Поэт Зхус получил по электронной почте странное письмо

Улень / "soРокин. reMа. Lost.Lost."
Поэт Зхус получил по электронной
почте странное письмо. Словосочетание
«имбирное слюнотечение» было написано через запятую около пятидесяти раз.
Вначале Поэт Зхус хотел удалить письмо, но, видимо, из-за наличия свободного
времени, механически продолжал водить по строчкам глазами. На пятой строчке он
остановился на «имбирное слюноистечение».
«Наверное, вирусняк запустили»: подумал Поэт Зхус и включил антивирус
Касперского, который в свою очередь ничего не нашёл.
Поэт Зхус прочитал всё письмо, отметив, что «слюноистечение» повторяется всего
один раз, и удалил письмо. За окном светило солнце, через отрытые окна слышались
голоса улицы вперемежку с беспечным смехом молодых девиц. Поэт Зхус выглянул из
окна, опираясь на подоконник, и поразился праздному движению машин. Он подумал,
что люди в этих самых машинах целый день ездят без причины по городу, матерясь в
пробках и, обтирая носовыми платками потные шеи, а потом приходят домой спать,
совершенно бестолково накрутив на спидометре двести – триста километров. Поэт Зхус
закрыл окно, и звуки улицы исчезли. Даже слабые всплески сирен карет «скорой
помощи» тонули в мерном гудении кондиционера. Поэт Зхус сидел в мягком кресле и
думал о чём будет его новый стих. Но мысли не приходили в его голову, и ещё
совершенно не хотелось работать. Далее было: кипячение воды, заливание её в чашку с
двумя ложками кофе «нескафе» на дне, медленное, самое медленное в жизни Поэта
Зхуса поглощение напитка, круговые мысли, мысли о бесполезности езды на машинах,
получение второго письма по электронной почте. Получив это второе письмо с адреса
poterynnoe_vdohnovenie@mail.ru . Поэт Зхус ужаснулся, поняв, что теперь пришло
время искать потерянные минуты радости, восторга от созданных строчек, а вместе с
этим, сосущее под ложечкой желание подниматься ввысь, купаться, плыть в потоках
поощрений, ругани и признании его гения. Поэт Зхус побежал к начальнику
отпрашиваться с работы, и тот его отпустил. На улице шум жизни погнал Поэта Зхуса к
метро, этому катализатору человеческих фантазий. Ступив на эскалатор, пряча
карточку в карман Поэт Зхус не подумал о: девушках, которые поедут с ним в одном
вагоне и будут читать книжки; о закладках медленно выползающих из их книжонок и
падающих на пыльный и раскачивающийся пол; о случайном касании пальцев
нагнувшийся девушки его тыльной стороны ладони; о разговорах о литературе, в
частности о современной; об одновременном разглядывании пассажиров и поиске
человека, который читал бы Берроуза. Уже в вагоне Поэт Зхус посмотрел на карту
московского метрополитена и с отвращением почувствовал, что он едет по кольцевой
линии, как те машины за окном, лишённые вдохновения и однотонно передвигающиеся
по горячему асфальту. Именно в тот момент ему не пришла мысль о: одновременном
обесточивании всех станций; о криках; о суматохе в слепой толчее обезумевших от
страха людей. Ни о чем не задумываясь, Поэт Зхус вышел из метро и пошел в стол
находок. Куда идти он знал, так как в институте он потерял студенческий билет, и в
ректорате его заставили идти за справкой в стол находок, чтобы выдать ему новый. В
самом здании было прохладно и безлюдно. Подойдя к окошечку для справок, он
кашлянул и заявил, что потерял вдохновение. На что ему ответили: «Вход с торца, там
пристрой будет, дверь железная, туда и иди.» Пристрой выглядел нелепо, на этом
самом месте не должно быть такого здания, которое мешает проезду машин и проходу
их бесцельных водителей. Но Поэт Зхус этого не заметил, как и того факта, что если
ночью проходить мимо пристроя и увидеть на балконе соседнего дома толстого
мужика в майке, который озирает свои владения, то может захотеться крикнуть ему:
«Ты, мудила!» Вход в пристрой продолжился длинным коридором, который
оканчивался дверью в большую комнату. Посреди неё было четырёхугольное
углубление, в котором лежало около пятидесяти будильников. В каждом углу этого
углубления сидело по маленькому мальчику. Дети разбирали будильники и переводили
стрелки. А вокруг углубления сидели люди и смотрели на руки мальчиков.
Я вдохновение потерял, куда мне идти? – Поэт Зхус тронул за плечо мужчину,
сидящего к нему ближе всех.
- А ты кто? – не поворачиваясь, спросил мужчина.
- Поэт. – Ответил Поэт Зхус.
- Тогда, через два зала, мимо художников, музыкантов, - так же, не поворачиваясь,
ответил мужчина.
- А здесь кто?
- Водители грузовиков, - мужчина повернулся к Поэту Зхусу лицом, и тогда стало
ясно, что мужчина слепой, - а вот если спросить вас, молодой человек, что будете
делать, если дети действительно пропустят ваш будильник, не переведут стрелки, и
даже, он прозвонит? Вдохновение спустится к вам с чердака, но оно ослепит вас
своим великолепием, которое вы раньше не замечали.
Говоря эту фразу, мужчина мог бы вспомнить, что сравнивал вдохновение,
посещающее его в долгих поездках, с потрепанными девчушками, которые просили их
подвести, и которых он почти всегда ебал. Оно тогда представлялось ему живыми
кусками чего-то, которые невозможно обхватить, и которые стоят на обочинах,
молчаливо вопрошая о милосердии. Стремясь проехать пару километров, что бы найти
родной кусок и соединиться с ним. Но другие куски, одержимые теми же
стремлениями, отдаляются на попутных машинах на такое же расстояние, оставаясь
тем, что можно поднять и выкинуть в канаву. Слепой водитель не вспомнил, а Поэт
Зхус не знал ответа на его вопрос, он знал только правила и инструкции.
-
ПРАВИЛА И ИНСТРУКЦИИ.
Каждый человек, который потерял своё вдохновение, имеет право обрести его вновь.
Для этого он обязан сделать устное заявление о потере, принести из дома свой
будильник, отдать его ребёнку в любом углу и ждать когда он прозвонит.
P.S. Но это только так здесь написано, ждать и всё. На самом деле дети постоянно
перебирают будильники, переводят стрелку звонка вперёд, иногда на пять часов
вперёд, а потом ещё вперёд. Внимательно перебирают, уходя только на минуточку в
туалет или водички попить. А толпа стоит, уставшая от знойного ожидания, и
прислушивается к шорохам на чердаке, где шуршание искусственной гальки и
пыльные балки, тёмные, в паутине, голову постоянно нужно наклонять. Люк отрыт, но
не дотянуться до него невозможно. Отсутствует целый этаж, оборванная лестница
только, на чугунных жилах, которые выступают из бетона, играют блики солнца,
бесполезного сейчас. Шорохи такие волнующие, пришедшие из детских кошмаров тех,
кто жил на последних этажах, шорохи ночные, и стараешься закрыть голову одеялом, и
руки боишься высунуть, вдруг пожмёт кто-нибудь и зальётся смехом ужасным. А
сейчас, пожалуйста, тянут руки, выпростав их из-под детских пледов своих ожиданий
взрослые люди в поту. Этаж специально убрали, они лазали наверх, в люк. И
вдохновение находило их с двух сторон, выбивало из них душу, и всё что они могли
говорить, так это слово «матка». Начало и конец творческого пути, имбирное
слюнотечение творчества. Зазевается малый внизу, забудет перевести стрелку,
прозвонит будильник, и очнётся человек ото сна, мёртвого, плотного как прессованное
мясо.
Поэт Зхус проходил мимо зала потерянного вдохновения художников, который не
показался ему бескрайним как вечернее поле гниющей пшеницы под осенним небом.
Его называют тяжёлым, свинцовым, иногда низким, наблюдающим сверху за
переливчатыми волнообразными движениями тёмных колосьев. И сверху небо думает,
что жизнь еще есть там, внизу, в раскрывшихся лабиринтах предвоенной Украины,
усыпанных распухшими зёрнами и руками пухлявыми от голода, цвета медленного
снега в покинутом городе Припять. Поэт Зхус должен был вспомнить эту картину
мёртвого города недалеко от Чернобыля, на балконах снег, совсем не высокий, скорее
мягкий, солнечный день, когда снежинки падают вертикально, безветренно,
замороженные крыши, и ни одно окно не вспыхнет, не затеплится с наступлением
ночи. Люди с длинными волосами окружали углубление плотным кольцом, а дети
преграждали им пустые дороги к экспрессии, игре красок в пустых и грязных
квартирах, утренним думам, кухонным думам с сигаретой между пальцев, что
испачканы чёрной краской, к покинутым дорогам, на обочинах которым растёт густой
бурьян, и возвышаются здания долгостроя. Это были другие дети, не те которые
испуганно убегали к маме при приближении тёмных волн гнилой пшеницы и без
трусиков бегали по горячему песку. Это были дети, налитые малахитом жизни,
оставляющие после себя синие следы. Дети, которые гуляют по опустевшему пляжу во
время дождя, марширующие по переходу воды и песка, в глазах их похоть и мокрый
песок. Им нужны шатающие тридцатилетние женщины в стоптанных туфлях, помятых
сарафанах, с каждой минутой все больше прилипающих к их маленьким грудям.
Очарование молодостью и целыми зубами, наличием трёх литров пива и двух бутылок
портвейна покоряет этих женщин. Руки, блестяще справляющиеся со стрелками, так же
виртуозно снимают намокшие сорочки, то превосходство плоти и мыслей, стремлений
и фантазии, заслуженная гордость за свои движения, омывают женские междуножья,
белые бёдра. И ту возможность художников выплеснуть на полотно этот цвет
радиоактивного снега в покинутом городе Припять, они забирают себе. Смеясь, они
делают цвет одиночества гуще, и кистью с пеной для бритья заполняют срамные
просторы промёрзших полей. И чёрные колосья падают под взмахами острых серпов,
медленно падают в белую пену снегов, в глазах детей нет смущения, как и вдохновения
в глазах толпы, она лишь следит за их руками, лунным блеском цветом спящего
фламинго, розоватым отблеском глади озёр, сумерками влюблённых, приехали,
скажем, на озеро они ебаться, специально на лес посмотреть, воздуха свежего
понюхать, под мостами ржавыми проплыть, сначала страшно в воду заходить, она
цветёт, зелёной тиной зарастает, взмахи рук с улыбками, «ну, иди сюда, глупышка»,
вода, парное молоко, не так страшно, ведь тина видна только с берега, а раздвигая
руками толщу воды, на поверхности чувствовать тот перепад температур, согревать
руки о поверхность, целоваться сначала в воде, а затем на берегу, отгоняя мириады
комаров. Где же вы, художники лишённые вдохновения, что бы крикнуть молодым изза кустов: «Пиздуйте отсюда на хуй, здесь ебли нет!». И пунцовая ненависть обопрётся
о мольберт досады и стыда и ровно ляжет на бледно – розовую поверхность Brito Pezdo
тридцатилетних женщин, пьяных от портвейна и проворства мальчишеских рук.
Пустые головы, мучительное ожидание заполнения этой пустотелой колбы свежими
формами и цветами, круговые пассы над застывающей поверхностью глиняной груди,
отчаяние витало в воздухе этого зала, невидимое и неосязаемое для присутствующих в
нём.
Проходя зал потерянного вдохновения музыкантов, Поэт Зхус не остановился перед
натянутыми струнами слёз, которыми было опутано это помещение. Он прошёл сквозь
них на миг, нарушив симметрию линейных истерик, разорвал паутину вздохов и
кротких снов под утро. Здесь было не так светло, как в другом зале, здесь не было окон
и тлели обои, едким дымом хрустели отваливающиеся пласты с непонятными узорами,
обнажали бежевые листочки с нотами, коряво начертанными, нанизанными на черные
линии. Обои хорошо клеить на старые газеты. Через лет десять соберёшься ремонт
делать, начнёшь отдирать их скребком, а под ними целый мир прошлого. А если газет
нет, то и ноты сойдут из разделанного альбома. Люди здешние отуплены пляской
звуков неслышимых. Каждый из них, перед потерей своего рая, спал самым крепким
сном за свою жизнь, а, проснувшись около полудня, нашёл на потолке вокруг люстры
тёмно-красные брызги, они переходили на стену, рисуя потёки. Пятна крови на белом
потолке и стенах, под которыми прячутся ноты детства, и едва слышимый шорох
отторжения. Кто это скребётся под обоями, кто бился на потолке при закрытых ставнях
и балконе, кто оставил эти страшные следы в полной тишине тихого посапывания и
мелодичных стонах музыканта? Поэт Зхус ещё бы вчера рыдал при виде этой крови на
потолке, рисуя себе перед глазами, как сидит он на льду промёрзшей до дна реки, на
прозрачном как слёзы музыкантов льду с замороженными страницами из альбома с
нотами внутри холодной толщи, и эти листы на удочку вытаскивает. Вертлявые такие,
эти листочки, он их молотком пару раз стукнет, и они замирают, заливая вокруг себя
всё музыкой кровяной, багровой коростой накипая на застольных беседах Поэта Зхуса
и потолках музыкантов. Поэт Зхус уже на выходе из зала задержался в дверях, дёрнул
за кусок тлеющих обоев, обнажил мякоть нот, ведь он так последователен, верен
математическим расчётам. В нотах не было видно алгебраических подъёмов к чердаку,
там были странные цифры, закодированная любовь однополюсных магнитов:
встретиться не захотела &#8211, передумала. Как ни странно, не особенно
расстраиваюсь по этому поводу, в значительной мере из-за того, что, как мне кажется,
научился контролировать свои мысли, не подпуская близко меланхолических
настроений, делающих из меня невротика. Даже музыку слушаю только электронную
&#8211 MP3; там нет печали MP3, во всяком случае, в трансе. А за три недели до этого
состоялся у меня с ней продолжительный разговор по телефону (и на хуй свой номер
дала – ведь не просил же!). В это время сидел в баре, это, наверно, и
подтолкнуло: трезвый звонить не стал бы. Вышел на улицу. Сначала диалог ни о чём,
потом после долгой паузы сказал, что до сих пор не могу забыть, на что получил
лаконичный ответ: &#171 это же ненормально&#187. Около полуночи предлагаю
приятелю Володе поехать ночью кататься по Москве, была среда. Подъехал ещё Игорь,
поехали втроём по клубам. Пили. Пошлялись. В итоге двинули домой с только что
познакомившимся человеком Костей к нему домой с двумя какими-то девушками пить
спиртное снотворное тошнотворное и играть в какую-то китайскую игру. А
удивительно что. В этот день я впервые года за два позвонил человеку по имени Паша.
Правда, не застал его. Поразился сходству его с этим самым Костей. Бывает же такое:
всё одинаково – и походка, и голос, и внешность, и повадки, и шутки, в общем,
как две капли воды. Я бы, может, этому и не удивился, но в эти сутки я встретил ещё
одного двойника: одна из этих двух девушек была точь в точь моя любовь со всеми
признаками сходства, даже звали точно так же. Парни после нескольких глотков
отрубились. Я же, несмотря на лошадиные дозы напитков тошнотворных снотворных
где-то семи наименований совсем не опьянел и часа четыре кряду излагал девчатам
своё мировоззрение, по-моему, только для того, чтобы иметь возможность смотреть на
рыжеволосую девушку с до боли знакомыми чертами. Утром меня засыпающего
отвезли домой, Игорёк с Володей повезли девушек до метро. Потом Вова рассказывал,
что когда, они выходили, рыжеволосая Света захотела оставить телефон,
эксцентричный Володя переборщил: «да нет, не надо», потом сокрушался:
«да что ж ты мне сразу не сказал?&#187.
Он дошёл. Зал потерянного вдохновения поэтов был просторным и светлым. Людей в
нём было очень много, и все они лежали на полу, неслышно дыша, недвижимо
улыбаясь. Сургучные печати тишины срывали дети, когда брали из углубления
будильники или возвращали их обратно. У стен стояли прозрачные пластмассовые
полки со стеклянными книгами разных форматов. Поэт Зхус, подойдя к стене, вынул
одну из книг. Открыть её было не возможно, как и прочитать сквозь наслаивающиеся
друг на друга буквы застывшие на стеклянных страницах. Строчки переплетались друг
с другом, путались в какой – то клубок, который острым ножом размазали на
внутренностях книжки. Поэт Зхус всматривался в эти хитросплетения, чувствуя, что
вроде бы прочитать это возможно, вот конец, а вот начало предложения, но на смену
лихорадочному синтезу букв, приходила приятная слабость, опутывала сонными
лианами пальцы, мягкими дуновениями покоя закрывала глаза. Книга выпала из рук
Поэта Зхуса, упала на пол, взвизгнув разбитыми осколками стеклянных страниц и
некогда бывшими рифмами. Они лежали на полу, у ног поэта, но он не в силах был их
поднять, стеклянная обложка откололась от переплёта, и теперь на ней можно было
прочитать: «Поэт Зхус. Издательство Азбука».
-
…Она у меня хорошая была. Я с ней гулять ходил всегда за двор на пустырь. Там
тихо было, хорошо. Чернышу на пустыре тоже нравилось. Один раз там большие
мальчишки были, когда мы пришли. Они траву высокую рвали и сумки собирали, а
потом костёр развели, один из них две бутылки молока принёс и вылил в
кастрюлю, всю траву туда покидали и на огонь поставили. А потом, когда
сварилось это, они через марлю отжали воду зеленую и выпили. Я за ними из-за
кустов следил с Чернышом, - говорил один из мальчиков, что перебирали
будильники в углублении, - Им это понравилось, наверное, они смеяться громко
стали. Черныш поэтому и залаял. К ним побежал. Когда он к ним добежал один из
мальчишек ему курткой своей голову накрыл, а другой кирпичом по ней стукнул. Я
захотел закричать, но испугался очень. Тот, который ударил Черныша, взял нож,
которым они траву резали, и разрезал ему живот. Потом всю траву вываренную он
ему в живот запихал. Всё смеялся и говорил громко: «раз ты мусор, значит и
внутри тебя тоже должен быть мусор!». Другие мальчишки тоже смеялись громко.
А Черныш хороший был, две команды знал – «сидеть» и «лежать»…
-
А команду «сосать» он у тебя знал? – перебил мальчик из противоположного угла.
-
Ах ты, свинья! – вскрикнул первый и бросил во второго будильником.
Будильник попал мальчику в лицо, и он заплакал. От этого все люди, лежащие на полу
встали, подошли к углублению, превозмогая слабость, задушили четырёх детей как кур
душат лисы, как птиц душат кошки, как зайце душат волки. Быстро, молча, даже с
какой – то лёгкостью они сжимали худенькие шеи, питая их своей слабостью из
пальцев, и забирая взамен детские двужильные силы. После того как утихли
мальчишеские вздохи, румянец щёк потонул в бордовом зареве небытия, начали
звонить будильники. Поэт Зхус всё это время стоял поодаль и наблюдал за
происходящим удивлённо. Трещали звонки, лица поэтов сжимающих будильники в
руках, наполнялись нечеловеческим удовольствием, от переизбытка которого у них
дрожали губы. Они убегали из зала, вернее улетали на крыльях вдохновения, они
обрели их, обрели оперение гиперболического подъёма мысли. Прозвонил последний
будильник, Поэт Зхус остался в зале один с четырьмя трупами детей. Он подобрал два
будильника, брошенные радостными поэтами, и положил их на закрытые глаза
мальчика, который рассказывал про свою собаку циферблатом вверх на одном
будильнике было двенадцать часов ровно на втором циферблатом вверх будильнике
было двенадцать часов. «Круговой виток без смысла, сон без начала и без конца,
никчёмное движение минут, баттерфляй против течения лавинообразного течения
секунд, королевский крёстный ход стрелок»: подумал Поэт Зхус и поднял левую руку с
часами кверху. Через несколько секунд раздалось пиликанье.