Шелковников А. Ю.

Шелковников А. Ю.
ЛОТМАН – ФИЛОСОФ
А.
М.
Пятигорский
назвал
философию
Ю.
М.
Лотмана
культурологическим онтологизмом (1). Почему? Пределом лотмановской
онтологизации культуры является понятие семиосферы. «Как можно теперь
предположить, четкие и функционально однозначные системы в реальном
функционировании не существуют сами по себе, в изолированном виде.
Вычленение их обусловлено лишь эвристической необходимостью. Ни одна
из
них,
взятая
функционируют,
отдельно,
лишь
фактически
будучи
погружены
не
в
работоспособна.
некий
Они
семиотический
континуум, заполненный разнотипными и находящимися на разном уровне
организации семиотическими образованиями. Такой континуум мы, по
аналогии с введенным В. И Вернадским понятием «биосфера», называем
семиосферой» (2). Симптоматично, что определение семиосферы дается по
аналогии с биосферой Вернадского. Здесь заканчивается семиотика как наука
о знаках и знаковых системах и начинается метафизика семиотического
пространства.
Теория
семиосферы
Лотмана
–
своеобразный
структуралистский космизм, хотя Ю. М. и подчеркивает, что речь идет об
абстрактном
пространстве.
«Если
ноосфера
имеет
материально-
пространственное бытие, охватывая часть нашей планеты, то пространство
семиосферы носит абстрактный характер. Это, однако, отнюдь не означает,
что понятие пространства употребляется здесь в метафорическом смысле.
Мы имеем дело с определенной сферой, обладающей теми признаками,
которые приписываются замкнутому в себе пространству. Только внутри
такого пространства оказывается возможной реализация коммуникативных
процессов и выработка новой информации» (3).
Лотман останавливается на том, что Вернадский представлял биосферу
(и ноосферу, как часть биосферы) органицистски, в качестве некоего единого
планетарного существа, целостность которого первична по отношению к его
внутреннему разнообразию. Биосфера обладает функциональным единством,
связанным с трансформацией
солнечной
энергии
в химическую и
физическую энергию Земли, являясь активной геологической силой.
Отдельные живые организмы и целые экосистемы функционально вторичны
по отношению к целостности биосферы как «живого вещества». Биосфера
является средой и условием существования отдельных организмов, и человек
есть одна из функций биосферы. В лотмановской концепции семиотическое
пространство, семиосфера, также первично в отношении к составляющим его
отдельным
текстам,
коммуникативным
актам
и
прочим
дискурсам.
Существование семиотического пространства делает возможным семиозис,
обмен знаками, общение, языковое бытие текстов, диалог. Конкретный текст
– одна из функций семиосферы. Семиосфера есть семиотический космос,
отдельные же его части вычленяются только в процессе анализа. «Можно
рассматривать семиотический универсум как совокупность отдельных
текстов и замкнутых по отношению друг к другу языков. Тогда все здание
будет выглядеть как составленное из отдельных кирпичиков. Однако более
плодотворным представляется противоположный подход: все семиотическое
пространство может рассматриваться как единый механизм (если не
организм). Тогда первичной окажется не тот или иной кирпичик, а «большая
система», именуемая семиосферой. Семиосфера есть то семиотическое
пространство, вне которого невозможно само существование семиозиса.
Подобно тому как, склеивая отдельные бифштексы, мы не получим
теленка, но, разрезая теленка, можем получить бифштексы, - суммируя
частные семиотические акты, мы не получим семиотического универсума.
Напротив, только существование такого универсума – семиосферы – делает
определенный знаковый акт реальностью» (4).
Все это дает основание Пятигорскому считать, что лотмановская
теория семиосферы – высшая форма онтологизации культуры, реализованная
в рамках тартуско-московской семиотической школы. Как происходит такая
онтологизация? Во-первых, онтологизируется метод. Принципы описания
языка, культуры, текстов, такие, как, например, вычленение бинарных
оппозиций,
противопоставление
языка
и
речи,
парадигматики
и
синтагматики, поуровневый анализ текста начинают выдаваться за реальные
свойства самих объектов описания. Мы можем в методологических целях
классифицировать звуки языка по признакам «звонкий – глухой», «твердый –
мягкий», «парный – непарный», «ударный – безударный», но это не означает,
что сами звуки обладают свойством бинарности. А в структурносемиотических
штудиях
такая
подмена
совершалась
(осознанно
–
неосознанно), что приводило к своеобразному научному мифотворчеству;
неявно постулировалось, что бинарные и тернарные структуры бытийствуют
в пространстве культуры, что это не только методологические принципы
описания дискурсивного многообразия, но и некие самостоятельные
сущности, что очень напоминает схоластический реализм.
Причем сначала такие автономные сущности усматриваются в языке, а
затем переносятся и на внеязыковую реальность, поскольку структурализм и
семиотика есть во многом перенос лингвистических методов исследования (в
основном, структурной лингвистики) на практически любые объекты. Любое
явление может быть описано как дискурсивное, но это не значит, что оно
есть дискурс. В результате системы родства, ритуалы, иконическая
символика и т. п. стали в структурно-семиотической интерпретации
носителями бинарности, диалогичности, дискурсивности и т. д. Здесь мы
встречаемся с таким явлением, как генерирование универсальным методом
универсального объекта («все, что угодно», «любой объект»). Представление
о принципиальной описуемости любого объекта как языкового уже
очерчивает контур потенциального множества «как бы дискурсивных
объектов» - а это уже и есть контур семиосферы, семиотического
пространства.
Но семиосфера как концепт возникала через ряд промежуточных
понятий. Сначала формировалось представление об универсальности
структурно-семиотического метода. Затем предполагалось, что этот метод
может быть применен к чему угодно. Затем это «что угодно» обозначалось
как культура, при этом нередко вторгаясь в природу. Постепенно культура
начинала интерпретироваться как совокупность или система текстов, а
иногда и как макротекст. Культура как текст – отсюда один шаг до
заключительной универсализации – семиосферы.
Важнейшим понятием русского структурализма была вторичная
моделирующая система – своеобразная надстройка над естественным
языком.
К
вторичным
моделям
(естественный
язык
–
первичная
моделирующая система, ибо язык моделирует действительность) относились
литература, мифология, ритуалистика, мода и мн. др. Имеется в виду, что
любой
завершенный
текст
на
естественном
(разговорном)
языке
вырабатывает в процессе порождения новую парадигматику – свою
индивидуальную фонетическую, ритмическую, грамматическую, лексикосемантическую систему, композицию, символику – то, что не содержится в
исходном языке-основе. Текст нельзя понять, просто зная язык, на котором
он создан. В тексте есть нечто большее, новое. Надо разобраться в том
приращении языка, которое произошло в тексте, произведении. Надо понять
внутренний язык текста. Понятие вторичной моделирующей системы
генетически во многом восходит к понятию языка науки в логическом
позитивизме.
Язык
науки
своеобразную
вторичную
позитивисты
моделирующую
тоже
рассматривали
систему.
Наука
как
исследует
действительность, она ее моделирует, а философия исследует язык науки.
Наука пользуется естественным (первичным) языком, соединяя его с
искусственными логико-математическими языками, при этом возникает
качественно новый научный дискурс, обладающий некоторыми новыми
особенностями синтаксиса и семантики, что и позволяет рассматривать его
как вторичную модель, хотя такая вторичность возникает в процессе
философской интерпретации языка науки.
Лотман в своих работах 1960 – 1970-х гг. делает объектом структурносемиотического анализа не «все, что угодно», а литературу. Литература – это
гораздо
более
удобный
методологических
объект
изысканий,
для
чем
философско-лингвистических
естественный
язык,
потому
и
что
литература есть организованная форма языкового бытия, высшая его форма.
Для Лотмана литература – такая вторичная моделирующая система, в
процессе анализа которой структурно-семиотическая методология может
быть доведена до совершенства. В научном творчестве Лотмана это
реализовалось в такой его книге, как «Структура художественного текста»
(5). В ней и совершается в полной мере переход от литературы к тексту.
Текст становится более универсальным понятием, нежели литература, он
первичен
по
отношению
к
ней,
к
ее
жанровому
разнообразию,
национальному своеобразию, историко-культурному контексту и т. д.
Инвариантные текстовые законы, структуры функционально доминируют
над всеми индивидуальными и историческими особенностями, различия
между настоящей и массовой литературами, традиционной и модернистской,
западной и восточной меркнут перед текстом как таковым, текстом как
онтологической
данностью
культуры,
перед
его
инвариантными
структурными закономерностями. В любом случае, для того чтобы быть
способным на добротном методологическом уровне анализировать тексты
классические, массовой культуры, экспериментальные, эпигонские, любые –
надо знать особенности текста как такового.
Через понятие текста как такового, Текста, Лотман переходит в более
поздних своих работах к Культуре, понимаемой как система текстов, а,
точнее, как Текст. Это – своего рода завершающий шаг онтологизации
культуры. Так понимаемую Культуру Лотман и именует семиосферой.
И вот Пятигорский возражает Лотману, утверждая, что, например,
литература и культура – это далеко не родственные понятия, потому что
литература конкретна, а культура, по мысли Пятигорского – метапонятие.
«Но литература – это органический объект, а культура – это
метапонятие, термин описания (и самоописания), применимый в принципе к
любым описаниям чего бы то ни было, включая сюда и факт описания чегото
как
культуры.
(В
последнем
случае
культура
перестает
быть
метапонятием.) Идея Юрия Михайловича о культуре как совокупности
текстов – идея, в разработке которой я принял участие, написав с ним вместе
статью (боюсь, что я ее только испортил своим участием, - но это я сейчас
так думаю), - имела своим неизбежным последствием натурализацию,
«оприроднивание» культуры. В процессе разработки этой идеи стало
возможным говорить не только, скажем, «как я понимаю культуру» (о чем
говорилось и раньше), но и о том, как одна конкретная культура понимает
другую или саму себя. Сейчас я думаю, что эта именно не осознаваемая нами
тогда онтологизация метода неизбежно должна была нас привести к
натурализации объекта – пределом чего и явилась лотмановская идея
семиосферы (уже в 80-х годах)» (6).
Онтологизация, или натурализация, культуры – одна из ведущих
тенденций, проявившаяся в отечественном структурализме, причем ведущая
к выходу из структурализма и семиотики в некую метафизику, характерную
для русской культуры. В этом смысле Лотмана, так же как и, например,
В. Н. Топорова, можно считать представителем специфической русской
метафизики, определить метод и направление которой невозможно. Ее
можно охарактеризовать как культуроцентризм, свойственный и немецкой
философии, так или иначе связанный с романтической традицией. Сказанное
относится и к В. И. Вернадскому, нагружающему биологию и геохимию
метафизикой, смешанной с определенной историософией. Пятигорский –
один из тех, кто попытался освободиться от этого историософского
культуроцентризма (через феноменологию, максимально сблизив ее с
буддийским взглядом на сознание).
Вторая
тенденция
выхода
из
семиотики
через
«сгущение»
семиотического метода, доводящего его до критического предела, является,
по Пятигорскому, историософская аксиология.
«Русский же культурный контекст определил и другую линию развития
семиотики, которую я бы условно назвал «культурно-телеологической» или
историософской. Эта
линия
ясно
видна
уже
в
первых
историко-
мифологических работах Владимира Николаевича Топорова, так же как и в
его статьях о символизме Мирового Древа. История стала объектом его
семиотики, как культура – лотмановской. Обе эти линии – и лотмановская
натурализация, и топоровская историософия – вышли из нашей (а не вообще)
культуры. Точнее, из ее осознания нами. Их появление предвещало отход
(если не уход) от семиотики» (7).
Третья линия выхода из семиотики связана с феноменологией
семиотики – наблюдением над мышлением о знаках и знаковых системах,
знаковостью как таковой (Пятигорский).
В этой статье я намеренно абстрагируюсь от филологических занятий
Ю. М. Лотмана и его коллег, представляющих основную научную ценность.
Об этом уже сказано достаточно.
Но есть еще один очень важный пункт философии Лотмана, связанный
с пониманием кантовской проблематики, из которого вытекает определенная
философия языка. Речь идет о начале книги «Культура и взрыв» (8).
«Отношение
системы
к
внележащей
реальности
и
их
взаимная
непроницаемость со времен Канта неоднократно делались предметами
рассмотрения. В нашем случае они приобретают вид антиномии языка и
запредельного для языка мира» (9). «Язык создает свой мир. Одновременно
возникает вопрос о степени адекватности мира, создаваемого языком, и мира,
существующего вне связи с языком, лежащего за его пределами. Это старая,
поставленная Кантом, проблема ноуменального мира» (10). Лотман
сознательно, в методологических целях, подменяет в своих философскосемиотических
размышлениях
трансцендентальную
апперцепцию
«Я
мыслю» Канта субъектом языка. Лотман не отождествляет содержание
языковых высказываний с внеязыковой реальностью. Для него дихотомия
«содержание –
выражение» принадлежит языковому, дискурсивному
пространству (здесь он идет за Ф. де Соссюром). Феноменальность языка с
его содержанием-выражением противостоит внеязыковой ноуменальности.
Лотман считает, что система с одним языком – это некая идеальная модель, в
действительности она никогда не встречается и, разумеется, не работает.
Исходное состояние культуры (понимаемой онтологически) – открытое
множество языков, в котором возможна только частичная переводимость,
далеко не всегда реализуемая. Языки в пространстве культуры нуждаются
друг в друге именно в силу далеко не полной переводимости (ибо только в
таких
условиях
может
генерироваться
новая
информация),
дискурс
нуждается в другом, ином, собеседнике, с которым интересно говорить,
которого не полностью понимаешь. Неадекватность отражения в языке
внесемиозиса, по Лотману, адекватна неадекватности различных языков в
семиосфере.
Это
ведет
к
продуктивному
диалогу,
информативным
коммуникациям, но не ведет к познанию внеязыковой реальности. Само
представление о внеязыковом универсуме возникает в многоязычной
культуре в связи с идеей создания единого универсального языка, что
является культурно-языковым мифотворчеством, характеризующим развитые
культуры, порождающие механизмы самоописания, метаязыки.
На этом мне хотелось бы закончить эту заметку о Юрии Михайловиче
Лотмане как философе.
ПРИМЕЧАНИЯ
1. Пятигорский А. М. Избранные труды. – М., 2005. С. 53 – 57.
2. Лотман Ю. М. Избранные статьи в трех томах. Том I. Статьи по
семиотике и типологии культуры. – Таллинн, 1992. С. 11 – 12.
3. Там же. С. 12.
4. Там же. С. 13.
5. Лотман Ю. М. Об искусстве. – СПб., 2000. С. 13 – 285.
6. Пятигорский А. М. Избранные труды. М., 2005. С. 55.
7. Там же.
8. Ю. М. Лотман. Семиосфера. – Спб., 2004. С. 11 – 148.
9. Там же. С. 12.
10. Там же.