От автора Прочитав в рукописи эту нелицеприятную для лесово

От автора
Прочитав в рукописи эту нелицеприятную для
лесоводов книгу, они могли обидеться - поводов для обид
множество. Но они сделали все возможное, чтобы издать ее
именно в таком виде, без каких-либо сокращений и
приглаживаний. Спасибо вам за это, за моральную, а еще
больше - за материальную поддержку, без которой книга
эта не была бы издана еще много лет.
Я благодарю за решительную эту помощь министра
Лесного хозяйства Валерия Александровича Шубина - так
называю руководителя федеральной службы по лесному
хозяйству вовсе не из чувства благодарности, а потому,
что верю и надеюсь: во имя пользы лесу и Отечеству
Служба снова будет Министерством, должна им стать и
наверняка
скоро
станет.
Добрые
слова
мои
признательности Виктору Викторовичу Нефедьеву,
начальнику Государственного объединения "Леспроект",
побудившему меня написать эту книгу, потом помогавшему
в работе над ней словом и делом.
ГРУСТНЫЙ ЗАПЕВ
Люблю уходить в лес под тихий шелестящий дождик.
Все, кто собирал грибы, цветы, ягоды, кто драл глотку или
заливал ее, послушно повернулись, поднялись от костров и
ушли к жилью. В лесу наступает та первобытная тишина,
которую называют таинственной. Никто не перекликается,
не аукает, не оглушает дикими криками и ритмами,
рвущимися из магнитофонов, не нарушает лесную симфонию
этими какофоническими звуками - надо же по доброй воле
так обкрадывать себя, прийти в лес и не услышать птичьего
пения, прекраснее которого нет в мире ничего.
Ушли люди, и следом за ними улетучились запахи
костров, табака и тревоги. Исчезает беспокоящая опасливость
и настороженность: шут их знает, что на уме у этих
оглохших от рева.
Лес словно умывается, отряхивается и снова начинает
жить своей тихой жизнью - без назойливых гостей, без помех.
Каждую секунду нарождается и умирает великое множество
существ, издающих какие-то таинственные звуки,
напоминающие то едва уловимый лепет, то стон, то шорох и
борьбу. Не для нашего слуха эти звуки, потому и трудно
человеку расслышать все это.
Я, в прошлом лесовод, знаю лес, дерево и его душу,
знаю, что никакого высшего существа в нем нет, а все же
услышу стон или лепет и почудится - есть. Предки мои,
древляне, даже не сомневались - есть. Не сомневались в этом
и все древние народы, совершая жертвоприношения в
светлых рощах, величаемых священными. Такие рощи,
посвященные Венере, Зевсу, Афродите, Диане, росли на
вершинах гор, ближе к небу, к богам. Не сомневались и
пытались постичь тайну творения - первая человеческая чета
появилась из дерева, утверждают персидские сказания.
Многие народы веками почитали дерево родоначальником
рода своего: одни - дуб, другие - ясень, третьи - ольху. Народ
и тополь латиняне обозначили одним и тем же именем пополюс (ророlus), а храм Афины-Паллады обсадили
священными тополями, популярными в народе.
И сегодня еще встречаю людей, покидающих города и
уходящих в лесные сторожа. А сколько было на Руси таких,
кто для духовного очищения и молитвы удалялся в лесную
чащу, там никакая земная сила уже не имела власти над
ними, и они становились свободными. Так, во имя духовной
свободы ушел от мира Сергий Радонежский. Это сейчас там
блеск куполов Троице-Сергиевой Лавры, и толпы туристов со
всего мира осаждают ее. А были глухие места, сплошь покрытые дичными лесами.
В ту пору, в первой половине XIV века, свидетельствовал
монах Епифаний Премудрый, ученик и первый биограф
Сергия Радонежского, "близ того ни сел, ни дворов, ни
людей, живущих в них; ни пути людскаго ниоткуда же, и не
бе мимо- ходящего, ни посещающаго, но округ места того с
все страны все лес, все пустыня".
Первый "путь людской" в десяти поприщах - верстах - от
обители пролег позже, когда Иван Калита начнет "собирание
Московского государства" и повелит от Москвы до покоренного Ростова проторить "большак" - "великий же и широкий
путь вселюдской". По этому пути пойдут не только "князья и
воеводы с бесчисленными воинствами", но и поселенцы,
оседавшие вокруг монастыря. А коли есть поселяне, то
появятся и боярские вотчи. Одним из первых владельцев
историки упо- минают боярина Василия Борисовича Копнина.
Той деревни-вотчины давно уже нет, но Копнинские
пруды, наглухо заросшие мхом и карликовыми деревцами,
еще напоминают о далеком прошлом. Они на моем пути:
высокая поляна в луговых травах, пруды, окаймленные
береговым валом и по валу редкие в этих местах кедры,
обижаемые моими современниками, добирающимися и до
высоких кедровых ветвей - ради букета.
В этот лес я и хожу, в лес, на который была выдана одна
из первых на Руси охранных грамот, жалованная Иваном III
- Троице-Сергиеву монастырю в 1485 году.
Тихо шелестит дождик. Ни души вокруг. И мне даже
кажется, что современная жизнь как бы отпрянула, а я
вступаю в тот мир, который и предки мои видели, разве
только чуть измененный. Только в лесу возникают у меня
такие чувства -будто в далекое прошлое иду. А выйду к
опушке - тут же исчезают эти ощущения. И всего-то передо
мной в кисее дождя холмистое пространство, на котором,
сутулясь, мокнут ветхие деревеньки, бывшие когда-то
монастырскими, коровы на лугу сгрудились в кучку, словно
испугались, что их так мало осталось на огромном этом
пространстве...
Спасибо тебе, теплый грибной дождик. Я не ищу покоя,
но так думается лучше. И видится лучше. Глазами не
грибника, а лесовода. Хоть и давно я не работаю в лесу, а
никуда не денешься от того, что знаешь. От увиденного мне
грустно:
на
каждом
шагу
замечаю
запустение,
беспризорность, небрежение. Порою даже кажется, что лес
давно уже остался без всякого присмотра, без ухода, да и
вообще существует лишь чудом и в любой день может
исчезнуть с лица земли, стать ненужным, как никому уже не
нужны дрова для топки, не нужны лесные покосы и выпаса.
Однако я не только лесовод. Я знаю еще и то, что мне,
лесоводу, не дано было знать, но от этого знания только
тяжелее...
Поначалу я не поверил. Не поверил, хоть и говорили об
этом должностные лица в микрофон, да еще и перед
телекамерой. Нет, не может такого быть, это ложный слух,
который они в панике приняли за реальный факт и
всполошились: "Допустить этого нельзя!".
Я думал: ну кому же могло взбрести в голову ставить
завод по обезвреживанию токсичных отходов в нескольких
километрах от Лавры, от посада - города, известного,
пожалуй, всему христианскому миру. Сюда приезжают
склонить голову перед величием духа народного,
проникнуться чувством покаяния пред лицом ушедших
поколений и минувших событий нашей истории.
Нет, я не слышал от паломников этих слов, но, кажется
мне, губы их как молитву вышептывают слова Павла
Флоренского: "Чтобы понять Россию, надо понять Лавру"...
Не ради этого ли и едут, едут сюда тысячи и тысячи
паломников, путешественников, туристов со всех городов и
весей отечества, со всех стран мира?
Я знал уже, что и без этого завода в небо над зеленейшим
районом более двух тысяч предприятий ежегодно
выбрасывают из труб 16 тысяч тонн вредных веществ,
загрязняющих воздух, почву и воду, убивающих лес. Своими
глазами видел, как после теплого летнего дождя
(живительного, говаривали раньше) лужи были окаймлены
желтым налетом. Первобытное сознание близкого к природе
человека подсказало: это цветочная пыльца так обильно пала
на землю. Но, присмотревшись, увидел ее не только на
лужах, но и на всех листьях деревьев, на траве. И сколько ни
шел, - километров десять осталось позади, - всюду была эта
пыльца. Огляделся кругом, вспомнил: никакие растения в это
время не цветут, даже липа уже отцвела давненько. То была
химическая пыльца, оставившая бурые ожоги на листьях.
Вышел зимой из дому - и остолбенел: что с глазами
моими? Нет, я все видел, и небо, и деревья, и снег,
укрывший землю. Но снег был не белый... Он был
розовато-малиновым... Разгреб его валенком - и отлегло от
сердца: с глазами пока все нормально, снег действительно
белый, и только сверху он покрыт каким-то ярким налетом.
И тоже сколько ни шел на лыжах - всюду розоватомалиновые снега. Мелькнула мысль: зачерпнуть в баночку и
отвезти в какую-нибудь химическую лабораторию. Но не
зачерпнул - есть специальные лаборатории, работники
которых и без меня на страже: следят, проверяют,
докладывают, куда надо. И еще тем успокоил себя, что в
районе немало знающих людей - заинтересуются, спросят.
Спросят пусть и не публично, - у нас слишком долго не
принято было спрашивать об этом публично, - но кто-то
где-то в каком-нибудь кабинете о выпавших осадках все же
скажет и виноватых накажут, а выбросы прекратят. Не
прекратили - еще не единожды розовел снег в ту зиму.
Видимо, как и я, знающие тоже понадеялись на кого-то
другого, тоже подумали, что где-то кто-то обязательно
доложит.
И все равно - вот ведь какая сила самообмана - я то ли
думал, то ли верил, что живу в самом чистом районе (как
недавно все мы охотно соглашались, что живем в самой
чистой стране, едим самые добротные продукты, пьем
свежайшую воду). В заблуждение меня вводило то, что район
один из самых лесистых, а лес, мне ли не знать, очищает
воздух от всяческих вредных примесей, обогащает его
кислородом. Словом, "легкие планеты". И все, кто приезжал
ко мне, ахали восхищенно: зелень, красота, воздух - не
надышишься! А родники окрест - струится целительная вода,
испить и умыться склоняется каждый.
Сейчас я с досадой думаю: каким же я был наивным,
почти первобытным в своем неведении и в своих надеждах
человеком. Жил, любовался красотой и не знал, что не в
таком уж отдалении от меня есть "зона комплексного очага
геохимиче- ского загрязнения", которую для краткости в
бумагах (не в народе, а именно в недоступных народу
казенных бумагах) называют "пятном". Не знал, что "пятно"
это расплылось по району почти на 150 квадратных
километров. И уж вовсе не знал и не догадывался, что из-за
этого "пятна" район мой вовсе не самый чистый, а красота,
меня окружающая, давно больна. Узнал, и что-то
оборвалось во мне - он давно уже самый грязный в области.
А результат - страшный. Как вдруг обнаружилось,
катастрофически растет заболеваемость жителей района. И
не просто растет, а по некоторым болезням превышает
среднеобластной показатель в 2-3 раза. Возрастает детская
и общая смертность, "на что впрямую влияет техногенная и
экологически необоснованная хозяйственная деятельность в
нашем районе" - вычитал я в докладе главного
государственного санитарного врача И.В.Степанова.
И от обиды зубы стиснул. Да до каких же пор я, человек,
не вправе буду знать, что вокруг меня происходит, чем дышу,
какую воду пью и с какими "приправами" ем огородину,
которую до сего дня считал чистейшей, так как давно уже
выращиваю без применения химии. Я не применяю, а она,
выходит, с неба проливается, оседает на первородную землю,
насыщая и отравляя ее всякой гадостью.
Скажут чиновники, то был "благородный обман". А я бы
по-другому оценил эти действия. "Благородные обманщики",
даже не желая того, прикрывали тех, кто лишь в одном
наловчился - в аварийных выбросах. Эти ловкачи хорошо
усвоили, что о подобных безобразиях говорить публично у
нас не принято (и не следует, настаивают они), поддерживали
и нашу привычку молчать (чтобы не подумали о нас худо на
Западе!) , и попукивали в небо.
Теперь-то я знаю, почему по ночам, а чаще всего перед
дождем или во время дождя вдруг начинает погромыхивать, и
небо озаряется всполохами, но вовсе не в той стороне, откуда
дождевые тучи надвигаются. Это мастера аварийных
выбросов "подлаживаются" под явления природы - так в
толпе ведут себя пакостники. После этих погромыхиваний
и всполохов и появляется пыльца, покрывающая всю землю
окрест. А сколько невидимых глазу веществ оказалось в
воздухе, в каплях дождя, в питьевой воде - лишь ученый
химик может дознаться, да медик, фиксирующий
катастрофический рост заболеваний, которые и лечить не
знают как, потому что причина заболеваний неведома, а
источником заболеваний служит сама среда обитания.
Вон куда увели меня мысли. А дождик все шелестит и
шелестит по листьям. Благодатный, грибной дождик.
Неужели и он несет в себе отраву? Есть, наверняка есть и в
нем. И в нем растворено сколько-то тонн. Деревья опустили
отяжелевшие ветви - отдыхают. А мне кажется - вянут. И
становится страшно: неужели грядет погибель? А я так
хотел рассказать про лес, про его историю, беды и
проблемы. "Про лес, сей- час?" - вопрошает внутренний
голос. "Да, про лес", - отвечаю я с вызовом, потому что и
самому вроде бы не до леса, когда мир рушится. И все же
цепляюсь за спасительную мысль: все минется, жизнь
человеческая когда-нибудь наладится, а жизнь природы
неугасима, и лес в этой жизни выполнял и будет выполнять
наиважнейшую роль, ибо по степени воздействия на
экологическое равновесие в биосфере с ним не сравнимы ни
моря и океаны, ни степи, луга и нивы со всей их буйной
зеленью. Нет на планете природных объектов, равных ему!
Может, многие экологические беды как раз таковыми и
стали потому, что все мы перестаем думать и заботиться о лесе. Он вдруг потерял в нашем сознании не только
материальную, но и культурную и историческую ценность
свою, как бы выпал из нашего сознания, оказавшегося в шоке
от радиации, выбросов, загрязнений не только воды,
воздуха, почвы, но и продуктов питания, ставших адом.
Мое сознание тоже поражено этим страхом. Но
однажды на совещании лесничих, на котором я укорил
нынешних лесоводов в лености духа и тела, укорили и меня.
Сказали: "Если ты, бывший лесовод, давно уже ничего не
пишешь о лесе, отвернулся, предал его, то и не надейся, что
кто-то другой подаст свой тревожный голос". И я дал слово
подумать. Что бы там ни было в нашем человеческом мире,
а лес пока еще существует, лес растет, продолжает украшать
землю и поддерживать жизнь на планете. И слава Богу, что
он есть. А если вдруг исчезнет, умрет, мы тут же задохнемся.
Мне подтвердили: может исчезнуть. И в доказательство
сообщили факт, который меня ошеломил. Сами понимаете,
сообщили вполне доверительно, тем тоном, каким и
сообщают о фактах, говорить о которых публично у нас не
принято даже в пору гласности - не стоит тревожить народ.
Оказывается, массовое усыхание лесов из-за загрязнения
природной среды наблюдается не только в Западной Европе
и Северной Америке, как о том мы знаем из наших газет, но
и леса Подмосковья, особенно хвойные, сосновые да еловые
боры, из-за химического загрязнения уже задыхаются. Уже
сегодня - впервые за всю историю! - в спелых лесах запас
древесной массы меньше, чем в приспевающих. Это значит,
что деревья в этих лесах, только-только начинающих входить
в возраст спелости, прекращают рост, болеют, а многие и
отмирают. В природе всегда было по-другому - с
повышением возраста увеличивалась и масса, а в конечном
счете именно спелые леса отличались могучими стволами и
обладали наивысшим запасом древесины...
И вот - уменьшение. Это при том, что леса Подмосковья
вовсе не старые - в среднем им всего-то 56 лет от роду. Не стал
и они и реже, а наоборот - все гуще делаются, так как
интенсивность рубок ухода с каждым годом падает. Но
возрастает отмирание, замедляется рост, сокращается
величина запасов древесины.
Тут уж, действительно, надо мне объясниться, почему
давненько не писал о лесе. Когда-то, еще в 60-х годах, став
журналистом, я объездил чуть ни всю страну. При этом
всякая дорога приводила меня если не в лесхоз, не на
лесосеку,
то
на
сплавной
участок
или
на
деревообрабатывающий комбинат. Я занимался тем, что
лучше всего знал, - писал о проблемах нашего лесного
хозяйства. Мне очень хотелось выговориться, сказать людям
все, что тревожило не только меня, но и моих собеседников,
среди которых я находил много единомышленников,
знающих гораздо больше меня. Многие статьи проходили с
великими муками (но муки меня только возбуждали), с
долгими задержками (которые приводили в отчаяние: зря
теряются месяцы!), но в конце-концов журнал с моей статьей
выходил. Я ликовал и с нетерпением ждал: где-то в верхах
крамольную мою статью наверняка читают (не зря же так все
боялись ее печатать!) и вот-вот случится событие, которое
все в корне изменит. Нет, я не беспокоился за себя, я верил,
что, прочитав ее, в Министерстве (а то и в правительстве!)
обязательно возмутятся и примут решение: это безобразие
прекратить, этот абсурд отменить, а это впредь делать только
так, чтобы не наносить урона лесу и природе. Однако
проходило время, а реакции никакой: ну не только никакого
распоряжения по делу, но даже и не журил никто ни автора,
ни редактора за публикацию "очерняющего нашу светлую
действительность" материала.
Когда сегодня мои коллеги журналисты и писатели
говорят, что в те годы правдивые статьи в печать не
допускались, я пожимаю плечами. На написание правдивых
статей не все решались - это так, многие "гнали строчки"
ради гонораров -и немало зарабатывали, неплохо жили,
цинично потешаясь в своем кругу над тем, что сами же и
пропагандировали печатным словом. Но были и
"ненормальные", - так их обзывали благополучные
строчкогоны, - которые ничего кроме правды не писали ни
при каких ситуациях. Их печатали значительно реже, - спрос
на критику действительности никогда не бывал большим, но все же печатали. Беда была в другом, статьи эти уходили
как камень в болотную тину - без возмущения кругов по
воде, без звука.
Наступил момент, когда я выговорился по всем
проблемам, волновавшим меня. Огляделся вокруг - ничего
не изменилось в лесу, голос мой, возвышавшийся иногда до
крика, остался без ответа, никого не побудил на благие
действия. Однако все твердили: стране и ее стройкам нужна
древесина.
Выговорился. Повторяться, надрывая голос, не хотелось,
да и смысла не было - и я отошел от лесной темы. Но в лес
заглядывал частенько, убеждаясь: ничего тут не меняется, да
и беды все те же. Все теми же они оставались и через десять,
и через двадцать лет.
Жена сначала советовала, потом сердилась: хватит тебе
разбрасываться, вернись к своей теме - судьбой русского леса
займись. Я пускался в воспоминания, охотно воскрешал в
памяти годы работы в лесу, но тут же и прощался с ними,
как с воспоминаниями о минувшей молодости, как со снами,
в которых я и сейчас частенько вижу себя работающим в
лесничестве.
Через двадцать пять лет меня укорили: что же ты,
бывший лесовод, отвернулся от леса... Потому, ответил я,
что всюду вижу вялость, лень, бездумие, о чем и сказал в
глаза лесничим, собравшимся на совещание.
Вот один лишь пример. Есть в лесу, куда я часто хожу,
могучий, прямо богатырский лиственничник, которому явно
больше века - сажали, по моим догадкам, еще монахи Троице-Сергиевой Лавры. Такой лиственничник в Подмосковье редкость. Ему бы быть памятником природы, заботливо
ухоженным местом поклонения и изучения для всех местных
лесоводов - вот образец высочайшей культуры создателей!
Но все свидетельствовало о том, что ни один лесовод давно
уже не подходил сюда - лиственничник был захламлен
валежником и неухожен.
Жена и тут настояла: не хочешь писать, так хоть в лесхоз
поговорить зайди, может, не знают.
Ну, что не знают, я отверг, однако в лесхоз заехал: мол,
что же вы, ребята, в таком небрежении содержите
уникальный участок. А они мне с усмешкой знающих
специалистов: да нет там у нас никакого лиственничника. Я
им: есть там вековой лиственничник, а рядом - пихтач, тоже
редкость для наших мест. Правда, пихтач недавно вы
порубили - видимо, приняли за старый ельник. Не было,
отвечают, и пихтача, не Сибирь тут, не путайте...
Мужики торжествовали. Мне же было стыдно, не за себя
стыдно, а за них. Как же так? Не знают своего леса, и не
знают не молодые выпускники вуза, а старейшие и даже
заслуженные работники лесного хозяйства? Один из них тут
проработал чуть ли не всю свою жизнь. На своей территории
я знал каждый уголок леса уже через год работы.
Пришлось клясться в верности моей "информации".
Показал на карте этот участок и попросил побывать там, а
побывав, поухаживать за ним.
Через некоторое время смотрю - лиственничник
почищен, а по углам стоят столбики с надписью: "Памятник
природы".
Однако через несколько лет столбики исчезли,
лиственничник снова забросили. Выходит, так никому и не
понадобился памятник природы, снова затерявшийся не в
таежной глухомани, а в людном Подмосковье, в хозяйстве,
являющемся опытной базой научно-исследовательского
института.
Вот тебе и скажите: могу я опереться на мнения и
суждения таких лесоводов? Лично мне они не интересны. И
сужу я не по одному этому факту, а по общему запустению в
лесу. Нет, неряшливые хозяева и нерадивые работники
ничего путного сделать и сказать не могут.
Признаться, на совещание лесничих я вызвался поехать
именно с этой мыслью: вдруг встречу активного человека,
услышу деятельного лесовода. Нет, ни один не тронул душу.
А может, скучный и монотонный ход совещания убаюкал всех
и не дал пробудиться энергии. Но когда я публично
упрекнул лесоводов на столь высоком собрании в лености
духа и тела, то ожидал навлечь на себя вполне понятный гнев.
И обманулся - никаких возражений не последовало, что
окончательно разочаровало меня. Однако именно это
разочарование и явилось своеобразным побудителем: ты
должен вернуться к лесной теме. А тут еще, при разъезде,
укорили меня:
"Если ты, бывший лесовод..."
И я, отложив другие замыслы, погрузился в историю
русского лесоводства.
ГДЕ ЕЛЬ ДА ВИЛОВАТАЯ БЕРЕЗА
Лес всегда делил с народом его судьбу. По истории
народа можно проследить историю леса и наоборот, и не
только по бедственным вехам, какими являются войны.
Развитие хозяйства, промышленности и культуры тоже
теснейшим образом связано с состоянием лесов страны.
Однако часто ли мы задумываемся об этой связи? А вроде
бы никогда. Лес как раз то неплачущее дитя, о котором мать
не разумеет. Дитя бесконечно терпеливое и безмолвное,
мать-страна никак не спохватится, чтобы задуматься и
уразуметь.
Все путешественники по России в XV и XVI веках
свидетельствовали едино: Московия простирается сплошь
еловыми, дубовыми да сосновыми лесами от Архангельска
до Астрахани и от Балтийского моря до Урала.
Насмотревшись на эту красу чужой земли, иноземные послы
не без зависти рассказывали в своих отчетах: "Московия
представляет вид совершенной равнины, усеянной
множеством лесов и пересекаемой по всем направлениям
пространными реками. Вообще у них гораздо больше леса,
чем у нас. Сосны - величины невероятной, а дуб и клен
гораздо лучше, чем в наших краях".
Первое укрепление славянского посада на Боровицком
холме в устье Неглинной основатели вятичи возводили из
сосновых бревен, срубленных здесь же, на холме в бору.
Однако и стену города воздвигли, и лес сосновый не извели.
Без малого через два века в 1330 году Иван Калита построил в Кремле церковь Спаса на Бору. Не на холме, а на
бору! Значит, еще шумели тут "сосны - величины невероятной". И не случайно на одном из планов Кремля иноземный
картограф при обозначении Боровицких ворот дал им и
поясняющее название: "Ворота высокого леса".
Полагают, когда зимой 1339 года на смену старым укреплениям Иван Калита велел возвести кремлевские стены и
башни из дуба, то за кряжами тоже далеко не ездили. При
раскопках находили остатки дубовых бревен "аршинной
толщины". Такие стволы "изрядной доброты и величины"
(диаметром более 71 сантиметра!) издалека не привезешь.
Да и не было нужды ездить далеко - среди лесов стояли
ближние от Кремля дворцовые села Воронцово, Красное,
Елохово, Покровское, Черкизово, Преображенское. А уж в
дальних пригородах и поныне сохранились остатки дубовых
лесов Московии - группы и единичные дубы и сегодня можно
отыскать в парке на берегу Москвы-реки, в Останкино и в
Петровско-Разумовском. А выехать если за дальние
пригороды, то пойдут настоящие леса, и чем дальше, тем
гуще и шире.
При таком обилии не было разграничения ни между
казенными и частными лесами, ни между поместными
владениями. Каждый рубил лес где, как и сколько хотел, не
думая даже о том, кому лес принадлежит. Частные лица
невозбранно пользовались казенными, а казна, при
надобности, рубила в частных дачах. Этот уклад закреплялся
и в грамотах. Так, в грамоте, пожалованной в 1515 году
великим князем Василием Ивановичем Дмитровскому собору,
предоставлялось заготовлять строительный материал во всех
окрестных лесах, "чьи ни буди". Правда, уже и в те времена
лесные владения отмежевывались, но отмежевывались
примерно так: "От реки Суслы врагом вверх, на левой
стороне у врага три березы на одном корени; а от трех берез
прямо на лес на березу, а на березе грани и рубежи, а с березы
на две ели на одном корени, а на них рубежи, а с ели на
березу, а с березы на ель да на виловатую березу".
"Рубежи" эти были условными, какими и оставались
чуть ни до конца XVIII века, а то и вовсе терялись со
временем: березы и ели, на которых были нанесены грани,
исчезали с лица земли и владения "срастались", что
засвидетельствовал в трактате "О рублении" Андрей
Тимофеевич Болотов. Он писал: "Где натура лес произвела,
и, по несчастию, он у многих владельцев общий, там рубят
его без всякого сожаления, употребляют на надобное и
ненадобное, ровно как бы друг перед другом спешат скорее
вырубить и чтоб кола и доброй хворостины не осталось..."
Вы воскрешаете в памяти этапы отечественной истории?
Вы наверняка отыскиваете место Петровской эпохи: "до" или
"после"?
Лесоводы всех поколений тоже любят вспоминать Петра
Великого, пересказывать, а то и цитировать его строжайшие
указы в защиту леса. Первым, пожалуй, почтил его память
Николай
Васильевич
Шелгунов.
Да,
известный
революционер-демократ, но менее известный автор трудов по
лесоводству. Будучи профессором Лесного института, он
долгие годы увлекался историей русского лесного
законодательства. Тогда-то Шелгунов и повеличал Петра
"первым лесоводом в России , с чем и мы согласны.
Это Петр впервые посмотрел на лес как на достояние
государства, из чего следовало, что выгоды частных лиц
должны уступать выгодам государственным и интересам
общественным.
Это он, занятый мыслями о прорублении "окна в
Европу", первым обратил внимание на важность лесов для
проточных вод и первым заступился за них государевым
указом 30 марта 1701 года, запретив расчистку лесов в
Московском уезде под пашни и сенные покосы на расстоянии
30 верст от рек, "по которым леса плавят и гоняют к Москве".
Это Петр запретил не только рубить лес по берегам рек и
каналов, но и обрабатывать привезенные к воде бревна,
"чтобы от тех щеп и сору оные речки не засаривались".
Скажите, как нам не вспоминать его добрым словом,
когда видим как безжалостно оголены берега рек, а русла их
засорены не только щепой, но и штабелями затонувших
бревен забиты?
Это Петр начертал и вручил заводчику Демидову
"правила для хозяйствования приписными к заводам
лесами", в которых повелел лесозаготовителю самому
заботиться о том, чтобы вырубки лесною порослью зарастали,
сберегать их от огня, а за порчу молодняков взыскивать как с
преступников. Этими же правилами Петр, которому позарез
нужен был металл, и, казалось бы, должен был дать
Демидову всяческие послабления, установил с целью
"довольства
заводов"
порядок
неистощительного
лесопользования. Считается, что Демидов разумный порядок
этот очень хорошо освоил. Однако дошли до нас и иные
свидетельства. Если, мол, какой казенный ревизор
осматривал участки, то по опушкам и вдоль просек встречала
его стена рослого мачтового леса. Но заглянул бы он вглубь
этих участков, то тут бы и убедился, что пословица "чем
дальше в лес, тем больше дров" сложилась именно тут, на
Урале, и сложилась не даром.
Не хочу оспаривать. Должно быть, и предки наши были
мастерами обводить ревизоров вокруг пальца, и тоже
вволюшку поиздевались над природой.
В 1703 году Петр Великий издает первый лесной указ
общегосударственного значения. В нем царь повелевал
сделать опись всем лесам, растущим по обе стороны от
больших рек на 50 верст, а от малых, сплавных, впадающих
в большие, -на 20 верст. Все леса в этих пределах объявлялись
заповедными. И указывалось: за рубку дуба в них смертная казнь впоследствии замененная кнутом,
вырыванием ноздрей и (ссылкой на каторгу), за рубку клена,
ильма, лиственницы и сосны толще 12 вершков в диаметре штраф 10 рублей за дерево. Но при этом дозволялось рубить
без всякого ограничении липу ("во всем государстве липовые
леса рубить всяких чинов людям невозбранно"), а также
ясень, березу, осину, ольху, ель и даже сосну тоньше 12
вершков (тоньше 53 сантиметров).
Во исполнение царева указа вдоль Невы и по Финскому
заливу были отмерены требуемые расстояния от берегов,
прорублены межи шириною в три сажени и на этих межах,
для острастки, через каждые пять верст поставлены виселицы.
Эта страшная мера, свидетельствуют историки, привела
к прекращению жителями Заонежья всякого судостроения,
столь любезного Петру. Узнав про это обеднение, царь
особым указом поспешил разъяснить цель свою и успокоить
забоявшихся, что они "прежний указ не уразумели", что царь
и не думал стеснять судостроение, но именно для развития
оного и воспретил рубить корабельный лес на другие
надобности.
Отменял Петр свои строгие запреты и по иным поводам.
'Гак, воевода Уфимской провинции Иван Бахметьев в
донесении государю решился указать, что по объявлении
башкирцам и другим иноверцам царева указа "О заповедных
лесах" от 17 июня 1719 года выяснилось: заповедуемые дуб и
сосна им жизненно необходимы - именно из дуба и сосны они
изготовляют борты, а только из доходов от пчеловодства
башкирцы платят ясак в государеву казну. (А мы все выросли
в убеждении, что царские слуги никогда не беспокоились о
народе!).
По получении этого донесения Петр немедля издал
новый указ, разрешающий жителям Уфимской, Сибирской и
Астраханской губерний рубить свободно леса в местах,
удаленных от корабельных заготовок.
Почти в каждом указе, даже самом строгом, самом
запретительном, всем и каждому дозволялось заготавливать
дрова не только беспрепятственно, но и беспошлинно, в чьих
бы то дачах ни было. (Помните? во всех лесах, "чьи ни буди" ровно два века прошло).
Однако лесовладельцы теперь уже и сами начинали
познавать цену своему имуществу и все чаще вставали на
его защиту. Беспошлинных порубщиков гнали в шею, а
иногда и крепко побивали. Тогда из государевой канцелярии
последовала
такая
рекомендация:
заготовительным,
отправляющимся в лес на беспошлинную заготовку дров,
собираться ватагами не менее 20 человек "для лучшего
рубщикам способа во охранение их". Правда, при этом
делалась оговорка: если "будут чиниться им какие обиды и
грабежи" со стороны владельцев, то они не имеют права
жаловаться.
Словом, кто кого, тот и прав.
"Достойна удивления разность между государственными
учреждениями Петра Великого и временными его
указаниями, - писал А.С.Пушкин. - Первые суть плоды ума
обширного, исполненного доброжелательства и мудрости,
вторые нередко жестоки, своенравны и, кажется, писаны
кнутом. Первые были для вечности, или по крайней мере для
будущего, вторые вырвались у нетерпеливого самовластного
помещика".
Тут надо сказать, что и в Западной Европе, слывшей
просвещенной, бывали не мягче. Знала она и смертные казни
за порубки, а за самовольное сдирание коры с дерева (должно
быть, для дубления или лыка) в средние века виновнику
распарывали живот и внутренностями привязывали к
поврежденному дереву. Так что жестокостям было где
поучиться. Однако так и поныне: что прощается другим, то
нам никогда не прощается, да и сами мы охотно осуждаем.
Вернее, что нам и в веках не прощается, что у нас
именуется "азиатчиной", то в Западной Европе слывет за
строгий порядок, который мы во всех веках похваливали,
осуждая отечественную безалаберность, которая и позволяла
всегда растрачивать природные наши богатства.
Но вот что интересно, при любых строгостях у нас всегда
находились
рисковые
люди,
"преслушники".
В
подтверждение этого историки рассказывают: в самом
Петербурге, на том месте, где теперь Гостиный двор,
красовалась большая березовая роща. Любя ее, Петр
настрого запретил в ней всякую рубку. Однако рощу рубили,
хотя порубщиков тут же отыскивали, а отыскав, непременно
подвергали битью кнутом. Попадался даже чиновный люд, с
дровами не бедствовавший. И рощу ту так и извели.
Скажите, о нужде не нам сейчас судить. Может, и так.
Однако вот иной пример. Где-то у Петергофской дороги Петр
своими руками посадил дубовую рощицу длиною в 200 и
шириною в 50 шагов. Для обережения ее велел огородить
частоколом и прибить к столбу указ, грозящий жестоким
наказанием всякому, кто отважится "сих подростков"
обламывать или каким-либо иным образом портить.
Проезжая мимо этой посадки, Петр, по обыкновению,
останавливался и шел смотреть на питомцев своих . Однажды
видит - всюду на земле валяются ветки и листья с дубочков,
уже поднявшихся в рост человеческий - кто-то явно из
бездумной шалости учинил этот разбой. Разгневанный Петр
велел поставить сторожей в ближнем лесу для тайного
оттуда присмотра за посадкой. И вот видят сторожа - идет
ватажка пьяных господских людей. Подошли к ограде,
перелезли через нее, обломали дубочки, оборвали листочки,
связали их в пучки и напялили оные на шляпы. В этом
украшении, сделавшем их похожими на дурней, и были
схвачены стражниками, приведены в полицию, а после
опознания принародно высечены на рыночной площади.
И все же, видно, не всех "преслушников" вылавливали, а
озорников и тогда хватало - петрова рощица у Петергофской
дороги так и исчезла с лица земли. Но другая дубовая роща,
желудями посеянная сразу после взятия Азова и
одновременно с закладкой Таганрога, прожила почти 250 лет,
и если бы не последняя война, спалившая ее почти
полностью, то жила бы и поныне. Сохранилось от нее всего
четыре дуба, взятых под охрану как исторические
памятники. Не знаю, есть ли они сейчас. Не уверен,
сбережены ли они, потому не уверен, что в любой день могли
они исчезнуть не только при застройке, но и от шалости
городских людей.
Этой дубовой рощей в урочище Большая черепаха близ
Таганрога Петр I положил начало степному лесоразведению в
России. Было это в 1698 году. А положив такое доброе начало,
Петр хотел подвигнуть россиян, живущих в степных краях,
на продолжение, с этой целью и предписал камер-коллегии
"заботиться о сохранении лесов и во всяких местах, где
возможно, добрые и притом другие потребные вещи
насаждать и возвращать".
С этой поры и пошли жалобы путешественников на
петровские строгости, мол, "около города нельзя и розги
срезать" под страхом лишения живота.
Однако строгости строгостями, а все же исчезали не
только рощицы. За годы царствования Петра было посечено,
повыжжено и распахано более б миллионов десятин леса.
Никогда прежде не убывал лес на Руси такими темпами.
Не на розги, разумеется, они были срезаны. И не на
постройку кораблей - в заповедных корабельных лесах
сплошная вырубка не дозволялась, да и выборочная
разрешалась только в октябре, ноябре и декабре: и
древесина, срезанная в эти три месяца, прочнее и служит
дольше, чем заготовленная в другое время года, и пни лучше
возрождаются порослью.
Кстати, "секреты" эти известны были на Руси всякому
крестьянину и мастеровому, и известны давно - они входили в
круг самых обычных знаний, какими не удивишь и мальца.
Это в Европе наделали фурору опыты Вестфальского
экономического общества, о котором в 1867 году пресса
сообщила так:
"Срубленные четыре одинаковых лет, с одного места и
грунта сосновые дерева в течение декабря, января, февраля и
марта, по выделке из них четырех потолочных балок,
показали, по нагрузке их тяжестью, что дерево, срубленное в
январе на 12, в феврале на 20, в марте на 38 процентов
выдержало менее тяжести, чем дерево, срубленное в декабре.
Из двух сосен одного места и одних лет, зарытых в сыром
грунте по прошествии восьми лет, сосна, срубленная в
феврале, была совершенно проникнута гнилью, между тем
как срубленная в декабре, после шестнадцати лет в том же
сыром грунте, оказалась еще вполне здоровою. Из двух колес,
из которых одно было сделано из декабрьского дерева, а
другое - февральского, на одном и том экипаже, первое
выдержало шесть лет езды, между тем как второе не
проездило и двух лет. В той же степени, время рубки дерева
имеет влияние на проницаемость дерева водою или другими
жидкостями, а поэтому для бочек и других вододержащих
сосудов должно выбирать дерево декабрьской рубки".
Опубликовала это сообщение и русская печать: мол, и
сами всегда знали, а вот теперь и ученые немцы подтвердили.
Однако вернемся к разговору об убыли. Даже из-под
строгой руки Петровой были потеснены миллионы десятин
леса, и не в последнюю очередь стараниями беспошлинных
дровосеков, каковыми могли быть все жители Отечества. Даже крепостной и холоп в лесу обретали волю, дарованную
царем на время заготовки дров. Ну, разве кого из них
лесовладелец маленько побьет, да ведь этим не отвадит другой раз побитый с ватагой придет, еще больше нарубят.
Ясное дело - не баловства ради. Все избы России, все
хоромы, палаты и дворцы обогревались дровами. А 15 изб в
тепле содержать зиму - десятину леса истопить надо. Да
при этих избах почти во всех дворах бани, в которых еще
одна десятина леса сгорала. Вот и окиньте взором, сколько
по Руси печных труб дымилось, сколько дров в печах
сгорало. Петр и об этом задумывался. Во всяком случае его
современники передавали друг другу о том, как царь у
купца-пивовара Лапшина гостил. Увидел Петр, что из
печного устья выпыхивает пламя, и сказал ему:
«Лапшин, вижу я, что ты и не думал о бережливости дров.
Смотри, - указал на пламя, - сколько у тебя попусту
топлива сгорает".
Хозяин отшутился, он-то человек бывалый, повидал не
один край и знал, что леса России необозримы. Во многих
местах одни дикие дебри. Сколько ни руби - хватит. Нам ли,
русским, горевать о лесе? Пусть о том хлопочет немец,
француз, грек да островитянин-сицилиец. Это там у них за
каждый клок земли тяжба, за каждую пядь война. У нас,
благодаря Богу, ширь необъятная, даль необозримая, леса
непроглядные, а потому - гуляй, топор, куда можешь и как
хочешь, гуляй и лесной пожар, губи, сколько угодно десятин
леса - все равно не истребить всего того, что Бог насеялнасадил по русской земле, хватит и нам, хватит и потомству...
Так думали не только в петровскую пору, так рассуждать
будут еще долго. Вряд ли мы избавились от таких дум и
поныне. И уже за одно то Петра можно почитать, что он и
тогда так не думал и тогда, в эпоху расцвета печного дела в
России, сердито выговорил Лапшину:
"Ты видишь только под носом - это около Петербурга
ноне лесу еще много, а дрова дешевы, однако о том не
рассуждаешь, что без бережки и самые большие леса
истребиться могут в краткое время".
На этом Петр прервал свое рассуждение распоряжением:
"И вот, Лапшин, должно тебе переделать печь и сделать
оную так, чтобы траты таковой дров отнюдь не было".
Распорядившись, Петр потребовал бумагу, начертил на
ней план печи, объяснил все и сказал:
"Когда переделаешь печь, то я приеду и посмотрю, нет
ни еще какой ошибки".
Против зряшной траты был направлен и его указ 1701
года "О пиловании дров". Не ведомо сие нам, но можно
предположить, что именно в этом незамысловатом указе
отражена грань эпох. Оказывается, от топора к пиле перейти
было не легче, чем от кувалды к компьютеру. А всего-то
повелевал Петр "всем промышляющим дровами заготовлять
оных на продажу 9 сажен топорной рубки, а десятую
пилованную, и продолжать то два года, дабы б оные рабочие
люди научились и приобыкли к пилованию дров, а по
прошествии тех годов были бы уже все пилованные".
Так было до Петра: не только дрова рубили топором, но и
доски вытесывали топором. Из бревна 46 сантиметров,
расколотого на две плахи, вытесывали две доски или два
бруса, при этом большая часть древесины шла, как у нас и
поныне бывает, в щепу и сор. Вот Петр и повелел учиться
работать поперечными и продольными пилами, а для
механического пиления начали ставить ветряные и водяные
мельницы. Однако, как и всякое техническое нововведение,
пилование внедрялось туго даже в Петербурге, под строгим
царевым присмотром, а уж вдали от столицы и вовсе дело не
ладилось.
Знаменитый Паллас, путешествуя по России через 70 лет
после петровского указа о пиловании, видел в Симбирской и
Пензенской губерниях остатки прекраснейших дубовых
лесов, а по деревням - "примеры непростительной
расточительности благородного дубового дерева" - у дворов
лежали штабели широких дубовых досок, "которые две
обыкновенно выпиливаются из одного ствола".
Я долго не мог понять, где тут кроется так поразившая
Палласса бесхозяйственность? И только когда прочитал
распоряжение Петра "о пиловании", то догадался: Паллас, и
через 70 лет после указа, видел топором тесанные доски, а что
они "выпиливаются" - оговорился, ведь для него устоявшимся
понятием было пиление, а не тесание. Не по этой ли самой
привычке и пиленые доски тоньше вершка с тех давних
времен и доныне называем мы тесом? Хотя, почему давних?
И через столетие после Палласа в "Толковом словаре живого
великорусского языка" Владимир Даль свидетельствовал: "В
лесных местах, в глуши, где и нет продольных пил, крестьяне
и поныне пол и потолок охотнее застилают тесницами". Не
сомневаюсь, наверняка можно отыскать свидетельства,
которые подтвердят, что теска досок топором практиковалась
и в более близкие к нам времена. Да что искать! Совсем
недавно я своими глазами видел, как плотники сноровисто
проделывали ту же операцию: расхватывали еловые бревна на
плахи, а потом из этих плах вытесывали очень ровные и
гладкие оконные косяки - значит, и доныне не забыта
сноровка далеких предков. Так что при надобности, когда с
пилованным материалом совсем станет туго, застелют пол,
потолок и тесницами - были бы хорошие бревна, без сучков и
свили.
Не дознаться нам, во имя каких нужд были "посечены без
остатка" леса от Мечи до Лебядины 20 верст, поперек 10
верст; от Дону до деревни Козинки длиной 10 верст, поперек
5 верст; от села Хмелинцы вниз по Дону посечено 10 верст
лесу. Возможно, все эти версты и десятины леса пошли на
получение поташа, который на Руси начали вырабатывать
еще в X V веке. И вырабатывали не только для себя, но везли и
в сопредельные страны, в Англию и Голландию - поташ
русского производства охотно покупали всюду, где
зарождалась мануфактурная промышленность.
Вот отрывочные сведения из того времени. В 1672 году
только на промыслах боярина Б.И.Морозова было выработано
170 тонн поташа. В 1674 году иностранец Петр Марселис
закупил в России 639 тонн поташа. Ясное дело, это лишь
часть производства и экспорта, но и на эту часть было
"посечено без остатку" немало леса.
На получение только одной тонны поташа сжигалось 3
тысячи кубометров древесины, на заготовку которых
требовалось вырубить 10-15 десятин твердолиственного леса наиболее
пригодными
для
получения
поташа,
содержащими большое количество калия, были вяз, берест,
ильм, дуб и бук.
Вот и выходит, что лишь во владениях боярина Морозова
ежегодно вырубалось и сжигалось на поташ по тысяче
десятин ценнейшего леса.
О смолокурном и дегтярном производстве, возникшем на
Руси в XIV, а то и в XII веке, известно больше. Знаем, что по
производству древесной смолы Россия редко когда уступала
первое место в мире. Знаем и максимальное производство
смолы - в первой четверти XVIII века, при Петре, оно
достигало 128 тысяч бочек в год. Знаем и то, что на выгонку
вось-мипудовой бочки смолы тратилось 80 сосен, при этом
использовалась только комлевая часть ствола в одну сажень
длины, остальное бросалось в лесу, из-за чего,
свидетельствовали
современники,
"лесу
великое
повреждение и опустошение приходит". Но мы можем лишь
догадываться, сколько сосновых лесов было пожжено в
смолокурных ямах с древних времен и до XX века - ямный
способ выгонки дегтя довелось мне увидеть на лесосеках
Южного Урала, куда я приехал работать в начале 50-х годов.
Еще точнее сведения об углежжении, потому, наверное,
что оно было вызвано развитием металлургии и кузнечного
производства, обеспечивавших человечество щитом, мечом и
оралом, многими иными орудиями, делавшими его сильнее во
благо или во зло ему и природе. Во всяком случае человек
всегда гордился этой мощью своей, демонстрировал ее, и не
только в мирном деле.
Сегодня нам и в голову не приходит, что всего столетие
назад, в конце XIX века, в доменных печах горел не кокс, а
древесный уголь. В 1896 году, например, 95 домен Урала
сожгли 790 тысяч тонн древесного угля, на получение
которого свели около 50 тысяч гектаров леса (с кубометра
древесины получали 140-180 килограммов, а с гектара леса
до 18 тонн угля). И так не только на Урале - по всей Руси
великой более 90 процентов железа выплавлялось на
древесном топливе.
ПО РУБЛЮ С ТОПОРА
Все в России созидали из леса - от изб до кремлевских
стен, "великих крепостей" и храмов. Мостовые в древнем
Новгороде настилали из толстых сосновых плах уже в XI
веке, когда в городах Западной Европы мощение улиц почти
не практиковалось.
И не только созидали все из леса, но и по-прежнему
обогревались лесом. Ежегодно в 50 губерниях Европейской
России, где проживало 62 миллиона душ, в печах сгорало 31
миллион кубических саженей дров, для заготовки которых
требовалось вырубить 1 миллион 200 тысяч десятин леса - сотую часть всей лесной площади. И кто-то у печи сидя, сказал:
"На огонь дров не напасешься". Фраза эта стала пословицей.
На протяжении веков лес был надежным источником
первоначальных накоплений и тем сокровищем, тем
природным богатством, за счет которого и воздвигался
прогресс. При этом лес оставался главным хранителем вод - в
нем зарождались ключи, питавшие реки даже отдаленных
местностей.
Однако, не диво ли, в обществе никогда не было
осознанного понимания пользы леса, никогда не было и
убеждения в необходимости его сбережения, как никогда не
было планомерного воспитания в обществе внимания к лесу.
Величалась пашенька-кормилица, величались реки, а в лесу
поселяла молва леших да разбойников, обзывала лесников
"лешаками". И святым делом считалось расчистить лишнюю
десятину под пашню, навалить лесу про запас.
Не я, но Мельников-Печерский писал, что русский человек "прирожденный враг леса: свалить вековое дерево, чтобы
вырубить из сука ось либо оглоблю, сломить ни на что не
нужное деревцо, ободрать липку, иссушить березку,
выпуская из нее сок либо снимая бересту на подтопку, - ему
нипочем.. Столетние дубы даже ронят, обобрать бы только с
них желуди свиньям на корм".
И сейчас так. Редкий даже образованный турист не
посечет вокруг стойбища, вокруг своей палатки весь
молодняк, хвалясь то ли остротой топора, то ли дурной
силушкой. Обдерет, иссушит не одну березку. А чем лучше
местный житель? Отправится веток наготовить в бескормицу не один дуб уронит и даже не ради желудей, а чтобы веток
наломать. Издревле и поныне "лесные порубки... мужиками в
грех не ставятся, на совести не лежат... Сам Бог на пользу
человекам вырастил лес, значит руби его, сколько тебе
надо".
Не наговорил ли лишку на нашего мужика МельниковПечерский? Нет, вроде. Того же мнения был и его
современник Федор Карлович Арнольд, автор трехтомного
"Русского леса". "Общественное мнение у нас, - писал он, почитает позорным и бесчестным украсть с поля сноп хлеба,
стог сена, корову и т.п.; похитителя этих предметов клеймят
названием вора; напротив, самовольная порубка леса не
почитается бесстыдным деянием".
Да что там общественное мнение! Законы, издававшиеся
после Петра, порубку живого леса считали меньшим
преступлением, чем кражу такого же количества леса, но
срубленного. При прежнем воззрении остаемся мы и доныне.
И опять хочется сказать: лишь Петр понял истинную
роль леса и хотел оберечь от бездумного разграбления. Изпод его пера вышло около 200 указов, писем и распоряжений,
имеющих прямое или косвенное отношение к лесу. И не
случайно его время именуют эпохой в истории лесного
хозяйства России. Вернее, он-то и ввел хозяйствование в
лесах, не имевших до него хозяйского пригляда. Это он
указом от 6 апреля 1722 года впервые назначил
вальдмейстеров - лесничих, и при Адмиралтейской коллегии
учредил Вальдмейстерскую канцелярию и назначил
обервальдмейстером - главным лесничим - бригадира
Глебовского "для смотрения и бережения лесов во всем
государстве".
Но умер Петр - и все его указы потеряли силу,
обратились в мертвую букву. Екатерина II, окончательно
отменив их, повелела законом 1782 года "все леса, растущие
в дачах помещичьих... оставить в полную их волю". Все,
даже заповеданные Петром, корабельные, клейменые. Довод
был разумен: помещики в своих же интересах и в интересах
наследников сами примут меры к охранению этих лесов и их
разведению. Однако "полная их воля" руководствовалась
вовсе не разумом, а скорой наживой.
И началась яростная рубка, засвидетельствовали
историки. Рубили заповедные, рубили корабельные леса,
торопились скорее обратить их в деньги, пока правительство
не спохватилось и снова не воспретит. Спохватилось и
воспретило через восемь лет. Но вскоре последовал новый
закон "о сбережении лесов", в котором было высказано
категорическое повеление всем лесовладельцам: чтобы
крестьяне не терпели нужды в лесном материале" - сам Бог
на пользу человекам взрастил лес...
Так и пользовались лесом в России (и не только при
заготовке дров) вольно и бесплатно вплоть до XIX века,
значительно дольше чем в других странах Западной
Европы.
Правда, некоторые лесовладельцы исхитрялись брать
плату, но не за древесину, что воспрещалось законом, а с
топора.
Билет на заготовку леса одним топором можно было
выкупить, заплатив от 20 копеек до рубля.
Сколько валили деревьев за эту плату? Не догадаться бы
нам о том никогда, и никакая логика не помогла бы, если бы
не сохранился рассказ современника.
Приехав в Барский уезд Уфимской губернии, а было это в
1872 году, господин Демидов застал там следующий обычай:
желающий запастись древесиной платил лесовладельцу по
рублю с топора и приобретал право послать в лес одного
работника и рубить сколько угодно - хоть день и ночь в
течение целого года. За два рубля отправлялось два
работника, и так далее. Таким образом, за какие-нибудь 10
рублей в год истреблялось порядочное количество леса, ибо
никто не мешал десяти топорам потешаться сколько угодно,
рубить где угодно, притом рубить как попало, не оберегаясь,
не боясь ответственности за порчу уцелевших деревьев...
Анализируя последствия "полной воли", Николай
Шелгунов писал: леса в России рубили " не стесняясь
никакими ограничениями... ничего не стоит вырубить сразу
и сплошь лес в 20000 десятин, а потом вытравить поросль
скотом". В результате за столетие после Петра по России
было истреблено более 22 миллионов гектаров леса. При этом
скорость потеснения все нарастала, леса все отступали и
отступали под натиском топора. При этом не осуждались, а
восхвалялись те помещики, которые расширяли пашню за
счет леса и больше вывозили пшеницы за границу.
Поощрялись и крестьяне. В 1873 году крестьянам
Архангельской губернии было дано право увеличения своих
земельных угодий за счет вырубки казенных лесов. Право
подкреплялось освобождением на 40 лет от оброчной
подати. Эта льгота оказалась заманчивой. Посыпались
ходатайства о распространении права расчисток леса (до 200
десятин на душу) и на лиц некрестьянского сословия и даже не
принадлежащих к числу жителей Архангельской губернии.
Происходило нечто похожее на нынешнее повальное
стремление заполучить садовые участки по лесным опушкам.
Гораздо раньше начались расчистки в Орловской,
Тверской,
Новгородской,
Смоленской,
Псковской,
Рязанской, Костромской, Ярославской и других центральных
губерниях.
Вот как описывали "Русские Ведомости" в 1879 году
разорение вокруг Буя и Кадыя в Костромской губернии:
"Купцы, покупающие помещичьи имения для вырубки
леса, не хуже любой саранчи уничтожают на своем пути все,
дабы выручить, как можно скорее, затраченный капитал и
пустить его снова в оборот для той же цели. Можно с
уверенностью сказать, что близко то время, когда все
помещичьи владения перейдут в их руки, и выйдут из них
или останутся в их обладании уже оголенные и не способные
ни к чему..."
В центральных и южных губерниях России процесс
разорения лесов принял характер национального бедствия -
степь продвигалась на север по версте в год, а местами и
более. Потеря лесов влекла за собой опасные последствия.
Так что рубили не только вишневые сады, о чем театры
любят рассказывать нам и по сей день. Мы слушаем,
сопереживаем и не знаем, что чаще сады гибли и без топора они усыхали, оставшись без защиты леса. Усыхали всюду,
но только гибель садов на Воробьевых горах всполошила
общество. Всполошила потому, что село Воробьево, а равно и
близлежащие деревни Семеновское, Раменка, Гладыщево,
Воронцово, Акиньево, Троицкое и другие, славились на всю
Москву яблоневыми и вишневыми садами. Особой
популярностью
у
горожан
пользовалась
здешняя
превосходнейшего качества вишня, да картошка и капуста,
которые отличались своим вкусом, величиной и сочностью.
Деревья же буквально гнулись и ломались под тяжестью
плодов - для уборки даже в многодетных деревенских семьях
не хватало рук, приходилось нанимать поденщиков. Из
крыжовника всюду по деревням росли живые изгороди, и
ягоды с него никто не затруднялся собирать: ешь, прохожий,
сколько хочешь.
Каждый хозяин снаряжал в Москву до 15 возов яблок по
20 мер в каждом (вот только ни в одном справочнике не
нашел я , сколько килограммов было в мере, но, судя по
всему, немало, если на возу помещалось лишь 20 мер). А
вишни продавали пудов до ста по 3 рубля 50 копеек
ассигнациями за пуд.
От своих садов воробьевские крестьяне жили
благоденственно и считались самыми богатыми по всем
окрестностям Москвы. "Они яблоками скот кормят", говорили с завистью про них.
Кормили, пока окрест леса были, а срубили, продали их
на своз - вымерзли сады. Случилось это бедствие в 40-х годах
прошлого века. С тех пор сколько ни пытались возродить их
здешние умельцы - нет, все усилия напрасны. Объяснений
тому было много, но деревенские старики отмахивались от
них: мол, выдумки все это. И толковали свое: леса порубили,
защищавшие от северных ветров, вот и стало холоднее.
Но кто и где слушал стариков, кто и когда признавал за
ними истину. Они. по понятиям всех поколений, несут лишь
старорежимную чушь. Так было и в прежние времена, и в
новейшие так, когда они первыми заговорили на завалинках
и скамеечках о "прожигании" неба ракетами. Как же все мы
смеялись над ними - пока ученые не подтвердили:
выжженные в атмосфере дыры бывают довольно
значительных размеров и затягиваются далеко не сразу.
Не поверили и воробьевским старикам, обратились за
помощью в Российское общество любителей садоводства.
Ответ последовал неутешительный, но подробный.
Садоводство под Москвой, говорилось в нем, было развито
при всех деревнях, сидевших по рекам Сетуни и Москве к
юго-востоку и востоку по бывшему Боровскому, СтароКалужскому, Серпуховскому и Каширскому трактам. Вся эта
местность не только в далеком прошлом, но и в начале XIX
века как бы скреплялась сплошными лесами, которые
защищали ее с севера и востока от холодных ветров, а летом
умеряли дыхание жары с юга. Снижение плодоносности
здешних садов было замечено уже в самом начале вырубки
животворных этих лесов. И чем больше их вырубали, тем
больше и бед случалось: сады сначала подмерзали, а потом и
вовсе стали погибать, о разведении груш и яблонь перестали
и думать. Кое-где остаются еще вишни, сливы и ягодники,
но и вишни часто вымерзают - не встречающие преграды
зимние ветры остужают местность, усиливают холод и
делают его невыносимым для растений.
Ученые любители садоводства, получив возможность
выговориться,
не
преминули
сообщить
публике,
заинтересовавшейся этой проблемой, что с 40-х годов все
резко изменилось не только под Москвой, но и в Орловской
губернии, тоже славившейся своими садами. Целыми сутками
дует теперь там то резкий и холодный, то сухой ветер, дует
летом, осенью, зимой и весной.
С 40-х годов... В ответе нет конкретных данных о
вырубке лесов в эти годы. Но цифры такие есть у нас. В
Елецком уезде Орловской губернии, сообщала печать,
дорубились до того, что дрова уже продают на вес - по 8-12
копеек за пуд, а многие отапливаются соломой или лузгой гречишной скорлупой. И приводились цифры: в 1867 году в
уезде было еще 13400 десятин леса, в 1872 - 5000, в 1877 вырублено почти все - уезд открыли всем ветрам.
С 40-х годов... Но и раньше вроде бы не проявляли к лесу
бережливости.
СЛОВНО ЗАВТРА ВОН ИЗ РОССИИ
Андрей Тимофеевич Болотов, встревоженный "от часу
увеличивающейся безлесицей", недоумевал, почему это, по
какому недоразумению леса наши часто оказываются вне
наших забот, совершенно выпадают из "сельской экономии",
выпадают так, "как бы они никогда к сельской экономии не
принадлежали и не составляли важную часть оной".
И все же окончательно они выпали уже после смерти
Болотова - умер Андрей Тимофеевич в 1833 году октября 3
дня, "жития ему было 95 лет".
Так почему же именно с 40-х годов? Вот тут-то и
обнаружим мы теснейшую связь леса с историей отечества.
Вспомним: первый в России пароход "Елизавета" был
построен в 1815 году и курсировал он между Петербургом и
Кронштадтом. На главной русской реке пароходы появились
чуть позже - в 1821 году. Однако умножение их числа развитие пароходства - началось лишь с 40-х годов.
Вы недоумеваете? Вы хотите что-то сказать автору?
Подождите, я напомню вам еще и о паровозах. Не
сомневаюсь, вы это знаете со школьной скамьи: в России
первый паровоз был построен Черепановыми в 1833 году, на
следующее лето в Нижнем Тагиле были проложены для него
первые метры железной дороги. Через несколько лет
"загудели рельсы" и побежали по ним поезда между
Петербургом и Царским Селом - в 1837 году, между
Петербургом и Москвой - в 1851 году. Еще через несколько
лет пролегли дороги от Москвы до Курска и от Курска до
Киева, от Москвы до Бреста и к другим городам Европейской
России.
А напоминаю я о развитии транспорта вот почему. На
всех пароходах, на всех паровозах в топках котлов горели
дрова, сгорали леса. У каждой пристани, на каждой станции,
по берегам всех судоходных рек громоздились бесконечные
штабели дров, постоянно пополняемые из ближних и дальних
лесов. В штабели эти тысячи порубщиков ежегодно
укладывали около 1 миллиона 500 тысяч кубических
саженей дров. На нужды одного лишь волжского
пароходства истреблялось до 10 тысяч десятин леса в год (да
20 тысяч десятин сжигали пароходы, курсировавшие на
других реках). В топках паровозов сгорало наполовину
меньше, но сколько полегло леса под рельсы, если ежегодно
на шпалы вырубали около миллиона самых лучших
деревьев. Признаться, не думал я никогда, что развитие
транспорта, сблизившего расстояния, так искажало лик
земли. Искажало до неузнаваемости.
И вот жители правобережья Волги, той стороны, что
"Горами" звалась, сами уже кое-как перебивались с
топливом: не дровами, мелким хворостом топились - и тем
самым не да- вали зарастать вырубкам: на огонь дров не
напасешься. В Нерехотском, Кинешемском и Юрьевецком
уездах леса были истреблены почти полностью, но рубить
продолжали и тут.
"В старые годы, - вспоминал Мельников-Печерский, - на
Горах росли леса кондовые, местами досель они уцелели..."
И документы подтверждают: правое побережье Волги в
старые, но не в такие уж давние годы было покрыто почти
сплошь непроходимыми лесами от истока и до Царицына, и
даже несколько ниже Царицына заходили в волжские степи и
тянулись к Уралу-реке и Уральскому хребту. Обширные
пространства между Волгой и Доном вверх от Царицына
были заняты величественными дубравами, а деревья в них
были так велики, что на срубленном пне мог улечься во весь
свой рост взрослый человек. В лодке, выдолбленной из
одного липового кряжа, выпиленного в здешних лесах,
могли пере- плыть несколько человек с лошадьми - о том
не в легендах сказывается, а исторический документ
гласит. Леса эти сливались со сплошными лесами
Саратовской и Воронежской губерний, а те в свою очередь
соединялись с лесами средних и северных наших губерний.
И вдруг - хоть шаром покати. Мельников-Печерский иначе
сказал: "Таково безлесно стало, что ни прута, ни лесинки, ни
барабанной палки; такая голь, что кнутовища негде
вырезать, парнишку нечем посечь..."
Но бывало и так. Дубрава близ городка Васильсурска,
заповеданная при Петре Великом (и даже все деревья
клеймом помеченные!), издали продолжала радовать
путешественников своей густотой и величиной: уцелело
царево сокровище, обошел его топор-погубитель! Однако
всякий, кто входил в нее, другое видел: дубрава почти
совершенно пуста, так разрежена она беспорядочными
порубками. Лишь по опушкам сохранились деревья - для
вида. Обман, декорация. А может только тут, у опушки, и
являлся к порубщикам стыд - неловко на виду у честного
народа озоровать - и опять уходили вглубь. Или в другие
места.
В Харьковской губернии "лесов не стало в десять лет". В
десять лет оголили пространства в сотни и тысячи десятин,
еще недавно сплошь покрытые вековыми дубравами да
сосновыми борами - только пни торчат всюду. "Неужели
дубравы пи останутся лишь в преданиях? Судя по всему, так
и будет", - печалился современник, своими глазами
видевший, как в Изюмском уезде, одном из самых лесистых в
губернии, два владельца продали на сруб почти тысячу
десятин леса. И все эти леса в течение 1879 года без остатка
исчезли. Но особенно поразили его крестьяне села
Цареборисова, что в 12 верстах от Изюма. Получив в надел
прекрасный сосновый бор, они принялись рубить его "на
ура!" в сотни рук - кому где вздумается и кто сколько успел.
И такое "пользование" лесом, что окончательно сразило
наблюдателя, находило законным все местное "общество".
Не купцы жадные крушили бор, а те, кто живет здесь, кому
жить и хозяйствовать здесь всегда.
Так же небрежно обходились с лесами в Кубанской
области и в Ставропольской губернии. Как сообщали
"Московские ведомости", в 1877 году, местность между
Доном и Кубанью уже совершенно оголилась - ни живой
древесинки окрест, а за Кубанью до предгорий можно лишь
кое-где встретить жалкие остатки некогда прекрасных лесов.
Даже в Сибири, где лесное богатство представлялось
неистощимым, бесконтрольная рубка заметно потеснила леса
-во многих местах они отступили на 20 и 30 верст не только
от городов, но и деревень.
Почему же, задавались тревожным вопросом патриоты,
почему, заботливо и ревниво оберегая даже самое
незначительное имущество, наши законы, народ наш далеко
не с такою же строгостью относятся к расхищению лесов и
обеднению страны?
Им отвечали гордо и самоуверенно: "Нам, русским,
заботиться не о чем, у нас лесов столько, что сколько ни руби,
все еще останется много!"
Экономисты думали иначе. Потому леса истребляются,
говорили они, что спрос на древесину велик, а крестьяне к
вырубке лесов побуждаются не только скорой выручкою
денег, но и расширением пашни за счет вырубок.
Им возражали лесоводы и агрономы: лес с удобных для
посева земель давно уже исчез, так что дальнейшая рубка
ведет лишь к опустошению, приносит вред, обнажая пески
и крутые склоны, снимая защиту с гор, с рек, открывая
доступ всем ветрам и невзгодам.
Нужно воспитывать в обществе внимание к лесу,
говорили русские интеллигенты. "Только в тех дачах, где
хозяйство ведут невежды, доход от леса уменьшается..."
Встревожились писатели, и тревога эта проникала на
страницы художественных произведений. Первым, и намного
раньше всех своих соотечественников, осознал беду и даже
нашел выход из нее гоголевский Костанжогло: он занялся
планомерным лесонасаждением на своих землях еще в
начале XIX века. Через несколько десятилетий, в начале 70х годов, в самый разгар порубок, эстафету от Гоголя
подхватил Достоевский. За эти десятилетия последователей
у Костанжогло не обнаруживалось, но скептиков оказалось в
достатке, и не только среди литературных критиков. Тем
временем бед- ствие все разрасталось. Поэтому и голос у
героя Достоевского тревожнее:
- Нынче безлесят Россию, истощают в ней почву,
обращают в степь и приготовляют ее для калмыков. Явись
человек с надеждой и посади дерево - все засмеются: "Разве ты
до него доживешь?" С другой стороны, желающие добра
толкуют о том, что будет через тысячу лет. Скрепляющая
идея совсем пропала. Все точно на постоялом дворе и завтра
собираются вон из России; все живут только бы с них
достало...
Так говорит один из героев повести "Подросток". Но,
судя по авторским черновым наброскам, сделанным в 1874
году, он сказал не все, он почему-то "забыл" сказать то, что
должен был сказать. Сам Достоевский в черновых набросках
к повести эту мысль продолжил так: "Но человек,
истощающий почву с тем, чтоб "с меня только стало", потерял
духовность и высшую идею свою. Может быть, даже просто
не существует. Правда, если только хоть на 100 000
существует один носитель высшей идеи - тогда все спасено. Но
существует ли даже на 100 000 один? - вот вопрос".
Профессор Петровской земледельческой академии
Митрофан Кузьмич Турский, соглашаясь с ним, подтверждал:
хозяйствование в лесу остается отрадным исключением на
фоне повсеместного лесоистребления, "начавшегося у нас
после освобождения крестьян и успевшего уже обезлесить и
обездолить немалую часть Руси".
Думающие в этом направлении объясняли ситуацию так.
Крестьянская реформа 1861 года, освободив хлебопашцев от
крепостной зависимости, впервые поставила русского
помещика перед необходимостью самому вести свое
хозяйство. Однако как он мог вести его без знаний как
сельского, так и лесного дела? Одно ему оставалось прибегнуть к чужой опытности. В сельском хозяйстве этой
опытностью лучше других обладал сам крестьянин,
освобожденный от крепости. Но как можно довериться этой
шельме? Помещик мог положиться только на того, кто уже
служил ему - на дворового да на бурмистра. Один из них и
ставился в руководство хозяйством, он и диктовал все
агрономические, организационные и технические приемы.
Но вот беда, в ведении лесного хозяйства не имел опыта
не только дворовый или бурмистр, но и крестьянин - никогда
прежде не было нам нужды держать лес в
удовлетворительном порядке и уходе. И не случайно еще
Петр Первый наказывал всем своим посольствам
приглашать в Россию не только корабельных дел мастеров,
но и людей, "искусных в знании и хождении за лесом".
Однако, кажется, при Петре обошлись без иноземных
лесоводов - царь по нужде сам сделался первым лесоводом
России и рассылал недурные инструкции и указы на этот
счет. Через полтора века жизнь вынудила обращаться за
помощью к "всезнающему и вездесущему немцу", ибо у нас,
как злословили современники, все немцы слыли за лесничих
"лишь потому, что они были немцы родом".
Не только, конечно, поэтому. Древние мудрецы
говорили: изрядная доля всяких успехов есть дитя
благодатной нужды. Ей же, нужде, приписывали первые
лесоводы проявление бережливости и благоразумия в
ведении лесного хозяйства. Только когда отчетливо стали
обнаруживаться вредные последствия лесоистребления на
почву, на текучие воды и климат, тогда только и начали
задумываться о необходимости сбережения лесов и
правильных порубок.
В Греции, изобиловавшей в древности лесами,
воспетыми Гомером и Гесиодом, уже к середине XIX века
сохранились лишь отдельные рощицы. Вслед за лесами
исчезли и реки, названия которых сохранила лишь история.
"Если бы не море, то Греция стала бы похожа на северную
Африку".
К тому же времени были срублены многочисленные леса
Италии, покрывавшие горные возвышения и защищавшие
страну от ветров - холодные ветры свободно загуляли по
равнинам Ломбардии. Но особенно грустную картину
представляли оголенные Аппенины - будто не горы это, а
грандиозные развалины, пугающие постоянными обвалами и
оползающими от дождевых потоков наносами.
Остров Сицилия, слывший европейской житницей, с
истреблением лесов утратил плодородие своих земель, а
климат стал до того сухим и жарким, что выгорала пшеница.
Раньше и сильнее всего леса были порублены в Испании.
На создание одной только "Непобедимой Армады",
направлявшейся на завоевание Англии, срубили более 500
тысяч вековых дубов - по четыре тысячи дубов на каждый
корабль. Так что бесславная гибель могучего этого флота
подорвала не только морское могущество Испании, как о том
до сей поры утверждают историки, но причинила и немалый
урон экологическому благополучию страны, урон,
последствия которого вряд ли когда будут изжиты.
В Южной Америке, в Гренаде и Венесуэле
лесоистребление имело такие же последствия, как и всюду уменьшилось плодородие цветущих в прежние времена стран.
В Соединенных Штатах истребление лесов началось с
первого шага европейских колонистов и продолжалось даже
тогда, когда в других странах спохватились. В 80-х годах XIX
века пресса сообщала: "В Соединенных Штатах за последние
50 лет ежегодно вырубается лесная площадь в 85000
квадратных лье".
Безумное истребление лесов во Франции, как
утверждали историки, "еще более усилилось в 1762 году
вследствие неурожая пшеницы; обезлесение, начиная с этого
времени, становится как бы модою; правительство и частные
лица наперерыв друг перед другом стараются по возможности
и больше истреблять леса и превращать их в пашню, исходя
из того начала, что одна и та же площадь, засеянная хлебом,
приносит больше дохода, чем занятая под лесом. В этом
согласны были все тогдашние экономисты". Через тридцать лет
Национальный Конвент первой французской республики моду эту
узаконил, предоставив полную свободу всем и каждому
рубить лес сколько и где угодно. Народ, свергнувший
монархию, славил своих избранников за эту меру, "дающую
возможность бедным людям иметь бесплатно топливо и, кроме
того, доставляющую материал для торговли". Короче, и
сами топились, и, не таясь, еще и приторговывали на жизнь,
разграбляя природные запасы, являющиеся бесценным
наследством, варварски обращаться с которым, даже во имя
прокормления, не имеет право ни одно поколение.
Нет, не всякая свобода на пользу. Безумная свобода,
длившаяся всего-то три года, обернулась неисчислимыми
бедами. В короткое время страна, покрытая непроницаемыми
лесами, была оголена, а местами и выжжена. И словно
растворили настежь все двери и окна - подул над землей
гибельный северо-западный ветер, печально известный
"мистраль", который наводил
ужас. Народ, как
свидетельствовали современники, тот самый народ, еще
недавно славивший своих избранников за дарованную
свободу рубки, "принял этот гибельный ветер за выражение
Божьего гнева", а во искупление греха "стал строить алтари и
приносить жертвы".
Не внял революционный народ, не вняли и его
избранники в Конвенте своевременному и страстному
предупреждению соотечественника своего, гениального
Бернара Палисси. Еще в XVI веке он осознал то, что не
поняли его потомки и через два столетия. "Нельзя не
удивляться великому невежеству людей нашего времени, признавался Палисси, - видя, как они истребляют и губят
леса, которые их предки берегли с такой заботливостью. Я не
ставил бы им этого в вину, если бы, вырубая леса, они в то
же время заботились об их разведении. Но им нет дела до
будущего: они не думают о том, какой величины вред они
этим причиняют своим потомкам".
Страшную картину опустошения представляла и
Германия. В "Мире растений" Карл Мюллер рассказывал:
"Королю Фридриху Вильгельму I понадобились деньги.
Какой-то Корф обещал достать денег очень скоро, не прибегая
ни к займу, ни к податям, если ему позволят уничтожить
ненужное. Он вырубил множество леса..."
Финансовая операция, повествует далее Мюллер,
удалась вполне, король получил деньги. Но последствия этого
уничтожения "ненужного" соснового леса, связывающего
своими корнями песок Балтийской косы, оказались
губительными: морские ветры подули теперь через оголенные
холмы, занося плодородные земли песком. «Операция Корфа
доставила королю 200 000 талеров; теперь рады бы дать
миллионы, чтобы иметь прежний лес", - подвел итог
сделанному Карл Мюллер, труд которого был переведен в
России в 1983 году.
Кстати, ученые издавна задавались вопросом, кому
обязано человечество за первое указание на вред,
приносимый лесоистреблением. Долгое время полагали, что
это сделал именно француз Бернар Палисси только что
процитированным
предупреждением.
Но
потом
обнаружили, что ровно на сто лет раньше Колумб во время
плавания вдоль берега Ямайки под освежающим дождем,
записал в корабельном журнале: "В прежнее время
количество влаги бывало столь же велико и на Мадейре, на
Канарских и Азорских островах. Со времени же
истребления лесов доставлявших тень, дожди там стали
выпадать гораздо реже".
Однако замечание это оставалось в забвении целых три
с половиной столетия. Обнародовал его Александр
Гумбольт, знаменитый немецкий естествоиспытатель,
географ и путешественник. Современники называли
"Аристотелем ХIХ века". Это ему принадлежит фраза
ставшая крылатой: "Человеку предшествуют леса, его
сопровождают пустыни".Он не преувеличивал, только
такой вывод мог сделать ученый, проследив исторический
процесс истребления лесов. Сами судите: за последние 10
тысяч лет человек вырубил две трети лесов планеты, в
результате только за историческое время 500 миллионов
гектаров, занятых когда--то лесами, а потом вырубленных,
превратились в бесплодные пустыни. В 1829 году Гумбольт
предпринял путешествие по России, побывал на Урале, на
Алтае, в Сибири, на Каспии, в саратовских и воронежских
степях. К концу жизни попытался обобщить все научные
знания о природе Земли и Вселенной в монументальном
труде "Космос", все пять томов которого выходили в
России следом за изданием их в Германии, тем самым тут
же становились общим достоянием ученых Германии и
России. Как раз благодаря его трудам немецкое
естествознание и сделалось на многие десятилетия
авторитетнейшим в мире.
В то же время громко заявили о себе и немецкие
лесоводы, которым страна и вправду решилась "дать
миллионы, чтобы иметь прежний лес". Особенно
популярными были Генрих Котт и Арндт, решившиеся
сказать своему народу суровую правду: «Кто истребляет леса,
в особенности же растущие на горах и возвышенностях, тот
лишает общество лучшей его драгоценности, и горе народу,
легкомысленно и самовольно уничтожавшему неоцененные
эти блага: его постигают неплодородие почвы, бедность и
болезни".
Упрек этот, высказанный с безоглядной полемической
страстностью, мог обернуться гневом оскорбленного народа,
ил голову которого, к тому же, накликивают такие беды. Но,
видно, в обществе не нашлось на ту пору демагогов, которые,
добиваясь своих целей, принялись бы распалять сограждан. И
немецкий народ понял своих ученых и принял их упрек.
Принял, что редко бывает в истории, без многолетних
разговоров и споров, без шельмования инициаторов, без
зряшной траты энергии лучших представителей нации, без
траты сил всего общества. Произошел резкий перелом в
сознании немецкого парода: то, что еще вчера считалось
"ненужным", сегодня обрело высочайшую цену, стало
национальным достоянием. Леса Германии обрели такую
защиту, какой долго еще не будет в других странах мира - в
Соединенных Штатах еще полвека ежегодно будут
истреблять свой лес на площади в 85 тысяч квадратных лье;
во Франции и после поражения Великой французской
революции и отмены ее законов каждый продолжал рубить
где и сколько угодно; в России еще не одно десятилетие будут
истреблять леса средним числом до миллиона десятин в год.
"Легкомысленное и самовольное уничтожение" леса в
Германии быстро сменилось "садоводственным" уходом за
лесом, так поразившем Митрофана Кузьмича Турского,
совершившего ознакомительную поездку по Германии
летом 1876 года. Гарантами успеха в немецком лесном
хозяйстве наш профессор назвал "Бережливость лесничих
при эксплуатации лесов и терпение при возобновлении его".
Именно бережливость и терпение и покоряли всех наших
путешественников, даже не имевших отношения к лесу.
Именно поэтому в среде ученых лесоводов поездка в
Германию долгие десятилетия считалась обязательной,
необходимой для совершенствования знаний и приобретения
опыта - у кого же и учиться, как не у осознавших пользу леса.
Ездили посмотреть и наши лесовладельцы. Свои леса,
разграбляемые местными крестьянами, не приносили им
никаких доходов, и они искренне дивились ухоженным лесам
Германии, где каждая палка и каждый сучок был на учете, а
при реализации давали хозяину прибыль. Здесь, а не на
родине многие наши лесовладельцы впервые встречались с
грамотными лесоводами-профессионалами. Да, именно
впервые, потому что на родине, на всей обширнейшей
территории Европейской России, по отчету 1874 года, было
всего 684 лесничих, имевших специальное лесохозяйственное
образование. К тому же все они находились на государевой
службе, исключительно в казенных лесах, и поэтому
помещики получили возможность познакомиться с
образованными русскими лесничими лишь после разрешения
этим чинам заниматься устройством и частных лесов. Однако
и после этого контраст оставался до того огромным, что
путешественники наши в каждом немце видели как бы
врожденные качества лесовода, пусть и не имеющего на то
подтверждающего документа. Поэтому, как говорил в своих
"Лесных беседах" профессор петербургского Лесного
института Александр Фелицианович Рудзкий, "немцевлесничих у нас было гораздо больше, чем немцевуправителей". Эти признания давали повод западным
ученым говорить о влиянии немецкого лесоводства на
хозяйства в лесах России, о том, что если и есть в России
образцовые лесовладения, то сделали их такими немецкие
специалисты, Или по их совету. "Мы, ученики Западной
Европы", - часто повторял тот же Рудзкий, будто забыв, что
говорит эти слова в одном из старейших лесных учебных
заведений мира, в стенах которого его предшественник
Николай Шелгунов, досконально знавший историю
лесоводства, говорил с той же кафедры: "Самая наука
лесоводства стряхнула уже с себя влияние германского
лесоводства и настолько выработалась из русских начал, что
может предложить правила, вполне испытанные у нас".
Против мнения, высказываемого Рудзким и ставшего
устойчивым, восстал не русский, опротестовал их питомец
классической немецкой школы лесоводства Карл Францевич
Тюрмер - он приехал в Россию на три года, а остался на всю
жизнь. Отсюда, из-под Можайска, он отправил на родину
статью, в которой высказался категорично: не твердите
напраслину, большинство немцев-лесничих, работающих в
России, недостойно звания лесоводов. И разделил их на три
категории: на егерей без образования, позорящих немецкое
имя и немецкую лесную науку, на настоящих лесничихспециалистов, но не знающих и не желающих знать местных
условий и полагающих, что все в России нехорошо, кроме их
собственной персоны, и на лесничих-авантюристов,
непризнанных "гениев", отправившихся искать счастья в
чужих странах.
Влияние немецкой школы на русское лесоводство было
в другом. Оно заключалось в возбуждении энергии, в
подъеме
духа
отечественных
наших
лесоводов.
Бережливость и терпение немецких лесничих, работавших
не здесь, в России, а там, в Германии, были им примером: с
таким упорством и надо служить делу!
Сравнивая наше лесное хозяйство с немецким, которое и
поныне считается образцовым, Турский заметил, что
бережливость не чужда нашему народу, но если
присмотреться к действительному, а не числящемуся на
бумаге богатству наших лесов, то окажется, что многие
центральные губернии, считающиеся лесистыми, как
Московская, например, беднее древесною растительностью,
чем любая провинция Пруссии. И уточнял: наши леса мелки
и редки, а немецкие крупны и густы. Наши леса скучены в
одном месте, а немецкие распределены равномерно по
территории...
Добрый пример, хороший опыт всегда ценился
старательными людьми. Но старательные люди никогда
никого не копируют - они стремятся сделать не только посвоему, но и лучше.
Старанием именно таких людей лесоводственная наука в
России развивалась независимо от Запада, шла самобытным
путем, посмеиваясь над господствовавшими в Германии
догмами и шаблонами. И здесь нельзя не помянуть добрым
словом Михаила Ломоносова, приложившего руку к
выработке первого курса лесных наук, необходимого для
подготовки "лесных знателей" в России.
ЛЕСНЫЕ ЗНАТЕЛИ
О
достижениях русской школы, сформировавшейся во
второй половине XVIII века, россияне вроде бы и не знали.
"Мы, ученики западной Европы", - продолжал утверждать
Рудзкий с профессорской кафедры. Как никому не приходило
в голову похвалить крестьянина-землепашца, какие бы чуде
са ни вытворял он на своем поле, так и лесоводов своих не
замечали.
Никто как будто и не читал "О посеве леса". Это первое
русское лесоводственное произведение, написанное Андреем
Андреевичем Нартовым, было опубликовано в 1765 году.
Никто не заметил, что именно в нем нашла отражение
межвидовая борьба за существование в растительном мире!
Не заметили и лесоводы, что Нартов заложил начала теории и
практики рубок ухода с целью выращивания мачтового леса;
намного опередив зарубежных ученых.
И все же выдвинутые Нартовым идеи не заглохли, их
подхватил и развил основоположник сельскохозяйственной
науки Андрей Тимофеевич Болотов. Хотя можно
предположить и иное: Болотов шел вслед, но обдумывал и
писал свой замечательный трактат "О рублении,
подправлении и заведении лесов" вполне самостоятельно.
Побудила его на этот труд "от часу увеличивающаяся
безлесица" и возрастающая потребность в древесине, да и
опирался он в нем не на теорию, а на собственную практику
ведения хозяйства в тульских лесах, в которых
предварительно выполнил множество опытов и наблюдений.
И сегодня, через два с лишним века, не устарели его
замечания и рекомендации по "рублению лесов", по
"приведению лесов в лучшее состояние", по "возобновлению
оных и заведению новых". Однако никто, кроме любопытных
биографов, давно уже не читает этот труд, долженствующий
занять в отечественном лесоводстве одну из первых глав.
Скажете, ученые наши мужи читают! Мне в это что-то не
верится, хотя и знаю, что в трудах своих они иногда
ссылаются и на болотовский трактат, но всякий раз, цитируя,
почему-то пишут "разведение лесов", а не "заведение", как
сказано Болотовым.
В этом трактате мы впервые находим указание, что если
не хотим нанести вред лесу, то рубка должна равняться
годичному приросту древесины в данном лесном массиве.
Именно с этой целью он предлагал поделить каждый лесной
массив так, чтобы ко времени вырубки последней делянки
первая была бы готова к использованию.
Вон когда еще был заложен принцип непрерывного
неистощительного лесопользования! Основополагающий в
лесоводстве принцип, который окончательно утвердился в
сознании лесоводов лишь в начале XX века трудами
Г.Ф.Морозова и его последователей. Принцип, с которым
лесозаготовители не могут примириться и поныне, и поныне
он остается недостижимой мечтой романтиков.
И все же не то диво, что наши современники не читают
эти труды, но создается впечатление, что и корифеи
отечественного лесоводства почему-то обходили их
вниманием. Читая их труды, изучая книги многих авторов
прошлого века по истории русского леса, я ни разу не
встретил даже упоминания о Нартове и Болотове, но все густо
населены немецкими фамилиями - вот каково было влияние
немецкого лесоводства.
Не повезло выдающимся нашим соотечественникам - не
только в сельскохозяйственной, но и в лесоводственной науке
авторитетами были иноземцы, а свои в своем отечестве были
на забвение.
Правда, иногда вспоминали, "как велики заслуги многих
отечественных передовых деятелей прошлого, зорко
глядевших в будущее и помогавших строить наше
настоящее".
Такой торжественной датой было, например, 30 сентября
1910 года. В этот день Петербургское лесное общество
собралось на торжественное собрание, посвященное
открытию в Великом Анадоле первого в России памятника
славному степному лесоводу Виктору Егоровичу Граффу.
Открывая собрание, председательствующий сказал: "В то
время как авторитеты Запада - Мурчисон, Нордман, Пешель,
Кемц и другие - отрицали возможность разведения леса в
открытой, высокой степи, русский лесничий Графф доказал,
что и в степи можно развести лес там, где его нет и, быть
может, никогда не было... С легкой руки Граффа степное
лесоразведение сделалось нашей национальной работой,
работою русских лесничих... "
Однако такие минуты просветления и осознания своей
роли и своего значения бывали не часто. Мы сумели забыть,
будто и не было таковых на свете, Евдокима Филипповича
Зябловского и Александра Ефимовича Теплоухова. Не
припоминаете? Я к лесоводам с этим вопросом обращаюсь.
Склонен полагать, что и не слышали таких никогда. Во
всяком случае, я не слыхал, хоть учили меня лесоводству
знающие наставники, а потом перечитал стопы книг по
отечественному лесоводству - ни одного упоминания о них
не встретил. Узнал о них только вот сейчас.
Узнал и лишний раз укрепился в грустной мысли:
истинные достижения ума и духа сынов Отечества нашего
мы никогда не считали за достижения. Ну, а если сами не
считали, то какой же другой народ признает за нами
приоритет в науке ли, культуре или технике? Правда, бываем
мы и очень гордыми, но лишь когда возлюбим какую-нибудь
политическую идею или примем за таковую красивую
утопию, - тут готовы весь мир ею осчастливить, досадуем и
негодуем, если ее не принимают или говорят о ней нелестные
слова.
Не знал я и нигде не читал, что "Начальные основания
лесоводства",
принадлежавшие
перу
профессора
Петербургского университета Евдокима Филипповича
Зябловского, увидели свет еще в 1804 году, опередив на 13 лет
признанного немецкого ученого Генриха Котта, издавшего
свои "Основания лесоводства" в 1817 году. Современники
почему-то не обратили внимания ни на приоритет, ни на
научную оригинальность содержания, ни на глубину
теоретического анализа - ссылались на Котта, а Зябловского
даже не упоминали.
Но особенно поразила меня судьба Александра
Ефимовича Теплоухова, крепостного графа Строганова.
Видимо, незаурядным умом наделила его природа, если после
окончания двухклассного училища и школы горнозаводских
наук граф направил его в Германию, в Тарандскую лесную
академию, где и преподавал знаменитый профессор Генрих
Котт. После успешного окончания академии в 1838 году
крепостному выпускнику было дозволено постажироваться в
качестве преподавателя лесных наук в Петербургской школе
земледелия и горных наук. Через несколько лет школа
закрылась и граф отправил Теплоухова к месту рождения - в
Пермскую губернию, назначив главным лесничим в горнозаводских имениях Строгановых. Где-то в пермских лесах (в
его статьях упоминается Ильинское, Билимбай, Чердынь и
село Карагайское, в котором он родился) Теплоухов пишет
несколько работ, каждая из которых могла бы принести
известность и обеспечить автору почетное место в
отечественной истории. Это он первым в России поделил
леса на лесничества, объезды и обходы - и деление это
повсеместно применяется и поныне, так устроены все леса
страны. Он же написал и первое оригинальное руководство по
лесоустройству, ставшее на долгие годы кратким курсом, в
котором при "приведении в известность и первоначальном
устройстве лесов" предлагал разграничивать леса на
делянки и кварталы, а при описании выделять насаждения по
породам и возрастам - так делается и сегодня! Разрабатывая
свою систему рубок ухода за лесом, он первым обозначил их
терминами, которыми мы пользуемся и сегодня: "проредные
и выборочные порубки".
А послушайте его "нечто об иссякании источников вследствие
обнажения почвы от лесов". В 1842 году написал!
"Лес
есть
такое
богатство
природы, которым
преимущественно человек должен пользоваться благоразумно,
имея в виду не одну личную, временную выгоду, но сберегая его
для потомства: истребить лес недолго, но вырастить новый
трудно; много нужно времени и терпения для того, чтобы
дождаться, пока дерево достигнет степени годности его к
употреблению, особенно же для построек".
А через шесть лет, в 1848 году, опубликовал и вот эти
строчки:
"Чтобы речки и ручьи, питающие пруды водою,
защитить от высыхания, необходимо оставлять и разводить
лес в гамом истоке ключей из земли... Если же почва будет
обнажена от лесов и назема, то снежная и дождевая вода
быстро, за один раз, стекая по ней в ручьи и реки, затопляет
берега их, накапливается в излишестве в прудах и нередко
проносит плотины; а в последующую затем засуху наступает
вредное безводье... "
Скажете, прописные истины? Не торопитесь с
суждениями. Чтобы осознать эти истины, понять, что все это
именно так, лучшие ученые Отечества потратят многие годы
жизни па выяснения и доказательства. И придут к такому же
выводу. Однако Теплоухова даже не вспомнят и не упомянут.
ОБЩЕЕ МНЕНИЕ
Диво дивное: человек издавал и переиздавал свои труды,
издавал не в провинции, а в Петербурге, однако - как в
пустоту, никакого отклика, никакого внимания к трудам
соотечественника. Но прекрасно знали все, что писали
"авторитеты Запада - Мурчисон, Нордман, Пешель, Кемц и
др.". И ладно бы Теплоухов высказывал несвоевременные
мысли, опережал время. Нет, о разведении леса "в самом
истоке ключей из земли" он писал в разгар спора, не
утихавшего несколько десятилетий.
А предыстория этого спора вот какова. В 1836 году до
столичных департаментов дошли жалобы судохозяев
Тверской губернии о том, что истребление лесов в
Осташковском уезде, в Волгином верховье, привело к
обмелению Волги и ее притоков. Обмеление такое, что
судоходство в летнее время крайне затруднительно, даже
плоскодонные барки плавать по реке не могут.
Дело серьезное - на главной транспортной магистрали
России сбои. И тогда по Высочайшему повелению была
наряжена комиссия для выяснения причин. Комиссия
пришла к заключению: Волга в верхнем течении
действительно мелеет и что это, вероятно, зависит от
истребления лесов.
Однако
авторитетный
Ученый
комитет
при
Министерстве Государственных Имуществ с выводами
комиссии не согласился: уменьшение воды в Волге не
признал доказанным и указал на необходимость
дополнительных исследований.
Заключение Ученого комитета было поддержано - по
предложению министра государственных Имуществ графа
Кисилева и по Высочайшему повелению Академия Наук
учредила в декабре 1838 года специальную комиссию для
исследования Волги и уяснения вопроса о влиянии
лесоистребления на проточные воды.
Но и эта высокая комиссия, составленная из пяти
академиков, дать ответ на предложенный вопрос не
решилась: в природе слишком много еще загадок для науки.
Правда, академик Карл Максимович Бэр высказал в печати
свое особое на этот счет мнение: если бы на севере России не
было громадных лесов, утверждал он, то северные ветры
проникали бы гораздо южнее, при этом, достигая верховьев
Волги, они оставались бы более холодными и более
насыщенными водяными парами. Кроме того, холодный ветер
уменьшал бы температуру ветров, дующих с юга. А раз так,
делал вывод Бэр, то истребление северных лесов было бы
действительным средством для увеличения количества
воды в верхнем течении Волги.
Некоторые ученые согласились с ним. Но многие
переполошились: затевали-то комиссии во имя спасения леса,
а накликали на него еще худшую беду - не кто-нибудь, а сам
Бэр, авторитетнейший академик, провозгласил не вред, но
пользу истребления лесов.
Возражая ему и опровергая, они доказывали: если в
стране, обильной водою, вырубить и истребить леса, то
источники иссякнут. Что же касается северных лесов, то они
не только не мешают, но составляют для русского
хлебопашца единственную, весьма важную и ничем не
заменимую защиту от господствующих в летнее время
суровых северных ветров, и вся Россия обязана лесам
защитой своего хлебопашества от этих ветров. Истребление
северных лесов, убеждали они, приведет к обмелению Волги
и многих других рек.
Бэр отшучивался: мол, если признавать влияние леса на
климат и на количество атмосферных осадков, то следует
признавать и влияние зонтиков и знамен, тоже защищающих
почву от нагревания солнцем.
Мне искренне не хочется этим историческим фактом
бросить хоть малейшую тень на славное имя академика Бэра
Карла
Максимовича.
Медикам-эмбриологам
хорошо
известны "законы Бэра", служащие им и сегодня.
Естествоиспытатели и географы знают "Бэра закон",
объясняющий причину подмыва правых берегов рек в
Северном полушарии и левых в Южном влиянием вращения
Земли.
Бэр был почетным членом Петербургской Академии
Наук,
являлся
одним
из
учредителей
Русского
географического общества и сам много путешествовал участвовал в экспедиции на Новую Землю, где и сегодня есть
мыс, носящий его имя. Был в длительной экспедиции по
географическому описанию Каспия и трудами своими внес
немалую лепту в познание России. Его имя и поныне в числе
величайших естествоиспытателей мира. Однако и гениальные
умы не избавлены от ошибок. Такой ошибкой были его
суждения о лесе. Ошибка эта усугубилась тем, что исходила
от авторитета, современники которого доводили ее до абсурда.
Да и не только современники. Некоторые наши теоретики и
по сей день продолжают утверждать, что во многих
российских областях фактическая лесистость превышает
необходимую. А степень необходимой лесистости они
выводят из той нормы, которая принята для степной зоны с
искусственными посадками защитных лесных полос.
Есть у меня и личный мотив.
В тихое, мирное еще время, когда Эстония не помышляла
об отделении и самостоятельности, мне довелось побывать в
Тарту на конференции по экологическим проблемам.
Проходила она в старейшем университете, который окончил
Бэр и в котором он многие годы работал. Правда, до этой
поездки я ничего о Бэре еще не знал и не слышал. Думаю, и
многие участники конференции были столь же осведомлены,
и поэтому, как и я, испытали стыд, когда хозяева первым
делом повели нас в дом-музей, в котором жил Бэр (так
получится, что через несколько дней я окажусь без места в
гостинице и меня на несколько ночей поселят именно в этом
доме, не в музейных, разумеется, комнатах).
Потом, испросив нашего согласия, всех нас посадили в
автобусы и повезли на городское кладбище - поклониться
праху Карла Максимовича Бэра...
Где, кому еще, в каком городе огромной нашей страны
могло прийти такое в голову - сначала светлой памяти предков
поклониться, а уж потом ходить по земле, на которой они
жили, говорить о тех проблемах, обсуждать которые начинали
они, мы же лишь продолжаем их разговоры, зачастую ничего о
том не зная, и потому разговоры наши бывают порою так
наивны, а то и глупы.
И я преклонился перед культурой организаторов нашей
конференции: они сами чтут славных предков своих и нас к
тому же приобщили. И все были благодарны им за это, за те
чувства, которые испытали у могилы Бэра.
Однако вернусь к полемике, затянувшейся на десятилетия.
Завершилась она на Втором всероссийском съезде лесохозяев,
который проходил в Липецке в августе 1874 года. Именно на
нем, еще при жизни Бэра, лесоводы подавляющим
большинством
голосов
приняли
предложение,
сформулированное кратко и четко: "Не подлежит сомнению,
что леса имеют важное влияние на влажность климата, на
равномерность распределения влаги по времена года и что
истребление их влияет в известной степени на уменьшение
полноводья рек".
Резонанс этого съезда был огромен. Задолго до него
журналы и газеты начали публиковать статьи делегатов
съезда. Мысли, высказанные в них лесоводами, дошли до
слуха всех прогрессивных деятелей. Именно тогда, в июле
1874 года, в канун съезда, и появились в черновых набросках к
повести "Подросток" размышления Достоевского о том, что
безлесят Россию и истощают в ней почву.
Да, в это же время и так же яростно ученые всего мира
спорили и о происхождении чернозема. Одни утверждали, что
это самая обычная горная порода, другие опровергали: нет, это
ил отступившего древнего моря, третьи не соглашались ни с
теми, ни с другими, а высказывали свою точку зрения: это
торф, принесенный ледником из северных болот. В этой
полемике, как подсчитал Василий Васильевич Докучаев,
отстаивали свои взгляды 22 авторитета. Подсчитал после того,
как сам же и положил конец долгим спорам: почва - вовсе не
ил и не торф, и не горная порода, а вполне самостоятельное
органическое тело природы, ею творимое "от согнития
травянистых растений ". При этом заметил: в народе это знает
каждый, знает врожденным знанием. И добавил с гордостью:
"Народное сознание опередило науку".
Здесь хочу с удовлетворением и в поучение всяким
спорщикам заметить: бытовало в народе и знание того, что
"лес -хранитель вод". А "убыль рек, в целом по России
замечаемая, происходит, по общему мнению, от истребления
лесов".
Слова эти появились в печати еще в 1852 году - в самый
разгар спора, за 22 года до его завершения на съезде. И
высказаны они были как всем известная истина, вовсе не в
полемике с учеными, а в беседах с охотниками, и потому без
малейших признаков полемики. Народное это мнение довел до
сведения ученого мира Сергей Тимофеевич Аксаков в
"Записках ружейного охотника". Правда, допускаю и такое: он
и не предполагал, что ученые спорят и оспаривают знаемое
каждым деревенским жителем, потому что знаемое является
"общим мнением", с которым и он, охотник Аксаков
безусловно согласен. Согласен, потому что сам бывал в
селениях, "навсегда потерявших воду от истребления леса,
которым некогда обрастали головы их речек или родниковых
ручьев". И привел конкретный пример, когда в один год
иссякла и пересохла прекрасная родниковая речка Большой
Сююш, как через несколько лет вновь начали открываться
заглохшие родники и возродилась, вновь потекла речка, когда
подрос, поднялся порубленный у истока березник и олешник.
Сходную картину и примерно в тех же местах и я
наблюдал. Вернее, я жил там и видел, как с каждым годом
глох родник на склоне лесного оврага у братских могил.
Сначала, помню, все поле, кончавшееся лесистым оврагом, в
котором и струился родник, было покрыто кустами молодого
дубняка -порослью от пней не на моей памяти порубленной
дубравы. В этих кустах постоянно толокся скот и они
постепенно отступали все дальше от родника и от деревни, а
со временем и вовсе исчезли. Вместе с этими изменениями в
окрестностях усыхал и родник. Он уже едва сочился, когда
поле снова засадили лесом. И словно чудо произошло - с
каждым годом родник становился все многоводнее. Усгье его
уже не пропускало всю воду, рвущуюся наружу, и весь склон
набух влагой, превратился в топкую трясину. Открылись
родники и в других местах, где их никогда на моей памяти не
было.
И будто ожила вся местность, которая еще недавно все
больше обезвоживалась и усыхала. Говорили - земля стареет,
а потому и усыхает. Нет, это человек ее так истаскал,
измызгал. А обряди ее, накинь на нее даже самый
простенький зеленый наряд, и снова она молода и прекрасна.
И тут я опять вспомнил знаменитого земляка моего
Сергея Тимофеевича Аксакова, воспевшего мой край. Правда,
не лесу он отдавал первенство, а воде, ее он величал "красой
природы". Но "полная красота всякой местности, - писал он,
- состоит именно в соединении воды с лесом. Природа так и
поступает: реки, речки, ручьи и озера почти всегда обрастают
лесом или кустами. Исключения редки. В соединении леса с
водою заключается другая великая цель природы. Леса хранители вод... " Вот это наблюдение натуралиста и
подытожил он той фразой, в которой указал на общее
мнение: убыль рек - от истребления лесов.
Испив холодной ключевой воды, я уходить не торопился:
чувствовал - не отвел душу, не напился, еще захочу через
минуту. Смотрю, спускается по тропе знакомый деревенский
старик с бидоном - за ключевой водой. Он-то лучше меня
помнит все здешние изменения в природе. Заговорили о воде о другом у родника говорить, это то же самое, что в театре
во время действия пьесы перешептываться с соседом о чем-то,
не относящемся к искусству. И только собрался я объяснить
ему, не сведущему в экологических науках деревенскому
человеку, роль леса в оживлении родника, как он сам,
упредив меня, проговорил убежденно: "Это лесникам надо
сказать спасибо. Обсадили поле деревами - вот вам и вода, вот
и ожил родник".
Старик нигде не учился, разве что несколько начальных
классов одолел, вряд ли знаком с природоведческой
литературой, но приметливость сделала его знающим суть
причин. И дальнейший рассказ его подтвердил это.
Оказалось, он многие годы ездил на лесосеки грузить дрова и
видел, как лесорубы родник оголяли, как лес от него теснили
и как с каждым вырубленным гектаром убывала вода в
роднике...
Вот так, а я хотел растолковать ему, мужику
деревенскому, "великую цель природы, заключенную в
соединении леса с водою". Выходит, Аксаков лучше меня
знал это, и поэтому нередко в своих повествованиях уточнял:
"как говорят в народе", "как говорят наши крестьяне".
Выходит, и тут "народное сознание опередило науку".
Должно быть, подобные примеры опережения и
побудили Владимира Ивановича Вернадского, верного
ученика Докучаева, следовать, как он выразился, "народным
путем познания". И достиг на этом пути многих вершин.
И тогда я загорелся желанием дознаться: как далеко в
глубь веков простиралось народное знание. Если оно было, то
наверняка запечатлено в какой-нибудь сказке, в легенде или
мифе. За помощью обратился к замечательнейшему знатоку
античных древностей, историку Александру Иосифовичу
Немировскому. Через несколько дней профессор рассказал
мне взахлеб, как песню пропел, вот этот греческий миф.
В древней земле фессалийской жил некий Эрисихтон. И
дом его был крепок, и стада обильны, но не знало меры
ненасытное сердце. Прослышав, что где-то за морем дворцы
владык подпирают кровлями небо, замыслил он недоброе.
Приказал рабам наточить топоры и повел их к вольно
раскинувшейся дубраве, которой не было равных. Отовсюду
стекались к ней люди помолиться Дриадам, оставляли там
пестрые ленты на память. В центре рощи высился дуб
вековой, чтимый людьми и любимый Дриадами. В
полуденный зной, когда люди покидали рощу, боясь
потревожить чуткий сон Пана, или ночью, при свете Селены,
выходили из ствола Дриады и водили под ним хороводы,
славя великого владыку дубравы.
С этого дуба и приказал начинать Эрисихтон разбой
свой. Но не подняли рук на святыню рабы, уронив топоры.
Тогда сам господин, взмахнув секирой, нанес по стволу
первый удар. Медь вонзилась в кору и древесная кровь
заструилась из раны, источая запах смолы.
- Остановись, господин! - в ужасе закричал один из
рабов. - Не испытывай гнева богов, хранящих дубраву!
Злодей повернулся к тому, кто осмелился перечить, и
одним ударом снес ему голову. В страхе перед смертью
подобрали топоры остальные рабы и принялись за злую
работу.
Содрогнулся дуб от града ударов, застонала живущая в
нем Дриада, которую все почитали царицей.
- Дом свой растила я столько веков, сколько восходит на
небе Селена. Твои предки еще не родились, когда, соки
земные вбирая корнями, я к солнцу тянулась. Счастья не
будет тому, кто дом свой воздвигнет, другие порушив...
Не успела закончить своей речи Дриада - рухнуло
могучее дерево, под собой подминая дубраву.
Напуганные и потрясенные горем, Дриады поспешили к
Деметире, которая растит и лелеет все живое. Яростью
наполнилось сердце богини, когда она услышала рассказ
несчастных. И сказала Деметра девам древесины:
- Есть в безотрадной стране, - ей Скифия имя, - дальний
предел, где нет благодатных деревьев. Там дует жестокий
Борей и гонит холодным дыханьем снега по равнине
бесплодной, вихрем его завивая. Над всем там властвует
Никта, чудовищ рождая ужасных. Есть среди них одно, тощее,
с пастью разверстой. Оно может проглотить едва ли не всех
смертных, если они мои благие законы нарушат. Имя - Голод
ему. Дам я свою колесницу, а мои крылатые драконы мигом
туда вас домчат. Голоду волю мою передайте. Пусть он с
вами летит немедля и вселится в тело того, чье имя, словно
удар топора по зеленой дубраве...
- Эрисихтон! - хором пропели Дриады. - Его зовут Эрисихтон!
Между тем, вернувшись домой, отдыхал Эрисихтон. В
мыслях он уже не только возвел дворец, но и пригласил в него
многочисленных гостей и уже объяснял им, что стены - из
вечного дуба. И долго бы еще он предавался мечтам, если б с
невидимой колесницы не упал камнем невидимый смертному
Голод и, вселившись в тело нечестивца, не завопил,
всполошив весь дом:
- Где же вы, слуги! Голоден я, как тысяча псов.
Открывайте все кладовые, несите как можно больше еды и
питья.
И наполнился дом топотом ног. Принесли слуги все, что
приготовлено было к обеду.
Но чем больше пищи и вина поглощал Эрисихтон, тем
мучительней терзал его неутолимый Скифии сын. Не может
дождаться губитель дубравы, пока повара приготовят ему
очередного быка или барана. И вот он уже пожирает целиком
туши быков и коров, коз, баранов, свиней. Вот он уже
уничтожил все свои стада, а голод ничуть не притупился. Он
требует новой пищи, а где ее взять, если съедено все
состояние, накопленное его предками не за одно поколение.
Рабы разбежались. И никто не стал их ловить, ибо боялись
соседи, что по приказу обезумевшего от голода Эрисихтона
рабы и их стада перережут, и их кур и гусей передушат.
Выбежав на перекресток, стал просить Эрисихтон дать
ему любые объедки, но и корки сухой никто не вынес, зная,
за что он богами наказан...
Я вслушивался в страстный и гневный голос профессора:
не миф, а поэтическое откровение древних народов поведал
он мне. Откровению этому место в учебниках и пособиях,
нацеленных на воспитание экологического сознания
каждого, кто учится в школе, в техникуме, в институте.
Читай и думай: Голод издревле жил там, где лесов нет, в
Скифии, он немедля переселяется туда, где жадные руки
вырубают деревья, пусть даже на великие нужды. Не
уподобляйтесь же Эрисихтону! Не уподобляйтесь ни в
России, ни за рубежами нашего Отечества, истощаемого
порубками. Не будем забывать, что в Новом свете, как и в
Старом, в ходу тоже были разные точки зрения на лес, там
тоже из желания скорой наживы истребили его в таких
громадных размерах, что всякому стали видны губительные
последствия: вода в ручьях и реках уменьшалась по мере того,
как сводились леса.
В Америке осознали надвигающуюся беду, а осознав,
сказали (и тоже в 1874 году!): "Если истребление лесов не
будет приостановлено, то через это пострадают интересы
целой страны... Америке угрожает опасность обмеления
великих рек".
Но дальше события складывались очень уж разно.
Конгресс Соединенных Штатов, основываясь на выводах
Американского Ученого Общества, уже в 1876 году
разрешил употребить 60 тысяч долларов на покупку семян и
саженцев для насаждения новых лесов и улучшения
существующих. Кроме того, было выделено 2 тысячи
долларов на премию тому, кто подробно исследует вопрос о
влиянии леса и укажет на средства уменьшения вреда от
обезлесения обширных пространств Северо-Американских
Штатов. Эту высокую премию получил доктор Франклин
Хоуг в 1878 году за "Доклад по лесоводству".
Ну а что же делалось в родимом нашем Отечестве?
В те же десятилетия, пока ученые спорили, а народ знал,
топор все яростнее и размашистее крушил леса, обнажал
огромные пространства России. В те десятилетия у нас
продолжали истреблять леса счетом до миллиона десятин в
год, что равнялось площади лесов всей Московской губернии.
Вот уж поистине, словно все задались одним обогатиться, порушить все и - вон из России. Может, поэтому
и не замечены были труды Нартова, Болотова, Теплоухова,
положивших начало отечественной лесоводственной науке?
Так всегда: всякий разумный голос глохнет там, где творится
вакханалия, где энергия направлена на разрушение под
видом благородной деятельности. И не только глохнет, но и
раздражает, а при раздражении не может быть ни уважения,
ни почета - но забвение неминуемо.
Разбой в лесах был до того ужасающим, что учрежденная
в 1872 году по Высочайшему повелению компетентная
Комиссия в составе 181 человека, исследовав положение
сельского хозяйства в России, пришла к тому же мнению, что
и съезд лесохозяев, и вынесла единогласное заключение:
"Обезлесение во многих местностях идет с такою ужасающею
быстротою, что оно уже начинает отражаться на изменении
климата, который делается суровее и суше, на обмелении рек
и иссякании источников, на гибели садов и даже на культуре
некоторых полевых растений".
Ах, как же обижали, как оскверняли не чужие, а свои
люди свою землю, на которой сами жили и которую детям в
наследство передавали. Однако почему-то поддержка дурного,
пусть и невольная поддержка, всегда воспринимается
современниками лучше, воплощается в жизнь несравнимо
энергичнее, чем совет разумный и полезный для человека и
Отечества. И никакие заключения комиссий на испорченное
это сознание на влияли: не запугаешь нас!
Лесовладельцы доказывали: не скорая выгода, а высокие
налоги толкают нас к истреблению лесов. И поясняли: во
многих местностях помещик, имеющий лес, платит за него в
казну больше, чем может получить дохода даже при
правильном ведении лесного хозяйства. Но та же налоговая
система указывает ему и выход: если лес пустить под топор,
то вырубленная площадь будет причислена к неудобной
земле, которая облагается гораздо меньшим налогом.
Как же часто налоги у нас вовсе не поощряют созидание
на общее благо, но направлены на добычу денег для казны,
ущемляя всякого, кто печется о пользе Отечеству, подрывая
основы благополучия страны и народа своего.
Невыдуманные эти доказательства прозвучали на одном
из заседаний Московского общества сельских хозяев, на
котором было высказано требование к правительству,
названное "желанием землевладельцев из северных
губерний". Не отмены неразумного налога добивались, а
хотели, чтобы леса северной части России были истреблены,
и чтобы истребление их было поощряемо!
Так идея, высказанная учеными много десятилетий тому
назад, овладела сознанием лесовладельцев, не умеющих
получать доход от леса за счет правильного ведения
хозяйства в нем.
Правда, на этот раз идея эта была отвергнута тут же. И
потому, что показалась многим страшной, она высекла
мысль, намного опередившую время.
"Истребите леса, - бросил лесовладельцам-порубщикам
один из безвестных ораторов, - отнимете у нас
насекомоядных птиц - и вы можете быть уверены, что
быстрое развитие вредных насекомых станет бичом для
страны".
Только сейчас мы можем понять: разгневанный оратор
опередил время на целое столетие. Только сейчас мы
осознали со всей очевидностью пагубные последствия этих
нарушений в природе. А оратор, осененный чистой мыслью,
уже тогда предвидел и говорил о необходимости насаждения
живых изгородей для приюта бесплатных работников, о
процентном соотношении леса, о равномерном его
распределении, пусть и мелкими участками.
Уже тогда он знал, что истребляя деревья,
произрастающие на вершинах и склонах гор, человек готовит
будущим поколениям одну из самых страшных бед - нехватку
воды.
Должно быть, отпор был таким убедительным, что
Московское общество сельских хозяев единодушно решило
ходатайствовать перед властями, "чтобы несоразмерными
податями, налагаемыми на лес, не дать повода
лесовладельцам превращать лесные имущества в пахотную
землю", о чем и известили читателей "Отечественные
записки".
Решения всех этих съездов, комиссий, заседаний, как и
широкое распубликование выработанных ими предложений
убедили русскую интеллигенцию: пора браться за воспитание
в обществе внимания к лесу.
И передовые люди принялись воспитывать: "Если я
неправильным распоряжением, по недоразумению ли
своему или же заведомо, наношу вред как себе и моим
потомкам, так и моим соседям, и притом вред, который
отзовется на долгие годы и едва ли может быть поправляем,
то в таком случае правительство, как верховная власть,
оберегающая целость и благосостояние государства, всех и
каждого, вправе воспрепятствовать..."
Журналисты выражались конкретнее: "Государство
вполне обязано озаботиться охранением лесов, которые
исчезают как весенний снег, под наплывом хищнических
стремлений и дикого неряшества".
И напоминали: в Германии за самовольное собирание
ягод в чужих лесах взыскивают строже, чем у нас за порубку.
Однако
лесовладельцы,
взбудораженные
такими
призывами к правительству, не только не повторяли вслед за
воспитателями "Если я неправильным распоряжением...",
но вполне сознательно спешили сбыть лес даже по малой
цене, чтобы получить хоть какие деньги, пока правительство
не воспретило, а местные крестьяне не свезли его по ночам к
пристаням и железнодорожным станциям, где за всякий воз
давали наличными. В Костромской и Вологодской губерниях
ночной промысел принял такие размеры, что хозяева готовы
были сбыть лес первому попавшемуся купцу - даже за
совершенный бесценок. Отдавали по полтора-два рубля за
десятину (при казенной цене в 400-500 рублей) - только бы
опередить правительство и расхитителей.
И вдруг... Это незначительное вроде бы событие
отложилось в сознании многих: что-то оно сулит... Но мало
кто сознавал, что именно это событие и явится переломным
моментом в истории лесов России.
В 1877 году газеты сообщили: "Недавно на всех
пароходах Общества "Кавказ и Меркурий" введено нефтяное
отопление, а на пароходах Общества "Самолет" делаются
нужные для этого приспособления, равно как и на паровозах
Тамбовско-Саратовской железной дороги. В это же время
ставятся опыты по замене дров антрацитом на заводах и
фабриках южной России".
Комментарий в газетах был торжественно-кратким:
"В добрый час!"
То был поистине добрый час. Технический прогресс,
набирая ускорение, обложил лес тягчайшим оброком, спалив
в топках миллионы десятин леса. Но разыскав в недрах более
калорийное топливо, он отступился от леса и помчался
вперед за счет веками копившейся энергии недр. Правда,
теперь уже шахты предъявят спрос лесу на всякий
крепежный материал, но в несравнимо меньшем объеме, и
скорость истребления начнет резко падать - с миллиона
десятин в год до 400 тысяч.
Топор, так долго царивший в лесах, за столетие
обнаживший до пояса стыдливые наши равнины и горы,
должен был уступить место лопате и заступу, которые и
восстановят пусть не все леса, но обязательно те 25
миллионов десятин, истребленные всего за 25 последних
лет.
Если до сей поры рука человеческая действовала
наперекор природе, расхищая ее дары, то, к счастью, та же
рука может стать и творящей, содействующей природе и, как
писали газеты, "может изменить в благоприятном смысле
неблагоптриятные физические условия, а в некоторых
случаях совершенно видоизменить их".
И повторяли слова, с надеждой сказанные Виктором
Егоровичем Граффом, когда он, изработавшийся и больной,
покидал Велико-Анадольское лесничество, созданное им в
сухой ковыльной степи в те же лесоистребительные годы.
"Никто не скажет, что облесение степей есть дело легкое;
но чего не может сделать человек? Для этого необходимы
только желание, труд, терпение, твердость и уверенность.
Не по величине площади, засаженной мною, судите о
моих успехах, а по тому, как привилось мое дело в крае".
Этой надеждой и жили, этот пример и воодушевлял
последователей.
РУКА ТВОРЯЩАЯ
Лесоразведение набирало скорость. Зародившись в
южных
степях,
лесокультурное
дело
в
России
(древонасаждение посадкою молодежника) обретало все
большую популярность. Нарабатывая самобытный опыт,
разрабатывая самобытную теорию, отечественные лесоводы
на первых же порах создавали такие рукотворные леса и
перелески, которые и через столетие будут ярко выделяться
на общем зеленом фоне - даже сама природа ничего
подобного не создавала никогда!
На первых же шагах была выдвинута и идея создания по
водоразделам широких полезащитных лесных полос, которые
сберегали бы полям влагу и служили ветроломами для
суховеев. Идею эту вынянчил русский лесничий Нестор
Карлович Генко, имя которого хорошо известно в
Беловежской пуще. Ему же и поручил Департамент уделов
осуществить идею на практике в степях Поволжья. В 1885
году Генко приступил к этим работам в Самарской губернии.
И создал за четыре года 2200 гектаров лесных полос шириною
до 300-350 метров. Современники высоко оценили его труд и
были уверены: о нем "долго будут говорить созданные его
стараниями искусственные степные перелески".
Да, многие эти перелески сохранились и до наших дней,
хоть и за сто лет им перевалило. Так что, если вам случится
побывать на Тимашевском опытном пункте, принадлежащем
Всесоюзному
научно-исследовательскому
агролесомелиоративному институту, то полюбопытствуйте и
прислушайтесь. Есть такие широкополосные перелески,
созданные тогда же, на саратовской и оренбургской земле, в
Ставрополье и в Татарии. Они о многом могут рассказать, а
вы многое вызнаете и в порыве нахлынувших на вас чувств
повторите, как клятву: "Но чего не может сделать человек?"
И надо-то ему для этого вроде бы совсем немного: "только
желание, труд, терпение, твердость и уверенность". Только! А
к этому "только" нужно приложить еще и всю жизнь, и не
только свою.
Вот что вспоминал сам Виктор Егорович Графф о житье
близких своих: без малого 12 лет (из 23, прожитых в степи)
маялись с женой в дурной сырой квартире, да и та была за 15
верст от места посадок в селе Новотроицком. Воспитанники
школы лесников, которую он создал, сперва тоже
помещались по квартирам в том же селе и каждый день
пешком ходили на работу, подвергаясь всяким непогодам на
этом пути длиною в 15 верст, потом "были стиснуты на месте
культур в жалкой землянке и без всякого надзора". Рабочий
скот пропадал на открытом воздухе. Бедствия эти и
страдания усиливались безденежьем, так как очень часто
департамент не присылал денег по 5-7 месяцев, и не раз
приходилось Виктору Егоровичу с семейством оставаться без
чаю и сахару, без свечей, без порядочного хлеба, без сапог и
башмаков. И признавался: даже вспоминать все эти
страдания выше всяких сил.
Какая же нужна была глубокая вера в начатое дело,
каким высоким чувством долга надо было обладать, чтобы не
угасли желание, терпение, твердость и уверенность.
Но какие душевные и физические силы нужно было
иметь жене его?.. Не ведаю и преклоняюсь. И ведь супруга
Граффа не местная крестьянка. Елизавета Степановна,
урожденная Курочкина, родная сестра двух известных
русских поэтов, журналистов и общественных деятелей
Василия и Николая Курочкиных, выросла в Петербурге,
откуда и последовала за мужем в эту безводную и
малонаселенную степь. И там не захандрила, не одичала, но
во всех делах помогала ему, перенося все страдания во имя
тех целей, которые были поставлены перед ее мужем, а
значит, и перед ней, русской женщиной.
И ладно бы цели эти были из тех, что захватывают
всеобщее воображение, а достижение их сулит славу и
богатство. Так нет, интересовали они лишь узкий круг
лесных специалистов и ученых.
Всей жизнью своей Графф должен был решить четыре
вопроса - боюсь, рассмеется над ними нынешний наш
читатель. Они должны были доказать возможность облесения
высокой, безводной и открытой степи; определить породы
деревьев и кустарников, наиболее пригодных для
лесоразведения в степи; выработать надежные, простые и
дешевые способы лесоразведения; приохотить местное
население к лесоразведению, дабы насаждением леса в
широких размерах улучшить климат степи.
Все было внове, но самым трудным оказалось то, что
считалось пустяковым, - приохотить население. Все попытки
объездить тополями хотя бы улицы и крестьянские усадьбы
заканчивались тем, что деревца оказывались вырванными с
корнем - "А то начальство, увидя успех древоразведения,
заставит всех заниматься этим делом".
И все же... Преклоняюсь и думаю: только ли
непостижимые нравственные качества поддерживали в них
высокий дух не месяцы, не несколько лет, а долгих 23 года?
Может, и общественное внимание придавало им сил?
Внимание не окружающих поселян, которые удачи им не
желали, и поэтому не очень привечали-обласкивали их. Но
они пользовались вниманием грамотной России! Это только
казалось, что погоня за выгодой захватила всех и все жили
так, словно уже завтра -вон из России. Нет, всегда были в
обществе и пекущиеся о благе отечества, думающие о его
будущем. И пусть их насчитывалось на сто тысяч один, но
они были авторитетны и уважаемы. Их чтили все, даже
безудержно обогатившиеся раскланивались с ними и
отдавали им должное, понимали -никакие барыши не могут
уравнять их с этими бескорыстными подвижниками. Они, а
не обогащающиеся, и создали тот настрой, тот дух, ту
атмосферу, в которой у всех деятельных людей
распрямлялись крылья. И в почете были не обогащающиеся
за счет истощения лесов страны, а созидатели и творцы.
Это потом, уже в наше время, нас убедят и мы начнем
твердить в научно-популярных изданиях и учебниках:
"Достойная признательности и благодарности деятельность
этих энтузиастов в условиях частной собственности
дореволюционной России не могла получить широкого
распространения и была очень ограниченной. Только после ...
и так далее. Неправда. Энтузиасты пользовались широким
общественным признанием, их избирали почетными и
действительными членами различных научных обществ, в
которых они пользовались неизменным авторитетом. Их не
обходила вниманием пресса. По службе их отмечали
премиями, отличали высоким жалованием, чинами и
орденами. И не только тех, кто был под рукой, кто жил в
столице, работал в департаментах или преподавал в
институтах. Не забывали и тех, кто служил Отечеству в
далекой глуши. Именно за полезное служение степной
лесничий Графф был произведен в полковники, а на
следующий год совет Петровской земледельческой и лесной
академии по доброй воле и собственному почину избрал его,
жившего в степной провинции, преподавателем по кафедре
лесоводства. Графф еще и не собирался укладывать вещи,
чтобы ехать в Москву, а его уже приказом назначают
ординарным профессором академии. И есть немало
свидетельств современников, как в той же Петровской
академии профессор Турский подвигом Граффа настраивал
души молодых и, подтверждали потом бывшие его слушатели,
достигал цели - молодые искали славы на этом трудном, но
полезном Отечеству поприще.
Через
несколько
десятилетий
пригласят
на
профессорскую кафедру в Петербург из Каменной степи
лесничего Георгия Федоровича Морозова. Но и он не
последний в числе лесничих, ставших известными
профессорами, много сделавших во славу отечественной
науки.
Потом традиция эта оборвалась. Сегодня лесничего
мало ' кто знает даже в той местности, где он работает, а уж в
столице, в академиях, в институтах лишь предполагают о
существовании такой должности, да и то легко путают
лесничего с лесником. Правда, говорят, теперь и лесничих
таких нет. Я и сам так думаю. И объясняю это оскудение
полнейшим невниманием общества к лесу и его работникам.
А когда на тебя не смотрят, считают тебя вроде бы даже
лишним в кругу всех иных профессий, а то и недоумком,
занимающимся пустячным и никому не нужным делом, то
кто же действительно не оскудеет и умом и духом, кто не
сделается ненужным даже в собственных глазах? Устоять
могут лишь единицы, и такие, я подозреваю, есть, но я их
давно уже не встречал, хотя также давно ищу.
С этой мыслью, с этой надеждой ехал и на совещание
лесничих России. Вернулся ни с чем. Однако и другое
поразило: ни одна центральная газета об этом совещании, об
этом трехдневном разговоре лесоводов не обмолвилась ни
словом, не поместила даже краткой информации. Но дружно
все рассказывали о встрече китаеведов, еще подробнее
живописали открытие учредительного съезда Народного
движения Украины за перестройку (РУХ), негодовали, что с
этого съезда выставили за дверь тележурналистов. Ах, как
гневались... А лесоводы наверняка никого бы не прогнали, им
было бы лестно, что и их по телевидению покажут хоть
мельком, но в зале так и не мелькнуло ни одной телекамеры.
Не заглянул на совещание и ни один здешний писатель, хотя
именно в это время в Уфе, куда съехались лесничие России,
местные журналисты и писатели скликали народ на
экологические митинги. К лесоводам общество не проявило
ни малейшего интереса - ни к ним не пришли, ни к себе их не
пригласили.
Однако не толкнуло бы меня это невнимание к
идеализации прошлого. И Виктор Егорович Графф в
немалой обиде был на тех, кто послал его в необжитую степь.
"Приступив к разведению леса, - писал он, - не позаботились о
том, чтобы тотчас и возможно скорее построить здание для
помещения школы и всех служащих". Не год, а 12 лет
мыкались они по чужим углам далеко от места работы. И по 57 месяцев жалованье не присылали им. И без башмаков
бывали, без порядочной пищи и даже свечей. Словом, и тогда
лесничие не из балованы были. Так уж у нас повелось от
Петра. Указом "О вальдмейстерах" (лесничих) он
распорядился назначать на эту должность дворян,
отставных офицеров и "тамошних мест ближних
помещиков, которые б могли пропитание иметь от деревень
своих". От деревень, а не от службы. Правда,
предусматривалось и жалованье, но только из штрафов за
порубки.
На пропитание от деревень, и не только лесничих, но и
всех других лесных работников, будут ориентировать и
последующие правители и законы. Правда, и до Петра
поступали так же: в тульских "засечных лесах" для присмотра
за "великими крепостями" и в старину назначались сторожа,
которым вместо жалованья отмежевывались земли и сенные
покосы - кормись.
Однако вот что удивительно. Русские лесоводы так редко
заговаривали о величине жалованья и условиях жизни, будто
никогда никакой нужды не испытывали, будто были выше
бытовых забот. Упоминание об этом я встретил впервые у
профессора Турского и в "Лесных беседах", читанных в 1880
году профессором Петербургского лесного института
Рудзким. Так вот, в "лесных беседах" с русскими
лесовладельцами и лесничими Александр Фелицианович
Рудзкий привел такое сравнение: когда во Франции лесные
сторожа получали до 700 франков (280 рублей) жалованья в
год, наш лесной сторож получал 3-5-6 рублей в месяц и
никогда не имел больше 90 рублей в год. Во Франции лесной
сторож поселялся в "хорошеньком каменном домике, часто
лучшем, чем дома русских лесничих", а наш всегда жил в
лачуге. После 25 лет службы лесной сторож во Франции
получал в пенсион все свое жалованье, а русский лесник
помирал в бедности, добывая скудное пропитание трудом в
своем хозяйстве.
Митрофан Кузьмич Турский, продолжая эту мысль,
напрямую связал неблагополучие в наших лесах с
положением работников, оберегающих его. В самом деле,
рассуждал он, если назначить сторожу 8-9 рублей в месяц,
как это практикуют многие лесовладельцы, и поручить ему
караул лесного участка ценою в несколько сот тысяч рублей,
то нельзя быть уверенным в целости и неприкосновенности
этого участка. И удивлялся, как в лесах, подобным образом
охраняемых, не разграбляют лесного имущества до
последнего пенька. При этом знал немало примеров, когда
владелец по нескольку лет вовсе не бывал в своем лесу, имел
для его охранения тех же восьмирублевых сторожей, а лес
оставался цел, несмотря на миллионную стоимость. Должно
быть, делал вывод Турский, население российских губерний
еще не так развращено, как это некоторые думают, и
способно уважать лесную собственность. И все же нелепость ли! - продолжал рассуждать профессор, - в
домашнем быту мы прячем под замок то, что ценно и что
жалеем потерять. А владея лесом, мы ждем от других
какого-то необыкновенного бескорыстия, мечтаем о полном
неприкосновении к нашему добру, оставляя его открытым со
всех сторон...
Мне близки и понятны эти мысли: я и сам несколько лет
был в роли "восьмирублевого" работника в подмосковном
лесу. Не буквально, конечно, я работал в иное время, при
ином денежном исчислении, однако принцип оплаты
оставался тем же: меньше, чем уборщице. Для поддержки
морального духа я повторял гордые слова Турского: "высоко
надо ценить весь наш лесной состав, если он сумел при таких
ничтожных средствах сохранить государственные леса от их
окончательного истребления". Однако как ни бодрился, как
ни старался внедрить то одну, то другую новинку, я понимал,
что "о высокой доходности лесов, как результате улучшения
их, при таких средствах управления нельзя, конечно, и
мечтать".
И еще думалось мне, что профессор Турский все же
сделал невольную поблажку и населению, и нам, лесным
работникам, когда говорил, что лес остается цел. Да рубили
его всюду: и население не щадило, и сторожа отдавали
оберегаемое ими сокровище на разграбление.
Вот что рассказывали газеты в те же годы, когда Турский
высказывал свою поблажку.
Сторож одного смоленского леса получал от крестьян
пол-штоф водки, во время распития которого крестьяне могли
рубить лес, сколько успевали - бывало, навалят воза два, а то
и три. Приняв пол-штоф водки, благодушный сторож взимал,
сверх того, еще и по мерке ржи со двора - на прокормление.
Подобный порядок, утверждали старожилы, был заведен тут
давно и считался вполне законным.
В Новгородской губернии лесник за 5 рублей, два воза
сена и одну четверть водки позволял крестьянам вывозить 600
возов строевого елового леса.
В Костромской губернии казна продавала на сруб
участки леса. Но скупщики, "посредством спивания и
задаривания лесных сторожей" вырубали на одну купленную
десятину 5-6 даром. Лесники спивались, мелкие подрядчики
превращались в богатых купцов, а казна недосчитывала
многих десятин леса - дровный, многолесный край быстро
обнажался.
Лес бережет сам себя, ограждает себя от вредных для
него природных невзгод. Но лес не может оберечься от рук
человеческих, и вовсе беззащитен от предательства сторожа
своего, отдающего его на поругание. Что может быть
позорнее: рубят лес чьи-то жадные руки, а взявший на себя
честь оберегать его тут же сидит на пенечке и, поглядывая,
пьет поднесенный штоф водки.
Ему ли услышать призыв радетелей "хранить родные
леса, как часть дорогой нам России"? Нет, он одно знает эти леса даны ему для того, чтобы он мог добывать
пропитание.
И тут опять вспоминали Францию, где лесным сторожам
мог быть назначен только грамотный человек в возрасте от 25
до 35 лет, высокая нравственность которого достаточно
известна местным жителям.
Вспоминали Петра Великого, который в указе "О
преслушниках" от 31 января 1716 года, впервые учреждая
лесных надзирателей, строго наказал "выбирать по селам и
по деревням надзирателей добрых людей". Но при этом
повелевал, чтобы у каждого из них "меньше пяти сот дворов в
надзирании не было". А надзирать не за лесом, а за дворами
ни один "добрый человек" и за хорошее кормление не
согласится. Вот и повелось: выбирали в качестве "доброго
человека" какого-нибудь увечного крестьянина или
отставного солдата, негодного к работе и не знающего
никакого ремесла. Так что истинным ревнителям леса
приходилось лишь мечтать о таком лесном стороже, который
бы пользовался авторитетом у крестьян, а таковым они
видели человека, который "непременно должен быть
грамотен, сведущим в лесоводстве, трезв и по суду
непорочен".
Мечта эта и поныне остается несбыточной - традиция
продолжается.
ВЕЛИКИЙ ПЕРЕПОЛОХ
Должен был случиться "великий переполох", который
и случился летом 1882 года, чтобы пришло осознание: что-то
делается не так. Летом 1882 года, в горячее ярмарочное
время, когда каждый час дорог, движение пароходов по
Волге почти прекратилось из-за катастрофического
обмеления на всем ее протяжении - "открывшиеся среди
реки мели делали ее похожею на пруд с прорванной
плотиной". Прекращение движения по главной водной
артерии России парализовало торговлю. Вот тут-то и грянул
"великий переполох между торговым людом, потерпевшим
убыток по меньшей мере на четыре мильона рублей".
Разорительное это бедствие вынудило владельцев волжских
пароходов обратиться к правительству с ходатайством
"насчет предварения на будущее время окончательного
обмеления Волги". В ходатайстве указали и причины:
верховья Волги с каждым годом мелеют от истребления
лесов, а равно и от осушения болот.
По их данным за столетие с 1774 по 1874 год в Тверской
губернии было порублено более полутора миллиона десятин
леса, да более миллиона десятин расчищено лесных покосов.
Очевидцы подтверждали: истребление тверских лесов
продолжается, здешние вырубки "захломощены" сучьями,
корягами, вершинником, заросли бурьяном и сорным
кустарником, даже скот ходить и пастись на этих пустынях
не может. Тут ручьи засорены уже так, что почти незаметно
их признаков, вот Волга и мелеет с каждым днем.
Как же прореагировало правительство на это
ходатайство?
Не знаю, в исторических документах я не обнаружил
никаких действий с его стороны. Одно мне известно: была
учреждена
Комиссия
для
выработки
узаконений
относительно сбережения лесов и ведения правильного
лесного хозяйства. Полагаю, это ее усилиями, получившими
поддержку в культурном обществе, и был выработан новый
лесоохранительный закон, вышедший в 1888 году. Он должен
был сдержать лесо-истребление, особенно по берегам рек и в
их в верховьях. Однако, как и поныне у нас бывает, следом
посыпались
разъяснения
вот
такого
содержания:
"Желательно,
чтобы
лесоохранительные
комитеты
действовали крайне осторожно в вопросах признания лесов
защитными и особенно о признании их подлежащими
сбережению для охранения верховьев и источников рек и их
притоков. Слишком широкое толкование нового закона в этих
пунктах может нанести лесной собственности значительные и
ничем не вознаградимые убытки".
Вот так, не к сбережению призывали, не к усилению
охраны лесов, а предупредили, чтобы не увлеклись защитой
и "широким толкованием нового закона".
И это в ответ на прошение одного из сельских обществ
(не названного в разъяснении), добивавшегося признания
соседнего леса водоохранным, так как в этом лесу начинается
исток реки, протекающей по их деревне. Ничего не вышло,
отказали.
Так бы, наверно, и отказывали всем, так бы и
выхолащивали закон, пока не превратили бы его в пустой
звук. Да грянул новый "переполох" - явился голодный 1891
год, проложивший заметную межу. До этого ученые,
занятые естественными науками, как бы накапливали
знания, в спорах вырабатывали идеи и теории, но к делу, к
воплощению своих идей в жизнь не приступали - полагали,
что конкретным делом должен заниматься кто-то другой, не
теоретик, а практик, администратор.
Голодный год потребовал и от ученых практических
действий: вы знаете - вы и приступайте. Они уже
действительно знали причины многих бедствий, все чаще
обрушивающихся на сельское хозяйство, составляющее силу
и мощь земли русской. Докучаев, известный почвовед России,
на 100 000 один, написал книгу "Наши степи прежде и
теперь", а полтавский агроном Измаильский, второй на
следующую сотню тысяч, закончил свой труд "Как высохла
наша степь".
Пожалуй, никакие другие книги не читались в это время
с такой надеждой. Не ответа искали. Хотелось
удостовериться, что есть еще в России носители высшей
идеи, знающие выход и способные к действию.
В посланиях сельских хозяев зазвучало настойчивое
требование "немедленно приступить к разведению леса,
чтобы по возможности восстановить равновесие в
пропорциональном отношении земли, занятой лесами и
находящейся под полевой культурой". Их мучило то, что "ни
о каких подобных мероприятиях, или только проектах
таковых что-то не слышно даже после прошлогоднего
бедствия и всего того, что говорилось и писалось в прошлом
году по всем вопросам злобы дня - нашего земледелия".
Нет, не пропали даром публичные лекции профессора
Докучаева, не зря писал он свои статьи в
"Правительственном вестнике", которые объединил в одну
книгу "Наши степи прежде и теперь" и указал на ее обложке:
"Издание в пользу пострадавших от неурожая". Деньги от
продажи книги пошли в пользу голодающих, идеи начинали
служить Отечеству, о чем и свидетельствовали речи на
съездах, статьи в газетах.
Сознание необходимости лесоразведения настолько
окрепло "в более интеллигентном обществе сельских
хозяев", что многие частные лица, как сообщали газеты, уже
приступили к посадкам по своей доброй воле. К сожалению,
труды этих пионеров составляли "лишь каплю в море нашего
степного безлесия, о чем, конечно, приходится только
пожалеть".
Затерянные в этом степном безлесии, они с отчаянием
взывали: "И когда-то голос наш дойдет и будет услышан тем,
словом которого все на Руси зиждется, все движется, все
работает на пользу отечества..."
В "интеллигентном обществе сельских хозяев" все
отчетливее понимали, что "работать в убыток немыслимо,
какова бы ни была привязанность к земле", и ох как
ненадежна эта привязанность, постоянно испытываемая
недородами и голодом.
И, возвысившись до научного понимания проблемы, один
из таких хозяев писал:
"Настала однако пора взяться за ум, за восстановление
равновесия
в
природе,
равновесия,
нарушенного
хищническою рукой цивилизованного человека. Теперь
приходится позаботиться об обеспечении существования не
только будущего поколения, но и настоящего, иначе нам
останется только бежать, покинув все, куда глаза глядят - в
Сибирь, в Америку, туда, где земля и природа все еще в
состоянии дать пищу человеку. Попытки этих бегов мы уже
видим".
И в отчаянии возопил:
"Вразуми же Бог того, кому вручена судьба нашего
многомиллионного отечества, войти в положение нашего
земледелия и тем спасти нас и детей наших от будущих
бедствий и разорения".
Вразуми! Не блудного сына своего, не убогого умом
домочадца (с такими просьбами кто не обращался на Руси) царя вразуми!.. Да, такого не позволял себе ни один критик,
а
если и позволял, то лишь в доверительных разговорах с
друзьями, в письмах, но не в статьях своих.
Вразуми!.. Я еще раз посмотрел на название газеты,
опубликовавшей эту дерзкую просьбу, и поразился:
"Гражданин"! Газета, издававшаяся на правительственную
субсидию, и которая уже в те годы открыто называлась
черносотенной и ультраконсервативной, редактировал
которую князь Мещерский Владимир Петрович, "злейший
враг даже умеренных реформ".
Видно, не ожидал князь Мещерский такой дерзости от
землевладельца-дворянина, опубликовал, не дочитав статью
до конца.
Однако просьба сельского хозяина так и не дошла до
Бога. Просьба не дошла, но идея степного лесоразведения
крепла в сознании многих и многих землевладельцев,
истинных хозяев земли русской. Эта идея все настойчивее
звучала и в ответах на вопросы Вольного экономического
общества: в степных наших уездах ветрам гулять нет почти
препон, потому что и в них самих, "кругом и около до Азии
уже не осталось задерживающих лесов". Так жить нельзя.
Земледелие превратилось в орлянку. Нужны пруды, нужны
посадки по оврагам, по балкам, вокруг прудов.
Заговорили об этом и на ученых заседаниях.
- Милостивые государи! Кто из нас не слышал те общие
отголоски об обеднении России лесами, которые все громче и
настойчивее раздаются последнее время, - так начал свой
доклад, "читанный в заседании акклиматизационного
ботанико-зоологического съезда в Москве 28 августа 1892
года" один из ораторов. Кто он? Думаю, этот же вопрос
задавали друг другу и собравшиеся на съезд. И поначалу,
должно быть недоумевали, зачем этот господин говорит им,
ботаникам и зоологам, о значении лесов. Должно быть, шел
на заседание лесного общества, а попал на съезд. И еще
наверное думали, что голод голодом, а уж в России-то
печалиться о лесах смешно: куда ни поедешь - всюду на сотни
верст леса и леса, света белого не видно.
А оратор, продолжая свою речь, призывал слушателей
признать уничтожение лесов "злом всеобщим, злом
государственным, к борьбе с которым должны быть
привлечены все имеющиеся силы и средства."
Думаю, слова эти заинтересовали слушателей, даже
мало сведущих в лесоводстве, потому что оратор коснулся
истории страны и общества.
Признаюсь, я читал и перечитывал этот доклад с
огромным интересом - никогда еще не приходилось мне так
остро ощущать трагическую судьбу отечественных лесов.
Сегодня мы многое забыли, многие страницы истории
где-то затеряли. Только сейчас, работая над этой книгой, я
впервые натолкнулся на "проект по лесному хозяйству",
который вручил "Господину Министру Государственных
Имуществ Михаилу Николаевичу Муравьеву" помещик
Тульской губернии граф Лев Толстой в октябре 1857 года.
Натолкнулся в поиске совсем других материалов. И
укорил себя: в домашней моей библиотеке стоит
двадцатитомное собрание сочинений Льва Толстого, а я
впервые узнал о его "Проекте..." совсем из другого
источника. Тут же взял в руки эти тома, но ... в них
"Проекта..." не оказалось. Однако нашел дневниковую
запись:
"29 октября. Застал министра. Плохо успел поговорить о
деле". А в примечаниях прочитал: "Толстой посетил
министра государственных имуществ М.Н.Муравьева по делу
о своем проекте лесонасаждения в Тульской губернии. См. об
этом ПСС, т.5, стр.259-261".
Том пятый полного собрания сочинений издавался в 1935
году и в руках я его никогда не держал, поэтому и не знал
ничего о толстовском проекте лесонасаждения. Не знал и не
слышал, да и не услышал бы никогда, если бы не случай.
Так вот, еще в самом начале оргий в лесах Лев Толстой
предлагал передать дело лесонасаждения "вольным
промышленникам, обязанным за право владения землей
очищать срубленные участки от пней и других пород и
засаживать их определенным количеством положенного рода
саженцев". Сколько вырубил - столько и засади снова лесом,
чтобы не оголялась земля Отчизны.
Нет, ни Льву Толстому, ни многим другим писателям,
озабоченным той же мыслью и в наши дни, не удалось
понудить "вольных промышленников" восстанавливать
вырубленное.
Да, сегодня мы многое забыли, многие страницы истории
законспектировали одной фразой: "шло хищническое
уничтожение лесов". Фраза эта никакой пищи уму не давала
и ничего в нашем воображении не рисовала. Видимо, эта же
фраза прочно сидела и в умах участников ботаникозоологического съезда, поэтому докладчик и задался целью
прорвать пелену этого застывшего знания, которое граничит
с полным незнанием. Он задал вопрос, над которым не грех
бы задуматься не только участникам съезда, но и их детям,
внукам и правнукам - нам с вами. Как, каким образом в
России, имевшей объемистый том специальных лесных
законов, регламентирующих постановку дела до мельчайших
подробностей, в стране, где за самовольную порубку
деревьев, за самовольный выпас скота в лесу крестьян пороли,
штрафовали, отдавали в солдаты и ссылали на каторгу,
каким образом в такой стране лесное дело могло дойти до
такого ненормального положения, последствия которого все
заметнее сказывались на таких трудно поправимых фактах,
как обмеление российских рек?
Надо думать, докладчик был человеком не только
знающим, но и смелым, желавшим докопаться до самых
глубинных причин, коренившихся в самом обществе.
Докапываясь сам, он и других побуждал осознать, что "сама
законодательная власть не видела в лесе фактора, играющего
видную роль в таких важных явлениях, как распределение
атмосферных
осадков,
обилие
речных
вод,
продолжительность весенних полноводий", а видела в нем
лишь поставщика древесины, пригодной на то или другое
употребление.
А ведь верно. Мы часто ссылаемся на Петра, впервые в
России учинившего корпус лесничих и издавшего целый ряд
строжайших указов, направленных против самовольных
порубщиков. Особым покровительством петровских указов
пользовался дуб, в древесине которого нуждалось начавшееся
кораблестроение. Обособлялись, отходили в казну и под
строжайшую
охрану
лесные
дачи,
называемые
"корабельными"
опять
же
для
удовлетворения
государственных нужд в древесине особого качества.
- Законодательство, не придавая лесу никакой другой
роли и значения, как древесине, имуществу, богатству, - само
собою не находило нужным устанавливать какой-либо
порядок пользования лесом и предоставило это пользование
всецело усмотрению лесовладельцев, в том справедливом по
существу убеждении, что никто сам себе не враг и никто не
станет нарочно уничтожать свое богатство. Несомненно так,
но мне кажется, что в этом суждении упускалось из виду одно
важное условие: дело в том, что действия, вытекающие из так
называемой свободной воли - суть действия не беспричинные,
что человек может быть поставлен в такие условия, когда
удовлетворение требований данной минуты важнее всего,
важнее сохранения целого благосостояния. И если
источником удовлетворения будет лес, то, конечно, его не
пощадят, и человек несомненно явится врагом не только
обществу, но и лично себе...
Что же заставило русских дворян-лесовладельцев, не без
иронии названных докладчиком "верными сынами России",
обратиться к такому усиленному пользованию лесами,
которое и привело к их истощению, а во многих местах и к
полному уничтожению?
Причина эта была и крылась в социальных условиях
быта нашего общества, вот она: 19 февраля 1861 года с
берегов Невы раздалось слово "свобода". Слово это широкой
волной и с быстротой света пронеслось по всему необъятному
пространству России до Ледовитого и Черного морей и в глубь
Сибири. Великие слова манифеста читались и с церковных
кафедр, и на городских площадях, и на сельских базарах;
читались они и в ярко освещенных, роскошных залах среди
избранного общества, читались и в переполненных народом,
покачнувшихся лачугах деревень, при свете горевшей
лучины полуграмотными внуками совсем безграмотным
дедам. Всколыхнулась жизнь русская и - из темных,
неведомых глубин ее на поверхность житейского моря
начали выбиваться люди предприимчивые, люди с энергией.
Развивается промышленность, открываются новые заводы,
строятся новые фабрики, умножается пароходство,
прокладываются железные дороги - все это требует пара,
требует топлива. О нефти в то время еще не слышали, торфа
не знали, а каменный уголь был роскошью каминов, и вот все
эти фабриканты, заводчики, пароходовладельцы и
железнодорожные общества устремили свои взоры на леса...
В этом месте речь оратора наверняка была прервана
бурными аплодисментами - каждому хотелось отшлепать по
щекам всех этих нахрапистых фабрикантов, заводчиков,
пароходовладельцев, перевернувших привычную жизнь,
бесцеремонно потеснивших родовое дворянство. А именно
оно, дворянство, в основном и представляло на этом съезде
науку. Фабриканты и заводчики пока еще робели перед ней и
никого на ученые съезды не делегировали.
С другой стороны...
Оратор осмотрел зал. Я уверен, что он посмотрел и
подумал: "Подождите, милостивые государи, сейчас и вам
воздам по заслугам". И, возвысив голос, повторил:
- С другой стороны, могучее слово 19 февраля 1861 года,
освободившее миллионы народа от крепостной зависимости,
поднявшее дух всей Руси, не в силах было освободить десятки
тысяч...
Запнулся оратор. Он хотел сказать: десятки тысяч
дворян-крепостников", но... не решился.
- Могучее слово не в силах было освободить десятки
тысяч других людей от прирожденных потребностей, не в
силах было поднять их выше мелких привычек жизни,
ставших в течение векового периода их плотью и кровью. На
удовлетворение прежних потребностей требовались и прежние
средства, а их не было. Земля - почти единственный источник
средств того времени, уменьшенная в количестве и лишенная
миллионов даровых работников, не могла давать столько,
сколько давала прежде, но и она требовала затрат на свою
обработку. Средства, полученные за отошедшие в надел
земли, израсходовались - частью на улучшение оставшихся
угодий, частью на удовлетворение личных нужд.
Потребности не сокращались, средств более не было, - и тут
эти десятки тысяч людей, владевших лесами, вспомнили об
их существовании. Лес готов, спрос есть - средства найдены.
И вот на лесах первый раз в Русской жизни сошлись интересы
владельца и его бывшего раба. Началась оргия
лесоистребления...
Оратор счастливо сочетал в себе знание предмета с
умением живописать. Даже представители тех самых
"десятков тысяч других людей", присутствующих на съезде,
не могли не согласиться с той реальностью, которую так
ясно и четко он обрисовал - словно бы распахнул все окна с
видом на безбрежные просторы России, на которых
вершилась вся эта бездумная, бессовестная оргия
лесоистребления. И потрясающие душу звуки этой
вакханалии заполнили зал съезда, лишь голос оратора
возвышался над этой какофонией.
- Треском огласился воздух от падающих вековых
гигантов на огромном пространстве средней, частью
северной и южной полос России. Лес сводился тысячами,
десятками тысяч десятин. Вырубленные пространства сплошь
были завалены ветвями, сучьями и другими отбросами.
Почва, освободившись от лесной защиты, открытая прямому
действию солнечных лучей, скоро высыхала. Но еще скорее
высыхал тот хлам, который был оставлен на этой почве.
Случайно брошенная незагашенная спичка неосторожного
охотника, незагашенный костер беззаботного пастуха, и в
какие-нибудь 20-25 лет там, где были непроходимые и
непроглядные леса, явились пустыри... Вот вторая ближайшая
причина нашего оскудения лесами. И конечно - ни
продававшим леса, ни рубившим их не приходила в голову
мысль, что деятельность их влечет за собой такой
общегосударственный вред, на поправление которого, если
только оно возможно, потребуются целые десятилетия.
Беда готовилась, беда творилась собственными руками.
Конечно, сообщил оратор, в какой-то степени зло уже
пресечено новым законом "О сбережении и сохранении лесов
частных и общественных". Явившись народу 4 апреля 1888
года, закон этот застал всех лесовладельцев врасплох,
"больше того, - на многих произвел прямо ошеломляющее
действие". Ну как же ! Еще оставался кое-где лес, есть и
спрос на него, а продать, пустить под топор нельзя. Как жить
дальше "десяткам тысяч других людей" без дарового дохода?
Однако в восторг оратор не пришел. Конечно, это
хорошо, что оставшиеся иеистребленными леса будут
сохранены. Но кто восстановит их на оголенных и
превращенных в пустыри пространствах? Вот вопрос, никак
не решаемый даже новым законом. Важнейший вопрос, без
решения которого не быть России с урожаями, с хлебом.
- И в самом деле, - продолжал тревожить делегатов
съезда оратор, - если количество лесов уменьшилось
настолько, что это повлияло на водность рек, а высыхание
значительных пространств на упадок грунтовых вод тех
местностей, то ясно, что при наличном количестве лесов
нельзя рассчитывать ни на поднятие грунтовых вод, ни на
увеличение речных. Следовательно, чтобы достигнуть того и
другого, нужно восстановить леса и оградить почву от
высыхания, ибо какой бы интенсивности не достигло сельское
хозяйство, как бы высоко ни стояла его культура, но без
необходимого количества атмосферных осадков и почвенной
влаги никакие усилия сельских хозяев не приведут ни к чему,
и страшный бич - засуха заставит нас пережить может быть
еще не одну тяжкую годину, подобную только что пережитой
и еще переживаемой нами...
Ах, беспокойный человек, верящий в силу разума.
Страстную речь свою он произносил с нескрываемой
надеждой, что съезд, "компетентное слово которого будет
услышано в самых отдаленных местах России", выскажется
в таком же духе. Он верил, что выскажись так, съезд, "в
значительной степени способствовал бы проведению в
общество идеи о значении лесов не как древесины, а как
фактора, значительно влияющего на успех сельского
хозяйства, которое составляет силу и мощь земли Русской".
Как же мало он хотел, скажет читатель, жаждущий
более решительных требований и моментальных перемен.
Мне же кажется, оратор Н.Богданов добивался самого
трудного - " проведения в общество идеи", которая и через сто
лет не будет главенствовать в умах человеческих, и через сто
лет руководствоваться будут не ею - во многих решениях
будет преобладать взгляд на лес как на поставщика
древесины.
Кто же он: ученый, чиновник? Имя его я нашел, листая
отчеты Московского Лесного Общества, в списках
действительных членов Общества.
"Богданов, Николай Кузьмичъ. Москва, Управление
Государственными Имуществами". Он же и член Совета
Общества, председателем которого был профессор кафедры
лесоводства Петровской земледельческой и лесной академии
Митрофан Кузьмич Турский, гордость русского лесоводства.
В феврале 1892 года на выборах нового состава Совета
Н.К.Богданов был назван кандидатом в товарищи
Председателя и заведующим Бюро. Однако при баллотировке
шарами не получил нужного количества голосов и не был
избран ни товарищем Председателя, ни заведующим Бюро,
но членом Совета остался. Выходит, он был ученым
лесоводом и служил в Управлении государственными
имуществами, которое в ту пору ведало казенными лесами и
землями. Видимо, был все же заметной фигурой среди
московских лесоводов, если выдвигался в заместители
Турскому - товарищем Председателя. Скорее всего,
происходил не из тех "десятков тысяч других людей",
которые жили на распродаже лесов и которых он не жаловал
(поэтому, может быть, сотоварищи по Обществу и не
допустили его к руководящей должности в Совете).
На пожелания сельских хозяев первым откликнулся
Василий Васильевич Докучаев. Возглавив "Особую
экспедицию по испытанию и учету различных способов и
приемов лесного и водного хозяйства в степях России", он
отправился с лучшими учениками своими в самый центр
многих засух на водораздел между Волгой и Доном, чтобы
там на месте, опробовать идею спасения иссыхающих от зноя
истощенных земель. В повести "Особая экспедиция" я
попытался воскресить их жизнь-подвиг, так что здесь скажу
лишь коротко: да, причины оскудения огромных территорий
ученые уже знали, а зная, предложили такие приемы и
способы улучшения природных условий, которые с честью
выдержат суровую проверку временем - и сегодня надежно
стоят могучие "докучаевские бастионы" в Каменной степи.
Уже тогда великий Менделеев назвал эту работу по
степному лесонасаждению "однозначащей с защитою
государства", потому она способствует защите своей от
разграбления и истощения. Эти зеленые "бастионы" оберегают
не от нашествия, но от губительного действия стихийных сил
природы.
Правда, ученые не могли ответить на вопрос: "Какое
количество лесов и в каких местах следовало бы сохранить
или, по неимении их, развести вновь, имея в виду с одной
стороны водное хозяйство, а с другой стороны - потребности
земледелия". Вопрос этот оказался трудным - ответа на него
не нашли мы и сегодня, но не нашли главным образом
потому, что всерьез и не искали никогда, а теперь и вовсе
отступили. На многие годы всем затуманила голову одна
лишь водная мелиорация с ее грандиозными проектами
поворотов, перебросок, преобразований. Потом все это
затмили
экономические
проблемы,
сменившиеся
проблемами землевладения. Разговоры о сбережении
плодородия самой земли вроде бы стали не к месту, не ко
времени. И вовсе забытой оказалась лесомелиорация, которая
хоть и присутствует в планах, но на деле планы эти не
выполняются, а на существующие лесные полосы в полях
смотрят как на помеху.
Но это сейчас так, а столетие назад ученые
придерживались совсем иных убеждений: они лес считали
составной и неотъемлемой частью ландшафта местности,
элементом вечности. "Лес не есть совокупность насаждений,
- говорил наш отечественный лесовод Г.Ф.Морозов, - лес
есть часть земной поверхности вместе с прилегающей
атмосферой". Устрани эту важнейшую часть - и моментально
начинает меняться лик земли, по ней ползут овраги, вместе
с водами течет почва, глохнут родники и речки, беднеет
жизнь. И во имя каких бы целей ни истреблялся лес результат один: оскудение природы и истощение ее сил,
чреватое множеством губительных последствий для природы
и человека.
Вслед за Докучаевым покинули свои кабинеты и другие
подвижники. В 1894 году крупнейшие ученые того времени географы, гидрогеологи, почвоведы, гидротехники, ботаники
и лесоводы - объединили силы и знания свои на изучение со
стояния земли, лесов и вод в бассейнах главнейших рек
Европейской России, Результатом этих многолетних
исследований явились "Описания лесов и других угодий" с
приложением подробнейших карт.
Когда я впервые раскрыл одну из этих карт, то даже
дыхание затаил: мне открылось сокровище, целый век
пролежавшее в тайнике. Я попросил снять с нее копию, и
теперь лежит она на моем столе, завораживая взор,
побуждая мысли. На карте я вижу изменявшийся во
времени лик моей страны.
На карте-двухверстке зафиксированы все речушки и
ручьи, все пруды и мельничные плотины, размоины и
растущие овраги, болота и леса. Леса в трех измерениях:
"существующие", то есть виденные и измеренные
исследователями в 1894 году. Леса, росшие здесь в 1860 году,
но потом вырубленные, а земли обращены в другой вид
угодий. И тут же третья площадь лесов, произраставших
здесь в 1780-1790 годах и тоже истребленных.
Вот я и смотрю на эту "шагреневую кожу" лесов: сколько
же было вырублено, истреблено их за одно столетие! В
"Описании" исследователи называют эту величину с
точность до десятины и говорят: во многих местах осталась
лишь пятая часть лесов. И делают суровый вывод: "Вырубка
леса, где он дорог, осушение болот в местностях, где они
являются питателями рек и вообще местных вод, - такая
экономическая деятельность должна преследоваться во
всякой сколько-нибудь культурной стране, заботящейся о
своем будущем".
Так думали ученые в конце прошлого века.
Я читал многотомное "Описание лесов и других угодий"
как историю земли Русской, меняющийся лик которой
запечатлели на картах наши предки.
Составляя "Описания" и карты бассейнов Волги, Оки,
Дона, Днепра, Двины, Сейма, Сызрана, они продумывали и
меры сохранения и улучшения природы - ради этого и
работали, во имя этого и потратили годы своей жизни. Одним
из них был крупнейший русский ботаник Николай Иванович
Кузнецов.
Давайте же послушаем его - убеждение человека
заслуживает внимания, даже если вы с ним не согласны даже
если с ним не согласились мы и до сегодняшних дней.
"Средняя и Южная Россия во времена поселения человека
в России были гораздо лесистее, чем теперь; вот моя
основная мысль, принятие которой весьма важно и с
точки зрения теоретической, и с точки зрения
практической. Ибо уничтожение лесов и других форм
естественного растительного по крова страны, по моему
глубокому убеждению, является главнейшей причиной
крайне неправильного состояния водного хозяйства
нашего отечества, последствием чего и являются
неурожаи, голод, сыпучие пески, иссушающие ветры,
пыльные бури и прочие бедствия, столь вредно
отзывающиеся на хозяйстве нашего плодородного юга".
Высказав это убеждение, ботаник-географ Кузнецов
предлагал:
"Значительное облесение средних черноземных губерний
(Орловской, Тульской, Рязанской и др.), охранение болот в
лесных губерниях Средней России и частичное облесение и
восстановление степей в южной полосе России, где участки
черноземных пашен правильно сменялись бы участками
пастбищных степей и полосами степных лесов, с
преобладающим направлением с Севера на Юг, или с СевероВостока на Юго-Запад (для борьбы с вредными суховеями
юго-восточного направления) - вот те главные мероприятия,
которых с нетерпением ожидает наш степной юг - эта
житница всей Европы, которая, однако, в последнее время все
более и более страдает от засухи и прочих невзгод..."
И, предупреждая неповоротливых соотечественников
своих, так часто полагающихся на авось, ученый
предупреждал:
"Указываемые мероприятия неизбежно и неминуемо
необходимы. Каждый год промедления отзовется со временем
бедствиями на целые десятки лет и хотя указанные
мероприятия будут стоить России огромных затрат, но
затрат этих опасаться нельзя. Каждый миллион, затраченный
на это важное дело, избавит, со временем, наше отечество от
тысячемиллионных убытков, и каждый сэкономленный
миллион
отзовется
со
временем
бедствиями
неисчислимыми..."
Читал я эти строки и поражался: они обозрели со всей
тщательностью зеленую поверхность страны (именно страны
- этим словом исследователи обозначали любой обследуемый
участок территории). Они "заглянули" и в глубины, чтобы
понять, что там, как и с каких горизонтов истекают ключи,
питающие реки, как пополняются грунтовые воды и что с
ними может случиться в том-то и том-то случае, и чего
нельзя делать, чтобы не истощить эти подземные запасы
воды, не умертвить тем самым край, страну.
Я читал и с ужасом думал: да мы как раз только то и
делали, чего делать было нельзя, но мы все же делали, не
ведая, что этого делать нельзя.
Всюду так, в бассейнах всех рек и их крупнейших
притоков. Но я почему-то чаще переношусь мыслями к
истокам Оки. Тревожусь: знают ли нынешние жители
южной части Орловщины, что пополнение подземных вод в
этом к.раю происходит только за счет атмосферных осадков,
выпавших здесь же? А зачем это знать, скажите? А вот зачем.
Как обнаружили исследователи, никакого притока извне, ни
из глубин здесь нет, потому что под почвами, под
водоносными песками, подстилая их, залегает сплошное и
мощное водонепроницаемое ложе из юрской глины. При
этом ложе на всей площади верхнеокского бассейна имеет
форму лощины, наклоняясь с юга, востока и запада к долине
Оки, образуя геологически закрытый бассейн с простейшей
замкнутой моделью питания рек: притечет только та вода,
которая выпадет на поверхность. Вернее, притечет только
часть дождевых и талых вод. Какое-то их количество
впитывается в почву и пополняет водоносный слой, толщина
которого, по определению исследователей, не превышает 4-5
метров. Вот из него-то, из этого слоя, и бьют ключи, давая
начало Оке и всем ее притокам.
Значит, чем меньше скатится вод по поверхности, тем
больше поступит их в подземные запасы, за счет которых
поддерживается влажность почвы и растительная жизнь,
пополняется и регулируется речной сток. Не для красоты
здесь нужны леса на водоразделах, а для задержания
снеговых и дождевых вод, необходимых для постоянного
пополнения истощающихся подземных запасов.
И всячески, вплоть до организации постоянного
надзора, советовали оберегать ключи и источники, чтобы
пресекать "всякие действия, ведущие к понижению
горизонта их истечения", а также "всякие предприятия по
местному осушению, дренажу отдельных участков и
проложению канав". Предлагали строить больше прудов,
копаней, запруд. И призывали всячески препятствовать росту
оврагов, которые, углубляясь, прорезывают водоносные
пески и выпускают грунтовые воды, осушая страну, лишают
реки регулярного питания.
Вот я и тревожусь: а знают ли нынешние агрономы,
мелиораторы, проектировщики и прочие орловские
хозяйственники эти особенности своего края? Мне кажется, не
знают, не задумываются. Во всяком случае, на современной
карте в верховьях Оки вы не обнаружите лесов, вся площадь
бассейна сплошь заштрихована, а штрихи эти обозначают
"сельскохозяйственные земли на месте широколиственных
лесов". Были когда-то... А местные жители наверняка
думают, что так извечно: поля без конца и края, и ни кустика
вокруг.
Думаю, переживаю: если бы наши ученые раскрыли эти
документы, эти карты, да внимательно изучили их?! Может,
оказалось бы, что и хозяйствовать тут нужно совсем не так,
как в других местах. Может, и животноводческие комплексы
должны здесь быть совсем иные. Если давно уже запрещается
возводить фермы вблизи рек, то где их ставить тут? Если
прибрежные
поля
запрещается
обрабатывать
ядохимикатами, чтобы пестициды не попали в воду, то тут
они могут попадать в нее в любом месте, потому что рядом не
река, а водоносный слой на малой глубине.
Все тут должно быть другим, подсказывают эти
документы. Однако лежат они себе на полке - и никто их не
тревожит. Сокровища лежат, путь к которым свободен
каждому: "Явись человек с надеждой!" Но лежат они, никем
не востребованные, забытые, незнаемые нами, потомками тех
ученых, которых, пользуясь выражением Ломоносова, мне
захотелось повеличать "знателями России" и рассказать о
них, чтобы надежду воскресить: должен же хоть на 100 000
существовать один, не потерявший духовность и высшую
идею.
СЛАВНЫЕ НАШИ НЕЗНАКОМЦЫ
- Мы можем и должны наши доходы извлекать на счет
прошедшего и настоящего, но ни в коем случае не вправе и не
можем затрагивать будущего, жить в ущерб интересам и
потребностям будущих поколений, - говорил выступавший
при открытии второго Санкт-Петербургского столичного
съезда лесных чинов. Высокое и разумное это требование
выставлял не лесовод, обеспокоенный судьбой русского леса.
Требование это выставил лесоводам министр земледелия
Алексей Сергеевич Ермолов, один из инициаторов и
докучаевской экспедиции, и исследований верховьев рек.
Это было даже не требование, а его нравственное кредо,
сформировавшееся
на
основании
экспедиционных
исследований.
Ермолов говорил что-то еще, говорил живо, умно, однако
мог бы и не говорить больше ничего: эта фраза, эта мысль
была достаточно емкой и настораживающей, чтобы
слушатели задумались.
Одной такой мысли, такой позиции было достаточно,
чтобы в Петербурге заговорили о молодом министре недавно
созданного в России министерства земледелия как о человеке
дальновидном, высокообразованном и энергичном. Правда,
мнение о нем складывалось не на основании одних только
фраз, но в первую очередь - поступков, после которых и
следовали такие запоминающиеся фразы, объясняющие цели
тех или иных действий.
Вот и эта - "мы можем и должны, не в праве и не можем"
- была сказана через несколько лет после того, как 7 марта
1894 года последовало Высочайшее соизволение на
снаряжение "Экспедиции по исследованию источников
главнейших рек Европейской России". Он, Ермолов, ее
"придумал", он же и наименовал ее, наметил цели, провел
через все канцелярии, добился Высочайшего соизволения,
настоял на утверждении во главе Экспедиции Алексея
Андреевича Тилло, "одного из выдающихся представителей
русской географической науки".
Знаю, не каждый читатель слышал эту фамилию,
поэтому взятая мною в кавычки аттестация может быть
воспринята как ирония и над ученым, имя которого многим
незнакомо, и над затеей. Хочу сразу отмести все возможные
недоразумения. Экспедиция снаряжалась вовсе не для того,
чтобы пустить пыль в глаза или продемонстрировать
видимость деятельности. Нет, все было задумано
основательно, к работе привлечены люди талантливые, для
которых служение Отечеству было целью и смыслом жизни.
А если мы сейчас не знаем кого-то из них, не знаем
сделанного ими, то это вовсе не значит, что деяния этих
людей были суетны и корыстны.
Фамилия вновь назначенного начальника экспедиции
была привычна для слуха многих выдающихся ученых того
времени:
Пржевальского
и
Семенова-Тян-Шанского,
адмирала Макарова и Докучаева, Менделеева и многихмногих других, ставших нашей гордостью.
Правда, и мы не мало знаем о нем, пусть и косвенно.
Всякий учившийся в школе человек может показать на карте
Среднерусскую возвышенность. Но не каждый знает, что
"утвердил" ее на ней Алексей Андреевич Тилло - тем самым
"резко изменил все господствовавшие до этого воззрения на
рельеф Европейской России".
Дело в том, что на прежних картах географы обозначали
Урало-Балтийскую и Урало-Карпатскую возвышенности.
Нет их, опроверг Тилло, есть одна, вытянутая в
меридиальном направлении возвышенность, которую и
назвал Среднерусской.
Опроверг не вдруг, не в результате озарения. На
геодезические съемки огромной территории страны он
потратил 15 лет жизни, и тратил ее, как свидетельствовали
современники,
"с
необыкновенной
энергией
и
настойчивостью". Даже опытных географов поразил тот
факт, что "число точек, послуживших для составления карты,
простиралось до 51385!" А каждая точка - это высота данной
местности над уровнем моря. К каждой этой точке должен
был доехать, дойти, добраться человек с инструментом. По
высотам этих пятидесяти с лишним тысяч точек и составил
Тилло первую гипсометрическую (рельефную) карту
Европейской России.
Именно эта карта и подтвердила правоту Василия
Васильевича Докучаева в его взгляде на почву как на вполне
самостоятельное естественно-историческое тело, являющееся
продуктом совокупной деятельности грунта, климата,
растительных и животных организмов, возраста страны, а
отчасти и рельефа местности. Однако, как писал сам
Докучаев, "все эти обобщения и соображения, сделанные
нами 10 лет тому назад, хотя и оказываются, по существу,
совершенно верными, но они были слишком общи и
априорны, детальная проверка их точными фактами и
цифрами была просто немыслима до получения нами
вышеупомянутой карты А.А.Тилло".
Совместив свою почвенную карту с тилловской картой
высот, Докучаев окончательно убедился: "Эта карта очень
наглядно показывает замечательную связь между рельефом
местности и характером почв". Ныне эта первая рельефная
карта, побывавшая в 1900 году на Всемирной выставке в
Париже, хранится в Центральном музее почвоведения в
Петербурге.
Они чтили друг друга. "Идя рука об руку по общей нам
обоим дорогой стезе научной работы, судьба вознаградит нас
и плодотворными результатами", - писал Тилло Докучаеву.
Результаты своих геодезических съемок страны Алексей
Андреевич Тилло доложил Императорскому русскому
Географическому Обществу в 1889 году. Доклад его стал
приметной вехой в истории этого Общества, в котором Тилло,
действительный член его, был председательствующим в
отделении математической географии. Гордясь этим
событием, историограф Общества засвидетельствовал в
отчете, что "карта обратила на себя всеобщее внимание
сначала русских, а потом и иностранных географов". И все же
членом-корреспондентом его избрала сначала Парижская
Академия наук, а уж потом - Российская.
Тилло получил "всеобщую известность прекрасными
своими работами" еще в молодости, когда служил в
Оренбургском военном округе в качестве армейского
геодезиста. Из Оренбурга капитан Тилло совершил шесть
экспедиций в отдаленные степные области для съемок
различных географических пунктов, до этого не имевших
точной привязки. Через несколько лет, в 1873 году, он снова
покидает
Оренбург
и
отправляется
во
главе
топографического отряда на исследование АралоКаспийской низменности. Пройдя от Арала до Каспия
нелегкий путь в 344 версты за 50 дней, Тилло впервые
отснял эту местность и вывел разность уровней Арала и
Каспия - тогда она составляла 74 метра. Эта экспедиция и
выдвинула его в число тех трудолюбивых и любознательных
исследователей, которыми гордилась и славилась Россия и ее
Географическое общество именно в это время - золотое время
великих первооткрывателей и знаменитых русских
путешественников.
Ни в чем не подражая знаменитостям, Тилло не
стремился на край света. Ему хватало дела и на обжитых
территориях страны. Еще не была измерена длина главных
русских рек, -и он измерил их, составив карту длины и
падения рек Европейской России.
Это Алексей Андреевич Тилло был инициатором
создания постоянной комиссии по земному магнетизму,
работу которой сам же возглавил. Это по его почину в
районы Харьковской и Курской губерний, где была
обнаружена магнитная аномалия, для обстоятельных
исследований отправилась группа специалистов. Вернулась
она с обстоятельными данными - приборы подтвердили
значительную аномалию.
Ему, генерал-майору Алексею Андреевичу Тилло,
пакетному русскому географу и картографу, геодезисту по
образованию (закончил геодезическое отделение Академии
генерального штаба), и доверил Ермолов Экспедицию по
исследованию источников главнейших рек Европейской
России Лучшего руководителя, пожалуй, и сыскать было
трудно: имел колоссальный опыт, хорошо знал европейскую
часть страны, к тому же уже занимался съемкой и
картографированием рек.
Конечно, Ермолов учитывал не только авторитет
Алексея Андреевича, но и его генеральское звание. Правда,
сослуживцы утверждали, что сей генерал "не производил
впечатления настоящей военной фигуры", и все же на Руси
во все прежние времена почитали военных, а дело,
возглавляемое ими, обретало значимость государственной
важности - в помощи не могли отказать ни в столичном
департаменте, ни тем более в губернских земствах. А что
такая помощь понадобится, сомнения не было, потому что
экспедиции предстояло действовать не в одной
географической точке, а одновременно во многих местах
Европейской России: в бассейнах Волги, Днепра, Западной
Двины, Дона, Оки и других рек и их притоков. Да и задача
перед экспедицией ставилась немалая: обследовать всю
водосборную площадь в верховьях рек, осмотреть каждую ее
пядь, чтобы выработать меры "прекращения того хищения
природных богатств, которое привело к уменьшению
водности верховьев наших рек".
Задача не только многотрудная (каждый участник
экспедиции должен будет обследовать за летний сезон более
100 тысяч десятин), но и ответственнейшая: всякое
прекращение хищений природных богатств неминуемо
вызовет недовольство крупных и мелких землевладельцев,
привыкших пользоваться землей и лесом по своему
разумению.
Для такой ответственной экспедиции люди нужны
знающие, работящие и добросовестные: все они разъедутся,
разойдутся по огромной территории страны, часто будут
вести исследования в одиночку, поэтому возможен соблазн
пропустить, не доехать, не дойти - особенно в глухие места,
где нет ни дорог, ни жилья, а есть дебри, топи да болота.
А может, таких соблазнов тогда и не возникало. Скорее
всего, они родились не у них, а у меня и отражают
сегодняшнее отношение к доверенному делу: хоть в малости
да схитрить. Век назад было иначе: не дай бог что-то не
доделать, до чего-то не дознаться, не увидеть своими глазами,
а потом высказать мнение, которое может оказаться ложным.
Признайся, мой читатель, что бы ты подумал обо мне,
если бы я сказал: "Изыскания - такое же исключительное
дело, как и война".
Догадываюсь. Но вот послушайте пояснения человека,
высказавшего это утверждение.
"На изысканиях Уфа-Златоустовской железной дороги 8
процентов изыскателей навсегда сошли со сцены главным
образом от нервного расстройства и самоубийства. Это
процент войны".
Сам участник изысканий, он никого за этот страшный
процент не винил. Больше того, для него это как бы "процент
порядочности", норма, поэтому продолжил свое пояснение
так:
"Нужно сделать, во-первых, хорошо, во-вторых, быстро:
нужно, значит, соединение таланта и напряжения - со
среднего человека как такового, нельзя требовать ни того, ни
другого".
Так писал современник наших исследователей известный
русский
инженер-изыскатель
Николай
Георгиевич
Михайловский (он же известный русский писатель ГаринМихайловский) в статье "Несколько слов о Сибирской
железной дороге", опубликованной в 1892 году в журнале
"Русское богатство".
Я читал многотомные отчеты исследователей верховьев
рек и диву давался: в водосборном бассейне от истока до
судоходной части реки осмотрели они каждое поле,
заглянули в каждый лес и лесочек, не пропустили ни одного
оврага, лощинки, родничка. Даже одиночно стоящие деревья
(если они защищают вершины оврагов или затеняют истоки)
зафиксировали в описаниях.
Правда, до некоторых мест летом все же не сумели
добраться. Крестьяне подтвердили: там до самого
водораздела непроходимые болота, мшары и лесные дебри. И
предлагали вычертить на плане и эти болота, и эти дебри.
Однако исследователи наши записывали в отчете:
"Рекогносцировка данной местности будет проведена
глубокой осенью или в начале зимы, когда замерзнут болота".
И уходили в другие места, но сюда возвращались с холодами,
чтобы дойти до края, обследовать недоступные в летнюю
пору земли. Читал я и думал: да им и в голову не приходило
пропустить, оставить необследованным хоть малый уголок
страны.
Жаль, многие из них так и остались мне неизвестны: ни
судьбы, ни даже краткой биографии, только фамилия. Они
жили, делали нужное людям дело, очень хотели сберечь
землю, защитить страну, ее леса и воды от истощения. Они
честно выполняли свой долг: пришли в этот мир не для того,
чтобы насытить животы свои, напитаться плодами земными
и сыто отойти на покой. Пришли, чтобы сотворить чтонибудь доброе на этой земле, сделать ее хоть чуть-чуть
лучше, краше. Пришли, сделали и ушли, не оставив нам ни
судеб своих, ни крестов на погостах. А может, это мы,
потомки, виноваты: не сумели сохранить в памяти деяний
предков своих, хотя и кличемся их фамилиями, живем на
сбереженной ими земле. Но могла и такое случиться, что
проявить себя, утвердить свое имя им помешало время. Ведь
они были людьми мирными - лесоводами, гидрологами,
ботаниками, гидротехниками. Им бы и жить в эпоху мирных
созиданий, а нагрянула совсем иная - одна война за другой,
одна страшнее другой. Эти войны и порушили все: жизни,
судьбы.
Наверное, так. Ведь в экспедицию приглашали людей
именитых, фамилии каждого из них и сегодня можно
отыскать в книгах и энциклопедиях. Эти крупнейшие ученые
того времени зазывали под крыло свое лишь себе под стать лучших своих учеников, тех, кому надеялись передать
эстафету.
Вот они, эти корифеи.
Главным ботаником экспедиции бы утвержден
известнейший ученый конца XIX века Николай Иванович
Кузнецов, которого я уже упоминал. Однако, кажется, вы
задумались? Не припоминаете такого? Не исключено, что и
не слышали никогда. Я тоже не знал его. Правда, мои герои
документальной повести "Особая экспедиция" в годину
гражданской войны встретились в Крыму с неким
Н.И.Кузнецовым, директором Никитского ботанического
сада, принимавшим активное участие в организации
Таврического университета, однако ничего кроме этого я о
нем не знал. Лишь вот теперь доискался и обрадовался:
словно бы встретил человека, с которым уже встречался, но
не знал ни имени его ни отчества. Теперь знаю и не забуду
никогда. И еще знаю, что знаменитый путешественник
Семенов-Тян-Шанский с
гордостью
называл
себя
"старейшим из его друзей".
Известный зоо-географ Л.С.Берг восклицал: "Дай Бог,
чтобы у нас на Руси было побольше таких работников и
таких талантов, как Вы!" А созидатель учения о лесе Георгий
Федорович Морозов телеграфировал: "Приветствую великую
энергию и редкий дар на Руси и плоды этой деятельности.
Однокашник Морозов". Эту телеграмму он прислал 16
октября 1911 года - научная общественность России в этот
день чествовала Николая Ивановича Кузнецова, профессора
Юрьевского университета, с 25-летием его научной
деятельности. Через семь лет, в 1918 году, они встретятся в
Крыму: Кузнецов пригласит безнадежно больного Морозова
на кафедру Таврического университета.
О последующих годах жизни Кузнецова я еще расскажу,
но не сейчас. Сначала надо и других представить. Дмитрия
Николаевича Анучина хочу назвать.
Его величали по-разному: и крупнейшим русским
географом, и создателем русской университетской
географической школы - это он основал Географический
факультет Московского университета, в котором преподавал
около 40 лет. Он считается основоположником русского
озероведения и одним из крупнейших историков географии и
культуры. Как отмечали современники, назначение Анучина
на кафедру географии и этнографии 1 ноября 1884 года
можно считать началом нового периода в развитии
географической науки и географического образования в
Московском университете, который уже вскоре занял
ведущее положение в подготовке специалистов-географов и
стал одним из ведущих центров развития географической
науки в России. Но и это не все. Анучин занимал ведущее
место и в таких науках, как антропология, археология,
этнография. Это он составил и основал при Московском
университете
обширный
Антропологический
музей,
единственный в этом роде музей в России. Словом, "мысль о
просвещении, благе и славе России влекла его всюду, где ему
казалось, что он может принести пользу своими занятиями..."
И это имя, к стыду своему, я впервые открывал только
вот сейчас, в ходе поисков и чтения материалов речной
экспедиции. Я открывал не только ученого и исследователя,
но и мыслителя, занимавшего видное место в истории
русской науки и культуры. С ним охотно встречался и
беседовал Лев Толстой. Он писал о Пушкине, Васнецове,
Репине, Карамзине, о Дарвине, Нансене, Тимирязеве,
Сеченове, Бутлерове, адмирале Макарове, Пржевальском,
Миклухо-Маклае и Тилло. Это была его "история в лицах". А
история, был убежден Анучин, нужна людям "для
осмысленного понимания настоящего, для уяснения
эволюции или развития различных сторон и явлений
человеческой культуры". С другой стороны, считал он, "это
воспроизведение
прошлого
науки
немыслимо
без
воспоминания об ее деятелях, о личностях, которым наука
обязана существенным обогащением, которые прокладывали
в ней новые пути, содействовали ее успехам, боролись за ее
достоинство". И я всецело с ним согласен: "такое
воспоминание о выдающихся деятелях прошлого в области
знания не только полезно и поучительно, но для нас
нравственно обязательно". Как завет принимаю совет его не
забывать имена всех выдающихся ученых, "но мы в
особенности обязаны воздавать должное почитание нашим
собственным русским деятелям, пролагавшим, часто с
великими трудами и усилиями, пути к знанию в среде нашего
народа". Этому завету и следую.
Однако я еще не всех представил. Гидрогеологическим
отделом экспедиции взялся руководить Сергей Николаевич
Никитин. По оценке Василия Васильевича Докучаева, это
был "лучший знаток артезианских вод русской равнины", а
научные труды его называл "классическими" и опирался на
них с полным доверием. "Согласно г.Никитину, - писал в
своих трудах Докучаев, - артезианские воды сельскому
хозяйству не нужны и оказать ему пользы большой не
могут. Несравненно важнее обратить внимание на
возможность во многих случаях более целесообразного
пользования атмосферными осадками, грунтовыми водами и
их запасами".
Его "Общую геологическую карту России", изданную в
1890 году, знали не только геологи, но и краеведы, все
образованные люди, стремившиеся к познанию Отечества.
Ссылку на авторитет Никитина и на его карту можно было
встретить в любом описании природы того или иного края.
В тот самый 1894 год, когда снаряжалась речная
экспедиция, Никитин, старший геолог Геологического
комитета, был увенчан высшей наградой Географического
общества - Константиновской медалью, учрежденной именем
Великого князя Константина Николаевича. Чести этой
Никитин удостоился "за 25-летнюю деятельность по
разъяснению геологического строения России и за обработку
результатов экспедиции в Зауральские степи".
Гидротехническими исследованиями Тилло доверил
руководить Федору Григорьевичу Зброжеку, о котором я пока
что знаю лишь то, что написано о нем в Большой Советской
энциклопедии:
русский
гидротехник,
профессор
Петербургского института инженеров путей сообщения, автор
известного учебника "Курс внутренних водяных сообщений",
выдержавшего три издания. Это он руководил постройкой
порта в Новороссийске, принимал участие в работах по
регулированию Днепра, Днестра, Немана и Вислы. Пожалуй,
это был один из лучших знатоков речных и ливневых стоков,
их механики и расчетов.
И, наконец, с особым чувством я называю Митрофана
Кузьмича Турского, патриарха русского лесоводства, по
учебнику которого когда-то и мне довелось изучать
лесоводство. Это был первый отечественный учебник по
лесоводству. И самый популярный на протяжении чуть ли не
столетия. Первое издание этого учебника вышло в 1892 году,
а последнее, шестое (ошибочно означенное издательством
пятым), в 1954 году, по нему я и заканчивал техникум. И
запомнил: "Главная причина уничтожения леса состоит в том,
что человек рубил без расчета. Он не ограничивал величину
годовой рубки таким количеством леса, какое ежегодно
прирастает в данной местности; он рубил больше прироста.
Вот и нет лесов". По его "Определителю древесных и
кустарниковых пород" меня учили определять породы
деревьев по листьям, почкам, древесине и семенам.
Современники называли его то лесоводом-поэтом, то
лесоводом-философом, а Г.Ф.Морозов не сомневался, что
когда-нибудь о нем будет написана целая книга, которая
воскресит в памяти читателей эту замечательную личность.
Жаль, что такая книга так и не написана до сих пор. Как-то
так получилось, что и лесоводы, с почтением называя
Турского патриархом русского леса, мало что знают о нем.
Однако для разговора о поэзии и философии в
лесоводстве мы найдем еще и время и место, а сейчас хочу
одно сказать: вот какие деятели, какие "знатели России"
были собраны в одну экспедиционную дружину в качестве
руководителей. Каждый из них имел право призвать в свой
отряд несколько опытных специалистов-исследователей: у
Турского была самая многочисленная группа - семь человек.
У других - по три-четыре помощника, имевших в своем
подчинении геодезистов и вычислителей.
В мае 1894 года после общего сбора и выработки плана
исследований участники экспедиции, разделившись на малые
группы, разъехались: кто к верховьям Волги, кто на Днепр, на
Западную Двину, на Оку, на Дон и Сейм.
КРИВИЧСКАЯ ЗЕМЛЯ
Двинулись они в места, которые, казалось многим, давно
изучены и исхожены вдоль и поперек. Исхожены - да. И
обжиты давно. Первый же русский летописец в "Повести
временных лет" писал неспешно при тусклом свете лучины:
"... а у древлян было свое княжение, а у дреговичей свое, а у
славян в Новгороде свое, а другое на реке Полоте, где
половчане. От этих последних произошли кривичи, сидящие в
верховьях Волги, и в верховьях Двины, и в верховьях
Днепра..."
По документам ли, по картам, по рассказам купцов, а
может, и по своим личным наблюдениям, знал летописец и
географию тех мест, о чем поведал: "Днепр же вытекает из
Оковского леса и течет на юг, а Двина из того же леса течет, и
направляется на север, и впадает в море Варяжское. Из того
же леса течет Волга на восток и впадает семьюдесятью
устьями в море Хвалисское".
Из леса... Но на всех более поздних картах, во всех
географических описаниях России будет указываться, что
три этих реки, текущие в разные стороны, начинаются с гор.
Так и на известной карте Птоломея - с гор. Ей, этой карте
конца XV века, верили больше, чем своему летописцу и
отечественным исследователям. Знали, это снежные
резервуары в горах питают все крупные реки Европы, и
первые тому примеры -Рейн и Дунай, питаемые альпийскими
снегами.
И все же снова и снова, вопреки авторитету Птоломея и
знаниям появлялись утверждения: Волга истекает из
Оковского (Волоковского, Волконского) леса, из болота,
называемого Фроновым. В некоторых списках Книги
Большому Чертежу говорится явно человеком видевшим, или
с его слов, что Волга вытекла "из болота, из-под березы,
ключом и пошла в озеро Волго".
Из-под березы, ключом... В этом утверждении неодолимое убеждение древних народов, что начало всем
рекам дают животворные ключи, а ключи вытекают из-под
березы. В этом веровании - трепет младенческой души
человеческой, вызываемый тайнами матери-природы. Тайна
живого родника рождала особые чувства - это сама земля
светлым оком своим смотрит из глубин на этот мир, где
солнце, зелень, птахи, и мы, люди. И никто не объявлял
истоки рек священными, но таковыми их считали все,
берегли над ними тень -тайна должна быть припрятана и
оберегаема. И обсаживали истоки деревьями, которые
наделяли волшебными силами, карающими всякого
порубщика, поломщика, называли эти рощи священными и
населяли их богами-покровителями.
В книге "Генеральное соображение по Тверской
губернии", изданной в 1784 году, авторы дали более
обстоятельное и конкретное описание истока Волги: у деревни
Волгино Верховье, "в мелком дровяном лесу, растущем по
болоту, находится чистый мох, не далее ста сажен в
окружности, по конец коего виден дубовый обруб и колодезь;
из оного исходит река Волга, не шире двух аршин, и, проходя
чистым местом по иловатому грунту, через две версты
впадает в два небольших озерка Верховскими называемые".
Виден только дубовый обруб и колодезь. А часовни над
колодцем нет...
Выходит, не в такие уж и давние времена она тут
поставлена?
***
Дмитрий Николаевич Анучин однажды уже бывал в
этих краях. Было это летом 1890 года, когда он с одним из
учеников своих отправился в путешествие к истокам трех рек
"с целью ознакомления, с одной стороны, с истоками
означенных рек, а с другой - вообще с областью так
называемой Валдайской сплошной возвышенности". Именно
тогда он и убедился, что Поповой горы, все еще
упоминавшейся точки в районе истоков, не существует вовсе,
что и нет Валдайских гор, а есть возвышенность - северная
часть обширной Среднерусской возвышенности.
Из той поездки к истокам Днепра, Западной Двины и
Волги он вынес глубокое убеждение, что именно здесь, в
Осташковском уезде и соседних с ним частях Смоленской,
Псковской и Новгородской губерний, проходит очень важный
водораздел между бассейнами Балтийского, Черного и
Каспийского морей, который, к тому же, является и
важнейшим водоразделом восточной половины Европы.
Заметим, именно этот вывод, по признанию самого Анучина, и
послужил поводом для его привлечения в экспедицию:
"Весной 1894 года я был приглашен его превосходительством
А.С.Ермоловым к участию в совещаниях по выработке
плана..." Он жил в счастливое время - новые научные идеи и
выводы тут же становились достоянием всего ученого мира.
Вечером, после дневных походов, Дмитрий Николаевич
любил посидеть с деревенскими стариками, послушать были,
легенды, предания старины. В его статьях и научных отчетах
то и дело слышатся голоса и словечки этих рассказчиков и
очень уважительное к ним отношение ученого автора.
Вот и о Волге он так начинает свое повествование:
"Исток или "голову" Волги народ с давних пор полагал там
же, где и теперь, т.е. из болота у д.Волгино Верховье - в
просторечии Волга". А дальше уточняет: исток верстах в 7 от
озера Стержа и протекает на этом участке через два
небольших озерка Малый и Большой Верхит. Оба они
окружены лесом и в топких болотистых берегах. Потом
впадает в Стерж, за которым Вселуг и Пено.
Не забывает и про деревню рассказать, основываясь,
конечно, не только на мнении старожилов. Деревня, кажется,
возникла только в XVIII веке, а ранее тут был монастырь,
построенный по указанию царя Алексея Михайловича в
1649 году и приписанный к Ниловой пустыне (что на одном из
островов посреди Селигера). Петр I пожертвовал монастырю
у истока Волги-матушки несколько богословских книг - в
знак особого уважения и поддержки духа. Но в 1724 году
монастырь сгорел и братия (10 человек) переселилась на
остров в Нилову пустынь. В 1740 году полузаброшенная
пустошь перешла к Селижарову монастырю, который и
поместил в ней церковников, основавших будущую деревню
Волгино Верховье.
Что же касается часовни над колодцем, то по преданию
она существовала и раньше, но несколько раз разрушалась
или сгорала и была несколько раз возобновляема в течение
столетия. "Существует и в настоящее время", - завершил
Анучин.
Тем же летом он пробрался к верховьям Днепра и
Западной Двины. И составил, чем гордился до конца жизни
своей, первое в научной литературе, основанное на личных
наблюдениях, описание истоков Днепра и Западной Двины.
Словесное описание, опубликованное на следующий год в
"Северном Вестнике", а потом и в книжных изданиях,
Дмитрий Николаевич подкрепил фотографиями, которые
тоже делал сам. При этом, при всей научности описания, не
гнушался и такими сценками: "В бытность мою, летом 1890
года, в деревне Двинец, мне рассказывал один 80-летний
старик об истоке Двины в таких словах: "А вышла она из
болот, да вда-рилась под мох и прошла под ним две версты
лесом, а потом силы забрала и пропорола сопку, и вышла
ручейком, да еще другую сопку и в Двинец - ввалилась".
Когда-то давно, еще в молодости, в год отмены
крепостного права, - 17 лет ему было, - Дмитрий Анучин в
письмах брату делился мыслями своими, словно клятву
давал:
"Я могу сказать только то, что хочу быть честным,
образованным русским человеком. А чтобы русским быть надо знать, что такое Русь, и потому я употреблю мои силы,
чтобы узнать ее. Но этого мало: надо избрать себе какуюнибудь работу, чтобы не быть праздным дармоедом".
И просил подобрать и выслать ему книги по
естественным наукам и "книги, говорящие о русской жизни и
русском народе... вообще сочинения, где видны знания и
любовь к России, книги, где била бы ключом русская кровь,
где бы действительно русский дух слышался, а не
теоретические, немецкие суждения и не холодные, сухие, хотя впрочем имеющие свою цену - исторические и
этнографические исследования".
Меня эти слова поражали еще и тем, что так думал
паренек, юноша, который в 12 лет лишился матери - умерла,
а через год не стало и отца.
Преклоняюсь я пред ним и за то, что эту жажду к
познанию России он пронес через всю жизнь. И сколько бы ни
приносил пользы Отечеству, жажды этой утолить не мог,
она лишь разгоралась еще сильнее.
Вернулся Анучин из поездки 1890 года с огромным
зарядом энергии. Теперь он знал: именно в верховьях трех
рек, в краю легендарного Оковского леса, откуда "три рекисестрицы одной матери-землицы, одного отца рослого - леса
Оковского" к трем разным морям спешат, на этом
важнейшем водоразделе восточной половины Европы как раз
и осталась наименее исследованная область Европейской
России.
И в том же году Анучин создает в Москве при Обществе
любителей естествознания Географическое отделение. Цель мобилизовать ученых на исследование верховьев рек, лесов,
озер и болот в этой области.
Исследования он собирался направить по трем основным
пунктам.
Первое. Важное значение верхневолжских озер признано
живущим здесь народом давно. Из озер берут начало или по
ним протекают многие истоки и притоки верхней Волги,
однако сколько-нибудь точных данных об этих озерах у
науки нет, а это стыдно, потому что по относительному
числу озер эта часть России не имеет себе равных на всей
земной поверхности.
Второе. Важная роль в питании русских рек уже в
средние века придавалась не только озерам, но и лесам, и
болотам, которые не изучены вовсе. И за это стыд нам надо изучать.
Третье. Степень географического познания страны
определяется степенью совершенства имеющейся для нее
карты. Мы же имеем первобытное представление об этом
крае, который для россиян должен быть заповедным,
священным. Нужно составить совершеннейшую карту.
Позднее скажут, что цели его совпали с целями речной
экспедиции. Это так. Но эти цели и свои раздумья о поездке к
истокам Днепра, Западной Двины и Волги Анучин
обнародовал раньше, за три года до снаряжения экспедиции.
Выходит, это он растревожил умы и сердца ученых, побудил
думать в этом направлении и идти к осознанию
необходимости экспедиции. Не поэтому ли не Алексей
Андреевич Тилло, а лично господин министр земледелия, его
превосходительство А.С.Ермолов, бесспорный инициатор
экспедиции, пригласил Анучина к выработке плана
предстоящих исследований - тем самым отдал ему должное и
признал его заслуги в деле изучения верховьев рек.
На приоритете Анучин не настаивал - даже, кажется, не
думал об этом. Он радовался: без всяких хлопот с его стороны
осуществляется то, о чем он думал эти последние годы! И он
охотно взял на себя изучение Верхневолжских озер и
озерных верховьев Западной Двины.
Его уговаривали ограничиться пока каким-нибудь одним
участком, так как на его долю выхлопотано всего две тысячи
рублей (на снабжение и на оплату членов его группы), и
больше не дадут ни копейки. Однако желание было сильнее
расчета. В помощь себе Анучин пригласил пятерых студентов
московских институтов. Собрав их, он сказал:
- Будем работать скромно и тихо, работать для себя, для
науки, для Родины - работать с интересом к знанию, с
готовностью потрудиться для собственного самообразования
и для обогащения науки, с желанием помочь друг другу...
Ответы студентов архивы не сохранили, но известно, что
они были с профессором два лета на полевых работах и одну
зиму просидели за оформлением отчетов и составлением
многочисленных карт обследованных озер.
Я держал в руках эти отчеты, читал их, любовался
тщательно выполненными картами бассейнов двух русских
рек -и тихо восхищался: всего-то за две тысячи рублей они
проделали работу, которая посильна разве что коллективу
какого-нибудь крупного института.
В предисловии к отчету Дмитрий Николаевич Анучин
назвал их всех: В.А.Монастырев, В.В.Богданов, И.П.Силинич
и студенты-князья А.С. и С.С.Крапоткины. А закончил
предисловие "выражением искренней признательности моим
помощникам, трудившимся старательно и бескорыстно в
интересах дела, без всякого расчета на какое-либо за то
вознаграждение".
Знаем, помним ли мы сегодня, что это Дмитрий
Николаевич Анучин и его пятеро помощников, о дальнейшей
судьбе которых ничего не известно, положили начало
изучению озер, начало русскому озероведению.
Помним, знаем ли мы, что выполненные ими описания
озер верховьев Волги и Западной Двины долгие годы по праву
считались классическими в русской научной литературе. И,
что еще важнее, именно эти труды дали мощный толчок
"родиноведению", научному исследованию России - по
проложенному ими пути двинулись десятки работников,
начались систематические исследования озер и в других
районах страны, в Европе и в Азии.
На основе этих "искренних исканий человечества"
Анучин пришел к выводу: многие озера Европейской России
заметно уменьшились за минувшее столетие. Большую роль в
формировании рельефа страны следует признать за
деятельностью текучей воды. Природа безусловно влияет на
человека, но и сам человек оказывает влияние на изменение
ландшафта и на преобразование земной поверхности.
***
А где-то в стороне от чистой озерной воды, по обширной
территории Верхневолжья, по его лесам и болотам движутся
другие отряды экспедиции и одиночки: лесоводы, почвоведы,
ботаники, гидрогеологи, геодезисты и гидротехники. Нужно
изучить все: геологическое строение древней Кривичской
земли, глубину залегания грунтовых вод и их состояние,
расход воды в ключах и источниках, почву и растительность.
Они были поражены: как же мало изменился ландшафт и
природа этого края! Мало изменились не только за сто
минувших лет, о чем говорят карты земель и лесов, но и с
докультурного периода, того исторического времени, когда
сюда пришли и поселились кривичи. Ужас их охватит в
других местах, на Оке и Дону, и они все время будут
вспоминать, сравнивать с Верхневолжьем.
Конечно, никакими картами то первобытное состояние
природы не зафиксировано, но они, почвоведы докучаевской
школы, ботаники и лесоводы с мировыми именами, умели
прочитывать книгу природы далеко вглубь веков по рельефу,
составу и строению почв, растительному миру.
Итак, каким увидели этот край кривичи, поселившиеся
здесь двенадцать, а то и тринадцать веков назад?
Перед ними, утверждают наши исследователи,
расстилалась холмистая страна, покрытая еловыми лесами чернораменьем в светлых пятнах краснолесья - сосновых
боров. Сосняки занимали сухие увалы с рыхлой щебневатой
или зернисто-песчаной подпочвой. По бесчисленным
замкнутым котловинам встречалось такое же бесчисленное
множество озер и насыщенных водой болот. Лишь кое-где
котловины эти были прорваны, и зиял размыв земли. Такие
же размывы изредка встречались и по речным долинам.
Размывы, но не овраги. Оврагов здесь не было, хотя
местность повсюду сильно холмистая, бугристая.
Тот же ландшафт увидели и наши исследователи - эта
неизменность и поразила их. Только кое-где на распаханных
суглинистых увалах находили они предметы поверхностного
смыва почвы, да и то слабого, не проникающего глубоко и не
влекущего роста оврагов. Однако и в этих местах смываемая
земля не уносится дальше соседних замкнутых котловин, где
и оседает, заиливая их и постепенно осушая.
Правда, лесоводы обнаружили гораздо больше порух. И
почти все они учинены за последние десятилетия. Там и тут
появились обширные вырубки, к тому же в таких местах, где
водоохранное значение лесов полезно для Волги. Нет, это не
местные жители хозяйничали, это лесопромышленники
валили вековые сосны и ели. Следы усиленных,
несоразмерных порубок встречались всюду, но эти порубки
повлияли не столько на уменьшение лесистости площади,
сколько на увеличение доли молодняков. Естественное
возобновление вырубок всюду хорошее. Так что общая
площадь лесов в большинстве мест не уменьшилась. Только
по берегам рек и озер, где много селений, крестьяне
потеснили леса, обратив их в другие виды угодий: в пашни,
покосы, выпаса. Но и тут потеснили без особого ущерба.
Объяснилось все просто: тут все еще практиковалось
лядинное земледелие, известное на Руси с древности.
А делалось это так. На облюбованном участке - лядине
срубали все деревья и кустарники и после просушки их
выжигали. Удобренную золой почву обрабатывали под посев
хлебов, но засевали лишь несколько лет. Потом лядину
забрасывали, и она снова зарастала лесом.
Древняя эта система хозяйствования, идущая от
кривичей, была, как обнаружили исследователи, "весьма
распространенной в этих местах" и в самом конце XIX века.
Последовал вывод, похожий на восторг: "отрицательная
деятельность оседлого человека в этом направлении, несмотря
на глубокую древность оседлых поселений, не произвела еще
сколько-нибудь серьезных опустошений со времени этих
поселений".
Даже не так бы надо сказать: опустошений нет вообще,
есть лишь незначительные, едва заметные изменения, да и те
носят по преимуществу временный характер: сегодня
вырубили, распахали, а уже завтра эта вырубка снова
начинает зарастать лесом. Так что по своим ограниченным
размерам эти временные изменения очень далеки от тех
резких перемен, которые вызвал человек в южных частях
России, особенно в лесостепной полосе, на земле вятичей.
"Признаков оскудения источников в верховьях трех рек не
обнаружено,
-записали
в
окончательном
отчете
исследователи. И уточнили: - Нет никаких данных, что
водоносность в течение современной геологической эпохи
уменьшилась".
Слава вам, кривичи! И вам, потомкам кривичей,
унаследовавшим Кривичскую землю в верховьях Волги,
Днепра и Двины. Да, и по Днепру, и по Двине тоже так.
А земля-то вам, кривичи, досталась ой какая тощая да
зяблая, с подзолисто-суглинистыми, да суглинистопесчаными почвами, похожими на "глинистый цемент". Да и
те всего-то на 2-3 и редко где на 5-8 дюймов покрывают
землю, с малым, нищенским содержанием перегноя в них - от
1 до 3 процентов.
Как же умно хозяйствовало это оседлое племя на
малородной этой земле, на слабосильной земле, ничего за
века не порушив, не разорив, не опустошив? Ни леса не
истребило, ни оврагами не избороздило край свой, ни
источники и ключи не заглушило, не заилило. Неужели все
дело лишь в том, что природа в этом краю оказалась сильнее
человека и успевала залечивать всякие раны?
Да, самозащита у природы здесь сильна - и рельеф не
способствует дальнему бегу воды, разрушающему местность,
и вязкие подпочвенные глины препятствуют потокам "рыть"
овраги, и возобновление лесов хорошее - хоть и бедны почвы
для хлебных культур, а для лесов вполне пригодны.
Но все эти условия благоприятны лишь до определенной
поры. Человек, как о том свидетельствует история народов, в
конце-концов пересиливает, перебарывает любые природные
преграды и до основания разрушает их. К тому же и тут, и в
этом краю есть земли с зернисто-песчаными почвами, на
которых, при вырубке леса, а тем более при распашке их,
легко зарождаются летучие песчаные дюны, а это погибель
почве, зелени, источникам. И таких земель здесь немало.
Они тут всюду, где растут стройные сосновые боры на зависть
всякому порубщику.
Однако же не истощили, не разорили, не разрушили
природных преград, не высвободили пески, способные
растечься волнами-дюнами далеко окрест. Выходит, так
хозяйствовали умело. Но как?
Ответить на этот вопрос лучше всех мог бы этнограф
Дмитрий Николаевич Анучин, хорошо знавший прошлое.
Однако он почему-то промолчал: то ли не задумался, то ли
неизведанные здешние озера так увлекли его, что обозреть
всю местность было недосуг. Жаль. Ни словом не обмолвился
и Митрофан Кузьмич Турский. Ответил лишь гидротехник
Зброжек. Он записал в отчете: "Верховья Волги крайне
неблагоприятны
для
интенсивного
развития
сельскохозяйственной культуры, потому и не произошло
изменений".
Прав ли он? Не знаю и сомневаюсь. Что "здесь земля
неблагодарная, требует чрезмерного труда для обработки и
плоды земледельческих работ настолько скудны, что
доводят крестьян до отчаяния", свидетельствовал и Сергей
Васильевич Максимов, известный русский этнограф, автор
прекрасных очерков народного быта. Кто не читал с
увлечением его "Куль хлеба"! Он же подтверждал, что
"несильная почва не родит хлеба на весь год и велит
прикупать чужой". И все же (не диво ли !) "возделывание
зерновых хлебов, побудившее со всем свете людей перейти из
кочевого состояния в оседлое, и здесь удерживает постоянные
жилища, как того требует земледелие".
Однако сколько мы знаем примеров, во все времена и у
всех народов их можно сыскать, когда несильная зяблая
почва велит не только прикупать чужой хлеб, но и
распахивать все новые и новые земли, и не только целинные
степи, но и леса рубить - корчевать, луговые почвы до самого
берега вздирать, на склоны карабкаться, покушаться на
земли, где под тощим слоем дернинки лежат сыпучие пески,
способные превратить в пустыню не только ближние, но и
дальние оазисы.
Так размышляя, я соглашаюсь: да, верховья Волги, а
равно и Днепра, и Западной Двины во все времена были
крайне неблагоприятны для хлебопашества. И не только
потому, что почвы тут скудны и неродимы, а еще и потому,
что здесь самое дождливое место на всей Русской равнине выпадает 550 миллиметров осадков. При этом особо мокрые июль и август, страдные дни, и почти каждый год "проливные
дожди загнаивают хлеб на корню".
И все же не дает мне покоя и другая мысль. Пришли сюда
кривичи и осели тут на века, домы срубили, а не обособились,
не потерялись в лесных да болотистых этих дебрях. Не
ослабли, не раздробились на роды и не пошли в подчинение
соседним племенам, а многие века имели свое княжение и
упоминаемы были в летописях равно с другими славянскими
племенами. Не на одних же лесных плодах они взросли, не
одними грибами, ягодами да рыбой питались. И не только
дичью. От земли кормились, а все другие дары - подспорьем
были.
Вот я и думаю, а не заведен ли был у них такой уклад,
сделавший их разумными хозяевами и пользователями
владений: землей, лесом, водами? Может, этот уклад и
передавался потом из поколения в поколение, а лядинное
земледелие, Дошедшее аж до нынешнего века, лишь частица
того уклада? Лядины ведь тоже надо было с умом устраивать,
чтобы ни лесу, ни земле урона не нанести. И не наносили!
Совсем недавно по пути к Волгиному Верховью я своими
глазами видел, как по только что раскорчеванному под
пашню участку (и раскорчевывали-то всего два-три гектара
земли) потекли дождевые ручьи и тут же в лощинке
обозначилась промоина, а чуть подальше как блин на
сковороде, начали растекаться глинистые наносы. Вот тебе и
сильная самозащита! Она сильна до тех пор, пока человек
хозяйствует разумно, в единении с природой. Как же быстро
мы разучились так хозяйствовать!
А ведь умели. До конца XIX века умели. Правда, ближе к
середине его, в канун отмены крепостного права и после него,
и тут начал все громче и чаще постукивать топор, и за
столетие сголили, по подсчетам наших исследователей, 110
тысяч десятин. И темп лесоистребления явно нарастал.
Однако лесистость здесь все же была так велика, что
усиливающиеся порубки не вызывали тревоги даже у
Турского: он считал, что от многого взять немного не опасно.
Лесовод полностью согласился с выводами почвоведов:
"Мероприятия, направленные к борьбе с эрозией в верховьях
Волги, не могут быть многосложные и должны главным
образом сводиться к предупреждению появления летучих
песков в области зернисто-песчаных почв".
Лишь о предупредительных мерах говорили и другие
специалисты. Но, скажите, переполох-то был - Волга
мелела так, что движение пароходов останавливалось? Был.
И многие указывали причину: чрезмерное истребление
тверских лесов.
Однако, выходит, Экспедиция ничего тревожного не
обнаружила, а слухи были сильно преувеличены? Не
совсем так. Экспедиция не обнаружила больших порух пока
только на обследованной территории, в верховьях Волги до
Селижарова.
ПРЕДУПРЕЖДЕНИЯ, КОТОРЫМ
НЕ ВНЕМЛЕМ
В конце прошлого века почти четверть территории
верхневолжского бассейна находилась под болотами. Казалось
бы, всякий ученый, пекущийся о благоустройстве земли и
желающий пользы Отечеству, должен был призвать если не
современников своих, то потомков, к осушению и освоению
гиблых этих территорий в центре России. К тому же ни один
ученый конца прошлого века еще не был напуган
последствиями такого освоения. Однако участники
Экспедиции по исследованию источников главнейших рек
Европейской
России
решительно
предупредили
современников своих и нас, потомков:
"Осушение болот в сколько-нибудь значительных
размерах будет идти в ущерб водоносности всей системы". И
пояснили: ключевое питание озер здесь ничтожно, живут они
за счет болот и талых вод. В этом нетрудно убедиться
всякому: большинство речек истекает из болот лесного типа,
да и сама Волга в межень жива не грунтовыми водами и не
летними дождями, но по преимуществу водами болот, которые
и должны быть охраняемы и оберегаемы вместе с лесами.
Да, вместе с лесами, потому что именно они
способствуют большому, постоянному и весьма прочному
поглощению и сбережению атмосферной влаги по всему
Верхневолжью. Этой и только этой влагой и полнятся болота
и озера. А поэтому все заботы о поддержании водоносности
волжской системы должны быть направлены к охранению
всех тех естественных природных условий, которые ведут к
возможно большему поглощению и накоплению талых и
дождевых вод.
Так думали, так призывали действовать ученые прошлого
века.
Ученик Кузнецова и его ассистент по Юрьевскому
университету Александр Васильевич Фомин, вместе с
учителем своим побывавший на верховьях всех рек, напишет
чуть позже монографию "Болота Европейской России". В
этом научном труде, именовавшемся иногда "очерком болот",
автор впервые собрал и обобщил все то немногое, что до него
было известно науке. Так когда-то поступил Докучаев,
написав "Русский чернозем", принесший ему мировую
известность.
Фомину не повезло. К болотам, которые он одним из
первых рискнул назвать "важным элементом нашей
природы", долго еще будут относиться как к кладовой торфа,
а то и напрасно пропадающему гиблому месту. Осушение
таких территорий многие годы и десятилетия будут
причисляться к подвигу и величаться преображением края.
За эти годы и десятилетия мелиораторы с канавокопателями
пройдут всюду, не пропустят ни Верхневолжья, ни лесистого
бассейна Днепра.
На этом фоне общественного сознания научный труд
Фомина будет считаться устаревшим и исподволь забудется.
Кажется, забудет его и сам автор.
Я сказал, что ему не повезло. Однако должен уточнить:
ему повезло больше всех других учеников, младших чинов
экспедиции. Все они бесследно исчезли, из них один только
Фомин удостоился чести быть упомянутым в Большой
Советской Энциклопедии. Теперь я знаю, что после
завершения экспедиции Александр Васильевич навсегда
покинул зону болот Европейской России, уехал в Тбилиси, где
долгое время работал в ботаническом саду. Перед революцией
и десять лет после нее был профессором Киевского
университета. Здесь в 1921 году стал академиком АН УССР.
Последние годы жизни возглавлял в Киеве академический
Институт ботаники. Умер в 1935 году. Называет
Энциклопедия и основные его труды, но среди них
монография о болотах не упоминается. Из этого я и делаю
вывод, что ее, кажется, забыл и сам автор. А жаль.
Еще в прошлом веке Фомин доказывал, и с ним были
согласны все участники экспедиции, что осушение болот в
верховьях Днепра "было бы гибельно для водоносности
Днепровской системы и ничем не могло бы быть заменено",
потому что истоки Днепра питаются не ключами (по всей
длине Днепра исследователи насчитали всего 12 ключей), а
главным образом верховыми водами, скапливающимися в
лесах и болотах.
Нет, не подумайте, что уже в те годы конца прошлого века
планировались какие-то осушительные работы в верховьях
Волги на тверской земле или в верховьях Днепра на
Смоленщине. Никаких осушений в этих краях не велось, не
предполагалось и не планировалось. Ученые умели смотреть
дальше своего времени. Они были уверены: когда-нибудь
такие планы могут появиться. И, предвидя это,
предупреждали: в результате осушения болот "получится
страна, в которой почти все снеговые и дождевые воды
быстро и непроизводительно будут скатываться в реки,
увеличивая их временные паводки, обезвоживая страну и
доводя воды Днепра до ничтожного минимума". И еще вот
что они знали наверняка: осушение, особенно осушение
сфагновых болот, "обратит эти площади не в культурные
участки, а в пустыни".
Еще раз скажу, в то время ни искусственного, ни
естественного осушения болот по Днепру исследователи не
обнаружили. Наоборот, все болота были "живые, растущие".
Пашни и селения занимали лишь треть территории, да
четверть - под естественными сенокосами и выгонами. Но
почти половина днепровского бассейна была под сплошными
лесами или лесами вперемежку с покосами и болотами.
Да, они не были пророками, но были истинными
учеными и знали, что "культурная рука человека должна рано
ли, поздно ли проникнуть и в эти дебри, и если она не
получит должного направления извне, то будет и здесь также
беспощадно и без всякого расчета уничтожать всякую помеху
своим целям, и придет время, когда окажется, что и здесь
перейден уже предел настолько, насколько перешли его на
верховьях Оки".
Пришло такое времечко - "культурная рука" мелиоратора
проникла и в эти дебри, а проникнув и не получив должного
направления извне, властно "уничтожила всякую помеху
своим целям", вырубила леса, выпустила воду из болот,
осушила их, лишив Днепр питания. И исток Днепра обсох, он
теперь на несколько километров ниже. Но и тут человек не
дает реке покоя: за неимением дорог трактора пробираются
на дальние участки прямо по руслу, гусеницами месят и
давят живой ток Днепра.
Уже тогда Митрофан Кузьмич Турский, а это он так
зримо увидел беспощадную руку, предлагал приобрести эту
местность в государственную казну и заповедать ее как
водоохранную. Всю местность, а не только леса. Она "должна
иметь будущность".
Не послушались, не прислушались. Сегодня Днепр лишь
зарождается в лесу, а дальше, пересекая всю Смоленщину,
нигде больше с лесом не встречается.
А говорят, наука за столетие шагнула далеко вперед.
Листал я труды участников экспедиции, сравнивал выводы
ученых конца прошлого века с нынешними мелиоративными
и прочими проектами, но мысли мои почему-то не были
гордыми. Почему-то мне казалось, что проектировщики наши
если и знают что-то, то эти знания никакого отношения к
научным не имеют. Это скорее люди, которые научены рыть
канавы и каналы, но где и зачем рыть - им все равно. Они
умеют обсчитать затраты времени и труда на это рытье,
примерную сумму затрат (именно примерную, потому что
фактическое выполнение проекта всегда оказывалось
дороже). В какой-то степени гарантируют результаты своей
работы: столько-то воды утечет-притечет по этим каналам,
канавам, такая-то площадь будет осушена или наоборот орошена. Но у них нет ни малейшего проблеска мысли, как
рытьем этим они изменят водоносность целой речной
системы, природу края и страны.
Конечно, "должное направление" руке обязана была
дать наука. Однако приходится лишь удивляться, что и наука
разучилась смотреть за пределы проектируемого объекта. Ну,
в самом деле, слышали ли вы, чтобы научные эксперты того
или иного ведомства сказали четко и ясно: "Осушение
обратит эти площади не в культурные участки, а в
пустыни"? Нет, они обещали нам только пользу, только
блага, сулили множество овощей, картошки, хлеба. Это
только потом мы узнавали, что никакой прибавки к нашему
столу та земля не дала и не способна дать, что площади эти
обратили таки в пустыни, а край обезводили. Но эксперты
уже занимались новым объектом, и уж на нем-то они
обещали отыскать для нас полное счастье, без всякого,
конечно, вреда природе. Вспоминаю одно заседание, на
котором обсуждали вопрос о социально-экономических и
экологических последствиях в связи с намеченным подъемом
уровня воды в Чебоксарском водохранилище на Волге до 68
метров.
Участники обсуждения на основе новейших данных
пришли к выводу, что дальнейший подъем уровня воды в
водохранилище приведет к тому, что только в Марийской
республике под воду уйдет 97 тысяч гектаров леса, а еще
больше, 480 тысяч гектаров, то есть половина лесов
республики, - будут подтоплены. В результате самый
крупный лесной массив на Волге окажется под угрозой
усыхания и исчезновения с лица земли, что приведет к
экологической катастрофе.
Мое внимание на этом заседании привлек Иван
Алексеевич Алексеев, председатель общественной экспертизы
строительства промышленных предприятий при Совмине
Марийской республики, доктор сельскохозяйственных наук,
профессор Марийского политехнического института.
Интереснейшая личность. Набрасывая детальную картину
неминуемой экологической катастрофы, он часто повторял:
"Меня просили не говорить об этом, но я скажу, потому что
беда нашей республики обернется бедой для всей Волги". А
иногда добавлял: "Скажу, потому что никого это не
волнует, не интересует". Он имел в виду работников тех
ведомств, которые настойчиво доказывают, что все будет
хорошо, одни только блага получит народ, когда наполнение
Чебоксарского водохранилища достигнет 68-метровой
отметки.
Удивительные эти ведомственные понятия о благе: для
одних это каналы по всей земле, для других - обезлесенные
пространства, которые можно пахать от края и до
бесконечных далей, для третьих - залитые рукотворными
морями низины, поймы, луга, которые, по их понятиям, чтото вроде пустого места, бросовые территории. Не случайно
же, не по забывчивости экологическая экспертиза при
строительстве Чебоксарской ГЭС была выполнена при
полнейшем исключении мнения специалистов, ведающих
полями, лугами, лесами, флорой и фауной. Не спросили, не
посчитали нужным спросить ни лесоводов, ни экологов, ни
зоологов, ни ихтиологов, ни почвоведов, ни геоботаников. То
есть не спросили никого из тех, без кого уже в прошлом веке
не обходилась ни одна исследовательская экспедиция.
Читатель, думаю, и сам сразу догадался, что документы
по Чебоксарскому водохранилищу я конечно же сравнил с
документацией экспедиции по исследованию источников
главнейших рек Европейской России. Почти столетие
разделяет их. А какая колоссальная разница по качеству
научного исполнения! Только не подумайте, что сейчас оно
неизмеримо выше. Нет, все наоборот, неизмеримо выше было
тогда, столетие назад.
Я пытался читать нынешние обоснования глазами
ученых прошлого века, исследовавших бассейн наших рек, в
том числе и Волги, и не мог не поражаться: да ведь мы
сегодня оперируем понятиями пещерного века!
Слишком, скажете? Но ведь ни одному гидрологу или
гидротехнику прошлого века и в голову бы не пришло
предлагать с помощью многокилометровой дамбы защищать
прилегающие к водохранилищу территории от подтопления
и подъема уровня грунтовых вод. Они хорошо знали, что
такая дамба, будь она даже из монолитного бетона, сооружение бесполезнейшее. Это то же самое, что запань на
реке, - плывущие по течению бревна задерживает, а река
бежит себе в дали дальние. Так и тут: вода растекается не
только по поверхности земли, но она и по нижним грунтам
может просочиться на большие расстояния, - действует тот
же закон сообщающихся сосудов.
Да что там ученые гидротехники, это знали даже
неграмотные мастеровые прошлого века. Сегодня, видимо,
мы так заучились, так оторвались от знаний законов
природы, что понимаем только то, что видим глазами, видим
на поверхности. Ну в самом деле, если мы видим, что путь
текущей воде можно преградить земляным валиком, то
почему бы и не внести этот валик в проект? И внесли,
запланировали насыпать 15 километров дамбы, которая по
стоимости обойдется не на много дешевле самой
гидростанции.
Наши проектировщики и не спорят: да, дорого, зато вода
просочится не дальше полсотни метров от дамбы. Всего-то
узенькая
полосочка
будет
подтопляться
вдоль
водохранилища. Этой величиной козыряют: мол, урон
минимальный. И будто знать не знают, ведать не ведают, и
совсем не помнят, что на волжских водохранилищах,
сотворенных ими же под Горьким и Куйбышевым,
подтопление распространяется от 3 до 12 километров. Не на
десятки метров, а на километры!
Конечно, на разительную эту разницу могли бы обратить
внимание и утверждающие, и финансирующие подобные
проекты, а обратив, спросить строго: что же за грунты там
такие водоупорные? Правда, думаю, на спрос такой
проектировщики даже глазом бы не моргнули. Во-первых,
потому, что и спрашивающие в нынешнем веке убеждены,
что при проектировании гидроэнергетических сооружений
никаких других специалистов, кроме гидроэнергетиков, и
спрашивать не надо. Во-вторых, потому что эти последние, то
есть гидроэнергетики, по себе знают, какие все мы
нелюбопытные, нам и в голову не приходит помнить
предыдущий опыт и сравнивать, так что в ответ нам можно
даже и солгать напропалую -поверим. Ну, например, кто из
спрашивающих захочет помнить о том, что и при затоплении
до ныне существующего уровня, до 63 метров, под угрозой
усыхания оказалось 30 тысяч гектаров леса, хотя проектом эта
беда вовсе не предусматривалась.
Правда, сегодня гидроэнергетики спорят, доказывают,
что это усыхание лесов происходит не по их вине. Может, они
даже искренни в своих доказательствах. Откуда им знать, что
лес гибнет не только при затоплении, но и при резком
изменении уровня грунтовых вод - корни деревьев не
успевают приспособиться к новым условиям. Это хорошо
знают лесоводы, но их, как я уже сказал, никто не
спрашивал и спрашивать не хочет.
Я упомянул о каких-то особых водоупорных грунтах,
обнаруженных проектировщиками в зоне влияния
водохранилища. Но на поверку оказалось - нет здесь таковых.
И тут уж можно усмотреть явный брак, а то и злой умысел.
При гидрологическом обследовании территории вовсе не
учли то, что левобережье затопляемого русла сложено
никакими не монолитами, а хорошо фильтрующими песками.
Пытаться задержать воду на них насыпной дамбой - дело
более чем дурное.
При спешном затоплении водохранилища до 63-метровой
отметки уже ушли под воду не только леса, но и 3 тысячи
гектаров пашни, и 16 тысяч гектаров лучших лугов и пастбищ
-некоторые районы оказались без кормовой базы и впервые
повезли на ферму солому, заготовленную в южных краях.
Сдвинули, стронули с земли, которую обустроили
предки, около 5 тысяч семей. Каждый десятый сельский
житель республики вынужден был покинуть малую свою
родину, чтобы лишиться ее навсегда. Обезлюдели многие
лесные поселки, потому что на дорогах к ним разверзнулись
хляби -поднялись грунтовые воды и за 10 и за 30 километров
от водохранилища.
А сколько исторических памятников оказалось под
угрозой полного исчезновения! При этом ни в одной
проектной документации сохранение их даже не
предусматривалось. Ушли под воду древнейшие поселения,
старинные часовни, курганы и могилы, места исторических
сражений,
гибнут
памятники
природы.
Потери
увеличиваются с каждым днем, с каждым сантиметром
повышающегося уровня воды, с каждым метром
обрушивающейся
и
сползающей
береговой
линии
водохранилища длиною в 800 километров по Волге, Суре,
Юнге, Арде, Рутке, Ветлуге, Юронге и другим рекам.
Подъем воды в водохранилище еще на 5 метров, как
показывают расчеты, неминуемо приведет к экологической
катастрофе - перестанет существовать один из крупнейших
лесных массивов на Волге. Такие леса ученик Турского,
корифей научной лесомелиорации Георгий Николаевич
Высоцкий называл "океанами суши". Пролетающие над
ними ветры, учил он, насыщаются влагой и становятся
могучими "влагоносцами", орошающими поля южных
районов страны. И утверждал: "Лишь бы была влага, а
перераспределять ее нам поможет лес" путем переноса ее
воздушными течениями. К этому выводу в немалой степени
подвиг его учитель, который звал молодых людей к изучению
влияния леса на водный режим страны.
К сожалению, и эту теорию мы забыли, нам бы что
позримее, пограндиознее, и чтобы обязательно это
грандиозное было рукотворным. Вот и городим,
перегораживаем реки, копаем. Думаем, что делаем это во
благо человечеству. Но, куда ни глянешь, всюду оскудение:
стремясь добыть одно, мы разрушаем основу основ - среду
нашего обитания. И в этом предел уже перейден настолько,
что всякий взмах топором, любое даже незначительное
силовое действие может обернуться катастрофой. Не дерево
упадет, не берег обрушится -оборвется жизнь на земле.
УЧИТЕЛЬ
Бывает так: готов взахлеб рассказывать о каком-то
человеке, одно имя которого вызывает в тебе множество
добрых чувств и мыслей. И уже не раз упоминал о нем, но
ситуация вынуждала сдерживать себя - речь шла о других
людях, о других проблемах. Вот так было у меня и с
Митрофаном Кузьмичем Турским - упоминал его в прежних
своих повествованиях, в которых действовали ученики его
или те, кого он одной лекцией своей поднял на крыло,
подвигнул на пожизненное служение делу. Однако самому
учителю места в этих повествованиях не находилось. Так и в
жизни: есть мы, есть наши дела и заботы, а наших учителей,
наших родителей, поставивших нас на ноги и воспитавших
нас, если и вспоминаем, то никак не в разговорах о своих
деяниях и достижениях, и даже не в своих автобиографиях.
Но наконец-то есть повод и об учителе рассказать, о
профессоре Петровской земледельческой академии. И начну
рассказ о нем с того момента, когда он, покинув кафедру,
отправился вслед за учениками своими делать дело.
Правда, Турский покинул не только кафедру, но и
академию, и не по доброй воле. За политические беспорядки
в студенческой среде Петровская академия была закрыта, а
профессорский состав распущен. Случилось это 1 февраля
1894 года.
В ответ на этот разгон Алексей Федорович Фортунатов,
известный профессор сельскохозяйственной статистики и
экономической географии, откликнулся стихотворением,
которое зачитал как клятву коллегам своим:
"Пусть уничтожат лес, где Турский подвизался,
Но никакая власть не в силах истребить
Того, чему петровец научался,
Что привыкал с годами он ценить..."
Тот лес, "где Турский подвизался", шумит, живет и
сегодня (хотя и на него покушались уже много раз). В этом
лесу есть немало деревьев, посаженных теми, кто тут
учился. Имена одних забыты, имена других остались в
памяти человеческой на века. Есть тут величественные
лиственницы - сажал их в студенчестве Дмитрий Николаевич
Прянишников. (Есть посадки Георгия Николаевича
Высоцкого и многих других студентов, ставших известными
учеными. Руководил этими посадками Митрофан Кузьмич.
И сам не гнушался работы, не боялся нагнуться, руки в земле
испачкать.
Работая, он внушал студентам, и не только будущим
лесоводам, но и агрономам:
- Мы вовсе не так богаты лесами, как это кажется при
поверхностном взгляде на дело. Мы только воображаем и
похваляемся, что богаты лесами...
Он воодушевлялся и говорил им:
- Каждое улучшение, всякая созидательная работа здесь
подготовляет благо будущего.
- В разумном сочетании лесоводства и полеводства залог богатства и красоты нашей Родины...
Эта мысль зазвучит рефреном в трудах ученика его и
преемника Николая Степановича Нестерова.
Он говорил, а им казалось, что песню выпевал:
- Лес - ценнейший дар земли и дивное украшение
природы.
- Как всякий источник народного богатства, лес требует
разумного обращения.
- Лес всегда был и будет живой связью прошлых
человеческих поколений с настоящим и будущим.
- В естественно-историческом строе природы лес
является важнейшим фактором.
Через годы лесовод Морозов продолжит эту мысль и
скажет на лесном съезде в Туле: "Лес не есть совокупность
насаждений, лес есть часть земной поверхности вместе с
прилегающей атмосферой..." А Высоцкий назовет лес
"океанами суши", пролетая над которыми ветры становятся
влагоносцами. Так что если реки перемещают воду в земных
берегах, то воздушные потоки несут ее над сушей и орошают
дождями жаждущие нивы.
И студенты, как вспоминали современники, постепенно
становились прилежными, а прилежные - неутомимыми.
"Если не хватит сил, поддержит стремление", - будет
подбадривать себя и других Высоцкий, последователь
учителя своего.
Но Турскому мало было одного лишь круга студентов. Он
ищет пути распространения лесоводственных знаний в
народе.
И находит! Добивается первой в России лесной выставки.
И не где-нибудь на окраине города, а в самом центре Москвы,
где произведения искусства демонстрируются - в Манеже!
Эта выставка 1885 года явилась толчком к объединению
разрозненных сил передовой интеллигенции для совместной
борьбы за сбережение лесов, истребление которых принимало
чудовищные размеры. На выставке впервые в России
демонстрировалась не техника рубки, а техника
лесоразведения.
--------------------------------------------------------------------В ходе дальнейших разысканий я узнал, что успехи в
выращивании лесов демонстрировались и раньше. Так, в 1872
году на Московской промышленной выставке, торжественно
открывшейся 30 мая в день 200-летнего юбилея великого
преобразователя России императора Петра Первого, в
кремлевских садах и по набережной Москвы-реки был
впервые представлен публике Лесной отдел, который
располагался в саду близ Троицких ворот.
Гостей выставки встречал сам Петр, которого художник
изобразил в работе - сажающим вяз при закладке городского
сада в Риге. У петровского саженца рижане установили
камень, на котором выбили: "Император Петр Великий,
основатель славы и благоденствия России, посадил
собственными руками сие дерево в 1721 году".
Этой картиной начинался рассказ о Петре - первом
лесоводе России. Стенд с материалами о нем предварял
выставку деяний его последователей. Сохранилось
воспоминание, что показанные там образцы искусственных
лесонасаждений, созданных лесничим К.Ф.Тюрмером в
Порецкой лесной даче Можайского уезда, вызвали такой
интерес у публики, что тут же была организована экскурсия в
Поречье для ознакомления с лесоразведением на месте.
На этой же выставке демонстрировались образцы
лесонасаждений, созданные трудами энтузиастов в Великом
Анадоле и других местах России.
----------------------------------------------------------------------Экспонаты поступили из 16 губерний. Посмотрело их
(кто бы мог мечтать о таком успехе!) 9600 платных
посетителей, не считая членов лесного общества, получивших
право бесплатного входа.
Этот успех окрылил Турского, ставшего к этому времени
председателем Московского лесного общества, основанного
не без его стараний. Там, в академии, он готовил знатоков
лесного дела. Через лесное общество он добивается
устройства при народных школах древесных питомников.
Цель - воспитание детей и снабжение крестьян бесплатным
посадочным материалом. В помощь тем и другим пишет
брошюру "Как выучиться разводить деревья", выдержавшую
несколько изданий подряд. В ней не теория, в ней живой
рассказ о том, как под его руководством ученики
подмосковной сельской школы устраивали питомник.
И хлопочет, чтобы был в России один общий для всех
народов
праздник
лесонасаждения.
В
СевероАмериканских Штатах такой праздник существует уже лет
10, и называется он у них "Днем посадок". Русская печать
поддержала Турского, рассказав читателям, что там, за
океаном, уже который год подряд во вторую среду апреля
ученики и учителя всех школ, а во многих местах и
большинство жителей без различия пола, выходят на этот
"как бы народный праздник" для общей работы по
лесоразведению. Выходят с особой торжественностью, с
чувством живого интереса к лесу. Первенств в этом почине,
рождающем связь человека с природой, наши информаторы
отдавали одному из наиболее безлесных штатов - штату
Небраска, где за десятилетия уже разведено таким путем 37
тысяч десятин леса. Правда, делали оговорку, первенство это
оспаривали и другие соревнующиеся штаты: Айова, Канзас,
Миннесота, Мичиган и Огайо.
Информация эта нашла отклик и у наших энтузиастов.
Первые
"Праздники
древонасаждений",
как
засвидетельствовала хроника, провели школьники Харькова
и зауральского села Введенское Курганского уезда. Под
пение и музыку харьковчане посадили за городом десятину
парка, были этой прогулкой весьма довольны и охотно
строили планы на следующий год. Однако в высоком
возбуждении они находились недолго: уже 20 мая
"Московские ведомости" опубликовали статью, обвинившую
устроителей этого детского праздника... " в поклонении
какой-то языческой растительной силе".
Однако я вперед забегаю. При чтении старых
публикаций в лесных журналах я узнал лишь то, что была
такая осудительная статья. И подумал: так было, так будет
всегда. Одни делают доброе дело, другие критикуют их и
глушат эти благие порывы. Глушат, конечно же, под
предлогом благовидным: то им кажется, что детский труд
кто-то эксплуатирует, то озабочены до вселенского крика
тем, что отрывают детей от учебы, и потому они растут у
нас такими неучами, то выдвинут еще что-нибудь в таком же
роде и поднимут шум до небес.
Ну, а в прошлом веке наверняка увидели беду в том, что
городским школьникам лопаты в руки дали, что они с этими
лопатами пешком пошли за город (на этом пути могли ноги
себе и друг другу поранить, а если лопаты еще и острые, то и
посерьезнее травмы нанести). Но могли осудить и за то, что
транспортом не обеспечили школьников, не позаботились о
горячем обеде и не свозили их пообедать в загородный
ресторан "Берендей", который поблизости от того места.
Но, оказалось, я ошибся в своих догадках. Ничего этого в
статье я не нашел. "Православные харьковцы" - за такой
подписью, опубликована статья - были шокированы песней,
сочиненной неизвестным автором специально к этому
празднику. Приступая к посадке, дети пели:
"Привет, живительная сила,
Тебе, творящей без конца,
Ты жизнь могучую вселила
В зеленый отпрыск деревца..."
В печати разгорелся спор. Православные москвичи,
заступаясь за автора и детей, убеждали читателей, что в
песне отчетливо звучит восхваление божьей силы, "творящей
без конца". В подтверждение нашли и строку из Библии,
каковой и попытались опровергнуть "православных
харьковцев". Однако те уперлись и с доводами москвичей не
согласились: нет, в песне славится растительная языческая
сила...
И одержали верх - вторая школьная прогулка для
посадки деревьев в Харькове так и не состоялась.
Но, к счастью, как сообщалось в хронике, благому
примеру харьковчан последовали другие. Вот только не знаю,
какому из двух: созидательному или запретительному. Как
убеждает сегодняшняя наша жизнь, благим могут назвать то,
а не это, все зависит от мнения того, кто первым крикнет.
Турский был первым, кто настаивал на воспитании
любви к природе с детских лет. Но глядя в окошечко, сидя на
печке, можно выработать только мечтательность. Любовь
же может родиться в труде: посади, поухаживай за тем же
деревцем, за родничком - и заживет в тебе чувство, которое
не заглохнет, без которого человек может нанести и уже
наносит ущерб, от которого сам же и страдает. Наши леса
тают, а мы продолжаем сводить их и не понимаем, откуда
напасти такие: все эти засухи и недороды, бедность и оскудение
всей земли.
В 1883 году Турский совершил поездку по некоторым
местам средней и южной России. Побывал в подмосковных
лесах и тульских засеках. В Великоанадольском рукотворном
массиве
познакомился
с
искусственным
степным
лесоразведением. Смотрел, сравнивал с виденным в Германии,
и записывал в дорожную тетрадь:
"Немецкое лесное хозяйство обязано своим развитием,
главным образом, бережливости лесничих при эксплуатации
чеса и терпению при возобновлении его".
И тут же с удовлетворением отмечал: бережливость и
терпение не чужды и нашему народу, но ... многовато мы
вырубаем. И если присмотреться к действительному, а не
числящемуся на бумаге, богатству лесов наших, то окажется,
что многие центральные губернии считающиеся лесистыми,
как
Московская,
например,
беднее
древесного
растительностью, чем любая провинция Пруссии. К тому же
наши леса мелки и редки, а немецкие крупны и густы. Наши
леса скучены в одном месте, а немецкие распределены
равномерно по территории. В Германии все дороги
обсажены, города и селения богаты садами, а у нас - пыль и
бедность. В Германии "садоводственный" уход за лесами, а у
нас - дебри. Тогда-то и вырвалось у него восклицание: "Мы
только воображаем, что богаты лесами!"
Двигаясь все дальше и дальше на юг, Турский достиг
рукотворного Великоанадольского леса, выращенного среди
сухой степи Виктором Егоровичем Граффом. Я уже
рассказывал об этом подвиге, Длившемся 23 года. Подвиг этот
был его жизнью, повседневной, будничной работой, в
результате которой и поднялись в степи 140 десятин леса.
Эти зеленые кущи станут гордостью России, а для
лесоводов - Меккой. Сюда ехали, чтобы поклониться,
уверовать в свои силы и духом окрепнуть. Уверовавшие и
окрепшие, думали, как клятву давали:
"Степь суха и бесплодна только для того, кто, при
немощи духа, без усиленных трудов, хочет тотчас пожинать
плоды. Но кого может устрашить неудача первой попытки,
кто на первом году ожидает вознаграждения трудов, тот не
увидит успеха и лучше пусть не приступает к насаждению
леса в степи".
Вернувшись в Москву, Турский будет с восторгом
рассказывать заслушивавшимся студентам:
- Надо быть там на месте, надо видеть собственными
глазами Великоанадольский лес, чтобы понять все величие
дела степного лесоразведения, составляющего нашу гордость.
Никакими словами нельзя описать того удовлетворяющего
чувства, какое вызывает этот лесной оазис среди необъятной
степи... Это действительно наша гордость, потому что в
Западной Европе ничего подобного Вы не встретите.
Культуры последних лет производят впечатления громадных,
но изящных полей, на бархатисто-черной поверхности
которых зеленеют ряды саженцев... Обозревая самые старшие
участки, тенистые, прохладные, с полными, свежими
стволами, годными уже на местные постройки, преклоняешься пред силою человеческого разума и
настойчивостью, которые отвоевали у степи место и заселили
на нем лес. Этот лес надолго останется памятником той
смелости, той уверенности и любви, с какою впервые взялись
за облесение степей. Да, нужно было много любви к лесу,
чтобы начать и довести дело до конца. Рассказывают, что
покойный фон-Графф, уезжая из лесничества в Москву на
должность
профессора
нашей
академии,
обнимал
выращенные им деревья, прощаясь с ними, как с детьми своих
многолетних забот и волнений. Сколько страха перетерпел
этот творец, пока они окрепли, пока явилась в нем
уверенность, что они стали способными противостоять
степным климатическим невзгодам. Сколько в то же время
перенес фон-Графф другого рода волнений, пока дождался
того времени, когда выращенные им насаждения обратились
в наглядное доказательство правильности и рациональности
его мероприятий. Но он любил дело, за которое взялся,
любил деревья, которые рассаживали, и это помогло ему
благополучно пережить трудные моменты первых попыток
облесить высокую сухую степь. Теперь у последователей его
нет этих волнений и страхов - работы по облесению идут
спокойно и никому в голову не приходит опасаться за удачные
последствия их...
Студенты слушали, затаив дыхание. Победой человека
над степной стихией, гимном степному лесоразведению
звучала эта страстная лекция любимого профессора. А многим
и судьбу определила. Студент Георгий Высоцкий,
готовившийся стать агрономом, под влиянием именно этой
лекции, как он сам признавался, посвятил себя степному
лесоводству -вскоре после окончания Петровской академии
напросился в Особую Экспедицию по испытанию и учету
различных способов и приемов лесного и водного хозяйства
в степях России. Отрекомендовал его Докучаеву Николай
Степанович Нестеров, ассистент Турского по кафедре
лесоводства. Рекомендации была весомой - руководитель
Экспедиции предоставил молодому выпускнику право
выбора
места
исследований.
Высоцкий
выбрал
Великоанадольский участок.
Таковы нравы бытовали в ученом мире России: лишь по
рекомендации на трудное дело, полезное Отечеству.
Так замыкаются связи событий и действующих лиц, повпятивших жизнь свою познанию Родины. Безвестные пока
еще ученики разлетались по России. Но и учитель был полон
энергии, - 54 года еще не старость, - он тоже успеет немало
сделать на пользу тех, кто будет жить на этой земле через 50100 лет. Он сам говорил, что лесовод, сажающий деревья,
высаживает не деревья, а былинки, которые деревьями, лесом
станут лишь при жизни сыновей и внуков.
"И ПРИШЛИ И СЕЛИ..."
С Турским, как и с другими нашими героями, мы могли
встретиться в лесах Верхневолжья, пройти с ним по берегам
Днепра и вместе порадоваться тому, что лесов тут еще много,
порубленные участки быстро залечиваются молодой
порослью, так что и никаких спасительных работ здесь пока
не требуется. И может не потребоваться никогда, если
хозяйствовать разумно - в отчетах Турский дал конкретные
советы на будущее. А уж как поведут себя люди, послушаются или ослушаются, - тут он бессилен, в будущее
не докричишься, у каждого поколения свои интересы, свои
взгляды и резоны, свои советчики и поводыри.
Турский понимал это и, добросовестно обследовав лесистый
этот край, зафиксировав его состояние на картах и в
описаниях, отправился в верховья Оки, где нужно было
принимать меры "во спасение" немедля. Встреча с ним
именно на этой неблагополучной территории страны,
подумалось мне, принесет всем нам гораздо больше пользы.
Вы удивлены, что я сказал "нам"?
Да, почти столетие минуло с той поры. Однако то, что
нужно было сделать тогда, не сделано и сегодня. И еще
потому я на Оку вас зову, что именно здесь, на самой русской
реке, надолго сошлись почти все участники экспедиции.
Здесь человек, явившись главнейшим нарушителем
природных условий, истребил леса и распахал степи как
нигде более в средней России, совершенно нерационально
обратил весь край в одно пахотное поле.
Напутствуя своих коллег, Турский так обрисовал
особенности предстоящей здесь работы.
- Дороги между селениями идут большей частью по
высоким водоразделам. Там суше, оттуда открываются
обширные просторы, которые иногда кажутся совершенно
безлесными. Но стоит спуститься в овраг или лощину - на дне
или по склону увидишь лесок, сохранение которого и есть
насущнейшая обязанность населения. Поэтому осматривать
надо каждую лощину, по каждому оврагу пройти, чтобы не
пропустить ни малой гривки, ни осинового куста, и не дать
потом неверной характеристики...
Здесь они будут работать с особой тщательностью, а
главное - с увлечением. На обследование малолесного
района, где, казалось бы, и обследовать нечего, лесоводы
тратили времени гораздо больше, чем на изучение лесистых
верховьев Волга и Днепра. Именно здесь впервые, пожалуй,
специалисты разных отраслей знаний почувствовали
необходимость и важность комплексных исследований.
Геоботаник Н.И.Кузнецов с признательностью истинного
ученого сообщал в отчете, что первобытную лесистость края
помогают
воссоздавать
почвенные
исследования
Н.А.Богословского. И уточняет: "Везде, где он указал на
картах лесные земли, ботаник находит растения,
подтверждающие, что тут когда-то были леса". С этим
выводом согласились все участники экспедиции и на одном
из первых же совещаний постановили: отныне впереди всех
исследователей должен идти почвовед, а уже за ним - все
другие. Так будет и легче всем, и ошибок окажется меньше.
Через несколько лет почвенные карты верховьев Волги и
Оки, составленные участниками экспедиции генерала Тилло,
будут с успехом демонстрироваться на Всемирной выставке в
Париже рядом с докучаевскими. "Считая, что почвы - очень
важный фактор в деле питания рек, Экспедиция отвела
широкое место почвенным исследованиям", - подтверждал
сам Докучаев, пояснявший выставочные экспонаты. И тем
самым признавал высокий уровень этих исследований.
Да, учитель, почва вполне самостоятельное тело
природы, ее творение и зеркало, в котором грамотный
почвовед может легко разглядывать прошлое. Богословский,
ученик славного профессора, это и делал. Его почвенная карта
в руках Турского явилась путеводной нитью при изучении
истории лесов. Воссоздавалась она на основании архивных и
картографических материалов, а работа исследователей
походила на расследование. "И это расследование, - признает
гидрогеолог С.Н.Никитин, - составляет важнейшую заслугу
лесоводственного отдела и всей нашей Экспедиции".
Турский занимался тем, что он лучше всего знал и что
узнать было ему поручено. Попутно высказал убеждение, что
леса не только защищают землю, но в сильнейшей степени
влияют на питание, сохранение и регулярное, равномерное
расходование грунтовых вод и источников; Однако это еще
надо было доказать. Доказательства эти дали гидрогеологи,
подтвердив правоту Турского такими словами: "Мы во
всяком случае вполне чувствуем себя вправе сказать, что
история леса тесно связана с историей водоносности страны,
и, сберегая леса, мы сберегаем ее влагоносность".
Так, взаимодействуя, исследователи двигались к
научному воссозданию детальной картины этого края в
далеком прошлом, к пониманию влияния тех или иных
явлений и действий во времени и пространстве.
В каком же состоянии застало страну заселившее ее
оседлое земледельческое племя вятичей, ныне здесь
обитающее? Вот вопрос, волновавших наших исследователей.
Вопрос вовсе не праздный. Ответ на него поможет проследить
все дальнейшие изменения в природе края и в жизни народа.
Почвоведы, ботаники и лесоводы пришли к
единодушному выводу: в доисторические времена верховья
Оки представляли собой местность лесистую, занятую по
преимуществу дубравами, и кое-где, по песчаным гривам,
сосняками. Местами, где и сегодня черноземы, языками
вклинивалась густотравяная степь. Так что не лес составлял
оазисы среди степи, а степь прогалинами расстилалась среди
обширного лесного царства, изобилующего светлыми окнами
родников и множеством речных истоков.
Таким и увидел этот край Вятко, пришедший от ляхов.
Увидел, залюбовался и "сел с родом своим по Оке, от него
получили свое название вятичи", жившие в мире с соседами
своими: с полянами, древлянами, северянами, радимичами и
хорватами, - засвидетельствовал летописец в "Повести
временных лет..."
И в ладу с природой жили вятичи! К этому выводу
пришли наши исследователи. А поначалу настроены они были
совсем иначе: повырубленные леса, местами подчистую,
донага раздетая местность рождали в душе горький упрек
вятичам -растратили, истощили богатство. Не то что кривичи!
Однако вслед за анализом документов, старинных карт и
межеваний приходило чувство покаяния за неправедный
упрек. Не вятичи так обезлесили край. Они, много веков
прожив здесь, осознав здесь себя русским народом, влились
в единое русское государство с богатейшим наследством:
среди широколиственных лесов, под их защитой, колосились
нивы, орошаемые дождями и обильными росами. Для
запашек не было надобности вырубать лес - распахивали
лишь степные участки, вклинивающиеся в леса, участки
тучных черноземов. И это считали справедливым и
разумным: леса занимают бедные супесчаные земли,
человеку сама природа указала хлебопашествовать на
тароватых черноземах, на которых извечно произрастали
густые травы, за счет которых и копилась тароватость их и
родимость.
"О, светло светлая и украсно украшена земля Руськая! в восторге воскликнул древний летописец, оглянувшись
окрест. - И многими красотами удивлена еси: озеры многими
удивлена еси, реками и кладязьми месточестными, горами,
крутыми холми, высокими дубравоми, чистыми польми,
дивными зверьми, различными птицами, бесчисленными
городы великими, селы дивными... Всего еси исполнена
земля Руськая!"
Порубят здешние леса, дубравы высокие позже, гораздо
позже, когда потомки вятичей забудут своих пращуров, род
свой, а из памяти исчезнет та первобытная картина природы,
которую увидели вятичи, а увидев, сели по Оке жить. Но и
забыв, перешагнут черту не сразу, еще долго будут знать
предел: порубят леса, примыкающие к пашне, на высоких
равнинах и пологих водоразделах, но будут оберегать их по
оврагам и по берегам рек, вокруг болот, озер и речных
истоков. Еще понимали, еще сохраняли знания предков, что
лес воду бережет, что это природа посылает им помощь - в
лесах рождаются реки, а реки - первые пути сообщения
народов и двигатели мельниц, они увлажняют поля и луга
росами, они же первые и самые надежные поставщики
животной пищи - рыбы. "О, светло светлая и украсно
украшена земля Руськая!.."
Знали еще и то, что леса обороняют селения от ураганов
и бурь, а поля - от суховеев. Где растет лес, там земля не
рушится в овраги, и почва не смывается и не размывается
пахота, там, за лесной защитой недороды реже, там нивы
урожайнее.
Однако и знающие когда-то могут переступить предел,
потому что лес вырубается не только целыми урочищами, но
и по дереву: на сруб, на венец, на матицу, на мельничный
заплот, на дранку, на плаху, на полоз, на оглоблю и на крест.
К пределу потомки вятичей подступили в конце XVIII века
-где ни выруби лес, всюду урон будет сказываться. И надо бы
у этого предела остановиться, надо бы научиться хозяйствовать
к лесу как-то иначе, брать пользу, не причиняя ему вреда,
однако продолжали хозяйствовать прежним навыком. А тут
как на беду оскудение поместий началось, обнищание и
разорение владельцев самых крупных лесов. А разоряющийся
человек, как и народ, ничего не щадит - продаст, сведет со
двора и с земли все, что только можно свести и сбыть, пусть
и по дешевке, только бы прожить сегодняшний день до
вечера, а уж завтра, как говорится, что бог даст, да и утро
вечера мудрее.
Правда, в обществе бытовало устойчивое мнение, что
леса в России кинулись распродавать на корню только после
отмены крепостного права. Так и лесоводы думали, потому
что видели своими глазами, как оголялись пространства в
центральных губерниях России: не десятинами, а сотнями и
тысячами десятин выхлестывали леса. И ужаснулись, и разум
отказывался верить, что подобное истребление бывало хоть
когда-нибудь раньше.
Митрофан Кузьмич Турский принадлежал старшему
поколению русских лесоводов. Родился он в 1840 году, так
что не по рассказам знал о распродаже и истреблении лесов
крепостниками. И все же в молодости, когда человек ходит
как бы в подмастерьях, когда не сам идет, а ведут его
старшие, он не все примечает, не все невзгоды затрагивают
ум и чувства его, да многого и не видит, не знает. Так что
многие беды Отечества прошли и мимо молодого Турского.
Что у нас с лесами делается, он увидит позже, когда
крестьяне окажутся без хозяйского присмотра, а помещики без дармовых работников в оскудевших своих имениях.
Увидит и ужаснется: все норовят поправить свои хозяйства за
счет порубки леса, чтобы древесину продать, а вырубку
выжечь и распахать: будет больше пашни - хлеба будет
больше.
И вот теперь, приступая к исследованию верхнеокского
бассейна, Турский дал труднейшее задание своим
помощникам: составить карту лесов, бывших здесь при
проведении генеральной межи - при генеральном межевании
земель, выполнявшемся здесь более ста лет назад, в 1780-х
годах. Проделав это, разыскать все съемки офицеров
Генерального штаба, выполненные в 1860 году, в канун
отмены крепостного права, - площадь лесов нанести на ту же
карту. Только после этого пройти и промерить все
сохранившиеся леса, то есть ко времени исследований,
начатых экспедицией в 1894 году, -данные обмеров
зафиксировать на той же карте-двухверстке. Так будет
нарисована наглядная картина истребления лесов за
последние сто с лишним лет: за 70-80 лет до отмены
крепостного права и за 35 лет после него.
Лесоводы экспедиции исполнили порученную работу не
только быстро и добросовестно, но и с отменным качеством.
Сужу не по отзывам, сужу по картам, выполненным
участниками экспедиции. Осторожно разворачиваю их бумага так "перегорела" от времени, что на сгибах крошится.
На картах этих - прошлое, изменившееся во времени.
Голубенькие жилки всех источников, питавших Оку, сама
Ока, перегороженная десятками мельничных плотин, поля,
луга, овраги, торфяные болота. И леса, бывшие здесь: леса по
побережьям всех ручьев и речек, впадавших в Оку, поемные
леса вдоль Оки до самого Орла, леса вокруг селений. Так
было: в конце XVIII века леса занимали около 15 процентов
территории верхнеокского бассейна.
А потом случилась беда. Словно вражьи полчища
навалились с секирами. И пошли крушить, истреблять леса средним счетом по 400 десятин в год. Рубили, конечно, и
побольше, но какая-то малая часть вырубок успевала
возродиться, зарасти молодой порослью, а эти 400 десятин
порубщики превращали в пашню, в луга, в сенокосы и
выпасы.
Побоище в лесах продолжалось почти столетие: год за
годом отсекали у леса 400 десятин. Всего за столетие, при
жизни двух поколений, отцы с сыновьями истребили почти
три четверти лесов, укрывавших окскую землю, землю
предков своих, славных вятичей. А во многих местах
истребили без остатка: истребили по Непрецу и по истокам
Рыбницы, по ручьям Малому и Большому Червяку, по
Озерне и другим ручьям и речкам. По реке Руде уцелела
лишь десятая часть
леса, росшего здесь еще в 1860 году. То же и по Ракитне. На
всем бассейне самой Оки до впадения в нее Кромы уцелело
всего 3830 десятин леса - половина от того, что было еще 35
лет назад, и лишь пятая часть лесов, росших здесь век назад.
Оголились истоки, реки потекли не через тенистые леса,
а по открытой степи, меж голых берегов - нет не то что леса,
нет даже кустика. За что так надругались над ними?
Вот как мать-то плачет,
Плачет, как река течет,
А сестра-то плачет,
Плачет, как ручей бежит,
А жена-то плачет,
Плачет, как роса падет...
Так горевал здешний народ, такими словами и образами
выпевал он горе свое. Именно здесь, в Орловской губернии,
записал Киреевский эту грустную песню "Уж вы, горы
мои..."
Но так ли теперь течет река, как мать-то плачет? Так ли
бежит ручей в оголившихся берегах? Так ли роса выпадает на
травы, если леса окрест порублены, повержены? Те немногие
лоскутки леса, до которых не дотянулась рука истребителя,
оказались разбросанными там и сям островками-колками,
величиною не более пяти десятин. Бедная земля,
оставшаяся без защиты, без тени. Лишившись скреплявших
ее корневищ, она зашевелилась под ногами, стронулась с
места, поползла, поплыла в овраги, а по ним на богатые еще
недавно пойменные луга, в реки.
Наши исследователи своими глазами видели, как
зарождались овраги вслед за вырубкой леса и распашкой. За
счет леса человек расширял пашню, а овраги словно бы
мстили ему за это, наглядно доказывая: не руби, сам
лишаешь защиты свою землю.
Все исследователи до одного - лесоводы и почвоведы,
ботаники, гидрогеологи и гидротехники - побывали у деревни
Гостомля, и все в отчетах своих упомянули про овраги, там
увиденные. Один из них, ближайший к деревне, поразил их
своими размерами. Этот овраг (давно уже не вражек, а враг,
ворог) двигался вверх к водоразделу четырьмя вершинами,
отнимая у пашни полосу шириной около 160 метров,
зарываясь на двадцатиметровую глубину. Вот уж правда, не
сам обрушивается, а черт его роет.
Но может, еще и потому все обратили внимание на этот
черторой, что только тут они впервые увидели, как местные
жители пытались укротить роющую силу оврага - из хвороста и
соломы мужики набрасывали перегораживающую плотину,
которую размывал и уносил первый же ливень.
Бедный народ, сознающий вред таких размывов, но так
неумно действующий, а чаще и вовсе ничего не делающий,
чтобы задержать зловещую поступь оврагов, изъязвляющих
землю. На всей огромной территории верхнеокского бассейна
исследователи обнаружили лишь три попытки остановить
поступательное движение водомоин. Однако успешной
оказалась только одна - у арендатора в деревне Каменка на
Руде-реке. Догадливый умелец в нескольких местах
перетычковал овраг частоколом, переплел хворостом, а дно и
скаты обсадил поперечными рядами ив. Эта механическая
защита в первое же лето "ожила", колья пустили корни, весь
плетень зазеленел молодыми побегами. Как все просто!
Однако опытом воспользоваться даже односельчане не
спешили, они продолжали всем миром возить солому, навоз,
ботву - и в овраг все это, заваливать его пытаясь.
Удивительный народ. Дорубались до того, что уже не
только строиться, но и отапливаться нечем. Топят печки
соломой, навозом и торфом. Дров купить - нужно заплатить
от 12 до 16 рублей за кубическую сажень, а плетень обновить
-готовь 3-5 рублей на сажень орешника, тогда как пуд
хорошего сена идет не дороже 25 копеек. Это же надо отдать
до 20 пудов сена за сажень хвороста! И около тонны сена за
сажень дров!.. Так отстаньте же от некоторых сенокосов на
вырубках, пусть снова лесом зарастают. Будет лес - будут и
дрова, будет и орешник. Однако исследователи, исходив весь
бассейн, так и не обнаружили ни одной десятины, которую
человек снова уступил бы лесу - березовый налет - самосев
упрямо скашивают, дубовую поросль объедает скот. Про
искусственное разведение леса тем более никто и слышать не
хочет. Нет никакого стремления и к обсадке дорог, столь
необходимой в открытых местах, где затрудняется
передвижение зимою из-за заносов во время метелей. Не
обсажены не только проселки, но даже большаки. Лишь кое-
где у развилки дорог, у разлуки-росстани мелькнет одинокая
старая ветла, как напоминание о прежнем времени и как
укор тем, кто и эти посадки порубил, но ни одного дерева на
их месте не посадил.
Эх. вы, люди!.. Горечь этого короткого упрека вылилась в
отчете в суровую фразу: "Вырубка леса, где он дорог,
осушение болот в местностях, где они являются питателями
рек и вообще местных вод, - такая экономическая
деятельность должна преследоваться во всякой скольконибудь культурной стране, заботящейся о своем будущем".
- Народ наш донашивает то, что предки нам оставили. А
так жить, так хозяйствовать нельзя, - говорил на осеннем
сборе участников экспедиции Митрофан Кузьмич Турский.
Он хорошо понимал: упорядочивать сельское и лесное
хозяйство требуется всюду. На такое огромное дело средств и
сил потребуется много. А так как заботы по поддержанию
водоносности страны запоздали, и запоздали уже не только
на Оке, но и на истоках Дона, Сейма и других рек, ставших
степными, то начинать надо с малого: с сохранения
небольших перелесков и даже отдельных деревьев,
защищающих вершины лощин от размыва. Любое начало,
даже малое, ускорит осуществление и более обширных
мероприятий. Но первое, что неотлагательно надо сделать,
это командировать лесоводов на работу в те степные уезды,
где нет казенных лесничеств. Эти специалисты должны иметь
все полномочия для пропаганды и принятия мер к
сельскохозяйственным улучшениям.
Обосновывая свою точку зрения, Турский говорил:
- Если землевладелец так близко подпахивает к
размоинам, что даже слабый дождь, обвалив край, уносит в
лощину и его пашню и его урожай, то обязанность этого
специалиста объяснить ему, что в погоне за временной
выгодой он не рассчитал и может потерять больше. Если
землевладелец пашет свою полоску вдоль ската, то наша
обязанность предостеречь его, что вся полоса может быть
размыта вешними водами и обращена в овраг. Мы обязаны
внушить хозяину, что рано или поздно ему придется
прекратить теперешний способ пользования землей, который
основан на расхищении естественных богатств, что сама
жизнь заставит его соединить земледелие в одну культуру с
лесоразведением на подходящих к тому участках. Задержать
овраг у нас силятся только тогда, когда он входит в деревню и
грозит подмыть жилища, или подходит к дороге и грозит
прекратить сообщение с миром. Но в поле этих попыток
почти не встретишь, а уж при начале размывов и вовсе никто
не шевелится. Долг специалиста -расшевелить и организовать
сельское общество на пресечение этого огромнейшего зла...
Турский был встревожен и очень хотел передать свою
тревогу власть имущим: заботы о сохранении лесов и
разведении их вновь в верховьях Оки, Дона, Красивой Мечи и
Сейма настолько опоздали, что здесь необходимо спешить с
лесовод-ственными мероприятиями, не дожидаясь ни
дальнейших выводов экспедиции, ни правительственных
решений. Здесь нет места, где бы могла быть отрицаема
польза лесоразведения. Здесь вся страна изрезана оврагами и
лощинами - и все они без исключения должны быть
ограждены от дальнейшего размыва. Здесь даже худосочные
ручейки, зачастую пересыхающие, становятся дикими во
время ливней.
Кроме неотложного облесения лощин и оврагов, Турский
призывал обратить внимание на крайнюю необходимость
обсадки дорог, создание живых изгородей и опушек на
открытых полях водоразделов. Полное отсутствие
стремления к этим работам не только у крестьянского, но и у
интеллигентного населения, опять же за немногими
исключениями, бросается в глаза при обзоре верховьев всех
рек, берущих начало в черноземной полосе.
- Представитель лесного ведомства, живущий в степном
уезде, знающий дело и любящий Россию, мог бы, как агент
правительства, не только обратить внимание на все это, но и
положить начало исправлению столь многих ошибок,
вредных для самого хозяйства и для водности истоков. Любое
исправление будет на пользу местного земледелия к его
материальной выгоде, на пользу оживления истоков Оки...
Так закончил свой отчет-призыв Митрофан Кузьмич
Турский. Он был выслушан всеми чинами экспедиции без
возражений и замечаний, под аплодисменты. Так думали все.
Не знаю, эти ли обследования и тревожные отчеты
повлияли, но именно в этот период, в 1898 году, был принят
закон
о
лесокультурном
залоге.
Отныне
лесопромышленники
обязывались
восстанавливать
вырубленные леса за свой счет, или вносить в казну
необходимые средства (залог) на его искусственное
возобновление. И действия разумного этого закона принесли
немедленные результаты. Если за двести предшествующих
лет в казенных лесах России было создано всего 180 тысяч
гектаров лесных культур (а истреблено более 58 миллионов
гектаров!), то за 20 лет до Октябрьской революции будет
восстановлено и посажено более 700 тысяч гектаров леса.
Однако и за эти два десятилетия площадь лесов России
сократилась еще на 10 миллионов гектаров...
Кстати, не с той ли поры в Финляндии, входившей до
1917 года в состав Российской империи, и по сей день
сохранился такой порядок: прежде чем пилить лес - внеси в
банк определенную сумму в залог того, что вырубка будет
восстановлена. Деньги сможешь получить обратно только в
одном случае: когда на делянке зазеленеют молодые деревца,
тобой же посаженные.
Что и говорить, мера разумная, но у нас давно забытая.
ВОДА ЖИВАЯ И ВОДА МЕРТВАЯ
-Если лесоводы экспедиции взялись восстанавливать
историю лесов, то гидрогеологи задались не менее важным
вопросом: "В каком состоянии водности застало страну
заселившее ее оседлое земледельческое русское племя, ныне
здесь обитающее?" Оттуда, из многовекового далека,
исследователи должны были прийти к ответу и на другой
вопрос: "Почему Ока перестала выливаться из своего русла, а
многие речки за последний век значительно укоротились,
отступили от прежних своих истоков, зафиксированных в
документах и в планах межевания?"
Ответы на трудные эти вопросы можно было найти
только после длительных и регулярных наблюдений над
уровнем грунтовых вод, расходом воды в ключах и
источниках, выпадением осадков, таянием снегов и
весенними водопольями, спадом вешних и ливневых вод при
разном рельефе. Надо было заглянуть и в глубь - изучить
геологическое строение местности. Именно от этих условий
в большой зависимости находится летняя влажность почвы и
подпочвы, состояние грунтовых вод и источников.
Дело ответственное, и Алексей Андреевич Тилло сам
проехал по всему верхнеокскому бассейну, сам определил
места, где следует установить метеорологические станции с
годичным циклом наблюдений. Он был убежден: исчисление
запаса и расхода внешних вод ведет к познанию запасов и
учету подземных как самых важных, наиболее
интересующих ученых и практиков. Именно подземные
запасы обуславливают большую или меньшую влажность
почвы, поддерживают растительную жизнь, пополняют и
регулируют проточные воды в родниках, ручьях и реках.
Такие
данные,
основанные
на
многолетних
наблюдениях, Тилло намеревался получить для всех речных
бассейнов Европейской России. До тех пор, считал он, пока
мы не будем иметь этих данных, наши знания о своей стране
будут неполными, а без них в хозяйственной нашей
деятельности не избежать многих ошибок.
Для ведения таких важнейших исследований он
пригласил и попросил возглавить гидрогеологический отдел
Экспедиции Сергея Николаевича Никитина, "лучшего", - по
аттестации В.В.Докучаева, - знатока артезианских вод
русской равнины".
Никитин не обманул надежд. С четырьмя своими
постоянными помощниками, опираясь на содействие местных
энтузиастов из числа сельской интеллигенции и культурных
хозяев, он проделал работу, посильную многочисленному
коллективу: на восьми метеостанциях велись ежедневные
наблюдения летом и зимой, измерялся расход воды в ключах
и источниках, регулярно определялась величина стока в
разных точках Оки и ее притоков. Однако и это не все. Для
изучения геологического строения исследуемой территории
по всему бассейну бурились скважины. И все - с четырьмя
постоянными помощниками и группой местных энтузиастов.
И вот что они вызнали. Под всем верхнеокским
бассейном, на небольшой глубине лежит сплошное и мощное
водонепроницаемое ложе, выстланное из юрской глины. Ложе
это имеет корытообразную форму, понижаясь с востока, юга
и запада к долине Оки. Значит, все источники на этом
обширном пространстве, как и сама Ока, питаются
исключительно атмосферными осадками, выпадающими на
всем этом пространстве. В бассейн не притекает ни капли
извне: ни из глубин через непроницаемое ложе, ни из
соседних территорий. Но и никуда в сторону не теряется ни
капли - все только в Оку. Словом, природа
"запроектировала" здесь простейшую замкнутую модель
питания рек.
Конечно, не все выпавшие осадки стекают в Оку: часть
испаряется, другая питает растительный и животный мир,
третья, которую Тилло назвал самой важной и значительной,
требующей изучения и исчисления, просачивается до
водоупорного ложа, где и накапливается в песчаном
водоносном слое - про запас, для равномерной подпитки рек
и пополнения почвенной влаги.
Изучили и исчислили. И вот что получилось.
От истоков Оки до Орла и над ее притоками (над всем
корытообразным ложем) выпадает ежегодно 593 миллиона
кубометров воды.
Щедро, очень щедро увлажняется край. Это в среднем
551 миллиметр осадков - больше, чем в верховьях Волги и
Днепра, которые считаются "сырыми". Даже в сухие годы
меньше 400 миллиметров тут не выпадает.
Так куда же девается это обилие влаги?
Понятно, не все это количество осадков выпадает
весной и летом, почти половина их приходится на осень и
зиму. Пусть так, пусть только весенняя и летняя влага пошла
нам на пользу. Но где же осенняя и зимняя влага, куда она
подевалась?
Ответ я прочитал в отчете. Ответ резкий. Вот он: "Куда
она девалась? Но этим вопросом большинство земледельцев
не задается, а глядит на небо и просит дождика. И Бог,
снисходя к нашему невежеству, посылает дождик, хотя
следовало бы на такую просьбу ответить громовым
раскатом: Неразумные! Вы просите дождика, а у вас из под
ног уходит тот же дождик в овраги и далее!"
Однако мы рассмотрели не всю местность, не все ее
строение. На том мощном глинистом ложе лежит слой
меловых песков толщиною до 40 метров. Это и есть
водоносный слой. Но воды в нем - лишь на самом дне, в 4-х
метровом слое.
В чем же дело? Почему не весь "песчаный резервуар"
заполнен водой? А потому, что испорчена водоносная
система.
Вывод исследователей был суров:
"Абсолютная водоносность, по крайней мере в
современную историческую эпоху, не уменьшилась скольконибудь заметно, но уровень вод, а, следовательно, и
относительная производительность их понизились. Человек
этому не только не противодействовал (кроме устройства
прудов с иной целью), но чаще помогал вырубкою леса,
осушкой торфяников, распашкой склонов".
Да, это по вине человека, оголившего местность и всю
ее распахавшего, талые и ливневые воды все меньше
впитываются почвой, все меньше просачиваются в песчаный
водоносный слой. Но все больше собираются в потоки и по
склонам, по логам и оврагам скатываются в реки. И вот
результат. По многолетним данным общий сток в Оке не
увеличился и не уменьшился - из года в год у Орла
протекает 121 миллион кубометров воды. Но три четверти
этого стока Ока проносит всего за 56 дней весеннего
яроводья. Что же остается на все другие дни года? Поделите
оставшуюся четверть воды на 309 дней и вы увидите, как на
глазах мелеет река, в которой к концу сентября течение
исчезает почти полностью.
И все же, как упоминалось, и в бурный паводок Ока из
берегов не выходит, разливов, вольной воды все равно нет. А
нет потому, что мощные эти паводки значительно углубили
ее русло.
Однако это еще не вся беда. Талые и ливневые воды,
скатываясь по оголенным склонам и лощинам, вымывают
рвы, роют овраги, всякий раз все больше углубляя их.
Каждый человек видел, как рушится в эти овраги пашня, за
что и называют их злейшим врагом сельского хозяйства. Но
редко кто задумывался о вреде значительно большем. Здесь, в
верхнеокском бассейне, они прорезают и тот меловой
песчаный ярус, который создан природой в качестве
накопителя и хранилища воды. Однако, прорезанный почти
всеми оврагами, таковым он быть не может - водоносная
система приведена в негодность, вода из нее вытекла. Лишь
на самом дне, в нижнем слое песчаного яруса еще сохраняется
влага.
Вот почему укоротились многие притоки Оки, а
некоторые исчезли вовсе - понизился водоносный горизонт, из
которого истекали и истекают все ключи.
Итак, а что же человек, как он противодействовал
такому обезвоживанию своего края? "Единственным для
местности благотворным деянием" исследователи назвали
плотины и пруды, пусть и устроенные с иной целью. В
верховьях Оки и по ее притокам исследователи насчитали
более двухсот мельничных плотин, около полусотни прудов в
вершинах логов -для хозяйственных надобностей, и тысячи
копаней - для мочки пеньки. Не все они были выполнены
грамотно, не все должным образом содержались и
оберегались, но все, по убеждению исследователей,
"благодетельны для обводнения страны, то есть сбережения и
урегулирования расходывания водных запасов".
Особенно внимательны они были на высоких
водоразделах. Именно там, в высокой степи, понижение
уровня грунтовых вод сказывается в первую очередь и
особенно гибельно отражается на сельском хозяйстве, оттуда
начинаются потоки, разрушающие земельные угодия. Там
берут начало вершины логов и оврагов. Там, в верховьях этих
логов и оврагов, и нужны пруды. И они есть, но мало, а их тут
может быть множество.
И исследователи, словно и это предвидя, что потомки
увлекутся
сотворением
крупных
водохранилищ,
признавались: "Все наши симпатии на стороне мелких,
возможно более высоко стоящих запруд и копаней. Пусть
даже значительная доля их вод испарится, это испарение
принесет большую пользу России, чем стекающая масса
весенних вод". Они отчетливо надели "преимущество
большого числа мелких запруд перед крупными прудами,
хотя бы в сумме и равной водоемкости".
Итак, пора подвести итог. Гидрогеологи в конце прошлого
века полагали уместным и желательным организацию
постоянного надзора за всеми ключами и истоками реки
Оки. При этом всякие действия, ведущие к понижению
горизонта их истечения, по убеждению исследователей,
должны строжайше пресекаться этим надзором. Они считали
недопустимой в этом районе даже расчистку ключей в
целях временного увеличения их тока - это, предупреждали
знатоки, приведет к истощению водоносного слоя.
Признаться, я впервые читал такое. Никогда, ни в какой
природоведческой литературе не встречал подобного
предупреждения: не расширяй родник! Но часто читал
противоположное: расчищай, организуй на это святое дело
всех, кто способен держать лопату в руках. И не только читал,
но и сам писал, сам призывал.
И вот из прошлого века долетело предупреждение:
расчищать надо не родник, а только у родника, чтобы можно
было подойти, напиться, подумать... Только теперь я
"увидел", из какого скрытого от глаз хранилища появляется
на свет родник. Питающее его хранилище тоже может быть
истощено, понапрасну слито в овраги.
Оказывается, еще в прошлом веке ученые знали и
предупреждали: "В тех же видах должны быть строго
регламентированы и . поставлены под контроль надзора
всякие предприятия по местному. осушению, дренажу
отдельных участков и проложению канав в данном районе".
Читал я и думал: сколько же подобных "предприятий"
было выполнено за минувшее столетие на так ранимой
окской земле, сколько было осушено, прорыто, проложено
всяких канав не только без всякого надзора, но и без
малейшего понимания последствий. Неужели же за целое
столетие мы так и не смогли понять того, что было так
хорошо понято нашими предками? Не захотели или не
способны были понять? Тогда каков же уровень нашего
образования, нашей специализации?
Понимаю, мысль эта обидна, но мы же так и не сделали
ничего по задержанию снеговых и дождевых вод на высоких
водоразделах "с заложением, - как планировали участники
экспедиции, - лесных насаждений, устройством копаней и
прудов выше горизонта речных истоков". Выше! А мы
городим - перегораживаем в низинах, потому что в низинах
проще создать рукотворное море.
Вот этот отчет гидрогеологов, над которым я размышляю,
хранится не в рукописи. Он был издан, как изданы и все
другие отчеты и своды заключений "О практических
способах и средствах, которые могут быть рекомендованы
для сохранения правильного питания и водности в изученных
типах источников рек". Я читал его в центральной
библиотеке Всесоюзной академии сельскохозяйственных
наук (ВАСХ-НИЛ). В огромных залах - сесть негде.
Читателей - уйма. Не знаю, кого больше: москвичей или
приехавших издалека. Оказывается, есть еще и немало
таких, кто не за покупками едет в столицу, а за знаниями в
библиотеки. И все же вот эти книги-отчеты последний раз
брали, - смотрю на записи на "кармашке", - 1 февраля 1957
года... Больше 30 лет назад.
Выходит, умнейшие эти документы ни разу не были
читаны за весь период повсеместных мелиорации?! Да и мой
предшественник мог быть не ученым, не агрономом, а моим
коллегой, журналистом, писателем или краеведом - кстати,
для краеведов в этих документах, снабженных подробными
картами, уйма полезнейших сведений.
И душа моя затаилась, как затаивается человек от
страха, что пронесло и не случилось беды. Выпускники
наших вузов, приезжающие работать в Орловскую область,
наверняка ничего не знают об особенностях этого края, видят
и понимают только видимое, пашут, копают, строят, вносят
минеральные
удобрения
и
обрабатывают
посевы
ядохимикатами так, как это рекомендуется делать всюду. А
тут, в геологически закрытом бассейне Оки, ничего нельзя
делать не только так же небрежно, как всюду, тут нельзя
делать и хорошо, но без учета того, что тут всюду вода
близко. Даже далеко от реки, от ручья и родника, даже на
высоких водоразделах близко от поверхности залегает
водоносный слой. И поверхность эта имеет хорошую
фильтрацию - все, что ты вылил, высыпал, может быстро
оказаться в подземных водах, питающих реки, родники,
колодцы, из которых пьет человек и поит все живущее на
земле. Так что ты можешь не только окончательно разрушить
и без того испорченную водную систему, ты мо-жешь
отравить ее, а мировая практика еще не знает способа
очистки подземных вод, помни это.
И такая беда случилась, она не могла не случиться.
Грянула она в июле 1989 года. Сначала ливень обрушил на
землю Орловщины около 100 миллиметров воды. В интервью
орловцы назовут его небывалым, и тем самым скажут
неправду. Их могли бы опровергнуть гидрологи экспедиции,
которые почти столетие назад, анализируя климатические
условия края, писали в отчете, что даже в сухие годы тут
выпадает более 400 миллиметров осадков - только в
бассейнах западных рек увлажнение больше. "Но только
здесь, в бассейне Оки, - подчеркнули они, - бывают ливни,
дающие 100 миллиметров, что является очень редким
явлением для средней России". Для средней России, но не для
Орловщины, где такие ливни бывали в прошлом, случаются и
ныне, словно бы подтверждая выводы славных наших ученых
- общее количество осадков в стране существенно не
меняется, ухудшаются лишь условия, сберегающие эту влагу.
И знаний не добавляется, прибавляю от себя, необходимых
для умелого хозяйствования.
Так вот, ливень прорвал городские очистные сооружения
и в течение 32 часов из отстойников в Оку рекой текли
неочищенные сточные воды - 125 тысяч кубометров в сутки.
Из городской канализации плыли "взвешенные вещества
различной консистенции с дурным запахом", так нынешние
наши специалисты, жеманничая, называли плывущее по реке
дерьмо из городских унитазов.
Предельно допустимая концентрация вредных веществ в
Оке была превышена в 240 раз. Нет, не вода в реке текла, а
нечто другое, какая-то зловонная жижа. И люди задаются
совсем не праздным вопросом, а есть ли в Оке вода? И
наконец-то специалисты, перестав жеманиться, признались
публично: "Предприятия Орла и районов буквально
совершают разбой на земле, валят в реки мусор, отходы,
нефть, навоз, строят незаконные карьеры, разрушая
нерестилища и берега..."
Как всегда, только ЧП развязало им язык, и потомки
вятичей узнали от своих природоохранителей, что
практически все животноводческие фермы и комплексы на
Орловщине размещены... в береговой водоохранной зоне и
"навозная жижа со скотных дворов беспрепятственно стекает в
водоемы без всякой очистки". Вот вам и практический ответ
на вопрос: "А тут где их ставить?"
Проверки вскрыли и еще более страшные деяния наших
современников: ядохимикаты и минеральные удобрения
хранятся не на специальных складах, а в приспособленных
помещениях. Но часто лежат они и прямо под открытым
небом. "Подвергаясь воздействию атмосферных осадков,
ядохимикаты вместе с дождевыми потоками и тающим снегом
стекают в реки, ручьи, пруды и другие водоемы, отравляя
воду". А в результате в области не осталось "живых" малых
рек, да и сама Ока уже полумертвая - это не мои домыслы,
это в справках областного комитета по охране природы
признается.
Вы не поверите, но это так: и сегодня продолжается
вырубка леса, и сегодня пашут вдоль склонов, чего заклинали
не делать еще в прошлом веке. До сих пор распахиваются
прибрежные полосы и водоохранные зоны. А строители
самовольно, при молчаливом согласии, схожем с
попустительством, местных руководителей и специалистов,
разрабатывают песчано-гравийные карьеры там, где даже
канав, предупреждали исследователи, рыть нельзя. И не
удивительно, что водность Оки и ее притоков
катастрофически, теперь уже прямо на глазах снижается. Не
буду пугать цифрами потерь воды в реке, к тому же убыль
рек с каждым годом увеличивается: такова многолетняя
тенденция, такова явь сегодняшнего дня. Нет, все же назову
и цифры: если в 1981 году Ока несла по орловщине в
среднем 25,7 кубометра воды в секунду, то в 1988 году
только на орловской земле она собирала на 8 кубометров
меньше. Меньше на 8 кубометров в каждую секунду! Это
потому, что когда-то самые обильные ее притоки - Рыбница,
Крома и Цон - стали вдвое и втрое мельче.
Ах, если бы мы знали свой край, как знали его (для нас
вызнали) исследователи. Если бы мы поступали так, как они
нам советовали. Нет, не знаем и к советам умных людей не
прислушались. Можно лишь дивиться, что до сих пор в
бассейне Оки так и нет ни единого хозяйства с законченной
системой полезащитных лесных полос - так и не
осуществилась мечта Турского и его первых последователей.
Нет, не одного Турского.
Хочу обратить внимание читателя на то, что не только
лесоводы, но и гидрогеологи и гидротехники предлагали
начинать "ремонт" страны с заложения лесных насаждений
по оврагам, балкам, водоразделам, на всех не пригодных для
сельского хозяйства землях, на тощих супесях. Предлагали
правительству в целях охранения растительного покрова
издать закон, "запрещающий в местностях, где берут начало
важнейшие реки Европейской России, в области развития
оврагов, пасти скот, косить сено, пахать пашни, рубить
кустарник в самих оврагах и ложбинах стоков и на
некотором расстоянии от краев таковых оврагов и ложбин".
И мало-помалу, утверждали опытные специалисты, эти
овраги и ложбины сами закрепятся дерниной, зарастут лесом.
Без этого, -вот над чем бы надо задуматься, - общий размер
площади, годной для культуры, будет все более и более
сокращаться, будет падать плодородие земель, а страна будет
обезвоживаться.
Неразумные! Вы просите дождика, а у вас из-под ног
уходит тот же дождик в овраги и далее. Вы пытаетесь
расширить площадь пашни за счет распашки склонов и
ложбин, однако она у вас не расширяется, а уменьшается,
всей пашне угрожает эрозия, страшно изъзявляющая землю.
Пора бы подумать о капитальном ремонте страны.
КОНЕЦ И НАЧАЛО
Участники экспедиции все более набирались опыта и
знаний. Им уже мало было первоначально намеченных
территорий. К тому же полное исследование верховьев Волги,
Днепра, Западной Двины, Оки, Дона и Сейма подходило к
завершению. Сверх намеченного исследовали верховья
Сызрана и Битюга. Намеревались и уже ставили вопрос о
продолжении работ на всех без исключения реках
Европейской России.
"Мы должны довести до конца начатые нами
исследования по всему пространству средней части
Европейской России", - писал в отчете за 1898 год
Митрофан Кузьмич Турский, убежденный в необходимости
выработки общих мероприятий, обязательных для всех
землевладельцев средней России.
Однако случилось то, из-за чего чаще всего и
прекращаются добрые начинания. Это только говорится, что
незаменимых людей нет. А уйдет один - другой человек из
коллектива, и все расстраивается, разлаживается. Всем
остается лишь вспоминать о том звездном часе, когда все
работали дружно, увлеченно, могли переделать уйму дел, и
никакая усталость не брала. Теперь же, после ухода
нескольких работников, никакие усилия и старания не давали
того результата, прежнего удовлетворения.
Первым ушел Митрофан Кузьмич Турский. Он умер
вечером 16 сентября 1899 года, не дожив до шестидесяти лет.
Через три с половиной месяца оборвалась жизнь и
руководителя экспедиции Алексея Андреевича Тилло. Его
место заступил начальник гидротехнического отдела Федор
Григорьевич Зброжек. Но, видно, экспедиции не суждено
было продолжать работы - через год с небольшим, 20
февраля 1901 года, умер и Зброжек. Экспедиция продолжала
существовать, но теперь лишь формально - полевые
исследования страны прекратились, по причине "сильных
сокращений культурных смет в 1904-1907 годах". Да и
формально она существует лишь усилиями учеников и
соратников Турского: ревизора лесоустройства А.А.Фока и
старшего таксатора А.А.Рябова, взявших на себя обобщение
многолетней работы и составление "Подробного отчета о
практических результатах экспедиции по исследованию
главнейших рек Европейской России". Громаднейший труд
славных сынов Отечества не должен пропасть в нетях. И они
вдвоем пишут пятитомный отчет, который опубликуют в
1908 году.
Позже из архивных материалов я узнал, что именно А.А.Фока собрал и
самые полные данные о всех лесах России, их площади и составе. Таких
данных до него не собирал никто, а значит, никто не представлял и всех
размеров потерь. Спасибо ему от потомков, имеющих эти данные.
Да вот беда, обществу уже было не до того, и не только по
причине дальнейших сокращений культурных смет. И
научный этот труд с подробнейшим перечнем мер защиты
земли и воды залег на полках библиотечных хранилищ.
Вот они, лежат передо мной, извлеченные из хранилища,
эти пять широкоформатных книг с грифом экспедиции: отчет
и четыре приложения к нему... Листаю, читаю, поражаюсь:
как же много они успели сделать! И было-то их всего, как
говорится в окончательном отчете "постоянно работавших 21
лицо и временно - 41 лицо". Разрабатывали по каждому
бассейну практические рекомендации. Изучив постановку
водных проблем в законодательствах России и европейских
государств, юристы экспедиции (в ней была и юридическая
часть) составили проект водоохранительного закона.
Согласно
этому проекту в
России
учреждались
"Водоохранительные
комитеты",
а
в
бассейнах
обследованных рек выделялось 533 тысячи гектаров
водоохранных лесов. Однако идея эта не была поддержана требовались значительные затраты казенных средств. И
Ермолов посоветовал составить проект временных правил по
сбережению вод лишь для семи губерний, в которых
Экспедиция провела исследования (в Курской, Орловской,
Тульской,
Рязанской,
Тамбовской,
Пензенской
и
Симбирской), с возложением в этих губерниях обязанностей
по охране вод на местные лесоохранительные комитеты и на
водных инспекторов-инструкторов. Но и этот вполне
осуществимый замысел не успел осуществиться, хотя такой
проект был подготовлен.
И все же составители "Подробного отчета" не
отчаивались. Им казалось, что "убедить крестьян в пользе
закрепления оврагов возможно, следует лишь изыскать
способ понятно и наглядно объяснить им, что овраги съедают
их пахотные земли, уменьшая таким образом их земельный
надел". Того же мнения, как вы помните, был и покойный
Турский. При этом он указывал и лицо, которое должно
словом и делом убеждать крестьян: агент правительства,
полномочный представитель Лесного департамента. В его
ведении должен быть и лесной питомник, создаваемый в
безлесном уезде для облесения.
Из последнего отчета я узнал, что Турский все-таки
добился своего: Лесной Департамент откомандировал
представителя для работы в верховьях Оки и даже приобрел
там участок земли для устройства питомника.
Что вышло из этого начинания, в отчетах не говорится,
хотя о почине упоминается с одобрением. Поразмыслив, я
пришел к убеждению, что должность эта вряд ли
просуществовала долго, а человек наверняка не успел
принести никакой пользы.
Однако, просматривая "Лесной журнал", один из
старейших журналов в России, я прочитал в оглавлении:
"Лесоразведение на крестьянских землях в Орловской
губернии".
Раскрыл, читаю. Рассказывает некая А.Полторацкая.
Судя по тексту, она в 1898 и 1899 годах, во время очередного
недорода в Орловской губернии, заведовала раздачей пособия
крестьянам. В разговорах с ними убеждала и в необходимости
лесоразведения. Крестьяне соглашались: хорошо бы! И вот...
Читайте ее рассказ, не пожалеете.
"21-го октября я поехала в село Сергиевское,
Талызинской волости. Народ очень охотно собрался на сходку.
Выслушав предложения о посадке леса, крестьяне радостно
зашумели:
- У нас неудобных-то земель десятин 25 будет! Ровы,
овраги! Каждый год так и валятся, так и валятся. А подати-то
за них все одно плати. Ну, а как лес посадим - и овраги
валиться перестанут и лес будет!
Высказывались даже предложения "заказать" этот лес,
т.е. запретить когда-либо вырубать его. Но как только возник
вопрос о том, с какого урочища начинать посадку - сейчас же
начались споры. По словам крестьян выходило, что по всем
оврагам постоянно ходит скот. Тем не менее приговор был
подписан"...
Приговором называли подписанное решение сельского
схода о желании засадить такое-то число десятин неудобной
для хлебопашества земли. По этому проекту заведующий
питомником, осмотрев место, выбранное крестьянами для
посадки, отпускал необходимое количество саженцев даром.
Подписанный приговор А.Полторацкая передала
заведующему питомником, фамилию которого она почему-то
не называет, а именует "господином "Т".
"Мне же в то утро пришлось ехать в деревню Большой
Рог, Талызинской же волости, где я была до несколько дней
до того, говорила о посадке леса и получила приглашение
приехать 1-го ноября на сходку "поговорить". Сходка однако
собиралась плохо. Причиной этого, вероятно, было то, что
староста созывал сходку для сбора недоимок. Когда собралось
человек пять, я завела разговор о неудобных землях, оврагах
и о засаждении их лесом. Крестьяне подтвердили, что
неудобной земли у них очень много. Овраги ежегодно растут
и отнимают пахотную землю, но когда я предложила им
хлопотать о посадке леса, крестьяне замялись. Наконец
староста спросил - сколько им будет это стоить. Я сказала,
что саженцы отпускают даром, расходы по пересылке я беру
на себя, заведующий посадкой приедет на свой счет,
следовательно, это им не будет стоить ни копейки: даже
деньги за наем сторожа в первые годы им выдаст земская
управа, а если она не выдаст, то я возьму и этот расход на себя.
Староста согласился, что все это очень хорошо, но ... и опять
замялся. Все крестьяне говорили, что у них десятин 20
пропадает зря и развести на них лес было бы чрезвычайно
полезно, но... и конец! Очевидно, никто не решался вполне
высказаться. Я заметила, что один дряхлый старичок в
особенности недовольно потряхивает головою, и обратилась
прямо к нему с вопросом: следует, по его мнению, сажать лес
или нет? Несколько крестьян не дали старику ответить. Они
разом заговорили "За все мы очень благодарны; только
боимся: пожалуй, тогда податей-то платить не осилим". Я
растолковала им, что размер податей не только не
увеличится, но даже уменьшится, так как земля, засаженная
лесом, освобождается на 30 лет от платежа казенных
повинностей. На это ехидный старичок тихо заметил:
"Пожалуй, и совсем ослобонят от податей землю-то ту"!
- Он, барышня, толкует, что как лес на неудобных
землях разведут, так эти земли либо на казну отойдут, либо
отобьют под помещиков! - подхватили крестьяне. Я невольно
засмеялась и сказала, что это вздор, о котором и говорить не
стоит.
Крестьяне собирались на сходку медленно. Я сидела
молча, прислушиваясь к толкам в избе.
Несколько человек вполголоса горячо спорили со
стариком Леоном. "Ведь, даром все отпускают, слышь?" твердили они.
- Даром! Даром!.. - обозлился вдруг Леон. - Цыган на
деревню приедет: "Миленький мой, хороший! - заговорит. - Я
тебя так люблю! И тебя, и скотинку твою полечу - даром. И
коня тебе променяю - тоже даром, ничего за промен не
возьму!.," Все даром. А едет цыган из деревни - у него в
мешке и сало, и гусь, и мука, и крупа - всего много, а в мошне
и денежки завелись!
Я сейчас же сделал вид, что очень оскорбилась этой
притчей, напомнила, какие выдумки ходили про меня во
время раздачи продовольствия пострадавшим от неурожая, и
сказала, что для меня ни выгоды, ни убытка от их леса не
будет, но сами они потом будут жалеть: особенно, когда
увидят, какой лес в Сергиевском вырастет и т.д.
Мужики сконфузились, а Леон стал уверять, что, говоря
про цыган, он "меня и в мыслях не держал".
Между тем в избу собралось около тридцати человек, и
староста объявил, что остальные, очевидно, не придут.
Тогда я опять вкратце изложила о лесе все, что
растолковывала в разговорах с отдельными мужиками, и в
конце прибавила, что они вольны сажать лес или нет, но зато
и я вольна
- помогать им или нет. Если они окажутся настолько глупы,
что будут верить всякому вздору, а своей прямой пользы не
поймут, то и я помогать им впредь не буду.
Мужики снова зашумели. Я заметила, что большинство
начало склоняться на сторону посадки.
- Ведь, слышь, она говорит, что в газете было
пропечатано!.. Ужели в газете обманывать станут?! слышались голоса. Ко мне обратились с просьбой показать
газету, но, к сожалению, я не догадалась захватить ее с
собой.
- Ребята, вы меня знаете? - спросила я тогда.- Верите, что
я худого вам не посоветую?
- Верим! Тебе-то мы верим, ты за нас завсегда хорошо
хлопочешь.
- Ну так я вам на икону перекрещусь, что никаких
убытков от посадки лесов вам не будет, а польза будет
большая! -И я, действительно, перекрестилась. - Теперь
верите?
- Верим! Верим! - зашумели мужики.
- Хотите лес сажать?
- Хотим, очень желаем даже! Только боязно вот было,
как бы потом за него дорого не содрали, либо не отбили бы
землю-то!..
- Что же, хлопотать о лесе или нет?
- Сделай милость, похлопочи. Известно, как лес
посадим, ровы валиться перестанут. (О том, что заросшие
лесом овраги перестают размываться, крестьяне твердо знают
из практики).
- Подписывайте же приговор. Николай Лукьянчиков, ты
грамотный, не побоишься начать?
Николай молча выдвинулся из толпы, храбро взял перо,
подписался на приговоре и, вытирая перо, проговорил:
- Чего же бояться?! Нетто нам худо желают?!
Вслед за ним подписались все грамотные, и сын старосты
начал расписываться за неграмотных
- За тебя, Леон, подписываться, или ты и теперь не
согласен? - спросила я старика.
- Эх, барышня - сударыня! - досадливо проговорил Леон.
- Чего спрашиваешь?.. Чай, сама знаешь: у нас - как один
мужик прыгнет в пекло, так и все за ним беспременно
попрыгали!
Приговор был подписан, и я повезла его в Сергиевское
передать. г.Т."...
Нет, не хочется мне своевольно оборвать живой этот
рассказ. Надеюсь, и читатель не пропустит повествование
очевидца. Поэтому продолжаю его.
"Подъезжая к селу по правому берегу р.Орлика, мимо
громадных ежегодно размываемых оврагов, я заметила на
песчано-глинистой горке, между двумя оврагами, ряд
выкопанных ямок, а в селе встретила г.Т., печально стоящего
около тележки в полном одиночестве. Оказалось, народ
собрался на работу охотно. Решено было прежде всего
обсадить лесом сильно размываемые овраги около дороги, и
работа началась на виденной мною горке. Уж первый ряд
ямок был выкопан, когда к работающим подошел один из
крестьян и с тяжелым вздохом произнес:
- Ну, крышка - скоту! Держи его теперь весь год по
хлевам!
Работающие сейчас же бросили копать, начались
разговоры, споры... По словам крестьян выходило, что эта
горка единственное место для выгона скота. Несмотря на
полную нелепость этого заявления, г.Т. не стал спорить, а
только спросил крестьян, хотят ли они сажать лес и, если
хотят, то где.
А вот в Мелыни! - отвечали крестьяне. Там и скот
никогда не ходит, совсем зря пропадает место, а место-то
большое!..
Ну, пойдемте в Мелынь! - предложил г.Т.
Да для этого надо сходку собрать! Пусть старики
решают!..
Хорошо. Собирайте сходку.
Да нешто ее теперь соберешь?! Кто по хворост поехал,
кто в город!..
Но зачем вам нужна сходка? Ведь, сходка была, когда
писали приговор, и в нем прямо сказано, что вы просите
засадить Мелынь и другие овраги. О чем же еще спрашивать
стариков? - старался убедить их г.Т.
Это все так, только без сходки никак невозможно. У нас
через неделю будет сходка, - говорили крестьяне. - Вы
приезжайте - тогда и решим, где садить лес!..
Г.Т. доказывал, что на той неделе ему едва ли можно
будет приехать, а главное, что не сегодня-завтра может
ударить мороз и остановит работы. Ничего не помогало! Не
успел г.Т. оглянуться, как все крестьяне разошлись по домам.
Он попробовал обратиться к старосте с просьбой собрать
сходку, но тот возразил, что народ ушел обедать.
В это время приехала я. Выбранивши и пристыдивши
старосту, я велела ему немедленно собирать народ. Староста
начал уверять, что в тот день все равно ничего нельзя сделать
и предлагал собрать сходку послезавтра, при этом он
нечаянно проговорился, что уже начал запрягать лошадь,
чтобы ехать в город на базар. Тогда я сама поехала от хаты к
хате, вызывая хозяев, и приказывая идти на работу.
В несколько минут около меня собралась небольшая
кучка народа с лопатами. Мы вернулись к г.Т., взяли шнуры,
колышки, и пошли в Мелынь. Староста тоже шел с нами, но с
такими охами и вздохами, что мы наконец отпустили его в
город.
В Мелынь пришлось идти полями, совершенно
изрезанными громадными (сажени в 4-5 глубины) оврагами.
- Вот кабы нам эти овраги засадить! - говорили
крестьяне.
- Овраги-то ваши надо сперва закрепить. Вон, как их
размыло! - сказал г.Т. - Надо прежде размоине не дать ходу,
задержать ее, чтобы земля не валилась. Как это сделать, я
покажу вам. Сажать же по обрыву сейчас нельзя. Ведь
будущей весной вся посадка вниз поползет.
- Верно! - согласились крестьяне.
- А пока надо было бы обсадить берега размоины,
прихвативши и ровного места сажень хоть на восемь в
ширину. У вас же здесь хлеб посеян. Между тем близко
подпахиваться к размоине не годится, земля от этого сильнее
валится.
- Так-то так! Да не пахать-то нельзя. Земли и так у нас
мало.
- А если вы не засадите и не закрепите эту размоину, она
через год-другой еще на полдесятины пройдет в пахоть, а
значит, земли еще меньше станет.
- Это правильно! - соглашались крестьяне, но уверяли,
что все-таки им нельзя не распахивать краев.
Наконец мы пришли в Мелынь. Это овраг, который
тянется перпендикулярно левому берегу р.Орлика (притока
Оки) верст на десять. Земли по бокам Мелыни принадлежат
четырем крестьянским обществам и нескольким частным
владельцам. По дну Мелыни, в глубоком русле, бежит
светлый ручей, в который впадают ручейки, вытекающие из
боковых отрогов оврага, расходящихся на четыре-пять верст
в стороны. Кругом Мелыни, на сколько глаз хватает, видны
лишь пОЛЯ, ПОЛЯ И ПОЛЯ.
Место, выбранное Сергиевскими крестьянами для посадки
леса, находилось на левой стороне Мелыни в версте от села.
Толстый слой чернозема осел более, чем на сажень и
исковерканный, изломанный, за исключением небольшой
лужайки, медленно обваливается в узкие щели - (промоины в
глинистой подпочве), лучами прорезывающие всю площадь
оползня.
По дну одной из промоин тоже бежит ручей, а на конце
лужайки (на самом высоком месте) топкое болотце.
Противоположный склон Мелыни вздымается высокой
отвесной ярко-желтой глинистой стеной. Все вместе
производит необыкновенно дикое, мрачное впечатление.
Даже мужики говорили, что ночью здесь никогда не сторожат
лошадей, потому что "уж больно жуткое место-то".
Г.Т. достал шнуры, колышки и начал разметку ямок,
рабочих было всего 8 человек взрослых и 5 мальчиков. Но в
числе взрослых один был дряхлый старик, усердно
суетившийся, но художественно избегавший работать, а
второй - кандидат в старосты, похаживавший с палочкой в
руках и пытавшийся ехидными замечаниями и здесь сбить
рабочих, но я все время подымала его на смех, а за мной и
крестьяне начинали вышучивать его. Одни ребятишки
интересовались работой, а взрослые работали кое-как. До
сумерек успели лишь разметить 850 ямок, и то едва удалось
заставить довести ряды до конца.
Горько у меня было на душе! На возвратном пути г.Т.
ободрял и меня, да и себя, кажется, рассказывая про
возникновение древесных питомников в Орловской губернии
и, главное, про инициатора этого дела, покойного профессора
М.К. Турского, заветом которого было: работать, не обращая
внимания на первые неудачи. Г.Т. уехал в Орел с обещанием
через день вернуться в Сергиевское, а я на следующее утро
поехала в деревни Мелынки Талызинской волости и
Новоселки Масловской волости, где мне надо было быть по
делам кассы и где, конечно, я говорила и о лесоразведении"...
Опущу ее рассказ о поездке по этой плоской, безлесной
местности, где в сумерках легко сбиться с дороги и угодить в
какой-нибудь овраг. Обошлось: съездила, вернулась. И тут
нас, читатель, ожидает поистине гоголевская сцена.
"3-го ноября, в 10 часов утра, мы с г.Т. были в
Сергиевском, но обещанной старостой сходки не было.
Староста побежал собирать народ, а мы заехали к
священнику. Прошел час, прошло два - нет сходки, да и все
тут! Я пошла сама на деревню и велела старосте при себе
собирать народ (староста с кандидатом были главные
противники посадки). Кое-как сходка собралась. Пошли
опять в Мелынь. На этот раз работающих было больше, но
работали они из рук вон плохо. Многие пришли без лопат и
занимались лишь болтовней с работающими. Работали с
увлечением лишь самые молодые парни. Впрочем,
понемногу и остальные начали втягиваться в работу.
Разговоры приняли более благоприятный оборот. Начались
мечты о том, как хорошо будет это местечко, когда в нем
вырастет лес. "Грибы пойдут! ягоды.." Настроение стало
веселее. В это время один из парней, работавших с
увлечением, оглянул ровные, прямые ряды ямок и весело
заметил своему соседу:
- Ишь, как ловко! Прямо - аллея. Хоть в повозке
поезжай!
Сосед, тоже молодой парень, равнодушно возразил:
- Небось! В повозке не проедешь, зацепишься!
- Где не проедешь? Между рядов-то? Известно, не
проедешь! - подхватил третий мужик, и в один миг все
работающие побросали лопаты и, собравшись в кучку, с
оживлением заспорили: можно проехать между рядами на
повозке или нет. Г.Т. подошел к спорящим и, смеясь,
спросил, куда же они будут ездить по этим аллеям?
Действительно, эта идея была совершенно нелепая.
Одним краем ряды упирались в отвесный, в сажень высотой,
обрыв, другим - подходили к отвесным же краям размоин, где
и пешком-то едва можно было вскарабкаться. Но мужики не
потерялись и с апломбом заявили, что проезжать здесь им
необходимо, так как у них тут самый "кос". Впрочем,
крестьяне сейчас же снова принялись за работу, но не весело
шла
она.
Все
время
чувствовалось
затаенное
недоброжелательство. Я уж совсем было руки опустила.
Вдруг на горке показался ме-лынский староста. Он пришел
сказать, что мелынцы на сходке решили, что "чтобы не
сажать лес, надо в голове ничего не иметь", вышли на работу
с лопатами и колышками и давно уже ждут нас"...
Мелынцы работали толково, энергично, весело и дружно.
Но на следующий день повалил снег, сменившийся
проливными дождями, дороги превратились в нечто
невообразимое. Началось холодное и слякотное предзимье.
"Полевые работы по лесоразведению остановились, но
подача приговоров продолжалась. Бывая в деревнях по делам
кассы, я пользовалась случаем убеждать крестьян разводить у
себя лес. И чем дальше, тем легче идет дело. К январю 1900
года были поданы приговоры о желании разводить лес
крестьянами деревень: Кошелево Талызинской волости,
Гнеушево -Богдановской, Шамардиной и села Покровского Масловской волости. Во всех этих деревнях крестьяне
слышали про работы по посадке в Сергиевском, Мелынках и
Большом Рогу и гораздо легче соглашались на посадку, чем
первые...
Теперь можно надеяться, что с каждым годом дело
лесоразведения у крестьян будет развиваться все больше и
больше. В особенности, когда, по прошествии пяти-шести лет,
они на опыте убедятся в возможности свои бесплодные бугры,
косогоры и овраги превращать в рощи.
И надо еще раз сказать спасибо М.К.Турскому, по мысли
которого были основаны древесные питомники в нашей
губернии, и его ученикам, проводящим в жизнь завещанные
покойным - неутомимое служение и беззаветную любовь к
своему делу".
Служение это продолжалось и в последующие годы,
принося несомненную пользу, о чем упоминает в последнем
своем отчете А.А.Фока. Особенно его радовали начинания по
лесоразведению, укреплению оврагов, обсадке лощин и дорог.
С тех пор почти столетие минуло. Да, почти век прошел.
Но и до сих пор в Орловской области нет ни одного хозяйства
с законченной системой полезащитных лесных полос и
овражно-балочных насаждений - заветы Турского, которые
старательно пропагандировала Полторацкая, так и остаются
несбывшейся мечтой. А ровы каждый год так и валятся, так и
валятся... Ежегодно овраги удлиняются на 20-30 километров.
И черноземная эта область с богатым содержанием гумуса вот
уже приписана к Нечерноземью, но и тут не шибко
отличается урожаями. Горько на душе.
ШУМНОЕ ВРЕМЯ БЕЗМОЛВИЯ
Лес - нуждающимся!"..
Этот лозунг не реял над революционными колоннами, не
фигурировал и в политических резолюциях, но в газетах он
был, и на митингах звучал. Нес его в массы некий лесничий
Налетов, не оставивший о себе никаких пометок ни в
исторической, ни в лесоводственной литературе.
В апрельские дни 1917 года, когда Владимир Ильич
Ленин призывал пролетариат к социалистической
революции, уточнил свой тезис и лесничий: "Если земля
трудящимся, то лес нуждающимся". Но почему-то звучал он
теперь без восторга, без восклицания. Должно быть, сказали
лесничему, что лозунг его не оригинален, что 125 лет назад
он уже провозглашался восставшим народом в Париже и,
следуя ему, Великая французская революция объявляла
полную свободу всем и каждому рубить лес сколько и где
угодно.
Поэтому, наверное, и ни одна партия в России не
подхватила лозунг и не начертала его на своих знаменах. Во
всяком случае не потому, что не согласны были, просто
посчитали лишним: слава Богу, на Руси рубили всегда
вольно, а если и бывала какая строгость, то - всего-то и надо,
что полштофа водки леснику. Понимали: не пойдут
крестьяне на штурм и ломку устоев ради устранения этой
несправедливости.
И все же в среде русских лесных деятелей лозунг вызвал
переполох. Они-то хорошо знали, чем он грозит лесу, если
мысль эта внедрится в народное сознание: а ну, русский
интеллигент, скажи-ка теперь что-нибудь против. Против
народа?.. Решится ли кто на это?
Решился основоположник учения о лесе профессор
Георгий Федорович Морозов. Высказался решительно,
публично,
в
одном
из
апрельских
номеров
"Лесопромышленного вестника" - другим газетам было не до
этого.
"Не дай Бог возникнут аграрные беспорядки, - в тревоге
писал Морозов, - или темные силы начнут нашептывать
невежественные лозунги, сеять неприязнь, страх, и в
результате -с разных сторон может быть прописан смертный
приговор лесу. Нашей первой обязанностью является всеми
доступными нам способами повести широкую пропаганду о
необходимости сберечь леса, все равно, кому бы они не
принадлежали"...
Это было его последнее выступление в печати. Вскоре,
сраженный параличом, он надолго лишился сил и
возможности заботиться о том, что еще вчера составляло
смысл всей его жизни.
Летом того же 1917 года дочери увезли его, недвижимого,
на лечение в Ялту.
Трудную обязанность по сбережению леса принял от
Морозова его коллега и единомышленник, ставший вместе с
ним во главе лесного опытного дела в России, профессор того
же Петроградского лесного института Михаил Михайлович
Орлов. Где-то он успел побывать и увидеть своими глазами
"стихийный натиск крестьянского топора" на любимые леса невежественный лозунг уже овладевал массами. И Орлов за
несколько дней пишет брошюру, явившуюся криком души,
криком патриота, пытавшегося предупредить: нарушение
установленного порядка, с таким трудом выработанного,
грозит огромной опасностью для отечественных лесов.
Напомнив
предупреждение
Морозова,
он
писал:
"Предлагаемые рассуждения вытекают из общей идеи блага
государства, почему и хочется покрыть их лозунгом,
пользующимся всеобщим признанием - берегите леса.
Будущее разберется в противоречиях и рассудит, кто был
прав и кто виноват".
Встревоженные этими противоречиями общественной
жизни, русские лесные деятели не ринулись на политические
митинги, но и не попрятались по углам. Они поскликали
собратьев своих, всех, кому дорог лес, на съезд, которому
суждено было остаться в истории последним российским
съездом лесоводов. Однако он как бы выпал из отечественной
нашей истории, будто его и не было. В том повинны не только
те, кто вычеркивал его, но и все мы, нелюбопытные. Мы и не
пытались дознаться, что там было за гранью новой эры.
Только вот сейчас я узнал и об этом съезде и о высказанном
на нем призыве ко всем лесничим России "отстаивать лес,
не отходить от него до последней крайности, вести себя, как
капитан на корабле".
Берегите, отстаивайте леса... Одним этот призыв
показался несозвучным нарастающему революционному
движению и даже враждебным ему, другим он хотя и был
близок, но... не наивно ли в такой сумятице, когда мир
переворачивается и все рушится?..
И все же многим русским интеллигентам отчаянный этот
призыв запомнился на всю жизнь. Может, именно
отчаянностью и запомнился. Иногда воскресал он и в недрах
революционных масс, но не для того, чтобы воззвать:
"Берегите леса!", а чтобы укорить им интеллигенцию "Вы
надеялись, что будущее рассудит и осудит нас?". И никогда
не забудут, кто автор этого лозунга, а всегда будут
выставлять Орлова первым и главным ответчиком. За
какие прегрешения? А за то что в революционной стране он,
старейший и крупнейший ученый лесовод, оставался
носителем всех идеалов, выработанных славными
предшественниками. Ну и, конечно, не могли ему простить
его брошюру "Об основах русского государственного
лесного
хозяйства",
содержавшую
критику
и
предупреждение, - больше никогда ока у нас не
переиздавалась. Даже через 35 лет после смерти Орлова, на
научной конференции, посвященной 100-летию со дня его
рождения и проходившей в лесотехнической академии 22
декабря 1967 года, из обширного списка капитальных
трудов выделяли именно эту брошюру и называли ее
"ошибкой".
Если бы на этом торжестве присутствовала его душа, она
бы не ликовала, а плакала.
И говорил-то кто! Не какой-нибудь неуч, а его ученик Н.П.Анучин, сам ставший корифеем. Именно он, принявший
эстафету из рук учителя своего, должен был сказать: и
Морозов и Орлов тревожились не напрасно, они предвидели
то, что и случилось после отмены частной собственности на
леса и объявления их всенародным достоянием.
Ура, лес - нуждающимся! - снова вскричали налетовцы.
И началась по лесам сеча, яростнее которой давно не было.
Рубили на нужды, рубили в запас и на продажу, на обмен, да
и просто - как не рубить, если все рубят. Лесные работники
пытались воспротивиться этому разграблению: нельзя же
так, будто в чужую страну ворвались. Однако всякое
сопротивление порубщикам (народу!) вызывало ярость: а для
кого это они, чины повергнутого царизма, так верно, будто
псы, стерегут лес?
Совнарком РСФСР в своем обращении попытался
заступиться за лесоводов, которые "с момента революции... не
оставили своих постов и не прекращали работы, продолжая
связь мест с центром и тем самым давая возможность
государственному лесному хозяйству действовать". Но и это
заступничество не помогло, а некоторые склонны были
считать его ошибкой. Теперь любые действия лесоводов
воспринимались как контрреволюционные не только
порубщиками, но и местными властями, получившими в
распоряжение народное достояние. За "связь мест с
центром" последовало массовое отстранение лесных
работников - не добиться народу полной справедливости и
свободы, пока не дорушим до основания нею старую систему
и не разгоним всех чиновников.
"Поголовное увольнение лесоводов лишит лесное
хозяйство опытных и ценных работников", - увещевал Ленин
в обращении к местным Советам. Объяснял им, что "лесных
специалистов нельзя заменить другими без ущерба для леса и
тем самым - для всего народа; лесное хозяйство требует
специальных технических знаний".
Обращение прорабатывали на заседании и выносили
резолюции: лес, отнятый народом у буржуев, принадлежит
трудящимся. И продолжали относиться к нему как к
экспроприированному
имуществу,
доставшемуся
от
ненавистных эксплуататоров.
В апрельские дни 1918 года Михаил Пришвин,
пытавшийся обрести приют на своей родине под Ельцом,
зафиксировал в дневнике это страшное разрушение природы,
жизни, человека:
"Видел ли кто-нибудь картину весеннюю во время
движения соков срубленных молодых березовых рощ? Сок
ведрами льется из срезанного ствола, заливает землю вокруг,
как снегом, так блестит на солнце нестерпимый блеск, потом
начинает краснеть, краснеть, и вот все становится ярко-
красным, и вы проходите тут будто между шеями, на
которых недавно были головы.
Издали слышатся удары топора, я иду посмотреть на
человека, который так издевается над природой. Вот он
сидит на огромном в три обхвата парковом дереве и, очищая
сучья топором, распиливает труп. Мне больно за это: я знаю,
не больше как через год мысли этого человека переменятся и
он будет сажать деревья или его заставят сажать. Его мысль
очень короткая, но дереву такому надо расти больше ста лет,
как может он приближаться со своей короткой мыслью к
этому чудесному дереву...
Я спрашиваю его:
- Это закон?
- Закон: земля и лес общие.
- Значит, власть эта настоящая, народная?
- Значит, настоящая..."
В тех же краях и в то же время стихия захватила и
другого русского писателя, Ивана Бунина. В дневнике его,
среди прочих наблюдений, мелькают в разные дни и такие
записи:
"Мужики все рубят и рубят леса..."
"Глубокие колеи - все возят тяжелое, все воруют лес..."
"На просеке снова вдали дроги, лошадь - рубят! О,
негодяи, дикая сволочь!.."
"Лес все рубят..."
"Выехал на гору - еще среди стволов четыре подводы,
баба с топором, мальчишка..."
В Московской губернии можно было исходить "будто
между шеями" 268 тысяч гектаров - такую площадь лесов
выхлестали здесь к 1923 году. За шесть лет выхлестали
значительно больше, чем за предыдущее столетие, которое
лесоводы называли лесоистребительным. Место сечи, ясное
дело, вольные люди не очищали не только от сучьев и хлама,
но даже от тонкомера - бросали все, что сегодня не нужно. В
любой час на этих громадных, захламленных территориях
мог загудеть огонь. И он загудел - только в 1920 и 1921 годах
пожары уничтожили еще пятьдесят тысяч гектаров леса.
Итого - 318 тысяч гектаров против 203 тысяч гектаров леса,
истребленных за предыдущее столетие.
Орлов ошибся? И Морозов тоже?.. Так кто был прав и кто
виноват? И если XIX век был лесоистребительным, то как
называть первое десятилетие новой эры?..
Я всегда полагал, что родимая моя деревня находилась и
находится в степном краю, так и в биографии писал: родился
в степной деревне Константиноградовке... И никогда ни
малейшего сомнения в том, что она в степи, не возникало ни
у меня, ни у тех, кто хорошо знает мой край. И не случайно
с лесом у меня связано единственное воспоминание,
являющееся будто из сна: мне было пять лет, отец,
наряженный по колхозным делам в лес, взял и меня с собой,
усадив на телегу. Сколько времени и где мы ехали - не
помню. Но помню, как в сумеречье въехали в лес, который я
увидел впервые и он меня напугал: шумом ветра в вершинах,
густыми кронами над головой. Этот страх не исчез и в избе
лесника: затаившись на печи, я не слушал, о чем там говорят
за столом отец с лесником, но вслушивался, как воют в
трубе какие-то мрачные лесные существа, норовившие
добраться до меня - там, за стенкой, я слышал таинственный
шум и говор.
Это воспоминание всякий раз всплывает особняком, вне
привычного мира. Привычным во всех воспоминаниях был
мир с кленами в палисаднике, одиночными ветлами на речке
за огородами и - во все стороны открытые глазу ковыльные
степи, пашни, луга.
И вот только сейчас, изучая историю лесов, я узнал край-то мой, оказывается, не был степным! Не в далекие
времена, а в 1914 году профессор М.М.Орлов в "Очерках
лесоустройства" относил мой родимый Стерлитамакский уезд
к Приуральскому полесью и называл его лесистым, так как
около половины территории уезда (47 процентов!) занимали
леса, которых приходилось почти по две десятины на каждого
здешнего жителя, а значит, и на отца моего - в тот год от этих
двух десятин он ушел на первую мировую войну. А вот мне
от тога душевого надела уже не досталось почти ничего.
Всего за два десятилетия леса были повырублены не только в
окрестностях моей деревни Константиноградовки на Уршаке,
но и по всему Стерлитамакскому району, который обнажили
так, что в степь превратили, а лес - словно мираж - может
теперь привидеться лишь в долгом путешествии.
Вот как быстро был изменен лик земли.
Ясное дело, рубили не ради баловства, не ради
утверждения воли нуждающихся. Много было повержено
лесов на восстановление обветшалого, порушенного за годы
гражданской войны. Да и после нее не сразу успокоились, не
сразу замирились: каждую ночь, оглядев степной простор,
можно было увидеть огненные всполохи - то "красный петух"
отплясывал жуткий свой танец над чьей-то избой.
Только начали успокаиваться, да дожили до
раскулачивания и коллективизации. Мать рассказывала: по
ночам кто-нибудь в доме не спал - поджогов боялись.
Боялись и зажиточные, и бедные. Случалось в ветренную
погоду огонь, пущенный чьей-то злой рукой, выжигал целый
порядок дворов, не щадя ни железных, ни соломенных крыш,
ни дерном укрытых мазанок.
А где-то за деревенскими далями людей собирали в
огромных котлованах - начиналась индустриализация
страны. И двинулись из деревень в леса бесконечные
вереницы подвод с молодыми мужиками и бабами,
мобилизованными на лесоповал, на лесозаготовки для
ударных строек первых пятилеток. Рубили везде, откуда
можно было вывезти: вдоль дорог, вдоль рек и речек.
Не многие осмеливались называть эти. беспорядочные
рубки лесоистреблением - расхожим словом прошлого века. С
опаской употребляли и привычное слово "переруб". Но всюду
говорили о "лесном займе", убеждали в его необходимости,
неизбежности, и, конечно, сулили погашение займа в
будущем... А пока...
М.Г.Здорик: - А пока лес нам нужен, мы его будем рубить
в размере нашей потребности, невзирая ни на какие
теоретические рассуждения, остановить этот штурм на леса
мы не можем...
Даже сейчас хочется помолчать после этих слов... А ведь
в ту пору, когда они говорились, еще живы были те, кто
хорошо помнил борьбу русского общества за лес, против его
истребления. Помнили и сравнивали. Кто-нибудь наверняка
перечитывал и вот эти строки: "Лес, - писал министр
Государственных имуществ в отчете царю за 1881 год, - есть
имущество, из которого весьма легко брать больше чем он
ежегодно производит, в ущерб его дальнейшей
производительности; а раз истощенный, он уже не может
быть скоро восстановлен, и даже медленное его
восстановление требует слишком больших жертв". Министр
был убежден, и в том убеждал государя, что в стране, в
которой сводится лес, истребляется тот капитал, который
должен переходить к будущим поколениям, поэтому ныне
живущие вправе пользоваться лишь процентами с этого
капитала.
Сравнив, человек не мог не поставить радом и эти две
величины: царского министра и Здорика. Кто он?
Этот Здорик, один из руководящих работников лесного
хозяйства, был, безусловно, из той череды партийных
выдвиженцев, которые долго еще (более полувека) будут
руководить лесным хозяйством России, оттесняя от этого
дела специалистов (мол, занятие нехитрое, научится, если
не дурак). И вот диво, специалисты, которых "нельзя
заменить другими без ущерба для леса и тем самым - для
всего народа" приучились не только повиноваться этим
случайным назначенцам, но и славить их: мол, быстро вошел
в курс дела и хватка есть. Я сам много раз слышал и по сей
день слышу такие абсурдные оценки. А скажешь в ответ: да
он же полный профан в лесных делах, - смотрят на тебя с
шоковым недоумением: как можно так про начальника, а
тем более про Министра?..
Решительные слова о штурме, явно не свои, Здорик
обнародовал в 1929 году. Но он не оправдывался перед
народом, он показывал народу на ученых, которые еще
исповедовали принцип постоянства пользования лесом,
обоснованный в начале века Георгием Федоровичем
Морозовым. Он науськивал на тех, кто теоретическими
рассуждениями о неистощительном лесопользовании
"сдерживает развитие лесозаготовок, а тем самым и
индустриализацию страны". И подавал сигнал: кусь их!
На сигнал откликнулись: правоверные баталисты тут же
открыли "лесной фронт". Баталия разыгралась странная:
стреляли с одной стороны, к тому же стреляли по человеку,
который умер еще в 1920 году, завещав похоронить себя "под
пологом русского леса" - но похоронили в Симферополе,
отрезанном от России линией фронта, похоронили в
городском парке. По Морозову стреляли.
Тут как раз к месту рассказать о "лесном фронте",
возглавил который Исайка Презент, будущий непримиримый
воитель на "генетическом фронте", яростный противник
Николая Ивановича Вавилова.
Так часто бывает - ищешь одно, а находишь как раз то,
что и не думал уже найти: стерлось, исчезло, не сохранилось
пи в свидетельствах, ни в архивах. Ну, в самом деле, кем, в
каком документе могла зафиксироваться первая встреча
никому еще не известного Презента и Лысенко? Оставалось
одно: предположить, что встреча эта произошла в Одессе, где
работал Лысенко, к которому в 1932 году и приехал из
Ленинграда этот "волонтер" и "оруженосец". Судя по
документам, до этого ни на каких сельскохозяйственных
совещаниях они вместе не бывали, а значит, и пути их ни в
Москве, ни в Ленинграде не пересекались.
Но начал я просматривать материалы, которые могли
пролить свет на дальнейшую судьбу морозовской науки о
лесе, - и тут-то натолкнулся вот на какие факты.
На заседании "Русского ботанического общества",
которое состоялось 20 февраля 1931 года, с докладом
выступил ученик Морозова профессор Владимир Николаевич
Сукачев -имя его широко известно не только специалистам.
Он многие годы и до конца дней своих (умер в феврале 1967
года) был президентом Московского общества испытателей
природы. Это он, известный ботаник, лесовод и географ,
основоположник многих учений, создал академический
Институт леса, который находится ныне в Красноярске и
носит славное имя своего создателя. Однако и тоща, в 1931
году, Сукачев выходил на трибуну "Общества" не
начинающим ученым, он уже тогда был членомкорреспондентом Академии наук, заведовал в ленинградском
Лесном институте кафедрой.
Выступал он с докладом "Растительное сообщество и его
развитие как диалектический процесс". Работа эта
специалистам известна и не потеряла своего значения и
сейчас. Как и всегда, после доклада начались обсуждения.
Попросил слова и представитель Коммунистической
академии... И.И.Презент, который обвинил Сукачева в
"механистических
и
идеалистических
воззрениях".
Насколько это обвинение оказалось серьезным, показали
дальнейшие события. Презент выступил инициатором
создания группы по борьбе "против реакционных теорий на
лесном фронте"...
Итак, до "биологического фронта" был у Презента
"лесной". На этом "фронте" инициативная группа под
командованием Презента наголову разбила и учеников
Морозова, и самого Морозова, которого не стало еще в 1920
году, ко который, оказывается, своим учением о лесе
"притуплял классовые противоречия в обществе". Учение
Морозова о постоянстве и непрерывности лесопользования
обвинили в резком противоречии с новыми установками.
Скажете, а при чем тут Лысенко?
А вот при чем. Незадолго до создания "лесного фронта" в
Коммунистической академии состоялось собрание, на
котором выступил Лысенко. Вот тут-то, кажется, и
встретились впервые Презент и Лысенко. Лысенко
рассказывал о перспективах, которые сулит человечеству и
науке яровизация: за счет направленного управления
развитием растений и сокращения сроков вегетации,
обольщал слушателей одесский агроном, колхозники нашей
страны уже к концу второй пятилетки будут снимать по два
урожая в год! При этом южные культуры будут вызревать
даже на Крайнем Севере.
И организатор "фронтов" издал радостный возглас: вот
оно, научное обоснование "новым установкам", которым так
противоречило учение Морозова!
В чем же они заключались, эти "новые установки"? А
вот в чем. В непрерывном лесопользовании, оказывается,
заинтересованы были лишь помещики - владельцы лесов. Они
только для того их и берегли, чтобы всю жизнь получать
доходы. Мы же объемы лесозаготовок должны определять
только грузопропускной способностью дорог. Так что - долой
непрерывность лесопользования, надо рубить, рубить и
рубить все подряд. И нечего жалеть, природный лес - это
всего лишь "бурьян". На вырубках новая наука создаст
могучие, доселе невиданные леса. Новая наука продвинет
южные породы на север, а северные - на юг. (Вот только
никто не мог сказать, зачем их менять местами - северян
переселять на юг, а южан на север).
В огне яростной критики, развернувшейся в отраслевой
печати, учение Морозова и его последователей было
испепелено. В конце 1932 года безоговорочно капитулировал
и нарком леса: руби - новая наука создаст...
А чтобы оберечь себя от наветов этой оголтелой орды,
нарком С.С.Лобов и сам заговорил в том же
"революционном" духе:
"Необходимо
повести
решительную
борьбу
с
реакционным и по существу вредительским методом ведения
лесного хозяйства и лесоэксплуатации, построенным на
принципе постоянства и непрерывности лесопользования".
Итак, Мавр сделал свое дело, Мавр жаждал нового. И в
том же 1932 году Презент покидает берега Невы и
устремляется к Черному морю, в Одессу, откуда и развернет
наступление на "биологическом фронте"...
Однако стрельба по покойному долго продолжаться не
могла - не приносила удовлетворения штурмующим. И тогда
вспомнили: есть же еще профессор Орлов, имевший в той
прошлой России чин действительного статского советника,
равный рангу генерала. И еще живой! Сам напомнил о себе
недавно, и напомнил той же буржуазной идеей постоянства
лесопользования. Разыскали его слова, которые он осмелился
написать не при царе, а в советское время, в 1927 году! Вот
они:
"Правильное лесное хозяйство есть отрасль народного
хозяйства, организующая производство древесины и
использование
древесных
запасов
на
основе
восстановительных процессов с обеспечением той
полезности леса, которая проистекает из почвозащитных и
водоохранных особенностей его, и с учетом влияния леса на
климатические условия страны, а также его роли, как
источника побочных пользований и объекта применения
труда".
Вон сколько "накрутил" профессор! А сам - туда же , к
постоянству. Огонь по старорежимному генералу Орлову!
Позже даже ученики (оправдывая этим себя) будут
утверждать, что Орлов нигде не выступал против
неизбежного лесного займа, против перерубов и "не вносил
предложений, которые были бы прямо или косвенно
направлены против индустриализации страны". И лили
крокодиловы слезы по поводу того, что профессор оказался
главным ответчиком за отечественную лесоводственную
науку, в основе которой лежал принцип постоянства
пользования лесом, объявленный буржуазным.
Сколько же тут неправды. Выступал! Выступал
решительно и открыто, и всякий раз "с позиции буржуазной
политической экономии". Выступал не только со статьями. В
1931 году, в самый разгар обстрела, перекинувшегося на
него, когда уже и сам нарком леса С.Лобов призывал
лесоводов "окончательно выкорчевать наследие буржуазных,
вредительских теорий", а лесозаготовителям объяснил
популярно, что "для каждого работника лесной
промышленности должно стать понятным, насколько вредны
те установки, которые проповедовала до сих пор орловскоморозовская школа", именно в это отчаянное время Орлов
написал книгу "Очередные вопросы лесоустройства".
Именно эту книгу долгие годы называли лебединой песней
Орлова. Никто тогда не знал, что лебединая песня его заперта
в столе. Лишь через 50 лет Н.П.Анучин предъявил к
публикации рукопись последней книги Орлова "Леса
водоохранные, защитные и лесопарки", закончил которую он
в последние дни, а может и часы жизни. Спасибо ученику и
за то, что сохранил, что опубликовал ее через 50 лет - не
устарела она и сегодня, больше того, мысли, в ней
содержащиеся, по-прежнему новы, и я еще не раз сошлюсь
не нее.
И все же в материалах научной конференции,
посвященной 100-летию со дня рождения М.М.Орлова, меня
поразила не эта привычная неправда. Меня поразили
признания бывшего аспиранта С.В.Малышева, выдвинутого
в 1928 году на научную работу партийной и комсомольской
организациями института, когда он учился... на 3 курсе.
Оказывается, в науку тогда открывали двери и таким "студентам-выдвиженцам". Ясное дело, под опекой Орлова
Малышеву, по его же признанию, приходилось несладко:
профессор основательно гонял его, требуя самостоятельных
мыслей. Правда, по прошествии десятилетий (почти вся
жизнь прошла!) бывший аспирант не таил большой обиды на
старого профессора, читавшего в подлинниках (и это видел
аспирант) какие-то журналы и книги на французском,
немецком и английском языках. Одного не мог сказать
ученый новой формации: какие это журналы и книги, и что в
них вычитал этот старорежимный генерал, то бишь
действительный статский советник.
Малышев, как и полагается выдвиженцу, возомнившему
себя человеком новой формации, вспоминая, об одном
сожалел: "Может быть, мы тогда не все сделали, чтобы эту
большую силу направить в марксистско-ленинское русло".
Хотя что теперь упрекать себя, пусть и не все сделали, но
ведь предпринимали же немало попыток к этому
"выправлению": приглашали на совещания, собрания,
заседания, на которых, однако, Орлов молчал и никогда не
выступал, тогда как другие профессора в обсуждениях
участвовали, даже В.Н.Сукачев не раз брал слово.
Это молчаливое упрямство одного человека раздражало.
И весной 1931 года выдвиженец Малышев выступил "против
буржуазных идей и принципов в экономике, организации и
планировании лесного хозяйства", исповедуемых Орловым.
И обо всем этом герой наш сам же и рассказывал через 36
лет на юбилейной конференции, посвященной "носителю
буржуазных идей": мол, чествуйте, да знайте, кто есть кто.
Не скрыл даже того, что разгневанный профессор потребовал
у администрации Лесотехнической академии удалить его,
аспиранта Малышева, из состава кафедры.
Судя по всему, ни заступиться за профессора, ни
избавиться от аспиранта администрация не решилась: пальба
в любой момент могла обрушиться на академию, и тогда
всем не сдобровать - останутся одни "студенты-выдвиженцы"
во главе с такими, как этот Малышев. А им очень хотелось
отринуть все авторитеты и считать начало истории с себя - это
была у ЕИХ самая жгучая страсть.
Так бы и случилось. В тот же год уже не Здорик, а сам
нарком леса., объявивший теорию старых профессоров о неистощительном лесопользовании откровенно буржуазной,
разрешил определять величину лесосек не годичным
приростом, а грузопропускной способностью дорог и
сплавных рек, то есть не ограничивая трудовой порыв народа
никакими лесоводственными правилами.
И теперь уже не студента-аспиранта Малышева, а
профессора Орлова отстранили от кафедры "по состоянию
здоровья", от кафедры, которую он возглавил в 1901 году и
заведовал которой более тридцати лет.
Болел старик? Да, утверждали многие, он был тяжело
больным, ведь ему шел 65 год. Нет, возражали близкие
профессора, он был крепок, полон сил и замыслов, но
дискуссия "на лесном фронте" и откровения наркома его
погубили - 26 декабря 1932 года Михаил Михайлович Орлов
скоропостижно скончался в своем кабинете от кровоизлияния
в мозг.
Н.П.Анучин: - Смерть профессора Орлова была подобна
гибели хвойного великана в лесу, протяжный гул от падения
которого долго еще стелется по земле, а листва, птицы и
звери затихают на время. Лес от этого становится ниже, а
люди, беднее. Длительностью наступившего безмолвия
мерится значение ушедшего для остающихся...
Безмолвная пауза, наступившая после смерти профессора
Орлова, была длительной...
Однако вот еще какой немаловажный штрих в судьбе
Орлова упустили участники научной конференции. В июле
1931 года вышло Постановление СНК СССР о
лесокультурной зоне. Профессор конечно же принялся
читать его с надеждой и верой: наконец-то вакханалии будет
положен конец. Но, прочитав, испытал окончательный крах:
постановление никак не окорачивало тех "теоретиков",
которые позволяли ограничивать рубку леса лишь
грузопропускной способностью дорог. Оно скорее поощряло
их уже тем, что признавало водоохранными лишь леса в
пределах километровой полосы по обоим берегам рек, то есть
только в поймах и только в среднем и нижнем течении
Волги, Дона, Днепра и Урала, где пойменных лесов давно
нет.
Он знал, он хорошо знал, сколько сил отдали участники
экспедиции по исследованию верховьев рек Европейской
России, сколько энергии и ума потратили они на то. чтобы
убедить общество: водоохранными должны быть признаны
все леса, охраняющие верховья и источники рек и их
притоков.
В те годы он, молодой ученик, только что (в 27 лет)
ставший профессором Ново-Александрийского института
сельского хозяйства и лесоводства, реорганизованного
Докучаевым, был воодушевлен деятельностью этой
экспедиции. И, может быть, именно поставленные перед ней
цели и побудили Орлова помечтать о будущем: "Леса почти
сплошь будут покрывать наш далекий север, который при
хорошем организованном хозяйстве будет доставлять
поделочный лес самых крупных размеров; в остальной части
России все безусловно неудобные земли будут заняты
лесами, леса будут в верховьях рек, все пески будут
облесены, все овраги покрыты дубравами; на юге и в степной
местности все поля будут перерезаны сетью защитных лесов,
дороги и шоссе будут обсажены лесными, а то и плодовыми
деревьями".
А размечтавшись, добавил: "Не говорю каждый город, но
каждое село будет иметь свою рощу - свой парк".
И вот теперь окончательно рушилась эта мечта, может
быть, самая яркая, основанная на впечатлениях детства,
проведенного в Елецком уезде на Орловщине, где еще в его
детские годы были вырублены почти все леса и уже тогда
крестьяне топились соломой и гречишной шелухой, потому
что за кубическую сажень дров нужно было заплатить от 12
до 16 рублей, тогда как в Костромской губернии оборотистые
дельцы выторговывали за 2 рубля десятину леса на сруб. Но и
здесь, на обезлесенной Орловщине, в 17-18 годах принялись
дорубать и последние березовые рощицы (что, вспомните, и
зафиксировал в дневнике Михаил Пришвин). Кстати, может
и Орлов ходил по такой же погубленной роще "будто между
шеями, на которых недавно были головы", и именно там
увидел "стихийный натиск крестьянского топора", что и
заставило его не в дневник записать, а написать упомянутую
уже брошюру, полную крика души. Вполне возможно.
Он хорошо знал, что теперь, после выхода такого
постановления, начнут трезвонить о том, как заботится
правительство о сбережении лесов, хотя их там, в поймах
среднего и нижнего течения этих рек, почти и нет.
Защищать надо как раз те леса, которые в верхнем течении и
по многочисленным притокам. Но именно они, наиболее
влияющие на водность реки, отданы лесозаготовителям и
оказались вне действия постановления.
Вот тогда-то Орлов и сел писать свой последний труд
"Леса водоохранные, защитные и лесопарки". Не знал он, не
мог знать, что труд этот окажется лебединой песней, которую
услышат лишь через пятьдесят два года.
Нет, никого не упрекал Орлов в этой книге. Писал так,
будто покой в его душе, мир и лад вокруг. Без укора
напоминал читателям о том, что лес, помимо хозяйственного
значения, имеет еще и особое общественное, заключающееся
в его водоохранной, защитной и эстетической роли. Правда,
сделал умышленную оговорку: понимание "особого
общественного значения леса достигается лишь после
горького опыта, полученного в результате его уничтожения
или порчи". И дал понять, что такого опыта уже больше чем
достаточно, а вредные последствия истребления леса видны
повсюду и последствия эти приводят к выводу о его
незаменимости. Вы мечтаете о светлом будущем? Но условия
жизни будут ухудшаться и ухудшаться тем значительнее,
чем меньше остается лесов, чем худшего они качества.
Вот я и спрашиваю, устарели ли сегодня эти мысли?
Пройдут годы и десятилетия. Забудется политика
"лесного займа" (при этом забудут и погасить его), однако не
таял лед вокруг имени Орлова - плеяда новых ученых как-то
нехотя возвращалась к осознанию и выражению принципов
рационального хозяйствования в лесу, уступая при этом
новым "заемщикам" то в возрасте рубки, то в способах
лесопользования, а значит, уступая в лесоводственных
принципах. И эти уступки продолжали развращать не только
лесозаготовителей, но и самих лесоводов, которые
сделаются до того послушными исполнителями указаний,
что при этом растеряют и свою профессиональную гордость
и даже свое человеческое достоинство. Таким не было ни
нужды, на потребности вспоминать гордых и умных
предшественников своих. У таких в почете тот, кто день
прожил, сумев ничего не сделать. Да и что способен сделать
человек, ничего не знающий? Лишь то, что знает и умеет. А
так как он не знает и знать ничего не хочет, то всячески
обороняется, ограждает себя и сослуживцев' своих от тех
немногих, кто врывается в их мир, жаждет деятельности.
Если кого выбрать куда надо - он ни за что не выберет
деятельного. Надо о ком что-нибудь дурное сказать - он
скажет и вдобавок повертит пальцем у виска. Надо когонибудь оговорить, осмеять, ошельмовать и изгнать с
позором - он поговорит с друзьями своими, простыми
людьми, и они дружно проделают все это, обвинив вдобавок
в дурном неуживчивом характере, из-за которого и
противопоставил себя коллективу, не знавшему до него
никаких разногласий.
Так в лесничествах, так в лесхозах, так в научных
институтах, так и в высших учебных заведениях, готовящих
все новые и новые отрады специалистов по подобию своему
и по тому же уровню. И вот уже слышим признание:
большинство молодых специалистов, как показало
анкетирование, не умеют применять знания в конкретной
производственной обстановке, не склонны к творческому
труду (это лесоводы-то!), не несут новых идей и
непредприимчивы. Они безмолвны. Они безвольны. У них
нет тех знаний и способностей, которые и определяют
прогресс в отрасли.
Я читал это горькое признание высокого лесного чина,
соглашался с ним, но и возразить хотелось. Нет, не для того,
чтобы опровергнуть его или заступиться за молодых
специалистов, которых грешно называть специалистами.
Мне хотелось спросить: а предложил ли им кто хоть раз
выработать "собственный лесоводственный символ веры",
как предлагал своим ученикам Георгий Федорович
Морозов? Думаю, нет.
И еще не забыть бы спросить; а может, именно такие
специалисты и нужны были лесопромышленному
комплексу, всем тем, чьи указания они выполняли?
Сейчас мы молчим, но когда-то по состоянию леса
судили о культуре народа, и философы-естествоиспытатели
так и говорили. Но в первую очередь, конечно, по лесу
судили о культуре лесоводов. Мы молчим сегодня об этом,
потому что нам нечем похвалиться: у нас происходит
постепенное ухудшение качественного и породного состава
лесов, снижение их природоохранной роли. Мы донашиваем
то, что досталось нам в наследство, и не только ничего не
создаём своего, но и наследованное не поддерживаем в
надлежащем состоянии. Так что если и дальше такими
темпами будет возрастать площадь малоценных лесов
(прирастает почти на один процент ежегодно), то грядет
неминуемая деградация и обесценивание всего лесного
фонда.
Об этом, повторяю, не принято говорить вслух, ведь мы
так богаты лесами, как никто. На время умолкаю и я, но
лишь на то время, какое займет следующая глава...
РЕКА ВРЕМЕНИ
Не ропщи на меня, строгий читатель, что я не завершил
рассказ о Турском в главе, ему посвященной. Признаюсь, с
умыслом это сделал. Ведь так и в жизни: подробности о
человеке мы охотнее узнаем не при первом знакомстве, а по
прошествии времени и по мере появления интереса к нему. К
тому же в той главе я рассказывал о Турском, не отвлекаясь
на побочные размышления, а мне еще хочется воскресить
некоторые события после его смерти, постоять у памятника,
подумать и сопоставить.
Не знаю, в каком храме почтили память своего
председателя члены московского лесного общества, но знаю,
что петербуржцы собирались для общей молитвы о нем в
Казанском соборе. В соборе, в котором отпевали самых
выдающихся людей России, в котором провозглашали им
вечную память.
Знаю, что на чрезвычайном заседании московского
лесного общества 24 сентября было решено "организовать
среди лиц и ведомств, которым близки интересы лесоводства",
сбор средств на сооружение памятника Митрофану Кузьмичу
Турскому и на учреждение стипендии его имени.
Петербургское лесное общество присоединило свой голос к
этому решению.
Это была вторая в России акция подобного рода. Одним
из инициаторов первой был сам Турский: группа ученых
выступила с призывом воздвигнуть на добровольные
пожертвования первый в России памятник лесоводу
Виктору Егоровичу Граффу, основателю ВеликоАнадольского степного лесничества. Денег набралось
достаточно. В печати объявили "о сочувствии к скорейшему
исполнению желания многих лесоводов, о содействии к
скорейшей постановке памятника Граффу". В 1893 году
исполнялось 50 лет лесничеству, основанному Граффом, и 25
лет со дня смерти основателя. Именно к двойному этому
юбилею и хотели лесоводы России открыть памятник. Но
напрасно взывали "ко всем: власть имущим, любителям леса
и ценителям истинно полезных заслуг всякого выдающегося
деятеля". Правда, любители и ценители страстно желали того
же: воздвигнуть памятник в юбилейный год! Однако в стане
власть имущих не соглашались: "Памятник лесничему? Это
уж слишком!.." Их оскорбляла сама эта идея: памятник не
полководцу, не государственному деятелю, а лесничему,
посадившему в степи 140 десятин леса... Не смешно ли:
памятник не покойному графу Киселеву, бывшему много лет
министром Государственных имуществ, по инициативе
которого и была учреждена сия образцовая .плантация в
Екатеринославской губернии, а исполнителю этого
повеления.
И на возведение памятника не дали соизволения.
Лишь через много лет, 30 сентября 1910 года, не ожидая
никакого юбилея, в Велико-Анадольском лесничестве
вознеслась четырехметровая пирамида из черного гранита с
лаконичной надписью на лицевой стороне: "В.Е.Граффу".
Это был первый в России памятник лесоводу, с честью
исполнившему возложенную на него историческую миссию.
"В то время как авторитеты Запада... отрицали возможность
разведения леса в открытой, высокой степи, русский
лесничий Графф доказал, что и в степи можно развести лес
там, где его нет и, быть может, никогда не было, - говорил
председатель Петербургского Лесного общества на
торжественном собрании, посвященном открытию памятника
лесничему.
И
с
гордостью,
под
аплодисменты
присутствующих, добавил: - С легкой руки Граффа степное
лесоразведение сделалось нашей национальной работой,
работою русских лесничих..."
А тем временем уже завершался сбор пожертвований и
на памятник Турскому. Около четырех тысяч человек внесли
свою лепту. На конкурс поступило одиннадцать проектов
памятника. Лучшим признали проект П.В.Дзюбанова,
студента Московского сельскохозяйственного института,
ранее окончившего Академию художеств.
И вот настал день открытия. 29 июля 1912 года в усадьбу
Московского сельскохозяйственного института съехались из
лесов России сподвижники и почитатели Турского, его
ученики. Все торопились в небольшой скверик против
лесного кабинета - там под белым покрывалом возвышался
памятник человеку, о котором они хотели сказать
проникновенное слово. Сказать о том, что для русского
общества в Турском дорог и редкой души человек, и
незабвенный педагог, и талантливый ученый. Напомнить, что
чертами этой самобытной нату-ры были необыкновенная
энергия, беззаветная любовь к делу, независимость и
твердость убеждений, безграничная благожелательность к
людям и необычайная простота, чуждая всякой фальши и
всего показного. Пусть знают современники и потомки: он
был враг всякой неполной обоснованности, всяких модных
увлечений.
В час дня у памятника началось молебствие. При
провозглашении вечной памяти сыну лесной России
профессор Николай Степанович Нестеров, ученик и преемник
и всех обязанностей учителя своего, сдернул завесу.
й увидели все вознесенный на гранитный пьедестал
поясной бюст профессора, читающего лекцию. Перед ним,
свисая с кафедры, лежит свиток, но профессор не читает,
профессор увлечен мыслью и ею делится со слушателями. Да,
таким он и был: большая голова, покатый лоб, увеличенный
залысиной, крупное лицо, обрамленное широкой бородой.
А у подножия уже звучали слова, загодя заготовленные и
народившиеся тут. Говорили о реке времени, которая своим
течением уносит все дела и топит все в пучине забвения.
Нет, уносит не все. Да, время безжалостно смывает
дорогие черты даже самобытной и великой натуры, но что-то
же остается? Остается польза Отечеству. Как, какой фразой
ее выразить? И вот высеклась эта единственная фраза:
- Памятник будет напоминать о том, что только в
разумном сочетании полеводства и лесоводства, в
прогрессивном развитии той и другой культуры - залог
процветания народного хозяйства, красоты и мощи
России...
Ну конечно, это сам Турский говорил о разумном
сочетании, а Нестеров, его ученик и преемник напомнил всем:
только в этом залог процветания, красоты и мощи России.
Не забывайте, потомки!
А может, эти слова были навеяны барельефом на лицевой
стороне гранитного пьедестала. Автор запечатлел на нем
сценку, повествующую о непрерывном течении времени, о
связи прошлого с настоящим и с будущим.
Вот что они увидели на барельефе. Старик сажает
молодое деревце. Рядом с ним мальчишка, у него в руке
саженец - приготовил подать деду. А позади них возвышаются
ряды деревьев, посаженных, должно быть, в пору, когда
старик был мальчишкой... Вот он, простейший символ
вечности, нерасторжимости времен и поколений...
На другой стороне пьедестала бронзой по граниту рука
благодарного ученика крупно начертала гордые слова:
"Славному сеятелю На ниве лесной лесная Россия".
Низкий поклон тебе, человечище. Ты не водил
победоносные войска, не делал никаких потрясающих
открытий, но ты был поистине сеятелем добра и знаний. Ты
упорно учил, до последнего часа своего внушал нам простую,
но важную мысль: в малолесных районах каждая новая
десятина леса, во имя чего бы она ни создавалась, - ради ли
сбережения почвы от размыва, защиты полей от сухих ветров
или закрепления песков, - принесет пользу в сохранении
влаги, предупреждении заносов речных долин, и тем самым
окажет свое благотворное влияние на водный режим
страны...
Эту мысль Митрофан Кузьмич Турский выразил и в
заключительном своем отчете, который я разыскал в
библиотеке "Тимирязевки". Тогда-то, прочитав его, я и
вспомнил: где-то тут, рядом с библиотекой, Лесной кабинет,
в котором Турский проработал четверть века. Там, рядом с
кафедрой лесоводства должен быть сквер, в котором стоит
памятник славному сеятелю... К стыду своему, я еще ни разу
к нему не подходил.
Да, как часто мы, бывая рядом со святыней, не только не
подходим к ней, но, занятые сиюминутными заботами, даже
не вспоминаем, не думаем, не помним. Иногда не помним по
незнанию - сколько мест прошел, проехал я в молодости, но
не увидел там того, что надо было увидеть обязательно:
могилу, скромный памятник или ветхий домик. Теперь
жалею, теперь бы обязательно разыскал, однако уже не
выбраться мне туда, не добраться. Так, по незнанию, я
прошел мимо могилы Георгия Федоровича Морозова в
симферопольском парке - не знал, что создатель учения о лесе
похоронен не под пологом русского леса, как он завещал, а
тут, в городском парке на берегу реки. Но бывает, что не
помним и по лености своей, а то и по невежеству: ладно, мол,
когда-нибудь в другой раз, и сворачиваем в сторону.
Нет, я не виню за это свое время, и все же завидую
молодому поколению: им каждый день напоминают о
прошлом, они сами участвуют в возрождении памятников
старины. Каюсь, мое поколение совсем уж было выпустило из
памяти не одно славное имя, в том числе и Андрея
Тимофеевича Болотова, первого русского ученого агронома,
одного из основателей русской агрономической науки.
Правда, иногда вспоминали его, писали о нем, о запустении, в
какое приходила усадьба Болотова. Пожалуй, тем и не дали
окончательно забыть его и исчезнуть усадьбе. И все же
завидую студентам 'Тимирязевки", которые несколько лет
подряд ездили в тульское село Дворяниново, расчищали
парки и пруды, созданные Болотовым. На сельском погосте,
где покоится прах Андрея Тимофеевича, думали: "Великое не
умирает, но как же порой долог его путь к нам". Цитирую по
многотиражке, в которой студенты рассказали о своей
поездке в Дворяниново.
Я купил ее там же, в библиотеке "Тимирязевки".
Прочитал, позавидовал студентам, газету положил в карман и пошел к памятнику Турскому. Он где-то тут, в старой части
усадьбы против кафедры лесоводства, под присмотром
преподавателей и студентов.
Памятник я увидел издали. Но... к нему не было тропы.
Вернее тропа через заснеженный сквер пролегла в стороне от
памятника и служила кратчайшим путем из одного здания в
другое. От этой торной тропы до памятника всего-то десятка
два шагов, однако не подойти к нему. Хотя, одиночный след
есть, кто-то пробирался по нетронутому, ни разу за всю зиму
нечищенному снегу. Ну и я по этому следу, проваливаясь
чуть не по пояс. Пробегавшие по тропе парни и девчата с усмешкой поглядывали на меня: "Что за чудак?" Чудак? Может быть, мысленно соглашался я. Но кто же вы-то, ребята?
Ездите вдаль, там думаете о бессмертии великого, сетуете,
что долог его путь к нам, а рядом с вашей кафедрой, с вашим
общежитием такое же великое в забвении. Да я бы на вашем
месте каждый день прометал дорожку к памятнику и вокруг
него. Пусть идут к нему люди - сколько тут приезжих каждый
день со всей лесной России, воздвигнувшей этот памятник
своему славному сеятелю. Да и вам бы, ребятки, не мешало
подойти, тихо постоять, подумать.
Памятник утопал в снегу так, что если бы я не знал о
барельефе, то и не увидел бы его - весь он был прикрыт
обледеневшей коркой. Отогрел ее ладонями, отбил,
отколупнул - и замер перед этим символом вечности, перед
стариком, сажающим дерево, перед лесом, взросшим за ним:
давно сажал он его, когда был мальчишкой, таким же вот, как
этот, стоящий с саженцем в руках. Смотри, внук, и учись.
Но научится ли он этому святому делу, продолжит ли ряд,
который не успеет завершить дед?.. Не знаю...
Жаль, что тот, кто за несколько дней до меня проложил
след к памятнику, не знал о барельефе и под коркой снега не
увидел его. Не знал он и про надпись бронзой по граниту на
другой стороне пьедестала - не пошел туда. Так что дальше
мне пришлось пробиваться вовсе по снежной целине - когонибудь, кто придет сюда после меня, след мой приведет и к
этим гордым словам: "Славному сеятелю... лесная Россия".
Вернувшись на тропу, я долго всматривался в поясной
бюст профессора Турского, читающего лекцию, - должно
быть, рассказывает о подвиге степных лесоводов. Неужели
забыт? Забыт человек, о трудах которого Георгий Федорович
Морозов, выступая с речью вот здесь, перед памятником,
говорил: "Как бы они ни устарели в некоторых своих
частях, они всегда юны и всегда действуют возбуждающим
образом на читателя. Такие работы - основные вехи
пройденного наукой и творческой мыслью пути; они же, помоему, сильные стимулы для дальнейшей работы; читать,
понимать своих учителей - истинное наслаждение".
И настаивал: должна быть написана целая книга о
Турском, которая воскресила бы в памяти читателей эту
личность.
Жаль, книга такая не написана и по сей день.
Нет книги о человеке, положившем начало оригинальной
отечественной учебной литературе по лесоводству, о
человеке, воспитавшем целую плеяду отечественных
лесоводов, и первые среди них - Георгий Николаевич
Высоцкий и Николай Степанович Нестеров. Это он учил их
смотреть на лес как на важный фактор в естественноисторическом строе природы, источник народного богатства,
ценный дар природы и дивное украшение земли.
"Успел ли я в этом - не мне судить", - с грустью сказал
он однажды. Очень уж хотелось ему "остаться с меньшими
долгами перед лесным хозяйством".
Он учил ценить лес как живую связь прошлых
человеческих поколений с настоящим и будущим. Каждое
улучшение, внушал он, всякая созидательная работа здесь
приготовляет благо будущего. Вот почему труды его "всегда
юны и всегда действуют возбуждающим образом на
читателя".
Ау, есть ли такие читатели среди пробегавших по дорожке
студентов крупнейшего сельскохозяйственного вуза страны?
Когда-то сюда, в Петровку, стремился попасть каждый,
кто готовился служить народу и Отечеству, нести знания свои
в деревню. Покидали другие вузы, а шли сюда - так,
например, поступил Короленко. Многими великими именами
прославила она себя. А что сегодня? Сегодня десятки
профессоров академии каждый год отправляются рыскать по
стране с одной целью - заманить к себе абитуриентов. Ну, а
когда
заманивают,
то
согласны
взять
любого
откликнувшегося. Результат плачевный: природная тяга к
образованию, как к средству удовлетворить любопытство, у
студентов Тимирязевки присутствует в минимальной
степени. Нет, это не мое мнение - на такую оценку я бы не
решился: обвинят в клевете на славную "кузницу кадров", ее
многочисленных воспитанников. Такую убийственную
оценку я вычитал в той же многотиражке. И дал ее профессор
этой "кузницы".
Сколько же их, нелюбопытных, среди выпущенных
специалистов с высшим сельскохозяйственным образованием,
которых в нашей стране уже в 22 раза больше, чем в США?
Ответа на этот вопрос профессор дать не мог, но с горечью
признал, что год от года "качество" студентов ухудшается.
И все же, глядя на пробегавших мимо студентов, я
теплил в себе веру: есть, и среди них есть читатели, пусть
единицы, на которых имена "знателей России", их труды
"действуют возбуждающим образом". Наверняка есть, без
них давно бы прервалась связь поколений и не было бы
преемственности, а наука наша окончательно одичала бы.
А может, зря я так говорю о студентах? Может, не им, а
наставникам надо предъявлять упреки?.. Не знаю. Но
наверное и мы, пишущие, виноваты в том хотя бы, что и по
сей день нет книг не только о Турском. Не описана жизнь и
многих других российских лесоводов. Да и памятники им
перестали ставить.
Правда, они сами увековечили себя, создав рукотворные
леса, которые Высоцкий назвал памятником искусства
лесоводов. И добавил: "Следует эти наши достояния
тщательно собрать и хранить в святилище потенциальной
мощи нашей нее еще молодой культуры, которая когда-то
должна развернуться во всю ширь принадлежащих нам
залогов духовных сил, земельных пространств и времени
предстоящего духовного развития".
Такими же памятниками искусства считал их и Морозов.
Именно их он имел в виду, оспаривая пессимистические
воззрения Руссо: совершенно не только то, что исходило из
рук творца, но не менее совершенно может быть и то, к чему
прикасается человек.
Может! В этом каждый убедился, побывав в Каменной
степи, в Великом Анадоле, во многих других местах,
преображенных человеком. Творения эти будут все
совершеннее по мере духовного развития общества. Так
считали оба, и Высоцкий, и Морозов.
К сожалению, этим надеждам на совершенство я не
нахожу подтверждения. Может, знаю не все творения, не все
памятники искусства нынешних лесоводов, но все, что я знаю,
было создано в прошлом.
Выходит, ошибались корифеи? Или не произошло
никакого духовного развития человека и общества? Или
молодая культура степного лесоводства, дав мощный рост в
конце прошлого века, вдруг иссякла и теперь едва хватает сил
сохранить шедевры от усыхания?
Не знаю. Но кажется мне, мы многое забыли, многому
разучились и мало чему научились, а поэтому мыслим и
хозяйствуем как-то примитивно, а действия наши скорее
стихийны, не целеустремленны. Мы забыли, что для
успешного хозяйствования "нам надо знать природу нашей
страны, надо уметь правильно оценивать разные ее
особенности как положительные, так и отрицательные для
нас, и далее уметь организовывать культуру, принимающую
все это в расчет и планирующую соответственные
мелиорационные работы, -культуру среды, условия
произрастания, в самых различных доступных' нам
масштабах".
Предвижу, как возликуют наши мелиораторы: вот, мол,
даже лесовод Высоцкий не мыслил улучшения природных
условий без мелиорационных работ! Наверняка всполошатся
и противники мелиорации, потому что знают, как много вреда
природе причинила она.
Да, и в том и другом лагере давно уже привыкли, что
мелиорационные работы у нас - это орошение и осушение
территорий. А орошение и осушение - это грубое
вмешательство человека в создание творца. И тут Руссо прав:
все, к чему прикасается человек, теряет совершенство. И
Морозов опровергал его не подобными прикосновениями.
Морозов ратовал за иные деяния человека, равные деяниям
творца. А сравниться с ним может только человек, сажающий
леса.
Таких же взглядов придерживался и Высоцкий. Кстати,
уже при нем появилась идея поворота сибирских рек и
гигантского орошения южных степей. При нем, даже в его
присутствии, на совещании по засухе осенью 1931 года
инженер Авдеев обосновывал план "Каптажа-захвата" Волги
и выпуска ее вод в степные просторы Заволжья и Казахстана.
Тогда-то и упомянул Высоцкий о "мелиорационных
работах". Дерзкий проект покорил его? Уступил натиску?
Изменил своим убеждениям?.. Ничуть не бывало. Вернувшись
с этого совещания, Высоцкий напишет, как бы соглашаясь:
"Борьба с избытком и недостатком влаги в большей мере в
нашей власти". И поставил точку, и, должно быть, лукаво
усмехнулся: мол, и я оптимист, и я заодно с вами, но как же
вы сейчас заверещите... И после точки записал: "Лишь бы
была влага, а перераспределять ее нам поможет лес".
Высоцкий не ввязывался в спор с оголтелыми
перебросчиками и "захватчиками", он передавал читателям
то, что унаследовал от своих предшественников - от Арнольда,
Граффа, Турского, Докучаева, от своего товарища и
соратника Морозова. Помните?.. "Степь суха и бесплодна
только для того, кто, при немощи духа, без усиленных
трудов, хочет тотчас пожинать плоды..." - говорил Федор
Карлович Арнольд, который был "едва ли не главнейшим
инициатором, во всяком же случае руководителем, казенного
дела облесения наших степей в течение многих лет". Под
его предводительством прошли первые съезды и совещания
лесоводов, выработавших "импульс-порыв на озеленение
сухой возвышенной степи". Кстати, это только в верхах
"казенное дело облесения наших степей" связывали с именем
графа
Киселева, бывшего много лет министром
Государственных имуществ. А лесоводы знали - под тенью
министра всеми делами степного лесоразведения занимался
чиновник Лесного департамента Федор Карлович Арнольд,
которого молодые его современники повеличают "дедушкой
русского лесоустройства".
От имени отечественных лесоводов, основываясь на
опыте участников докучаевской экспедиции и на своем
личном опыте, обретенном в этой экспедиции, Высоцкий
продолжал разрабатывать теорию "гидроклиматического
значения лесов для России", высказанную еще в 1911 году. Он
был убежден: вполне возможна "гидромелиорация нашей
равнины главным образом с помощью леса".
Вот его видение. Масштабное перемещение влаги в
пределах суши происходит не только по рекам, но и мощными
воздушными течениями. При этом леса не только регулируют
речной сток, но и являются "океанами суши" - мощнейшими
испарителями и увлажнителями ветров-влагоносцев. Поэтому
для сохранения наших степей от усыхания необходимо
обратить внимание на лесные области, над которыми
проносятся главные воздушные влагоносцы. Чем эти области
будут лесистее, тем регулярнее они будут пополнять реки,
несущие воду на юг, тем больше влаги будут испарять,
поддерживая тем самым влажность воздушных потоков,
проносящихся внутрь степных и пустынных областей и
увлажняющих их (а когда-то ученые, а потом и
землевладельцы, предлагали истребить именно эти леса без
остатка и хотели, чтобы истребление это поощрялось).
Высоцкий часто повторял: цивилизованной стране нужен
капитальный научный труд на тему "Оборот влаги". Одному
человеку его не осилить - труд этот должен итожить
исследования многих научных экспедиций, основательно
изучивших влажность почвы и колебания уровня грунтовых
вод, величину поверхностного и ключевого стока, жизнь рек.
Толчок этим мыслям дали, конечно же, взгляды Алексея
Андреевича Тилло и труды его экспедиции по исследованию
источников главнейших рек Европейской России. Именно в
них он мог увидеть начало многотомного труда на тему
"Оборот влаги".
Однако как же часто мы забываем то, что сделал
человек, и упрекаем за то, что он не успел сделать. Вот и
Высоцкий взял и написал такие слова:
"По старой памяти, у нас и до сих пор еще считается
наиболее важным охранять так называемые истоки рек,
подразумевая под этим самые верховья рек, откуда
последние берут свое начало. Это грубая ошибка. Река
питается водою на всем своем протяжении... Поэтому... и
водоохранные мероприятия (законы и пр.) должны
распространяться по всему бассейну".
Конечно же, это так: река питается водою на всем своем
протяжении. И участники речной экспедиции не собирались
ограничивать свои исследования только истоками - с истоков
они лишь начинали. Не их вина в том, что никто после них не
продолжил изучение бассейнов этих рек.
Не прав Высоцкий и в том, что мы "по старой памяти"
продолжаем охранять истоки, забыв о всей реке. В том-то и
беда, что без охраны оказалось все: реки от их истоков до
устьев, грунтовые воды, леса, земли и недра.
Правда, и Высоцкий не утверждал, что охраняем, он
сказал: "считаем наиболее важным охранять..." Считаем,
говорим. Что ж, мы действительно чаще говорим об истоках,
к которым "по старой памяти" все еще храним священное
отношение. Подспудная память наша еще сохранила какието слабые отблески из того давнего времени, когда "древние
народы, находившиеся во младенчестве, источники рек
считали священными местами, берегли над ними тень, под
страхом смертной казни запрещали рубить деревья, называли
эти рощи заповедными, населяли их богами-покровителями".
Исток, начало. Не сбережем его - что же нам останется,
что передадим потомкам?
Хотя какая там святость. Ныне лишь отзвук ее можно
уловить, да и то не в сердцах, а в речах.
Каждый житель Новомосковска, конечно же, видел исток
батюшки Тихого Дона. И старый видел, и малый, потому что
исток находится не в заповедной зоне, а в Детском парке.
Даже не сам исток там, а его символ: у откоса детской
железной дороги на металлических прутьях укреплен
указатель: "Исток реки Дон". Но самого истока нет, есть
лишь две забетонированные трубы, уходящие под насыпь
железной дороги. Вот тут когда-то и был исток, а теперь - нет
даже признаков живой воды, лишь во время ливней в это
русло и в эти трубы устремляются мутные потоки с
городских улиц. Так что указатель вовсе не на исток
указывает, он извещает об учиненном людьми варварстве исток затоптали, заездили, забутили. По нему проложили
железную дорогу, продемонстрировав детям могущество
человека,
обладающего
некоторыми
техническими
знаниями. Для такого человека все растущее, живущее,
текущее в природе - помеха на пути прогресса.
И никто в многотысячном городе не всполошился, не
крикнул:
"Люди! Загублен, исчез исток батюшки Тихого Дона!"
Но наверняка много рассуждают о бедах Байкала, Арала, и
уже поэтому считают себя людьми озабоченными,
общественно активными, думающими о благе Отечества. Вот
уж правда, любить все человечество проще, чем конкретного
человека. Так и в разговорах об экологических проблемах:
чем дальше взор свой устремляешь, тем жить проще и
никаких действий не требуется: бурчи, осуждай - примут за
борца. Да очнитесь вы, туляки и новомосковцы! Исток Дона
пропал! Случилась, может быть, самая страшная пропажа.
Вдвое, втрое страшнее, что вы не заметили этой пропажи,
случившейся при вас, на ваших глазах, а может, и при вашем
участии. Конечно же, при вашем - прокладывали-то
детскую дорогу поперек истока не инопланетяне, а вы сами,
ваши рабочие, ваши инженеры. И катаетесь по этой дороге
поперек истока мимо таблички тоже вы и ваши дети. Да и
табличку-указатель установили вы сами, установили и не
заметили, что обозначили исток, которого нет. Неужто, когда
устанавливали, ни одну душу не пронзила боль: тут, в лесном
овражке, было когда-то священное для русичей место, а мы
его затоптали...
Да и только ли исток затоптали. Пройдите вниз по Дону река ли это? На берегах ни кустика, а местами и берегов-то
нет - к самой воде подступает пашня, а где луг, и на нем
выгон, то так скотом ископычен, что и подойти нельзя.
Дойдите до того места, где Непрядва сливается с Доном,
где 8 сентября 1380 года русские войска, ведомые князем
Дмитрием, переправлялись на Куликово Поле, на
смертельную сечу, которой суждено было положить начало
окончательному освобождению русского народа от татарского
ига.
Да, сколько раз решались судьбы народные на таких вот
полях: на поле Куликовом, на Бородинском поле, на поле у
разъезда Дубосеково, на многих и многих безымянных полях,
обильно политых не только потом оратаев, но и кровью
ратаев, в сущности, тех же оратаев.
Поле ратное, поле хлебное... Все здесь сближено и
слилось воедино: история и современность, память прошлого
и заботы сегодняшние.
Через два века после той судьбоносной битвы
странствующий священник плыл тут на лодке и оставил в
своих записях о верховьях Дона поразившую его картину:
"Дикие звери, козы, лоси, волки, медведи, выдры, бобры
смотрят с берега на странников, как на редкое явление в сей
стране; лебеди, орлы, гуси и журавли беспрестанно парят над
нами".
Однако что увидим мы, обратив взор свой на переправу,
на то место, где Непрядва с Доном сливается? Река ли это,
или затопленная пашня? Пожалуй, пока еще река - с
островками смытой с пашни земли. Да, еще река, и все же
глагол "переправляться" тут уместен сегодня не более чем
при преодолении лужи. Иди по мелководице, закатав
штаны чуть выше колена.
Ах, как не хотелось мне говорить так, писать так, Дон
оскорблять такими словами и сравнениями, тем более в
таком месте, где складывалась судьба России, где ковался
русский характер. Однако сорвалось, не сдержался, не мог
промолчать, не понимаю, как молчат те две тысячи,
посещающие каждый летний день Куликово Поле, на
котором Василий Песков первым осмелился попросить: "Но
клок земли с дорожкой к нему надо из пашни бы выделить и
оставить дикой траве..."
Радуют газетные заголовки-обещания: "Дону быть
чистым". То же самое - Днепру, Оке, Волге, Уралу... Еще
больше обнадеживает участие сотен тысяч учащихся и
студентов в операциях "Белая береза", "Малым рекам полноводность и чистоту", "Рекам - зеленый щит". Сколько
посадили они деревьев на прибрежных землях! Так много,
что все наши реки давно должны бы протекать по сплошным
лесам. Однако, что за напасть, куда ни пойди - всюду голые
берега, незащищенные тенью родники, распаханные
прибрежные склоны, размытые овраги, заилившиеся русла
речек. Всюду скудость, безрыбье, муть и грязь. Всюду
испытываешь ощущение, будто не нужны нам ни реки, ни
леса. Не только не нужны, но и мешают нам. Ну, а пока еще
они есть, то свозим в них мусор, сбрасываем отходы, сливаем
нечистоты, сваливаем пришедшие в негодность ядохимикаты
и минеральные удобрения - а то и сразу, загрузившись на
складе, везем их туда, минуя поле.
Мы уже привыкли к этому, и древняя нравоучительная
пословица "Не плюй в колодец..." выпала из разговорной
речи. Мы плюем налево и направо, и бросаем все, что только
можем бросить - в колодец, в родник, в исток, в живое
течение реки.
Стоп, сказал я себе. Есть один такой источник, в который
еще никто не решился ни консервную банку швырнуть, ни
старое колесо закатать. Этот один-единственный источник исток Волга. Значит, мы еще не совсем пропащие, есть еще в
нашей душе что-то, пусть и едва уловимое, что не позволяет
нам хоть там самодурствовать.
святик
Исток Волги... В прошлом веке, как утверждали
участники экспедиции, он вытекал из того же болота,
поросшего дровяным лесом, из которого начинался и в
далекой древности. Там же, из того же мохового болота, все
так же поросшего деревьями, начинается Волга и сегодня.
Вот он - ее исток с кротким, тихим током воды. Святик,
говорили в старину... Колыбелька, живун, живец, студенец,
выток, зачинок, иордань, ключ, родник. Как же оскудела
наша душа, как обеднел язык наш, если мы из этих
прекрасных слов не сохранили и половину.
Конечно, думал я, болото то же, однако исток мог и
переместиться. Но взглянул на храм, безмолвно
возвышающийся над лесами - и сомнения мои отпали. СпасоПреображенский храм, воздвигнутый на бугре в деревне
Волгине Верховье на пожертвования граждан всех волжских
губерний, вратами точно сориентирован на исток матушки
Волги.
Сейчас церковь закрыта, да и деревня обезлюдела осталось несколько покосившихся дворов, но когда-то тут
крестьянствовали, сюда шли на богомолье, и из распахнутых
врат храма люди крестились, глядя на Иордань-часовенку,
оберегающую едва приметный пульс зарождающейся реки.
Ежегодно в день Обретения мощей святого Нила
Столобенского от этих врат начинался крестный ход к
часовенке, завершавшийся водосвятением на истоке. Волга
освящалась!
И все было здесь свято: дремучий Оковский лес окрест,
обступивший деревню, болото и Волгу со всех сторон,
обступивший и надежно укрывший их от ветров и напастей.
На холмах тощие пажити, чуть оттеснившие лес от деревни.
И среди этого таинственного мира на удивительно красивых
холмах, среди тихих лесов и болот эта светлая и
таинственная Иордань!.. Испив в ней освященной водицы,
странники расходились по России, рассказывая о Волге и ее
истоке.
Да, Волга - одна из немногих рек, исток которой не
обсох, не затоптан, не застроен. Рождается в том же моховом
болоте, в том же месте, что и века назад.
Стоял я у мостика, у первого деревенского мостка через
Волгу-ручей, ручей-тиховод, и думал. Сколько же народа
прошло тут до меня? Нет, и не считаю моих современниковтуристов, ежегодно пробирающихся сюда - их сотни и тысячи.
Я о предках думаю. Если бы был здесь музей, об открытии
которого речь велась еще в те годы, когда деревня Волгино
Верховье не была щербатой, когда стояли все дворы, и во
дворах были хозяева. Сколько известных и неизвестных нам
имен было бы начертано на стендах этого музея. Сколько
славных деяний во благо Отечества воскресло бы в нашей
памяти.
Нет, нет, я не об открытии музея сейчас хлопочу. Музей
хорош там, где жители есть. А Волгино Верховье так
обезлюдело, что не по себе становится: заброшены земли,
леса заброшены, исток оставлен без призора. Знаю, за ним
просматривают здешние старики да лесники, они его и
обустраивают. Спасибо им за это. Но где же местные жители?
В редких дворах, оставшихся без оград и заросших
бурьянами, еще видны признаки жизни, видны починки,
выполненные чьей-то беспомощной рукой, явно женской и
старческой. Иногда появится на свет божий и сама владелица
усадьбы, по облику схожая с домом своим. Она вышла, чтобы
подобрать порожние бутылки, брошенные туристами, - снесет
потом в магазин, обменяет на хлеб, соль...
И становится тоскливо-тоскливо. Немощь и бедность у
священного Истока великой русской реки. Исток на месте, но
ушла отсюда жизнь. Ушла, обсохла, в города откочевала,
оставив тут лишь немощных старух, чьих-то матерей,
бабушек и прабабушек, оставив доживать свой век в
истлевающих избах рядом с мертвым храмом, безмолвно
возвышающимся над удивительно красивой местностью!
Где же вы, яростные защитники малых деревень? Что же
не поднимаете свой голос во спасение одной-единственной?
Или вам проще шуметь о чем-нибудь, распинать кого-нибудь
за прошлые ошибки, чем хлопотать о судьбе конкретной
деревеньки? Или вы не хотите утруждать себя делами, опять
ждете, что похлопочет кто-нибудь другой, а вы потом и его
ошельмуете за какую-нибудь оплошность, а то и за слово, не
так сказанное? Или у всей России нет уже сил одну деревню Волгино Верховье! - обустроить?
Вот она, Кривичская земля. Не далеких предков
высматриваю я. Пытаюсь зримо представить те ладные
дворы, мимо которых сто лет назад ходили участники
экспедиции: знатель истоков Дмитрий Николаевич Анучин и
знатель лесов российских Митрофан Кузьмич Турский "со
дружинами своими", с неутомимыми помощниками.
Я не выдумываю, они сами рассказывали в статьях и
отчетах о том, что по вечерам сиживали на лавочках у
деревенских дворов с местными старожилами, которые
охотно рассказывали им, исследователям, историю, легенды
и были этого края. Рассказы эти оказались достоверными,
документами подтверждаемыми.
Я шел по разоренной деревне мимо дворов,
обрушившихся и заросших высоким дурнотравьем, мимо
редких изб с давно уже рухнувшей оградой, с одичавшими
огородами, мимо одиноких кустов черемухи и сирени,
росших когда-то под окном, у калитки, а может,
притенявших лавочку у двора, на которую и выходили
посидеть старики,
Все минуло. Куда ты подевался, здешний хранитель
земли, очага и родника? Что сталось с тобою? Ах, как плохо
ныне на этой земле. Плохо и неуютно. И некому подсказать
нам, забывшим историю свою и накопленные предками
знания, что исток - это действительно еще не вся река, но без
истока нет реки, как нет без начала разумного продолжения
жизни, а есть лишь сумбур, суматоха и глупые действия,
наносящие ущерб себе, человечеству и природе. Страна,
планета обезвоживается, вот что страшно. А мы все
суетимся: одни что-то еще делают, другие ругают их, и тем
живут, третьи немы, безучастны, бездеятельны и
нелюбопытны.
Собственно, нелюбопытны все, добывать знания некому.
Вот и лежат в архивах и библиотеках труды-открытия,'
труды-предупреждения, труды-уроки и наставления умуразуму. Над ними работали лучшие умы России, работали,
пренебрегая личной выгодой, элементарной заботой о себе.
Они делали то, что, понимали, всего нужнее Отечеству,
современникам и потомкам. Страстное желание добра стране
и народу побуждало их, презрев уют, отправляться в
экспедиции. Мы же знаем сегодня лишь их имена, но не
дела, которые все еще лежат в хранилищах
невостребованным наследием - нет наследователей, не
объявляются.
Лишь иногда, чтобы щегольнуть знаниями, в очередной
раз повторим фразу, ставшую расхожей, о несравнимой
ценности русского чернозема. Повторяем не мысль, а фразу,
не вдумываясь в суть. Повторяем, и тут же превращаем
чернозем где в пыль, где в монолит, где в солончак, и всюду
позволяем ему обрушиваться в овраги, а то и всячески
способствуем этому. Чего только не говорим о воде, называем
ее драгоценнейшим минералом, с которым не сравнится ни
золото, ни алмазы, ни нефть, даже кровью планеты
называем, составной частью всего живого на земле, - и
сливаем в реки все нечистоты, как в канавы. По всем
берегам канализационные трубы из городов и поселков
беспрерывно изрыгают в реки мутные потоки. Да вода ли
течет в тех реках?
Сами о том не думая, мы "подвиг" Геракла сделали
нормой своего хозяйствования. Это он, герой древней
мифологии, взялся за один день очистить Авгиевы
конюшни, стойла которых тридцать лет не очищались от
навоза. Царь Элиды смело пообещал отдать за такую скорую
работу десятую часть своих стад - Авгий был уверен, что за
день ни Гераклу, ни иному богатырю никак не управиться. Но
Геракл и не собирался чистить стойла так, как это делали все
люди на земле. Он подвел воду двух ближайших рек к
конюшням – мощный поток унес весь навоз в эти реки. Авгий
возмущен - осквернение источника нечистотами считалось
страшным проступком, а не подвигом. Между ними вспыхнула
война, которую выиграл Геракл, убивший не только самого
Авгия, но и его сыновей, и пришедших на помощь
племянников. Должно быть, жестокость героя-победителя
оправдывалась в глазах толпы тем, что царь не сдержал
обещания и не вознаградил Геракла за такую хитроумную
очистку конюшен. Но сам Геракл все же испытывал чувство
своей вины, и не только перед погубленным родом. И
искупая ее, он учредил Олимпийские игры на священной
равнине, которую собственноручно обсадил оливами.
Нет, не Геракл мой герой, а Петр Великий, запретивший
горожанам вывозить мусор в реки и каналы. За подобное
загрязнение Невы его указом 1719 года полагалась ссылка на
печную каторжную работу.
Но мы, Петровы наследники, давно уже не ведаем его
запретов. Мы, не задумываясь, продолжаем почин Геракла, и
уже нет чистых рек, чистых озер, чистой воды.
Хозяйка растапливала печь, а для растопки вырывала
страницы из какого-то старого учебника. Это было
"природоведение" для четвертого класса. В нем я уже не
обнаружил ни начала, ни конца, так что года издания не
знаю, но думаю, что по нему познавали мир те, кто учился в
начале 60-х годов, когда и был введен в школе этот предмет.
Полистав даже не ради любопытства, а просто от нечего
делать, я выловил взглядом вот эти строчки: "Во многих реках
и озерах вода так чиста и прозрачна, что в ясный летний день
мы можем наблюдать рыб, плавающих на большой глубине".
И втолковывалось доверчивым ребятишкам, что сбрасывать
грязные стоки в чистые воды рек предприятиям
категорически запрещается.
Так, скажите, и было в действительности? Нет, и в те
годы вода в наших реках и озерах уже не была так чиста, и
не только рыбы плавали в них, но и хлопья ядовитых стоков
со всех предприятий, расположившихся по берегам рек и
озер.
Хорошо помню, как началось строительство Байкальского
целлюлозного комбината - сам однажды ездил туда, чтобы
восславить первых строителей. Как клялись все, что Байкал
будет сохранен в первозданной его чистоте, а воду,
возвращаемую в Байкал после ряда очисток, можно будет
пить. И демонстрировали потом перед кинокамерами для
киножурналов и кинофильмов - пили! И подавляющее
большинство верило: вода возвращаемая действительно
чиста и прозрачна. Но мало кто знал, сколько в ней
растворено различных ядов, губительных для Байкала.
Обманщики были во все времена. Одни обманывают по
наивности и собственному невежеству, другие все знают, но
обман им выгоден по службе. Не берусь утверждать, к какой
группе относились создатели тех кинолент и составители
учебника "Природоведение".
Может,
пользовались
воспоминаниями
далекой
молодости своей, не ведая, что ныне творится, а может, и с
умыслом выдавали за идеал вовсе не идеальную практику напоказ пили сами и детей "поили" уже крепко отравленной
мутью, которую именовали чистой и прозрачной. А может,
именовать ее так повелели. Ведь последовало же строжайшее
повеление правительственных кругов не публиковать в
открытой печати статьи, повествующие об экологических
бедах Байкала, как и других крупных природных объектов.
И всё же находились герои и иногда такие публикации
прорывались. Правда, на героев этих воспетые в песнях,
прославленные в статьях "покорители" смотрели как на
одержимых, очерняющих нашу действительность - они
бились о прочную стену экологического непонимания.
Экологическое
самосознание
начнет
пробуждаться
значительно позже. А в те годы чиновные лица под
одобрительные аплодисменты "покорителей" буквально
потешались над "любителями природы", готовыми, мол, ради
чистоты ручейка, ради сбережения клочка леса, ради
сохранения лютиков-цветочков на лугу встать на пути
прогресса и движения к лучшей жизни народа. И народ не
жаловал их, как не жалует всякого, кто мешается на пути к
желаемому благосостоянию, кто норовит выхватить из рук
обещанный кусок хлеба или - того хуже -многолетнюю
мечту - легковую машину.
Ах, как тот же народ, оказавшись в гибельных
экологических условиях, когда вода, воздух, пища - все
отрава, кинется (не поминая героев, чтобы не было стыдно)
судить тех же чиновных лиц и те идеи, которым сам же и
аплодировал.
Правда, не будут упрекать и даже вспоминать тех, кто печатно
возглашал: "Вот то, чем надлежит заниматься всякому
правительству, если оно желает процветания своему народу".
Люди склонны забывать, что всегда при любом самодурстве и
волюнтаризме, при любой тирании властители все же искали
поддержки у народа, и часто получали ее. Жаль, не находится
смельчака напомнить это народу: виноват и ты, и ты
заблуждаешься, плутаешь впотьмах, находясь в полной
уверенности, что во всем и всегда прав, что ответственность
несет не народ, а его правительство.
Ладно - поумнели, вот уже и экологическое самосознание
начало обнаруживаться, а расхожее прежде словосочетание
"любитель природы" перестало звучать бранью. Все поняли,
как страшно жить в отравленном мире, но все еще медлят,
ничего не предпринимая во имя спасения почвы, воды, леса,
во имя спасения жизни на земле.
И все же прозревает человек - неутолимая жажда
побуждает думать. И вот - виданное ли дело! - не
водохозяйственники, не геологи, а разведчики-шпионы
многих разведок, в том числе и нашей страны
заинтересовались, как о том сообщила печать, проблемой
"запасов пресной воды и ее использования". Вода, по мнению
этих специалистов, становится важным стратегическим
материалом - недостаток воды вскоре будет ощущаться во
многих регионах мира, что повлияет на жизнь и политику
этих стран. Не ученые, а шахтеры выставили требование:
прекратить добычу угля открытым способом у истоков и в
долинах малых рек. Им страшно стало не за себя, им страшно
за будущее земли, изрытой карьерами и обезвоженной.
А может, пробудилось-таки сознание предков наших,
которое историк В.О.Ключевский зафиксировал такими
поэтическими словами: "Трудно сказать, что было ближе
русскому человеку, сама река или земля по ее берегам. Он
любил свою реку, ни о какой другой стихии своей страны не
говорил он в песне таких ласковых слов, и было за что. При
переселении река указывала ему путь... он жался к ней, на ее
берегу ставил свое жилье, село или деревню".
Малые реки... Знатоки утверждают, что их у нас - три
миллиона! Это значит, у каждых ста жителей есть своя речка.
Как же богаты мы! Да, именно богаты, потому что вода - это
поистине жизнь. Это красота и польза, это отдых и утоление
жажды. Малая речка - главная и самая прекрасная часть
родимого края, малой нашей родины.
Но, стоп. Не идеализирую ли я? Не из прошлого ли эти
слова? Могут ли новые поколения назвать "самой
прекрасной" речку, ставшую сточной канавой, берега которой
лишены растительности? Нет, канава, хоть она и была
когда-то красивой речкой, добрых чувств не вызовет. Мы не
бережем то, что надо было сберечь пуще всего. Издавна
вырубка леса по побережьям рек и у их истоков запрещалась
законом и издревле осуждалась в народе. Однако даже в
лесистых областях центральной России побережья рек
защищены лесом слабо - повырубили, раскорчевали,
распахали. Сегодня они более оголенные, чем территории, по
которым протекают реки: Волга, Ока, Днепр, Дон и их
притоки. Сегодня побережья значительно больше оголены, чем
в годы работы Экспедиции.
Ученые России. Сколько сил отдали они, чтобы упредить
деградацию природы в родном отечестве. Ими надо было
гордиться, а мы их даже не знаем. Не знаем так, будто не
было их вовсе на свете, будто не жили, не работали, не
отдавали свои силы делу познания страны. Они были
счастливы уже тем, что оставляли нам труды свои. В них они
сказали нам: "Люди, не истощайте леса и землю!" Однако
голос их заглох в грохоте войн и классовой борьбы. И мы их
не услышали.
Из этого гула борьбы и хаоса мне хочется выхватить
одного из участников Экспедиции - Николая Николаевича
Кузнецова. Кажется, только ему, крупнейшему русскому
ботанику, выпало дожить до этих дней.
Если помнит читатель, мы расстались с ним в
Таврическом университете. Нет, в Крым он не бежал от
революции. Революция и гражданская война застали его под
Ялтой, в Никитском ботаническом саду, где он был
директором. Здесь, в самый разгар борьбы, когда хаос должен
был обезнадежить всякого деятельного человека, Кузнецов
берется за создание Таврического университета. И создает! И
дает приют и дело многим ученым, оказавшимся волею судеб
в Крыму. Тут будет читать лекции Владимир Иванович
Вернадский, чуть оправившийся от паралича Георгий
Федорович Морозов, Георгий Николаевич Высоцкий и
многие другие выдающиеся деятели России.
Но всяким бедам приходит конец. Затихла и гражданская
война. Многие ученые начали разъезжаться по родным
городам.
В феврале 1921 года первым санитарным поездом,
отходившим из Симферополя в Москву, уехали сразу пять
человек, в их числе академики В.И.Вернадский и
В.И.Палладии.
Засобирался
куда-то
Высоцкий,
похоронивший здесь, в Симферополе, на берегу Салгира,
друга своего Морозова, завещавшего похоронить его под
пологом русского леса, которому он отдал себя до последней
капли.
"Университет заметно пустел, - вспоминала дочь
Николая Николаевича Кузнецова, - почти не было и учащейся
молодежи после постоянных мобилизаций, различных
вербовок или расстрелов".
Провожал их профессор Кузнецов, хиревший душой и
телом.
Больной, слабый, без надежды на улучшение и помощь,
без настоящего дела. Он бы тоже охотно уехал, да ехать
некуда. Думал перебраться в родной Петроград, но для въезда
туда и ему, члену-корреспонденту Российской Академии
наук, теперь требовался официальный вызов какого-нибудь
государственного учреждения.
Руку помощи протянул Николай Иванович Вавилов прислал вызов Отдела прикладной ботаники, который он
недавно возглавил.
Не знаю, встречались ли они раньше. Пожалуй, нет. Но
Вавилов давно знал ботаника Кузнецова по его научным
трудам. Среди поздравительных телеграмм, присланных
Кузнецову в 1911 году, была телеграмма и от Николая
Вавилова, студента Московского сельскохозяйственного
института, в которой он от имени студенческого кружка
любителей естествознания восторженно приветствовал
Кузнецова с 25-летием его научной деятельности. Как давно
это было! Кажется, совсем в другую эпоху. А прошло всего-то
10 лет...
Как вспоминала дочь, в Петрограде Николай Иванович
Вавилов, сам еще не имевший жилья, уступил семейству
Кузнецовых (их было 7 человек) свой служебный кабинет, в
котором они и прожили два или три месяца, пока не нашли
квартиру на Васильевском острове.
И профессор Кузнецов начал оживать. Попав в
атмосферу научного творчества и человеческой заботы, стал
быстро поправляться, к нему вернулись оптимизм и даже
прежняя непоколебимая вера в свои силы.
Однако сотрудником Отдела прикладной ботаники
Кузнецов почему-то не стал, хотя здесь работали многие его
ученики и они вместе с Вавиловым наверняка хотели видеть
крупнейшего русского ботаника в своем Отделе не только в
качестве жильца. Он занял уже привычную ему
профессорскую кафедру то ли в Политехническом институте
(как утверждают одни биографы), то ли в Петроградском
университете (как указывают другие). Не исключаю, что
Кузнецов, всегда отличавшийся деятельной энергией, будучи
энергичным членом многих научных обществ России, взялся
преподавать и в институте и в родном университете, который
он окончил в 1888 году. В одном сходятся все биографы -•
уже на следующий год Кузнецов приступил к созданию
Геоботанического отдела при Главном ботаническом саде, а
создав, возглавил его, не прерывая и профессорской
деятельности.
Ему было что сказать в науке, было что передать
ученикам. "Научные взгляды Кузнецова, - в один голос
утверждали биографы, - надолго опередили свое время".
Многие из этих взглядов были сформированы за время
исследований верховьев Волги, Днепра и Обши, Оки,
Красивой Мечи, Сызрана и Рановы. Именно эти многолетние
экспедиции убедили его в необходимости государственного
искусственного лесоразведения в целях ограждения нашей
житницы от неурожаев. Это убеждение он проведет через все
свои чтения, лекции и труды.
Да, согласен с биографами, труды Николая Ивановича
Кузнецова способствовали расцвету русской ботаникогеографической мысли, защищали приоритет русской науки.
Но, к сожалению, мысли эти, как и многие другие,
заглушённые политическими фразами, отменяющими
научные знания, в практику претворены так и не были, и
сознанием общества не овладели.
Друзья и современники утверждали, что самым
плодотворным был у него Юрьевский период (в Юрьевском,
ныне Тартуском государственном университете он работал с
1895 по 1915 год, до переезда в Никитский ботанический сад).
Наверное, не только потому, что ученый был молод и обладал
великой энергией, которую, как "редкий дар на Руси"
приветствовал Г.Ф.Морозов в 1911 году. И не потому только,
что именно в этот период он несколько лет участвовал в
исследовании верховьев рек Европейской России, общаясь не
в разговорах, а в деле с крупнейшими учеными того времени.
Пытаясь что-нибудь понять, я всматриваюсь в
фотографии. Их две - два портрета Николая Ивановича
Кузнецова. С первой смотрит энергичный человек: фигура
крепкая, плотно обтянутая облегающим костюмом-тройкой,
из- под которого вольно и привычно выпадает брелок на
цепочке. Широколобое лицо обрамляют бакенбарды,
переходящие в элегантную бородку клинышком. Взгляд
спокойный и уверенный, гармонирующий с осанкой, со всей
позой.
И вот другая. Кончился Юрьевский период, позади
кошмары Крыма, он уже в Петрограде, в другой эпохе. На
нем та же тройка, тот же брелок, такие же бакенбарды и
бородка, но все вроде бы полиняло, выцвело, поблекло,
обвисло. Голова втянута в плечи, и от этого словно бы
ссутулился, притаился. Взгляд усталый, какой бывает у
человека, свыкшегося с постоянной болью, постоянным
страхом. Таких я встречал среди служащих: начинали бурно,
увлеченно, и казалось, впереди их ждет широкая известность,
но вдруг события оборачивались так, что они словно бы
споткнулись, а если и продолжали вырываться вперед, то тут
же подвергались за это дружным насмешкам окружающих,
никогда и никуда не рвавшихся. Худо, когда такое случается
с одиночками. Но боюсь, такое случается и с поколениями.
И все же он работал до конца жизни своей. Умер
Николай Николаевич Кузнецов в Ленинграде 22 мая 1932
года, оставив доброе имя свое не только в ботанических, но и
в общих энциклопедиях.
Не забыли его и ученики. В декабре 1964 года в актовом
зале Тартуского Государственного университета они созвали
научную конференцию, посвященную 100-летию со дня
рождения Николая Николаевича Кузнецова. В том же
актовом зале, в котором более полувека назад чествовали его с
25--летием научной деятельности. На этой конференции и
были сказаны эти высокие слова: ботаник Кузнецов взглядами
своими надолго опередил время. Нет, неверно сказано. О
необходимости
государственного
искусственного
лесоразведения в целях ограждения нашей степной житницы
от неурожаев Кузнецов заговорил вовремя. И в этом
убеждении он был не одинок. Читающей публике был широко
известен труд Докучаева "Наши степи прежде и теперь", уже
печатались отчеты о практических работах, возглавляемой
великим почвоведом "'Особой экспедиции по испытанию и
учету различных способов и приемов лесного и водного
хозяйства в степях России". Идея насаждения .лесных полос
все больше овладевала сознанием не отдельных ученых и
землевладельцев, а общества. Но такое бывает и с
признанными идеями - внешние события отодвигают их на
какое-то время. Однако любая отодвинутая, а потом
возвращенная идея, даже очень верная, научно
обоснованная, в глазах общества почему-то теряет свою
первоначальную привлекательность и новизну: с ней
человечество уже встречалось, жило, человечеству нужно
что-нибудь новенькое. Так что это не идея опередила время,
а мы отвернулись от нее. Иногда вспоминаем ее в дискуссиях
и спорах, но какая-нибудь очередная наша интенсивная
технология нам милее, на ее разработку и мобилизуются все
научные силы, давно уже ставшие у политиков силами
быстрого реагирования.
Да, мы давно уже могли обустроить всю землю так, как
это сделал в пример нам Докучаев со своими сподвижниками
в Каменной степи. Но и такие примеры мы игнорируем. А
земля наша по-прежнему не защищена, и мы на ней,
незащищенной, норовим хоть как-то прокормиться, но лишь
усугубляем беды, о неминуемости которых умные люди нас
предупреждали давно.
Значит, нам давно бы пора вернуться туда, где мы
сбились с пути. Вернуться, раскрыть труды экспедиции,
которые залегли на полках архивов и библиотечных
хранилищ.
Но лишь изредка приходит тот любознательный
читатель, который тревожит их.
Выходит, он есть, он существует, пусть на 100 000 один
носитель высшей идеи? А если он существует, то тогда все
спасены?.. Но я не уверен, является ли тот читатель
носителем высшей идеи, или же он простой краевед, ищущий
историческую цитату. Не уверен, потому что уже несколько
раз с трибун научных совещаний я объявлял: у меня есть
карты лесов, составленные в прошлом веке. Карты лесов по
Волге, Оке, Днепру и другим бассейнам рек. Вот они, при мне,
в свободную минуту охотно покажу каждому, кто
заинтересуется. Нет, в свободную минуту никто не подходил.
Не проявляли интереса ни лесоводы, ни агрономы. Не знают
и соискатели ученых степеней, что где-то лежит богатейший
материал для написания множества диссертаций и
формулирования научных, предложений и выводов,
пригодных в практике настоящего и будущего.
Там, в архивах и на библиотечных полках лежат, как я
убедился, многие тома научных исследований, оставшихся
без практического применения, но и за сто лет лежания не
устаревших - так глубоки, так одухотворены они высшей
идеей, которая вечна. Раскрой их, человек!..
В нынешнем веке с пользой для себя и науки изучал их,
пожалуй, один лишь Михаил Михайлович Орлов, классик
отечественного лесоустройства, заулюлюканный студентамиаспирантами новой формации. Подтверждение тому я нашел
в его книжечке "Леса водоохранные, защитные и
лесопарковые". Да, в той книжечке, которую он написал в
последние дни своей нелегкой жизни, в 1932 году, и которая
была издана лишь через 50 с лишним лет, в 1983 году.
Так вот, изучив вот эти труды, лежащие ныне в архиве,
старейший и крупнейший ученый лесовод страны, последний
из плеяды дореволюционных корифеев лесоводства, пришел к
выводу, что устройство лесов у нас ведется неправильно, что
норму лесистости выводят для района в целом, тогда как
надо определять ее по водосборам рек и речек. И напоминал: на
обследование малолесного Верхнеокского бассейна лесоводы
экспедиции потратили гораздо больше времени, чем на
изучение лесистых верховьев Волги и Днепра. Так и должны
поступать нынешние лесоустроители, если хотим похозяйски обустроить землю. А в качестве образца такого
устройства приложил контуры тех карт, которые вычертили
соратники Турского. И пояснил их так:
"До сих пор при устройстве лесов не обращалось
внимание на распределение лесных пространств по бассейнам
водных потоков, а поэтому пространственная. группировка
лесохозяйственных единиц была лишена тех естественных
рамок,
которые
создаются
рельефом
местности,
определяющим границы водосборов. Только в исследовании
экспедиции А.А.Тилло и при устройстве водоохранных лесов
в бассейне реки Москвы группировка лесов приурочивалась к
водосборам, причем обследовалась сплошь вся территория
бассейна, так что леса выступали на определенном общем
фоне распределения всей территории по роду естественного
растительного покрова и хозяйственного использования
земной поверхности. Такой метод сплошного обследования
всей площади бассейна для выяснения не только имеющихся в
нем лесов, но и пространств, где должны быть леса
защитно-водоохранные и водоохранные (а в многолесных
бассейнах - и для определения тех лесных пространств,
которые имеют минимальное водоохранное значение и могут
быть расчищены), должен быть признан наиболее
целесообразным как в отношении правильности разрешения
вопроса о распределении лесов в пространстве, так и в
отношении экономии средств. Только в этом случае можно
быть уверенным, что все обстоятельства приняты во внимание
и на одно и то же место не придется возвращаться несколько
раз с повторением одних и тех же работ".
Орлов как бы подводил итог деятельности забытой
Экспедиции, напоминал о ней, о выводах ее участников –
они внесли значительный вклад в познание Отечества, и не
воспользоваться этими познаниями непростительно.
Однако и этот завет классика отечественного
лесоустройства нами не выполнен, потому что научный труд,
в котором Орлов изложил его, тоже надолго, на полвека, залег
в архив и явился на свет Божий лишь недавно, да и то
крохотным тиражом - шесть с половиной тысяч на страну.
К сожалению, не нашлось пока и такого читателя,
который бы профессионально сопоставил этот труд с
материалами экспедиции А.А.Тилло, извлек и их для общего
познания. Но хочется верить - найдется.
Бесценные эти документы не должны пролежать на
полках еще сто лет. Не должны, потому что уже тогда, в
конце прошлого века, исследователи часто восклицали с
горечью: "Опоздали". И корили себя: надо было заняться этим
делом раньше. Но вот еще столетие минуло, земля обеднела
лесами еще больше, а в некоторых местах и вовсе лишилась
их. И теперь, чтобы осознать и увидеть, насколько оголилась
наша земля, надо нанести на карты нынешнее состояние
природы: лесов, земель, рек, болот и озер. И сравнить. Не
только для того, чтобы узнать, сколько лесов было погублено в
XIX веке, насколько меньше их стало в нынешнем.
В результате этой работы мы получим уникальнейший
документ. По нему мы сможем проследить изменений в
дайной местности за двести минувших лет. На основе таких
данных и можно будет выработать рекомендации по
сохранению лесов, их насаждению по оврагам и балкам, у
истоков рек и на вершинах водоразделов.
Настала пора с особой тщательностью рассмотреть
порядок ведения хозяйства и в легендарном Оковском
(Волоковском) лесу. Остатки его, давно потерявшего свое
легендарное название, заслуживают более пристального
внимания уже потому, что здесь, в северной части
Среднерусской возвышенности проходит очень важный
водораздел между бассейнами Балтийского, Черного и
Каспийского морей. Здесь начинаются, как рассказывали в
старину купцы, "три реки-сестрицы у одной матери-землицы,
у одного отца родного -леса Оковского". Отсюда, из
Оковского леса, вытекает Волга, уходит на восток и "впадает
семьюдесятью протоками в море Хвалисское", засвидетельствовал летописец в "Повести временных лет". Из
того же леса вытекает и течет на юг Днепр-река, по которому
"можно приплыть в Понт-море". "А Двина из того же леса
вытекает, и течет на север, и впадает в море Варяжское" - по
ней можно доплыть "до Варягов, от Варягов до Рима, от Рима
же и до племени Хама".
Лес этот мало объявить водоохранным. Он - священный.
Еще в древней Руси такой "статус" обретали леса и рощи,
наиболее ценимые народом: их и величали Святоборами.
Не потому ли и заповедывание леса сопровождалось не
только прочтением государственного указа, но и
торжествами,
которые
засвидетельствовал
Владимир
Иванович Даль в "Толковом словаре живого великорусского
языка". При народе и старшинах, с образами или даже с
хоругвиями, со священником во главе, обходили
заповедываемый лес пением славы в вышних. С того часа лес
считался моленым и назывался божелесьем, границы
которого отмечались крестами, высеченными на крупных
деревьях.
Вот я и обращаюсь к вам, читатели. Каждый, кто готов
что-то сделать, что-то предложить, продолжить дело
"знателей России", - сделай! Пусть и с запозданием, теперь уже
с запозданием на сто с лишним лет, но когда-то надо же
действовать, исправлять ошибки многих поколений. К тому
же сегодня продолжается не только обмеление источников,
сегодня стремительно падает очистительная способность
рек - мы пьем воду все более низкого качества, и оно
понижается с каждым днем. Только вдумайтесь: вода,
прохладная, утоляющая жажду вода становится опасной для
жизни. С недавних нор к нам в Россию, изобильную "реками
и кладезьями месточестными", приезжают иноземцы со
своей питьевой водой в чемоданах.
Предвижу и такой читательский отклик: мол, о том ли
нам беспокоиться в тревожное и суетное наше время?
Признаться, меня и самого посещали эти сомнения: о лесах
ли нам сейчас думать? О том ли, что мир отравлен, конец
очевиден, и нам остается лишь полагаться на время, когда
оно вынесет свой смертный приговор?
Да, прогнозы страшны, и я тревожусь сам и других
пытаюсь растревожить. Вот один из них: в надвигающемся
столетии в мире будет 300 миллионов "экологических
беженцев". Подавляющее большинство придется на нашу
страну, так как уже к 2010 году - запнись, читатель! пространство между Доном и Волгой будет необитаемо, люди
бросят обжитые предками места, как бросили их ацтеки,
ольмеки, майя...
Нет, я не придумываю. Таков научный прогноз
американского ученого К.Тикелла.
А может, все же минует нас сия кара, и нам действительно
нечего так тревожиться?
С этими сомнениями и остался бы, да вычитал в одном из
журналов, что директор института "Наблюдение за миром"
Листер Браун считает пока еще возможным избежать
экологической катастрофы и возвратиться "на путь
правильного развития" при условии, если человечество
изберет
отныне
пять
приоритетных
направлений.
Важнейшими среди них он назвал... возобновление лесного
покрова земли и сохранение плодородного слоя.
Выходит, о том и мое повествование.
"О, светло светлая и украсно украшена земля Руськая!"..
КОРОТКАЯ МЫСЛЬ
Знаю, лесоводы обидятся на меня: мол, мы бы и рады, но
не от нас все зависит. Да в том-то и беда, что вы ничему уже
не рады, лишь продолжаете утешать себя. Вы привыкли к
существованию в нищенских условиях, когда ни вам ничего
не дается, ни от вас почти ничего не требуется.
Ну, в самом деле, это же как надо смириться, чтобы так
покориться стихии и пойти на выборы лесничих. Неужели не
ясно было, что лесничий - это не только должность, это не
только руководитель лесничества, это главный хранитель
леса и творец в нем. А творца не выборами отыскивают. Я
даже убежден: ни Георгия Федоровича Морозова, ни Карла
Францевича Тюрмера, ни Виктора Егоровича Граффа, ни
Александра Ефимовича Теплоухова лесничими не избрали
бы -очень уж строги они были, очень уж верно служили лесу.
Неужели же не ясно, что подчиненным нужны совсем иные
руководители?
На Всероссийском совещании лесничих, о котором я уже
не раз упоминал, министр хвалился как раз тем, что
подавляющее большинство присутствующих избраны на
альтернативной основе. Не хочу обижать всех, но многие,
казалось мне, все еще чувствовали себя не в своих санях, вели
себя дурашливо, норовили сбиться в кучку и улизнуть, чтобы
повеселиться где-нибудь компанией. Во время хорошо
организованных экскурсий в лес на многих лицах была
печать полного отсутствия интереса ко всему, что
показывали. Показывали например, прекрасные посадки
леса на крутых склонах - выборные лесничие бурчали: "Не
хватало нам еще и буграми заниматься". Показывали способы
укрощения и закрепления оврагов с помощью посадок сердились: "И других забот хватает". Но сразила меня фраза,
мечтательно сказанная в столетнем сосновом бору, в котором
каждое дерево достойно называться идеальным. В таком лесу
истинный лесовод замрет от восхищения: вот он, Святобор!
Вот где надо брать семена для высева на питомнике, вот где
черенки нужно брать для прививок! Однако в тишине
послышалась фраза, потрясшая не только меня: "Ах, сколько
кубиков я бы тут смахнул!.."
Услышал бы такое Георгий Федорович Морозов,
требовавший
от
каждого
лесничего
"собственного
лесоводственного символа веры". Сказал бы: то жадный
лесопромышленник затесался.
А правда, не ошиблись ли организаторы совещания?
Может, передовых лесозаготовителей пригласили на него?
Нет, судя по форме и знакам различия на петлицах, это был
лесничий. Правда, не исключено, что до избрания лесничим,
он много лет возглавлял бригаду лесорубов.
Министр, конечно, не слышал этих реплик лесничих. Не
слышал, потому что все время был окружен свитой. И
получалось так: вроде бы все время с народом находился, с
лесничими, а на самом деле так был отделен от них свитой,
что никакие голоса толпы до слуха не доносились. Я в этом
убедился, оказавшись на короткое время в этом кругу
чинных рассуждений - словно с шумной улицы в
благородное собрание вошел. Нет, не по мне тут - и снова
выскочил на улицу, в толпу.
Однако и в толпе было тоскливо. Слушал я реплики
лесничих и мысленно обращался к министру. Ах, дорогой
Николай Михайлович Прилепо, вдумайтесь, кому судьбу
леса вручаете. Напрасно ждете вы от них обстоятельных
обсуждений "Положения о лесничем". Вы же сами сообщили,
что после его опубликования в газете пришло всего 120
отзывов. Нет, извините меня, вы не сказали "всего", вы
назвали эту цифру с некоторой торжественностью: вот, мол,
как много. Это я в своем выступлении высказал недоумение,
что о тревожнейшем положении лесничего так мало лесоводов
откликнулось, так быстро, после первых же выступлений на
совещании, начали покрикивать из зала: "Хватит!. Подвести
черту!" Куда, на какие благие дела так торопились ваши
лесничие?
Допускаю, мое мнение для вас не имело ни малейшего
веса: что он понимает, этот писатель?.. Но вот что утверждал
Тюрмер, авторитет которого непререкаем:
"Нужно полагать, - писал он, - что необходимость
поручать лес управлению образованных специалистов-
лесничих не сознается вполне до сих пор еще оттого, что
дурные
последствия
плохого
лесного
хозяйства
обнаруживаются не тотчас, как например в сельском
хозяйстве, а лишь по истечении более продолжительного
времени, когда первоначальные богатые запасы лесного
материала уничтожены и источник начинает иссякать, что
длится часто целое столетие и более. А в это время беде уже
не легко помочь".
Будто не в прошлом веке писал он эти слова, а сегодня,
походив по нынешним нашим лесам. Да, дурные последствия
плохого лесного хозяйства видны сегодня повсюду: от Москвы
и до самых до окраин. Но, пожалуй, приметнее они под
Москвой - лес здесь "начинает иссякать", так как нарушена
устойчивость этой "лучшей биологической системы".
Нарушена не лесорубом, а невмешательством лесовода.
Невмешательством! Такое, пожалуй, в истории леса
происходит впервые: лес страдает от невнимания. Бедный
лес!..
Неужели же беда эта не осознается и поныне? Знаю,
товарищ министр, вы легко опровергли бы меня цифрами:
мол, столько-то лесничих у нас имеют высшее образование.
Но я не об этом, я допускаю, что уже все лесничие - с
вузовским значком. Но разве, об этом думал Морозов, когда
говорил, что образованный лесовод должен иметь полное и
ясное представление о задачах, стоящих перед ним, и о
принципах подхода. к разрешению этих задач.
И вот еще что меня поражает: мне доводилось читать
материалы съездов лесных чинов, состоявшихся в прошлом
веке. Возьмите, к примеру, упоминавшийся уже липецкий
съезд лесохозяев 1874 года - каждую строчку из него можно
цитировать, так серьезны, так глубоки и содержательны были
высказанные
мысли.
Именно
они,
эти
мысли,
обнародованные в печати еще до съезда, и натолкнули
Достоевского на размышления о носителях высшей идеи. А
просмотрите материалы нашего совещания - много ли
найдете фраз, которые кому-то захочется выписать, чтобы
задуматься пусть не о вы- сшей идее, но о судьбе России?..
Вообще, удивительно, как безразлично наше время к
конкретному делу. То, что нужно было сделать еще вчера,
нас мало интересует и сегодня. Мы говорим, говорим,
говорим, и уже сами запутались, не понимаем, о чем, чего
хотим, что отстаиваем, ради чего собрались. Все, что угодно,
только не дело. Ну хоть бы один обронил с трибуны: "Будем
хранить родные леса, как часть дорогой нам России".
Или сказал бы: "Мы можем и должны наши доходы
извлекать за счет прошлого и настоящего, но ни в коем
случае не вправе и не можем затрагивать будущее, жить в
ущерб интересам и потребностям будущих поколений..."
А мы живем.
Однако давайте окинем взором всю лесную Россию. На ее
просторах произрастает более четверти всех лесов планеты 628 миллионов гектаров. В их составе почти все кедровники
мира - 99 процентов! Леса России ежегодно выделяют около
трех миллиардов тонн кислорода, обогащая им воздух
планеты.
Из-за рубежей наших поглядывают с завистью на нас,
как на лесную державу, одну из самых богатых лесом в мире.
Но кто не знает, что в пределах ее границ, и не только в
степной, но даже и в таежной зоне не купить нашим
гражданам даже плохонькой мебели. Да что я - про мебель.
Не каждый может купить и доску, штакетину, черенок для
лопаты. Ну нет нигде, будто в пустыне мы живем, а не в
лесной стороне.
Недавно нужда заставила меня поездить в местный
лесхоз, чтобы купить два кубометра досок - не ради,
разумеется эксперимента, доски позарез нужны мне были в
хозяйстве, а приобрести их на лесоторговом складе не
оставалось никакой надежды. Ездил после звонков лесного
начальства. Представлялся директору в качестве бывшего
лесовода, дарил ему свою книгу с автографом - ничего не
помогало, отделывались обещаниями и просили приехать
через несколько дней (нет, не просили, это я сам вопрошал:
"А когда можно?..")
Раз десять пришлось побывать в лесхозе, пока привез
таких досок, что самому было стыдно перед домашними:
каких только обрезков ни понасовали в тот штабелек проситель жаловаться не будет, униженному просителю
можно и гниль, и горбыль сбыть. К тому же понимать должен,
простому смертному и этого не продали бы.
Правда, пока я там слонялся в ожидании и поисках то
одного, то другого, невольно наблюдал нравы. И с горечью
убеждался: все в этом мире окончательно расстроилось. Люди
разучились работать, делать хорошо свое дело, едва тянут
его. Вернее, своего-то и нет ни у кого - все приставлены к
казенному. С обеда - все пьяны: в лесопильном цехе, на
эстакаде. Еще немного - и жизнь вовсе замрет. Если что и
делали, то лишь столько, сколько можно сбыть
подвернувшемуся покупателю, у которого есть в кармане
бутылка.
Да это же вовсе не государственное предприятие. Это и
не частное заведение, не кооперативное. Частник и
кооператор не позволил бы так растаскивать, жить только
для себя, он бы работать заставил. Как же им всем хорошо
тут: и что-то имеют, и социально защищены, и терять нечего,
и ответственности никакой. Да здравствует... А какая это
власть? Какой власти здравицу провозглашать?
- Эх, мужик, сколько зазря ходил сюда. А подошел бы к
нам с бутылкой, давно бы строился, - сказал мне матерый
добродушный детина-стропальщик. Приметили, значит. И,
выклянчив 3 рубля за погрузку (за то, что набросил трос на
пакет досок), ушел, бурча, что мало, что у строящегося
человека денег должно быть много. Подошел другой, тоже
пьяненький и словоохотливый. Этот плевался и гундел: - Нет,
никогда не будет в России по-умному, по-хозяйски. Немца
над нами надо, чтобы заставил нас...
Немца на помощь я призывать не стал, но с автором
только что читанной статьи согласился не без злорадства: да
уж при частной собственности "для многих и многих
миллионов семей, живущих сегодня от зарплаты до зарплаты,
наступят тяжелые времена лишений, нищеты, голода". А
другому автору резко возразил: нет, без новых собственников
не выручит никакая "концепция ресурсосберегающего,
антизатратного хозяйственного механизма", предлагаемая в
качестве альтернативы рыночному социализму. Это они-то,
вот эти стропальщики и пильщики будут печься о сбережении
ресурсов и экономном хозяйствовании? Те будут печься, кто
при казенном деле как при кормушке? Это их-то надо
попытаться заинтересовать в результатах труда? В который
раз и каким путем? Наладить справедливое распределение
доходов? Но они способны и сами перераспределять их. Резко
увеличить разницу в оплате труда между теми, кто хорошо
и плохо работает? Но они с лихвой компенсируют и эту
разницу. Усилить дисциплину труда и контроль за порядком?
Можно, но сколько же надо контролеров, которые тоже
захотят хорошо жить. Передать предприятие в коллективную
собственность тех, кто на них работает? Ой как им этого не
захочется - при казенном-то деле лучше, поэтому и
заходятся в притворном гневе: "Это мы-то лентяи?"..
Я уж и не знаю, кто мы. Но твердо знаю, что в лесной
нашей державушке (более четверти всех лесов планеты у
нас!), мы давно уже страдаем от бумажного дефицита ввозим бумагу из Финляндии, имеющей леса в 30 раз
меньше нашего. Не купить без унижений ни бревна, ни
доски, ни штакетины, ни черенка для лопаты. И ладно бы
объявили все леса заповедными, воспротивив рубить их.
Нет же, рубим!
Напомню,
в
конце
прошлого
века,
когда
лесопромышленники истребляли средним счетом около
миллиона десятин леса в год, всколыхнулась вся научная
общественность страны: грядет неминуемое оскудение
Отечества.
Ныне мы давно уже удвоили площадь сплошных
вырубок, и ничего, тихо в Отечестве.
Я к вам обращаюсь, лесоводы, бывшие коллеги мои.
Знаю, в своем кругу вы тревожитесь, но как только выходите
к народу с лекцией о роли леса в народном хозяйстве или со
статьями, так стоп, сами себе говорите. Никакой особой
тревоги, за исключением некоторых небольших недостатков,
но и они тонут в похвале лесу, который и защищает, и лечит,
и прохладу дает, и загазованный воздух очищает. Да, надо и об
этих полезностях говорить - с лесом не сравним ни один объект
природы по благотворному воздействию на экологическое
состояние планеты: ни моря и океаны, ни степи и луга, ни
сельскохозяйственные поля.
Но что же так рьяно стараетесь вы, лесоводы, убедить
всех, что без сплошных рубок нам ну никак не прожить?
вспомните, даже в 30-х годах раздавались голоса против
"лесного займа", против "штурма лесов". А что же сейчас
молчите?
Да, нам не хватает древесины и лесоматериалов, хоть и
вырубаем ежегодно до двух миллионов гектаров леса,
заготавливая на этой огромнейшей лесосеке около 300
миллионов кубометров. Однако именно лесоводы лучше кого
бы то ни ныло знают, что на каждом гектаре вырубок
лесозаготовители как бросали в пору моей юности, так и
продолжают бросать до 60 кубометров древесины. Не веток и
сучьев, а именно древесины, ради добывания которой и
приходили на лесосеку лесорубы с мощной техникой.
Безалаберность лесозаготовителей? Конечно. Однако в их
безалаберности виноваты и вы, лесоводы. Проверки высоких
комиссий показывают, что подавляющее большинство
лесосек отводятся в рубку (вами отводятся!) с недопустимыми
нарушениями: или площадь занижена, или указан меньший
запас древесины. Так что кресаемая на лесосеках древесина
целиком на совести лесоводов - это вы дали возможность
лесозаготовителям бросать на лесосеках страны не тысячи, а
десятки миллионов кубометров годной в дело древесины.
Это значит, зря выхлестываем не тысячи, а сотни тысяч
гектаров леса. Зря, без пользы для хозяйства, во вред природе,
в ущерб нравственности тех, кто выхлестывает и кто видит
этот дикий разбой, в ущерб будущим поколениям.
Признайтесь, не поэтому ли вы помалкиваете и не оченьто упрекаете лесозаготовителей в дремучем варварстве, что
сами виноваты? Не только не упрекаете, но и всячески
прикрываете их великие грехи: это вы освидетельствуете принимаете лесосеки после рубки, а принимая, - многократно
уменьшаете размеры потерь - количество брошенной
древесины занижаете иногда в 10 раз.
Что же с вами происходит, лесоводы? Вы честь свою
роняете. Невероятно, но вы содействуете разбазариванию
леса, ценнейшей части Отечества.
Во многих странах мира давненько нет уже понятия
"неликвидная древесина" - все сырье, включая сучья, кору,
пни, хвою и листья, используют в какое-нибудь дело. У нас
больше 50 миллионов кубометров этого сырья бросается на
лесосеках, сжигается или обрекается на гниение - с какой
жалостью смотрят на наши так называемые порубочные
остатки деловые люди из-за рубежа, смотрят как на
сокровище, зря пропадающее, зря и во вред природе.
А мы: ха-ха! Нам не жалко. Нам не жалко не только
срубленного, почти половина которого идет в отходы и
теряется при заготовке и переработке. Нам не жалко отдать
десятки и сотни тысяч гектаров леса под затопление водами
водохранилищ, при этом уже даже привыкли отдавать их как
бросовые земли, человеком не используемые. Вот как
отчужденно привыкли смотреть на лес, все больше забывая,
что он не только материальная, но и культурная и
историческая ценность нашей Родины, он - национальное
достояние.
А скажите, кто вздрогнул и крикнул, или хотя бы с
горечью сказал, что под объекты нефтяной и газовой
промышленности только в Тюменской области отводится
ежегодно -отдается в жертву - до 75 тысяч гектаров леса. На
этой площади, передаваемой в постоянное и временное
пользование, вырубается лес, разрушается почвенный
покров, земля загрязняется и захламляется отходами,
брошенным железом, различными химикатами и нефтяными
разливами. Да и окрестные территории несут заметный
урон: подтапливаются и заболачиваются. И кажется всем, что
меньшим уроном никак нельзя откупиться от прогресса.
Так и мне казалось. Но увидел, как прокладывали
нефтепровод "Дружба" по полям Полтавщины - и глазам
своим не поверил. Не поверил, что это тот же нефтепровод,
при прокладке которого по тайге строители полосовали
гусеницами могучих тракторов коридор шириною в два и в
три километра. И убеждали всякого, что на меньшей полосе
им не развернуться. А вот на полтавских полях - не диво ли! им хватало полосы шириною метров в пять. И нигде с этой
узенькой полосочки не вильнули в сторону. Не поверив себе,
я спросил колхозного председателя: не натоптали ли в полях?
Не понял меня председатель, показал на трассу: вот, все на
виду. "А в стороны разве не съезжали, чтобы с теми же
трубами развернуться, разъехаться?". - "А зачем? Им и этой
полосы|! вполне хватало". И я понял: тут были строгие
хозяева - отвели полосу пятиметровой ширины - и все, ни
шагу в сторону, там хлеб растет. А в тайге строители сами
были хозяевами, там им, чтобы развернуться-разъехаться, не
метры нужны были, а километры, и на меньшее побоище они
не соглашались. Даже так: чем масштабнее побоище, тем
солиднее выглядит дело. Вот что значит вольная воля и
отсутствие строгого хозяина. Да и правда, кто, какая власть в
тайге встанет на сторону чудака-лесничего. Посмеются
только, если, конечно, заметят его. Но могут и не заметить, и
такое бывает: шумит, шумит человек, а его не замечают, мал
он для тех, кто при большом деле, о ком пишут, от кого ждут
успешного завершения этого дела. Ну, подумаешь, 75 тысяч
гектаров леса в одной Тюменской области ежегодно
корежится. Так это же ради добычи нефти и газа!
Лесозаготовитель в этом отношении лучше, он хоть на
порог пускает лесничего, высокомерно, но все же
разговаривает с ним. А нефтяник и газовик и поздороваться
не захотят.
Лесничий для них что медведь-шатун, потревоженный в
берлоге ворвавшимися в тайгу проходимцами.
Нет, никогда не было в лесной нашей державе большой
заботы о лесе, а уж о его хранителях и вовсе не думали, как
они там чувствуют себя, как нищенствуют. Удивительно, как
до сей поры не сократили их вовсе, чтобы не мешали ни
лесозаготовителям, ни строителям терзать лес. Может,
потому и ослабли духом наши лесоводы, выродились в
безропотных и бездумных исполнителей. Не знаю, но почему
тогда и молодые специалисты в подавляющем большинстве
своем не несут новых идей, не склонны к творческому труду?
Из-за общей лености духа? Но у них нет и тех знаний,
которые определяют прогресс в отрасли, а те скромные
знания, которые имеют, не умеют применить в конкретной
производственной обстановке. Старшее поколение лесоводов
этого не понимает. Не понимаю и я: как можно, окончив
институт, не знать, не уметь. Но факт есть факт: можно. Да
способны ли такие лесоводы защитить лес от истребления или
он им глубоко безразличен? Должно быть, да, поэтому почти
половина молодых специалистов и уходит из лесного
хозяйства. Не берусь судить, худшие уходят или лучшие, и
какие остаются.
Где вы, нынешние Теплоуховы, Морозовы, Тюрмеры,
Граффы? Где вы, лесничие, бережливые при эксплуатации
леса и терпеливые при возобновлении его? Есть, наверняка
есть такие. Не будь их, в стране не вырастала бы покрытая
лесом площадь на два и даже на четыре миллиона гектаров в
год. Прибавка солидная. Выходит, живы еще в гуще
лесоводов побудительные силы.
Но предвижу недоумение читателя: по два-четыре
миллиона гектаров каждый год? Да, так утверждается в
различных докладах и статьях. Признаться, я и сам в
некоторой растерянности: при такой прибавке мы и вправду
скоро зарастем лесами. Однако что-то не замечаем подобных
признаков. Поэтому-то я, выступая на совещании лесничих,
упрекнул их: мол, вы хвалитесь, что покрытая лесом площадь
увеличивается, а оглянитесь - лысые склоны вокруг, голые
берега рек, огромные безлесные пространства там, где когдато были леса. В ответ услышал сомнение: а были ли когданибудь покрыты лесом те лысые склоны, которыми
обезображена родная мне местность между Волгой и Уралом?
Свидетельствую: были! Многие кручи-осыпи и взгорья были
покрыты дубравами. И не в доисторические времена, а в
начале двадцатого века. О том не только старые карты
свидетельствуют. Нет, лесов на этих кручах я уже не застал.
Но о пни в детстве не раз сшибал пальцы на босых ногах,
всем поселком корчевали эти пни на топку - они еще были
живые, еще пытались возродиться порослью, поэтому коегде по склонам зеленели кусты, а рядом с ними, под их
защитой густо росли лесные травы. Сейчас и я бы не поверил,
что это было вот на этих каменных осыпях, на этих высоких
водоразделах, на которых не осталось никаких признаков
жизни.
Обиделись лесоводы: мол, не по адресу эти упреки,
лысые кручи не лесхозам приписаны. Да, не лесхозам. Они
во владениях колхозов и совхозов. Однако и с лесхозов
никто не снимал ответственности.
Но, скажете, никто ее и не возлагал на них.
А я так думаю: ответственность такую взяли на себя сами
лесоводы, и уже давно. Вот почему Митрофан Кузьмич
Турский именно на обследование малолесного Верхнеокского
бассейна потратил гораздо больше времени, чем на изучение
лесистых верховьев Волги и Днепра, а потом добился, чтобы
на эту безлесную территорию Лесной департамент
откомандировал лесоводов на постоянную работу по
облесению оврагов и круч. Вот почему Михаил Михайлович
Орлов, последний из могикан старой школы русских
лесоводов, полностью поддержал примененный экспедицией
метод сплошного обследования всей площади бассейна для
выяснения не только имеющихся в нем лесов, но и
пространств, где должны быть леса. Именно этот метод,
настаивал ученый, должен быть признан наиболее
целесообразным в отношении правильности разрешения
вопроса о распределении лесов в пространстве.
Жаль, но и до сих пор метод этот игнорируется, а на
распределение лесов по бассейнам рек, на лесистость
водосборных территорий, на пространства, где должны
быть леса, никто не обращает внимания. Вот и остаются
лысые склоны-осыпи как бы ничейными. Лишь редкие
энтузиасты берутся за озеленение этих печальных земель,
безжалостно раздетых когда-то человеком. Образцы труда
этих энтузиастов как раз и показывали участникам
совещания. Но реакция лесничих, как я уже рассказывал,
была уныло однозначной: "Умный в гору не пойдет..."
Так что, дорогие мои лесоводы, покрытая лесом площадь
может увеличиваться, но если это будет происходить только в
границах лесхозов, если вы будете стараться занять
посадками каждую полянку даже в лесах пригородных зон, где
поляны так украшают ландшафт, то такие старания славы
вам не принесут. И пока вы не выйдете за пределы леса, вам
не будут верить, что вы что-то там делаете. Благородную вашу
деятельность общество заметит, когда вы возьмете под свою
опеку все неудобные земли, облагородите их, покроете
лесами все те пространства, где должны быть леса.
И пора бы выполнить работу, начатую более ста лет
назад Василием Васильевичем Докучаевым, - составить карту
древних лесов и лесных земель. Именно она и позволит вам
всерьез подумать о восстановлении того, что исчезло,
повырублено - мало чести пользоваться лишь тем, что
осталось.
Эти земли, бывшие когда-то под лесом, тощие для
хлебопашества, давно обесплодились, и ни для какой
культуры не годны, кроме леса. Так что, может, та пашня,
что по сельским просторам нашим дичает и зарастает
мелколесьем, и должна зарасти - не способна она кормить
человека. Может, заброшенные сегодня тысячи гектаров
пашни и есть те тысячи десятин леса, которые в конце
прошлого века были обращены в пашню, хотя в то время
лесоводы решительно предупреждали: не годятся они ни под
какую другую культуру, кроме леса - тощие. Так может, и
забросили-то их поэтому, мы только не сознаем, указываем
на видимые причины, на отчуждение человека от земли, на
плохие социальные условия, вынуждающие его покидать
родные места, бросать землю. Я вовсе не отрицаю, что они
плохи, нет, они скверные, недостойные человека. И все же...
Советую каждому, кому доведется проехать по
рязанщине от Оки до Цны, от станции Шилове до Сасово присмотритесь. На этом пространстве вы увидите
тароватые, как говорил Докучаев, черноземные земли. Не
удивляйтесь, мы давно уже привыкли числить рязанщину в
нечерноземной зоне, но на докучаевской почвенной карте она
входила в черноземную полосу, а он в почвах разбирался.
Так вот, всюду на этом пространстве вы будете любоваться
чистыми и уютными деревнями и поселками. Белые хаты,
утопающие в садах, будут радовать ваш взор. "Как на
Украине!" - невольно подумаете вы. А какие огороды в
буйной зелени у этих чистых хат!.. И впрямь, не по Украине
ли идет поезд?!
И вдруг сразу после Сасово, за последними его домами
мир меняется так резко, что оглянуться хочется: не во сне ли
привиделось то, что проходило перед глазами еще несколько
минут назад?.. Сразу после Сасово начинаются тощие супеси
да клеклые глины. Даже в мае не отыскал я взглядом ни
цветочка на этих тощих землях, ни той буйной зелени, что
радовала глаз до Сасово, одни бурьяны по обочинам да
дурнотравье. А какие убогие деревеньки пошли, аж плакать
хотелось: бедные вы, бедные, сироты-крестьяне. Дедыпрадеды ваши высвободили когда-то из-под леса тощие для
хлебопашества земли, а вы продолжаете маяться, на
дотациях жить, и никто не догадается, не решится снова
вернуть их лесу, и никто из ученых людей не надоумит.
Может, эта смена культур изменила бы и социальные
условия: не может вырасти тучный колос на бесплодной
земле, как ни лелей растение, как ни поливай его, как ни
опалывай, как ни корми химией. Выходит, и сыт никогда не
будешь.
Пора, давно пора лесные земли, негодные для
хлебопашества, отдать лесу. В государственном масштабе это
надо проделать. А чтобы укрепиться в этой мысли, я и
советую проехать на поезде от станции Шилово до станции
Сасово. Да и во всех других краях можно сыскать такие
контрасты: лесные земли всюду не щедры на урожаи.
ПАМЯТЬ
Я вхожу в лес - и не узнаю его. Тридцать с лишним лет
назад здесь шумели раскидистыми кронами вековые деревья,
и каждое из них, казалось мне, я знал и помнил наперечет.
Под могучей березой, ствол которой напоминал искусно
выточенную мраморную колонну, всегда останавливался
полюбоваться: элита! Под шатрами берез по едва
приметному взгорку каждое лето росли лисички, а под
старыми елками прятались в хвойной подстилке чернушки.
Смотрю по сторонам, ищу давних знакомцев, но не
нахожу их - по некоторым приметам догадываюсь: буря
прошлась по кронам и выворотила, выломала, положила все
стволы на землю. Теперь на их месте один молодежник,
густой, зеленый. И мне сделалось грустно-грустно...
Как же прав был корифей отечественного лесоводства
Морозов: "Все в природе течет и изменяется, рука времени
касается всего, что есть в природе живого и неживого. И лес,
как ни устойчив он в отдельных своих формах и проявлениях,
тоже подвержен тому же закону времени, тоже течет..."
Миновал я это так изменившееся место и - будто вчера
тут был, а не три десятка лет назад. Встретили меня те же
деревья, которые стояли и при мне, и задолго до меня. Я
узнавал их! Все они хоть и составляли вместе единое целое,
но в этом целом не терялись - каждое жило как бы само по
себе, отличалось от другого стволом, изгибом, кроной, корой
и далее наростами на коре. По этим приметам я и узнавал их.
А там, где поднялось "племя младое, незнакомое",
остановится ли взгляд наш на каком-то одном деревце? Нет,
там нет достойных нашего внимания, там словно бы и нет
отдельных деревьев, там мелколесье, перелесица. Но ведь и
она когда-нибудь станет вот таким же светлым лесом, в
котором каждое дерево обретет свой облик.
Стою, дышу. Не думаю, вроде бы даже и не знаю, что в
светлом этом березняке, в белом этом лесу по количеству
микробов чище, чем в самой чистой операционной. Не
потому чище, что человек здесь прибрался. Нет, это сами
деревья, выделяя фитонциды, заботятся о чистой среде. Не
для нас, для себя очищают, но и для нас.
Пусть кто-то любит море, кто-то лишь в степи чувствует
себя привольно, я не могу без леса - в лесу мне легче
дышится. И не только потому, что в лесном воздухе вдвое
больше легких ионов, чем в морском, и уже сам по себе такой
воздух активизирует дыхательные ферменты, повышает
содержание в крови кислорода, поднимает настроение,
улучшает самочувствие и снижает усталость.
Стою под густыми кронами - под сенью, говорили
раньше...
Я поразился. Нет, не догадке своей, а тому, что никогда
раньше не задумывался об этом, никогда не сопоставлял эти
слова и значения. Сень - листва деревьев. Листва осеняет
землю. И крестом осеняют. И высшей благодатью бывает
осенен человек...
Как же прочно была связана жизнь человека с лесом,
осенившим его на светлые порывы ума и сердца.
Мы многое забыли сегодня. Забыли, что "дорога" - это
первоначально продранная среди деревьев просека от деревни
к деревне, в широкий мир, а "пасека" вовсе не пчельник, а
вырубка в лесу для установления колод и ульев. Забыли, что
и "деревня" стала деревней - пашней с жильем смердакрестьянина - только после того, как он очистил от леса
место под земледелие, продрал дебри и землю,
высвободившуюся из-под леса. Да и "драка" поначалу
означала не хулиганство, а участок леса, расчищенный под
пашню. И "голутва" была вырубкой, а уж потом на ней
возведены поселки и города под тем же названием. И "елец"
был не городом, а дубовым или еловым леском, как и "ельня"
- небольшим островком ельника, оставшимся от большого
лесного массива.
Вот ведь, жил, работал тут и никогда не задумывался об
этом, а вернулся - и вспомнил.
Стыдно, однако, признаюсь. Когда я впервые взял в руки
уже упоминавшийся отчет Митрофана Кузьмича Турского о
поездке по лесам Подмосковья, средней и южной России, то
столкнулся вот с какой трудностью.
В числе лесовладений Московской губернии, в которых
не ограничиваются одним лишь охранением насаждений, но и
принимают меры к полному и быстрому лесовозобновлению,
первым назвал он хозяйство графа Уварова. Упомянул и
лесную дачу Вознесенской мануфактуры. Оба примера из
Московской области, в лесах которой и я работал, а будто о
другой стороне речь - понятия не имею и не слышал никогда,
где были эти хозяйства. Ладно, думаю, с графом Уваровым дело безнадежное, а с Вознесенской мануфактурой проще хоть и нет ее на современных картах, но просмотрю в
энциклопедии все текстильные городки Подмосковья - рядом
с новым названием должно быть и старое, найду. Но тут же
вспомнил: подожди, хозяйство графа Уварова - это и есть
тюрмеровские леса. А вот с Вознесенской мануфактурой
получилась загвоздка - в энциклопедии такого населенного
пункта не было. Нашел случайно на старой карте
Сергиевского уезда. Вот он, волостной центр Вознесенская
мануфактура. Да это же нынешний Красноармейск! И в его
окрестных лесах доводилось мне бывать не один раз.
В те годы, когда в лесном хозяйстве работал, существовала
система так называемых перекрестных ревизий: я ехал
ревизовать лесную охрану в чужое лесничество, а ко мне с
этой же целью тоже приезжал кто-нибудь со стороны. Так,
полагало начальство, ревизия будет строже, без поблажек на
знакомство. А я был убежден: все как раз наоборот - ради чего
стороннему человеку, который не знает меня, нет у него на
меня ни зла, ни зависти, искать целыми днями незаконные
порубки и нарушения в лесу? Пропадает всякий смысл
стараться и делается как-то нехорошо перед лесником, по
обходу которого рыщет ревизор, ищет порубки. Лесник
улыбается ехидно: ищи, мол, если дурной и ног не жалко ничего ты в чужом лесу все равно не сыщешь, так как не
знаешь, у какой деревни надо искать, в какой деревне
вороватого народа больше. И намекает: мол так и обед
проходить можно, который приготовлен как раз в
противоположной стороне...
Словом, практиковавшиеся ранее взаимопроверки, то
есть ревизии работников своего же лесничества, как раз
делались и строже, и придирчивее: не хорохорься, и ты не без
грека, хоть и хвалит тебя начальство, в президиум сажает, да
и слышал кое-что о твоих делишках и знаю примерно, где
искать, поэтому зря ноги бить не буду, в дебри не залезу,
откуда и танком бревно не вытащишь. А уж когда ты
обойдешься строго, то и тебе поблажки не будет - отплатят
тем же...
Подождите, в той поездке по лесам Московской губернии
профессор Турский, как он указал в отчете, побывал в
Никольской лесной даче, принадлежавшей той же
Вознесенской мануфактуре. Именно здесь он увидел первую
в России сушильню для извлечения семян из хвойных
шишек. Позже, правда, историки поправят Турского: первая
семяносушильня появилась у Тюрмера лет на пять раньше.
Поначалу информация эта никак не коснулась моего
сознания - прочитал и забыл. Только сейчас осенило: да ведь
Никольская лесная дача по речке Талице была одним из
обходов, входивших в мой участок! А лесник этого обхода
Сергей Калинин жил в селе Никольском. Так может та
шишкосушильня, пусть не первая, но вторая в России, и
перешла вместе с обходом в наше лесничество,
переместившись в Софрино? Вполне возможно - некоторое
оборудование было до того старым, что запускать его в
действие (да еще и соответствующий температурный режим
поддерживать!) мог лишь дед Евдоким, который давно
отработал свое, едва ходил по земле, но каждую зиму
лесничий самолично отправлялся к нему с уговорами
послужить еще разок лесному хозяйству, обещая все, что тот
пожелает. Дед желал малого: сенца бы ему несколько пудов
продали, а то запасов не хватит до молодой травы. На этом и
сходились.
Сушильня, остававшаяся единственной на всю лесную
округу, находилась в кирпичном сарае рядом с моим
холостяцким углом, сырым и холодным - в доме той же, что и
сарай, кирпичной кладки. Выручали меня пустые шишки.
Высушенные до хруста, они разгорались в печурке
моментально и комнатка моя быстро нагревалась, наполняясь
смолистым теплым духом. Правда, дед Евдоким невозбранно
снабжал еще кого-то этим топливом, но мне без всякой мзды,
отвергая даже словесные благодарности, каждый вечер
оставлял два затаренных мешка, один из которых сам же и
принес из дому, резонно рассудив, что мое жилье одним
мешком шишек не обогреть.
Иногда, замешкавшись в сушильне, дед Евдоким и сам
заходил ко мне. Садился у печки и начинал что-то
рассказывать. Наверняка что-нибудь о прошлом, а может, и
про шишкосушильню. Я был молод, жил своими заботами,
довольствовался днем сегодняшним, о будущем думал мало, а
прошлое и вовсе не интересовало, поэтому не очень
вслушивался в рассказы деда - старина, как и старость,
казалась мне немощной и неприглядной. Да и что слушать,
если я и без него знал, что леса, как мне долго внушали, в
прошлом были обречены на погибель, и избавлены от
истребления лишь в наше светлое время, в которое и мне
выпало счастье жить и лес беречь.
Словом, ни о какой поездке Турского по лесам, в том
числе и по вот этим, в которых сам теперь работаю, я не знал
и не думал, а может, и не хотел знать и думать. Но полагаю,
что и все вокруг меня не знали и не думали, хотя и были
постарше годами и имели высшее образование. Боюсь, то же
и сегодня - имею в виду нынешних работников лесного
хозяйства.
Так вот, бывая в лесах Красноармейского лесничества
(то есть в бывшей лесной даче Вознесенской мануфактуры), я
всякий раз смотрел на них с завистью: чистые, ухоженные и
добрые, глянешь на вершину сосны - кепка с головы падает.
Значит, хозяйство в этих лесах всегда велось разумно, на что
способны лишь знающие, умеющие и бережливые лесоводы
(это не тогда, а сейчас я так думаю, тогда я глазел по
сторожам, любовался, но ничего не знал).
Представьте только, чтобы на фабрике постоянно кипело
12 паровых котлов и были в работе две мощные паровые
машины, требовалось сжечь около шести тысяч кубических
саженей дров - это в худший год, когда выработка миткаля
снижалась более чем вдвое. Значит, ежегодно вырубали здесь
от 200 до 400 гектаров леса. Сколько же было вырублено
почти за столетие, если фабрика основана в первой половине
XIX века, а на электроэнергию перешла в конце 20-х годов XX
века? Почти сто лет энергию машинам отдавал
окружающий лес. При этом на делянках, как о том говорится
в фабричных отчетах, выкорчевывали даже пни, которых
ежегодно набиралось не менее полутора тысяч кубических
саженей - тоже для топки. Немало сжигали и сучьев - не на
лесосеках сжигали, как мы теперь делаем, а в тех же топках.
Так что делянки оказывались идеально очищенными и ждали
заботливой руки лесовода: создавай, творец, какие угодно
посадки, формируй тс идеальные насаждения, о каких
мечтаешь и какие способен сформировать твой творческий
ум. И лесоводы творили, успевая залечивать раны.
Вот эти леса я и видел, уже созревшие, уже кепка с
головы сваливалась, когда на вершины смотрел. Я не
задумывался, кто их создал. Вернее, у меня и мысли не
возникало, что они рукотворные, посаженные на вырубках.
Так ведь после того лес побывал в руках нуждающихся,
потом - в 30-х годах - рубили "в размере нашей потребности".
И была страшная война. А во всякой войне урон несет не
только человечество, но обязательно и лес, и тоже лишается
лучших: лучших деревьев и лучших насаждений. И тоже во
имя защиты отечества, во имя жизни на земле.
В 1941 году Москва окружила себя лесными завалами,
дотами и дзотами. Только противотанковые завалы и только
по подмосковной земле составили укрепленную линию
протяженностью около тысячи километров, для чего срубили
20 тысяч гектаров леса, положив в ограждение 2,5 миллиона
кубометров древесины - вспомнили про тульские "засечные
леса", которые крымские татары называли "великими
крепостями".
Лес рубили на переправы, на блиндажи, на гати. Лес
валили на отопление всех без исключения домов в деревнях,
городах и в столице. В дровах нуждались и многие
промышленные предприятия.
Лес пилили на восстановление сожженных войной
городов и селений, предприятий и мостов.
За пять военных лет вырубили под Москвой более 200
тысяч гектаров леса - лишь на три тысячи гектаров меньше,
чем было порублено и потеснено его за весь минувший,
самый разорительный для лесов век. Под топор пошел
каждый десятый гектар, вырублено каждое десятое дерево.
Однако рубили не каждое десятое, рубили все, что росло у
дорог, откуда легче было вывезти. Не упрекаю. Упрекать за
это безнравственно, потому что не мужики крепкие валили
лес, а старики, бабы да мальчишки. И не бензопилами, а
поперечными да лучковыми - вручную. Не тракторами
выволакивали бревна к дорогам, а часто даже и не
лошадками, а впрягшись в саночки. Саночки те не
выдерживали, разваливались, а люди работали и работали.
При этом сельские были хоть как-то приспособлены, хоть както одеты, а из городов присланные и зимой в летней обувке
ходили, проваливаясь по пояс в снег.
Когда я пришел в 1958 году работать как раз в эти
порушенные войной, выхлестанные леса, каждый день
встречался с теми, кто на военных лесосеках надрывался слушать было страшно, как они жили, как мучились, как
надсаживались. И хотелось мне сохранить как реликвию хотя
бы одну ту лесосеку, но природа противилась этому - над
лесосеками все выше поднималась от корней и пней молодая
поросль.
Облесение вырубок к тому времени было уже почти
закончено - где посевом, где посадкой, но больше естественным возобновлением. Мне остались лишь последние
гектары, завершающие работы. А вот над реконструкцией
порослевых осинников поработать пришлось гораздо больше,
хотя главный объем работ тоже был позади. Это вторая,
поставленная перед лесоводами после войны задача,
заключалась в следующем. По осиновым молоднякам, густо
покрывшим лесосеки военных лет, прорубали коридор
шириной от 3 до 6 метров, на них плугом, а чаще лопатой,
взрыхляли сплошь или площадками землю, в которую
высаживали сеянцы ценных пород. О, сколько было отдано
этому усилий, казалось, конца не будет. Однако преодолели:
вырубки
восстановили,
малоценные
участки
реконструировали, а потом и рубками ухода подправили, что
было в человеческих силах подправить. Ныне я что-то не
встречаю никаких упоминаний о материальных расходах
государства на эти восстановительные цели. Они, конечно,
были, но такие мизерные, что даже по тому времени не
обеспечивали работающим и минимальных заработков выплачивали им такие копейки, которые и заработком-то
никто не называл. Плата была как бы символом, признанием
того, что люди эти действительно работали в лесничестве, а
поэтому имеют право получить, а мы, лесоводы, выделить им
участок
для
сенокошения,
дров
выписать
без
исполкомовского наряда, а по наряду отпустить вне очереди и
строевого леса на ремонт дома. Только на ремонт. На новое
строительство, помню, давали наряды с великими хлопотами,
а отоваривали их где-то далеко от нас, в других лесах, на
сплошных вырубках.
Нет, вам сегодня ни по каким признакам не распознать
тех вырубок и тех реконструкций. Сегодня это взрослый лес,
в который вы по грибы ходите. И все же оглянитесь по
сторонам. Вон перед вами могучий лес, ствол к стволу, и
каждому дереву лет по сто, и каждое, по выражению
русского энциклопедиста Андрея Тимофеевича Болотова,
"растет прямее и бежит вверх гораздо скорее того, которое
стоит на просторе и сучья свои в стороны распространить
имеет место".
Такой лес, говорят ученые, "являет собой пример
высокой культуры народа". А вот этот лес, что широкой
полосой тянется вдоль дороги, вдоль просеки, как раз тот и
по возрасту, и по составу - больше осин да берез, а елки и
сосны среди них не имеют той мачтовой стройности, какой
отличаются они в могучем лесу. Тут каждое дерево "сучья
свои в стороны распространить имеет место". Не
краснолесье и не чернолесье.
Остановись, человек... Лес этот, показавшийся тебе
корявым, во всяком случае далеко не корабельным, являет
собой пример тяжелейшей муки народной. Здесь мучились,
голодали, надрывались, здесь надеялись и ждали, но здесь же
и теряли всякую надежду, здесь человек ясно осознавал, что
дни его сочтены и что это его последние усилия.
Как лесовод я знаю - этот лес так и остался малоценным
и его надо бы реконструировать. Но я умолкаю. Нет, я не
знал тех, кто тут мучился, но знаю, какие они перенесли
нечеловеческие муки - и душа моя сострадает. В такие
минуты кощунством мне кажется крик гуляющих или рев
магнитофона в их руках. Помолчите, люди. Послушайте птиц
- они славят жизнь и отпевают души тех, кто тут страдал.
Присмотритесь: поле не сохраняет давних следов, лес и сто
лет оберегает следы человеческой жизни и работы.
Природа и искусница, и безжалостная мачеха. Смотришь
поначалу, чего только не высыпала она из щедрой
материнской пригоршни: насеяла ель и березу, сосну и дуб,
липу и осину. Насеяла, прорастила - и оставила, обрекла
всходы на вечную борьбу: корни - за соки земные, вершинку за лоскуток просини в тесном пологе, стволик - чтобы не
гнули его, иначе не выстоит, загинет все дерево. В борьбе
этой выстаивают, искривляясь и раскорячиваясь, самые
быстророслые, но не всегда они долговечные и ценные для
человека. Убрать лишнее, оставить лишь главные породы, а
среди них здоровые и красивые, даже если они отстали в
росте - задача лесовода. Его первый замысел и вызревает
потом дымчатой березовой рощей, звонким сосновым бором
или же тенистым разнолесьем...
Этими чувствами я жил, они переполняли меня в ту
пору, когда в конце пятидесятых годов пришел работать в
подмосковный лес участковым лесоводом Софринского
лесничества. Эти чувства были до того сильны, что начинал
ненавидеть зиму, прерывавшую рост деревьев, погружавшую
лес в спячку.
От нежного всхода до полной зрелости формируется
дерево. Без топора, в разумных руках находящегося, не
вызреет ни солнечный бор, ни прозрачная роща. И не
случайно один из лесоводов прошлого, работая в лесу,
воскликнул однажды: "Я становлюсь художником с
топором".
Я ходил по лесу и сочинял монолог, который так и
начинался: "Топорная работа!.." А звучал мой монолог
гимном творческой работе лесовода.
Тридцать лет прошло, как покинул я лес. Тридцать лет
назад я работал в нем, был хозяином его, защитником и
распорядителем. Я любил его, любовь была такая светлая и
так переполняла меня, что однажды, в глубокой тайне от
других, ночью, попытался высказать ее словами - написать
рассказ.
Удивительное это чувство - первые слова собственного
признания, именуемого художественным творчеством!
Только чтобы испытать и пережить его, стоит пожертвовать не
одной ночью. Да, именно ночью, я не верю таинству,
рожденному белым днем да еще и прилюдно.
Так я написал несколько рассказов, о лесниках, о
деревьях, укрытых зимою шапками снега, оживающих с
первым дыханием весеннего тепла. Рассказы эти я постоянно
носил с собой вовсе не для того, чтобы кому-то встречному
показать, а как великую тайну, которую надежнее хранить
при себе. В том же кармане носил и вырезку из газеты:
Литературный институт объявлял творческий конкурс. И вот
однажды возвращаюсь из леса поздним вечером, иду мимо
конторы лесничества на окраине поселка - в кабинете
помощника лесничего горит свет.
Кажется, именно такого момента я и ждал и был почемуто уверен: сегодня вечером помощник задержится в конторе,
я зайду на огонек - и, может быть, открою ему мою тайну.
Помощник лесничего был у нас человек новый,
назначенный со стороны. На эту должность претендовали и
другие, да, признаться, и я не отказался бы, и даже надеялся.
Однако прислали его - и все не только смирились с ним, но
как-то даже оробели. Новый помощник мой полный тезка
Иван Емельянович Ермоленко, заочно учился во ВГИКе (в
институте кино!) на сценарном отделении. Его рассказы мы
читали иногда в журнале "Лесное хозяйство". Словом, он
был для нас человеком из иного мира, работающим с нами в
лесничестве лишь до поры - наступит день, когда где-то
освободится место, предназначенное ему для славы.
Признаться, я одного боялся: день этот наступит раньше,
чем решусь открыть ему тайну свою и отдам на суд мои
наверняка беспомощные творения. Этот страх и толкнул
меня: зайди, он один в конторе. И я зашел, и вытащил из
кармана вчетверо сложенные листы, и признался:
- Вот, Иван Емельянович, рассказ о лесниках написал...
Тезка с любопытством посмотрел на меня - он никак не
ожидал ни такого признания, ни такого доверия к нему, так
как считал меня обиженным претендентом на должность,
занятую им. С тем же любопытством принялся читать...
За рубленными стенами конторы была ночь. Изредка
потрескивали от мороза бревна в стенах, ветер тихо
постукивал дверью в темном тамбуре - она перекосилась и
потому плотно не закрывалась. Иногда едва уловимое
движение воздуха замечалось и в конторе - тогда на стенах
шевелились отклеившиеся обои. Но печь недавно истопили
сухими березовыми дровами и в помещении было тепло, даже
жарко.
Прочитав рассказ, тезка спросил:
- И еще есть?
Я уловил добрый тон в его голосе и, торопясь, достал из
кармана еще два рассказа. Он прочитал и их, а, прочитав,
повернулся на стуле ко мне, улыбнувшись как-то смущенно,
словно бы ему неловко от тех слов, которые должен сейчас
сказать, на которые я сам напросился своим признанием,
поставив его в неловкое положение.
Но он вдруг сказал:
- Завидую, у меня таких слов нет...
И мы разговорились. Мы в одно мгновение стали
близкими людьми. Я, окрыленный, извлек из кармана и
вырезку из газеты с объявлением о творческом конкурсе.
Тезка прочитал и сказал:
- Посылай. Меня в Литературный институт не приняли, а
тебя примут, уверен...
Через несколько дней я окончательно избавился от своей
тайны, от своих рассказов - запечатал в конверт и отправил
их почтой в Литературный институт: не примут, конечно, год
назад даже в свой лесотехнический не удалось поступить, срезался на первом же экзамене, на сочинении, - а тут в
Литературный! Пусть не примут, наверняка не примут,
однако напишут же мне хоть пару слов?..
Тридцать лет прошло, как покинул я эту контору, в
которой впервые открыл свою тайну. Контора эта и поныне
стоит, вроде бы даже ничуть не изменилась - я изредка вижу
ее из окна электрички. Знаю, давно уже нет в ней ни одной
знакомой души - а когда-то казалось, что все тут так всегда и
будет, и когда бы ни пришел сюда, встретят с распростертыми
объятиями и расспросами. Нет, давно уже никто не знает
меня тут.
Тезка ушел из лесничества на год раньше - в районную
газету "Маяк".
Впереди нас ждала неизвестность, именуемая будущим.
Оно виделось светлым, нам принадлежащим. Из колодца и
днем видны звезды. Так и из нищеты. Мы не говорили об
этом вслух, но знали: нам по силам будет достигнуть вершин
и сказать свое слово, никем до нас не сказанное...
Я часто проезжаю мимо, но сойти с электрички и зайти в
контору почему-то не решаюсь: зайду - с чем-то расстанусь
навсегда. Пусть оно будет при мне в моей памяти, в моих
воспоминаниях. Последний раз мы заходили сюда вместе с
тезкой, без малого лет двадцать тому назад. Его давно уже
нет на этом свете - умер, когда, казалось, все в жизни начало
складываться как мечталось. Эх, тезка, что ж ты снишься мне
так часто... Не скажу, что не с кем теперь поговорить по
душам, но связи с прошлым нет, оборвалась связь, та связь,
которая соединяла с тайной, а без нее как-то неуютно на душе
и пусто. Есть и рассказывать кому о прошлой нашей нищей
жизни, о том, как мы мечтали из нее вырваться, но слушатели
мои не жили той жизнью на 60-70 рублей в месяц, а
почувствовать, понять всего не могут - и от этого, вот
удивительно, тоже как-то не по себе: будто занесло меня из
того прошлого совсем в иную среду, и я в ней один, без тех, с
кем нищету мыкали, без прошлого своего. Словно остался я
один среди незнакомых людей, и нет им никакого дела до
меня, чужака, ни до прошлого моего, ни до настоящего, как
живу, что делаю. Не заметят, если перестану писать, не
огорчатся, если вовсе перестану существовать. Только
домочадцы да родственники вспоминать будут.
Только мы знали друг о друге все: ты - обо мне, я - о тебе.
И это знание придавало какие-то особые оттенки нашим с
тобой отношениям, нашим успехам и поражениям - та,
лесная жизнь, всегда как-то оттеняла все наши дела, все наши
слова, сказанные друг другу. И суд твой, и похвала мне были
важнее всяких отзывов.
Оказывается, это очень важно и нужно, - чтобы кто-то
знал о тебе все, и знал не поверхностным знанием, - мол,
автор в молодости работал в лесу, - а сам жил с тобой той
жизнью, сам жил близкими интересами и потом. И не
случайно в средневековой Руси каждый человек должен был
иметь "духовного отца" - священника, которому он
исповедовался, который назначал духовному сыну ту или
иную форму покаяния за открытые духовнику на исповеди
грехи. Была потребность в том.
Может, я и в лесу побывать не решился бы, вот в этом
лесу, в котором когда-то работал, возвращаясь из которого и
зашел на одинокий огонек в контору в тот далекий уже
зимний вечер. Даже наверняка не решился бы, если бы не это
повествование - разбередило душу. И хотелось-то мне
постоять только у первых своих посадок весны 1958года уже лес, наверное. По одной пролегла новая трасса
Ярославского шоссе, но другие-то наверняка целы. Вот я и
решил: возьму лыжи, сяду в электричку, выйду в Софрине
или Зеленоградской, а скорее всего посредине - на 43
километре, и объеду эти участки, как объезжал их и в те годы,
теми же знакомыми просеками, если они еще не заросли,
доберусь до всех памятных мест. Так и сделал.
Говорят, не каждому лесоводу суждено дождаться, когда
его посадки станут лесом. Выходит, я счастливее многих. Вот
он, лес, выросший из крохотных саженцев-былинок. Я
помню, как ездил за этими былинками на питомник, где в
каждой щетинистой строчке, на каждом метре, отсчитывали
мне сотни таких "деревьев" - копай. Помню, весь этот "лес"
поместился в уголке автомобильного кузова, а тут прикопали в неширокой борозде на краю поля. Помню, как
размечал шнуром ряды и указывал, в каком ряду какой
породе жить.
Вряд ли кто в округе знает сегодня фамилии
сажальщиков - создателей вот этого леса. А я знаю. Вернее,
они сохранились в моем старом, пожелтевшем от времени
блокноте. Он со мной. Листаю - вот эта запись
тридцатилетней давности: "92 квартал, посадка весны 1958
года, площадь 3,5 гектара. Сажали (по 0,9 гектара)
лесокультурники: Дергунова, Кудинов, Барсукова, Бычкова все из Зеленоградской".
Лесокультурниками называли тех местных жителей, кто
брался вырастить и выходить какую-то площадь посадок лесных культур. Желающих было много - приходили в
контору, ловили на улице, зазывали в дом: "Ну хотя бы с
полгектарчика дайте".
Не верят нынешние лесоводы, что так было. Было.
Издревле на Руси так велось: сажали и взращивали леса
"добровольцы", те из местных жителей, кто имел корову или
другой скот. В мою бытность коров держали уже не все, но
многие, а выпас - в лесу, сенокос - по молодым посадкам.
Кто-то, конечно, мог получить билет в исполкоме на
кошение лесной поляны, но таких счастливчиков встречалось
мне мало, поляны скашивали для казенных нужд, отдавали
колхозам и совхозам - районный исполком ими ведал, не мы.
Основная же масса местных жителей сено готовила где
придется: одни подворовывали, имевшие деньги покупали вместо колхозного двора везли им, а бедные и честные шли к
нам. Взявшись пощадить весной гектар леса (и потом три
года ухаживать за ним), человек получал гарантию, что
такую же площадь погадок он получит и под сенокос - в
качестве ухода за ними. Получал и больше, если участвовал и
на других работах в лесу.
В мою же бытность и оборвалась эта традиция.
Оборвалась резко, со слезами. Случилось это в 1961 году,
когда государство отобрало коров, овец и коз у всех, кто
держал их: у многодетных и у стариков, у жителей рабочих
поселков и деревень, у рабочих и крестьян, у лесников, у
всех, кто ночей не досыпал, не знал ни праздников, ни
выходных. Все свели кормилиц своих на колхозный двор, а то
и прямо на бойню. Вели под одобрительное подгалдыкивание
тех, кто не имел ничего. Мне не забыть слез людей,
уводивших коров со двора, а потом понуро возвращавшихся с
пустой веревкой в опустевший двор, к притихшим
домочадцам своим, которым радио, устами тех, кто одобрял и
подгалдыкивал, обещало изобилие молока и мяса в магазинах.
Однако получилось так, что поголовье это было быстро
съедено, и в магазинах не только не прибавилось ни молока,
ни мяса, но и убавлялось заметно - и селянин, кормивший
себя и детей своих, теперь шел в ларек, презирая себя и
оплакивая судьбу свою. С годами, правда, отвыкнет и будет
даже посмеиваться над собой, надрывающим пуп. Но как же
поумнели одобрители и подгалдыкиватели, как строго
взялись они судить Хрущева, когда "раскулачивание" это
обернулось нехваткой молочных и мясных продуктов.
Враз осиротел, обезлюдел лес: за копейки наши не шел и
нищий, а трава отныне стала не нужна никому. Да и другой
урон очень скоро заметился: если раньше каждый житель
что-нибудь делал в лесу, с ним был связан, знал его и берег,
то теперь разве по грибы сходит - отстранились все от леса.
Хоть и живут рядом, а он им чужд, вроде бы даже и не нужен.
Все больше дикие туристы в нем стали бузить-безобразить.
Странно и дико - лес перестал давать заработок местному
населению, перестал снабжать травой и дровами - за
ненадобностью и травы, и дров. Отпала потребность и в
выпасах. Не нужен лес: усохшие деревья и ветровалины пусть
гниют, окашивать молодые посадки и за деньги нет
желающих. Осталась во дворе собака, но ей ни сена не
нужно, ни выпаса, а побегать по лесу, птиц попугать может
без всякого на то разрешения.
Я сказал "не нужен лес"? Да как это не нужен! Почти в
каждом дворе сегодня затевается какая-нибудь стройка: кто
жилище свое старое обновляет, кто пристраивает, кто
огораживается и нужны бревна, столбы, прожилины. И все
идут на лесоторговый склад, где нет ничего, а если что и
бывает, то так редко, что реже и некуда. А в лесу-то сколько
этого добра лежит, гниет, но все словно бы забыли, что это
добро можно взять, купить.
Не стало в лесу местных жителей - привольно
почувствовали себя пришлые орды - никто им не указ, рубят,
крушат, ломают, опорожненные бутылки бьют. Лесник, один
на всю округу, и не подходи к ним. Одичал лес.
Нет опушек, не загаженных мусором, банками,
склянками. И чтобы войти в лес, преодолеть эти зловонные
завалы, надо побороть в себе, перетерпеть брезгливость и
тошноту, но и преодолев, долго еще преследуют тлетворные
запахи. И уже не поэтические чувства вызывают опушки, а
совсем противоположные, гадливые. Да и называть опушки
опушками скоро перестанут, наверняка появятся совсем
иные термины.
Что же вы, люди, так бездушны к национальному
нашему достоянию, к творению природы. Во все времена у
человека был мусор, но только нынешнее поколение понесло
его в лес, туда, где всегда было чисто как в храме. Я даже
помню этот момент перехода от чистоты. Первые банки
бросили дикари-туристы, их поначалу осуждали за это
хамство все местные жители. Но исподволь, с оглядкой на
первых порах, и сами уподоблялись дикарям, прихватывали с
собой как бы попутно пакет с мусором. Теперь обвыклись
так, что не только не оглядываются, но несут и на тачках
везут, с гордым вызовом поглядывая по сторонам: а ну, кто
мне сделает замечание? Отбрею так, что никогда больше не
вякнешь.
А как вы думаете, любители природы, которых сегодня
тьма, куда увозится тот мусор, который вы наметаете в кучи
по дворам и улицам во время весенних субботников? В лес, в
лес везут его шофера. Наводя относительную чистоту в
поселках и городах, мы все сильнее загаживаем ближние леса
и придорожные полосы, сделав из них огромную свалку.
Отправляясь из города на природу, посмотрите в окно
электрички - по ту и другую сторону пути тянутся свалки, и
кажется, они всюду, они под каждым кустом, под каждым
деревом, они покрыли всю землю.
Понимаю, люди несут мусор под кусты потому, что нигде
нет мусорных ящиков, а где они есть, их опоражнивают от
случая к случаю. И все же нет прощения этой неряшливости,
она - от воинственного невежества и эгоизма, от попрания
норм поведения человека на земле. Мы забыли, что нельзя
остаться чистым, если гадишь вокруг себя. И лесники, мне
кажется, имеют право предъявить самый строгий счет
органам местной власти - это они не делают то, что должны
делать, и нерадивостью своей создали условия,
воспитывающие в людях неряшливость.
Да, давно уже не прибираются в лесу местные жители сами несут в него банки, склянки, пакеты. Отстранившись от
леса, они явно что-то утратили. Хоть и одеты, обуты гораздо
лучше, да и грамотнее гораздо, а вот нет чего-то нужного и
важного, и этого не понимают.
До сей поры лесное хозяйство так и не смогло найти
достойную замену тем прежним лесокультурникам, многие
из которых шли к нам по нужде, а не за заработком, но верой
и правдой служили лесу, не будучи в лесном штате. Это
была их жизнь: сегодня в огороде, завтра в поле, послезавтра
в лесу, и всюду они знали свое дело не хуже специалистов, оно
их кормило и, случалось, доставляло радости.
Скажете, идеализирую, загнул насчет радостей? Но
зачем бы им наряжаться в первый день посадок? А они все
приходили приодетыми, пусть не в лучшем, но в хорошем,
чистеньком. В другие дни я их не видел в таких нарядах ни
дома, ни на улице, а тем более на работе. Значит, было
какое-то торжество на душе: идет сажать лес! Не лес, а пока
только крохотные саженцы, умещающиеся на ладошке.
Это сейчас лес обезымянился. А тогда любой в округе
знал: вот этот участок Кудиновский - старик Кудинов сажал,
царство ему небесное, а этот Марь Николаевна, как ее, да,
Зароднова, вот уж баба видная да работящая была, а ту вон
рощу Барсуков с оравой детишек своих растил, так ее и
называли долго - Барсукова роща, а сейчас - лес да и все...
И точно, каждый уголок воскрешал судьбы людские, о
труде человеческом напоминал: не сама по себе появилась эта
красота, ее вырастили руки человеческие, такой-то человек
из такого-то дома. И вроде ничем он не приметен, а поди ж
ты, какую красоту создал. И не было на Руси безымянных
урочищ. Не по номерам кварталов стар и мал знал лес, а по
именам, прозвищам да фамилиям односельчан: где кто
сажал, косил, бедовал, а то и смертью застигнут был.
И подумалось мне: а ведь точно так же не было на Руси и
безымянных, безликих дней в человеческой жизни. Каждый
отличался лишь ему присущими поверьями, приметами,
обычаями и обрядами, присловьями и поговорками. Каждый
что-то значил в народном календаре, вобравшем в себя
мудрость наших предков, культуру и быт народа. С раннего
утра до позднего вечера человек присматривался,
прислушивался: к восходу, к ветру, к воде, к тучкам, к
закату.
По
приметам,
подсказанным
предками,
прогнозировал будущее: весну, лето, осень, урожай, жизнь
свою.
Я застал еще таких приметливых людей, для которых
всякий день был значим, имел свое место, свой смысл в
череде отпущенных человеку дней. И проживали они их будто за всех предков своих, с памятью этих предков.
Застал я еще и это время, когда лес не был отчужден от
селений, а жизнь в селениях - от леса. Где бы человек ни
работал, но и нам, лесоводам, он помогал в свободные часы, в
выходные, а то и в праздничные дни, и все, в каждом дворе
знали и приветствовали лесных работников. Все, к примеру,
кто отдыхал на Первомай, кто зимой еще напросился к нам в
лесокультурники, все до единого с домочадцами своими
выходили на посадку - откладывать это дело нельзя, через
неделю саженцы раскроют почки, и тогда приживаемость
будет значительно хуже, придется осенью усохшие заменять,
что прибавит себе же работы. Да и дружнее, когда все тут,
порядка больше, не окажешься без инструмента, а то и без
нужных саженцев.
К нам подходили гуляющие люди, посмеивались
недоверчиво: "И вот из этих травинок лес будет?" Я и сам,
глядя на саженцы-двухлетки, едва приметные даже на чистой
пахоте, начинал сомневаться: "Будет ли когда-нибудь тут
лес?.."
Вот он, передо мной! Еще молодой, всего 33 года
исполнилось ему.
У Тюрмера я вычитал, что лучшими сажальщиками у
него были женщины, но прилежнее - дети. Я тоже много раз
пытался приохотить детей к посадкам: кому, как не им этим
заниматься? Приходил весной в местные школы, говорил
страстные речи. Учителя откликались на призыв мой
согласием и одобрением, ребятишки - восторгом, хоть сейчас
согласны были бежать за мной в лес. Я назначал день,
приготовлял все необходимое, призывал наставниками
лесников и опытных лесокультурников, отличающихся
добросердечностью: показать, поправить. Однако всякий раз
из наших затей ничего путного не выходило: школьники не
обнаруживали не только прилежания, но и желания
наклониться. В лес они рвались поозоровать на воле, и
никакими словами, никакими упреками мы не могли их
приохотить к делу - даже то немногое, что делали они в
первые
минуты,
приходилось
переделывать.
И
лесокультурники, вначале поддержавшие мою затею, вскоре
запротестовали: без толку все.
Выходит, за столетие что-то поменялось в детских
душах, в отношениях к делу и к жизни. Однако, вспоминаю,
в те годы ребятишки еще не ломали живое, не крушили
сделанное другими. С той поры прошло тридцать лет всего, а
я с содроганием смотрю, как идет из школы многорукая юная
орда, которой мешает все растущее, все зеленое у домов. Я
всегда по весне выходил с домочадцами своими посадить у
дома несколько деревьев, сейчас нет смысла это делать - все
равно тут же выломают, обдерут кору, выдернут с корнями.
Не пьяные мужики это вытворяют, а детишки. Мне
непонятна эта жажда уничтожения в детских душах. И это в
пору все учащающихся экологических катастроф. Куда же
подевалось стремление к созиданию, свойственное, казалось
бы, каждому нормальному человеку? Не знаю, не нахожу
ответа. Одно думаю: человек еще не осознал, что жизнь его в
немалой степени зависит вот от такого деревца под окном.
Правда, не осознавали этого и предыдущие поколения, но у
них была прочнее связь с природой. Сейчас зачастую - нет
никакой. Разрыв этот страшен.
Вот удивительно, оказывается, старые и давно забытые
привычки воскресают помимо твоей воли и твоего сознания,
стоит только оказаться как бы в том времени, в той среде.
Работая в лесу, я почти не смотрел под ноги, взгляд мой
скользил по кронам деревьев - высматривал, где какой уход
нужен лесу, куда надо прийти с топором в первую очередь.
Не знал я тогда, что о поквартальном уходе за лесом
упоминал еще в прошлом веке Митрофан Кузьмич Турский,
и поэтому тихо гордился : пусть и не мне будет
принадлежать приоритет, даже наверняка не мне,
участковому лесоводу, но коллеги-то мои знают, что это я
первый обосновал и отстоял право на проведение
поквартальных рубок ухода. Было это в 1961 году.
Поясню: издавна для ухода выбирался одновозрастный
участок леса - выдел. В молодняке делалось осветление. В
более старшем - прочистка, в среднем по возрасту прореживание, в приспевающем - проходная рубка,
призванная окончательно сформировать то насаждение,
какое было задумано природой, а лесовод ей способствовал.
Я решил: такие одновозрастные делянки пригодны лишь в
качестве опытных участков для обучения студентов и
начинающих лесоводов рубкам ухода. В производственных
условиях приводить в порядок надо не отдельные участочки, а
сразу весь лесной квартал, ограниченный просеками.
Не знал я тогда, что еще Александр Ефимович
Теплоухов, главный лесничий заводских имений графов
Строгановых, разграничив леса просеками, именно квартал
рассматривал как лесохозяйственную единицу. Мы же,
лесоводы середины XX века, воспринимали сеть просек и
кварталов как систему для ориентации: по квартальным
столбам определяли стороны света, нумерация кварталов
выводила нас на работу в том или ином выделе внутри этих
кварталов.
Поквартальный метод сразу же показал много
преимуществ перед отводом делянок по выделам: повышалась
производительность труда лесорубов, увеличивался выход
деловой
древесины,
а
себестоимость
кубометра
заготавливаемой древесины снижалась. При этом в уход
вовлекались даже те участки, которые при традиционных
рубках ухода остаются за пределами делянок: изреженные,
разновозрастные, а то и просто малые по площади куртины.
Однако не это главное. Выявилось, что неверен и порядок
расчета годичной лесосеки, существующей тоже издавна. Я
не теоретизировал, меня убеждала сама практика. В нашем
лесничестве было 140 кварталов. Из них около 100 нуждались в уходе. А весь наш годовой лесосечный фонд,
рассчитанный по приросту, исчерпался двумя кварталами.
Это значит, что вернуться к ним с повторным уходом можно
будет только через 50 лет!..
Вот так. Когда делянки лоскутами размещались во
многих местах лесничества, то создавалась видимость
повсеместного и регулярного ухода. Но стоило
сгруппировать эти лоскуты, в двух кварталах разместить - и
сразу же обнаружилась неправильность существующего
расчета: оказалось, что в целях разумного, хотя бы маломальски регулярного ухода необходимо во много раз
увеличить объем промежуточного пользования лесом.
У меня за плечами выросли крылья. Вот он, ответ на
пожелание Георгия Федоровича Морозова, которое он
высказал в лекции "О лесоводственных устоях", читанной в
1916 году студентам лесного института. "Нужно найти ту
разумную меру вмешательства, - говорил Морозов, - которая
обеспечила бы получение от леса максимальной пользы при
сохранении его устойчивости".
Вот, смотрите, коллеги, это же так ясно! А сколько лесов
можно будет спасти от сплошных вырубок...
Я не знал еще, что обнаруживаемые недостатки люди
охотнее прячут, а не исправляют. Начальники мои,
поразмыслив, сказали мне строго: хватит, новатор, и без
увеличения едва справляемся с планом - техники нет,
рабочих нет, а на лошадях да силами лесников много не
заготовишь и не вывезешь...
Однако можно запретить опыт, но рожденная мысль
живет по своим законам. Теперь мы знали: расчет рубок
ухода по приросту сдерживает интенсификацию лесного
хозяйства, его эффективность. При отводе делянок по выделам
создается лишь видимость повсеместного ухода - тут и там
выхватывали из насаждений несколько карликовых делянок
площадью по 1-2 гектара, на которых дедовскими способами
готовим по 30--60 кубометров древесины. Но и эта древесина
из-за большой разбросанности делянок и бездорожья остается
невывезеной, в каких-нибудь десятках километров от
Москвы гниет в лесу, приходит в негодность огромное
количество заготовленной древесины. Труд, затраты - все
впустую.
Многие эти недостатки устраняются при поквартальных
рубках,
позволяющих
шире
применять
технику,
эффективнее вмешиваться в жизнь леса, значительно
улучшить снабжение местных потребителей древесиной. Но
определять величину лесосечного фонда при этом надо не по
приросту, а по запасу, как и на отводимых в рубку участках,
выбирать определенный процент общего запаса в зависимости
от периодов повторяемости рубок, определяемых величиной
прироста.
В этом случае мы возьмем от леса все, что не берем
сейчас, что гниет, пропадает на корню, возьмем в несколько
раз больше на пользу народу и лесу.
Обо всем этом я написал статью и отправился с ней в
Москву - в редакцию лесного журнала. Там тут же
прочитали, а прочитав, очень доброжелательно сказали: если
бы такую статью написал известный ученый, то редакция,
может, и решилась бы опубликовать ее, а так... И пояснили:
участковый техник-лесовод не то чтобы не авторитет для
них, но все же не по чину ему замахиваться на устои,
выработанные корифеями отечественного лесоводства.
Повторяю, не знал я тогда, что один из этих корифеев,
Митрофан Кузьмич Турский упоминал такие рубки. Не
знал, потому и сослаться не мог.
Правда, мог бы сказать и так: никто же не говорил ни
Морозову, ни Граффу, ни Высоцкому в их бытность
лесничими, что они не имеют права на свою идею публиковали все, что выходило из-под их пера. Но и этого не
сказал, а пробормотал что-то другое: мол, не на политику же
партии и правительства замахиваюсь, да и какой может быть
вред науке и лесу, если даже ошибочную идею высказываю прочитают умные люди, посмеются, да и отвергнут.
Я был убежден: по хозяйственным и научным проблемам
имеет право высказываться каждый, ибо всякая мысль, даже
абсурдная, полезна - не позволяет признанным идеям
превращаться в догмы. Однако работники редакции знали
что-то такое, что не дано было знать мне, и публикация
статьи, сказали они, немыслима. В этом я вскоре убедился
сам: уже будучи штатным сотрудником этого же журнала, я
так и не смог опубликовать ее.
Через двадцать лет мне попадет в руки только что
вышедшая книга незнакомого мне ученого, в которой я снова
встречусь с поквартальным методом ведения хозяйства. Она
лишний раз убедила меня: мысль, высказанная однажды,
никуда уже не исчезает, живет в сознании человеческом,
ждет благоприятного момента, чтобы возродиться вновь. Я
был рад: наукой принят поквартальный метод организации и
ведения хозяйства в качестве основы дальнейшей
интенсификации
лесохозяйственного
производства,
способствующей
формированию
высокопродуктивных
насаждений. Ученый воскресил во мне надежду: именно с
появлением организованного квартала появится и
оперативное искусство ведения хозяйства, сочетающего в
себе лесоводственные, технологические и экономические
интересы. Вот только кто скажет, сколько десятилетий еще
должно пройти, чтобы искусством этим овладели
практические лесоводы?
А все же та первая статья моя сыграла немалую роль в
моей судьбе. Прочитав ее и сказав, что напечатать никак
нельзя, заведующий отделом с любопытством посмотрел на
меня и предложил: "А не хотели бы вы в качестве нештатного
корреспондента съездить от нас в командировку и по нашему
заданию написать вот такую же обстоятельную статью?
Я и секунды не колебался - согласился тут же, потому
что в этом нежданном предложении было и признание моей
статьи, и вера в мои знания и в мое умение, и намек на
дальнейшее сотрудничество. Спасибо вам, добрые люди, чаще
бы встречались такие...
Была зима, в лесничестве в это время работы не много, и
я знал, что 10-15 дней в счет отпуска мне дадут без разговора.
Куда?.. А куда хотите, в любой край страны. Я выбрал,
Свердловскую область, Урал, горные леса. Незадолго перед
тем я в каком-то старом журнале прочитал, что Кама,
Чусовая, Белая - все они в своих водах всецело зависят от
ключей, которые хранятся в лесах Урала. Вырубая эти леса,
мы тем самым обрекаем на безводье и оскудение
прилегающие к Уралу громадные равнины Сибири и
Европейской России. Я представил эту картину оскудения - и
мне сделалось страшно. Вот каков он, Урал! Хранитель
ключей, а не только опорный край державы, о чем заученно
повторяли мы со школы.
И вот - еду, с командировочным удостоверением, в
котором крупно напечатано "корреспондент"! Счастливые,
переломные дни моей жизни с такой массой новых
впечатлений и ощущений! То было время, когда к
журналистам, даже таким несмышленышам, как я, относились
с нескрываемым почтением и уважением. Еще продолжалась
"оттепель", еще жива была вера в перемены и в торжество
справедливости. На пишущих возлагались особые надежды они помогут обо всем сказать и все исправить. Каждая
серьезная публикация в га-зете или журнале вызывала отклик
не только рядовых читателей, но и должностных лиц - на
каком-то совещании Н.С.Хрущев строго-настрого наказал
всему партийному и хозяйственному аппарату не
отмалчиваться, а принимать меры но каждой публикации и
сообщать об этом редакциям. Вот на какую высоту была
поднята журналистская деятельность. Это указание
распахнуло перед журналистами все двери - ни в одной
приемной человека с редакционным удостоверением не
задерживали ни на минуту, словно он был представителем
власти. Такого внимания к своей персоне я не испытывал
никогда прежде. Это меня смущало, я торопился из кабинетов
в лес, в тайгу, в запах пихтовой и кедровой хвои.
Вот он, каменный пояс! Дорога из Нижнего Тагила
устремляется все дальше и дальше в тайгу. Неожиданно
возникает и медленно убегает назад величавая Медведьгора. Словно страж, высится она над округой, любуясь своим
отражением в прозрачных водах Тагила. И опять леса плотно
обступают дорогу. Впереди вырисовывается гора Благодать.
Сколько раз я читал о ней и ее таинственных сокровищах. И
вот вижу эту гору, опутанную проводами. Подвесные тележки
малыми долями уносят ее вниз на обогатительную фабрику.
И опять леса, леса и леса...
*
В Свердловске работники лесной инспекции дали мне
справку, которая содержала много важных цифр. Из нее я
узнал и могу смело вставить в статью, - не опровергнут, - что
площадь необлесившихся вырубок, пустырей и гарей на Урале
из года в год возрастает почти на 50 тысяч гектаров. Там же
меня снабдили и фотографиями этих вырубок-побоищ. И
посоветовали: сначала побывайте под Тагилом, там увидите,
как можно работать, а потом, для сравнения, загляните туда,
где одни пустыри остаются. И назвали несколько адресов на
выбор.
Леса под Тагилом. Бывшие приписные к демидовским
заводам леса. Ничто не напоминает в них о прежних рубках.
Лишь кое-где, внимательно присмотревшись, можно
различить границы полос - когда-то давно тут были лесосеки
100-метровой ширины. Промерили шагами, - точно, не
больше и не меньше. Рубили, как повелевалось в одной из
демидовских грамот, не только по разрешению начальства, но
и "с соблюдением должных правил". Значит, о будущем, о
нас думали, когда запрещали всем и каждому чинить дела,
"наносящие ущерб казне и лесу". Все равно нарушали,
конечно, и все же когда требуют хозяйствовать по правилам,
когда эти правила строги, то нарушать не каждый
отваживался.
Здесь я впервые увидел сплошные лесосеки и, кажется,
должен был ужаснуться. И ужаснусь еще не раз, но не тут.
Среди тагильских лесозаготовителей разворачивалось в то
время самое благородное движение, затрагивающее душу и
совесть каждого, - движение за сохранение молодого подроста
на лесосеках. Сделать это трудно, но можно. Я ездил из
леспромхоза в леспромхоз, побывал на многих делянках - и
всюду видел на вырубках густой молодняк. Словно и не был
здесь человек с пилой, не ревели тракторы, вытаскивая на
своем горбу сотни кубометров древесины. Но они тут были,
при мне пилили, валили вершинами на волок: а трелевщики
выволакивали хлысты из гущины - будто спицы вытаскивали
из вязания.
В последующие годы я приезжал сюда часто - и всякий
раз удивлялся: тагильские лесозаготовители работали
грамотнее многих других (а побывал я к тому времени во
многих передовых леспромхозах страны), однако почетом и
вниманием их почему-то власти обходили. Да и на
публикации о них реагировали как-то странно: ну,
напечатали, мол, и ладно, однако советуем про таких-то
написать, там получше работают. Ехал туда и убеждался:
лучше у них только на бумаге, по отчетам. Значит, думал я,
кто-то кому-то не угодил или возразил, кто-то не поступился
своими убеждениями, вот теперь и расплачиваются.
Пожалуй, таким раздражителем для свердловского и
московского начальства был Яковлев, управляющий трестом
Тагиллес. Будучи профессионалом-заготовителем, он острее
других понял всю пагубность почти что беспорядочной, а
потому варварской выубки. Лесоводы продолжали безучастно
взирать на разбой, а он, лесозаготовитель, возмутился:
пропаганда наша варвара-ми обзывает тех, кто, придя в
вековую тайгу, вырубал лесосеки 100-метровой ширины! А
сами без зазрения совести "примыкаем" одну лесосеку в 150
гектаров к другой - и получаем пустошь шириною в степь.
Нет, он нигде об этом не шумел. Молча, но настойчиво
принялся внедрять методы и
технологии, позволяющие оставлять после себя не побоище, а
участки с надежным для естественного возобновления
подростом. Для этого надо было нарушить множество
инструкций, пусть и нелепых, но обязательных. И сам бы я
уже не поверил, если бы статьи свои не сохранил, как трудно
было отказаться тогда от трелевки за комель, при которой
сучковатые стволы обшаркивали всю мелочь и ломали
крупный подрост. Как трудно было перейти на трелевку за
вершины с предварительной обрубкой сучьев и укладкой их
на волок. Яковлев перевел на этот метод все бригады - и
считался бунтарем, ослушником, неуправляемым. А я
полюбил его и не понимал, какое дело министру в Москве, за
какую часть ствола цепляют лесорубы на делянках под
Тагилом, к тому же когда план по кубометрам регулярно
выполняют.
Не понимал, как можно хвалить с трибун не Яковлева, а
его соседа, на делянках которого я и ужаснулся впервые. Уже
в коридоре леспромхозовской конторы меня насторожила
картина в новогоднем номере стенгазеты. По мысли художника,
какого-нибудь местного инженера, она должна была наглядно
показать успешную работу лесозаготовителей. Два зайца на
вырубленной делянке, кругом лишь пни и ни кустика, ни
былинки. Под картиной торжественный текст: "Делянку
вырубили, в которой собирались Новый год спраздновать?!"
Бедные зайцы, им уже и спрятаться негде. Оставался
единственный уголок, и тот порушили.
А в кабинете, в ответ на иронию мою по этому поводу,
услышал спокойную, с ноткой превосходства реплику
директора:
- За тридцать лет работы на представляю, как при
тракторах можно сохранить подрост.
Ах, с каким варварским достоинством он это сказал!
Все, я уже знал, что в лесу увижу, как мне и говорили
свердловские инспектора, тот же бедлам, что и на картинке.
Однако мне почему-то стало жаль этого уверенного в себе
технократа, пользовавшегося огромным авторитетом у
высокого начальства: тридцать лет он исправно выполнял
план по кубометрам, оголяя не делянки, а землю, Уралбатюшку, и, может, ни разу не подумал, а что же останется
после него. Тридцать лет платил за уничтоженный молодняк
штрафы и все... из государственного кармана.
Лесосеки были так выутюжены его тракторами, что и
правда ни одной былинки на всем пространстве. Даже
приставленный сопровождать меня инженер пошутил мрачно:
- Хоть в футбол играй!..
А перед нами оголенные склоны гор, взметнувшихся по
горизонту. Пусто, ни деревца. Где они, те ключи, которые
хранились в лесах Урала? Где леса?
-Когда вырубили?
- В тридцатых годах еще, - ответил затюканного вида
лесничий, явно желая снять этим ответом вину со своей
совести.
- И с тех пор не зарастают? Зарастут...
- Когда, если за тридцать лет не заросли?.. Молчание.
Долгое и, кажется, безразличное. Какая ржа так изъела их
души?.. Какими плетьми вбить в сознание, что "на Урале
никоим образом не следует допустить начала истощения
лесов, так как в противном случае будет нарушен нормальный
режим двух крупнейших речных бассейнов"? Неужели так и
останутся эти люди глухи к провидческому предупреждению
великого Менделеева?..
Вернувшись в Москву, я написал статью - "Уральские
контрасты". Должно быть, я вложил в нее всю страсть свою,
поэтому долгие годы она оставалась лучшей моей статьей,
превзойти которую удалось не скоро. Немного сократив, ее
опубликовали, подписав полным именем - такой чести в этом
журнале заслуживали лишь признанные авторы добротных
материалов. А вскоре мне предложили занять место
разъездного корреспондента. И это предложение я принял с
такой же охотой: тут я принесу больше пользы лесу - спасу от
уничтожения гораздо больше, чем смогу посадить, работая в
лесничестве. Я верил, что спасу, и эта святая вера была мне
опорой, побуждала к действиям и борьбе.
Сейчас думаю: как же приветливо меня впустили в
журналистику, и как трудно и долго пришлось входить в
литературу. Нет, я не бился за место в ней, я робко стучался в
редакционные двери, но всюду на меня почему-то смотрели
как на нескромного просителя - и возвращали рукописи...
За несколько лет работы я исколесил страну, забирался в
самые дальние ее уголки, торопился побывать там, куда
другие не добирались. Меня не останавливали ни
пятидесятиградусные морозы, ни полное бездорожье, ни
тысячекилометровые расстояния, которые приходилось
одолевать по воздуху, по земле, по рекам и речушкам,
каких и на картах нет. Не знаю, вряд ли решился бы я вновь
пройти хоть один их этих путей. Хорошо, что в молодости не
засиживался.
Нет, я не обольщал себя мыслью, что один такой, но
очень хотелось опередить других, чтобы самому рассказать о
том хорошем, ростки которого всегда можно сыскать в жизни,
даже среди всеместного хаоса. И устыдить примером:
остановитесь, ведь вы тоже люди. Торопился к этим людям,
чтобы не наделали они еще большей беды, чтобы рассказать
другим и назидание о творимых ими безобразиях.
Я объехал страну. Я рассказал обо всем, что видел, о чем
дозволялось рассказывать. О лесных пожарах, например,
ежегодно выжигавших леса на многих и многих сотнях тысяч
гектаров и оставлявших землю в незаживающих ожогах,
рассказывать было нельзя - лесные пожары были под
секретом. Так вот легко боролись с бедой, порождаемой
безалаберностью и бесхозяйственностью, - наложили
секретность, и беды вроде бы и нет. Но на самом деле беда
только разрасталась, как всякий порок, о котором
умалчивают. Сегодня разной степени ожоги получают от
полутора до двух миллионов гектаров леса ежегодно.
Нельзя было упоминать, что на обрубке сучьев на всех
лесосеках страны у нас были заняты женщины и только
женщины. Они работали, рубили, были среди них ударницы,
обеспечивавшие успех не одной прославленной бригаде, но в
статьях надо было стыдливо умалчивать о них, и не только ни
словом не обмолвиться, но надо было еще так исхитриться
фотографу, чтобы в кадр они не попали, чем, конечно,
обижали бедных женщин и унижали.
С такой же строгостью отсеивались новые идеи и
несанкционированные почины, если идеи исходили не от
высшего руководства, а почины не были запланированы и
спущены сверху.
Однако жизнь предоставляла пишущим массу таких
проблем, на обсуждение которых еще не последовало
запрета. Кто успевал их уловить и обнародовать, тому и почет
был. На такие публикации приходили официальные ответы,
в которых признавалась критика "отдельных недостатков"
правильной. И поначалу я торжествовал: приняты меры! Но
через время ехал по тем же местам - и видел то же самое,
находил тех же людей, которые сами и признавались, что ни
за какие даже "отдельные недостатки" им и слова никто не
выговорил.
Высказав все, я ушел из лесного журнала, иначе
пришлось бы повторяться, а воду в ступе толочь смысла мало.
Потом долго наблюдал за происходящим в лесу как бы со
стороны, молчаливо. Там делалось все то же, и журналисты
нового поколения пишут о тех же проблемах. Значит, все без
изменений, а если они и есть, то часто в худшую сторону.
В ЛЕСУ НЕ РАЗДАЕТСЯ ТОПОР ДРОВОСЕКА
Иду по лесу, смотрю по сторонам: всюду в глаза
бросаются сухостойные деревья - елки, сосны, дубы. Больше,
конечно, осин и берез, но они долго не стоят, они,
пораженные гнилью, падают на землю, нагромождая
завалы. Еще несколько десятилетий назад, как и издревле,
когда дровами отапливалась вся округа, в лесу подбирали все
до палки. Еще несколько лет назад весь валежник подбирали
и сжигали в кострах туристы. Сегодня редкая изба в лесных
краях отапливается дровами - у всех газ да уголь, а отпад так
велик, что одним туристам не сжечь.
Бывало, даже несколько засохших деревьев я брал на
учет, клеймил, составлял ведомость, лесхоз по ней
выписывал лесорубочный билет, по которому лесничество
отпускало эти сушины покупателям, тем, кто строился или
ремонтировался. Хлопотным было это дело и в те годы, и не
только бумажная волокита мучила. Чтобы выписать билет,
надо было оценить эти сухие деревья - определить еще на
корню деловую часть. Смотришь: ровное, стройное, вполне
годится в дело весь ствол. Постучишь - вроде бы и гнили нет,
звонкое. Пишешь - деловое. И только когда покупатель
спиливал его, обнаруживалась сердцевинная гниль по всему
стволу. А в билете оно деловое. А покупатель получил уже
наряд на него - ему нужен строевой лес, а не дрова. И ты в
безвыходном положении - надо изыскивать какие-то
нелегальные способы, искать такое же сухое дерево, но не
учтенное, чтобы и наряд отоварить, и билет закрыть, то есть
на нарушение идти, за которое в случае ревизии могут и
взыскать. Словом, и в мое время старшие по возрасту
коллеги не очень старались очищать лес от сухостоя. Меня, по
молодости, эти сложности поначалу не очень огорчали, но
усталость от разных неприятностей все же накапливалась мог наступить момент, когда и я бы махнул рукой: пусть
гниет.
Не осуждаю, понимаю: ну зачем тому, кто на моем месте
теперь работает, осложнять жизнь себе и лесникам: канители
всем много, а поощрения за эту канитель ни малейшего - ни
премий, ни добавки к нищенской зарплате хотя бы в размере
нескольких процентов от выручки. Да и пора бы уже
упростить эту канцелярскую канитель, пора бы государству
доверять своим лесоводам отпускать сухостой, бурелом и
ветровал без всяких билетов. Когда-то было так: не только
лесничий, но и его помощник носили в кармане бланки
нарядов на мелкий отпуск леса и могли, не слезая с коня,
выписать всякому нужное ему количество бревен или дров
с правом вырубки сухостойных деревьев. И людям было
хорошо, и казна получала деньги, и лес очищали. Нет же,
упорядочили, все в конторы перевели, все формализовали,
лишив лесоводов доверия и права распоряжаться в лесу,
сделав их безразличными людьми, получающими зарплату
только за то, что при должности. Всем теперь плохо, но
благородно -никто не замаран, потому что никто ничего не
отпускает, никто ничего не получает, никто никому никаких
денег не платит. Вот и ходим по золоту, но никому ни палки пуст гниет, мы люди бескорыстные, мы идейные. И не
понимаем вроде бы, что бескорыстны лишь на словах, а на
деле - мелко и гадко приворовываем. Все это оборачивается
ленью, безразличием, нищетой, утратой профессиональной
гордости и профессионализма, напрасной тратой природных
ресурсов. Эх мы... Да имеем ли мы право называться
лесоводами, владеть богатством, так захламленным? Не
лесоводы мы, а наблюдающие за зарплату, пусть и
нищенскую, как истощается это богатство, растрачивается
без пользы, истлевает.
Нет, я никого не призываю вернуться к печному
отоплению, понимаю, что это бессмысленно, но убежден несколько котельных в округе должны сжигать в топках своих
не уголь, газ и мазут, а дрова, и не завозные, а обязательно
местной и только местной заготовки. Пусть низок КПД такого
топлива, пусть дороговато будет обходиться заготовка дров,
однако делать это надо во имя леса, во имя его биологической
и экологической продуктивности, его и нашего здоровья.
Я ожидал - встречу где-нибудь на пути лесника,
наговорюсь, повыспрошу, пусть и не осталось ни одного из
прежних моих лесников - не только на пенсию все поуходили,
но и поумирали все. Однако здесь работающий - уже близкий
мне человек. Обязательно встречу, потому что не было у
меня в том моем лесном прошлом такого случая, чтобы за
день хождения по лесу не встретился на пути, не мелькнул
где-нибудь лесник.
Правда, я как-то выпустил из головы наблюдения
нынешних лет: сколько ни хожу по грибы, сколько на лыжах
ни брожу, да и немало сухих бревнушек и жердей переносил
из лесу, однако ни единого разу не натолкнулся на лесника,
живущего через несколько дворов от меня. Не только не
натолкнулся, но и редко вижу его, хотя по пути в лес двора
моего ему никак не миновать. Так редко вижу, что иногда
думаю: жив ли? Потом смотрю - идет, дубовые листочки в
петлицах, значит, в лесниках еще. В руках бидончик - по воду
на родник. Спрашиваю: "Как, будут нынче рубки ухода в
обходе?" "Нет, - отвечает, - древесину девать некуда". "А
лес-то захламляется". Махнет он рукой: мол, и говорить об
этом надоело. А однажды сказал то, что я никак не ожидал от
него услышать: "Столько садовых участков вокруг, такая
нужда в древесине у всех, а лес гнить будет, потому что даже
лесничий права не имеет распорядиться, отпустить хоть
палку".
Он сказал то, о чем и я много раз думал. Человек, ни
разу не бывавший ни на каких высоких совещаниях и слетах,
своим разумом понял суть проблемы: работник, находящийся
при казенном деле, никогда по-хозяйски не распорядится, к
тому же если права его сужены до получения зарплаты, а
всякая инициатива - себе во вред. И я согласился с ним:
таким работникам действительно и в лес ходить незачем, да и
в конторе сидеть нет никакого толка, за исключением тех
двух дней в месяце, когда аванс и зарплату дают...
Хотя, надо бы помнить и слова пророка Иеремии,
который говорил: "Проклят, кто дело Господне делает
небрежно".
Преподобный Сергий Радонежский всегда помнил это
предостережение и работал "яко купленный раб", до
старости делал всякую работу топором и лопатой "за два
человека", показывая другим огромную "душеполезность"
труда.
И все же я почему-то надеялся, что в моем лесу все
иначе, и лесники по-прежнему выходят из дому не только
на родник по воду, или в дни зарплаты.
Смотрю по сторонам, выискиваю глазами сухостой и
прикидываю, сколько можно было бы взять древесины на
пользу лесу и для нужд человека. И чем дальше ухожу в лес,
тем меньше у меня желания оправдывать нынешних
лесоводов. Я все больше склоняюсь на сторону покупателей по себе знаю, строился, как трудно ныне купить на
лесоторговом складе бревнышко, жердину, штакетину из
гнилой осины - с боем расхватывают. А тут, не в дальней
тайге, а рядом, в пешеходной доступности от пустого склада,
на котором настоящие баталии разгораются из-за паршивого
столбушка, вон какие пропадают деревья, на корню
истлевают. Пожалуй, кубометров по десять на каждом
гектаре можно набрать, а местами и все двадцать, не считая
упавшей осины и березы. И все эти кубометры вполне могут
пойти в дело, в сруб, на столбы.
И ладно бы сбыта не было, а тут и возить ни в какие
дальние края не надо - вон они, покупатели, стоят в очереди,
стоят с паспортами, потому что продают только местным
жителям, запасшимся к тому же справкой Совета о том, что у
данного гражданина, мающегося в очереди, есть свой дом и
есть нужда в стройматериалах.
Вот они, эти материалы, лежат и гниют. До
лесоторгового склада отсюда не больше пяти километров.
Нам не хватает буквально всего: деловой древесины и
пиломатериалов, столярных изделий, древесноволокнистых и
древесностружечных плит, фанеры и готовых домиков. По
прикидкам торговых работников только по России,
владеющей четвертью всех лесных запасов планеты,
неудовлетворенный спрос на лесные материалы составляет
два с половиной миллиарда рублей. Не знаю, как они считали.
Меня, например, никто и ни разу не спросил, чего и сколько
мне нужно, а лесоторговые склады довелось посещать
частенько. Ни разу не видел, чтобы с подобными вопросами и
к другим посетителям приставали. Да и сами подумайте, кто
же из гордых торговых работников станет общаться с нами,
покупателями. Очень уж неинтересны мы им, поэтому и
вынуждены из нормальных людей превращаться в каких-то
попрошаек, готовых заискивать, угодливо улыбаться
продавцу и грузчику, а ответное хамство принимать за
шутки. Удивительно, как унижаемся мы, попав в среду
"неудовлетворенного спроса".
Нет, думаю я, не два с половиной миллиарда рублей
готовы мы отдать, чтобы купить доску или бревно, а гораздо
больше. И это хорошо знают в верхних эшелонах власти,
поэтому, судя по различным интервью, пытаются изыскать
ресурсы для увеличения рыночных фондов, издают
различные постановления о техническом перевооружении
лесной отрасли, но удовлетворить потребность в лесных
материалах по-прежнему "не представляется возможным".
Однако никто из власть имущих экономистов и
хозяйственников почему-то никак не удосужится заглянуть в
ближайший лес. Там лежит нужный нам товар. Он даже не
припрятан для кого-то, нет, он гниет, будто нет в нем нужды,
нет на него спроса.
Когда-то я огорчался, встречая в лесу следы самовольных
порубок сухостоя. Сейчас радуюсь: не дал человек пропасть
усохшему дереву, что-то сделает из него. Признаться, и сам
давно уже не стыжусь ходить в лес с пилой и топором. Живое
никогда в жизни не порушу, а сухое - сгодится: прожилины
на забор, основание для парника, на каркас сарая.
Знаю, нельзя этого делать, знаю, собака, лежащая на
сене, вполне может цапнуть меня за штаны. Ответственен я
за это перед законом. Могут к суду привлечь, оштрафовать.
И будут с убежденностью доказывать, что унесенное мною
было бы вырублено лесхозом. Неправда. То, что я не взял,
что было не по силам мне, так и сгнило в лесу. Это еще не
доказательство? Допустим. Но я знаю, даже в блокнот себе
записал, что вот в этих лесах за счет всех видов рубок ухода,
составляющих промежуточное пользование, на каждом
гектаре леса выбирают в среднем всего-то по пол-кубометра
древесины. И при этом смеют утверждать, что интенсивность
рубок промежуточного пользования растет, а в
доказательство приводят сравнения - в 1966 году с гектара
вырубали 0,49 кубометра, ныне - 0,52 кубометра. Вон какой
рост, вон как развернулись лесоводы, ах на три сотых больше
стали брать. Вместо того, чтобы брать в три раза больше.
Слишком? Ничуть. Посчитайте: ежегодно на каждом гектаре
леса прирастает 4 кубометра. Значит, в насаждении к 100
годам при таком приросте должно быть около 400
кубометров древесины. Но в действительности едва
половина набирается. Спрашивается, куда же подевалась
другая половина? Ну, 52 кубометра взяли при рубках ухода
(по 0,52 кубометра в год). А куда подевались еще полтораста
кубометра? Они постепенно выпали и сгнили. Сгнило в три
раза больше, чем вырубили.
Подсчет не убеждает вас? Тогда сошлюсь на авторитет:
выдающийся лесовод прошлого века Карл Францевич
Тюрмер, работавший в Поречье под Можайском, брал до
шести и даже более кубометров древесины с каждого гектара
леса, при этом внушал своим коллегам: отсутствие рубок
ухода задерживает рост насаждений.
Так оправдает меня суд или нет, получив вот эти доводы
от защиты? Нет, конечно, оштрафует все равно - не трогай
общенародное достояние.
Хожу, смотрю и с тоской думаю: да где же те лесничие,
которые любят лес и умеют видеть вредные последствия из-за
худого ухода за ним? Куда подевалось "присущее
человеческой натуре стремление держать обладаемое
имущество в более или менее удовлетворительном порядке"?
А ведь именно этим стремлением Митрофан Кузьмич
Турский объяснял заботы об улучшении состояния лесов в
Московской губернии, где "прилагается больше стараний к
уходу за лесом и вообще лес пользуется большею симпатией
и большим вниманием", чем в сопредельных местностях. Да
будь моя власть, я бы подыскал цивилизованного кооператора
и сказал бы ему: обзаводись лошадкой, бензопилой,
выпиливай весь сухостой да бурелом, свози добытое к
поселку - и продавай всякому, кто купит. На первые два-три
года доход весь тебе - на обустройство хозяйства и
приобретение небольшой пилорамы, чтобы потом мог
пустить на штакетник осину и березу, ведь в нем такая
нужда, что райисполкомы вынуждены распределять по
спискам, в которые включают только ветеранов. Пусть при
этом первые два-три года в казну не поступило бы ни
копейки, но была бы польза лесу и людям.
Нет, говорят мне лесоводы, будет много злоупотреблений
в лесу (у нас так давно повелось - лучше пусть пропадет, чем
окажется, что кто-то корысть допустит). Не хочу оспаривать,
потому что знаю, сколько добрых начинаний искажалось и
оборачивалось злом. Послушаем тогда совет человека,
который знал, что говорил.
Профессор М.М.Орлов, один из основателей лесного
опытного дела в России: - Как ни хороши принимаемые меры
к улучшению русского лесного хозяйства, они не могут в
отношении большей части русских лесов достигнуть своей
цели, если не будут сопровождаться еще более энергичными
мерами
к
развитию
лесоперерабатывающей
промышленности.
Эти слова профессор говорил в 1916 году, но
придерживался этого взгляда и позже.
Профессор Н.П.Анучин, ученик Орлова: - Чтобы
очистить Лисинское лесничество об бурелома, ветровала и
вообще мертвого леса, по прямому указанию профессора
Орлова я занялся строительством Лисинского лесопильного
завода.
Кажется, именно о том самом разговор? Чтобы
очистить... Но кто даст сегодняшним нашим лесничим такое
же указание? Кто из них захочет и сумеет исполнить его? Я
задаюсь этими вопросами, потому что знаю, как гордятся
нынешние лесничие, что они "чистые" лесоводы, не имея
ни кола, ни двора, ни единого лесопильного станочка. Это
сегодня гордятся, когда деловые люди во всем мире
научились перерабатывать каждый сучок, а не то что бревно.
Поостерегитесь, лесоводы, водить иностранных гостей,
деловых людей в наши леса. Рассказывают, как шведы,
приехавшие в Кировскую область, "буквально за голову
хватались" и долго не могли успокоиться и заняться тем, ради
чего приехали. Они ходили по лесу, смотрели и все
восклицали: "Вы по золоту ходите!" Такое впечатление,
рассказывали сопровождавщие их россияне, произвела на них
березовая роща не красотой своей, а тем, что всюду гнила,
засоряя лес, никому не нужная древесина. Вернее, нам не
нужная, а шведы смотрели на нее как на отличное сырье,
которого так не хватает им - они бы купили его у нас.
И еще рассказывали, как итальянцы, узнав, что в наших
лесах стоит на корню много сухих дубов, погибших в одну из
морозных зим, просили продать им именно этот сухостой в
любом количестве и за любую цену, в обмен на любой товар.
При этом брали все, даже сучки. Им для каких-то нужд
нужна была именно такая дубовая древесина, высохшая на
корню. Мы, гордые, не продали им ни кубометра, не дали
ни сучка - все так и погнило по лесам.
Скажете, нужен пример. Да он всегда был у нас. Гденибудь и сейчас есть лесничий, которому надоело жить в
лености, надоело смотреть, как захламляются леса, - а они
так уже "захломощены", что скоро не только скот и зверь не
пройдет, но и человек не проберется. И я писал о таких, кто
обнаруживал: деньги, о которых так мало дается на тот же
уход и на посадки, лежат в лесу на каждом гектаре, почти на
каждом метре. Не ленись, бери. Но таких лесничих исподволь
поскручивали в бараний рог с активной помощью своих же
коллег. Ну, сами подумайте, как поведут себя те, кто греет
на солнышке пуп свой, а рядом кто-то один работает? Да
навалятся на него, топор закинут подальше в кусты, чтоб и
не видел, куда, а его самого рядом с собой уложат: грейся,
деловой. А вы и без меня знаете, что с некоторых пор слово
"деловой" стало у нас очень даже нарицательным, и не
только среди лесоводов. Выходит, в обществе накопились
силы, готовые уложить всякого, кто вздумает дело делать.
Это страшно, но это так.
Вот и совсем недавно, уже вот эту главу начал писать,
повезли меня в один пригородный леспаркхоз: мол, говорите
что активные лесоводы перевелись, так мы вас познакомим
именно с таким. Надо бы назвать и этот леспаркхоз и
директора представить, да боюсь: съедят человека. Поэтому
назову его добрым когда-то на Руси словом "Хозяин".
Именно так с большой буквы.
Приехали, а Хозяин от возмущения аж захлебывается только что (они повстречались нам) из кабинета его ушла
очередная комиссия из весьма представительных шляп.
Еще до приезда сюда мне рассказывали: Хозяин
убежден, что деньги лежат в лесу, очень много денег. И он
их принялся собирать. Не в кооперативную кассу, нет, в
кассу государственного хозяйства. Уже сегодня он выбирает
с каждого гектара паркового леса по два с половиной
кубометра древесины в пять раз больше, чем в дебрях под
Сергиевым Пасадом. Таким образом заготавливает 35 тысяч
кубометров древесины без остатка идущей в дело. Но чтобы
она шла в дело, он, как и Анучин, воспользовался советом
Орлова, которого, правда обвиняет за допущение сплошных
лесосек в зеленой зоне. Он стоит на том, что сплошных
рубок здесь не должно быть, лес надо содержать только с
помощью выборки. Этим же путем и древесиной
обеспечивать все нужды. Словом, насобирал Хозяин разного
оборудования, - списанного, самодельного ненужного
другим, - поставил все это в цех переработки, да и извлекает
деньги с пользой для леса.
Показывая свою продукцию, говорил:
- Вот это, дрянь дрянью, поддон для грузов, а отрывают
его у нас с руками, да еще платят по 19 рублей за штуку. А
итальянцы просят: дайте только, любое количество, по
четыре доллара 25 центов за штуку. Из чего выпиливаем? Из
топливных чурбаков, которыми Москва завалила все
пригородные свалки и овраги...
Оказалось, Хозяину уже мало своих 35 тысяч
кубометров, он собирается договориться, чтобы топливные
обрезки возили к нему, а не в овраги. Договаривается и с
сопредельным леспромхозом: тебе некуда девать древесину давай мне. Кажется, уже договорился.
- Так какие нарушения находят комиссии? - спрашиваю.
- Споткнулись о сучок в лесу - пишут: захламленность.
Говорю: так снег только что сошел, не успели после зимней
рубки прибраться. Нет, будто не понимают...
- Я про серьезные нарушения спрашиваю, останавливаю Хозяина.
Замахал руками все еще возбужденный Хозяин:
- Ни одного! Лишь догадки: тут, может, не нужно, а там,
может, нужно. Вот на таком все уровне.
- Их тоже можно понять, - попытался я заступиться. Когда есть жалоба, на нее как-то надо реагировать. А у вас, в
лесопарке, столько гуляющих, и каждый эколог.
Хозяин смотрел на меня, не понимая. Потом догадался,
воскликнул:
- Нет, гуляющие сегодня - народ грамотный, осознали,
что лес надо содержать в порядке, в том числе и с помощью
рубки. Ни одной с их стороны жалобы давно уже не было.
И тут я узнал, что в яростную войну с ним вступили
именно лесоводы, при этом даже не из системы парковых
хозяйств.
- А им-то какая корысть?
- Ну как же, - пояснил подбивший меня на эту поездку
ответственный работник лесного хозяйства, - мы же на всех
совещаниях говорим тем, кто всего-то по полкуба с гектара
снимает: смотрите, даже в лесопаркхозе берут в пять раз
больше...
Ясно, и тут поднялись греющие пуп. Повалят ли, не
знаю. Чертовщина какая-то.
Помните, я рассказывал о поквартальных рубках ухода и
о том, что почти через двадцать лет один из ученых
обнаружил в этом методе искусство оперативного ведения
лесного хозяйства? Так вот, Хозяин не только подхватил эту
идею, но разработал и внедрил принципы и приемы этого
искусства, обеспечив тем самым практически безграничную
долгосрочность лесопользования, никогда не прибегая к
сплошным вырубкам.
Ну, а начал я разговор с тюрмеровского зова:
"Приезжайте и посмотрите".
- Не зовите ленивых так далеко, не поедут, - так
прореагировал мой собеседник, И выложил передо мной
толстую книгу "Лесная опытная дача в ПетровскомРазумовском".
- Вот. Это не книга, а сокровище для думающего
лесовода. Тут собраны столетние наблюдения на постоянных
пробных площадях лесной опытной дачи в Петровском Разумовском. И начаты эти наблюдения на другой год после
отмены крепостного права. Вон еще когда! С тех пор на всех
этих площадях вырубали только сухостой и на всех
регулярно проводили перечет деревьев. Так и до наших дней.
Картина получается убедительнейшая. А что покажется
непонятным - долго ли доехать до "Тимирязевки" и
заглянуть на эти делянки.
- А посетив тот лес, "где Турский подвизался", не грех
поклониться и Митрофану Кузьмичу Турскому, славному
сеятелю на ниве лесной.
- Вот именно. Кстати, некоторые из этих проб оставил
нам именно Турский: смотрите и не ленитесь делать
выводы...
А потом Хозяин, явно в ударе, рассказал о единстве и
бесконечности процесса, свершаемого в лесу. За периодом
активного роста вдруг приходит саморазрушающая волна
естественного отпада, когда многие деревья умирают. Как бы
в скорби затихают и оставшиеся живые деревья - прирост у
них в этот период заметно снижается и становится меньше
отпада. И ладно бы в спелом возрасте лишались деревья этой
энергии. Нет, несколько раз за жизнь одного поколения
случаются такие спады, при этом у многих пород они
наступают уже в среднем возрасте, в 45 лет - у осин, в 55 лет
- у ели. Не в старости, а именно в этом среднем возрасте и
настигает их самая тяжкая волна саморазрушения - усыхают
многие деревья в лесу. Это и есть смерть во имя вечности изреживанием создаются условия жизни следующему
поколению. В том и заключается единство и бесконечность
процесса, творимого природой в лесу...
Я слушал, а Хозяин рассказывал и рассказывал,
зачитывая из книги самые трагические строчки, торопливо
набрасывая на бумаге диаграммы, обозначая их величинами
естественного отпада - ведь все это из наблюдений на
пробных делянках, на которых они ведутся вот уже полтора,
без малого, века.
- А что значит для нас эта величина отпада?.. То, что
немалое это количество древесины лесовод не только может,
но и должен брать у леса во имя защиты среды нашего
обитания, во имя экологического благополучия.
Мне показалось, в экологию тут он ударился просто ради
моды и красного словца: ну, польза лесу, человеку польза, а
при чем здесь экология? Задаваясь этим вопросом, я не
лукавил, я просто не знал того, что сегодня знать должен
каждый.
Я знал, конечно, что лес - легкие планеты. И даже знал,
что при нарастании тонны древесины выделяется больше
тысячи килограммов чистейшего кислорода - он для
растущего дерева продукт "отхода". Хозяин уточнил: в
среднем 1400 килограммов. Знал, что лес аккумулирует и
связывает токсичные вещества и микроэлементы тяжелых
металлов, вредных для человека. Хозяин поправил: высокой
аккумулирующей способностью, как и выделением
кислорода, наделены только здоровые деревья, обладающие
хорошим приростом, который может быть лишь в ухоженном
лесу. Захламленный же перестает продуцировать, а значит и
аккумулировать перестает.
Вот что я совсем не знал и никогда об этом не
задумывался: мы перешагиваем через павшие стволы,
исподволь превращающиеся в труху, в прах, и вовсе не
задумываемся, что, истлевая, они источают в воздух все
исходные вещества, когда-то поглощенные. Если при жизни
деревья на образование каждой тонны древесины взяли из
воздуха 1800 килограммов углекислоты, то, сгнивая, столько
же вернут ее в воздух. Если при жизни деревья, избавляя нас
от множества токсичных веществ, поглощали их, то при
гниении древесины вещества эти снова высвобождаются.
Не знал я, что если не выбирать валежник, которого в
наших лесах уже накопилось до 15 кубометров на каждом
гектаре (это в лесу, а не на лесосеках!), если вовремя не
вырубать сухостой, которого по данным ученых примерно
столько же, то на полное окисление этой потерянной для
человека массы будет расходоваться весь кислород,
выделенный лесом в процессе производства этой массы.
Я любовался им: молодой, энергичный лесовод.
Настоящий хозяин. И хотелось верить: этого не сломают,
этот не опустит рук.
Не лесовод, скажете, а какой-то лесопильщик? Ну что
вы, я просто не стал рассказывать, что он в лесу делает, чтобы
лес жил вопреки тяжелейшим нагрузкам, налагаемым на
него городом. В том-то и дело, что он истинный лесовод,
лучше других понявший: нет иного пути "к улучшению
русского лесного хозяйства". Да и помните, наверно, он
яростный противник сплошных рубок. А в доказательство
своей позиции привел вот такой довод: доля древесины от
рубок ухода в общем объеме заготовок в Дании - около 50, в
Финляндии - 40, Швеции - 25 процентов. А у нас? Едва ли 10
процентов набирается. Это значит, что почти всю древесину
мы добываем за счет сплошных вырубок, за счет
лесоистребления...
Приведу и я некоторые весьма любопытные примеры.
Маленькая Финляндия давно и прочно занимает второе место
в мире по экспорту бумаги и картона, четвертое - по вывозу
целлюлозы и пиломатериалов. Второе место не после
огромной лесной России, а после Канады. И имеет-то она
всего 20 миллионов гектаров леса. Я пишу "всего", потому
что в России лесов несравнимо больше - 628 миллионов
гектаров! Но не Россия, а Финляндия сегодня во многом
живет за счет доходов от леса - 40 процентов выручки от
экспорта
дает
финнам
деревообрабатывающая
промышленность.
Все было не так еще в начале века. В начале века леса
России, по выражению Орлова, являлись "мировым
экономическим фактором" и считались самым важным для
государственного благосостояния продуктом земли. Сегодня
страна наша, оставаясь одной из самых богатых лесом, сама
завозит то, что продавать должна. В начале века Россия
ежегодно получала от леса около 100 миллионов золотых
рублей дохода. Ныне же, как утверждают экономисты, едва
окупаем расходы и почти не имеем прибыли. А я бы так
сказал: даже при нищенских расходах на лесное хозяйство
доход от леса мизерный. Не абсурд ли: нищенский расход и
нищенский доход от сокровищ, при правильном
использовании которых можно озолотиться? Вот когда леса
наши, говоря словами Андрея Тимофеевича Болотова,
окончательно выпали из "сельской экономии", выпали так,
"как бы они никогда к сельской экономии не принадлежали
и не составляли важную часть оной".
Вот теперь и подумаем, кто лучше хозяйствует, кто
лесовод, а кто нет.
Нет, я решительно отказываю в звании лесовода как раз
тем, кто лишь наблюдает, как доход от леса уменьшается, а
леса наши постепенно ухудшаются, как слабеет их
биологическая устойчивость, как снижаются санитарногигиенические и другие полезные свойства. Да, топор может
сокрушить лес, но, оказывается, и без топора он может
зачахнуть. Топором, промежуточным пользованием, как
утверждал еще Георгий Федорович Морозов, лесовод
ослабляет процесс борьбы деревьев в лесу, поддерживает
устойчивость насаждений, которая в равной мере может
быть нарушена как неразумным вмешательством, так и
бездействием человека. Этот вывод автора учения о лесе
сегодня подтверждается фактами: общий запас древесины в
лесах нашей страны давно уже не нарастает, а
катастрофически тает - ценнейшее это достояние из года в
год уменьшается почти на 100 миллионов кубометров.
Не заслуживает похвалы тот лесовод, у которого
ежегодный отпад составляет более двух кубометров
древесины на каждом гектаре леса, а местами достигает уже
величины текущего прироста (3,5 - 4 кубометров), что ведет к
тем необратимым процессам, которые предшествуют смерти.
"Бедный лес! Дай Бог, чтобы ты никогда не попал в руки
людей, для которых твое дальнейшее существование
безразлично", - восклицал лесничий Тюрмер.
Уму непостижимо: уже и лес дает вредные выбросы в
атмосферу. Лес, который всегда обогащал планету
кислородом и поглощал вредные выбросы городов и заводов,
вдруг, по вине человека, из-за его нерадения, и сам уже
выдыхает в воздух газы, накопление которых ведет к
усилению "парникового эффекта" - постепенному
нагреванию
атмосферы,
грозящему
экологической
катастрофой.
Ах, как же прав был Андрей Тимофеевич Болотов.
Делясь с современниками своим опытом "поправления лесов"
и взыскивая "за наше нерачение", он предупреждал:
"Дела, которые до лесов вообще принадлежат и
повсегодно отправляемы быть должны, так и связаны между
собою, что представляют, так сказать, цепь, из многих
членов составленную, которую никогда прерывать не
должно. В противном случае, буде в один год или в чемнибудь упущение сделается, то во всем беспорядок
произойдет, который после исправлять трудно или совсем
невозможно будет".
Но вряд ли мог предположить энциклопедист Болотов,
что нерачение наше достигнет такой степени, и что в лесах
наших произойдет такой беспорядок.
Напомню: когда-то по состоянию леса судили, о культуре
народа.
ПРИЕЗЖАЙТЕ И ПОСМОТРИТЕ
Понимаю современников и соотечественников своих мы
не чтили и в прошлом, а уж ныне и вовсе без внимания к ним,
а всякую идею, позицию тут же оспорим и убедим себя: чушь
это все. Зная это, я все же, вопреки совету Хозяина не звать
ленивых так далеко, хочу пригласить: побывайте в лесах,
взращенных и ухоженных Карлом Францевичем Тюрмером.
А для начала напомню: это он назвал гнилые осинники,
каких у нас еще много, "позорным клеймом неряшливо
веденного лесного хозяйства". Современники с ним тоже не
соглашались, а к начатой им реконструкции малоценных
насаждений отнеслись с высокомерным сомнением. Однако
Тюрмер, молодчина, сразил их наповал одной репликой:
"Если главная цель лесного хозяйства, по мнению этих
господ лесничих, состоит лишь в воспитании осины, то им
следовало бы также прибавить, что все лесные учебные
заведения излишни и что ныне существующие должны быть
закрыты, так как для воспитания осиновых насаждений не
требуется особых научных знаний".
Слышите, нынешние лесничие, пусть вы и не господа
давно?
Теперь взглянем, с чего начал молодой лесовод Тюрмер,
которого заманил в Россию граф Уваров Сергей Семенович он зазвал его на место руководителя охотой в имении
"Поречье" Можайского уезда.
Прибыв из-под Бранденбурга, где был лесничим, Тюрмер
обошел - объехал леса имения. Осмотрев их, доложил графу:
лес запущен, строевого мало, преобладает дровяной, да и тот
захламлен валежником, много сухостоя и бурелома, изрежен
беспорядочными порубками (как видите, в таком же
состоянии и наш нынешний лес).
Выслушав, граф назначил его лесничим имения, наделив
правом ведения всех лесных дел (кто наделит таким же
правом нынешних наших лесничих?).
Итак, начал Тюрмер с наведения санитарного порядка:
уборки валежника, сухостоя, ветровала и вырубки
перестойных деревьев. Но одновременно приводил в порядок
и квартально-просечную сеть, а по просекам устраивал
кюветированные дороги, необходимые для вывозки
древесины.
Он, как кредо всей своей жизни, принял одну из
заповедей соотечественника своего, не один раз упомянутого
нами профессора Генриха Котта. Вдумайтесь в смысл ее,
наши "чистые" лесоводы, и, может быть, вы иначе
взгляните на роль и место свое на земле и в обществе. Вот эта
заповедь:
"Хлеб и древесина необходимы людям; в том и другом
есть недостаток для нашего земного благополучия, и
большинству жителей в то же время не хватает
достаточных средств промысла. Поэтому цель моего
стремления состоит -больше хлеба, больше древесины и
больше промысла для их добывания".
Не поняли? Тюрмер объяснил заповедь так: лес должен
давать больше необходимых материалов, но он должен давать
окрестным жителям и работу, а работа - деньги, на которые
они купят продукты питания и строительные материалы.
А кругом в это время лесовладельцы, не получая от леса
никакого дохода, продавали его купцам на сруб. Так что и в
московских лесах топоры не лежали под лавкой, тут без
убытка для себя хозяйничало 377 лесопромышленников, а
лесными промыслами было занято 24 тысячи крестьян.
Тюрмер настоял: ни десятины в чужие руки, хозяйство вести
по общему замыслу, своими силами, на деньга владельца траты скоро окупятся.
Как же трудно было надеяться графу на доходы, когда
никто по соседству дохода от леса не получал, потому и
продавали все свои леса. Да и в газетах, в обществе только и
разговоров было об убытках и податях, превышающих
доходы.
Через четверть века Тюрмер вспоминал, как владелецграф приехал посмотреть первый, в 1856 году "посаженный
лес" и с какой недоверчивой улыбкой рассматривал он еле
приметные былинки - однолетние саженцы сосны и
лиственницы. Трудно, по себе знаю, как трудно поверить,
что когда-то они вознесутся к небу, станут могучими
деревьями. Когда? Когда меня не будет на свете и все
забудут, что это я сажал... И все же... Какими словами мог
ободрить графа Тюрмер? Должно быть, повторил ему,
человеку прогрессивных взглядов, изречение Пресслера:
"предоставляющий будущему поколению то, что может
сделать настоящее, делает и будущее и настоящее
поколение беднее".
В
разбушевавшейся
стихии
лесоистребления
действительно трудно было разглядеть редкие лесовладения,
в которых хозяйство велось с прибылью. Если кто и слышал, то
вряд ли верил, что в некоторых местах доход с леса даже
превосходит доход, получаемый с полей. Так хозяйствовали,
к примеру, в находящейся близ Москвы лесной даче под
названием "Погонный Лосиный Остров". Там каждая из 5409
десятин леса приносила владельцу более 20 рублей чистого
дохода. Иные помещики получали меньше, продавая лес на
сруб!
Привел я этот пример и подумал: пусть в другом, но тоже
в лесопарке близ Москвы и сегодня пример показывают, как
надо хозяйствовать в лесу, чтобы с доходом быть, на доходы
жить и все расходы окупать.
Тюрмер никуда за опытом не ездил, но он хорошо знал
то, что должен знать лесовод. Знал: всякий лес нуждается в
уходе, хорошие насаждения формируются топором,
древесина от рубок стоит денег - не ленись, ухаживай, и труд
твой окупится, каждый рубль, израсходованный на уход,
принесет два-три рубля дохода.
Сохранились документы, подтверждающие, что с
десятины леса только за счет своевременных и правильных
рубок ухода Тюрмер брал почти столько же древесины,
сколько при сплошной вырубке. На одной из пробных
площадей он за пять приемов получил 220 кубометров
древесины с гектара, при этом запас оставшегося на корню
леса достигал 300 кубометров. Это в чистом сосняке,
которому всего 32 года.
На протяжении 33 лет (с 1856 по 1889 годы), согласно
годовым отчетам, составленным Тюрмером, каждый
израсходованный рубль "на ведение хозяйства и
искусственное лесовозращение" приносил около трех рублей
валового дохода. И каждый год около 32 тысяч рублей
получали крестьяне за работу в лесу в свободное от полевых
работ время. Без этого промысла они жили бы и беднее, и
голоднее.
А что Тюрмер не истощал графский лес, доказывает сам
лес Поречья, который еще при нем стал образцом ведения
хозяйства. Именно сюда, в пореченский лес, была
организована экскурсия для ознакомления с лесоразведением
участников
Московской
промышленной
выставки,
открывшейся в 1872 году в честь 200-летнего юбилея
великого преобразователя России императора Петра Первого
в саду близ Троицких ворот. А интерес этот был вызван
экспонатами, рассказывавшими о созданных Тюрмером
лесонасаждениях. Вот так. А сегодня мне говорят: не зовите
так далеко, не поедут. Неправда, никогда не переведутся
любознательные, приезжающие сюда, чтобы полюбоваться
"жемчужиной Подмосковья". И поучиться: несколько тысяч
гектаров, созданных искусственным "лесовозращением" и
сформированных топором, долго еще будут являть собой
лучшие образцы ведения лесного хозяйства. Да и где можно
сыскать такой могучий лес, в котором было бы до полутора
тысяч кубометров древесины на гектар? Всюду лес считается
хорошим, если в нем 250-300 кубометров на гектаре, а чаще
и двухсот не набирается. Эти сравнения как нельзя лучше
подтверждают правоту Тюрмера, утверждавшего: "Хороший
лес только редко и вообще только при исключительных
условиях растет сам по себе". Он формировал его рубками
ухода, без которых, утверждал лесовод, задерживается рост
насаждений. И назначал рубки ухода за одним и тем же
участком обыкновенно через каждые пять лет. Вдумайтесь,
нынешние теоретики и практики, мы и через десять лет
редко когда приходим со следующим уходом.
Так случилось, что проработав в Поречье 35 лет (а
нанимался на три года), 67-летний Тюрмер перебрался в
Муромцевский сосновый лес во Владимирской губернии шлифовать, как он выразился, "прекрасный алмаз, не
шлифованный еще", но изрядно испорченный сплошными
вырубками.
И опять начал с того же - выборки валежника и сухостоя.
Исповедуя принцип сохранения леса, Тюрмер резко сократил
сплошные рубки, допуская их лишь на поврежденных
пожарами участках и при прорубке просек. Однако в шесть
раз увеличил объем рубок ухода, которыми не только
компенсировал сокращение сплошных рубок, но даже
увеличил заготовку древесины и превзошел предшественника
своего по получаемому от леса доходу. Нет, Тюрмер не
гордился бы успехами своими, если бы предшественником
был какой-нибудь практик - в то время место лесничего в
помещичьих лесах часто занимали учителя, доктора,
портные, повара, а то и лакеи. Он имел все основания
гордиться, так как несколько лет подряд консультантом по
лесному хозяйству в имении был сам профессор Рудзкий!
Однако успех этот не защитил его от нападок
конторщиков и приказчиков, которые настраивали
лесовладельца графа Храповицкого против Тюрмера,
"высказывали свои мнения по поводу лесного хозяйства,
понятия о котором от них закрыто за десятью замками".
Как видите, и в прошлом веке деятельным людям жилось
не сладко. Даже лесовладелец не заступился, но выказал
недовольство, а уж он-то должен был понимать свою
выгоду, - его годовые доходы трудами Тюрмера возросли по
меньшей мере на 23 тысячи рублей при полной сохранности
леса.
И Тюрмер надумал оставить место. А надумав, пишет
графу краткий доклад, который по праву называют ярким
очерком о профессиональном долге лесничего. Жаль, что не
каждый нынешний лесовод имеет возможность прочитать его,
хотя у каждого он должен бы лежать на столе, на самом
видном месте, чтобы в трудную минуту духом укреплялся, а
в бездельную - устыжался.
К.Ф.Тюрмер графу В.С.Храповицкому: "В самом начале,
когда я решил посвятить себя служению Вашему лесу, я не
сомневался и неоднократно объяснял, что я рассчитываю на
полное, неограниченное доверие со стороны лесовладельца,
так как только при этом условии возможно путем
заботливого труда привести запущенный лес в такое
состояние, в котором с уверенностью можно рассчитывать,
что лесное имущество не только сохранит свою прежнюю
стоимость, но станет даже дороже".
Кстати, тогда же, в самом начале, Тюрмер говорил
графу, что готов служить Муромцевскому лесу (лесу, а не
графу!) до тех пор, пока будет убежден: он приносит ему
пользу. Но тут же оставит службу, как только увидит, что
деятельность его к улучшению леса не ведет. Оставит, даже
если за дальнейшую службу пообещают золотые горы.
Золотых гор ему так и не пообещали, но получив от
владельца "горькие упреки в оскорбительных выражениях",
у него не оставалось иного выбора, как оставить службу в
лесу, потому что при недоверии он, лесничий, не сможет
делать то, что нужно лесу - наушники всюду будут
приглядывать за ним и мешать.
Ах, эти наушники, как любят они прилипать к
деятельным людям, чтобы мешать им, всячески порочить их,
сживать со службы, как ловко выдают они себя за
озабоченных делом праведников.
Нет, гордый лесничий не кинулся порочить своих
противников - много им чести будет. Он обронил одну лишь
фразу:
"Пусть лица, считающие себя ангелами-хранителями леса, осуждают направление лесного хозяйства, пусть они
кричат об этом погромче, чтобы я это узнал и мог бы
выступить против них в специальном органе печати, перед
лицом компетентных критиков".
И не единого слова хулы. Лишь вот это пожелание.
Однако оно и доныне остается несбыточным. Не кричат они, а
действуют тихо, вынуждая Хозяина объясняться, показывать
и доказывать, что все это делается с пользой для леса и людей.
А со стороны кажется, что он оправдывается, что где-то в
чем-то все же виноват, что-то делал с корыстью...
Заканчивая свою докладную и сообщая о намерении
оставить свой пост, лесничий высказал лишь одно
пожелание: чтобы лес был избавлен от таких ангеловхранителей.
К.Ф.Тюрмер: "Если лес будет иметь слишком много
нянек, то бедное дитя они будут так долго мучить, пока оно
совершенно
иссякнет.
Миллионы
десятин
частновладельческих
лесов
свидетельствуют,
что
непрошенные ангелы-хранители действовали для лесов как
могильщики".
И воскликнул в горе:
"Бедный лес! Дай Бог, чтобы ты никогда не попал в руки
людей, для которых твое дальнейшее существование
безразлично..."
Этот талантливый и гордый человек сделал на земле
столько, сколько не сделали и сотни лесоводов. За жизнь свою
он посадил и вырастил около шести тысяч гектаров леса.
Никто, ни один лесовод не превзошел его ни в объемах
посадок, ни тем более в качестве - тюрмеровские леса
покоряют всякого своим величием и красотой.
"Приезжайте и посмотрите", - говорил Тюрмер всем, и
жаждавшим деятельности, и сомневающимся, и все
отрицающим.
Поезжайте и посмотрите. Там много еще неразгаданных
и поныне "секретов". Повторяемость частных рубок ухода
Тюрмер определял одному ему известным "числовым
расстоянием" -так он называл свой метод вычисления.
Однако так и не расшифровано еще это понятие. Нет и
четкого описания его системы рубок ухода - никаких
литературных и архивных материалов не найдено. И,
кажется, не очень активно ищем их - знаем же, что находка
сулит большой объем рубок ухода, так пусть лучше ответ на
загадку остается ненайденным. Правда, наука, утверждают
ученые, не может остановить свой поиск, даже если
открытие грозит человечеству бедой. Так почему же она не
ищет разгадки тюрмеровских "секретов", которые принесли
лесу столько доброго? К тому же результат этих "секретов"
виден каждому - что ни участок леса, то шедевр
человеческого творения, и по сей день мало изученный
биологами. Вот где идеальнейшая база учебных и научных
учреждений! Но таковой эти леса не являются - далековато
от столицы. Порецкое лесничество сегодня - не научная, а
сырьевая база Уваровского леспромхоза.
Побывайте в его лесах, постойте молча у могилы. Она в
Поречье, куда из Ликино привезли его тело - тут он прожил
35 лет, тут леса его, которые он выпестовал, тут и
успокоиться ему - так решили просвещенные современники,
и после многих хлопот добились своего, и высекли на
надгробии из темного мрамора:
"Ты памятник себе воздвиг в лесах великий!"
Ах, как часто завидуют лесоводы господам лесничим
прошлого века: и авторитет у них был, и положение в
обществе, не то что сейчас. А может, не во всем виновато
общество? И все ли мы знаем из прошлого? Ведь не кто
иной, как Тюрмер писал, жаловался на "безалаберную
организацию" в лесном хозяйстве, при которой неграмотный
урядник "считает себя вправе невежливо, даже грубо
относиться к лесничему". Но он же предлагал и выход: только
правильное ведение лесного хозяйства способно вызвать у
населения уважение к лесу и его работникам. Вот так, дорогие
мои лесоводы!
Побывайте же. А настойчив я потому, что многие, коечто слышавшие о Тюрмере, в тюрмеровских лесах так ни
разу и побывали. По себе знаю, хоть и работал в том же
лесорастительном районе Подмосковья, простирающемся
широкой полосой с юго-запада на северо-восток области.
Однако ни разу за все годы работы и в голову не приходило
съездить на экскурсию: посмотреть, поучиться, поклониться.
И не подсказал, не подтолкнул никто. Мы все были так
воспитаны, истинная жизнь начиналась лишь с нас, а наши
предшественники только ошибались. Хотя и тогда говорили,
что прогресс в любой отрасли знаний немыслим без знания
предшествующего опыта, тем более в лесоводстве: сеял,
выращивал один, а результаты его труда видит представитель
совсем другого поколения. Ничего он не увидит, если ничего
не знает о своих предшественниках. Не знали и мы, но мы
были уверены, что все знаем. Глупцы!..
Так будьте умнее хоть вы. Вас зовет сам Карл Францевич
Тюрмер: "Приезжайте и посмотрите".
Вот и все. Поверьте, мне жаль расставаться с вами, ведь в
разговорах о судьбах русского леса, мы, надеюсь, стали не
только единомышленниками, но и обрели духовное родство.
"Леса страны в опасности! Вместе с ними в опасности и
наша Родина..." Набатные эти слова, с которыми обратились
участники Всесоюзного съезда лесничих к соотечественникам
с трибуны Колонного зала, меня не напугали, но возродили
надежду: в среде русских лесных деятелей воскресает дух
ответственности за настоящее и будущее Отечества. Будем
же думать и дальше в этом направлении... Явись, человек с
надеждой...
*
Хорошо, что хоть в трудное для России время
перестройки во главе лесного хозяйства оказались не
"назначенцы", умеющие лишь создавать видимость
деятельности, а люди дела - специалисты, имеющие
практический опыт работ в лесах. Они сумели сделать
главное в этой смуте - сохранили Лесную службу от распада,
пусть и неоднократно переименовывавшуюся, не потеряли
связи с хозяйствами, не допустили резкого спада
лесохозяйственных работ, а лесной доход превысил расходы.
Не диво ли? - по хозяйственному и таксационному
устройству лесов, без которого немыслимо рациональное
природопользование, даже превзошли объемы прошлых лет!
По доброму почину и при содействии первых
руководителей, при их участии сделано то, что не удавалось
никому из предшественников, были разработаны "Основы
лесного законодательства России", вступившие в силу в
1993 году. На этот раз сделали это вовремя. Во многих местах
уже раздавались нахрапистые призывы: "Леса - в
распоряжение местной власти!" Ясное дело, не для
сбережения и умножения хотели их отнять у ослабевшего
государства, а чтобы иметь "законные" права пополнять за
счет леса скудную местную казну. Словом, снова "лес нуждающимся". И там, где успели оттяпать, пустились
распродавать лесные массивы зарубежным покупателям:
плати доллары - и вырубай под корень сотни и тысячи
гектаров. Им, местным властям, усидеть бы, им и в голову не
пришло, что кроме древесины лес обладает и множеством
других ценностей и полезностей, не имеющих, правда ,
рыночной стоимости. Им, в суете, недосуг подумать о том, что
для выживания людям необходимы не только материальные
блага, не только доллары, но еще нужнее чистота воздуха,
воды и почвы, определяющая качество среды нашего
обитания, а в конечном счете - условия дальнейшего
существования человечества на планете.
Да, это так, для рынка такие ценности "невыгодны", их не
продашь и не купишь, поэтому заботу об их сбережении
должно взять государство, делегарующее свои полномочия
федеральной Лесной службе. Ее специалистам предстоит так
отладить отношения государственной и рыночной системы
управления, чтобы и не уподобиться собаке на сене, но и
выработать политику на сохранение, восстановление и
улучшение лесов всех форм владения - лесов России.
Свобода поведения человека в лесу должна ограничиваться
рамками закона.
СОДЕРЖАНИЕ
Грустный запев ........................................................
Где ель да виловатая береза ....................................
По рублю с топора....................................................
Словно завтра вон из России ...................................
3
12
22
27
Лесные знатели ....................................................... 37
Общее мнение ........................................................... 41
Рука творящая .......................................................... 53
Великий переполох................................................... 60
Славные наши незнакомцы....................................... 74
Кривичская земля ..................................................... 84
Предупреждения, которым не внемлем ................... 94
Учитель ..................................................................... 102
"И пришли и сели" ..................................................... 109
Вода живая и вода мертвая........................................ 119
Конец и начало .......................................................... 127
Шумное время безмолвия ......................................... 138
Река времени .............................................................153
Святик ........................................................................ 165
Короткая мысль ......................................................... 180
Память ...................................................................... 191
В лесу не раздается топор дровосека ........................ 216
Приезжайте и посмотрите ........................................ 229
И.Е.Филоненко
Ф 55 ВОСПОМИНАНИЕ О РУССКОМ ЛЕСЕ. - М.:
КОМРИД, 1993. - 240 с.
ISBN 5-85771-002-2
В опасности среда нашего обитания, а значит, под угрозой и наша жизнь.
Сегодня каждый, кто способен действовать, должен действовать, а не ждать
покорно "конца света". Именно к этому призывает в книге Иван Филоненко.
Надеемся, что книга эта побудит всякого, кто не равнодушен, к размышлению
и действию на общую пользу во имя сохранения жизни на земле.
Технический редактор Н.И. Летунова Художник
Ю.В. Маркелов Корректор Е.В. Рудь
Подписано в печать с готового оригинал-макета 10.06.93.
Печать высокая. Формат 84x108/32. Печ.л. 7,5. Тираж 10 000 экз.
Заказ 259.
Московская типография № 13. 107005, г.Москва, Денисовский пер., 30.
ТОО "КОМРИД". 117418, г.Москва, ул.Новочеремушкинская, 69
ТОО КПФ "КАЛЛИСТО". 113546, г.Москва, ул.Медницкая, д.5, корп. 1.