалаевым и Анатолием Лысенко продолжал бороться и за
программу, за нас и за свои убеждения.
Когда нас вернули в эфир в июне 1988-го, «Взгляд», по сути, бросил открытый
вызов коммунистической системе. Программу неоднократно закрывали, в эфир не
выходило бесчисленное количество сюжетов, но мы продолжали бороться по принципу
«вода камень точит». Каждую пятницу «Взгляд» был в эфире, а по характеру сюжетов,
попавших в эфир, и тональности ведущих можно было измерять температуру
«свободы» в дискуссиях, которые, очевидно, шли на самом верху партийной
номенклатуры. Каждый раз мы пытались поставить в эфир что-то, чего было нельзя
неделей ранее. И таким образом условный уровень свободы и откровенности
высказываний неуклонно рос от пятницы к пятнице.
И каждый раз тактика борьбы менялась.
Я помню острый момент, когда приехал из Тбилиси в апреле 1989-го года после
разгона там демонстрации. В столкновениях с военными погибли люди. Показ моего
репортажа запретили. И потому, что он был слишком острый, и потому, что неделей
ранее в программе был поставлен рекорд свободомыслия – впервые публично
обсуждалась возможность перезахоронения Ленина.
Мы собрались и с руководством редакции прикидывали варианты сценария,
чтобы все-таки выдать в эфир сюжет про то, что в тот момент волновало всю страну,
но при этом не дать закрыть «Взгляд». Потому что решительно можно топнуть ногой
один раз, и тебя закроют. Но в тот момент было какое-то интуитивное ощущение, что
можно блефовать. Шел Пленум ЦК КПСС, в многочисленных выступлениях партийных
руководителей нас упоминали прямо и косвенно, но всегда в негативном ключе, а
Михаил Горбачев молчал, он не комментировал эти прямые атаки на нас. И Эдуард
Сагалаев принял отчаянный, но решительный шаг. Сюжет о столкновениях в Тбилиси
вышел в эфир. Это было очень дерзко, но, видимо, именно поэтому создало ощущение
у многих наших критиков, что «Взгляд» пользуется политической поддержкой на самом
верху. И никаких последствий не было.
Михаил Горбачев пытался балансировать между консервативным крылом
Политбюро во главе с Егором Лигачевым и либеральным во главе с Александром
Яковлевым. Ситуация менялась постоянно, но инструкций о «количестве свободы»
55
партийным функционерам никто сверху не давал. Политическая борьба внизу шла по
своим законам - в ход шли любые средства: подлоги, аресты, статьи в газете
«Правда», приезды руководителей Политбюро в Останкино, вызовы «на ковер» на
Старую площадь… Однажды на меня даже сфабриковали уголовное дело об
изнасиловании двух несовершеннолетних девушек.
Нас запрещали много раз, окончательно запретили в декабре 1990-го года, когда
вице-президентом
страны
был
избран
Г.Янаев.
Министр
иностранных
дел
Э.Шеварднадзе сделал заявление, что в стране грядет военный переворот и подал в
отставку.
Я был тогда руководителем программы, и мы решили, что не можем выйти в
эфир без разговора об этом заявлении. Леонид Кравченко – руководитель телевидения
в те годы – совершенно определенно мне сказал, что в таком случае программу
закроют. Так и получилось, но не стало для нас неожиданностью. Тогда была очень
холодная зима, и, несмотря на мороз, собрался митинг в нашу поддержку - где-то
шестьсот
тысяч человек на Манежной площади. Сейчас такое даже представить
невозможно.
Потом мы делали программу «Взгляд из подполья», которую показывали уже
тогда существовавшие небольшие кабельные студии, телевидение Прибалтийских
республик, один раз наша программа даже была в эфире
Ленинградского
телевидения.
Ну а в августе 1991-го мы вышли из Белого дома после его трехдневной осады,
торжественно
закрыли
Радиостанцию
Белого
Дома,
которая
работала
в
круглосуточном режиме во время путча, и вернулись на телевидение.
Завершился целый этап борьбы, когда компромисс позиций двух политических
лагерей и составлял пространство свободы того времени.
Для нас, «взглядовцев» - это была абсолютно искренняя борьба против
монополии на истину, монополии на информацию и цензуры, против коммунистической
партии. Но это очень романтичное время закончилось.
В августе 1991-го года начался совершенно новый этап в жизни общества. И,
если поначалу казалось, что другая – демократическая - система будет идеальной и
справедливой, то с первых месяцев существования новой власти стало очевидно, что
капитализм и демократия не могут автоматически исправить человеческие нравы.
Свободой, завоеванной в августе 1991-го года, стали пользоваться все. И каждый – по
своему разумению. Свобода против коммунизма объединяла, а «свобода за себя»
разъединила.
56
Постепенно журналисты оказались втянутыми не в политическую борьбу
реформаторских идей, а в войны противоборствующих кланов за собственность, за
влияние на Президента Ельцина, за места руководителей ключевых отраслей
экономики.
Назвать это время свободным трудно, поскольку «свобода» не может
существовать без «ответственности». Но и та, безответственная свобода была
дарована только тем, кто по умолчанию поддерживал власть и президента Ельцина.
Если 90-е годы кому-то представляются эталоном свободного общества, то
напомню, как власть притесняла, скажем, Александра Проханова или Александра
Невзорова. А в 1993-м году, например, за неделю до расстрела Белого Дома была
закрыта моя программа «Красный квадрат».
Не мне судить, была ли возможность компромисса и можно ли было выйти из
политического тупика бескровно и не расстреливать здание Парламента страны, но
очевидно, что истеричная поддержка Ельцина из уст многочисленных свободных и
безответственных людей дала власти мандат на безнаказанные силовые действия и в
будущем.
Что
и
произошло
годом
позже
в
Чечне.
И
опять
свободные
и
безответственные проигнорировали «бунт генералов», отказавшихся участвовать в
кавказской военной авантюре.
Для меня было очень важно, что в своем «прощальном» политическом
выступлении
в 1999-м Борис Николаевич сказал о своих ошибках и извинился за
Чечню. А большинство тех, кто его поддерживал, этого не сделали до сих пор.
Сегодня многие говорят о несвободе в России. По-моему, говорят это с большим
преувеличением. Срабатывает сладкое ощущение легкости и вседозволенности, в
которой жило российское ТВ в 90-е годы.
Лично мне кажется, что свободы не стало меньше, но она приобрела атрибуты
определенной зрелости. На ТВ сегодня приходится взвешивать, чтобы свобода
высказываний одних не нарушала свободу от высказываний для других и не
превращалась в раздражающие аудиторию бесплодные дискуссии, в которых подмена
понятий, диффомации и прямой обман – абсолютно принятые в обиходе вещи.
«Большая тройка» ТВ ведет себя осторожно, поскольку обращается к большой
аудитории
очень
разных
людей
с
разными,
противоречащими
друг
другу
представлениями о свободе. Мне кажется это нормальным. Поскольку люди могут
высказываться на тех телеканалах, где собирается пусть не такая большая, но
благодарная аудитория, поскольку есть безграничный Интернет и многочисленные и
очень разные печатные СМИ.
57
При этом, конечно, телевидение должно оставаться в центре общественных
дискуссий. Реформы в России далеки от идеала, государственная машина пока еще
очень неуклюжая, неспособная быстро и эффективно решать проблемы граждан
страны.
Но кое-что уже построить удалось. Много это или мало? Достаточно, ибо никто
не испытывает гнет системы, как в 80-е, но и умеренно, чтобы не превратить свободу в
механизм разрушения молодого российского общества.
Полагаю, общественный компромисс по этому поводу достигнут
вокруг
понимания того, что за последние 20 лет могло быть реализовано огромное количество
политических сценариев, по которым сегодня Россия выглядела бы намного хуже.
Меня продолжают спрашивать, когда же будет новая программа «Взгляд».
Думаю, «Взгляд» с моим участием возможен только в том случае, если к власти придут
столь же нечуткие к общественному запросу, толстокожие и бесталанные люди, каким
были коммунисты конца 80-х. Пока России это, кажется, не грозит.
Общий вектор нашего развития задан правильно, ошибки неизбежны, фатальных
не вижу. Более того, в этих обстоятельствах неаргументированная критика, которой
много в наших СМИ, вызывает в обществе недоумение и даже презрение. С
аргументами и идеями скудно. А «большое» телевидение не может оперировать
приблизительными сценариями.
Да и понятие «свобода», которое 20 лет назад выражалось в возможностях
высказываться в некоторых программах Центрального телевидения и центральных
газет для некоторого количества людей, сегодня принадлежит всем гражданам страны,
и они реализуют эту свободу по своему разумению и не нуждаются в интеллектуальной
опеке Москвы.
Страна развивается немыслимыми ранее темпами. Все больше людей
реализуется в совершенно новых сферах деятельности. Прежде всего там, где
требуется частная инициатива, энергия конкретного человека. Там, где человек своим
трудом сам зарабатывает свою свободу, свое благосостояние, свой статус. Сегодня
созидать интересно практически везде. И во многих сферах приложения труда это
значительно интереснее, чем читать газеты или смотреть телевидение.
Делать своими руками, достигать результата, побеждать и проигрывать - такая
жизнь гораздо более содержательна, насыщена, чем обучение демократии в
отраженном свете телевизионных дискуссий. По крайней мере, для очень многих
людей. Для очень многих талантливых людей. Им малоинтересно читать занудные
статьи о коррупции государственного аппарата, написанные людьми, которые сами не
58
зависели от чиновника так, чтобы согласиться дать ему взятку. Или слушать
пространные
рассуждения
об
ангажированном
судопроизводстве,
высказанные
людьми, которые сами не проиграли и не выиграли ни одного судебного процесса.
Все меньше в стране людей, привыкших обвинять в своих бедах окружающий
мир и воспринимающих со скепсисом чужой успех. Все больше тех, кто сам
ориентируется в общественном пространстве и делает это успешно.
Когда-то
люди
готовы
были
платить
за
содержание
посредников
-
добросовестных и талантливых людей, которые создавали новости, комментировали
их и даже рассуждали об общественных нравах. Их имена гремели, к их мнению
прислушивались, им подражали, на них ссылались. В наше время это невозможно.
Потребители информации сами хотят выбирать новости, которые им важны. Они сами
их комментируют, обсуждают. Их даже не волнует добросовестность и качество
информации.
А имена...??? Анонимность интернета позволяет высказываться
безапелляционно, не заботясь о том, что твои суждения кто-то осудит, даже не боясь
прослыть дураком – поменяешь ник, аватар и вперед. Количество мнений, суждений,
источников информации столь огромно, что отсутствует сама возможность находиться
в центре общественных дискуссий. Где это общество? Где эти дискуссии? И кому не
хватает свободы такие дискуссии вести?
Я думаю, что свободы не хватает тем, кто привык навязывать свои взгляды
обществу и теперь страдает от отсутствия общественного внимания.
Но с этим придется смириться. Надеюсь, в России больше никогда не будет
такой
ситуации,
когда
можно
будет
использовать
ресурсы
государства
для
навязывания мировоззрения.
Словом, я искренне вижу много хорошего в том, что произошло, и с этих позиций
не могу перечеркивать то, что было сделано. А использовать «свободу» для того,
чтобы подталкивать общество к более радикальному движению вперед не нахожу в
себе сил: всегда находятся контраргументы и приходит понимание, что скорость
происходящих процессов ровно такая, какой она только и может быть.
Мы живем в новом обществе, в котором идеи, мировоззрения конкурируют. А
место идеологов в национальном телеэфире заняли «звезды». Есть политики и
«звезды» политики, есть журналисты и «звезды» журналистики, есть телевизионщики и
«звезды» телевидения. «Звезды» – странным образом избранное сообщество
персоналий, которые попадают в зону общественного компромисса. Их слушают, им
прощают, к ним прислушиваются, их обсуждают. Видимо, новую свободу формируют
звезды-трендсеттеры, и конкурентов у них нет.
59
Игорь Кириллов. Критиковать телевидение я не берусь
Что я читал на конкурсном отборе на диктора? Мой любимый рассказ Чехова
«Шуточка»… Ясный день, полдень, мороз крепок, Наденька держит меня под руку,
покрываются серебристым инеем ее кудри на висках и пушок над верхней губой…
Потом стихи читал, Пушкина, пел даже под гитару какие-то романсы.
Но главное, что от меня требовалось - чтобы я мог читать последние известия,
«ПИ» так называли тогда - не теленовости, а «Последние известия». Поэтому я их
читал даже наизусть, память была совсем другой.
Хорошие учителя были в
Щепкинском училище - учили очень быстро заучивать текст.
А я работал тогда в музыкальной редакции. И Сергей Александрович Захаров,
наш
замечательный
режиссер,
незабвенный,
воспитавший
много
поколений
режиссеров и ассистентов режиссеров в информации, пришел и сказал: ты прошел
конкурс. Мы сегодня не вызвали с радиоэфира дикторов, так что «Последние
известия» в 18 часов читать будешь ты.
У меня ноги подкосились, все похолодело внутри. Я говорю: «Как, Сергей
Александрович, я же ничего еще не умею, ничего не знаю». – «Ничего, за два часа я
тебя всему научу». Взял меня под руку и поволок в другое здание. Это первое здание,
когда заходишь на Шаболовку, студия «Б» называлась, там на втором этаже был отдел
информации. И в 18 часов,
представляете, вышел в эфир. Все во мне дрожало,
ничего не помню…
Это было 27 сентября 1957 года. Потом, через неделю, был запущен первый
советский спутник Земли. На радио об этом событии сообщал Юрий Левитан. А вот по
телевидению сообщить о нем нашим телезрителям – этой чести удостоен был я. И, в
общем, началась серьезная работа - ежедневная, без выходных, без отпусков, в
течение двух лет во всяком случае.
Когда появился в нашем штате Виктор Иванович Балашов, это намного мне
облегчило участь.
И начались 60-е годы. Это были самые приятные годы, во-первых, потому что
волей-неволей
возникает
ностальгия
по
тому
времени,
по
молодости.
Еще
продолжалась так называемая оттепель Хрущева. Мы были совершенно свободны в
своих действиях, мы экспериментировали.
Самое главное, что в те годы пришедшие из театров, из кино режиссеры,
ассистенты, и конечно, самые главные фигуры на телевидении - редакторы, все
60
понимали, что телевидение это не просто СМИ, это - искусство. Сложнейшее
искусство. И будущее его просто колоссальное, его невозможно переоценить, потому
что оно вобрало в себя черты других основных видов искусства - театра, кино, радио,
изобразительного искусства, архитектуры… И в то же время мы уже понимали, что
должны вырабатывать свои какие-то - только свойственные телевидению - черты. К
тому же с начала 60-е годов уже и техника телевидения развивалась более
интенсивно, хотя не было еще видеомагнитофонов.
60-е годы - по-моему, этапные годы в развитии телевидения. Все было связано с
той атмосферой, что царила в стране. Прежде всего, это космос. Конечно, апрель 61
года – эпохальный момент в жизни нашей страны, в жизни всего человечества. Юрий
Алексеевич Гагарин - первый наш советский, наш русский человек - осуществил
многовековую мечту человечества, побывав в космосе. И, конечно, 14 апреля 61 года
тоже никогда на забудешь - Юрий Гагарин к нам приехал на студию. Что было - трудно
передать на словах - праздник был величайший. Приехали со всех уголков нашей
страны
представители
заводов,
фабрик,
крупных
предприятий.
Привезли
необыкновенные подарки Юрию Алексеевичу. Каждый хотел лично пожать ему руку.
Иван Папанин, наш герой, открывал событие. И, конечно, тот вечер, который
продолжался с 19 часов до часу ночи, забыть невозможно.
А главной фигурой, как мне кажется,
на экране 60-х годов был Юрий
Валерьянович Фокин. Это потрясающая по таланту фигура. Он был и комментатором,
и политобозревателем, и репортером, и ведущим. В 68-69 я имел счастье и честь
работать два года подряд вместе с ним. И конечно 60-е годы прошли под эгидой его
передачи «Эстафета новостей». Каждый четверг Юрий Фокин вел обзор новостей за
неделю - абсолютно свободно, никаких записей не было, все это была полная
импровизация. А потом, после запуска Юрия Гагарина и других первых космонавтов, у
нас была «Звездная эстафета». Так он ее назвал. И ещё Юрий Валерьянович
придумал и ввел в наш эфир понятие – космовидение.
Программы «Время» еще не было. Были парные такие новости, которые мы
вели с прекрасными дикторшами. Нонна Бодрова, которая всю жизнь посвятила
информации, мы с ней обычно вели, Виктор Балашов, Женя Суслов ...
И в те годы как раз появились такие популярнейшие передачи как «Голубой
огонек» - прекрасное кафе, небольшое, скромное. Зрители любили эти субботние
вечера, потому что все происходило на глазах и как бы с их участием. И все наши
неудачи, помарки, всякие наши ошибки воспринимались вполне
естественно. И,
конечно, популярнейший КВН, который собирал огромнейшую аудиторию. И в эти
61
передачи играли на фабриках, заводах, школах, в ВУЗах - КВН был самой любимой
игрой. И «Голубые огоньки» были практически на всех предприятиях.
Бывали у нас «Голубые огоньки» международного значения. Первое мая – это
день международной солидарности трудящихся. Поэтому мы на «Голубой огонек»
обычно приглашали в прямой эфир зарубежных наших гостей. И я помню, произошел
удивительный случай. У нас был замечательный поэт Лев Иванович Ошанин. Он ведь
автор очень многих популярных
песен, и рассказывал об очередной песне своей,
говорил как-то очень трогательно, тепло. А в это время я вдруг слышу – а-а-а!
Оглянулся, смотрю - наш гость иностранный, индонезиец в такой черной шапочке - его
выводят из студии. И он держится вроде бы за нос.
Оказалось, что в мае месяце - еще не было фруктов, сезон только впереди - у
нас работала замечательная реквизитор, которая заболела. Ее заменила молодая
неопытная девушка. И она решила украсить столы муляжем, знаете, из воска
сделанными - груши, яблоки, все это было очень красиво. Да еще она их водичкой
полила - ну, прямо как будто только что с ветки снятые яблоки. Он видимо съел
конфеты, печенье, выпил кофе. Ну и, наконец, взял это яблоко, откусил и сломал зуб.
Представляете? Из индонезийского посольства прислали письмо на мое имя, чтобы я
оплатил лечение господина такого-то, который получил травму на передаче «Голубой
огонек». У меня, разумеется, не было таких денег, потому что это удовольствие очень
дорого стоило. Но студия, видимо, заплатить смогла. Таким образом, международный
конфликт был исчерпан.
В 60-х стало работать цветное телевидение. А с 68 года уже и останкинский
телецентр вступил в работу. Я еще в 67 году, когда строительство уже было закончено,
оттуда вел репортаж. По пустым огромным шестисотметровым студиям «Останкино» я
на своем «Москвиче» ездил по транспортному коридору, заезжая в первую, вторую,
третью, четвертую студии. А первая была тысячеметровая. Никаких
декораций,
никаких задников, никаких осветительных приборов еще не было. Меня поразил этот
огромнейший необъятных размеров сарай. И я очень переживал, что теперь уже
позади наша милая, добрая, старая Шаболовка, как родная деревня - самое дорогое
место для меня и моих коллег. Как мы переедем, как будем жить в этих огромных
сараях?
Ну, ничего, переехали. И, оказалось, не так уж плохо.
И апофеозом стал выход программы «Время». Первые выпуски этой программы
вели журналисты, наши друзья-соперники. К сожалению,
эта холодная война
продолжалась все время. Наша профессия называется «дикторы». Но, конечно,
62
правильнее ее называть – собеседники. Потому что нам приходилось брать на себя
самые разные функции. И быть шоуменами в развлекательных передачах, и ведущими
в каких-то серьезных исторических, литературных, художественных, музыкальных… и
репортерами. Я очень любил репортерскую работу. Каждый из нас с удовольствием
выезжал на заводы, фабрики.
Вот между дикторами и журналистами шла холодная война, которая закончилась
их победой в 90-х годах. Советский Союз развалился, естественно, развалилось и
Гостелерадио, многие профессии исчезли. В том числе, и наша. А места наши заняли
наши друзья-соперники.
Пролог этой холодной войны был еще в конце 60-х годов. Первые выпуски
программы «Время» вели журналисты. Но они не очень справлялись, потому что
ТАСС-овские тексты очень тяжелые по стилистике, для того, чтобы их произносить
вслух, нужна была особая специальная подготовка. Уже через две-три недели, мы
снова
стали
работать
прекраснейших
во
«Времени».
комментаторов,
Это
репортеров,
был
замечательный
ведущих,
которые
коллектив
сделали
информационную программу такой, что многие наши находки брали на вооружение
даже такие господа, как Тернер в CNN. И у них было абсолютно все, как у нас. Первые
дубли выходили на Камчатку, на Сахалин, принимались и Америкой, Японией и
другими странами. Видеомагнитофоны у них были более современные, чем у нас.
Телевидение развивалось и в 70-е годы технически достигло необыкновенных
высот и доказало всему миру, что телевидение - искусство, высочайшее, сложнейшее
искусство. И главное – человек на экране. Люди, которые имели на это право, должны
были очень строго отбираться. Дикторы, которых мы набирали ежегодно по жестокому
конкурсу, должны были быть не только информаторами, дикторами, но и ведущими
разных передач.
Но телевидение как искусство требовало определенной специализации. И вот
эта специализация - я это понял тоже на своей, извините за выражение, шкуре – понял,
что нельзя быть сразу и музыковедом, и литературоведом, и искусствоведом - быть
таким всеядным, что ли специалистом. По настоящему, только компетентный человек
в определенной области знаний может быть естественным, достоверным и нужным
зрителям.
Наша великая учительница, моя вторая мать Ольга Высоцкая очень любила
нашу профессию. Ольга Сергеевна Высоцкая была первым диктором первого
экспериментального телевидения в 1931 году, за год до моего рождения. Она очень
любила радио, патриоткой была и воспитала целое поколение дикторов центрального
63
телевидения. Светлана Жильцова, Светлана Моргунова, Анна Шатилова. Я уже не
говорю о Нине Кондратовой, Леонтьевой, Шиловой...
Случались, разумеется, оговорки. У меня это было однажды под новый год. На
каком-то заводе досрочно на день-два была запущена доменная печь, и я сказал
«выпущены первые тонны феросицилия».
Надо было сказать – феросилиция. Я
ошибся, хотя химию любил в школе. Но никто на Шаболовке не заметил. Недели через
две-три получаю письма, поздравления с новым годом, очень приятно, конечно. И
вдруг - Академия наук. Вскрываю конверт, думаю: ну надо же. Группа ученых-химиков
поздравляет меня с открытием нового элемента таблицы Менделеева феросицилия и
желает открыть в новом году еще один элемент – феросардиний.
Тогда же в шестидесятые, в первый мой день после отпуска надо было читать
новости - очень поздние, где-то в 22 часа. И вдруг мне в студию приносят во время
эфира текст: запущен совместный советско-американский спутник связи - «Эхо-2», так
он назывался. ТАССовский текст был в те времена трудночитаемый, потому что
вместо запятой стояло зпт, вместо точки – тчк, в общем условные обозначения. И вот
я читаю коммюнике об успешном запуске совместного советско-американского
спутника «Эхо-2 РП П-2». Читаю. «РП П-2» раз десять произнес. И когда пришел в
комнату редакторов, все лежали на полу от смеха, не могли остановиться. «Ты прости,
мы тебя забыли предупредить, что это новое условное обозначение ТАСС ввел. РП –
репетиция, П – повтор». Вы знаете, я боялся, что закончится выговором, но, видимо, с
таким апломбом и энтузиазмом читал, что никто и не обратил внимания.
Конец 60-х годов ознаменовался большим техническим достижением. У нас
появилась возможность записывать на широкую видеопленку наши программы.
Первые репортажи из Москвы мы вместе с моей партнершей Анной Шиловой вели и
записывали на передвижные видеомагнитофоны. А потом провели запись огромной
эпохальной передачи, посвященной 23 февраля. Это день советской армии и морского
флота. А я, как репортер, ходил в атаку с морскими пехотинцами, высаживался на
берег. Маленькая субмарина, куда очень трудно пронести 400 килограммовую
камеру… но наши операторы умудрялись ее пронести, когда я находился в кубрике
субмарины.
Еще смешная была история. Надо было взлетать на МИГе. Очень сложно было
показывать по телевидению, как летит самолет, как он догоняет противника, как он
выстреливает в цель и так далее. И мы один раз только обманули нашего зрителя. На
меня надели настоящий костюм, причем у меня 52 рост, а костюм был только 50-го. Я
сидел в полной амуниции, только дышать не мог. И вели телерепортаж: «Седьмой-
64
седьмой – я первый, как меня слышите?» - «Слышим хорошо, отлично». - «Как себя
чувствуете?» - «Прекрасно себя чувствую». А самолет стоял на земле, рядом
запустили шашки дымовые и солдаты фанерными щитами разгоняли этот дым. Такое
было ощущение, что мы в воздухе, над облаками парим.
Мне подсказывал слова впереди сидящий пилот. «Какая высота у вас?» Я
отвечаю, что, ну там 6 тысяч метров. « Цель видим?» - «Да» - Заходим на цель». Залп!
И когда как бы залп происходил, оператор чуть дернул камеру, такое ощущение, что
действительно ракета отошла от истребителя. Ну а потом с помощью кинокадров из
учебного фильма подмонтировали, как ракета поражает цель противника.
В общем, это все хорошо восприняли. У меня сосед в доме, где я жил, был
летчик-испытатель, герой Советского Союза. Даже он поверил, что я действительно
был на такой высоте, на таком
замечательном истребителе каким был МИГ, я не
помню, 15 или 17. Он говорил: это тебе не бумажки читать, ты весь мокрый был от
страха. Это были большие полуторачасовые видеофильмы,
впервые нам удалось
показать жизнь армии на праздник 23 февраля, благодаря тому, что появился
передвижной видеомагнитофон.
В 70-е годы с приходом к власти в Гостелерадио Сергея Георгиевича Лапина и
его первого заместителя Мамедова телевидение пережило свое самое лучшее время.
Это был необыкновенный рост искусства телевидения. Ведь информация, идущая по
телевидению это тоже очень сложный вид искусства.
У нас было создано объединение «Экран». Крупнейшая в мире киностудия,
которая занималась производством художественных, документальных и музыкальных
фильмов.
Ну, конечно, впереди всех шла молодежная редакция. Они как всегда самые
актуальные, интересные, острые передачи готовили и радовали наших зрителей и
огорчали некоторых наших руководителей.
Это был такой прекрасный период развития телевидения. И казалось, что
телевидение всегда будет таким интересным, разнообразным. Например, передачи о
выдающихся деятелях искусства, режиссерах, актерах. Эти передачи теперь как-то
ушли из эфира… Изумительные совершенно передачи были из истории русской
архитектуры… И текст был прекрасный, художественный такой, замечательные кадры,
которые снимали наши операторы. Я с горечью потом узнал, что такие передачи
закрылись.
Шли такие программы, как «Очевидное-невероятное», «В мире животных», я уж
не говорю о «Клубе кинопутешественников»… Кстати, первым ведущим в ней был
65
замечательный путешественник Шнейдеров. Причем тогда еще в этой программе не
было «шапки», поэтому ставили глобус, и глобус надо было вертеть, а на нем шла
песня – три куплета. Я крутил перед камерой этот глобус. Шнейдеров смеялся – у нас
что, музыкальная передача? Ну, наконец, глобус останавливался, я говорил –
здравствуйте,
уважаемые
друзья,
мы
начинаем
передачу.
И
представлял
замечательного нашего режиссера и путешественника. А потом его сменил Юра
Сенкевич, увы, покойный, незабвенный наш ведущий, удивительнейший человек.
И была еще учебная программа. Целая учебная программа, которая помогала
школьникам, студентам, да и уже окончившим институт повышать квалификацию. И
потрясающие передачи
по истории, литературе, искусству. Конечно, когда был
ликвидирован Советский Союз и Гостелерадио, та программа, увы, велела долго жить.
Я
ушел
на
педагогическую
работу.
Работал
в
институте
повышения
квалификации, когда неожиданно ко мне пришли Андрей Разбаш и Саша Любимов. И
пригласили меня в качестве ведущего на новый цикл программ
«Взгляд». Это,
конечно, были потрясающие ребята. И перечисленные мною Разбаш, и Любимов, и
Влад Листьев. Он действительно был мозгом этой команды. И Артем Боровик, и
Политковский Саша, и Захаров. Умнейшие, современнейшие ребята. Ну, конечно,
настроенные
на
переворот,
чтобы
в
нашей
жизни
скорее
расправиться
с
коммунистическим прошлым. Темперамент, как в 17 году у матросов, которые рвали на
себе бушлаты. К сожалению, первые полгода были безумно сложные, потому что меня
не поняли зрители, особенно старшего поколения. Многие звонили, писали, что я
предатель, предал интересы нашей родной коммунистической партии.
Даже Кравченко, наш лучший председатель за все годы - который прежде чем
стать председателем Гостелерадио, прошел, школу от редактора до самой главной
фигуры на телевидении и радио – он мне предлагал, очень мягко… он был такой
мудрый человек, который все понимал… он мне предложил другую передачу.
Утреннюю семейную, только бы я покинул этих молодых. Но я говорю – как, разве вы
бы на моем месте могли бы так поступить? Конечно, нет. Я уж доведу это дело до
конца.
И через полгода все-таки, наконец, поняли, какова моя функция в этой
программе – быть своего рода таким мостиком, успокаивая темперамент молодых - и в
то же время готовить к новой жизни старшее поколение.
Я к каждому эфиру готовил такие небольшие эссе, чтобы молодежь где-то
просвещать, рассказать о каких-то фактах истории. О каких-то забытых стихах или
прозе наших великих классиков. Нет, лишним я себя не чувствовал среди них, они
очень уважительно ко мне относились. Потом были очень интересные гости на этой
66
программе, с которыми мне тоже довелось общаться. И для меня это было хорошим
допингом, что ли. Работая с ними, очень талантливыми и очень рвущимися к новой
жизни людьми, я чувствовал, что я тоже вместе с ними молодею, что ли. Авантюрное
начало было во мне заложено.
Вот когда мы женой решали - пойти мне на тот прежний конкурс дикторов или
нет, мы уповали - как судьба, как Господь Бог распорядится. Какие-то важные решения
мы принимали вместе с женой. Потому что с детства дружим, с детства знаем друг
друга... Тогда уже институт дикторов практически был сведен к нулю. Хотя очень жаль.
Еще Высоцкая говорила в те же 50-60-е годы, что точное название вашей профессии –
не диктор, а собеседник.
Главное, что надо было помнить, какую бы ты передачу ни вел - ты последнее
звено в большой цепочке людей, готовящих эту программу. Это редакторы, авторы,
режиссеры, ассистенты режиссера, инженеры, операторы, осветители – в, общем, все
окружающие тебя люди. Какая же на тебе лежит ответственность! Нужно сделать все
от тебя зависящее и даже большее, чтобы общую эту задумку довести до конца и
представить зрителям так, как хотели создатели программы.
Влияние коммерции на нашем телевидении? К сожалению, да. Приход рекламы
на телевидение - я двояко к этому отношусь. Меня, как зрителя, иногда раздражает.
Потому что она, честно говоря, по качеству... Есть реклама замечательная, которую
можно даже выставлять на конкурс. Но в основе своей она раздражает зрителя. Ну, а
как работник телевидения, я понимаю, что без рекламы мы жить не можем.
Но меня больше убивает совсем другое.
Когда мне не так часто, но приходится встречаться с молодыми журналистами,
заканчивающими факультет журналистики, отделение телевидения и радио, я
убеждаюсь, что исполнительское искусство у них находится просто на нуле. В лучшем
случае, на начальной стадии. Потому что быть автором и исполнителем своего
произведения - это величайшее искусство, которое достигается длительной и упорной
работой, начиная с первого курса.
Ведь журналистов готовить должны говорящих, а не только пишущих, верно?
Пишут они прекрасно, а говорят - извините меня… Это, во-первых. А во вторых, когда я
встречаюсь с безпяти минут журналистами и задаю первый вопрос – а что для вас
телевидение – это искусство или …? Пауза. Кто-то так неопределенно говорят – ну да,
искусство. Но без уверенности. А кто-то прямо говорит - да чего ерунду нести, это же
бизнес. Это вот меня убивает совершенно.
67
Конечно, телевидение это искусство. И многие годы ушли на то, чтобы доказать
это всем нашим недоброжелателям. А их было много - со стороны литераторов, со
стороны наших братьев кинематографистов, театральных деятелей и так далее. Это
величайшее, самое массовое, самое сложное, самое правдивое искусство.
И зритель у нас очень чуткий, очень хороший. Но, к сожалению, в этом искусстве
сейчас потеряна одна основная деталь. Русский литературный разговорный язык. В
годы
расцвета
телевидения русскому
литературному разговорному придавали
основное значение. А сейчас…
Это одна из бед телевидения. Но с другой стороны,
телевидение было и
остается абсолютным зеркалом жизни страны. Все, что происходит в стране, отражает
телевидение, хочет оно или нет. Если вспоминать 60-е - это вера, надежда: мы космос
завоевываем, разъезжаемся в отдельные квартиры, идет строительство, нам обещают
к 80-му году жить при коммунизме. Мы же верили в это, даже мы с женой скорей
родили ребенка, чтобы он вступил в коммунизм в 20 лет. Такой был порыв, и все это
отражало телевидение.
Потом наступила пора перестройки, реформ, конечно, жизнь в стране круто
изменилась. К сожалению, народ надежды почти потерял. Но, к счастью, последние
годы идет преддверие веры в лучшее, если можно так сказать. Вот этот переход к
большей стабилизации жизни отражает в какой-то мере и телевидение. Но критиковать
телевидение
я
не
берусь
и
не
советую
даже
нашим
самым
большим
недоброжелателям. Потому что телевидение работает честно.
Оно отражает то, что происходит в стране.
Виктор Любовцев. «Время» всегда было под пристальным наблюдением
Самый тяжелый день в моей жизни – это когда меня с треском уволили. Потому
что редакция подставилась. И хотя я не был виноват, в тот вечер я вообще не работал,
дежурили мои заместители. Но главный редактор отвечает за все. А дело было так.
На двух телетайпах ТАСС одновременно шли две очень длинные, как мы тогда
говорили, простыни - заявления генсека Андропова и большое интервью замминистра
обороны. И дежурный редактор, когда сорвал эти ленты и разрезал на кусочки, то одну
часть случайно вложил в текст Андропова.
В принципе разница там была
стилистическая. Потому что смысл один - мы мирные люди, но наш бронепоезд стоит
на запасном пути.
Но, тем не менее, тот, кто писал этот текст, помощник Андропова, сразу уловил,
что звучало чужое. Это был Александр Агентов, который генсекам писал все эти речи,
68
все заявления и выступления. Примерно 20 секунд чужого текста. И тут же позвонил
Лапину, поднял страшный шум. Потом в редакции день или даже два работали ребята
из комитета госбезопасности. Чтобы выяснить, что это вообще - случайная ошибка или
вражеская диверсия. Да, такие были времена.
Читал тот злополучный текст вызванный специально кремлевский диктор
Кириллов, который, видимо, не почувствовал эту стилистическую тонкость и разницу. А
дежурного редактора, который был обязан сверять с текстом записанные выступления,
он удалил из аппаратной, сказав: я сам послушаю. Послушал, остался собой доволен.
Хотя до эфира было еще почти два часа, никто эту запись не проверил. Все
понадеялись, что Кириллов и есть Кириллов.
Ну, а как только это пошло в эфир… я
сидел дома, слушал и говорю жене: завтра меня уволят. «Как, почему, что ты говоришь
ерунду…». Так оно и получилось, в конечном итоге - строгий выговор с занесением… И
глубокая опала на иновещании.
Вообще, у меня было поровну и выговоров, и благодарностей. Почему? Потому
что еще наш Летунов, который создал программу «Время», ввел правило, что за все
отвечает главный редактор. И вот эта традиция, очень правильная традиция
она
продолжалась и при мне и при следующих главных редакторах. Во всем виноват
главный редактор, наказывайте меня. И поэтому получал я иногда выговоры за других.
Но своих мы защищали всегда, потому что понимали - работа эта стрессовая, работа
нервная, работа на износ.
Мы приходили в редакцию где-то в 9 утра и раньше 10 вечера не расходились.
День главного редактор абсолютно похож как вчерашний, так и сегодняшний, и,
наверное так будет и завтра. Утром приходишь, смотришь сейчас Интернет, тогда
ТАСС. Смотришь, какие новости, что ожидается. В 10 утра летучка, собираешь
руководителей отделов, определяешь, какие вечером пойдут материалы в программе
«Время». Ну и так она катится через выпуски «Новостей», потом орбитные выпуски
программы «Время» - она же шла четыре раза в сутки на разные часовые пояса. И так
до 21 часа.
Из-за этого графика я многих друзей не то, что потерял, но утратил тесные
близкие связи, потому что приходил в гости в 9 вечера и говорил – извините ребята, я
пойду посмотрю… А когда ко мне приходили гости - вы посидите здесь, я в другой
комнате должен посмотреть программу «Время». Смотрел и потом звонил на выпуск –
что, как, почему и так далее. Очень часто ночью звонил кто-то из высокого начальства
– что у вас там.
69
Я помню, был на Би-Би-Си в гостях у шефа информации, это какой-то лорд, уже
не помню его имени. Человек всесильный, ногой открывал двери во все министерские
кабинеты на Даун-стрит. Он меня спросил: Господин Любовцев, сколько лет вы уже
работаете? Я говорю – пять. – Пора уходить. Я говорю – как? - Вот я работаю четыре,
на следующий год ухожу, потому что нормальный человек больше пяти лет в этом
кресле сидеть не может и не должен. Ну, я просидел семь лет - два года пересидел.
Вы знаете, в те годы - думаю и сейчас - в каждом из нас сидел внутренний
цензор. Мы знали, что этажом выше работают так называемые Главлит, где все
материалы просмотрят, что-то вычеркнут, что-то оставят. Они будут созваниваться с
главбуром так называемым. В общем все это достаточно тяжелая римская колесница,
которая громыхая катилась к 21 часу вечера, чтобы потом появиться во всей красе
перед советским народом и порадовать нас достижениями строительства социализма.
Дело в том, что верстку программы «Время» мы отправляли Лапину председателю Гостелерадио, Мамедову - руководителю телевидения, в ТАСС, чтобы
они были в курсе дела. А уж там начальство. У Лапина был только один бог и царь - это
Брежнев. И когда я говорил: Сергей Георгиевич вот звонили из ЦК, просили там что-то
сделать, он отвечал: Виктор Ильич это не из ЦК звонили, из аппарата ЦК. Направляйте
всех ко мне.
Когда я начинал работать, председатель Гостелерадио Лапин запрещал давать
даже репортажи о землетрясении на Камчатке. Я просил, упрашивал, вот и ТАСС уже
дал, весь мир знает, что землетрясение, что разрушено полгорода, погибли люди,
почему мы не можем рассказать. Не надо огорчать людей, говорил Лапин. Но я-то
понимал, что огорчать он не хочет главного зрителя - Брежнева. Который и,
действительно, был главным зрителем программы «Время». Хотя не пропускал
хоккейных матчей. И единственный случай в истории - программа «Время» пошла не в
21 час, а в 21.15, когда Брежнев хотел досмотреть концовку какого-то хоккейного
матча.
Так было.
Но я должен сказать слово и в защиту Лапина, хотя плохих слов о нем сказано
много. Он тоже своих защищал. И я знаю, что когда меня сняли с треском,
он,
понимая, что это не очень справедливо, иногда звонил, мне на иновещание, ну через
секретаршу, и спрашивал – что вы там делаете?
- Как что, работаю, Сергей
Георгиевич. - Да что там можно делать на иновещании? Работа бывает только на
телевидении. Ну, приходите ко мне - чайку попьем. Он был большой любитель чая, ему
привозили откуда-то очень хорошие чаи, сейчас их полно, а тогда достать было трудно.
70
Когда моя опала кончилась и
с меня сняли этот выговор, его уже не было.
Другой председатель Гостелерадио сделал меня политическим обозревателем. И я,
благодаря этому, объездил полсвета, снял много документальных фильмов и так
далее.
Конечно эти семь лет, когда я был главным редактором, я могу считать самыми
счастливыми в своей жизни, хотя они были самыми трудными и тяжелыми и кончились
достаточно грустно.
Но для любого информационщика быть где-то первым, выдать первым какую-то
новость, опередить всех других - это же кайф. И потом, наверное, еще важнее, что сам
коллектив программы «Время» был потрясающий. Настоящие суперпрофессионалы.
Лучшие из лучших в то время. Ну, назову вам международников. К сожалению, о них
сейчас уже мало помнят. Скажем Саша Каверзнев, человек который буквально рожден
был для телевидения, и телевидение для него было рождено. Настолько он был
органичен и обаятелен в кадре. Володя Дунаев…
Корреспонденты наши в Париже тоже суперпрофессионалы - Потапов и Зубков.
В Вашингтоне Саша Дружинин… А в стране самую тяжелую внутрисоюзную
информацию, самый тяжелый крест несли такие люди, как Дима Белов, который, как
мы шутили мог разговорить даже дерево или камень. Талант общения у него был от
Бога. Женя Синицин, который хотя и делал массу официоза, при этом был поэтом. И
одна из его песен вошла в знаменитый фильм Шукшина. Шукшин позвонил ему и
просил разрешить использовать его стихи «Калина красная».
Саша Тихомиров, Саша Галкин, Герман Седов, певец нашей армии. Ну и так
далее. То есть это были высокие профессионалы и работать с ними, просто работать,
а тем более руководить таким коллективом, действительно счастье.
С течением времени все кажется по другому. Но скажу вам так: во-первых, сама
профессия журналиста предполагает определенную долю цинизма. И мы достаточно
скептически относились к тем лозунгам, к тем великим свершениям партии и
правительства, которые мы воспевали. Я вот в книжке, которую мы издали к 40-летию
программы «Время», приводил пример, как Женя Синицин, вернувшийся из очередной
потемкинской деревни, из очередного колхоза, сказал мне: ну, сильна советская
власть, сумела отучить крестьянина от скотины.
Мы были в достаточной степени людьми трезвыми и понимали, что вот это уже
ни в какие ворота, а вот это, - действительно, хорошо. Что говорить, люди были добрее
друг к другу. Жизнь была более тяжелая, и, может быть, поэтому люди были добрее,
71
чем в наши дни. И взаимовыручка была, да и любых других коллективах, она реально
существовала. Беда была общей бедой, радость была общей радостью.
Я сейчас живу в доме, где ни один сосед не знает друг друга. Тогда мы жили в
домах, где все друг друга знали, все по утрам здоровались, вечером спрашивали – ну
как прошел день. Сейчас мы вообще не знакомы.
Мы надеялись на лучшее, на то, что, действительно, настанет, придет…
Не
рыночное будущее, мы представляли себе какое-то другое, которое никто из нас
никогда не увидит.
Позитив программы совпадал, можно так сказать, с позитивными ожиданиями
общества. Человеку свойственно надеяться на лучшее, свойственно мечтать.
Бесконечные пленумы партии и прочее убеждали людей в том, что все движется в
правильном направлении. Жизнь этому противоречила, но хотелось верить в лучшее.
Многие разделяли определенный скептицизм по отношению к лозунгам. К
бесконфликтному показу жизни. Большая доля правды была в той шутке, что смотреть
программу начинали с 15 минуты. Первые 15 минут - достижения партии и государства.
А, начиная с 15 минуты - международная информация о зарубежной жизни. Пусть он
тоже показан с определенных
наших идеологических позиций, но картинка иногда
говорила больше, чем слова корреспондента. Никогда не забыть - у меня долго
хранилась в сейфе эта пленка. Как Егор Зубков начал свой репортаж
из
рождественского предновогоднего Парижа на фоне Елисейских полей, залитых светом,
все блестело, все сверкало. И Егор, держа микрофон, сказал мрачным голосом –
невесело встречают трудящиеся Франции это рождество, вот и опять
на пять
сантимов подорожало там что-то… ну конечно это отрезали. После международной
части шла обязательно культурная часть. И тут уже никаких поправок на какую-то
заданность, потому что мы следили за всеми новинками культурной жизни и были на
всех премьерах, сообщали о выходе какой-то очередной значительной книжки. Я не
имею в виду «Малую землю» Леонида Ильчиа. Короче говоря, премьеры спектаклей,
знаменитых фильмов, которые шли по всей стране. Везде присутствовала программа
«Время», и люди это смотрели первыми. Потом шел спорт, который все любят, и
наконец, как говорил Виктор Иванович Балашов, «коротко о погоде».
Конечно, информация по определению окрашена политическими и социальными
факторами. В любой стране. Когда-то телевидение у нас было идеологическим, сейчас
у нас телевидение гламурное. Ну и что. Информация никогда не может абсолютно
свободной
и
независимой.
Она
всегда
зависит
от
конкретных
политических
72
идеологических установок руководства страны. Это государственный инструмент,
инструмент влияния, инструмент воздействия.
У нас, я думаю, неизбежно появятся
как в цивилизованных странах,
наблюдательные советы, которые будут осуществлять контроль за телевизионными
программами.
Потому что нельзя это все отпускать на произвол денег. Не может
только коммерция руководить этим инструментом, который называется телевидение.
Не может быть такого, когда Кулистиков говорит: для меня телевидение это бизнес и
только бизнес. Естественно, раньше руководили правительство и партия, ну, конечно,
КПСС. Сейчас руководит рынок, бизнес. Но так во всем мире. Единственное - для нас
это недостижимый идеал – Би-Би-Си. Почему? Потому что это общественное
телевидение, за которое люди платят сами и которое может не выполнять указание
премьер-министра или даже ее величество королевы, да и она, конечно, никогда не
позвонит на Би-Би-Си, это понятно.
Не может быть абсолютно свободного телевидения, тем более информации.
Она всегда от чего-то, от кого-то зависит. Я уж не говорю о том, что информация очень
затратная вещь, очень дорогостоящая штука. И кто ее оплачивает, кто заказывает
музыку, тот девушку и танцует.
Известная история, когда, по-моему, у Германа Седова герой репортажа
спросил: а как говорить – то, что по правде или то, что надо. Вот когда говорили по
правде, и это прорывалось на экран - это было здорово. Когда получалась программа,
где несмотря, я повторюсь, несмотря на потемкинские деревни, несмотря на заказные
репортажи, выступления передовиков труда и прочее – нам встречалась живинка, я
был счастлив. А она была
почти в каждой программе
«Время». Когда наши
корреспонденты встречали человека с живыми глазами, с сочной не банальной речью,
говорившего от души.
В начале года на 40-летии программы «Время» первый канал устроил банкет
для ветеранов программы и нынешних ее сотрудников. Это было в шикарнейшем
ресторане в Москве. И там нынешний главный редактор сказал о том, что конечно,
очень много различий между сегодняшней программой «Время» и той, чье 40-летие мы
отмечаем.
Я вынужден был вступить с ним в полемику и не согласиться. Потому что
сходства как ни странно, гораздо больше, чем различий. Начнем с того, что и тогда и
сегодня это самая популярная информационная программа. Она имеет рейтинг даже
выше, чем какие-нибудь звезды на льду на том же первом канале. Это генетическая
память наших людей – в 21.00 нужно сесть у телевизора и смотреть программу
73
«Время». Ничего тут не поделаешь. Во-вторых, ее вылизывали раньше и вылизывают
сейчас. Она тщательно до запятой выверяется и проверяется перед эфиром. Это не
секрет, все знают, что проверяют ее очень тщательно. И не только в самом Останкино,
но и на самом верху, во властных структурах. Был такой чешский фильм, кстати, он
получил когда-то «Оскара» -
«Поезда под пристальным наблюдением». Вот
информация, а тем более программа «Время» первого канала, самого массового
канала – всегда была под пристальным наблюдением.
И еще одно сходство – здесь работают профи - и тогда, и сегодня. Хотя, может
быть, нет сейчас таких ярких звезд, как когда-то. Потому что стало много
информационных программ на разных каналах и, понятно, что общий уровень
информации поднялся.
А главное различие заключается в том, что сегодня ее ведут, слава богу, как и
другие информационные программы, журналисты. Не дикторы, которые читают чужой
текст, хотя и с прекрасной дикцией и прекрасной мимикой в казенных костюмах или
платьях.
Я тоже когда-то просил Лапина, поскольку набирался опыта, скажем, в Лондоне
на Би-Би-Си, в Токио, я смотрел программы Эн-Би-Си в Нью-Йорке. Говорил – Сергей
Георгиевич, ведь везде информацию ведут журналисты. Они сами пишут подводки,
сами их читают. Они не испытывают рабской зависимости от текста, они могут даже
ошибиться, но это их текст. Он всегда отвечал – зачем вы хотите создать столько
звезд. У нас есть одна звезда - товарищ Брежнев. Зачем создавать еще звезды из
журналистов? Достаточно, что они делают репортажи. А дикторы пусть остаются.
Ну и, наконец, еще одно, о чем я хотел бы сказать. Я смотрю ее по прежнему,
это уже, видимо, такая моя планида – программа «Время». В ней стали появляться
человеческие сюжеты. То есть не только официоз, но и рассказы о простых людях, о
нормальных человеческих поступках. Это очень радует. Видимо, неизбежно программа
«Время», как и время без кавычек, идут к тому, что об этих людях надо говорить.
Прежде очень часто приходилось идти на компромисс с собственным мнением,
с собственной совестью. Но я думаю, что нынешнее время мало, что изменило в этом
смысле. Конечно, запретительные флажки исчезали, хотя очень медленно и границы
зоны
раздвигались
крайне
неохотно.
Но
поскольку
каждый
день
разные
международники вели обзор «Сегодня в мире», то мы друг перед другом немножко
соревновались в своей смелости. Тем более, что уже наступила перестройка. Времена
Горбачева. И можно было говорить гораздо больше, чем раньше. Так что мы иногда
74
лихо переступали всякие флажки и выдавали информацию на свой страх и риск,
будучи уверенными, что нас особо строго не накажут.
У меня было два собкоровских периода. Я был собственным корреспондентом в
Варшаве в 90-е годы и собственным корреспондентом Гостелерадио «Маяка» в Праге
с 92 по 98. По-журналистки, это самое приятное время, особенно когда ты сидишь
далеко от начальства. Сам себе хозяин. Время в стране было бедное, а мы там какникак все-таки получали зарплату в валюте, как
в любой стране, даже в Праге и
Варшаве.
Помню, я брал интервью у Васлава Клауса, он был тогда премьер-министром
Чехословакии, потом Чехии, сейчас он президент Чехии. И он производил впечатление
человека, застегнутого на все пуговицы - доктор философии и доктор экономики.
Игравший немножко под английского лорда. Не знаю как сейчас, но тогда это было так.
А я должен был сделать о нем получасовую программу, потому что это был человек,
который инициировал разделение Чехословакии на две страны - Чехию и Словакию.
Канцелярия премьер-министра потребовала, чтобы я все вопросы прислал заранее. И
я прислал ему все вопросы.
Он сумрачно меня встретил, перед ним лежали мои вопросы. У меня передо
мной тоже лежали мои вопросы. Включилась камера моего оператора, включилась
камера чешского телевидения, которое тоже снимало эту беседу. Я отодвинул свою
бумажку и сказал – пан премьер-министр, вы себя считаете счастливым человеком?
Он обалдел. Этого не было ни в каких вопросах. И пошла беседа по-человечески,
понимаете. Он задумался на секунду, потом улыбнулся, стал похож на человека, стал
отвечать, что знаете ощущение счастья это вот немножко другое, это вот редкие
секунды, которые выпадают в жизни, это не может быть длительным процессом. Ну, то
есть, он стал человеком. И разговор получился человеческим. Передача прошла на
«ура». И мне наш посол в Праге Саша Лебедев говорил, что у Клауса дома лежит эта
кассета и он иногда с женой ее отсматривает. Приятно!
Из активной журналистике я ушел после 98 года. Так что дефолт положил конец
и моим журналистским потугам.
Эдуард Сагалаев.
Это была трагедия – я долго просил у Господа Бога
прощения…
Самый тяжелый момент моей жизни на телевидении - это смерть Жени
Синицына. Был такой замечательный журналист, который работал в программе
«Время». Он был репортером. Прекрасным репортером, они дружили с Дамиром
75
Беловым. И они ездили на буровые, в разные города и села. Особенно он увлекался
сельской темой. Это был его конек. Был такой добрый, такой замечательный человек.
И мы с ним сдружились, еще когда я работал в молодежной редакции. Просто в
коридорах встречались и потом стали вместе выпивать иногда.
Обычно после действительно тяжелого рабочего дня шли в один ресторанчик на
улице Королева, там работала Нина Павловна, буфетчица. И вот мы заходили к ней в
ее комнатку - не в самом буфете, не в ресторане. И там она нам наливала по 100
грамм. Мы выпивали… потом еще по сто. И вот как-то так беседовали о жизни… о
телевидении...
А потом был очень странный момент в моей жизни, надо мной сгущались тучи в
молодежной редакции. Закрыли «12 этаж», который я вел. И закрыл его никто иной, как
Егор Кузьмич Лигачев по письму Юрия Жданова - сына знаменитого Жданова. Он был
ректором ростовского университета и написал возмущенное письмо с цитатами из
библии, что меня очень удивило. Цитата была такая – «не смущайте малых сих».
Видимо, я этим и занимался – смущал.
Потом вышел «Взгляд» с призывами вынести Ленина из Мавзолея, сжигать
партбилеты в прямом эфире. Это Марк Захаров отличился. И за все это я отвечал,
потому что был главным редактором молодежной редакции.
И «Взгляд» стал
подвергаться цензуре, потому что ту версию, которая выходила на Дальний Восток по
«Орбите», уже смотрели не только руководители Гостелерадио - специальную связь
провели в ЦК КПСС и там тоже смотрели по кабелю. И оттуда звонили - что вырезать.
Хотя мы ухитрялись еще пригласить кого-то на московский эфир и снова преподнести
какую-нибудь подлянку режиму.
А потом уже «Взгляд» на Москву стал идти просто в записи. То есть шел эфир на
Дальний Восток, потом его резали и давали. Сложилась ситуация такой ожесточенной
борьбы. Конечно, были определенные силы, которые смотрели на это по-другому,
нежели консерваторы и ястребы.
И вдруг в тот момент меня назначают главным редактором программы «Время».
Когда я ожидал, что вообще мог вылететь с телевидения. Я был потрясен и, как потом
понял - это была попытка меня купить. Мне как бы сказали: ступай на такой
ответственный участок и пора забыть эти шалости. Ты - член коллегии. Номенклатура
Политбюро. Остепеняйся – молодой, энергичный, способный, мы в тебя верим. Ну, с
другой стороны, вероятно, тут не только попытка купить, но и кто-то там наверху,
скорее всего, тот же Александр Яковлев, думал о том, что пора выводить на более
высокий уровень эту интонацию молодежной редакции, эту струю гласности.
76
Мы в молодежной редакции, например, не касались жизни обкомов партии. Мы
их не трогали. А программа «Время» могла - освещать проблемы общества,
государства и жизни партии. Тогда была традиция: если кто-то из Политбюро уезжал в
командировку, то обязательно кто-то другой из членов Политбюро его в аэропорту
провожал. Эта традиция распространялась даже и на внутренние поездки. Допустим,
летит Лигачев куда-нибудь в Вологду, его в аэропорту провожает член Политбюро, они
там в аэропорту - такие вот объятия и смертельный поцелуй взасос, трижды и взасос.
И это подавалось в программе «Время», как главное событие дня в жизни планеты и
Союза Советских Социалистических республик. Это было святое. С этого начиналась
программа «Время».
И когда я пришел, сел в свой кабинет, мне говорят – подпишите, вот разнарядка
на съемки, куда послать камеры. Я смотрю – перечислены главные события дня, а гдето там в конце - премьера в Большом театре. Мне говорят: на премьеру Большого
камеры уже нет, обойдемся без этого. Вот видит, у нас 15
событий, а камер 13,
поэтому два события надо убрать, и вы можете вычеркнуть то, что считаете нужным. Я
вычеркиваю то, что под номер один – проводы члена Политбюро Лигачева в Вологду.
Народ просто в обмороке. И не вышло в программе «Время» этого святого материала.
Был звонок председателя
Гостелерадио, по-моему, тогда был
Александр
Никифорович Аксенов, замечательный человек. Бывший фронтовик, партизан, с
тяжелыми ранениями, но к телевидению вообще не имевший никакого отношения. Он
позвонил мне и просто паническим голосом – ты что натворил? Нас же завтра обоих
снимут с работы. Это в первый день! Я говорю – ну посмотрим. Снимут, так снимут. Он
говорит – ну тебя-то снимут и ладно, хрен с тобой. А я-то почему должен с тобой
гореть?!
Но ничего не было. Ноль реакции. И, как потом я понял, решили, видимо, что это
было согласовано с самим. Потому что, ну кто мог принять такое решение без
Горбачева? И тогда Аксенов попытался меня прозондировать – ты с кем-то согласовал,
обсудил? Я говорю – нет, это мое решение.
Да, возвращаясь к Жене Синицыну… Просто я специально как бы все это
рассказал, чтобы был понятен контекст. К этому времени я же не был сопливым
ребенком. Я понимал, что делаю и почему это делаю. Понимал степень риска и что я
это должен сделать в первый день, а если не сделаю, то не сделаю уже никогда.
Потому что либо, действительно, партбилет на стол, и на этом моя карьера главного
редактора заканчивается. Или завтра я сделаю уже следующий шаг. А я пришел туда,
чтобы
делать эти шаги. Я пришел туда делать на телевидении революцию. И
77
конкретно в программе «Время». Это было моё убеждение, это был мой драйв, это
была осознанная позиция профессионала телевидения, потому что к этому времени я
проработал там больше десяти лет. Был главным редактором молодежной редакции,
радиостанциии
«Юность».
То
есть
я
был
достаточно
битый,
тертый.
Но
дартаньяновские эти замашки у меня были и понимание того, что надо рисковать.
Революция стала развиваться, программу «Время» перестали вести дикторы, ее
стали
вести
журналисты-дикторы
или
просто
журналисты.
Потом
возникла
еженедельная информационная программа «Семь дней», аналог программы «Итоги»,
родились
и
отпочковались
другие
передачи.
Потом
появился
«Прожектор
перестройки», такая передача, которая стала критиковать хозяйственное партийное
руководство высокого уровня. Тот есть вся страна, затаив дыхание, видела как
критикуют и камня на камне не оставляют от фамилии, которую в критическом
контексте вчера просто произнести было невозможно.
Потом появилась телевизионная передача «Служба новостей» - ТСН. Которая
выходила ночью и которая давала другой взгляд, другое видение, другую трактовку и
другие приоритеты новостей, нежели «Время», даже уже реформированное к тому
времени.
Простая вещь – забастовки. Ведь до этого не только забастовки, но
землетрясения не происходили, как известно, в Советском Союзе. И в программе
«Время» об этом не сообщалось.
Когда
показали первую забастовку - как люди
вышли на митинг в центре города, на следующий день сняли с работы первого
секретаря обкома партии. А еще через несколько дней такие митинги стали
происходить по всей стране. То есть страна зашаталась - колосс на глиняных ногах
зашатался. Если хотите, страна стала подниматься с колен, люди стали просыпаться.
Они стали чувствовать достоинство какое-то гражданское. И это было, в общем-то,
моей стратегической целью, задачей и смыслом моей работы.
Я же пробовал, экспериментировал наугад.
Например, был такой колоссальный удар по дикторскому отделу. Дикторский
отдел, это же было святое. И когда они выходили, два диктора - Игорь Кириллов и
Анна Шатилова, например, или другая пара, не менее презентабельная и солидная,
это задавало интонацию отношений власти с народом. А здесь появляется Саша
Тихомиров, или
Сережа Слипченко, или еще какие-то люди, которые начинают
говорить человеческим языком. Не языком сообщений ТАСС. А потом я стал убирать
людей или менять людей, которые в программе «Время» были признанными
журналистскими авторитетами.
78
Среди них и был тот самый Женя Синицын, потому что когда я пришел в
программу «Время», он там работал. И он к тому времени уже не просто репортер, не
просто корреспондент, он уже политический обозреватель программы «Время». Как
раз освещал тематику села, сельского хозяйства. Он был старше меня, наверное, лет
на 20. Но это не мешало нам дружить, выпивать. Я с ним несколько раз говорил: Женя,
ну надо изменить
интонацию. Ну что ты рассказываешь про надои, урожаи и про
успехи, и про озимые. Ты посмотри, что в магазинах. Ты посмотри… Тебе же люди не
верят.
А у него это было не цинично, нет… он так воспитан. И настал день, когда я его
убрал из эфира. Я его не уволил, я просто убрал его из эфира. Я поставил молодого
парня, который стал рассказывать о проблемах сельского хозяйства по- другому. Он
говорил правду. Женя уже не мог высказывать правду.
Он эту правду как-то
припудривал, и у него была даже такая полудружеская, полуироническая кличка, его
называли – сказочник ЦК КПСС.
И он очень быстро после этого умер. Умер от инфаркта. А когда я пришел на
похороны, там взял слово кто-то из близких друзей Жени, из программы «Время», из
стариков, на которых программа стояла – они несли традиции этой программы… И вот
этот человек встал и сказал: прежде, чем пожелать Жене
чтобы земля ему была
пухом, я хочу назвать имя человека, который виноват в его смерти. Он здесь сидит вот
за этим столом. Это - Сагалаев.
Это был самый тяжелый момент в моей жизни на телевидении.
…Ну и счастливых моментов на самом деле было немало. Ими пронизана вся
моя жизнь в молодежке, в программе «Время» и вообще на телевидении. Когда я
сталкивался с людьми, о встречах с которыми и мечтать-то не мог. Я пришел в
молодежную редакцию из ЦК комсомола. А в ЦК комсомола я попал из Самарканда и
из молодежной газеты Ташкента.
И я был самый молодой сотрудник. Но при этом заместитель главного
редактора. И в первый день своей работы я встретился в коридоре с Александром
Масляковым, которого я видел студентом Самаркандского университета, кода он вел
там КВН. И это для меня был бог, не меньше. Увидел Валентину Михайловну
Леонтьеву, которая тоже работала в молодежной редакции, как ни странно. Потому что
молодежная редакция была самая талантливая на телевидении. Этого никто не
отрицает. И такую передачу, как «От всей души», делала именно молодежная. Или
серию фильмов к 60-летию советской власти «Наша биография», за которую я потом
79
получил в числе других государственную премию СССР. Это тоже делала молодежная
редакция.
Когда я пришел в Кремль получать государственную премию, мне было 32 года.
Я был самый молодой лауреат государственной премии СССР в стране. И я получал
ее вместе с Андреем Вознесенским. А работать мне приходилось с Владимиром
Ворошиловым, например. Это потрясающий режиссер, огромного таланта, огромного
ощущения на кончиках пальцев - что такое телевидение и в чем его природа.
Вот через эти встречи, через эти разговоры, через совместные сидения на
монтаже и в автобусе передвижной станции во время съемок, я начинал понимать, что
такое драматургия телевидения и что такое оно само. Эти открытия были для меня
совершенно потрясающими. Никогда, например, не забуду, как мне Ворошилов
говорил: для телевидения главное - это увидеть событие прямо в прямом эфире.
Запуск космического корабля или что-нибудь еще, но вот именно это и есть
телевидение, как совершенно мистическое явление, которое способно заставить
огромное количество людей в одно мгновение ощущать одинаковые эмоции.
Телевидение делает человечество как бы прозрачным, превращает в один организм.
И в этом конечно чудо огромное.
Притом телевидение это еще и колоссальное термоядерное, психологическое,
психотропное, эмоциональное, политическое, экономическое и какое угодно оружие.
Это бомба. Конечно, играть с телевидением, экспериментировать с
ним –
колоссальная ответственность. Потому я и рассказывал эту историю с Женей
Синициным. Как показывать сельское хозяйство в программе «Время» - разумеется,
важно. Но для меня, по-человечески, это было серьезное испытание. Это была
трагедия. Я потом долго просил у Господа Бога прощения за Женю Синицина. Потому
что
я… да я чувствовал, что могла быть правда в моей причастности к его
преждевременной смерти. К месяцу, который он прожил без своего любимого дела,
фактически при зарплате, но без работы. И мне потом пришлось
испытывать эти
состояния депрессии, подобные тому, что он пережил.
Есть какие-то вещи, которые я себе до сих пор не простил. Когда в программе
«Время»,
например,
показывались
межнациональные
конфликты.
Это
было
беспрецедентно. Никто не понимал, как это показывать. Что это может повлечь за
собой. С одной стороны я был одержим идеей правдивой информации. И понимал, что
если пролилась кровь... Вот вы помните, когда из-за клубники был спор на базаре,
когда турки-месхитинцы изгонялись из Таджикистана. Или когда начался … Сумгаит…
Баку… резня и погромы, …
80
До литовских событий я не дошел. Это был один из самых драматических
периодов моей жизни, когда я ушел добровольно в отставку с поста главного редактора
программы «Время». И оказался фактически без работы. То есть у меня была там
какая-то должность – директор четвертого образовательного канала.
Причина - возврат политической цензуры. Потому что на телевидении была
такая практика. Она была на протяжении всей истории телевидения и радио.
Микрофонная папка. В ней указано - во сколько передача выходит в эфир, кто авторы,
какие в ней содержатся материалы, сюжеты и прочее. И прежде, чем передача выйдет
в эфир, в центральную аппаратную приходит эта папка. С двумя подписями, что все
согласовано. Без двух этих подписей передача выйти в эфир не могла. Даже если это
прямой эфир - давалась микрофонная папка, а в ней аннотация, что это футбол или
встреча Горбачева с Рейганом и так далее. И всегда штамп такой четырехугольный,
фиолетовый - к эфиру разрешается. И подписи - полковник, майоры, капитаны. Это все
люди Главлита, а Главлит, как известно, - подразделение КГБ. И эти люди были
цензоры. Никто этого не скрывал. Это была цензура, к которой все привыкли.
Но когда я работал в программе «Время», цензура была отменена,
я мог
вычеркивать и вписывать, и давать разрешения или задания на то, чтобы снимали,
скажем, забастовки или митинги против секретарей обкомов. Все это юридически было
оформлено. Был указ Горбачева, постановление. А кабинет в программе «Время», где
сидели цензоры, был опечатан.
Когда я выступал делегатом на 28-ом съезде партии, у меня была программа из
пяти пунктов, в том числе запретить журналистам членство в любой партии. Потому
что тогда он представляет не объективную картину происходящего, а позицию той
партии, в которой состоит. И ещё я предлагал запретить членство в партии военным и
сотрудникам органов, прежде всего КГБ. Меня, естественно, «захлопывали». Но тогда
еще шла борьба. А в начале 90 года зазвучали первые тревожные звонки. Первые
нагоняи с уже более уверенными интонациями в голосе .
Потом закрыли мою передачу, которую мы вели вместе с Александром
Тихомировым и Сережей Слипченко, по очереди - «Семь дней». Причем была такая
иезуитская формулировка – не закрыть программу «Семь дней», а – восстановить
воскресную программу «Время». И однажды я пришел на работу и увидел, что дверь
цензоров открыта, что печать сорвана, бумажная ленточка, которой была заклеена
дверь, разлохмачена. Заглянул в эту дверь – ба, сидит там Иван Иванович. Давненько
не виделись.
81
Все эти два-три года вместо штампа Главлита была моя подпись и подпись
главного
редактора.
То
есть
я
брал
на
себя
ответственность
за
охрану
государственных тайн. Я, действительно, отвечал - вопрос ведь не только в
забастовках, можно невзначай засветить и вправду секретный объект, ядерный завод,
например, какой-нибудь. И я бы сидел в тюрьме. Я это понимал. Поэтому у меня лежал
на столе справочник – перечень государственных тайн. Я смотрел в этот справочник, и
мне помогали люди, сотрудники мои, чтобы не проскочило что-то такое.
Но тут-то вопрос-то стоял не об охране гостайн. Дверь оказалась распечатанной,
цензор сидел на месте. Возвращался лиловый штамп. И я все понял.
Конечно, я еще раз хочу сказать, телевидение - моя жизнь. Если говорить о
душевном комфорте, то самое лучшее время было, когда я работал в молодежной
редакции. Самым главным было то, что границы свободы и границы возможностей во
многом определял я сам. Я понимал, что да, на мне лежит колоссальная
ответственность, и я каждый раз должен думать о том, к каким последствиям может
привести репортаж о митинге граждан, где люди выходят и почти навзрыд кричат о
дефиците продуктов, о несправедливости, о коррупции…
Я понимал, что да, будет такой кумулятивный эффект. А с другой стороны я
спрашивал себя, имею ли я право этого не показать. Это произошло в огромном городе
- Новосибирске. И пришли десятки тысяч людей. Как когда-то в Новочеркасске, но
только людей уже не расстреливали за то, что они вышли и выразили свой протест. И
это надо было показать по телевидению.
Сложный вопрос – мог ли бы я сегодня работать в программе «Время»? Думаю,
нет. Думаю, я был бы не востребован таким, каким был тогда, да и впрочем, таким,
какой я сегодня. Я не востребован нынешней политической системой. Но поскольку я
все-таки стал несколько старше и даже мудрее, то задаю себе вопрос – а все ли было
правильно в те годы, и все ли действительно было взвешено на каких-то очень важных
весах. Тогда у меня не было времени взвешивать, я принимал решения. Я выбирал показать правду или лучше застраховаться от каких-нибудь негативных последствий.
Я предпочитал показывать правду, но у меня был один способ, один мой секрет,
который
я использовал в своей передаче, когда ее вел. Интонация. И это очень
важный вопрос для телевидения.
Я разговаривал, допустим, с шахтерами. У нас был телемост - шахтеры где-то на
Заполярье, Воркута, по-моему. И там была забастовка. И вот я вышел в 21 час, первый
канал. И я разговаривал с шахтерами, я им говорил – ну как же так, вы бастуете, а
стране нужен уголь. Вы что не патриоты, вы разве не понимаете? А если из-за
82
нехватки угля где-то умрет ребенок - в какой-то больнице или в каком-то доме. И я
искренне это спрашивал. И на меня орали эти шахтеры и говорили: ты что задаешь
нам эти вопросы, ты, давай, приезжай сюда в Воркуту, залезь в эту шахту, порубай
этот уголек. А потом месяц зарплату не получай, когда твой собственный ребенок
будет умирать с голодухи. Вот такие были разговоры. И в то же время было понятно
всей стране, что да, шахтеры бастуют, это факт, и об этом факте рассказывают.
Сказать, что я не испытывал страха, я не могу. Не могу сказать, что я такой уж
бесстрашный человек. Нет. Как у Кастанеды, когда Дон Хуан говорил о четырех
главных врагах. Он говорит – главный враг у человека это страх, второй враг у
человека это ясность. Потому что мало избавиться от страха, очень важно не попасть в
состояние, когда тебе все уже ясно. Это тоже твой смертельный враг. Поэтому я
боролся и со страхом, и с ощущением ясности. И при этом я понимал, что на глазах у
миллионов людей я лично отвечаю за свою степень искренности, за свою степень
свободы, за свои эксперименты. Я отвечаю перед страной.
Я понимал, что меня за это могут снять с работы, я лишусь
зарплаты,
персональной машины, статуса, положения в обществе и так далее. А тогда же не
было
возможности
перейти
с
одного
телевидения
на
другое.
Было
только
«Гостелерадио». Я понимал, что я лишусь всего, просто всего и стану никем и ничем.
Что может быть более сильным, чем страх? Я давно уже понял, что сильнее
страха может быть страсть. И у меня была такая страсть. Страсть к свободе и правде.
Потому что я
изживал какой-то глубочайший внутренний конфликт, который был
связан с тем, что, с одной стороны, я читал самиздат, Солженицина и все, что там
было… А с другой стороны, я ходил на партийные собрания и участвовал в
персональном деле коммуниста такого-то, который, условно говоря, ушел от жены. И я
голосовал за исключение из партии. Я голосовал. Я не мог нарушить эти правила игры
и преодолеть этот страх. И меня безумно тяготило, что я живу двойной жизнью.
И вдруг в 85 году пришел Горбачев, и началось время, когда ты можешь стать
цельной личностью. И вот это чувство свободы, когда ты можешь говорить то, что ты
думаешь… Когда ты можешь не голосовать так, как все голосуют… То есть быть
цельным. Потому что жить в состоянии конформизма... ну об этом можно много
говорить…
Как вообще работает механизм страха? Работает эффективнее всего на
примерах. И если на площади в городе вору отрубают руку, а какого-то преступника
принародно вешают, это очень сильно работает. Конечно же, руку никому не отрубали,
но закрыли несколько передач, убрали несколько людей из эфира. Талантливых.
83
Поменяли форматы, поменяли собственников. И при этом я, например, считаю, что да,
это было правильно - с точки зрения того, что олигархи, которые в 90 годы стали
собственниками основных электронных масс-медиа, оказались злом для страны. Мы
все стали обслуживать интересы собственников, владельцев телевидения. И того, как
они представляли интересы страны в контексте своих интересов.
Но, на мой взгляд, сегодня та степень правды, которая существует на
телевидении, не отвечает интересам страны. При всем том правильном, что было
сделано для того, чтобы телевидение не отражало групповые узкоэгоистические
интересы, политические интересы… Я глубоко убежден, что если нет конкуренции
идей, если нет конкуренции политиков, если нет открытых дискуссий, если нет критики
власти… в стране воцаряется коррупция, безнаказанность. Власть оказывается за
пределами критики и тем самым приобретает доминантный характер. Весь народ
оказывается в подчинении. А эта вот прививка свободы, которая была сделана и в 60
годы, и в том же самиздате, и в годы гласности, - прививка свободы, для меня лично
она состояла в том, что власть выполняет волю народа. И я не могу здесь обойтись
без пафосных слов. Еще Ленин говорил, что о чем бы ни шла речь - это политика.
Даже если речь идет о булавках и иголках. Но когда речь идет о телевидении, это,
безусловно, огромная политика.
И вот эта перевернутая пирамида, вот это состояние, когда телевидение
тотально подчинено власти - меня не устраивает. Это даже скучно. Я могу на камеру
сказать - это скучно потому, что я слишком хорошо знаю, как это все работает. Я сидел
в кресле, у меня было 11 телефонов с фамилиями без номеров. То есть, мне могли
позвонить из любого кабинета. И я знал, как это все устроено, какие тут механизмы.
Просто важно понимать, что ты можешь сказать – «нет». Это очень важно. Я хочу,
чтобы вы это оставили, потому что это очень важно. Либо я скажу – «нет» и завтра я
не буду работать. Либо я просто не смогу сказать – нет …
Для меня было потрясающим моментом, когда в августе 91 года меня назначили
генеральным директором первого канала «Останкино». Это же был такой взлет…
Когда я до того ушел из Гостелдерадио, меня избрали председателем Союза
журналистов, это общественная работа. А тут вдруг после путча, а я же там был, там у
Белого дома, все как положено… И я взлетаю, и я прихожу в этот кабинет генерального
директора «Останкино» первого канала. И на следующий день звонит один из этих
телефонов. И мне звонит ближайший к Ельцину, победившему, воцарившемуся на
троне, ближайший к нему человек и матом мне говорит: ты что, так твою перетак, ты
что показываешь? Ты что забыл, кто победил? Мы теперь пришли к власти! После
84
этого я продержался полгода. Еле-еле выдержал эти полгода. Мне эти полгода нужны
были для того, чтобы я, прибегая к обману и конспирации, начал лихорадочно
создавать первый в России коммерческий телеканал «ТВ-6». Для того чтобы соскочить,
потому что я понял, что несмотря на победу демократов политическая цензура в той
или иной форме будет существовать. И она будет существовать на любом
государственном телевидении всегда.
Понимаете, программа «Время» - это не самый точный критерий оценки
состояния свободы СМИ сегодня в России. Нужно посмотреть, а что есть еще. Есть ли
альтернатива? Но нет сегодня этой альтернативы. И покой государства или покой
власти - вот что мы этой несвободой охраняем сегодня.
Для меня это на самом деле один из насущных вопросов, потому что я же вижу,
что произошло со страной за восемь лет. Какой она сделала рывок вперед… ну я
грамотный человек в политическом смысле, очень грамотный. И я понимаю, что
накануне 2000-го мы были на грани катастрофы. Я не знаю, что мог бы сделать, если
бы был уверен на тысячу процентов, где та цена вот за это движение, за эти несколько
шагов от края пропасти.
Что такое деньги на телевидении? Они могут работать по нескольким моделям.
Например, когда зритель опосредованно или прямо платит телевидению за то, что оно
существует в том виде, в каком устраивает эту аудиторию. Если 50 миллионов людей
смотрят танцы на льду, то они тем самым дают указание рекламодателю заплатить
огромные деньги, и рекламодатель платит за каждого конкретного зрителя. Получая
таким образом за рекламу большие деньги, телевидение может стать независимым от
госфиннасирования, оно может быть свободным. Эта модель идеальная. То есть, она
может быть и не столь идеальной в реальности, но эта модель работает. Мне нравится
такая модель при наличии государственного канала, который финансируется
государством. Я сторонник того, чтобы в России было гостелевидение, как в Германии,
например. В Америке его нет, а в Германии есть.
Я уверен, что телевидение в России должно быть государственным. Это
обусловлено историей, развитием, целями,
нацией, интересами страны… Но еще
должны быть другие модели - частное телевидение, публичное телевидение,
общественное телевидение, которое существует не на деньги из бюджета, а на
добровольные взносы граждан – да, здесь я не увижу танцы на льду, зато увижу
просветительские, очень важные для моих детей программы, и я буду за это платить.
Исключительно добровольно.
85
Но, понимаете, есть же грань. Телезритель включает свой телевизор на танцах
на льду или, скажем, на Петросяне, но он может включить его и на кадрах, к примеру,
каннибализма, которые увидят и его дети. Значит, тут должны работать уже другие
законы - цивилизованного демократического общества. Где кроме прямой выгоды от
программ, наносящих ущерб нравственности и общественному здоровью, существуют
свои противодействующие механизмы. Инициатива гражданских и общественных
организаций, профессиональная этика… - много чего. В том-то и штука. Я хочу сказать,
что привести телевидение к присяге предельно просто. Это делается вот так (щелкает
пальцами) - и все! И все телевидение во всей стране построится, и будет делать то,
что ему прикажут. Так мы воспитаны, так мы устроены, по-другому не бывает.
А если мы хотим по-другому?
Закрыть и посадить так можно. А свободу так дать нельзя - не получится, не
работает. И отсюда те колоссальные издержки и в горбачевские времена, и особенно
в 90 годы. Когда вот так дали свободу - и все пошло в разнос. Телевидение попало в
жадные частные руки. Они не заинтересованы были в прибыли. Им не нужны были
деньги. Вот ведь в чем вся штука. Дело не в схеме - много зрителей, значит, много
рекламы и много доходов. Да нет, не нужны были им эти доходы от телевидения - ни
Березовскому, ни Гусинскому. Особенно Березовскому. Ему не нужны были деньги, он
мне об этом сам говорил: деньги у меня есть, мне нужно другое. У меня есть
политические интересы, а для этого мне нужно само телевидение…
Что
касается
нашего
времени…
Когда
информационно-политическое
и
общественное вещание находится в состоянии ущемленном, в скукоженном виде,
тогда разбухает часть развлекательная – и это, как сообщающиеся сосуды. А
механизм финансовый - у нас он так устроен, что каналы одновременно могут получать
и бюджетные деньги, и
доходы от рекламы. И распоряжаться ими достаточно
свободно. Но опасность в том, что телекомпания или канал о репутации не думает, а
думает о выгоде.
Репутация - такая вещь, которая когда-нибудь становится крайне выгодной. Но
не сразу. А доходы и сверхдоходы приходят сразу. Поэтому многие и считают, что
репутацией можно пожертвовать.
Есть один большой план развития телевидения, который ведет нас в
цивилизованное свободное - с ограничениями, с ответственностью, - но в целом какоето демократическое поле развития. А есть план другой, который связан с идеей
управления людьми. Не люди будут управлять теми, кто у власти. А мы, те, кто у
власти, будем управлять ими, будем их воспитывать. Они дети.
86
А детей надо развлекать.
Игорь Шабдурасулов. Денег без власти и власти без денег не бывает
Вхождение рынка на телевидение
- процесс, на мой взгляд, не быстрый и
совсем не такой безболезненный. Там пришлось ломать очень многое и многих людей.
Кто-то не пережил в прямом смысле или в переносном, просто уйдя из этой сферы.
Мой прежний шеф говорил, что нужен рынок, но не базар. Так вот с моей точки зрения,
это был абсолютный базар. К моменту создания ОРТ рынок еще не зашел в
«Останкино», он только подбирался к нему. Там был беспредел. Неуемный бартер.
Ничем не ограниченная
джинса.
Полная неупорядоченность в рекламном
пространстве. И практически на 90%, а, может, больше - обналиченные деньги.
Отсутствие выстроенной системы взаимоотношений тех, кто вещает, тех, кто
показывает и тех, кто платит - вот что это было такое. Многие коллизии личностного
характера доходили и до стрельбы. Кстати говоря, это было одной из причин почти
революционного решения, когда, если вы помните, в течение 3 или 4 месяцев на ОРТ
был введен мораторий на рекламу - притом, что на других каналах она была.
Мораторий был одной из попыток навести порядок и обрубить хвосты.
Пресловутые телевизионные войны олигархов начались существенно позже.
Когда олигархи осознали мощность оружия, стратегическую важность медийного
ресурса, который охватывает максимальное количество населения. ОРТ по покрытию
территории безусловно мощнейший канал. А у НТВ был принцип другой. Они сразу
ударили по мегаполисам – по городским конгломерациями с большинством населения.
В отличие от них у ОРТ, а позже и у «России», была еще государственная задача дойти до каждого, в какой бы деревне заброшенной ты не жил. Поэтому другим
каналам требовались несравненно большие затраты на распространение сигнала. А
откуда деньги? Или бюджетное финансирование или рекламные деньги, спонсорские.
Других источников нет.
В связи с развитием общих рыночных отношений этот ручеек постепенно стал
нарастать, кем-то он воспринимался вообще несерьезно, а кто-то уже понимал, что
развитие идет по образу и подобию Запада, что, ребята, вот
он – Клондайк! А
бюджетные деньги - и так во всем мире - их очень мало. Общественное телевидение,
то есть абонементная оплата - ну это почти иллюзия. Это, на мой взгляд, несколько
лукавое утверждение, лукавая цифра. Хотя в ряде стран оно и есть. Но для этого, как
принято говорить, нужен другой уровень ментальности и обеспеченности народа. Мы
эту тему обсуждали много раз с разными людьми. С Валентином Лазуткиным в этом
87
разбирающимся профессионально. И он даже считал эти цифры. Абонентная плата с
телевизионного приемника, была сопоставима с ежемесячной платой за телефон.
Никаких там миллионов… Мы знаем, что у нас есть кабельное телевидение. У нас есть
закрытые каналы - платное телевидение, но очень незначительный сегмент населения,
которое имеет возможность за это платить… Если вспомнить, для примера, «НТВплюс», где пакет из нескольких десятков каналов стоит что-то порядка 30, что ли,
долларов в месяц. Переведите эти доллары на рубли - тысяча рублей в месяц многим
непозволительны.
Общественное телевидение? С моей точки зрения, оно было бы возможно при
двух условиях. Первое - изменение менталитета. Второе… его сложно контролировать.
Если оно общественно в прямом смысле этого слова, трудно давать указания политического свойства или какого-то иного, конъюнктурного. А в те времена
полудикие, назовем их так, во времена телевизионных олигархических войн, эфир
был тем самым оружием, которым пользовались конкурирующие группы людей или
корпораций, решавших через телевидение свои задачи. Но, как известно, власти без
денег и денег без власти не бывает. Всё сплеталось в клубок, и это было не столько
обработка общественного мнения, сколько возможность публичного воздействия на
власть, вынуждая ее к тем или иным решениям в пользу той или иной конкурирующей
группы. Ну, какой это рынок?
Как все это отразилось на журналистах? Предельно просто и очевидно. Были
команды журналистские, канальные, и принцип в большинстве случаев был таким - тут
свои, там чужие. Мочим чужих, поддерживаем своих, потом наоборот. Притом, что
журналисты время от времени перебегали с канала на канал и соответственно
вливались в ту или иную кампанию. Немалое число журналистов - они слава тебе
господи, и сейчас живы, здоровы, иногда встречаемся, вспоминаем былое – они тогда
все это абсолютно не принимали, ругались, возмущались. Но все понимали - ты в
эфире, ты популярен и у тебя есть зарплата, деньги,
вариант - или
заработок. А дальше такой
поступиться принципами, или идти на какой-то другой канал менее
престижный, на менее оплачиваемую работу, а то и просто на улицу.
Независимых каналов в то время по большому счёту не было. Хотя, с моей
точки зрения, нельзя быть независимым вообще. Вы или зависимы от государства - от
власти, или вы зависимы от денег - от хозяина. Он вас взял на работу, он вам платит
зарплату. Если хозяин преследует некие высоко гуманистические идеалы и у него до
чёрта возможностей и финансов, он может сказать ''ребята я не вмешиваюсь в
эфирную политику''. У другого приоритетом может быть бизнес: делайте, что хотите,
88
но для меня один подход – деньги (в основном это, конечно, на развлекательных
каналах). Может быть и другой мотив: для меня это не бизнес, а инструмент
достижений иных целей. Каких? Скажем, властных, пропагандистских, каких-то еще…
Наконец, есть еще один подход, абсолютно редчайший, когда цель - не бизнес, не
политика, а арт, своего рода хобби -
хочу сделать канал, где будет культура, но
никакой политики, никаких денег. У меня есть деньги, чтобы обеспечивать мою
прихоть. Редчайший случай, но, тем не менее, бывает в истории - и у нас, и
заграницей. Вот, собственно, и все. А государство? А государство – тот же
собственник, какая разница по большому-то счету. Оно тоже диктует и говорит - я даю
деньги. Например, я даю деньги на спортивный канал или на канал «Культура». Он не
политизированный канал. Когда нет хлеба, дайте зрелищ. Бизнес говорит – нет, это не
выгодно. Зато государство – а я вот беру и плачу. Значит, это тот же хозяин, который
диктует программную политику.
И это нормально, не бывает независимости от всего. Ребята, придите в себя и
не занимайтесь переливанием из пустого в порожнее. Вы должны
определить в
первую очередь, что вы понимаете под свободой. Свобода волеизъявления, свобода
выражения мысли, свобода определения сюжетной политики вашей передачи, канала,
новостей или не знаю, чего еще. Вы скажите, что вы понимаете под этой свободой... А
говорить свобода вообще, независимость вообще, демократия вообще, или диктатура
вообще... «Вообще» – ничего не бывает.
Но тогда, в 90-е годы – это были самые свободные годы в жизни, потому что
жили на переломе. Смена власти, генеральных секретарей. Это революция в голове и
в окружающей действительности. И с моей точки зрения, перелом 90-х был абсолютно
кардинальным для страны, для людей. А коли так, то на любом переломе возникает
сначала хаос, потом попытки его упорядочивания в разных сферах. А применительно к
медийной
сфере
в тот
момент
вдруг
появляется
больше
каналов,
больше
возможности. Появляется рекламный рынок, появляется независимый источник
существования телевидения. Независимый от государства. Представляете, сколько
новых вводных… Пока это все утряслось, пока это все причесали, привели в порядок с точки зрения структурирования бизнеса или с точки зрения… ну не скажу цензуры,
а… управления. Плохо это или хорошо - не предмет сегодняшнего разговора. Но, тем
не менее, это сегодня так. А тогда… ну, конечно, гуляй по эфиру…
Продажность журналистов, это такая вещь, с которой я непосредственно
столкнулся, когда пришел внутрь телевидения. По большому счету там особых тайн-то
и не было. Я пришел на ОРТ после дефолта, в общем, в тяжелейший момент
89
существования ОРТ. Потому что в тот момент рекламный рынок был абсолютно на
нулях, рухнул. Бюджетных денег не было, и ОРТ просто умирало. Дело доходило до
того что не было денег заплатить за бензин, чтобы привести журналистов, операторов.
Долгов выше крыши, всё было в долгах. И какие тут возможности? Всего три. Первое.
Пойти к государству: дайте денег - хотите в долг, хотите - подарите, но дайте денег. Но
ответ был определенным - денег не дадим. А дальше к негосударственным
акционерам, которые у нас тоже были, - ребята, дайте денег. Говорят – не дадим, у
самих нету: дефолт съел или там еще что-то. Третий момент – заработайте сами. Но
рынок низкий. Где заработать? И дело доходило до абсурда. Приходит человек - не
важно, журналист, руководитель программы или какой-нибудь бизнесмен – говорит:
послушайте, мне очень хочется, чтобы в новостях показали мою фирму, как я там
хорошо работаю. Ну не просто так. Это была так называемая узаконенная «джинса».
Заказной сюжет или заказная программа, или заказной сюжет в новостных программах,
который
на
основе
спонсорского
соглашения
проплачивается
официальными
деньгами. Или - конвертом под столом кому-то. Кому? Журналисту, директору
программы, генеральному директору ОРТ или НТВ, кому угодно. Вот что такое джинса.
Но такое полупрезрительное отношение, тоже надо различать. Бывает
политическая джинса - войны олигархов или что-то подобное. Бывает бытовуха-джинса
– фирма, магазин,
своего рода скрытая реклама. И бывает джинса – честолюбие
напополам с тщеславием. Когда приходит человек и говорит: слушай, у меня есть
деньги и мне так хочется, чтобы меня показали, как я с Машей шел по проспекту. Или
гуляю в ресторане… От этого
никому по большому счету не хуже, но некоторое
ощущение противности во рту существует. Потому что даже более-менее опытный глаз
это сразу же отслеживает. Актуальный сюжет отнюдь не таков, чтобы ставить в
новости. Все понятно, по тем или иным мотивам проплачено. Но еще раз подчеркиваю,
проплачено, это не значит, своровано. А бывает, что и своровано. Это когда те деньги,
которые заработали на продаже эфира, уходят не в компанию на ту же зарплату всем,
а просто в карман тому, кто договорился. Вот это своровано.
Безусловно,
таких
наказывали.
Но,
согласитесь,
старая
история,
если
устанавливать тотальный контроль, значит, вам нужно проверяющего поставить над
проверяющим, а над этим еще троих проверяющих. В результате еще хуже будет.
Поэтому все отследить невозможно. Какие-то вещи всегда проскальзывают. У меня
были такие отношения с нашими руководителями блоков, каналов, программ. Говорил
– ребята, тяжелейшая ситуация, денег нету, понимаем, что придется пользоваться
этим инструментом. Но если я узнаю, что это сделано в обход, не отдано, как положено
90
через кассу, а ушло по конвертам и по карманам, то на следующий день вы не
работаете.
Все же в то время это была улица с двусторонним движением, была всегда
возможность дискуссии, обсуждения. Например, по тем или иным проблемным
позициям
я
разговаривал
с
директором
канала,
с
учредителями
канала,
с
руководителями новостных программ: ребята, мы не согласны, давайте изменим.
Начиналась дискуссия – это показывать, а то не показывать, была хоть какая-то
степень свободы. Почему и ностальгирует тот же Женя Киселев… Сегодня эта улица
превратилась в улицу с односторонним движением – одни указания или пожелания в
виде приказа. Борис Николаевич никогда до этого не доходил, надо отдать ему
должное.
А у меня, например, в бытность моей работы в качестве пресс-секретаря, был
один принцип работы с журналистами. Я говорил - ребята, вы можете говорить, в
общем-то, все, что вы считаете нужным. В рамках то ли своей этики служебной, то ли
своих программных задач канала. Но если мы - в данном случае я говорю «мы» от
лица власти,
правительства - не согласны, мы всегда должны иметь возможность
высказать свою точку зрения. Вот ваша позиция, вот наша позиция. Если вы работаете
корректно, хотя и остро, даже очень хлестко и обидно, но у нас есть возможность
ответить - вопросов нет. Если бы этот принцип сохранился и если бы он и сегодня
существовал в нашем медийном пространстве, нам ничего больше желать и не нужно.
Почти идеальная модель, в моем понимании, так сказать, демократии в рамках
медийной сферы.
Еще кто-то из древних сказал: деньги это всегда - зло. Или они возникают в
результате зла, или они превращаются во зло. Вокруг них - всегда негатив. Притом, что
все их любят – ведь это универсальный инструмент существования в обществе. Мне
кажется, что здесь, как во многих других общественных или социальных сферах,
необходимо соблюдать принцип маятника. Что я имею в виду? Вот когда вы смотрите
на часы - на стене маятник ходит то влево, то вправо. Всю ту часть жизни, которую я
сознательно ощущаю, маятник, если двигался вправо, то до тех пор, пока не ударится
в стенку. А если вправо - то взлетает до потолка. А вот так, чтобы где-то около
середины - не получается. С одной стороны, да, деньги безусловно развращают,
безусловно большое количество денег приводит к большому количеству мусора в
эфире. Я подразумеваю под мусором, в том числе, и рекламу. Ужасно, но это так. И
поэтому лично я уже давно не смотрю телевизионный приемник. А если смотрю, то
только те платные каналы, где этой рекламы нет. А с другой стороны, деньги - это
91
возможность идти вперед и возможность существования тех людей, которые работают
на телевидении. Ну что это за глупость - деньги развращают. А что, в торговле не
развращают? Или там в строительстве? Где угодно.
Я ушел с должности генерального директора ОРТ в сентябре 99 года. И ушел в
администрацию, в Кремль, занимался избирательной кампанией в Думу и, как
следствие, избирательной кампанией президентской.
Ушел неохотно. Много чего уже было начато. При всех сложностях государство
нам все-таки шло навстречу. Нам выделили большой кредит на ОРТ, позволили
погасить долги перед людьми. И мы вложили очень большую сумму в техническое
перевооружение канала. По некоторым отголоскам, доносящимся до меня по
сегодняшний день, то, что мы делали тогда, до сих пор работает, действует. То есть у
нас было планов громадье. К сожалению, часть этих планов не реализовалась по
краткости времени. Было много сомнений, очень не хотелось уходить снова в политику.
Но пришлось. Последняя капля была - звонок Бориса Николаевича, который сказал –
я считаю, вам нужно вернуться. Я сказал – все, вопросов нет.
До сих пор помню ситуацию, когда, председателем Центробанка был Виктор
Геращенко. А у нас была такая программа, тогда приезжали на беседу с нашими
журналистами, после программы «Время». Один раз его приезд кончился тем, что
домой я приехал, по-моему, часа в четыре утра или в пять. Смешно и грустно. Тем не
менее, мы с ним поддали крепко после этой программы, обсуждая житье-бытье. И
оказалось, он же большого роста, серьезный человек в этом вопросе, старой закалки.
Еще эпизод, когда была такая совершенно конфликтная ситуация, связанная с тем, что
Юрию Михайловичу Лужкову не давали эфира. И я вдруг ни с того, ни с сего, сказал –
а почему, кто вам не дает эфир? Мы дадим на ОРТ. Приходите. Он пришел. Был эфир.
А потом я получил с другой стороны по полной программе. Но морально был
удовлетворен. До сих пор помню этот эпизод, тот самый случай, что не поступился
принципами. Хотя получил по башке серьезно.
За что давали по башке журналистам? Ну, была ситуация, скажем, достаточно
скандальная, вы, наверное, помните, когда один из руководителей за пределами
телевидения передал некую кассету нашему сотруднику. Этот сотрудник прибежал –
вот в эфир немедленно, человек похожий на…и так далее. Я сказал – никогда, до тех
пор, пока я здесь нахожусь, этого в эфире первого канала не будет. Не потому что я так
люблю того человека, похожего… А просто потому, что считаю - для общероссийского
федерального первого канала это – уровень ниже нижнего. Какой бы политический
подтекст не имелся…
92
Отчего Листьев погиб - не могу вам сказать потому, что я не прокурор и не
следователь. Не знаю. По-моему, никто, или практически никто не знает истинных
причин убийства Листьева. Что это было? Предполагать можно все, что угодно, но я ни
у кого и ни от кого не слышал доказательств, что Влада убили именно из-за рекламного
бизнеса или передела телевизионного рекламного рынка. Предположения такие
гуляют, но знаете, этого маловато для того, чтобы какие-то обвинения выдвигать лично
кому-то или корпоративно кому-то. Я бы не стал на себя брать такой ответственности.
Не думаю, что он единственная жертва. Просто он такая ярко-публичная жертва того
периода. Вне зависимости от причин. А сколько людей менее видных на публичном
пространстве - кого убили, кого застрелили, кого посадили, кто сам убежал, кто ушел с
работы, кого выгнали с работы, кто спился… Я думаю, что он - из многих жертв того
передела, того переустройства, той ломки структурной, которая состоялась на
российском телевидении, на пространстве российском…
Евгений Кисилев. Мы раздвигали горизонты профессии
Конечно, я, да и не только я, большинство из тех, кто работал тогда на НТВ,
вспоминают это как счастливое время журналистского театра - эдакой телевизионной
Таганки. Когда было так хорошо работать вместе, так весело, так здорово, и так
хотелось, что называется, доказать всем - и коллегам с других каналов, граду и миру,
друзьям, родным и близким - что мы чего-то стоим. Когда люди приходили на работу и
не хотели оттуда уходить. Когда можно было встретить журналистов других редакций,
которые просто приходили пообщаться, посмотреть, как работают их коллеги. Никто изпод палки не заставлял, никто не считал, сколько часов ты провел на работе и сколько
из них сверхурочно. Хотя платили нам хорошо, и большое достижение создателей
НТВ, что удалось вложить в этот проект изначально хорошие деньги.
Впервые за несколько лет журналисты стали получать нормальные зарплаты в
те трудные, можно даже сказать, полуголодные годы. В начале 90-х журналистская
профессия стала стремительно деградировать из-за того, что люди начали, откровенно
говоря, брать взятки. Ну, или, скажем так, «делать джинсу» - получать откаты за
благожелательные сюжеты фактически рекламного свойства, за скрытую рекламу
людей, услуг, фирм. Это сразу стало чудовищно сказываться на отношении к
профессии, на уровне и на качестве журналистики.
Ведь в 80-е годы журналистика была профессией хорошо оплачиваемой. Когда я
пришел в программу «Время», зарплаты были приличными и были высокие гонорары.
Существовали два источника, две составных части благополучия любого журналиста,
93
работающего на Центральном телевидении. По тем временам зарплата доходила до
300-350 рублей. Я сейчас, честно говоря, не помню, сколько было у меня, но, наверное,
где-то под 300, когда я стал уже специальным корреспондентом, комментатором, и еще
примерно столько же можно было иметь за счет гонораров. А 500-600 рублей по тем
временам это о-го-го были какие деньги! Доктора наук и руководители научноисследовательских институтов порой столько не зарабатывали. Плюс какие-то разовые
вещи - могли заплатить за какую-нибудь зарубежные командировку, выдать премию за
особые отличия в освещении последнего визита президента СССР в какую-нибудь
страну, или, наоборот, за встречу на высшем уровне с каким-нибудь заезжим
президентом в Москве.
А потом все эти деньги - как у всех людей - стали превращаться в бумажки.
Павловская реформа прошлась катком по сбережениям и моим, и моих коллег. Как все
метались в январе 91-го года, пытаясь обменять те самые крупные купюры, которыми
стали выдавать растущие наши зарплаты. А потом… отпуск цен, инфляция… И
выяснилось, что мы из таких вот вальяжных и крутых ребят превратились, в общем-то,
в сильно недооплачиваемых государственных служащих.
Это и
была та самая точка отсчета, когда профессия стала сильно
деградировать и находилось все больше желающих платить
деньги за скрытую
рекламу. Большинство не смогли выдержать этих искушений. Не хочу называть
фамилии, но многие брали деньги за, повторяю, благожелательные интервью, за
просто приглашение в эфир. Какой-нибудь там глава давно забытого, давно канувшего
в лету банка с важным видом усаживался в утренней информационной программе и
рассказывал о том, как успешно развивается его новый бизнес и какие светлые
горизонты развитие этого бизнеса сулит всей стране и всему народу. Точно так же, как
государственные чиновники на подобные темы распространялись в советские времена.
И, слава Богу, НТВ в каком-то смысле переломило ситуацию, потому что здесь
начислялись нормальные зарплаты, и люди опять стали заниматься делом.
И, конечно же, мы все время раздвигали горизонты профессии. Я не говорю о
каких-то темах. Запретных тем в 90-е, во всяком случае в первой половине 90-х, не
было. Но были вещи, которые до нас не делал никто. Ну, например, Первая чеченская
война. Это была первая в истории России война, которую показывали по телевизору.
И, кстати, те люди, которые начинали эту чеченскую авантюру… а я до сих пор
считаю, что можно было проблему Северного Кавказа решать иначе и можно было
обойтись без той военной операции, которая привела к столь чудовищным
последствиям… так вот те люди, которые устраивали эту авантюру, они совершенно не
94
учитывали фактора телевидения. Они не подумали о том, что в стране есть
неконтролируемая
правительством
телевизионная
компания,
которая
будет
показывать и рассказывать происходящее в Чечне так, как оно происходит на самом
деле. И когда НТВ это начало делать в декабре 94-го года, поднялся дикий вой.
Я никогда не забуду, как тогдашние руководители правительства скрежетали
зубами, размахивали кулаками, грозили пальцами, и говорили: «Подождите…». Как
господин Сосковец Олег Николаевич, который был тогда ельцинским фаворитом,
первым вице-премьером, его прочили в следующие президенты России - он чувствовал
себя абсолютно безнаказанным. Он тогда, я помню, мы сидели – руководители НТВ:
Малашенко, Добродеев, я там тоже с ними был - и вот тогда, грозя пальцем в нашу
сторону, он сказал: «С НТВ мы еще разберемся за их антиправительственные
репортажи. Мы вас еще лишим лицензии. Погодите, сейчас победим Дудаева, а потом
и за вас возьмемся».
Не взялись. Это отдельная история. Непростая история, как мы, что называется,
организовывали
многоходовую
глубоко
эшелонированную
оборону
нашей
телекомпании. Надо отдать должное, что достаточно тверд был в этом отношении
покойный президент Борис Николаевич Ельцин. Так и не дал НТВ в обиду, хотя на
него, я знаю, оказывалось чудовищное давление. Потом конечно покойный Александр
Николаевич Яковлев, который вообще очень много хорошего сделал в жизни, он взял и
своей властью, а он был тогда руководителем (забыл уж, как называлась эта
федеральная служба), но лицензии выдавал он. Он взял и своей властью выдал нам
лицензию. На него тогда пытался кричать Черномырдин. Александр Николаевич еще
при жизни рассказывал мне как-то: «Я осадил его, сказал: «Виктор Степанович, я уже
не член Политбюро, конечно, но как-то не привык, чтобы со мной в таком тоне
разговаривали»». Ну, и Виктор Степанович осекся, потому что люди с жизненным
опытом
Черномырдина,
люди
его
поколения
все-таки
понимали,
что
такое
субординация, которую нужно соблюдать даже, когда перед тобой бывший член
Политбюро.
Ну, в общем, НТВ тогда уцелело. Были трудные периоды, когда нужно было
принимать решение, как в 96-м году. Сейчас очень многие горазды попрекать НТВ тем,
что оно, видите ли, включилось в общий хор голосов, поддерживавших Ельцина на
выборах против Зюганова, сторонников переизбрания Ельцина на второй срок. Не хочу
вдаваться в эти материи. Хотя, должен сказать, что, во-первых, это был наш выбор не
только как профессионалов, но и как граждан России. Не будем забывать, что 96-й год
- это всего-навсего неполных 5 лет после распада Советского Союза, после крушения
95
режима власти КПСС - и вопрос о реставрации тогда стоял не на шутку, а всерьез. И
Зюганов
тогда
был другим
Зюгановым.
И
коммунисты
были тогда
другими
коммунистами. Я думаю, что если бы на тех президентских выборах в 96-м году
победили они, то нам бы всем не поздоровилось. Это сейчас говорить легко с высоты
уже прожитых лет. Наверное, были допущены и ошибки, но я о них не жалею. Потому
что опыт же – сын ошибок трудных, как говорится. Но была и свобода. Свобода была
во всем.
А, кстати, если пересмотреть передачи, которые мы тогда делали, и то, как мы
рассказывали о той предвыборной кампании весны-лета 96-го года, то все сейчас от
изумления попадают. Потому что все получали слово в эфире. У меня Зюганов из
студии не вылезал. Мы рассказывали - да, о Ельцине. Но мы рассказывали и про
Зюганова, и про Явлинского, и про Лебедя покойного, про Федорова – хирургаофтальмолога, который тогда тоже пытался баллотироваться в президенты страны, и
даже… про Горбачева. А это было, может быть, единственное табу в ельцинское
время. Не дай Бог, лишнее слово скажешь о Горбачеве, не дай Бог, лишний раз
позовешь его в студию. Вот это было, возможно, единственное, на что тяжело и
болезненно обижался покойный Ельцин. Он, наверное, до конца дней своих так и не
смог простить Горбачеву нанесенных ему обид. Уж не знаю, что там на самом деле
между ними было в те несколько лет, пока Ельцин находился в опале. И уж, какие там
ему проблемы создавали и какие козни строили, но не мог Борис Николаевич Михаилу
Сергеевичу простить тех унижений, которые он пережил.
И, тем не менее, и Горбачев к нам приходил. Он тогда какой-то ничтожный
процент голосов получил на выборах. И смешно, что мы ему вообще слово давали.
Было ясно, что он ни на что не рассчитывает, что он вообще не фактор в
избирательной кампании. Тем не менее мы всем давали слово. У нас корреспондент
был… сейчас по-прежнему известный журналист Евгений Ревенко... Женя был, что
называется, прикомандирован к зюгановскому штабу и не вылезал из поездок по
стране вместе с Геннадием Андреевичем, рассказывая о том, как ведется его
предвыборная кампания. Сейчас это представить себе невозможно, чтобы кто-нибудь с
кем-нибудь из обреченных на неудачу президентских кандидатов ездил и по ночам
сидел в купе, брал интервью и беседовал о политике и планах на будущее. С какимнибудь Немцовым или Явлинским, или, не побоюсь этого слова, Михаилом
Михайловичем Касьяновым… и чтобы потом такие сюжеты показывали с таким же
хронометражем, как сегодня показывают сюжет про Медведева, Путина или еще когото.
96
История про войну олигархов раздута, по моему глубокому убеждению, до
пропорций невероятных. На самом деле история про олигархические информационные
войны
-
это
всего
лишь
несколько
эпизодов
действительно
очень
острого
противостояния между крупными деловыми людьми того времени, которые вылились
вот в такие бои местного значения. Но масштабы этого явления преувеличены до
абсолютно не соответствующих действительности пропорций.
Да, там был эпизод, когда поссорились Владимир Олегович с Владимиром
Александровичем и с Борисом Абрамовичем из-за конкурса по «Связьинвесту». Там
были нарушены закулисные договоренности и, естественно, когда людям обещали
одно, а произошло другое, взыграло ретивое. Я – так вообще попал, как говорится, под
раздачу совершенно случайно. Потому что происходило это все летом, во время моего
отпуска, программа «Итоги» вообще не выходила в эфир. Мы тем самым летом 97 года
впервые за все время существования НТВ приняли такое революционное решение:
«Надо экономить деньги, экономить ресурсы. Мы все-таки строим бизнес. Ничего
такого в стране не происходит, ради чего нужно было бы дорогостоящую программу
выпускать в пустоту летнего эфира».
Летом падают цифры просмотра, летом рейтинги просаживаются. И по формуле
«стоимость – эффективность», а «Итоги» были очень дорогой программой (там было
много командировок, в том числе и заграничных, там были прямые телевизионные
включения, мосты с другими странами, это все стоило больших денег), мы решили уходим в отпуск. Это впервые программа «Итоги» в 97-м году ушла в отпуск - с начала
июля до сентября. И, когда развернулась вся эта бодяга по поводу «Связьинвеста»,
вашего покорного слуги даже в эфире не было. Да, предприняли попытку возобновить
выход программы, меня даже вызвали из отпуска, и я, чертыхаясь… а отдыхать уехал
в Америку, хотел посмотреть, попутешествовать, проехать на машине через десяток
штатов. У меня была такая мечта… Но мечта не сбылась, потому что на полдороге
меня развернули, и я полетел обратно в Москву, страшно раздосадованный. И, слава
Богу, мои коллеги - и Игорь Малашенко, и Олег Добродеев… прежний Олег… я всегда
оговариваюсь, потому что я знаю двух Добродеевых: один, который создал
государственное телевидение времен Владимира Путина, и того, кто создавал вместе
со мной, Малашенко и другими людьми то старое НТВ… произошло такое раздвоение
личности в этом смысле. Но, тем не менее тогда они тогда оказались со мной
солидарны, сказали: «Нет, мы не будем возобновлять выпуск «Итогов» ради того, что
бы освящать межкорпоративный конфликт». Сергей Леонидович Доренко был так
экспрессивен и так выразителен, что замешал и меня. «Господа хорошие, говорил я, да
97
меня и в эфире не было. Я про «Связьинвест» слова не сказал... Посмотрите,
подымите архивы». Не было вообще «Итогов» - ни в июле, ни в августе, когда это
разворачивалось.
Потом было продолжение в виде, так называемого, «дела писателей», когда
журналисты раскопали историю про гонорар - про какие-то там 90 или 100 тысяч,
выплаченных Коху и Чубайсу
авансом за ненаписанную еще книгу об истории
Российской приватизации… Тогда эта сумма казалась огромной.
Конечно, по
нынешним временам, когда коррупция измеряется миллионами, даже миллиардами
долларов, эта история и выеденного яйца не стоит. Но тогда она выплеснулась наружу
в средства массовой информации и не говорить об этом было уже невозможно.
Да, я понимал прекрасно, что история эта рукотворная. Что эту информацию
специально искали, нарыли, как говорится, и вбросили в сферу общественного
пользования. Да, повторяю, ошибки были. Но - какие? - в сопоставлении с тем, что
происходило потом с телевидением. Понимаете, вот Сережа Доренко, Сергей
Леонидович, которого я знаю много лет, мы не друзья и не приятели… скорее, коллеги,
и хорошо друг друга знаем… да, он мочил, как сейчас принято говорить, Лужкова с
Примаковым. Но делал это талантливо. Ведь мы смотрели все это по телевизору и
смеялись «через не хочу». Да, это был, так называемый, черный пиар. Но сделано
было чертовски талантливо. А то, как действуют сегодня на разных телеканалах
наследники традиций Сергея Леонидовича Доренко - это тупо, это шито белыми
нитками и чудовищно бездарно. Но эффективно.
Вы знаете, я вам так скажу: свобода – это штука, которая в огромной степени
сидит внутри тебя. Ведь, скажем, радиостанция «Эхо Москвы» - сегодня одна из
немногих последних отдушин для этой самой свободы слова или, если угодно, свободы
прессы. Вы знаете, все-таки есть разница между свободой слова и свободой прессы.
Свобода слова – это… когда нельзя высказать вслух свое мнение, анекдот рассказать
на кухне или в курилке про Владимира Владимировича и Дмитрия Анатольевича, когда
нужно громко включать радио или пускать воду на кухне и шепотом разговаривать на
какие-то, скажем так, политически фривольные темы…
вот тогда мы говорим, что
свободы слова нет. Все-таки сейчас, наверное, правильно было бы говорить о свободе
журналистского творчества, о свободе журналистского самовыражения, о свободе
прессы, о свободе высказывания мнения, которое гарантируется законом о средствах
массовой информации. Другое дело, что в хорошей журналистике информация всегда
отделена от мнения. И в качественных газетах всегда говорится, что редакция не несет
ответственности за мнения авторов, которые высказываются на страницах издания. Да
98
и вообще личные комментарии со словом «я считаю», «я думаю», «я предполагаю», «я
так оцениваю», «я даю такой прогноз» - они, как правило, печатаются либо в колонке
комментаторов, либо на специальной странице мнений, которые есть в любой
качественной газете.
Но, повторяю, свобода журналистики, которая существует сегодня, скажем, на
немногих каналах, на немногих радиостанциях, в немногих печатных изданиях, и даже
не на всех электронных сайтах в Интернете, она заключается все же внутри тебя.
Потому что, если бы «Эхом Москвы» руководили другие люди, если бы там не был
главным редактором Алексей Венедиктов, а был бы кто-то еще, глядишь, и они бы
прогнулись. Понимаете, очень важно, чтобы у руля редакции стоял человек масштаба
Егора Яковлева покойного, масштаба Виталия Коротича, масштаба Игоря Малашенко первого президента НТВ, масштаба Венедиктова. Люди, готовые любому начальнику,
любому инвестору, любому политическому деятелю сказать: «Нет, мы это делать не
будем. Нет, редакция будет работать так, как считает нужным» и так далее.
А ведь большинство журналистов, которые работают сегодня в России, они
сделали правильные выводы. Из разгрома НТВ, из того, что вслед за НТВ была
разгромлена ТВ-6, куда перешли беженцы с НТВ во главе с вашим покорным слугой,
что вслед за ТВ-6 не состоялся и проект ТВС - третья попытка реанимировать
независимое телевидение. Попытка изначально неудачная. Честно говорю, жалею, что
поддался тогда на уговоры и вообще участвовал в этом проекте. Пришел американец
Йордан на НТВ, пытался… Я немножко с Борисом Алексеевичем знаком, при всем
сложном к нему отношении должен сказать, что он искренне пытался в силу своего
образования, в силу своего воспитания, в силу принадлежности к другой политической
культуре, он пытался продолжать делать независимое вещание… Он понимал, что
есть какие-то границы, рамки, возведенные Кремлем, есть какие-то правила игры, и
все-таки… Собственно, за это его и прогнали. «Этот американец, этот парень не
понимает, чего от него ждут. Мы с ним каши не сварим». И потом уже пришли другие
люди.
Большинство журналистов сделали для себя выводы из разгрома НТВ, из
разгрома
ТВ-6,
из
разгрома
ТВС,
из
увольнения
Йордана,
из
ликвидации
суперуспешной программы Парфенова, которую закрыли, что называется, в апогее,
когда ее рейтинги зашкаливали, когда популярность ее была чуть ли не на самой
высшей точке, когда ее все смотрели… Программа, которая началась в значительной
степени в гламурной упаковке и становилась все более и более политизированной.
Просто по законам природы… Природа не терпит пустоты. Когда не стало других
99
независимых передач, которые рассказывают всерьез о политике, «Намедни» очень
быстро заняла освободившуюся нишу. И эту программу тоже закрыли.
Я уже не беру какие-то конфликты, которые тоже параллельно происходили в
печатных средствах массовой информации, когда закрывали издания, разгоняли
коллективы, увольняли строптивых главных редакторов, рядовых журналистов,
проштрафившихся политически. Все сделали для себя выводы… Если Парфенова,
курицу, которая несет золотые яйца, зарезали, не дрогнувши, холодной рукой... - так
что же мне-то ждать? А у меня семья, у меня дети, у меня кредит взят на квартиру, не
выплачен. У меня машина в кредит куплена. Как я дальше-то жить буду?
Самоцензура безусловно имеет массовую экономическую природу. Люди боятся
потерять работу. На телевидении найти работу сейчас крайней сложно, потому что
телевидение все больше и больше становится бизнесом, который способен приносить
большие деньги. Соответственно, развивается оно тоже по законам частного бизнеса.
А что в частном бизнесе принципиально всегда? Сокращать расходы, оптимизировать
расходы, в том числе заставлять людей работать больше за те же самые деньги. А
иногда и зарплату урезать. Слишком жируете. И в результате все больше и больше
народа телевидения оказываются выброшенными на улицу. Сейчас существует
колоссальная армия безработных. Поэтому найти человека на замену легко и просто.
Может быть, не такого талантливого, но зато послушного, который будет делать ровно
то, что ты от него требуешь, и чего от тебя требуют сверху - из Кремля, из
Администрации Президента или из аппарата Правительства. Вот так все и устроено.
Сильные мира сего вообще-то не любят утечек информации о себе. Думаю, и
про В.В. Путина, и про его преемника Д.А. Медведева, и про его предшественника Б.Н.
Ельцина при желании можно было бы рассказать разные и не самые лицеприятные
истории... Слово «нелицеприятный» не имеет отношения ни к чему некрасивому.
Нелицеприятный – значит просто объективный…
Словом, так жизнь устроена, что сильные мира сего – богатые, знатные,
влиятельные не любят, чтобы о них много рассказывали в прессе. Между властью и
прессой всегда идет такая игра как между водителем и гаишником. Гаишник ловит за
превышение скорости, а водитель пытается его обмануть, смотрит на встречный поток,
который фарами мигает ему, давая понять, где гаишники прячутся, чтобы тот сбросил
скорость. Вот так же и политики, чиновники, бизнесмены на самом высоком уровне.
Они стараются сделать вид, что что-то про себя рассказывают, а на самом деле всю
информацию о себе утаивают. А настоящие журналисты делают вид, что они
покупаются, прикидываются чайниками, делают вид, что они эту игру принимают, а на
100
самом деле норовят выяснить подлинную информацию и то, что скрывается от глаз
общественности. Где-то там ниже поверхности, ниже глади, политической тиши да
благодати, которая вроде бы существует в стране.
Мне тоже хочется, чтобы люди оставались в истории, выведенными наружу не в
грязном белье, а теми реальными достижениями или реальными поражениями,
которые они потерпели. К сожалению, в последние несколько лет мы не имели
информации не то что о какой-то коррупции, не то что о каких-то неблаговидных делах
или поступках тех самых сильных мира сего, власть имущих, людей с положением, с
деньгами, принадлежащих к этой новой сверхбогатой околокремлевской знати… Мы не
имели информации о том, что реально происходит в стране, как принимаются
решения, кто готовит проекты, указы, законы, постановления. Как ведутся дискуссии в
Кремле, в Государственной думе, в политических кругах о тех или иных важнейших
решениях в области внешней и внутренней политики, о выборе, в конце концов,
преемника власти на недавно состоявшихся в марте 2008 года выборах. Почему
выбрали Медведева, а, скажем, не Сергея Иванова или кого-то еще? Список людей,
которые теоретически могли бы сменить Путина на посту президента, не исчерпывался
одной фамилией Медведев. Вообще-то, в принципе правильно, что правящая
верхушка или партия власти выдвигают своего нового кандидата. Это происходит в
любой стране. Но там процесс происходит открыто, там действуют понятные
механизмы. Там это обсуждает вся пресса. Ведется открытая дискуссия. А у нас всего
этого нет.
Сейчас я на телевидении не работаю. Работаю на необычном канале RTVI,
который вещает на русском языке, но для русских, живущих за границей. Во всяком
случае, официально не распространяется в России. И для меня это такая
экологическая ниша, если угодно. Я свободен в своем журналистском творчестве, в
принятии тех или иных решений, и не очень себе хорошо представляю, как устроена
закулисная кухня современного телевидения. И даже знать не хочу. Понимаете, я вижу
то, что на выходе. Да, это неправда. Раньше все-таки телевидение, в основном,
рассказывало о том, что происходит на самом деле. Вот что изменилось за последние
7 лет.
Убьет ли интернет телевидение? Убьет - не убьет, не знаю, но изменит
существенным образом. Почему? Да потому что пройдет еще несколько лет, и грань
между телевидением эфирным, кабельным, спутниковым и тем, что распространяется
в интернете или, скажем, через мобильную телефонию, сотрется полностью. Так же,
как в свое время произошла революция на телевидении, связанная с переходом с
101
ламповых телевизионных приемников на полупроводниковые. Или как произошла
революция, когда телевидение переходило с черно-белого изображения на цветное.
Вспомните, лет 15-20 назад мобильные телефоны казались фантастикой.
Я помню, когда я впервые увидел мобильный телефон, это было за границей, в
машине одного американца, который встречал меня в аэропорту, и я увидел, как он из
машины звонит к себе домой… Я был потрясен. А он говорит: «А хочешь, можешь
позвонить сейчас жене, скажешь, что долетел благополучно». Жена не поверила, что я
звоню ей из машины. Это был шок. А сейчас наши дети еще толком не умеют ни
читать, ни писать, а уже умеют папе с мамой по мобильному телефону звонить и с
ними разговаривать. Точно так же через 20 лет телевидение будет легко
распространяться. Я уверен, что пройдет 10-15 лет, и у государства не останется
рычагов контролировать вот это телевизионное пространство, которое уже будет не
только эфирным, но и цифровым. И оно будет распространяться в мировой паутине.
Конечно, телевидение в этой связи поменяется существеннейшим образом.
Понимаете, классическое телевидение масштабного производства - оно никуда
не денется. Оно останется, потому что есть вещи, которые невозможно сделать
дешево на коленках - по определению. Нельзя снимать художественное кино для
телевидения,
сериалы,
минисериалы,
спектакли
телевизионные,
сложно-
постановочные программы. Такого на кухне и на компьютере не сделаешь.
Да, конечно, газеты, журналы, печатная продукция переживают сегодня кризис.
Но, я думаю, что и газеты и журналы на бумаге останутся, как бы ни развивался
интернет. Также и телевидение. В свое время телекомпании расходовали гигантские
деньги
для
того,
чтобы
передавать
корреспондентские
сюжеты.
Специально
заказывались каналы, платились огромные деньги за аренду студии, аппаратуры и так
далее. Сейчас это все уже уходит в прошлое. Для того, чтобы перегнать обычный
корреспондентский репортаж, достаточно иметь личный компьютер с большим
объемом памяти и с соответствующим программным обеспечением.
Но личность корреспондента останется, останется его видение, останется его
владение словом, его владение пером, его способность складывать слова в
предложения, его образовательный бэкграунд. Потому что, я абсолютно убежден, я
точно знаю, поверьте, на примерах многих состоявшихся и не состоявшихся
журналистских карьер, что из человека, у которого нет крепкого образовательного
бэкграунда, нет культурных основ, из человека, который в свое время, грубо говоря,
мало книжек прочел, из него хороший журналист никогда не получится.
102
Владение технологией на телевидении является частью профессионализма. Да,
у нас в России делают хорошее телевидение. Но, поверьте мне, телевидение, которое
делают в Англии, в Америке, во Франции, в Европе не отличается революционным
образом и ничуть не хуже.
Ирена Лесневская. Казалось, впереди открылись все шлюзы
Я была совсем молоденькой, когда пришла на телевидение, меня Лева Николаев
привел и оформил на один месяц редактором. Это был 67 год. А телевидение тогда
было на Шаболовке, «Останкино» достраивалось. Лева сказал: сюда приходят люди,
несостоявшиеся в театре, в кино. Попробуй, напиши сценарий, к 1 июня надо сделать
программу о медицинском работнике. Придумай что-нибудь такое, что заставит меня
это выдать в эфир и дать тебе телекамеру. Я две недели носилась с идеями,
собирала. И пришла со сценарием. Я и не знала, что надо писать текст и для тех, кто
будет давать интервью. Он посмотрел и говорит – это зарубят, придумывай за них
ответы. Пиши любую туфту, но тема должна быть обозначена.
Я была потрясена. Это же вранье!
У нас с Масляковым был один стол. Места мне не было, и я садилась на стол
сверху, закуривала сигарету, молодая, красивая, рассказывала, какие передачи я буду
делать… Вообще, тогда очень было принято все рассказывать. Никто не боялся, что у
тебя украдут идею. Идей была масса. Вокруг была куча молодых людей. Я не
чувствовала, что это люди, где-то не состоявшиеся. Потом выяснилось - один врач,
другой учитель, кто-то актер…Несостоявшийся режиссер пришел на телевидение - ему
доверили сразу спектакль.
В общем, это казалось домом сбывшихся надежд, где все бурлило.
Ведь это же был прямой эфир. Ты заканчиваешь передачу, выползаешь из-под
стула, крадешься. Пока идет заставка, туда ползет человек, который займет твой стул продолжать эфир уже следующей программой. Поэтому готовились тщательно, но
конечно был и брак, и накладки всякие. И выговоры. Но все равно это был совершенно
живой, бурлящий организм.
Меня приняли в штат редактором сельскохозяйственной пропаганды. Помню, я
ездила по каким-то городам и весями и должна была отвечать за пропаганду сельского
хозяйства, программы об урожае. Это был ужас, настолько мне не нравилось то, что я
делаю. Меня привлекало искусство, спектакли, поэтические программы, музыкальные,
но никак не сельское хозяйство.
103
И вот спустя три месяца были организованы первые курсы режиссеров,
сценаристов и ассистентов режиссеров. Годичные курсы с отрывом от производства и
со стипендией. Я пошла на ассистента режиссера - именно ассистент умеет общаться
с пультом, с камерами, со всем, что должен знать телевизионщик. Пошла с
удовольствием и, действительно,
благодаря этому,
прекрасно знаю, что такое
монтаж. Научилась всему, что на телевидение самое главное. Я была уверена, что
меня ждет огромное будущее. Потому что я была такой динамо-машиной - и писала, и
снимала, и все, что угодно. Тогда не было такого слова - креативный. Я исторгала идеи
и могла пропадать там сутками, что, собственно говоря, все и делали. Ночные
монтажи, ночные съемки…
Но это быстро кончилось. В результате
редактором меня так и не сделали,
потому как я была замужем за диссидентом, писателем Максимовым.
Он был
неблагонадежный, к тому же у него случались запои. И мне сказали – не можем, у нас
идеологическая организация. Вот ассистентом, пожалуйста. Но мы тебе разрешим
писать, даже будем ставить твою фамилию как автора. Правда, потом и мою фамилию
ставить не разрешили. Автором обязательно значился кто-то другой. Ну, это не важно,
платили мне прилично - как автору.
Я работала в детской молодежной редакции. Делала свои программы довольно
долго… сейчас скажу, сколько…17 лет. Литературные, музыкальные, детские, самые
разнообразные. «До шестнадцати и старше», но это уже потом… И всяческие диспуты.
Мне говорили: скажи спасибо, что мы тебя держим. Но это уже было время
Лапина. А пришла я при Месяцев как раз в оттепель, которая быстро кончилась.
Я была бельмом на глазу у всего Гостелерадио, и там без конца принимались
решения, что со мной делать. Из КГБ меня проверяли, запрашивали мои документы. За
границу не пускали, даже в Болгарию. Все из-за того, что мой - уже бывший - муждиссидент уехал в 73 году за границу, там стал издавать журнал «Континент». А
отдувалась я. Я была уже снова замужем, родила ребенка от другого мужа, тем не
менее, это клеймо жены диссидента за мной все числилось. Но это грустная история.
Когда началась перестройка, на телевидение назначили господина Аксенова.
Он был посол в Польше и назначен вместо Лапина председателем Гостелерадио. Его
первый приказ по Гостелерадио - перевод меня из детской редакции со ставкой
ассистента режиссера 140 рублей на редакторскую ставку на 150 рублей. Как мой брат
сказал – 10 рублей, которые потрясли мир. Но мне это было все равно, так как мне
хорошо платили - и как автору, и постановочные, и так далее. Просто редакторскую
должность я до того не могла занимать.
104
Назначили меня в киноредакцию. Я сделала свою первую «Кинопанораму», чем
потрясла всю редакцию. Потому что в первой же передаче я показала кадры, где в
Горьком, в ссылке, кормят насильно Сахарова, который держал голодовку. Тогда уже
приступили к съемкам фильма о Сахарове - еще фильма не было, были только кадры,
снятые КГБ для внутреннего пользования. Я взяла интервью у Елены Боннер. А потом
интервью с Беллой Ахмадулиной и Борисом Мессерером в их мастерской, и сюжет о
Тарковском, и еще интервью с Эрнстом Неизвестным. То есть я делала сюжеты,
идеологически выбивающиеся из общего ряда. И, естественно, главный редактор чуть
с ума не сошел. Вот это была моя первая «Кинопанорама».
И я нашла ведущего - Мережко, он писал очень хорошие сценарии
замечательных фильмов. Я пригласила его на ведение «Кинопанорамы». Потому что
Рязанов тогда, хлопнув дверью, ушел. Он поругался с начальством, когда выкинули из
«Кинопанорамы» его рассказ о Высоцком. После его ухода передачу по очереди вели
Капралов и Даль. И я
сказала, что программу с этими людьми делать не могу. А
главным редактором был Кононыхин. Сейчас у нас с Сережей Кононыхиным
замечательные
отношения,
а
тогда
были
сложные.
Он
был
секретарем
парторганизации Гостелерадио. И пришел главным редактором в редакцию. И вот ему
такой подарочек в виде меня.
И в течение нескольких лет я делала эту программу с большим удовольствием и
рвением… Этот кусок времени был потрясающий - с 87-го года по 91-й! Огромное
количество передач, каких-то находок, мысль работала фантастически. Казалось,
впереди открылись все шлюзы.
Я бредила независимым телевидением с 87 или 88 года, когда об этом вообще
никто не помышлял. Я собрала замечательных людей. Так как нам казалось, что в
«Останкино» собираться опасно, что там есть подслушивающие устройства или еще
что-то, оставшееся в наследство от предыдущего режима. Мы собрались - была такая
газета «Ваши шесть соток» на Китай-городе - в замечательном месте в центре,
напротив Лубянки. Собрались в 10 вечера, пришло несколько человек, которые верили
в независимое телевидение.
Пришел Сагалаев, Медведев, который тогда был
министром кино, Володя Познер, как человек другого мира. И еще кто-то, не помню. И
мы сидели
несколько часов, обговаривали, каким должно быть независимое
альтернативное телевидение.
Тогда не платили ничего, вообще ничего, жуткая ситуация настала, перестали
оплачивать программы. Расплачивались рекламным временем, а ты искал либо
спонсоров, либо рекламу от того или иного продукта или услуги. Тогда все это
105
начиналось - строительные фирмы какие-то, первые массажные какие-то кабинеты,
парикмахерские…
Мой сын говорил - все создают кооперативы, давай попробуем сделать
телевизионную компанию, ты великолепно знаешь, как снимать. Но я ничего не
понимала в бизнесе, ничего не понимала в деньгах. Я всю жизнь зарабатывала только
своим трудом, а представить себе, что ты начинаешь всех содержать и на собственные
деньги что-то делать и продавать? Это было немыслимо. Но я понимала, что надо
делать свое производство.
Мы подали бумаги на регистрацию своей производящей телевизионной
компании. И должны были в 10 утра 19 августа 1991 года ее регистрировать. А я тогда
доделывала последнюю «Кинопанораму». И вот я выхожу с монтажа в 6 утра 19
августа и в лифте вижу Кравченко. Он белого цвета совершенно. Я подумала, что он
устал, говорю: «Вы тоже с ночного монтажа?» А он так грустно: «Да нет. К сожалению,
- говорит, - думаю, что ночные монтажи закончатся скоро». Я говорю – что-нибудь
случилось? Он говорит – ну вы об этом узнаете часа через полтора или два. Я вышла
из здания, постояла, думаю, дай-ка вернусь. Вернулась и пошла вниз в кафе. Помните,
знаменитое кафе? Не знаю, есть ли оно до сих пор, давно не была в «Останкино».
Села пить кофе… Подходят какие-то люди, говорят – там танки идут. Какие танки?!
Поднялась в редакцию и стала звонить – вы не знаете, что происходит? Мне сказали,
что по Москве идут танки. Потом я разговаривала с Окуджавой, который сказал, что
ему позвонили с Запада и сказали, что у нас переворот, что власть захватили. Я стала
искать радио. В «Останкино» никакого радио нет. В кабинетах, в огромных этих
комнатах никогда не было никакого радио. В общем, я плюнула, села в такси, приехала
домой, включила радио - «Эхо Москвы», которое потом кто-то перехватил… вы знаете,
что с 20-го там полдня или полночи работало лже-радио «Эхо Москвы»? А настоящее
«Эхо» вырубили и сообщали какие-то совершенно глупые вещи, которые не
соответствовали действительности. А по телевизору - только «Лебединое озеро».
Мы с сыном опять взяли такси, потому что надо было к 10 утра вести документы
на
регистрацию.
Нам:
«Вы
что?...
Какое
независимое
телевидение?!
Какая
производящая компания?!! Все закрыто, до свидания».
Дальше были три дня возле Белого дома.
После того, как все закончилось, Рязанову предложили показать защитникам
Белого дома его новый фильм «Небеса обетованные», 22 числа это было. Все были с
белыми повязками. Рязанов с белой повязкой, защитники Белого дома, Бурбулис,
106
Ельцин. Я сделала этот сюжет и с кусками фильма вставила в «Кинопанораму»,
которая должна была пройти 27 августа.
Мы с Рязановым много лет были знакомы. Я ему сказала, что затеваю
независимое телевидение. Ухожу в свободное плавание: «Давайте
принципиально
договоримся - мы вас снимаем в моей будущей компании, как ведущего собственных
программ».
Мы назвали компанию Рен-ТV. Мой сын выискивал в словарях этимологию слова
«рен». По-китайски, рен – это начало жизни, а латинское рен – это почка. Я
зарегистрировала компанию и стала уговаривать людей уйти со мной с телевидения.
Куда, что, чего - никто не понимал. И я тоже. Я только понимала, что мне нужны деньги,
первые деньги для того, чтобы снимать. Ведь всё - от карандаша до телефона, стола и
стула - это всё было на телевидении. И когда я закрыла эту дверь, у меня не осталось
ничего. В отличие от ВИДа, от АТВ. Они всё делали там, в «Останкино». Они открыли
свои независимые телекомпании, сидя на тех же стульях. Им не надо было покупать
все это. Они получали зарплату.
Нас было 12 человек - первых, кто пришли в Рен-ТV. Митины друзья, мои друзья
из университета, с телевидения и так далее.
Я пошла к Егору Яковлеву, которого назначили после Кравченко в эти первые
революционные дни, после путча. Я его знала с юношеских лет, работала у него в
журнале «Журналист» в свое время, когда он был главным редактором. Я пришла и
сказала: хочу вернуть Рязанова на экран. На первый канал. Он сказал – гениально. Что
у тебя еще есть? Я говорю – да я могу напридумать что угодно. Он: вот и заключай
договор с телевидением. Про деньги ничего не знаю, будешь разговаривать с
финансистами, экономистами, я ничего в этом не понимаю.
Первый договор с Егором Яковлевым был подписан на год - на 10 программ в
месяц.
Я все сама делала - и монтировала, и снимала и создавала эту структуру. Это
шло эмпирическим путем – постигая, что такое накладные, что такое заявки, что такое
аренда. Это был ужас, сутками я изучала, как строится компания, как это происходит. Я
сразу упразднила Первый отдел. Первый отдел – это отдел кадров. Но у меня было
ощущение, что первый отдел - это КГБ. Оказалось, что мне нужно просто брать
трудовые книжки, куда вписывать людям стаж и так далее.
К тому времени я нашла удобное место в Москве - сняла одну комнату в
издательстве «Прогресс» - 35 метров, была уверена, что мы все замечательно
107
поместимся. Мне в голову не приходило, что мне нужен отдельный кабинет. И
бухгалтер, и рекламисты, и творцы, и водители – мы все сидели в одной комнате!
Я стала думать, где же деньги взять? Петя Авен, Миша Фридман тогда только-только
делали «Альфа-банк». И я пришла и сказала – мне нужен кредит. А что под кредит? Я
заложила свою квартиру. Они прислали оценщика. И мне дали полтора миллиона.
Миллион я заплатила вперед за эту комнату за год. У меня появился юридический
адрес. Потому что регистрировала я свою компанию на свой домашний адрес. Купила
два компьютера, две машины. И выдала всем зарплату за месяц.
Затем
поняла, что для заработка нужно делать ежедневную программу с
рекламой, которая даст возможность снимать что-то приличное.
И пришла идея -
ежедневная астрологическая программа: прогноз на завтра. В свое время я стыдилась
этой программы. Сейчас понимаю - это была единственная возможность заработать.
Стоила программа копейки. Каждый день по второму каналу пятиминутка после
программы новостей. Одна минута рекламы принадлежала мне, одна минута - каналу.
А 24 декабря вышли в эфир с первой большой программой, посвященной
ветеранам кино. Мы ее придумали с Рязановым. Это было Рождество, мы приехали с
подарками в Дом ветеранов в Матвеевском - с холодильниками, с телевизорами,
которые мы дарили.
Люди, приходившие на Рен-ТV, были из «Останкино». Огромное количество
оттуда ушло, потому что перестали платить, и они тыркались в разные места. Я
подхватила ряд проектов и забрала людей к себе.
Как Леню Филатова с его
программой «Чтобы помнили» - она месяцами не выходила, на нее не было камер, не
было денег.
И мы стали разрастаться. Так вот,
первые мои деньги - это
заложенная
квартира, а потом - «Астрологический прогноз на завтра». Но тогда еще был бартер.
Мне говорили – у нас денег нет, но мы можем вам дать холодильник, мы можем вам
дать телевизор... И в результате весь «Прогресс» был завален какими-то шмотками,
вещами, духами, мылом. Я раздаривала это сотрудникам.
Потом бартер пошел на
туристические путевки. Мы все, как сумасшедшие,
отдыхали и отправлялись в командировки за рубеж. Я говорила: кто свободен уезжаешь, берешь с собой камеру. Потом Рязанов стал выходить циклами, много чего
мы с ним сделали, по несколько программ в месяц. А еще Владимир Молчанов, Юрий
Рост… Снимали там же, в «Прогрессе». Издательство «Прогресс» тоже загибалось и
охотно сдавало комнату за комнатой, лишь бы платили. К середине 92 года мы
занимали уже пол-этажа «Прогресса». У меня появился свой кабинет, 10 метровый.
108
Время было просто фантастическое.
Я взяла очень сильных юристов, финансистов, бухгалтера. Потому что я трусиха.
Мне казалось, не дай бог, я чего-нибудь нарушу. Платили ведь исключительно в
конвертах. Инфляция была сумасшедшая. Поэтому все считалось в долларах.
Первый канал заявил: кончайте с бартером, с рекламным временем, мы вам
будем платить, давайте определять цену программы. То есть это был такой период
экспериментов. И все к нам с удовольствием шли, потому что, во-первых, нормальные
деньги платили, во-вторых, свобода творчества. При этом я была в курсе абсолютно
всего, я все-таки хороший редактор и прекрасно умела все делать сама, с Рязановым я
довольно долго сама все делала, но потом подобрала ему группу.
Для меня деньги всегда - пахнут. Я никогда не занималась заказухой, никогда в
жизни не сделала ни одного заказного материала, кроме, конечно, выборов. Там был
прайс-лист, согласованный с ЦИКом. Минута рекламы столько-то. Это открытые
цифры. Но если я кого-то ловила за руку на джинсе, тут же расставалась с людьми, тут
же! Безжалостно снимала с эфира продукцию, если видела, что это джинса.
В 93 году, когда мы с Рязановым снимали Ельцина, я долго говорила с ним об
альтернативном телевидении. И потом, несколько раз, бывая в его доме, всегда
затевала этот
разговор. Он понимал, что государство не может тянуть столько
государственных каналов, что каналы надо акционировать. Речь шла прежде всего о
втором канале. Я даже не думала, что это возможно с первым - с таким монстром. Я
собрала всех олигархов. Тогда они олигархами не назывались, а просто были богатые
люди, которые успели заработать и понимали, что на телевидении нужны деньги. С
этой идеей я пришла к Фридману. Он говорит: ты с ума сошла, какое телевидение - это
политика. Это будет интересно человеку, трехнутому на политике. И вот ты ему эту
идею накапай на мозги, может у вас получится...
Я с Березовским знакома не была. Познакомилась где-то в январе 94 года.
Рассказала ему об этой идее, он загорелся: я найду деньги. Это будет 51% акций у
государства и 49 – у частных инвесторов. Вам нужно охватить как можно больше
производителей, чтобы вы вошли учредителями. Потому что «Останкино» захирело.
В результате мы – ВИД, АТВ и Рен-ТV - создали Ассоциацию независимых
производителей: АНТ. Я была президентом этой компании и мотором. Но когда говорю
«я», то подразумеваю, конечно, с моим сыном, потому что если бы не он, вообще
ничего бы не было. Он совсем молодой, бил копытом. Мы более осторожные люди генетическая память... Я-то и вообще родилась в ссылке.
109
В результате Березовский сказал – готовьте документы. Я вам буду пробивать эту
идею. Я привезла Таню Дьяченко и Наину Иосифовну к Березовскому. А он пригласил
всех, кто потом вошел в этот пул инвесторов. «Национальный спорт», разные там
банки… Приняли устав, что если хотя бы один человек в этом независимым пуле из
49% будет против такого-то решения, то решение не принимается.
В ноябре 94-го вышел указ Ельцина об акционировании, но не второго, а первого
канала. Это для нас было потрясением, почему - первый? Видимо, Березовский
переиграл. Был принят указ, об открытии Первого канала с 1 марта, потом это
перенесли на 1 апреля, потому что 1 марта убили Влада Листьева.
После убийства Влада, нужно было выбирать гендиректора. И мы никак не могли
принять решение, я все время спорила, доказывая, что так телевидение делать нельзя.
Где-то 15 марта я шваркнула им – вам здесь телевизионщики не нужны, они только
мешают. И покинула это акционерное собрание. Приехала к себе, меня ждали
независимые компании, ждали результата этого собрания. И они меня поддержали - в
одной упряжке мы с ними идти не можем. Значит, будем ставить свои условия, они
зависят от нашей продукции, должны с нами считаться.
А дальше началось… Мы сняли 104 программы с Евтушенко «Поэт в России
больше чем поэт», массу программ Молчанова и других… «Этого не надо, мы это не
возьмем, на первом канале поэзии не будет». Доренко их не устраивает, этот не
устраивает, та программа не устраивает... Потом я разругалась с Березовским. И со
всей этой гоп-компанией. Собственно, цензура была видна уже тогда. И заказуха, и
персоны, которые не должны появляться в эфире.
Ельцин никогда в это не вмешивался. Несмотря на замечательные отношения с
его семьей, я же не пойду жаловаться или просить чего-то.
Я никогда ничего не
просила, несмотря ни на какие отношения. И я радуюсь, что я ничего не взяла у
государства, никогда.
Я всегда платила за все сама.
Мы к этому времени делали где-то 17 или 20 проектов и даже документальное
кино. Но ты все время зависишь от того, купят у тебя или не купят, заплатят тебе или
не заплатят. А ты должен расплачиваться с людьми, которые у тебя работают. Кушатьто хочется каждый день. Это постоянная зависимость от людей, которые говорят – не
хочешь ждать денег, мы вообще у тебя покупать не будем. Со мной более-менее
прилично обращались, в общем, платили, но с задержкой, как и всем. У нас были
хорошие отношения и с Костей Эрнстом, и с Сагалаевым, и с Лысенко, со всеми, кто
работал на разных каналах председателями, директорами. Но когда у тебя
110
собственный канал… Словом, я стала думать о том, чтобы купить канал, либо частоту
получить, как это делали другие.
Снимая очередную программу с Володей Молчановым в начале 96 года, мы,
познакомились с людьми, которые сказали: а вы не хотите купить дециметровую
частоту, у нас есть канальчик, который принимают 18 домов в Москве. Но его можно
развивать. Я сказала – хочу. Я думала – раз 18 домов видят, значит, и вся Москва
может видеть, но не предполагала, сколько это стоит. В результате частоту мы купили.
Мы же не думали, сколько стоит сигнал, эфирные аппаратные, сетка… А эфир - это в
прямом
смысле дыра, черная дыра, в которую вылетают деньги. И если ты не
сумеешь зарабатывать на этом, то… Нет таких олигархов, которые будут содержать
телевидение. Потому что это ежедневные сумасшедшие деньги. Реклама идет только в
популярные программы – известные и раскрученные, на это нужно тратить еще и еще.
Поэтому телевидение стало такой кузницей однодневок.
Вот НТВ, которое было вначале, - это пример фантастического потрясающего
профессионализма, любви к делу и зарабатывания денег. Они научились это делать.
Конечно, Гусинский - не разрушитель. Он созидатель в отличие от Березовского…
Каналом стал заниматься Дмитрий и 1 января 97 года мы вышли в эфир. Я
забрала всю нашу продукцию со всех каналов, нашла людей, которые вложат в это
деньги. Договорилась в Москве и потом к нам влилась независимая структура,
вещательная сеть, которая
объединяла все города-миллионики. Мы организовали
телесеть Рен-ТВ.
Я почувствовала, что никогда не потяну канал целиком - а у меня было 100%
акций. Поэтому мне были нужны партнеры. И я стала продавать эти свои проценты за
деньги, которые в эту топку вкидывались. Партнеры менялись. Сначала это была
структура Лужкова, потом ЛУКОЙЛ, потом РАО ЕС.
Я сказала Чубайсу: если
расстанусь с вами, это будет мой последний развод - плюну, закрою дверь и больше
телевидением заниматься не буду - не могу без конца потакать акционерам и их
запросам. Я не умею этого делать. Я привыкла работать в свободном режиме.
С покупкой канала я стала очень зависимой. От сотрудников, которые говорили:
хочу столько-то, а не столько… от техники, от эфира на регионы. У нас огромная
страна, значит, я должна была запустить четыре линейки. Это колоссальная машина,
которая требует не только творческих мыслей, но и технических вложений, денежных
вложений и бесконечных компромиссов. Ты наступаешь на собственное горло, чтобы
не подставить людей, чтобы тебя не закрыли, чтобы у тебя не отняли лицензию…
111
Потому что ты кормишь огромное количество людей, они от тебя зависят. А ты
целиком зависишь от них.
…Я расскажу вам, как отбирают. В конце у меня оставалось уже 30%, а 70%
принадлежало РАО ЕС. И когда Дума потребовала от Чубайса освободиться от
непрофильных активов, то первое, что сказали – вы обязаны продать Рен-ТВ такой-то
структуре. Кремль так сказал. И когда пришли люди, которым совершенно наплевать
на телевидение, на меня, на все (им сказали – это ваше и делайте, что хотите), я
отказалась продавать свои 30%. Я им сказала – вам продавать не буду. Нашла
иностранцев. И продала эти акции. Никто меня за горло не брал. Не давил в темном
подъезде. Хотя могли бы отнять лицензию, потому что уже выносили одно
предупреждение за другим… Когда был маленький канал, никто его не видел и не знал.
А потихоньку Рен стало востребовано, программа новостей получила два ТЭФИ. Два
ТЭФИ за честные новости. Это уже мешало…
Два дня думала, что умру. А через два дня вышла на улицу, села на скамейку и
сказала себе: страница перевернута, жизнь прекрасна, солнце светит, все живыздоровы, у меня есть возможности и деньги выстроить что-то другое.
Ну что сейчас говорить об этом, еще не вечер.
Меня в молодости называли
птица-феникс. Я столько раз с ноля начинала … Я уже не одна, у меня масса
единомышленников, и сын, который столько уже умеет, может и знает…
С журналом легче: тут я за все отвечаю сама. Тем не менее, конечно, жалею,
что ушла.
Последние годы телевидение не показывает то, что происходит на самом деле, а
занимается фигурным катанием, вышиванием и скрытием огромного количества
информации. А когда событие не показывают, значит, события не было. Но Рен-ТВ
показывало. Со своим отношением, со своим ракурсом. И это главное, чем должно
заниматься телевидение.
…Вот увидите, вам этот фильм не дадут сделать так, как вы хотите…
Светлана Сорокина. Помню это ощущение, эту гордость тем местом, где я
работала
Я пришла на телевидение просто с улицы – поучиться в студии дикторов - как
раз в конце 85 года. Прямо тютелька в тютельку со всеми перестроечными
процессами. В 86 уже начала работать в «Телекурьере». Период с 86 по 91год - это
такой предбанник, воздуха в грудь набирали. Просто он впервые тогда появился, этот
112
воздух, и его судорожно начали набирать в легкие и дышать. «Мы воздух свободы
вдохнули, а выдохнуть не смогли»… по Галичу, по-моему, да?
С января 87-го меня пригласили одной из ведущих в новую программу «600
секунд». Тогда было трое ведущих - Невзоров, Медведев и я. До этого я начинала
внештатником в «Телекурьере», поэтому работа была знакомая. Но в этой программе
многое делалось впервые для тогдашнего телевидения. Потому что это - 87, 88 и 89
годы. До этого ни в каких
новостях
дорожные
натуралистично.
аварии
вполне
не показывали самоубийц, преступников и
В
общем,
все
это
было
очень
неофициально. Иногда резко эпатажно. Сама форма была придумана эпатажная с
этими убывающими секундами, с очень короткими сюжетами, которые длились от 30
до 50 секунд. Поэтому производило впечатление часто довольное острое. Но говорить
о том, что это чернуха - да нет.
Это было очень интересно, очень трудоемко, занимало большую часть жизни. Я
наслаждалась этим процессом. Никаким борцом я себя не чувствовала, нет.
В 90-м осенью я ездила на стажировку в Москву, а в 91 меня позвали в «Вести»
на РТР. 91-й, как вы помните, - судьбоносный развал Советского Союза и начало
тектонических процессов совершенно другой истории. У меня это совпало с тем, что я
в 91-м оказалась в Москве на новом российском телевидении. И всю эту тектонику
наблюдала.
Тогда я думала, что это временная работа, потому что не собиралась уезжать из
Санкт-Петербурга. Думала что это некий период, пока не будут организованы
корпункты в Ленинграде. Но потом затянуло. В результате шесть с половиной лет
отработала в «Вестях». И опять же это был интересный период. Я его с удовольствием
вспоминаю.
Абсолютно эгоистично говорю, что первым и главным номером было не
ощущение борьбы, а ощущение того, что мне это интересно. Что я могу делать эту
замечательную любимую мной работу и мне еще за это деньги платят. Что я общаюсь
с огромным количеством интереснейших людей, с которыми в какой-то другой
предыдущей своей жизни не могла бы общаться, что я причастна к очень многим
событиям, которые происходят один за другим. И вот я здесь, я зритель из первого
ряда.
Это
ощущение,
приплюсуйте,
что
это
конечно
же,
абсолютно
наполняло
молодые
каким-то
годы,
восторгом.
огромное
Ну,
еще
количество
сил,
победительный возраст - 30 с небольшим. Очень здорово.
Но вот ощущения, о которых вы меня все время пытаетесь спросить - ощущения
того, что ты вроде на передовой, что-то зависит от тебя, от твоей точки зрения, от
113
каких-то твоих собственных гражданских позиций - оно пришло не сразу. И я даже могу
вам сказать, когда оно пришло. Это первая чеченская война. Это 94 год.
Я работала в новостях, поэтому,
разумеется, мы говорили
обо всем, что
предшествовало войне и о ней самой непосредственно. Когда в декабре ввели войска,
я помню, что у нас было такое солидарное ощущение - у меня и у моих коллег, с
которыми я готовила выпуск - что произошла трагедия. Что мы втянулись в войну,
которая на Кавказе для России всегда была тяжелой, кровопролитной и довольно
бесславной. И что это начало большой долгоиграющей трагедии. Вот такое было
ощущение в первый день, когда мы узнали о том, что колонны войск двинулись туда. Я
отлично помню этот день. И все, к сожалению, подтвердилось.
Вот здесь, наверное, и был период взросления.
Знаете, взросление любое,
профессиональное в том числе, оно дискретно. Есть какой-то накопительный период, а
потом ты вдруг раз! – и теперь по другому смотришь на себя, на свою профессию. На
сочетание очень многих вещей. Первая чеченская была таким серьезным гражданским
испытанием и для меня, которая именно в тот период формулировала для себя какието вещи. Я, например, знаю с тех пор, что я убежденный пацифист. И вот этот свой
настрой и эту свою точку зрения я в тот момент не то, что не скрывала, я ею, в общем,
и руководствовалась.
В чем выражалось давление сверху? По-разному. На российском телевидении у
нас в тот период была даже смена наших начальников, и не в последнюю очередь изза меня. Потому что наши выпуски кардинальным образом отличались от того, что
делалось на других каналах, даже на НТВ, которое впоследствии несколько по-другому
стало позиционироваться…
Во время первой чеченской не только первый канал (ОРТ, как тогда называли),
но и НТВ были вполне себе прогосударственными. И никакую другую правду, никакие
подробности того, что творилось в Чечне, они, в общем, не докладывали. На НТВ были
исключения. Там были новости, но были еще и авторские программы той же Лены
Масюк. Но все-таки придерживались такой государственной линии. Но мы на РТР
давали все, что могли, о неправильных, часто неправедных действиях федералов. О
страшных
вещах,
которые
случались,
об
ошибках
командования,
бездарного
руководства, о том, что касалось жизни простых солдат, которых там гробили, о «Грузе
200» и людях, которые от этой войны страдали.
Конечно же, руководство у нас сменялось и ставили тех, кто должны были
править, надзирать и так далее. Борьба была постоянная. В конечном итоге, когда
меня уже совсем перестали терпеть, с российского телевидения я ушла.
114
Контроль за содержанием тех же новостных выпусков – тема отдельная. Я не
берусь ссылаться на это тотальное слово – цензура. Все не так просто. Совсем не
обязательно прибегают к прямым запретам или распоряжениям.
Я ушла в 97-м. И пришла на НТВ. Уже в программу не новостную, но очень
привязанную к новостям – в актуальное интервью «Герой дня». Программа для меня
была новой и тоже интересной. Честно скажу, за два с половиной года работы в «Герое
дня» я не столкнулась с каким-то цензурированием героев, с какими-то черными
списками, ничего этого не было. Были какие-то соображения, с которыми я была
согласна. Не звать откровенно фашиствующих людей, не звать националистов, еще
каких-то людей, которых я и сама бы не пригласила в свой эфир. А все остальное было
разрешено и содержание моих интервью, мои вопросы никто никогда не цензурировал.
Это действительно было здорово. Мало того, я познакомилась лично с огромным
количеством людей, которые тогда составляли политическую элиту нашей страны.
Петербургское телевидение (тогда еще ленинградское) - быстрее, чем Москва
развернулось к свежему воздуху. В Москве все происходило медленней, поскольку
более громоздкая структура. А в Питере, только-только ослабли эти вожжи, толькотолько Горбачев приехал с народом общаться, как мы как-то сразу встрепенулись.
Нас уже трудно было в какие-то рамочки вогнать. Мы раньше москвичей начали
работать по-новому. На допотопной технике, с никакими там монтажами, у нас даже
еще на пленке снимали некоторые сюжеты. И это ничему не мешало. Мы
фантазировали, мы делали новое, мы входили в новые двери. И поэтому я считаю, что
мой кусок свободы - он попросторнее. А закончился резко - с закатом старого НТВ в
2001 году. Я могу эту дату обозначить как конец. Но начало было в еще конце 80-х. Я
везучая. Я везде умудрялась ухватить этот кусок свободы, которую воспринимала
именно как возможность работать так, как хочу. Это конечно большое счастье.
«Глас народа» – это уже самый конец, последняя зима на НТВ. Получилось, что
как-то поднадоело мне делать эти самые интервью. Тем более, что в это время как раз
начались тяжелые процессы на НТВ. Уже ушел Олег Добродеев, уже Женя Киселев
стал совмещать разные административные должности с работой в программе «Итоги»,
и кроме того он вел еще «Глас народа». И возникла идея, что в «Гласе народа» надо
другого ведущего. Я оказалась под рукой и стала вести последнюю зиму 2000-2001
года. Опыт работы в жанре ток-шоу для меня опять же был новым. Это были
программы прямоэфирные, абсолютно непредсказуемые ситуации, острые разговоры о
свободе слова, о гражданской ответственности, о том, что такое творческий коллектив,
115
об отношениях с собственниками. Все эти темы тогда вдруг как-то лавинообразно на
нас обвалились.
Это была сумасшедшая зима и все окрашено в тона уже близкой катастрофы. В
ту зиму у нас были чумовые рейтинги, нас смотрело огромное количество народа. Мы
ощущали эту связь, которая потом вылилась даже в митинги. Пожалуй, в ближайшее
время уже такого не будет, чтобы защищать журналистов выходили на улицы. Но мы
чувствовали вот это бурление. Мы страшно изматывались, это было страшно. Но
очень интересно.
Нас разогнали в апреле, а в феврале-марте были большие митинги в защиту
НТВ. И возле «Останкино», и на Пушкинской площади. Я понимаю Женю Киселева,
который ностальгически вспоминает этот период. На НТВ было, конечно, уникальное
сочетание очень многого. На предыдущих этапах моей свободы не было вот так объемно и вместе. Это был, действительно, замечательный коллектив. Такое
дружеское партнерское соединение очень многих
зверски талантливых людей.
Которые не столько соревновались друг с другом в своих телевизионных успехах,
сколько очень сплоченно дополняли работу другого.
Я помню это ощущение, когда приезжаешь куда-то на съемку - само
представление, что ты из НТВ, звучало очень гордо. Помню это ощущение, эту
гордость тем местом, где я работаю - я один из тех, кто имеет право гордиться.
…Наверное, я погорячилась, сказав, что первая чеченская война была началом
взросления. Наверное, это все-таки 91-й, потому что уж очень многое там
происходило. Период с 91-го по 96-й – это разгулы фантазии, это анархия, во многом
анархия журналистская. Это такой сумасшедший период, когда властям было не до
того, и не хватало ни сил, ни умения справиться со СМИ. Вакханалия со всех сторон.
Кто-то называет это истинной свободой, кто-то анархией, а я скажу, что это - кучамала. Чего-то только не было - много плохого и масса хорошего. А вот последний
период – когда
власть, что называется, поняла, что ей обязательно СМИ нужно
прибирать к рукам. Появились инструменты и появились люди. И это был последний
завершающий период. Дальше уже все отшлифовывали.
Коммерция на телевидении меня не затронула, ну, по крайней мере, не сильно,
по той простой причине, что я всегда работала в тех редакциях и в тех программах,
которые не имели отношения ни к какому рекламному бизнесу - в новостях, в
актуальном интервью, в общественно-политических ток-шоу. И никогда меня не
затрагивала какая-то коммерческая составляющая. Бог миловал. В тех же 90-х я
помню, что даже в новостях мы отслеживали и боролись с так называемой джинсой.
116
Когда норовили что-то всунуть каким угодно способом - за три копейки. За какуюнибудь ерунду, за блок сигарет, за тыщу рублей - сюжеты, которые, так или иначе, чтото рекламировали.
Сколько было на эту тему и ругани, и каких-то обид, и прочее. Всем надо было
жить. На том же российском телевидении, когда мы начинали там работать, платили
ужасно мало, инфляция чудовищная. Помню, мы все были «миллионеры» с этими
бумажками, на них нечего было купить, не хватало денег ни на что. Поэтому
джинсовый период я очень помню. Он меня дико раздражал, я терпеть не могла эти
вещи. Ну а потом... Потом у меня был скачок материальный, потому что я пришла на
НТВ, а там платили хорошо. Многие, особенно телевизионные начальники, терпеть не
могли НТВ именно потому, что там хорошо платили.
96 год - год выборов, и если помните, это было начало информационных войн.
96 и 97 годы – информационные войны, которые многих подкосили, и мы своими
руками подкосили свое собственное сообщество, свою солидарность. Пошел
серьезный раскол… «Связьинвест» и другие залоговые аукционы… олигархические
войны, когда нас использовали как инструмент в этих войнах. И тяжелое размежевание
по вот этим швам. Последствия оказались чудовищными.
В основе всего были деньги. Страх, секс и деньги. Собственно говоря, три камня,
на которых все и держится. Властные интересы, денежные интересы, какие угодно они как раз пришлись на этот период.
Сейчас началась другая история - противная и вязкая. Ну, у кого-то страх. К
сожалению,
бал
теперь
правят
силовики,
возродившиеся
с
реваншистскими
настроениями - КГБ, ФСБ - те, кто чувствует себя вправе. И в основе, к сожалению,
тоже деньги и рейдерские настроения. Cобственно говоря, сейчас на этом вся каша
замешана. И у них настолько развязаны руки, они настолько ничего не боятся, что
периодически становится страшно всем остальным.
Знаете, без всякого кокетства скажу - я сейчас мало смотрю телевизор. Это
правда - мало. Может, я всем этим уже наелась, а, может быть, такой период, что не
очень интересно смотреть эти самые политические шоу, поэтому я и смотрю их мало.
НТВ даже чаще. «К барьеру» смотрю, например. Как-то мне интересна эта
состязательность. У Киры Прошутинской я была как-то на программе. У нас там такая
социальная тема проходила по детям. Ну, хорошо, что она была. Другое дело, что все
это записанные программы. Не прямоэфирные. И, как ни крути, это все-таки
сказывается, чувствуется - некая оговоренность относительно запретных зон. Она есть
и там, и там, это тоже известно.
117
И темы, и персонажи, и, так сказать, крайности - все оговорено. Поэтому при
всем искусстве журналистов, при всей талантливости того же Соловьева, который
ведет все свои программы, все-таки это, к сожалению, не самая свободная поляна.
Я просто не смогла так существовать. И ушла. Ну и что лучше? Вот так вот уйти
или остаться и еще что-то делать? Я не знаю ответа на этот вопрос.
По телевидению не тоскую, нет… Немножко преподаю, немножко на радио
работаю. Так, по чуть-чуть… Я двадцать лет отработала на телевидении, мне этого
показалось довольно.
У меня как-то следующая жизнь началась.
118
СОДЕРЖАНИЕ
Сергей Муратов. Как нас закрывали…………………………………… 3
Елена Гальперина. Прямой эфир – мой друг и враг………………. 9
Юлий Гусман. Было ощущение своей звездности… ……………. 16
Игорь Беляев. Я служил верой кому – Богу или дьяволу?......... 20
Владимир Молчанов. Не было окна, которое не горело бы
в Москве и других городах……………………………………………… 29
Александр Невзоров. Это были годы пиратства, грабежей на
дорогах, остановок карет, поджога замков… ……………………… 36
Анатолий Лысенко. И вот появляются четверо обормотов –
в свитере, в куртках, лохматые… ………………………………………45
Александр Любимов. Уровень свободы и откровенности
неуклонно рос от пятницы у пятнице…………………………………. 53
Игорь Кириллов. Критиковать телевидение я не берусь…………58
Виктор Любовцев. «Время» всегда было под пристальным
наблюдением…………………………………………………………………67
Эдуард Сагалаев. Это была трагедия – я долго просил
у Господа Бога прощения… …………………………………………. …..74
Игорь Шабдурасулов. Денег без власти и власти без денег
не бывает……………………………………………………………………… 85
Евгений Кисилев. Мы раздвигали горизонты профессии……….. 91
Ирена Лесневская. Казалось, впереди открылись все шлюзы.. 101
Светлана Сорокина. Помню это ощущение, эту гордость тем
местом, где я работала…………………………………………………….111
119
История книги необычна: она появилась как
последействие документального
телефильма «ТВ - времена перемен». Ее герои – Владимир Молчанов, Эдуард
Сагалаев, Александр Невзоров, Светлана Сорокина, Игорь Кириллов,
Евгений
Кисилев и другие ветераны и мастера эфира, люди, во многом определившие
биографию нашего телевидения. А телевидение стало в свою очередь их биографией
и судьбой.
Каждый провел перед кинокамерой, беседуя со сценаристом, около полутора
часов. Эти признания и откровения больше похожи на исповеди, чем на интервью.