1. основания социальной коммуникации

1
15.04.2012—7.09.2012
Е.Д.Елизаров
СОЦИАЛЬНАЯ КОММУНИКАЦИЯ: НЕДОКУМЕНТИРОВАННЫЕ АСПЕКТЫ
ЧАСТЬ I. ФОРМИРОВАНИЕ СИСТЕМЫ
Содержание:
ВВЕДЕНИЕ
1. Подходы к определению
2. Содержание социальной коммуникации
3. Модель социальной коммуникации
1. ОСНОВАНИЯ СОЦИАЛЬНОЙ КОММУНИКАЦИИ
1.1. Субъект коммуникации
1.2. Содержание сообщения
1.2.1. Понятие информации
1.2.2. Предмет социальной коммуникации
1.2.3. Предмет коммуникации как измерение культуры
1.3. Канал коммуникации
1.3.1. Особенности канала
1.3.2. Центральное звено коммуникационного процесса
1.4. Результат коммуникации
Выводы
2. СОЦИАЛЬНАЯ КОММУНИКАЦИЯ КАК СИСТЕМА ЖИЗНЕОБЕСПЕЧЕНИЯ И РАЗВИТИЯ СОЦИУМА
2.1. Организация общества и социальная коммуникация
2.2. Назначение коммуникации
2.3. Базовые ценности социума
2.3.1. Внешнеполитические ценности
2.3.2. Внутриполитические ценности
2.4. Основное содержание социальных ролей
2.5. Организация достижения базовых ценностей
2.5.1. Способность к единой реакции на знак
2.5.2. Система формирования способности к единой реакции
2.5.3. Семь свободных искусств.
2.5.4. Дисциплина коммуникации
2.5.4. Роль религии, искусства, науки
Выводы
3. ДОЗНАКОВЫЕ СИСТЕМЫ КОММУНИКАЦИИ
3.1. Становление социума
3.1.1. Сигнальные системы
3.1.2. Разрушение целевой структуры деятельности
3.1.3. Отчуждение и распределение продукта
3.2. Природа информации. Феномен значения
3.3. Исходный пункт социальной коммуникации
3.4. Явление ритуала
3.5. Ритуал как форма дознаковой коммуникации
3.6. Феномен идеального
3.6.1. Рождение идеального
3.6.2. Содержание идеального
3.7. Эволюция ритуала
Выводы
4. ОТ СООБЩЕСТВА К СОЦИУМУ
4.1 Континуум психики
4.1.1. Интериоризированная деятельность
4.1.2. Микрокосм и макрокосм
2
4.1.3. Ритуал как основание знаковой коммуникации
4.2. Начало цивилизаций
4.2.1. Социальный этотип
4.2.2. Совместная деятельность как ритуал
4.3. Рождение базовых ценностей
4.3.1. Самоидентификация социума
4.3.2. Две культуры
4.3.3. Основание базовых ценностей
Выводы
5. ДОЛОГИЧЕСКИЕ И ДОРЕЧЕВЫЕ КОНВЕНЦИИ
5.1. «Вещь» и «слово» в структуре коммуникации
5.1.1. Несостоятельность обыденных представлений
5.1.2. Смысл слов и суть вещей
5.1.3. Социокоммуникационная «тень» артефакта
5.1.3. Бессознательное
5.2. Состав «слова»
5.2.1. Физические гипотезы
5.2.2. Способы восприятия
5.2.4. Часть и целое в структуре ритуала
5.3. Элементы значений
5.3.1. «Алфавит»
5.3.2. Атомы речевых конвенций
5.3.3. «О назначении поэта»
5.4. Хронологические рамки
Выводы
6. СТАНОВЛЕНИЕ КОММУНИКАТОРА
6.1. Глобализация мировосприятия
6.1.1. Место в мире
6.1.2. Форма осознания
6.2. Работа коммуникационной системы
6.3. Система ценностей
6.3.1. Ценность
6.3.2. Дифференциация ценностей
6.4. Характеристика коммуникатора
6.4.1. Статус коммуникатора
6.4.2. Назначение власти
6.4.3. Инструментарий коммуникатора
6.4.4. Личное богатство
6.4.5. Коммуникация как социальное творчество
6.5. Диктатура коммуникационного посыла
Выводы
7. ОСОБЕННОСТИ ФОРМИРОВАНИЯ КОММУНИКАНТА
7.1. Формирование базовых каналов социальной коммуникации
7.1.1. Общественный и личный опыт
7.1.2. Задачи социализации
7.1.3. Уровни значения коммуникационного посыла
7.1.4. Передача статуса
7.2. Мезальянс
7.2.1. Социальный (сословный) мезальянс
7.2.2. Культурный мезальянс
7.2.3. Этнический мезальянс
7.2.4. Возрастной мезальянс
7.3. Полнота первичных каналов коммуникации
7.4. Социо-коммуникативная роль артефакта
7.4.1. Пространственно-временное поле коммуникационного процесса
7.4.2. Способность к творчеству как завершение социализации
7.4.3. Социальные функции вещи
7.5. Мода в формировании коммуниканта
7.6. Деятельность
Выводы
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Литература
3
ВВЕДЕНИЕ
1. Подходы к определению
Слово коммуникация (лат. Communicatio) происходит от communico — делаю общим, связываю, общаюсь и означает:
1) Путь сообщения, связь одного места с другим.
2) Общение, передача информации от человека к человеку — специфическая форма взаимодействия людей в процессах их познавательно-трудовой деятельности, осуществляющаяся главным образом при помощи языка (реже при помощи др. знаковых
систем). Коммуникацией называются также сигнальные способы связи у животных.
В быту под коммуникацией, общением подразумевают обмен мыслями, знаниями,
чувствами, схемами поведения и т.п.
Сразу же следует отметить, — заключает один из отечественных исследователей, —
что слово «обмен» здесь является явной метафорой. На самом деле, если мы обмениваемся идеями, обмениваемся словами и т.п., то я не лишаюсь своих слов, а мой собеседник –
своих, мы взаимно обогащаемся идеями другого, собеседника. Более правильно говорить
о том, что мы хотим поделиться вкладываемыми в них значениями. Это весьма существенное замечание, разделяющее подход к коммуникации на две парадигмы: механистическую и деятельностную. В первом случае под коммуникацией понимается однонаправленный процесс кодирования и передачи информации от источника и приема информации получателем сообщения. Во втором подходе коммуникация понимается как
совместная деятельность участников коммуникации (коммуникантов), в ходе которой
вырабатывается общий взгляд на вещи и действия с ними1.
Социальная коммуникация — это понятие, относящееся прежде всего к деятельности, вне ее оно теряет всякий смысл. Коммуникативный процесс представляет собой необходимую предпосылку становления, развития и функционирования всех социальных
систем, потому что именно он обеспечивает связь между людьми и их общностями, делает возможной связь между поколениями, накопление и передачу социального опыта, его
обогащение, разделение труда и обмен его продуктами, организацию совместной деятельности, трансляцию культуры. Именно посредством коммуникации осуществляется
управление, поэтому она представляет ко всему вышеперечисленному и социальный механизм, с помощью которого возникает и реализуется власть в обществе.
Существует множество определений социальной коммуникации. Наиболее часто
встречающиеся из них это:
— передача информации, идей, эмоций посредством сигналов, знаков, символов;
— процесс (знакового, информационного обмена), который связывает отдельные
части социальных систем друг с другом;
— механизм, посредством которого реализуется власть (власть, как попытка определить поведение другого человека).
Все эти аспекты будут рассмотрены ниже. Но прежде всего необходимо определиться с основами, т.е. с тем, какие виды коммуникации существуют в социуме, из каких
элементов складывается коммуникационный процесс, с тем, какие задачи выполняет
коммуникация.
Типология социальной коммуникации
Выделяют несколько видов социальной коммуникации:
1. По характеру аудитории:
— межличностная (индивидуализированная)
— специализированная (групповая)
— массовая
2. По источнику сообщения:
— официальная (формальная)
— неформальная
3. По каналу передачи:
— вербальная
— невербальная
Структурные элементы социальной коммуникации
Коммуникация представляет собой сложный многокомпонентный процесс. Основными его элементами являются:
1
См. Кашкин В.Б. Введение в теорию коммуникации. Воронеж: Изд-во ВГТУ, 2000
4
1. Субъекты коммуникационного процесса: отправитель и получатель сообщения
(коммуникатор и коммуникант);
2. Средства коммуникации: код, используемый для передачи информации в знаковой форме (слова, картины, графики и т.п.), а также каналы, по которым передается сообщение (письмо, телефон, радио, телеграф и т.п.);
3. Предмет коммуникации: какое — либо явление, событие и отображающее его
сообщение (статья, радиопередача, телевизионный сюжет и т.п.)
4. Эффекты коммуникации: последствия коммуникации, выраженные в изменении внутреннего состояния субъектов коммуникационного процесса, в их взаимоотношениях или в их действиях.
Задачи социальной коммуникации
Социальная коммуникация в процессе своего осуществления решает три основных
взаимосвязанных задачи:
1. Интеграцию отдельных индивидов в социальные группы и общности, а последних в единую и целостную систему общества;
2. Внутреннюю дифференциацию общества, составляющих его групп, общностей,
социальных организаций и институтов;
3. Отделение и обособление общества и различных групп, общностей друг от друга
в процессе их общения и взаимодействия, что приводит к более глубокому осознанию
ими своей специфики, к более эффективному выполнению присущих им функций.
2. Содержание социальной коммуникации
Итак, главным образом социальная коммуникация понимается как передача информации, идей, эмоций посредством знаков, символов. В свою очередь, задача ее состоит в том, чтобы связывать воедино структурные подразделения социума и управление их
поведением (механизм реализации власти). Это ведет к тому, что в центре изучения коммуникативных процессов оказываются проблемы семиотики, психологии и социологии.
Отсюда ключевыми направлениями исследования становятся:
— свойства знаков и знаковых систем, с помощью которых осуществляется обмен
информацией,
— содержание информации,
— характеристики коммуникатора,
— характеристики аудитории.
Первоочередной задачей анализа всех составляющих становится выработка механизмов воздействия на тех, кому адресуется коммуникационный посыл. Конечной же целью любого коммуникатора является изменение ценностных установок коммуниканта.
Способность коммуникатора менять их и тем управлять поведением коммуникантов определяется как влияние.
Влияние можно оказывать тремя способами:
— сотрудничеством с коммуникантом,
— принуждением коммуниканта к тому или иному действию,
— наконец, манипуляцией его сознанием.
Принуждение используется там, где коммуникатор обладает формальной властью.
Там, где ее нет, коммуникация строится либо на манипуляции, либо на сотрудничестве,
либо на этих двух способах сразу. По понятным причинам в истории ХХ столетия и в
настоящее время в центре исследовательского интереса оказывается манипуляция.
Под манипуляцией сознанием понимают действия коммуникатора, направленные
на изменение психологических установок, ценностных ориентаций, поведения индивидов
и целых аудиторий независимо от их желания. Среди причин манипуляции выделяют:
— конфликт человека с самим собой (А.Маслоу);
— недоверие по отношению к другим людям (Э.Фромм);
— ощущение абсолютной беспомощности (экзистенциализм);
— боязнь тесных межличностных контактов (Э.Берн);
— некритическое стремление получать одобрение всех и каждого;
— стремление к символическому овладению партнером по общению (З.Фрейд);
— реализацию компенсаторного стремления к власти (А.Адлер).
Цель манипуляции — контроль над аудиторией, ее управляемость и послушность.
Для достижения цели используются различные технологии манипуляции, главное
место в которых занимает целенаправленное преобразование информации, другими словами, умолчание, селекция, искажение информации. Важным для манипуляции является
сокрытие ее механизма и мишени воздействия.
5
3. Модель социальной коммуникации
В литературе широкое признание и распространение получила линейная модель
коммуникации, разработанная известным американским социологом и политологом Г.
Лассуэллом. Она была создана в 1948 году на основе опыта ведения пропаганды в армейских подразделениях во время Второй мировой войны. Эта модель в равной мере могла
быть использована для анализа массовой коммуникации и любого коммуникативного
действия, которое раскрывается по мере ответа на последовательно возникающие вопросы:
1. Кто? (передает сообщение) — коммуникатор
2. Что? (передается) — сообщение
3. Как? (осуществляется передача) — канал
4. Кому? (направлено сообщение) — аудитория
5. С каким эффектом? — эффективность, результат коммуникативного действия.
Несколько подробней все это можно выразить в табличной форме.
Кто?
Сообщает
По какому
Кому?
С каким
что?
каналу?
эффектом?
Источник
Сообщение
Канал
Получатель
Эффект
Анализ
управления
Анализ
Содержания
Анализ средств и
каналов
Анализ
аудитории
Анализ
результатов
Найдя модель Лассуэлла применимой, хотя и сильно упрощенной, некоторые исследователи стали развивать ее дальше. Р.Брэддок добавил к ней еще два элемента коммуникативного акта:
6. Условия, в которых протекает коммуникация, и
7. Цель, которую преследует коммуникатор.
В 1968 г. Лассуэлл предложил более подробную версию своей модели коммуникации. Она также предполагает изучение процесса коммуникации с помощью ответов на
следующие вопрос: кто? С каким намерением? В какой ситуации? С какими ресурсами?
Используя какую стратегию? Оказывает влияние на какую аудиторию? С каким результатом?
Вопрос: кто? связан с определением источника информации, который не всегда
может совпадать с коммуникатором, непосредственно ее передающим;это может быть
одно лицо, а могут быть и разные. Между тем определение источника важно для нахождения правильного ответа на второй вопрос.
Вопрос: с каким намерением? — ключевой. Только уяснив истинную цель коммуникации, можно говорить о подборе адекватных этой цели средств (коммуникатора,
сообщения, канала), о выборе целевой аудитории и т.д. Четкое осознание цели (информирование, инструктирование или же мотивирование аудитории) определяет соответственно и подбор остальных компонентов коммуникации как условие ее эффективности.
Вопрос: в какой ситуации? связан с определением того, в какой ситуации — благоприятной, неблагоприятной или нейтральной — осуществляется коммуникативный
акт. При этом необходимо установить наличие естественных и искусственных барьеров
между коммуникатором и аудиторией, которые препятствуют доведению информации до
адресата, и попытаться минимизировать их влияние.
Вопрос: с какими ресурсами? предполагает, что к ресурсам коммуникации относят как самих специалистов-коммуникаторов, так и финансовые и информационные
средства, которыми они располагают, а также эффективные коммуникативные технологии, приемы, методы и т.п.
Вопрос: используя какую стратегию? предполагает необходимость обеспечить
наиболее эффективный способ достижения результативной коммуникации. Стратегия —
это не только определение перспективных целей, но и подбор адекватных им средств и
путей их достижения. Стратегия коммуникации определяется в первую очередь характером цели, особенностями аудитории, наличием ресурсов. При выборе стратегии руководствуются решением следующих задач:
— обеспечение возможно более полной информации;
— обеспечение надежной, быстрой и эффективной обратной связи.
6
Вопрос: на какую аудиторию? связан с выбором аудитории коммуникации, т.е.
тех, кому адресованы сообщения. Эффективность коммуникации связана с правильным
выбором аудитории (массовой, специализированной, отдельных людей). Поиск «своей»
аудитории и умение подобрать к ней соответствующие средства и способы коммуникативного влияния требуют высокого профессионализма и владения методами и методиками конкретных социальных исследований.
Вопрос: с каким результатом? подразумевает оценку итога совокупных усилий
участников коммуникационного процесса. Коммуникация эффективна, если поставленные
цели реализованы в установленные сроки и с наименьшими издержками. Коммуникативная эффективность обусловлена изменением в знаниях и установках, убеждениях или поведения получателя информации.
«Коммуникативная формула» Лассуэлла представляет собой одновременно и модель исследования коммуникационного процесса, и развернутый план собственно коммуникативного действия, и в этом ее несомненное достоинство. Вместе с тем она обладает
и существенным недостатком: она монологична, поскольку в ней отсутствует обратная
связь, благодаря которой коммуникация предстает не как одностороннее движение, а как
взаимодействие коммуникатора и коммуниканта. Ведь любой коммуникативный процесс
меняет что-то не только у второго, но и у первого.
«Формула Лассуэлла» отражает характерную особенность ранних моделей коммуникации — она предполагает, что коммуникатор всегда старается повлиять на реципиента, и, следовательно, коммуникация должна трактоваться как процесс убеждения. Это допущение ориентирует модель на применение прежде всего в области анализа политической пропаганды.
В модели Шеннона-Уивера коммуникация также описывается как линейный односторонний процесс. Математик Шеннон работал над своей коммуникационной моделью в
конце 40-х годов по заказу лаборатории «Белл Телефон» и это во многом определило
«технический» характер созданной модели, ее «дистанционность». Главной задачей было
снижение «шума» и максимальное облегчение обмена информацией. Модель описывает
шесть факторов коммуникативного процесса, их которых пять функциональны и один
(шум) дисфункционален. К функциональным элементам относятся: источник информации, продуцирующий сообщение; отправитель, кодирующий сообщение в сигналы; канал, проводящий это сообщение; получатель; цель, или место назначения.
По существу эта модель представляет собой графическое подобие предыдущей.
Она основана на аналогии с телефонной связью. Предположим, что два человека, проживающие в разных странах, говорящие на разных языках и плохо понимающие язык своего
абонента, вынуждены вести переговоры по телефону. При этом время разговора ограниченно, а телефонная связь неустойчива. Такова ситуация, которую пытаются смоделировать К. Шеннон и У. Уивер в разработанной ими математической теории связи (коммуникации) (1949).
В данной модели
источник — это тот, кто делает звонок (передает сообщение);
сообщение — передаваемая информация;
телефонный передатчик — кодирующее устройство, преобразующее звуковые
волны в электрические импульсы;
телефонный провод — канал;
телефонный приемник (второй аппарат) — декодер, осуществляющий обратное
преобразование электрических импульсов в звуковые волны;
приемник — человек, которому адресовано сообщение.
При этом разговор может сопровождаться постоянными помехами (шумами), возникающими на линии связи; частотный диапазон канала может быть ограниченным, а
абоненты могут плохо понимать язык друг друга. Ясно, что в этой ситуации они пытаются
максимизировать количество информации, передаваемой по линии связи.
Сигнал уязвим настолько, насколько он может быть искажен шумом. Примером
искажения может являться наложение сигналов, одновременно проходящих через один
канал.
Преимущество данной схемы состоит в очевидности того, что сообщение, отправленное источником и сообщение, достигнувшее реципиента, имеют неодинаковое значение. Позднее положение об искажении информации было дополнено другими причинами исходной и конечной информации. В связи с работами по селективности восприятия
стало известно, что коммуникационный канал включает последовательность фильтров,
приводящих к тому, что информация на входе в систему не тождественная той информации, которая появляется на выходе (Н.Винер). Простейший случай — количественное не-
7
совпадение: количество информации на выходе меньше той, которая закладывалась в систему. При этом ясно, что даже количественное несовпадение влечет за собой отличия
содержательного характера.
Неспособность участников коммуникации осознать, что посланное и полученное
сообщение не всегда совпадают, является частой причиной затруднений коммуникационного обмена. Эта важная мысль была сформулирована в модели Шеннона. В 1948 он
опубликовал работу «Математическая теория связи», в которой представил свою унифицированную теорию передачи и обработки информации. Информация в этом контексте
включала все виды сообщений, в том числе те, которые передаются по нервным волокнам
в живых организмах. Шеннон предложил измерять информацию в математическом
смысле, сводя ее к выбору между двумя значениями, или двоичными разрядами, — «да»
или «нет», заложив таким образом фундамент современной теории связи, которая в
настоящее время играет важную роль во многих областях.
Эта модель привлекла внимание и получила развитие в исследованиях Де Флюера,
который расширил ее в более разветвленную сеть.
Он в частности, отмечает, что в коммуникативном процессе «значение» трансформируется в «сообщение» и описывает каким образом отправитель переводит «сообщение» в «информацию», которую затем посылает по каналу. Получатель кодирует «информацию» в «сообщение», которое, в свою очередь, декодируется в месте назначения в
«значение». Если между первым и вторым значениями есть соответствие, то коммуникация состоялась. Но, согласно Дефлюеру, полное соответствие является весьма редким
случаем.
В модели Дефлюера учтен основной недостаток линейной модели Шеннона, который состоит в отсутствии обратной связи между результатами процесса и управляющим
органом; между тем любое управляющее воздействие может быть выработано только на
основе информации о них. Ниже мы будем говорить о так называемом цикле ШухартаДеминга и о современных стандартах ISO (международной организации по стандартизации управления качеством продукции), которые вменяют в обязанность руководства постоянный анализ результатов и внесение корректирующих действий в функционирование
системы. Сейчас же заметим, что эти требования имеют в своей основе закономерности,
вскрытые исследованием коммуникационных процессов.
Дефлюер замкнул цепочку следования информации от источника до цели линией
обратной связи, повторяющей весь путь в обратном направлении, включая трансформацию значения под воздействием «шума». Обратная связь дает коммуникатору возможность адаптировать свое сообщение к коммуникационному каналу, чтобы повысить эффективность передачи информации и увеличить вероятность соответствия между отправленным и принятым значением.
Включение обратной связи на правах полноправного элемента в модели таких, казалось бы, односторонних процессов как телевидение, радиовещание, пресса на первый
взгляд представляется проблематичным. Но следует различать обратную связь первого
порядка, когда коммуникатор может получать ее в ходе воздействия, и опосредованную
связь второго порядка, получаемую на основе оценки результатов воздействия. Кроме того, коммуникатор начинает получать обратную связь не только от реципиента, но уже от
самого сообщения (например, от звука и изображения на мониторе). Принципиальное
отсутствие обратной связи можно отметить лишь в исключительных случаях общения
больших социальных групп — например, при засылке зондов в космос с информацией,
адресованной внеземным цивилизациям.
Но окончательным преодолением упрощенной трактовки коммуникации как одностороннего линейного процесса явилась циркулярная модель Осгуда — Шрамма. Ее
главная отличительная черта — постулирование циркулярного характера процесса массовой коммуникации. Другая ее особенность определяется тем, что если Шеннона интересовали в первую очередь каналы — медиаторы между коммуникатором и аудиторией, то
Шрамм и Осгуд обратили свое внимание на поведение главных участников коммуникации — отправителя и получателя, основными задачами которых являются кодирование,
декодирование и интерпретация сообщения.
Обзор определений коммуникации проведенный У.Шраммом, позволил выделить
то общее, что их объединяет — существование набора информационных знаков. В этот
набор могут входить не только факты, предметы, но и эмоции, латентные значения («беззвучный язык»).
Адекватность восприятия сообщения предполагает существование области, в которой опыт коммуникатора и реципиента схож и где сигналы распознаются одинаково.
Коммуникатор и реципиент имеют «фонд используемых значений», «рамки соответствия» и область, в которой они могут успешно общаться, находится наложением друг на
8
друга границ обоих факторов. Успех коммуникации зависит также от ожиданий, предъявляемых участниками общения друг другу. Профессор Мемфисского университета Дж.
Де Мотт указывает на то, что между средствами массовой информации и их аудиторией
сложилось некое молчаливое соглашение, договор (Mass Comm Pact), определяющий
обязанности СМК по отношению к аудитории, и обязанности аудитории по отношению к
СМК. Несовершенство этого договора заключается в том, что точки зрения потребителей
информации и ее производителей на круг этих обязанностей неодинаковы.
Согласно Шрамму, неверно думать, что коммуникативный процесс имеет начало
или конец. На самом деле он бесконечен. «Мы представляем собой маленькие коммутаторы, непрерывно принимающие и распределяющие бесконечный поток информации...».
(Некоторые исследователи, идут в этом направлении еще дальше, утверждая, что вся
внутренняя жизнь человека складывается исключительно из уникального сочетания того,
что он видел, слышал и запоминал в течение всей своей жизни.)
Возможным моментом критики этой модели является то, что она создает впечатление «равноправия» сторон в процессе коммуникации. А между тем, часто этот процесс
бывает несбалансированным, особенно, когда речь идет о массовой коммуникации. В
этих условиях получатель и отправитель не являются столь уж равноправными участниками коммуникации и циркулярная модель, уравнивающая их как звенья одной цепи,
неадекватно отражает долю их участия в процессе коммуникации.
Спиралевидная модель Дэнса не претендует на статус полноправной модели и возникла лишь как яркий аргумент в дискуссиях, посвященных сравнению линейной и циркулярной моделей коммуникации. Дэнс отмечает, что в настоящее время большинство
исследователей согласятся с тем, что циркулярный подход является более адекватным
для описания коммуникативных процессов. Но циркулярный подход имеет также некоторые ограничения. Он предполагает, что коммуникация проходит полный круг до той
точки, с которой начинается. Эта часть аналогии с кругом явно ошибочна. Спираль же
показывает, что процесс коммуникации продвигается вперед, и то, что находится в данный момент в процессе коммуникации, будет влиять на структуру и содержание коммуникации в дальнейшем. Большинство моделей дают так называемую «замороженную»
картину коммуникативного процесса. Дэнс же подчеркивает динамическую природу этого процесса, который содержит элементы, отношения и условия, непрерывно изменяющиеся во времени. Например, в разговоре когнитивное поле постоянно расширяется для
тех, кто в него включен. Участники получают все больше и больше информации по обсуждаемому вопросу, о партнере, его точке зрения. Знания в дискуссии расширяются и
углубляются. В зависимости от хода беседы спираль принимает различные формы в различных условиях и для различных индивидов.
Модель Дэнса не является, безусловно, удобным средством для подробного разбора коммуникационного процесса. Основное достоинство и назначение спиралевидной
модели Дэнса состоит в том, что она напоминает о динамической природе коммуникации. Согласно этой модели, человек в процессе коммуникации является активным, творческим, способным хранить информацию индивидом, тогда как многие другие модели
описывают его, скорее, как пассивное существо.
Целью американского исследователя массовой коммуникации Г. Гербнера было
создание модели с широкой сферой применения. Она была впервые представлена в 1956
году.
Специфической чертой данной модели является то, что она приобретает различные формы в зависимости от того, какой тип коммуникативной ситуации описывается.
Словесное описание модели Гербнера по форме напоминает схему Лассуэлла:
Кто-то воспринимает событие и реагирует в данной ситуации с помощью некоторых средств, чтобы создать доступное для других содержание в некоторой форме и контексте и передает сообщение с некоторыми последствиями.
Эта модель подразумевает, что человеческая коммуникация может рассматриваться как субъективный, избирательный, изменчивый и непредсказуемый процесс, а система
человеческой коммуникации — как открытая система.
То, что люди выбирают и запоминают из коммуникативного сообщения часто связано с тем, как они собираются использовать полученные сведения. Бихевиористический
подход связывает селективность восприятия с категориями вознаграждения/наказания.
Характер коммуникации, кроме указанных факторов, определяется и многими
другими, не поддающимися формализации: случайными помехами, привычками аудитории, наконец, контекстом.
Гербнер считает, что модель может быть использована для описания смешанного
типа коммуникации, включающего как человека, так и машину, динамична, наглядна,
9
применима к различным по масштабу коммуникационным взаимодействиям — как на
уровне отдельных людей, так и на уровне больших социальных общностей.
Вкратце очерченные модели позволяют объяснить многое в человеческом общении. Но все же большее, если не сказать основное, остается в тени. Причина в том, что в
расчет не принимается принципиальное отличие технического устройства от человека,
специфика новой — социальной — формы движения, которая не может быть описана с
помощью чисто рациональных, т.е. поддающихся алгоритмизации схем взаимодействия.
Способность кодировать и декодировать, передавать и воспринимать (по возможности)
неискаженную помехами информацию никоим образом не исчерпывает существо социальной коммуникации. Более того, во многом противоречит ее действительной природе.
Часто самое главное от информационного обмена остается вообще вне рассмотренной
схемы.
Так, например, традиционная модель способна объяснить функционирование воинского подразделения, воспринимающего и исполняющего полученную команду. Но
ничто в ней не способно ответить на вопрос о том, почему в одном случае исполнение
приказа выливается в подвиг, в другом — в чисто формальное действие, нисколько не
способствующее победе, а иногда и вообще ведущее к поражению.
Решительно ничто в этой модели не позволяет ответить и на вопрос о том, как
происходит формирование художественного образа у человека, воспринимающего коммуникационный посыл автора, и уж тем более, как происходит рождение нового. Между
тем и цель, и результат коммуникации в данном случае предусматривают именно это.
Только на первый, поверхностный, взгляд социальная коммуникация понуждает
человека (группу) к какому-то действию «…для коммуникации существенен переход от
говорения Одного к действиям Другого. Именно ради этого реализуется передача значений между двумя разными автономными системами, которыми являются два человека»2.
Однако там, где передаваемая информация не порождает эмоциональный отклик, эстетическое, нравственное, наконец, интеллектуальное отношение к воспринимаемому коммуникационному посылу, эффективность действия стремится к нулю. Таким образом,
модель, которая ограничивается механической передачей—усвоением некоего поведенческого алгоритма, по существу не объясняет ничего, кроме чисто технических деталей.
Социальная единица, будь то человек, будь то группа, — менее всего техническое
устройство. Поэтому одни и те же знаки способны вызывать у нее едва ли не противоположные реакции (сравним поведение одной и той же толпы при входе Господнем в Иерусалим и в страстную пятницу).
Акцент на семиотику, психологию, социологию безусловно справедлив; именно
эти отрасли знания помогают раскрыть многое в формировании и функционировании
такого многомерного феномена, как общественное сознание. Но все же следует понимать,
что ни сущность сознания вообще, ни даже содержание коммуникационных процессов и
коммуникационных систем не могут быть раскрыты в полной мере без обращения к более
глубоким основаниям.
Дело не может быть сведено к простой передаче информации и управлению поведением структурных подразделений социума. Обмен не сводится к сумме физических,
физиологических, психических процессов, обеспечивающих передачу, восприятие и расшифровку сигналов.
Сосредотачиваясь на передаче, восприятии и расшифровке содержания коммуникационного посыла, мы способны ухватить только самый «хвост» коммуникационного
процесса. Ведь для того, чтобы быть переданным и воспринятым кем-то, содержание посыла должно родиться. Важно понять, что рождение новых ценностей отнюдь не отделяется от их усвоения каким-то барьером,— это звенья единого потока общественного развития, поэтому понять содержание одного этапа невозможно без раскрытия сущности того, что предшествовало ему. Но важно понять и другое: усвоение содержания любого знака становится ступенькой для следующего шага в социальном строительстве, ведь именно
практическое действие является единственной целью общения.
Вот только следует уточнить. Деятельность может быть репродуктивной, когда ее
результат воспроизводит уже существующее, и созидательной, творческой, назначением
которой являются новые ценности. Первая не требует особых механизмов коммуникации
— достаточно простого подражания. Главной (если не единственной) целью коммуникации является формирование способности к творчеству. Поэтому ни начала, ни конца в
этом потоке нет, он развивается не линейно, но по спирали, каждый виток которой вносит принципиально новое в становящиеся привычными ценности.
2
Почепцов Г. Теория коммуникации. Изд. Ваклер, 2001, с. 15
10
Простой пример позволяет пояснить сказанное.
Еще в глубокой древности было сказано: «Этот космос, один и тот же для всего существующего, не создал никакой бог и никакой человек, — но всегда он был, есть и будет
вечно живым огнем, мерами загорающимся и мерами потухающим»3. Перекинем мостик,
соединяющий ее с современностью, и перед нами предстанет удивительная вещь. В 1922
году в берлинском физическом журнале появилась статья российского математика Александра Фридмана (1888—1925) «О кривизне пространства». Эта работа была посвящена
анализу уравнений общей теории относительности. Фридману удалось обнаружить совершенно неожиданный факт: оказалось, что уравнения теории относительности имеют
не только статические решения, но и такие, которым соответствуют нестационарные —
расширяющиеся или сжимающиеся модели Вселенной. Согласно его выводам, «непустая», то есть заполненная материей Вселенная должна либо расширяться, либо сжиматься, а кривизна пространства и плотность вещества при этом соответственно уменьшаться или увеличиваться. Лишь спустя несколько лет будет открыто «красное смещение» и построена теория «Большого взрыва». Через какое-то время родится идея пульсирующей Вселенной, вариант последней, по которому Вселенная проходит последовательные периоды расширения и сжатия.
Нет сомнения в том, что идея Гераклита сыграла значительную роль в развитии
космологической мысли. Поэтому в какой-то степени история гипотезы демонстрирует
пример продолжающейся более двух тысячелетий коммуникации поколений. Другими
словами, новая физика Космоса начинается отнюдь не открытиями XX века. Но и всеми
метаморфозами когда-то рожденной идеи эта история не исчерпывается. Для того, чтобы
могли родиться современные теоретические представления, человечество должно было
претерпеть не только смену научных картин мира, но и целый ряд технических и технологических революций, породивших новый, более совершенный и эффективный инструментарий познания.
Отсюда следует ключевой для нас вывод: развитие форм практического преобразования мира, производство вещей, связь вещественного и ментального, идеального
и материального образует собой одно из фундаментальных измерений социальной
коммуникации.
К сожалению, это измерение полностью игнорируется.
Заметим еще одно, не менее важное, обстоятельство. В изучении процессов передачи, восприятия и расшифровки последних господствует предельно формализуемый,
подчиняющийся математическим законам подход, который берет начало в анализе искусственных устройств, опосредующих информационный обмен. Напомним, что основоположник теории информации, Клод Шеннон, был далек от гуманитарной мысли.
Изъян этого подхода состоит в том, что его целью становится построение информационных систем, которые могли бы сводить к нулю любые искажения в процессе передачи/приема сообщения. Действительная же задача социальной коммуникации предполагает рождение новой ценности. То есть не аутентичное воспроизводство информационного посыла на противоположном ее полюсе, но специфическое искажение исходного
значения, его творческое преобразование. Поэтому существо социальной коммуникации
в известной мере прямо противоположно тому, что требуется и от исправно действующего «передатчика» и от исправно действующего «приемника».
Человеческая история — это, прежде всего, история творчества. Все достижения
предметно-практической, эмоциональной, нравственной, интеллектуальной деятельности представляют собой прямой результат социальной коммуникации. Только совокупное
творчество способно раскрыть ее подлинное существо. А следовательно, постижение последнего диктует необходимость решительного выхода за пределы традиционной тематики.
3
Гераклит. Фрагменты, 30. Пер. М.А.Дынника
11
1. ОСНОВАНИЯ СОЦИАЛЬНОЙ КОММУНИКАЦИИ
Итак, в коммуникационном процессе традиция выделяет следующие компоненты:
— источник коммуникации (коммутатор),
— получатель (коммутант),
— содержание,
— канал коммуникации,
— результат коммуникации.
Однако имеет смысл взглянуть на составляющие коммуникационного процесса с
учетом специфики социальной формы движения, с учетом природы главного его фигуранта — человека.
Для начала вспомним Шекспира:
«Гамлет: …Вот флейта. Сыграйте на ней что-нибудь.
Гильденстерн: Принц, я не умею.
Гамлет: Пожалуйста.
Гильденстерн: Уверяю вас, я не умею.
Гамлет: Но я прошу вас.
Гильденстерн: Но я не знаю, как за это взяться.
Гамлет: Это так же просто, как лгать. Перебирайте отверстия пальцами, вдувайте
ртом воздух, и из нее польется нежнейшая музыка. Видите, вот клапаны.
Гильденстерн: Но я не знаю, как ими пользоваться. У меня ничего не выйдет. Я не
учился.
Гамлет: Смотрите же, с какою грязью вы меня смешали. Вы собираетесь играть на
мне. Вы приписываете себе знание моих клапанов. Вы уверены, что выжмете из меня голос моей тайны. Вы воображаете, будто все мои ноты снизу доверху вам открыты. А эта
маленькая вещица нарочно приспособлена для игры, у нее чудный тон, и тем не менее вы
не можете заставить ее говорить. Что ж вы думаете, со мной это легче, чем с флейтой?
Объявите меня каким угодно инструментом, вы можете расстроить меня, но играть на
мне нельзя.»4
Сказанное Шекспиром имеет прямое отношение и к изучению социальной коммуникации, поскольку этот предмет представляет собой искусство игры «на Гамлете». Но
если так, то постижение ее существа диктует необходимость на время забыть о флейте и
погрузиться в более глубокие измерения информационного обмена.
1.1. Субъект коммуникации
Первый вопрос, который встает при анализе структуры социальной коммуникации,— это вопрос о том, кто именно является источником коммуникации, другими словами, коммуникактором.
Дело в том, что традиционно в теории коммуникации рассматриваются три ее основные формы:
— межличностная,
— межгрупповая,
— массовая.
Отсюда источником коммуникации предстает в одном случае индивид, в другом —
группа, в третьем — (не всегда) социум. Однако в действительности во всех случаях им является все общество в целом, или, другими словами, человек в его собирательном, «родовом», смысле.
Здесь нужно напомнить, что понятие «человек» имеет два значения, одно из которых характеризует индивида, другое — человеческий род в целом. Ни то, ни (тем более)
другое не сводятся к механистическим представлениям, которые развивались в эпоху
Просвещения. Напомним, что в это время передовой философской мыслью человек рассматривался как сложная машина. Ламетри, французский философ-материалист, в своей
знаменитой книге, которая так и называлась: «Человек-машина», возражая взглядам,
родившимся еще в античности, полностью исключал всякую двойственность людской
природы и рассматривал человеческий организм как самостоятельно заводящуюся машину, род часового механизма: «Человеческое тело — это заводящая сама себя машина,
живое олицетворение беспрерывного движения»5. Но (вновь перекинем мостик через ве4
Шекспир. Гамлет. Сцена II
Человек-машина. //Ламетри. Сочинения. М.: Мысль, 1976, с. 199
5 Ламетри.
12
ка) и кибернетика середины XX столетия недалеко ушла от подобных представлений, ибо
на управление живым организмом ею переносились принципы работы технического
устройства.
По некоему «большому счету» единственным назначением коммуникационного
процесса является собственное воспроизводство человека, понятого как обобщающее, родовое, начало, по существу сливающееся с человеческим обществом в целом. А значит, и
единственной информацией, которая циркулирует по всем каналам коммуникационных
подсистем, является информация о внутреннем устройстве этого целого и накапливаемый им опыт собственного жизнеобеспечения и развития. Именно эта информация, известная часть именно этого опыта должны стать достоянием каждой социальной «единицы» (индивида, группы), вовлекаемой в коммуникационный процесс, и содержанием
каждой его фазы. В настоящей работе мы собираемся показать справедливость именно
такого взгляда на вещи.
Вначале попробуем обратиться к более простым и наглядным представлениям,
нежели сложные философские абстракции.
Здесь вполне допустима аналогия с биологическим телом. Как и в любом организме, воспроизводство социума (совокупного человека) неосуществимо без непрерывного
воссоздания его структурных частей (клеток, тканей, органов). В свою очередь, воссоздание любого из его элементов, является не чем иным, как одной из составляющих интегрального процесса самосохранения и саморазвития целого. Ни один внутритканевый,
внутриклеточный процесс невозможен вне какого-то генерального контекста. Неслучайно в каждом из этих процессов фигурирует вся информация (генетический код) о целостной структуре живого тела и ключевых формах его ответной реакции на критические посылы внешней среды.
Жизнедеятельность социума — это, кроме всего прочего, постоянное взаимодействие, коммуникация его функциональных систем, органов, «клеток». В известном смысле в качестве последних и выступают отдельно взятые индивиды и социальные группы.
Но сказать, что элементы биологической структуры являются самостоятельными субъектами коммуникации, значит, совершить грубую ошибку. Все они не более чем средство
сношения целостного организма с самим же собой. Информационный посыл, воспринимаемый каждым из «атомов» или «молекул» этой структуры, лишь конкретизирует частную (адаптированную к специализации именно этой единицы) задачу, на которые разбивается интегральная цель. При этом чаще всего полученная задача не имеет ничего общего с тем, что выполняется на уровне целостного организма. Так, мотористы и кочегары, в
ночь трагедии работавшие в недрах «Титаника», могли интерпретировать поступавшие к
ним команды с мостика как следствие какого-то изменения обстановки на море, но долгое время не имели ни малейшего представления о произошедшем. Их действия в роковую минуту лишь вплетались в общий маневр уклонения от айсберга, но ни в коем случае
не были чем-то самостоятельным.
Точно так же все встречные сигналы, которые исполнительные органы адресуют
управляющим центрам, не содержат в себе ничего, кроме запроса о том, что необходимо
для реализации или вынужденной корректировки этих, уже принятых к исполнению,
частных задач.
Даже там, где речь идет о сугубо межличностном общении (о передаче информации, на первый взгляд, не имеющей никакой ценности ни для кого, кроме того, кому она
адресована), «конечным» субъектом выступает только общество как единый целостный
организм. Так ни «радистка Кэт», запрашивающая у центра дополнительные батареи для
своего передатчика, ни те, кто исполняют ее запрос, не знают решительно ничего о том,
какую роль этим обыденным вещам предстоит сыграть в стратегической игре высшего
политического руководства воюющих держав и тем более в судьбах континентов.
Если рассматривать межличностную и групповую коммуникацию как нечто самостоятельное, существующее (хотя бы в чем-то) отдельно от жизни всего социума, то
транслируемая по их каналам информация должна быть (хотя бы отчасти) чужеродна целому. Между тем все чужеродное может быть только нарушением, сбоем коммуникационного процесса, а значит, подлежит обязательному устранению. Другими словами, даже
там, где такая информация, вопреки логике организации процессов жизнеобеспечения,
появляется, она обязана подавляться механизмами иммунитета социума. Как подавляется вирусная инфекция в организме человека. Однако в действительности ни одна структурная часть организма вообще не в состоянии породить что бы то ни было чуждое природе единого тела.
Правда, здесь можно возразить тем, что никакое воспроизводство невозможно без
саморазвития. Ведь уже процессы, из которых складывается жизнь социума, вносят определенные изменения в окружающую среду. Поэтому в каждом новом цикле он оказывает-
13
ся вынужденным адаптироваться к — пусть и микроскопически, но все же меняющимся —
условиям своего собственного существования. Все это делает воспроизводство не жесткой
алгоритмизированной процедурой, но достаточно гибким процессом. Другими словами, в
каждом акте коммуникации обязано присутствовать нечто новое (чуждое сложившимся
стереотипам), без чего невозможно никакое самосовершенствование. Но логика нового
должна быть подчинена именно этому совершенствованию, а значит, обязана сохранять
известную преемственность со всем старым. Там же, где происходит сбой, где это требование нарушается, коммуникационный процесс блокируется, а его каналы подлежат переформатированию, иногда — элиминации.
Отсюда следует, что ни группа, ни индивид не вправе рассматриваться как совершенно автономный коммуникатор; каждый из них — это не более чем специфический
терминал единого канала коммуникации между социумом как целым и (социумом же)
как субъектом одной из своих собственных функций. Каждый раз целое адресуется к самому же себе, стремясь подчинить логику движения собственного органа единой генеральной цели. В свою очередь, задача ответного посыла, который исходит от структурного
элемента управляющим центрам, состоит в запросе того, что необходимо ему для успешного функционирования. Ведь даже там, где ответный посыл не содержит никакого запроса и сводится к простому рапорту об исполнении, передается информация о достаточности имеющегося в распоряжении коммуниканта инструментария.
В сущности, все то же мы видим «внутри» собственной жизнедеятельности и внутри собственного же самосознания. Ни один индивид не рассматривает части собственного
тела как что-то независящее от него, живущее своей самостоятельной жизнью. Все в этом
теле обязано подчиняться тому, что занимает в настоящий момент наше сознание. А значит, и все происходящее в частных коммуникационных каналах и в частных приемниках
информации (коммуникантах) может быть понято нами только в свете единого знания об
общем. Человек и человек в одной из своих социальных ролей (например, студент и студент, сдающий экзамен,
(… Экзамен длился
пять жарких дней. Так накалился
от солнца тягостного зал,
что даже обморока случай
произошел, и вид падучей
сосед мой справа показал
во избежание провала.6)
— вот модель действительных коммуникационных сношений, развертывающихся внутри
нас самих. Впрочем, известно, что причиной обмороков могут служить не только маленькие студенческие хитрости, но и действительный стресс, который переживает весь организм во время испытания, способного определить всю судьбу человека. Так что в любом
случае реакция производна от генеральной цели.
1.2. Содержание сообщения
1.2.1. Понятие информации
В теории коммуникации содержание сообщения предстает как информация.
Именно она подлежит передаче и восприятию в ходе коммуникационного процесса. Видов информации бесконечное множество, от сообщения о том, «как хороши, как свежи
были розы», до принципов декодирований посланий инопланетных цивилизаций. Любой
фрагмент общечеловеческой культуры, любой факт частной жизни любой персоны может
стать ее содержанием. Однако важно понять: информация и содержание сообщения — это
не одно и то же. Так, и для той же «радистки Кэт», и для того, кто принимает ее шифрограммы, существуют лишь группы цифр; задача нашей героини состоит в том, чтобы не
перепутать ничего в них; о подлинном содержании сообщения и ей, и ее визави запрещено даже догадываться.
В быту под информацией понимаются любые сведения об окружающем мире и
протекающих в нем процессах, которые могут быть восприняты человеком или специальным устройством7.
Научные определения более сложны. Википедия дает два:
6
7
Набоков В.В. Университетская поэма, 55
См. напр. Ожегов С.И. Словарь русского языка. Москва. 1990
14
1. Объективная (первичная) информация — это свойство материальных объектов и
явлений (процессов) порождать многообразие состояний, которые посредством взаимодействий (фундаментальные взаимодействия) передаются другим объектам и запечатлеваются в их структуре.
2. Субъективная (семантическая, смысловая, вторичная) информация — смысловое
содержание объективной информации об объектах и процессах материального мира,
сформированное сознанием человека с помощью смысловых образов (слов, образов и
ощущений) и зафиксированное на каком-либо материальном носителе. Вся Европа 18
июля 1936 г. могла слышать передаваемый радиостанцией г. Сеута (в те годы испанское
Марокко) сигнал: «Над всей Испанией безоблачное небо». Но если для всех это была
практически ничего не значащая фраза (род первичной информации о состоянии погоды), то группе заговорщиков она служила вторичной — сигналом к началу государственного переворота.
Для информации, понятой как предмет коммуникационного посыла, применимо
только второе значение.
Вместе с тем отметим объединяющий обе дефиниции признак, который состоит в
способности информации материализоваться в чем-то, быть представленной чем-то вещественном, что позволяет воспринимать его материальными же рецептерами, в противном случае сигнал способен пройти «сквозь» коммуниканта, не вызвав решительно никакой реакции.
Казалось бы, и здесь нет каких-то запредельных трудностей для понимания. Однако вспомним, что в таком фундаментальном труде как Большая Советская энциклопедия
определение «информации» отсутствует. Уже одно это говорит о том, что единого понимания, которое могло бы служить нормативным, по меньшей мере ко времени ее создания, не существовало. В действительности единого понимания нет и сегодня, и в разных
областях человеческого знания фигурируют разные представления об этой тонкой материи. Так, например, она по-разному понимается в физике, биологии, кибернетике, наконец, в философии. Вкратце остановимся на каждом аспекте.
Информация в физике.
Здесь понятие информации часто определяется через обратное ему представление
об энтропии, которое, в свою очередь, входит ключевым элементом в содержание фундаментальных законов термодинамики. Энтропия — это количественная мера беспорядка,
хаоса, характеризующая термодинамическую систему, тогда как информация (антиэнтропия), напротив, является мерой ее упорядоченности и сложности. Энтропия и информация связаны друг с другом обратно пропорциональной зависимостью: по мере увеличения упорядоченности системы величина энтропии уменьшается, напротив, объем информации возрастает. Пример этому мы наблюдаем, когда из россыпи железок, проводов, болтов и гаек собирается что-то осмысленное (скажем, компьютер), обратный — когда взрывом гранаты все собранное возвращается к исходному состоянию.
Снижение уровня энтропии/увеличения информации возможно в открытых, то
есть в обменивающихся веществом и энергией с окружающей средой, саморазвивающихся системах. Примерами последних могут служить белковые молекулы, организмы, популяции животных и т. п. В закрытых системах информация в лучшем случае может только
сохраняться, да и то лишь ограниченное время, возрастать она не может.
Таким образом, в физике информация рассматривается как антиэнтропия или энтропия с обратным знаком.
Обратим внимание: говоря об открытых системах, т.е. о телах, взаимодействующих
с другими телами, физика постулирует, что информация, в свою очередь, не существует
сама по себе, но представляет собой лишь один из специфических аспектов этого взаимодействия. В известной мере как принцип его организации, как его «формула», как некий
закон природы.
Информация в биологии.
В живой природе понятие информации связывается с жизнедеятельностью биологических тел. Организм на протяжение всей жизни должен выстраивать стратегию своего
поведения в соответствии с непрерывными изменениями внешней среды; эта стратегия
строится на основе получения и использования сигналов, исходящих от окружения.
Именно они позволяют вносить известные коррективы в сиюминутное содержание его
жизнедеятельности.
Понятие «информация» используется в биологии также в контексте передачи
наследственных признаков. Генетическая информация передается по наследству и хранится во всех клетках живых организмов, при этом каждая клетка хранит полный набор
15
генов. Гены, как известно, представляют собой сложные молекулярные структуры, содержащие все необходимые данные, касающиеся строения живых организмов. Последнее
обстоятельство позволило проводить научные эксперименты по клонированию, то есть
созданию точных копий организмов из одной клетки.
Вместе с тем неправильно противопоставлять оба понимания друг другу. Дело в
том, что генетический код содержит в себе не только информацию о структуре организма,
но и:
— опорную информацию об окружающей среде, т.е. о ключевых ее факторах и некоем динамическом стереотипе, устойчивой и вместе с тем допускающей известную гибкость, форме ее «поведения»;
— информацию о норме (морфологической, психофизиологической, поведенческой) реакции организма на стереотипные изменения в его внешнем окружении.
Поэтому в действительности здесь мы имеем дело со сложной самоорганизующейся открытой системой «биологическое тело—среда», а не о замкнутом в самом себе отдельном структурном элементе по имени «организм». Таким образом, информация является достоянием этой системы, а вовсе не отдельно взятого ее элемента (клетки или даже
живого тела в целом). А значит, до некоторой степени справедливо утверждать, что в генетическом коде сама природа планеты Земля записывает основные сведения не только
об особенностях устройства биологической ткани и способе ее жизнедеятельности, но и о
себе же самой. В известной мере двойная спираль ДНК — это, кроме прочего, еще и самовоспроизводящаяся память нашей планеты, в свою очередь, понятой как единый организм, в котором живая материя предстает как одна из структурных подсистем. В образном виде это можно представить так, будто наша планета создает и хранит в порождаемых ею органических структурах все необходимое этому огромному саморегулирующемуся телу для своего же собственного воспроизводства в случае какой-то космической катастрофы. Или для какого-то космического «оплодотворениия». Поэтому ограничивать содержание информации, которая кодируется молекулой ДНК, потребностями биологического вида (и тем более индивида), глубоко ошибочно.
Неслучайно исследование вопроса о происхождении жизни всякий раз заводит
теоретическую мысль в тупик, когда дело пытаются свести к действию сугубо внутренних
факторов (гипотеза Опарина—Холдейна о самозарождении жизни). Другими словами, к
процессам, происходящим в закрытой системе. Например, к простой комбинаторике неорганических молекул, которые, специфическим образом сцепляясь друг с другом, образуют основания органических соединений, те — клетку, организм, социум…
Гипотеза абиотического зарождения жизни, то есть возникновения жизни из неживой материи, была еще в 20-е годы выдвинута советским биохимиком, одним из организаторов и директором (с 1946) Института биохимии АН СССР Александром Ивановичем Опариным. Согласно этой гипотезе, жизнь (начальными формами которой являлись
так называемые «коацерватные капли») развилась в первичном «бульоне» из сложных
химических соединений под воздействием электрических разрядов в условиях лишенной
кислорода первозданной атмосферы. Процесс естественного возникновения (зарождения) живой материи подразделяется им на три этапа: на первом появляются углеводороды и из них формируются простейшие органические вещества; на втором образуются
сложные органические соединения (преимущественно белков); наконец, на третьем возникают сложные белковые системы8.
Однако дальнейшие исследования показали, что вероятность случайного самозарождения жизни даже в такой большой системе, как Земля (если, конечно, рассматривать
ее как замкнутую), практически ничтожна. Отсюда неудивительно, что Ф. Крик, один из
первооткрывателей структуры ДНК, в своей книге («Life Itself: Its Origin and Nature») выдвинул гипотезу о том, что жизнь, вероятно, зародилась где-то в далеких глубинах Космоса и была занесена на Землю извне9.
Таким образом, и здесь мы обнаруживаем, что информация не существует «сама
по себе» в виде неких формирований, объектов. Она представляет собой лишь элемент
сложного взаимодействия организм—среда. И даже шире: Жизнь—Природа. Иначе говоВпервые гипотеза о происхождении жизни на Земле была опубликована А.И.Опариным в 1924
году. Подробное изложение гипотезы дается им в 1936, 1937 и последующих годах. (См. Опарин
А.И. Возникновение жизни на Земле. М.: АН СССР, 1957.) Несколько позже, в 1929 г. к тем же
представлениям о происхождении жизни пришел английский биолог Дж. Холдейн. При этом сам
британский ученый заявил в 1963 г., что работы Опарина обладают приоритетом по сравнению с
его исследованиями. (см. The Origins of Prebiological Systems and of Their Molecular Matrices. N-Y.;
L., 1965, p. 98)
9 Крик Ф. Жизнь как она есть: ее зарождение и сущность. М.: Институт компьютерных исследований, 2002
8
16
ря, существует лишь в качестве одного из измерений развития того и другого, как «формула» того и другого, как некий код взаимопревращений.
Такое понимание рождает противоречие, неразрешенное и сегодня.
Одними утверждается, что этот код зарождается сам по себе, путем объединения
обладающих нулевой информацией элементов. Другие говорят о необходимости существования более сложной и высокоорганизованной системы, которая вносит в нее информацию откуда-то извне. До предела упрощенным примером первого представления
может служить сборка какого-нибудь динозавра из элементов конструктора Lego, когда с
добавлением очередного элемента он вдруг обретает жизнь и способность к дальнейшему
саморазвитию. Примером второго — библейское творение мира.
Информация в кибернетике.
В кибернетике (науке об управлении) понятие «информация» связано с процессами управления в сложных системах (технических устройствах, живых организмах, социальных формированиях). Жизнедеятельность любого социума, организма или нормальное функционирование технического устройства зависит от процессов управления, благодаря которым поддерживаются в необходимых пределах значения их параметров. Процессы управления включают в себя получение, хранение, преобразование и передачу информации. При этом и здесь она связывается с энтропией.
Впервые два этих понятия связал К.Шеннон в 1948 г. Смысл его представления об
информации сводится к достоверному отличию одного сигнала от другого. Например, отличию сигнала на входе коммуникационного канала от сигнала на его выходе. Там, где
энтропия достигает максимальных значений (Hmax = 1), сигнал становится абсолютно неразличимым на фоне так называемого «шума», напротив, где ничто не препятствует его
восприятию, она снижается до нуля. Бесспорно для теории связи метод оценки достоверности сигнала, предложенный Шенноном, сыграл большую роль. Известный физик Луи
де Бройль назвал энтропию Шеннона наиболее важной идеей кибернетики.
Между тем любые помехи могут быть вызваны только взаимодействием со средой,
поэтому и здесь информация не вправе рассматриваться как нечто самостоятельное, существующее независимо от материального окружения системы и его связей с нею.
Информация в философии
Одна из первых попыток дать философское определение информации была предпринята Платоном. Правда, самого термина в его время еще не существовало, но это не
меняет дела. В диалоге «Тимей» он говорил о существовании трех родов сущего — о вечных идеях, изменяющихся конкретных вещах, наконец пространстве, в котором существуют вещи: «Во-первых, есть тождественная идея, нерожденная и негибнущая, ничего
не воспринимающая в себя откуда бы то ни было и сама ни во что не входящая, незримая
и никак иначе не ощущаемая, но отданная на попечение мысли. Во-вторых, есть нечто
подобное этой идее и носящее то же имя — ощутимое, рождённое, вечно движущееся,
возникающее в некоем месте и вновь из него исчезающее, и оно воспринимается посредством мнения, соединенного с ощущением. В-третьих, есть ещё один род, а именно пространство: оно вечно, не приемлет разрушения, дарует обитель всему роду, но само воспринимается вне ощущения, посредством некоего незаконного умозаключения, и поверить в него почти невозможно»10.
Древнегреческий философ впервые отделил «мир вещей» от «мира идей», а последние — даже от мирового пространства. Словом, то, что поддается чувственному созерцанию от созерцаемого лишь умом, и перенес «умопостигаемые» предметы в какую-то
«занебесную», по его собственному выражению, область. Его мир «идей» стал обозначать
некое идеальное, нечувственное и даже сверхчувственное бытие11. Так что, по Платону,
информация не может быть порождена никакими комбинациями вещей, уже потому что
в ее мире никаких вещей попросту нет. (В сущности, и сегодня, говоря о некоем самостоятельно существующем «информационном поле», подключение к которому способно открыть все тайны посюстороннего мира, мы оперируем платоновским представлением.)
Однако развитие философии, которое, с одной стороны, имеет свою собственную
логику, с другой обобщает достижения естественных наук, привело к тому, что в настоящее время информация рассматривается как одно из фундаментальных свойств материи.
Оно состоит в том, что один материальный объект способен отражать другой, устанавливать определенное соответствие между своим собственным и его состоянием. Так, по скорости нагревания воды в чайнике мы вправе судить о температуре горелки. Но жирно
Платон. Тимей // Платон. Соч. в 3 тт. Т 3 (1). М., 1971
Анализ платоновского учения см. Лосев А.Ф. История античной эстетики, т. II. М.: Искусство,
1969, с. 169—193
10
11
17
подчеркнем: информация — это не состояние первого (температура воды) или второго
(температура пламени), ею предстает только характер связи между ними (скорость нагрева). При этом понятно, что сама связь — это материальное взаимодействие их друг с другом. Характер последнего может быть выражен математической формулой, другими словами, отразить какие-то общие (то есть присущие не этим объектам, но более широкой
системе — природе) зависимости и закономерности. Таким образом, и здесь мы сталкиваемся с неким принципом организации материальных взаимодействий, с их «формулой»,
законом природы.
По существу здесь возникает нечто четвертое (отличное и от чайника, и от горелки,
и от собственно взаимодействия), ибо закон связи не содержится ни в структурах первого
объекта (чайник), ни в структурах второго (горелка), ни где бы то ни было в мировом пространстве вообще. Это «четвертое» принадлежит совершенно иному уровню и классу явлений. Словом, стержневое содержание платоновских представлений в какой-то мере
присутствует и в этом примере. Принципиальное отличие в том, что у греческого философа «идея», «формула» существует задолго до того, как появляются сами вещи, и материальная связь между ними. Поэтому сегодняшнее понимание существенно отличается
от того, которое было изложено в его диалогах. Оно далеко не столь наглядно и просто.
Постижение его существа требует едва ли не предельного напряжения абстрагирующей
возможности человеческого сознания.
В тупик ставит уже сочетание донельзя противоречащих друг другу, свойств:
— информация не существует вне взаимодействия материальных объектов;
— информация не может быть отождествлена ни с какими физически регистрируемыми состояниями, вещами, процессами; более того — ни с чем вещественным вообще;
— и вместе с тем нельзя видеть в ней абсолютную беспредметность!
Заметим, что последнее утверждение только в «первом приближении» к истине
раскрывается так, что при всей невозможности отождествить ее с чем-то вещественным, с
материальным носителем информации, средством ее переноса в пространстве и во времени может служить только материальный объект (процесс, явление). Ничто, нематериальное не способно выполнять эту функцию. В дальнейшем мы увидим всю ограниченность подобного представления, ибо без внефизического в постижении существа информации обойтись невозможно.
Итак, во всех приведенных здесь определениях понятие информации, образуя собой нечто вне- или надвещественное, раскрывает ключевые принципы (законы) взаимодействия вполне материальных объектов. Ими могут быть физические, химические, биологические, социальные, любые. Главное заключается в том, все они связаны доступными
наблюдению и поддающимися физическим измерениям отношениями. Именно материальность этой всеобщей связи явлений делает возможным появление технических
устройств, современной разновидностью которых предстает компьютер. Но глубоко ошибочно видеть в структурах этой материальности подлинное существо информации.
Тем более ошибочно видеть в ней нечто одномерное. Информация в философии
предстает чем-то вроде матрешки, это многослойное образование, и до некоторой степени справедливо утверждать, что она вообще не поддается формальному (а значит, однозначно воспринимаемому всеми) определению.
— Первый слой предстает в виде упорядоченной совокупности объектов, процессов, явлений, которая не сливается с фоном, контрастирует с ним. Это может быть все что
угодно: цветовые пятна на полотне, геометрические фигуры на чертежном листе, типографские литеры на бумаге, магнитные метки на винчестере компьютера. Да даже облака,
запахи, звуки… Уже само выделение и тем более упорядоченность контрастирующих с
фоном объектов ставит вопрос о порождающих причинах этих явлений, другими словами, несет указание на то, что за ними может скрываться «нечто» отличное как от них самих, так и от общего фона. Поэтому все они вправе рассматриваться как разновидность
информации.
— Следующий уровень распахивает перед нами пределы значительно более широкой действительности, в которой раскрываются и контуры порождающих причин, и другие (кстати, не только причинно-следственные) связи явлений.
— За ним встает новый круг данных, свидетельствующих о существовании еще более глубоких основ бытия, будь это фундаментальные физические взаимодействия (сегодня известно четыре их вида: гравитационное, электромагнитное, сильное и слабое), или
некий мировой разум.
И то, и другое, и третье — информация, однако непозволительно не видеть принципиальных различий, которые обнаруживаются на каждом уровне анализа. Но даже эти
различия не исчерпывают всей глубины понятия.
18
Многое зависит от «воспринимающего устройства». «Устройство» (мы берем это
слово в кавычки, потому что им может быть и человек), не способное заметить контраст с
окружающими предметами, не увидит никакой информации даже там, где все переполняется ею. Так горожанин, оказавшийся с незнакомом лесу, теряется, не находя никаких
ориентиров к спасению.
«Устройство», лишенное способности задуматься о том, что в упорядоченной последовательности не сливающихся с фоном явлений может обнаруживаться действие каких-то фундаментальных начал, не в состоянии выйти в новые измерения материальной
действительности. Между тем исходный круг данных может быть только «информацией
об информации» или (вспомним Штирлица) «информации для размышления». Так, египетские иероглифы долгое время рассматривались как род национальных орнаментов, и
потребовалось значительное усилие мысли, чтобы увидеть за ними систему письма, и
вслед за этим вскрыть огромный пласт древнейшей культуры. Так, «Тунгусский метеорит» мог свидетельствовать и о падении обычного небесного тела, и о существовании
инопланетных цивилизаций. (Напомним, что в январском номере журнала «Вокруг света» за 1946 г. в публикации А.Казанцева «Взрыв» впервые была высказана гипотеза об
атомном взрыве над тунгусской тайгой корабля инопланетян.) А может и по сию пору
служить символом так и не разгаданной тайны.
Неспособность выявить характер связей между тем, что служит первым слоем информации и тем, что может скрываться под ним, а также предвидеть следствия, вытекающие из второго, влечет за собой невозможность выстраивать более гибкую стратегию
нашего собственного поведения. Напротив, ее познание позволяет действовать, опережая
события. Так во время Первой Мировой войны расшифровка специалистами знаменитой
Комнаты № 4о английского Адмиралтейства перехваченных радиограмм (всего-навсего
колонки каких-то абстрактных цифр!) позволяла британскому флоту сниматься с якоря и
ложиться на курс отражения атаки раньше германских кораблей, планировавших нападение. Да и во время Второй разгаданные секреты «Энигмы», шифровальной машины
германской армии, позволяли англичанам опережать в ответных действиях немецкое командование.
Заметим, что одни и те же сигналы-носители могут подтверждать какие-то истины
на одном информационном слое и опровергать их же — на другом. Так, в серии опытов
Майкельсона (самый знаменитый из них был проведен вместе с Морли в 1887 году) ставилась задача определить скорость движения земли в мировом эфире. Полученный результат подтверждал давно известное всем «от сотворения мира», ибо говорил о том, что
никакого движения нет, и что вся Вселенная, включая Солнечную систему, вращается вокруг маленькой неприметной планеты по имени «Земля». Но именно этот же факт стал
одним из краеугольных камней фундамента, на котором была построена новая информационная действительность — перевернувшая мир теория относительности.
Впрочем, далеко не одномерно и то содержание, которое может скрываться в, казалось бы, обыденных, «кухонных», сюжетах. Так, первичная информация: «Люблю, скучаю, шли денег» может служить чисто формальной оценке неких важных параметров
(«любит — не любит»), но может раскрыть и совершенно иную метрику отношений, которые в действительности связывают корреспондентов, о чем может свидетельствовать ответное: «Письма, в котором ты просишь денег, не получал».
Добавим ко всему этому, что вкратце очерченный путь погружения во все более
глубокие измерения информации далеко не прямолинеен, ибо часто приходится возвращаться к самому началу, чтобы обнаружить неизвестное уже в исходном пункте. Различия сложности «воспринимающего устройства», неодномерность того содержания, которое может скрываться под поверхностью явлений, способны вскрыть вещи, которые веками не замечались в первом информационном слое, но, будучи обнаруженными, переворачивали все привычные представления о действительности.
Так, Джон Дальтон задумался над тем, что, не было тайной ни для кого из его ученых коллег,— неодинаковыми пропорциями углерода и водорода в различных компонентах газов. Но именно этот факт привел его к мысли о том, что они должны состоять из
мельчайших частиц — молекул, которые, в свою очередь, содержат в себе еще меньшие
неделимые далее элементы. Не имея возможности наблюдать их, Дальтон тем не менее
установил даже относительные веса многих атомов. Так «на кончике пера» родилось новое направление в науке.
Позднее в лаборатории Резерфорда было обнаружено, что всего-навсего одна из
примерно 20 тысяч альфа-частиц, проходя сквозь золотую фольгу, отклоняется на угол
больше 90 градусов12. В сущности, микроскопический, эффект нашел объяснение в том,
12
Вайнберг С. Открытие субатомных частиц. М.: Мир, 1986, с. 171
19
что они проходят на весьма малом расстоянии от других положительно заряженных частиц, размеры которых значительно меньше размеров атомов. Это и было рождением
учения об атомном ядре.
В наши дни Дэвид Дойч приводит пример рассуждений, приводящих к еще более
грандиозным следствиям — к выводу о существовании так называемого мультиверсума,
т.е. огромного конгломерата, состоящего из триллионов вселенных, которые насквозь
пронизывают нашу, но остаются за пределами видимого, не различаются нами. И этот
вывод делается из анализа обыкновенной тени, которую отбрасывает один единственный
фотон, проходя через перегородку с параллельными щелями13. (Справедливости ради,
заметим, что впервые идею мультиверсума высказал в 1957 г. Х.Эверетт, американский
физик.)
Таким образом, формализованное определение понятия информации, по всей видимости, невозможно. Во всяком случае, до сих пор любая попытка дать его ведет к тому,
что оно лишается своего объема, становится «плоским», одномерным, а значит, ошибочным. Заметим, что все научные дефиниции вообще рано или поздно пересматриваются.
Не является исключением и понятие информации. Поэтому и оно не может застыть ни в
одном определении, и оно обязано меняться. Любая ее разновидность в конечном счете
обнаруживает себя не более чем посылом к дальнейшему размышлению.
Впрочем (вот еще одна из ее загадок), только ли к размышлению? Ведь если развитие содержания большинства научных понятий протекает в чисто «ментальной» сфере,
то метаморфозы информации постоянно выходят за ее пределы в область материального.
Подобно жизненному циклу бабочки (яйцо—личинка—куколка—имаго), информация в
своем (циклическом же) саморазвитии сбрасывает одни и принимает другие, на первый
взгляд, совершенно экзотические для обыденного сознания формы. Так, любая «вещь»
может служить информацией, но и любая информация может обратиться в «вещь», чтобы начать новый цикл превращений. Правда,— и это тоже нужно подчеркнуть — подобные метаморфозы возможны исключительно там, где предмет-предметные взаимодействия включаются в структуру материальной деятельности человека. Только предметпредметная деятельность способна породить информацию. Но и сама деятельность есть
не что иное, как процесс практического воплощения того, что содержится в информации.
Таким образом, мы видим, что философский анализ понятия информации последовательно восходит:
1) от контрастирующих со своим «фоном» вполне материальных сигналов (специфических, необычных состояний объектов, процессов, явлений)
2) к представлению об их связи с какими-то другими объектами, процессами, явлениями, от него —
3) к характеру предмет-предметных связей (формуле, алгоритму, закону их взаимодействия),
4) далее — к новому (предсказанному выявленным характером связи) состоянию
исходных объектов, процессов, явлений, в котором они предстают в качественно ином обличье,
5) наконец, новое состояние последних позволяет начать следующий цикл восхождения…
Именно этот развивающийся по спирали цикл и есть то «внепространственное
занебесье», которое предстает единственным обиталищем информации (если годно,
«информационным полем»). Внепространственность обиталища состоит в том, что мы не
в состоянии указать ни на одну точку или область физического пространства (и, кстати,
времени), где можно было бы обнаружить ее присутствие. В свою очередь, «занебесность»
(вневещественность) — в том, что не существует ни одного материального объекта, процесса, явления, которое могло бы воплотить в своих структурах всю полноту ее аутентичного содержания.
Тот же цикл можно выразить и в другой форме: цель деятельности — материальный ее предмет — собственно деятельность — практический результат, в котором она воплощается — новая цель. Его достоинство в том, что он позволяет увидеть другую сторону
происходящих здесь метаморфоз — взаимопревращений материального в идеальное и
обратно.
Но ведь превращение цели в живой поток деятельности, той — в результат, последнего — в новую цель и составляет действительное содержание социокоммуникативного процесса. Поэтому социальная коммуникация предстает перед нами
как некий фундаментальный процесс, который никоим образом не может быть сведен к
«обмену информацией».
13
Дойч Дэвид. Структура реальности. Гл. 2 Тени. Москва-Ижевск, 2001
20
Все вырванное из целостного цикла взаимопереходов вещества во что-то вневещественное и нематериального — в реалии физического мира перестает служить информацией, как перестают служить информацией любые письмена давно забытых языков. Как
перестает становиться бабочкой умерщвленная личинка, куколка. Поэтому «жизненный
цикл» информации, по-видимому, выходит за пределы компетенции науки; наука — как
бы парадоксально это ни звучало — вообще не вправе давать ей своего определения.
Итак, в речевом обиходе понимание информации ограничивается тем, что при
дальнейшем анализе обнаруживает себя лишь первым слоем действительных посланий
человеческому разуму. Здесь она отождествляется с простой упорядоченностью материальных явлений — типографских знаков на глади бумажного листа, сочетанием магнитных меток на диске, звуковых колебаний и т.д. и т.п. Отсюда возникает распространенная
иллюзия того, что книги, справочники, энциклопедии, магнитные диски — это и есть
хранилище информации, которая содержит в себе все богатство человеческих идей.
Философский же взгляд на вещи позволяет судить о подобном представлении и
как о глубоко ошибочном, и как об «информации к размышлению» о том, что на самом
деле таят в себе все доносимые до нас послания. Но, может быть, главный вывод из сказанного здесь, заключается в том, что все измерения, которые со временем обнаруживаются под ее поверхностным слоем, присущи вовсе не ей самой, но исключительно разуму,
пытающемуся постичь какую-то новую для него тайну.
1.2.2. Предмет социальной коммуникации
В контексте социальной коммуникации главное в любом сообщении — это некие
человеческие идеи. Однако уже «по определению» они не имеют ничего общего ни с типографскими текстами, ни с чертежами, ни с магнитными метками.
На первый взгляд, содержание любого социо-коммуникативного посыла не сводится ни к чему материальному вообще, и подтверждение этому мы находим повсюду.
Как уже сказано, во всем мире не существует ни одной физической реалии, которая была
бы способна воплотить его в себе. Существует бесчисленное множество текстов, изображений, чертежей, нотных партитур, но нет ни одного материального объекта, указав на
который можно было бы сказать, что образ мадонны, закон всемирного тяготения, принцип естественного отбора, «формула» хорошо темперированного клавира… хорошо приготовленного бифштекса… содержится где-то внутри или на поверхности структур этих —
воспринимаемых рецептерами нашего тела (а следовательно, вполне вещественных) —
носителей. Мы не найдем ничего из перечисленного, даже указав на содержание всех
компьютерных дисков, библиотек, музеев… кухонных плит и сковородок мира.
Так что же, все это содержится только в нашей голове? Но и разложив на атомы
содержимое нашей собственной черепной коробки, мы не обнаружим там ничего из искомого. Во всей совокупности «голов» ныне живущих людей? Но и многократно повторив
такое разложение, мы не найдем разгадки. И потом, как быть с теми, кто давно завершил
круг своего бытия: ведь многое из существующего в наших головах досталось нам от содержимого их…
И все же «мир идей» существует, в противном случае, что могло бы заставить нас
хотя бы однажды задуматься о нем.
Общее, что объединяет приведенные выше представления об информации с содержанием предмета социальной коммуникации, состоит в том, что и в контексте людского общения речь идет о вполне материальных взаимодействиях, ведь в конечном счете
она служит тому, чтобы подвигнуть нас ко вполне практическому действию. Объективным значением информации предстает общая, существенная, необходимая, устойчивая,
повторяющаяся связь между явлениями материального мира. Познанная человеком, она
принимает форму правила, принципа, закона. Собственно говоря, целью познания является раскрытие именно таких содержательных связей-законов, которые становятся специфическим (нематериальным) инструментарием и нашего познания и нашей деятельности.
Между тем (точно так же, как и рождающийся в сознании человека образ не содержится ни в материале запятнанной колонками текста бумаги, ни в материале покрытого красочным слоем холста, ни даже в тканях собственного тела художника или зрителя), ни один из законов природы не содержится ни в структурах взаимодействующих тел,
ни в собственно взаимодействии последних. Обратимся, может быть, к самому известному из них — закону всемирного тяготения. В формулировке Ньютона он гласит, что сила
гравитационного притяжения между двумя материальными точками с массой m1 и m2,
которые разделены расстоянием R, пропорциональна обеим массам и обратно пропорциональна квадрату расстояния между ними — то есть:
21
F= (m1×m2)/R2
Можно разложить на атомы и «m1», и «m2», можно разложить на миллиметры, микроны, ангстремы расстояние между ними, «R2», и проанализировать каждый из них, но нигде не обнаружится никакое указание на характер всемирной гравитационной связи.
Выполняясь в каждом отдельном взаимодействии, содержание этого закона принадлежит только всему их массиву в целом. Но ведь и весь массив в конечном счете складывается из отдельных тел и отдельных взаимодействий между ними. Поэтому, получается, что, не обнаруживаясь ни в одном из них, фундаментальный физический закон существует как бы вне материальной действительности вообще. (Уж не в платоновском ли
«занебесье»?)
В силу того, что объективное содержание закона принадлежит только всей совокупности взаимодействий, оно, в известном смысле, «витает» над каждым из них, не сливаясь ни с одним. Мало того: ни одно из реальных взаимодействий никогда не выполняется в строгом количественном соответствии с законом, абсолютная точность достигается
лишь в каких-то идеализованных — на самом деле никогда не достигаемых — условиях.
Именно благодаря этому обстоятельству и создается иллюзия того, что всякий закон принадлежит не материальной действительности, но существующему вне и независимо от
нее разуму, будь то разум некоего высшего существа или разум человека.
Впрочем, иллюзия ли это? В теории коммуникации существует столь же принципиальное, сколь и таинственное, положение: информация существует только там, где существует некий «приемник», и только за счет его собственной энергии. А значит, и здесь
содержание закона становится ею благодаря ему же. Другими словами, только благодаря
существованию объекта, способного организовывать и перестраивать свое поведение соответственно ее содержанию.
Хорошим подспорьем в осознании этого непростого обстоятельства может служить
обыкновенное зеркало. Вглядимся: несколько разных людей в плоскости одного и того же
стекла видят пусть и схожие в чем-то, но все же разные картины окружающего. Да и один
человек (вспомним Гераклита, когда-то сказавшего, что нельзя войти дважды в одну и ту
же реку) в разное время не в состоянии увидеть в нем одно и то же. Это объясняется тем,
что предмет видится нам под разными углами, при разном освещении и так далее. Поэтому зеркало способно дать бесконечное множество несхожих не только в деталях, но
зачастую и в главном, отражений. Так что же, все они содержатся на его поверхности? Разумеется, нет. Сама по себе его гладь (когда никто не смотрится в нее) безжизненна и пуста; и образ, встающий перед нами, на самом деле рождается лишь где-то в глубинах
нашего собственного сознания.
Кстати, художник, изображая (непустое) зеркало, в неявной форме вводит в пространство полотна самого зрителя. При этом последний как бы раздваивается: одна его
ипостась размышляет об увиденном по эту сторону красочного слоя, другая таинственным образом оказывается где-то там, за сетью кракелюр. Такова мистерия «Портрета четы Арнольфини» с подписью автора: «Ян ван Эйк был здесь» («Johannes de eyck fuit hic
1434»), поставленной на самом видном месте между люстрой и зеркалом, словом, там, где
расписался бы, дай ему волю, любой тщеславный турист. Такова загадка «Менин» Веласкеса14; работ Пикассо, в целой серии картин перерабатывавшего сюжет и композицию
«Менин» и т.п.
Но ведь и восприятие любой информации зависит от той контекстной ситуации, в
которой находится человек. Одни и те же, тревожные знаки пожара в действительности
воспринимаются нами совершенно по-разному в зависимости от того, где именно мы
находимся: внутри ли отрезанного пламенем помещения, или снаружи; их содержание
для бойца пожарной команды существенно отличается от того, что предстает в сознании
стороннего зеваки; в нас вызывается далеко не одно и то же, если мы видим, что пламя
угрожает чужим людям, нашим близким или, напротив, нашим врагам… Но ведь и импульс к уклонению от летящего навстречу или падающего сверху камня, порождается не
столько изменением угловых размеров и определенностью его формоочертаний, сколько
мгновенной мобилизацией внутреннего опыта индивида, которая способствует стремительному прочтению всей контекстной ситуации. Ведь точно та же траектория движения
чего-то другого, скажем, колбасы, скажем, у собаки, столь же мгновенно порождает полярно направленный импульс. Поэтому ни формоочертания, ни угловые размеры, ни
траектория движения чего бы то ни было не есть информация. Все это — лишь импульс к
ее порождению самим субъектом. Сообщение о «безоблачном небе над всей Испанией»
14
См. Синкевич В.А. Феномен зеркала в истории культуры. СПб, 2006
22
вполне могло бы стать сигналом для многих отпускников, однако скрытый его контекст
говорил о прямо противоположном отпускной идиллии.
Меняется «угол зрения» на одни и те же сигналы — и тут же радикально меняется
содержание воспринимаемой информации. Все это говорит о том, что, подобно зеркалу, в
каждой контекстной ситуации один и тот же знак способен вызвать в нас лишь малую
часть его полного значения. Полное же содержание любого знака, по-видимому, граничит с бесконечностью, а это значит, что оно вообще неопределимо. И, подобно зеркалу
же, материальная плоть знака в принципе не может хранить все это в своих собственных
структурах — информация может скрываться лишь где-то в нас самих.
Выше было замечено, что информация существует только там, где наличествует
некий «приемник». Заметим и другое: «приемник», при всей его материальности, — это
не физическое тело, во всяком случае не только. Его способность организовывать и перестраивать собственное поведение соответственно содержанию порождаемой информации
не тождественна свойству материального тела строго определенным образом отвечать на
какое-то воздействие. Физический объект не в состоянии изменить характер своего «ответа», его реакция всегда однозначна и поддается строгому вычислению, — восприятие же
информации предполагает известную (зачастую весьма значительную) долю непредсказуемости («Нам не дано предугадать, как наше слово отзовется»).
Именно таким, способным к непредсказуемому ответу «приемником» и становится
биологический организм и уж тем более наделенный сознанием человек. Впрочем, видеть здесь что-то мистическое вовсе не следует: просто организм, и (тем более) человек
обладают способностью мобилизовать дополнительные ресурсы своей психики, которые
дают возможность, подчиняясь физическому закону, по-своему использовать его давление и добиваться поставленной цели. Ниже нам придется говорить об этом более подробно.
К слову, обиходное представление о «приемнике» (например «радиоприемник»)
не в полной мере отвечает строгому содержанию этого непростого понятия. Дело в том,
что для связи с внешним миром у человека как у биологического тела имеются пять органов чувств, и воспринимать любой коммуникационный посыл он может только посредством одного из них (или группой органов). Однако действительные его возможности
значительно шире: он в состоянии использовать для передачи и приема информации недоступное животному, например, радиоволны. Для этого «источник» информации применяет промежуточное устройство, призванное преобразовать сообщение в радиоволны
(радиопередатчик), а «приемник» — другой технический прибор (радиоприемник), задача которого совершить обратное преобразование в звук. Такой подход существенно расширяет возможности человека в осуществлении передачи и приема информации. Промежуточные устройства-преобразователи получили название технические средства связи,
а в совокупности с соединяющей их средой они называются линией связи. К ним относятся телеграф, телефон, радио и телевидение, компьютерные телекоммуникации и пр. Но
по большому счету ничто из этих устройств не отличается от обычных очков или простого
рупора, который в старое время приставляли к уху люди с пониженным слухом.
Действительным приемником информации может быть только сам человек, любой
же искусственно создаваемый прибор функционирует лишь как специфическое «продолжение» его собственного тела, и отдельно от него (как, снятые с переносицы очки)
становится простым физическим объектом, не способным уже ни к какой работе с информацией. Да и фольклорное: «техника в руках дикаря…» говорит нам о том же.
Таким образом, совсем не случайно Кант заявлял о том, что законы природы в
действительности принадлежат сфере человеческого сознания. Никто иной, как человек
диктует их миру: «рассудок не черпает свои законы (a priori) из природы, а предписывает
их ей»15,— пишет он в одной из своих работ, совершивших настоящую революцию в истории человеческой мысли. Добавим к его словам, что и сегодня вопрос о том, почему поведение физических тел подчиняется диктату математических формул, не имеет однозначного ответа.
Одним словом, уже само «витание» над отдельным явлением природы делает содержание закона противостоящим всему материальному, то есть идеальным началом. Но
если известное противостояние материальному обнаруживается в таких фундаментальных началах, как законы природы, то что говорить о содержании социальных посланий,
трактующих о каких-то «ценностях» и «идеалах»?
1.2.3. Предмет коммуникации как измерение культуры
Кант И. Пролегомены ко всякой будущей метафизике, могущей появиться как наука// Кант И.
Соч. М., 1965. Т. 4, ч. 1, с. 140.
15
23
Остановимся еще на одном обстоятельстве: ни один дискретный посыл социальной коммуникации не имеет смысла сам по себе, вне ее целостной системы. Вопрос лишь
в том, что именно является ее целостной системой.
Если даже простое осмысление доступных ученику средней школы физических законов вызывает огромные трудности для его еще не вполне развившейся абстрагирующей мысли, то в случае с социальной коммуникацией эти трудности возрастают на целый
порядок. Дело в том, что практически все содержание всех форм человеческого общения
образует собой новый «этаж» над явлениями природы. Здесь мы погружаемся в совершенно особую сферу бытия — культуру.
Культура представляет собой качественно иной, возвышающийся над «естественной» природой уровень, поскольку самое взаимодействие человека с окружающим миром
принимает ранее неизвестную ей форму. По существу, это очередной виток единой спирали всеобщего развития. Такое понимание культуры, при всем разбросе мнений, давно
уже стало общепринятым. По данным П. Гуревича, российского философа, с 1871 по 1919
гг. было дано семь ее определений, с 1920 по 1950 гг. их насчитывалось уже 157, в отечественной литературе — более 400; в настоящее время число определений измеряется четырехзначными цифрами16. Но при всем многообразии взглядов большинство исследователей согласно с тем, что культура — это «вторая природа», некая оболочка «первой».
Взволнованным образным языком об этом пишет один из крупнейших ученыхбогословов XX столетия, Тейяр де Шарден. «Признав и выделив в истории эволюции новую эру <…> мы <…> вынуждены в величественном соединении земных оболочек выделить <…> еще одну пленку. Вокруг искры первых рефлектирующих сознаний стал разгораться огонь. Точка горения расширялась. Огонь распространился все дальше и дальше.
Только одно истолкование, только одно название в состоянии выразить этот великий феномен — ноосфера. Столь же обширная, но <…> значительно более цельная, чем все
предшествующие покровы, она действительно новый покров, «мыслящий пласт», который <…> разворачивается с тех пор над миром растений и животных — вне биосферы и
над ней»17. Впрочем, справедливость требует сказать, что мысль о надприродности культуры была высказана еще античными атомистами18.
Таким образом, любое содержание коммуникационного посыла скрывает в себе
элемент принципиально внефизического, надприродного начала. Поэтому сказать, что
содержание социальных посланий трактует о предметах, значит совершить грубейшую
ошибку. Ни в одном из сообщений, циркулирующих по каналам социальной коммуникации, нет решительно ничего, что могло бы выйти за пределы логики предметпредметных взаимоотношений. Меж тем последняя внепредметна; она витает над каждым материальным взаимодействием, но не сводится ни к одному из них. А слдеовательно, обращаясь к ней, мы выходим в сферу вневещественного. Все материальное поддается
локализации в пространстве и времени, здесь же перед нами встает нечто такое, что выходит за их границы, существует вне пространства и времени. Поэтому строгим философским синонимом того обобщающего начала, с которым мы сталкиваемся в попытках дать
определение предмета человеческого общения, является понятие идеального.
Но все же повторим: принципиальная «потусторонность» всему материальному
справедлива лишь на первый взгляд. Дело не только в том что, вопреки ее вневещественности, мы получаем возможность судить о самих вещах. Любой фрагмент интегрального
опыта социума содержится исключительно в одном — в деятельности человека. Именно
целесообразная деятельность (практическая, интеллектуальная, чувственная, нравственная) предстает как результат структурирования его поведения сообразно законам природы. В известном смысле последние — это тоже своеобразные «послания» человеку, способность же реагировать на них, перестраивая свою деятельность, и делает его «приемником».
Для того чтобы понять существо социальной коммуникации, необходимо абстрагироваться от ее сложных форм и обратиться к предельно элементарному. К тому, что
могло занимать сознание первобытного человека. Другими словами, необходимо на время забыть обо всем, что образует содержание современной культуры, и обратиться к самым истокам ее истории.
Только освободив себя от всех сложносоставных конструкций, требующих предельного напряжения абстрагирующей мысли, мы сможем увидеть действительное основание социальной коммуникации. Им станет не что иное, как форма деятельности: именно и только она, именно и только обретаемый кем-то опыт становится предметом общеГуревич П.С. Культурология. М.: 2003, с. 27
де Шарден. Феномен человека, с. 148—149.
18 См. Асмус В.Ф. Античная философия. М.: 2005, с. 167-169
16
17 Тейяр
24
ния, предметом передачи и освоения. Вот только важно понять, что и деятельность имеет
разные формы. Самое глубокое ее снование — это сугубо практическая активность,
направленная на удовлетворение базовых физиологических потребностей, и уже над нею
встают новые этажи чувственного, интеллектуального, нравственного, эстетического
опыта.
Предмет социальной коммуникации существует только в процессе деятельного
преобразования мира. Здесь уместно снова вернуться к Платону, чтобы подчеркнуть: нет
никаких выделенных областей, где бы он мог существовать как нечто самостоятельное,
словом, никакого надмирового, надвещественного «информационного поля». Единственной сферой его пребывания является человеческая практика. Именно практика
предстает тем исключительным полигоном, где специфическим (то есть специально организованным) образом взаимодействуют не сталкивающиеся в «естественной природе» вещи, явления, процессы.
Но и здесь, на этом «полигоне», предмет коммуникации проявляется не в виде вещей, не в виде взаимодействий и даже не в виде собственных действий человека, но только как исключительная способность мыслящего существа преобразовывать «слово» в
«дело», «дело» — в «вещь» и обратно. Содержание информации, идеальное не сводится
ни к содержанию «слова», ни к формуле «дела», ни к материальным структурам «вещи»,
выступающей как результат последнего, но объемлет собой весь цикл их взаимопревращений и существует только в нем. Об этом впервые было сказано в знаменитой статье Э.В.
Ильенкова19, написанной для философской энциклопедии в 1962 году. В ней решительно
отвергалась мысль о том, что идеальное — это чистая беспредметность, понятая как прямой антипод всего вещественного; такой взгляд на вещи — это не более чем иллюзия человечества. Одновременно отвергались и сохранявшие в то время силу представления,
согласно которым мышление представало как «функция головного мозга». Ильенков выводил и объяснял идеальное не из абстрактной материи и не из «механизмов» мозга, а из
особой формы материального бытия — практики, именно она является единственным основанием новой, человеческой, психологии. Идеальное не существует само по себе в каких-то потусторонних сферах, оно пребывает только в едином цикле превращений:
«вещь—дело—слово—дело—вещь»20.
В известной мере идеализация чего бы то ни было — это и есть способ непосредственного преобразования одного в другое (и обратно). Идеальное существует только в
живом потоке непрерывных метаморфоз вещественности как особое измерение всей его
структуры. Вырванное же из пульсации взаимных обращений, оно тотчас же исчезает. А
вместе с ним исчезает и всякая информация, как исчезает все (незаписанное на магнитный носитель) при внезапном отключении компьютера. Поэтому то, что мертвым грузом
складировано на библиотечной полке или в запасниках музея, не хранит в себе решительно ничего, но вновь пробуждается к жизни тотчас же при нашем обращении к памятникам культуры. Существование идеального — это и есть мерцание подобных вспышек в
едином космосе взаимодействующих индивидуальных сознаний, которые вдруг прикасаются к ним.
Такое представление существенно расширяет понимание коммуникационного
процесса. Дело в том, что традиционное представление ограничивается лишь частью единого цикла, т.е. превращением «слова» в «дело», и лишь частично (там, где речь идет о
невербальных формах общения) звеном «дело»—слово», но практически полностью игнорирует превращения «дело»—«вещь» и «вещь»—«дело».
Во всем этом нет ничего недоступного пониманию, равно как и ничего от средневековой схоластики, вызывавшей аллергию у рационально устроенного сознания. Речь
идет о вполне очевидном и конкретном. Ведь для материалиста на уровне предельных
обобщений человек — это просто сгусток вещества. И, если мы принимаем его точку зрения, мы обязаны согласиться с тем, что именно этот сгусток активностью своих внутренних структур порождает идеальное — мысленный образ, становящийся целью его устремлений. Иначе говоря, специфически организованное движение («дело») специфически
устроенного сгустка материи («вещь») порождает идеальный образ какой-то новой ценности («слово»). В свою очередь, новая ценность, «делом» же воплощаясь в чем-то вещественном, влечет за собой и совершенствование самого человека и развитие всего порождаемого им мира. Напротив, если мы встаем на точку зрения идеалиста, мы должны принять, что активность некой идеальной ценности («слово») порождает специфически организованное движение («дело») особым образом устроенного вещества («вещь»).
19
20
См. Ильенков Э.В. Идеальное. Философская энциклопедия. Т. 2, 1962
Ильенков Э.В. Идеальное. Философская энциклопедия. Т. 2, с. 222
25
Поэтому непрерывный поток метаморфоз «вещь—дело—слово—дело—вещь—
дело—слово» сохраняется в обеих системах мышления, вопрос лишь в том, что принимать
за начало его движения. Но сам цикл — это совершенно обыденное явление, с которым
мы сталкиваемся чуть ли не двадцать четыре часа в сутки. Центральным же его содержанием для обоих философских течений оказывается одно и то же — способ организации
вещества и движения. Но ведь именно это и составляет предмет всех наук, изучающих
природу и человека. Именно этот способ организации составляет и содержание любой
порождаемой ими информации. Причем необходимо подчеркнуть: решительно никаких
разногласий в прикладном понимании предмета и прикладном же содержании информации у сторонников противоборствующих философских систем не было и нет.
Таким образом, несмотря на то, что понятие информации вводит нас в самый
центр вечного противоборства философских школ, в конечном счете мы приходим к
«общему знаменателю».
Именно способ организации вещества и движения — мы покажем это ниже — составляет центральное ядро содержания социальной коммуникации. Этот «знаменатель»
расширяет и уточняет понимание основных каналов, в качестве которых выступают вербальный и визуальный, ибо обнажает тот факт, что оба функционируют лишь благодаря
принципиально невербализируемым и невизуализируемым процессам.
В самом деле: не только «слово», но и любой искусственно созданный предмет, артефакт, — это тоже содержательное послание человеку, которое требует усвоения. Именно
искусственно созданный предмет («вещь») вводит его в мир собственно человеческих
форм поведения («дело»), и лишь усвоенные траектории, амплитуды, ритмы, алгоритмы
движения исполнительных органов его тела («дело») порождают материальное продолжение человека — вещный мир. Простейшим примером первого звена цикла («вещь—
дело») предстает освоение велосипеда, противоположного ему («дело—вещь») — освоение некоторого производственного навыка. Заметим, все те словоизвержения, которыми
сопровождается обучение, как правило, становятся понятными лишь после того, как само
тело усваивает нужный образ действий.
Несколько неожиданные, но весьма красноречивые примеры того, как вещь посвоему структурирует поведение человека, приводит Е.В.Черносвитов. Он говорит о габитусе, при этом под габитусом (Habitus) им понимается не только 1.) внешность, наружность, вид; 2) состояние, свойства, положение, но и «привычное состояние человека, «заразившегося» социопатией; норма поведения данного человека и норма его стереотипных реакций»21 (добавим: в стереотипных социальных условиях). То есть комплекс
наиболее важных характеристик, а именно:
— состояние и положение (в обществе, семье, на производстве и т.д.),
— свойства характера и личности,
— внешний облик и
— «обыкновения», то есть «вредные» и «любимые» привычки.
Так, на картине Г.Гольбейна младшего «Костюм женщин из Базеля. Мещанка»
(1524 г.) видно, как сильно одежда стягивает талию натурщицы, поднимает и сдавливает
ее грудь. Одежда чрезвычайно усиливает контраст между развитием нижней части тела и
развитием грудной клетки и подчеркивает другую особенность тела женщины — узость
плеч. Если мещанки носили подобную одежду с раннего детства, то формирование скелета, а, следовательно, органов, шло под сильным воздействием моды. Лукас Кранах (1532
г.) нарисовал обнаженную Венеру. Формы тела этой женщины (он тоже писал с натуры)
грубо изменены следами ношения костюма. Особо обращает на себя внимание контраст
между толщиной бедер и тонкими голенями, что объясняется также влиянием одежды
того времени.
Развитие тела, в свою очередь, сказывалось на формировании характера женщин,
да и всего того, что может быть обозначено как Habitus animi (интеллект, воля, аффективностъ, эмоциональность, сензитивность, направленность сознания)22. Словом, и психосоматика оказывалась заложницей вещи, ее специфическим продуктом.
У многих народов применялись деревянные дощечки для сдавливания височных и
теменных костей черепа новорожденному. Это делалось с целью формирования характера человека (и, в меньшей степени, других психических особенностей). Китайцы надевали
на стопу четырех-пятилетних девочек деревянную колодки-туфельки, которые останавливали развитие и увеличение стопы. Но, эталон красоты, неестественно маленькая ножка воздействовала на весь организм китаянки, на всю его морфологию 23.
Черносвитов Е.В. Социальная медицина. М.: МГУ, 2000, с. 38
Черносвитов Е.В. Социальная медицина. М.: МГУ, 2000, с. 156
23 Черносвитов Е.В. Социальная медицина. М.: МГУ, 2000, с. 156—158
21
22
26
Да и сегодня короткие юбки, «шпильки», силиконовые имплантаты и т.п. формируют не только внешний облик женщины и характер ее поведения на публике, но, нередко, и весь жизненный путь. Выносимые же на подиум одежды, которые наиболее эффектно смотрятся на живых подобиях куколки Барби, продолжают уродовать женское тело
(нередко и душу) с не меньшей эффективностью. Согласно данным статистики одна из
ста женщин в возрасте 15 до 30 лет страдает анорексией. Среди «моделей» этот показатель поднимается до 40 процентов.
Таким образом, не абсолютизируя вывод, который делает Е.В.Черносвитов, можно
полностью согласиться с его рациональным ядром: «…телесная конституция была не генетически унаследованной, а социально смоделированной. Вообще «мода» и другие способы активного воздействия на морфологию человека существовали во всех цивилизациях. «Природа» же человека закрепляла социальные программы, реализованные в одном
поколении, и передавала их другим поколениям в причудливом переплетении при кровосмесительстве (имеется в виду не инцест, а соединение наследственных программ разных
рас и этносов в одном человеке). Иногда это приводило к мутации рода и племени — вырождению»24.
Впрочем, говоря о формировании поведенческих реакций, необходимо видеть и
куда более фундаментальные измерения взаимодействия «вещи» и «дела». Не что иное,
как структура движения исполнительного органа человеческого тела (правда, предварительно доведенная до автоматизма и отшлифованная до такой степени, когда из нее
устраняется все лишнее) может быть переведена на язык механического движения составных частей технологического звена машины. Наглядной иллюстрацией могут служить ставшие привычными современному быту ударная дрель, швейная машинка, кухонный миксер и другие подобные вещи: все они берут на себя функцию человеческой
руки.
Можно взглянуть шире — и увидим: без исключения весь окружающий нас вещный мир представляет собой не что иное, как результат последовательных преобразований первичных, зарождавшихся еще в древнекаменном веке, алгоритмов ее движения. (К
этому нам еще придется вернуться.) А следовательно, и сегодняшний результат величественного потока превращений материи, иными словами, вся наша цивилизация представляет собой итог своеобразной эстафеты, тысячелетиями передававшейся от движения
биологической ткани к искусственным устройствам, которые уже сегодня способны соперничать даже с человеческим разумом (вспомним о компьютерах, которые побеждают
великих шахматных гроссмейстеров).
Именно эта череда осуществляемых человеком качественных преобразований
окружающего мира составляет главное измерение глобального коммуникационного процесса между природой и жизнью, природой и обществом, наконец, сношению последнего
с самим собой. При этом все вовлекаемые в нее метаморфозы информационного («слово», деятельного («дело») и вещественного («вещь») начал как в оптический фокус, сводятся в единый поток интегрального творчества. Отсюда и отдельные звенья, этапы творческой деятельности («дело—вещь»… «вещь—дело») оказываются столь же, если не более, важными, сколь и любой знаковый обмен между отдельными структурными единицами социума.
А значит, игнорировать это измерение человеческого общения категорически недопустимо. Ведь собственно знаковый обмен, включая человеческую речь, — это не более
чем одна из проекций целостного коммуникационного процесса на какую-то специфическую плоскость. Поэтому искать исключительно в нем глубинное содержание коммуникации значит упускать многое.
1.3. Канал коммуникации
1.3.1. Особенности канала
Специфика каналов социальной коммуникации состоит в том, что и они не поддаются однозначному определению путем отсылки к какой-то специфической среде, способной переносить сигнал от одного ее полюса (коммуникатора) к другому (коммуниканту).
Социальная коммуникация — это, прежде всего, закрепление всех новообретений
человеческого опыта в единой культуре социума и сообщение его структурным элементам
социального организма. Только в просторечии под каналом коммуникации понимается
нечто отличное и от источника и от приемника информации. В действительности и источник, и приемник сообщений, и среда, в которой последние существуют в промежутке
24
Черносвитов Е.В. Социальная медицина. М.: МГУ, 2000, с. 157
27
между отправлением и приемом, и способ, которым они передаются, — все это разные
формы одного и того же. Социальная коммуникация — это не взаимодействие автономного «передатчика» и столь же автономного «приемника». Сказанное выше позволяет
утверждать, что это способ организации связи:
Во-первых, между социумом как целым и социумом как исполнителем одной из
своих собственных функций.
Ни отдельно взятый индивид, ни социальная группа не вправе рассматриваться
как самостоятельные независимые субъекты коммуникационного процесса. В него они
вступают только как специфические терминалы всего общественного организма. Выше
мы уже видели, что ни одно искусственное техническое устройство не вправе рассматриваться как самостоятельный «приемник». Любой из подобных приборов, подобно очкам
(на носу), функционирует лишь как «часть тела» действительного субъекта коммуникации. Но даже и все это «тело», в единстве со всеми искусственными приспособлениями,
существует лишь как структурный элемент целостного коммуникационного процесса,
субъектом которого (на обоих полюсах) выступает оно же само — социум как целое. Другими словами, коммуникация предстает как процесс, в котором, в ходе всех этих метаморфоз, социум изменяет прежде всего себя,— и, может быть, только благодаря этому,
сохраняет себя в непрерывно меняющемся мире.
Подобно непрерывному синтезу спирали ДНК, регенерация информации, курсирующей по каналам социальной коммуникации, вправе рассматриваться как своеобразная надстройка над самовоспроизводящейся памятью нашей планеты. Словом, на определенном этапе развития для хранения всего, что необходимо этому огромному организму (возможно, более широкой системе) для собственного воссоздания в случае космической катастрофы (или космического «оплодотворения»), становится недостаточно непрерывного порождения одних органических структур. Строго необходимым становится непрерывное преобразование всего их материального окружения.
Полноценное самовоспроизводство интегральной памяти человечества возможно
только в том случае, если индивид остается частью целого. Еще Платон в своем трактате
об идеальном государстве оставил любопытное рассуждение, касающееся именно этой
темы. Если бы кто-нибудь из богов вдруг перенес человека, владеющего пятьюдесятью
или больше рабами, вместе с женой, детьми, челядью и со всем имуществом туда, где не
было бы свободнорожденных людей, готовых оказать ему помощь, тот был бы вынужден
жить в постоянном страхе. Очень скоро он сам стал бы заложником своих невольников и
начал бы заискивать перед ними. Между тем, живя в своем городе, он не боится ничего —
и все потому, что ему в нужный момент приходит на помощь все государство.25 Другими
словами, даже сохранив в неприкосновенности свою микросреду, изолированная от всего
социума личность обязана деформироваться.
Более жестким (и доказательным) свидетельством являются следствия, порождаемые одиночным заключением. Так, материалы, собранные Шароном Шалевым, свидетельствуют, что при длительной изоляции человека развиваются не только эмоциональные, познавательные, социальные, но и соматические расстройства. В конечном счете
строгое одиночное заключение может привести к полной деперсонализации26.
Таким образом, ни один человек и даже ни одна социальная группа не может быть
самостоятельным субъектом коммуникационного процесса. В нем они существуют только
как специфические терминалы единого общественного организма. В условиях же изоляции от его целостной структуры разрушается даже соматический инструментарий общения.
Во-вторых, между вневещественным миром и реалиями физического, между идеальным и материальным.
Это обстоятельство тем более нуждается в своем раскрытии, ибо предполагает не
только преобразование физического явления, процесса во внефизическое содержание
информации, но и возможность дальнейших преобразований последней и ее включения в
единый корпус всей культуры социума. Другими словами, не только в состав духовной
ноосферы в виде литературных текстов, научных теорий, мировоззренческих идей, присущих тому или иному обществу или человечеству в целом, но включая ее материальное
измерение в виде новых машин, инженерных сооружений, технологий.
Чтобы увидеть это, достаточно обратиться к самому распространенному — книге.
Точно так же, как и в ситуации с зеркалом, вся информация существует отнюдь не на ее
Платон. Государство. 578, d—e.
См. Шалев Ш. Одиночное заключение: сборник материалов и документов. Лондон: Центр криминологии им. Мангейма, Лондонская школа экономики и политологии, 2008, с. 15—33 [Интернет
ресурс: http://www.solitaryconfinement.org]
25
26
28
страницах, но исключительно в нашем сознании. Но чтобы она могла возникнуть в его
глубинах, необходимо существование более широкой и развитой системы явлений, которая обязана включать в себя следующее:
— язык со всей его фонетикой, грамматикой, лексикой, семантикой;
— совокупность общепринятых соглашений обо всех окружающих нас вещах, значении сложившихся понятий и так далее;
— систему письма;
— механизм распознавания и дешифрации письменных знаков, проще говоря,
умение читать и писать;
— наконец, реальную действительность (как материальную, так и духовную), которая и отображается в языке.
Согласимся, что если нет письменности, нет и не может быть никаких книг. Гомер
был записан только в VI веке до н.э., во время правления афинского тирана Писистрата,
когда их исполнение было включено в празднества Великих Панафиней (то есть празднеств, посвященных божественной покровительнице Афине). До этого, его поэмы, созданные, как полагают, в VIII в. до н.э., могли передаваться лишь изустно и восприниматься только на слух.
Если мы не умеем читать, никакая книга не скажет нам решительно ничего.
Если мы не знаем языка, на котором она написана, результат будет в точности таким же. Так, египетские иероглифы, «медет нечер» («божественная речь»), откуда, собственно, и возникает греческое «иероглифы» — «священные знаки», были известны европейцам еще задолго до 27 сентября 1822 (именно этот день считается днем рождения
египтологии), когда Жан-Франсуа Шампольон(1790—1832), великий французский историк-ориенталист и лингвист, признанный основатель египтологии, сделал сообщение о
расшифровке надписей на Розеттском камне Французской академии надписей и изящной
словесности. Долгое время вполне квалифицированные исследователи оспаривали тот
факт, что они представляют собой определенную письменность. Поэтому в иероглифических записях зачастую отказывались видеть фиксацию каких-то фактов, они уподоблялись чему-то вроде национальных орнаментов.
Если мы знаем язык, но нам недоступны используемые понятия, идеи, образы, мы
в лучшем случае поймем лишь какие-то фрагменты содержания. Но даже если мы знаем
язык, при этом нам доступно все использованное в сообщении, но неизвестен контекст,
действительная информация так и останется закрытой. Это можно видеть не только на
примере какого-то сложного текста, но и в любом отдельно взятом слове. Ведь известно,
что каждое слово имеет множество различных значений, поэтому понять, что именно
имеется в виду, когда произносят его, можно только зная полный контекст разговора или
требующей осмысления ситуации. Так, например, слово «сидеть» может означать собой и
отдых и заключение в местах лишения свободы. Больше того, в своем последнем значении оно совершенно по-разному воспринимается тем, кто осуждает, и тем, кому выносится обвинительный приговор.
Никакая даже самая упорядоченная совокупность знаков не может говорить абсолютно ничего там, где не соблюдаются все эти условия. Вспомним известный еще из
Священного Писания эпизод, возникший во время последнего пира царя Валтасара:
«Пили вино, и славили богов золотых и серебряных, медных, железных, деревянных и
каменных. В тот самый час вышли персты руки человеческой и писали против лампады
на извести стены чертога царского, и царь видел кисть руки, которая писала. Тогда царь
изменился в лице своем; мысли его смутили его, связи чресл его ослабели, и колени его
стали биться одно о другое. Сильно закричал царь, чтобы привели обаятелей, Халдеев и
гадателей. Царь начал говорить, и сказал мудрецам Вавилонским: кто прочитает это
написанное и объяснит мне значение его, тот будет облечен в багряницу, и золотая цепь
будет на шее у него, и третьим властелином будет в царстве. И вошли все мудрецы царя,
но не могли прочитать написанного и объяснить царю значения его.»27 Единственным
кому открылся тайный смысл этих письмен, был пророк Даниил.
Перечисленные выше факторы построены в нисходящем порядке, при этом каждый из них является строго необходимым, но все же совершенно недостаточным условием для формирования того, что расположено ниже. Умение создавать и распознавать знаки письменности не существует вне единой системы письма. Никакое письмо не существует вне уже сформировавшейся культуры. Наконец, культура (национальная, этническая, цеховая) немыслима вне языка. Правда, действительное соотношение между языком и культурой несколько более сложно, чем это представлено в приведенной схеме, но
мы вынуждены жертвовать какими-то деталями. Обозначим это пусть несколько неопре27
Даниил. 5, 4—8
29
деленным, но в общем достаточно понятным выражением «общественное сознание»;
ведь и язык и культура — это всегда проявление интегрального разума некоторой большой и сложно организованной общности людей.
Но и все это вместе исключается из коммуникационных процессов, если нет возвратного воздействия впитанной человеком информации на интегральную культуру социума (так называемой обратной связи) в виде создания каких-то новых ценностей:
— нового текста,
— новой научной истины («совокупности общепринятых соглашений об окружающих нас вещах, значении сложившихся понятий»);
— нового языка (Пушкин),
— новой материальной, социально-политической, нравственной действительности,
И далее по кругу.
Таким образом, повсюду, где обнаруживается упорядоченная последовательность
любых письменных знаков, должны присутствовать и умение их создавать, а значит, и
читать (грамота), и определенная система письменности, и язык, и, разумеется, субъект
некоторого интегрального разума, который создает свой мир. В качестве первого приближения в попытке определить контуры этого субъекта и выступает социум. Именно он
(возможно, как элемент более широкой системы) осуществляет никогда не прерывающуюся связь между вневещественными феноменами собственного сознания и реалиями физического мира. Только ему (возможно, более широкой системе) доступно преобразование идеального («информация», «слово») в материальное («дело—вещь») и обратно:
«вещь — дело — слово».
Но ограничимся социумом. Если только он может быть действительным субъектом
обоих полюсов коммуникации и только его «дело» способно служить опосредующим звеном всех этих метаморфоз, необходим анализ именно этого звена единого цикла.
1.3.2. Центральное звено коммуникационного процесса
Центральным звеном выступает отнюдь не «говорение», но деятельность. Это следует уже из того, что даже в животном мире освоение чего-то нового совершается благодаря ей же — подражанию чужим действиям. Да и ребенок, не знающий смысла ни одного слова, уже в первые месяцы своей жизни узнает многое об окружающих его вещах в
процессе деятельного их освоения.
Специфика человеческой деятельности состоит в том, что она вовлекает в себя
практически все материальное окружение субъекта коммуникации. Но, разумеется,
прежде всего речь должна идти о ее инструментарии.
Бытует мнение, что способность использовать орудия присуща только человеку. Но
в действительности это не так. Орудийная деятельность широко распространена и в животном мире. Так, слоны отгоняют ветками мух, причем, если сломанная ветка слишком
велика, они кладут ее на землю и, придерживая ногой, отрывают хоботом часть нужного
размера. Некоторые грызуны используют камешки для разрыхления и отгребания почвы
при рытье нор. Каланы (морские выдры) отдирают прикрепленных к скалам моллюсков
при помощи крупных камней — «молотков», а другие, менее крупные камни, используют
для разбивания раковин (лежа на спине на поверхности воды, зверь кладет каменьнаковальню на грудь и колотит по нему раковиной). Медведи способны сбивать плоды с
деревьев при помощи палок; зафиксировано использование камней и глыб льда белыми
медведями для убийства тюленей. Много данных накоплено и об орудийном поведении у
птиц. Новокаледонские галки достают насекомых из трещин в коре при помощи разнообразных «приспособлений», изготавливаемых самими птицами из прочных листьев и хвоинок. Египетские грифы разбивают страусиные яйца, бросая в них камни. Некоторые
цапли бросают в воду разные предметы (перья, личинки насекомых), чтобы приманить
рыб. Семейство цапель в Морском аквариуме Майами научилось приманивать рыб гранулированным кормом, который птицы воровали у сотрудников. Сычи собирают экскременты млекопитающих и раскладывают их вокруг своих гнезд, чтобы приманить жуковнавозников.28
Более того: животное в состоянии даже самостоятельно изготовить нужное ему
средство. Так что и это умение принадлежит не одному только человеку.
Так что же тогда отделяет деятельность человека от животной деятельности?
Обзор орудийной деятельности см. Резникова Ж.И. Исследование орудийной деятельности как
путь к интегральной оценке когнитивных возможностей животных. // Журнал общей биологии,
2006, №1, с. 3—22
28
30
Опыты, проводившиеся еще в прошлом столетии29, показали, что барьером служит
изготовление необходимого орудия с помощью другого предмета. Иначе говоря, соединение в составе одного целевого процесса по меньшей мере двух разных орудий. До появления человека ни одно животное не было в состоянии выполнить это. Поэтому важен не
факт использования отдельных предметов среды, но специфически организованное взаимодействие нескольких в составе одного целевого процесса. Собственно надбиологическим и даже надприродным феноменом становится именно оно. Новым — надприродным
— явлением становится не что иное, как «формула» орудийной, технологической, связи,
которая реализуется в процессе сложного действия. Ее надприродность проявляется в
том, что она не воплощена ни в каких вещественных структурах и не может быть выражена ничем материальным. Подобно физическому закону, она лишь «витает» над взаимодействием материальных тел, специально вовлекаемых в целевое действие (орудие—
орудие—предмет потребности), но не сводится и к нему.
В отличие от животного, человек даже на самых ранних этапах своей истории способен привести в действие целую цепь различных по своему назначению и вместе с тем
технологически связанных между собой орудий. Правда, этому предшествует более чем
миллионолетний период предыстории, который начинается с того момента, когда животное берет в руки предмет окружающей среды, и завершается с обретением именно этой
способности использовать в своей деятельности целые цепи взаимозависимых орудий.
Только на базе этой способности возникают первые формы социальности в виде распределения деятельности и ее результатов и первые формы социальной коммуникации.
Под технологически связанными орудиями труда имеются в виду такие, когда использование одного является обязательным условием применения другого. Так, для того,
чтобы изготовить даже самое примитивное каменное рубило, необходимо обработать
подходящую заготовку каким-то другим камнем. Для достижения конкретных целей человек вынужден использовать целые цепи искусственно создаваемых вещей. В самом деле, даже первобытному охотнику, чтобы добыть себе пропитание, необходимо было наладить взаимодействие стрелы и лука, палки и ременными жгутами привязанного к ней
камня. По мере же восхождения к цивилизационным вершинам эта цепь все более и более усложняется, пока вообще не становится необозримой. Чтобы на нашем сегодняшнем
столе появился хлеб, нужны уже не только трактора и уборочные комбайны, но и металлургические и машиностроительные заводы, которым в свою очередь предшествуют рудники и обогатительные фабрики. И так далее, и так далее, и так далее.
При всей своей вневещественности, связь (технологически) зависимых друг от друга предметов рождается и существует в лоне вполне физической реалии — человеческой
практики. Никто, кроме человека не способен создать вещи, само существование которых
обусловлено движением развитой совокупности каких-то других — искусственно же создаваемых им — вещей. Нигде, кроме его деятельности, не существует этого нового,
«настроечного» над естественной природой мира. Именно в практике человека впервые
плоть чувственных вещей порождает внечувственную реальность. Именно здесь прерывается длившееся миллионолетиями эволюции линейное поступательное движение, и сама
природа делает гигантский скачок к новому, поскольку возникающее здесь — это новый
«этаж» над всем, что существовало на нашей планете.
Но важно понять: этот прорыв осуществляет единый организм планеты, но вовсе
не скромная группа молекул той тонкой органической пленки, что некогда покрыла ее
поверхность. Впрочем, и для частного случая дискретного биологического вида (Homo
sapiens) необходимо со всей отчетливостью подчеркнуть: грандиозный качественный
сдвиг происходит не в изолированной психике индивидов, но в значительно более широкой действительности, ибо радикальным образом меняется целостная система «организм
(социум) — среда». Иными словами, здесь трансформируется все: состав среды, способ
связи с нею, наконец, собственно органическая ткань. Слияние этих факторов и полагает
начало тому, что скоро потребует для себя нового имени, ибо, повторим, «только одно
название в состоянии выразить этот великий феномен — ноосфера».30
Таким образом, и подлинным каналом коммуникации становится все тот же замкнутый на себя единый цикл преобразований («вещь — дело — слово — дело — вещь»),
которые формируют человеческую культуру.
Хрустов Г.Ф. Становление и высший рубеж орудийной деятельности антропоидов. М.,1964;
«Проблема человеческого начала». Вопросы философии. 1968, № 8
30 Шарден Пьер Тейяр. Феномен человека. М.: Наука, 1987, с. 148—149.
29
31
1.4. Результат коммуникации
Эти выводы диктуют необходимость развеять существующий в неявной форме
миф, согласно которому коммуникация — это лишь одна из форм жизнедеятельности человека в общем ряду других. Такое понимание не выводит ее за пределы тех опосредуемых знаком информационных взаимодействий, которые осуществляются между частями
единого социального организма, между социумом в целом и его структурными подразделениями, наконец, между различными социумами. Не случайно информация и все операции с ней предстают не только как центральное звено коммуникационных процессов,
но и как исключительное их содержание. Там же, где нет посредничества знака, нет никакой коммуникации.
Вернемся к определениям. Так, например, согласно С. В. Борисневу, под коммуникацией следует понимать социально обусловленный процесс передачи и восприятия информации в условиях межличностного и массового общения по различным каналам с
помощью разных коммуникативных средств.31
Согласно В.П.Конецкой имеется, по крайней мере, три значения коммуникации:
а) средство связи любых объектов материального и духовного мира,
б) общение — передача информации от человека к человеку,
в) передача и обмен информацией в обществе с целью воздействия на него.
Для социокоммуникации важны все три толкования термина. Однако первое связывается только с проблемами дифференциации и систематизации коммуникативных
средств, которые различны по своей природе, структуре, функции и эффективности32.
В учебнике «Основы теории коммуникации» под ред. Василика В.М. приводится
несколько определений коммуникации, встречающихся в литературе:
— механизм, посредством которого обеспечивается существование и развитие человеческих отношений, включающий в себя все мыслительные символы, средства их передачи в пространстве и сохранения во времени (Ч. Кули);
— обмен информацией между сложными динамическими системами и их частями,
которые в состоянии принимать информацию, накапливать ее, преобразовывать (А. Урсул);
— в широком смысле социальное объединение индивидов с помощью языка или
знаков, установление общезначимых наборов правил для различной целенаправленной
деятельности (К. Чери);
— информационная связь субъекта с тем или иным объектом — человеком, животным, машиной (М. Каган);
— способ деятельности, который облегчает взаимное приспособление поведения
людей <…> такой обмен, который обеспечивает кооперативную взаимопомощь, делая
возможной координацию действий большой сложности (Т. Шибутани);
— акт отправления информации от мозга одного человека к мозгу другого человека (П. Смит, К. Бэрри, А. Пулфорд);
— (биол.) передача сигналов между организмами или частями одного организма,
когда отбор благоприятствует продуцированию и восприятию сигналов. В процессе коммуникации происходит изменение информации и взаимная адаптация субъектов (Д.
Льюис, Н. Гпуэр);
— обмен информацией, процесс передачи эмоционального и интеллектуального
содержания (А.Б. Зверинцев, А.П. Панфилова).33
Таким образом, социальная коммуникация понимается как специфическая форма
взаимодействия людей по передаче информации от человека к человеку, осуществляющаяся при помощи языка и других знаковых систем [курсив наш.— Е.Е.]34.
При этом предполагается, что содержание информации, передаваемой с помощью
знака, будь то (по Лотману35) условный знак, где связь между выражением и содержанием
внутренне не мотивирована (самая распространенная форма — слово), или иконический
(рисунок), может быть одним и тем же образом понята любым индивидом или социальной
группой.
Однако уже предварительный анализ составляющих элементов коммуникационного процесса позволяет утверждать, что это гораздо более широкое явление, и оно ни в
коем случае не может быть ограничено приведенными определениями. Например, мы
31 Бориснев
С.В. Социология коммуникации: Учебное пособие. Изд. ЮНИТИ-ДАНА, 2003
В.П. Социология коммуникаций. Учебник. М.: Международный университет бизнеса и
управления, 1997, с. 6
33 Основы теории коммуникации: Учебник. Под ред. Василика М.А. М.: Гардарики, 2003, с. 11
34 Основы теории коммуникации: Учебник. Под ред. Василика М.А. М.: Гардарики, 2003, с. 11—12
35 Лотман Юрий. Семиотика кино и проблемы киноэстетики. Таллин: Ээсти Раамат, 1973.
32 Конецкая
32
уже могли видеть, что далеко не все в человеческом общении сводится к тому, что может
быть опосредовано знаками. Так, в умении обращаться с искусственно созданными предметами, знаковым системам часто принадлежит роль пролегомен, другими словами,
лишь предварительных сведений о предмете обучения. Правда, иногда уже усвоение пролегомен требеует предельного напряжения интеллектуальных способностей человека.
Таковы, например, оставшиеся в истории мысли «Пролегомены ко всякой будущей метафизике, могущей появиться как наука» Иммануила Канта. Но чаще собственно обучение
протекает в каких-то иных, внезнаковых, формах при этом именно они приобщают человека к новым пластам культуры. Вспомним Одиссея:
…нацелясь,
Острую выпустил с лука стрелу. Мгновенно чрез дыры
Ручек всех топоров, ни одной не задев, пролетела…36
Согласимся, такое искусство обращения с артефактом не достигается никакими вербальными опосредованиями, никакими инструкциями. И тем не менее овладение им является
таким же результатом коммуникации, как и усвоение содержания гомеровского эпоса.
Допустимо утверждать: любые изменения, происходящие с человеком (кроме, разумеется, тех, которые обусловлены естественным ходом вещей в детстве, зрелости, старости), являются ничем иным, как результатом социо-коммуникационных процессов.
Там, где пресекается действие биологических и других законов, управляющих эволюцией,
не остается никаких других механизмов, способных вызвать восходящее движение человека и его социума; любое развитие становится только их следствием.
Если ограничиться рассмотрением отдельно взятого индивида его развитие предстанет как увеличение способностей путем освоения специфических поведенческих программ через постоянный контакт с различными уровнями социума. В социологии это
описывается динамикой усвоения социальных норм и освоения социальных ролей. Между тем любая поведенческая программа, норма, роль — это продукт коммуникации; ничто
не может стать достоянием индивида или войти в круг его сущностных определений помимо нее. Уже одно это позволяет говорить о том, что коммуникация (во всех ее проявлениях) — это и есть собственно жизнедеятельность человека.
Взгляд на социум в целом приводит к тому же выводу. В этом аспекте развитие
может быть представлено как увеличение объема и поступательное усложнение предметпредметных взаимодействий, приводимых в движение человеком. Но и рождаемая деятельностью человека связь зависимых друг от друга вещей, а с нею и связь человека и вещи («дело—вещь… «вещь—дело»),— это тоже одна из основных составляющих рассматриваемого здесь феномена.
Впрочем, правильней было бы сказать, что не «обмен информацией, осуществляемый при помощи языка и других знаковых систем», но именно она и есть самое фундаментальное измерение коммуникационного процесса. К слову, впервые она возникает
еще на до-знаковой стадии формирования и развития последней. Именно до-знаковая
система порождения и передачи/восприятия информации образуют собой силовой каркас всей человеческой культуры. Собственно знаковые, в том числе речевые, формы общения, а вместе с ними и все достижения наук, памятники искусств, мир литературы, философии, откровения веры возникают лишь на ее основе.
А значит, и на уровне социума коммуникация предстает не как «одна из» форм
жизнедеятельности, но как собственно жизнедеятельность.
Разумно утверждать, что и жизнедеятельность промежуточного звена между индивидом и обществом — социальной группы, в конечном счете сводится все к тому же — к
осуществляемым в разных формах коммуникативным процессам.
Таким образом, конечным (и самым грандиозным) результатом социальной коммуникации становится человеческая культура и сам человек как ее носитель. Любая частная форма человеческого общения раскрывает лишь одну из ее сторон. Вместе с тем можно выделить и (лишь относительно) самостоятельные измерения интегрального коммуникационного эффекта:
— взаимопревращения вещей (развитие технологии);
— взаимопревращение вещественности во вневещественные ценности и обратно
(развитие психологии, сознания);
— эволюция социума (история);
— эволюция социальных групп, социальных институтов;
36
Гомер. Одиссея, XXI, 421—422
33
— эволюция личности (например, исторических типов героической личности, вокруг которой порождается своя культура: античный гражданин, средневековый рыцарь,
дворянин, грюндер-предприниматель, революционер и т.п.);
— эволюция индивида (воспитание, социализация);
— наконец, собственно взаимодействия:
— межличностное,
— межгрупповое,
— межсоциумное,
о которых говорят приведенные выше определения.
Только сумма всех этих измерений может дать полное представление о действительном содержании социальной коммуникации в целом.
Выводы
1. Суверенным субъектом социальной коммуникации может быть только социум в
целом. Все его структурные подразделения (индивиды, группы, институты) не являются
самостоятельными субъектами общения; они исполняют лишь служебные вспомогательные функции в сношении единого социального организма с самим собой.
2. Более широкий взгляд на вещи показывает, что социальная коммуникация как
целое может быть понята только через содержание единого процесса преобразования
«мертвой» материи в общественные ценности и обратно в форме регулируемого социумом развития природы (созидания единого корпуса культуры).
3. Отсюда границы коммуникационного процесса очерчиваются единым развивающимся по спирали циклом «вещь—дело—слово—дело—вещь». Следовательно:
— все обнимаемое этим циклом является только частью целого;
— никакой фрагмент единого цикла, опосредующий формы организации индивидуального бытия, законы технологии, общего социального строительства и т.д., не имеет
самостоятельного значения;
— любой частный коммуникационный посыл может быть понят только в более
широком контексте, в конечном счете — только в целостном контексте полного цикла;
оказываясь вырванным из более общего содержания, он утрачивает какое бы то ни было
содержание, теряет смысл.
4. Содержание коммуникационного посыла, информация, не существует отдельно
от материальных объектов (включая человека) в виде самостоятельной сущности. Как
элемент объективной реальности она существует лишь в форме специфического алгоритма всеобщего развития. То есть в виде некоего глобального «кода» необратимого и
направленного изменения всей природы, который включает в себя:
— общий вектор (назначение, смысл, цель) развития,
— правило, порядок, закон восхождения от низших к высшим формам организации материи (конечному назначению, смыслу, цели бытия).
В ограниченной доступной обозрению сфере социальной жизни это движение обнаруживает себя как творческое создание новых, надприродных, форм бытия (культуры).
5. В целом этот вектор и этот закон недоступны общественному сознанию, и на современном этапе строительства интегральной культуры нам открываются лишь отдельные их фрагменты, которые еще только предстоит связать воедино.
34
2. СОЦИАЛЬНАЯ КОММУНИКАЦИЯ КАК СИСТЕМА
ЖИЗНЕОБЕСПЕЧЕНИЯ И РАЗВИТИЯ СОЦИУМА
Лишь в очень узком, ограниченном, значении, который сближается с традиционным пониманием, эффект социальной коммуникации может быть градуирован следующим образом:
1. Формирование социума, подчиненного единой (господствующей) системе ценностей.
2. Формирование и развитие единой (господствующей) системы социальных ценностей.
3. Формирование единой нормы реакции индивидов на знак (социальную ценность).
4. Формирование индивида как субъекта коммуникационного процесса, способного к восприятию знака, реализации его содержания в единой поведенческой реакции,
наконец, к созданию нового (новой ценности).
Однако и анализ ограниченного понимания, как будет показано ниже, способен
обнаружить многое, из того, что нередко упускается теорией коммуникаций.
2.1. Организация общества и социальная коммуникация
Даже ограничиваясь частными измерениями коммуникационного эффекта, следует помнить о том, что в конечном счете субъектом общения является только социум в целом. Поэтому результат социальной коммуникации в полной мере может быть осмыслен
лишь там, где в центре анализа оказывается не индивидуальная жизнедеятельность и даже не групповая активность, но жизнедеятельность общества как единого организма.
Отсюда и сама социальная коммуникация не может быть представлена как простая
совокупность разнообразных форм межличностного или межгруппового общения. Она, в
свою очередь, существует как целостная система жизнеобеспечения, которая структурируется объективными потребностями именно этого единого социального тела.
Правда, сегодня не существует даже понятийной системы, способной служить хотя
бы первым приближением к постижению смысла жизни нашего социума в целом и нашего собственного бытия, мы можем судить лишь о той их форме, в какой они предстают в
индивидуальном и групповом сознании.
Впрочем, нас ставит в тупик не только этот вопрос, но и вопрос о смысле биологической жизни, т.е. формы движения, которая характеризуется как более примитивная,
нежели жизнь человека. Словом, все, что касается этих материй, выходит за пределы сегодняшних представлений. Неслучайно по сию пору это составляет предмет ненаучных,
даже более того — принципиально вненаучных, иррациональных, форм познания.
Например, таких, как религия и искусство. Поэтому в сфере рационального остается отталкиваться от чисто внешних проявлений жизнедеятельности интегрального субъекта
социальной коммуникации. С тем, чтобы усвоив видимую поверхность вещей, в дальнейшем искать возможность постижения их глубинной сущности.
Таким образом, первым, что предстоит уяснить, являются формы организационных структур социума, которые обеспечивают его существование как целого.
В обиходе общество часто отождествляется с государством.
Еще у Аристотеля сфера государственной жизнедеятельности охватывала все: семью, религию, культуру, искусство. Быть членом общества означало быть членом государства, действовать в соответствии с его законами. Длительное время вообще отсутствовало разграничение этих понятий. Первые шаги в этом направлении сделал Н. Макиавелли, введя для обозначения государства особый термин «стато». В известной мере традиция такого отождествления сохраняется и поныне. Ведь и сегодня в основе существующих определений государства лежат два ключевых признака:
1. Политическая форма организации общества, и в этом значении оно сближается с
понятием самого общества, становится синонимом страны.
2. Основной институт политической системы, организующий, направляющий и
контролирующий совместную деятельность и отношения людей, общественных групп,
классов, ассоциаций на основе использования политической власти.
В Толковом словаре русского языка Ожегова и Шведовой государство определяется как:
35
— «Основная политическая организация общества, осуществляющая его управление, охрану его экономической и социальной структуры» и
— «Страна, находящаяся под управлением политической организации, осуществляющей охрану ее экономической и социальной структуры».
Вот еще несколько определений, взятых из работ, ставших (независимо от политических оценок) литературными памятниками, и современных учебников.
Томас Мор: «При неоднократном и внимательном созерцании всех процветающих
ныне государств я могу клятвенно утверждать, что они представляются не чем иным, как
неким заговором богачей, ратующих под именем и вывеской государства о своих личных
выгодах. Они измышляют и изобретают всякие способы и хитрости, во-первых, для того,
чтобы удержать без страха потери то, что стяжали разными мошенническими хитростями, а затем для того, чтобы откупить себе за возможно дешевую плату работу и труд всех
бедняков и эксплуатировать их, как вьючный скот. Раз богачи постановили от имени государства, значит, также и от имени бедных, соблюдать эти ухищрения, они становятся
уже законами»37.
В.И.Ленин: «Государство есть машина для угнетения одного класса другим, машина чтобы держать в повиновении одному классу прочие угнетенные классы»38.
Государство — это «...особая организация политической власти общества, располагающая специальным аппаратом принуждения, выражающая волю и интересы господствующего класса или всего народа»39.
«Государство — это специализированная и концентрированная сила поддержания
порядка. Государство — это институт или ряд институтов, основная задача которых (независимо от всех прочих задач) — охрана порядка. Государство существует там, где специализированные органы поддержания порядка, как, например, полиция и суд, отделились
от остальных сфер общественной жизни. Они и есть государство».40
Поэтому нет ничего удивительного в том, что символом государства, как чего-то
огромного и чудовищного, подавляющего личность и подчиняющего себе все отправления общественной жизни, стал образ библейского Левиафана, огромного морского зверя,
которое описывается то ли как змей, то ли как дракон, то ли как гигантский крокодил. В
книгах Ветхого завета41 он фигурирует как пример непостижимости для человеческого
ума божественного творения. Этот образ был введен в научный оборот Томасом Гоббсом в
его знаменитой книге, короткое название которой именно так и звучало: «Левиафан» 42.
2.2. Назначение коммуникации
Только на первый взгляд оба выделенных признака противоречат друг другу — в
действительности никакого конфликта определений нет. Ведь когда мы говорим о стране,
нам безразлично, каков ее государственный строй, ценности, воля, разум какого класса
возводятся в закон, какие общественные слои принуждаются к его исполнению. Мы объединяем в одно целое (русских, американцев, китайцев…) и господствующих и подчиненных. Более того, в условиях военной грозы люди сплачиваются вокруг своих «угнетателей», как правило, предпочитая своих господ чужим. Часто и сами правители, чтобы
поднять пошатнувшийся рейтинг, устраивают «маленькую победоносную войну».
Это противоречивое согласие объясняется тем, что:
— все народы сплачиваются вокруг каких-то своих ценностей,
— в свою очередь, ценности не реализуются сами по себе, и часто (чаще всего)
необходимы известные усилия для организации их достижения; любая же организация
включает в себя принуждение к чему-то и подавление всех тех сил, которые выступают
против ее целей, а следовательно, предполагает формирование специфических органов
управления.
Поэтому оба определения в действительности взаимно дополняют друг друга и
друг без друга невозможны.
Между тем жизнедеятельность любого социума предполагает обращение ценностей в реальное поведение групп, индивидов. Отсюда и абстрактный цикл взаимопревращений: «вещь — дело — слово — дело — вещь» здесь принимает форму обращения всего
спектра культурных ценностей в практические действия и обратно.
Мор Т. Утопия. http://www.koob.ru/mor_tomas/utopiya
Ленин В.И. Государство и революция // Полное собрание сочинений, 5 изд., т. 9, с. 75
39 Общая теория права и государства: Учебник. Под ред. Лазарева В. В., М.1994, с. 23
40 Геллнер Э. Нации и национализм. М.: Прогресс, 1991, с.28
41 Иов, 40; 20—41; Псалтирь, 103, 104: 26
42 Гоббс Т. Левиафан, или Материя, форма и власть государства церковного и гражданского. //
Гоббс Т. Сочинения в 2 т. Т. 2. М.: Мысль, 1991.
37
38
36
На первый взгляд ценности — это некое подобие платоновских идей, которые живут в особом, трансцендентном мире, они виртуальны и не поддаются никакому непосредственному наблюдению, измерению. В осязаемой же действительности значимы
только практические действия, которые обладают способностью адаптировать жизнь социума к постоянно изменяющимся материальным, природным, политическим и другим
условиям. А это означает, что все ценности должны отливаться в нормы (Законы и подзаконные акты, различного рода Уставы, «Положения о...», Должностные инструкции и т.
д. и т. п.). Однако и в этом виде они продолжают существовать только «на бумаге»; взятые
сами по себе, т.е. нереализованные в повседневном поведении социальных единиц, они
образуют собой «семантический ноль». Поэтому нормы обязаны закрепиться в сознании
личности как статусные обязанности, статусные обязанности должны реализоваться в систематически исполняемом физическом действии, в социальной роли.
В свою очередь, исполнение социальных ролей должно вести к рождению новых
ценностей социума.
Отсюда назначение социальной коммуникации состоит не в том, чтобы побудить
кого-то к необходимому действию («переход от говорения Одного к действиям Другого»),
но в том, чтобы:
— сформулировать цель,
— придать ей форму общей для всех ценности,
— закрепить ценность в норме закона,
— конкретизировать норму закона в системе статусных обязанностей,
— реализовать статусные обязанности в систематически выполняемых социальных
ролях,
— наконец, подчинить исполнение социальных ролей рождению новых ценностей.
А следовательно, и эффективность социальной коммуникации может быть оценена
степенью успешности разрешения этих задач. Таким образом, первое, что подлежит выяснению,— это базовые ценности общества.
2.3. Базовые ценности
2.3.1. Внешний уровень
Повторим: действительные цели общественного бытия (как и бытия любого индивида) неизвестны. Чаще всего мы ограничиваемся тем, что лежит на поверхности вещей.
В своей же сущности проблема предназначения человечества, человека как биологического вида, да и человека как индивидуума еще далека от разрешения.
Но все же и первые приближения — это приближения к истине, поэтому пренебрегать ими тоже нельзя. В первом же приближении в ключевым ценностям на внешнеполитическом уровне могут быть отнесены такие, как суверенитет, свобода, безопасность, территориальная целостность. Все это формулируется социумом, государством как основная
цель, осознается как высшая ценность. Интересно, что Макиавелли обосновывал этими
материями (национальная независимость, безопасность и благоустроенная конституция)
право государства не обращать внимания на законы, которые оно должно защищать, если
последние вступают в противоречие с его основным интересом. Подобная идея бытовала
в теории и практике государственного управления вплоть до середины XIX века. Впрочем, таким подходом не брезгуют и сегодня.
Ясно, что состояние, при котором возможности развития социума не сдерживаются ничем, само по себе не наступает, но даже, если каким-то чудом вдруг наступит, не может сохраняться вечно. Разное понимание этих ценностей (а оно едва ли может быть одинаковым во всех слоях общества) означает, что единой стратегии их реализации не существует, и все же некая результирующая столкновения интересов складывается.
Традиционная не только для европейского менталитета форма их осознания сводится к тому, чтобы за периметром государственных границ не осталось никого, кто мог
бы угрожать суверенитету, свободе, целостности государства. Такое понимание зародилось в глубокой древности.
Мы вынуждены обращаться к давно истекшим временам и к не вполне строгому
пониманию высоких абстракций, сколь бы парадоксальным это ни показалось, по соображениям методологической строгости. Там, где речь идет об основном векторе развития
социального организма, ценности, которые заполняют каналы социальной коммуникации (и которые реализуются в статусных обязанностях и социальных ролях его структурных единиц), должны отвечать двум критериям:
— продолжительности и
— эффективности действия.
37
Согласно первому, прежде всего, должны приниматься во внимание те, которые
господствовали над умами людей, как минимум на протяжении нескольких поколений (и
наследовались потомками чаще всего не в университетских аудиториях, а в бытовом общении). Жизнь социума измеряется веками, часто тысячелетиями, поэтому все вносимое
передовой мыслью каждой эпохи станет играть свою роль лишь в достаточно отдаленном
будущем. Да и складывается она вовсе не из житий канонизируемых историей интеллигентов. А следовательно, современные представления, принимаемые сертифицированным экспертным сообществом, как бы дико это ни звучало, должны игнорироваться.
Согласно второму, в расчет должны приниматься только те, которые овладевают
обыденным сознанием. Это вызвано тем обстоятельством, что, только овладев массами,
ценность становится действенной силой. Эта мысль принадлежит Марксу: «Оружие критики не может, конечно, заменить критики оружием, материальная сила должна быть
опрокинута материальной же силой, но теория становится материальной силой, как только она овладевает массами»43. Между тем понимание вещей, которое доступно лишь передовому сознанию, на уровне массового принимает другую, нередко противоречащую
истине, форму. Однако парадокс в том, что в жизнь воплощаются не высокие абстракции,
порождаемые рафинированной мыслью, но именно бытовое понимание сложных общественных и природных явлений.
Так, прекраснодушная мечта о всеобщем братстве (не только во Франции) воплощалась в лозунге: «Аристократов на фонарь!», о равенстве — (не только в России) к призыву: «Грабь награбленное!» Так, взорвавшие сознание человечества физические теории
начала прошлого столетия до сих пор далеки от сознания широких масс, вполне довольствующихся тем, что сегодня изучается в начальной школе. Так, учение Эпикура, говорившего о том, что цель жизни — это отсутствие страданий, здоровье тела и состояние
безмятежного согласия человека с самим собой, до сих пор понимается в форме вульгарного гедонизма, который чаще всего вредит и телу, и духу. Впрочем, дело не только в интеллектуальном консерватизме масс, но еще и в неготовности их к нелегкому духовному
труду.
Таким образом, в жизни социума значимы прежде всего те, представления, которые овладели неразвитым сознанием масс и пережили не одно тысячелетие. Высказанное
выше относится именно к ним.
Именно такое, внедрившееся в широкий обиход, понимание государственных ценностей имел в виду и Макиавелли, когда писал: «…необходимость вынуждает тебя к тому,
что отвергает твой разум. Так что, когда республику, не приспособленную к территориальным расширениям, необходимость заставляет расшириться, она теряет свои основы и
гибнет еще быстрее. Но, с другой стороны, если бы Небо оказалось к ней столь благосклонным, что ей не пришлось бы вести войну, праздность сделала бы ее либо изнеженной, либо раздробленной. То и другое вместе или порознь стало бы причиной ее падения»44. Во многом оно не преодолено и сегодня, поэтому в обыденном представлении
свобода, суверенитет понимаются как прямое противопоставление подчинению чужой
силе и ассоциируются с борьбой.
Кстати, в обыденном сознании собственного определения, которое бы не включало
в себя ни это противопоставление, ни контекст силового противостояния своему окружению, материи свободы, независимости, суверенитета попросту не имеют. Поэтому чаще
всего традиция массового их понимания трансформируется в общегосударственную задачу обеспечения превосходства (лучше подавляющего) над окрестными народами. Иными
словами, полная свобода, независимость, суверенитет видится массовым сознанием только там, где существует возможность продиктовать окружению свою волю.
Разумеется, с появлением оружия, способного гарантированно уничтожить всю
планету, подобные взгляды начинают меняться. Ведь и заведомо слабый противник сегодня может нанести абсолютно неприемлемый ущерб гегемону. Но все же до сих пор решающая ставка делается на силу. Если же обратиться к истории, то мы найдем, что
стремление к свободе и независимости проявлялось прежде всего в достижении военнополитического господства. Вспомним Вергилия:
Смогут другие создать изваянья живые из бронзы,
Или обличье мужей повторить во мраморе лучше,
Тяжбы лучше вести и движенья неба искусней
Вычислят иль назовут восходящие звезды— не спорю:
Римлянин! Ты научись народами править державно —
В этом искусство твое! — налагать условия мира,
43
44
Маркс К. К критике гегелевской философии права // Маркс К., Энгельс Ф. Cоч. 2 изд. т. 1, с. 422
Макиавелли Николо. Никколо Макиавелли. Рассуждения о первой декаде Тита Ливия, VI
38
Милость покорным являть и смирять войною надменных! 45
О римском народе как главенствующем на земле говорит Тит Ливий: «…я найду
радость в том, что и я в меру своих сил постарался увековечить подвиги главенствующего
на земле народа; и если в столь великой толпе писателей слава моя не будет заметна,
утешением мне будет знатность и величие тех, в чьей тени окажется мое имя»46.
Полибий утверждал, что вся история мира имеет конечной и высшей точкой своего развития Римскую империю.
Карл I короновался как «император римлян», когда ни Римской империи, ни римлян уже не существовало. Его официальный титул звучал: «Карл, светлейший Август, боговенчанный, великий и миролюбивый император, правитель Римской империи». Это
свидетельствует о том, что идея Римской государственности и системы ценностей Рима
(Pax Romana) продолжала жить даже после распада. Заметим, что границы созданной
Карлом I империи простирались от Фризии на Северном море до области лангобардов и
северо-восточной Адриатики. На западе королевство омывал Атлантический океан, а на
юго-западе Карлу была подвластна значительная часть северной Испании. Кроме того,
Карл владел большей частью Италии и собирал дань с многих областей на востоке.
Священная Римская империя (962–1806 гг.), была вновь восстановлена в 962 германским королем Оттоном I. Она должна была возродить созданное Карлом Великим в
IX веке и завоеваниями римских императоров. «Священная империя» (лат. Sacrum
Imperium) встречается в документах императора Фридриха I Барбароссы начиная с 1157 г.
С 1254 г. в источниках укореняется полное обозначение «Священная Римская империя»
(Sacrum Romanum Imperium), то же название по-немецки (Heiliges Romisches Reich)
встречается в немецких источниках императора Карла IV. В 1442 г. к нему добавляются
слова «Немецкой нации» (Deutscher Nation, лат. Nationis Germanicae).
Все то же мы можем увидеть и через столетия, в эпоху колониальных войн, в результате которых создавались мировые империи над которыми «никогда не заходило
солнце». Словом, римский государственный миф, согласно которому править миром
должен кто-то один, войдет в самые основы европейского имперского сознания. Идеология всех европейских государств в той или иной мере будет включать в себя ценности
первого Рима, и, разумеется, главные из них — его величие и его свободу.
При этом в обыденном сознании понятие свободы исключительно для себя нередко (если не всегда) будет предполагать, что все остальные должны быть унижены. Пример
тому — национальная песня государства, владения которого простирались на все континенты, «Правь Британия морями». Она была написана по поэме Джеймса Томсона на музыку Томаса Арна в 1740 к маскараду в доме принца Уэльского. В конце каждой ее строфы
звучит двухстрочный рефрен: Rule, Britannia! rule the waves: Britons never will be slaves
(«Правь, Британия, морями, британцы никогда не будут рабами»).
Нации, не столь достойные как ты,
Должны пасть.
В то время как ты будешь процветать,
Будешь процветать великой и свободной,
Внушающей всем страх и зависть.
Правь, Британия, морями,
Британцы никогда не будут рабами
Та же идея будет звучать и в национальном гимне («Боже, храни короля»). Заметим одно красноречивое обстоятельство: сегодня, в век так называемой «политкорректности», при его пении исполняются только первая и третья строфы. Между тем вторая
стоит того, чтобы привести и ее:
Господи Боже наш, восстань,
Рассей её врагов
И приведи к погибели.
Посрами усилия их государств,
Расстрой их подлые уловки,
На Тебя возлагаем нашу надежду,
Боже, храни всех нас.
Удивительно ли, что к началу XX века, разбросанные по всем частям света, английские колонии по территории и числу жителей занимали первое место? Кроме того,
45
46
Вергилий. Энеида. VI, ст. 847—853.
Ливий. История Рима от основания Города. I, Предисловие, 1—3.
39
Англия владела многими важными стратегическими пунктами: крепость Гибралтар,
Мальта, Кипр, Перим и Аден у выхода из Красного моря и так далее...
О мировом господстве, как высшей и окончательной форме обеспечения собственной свободы, суверенитета, будут грезить Наполеон, Гитлер, Сталин… (о сегодняшнем
времени скажут будущие историки). Региональная же гегемония составит цель всех других, более мелких исторических фигур и государственных формирований. Впрочем, ниже
будет показано, что в действительности здесь нет места для хищнических устремлений,
как нет места и (в сущности, полу-животному) инстинкту к доминированию над всеми.
Такое позиционирование социума в его окружении объясняется гораздо более фундаментальными причинами, нежели групповые материальные интересы. При этом все эксцессы борьбы за мировое господство порождаются не столько первыми, сколько несовпадением с ними вторых.
Таким образом, соответствие пережившего не одну тысячу лет массового понимания высших ценностей социума приведенным критериям не вызывает сомнений.
2.3.2. Внутренний уровень
Признается, что внутриполитический уровень (если не во всем, то во многом) производен от внешнего. Впервые об этом было сказано в античности:
«Афинянин. Бог или кто из людей, чужеземцы, был виновником вашего законодательства?
Клиний. Бог, чужеземец, бог, говоря по правде <…> все это у нас приспособлено к
войне, и законодатель, по-моему, установил все, принимая в соображение именно войну»47.
Об этом же говорится и сегодня: «…жизнь государства обусловлена явлениями, которые представляют собой не что иное, как целенаправленные воздействия других государств. <…> Явное вмешательство подразумевает сопротивление или по крайней мере
осознанный контроль и управление: с подрывной деятельностью нужно бороться, экономическому вмешательству – противостоять, на военные угрозы – отвечать, с дипломатическими требованиями – торговать, на пропаганду – отвечать контрпропагандой. Однако
в реальности все далеко не так просто <…> …существует множество других моделей реагирования государства на внешние раздражители…»48.
Словом, неудивительно, что сказанное о внешнеполитических ценностях предполагает формирование внутриполитических таким образом, чтобы они пронизывали собой
деятельность всех структурных элементов социума, регулировали поведение в конечном
счете каждого отдельного индивида.
Отсюда взаимодействие (а следовательно, и информационное его обеспечение, а
следовательно, и то, что понимается под «общением») всех частей социального организма должно обеспечить решение, как минимум, следующих задач:
— построение единой системы ценностей, которая была бы подчинена решению
главных задач его жизнеобеспечения,
— сплочение вокруг них социальных групп, отдельно взятых индивидов,
— формирование порядка решения вытекающих из них задач на текущий период,
— практическое решение задач, достижение интегральных целей,
— мониторинг достижения целей,
— решение конфликтных ситуаций, возникающих в процессе достижения.
При этом, опускаясь на уровень индивидов, своеобразных «атомов» коммуникационного процесса, не будем забывать ни о кочегарах обреченного «Титаника», ни о маленькой отважной радистке, ибо и спасение пассажиров, и даже все послевоенное переустройство мира были бы немыслимы и без их подвига.
2.4. Основное содержание социальных ролей
Единственным средством достижения базовых ценностей социума является практическое поведение его членов во всех социально значимых сферах. То есть система реально исполняемых социальных ролей. Образцовому государству нужен образцовый
гражданин, который всецело проникся духом его идеологии, усвоил ключевые достижения его «самой передовой» культуры. Понятия «гражданин», «патриот» выражают, главным образом, именно это содержание. Впрочем, к нему добавляется готовность к подвигу
и к жертве во имя своего государства.
Платон. Законы. I, 1—7.
Розенау Дж.К исследованию взаимопересечения внутриполитической и международной систем.// Теория международных отношений: Хрестоматия. Сост., науч. ред. и коммент. П.А. Цыганкова. – М.: Гардарики, 2002. С. 181—182.
47
48
40
Основной вектор воспитания гражданина легко прочитывается уже в произведениях античных авторов. Тема подвига волнует лучших поэтов Древней Эллады. Она занимает умы таких мегавеличин античного мира, как Платон и Аристотель, сознающих,
что не все в искусстве пригодно для воспитания49. Философская мысль сходится в том, что
последнее должно находиться под полным контролем государства и быть всецело подчиненным тем целям, которые стоят перед ним. Так что оно должно быть не только «гимнастическим»: «Для тела — это гимнастическое воспитание, а для души — мусическое»50,
при этом мусическое обязано предшествовать первому. Неудивительно, что уже в античном городе было мобилизовано все: традиции, обряды, предания, завоевания философской мысли, искусство риторики, авторитет выдающихся сограждан, подвиги отцов, —
словом, физическому, умственному, нравственному развитию молодого солдатазащитника своего государства служил, в конечном счете, весь духовный космос того времени.
Ну а тот, кто отказывается жертвовать собой во имя «общих» интересов, должен
наказываться всеобщим же позором, отторгаться всеми своими согражданами. Отсюда
уже античная культура создает жесткие (часто свирепые) правовые нормы принуждения
к подвигу.
Так, Рим в случае крайней нужды не останавливался даже перед такой свирепой
дисциплинарной мерой, как децимация, т.е. казнь каждого десятого в строю: «Врассыпную, через груды тел и оружия бежали римляне и остановились не раньше, чем враг прекратил преследование. Консул, следовавший за своими, тщетно их призывая, собрал
наконец разбежавшихся и расположился лагерем в невраждебной земле. Здесь, созвавши
сходку, он справедливо обвинил войско в предательстве, в непослушании, в бегстве изпод знамен; у каждого спрашивал он, где знамя его, где оружие. Воинов без оружия и
знаменосцев, потерявших знамена, а также центурионов и поставленных на двойное довольствие, оставивших строй, он приказал высечь розгами и казнить топором; из прочих
по жребию каждый десятый был отобран для казни»51.
Обычай других народов, не пренебрегая аналогичными мерами, разрешал гнать на
войну кнутом. Об этом в своей «Истории» говорит Геродот, описывая переправу персов
через Геллеспонт52, или сражение в Фермопильском ущелье53. Об этом же упоминает в
«Анабасисе» и Ксенофонт54; причем, если первый свидетельствует с чужих слов, то второй, один из крупнейших знатоков военного дела,— непосредственный участник описываемых событий.
Однако во многих культурах (и, может быть, в особенной мере в европейской) даже этот инструментарий недостаточен, поэтому за спиной каждого должны встать «заградительные отряды» от искусства.
Общественная мораль запрещает подобный ход мысли, но любая наука (обязанная
видеть и оборотную сторону явлений) в чем-то цинична, вот только «цинизм» видится
обыденному сознанию, как правило, лишь там, где изнанка обнажает то, о чем умалчивает нормативное истолкование культурных ценностей. Выход же за пределы норматива,
взгляд с изнанки показывает, что ни одна из них не является безусловным и абсолютным
началом, каждая подчинена генеральной цели. Вот так и здесь: вся традиция воспевания
подвига (и клеймения трусов) — это в известной мере форма морального принуждения к
жертвенности там, где отсутствует внутренняя готовность к ней. «Заградотрядов» от искусства еще нет в Илиаде, лишь однажды Гомер высмеивает в ней человека, уклоняющегося от жертвенного служения государству55, но уже скоро мы обнаруживаем их. Так
Еврипид («Ифигения в Авлиде») говорит о решимости Агамемнона принести в жертву
свою дочь; кстати, и сама Ифигения изъявляет готовность принять смерть за отечество.
Это не может не быть примером. То же принуждение к подвигу мы находим у Тиртея:
С матерью милой, с отцом-стариком на чужбине блуждает
С малыми детками трус, с юной женою своей.
Будет он жить ненавистным для тех, у кого приютится,
Тяжкой гонимый нуждой и роковой нищетой;
Род свой позорит он, вид свой цветущий стыдом покрывает,
Беды, бесчестье за ним всюду летят по следам.
Платон. Государство, Законы; Аристотель. Политика.
Платон. Государство. II, 376 е.
51 Ливий Тит. История Рима от основания Города. II, 59, 8—11.
52 Геродот. История. VII, 56.
53 Геродот. История. VII, 223.
54 Ксенофонт Афинский. Анабасис. III, 4, 25.
55 Гомер. Илиада, II, 212—278
49
50
41
<…>
Нет никого, кто бы мог до конца рассказать все мученья,
Что достаются в удел трусу, стяжавшему стыд56.
Впрочем, перечисление полностью лишено смысла, поскольку тема гражданственности, патриотизма, жертвенности очень скоро становится сквозной для всей античной
культуры. Эту тему наследует и вплоть до настоящего времени развивает европейская
культура в целом. Не чужда такому представлению и отечественная.
Кстати, трусом в древности мог быть признан даже тот, кто по всем современным
представлениям должен причисляться к героям. Так, Геродот, упоминая об одном из
спартанцев, оставшихся в живых, когда остальные, ушедшие с царем Леонидом, погибли
в Фермопильском ущелье, пишет: «По возвращении в Лакедемон Аристодема ожидало
бесчестие и позор. Бесчестие состояло в том, что никто не зажигал ему огня и не разговаривал с ним, а позор в том, что ему дали прозвище Аристодем Трус». 57 О той атмосфере,
которая создавалась вокруг опорочившего себя, свидетельствует и Ксенофонт, когда пишет, что в Спарте считалось позорным сидеть за обедом рядом с трусом или бороться с
ним в палестре.58 Другого выжившего в Фермопилах ожидала еще более страшная участь:
«Рассказывают, впрочем, что в живых остался еще один из этих трехсот, по имени Пантит, отправленный гонцом в Фессалию. По возвращении в Спарту его также ожидало бесчестие, и он повесился».59 Между тем уже для того, чтобы быть причисленным к тем
тремстам (обычный норматив личной гвардии полководца того времени), которые заслонили путь персам, необходимо было не однажды доказать свою доблесть; случайные люди в такие отряды не попадали. Впрочем, и Аристодем остался в живых только потому,
что, будучи больным, не мог принять участие в сражении, но и это обстоятельство не служило оправданием, поэтому оставалось только одно — искать смерти. Он найдет ее через
год и погибнет в битве при Платеях, решающем сражении с персами.
Понятно, что в арсенале поэта не только угрозы, но и восславление тех, кто не
нуждается в напоминаниях о долге:
Гордостью будет служить и для города и для народа
Тот, кто шагнув широко, в первый продвинется ряд,
И преисполнен упорства, забудет о бегстве позорном,
Жизни своей не щадя и многомощной души. 60
<…>
Тот же, кто в первых рядах, распростившися с жизнью желанной,
Сгибнет, прославив отца, город и граждан своих,
Грудью удары приняв, что пронзили и щит закругленный,
И крепкий панцирь ему, — стоном застонут о нем
Все без разбора, и дряхлый старик, и юноша крепкий,
И сокрушенный тоской город родной заскорбит.
Будет в чести и могила героя, отведают чести
Дети, и дети детей, и все потомство его,
И не погибнет вовек ни громкая слава, ни имя,—
Будет бессмертным всегда, даже под землю сойдя,
Тот, кто был доблести полн, кто в схватке за землю родную
И малолетних детей злым был Ареем сражен.61
Здесь уместно привести фрагмент торжественной клятвы, которую давал каждый
афинский гражданин. В 1932 году французскими археологами в древнем афинском пригороде была обнаружена стела. Она представляла собой мраморную плиту, высотой 1,25
метра, на вершине которой покоился треугольный фронтон, украшенный рельефом арматуры. На этой стеле и был выбит официальный текст клятвы. До этой находки аутентичный текст, как кажется, оставался неизвестным, в распоряжении историков были
только его переложения.
Переводы с древнегреческого отличаются друг от друга, но общий смысл, касающийся личной ответственности каждого гражданина, сводится к одному: «…я буду, по
крайнему моему разумению, повиноваться всем выходящим постановлениям; буду верен
существующим законам, а также и тем, которые народ издаст в будущем. Если же ктолибо захочет уничтожить законы, или не будет повиноваться им, я не допущу этого и
Тиртей. Из Увещаний. Пер. В.В. Латышева
Геродот. История. VII, 321.
58 Ксенофонт Афинский. Лакедемонская полития. IX.
59 Геродот. История. VII, 232.
60 Тиртей. Из Элегий. Пер. Г.Церетели.
61 Тиртей. Из Элегий. Пер. Г.Церетели.
56
57
42
ополчусь на него со всеми вместе иди даже один»62.
Присяга принималась в самом большом театре города; на волнующей церемонии
присутствовали чуть ли не все полноправные граждане полиса, и каждый принимающий
ее отчетливо осознавал, что за ним наблюдают тысячи и тысячи глаз. Известно, что обстановка торжественных военных смотров в присутствии первых лиц государств во все
времена достигала такой степени эмоционального накала, от которой, случалось, падали
в обморок даже прошедшие сквозь огонь и воду седые ветераны; надо думать, что ритуал
посвящения оставлял яркий след и в душе каждого афинского юноши. Кульминацией церемониала было получение личного оружия, которое афиняне считали священным и с
гордостью хранили до конца своей жизни.
Вновь перекинем социокультурный мостик через тысячелетия, и отчетливо увидим: и те, что скрываются под его незримым настилом, и все сегодняшние присяги повторяют то, в чем когда-то клялись афинские юноши. Да и наказание за нарушение торжественной клятвы в реалиях настоящего, как, впрочем, и во все времена, мало чем отличается от древних кар. Автор приводит формулу, которую в свое время на плацу произносил он сам: «Если же я нарушу эту мою торжественную присягу, то пусть меня постигнет
суровая кара советского закона, всеобщая ненависть и презрение трудящихся»63.
Насколько глубоко проникают в нас эти ценности? Ответ состоит в том, что забыться может практически все полученное в школе, прочитанное в книгах, увиденное в
кино, но остается главное, о чем мы вспоминаем даже тогда, когда становятся безразличны и государство, и общество. Когда мы остаемся один на один со своею собственной душой. И с Той единственной в ней... И вот тогда:
Я новым для меня желанием томим:
желаю славы я, чтоб именем моим
твой слух был поражен всечасно, чтоб ты мною
окружена была, чтоб громкою молвою
все, все вокруг тебя звучало обо мне…
Меж тем «громкая молва» сопровождает лишь доблести, подвиги, славу. Поэтому:
О доблестях, о подвигах, о славе
Я вспоминал на горестной земле,
Когда твое лицо в простой оправе
Передо мной сияло на столе.
2.5. Организация достижения базовых ценностей
2.5.1. Способность к единой реакции на знак
И все же главный (точнее единственный) субъект коммуникации — это общество в
целом. Поэтому при всей очевидности того, что прививается каждому члену общества в
ходе его социализации, следует понимать, что процесс воспитания должен опираться на
какие-то невидимые, но обязанные существовать основания.
Взгляд на социальную коммуникацию, прежде всего, как на сношение социума с
самим же собою, то есть как на процесс,
— целью,
— движущей силой
— и результатом
которого является только он сам, позволяет разглядеть в ней то, что чаще всего ускользает от традиционного взгляда на вещи.
Известно, что любая общность может действовать как единое тело. Клич: «Сарынь
на кичку!», «Бей жидов (русских, мусульман, инородцев…), спасай Россию (Кавказ, Францию, Германию…)!» способен сорвать с места целые толпы. Но далеко не каждая людская
масса действует одинаково эффективно: стихийно организовавшуюся толпу, которая грабит магазин, нельзя сравнить ни с марширующим на плацу батальоном, ни с теми же погромщиками, устраивающими «хрустальные ночи» для всех, от кого надо спасать свою
землю.
Развивая метафору, можно заснять на условную кинопленку жизнь целых народов,
а затем с большой скоростью прокрутить то, что в действительности занимает целую череду веков, на столь же условном экране. Мы увидим, что и в этом случае поведение одЦит. по Ксенофонт Афинский. Анабасис. Греческая история. М., ЛАДОМИР, 2003., прим. к кн. I,
с. 532.
63 Устав Внутренней службы Вооруженных Сил Союза ССР, 1968 г., стр. 207
62
43
них проявится как хаотическое броуновское движение скопления независимых молекул,
других — как спаянное жесткой дисциплиной войсковое соединение. Способность к самоорганизации, сплочению — вот что отличит их.
Не только военно-техническое превосходство Запада предопределило его господство в мире — огромную роль сыграла именно эта способность. Не исключено, что правильней было бы сказать по-другому: не столько первое, сколько вторая.
Ясно, что она не рождается сама по себе, ее формирование невозможно объяснить
и давлением государственной власти. Впрочем, и центральная власть никогда не ограничивалась деятельностью первых лиц государства и специфического аппарата назначаемых ими чиновников. Да, в ее функции всегда входило высшее политическое руководство, верховное военное командование и судебные полномочия, простирающиеся вплоть
до права на жизнь и смерть подданных. Но в то же время она соединяла в себе и обязанности верховного жреца, обнаруживая этим фактом то фундаментальное обстоятельство,
что государственная власть никогда не сводилась к распоряжению «телом» социума.
Природа власти над человеком — это прежде всего господство духа, доминат порождаемой им (и только им) ценности. Отсюда собирательный ее субъект не сводится к тому, кто
может согнать под одни знамена бесчисленные толпища: без подчинения их сознания
единой мифологеме все они быстро рассыпаются в пыль, подчиняясь же ей — обращаются в монолит. Поэтому нет ничего удивительного в том, что уже на самой заре государственности осознается божественное происхождение всех властных прерогатив; только
чья-то высшая воля способна даровать право на державные решения. Не случайно уже
первые цари Вечного города выполняли функции верховного жреца, <…> первые же цезари возвращают себе прерогативы понтифика, символизируя тем самым, что за высшим
лицом государства оказывается не только воля Сената и народа Рима. Закономерно и то,
что имперская власть начинает искать благосклонности вергилиев.
Способность к сплочению, самомобилизации социума формируется без исключения всеми его институтами, в том числе и институтами принуждения. И, конечно же, —
развивающейся системой социальной коммуникации. Центральное же место в ней занимают вовсе не силовые структуры, но творцы гуманитарной культуры: служители веры,
философы, писатели, поэты. Отчасти мы в этом уже могли убедиться. При этом задачей
гуманитариев-функционеров как главных агентов коммуникационного процесса служило
не только рождение новых единых для всех ценностей, но и формирование единого восприятия и единой же нормы ответа на их императивы.
Обратимся к памятным событиям, которые, как своеобразные вехи, разметили
мировую историю.
Идея похода на Восток впервые была высказана в V в. до н. э. Горгием из Леонтин
на Сицилии (ок. 480— ок. 380 до н. э.), одним из виднейших греческих софистов, политическим деятелем, дипломатом. Затем эта мысль была подхвачена Лисием (459—380 до н.
э.), богатым метеком, с 412 г. жившим в Афинах, которого древняя традиция включала в
число десяти крупнейших ораторов Греции. Окончательное свое оформление она нашла в
трудах ученика Горгия, Исократа (436-338 до н. э.), афинского оратора, сторонника объединения Греции под главенством Македонии для совместного завоевательного похода
против персов. Звучала она не только в речах политических ораторов, но и в литературных памятниках того времени: в 411 г. до н. э. Аристофан устами своей Лисистраты говорил:
… Общий враг
У всех вас есть заклятый — перс…64
Здесь необходимо заметить, что и для олимпийской речи, и для греческого театра
аудиторией становилась практически вся Эллада. Высказанная идея немедленно тиражировалась всеми средствами массовой информации того времени (не будем с пренебрежением относиться к ним, если еще в дописьменную эпоху каждый грек мог пересказать содержание всего гомеровского эпоса).
Так только ли македонской фалангой (кстати, значительно уступавшей численности своих противников) была покорена Персия или все же сказалось сплочение греков,
степень мобилизации их совокупного морального ресурса? Ведь если б не этот фактор,
горстка завоевателей попросту растворилась бы в безбрежье Востока. История же знает о
его эллинизации, т.е. широком распространении греческого языка и греческой же культуры на территориях, вошедших в состав государств диадохов, которые образовались после смерти Александра Македонского на завоеванных территориях…
64
Аристофан. Лисистрата. Ст. 1133—1134.
44
В 1095 году Папа Урбан II призвал к крестовому походу. «Становитесь на стезю
святого гроба, исторгните землю эту у нечестивого народа, покорите ее себе; <…> царственный град, расположенный посредине земли, ныне находится в полоне у своих врагов и уничтожается народами, не ведающими господа. Он стремится [к освобождению] и
жаждет освобождения, [он] не прекращает молить о том, чтобы вы пришли ему на выручку. Подмогу эту он требует в особенности от вас, ибо, как мы уже сказали, пред прочими сущими народами вы удостоены богом замечательной силой оружия. Вступайте же на
эту стезю во искупление своих грехов, будучи преисполнены уверенностью в незапятнанной славе царствия небесного». Когда папа в своей искусной речи сказал это и многое в
этом роде, всех, кто там был, соединило общее чувство, так что возопили: «Так хочет бог!
Так хочет бог!»65 Собравшиеся пали на колени и в религиозном экстазе, со слезами на
глазах поклялись освободить Гроб Господень от мусульман, очистить Святую землю. В
завершение проповеди Папа снял свою пурпурную сутану, пожертвовав ее на благое дело.
А новоявленные паломники тотчас стали нашивать на свои плащи и накидки красные
кресты.
Не будем и здесь преувеличивать значение обещанных наград (а, кроме прочего,
говорилось и о них: «земля же та <…> течет млеком и медом. Иерусалим — это пуп земли,
край, плодоноснейший по сравнению с другими, земля эта словно второй рай»66) — совсем не возможность обогащения (хотя, конечно, и она тоже) сыграла решающую роль.
Общий порыв рождался другим — способностью народов к единой реакции на ключевые
знаки, императивы эпохи.
Именно эта способность к единению и умножала силы войсковых соединений.
Примеры этому можно найти и в отечественной истории. В 1812 году «Дубина
народной войны поднялась со всей своей грозной и величественной силой и, не спрашивая ничьих вкусов и правил, с глупой простотой, но с целесообразностью, не разбирая ничего, поднималась, опускалась и гвоздила французов до тех пор, пока не погибло все
нашествие»67. Что возбудило общий гнев? Ведь для простого крестьянина французский
господин был ничем не хуже русского помещика. (К слову, в правящих кругах существовали серьезные опасения того, что Наполеон упразднит крепостную зависимость и крестьяне перекинутся на его сторону.) В 1941 году та же страна, испытавшая перехлесты
коллективизации, ужас массового голода, бессилие перед государственным террором, несмотря на свои счеты к власти, в своей массе поднялась на борьбу с германским нашествием. Ответ и здесь кроется все той же способности социума к единой реакции.
Точно так же страх перед нею вынуждал идеологов большевизма в течение целого
столетия открещиваться от всякой связи вождей пролетарской революции с властями
вражеских государств во время Русско-японской и I Мировой войн. Впрочем, апологетическая мысль отрицает ее и сегодня. К слову, этот фактор действовал и действует не только в России: организационная и финансовая зависимость от иностранных служб компрометирует оппозицию любой страны, поэтому неудивительно, что такая связь (если она
существует) становится стратегическим партийным секретом повсюду.
В принципе, способностью к единой реакции на знак обладает каждый народ. Но
далеко не в каждом она развита в одинаковой степени. Сказываются разные культурные
традиции, исторический опыт, географическое положение, многое... Примером же высшего единства всегда служили народы Западной Европы. На протяжении многих столетий мы видим в их истории одно и то же: казалось бы, лишенный всякой конкретности,
пустой и бессодержательный, клич на борьбу со «Злом», в защиту «Добра», в едином порыве поднимает миллионные массы, и ударные их отряды сметают перед собой все.
Сегодня мы видим все то же (чаще подсознательное) единство совокупной реакции
социума на те же (в сущности, бессодержательные, но — вот парадокс) так много говорящие ни во что не посвященным массам знаки. В борьбе со все тем же «Злом», в защите
все того же «Добра» уничтожалась государственность Югославии, оккупировался Ирак,
велась война в Афганистане, поднималась информационная истерия по поводу «российской агрессии» против беззащитной Грузии («война 08.08.08»)… При этом поражала не
эмоционально-нравственная оценка содержания тиражировавшихся в те дни знаков (ничего необычного в них не было — так, обыкновенное информационное сопровождение
боевых действий на фронтах отнюдь не закончившейся «холодной войны»), но та степень
сплоченности, которая вдруг объединила их распространителей. Ведь при всей сомнительности идеологических обоснований военной экспансии Запада разоблачительных
Роберт Реймский. Иерусалимская история, I, 1—2.//История крестовых походов в документах и
материалах. М. 1975
66 Роберт Реймский. Иерусалимская история, I, 1—2
67 Толстой Л.Н. Война и мир
65
45
выступлений в его средствах массовой информации практически не было. Не было и массовых протестов среди коммуникантов, т.е. тех, кому все это адресовалось. В самосознании великих народов Европы всякий раз торжествовала официальная версия событий.
Пусть потом и наступало отрезвление, но в тот момент, когда вставала необходимость
единой реакции, единство достигалось. Другими словами, здесь наблюдался эффект
практически мгновенной мобилизации морального ресурса целых народов.
Между тем ясно, что в обществе, где средства массовой информации делают бизнес
на любом сенсационном разоблачении власти, никакой цензурой или давлением силовых
институтов объяснить наблюдавшийся эффект невозможно.
Таким образом, уже в этом феномене можно найти подтверждение сказанному ранее:
— не центральная власть и не «господствующие классы», но сам социум является
единственным источником знакового посыла;
— именно он же, а не множества индивидов и социальных групп, предстает и единственным «приемником»;
— в свою очередь, способность единым образом понимать и отвечать на знаки является главной задачей социальной коммуникации.
Словом, ответ на многие вопросы мировой истории кроется в природе последней.
2.5.2. Система формирования способности к единой реакции
Традиция истолкования системы социальной коммуникации, как правило, сводит
встающие здесь проблемы к вопросам воспитания и образования.
Разумеется, игнорировать их значимость недопустимо. Достижение единства понимания и ответа, без чего невозможна реализация базовых ценностей социума, требует
особой работы, связанной с воспитанием молодежи. И для того чтобы понять ее значимость, приведем два примера.
Первый известен из истории античности. Спарта, терпя поражение за поражением
во Второй Мессенской войне (685—668 до н. э.), по совету оракула, обратилась к Афинам с
просьбой прислать полководца (великолепные воины, спартанцы долгое время страдали
от отсутствия хороших стратегов). Афиняне в насмешку направили им хромого школьного учителя. Но произошло чудо: далекий от всего того, что составляет достоинства военачальника, учитель оказался талантливым поэтом и сумел воспламенить сердца спартанцев своими песнями, вдохнул в них несокрушимую отвагу и тем способствовал их торжеству над врагами. Что в этом предании от истины, что от извечного соперничества великих греческих городов, не нам судить. Но как бы то ни было, не одни спартанцы, но и сами афиняне находили его стихи (они уже приводились здесь) как нельзя более лучшими
для воспитания юношества.
Все это говорит о том, что роль воспитателя оказывается не менее (а может быть, и
гораздо более) значимой, нежели роль законодателя и военачальника.
Второй относится к Франко-прусской войне, которую, по историческому преданию,
выиграл прусский школьный учитель68. Центральным сражением этой войны стала битва
близ богемского города Садова (Кёниггрец) между прусской армией под командованием
Мольтке и австрийской — во главе с Бенедеком. Прусские войска одержали победу, и это
решило исход всей войны, в результате которой был положен конец австрийскому влиянию в Германии.
Приведенные примеры как бы проводят пунктир от античного города к победе,
которая сделала возможным появление германского государства (и, далее, от его вызовов
всему миру — к нашим дням). Этот же незримый пунктир позволяет понять, что и в разделивших упомянутые события столетиях функция организации единства понимания базовых ценностей социума и монолитного ответа на ключевые его императивы являлась
главенствующей в интегральном коммуникационном процессе. Начинается же все — с
воспитания новых поколений.
Уже античное государство начинает формировать систему комплексной подготовки своих граждан к жизни в социуме, которая продолжает существовать и сегодня. Ее
подразделениями были палестры (аналог современного начального образования) и гимнасии (среднее). Античность же породила и формы высшего — академии для особо одаОбычно мысль о том, что битву при Садовой выиграл прусский школьный учитель ошибочно
приписывается Бисмарку. В действительности автор выражения — профессор географии из Лейпцига Оскар Пешель (1826—1875), и в оригинале его фраза звучит иначе: «...Народное образование
играет решающую роль в войне... когда пруссаки побили австрийцев, то это была победа прусского
учителя над австрийским школьным учителем». См. Энциклопедический словарь крылатых слов и
выражений.
Авт.-составитель
Вадим
Серов
[Интернет-ресурс:
http://www.bibliotekar.ru/encSlov/15/250.htm]
68
46
ренных юношей.
На первый взгляд, в палестрах и гимнасиях над всем главенствовала военная подготовка, обучение тому, что может пригодиться в бою, и, как правило, внимание исследователей античности по сию пору останавливается прежде всего на ней. Однако представляется, что в контексте социо-коммуникационных потоков главным было другое — гораздо более фундаментальное измерение общественного бытия.
Мы видели, что социальная коммуникация не сводится к формам взаимопревращений «слова» в «дело» и «дела» в «слово». Как необходимый структурный элемент она
включает в себя и все превращения вещей, которые становятся своеобразным продолжением человеческого тела, и усвоение стандартных форм их производства и управления
ими. Между тем оружие — это только незначительная часть вещного окружения, в свою
очередь, владение им — только часть подлежащих усвоению поведенческих алгоритмов.
Поэтому собственно боевая подготовка представляет собой лишь «верхушку айсберга»,
подводная масса которого включает в себя огромное многообразие неких базовых форм
деятельности, обеспечивающих полноту свободы в окружившем человека мире артефактов. Только освоение ключевых принципов поведения во всем безбрежье последнего способно облегчить, а то и вообще сделать возможной, ту или иную форму специализации
индивидов. При этом жирно подчеркнем: в рамках каждой этнической культуры речь
идет не просто об овладении искусством управлять вещами, но о привитии единых норм
управления унифицированным инструментарием. (Забегая вперед, скажем, что под нормой понимается не только единый алгоритм действий, но и единое время, скорость их
выполнения.)
Таким образом, даже сосредотачиваясь на чисто милитаристской ориентации образовательного процесса, нельзя упускать из виду более фундаментальные измерения социальной коммуникации. Нам еще предстоит увидеть, что, единые культурные ценности
вневещественного ряда, играют важную роль в самоидентификации и саморазвитии социума. Но наряду с ними немаловажное значение имеет и привитие единых форм управления вещным миром. Отличия базовых алгоритмов поведения человека в нем образуют
один из краеугольных камней самого глубокого основания всех культурных отличий (не
исключая язык, религию и др.).
Словом, глубоко под поверхностью коммуникации, которая образуется вербальным общением, вырисовывается контур до- и вне-вербальные структур информационного обмена. Однако и просто унифицированные формы поведения в унифицированном же
вещном окружении («вещь—дело», «дело—вещь») играют свою — не всегда бросающуюся
в глаза, но часто решающую, иногда трагическую — роль. Так, поражение наших армий
летом 1941 г. во многом было вызвано недостатком технической культуры у советских
призывников. К примеру, огромные массы танков, которые могли бы решить в нашу
пользу исход пограничного сражения, были брошены на дорогах по причине иногда незначительных поломок. (Уже зимой экипажи будут обучены справляться с ними своими
силами, но к этому времени возникнет острый дефицит самих танков…) Разумеется, это
касалось не только бронемашин, но и других видов техники. В то же время германскую
молодежь, выросшую в ее окружении, подобные проблемы не ставили в тупик. Так сегодняшнее поколение, выросшее на компьютерных играх, не испытывает перед электроникой того трепета, который она вызывает у их родителей.
Таким образом, даже милитаристская ориентация социализации юношества в конечном счете опирается на те умения и навыки, которые формируются общением со всем
вещным миром, порождаемых социумом. Чем шире их общий спектр, тем легче проходит
освоение той специфической его части, что требуется в военном деле.
Впрочем, к вещам, вещному окружению нам еще придется вернуться, поскольку
взаимодействие с любым артефактом не ограничивается одним управлением. Существует
и обратное влияние вещи на человека: скрытое воздействие на него тех ценностей (технических, эстетических, даже нравственных), которые воплощены в ней. Вернее сказать, в
том труде, которым она создавалась. Это влияние не растворяется в пустоте, но оказывает
свое, формирующее, воздействие на человека, а следовательно, не может быть игнорировано.
Впрочем, и чисто вербальное общение и построенная на его основе образовательная система не может быть сведена исключительно к передаче/усвоению содержания информационных сообщений.
2.5.3. «Семь свободных искусств»
Обратимся к так называемым семи свободным искусствам. Так, в отличие от физического труда и работы, которой могли заниматься только рабы, в Древнем Риме назывались занятия и упражнения, достойные лишь свободного человека. Ещё в античности
начал вырабатываться список этих дисциплин. Их обзору посвящено, например, знаме-
47
нитое (88-е) письмо Сенеки. Учение о свободных искусствах в V веке было систематизировано Марцианом Капеллой в трактате «Бракосочетание Филологии и Меркурия», где
они были представлены в аллегорических образах юных невест.
«Искусство» в понимании того времени — это совокупность почерпнутых из опыта
приемов и система логически разработанных правил, в основе которых лежат закономерности, управляющие течением естественнноприродных событий. Уже древняя мысль
(Исидор Севильский (560—636), епископ Севильи, один из крупнейших энциклопедистов
Европы того времени, кстати, покровитель Интернета) выстраивала их иерархию, ступени
которой определяли стадии обучения. При этом на первом месте оказывалось искусство
слова (грамматика и риторика), мышления (диалектика), далее шло искусство числа
(арифметика, геометрия, астрономия, музыка). Первый цикл (из трех дисциплин) назывался тривиум (trivium), второй (из четырех) — квадривиум (quadrivium).
Совокупность этих семи учебных наук рассматривалась как необходимый подготовительный этап для получения обобщающего философского знания о мире. Унаследованная современностью, последовательность преподавания свободных искусств также
сложилась в древности. Сначала преподавался тривиум (первой из дисциплин была
грамматика), потом квадривиум (базовая дисциплина квадривия — арифметика). Тривиум также преподавался отдельно в начальных школах, которые поэтому назывались элементарными или тривиальными.
При всей значимости точных наук основной интерес представляет первый цикл.
Именно он составлял и продолжает составлять фундамент всей социальной коммуникации. Изучение квадривиума могло происходить только на его основе.
Не следует видеть в дисциплинах тривиума подобие тех, которые сегодня изучаются в высшей школе и на специальных курсах повышения квалификации (ведь если о
грамматике ребенок узнает за школьной партой, то о риторике и диалектике — лишь на
вузовских лекциях). Простая аналогия с современностью позволяет понять его существо.
В начальных классах школьники учатся правописанию. Освоение этого искусства
демонстрируется способностью безошибочно написать диктант. Этот уровень культуры
может быть отнесен к основам грамматики.
Следующая ступень — это умение самостоятельно изложить мысль. Пусть, на первых порах, чужую. Усвоение подтверждается способностью к написанию изложений. Этот
уровень может быть отнесен к началам риторики.
Наконец, основы логики и диалектики вырабатывают способность порождать,
формулировать и отстаивать свою мысль и, разумеется, опровергать чужую. Доказательством этой способности предстает сочинение.
Потом, во «взрослой» жизни, человек будет демонстрировать свое умение мыслить куда более сложными вещами, нежели школьные изложения и сочинения. Но все
начинается в детстве, в том числе и развернутые формы коммуникации. Впрочем, и во
«взрослой» жизни не все овладевают доступными школьнику ступенями: «Знаю, но не
могу сказать» остается распространенной формой ответа даже на вузовских экзаменах.
Таким образом, обнаруживается, что коммуникация — это еще и тяжелый труд, и одна из
главных ее задач состоит в привитии потребности в нем.
К чему способно привести отсутствие прилежания в освоении краеугольных камней культуры? Да именно к тем, уже упоминавшимся нами историческим катаклизмам,
когда сложные идеологемы общественной справедливости и всеобщего счастья преломлялись в неразвитом сознании масс в призывы к банальным грабежам и убийствам. Между тем можно с уверенностью утверждать, что революционеры всех времен руководствовались стремлением исцелить общественные язвы, но никак не умножить их. Можно
утверждать и другое: основная масса ведомых ими складывалась отнюдь не из бандитов и
убийц; это были люди, неравнодушные к судьбам своего отечества, часто готовые к самопожертвованию во имя его блага. Однако неумение понять и самостоятельно перевести на
язык практического действия чужую мысль (а это и сегодня составляет базовую ценность
тривиума и всей системы социальной коммуникации) ведет к тому, что в головах многих
она принимала форму, не имеющую ничего общего с исходной.
Тривиум составлял начальное звено образования и в Средние века, и в Новое время, все относящееся к нему предстает фундаментом образовательного процесса и в современности. Ведь задача формирования полноценного субъекта социальной коммуникации
по сию пору является основной целью социализации человека. Но было бы глубокой
ошибкой считать, что его изучение ограничивалось и продолжает ограничиваться лишь
начальной школой. Сегодня словом «тривиальность» мы обозначает что-то общеизвестное, банальное, между тем оно восходит именно к тому тривиуму, который сложился в
античной системе образования.
При всей кажущейся элементарности знаний, которые дает изучение родного язы-
48
ка и родной словесности, именно они являются главным, без чего невозможно существование социума, и, как ни парадоксально, самыми трудными для понимания. Неслучайно
словесность пронизывает всю систему образования и воспитания человека — от первого
до выпускного класса школы и далее сопровождает всю его жизнь. Она же составляет и
самую сердцевину образовательного процесса, ибо без рождаемых ею идей и образов, которые, растворяясь «в воздухе» культуры, наполняют, кроме прочего, и наше подсознание, становится невозможным развитие ни одной из наук, ни одного из ремесел.
Не случайно именно словесность станет главным воспитателем всех наций. Впервые это было замечено все в той же античности Платоном, который сказал, что Гомер
воспитал всю Грецию69. Перекидывая уже знакомый нам мысленный мостик в настоящее
время, можно заметить, что и сегодня, вслед за Аполлоном Григорьевым, мы повторяем:
«Пушкин — наше все»70. Но и в том вынужденно оставляемом нами пробеле, который
символизирует расстояние, отделившее древних песнопевцев от тех, кто властвует над
умами и душами людей в наши дни, скрывается все то же: именно дисциплина слова составляет базис всей (не только гуманитарной!) культуры народов.
Только на первый взгляд, может показаться, что на протяжении времени значимость искусств менялась, и авангардные позиции передавались музыке, живописи,
скульптуре… Но в действительности здесь только видимость перемены ролей, ведь если
из живописи, музыки, скульптуры изъять все, что является выражение литературных (в
т.ч. мифологических, библейских) сюжетов, от них не останется практически ничего. Неслучайно культура слова, искусство словесности большей частью вообще исключается из
ряда искусств и формирует собой стихию, которая уравновешивает все их разновидности
вместе взятые.
Отсюда понятно и то, почему до сих пор родная речь является единственным
предметом, который изучается на всем протяжении образовательного процесса, более того — всю нашу жизнь. Ее роль объясняется вовсе не тем, что именно речь является основным средством социальной коммуникации,— в известной мере она предстает как самоцель. Да, она вводит человека в мир ключевых ценностей общества, в более широкий социальный и культурный контекст, формирует у него комплекс базовых представлений об
устройстве мира и подготавливает к изучению специализированных дисциплин. Но, может быть, самое главное заключается в том, что она воспитывает особую дисциплину
коммуникации, формирование единой нормы реакции на знак, которая может быть конкретизирована как:
— единое понимание знака,
— единое время ответной реакции на знак,
— единая форма действенного ответа.
Именно это единство составляет подлинное основание глобального коммуникационного процесса, первое и главное его условие. Без выработки общей для всех нормы ответа на знак никакая коммуникация в принципе невозможна. Напротив, чем выше степень единства, чем строже дисциплина общения, тем сокрушительней (или тем созидательней) собирательный результат интегральной реакции. Поэтому в действительности
важна не столько сама ценность, которая порождается творческой деятельностью социума, сколько кумулятивный эффект его же собственного отклика на нее. Другими словами,
«ценность ценности» состоит вовсе не в уровне эмоционального всплеска, который порождается содержанием коммуникационного посыла в глубинах индивидуальных психик, но в степени концентрации взрывной энергии всех форм их совокупного ответа.
2.5.4. Дисциплина коммуникации
Чем шире разнообразие порождаемых социумом ценностей, тем (при выработке
единой дисциплины их восприятия) выше гибкость его совокупной реакции на меняющиеся условия существования.
Однако отклонение от единой нормы чаще всего болезненно переживается социальным организмом, и история народов пестрит примерами гражданских конфликтов, в
основе которых лежало неодинаковое понимание и разные формы ответа на одни и те же
вызовы времени, знаки эпохи.
Одним из них может служить отношение к религиозной ереси. Как правило, она
подлежала искоренению, и эта модель социальной реакции становится общей для всех
других ее видов. Но необходимо понять: видеть причины противостояний христиан и
язычников, католиков и гугенотов, «красных» и «белых», «остроконечников» и «тупоко69 Платон.
Государство. X, 606
А.А. Взгляд на русскую литературу со смерти Пушкина, ст. 1, разд. 2 [Интернет-ресурс:
http://az.lib.ru/g/grigorxew_a_a/text_0510.shtml]
70 Григорьев
49
нечников» исключительно в материальных условиях жизни — значит упускать едва ли не
самое главное в организации социальной коммуникации. Ведь если последняя – это и
есть система жизнеобеспечения и развития социума, то появление противостоящих друг
другу норм реакции означает собой начало ее распада. Опасность такого исхода осознавалась еще в библейские времена: «…всякое царство, разделившееся само в себе, опустеет; и
всякий город или дом, разделившийся сам в себе, не устоит71. При этом стоит отметить,
что во все времена библейские иносказания понимались отнюдь не в отвлеченном, не
имеющем прямого отношения к социальной действительности, смысле.
Повторим: на уровне отдельно взятого индивида коммуникация — это, еще и тяжелый труд понимания. Правда, ниже будет показано, что неспособность к нему обусловлена не столько собственными качествами индивидов, сколько объективными законами
развития всего социума. Но как бы то ни было, отклонение от единой нормы проявляется
не только в появлении взаимоисключающих ценностей, но и в (порожденной небрежением ли к труду, объективной ли невозможностью развить собственные таланты…) девиантной форме социальной реакции на информационный посыл.
Таким образом, уже одна перспектива появления неадекватной реакции на «слово» ведет к тому, что неограниченное умножение ценностей начинает противоречить интересам социума. Ведь ее результатом становится порождение несовместимых друг с другом общественных идеалов. Как несовместимы со «спасением» России (Кавказа, Франции, Германии…) призывы к расправе над «инородцами». Как несовместимы с процветанием страны лозунги «Грабь награбленное!». Как несовместимо с гражданским миром
физическое уничтожение социально классовых оппонентов. Отсюда и те (часто свирепые)
формы подавления, которыми полнятся исторические анналы.
Неспособность системы коммуникации к формированию полноценного коммуниканта (т.е. способного воспринять всю глубину содержания любого информационного посыла) из каждого члена социума, невозможность привить в равной мере всем способность
к труду понимания действительных значений всех носящихся в «воздухе» социума знаков
имеет своим следствием разрушение самых устоев гражданского общежития. Социум
сталкивается с угрозой утраты своей жизнеспособности. Поэтому там, где появляется перспектива неограниченного размножения взаимоисключающих ценностей, любая община,
в лице особых институтов, берет на себя функцию идеологического надзора и, шире, общекультурной цензуры. Так, не одни идеологи тоталитарных систем XX столетия, но уже
античные авторы говорили о необходимости последней на государственном уровне. Так, в
любой, в том числе и в современной, семье родители большей частью следят за тем, что
из воздуха культуры впитывают в себя их дети.
Конечно же, сказанное не означает, что собственно значение информационного
посыла играет лишь вспомогательную, служебную роль, в то время как главным в строительстве коммуникационной системы остается единство совокупной реакции коммуникантов. Напротив, чем глубже его понимание, тем шире возможности кумулятивного ответа. Но при объективной невозможности сформировать полноценного коммуниканта из
каждого своего члена общество делает ставку не на полноту понимания всей глубины
смысла, но на воспитание жесткой дисциплины коммуникации. И именно там, где это
удается в наибольшей степени, достигаются максимальные результаты.
На протяжении истории формирование единой дисциплины коммуникации проявлялось в том, что основная масса коммуникантов вообще лишалась права на самостоятельную интерпретацию действительного значения «слова». Социум озадачивался тем,
чтобы аутентичное содержание культурных ценностей становилось достоянием немногих,
и чтобы только они могли определять весь ход коммуникационных процессов. Основная
масса коммуникантов должна была им верить и идти вслед за ними.
Разумеется, дело не объясняется одним корыстолюбием господствующих классов и
продажностью обслуживающих их «дипломированных лакеев» (выражение Ленина72)
буржуазии, феодала, рабовладельца... Хотя, конечно, не обходится и без этого. Законы
выживания больших социальных систем действуют стихийно (где «стихия» служит иносказанием непознанности), и процесс формирования системы коммуникации подчиняется им. Поэтому не сознательно поставленная цель, но скрытое действие еще не познанных нами законов развития целостного социального организма ведет к тому, что в обществе по мере его развития складываются альтернативные культуры. Классическим примером может служить культура социальных «верхов» и культура «низов».
Это проявляется не только в идеологическом отражении классовых интересов, в
появлении разного рода политических утопий, моделей «золотого века», но и практиче71
72
Матф. 12, 25
Ленин В.И. О значении воинствующего материализма. ПСС, т. 45, с. 25
50
ски во всех сферах общественной жизни. Воспитанием дисциплины понимания «истины», независимо от цеховой принадлежности, озабочиваются все ее «профессиональные
обладатели».
Так, уже в древности жреческие касты начинают следить за тем, чтобы содержание
учений оставалось закрытым для непосвященных. Отсюда эзотеpизм (от греч. ezoterik,
«внутренний»), знакомый всем культурам. Исторически он обозначал тайноведение,
«внутреннюю доктрину» религиозного, философского или иного учения, доступную
лишь прошедшим обряды высших посвящений, в отличие от экзотерической, «внешней», изучение которой не только было доступно всем, но и вменялось им в обязанность.
Отсюда же и принадлежавшее Ватикану исключительное право трактовать Библию;
только Реформация сделала возможным перевод ее на национальные языки и предоставила верующим возможность самостоятельного знакомства с нею. Отсюда же и известный Средним векам запрет на изучении астрологии, алхимии, магии; считалось, что многое в них противоречило устоям веры. В самом деле, Ветхий Завет содержит запреты в отношении оккультных практик, а ряд текстов Нового Завета противостоит проникновению
гностической ереси в христианское вероучение. Поэтому ограничение свободы коммуникации и здесь было связано с жизнеобеспечением социума, с сохранением его самоидентификации.
Да и сегодня открыто декларируемые цели далеко не во всем совпадают с действительными устремлениями тех, кто определяет практическую политику социума. Разрыв
между действительным («эзотерическим») содержанием «добра» и «зла» во всех сферах
общественной жизни и теми («экзотерическими») моделями, которые навязываются
средствами массовой коммуникации в каждом ее сегменте, не уменьшается. Однако воспитываемая тысячелетиями дисциплина коммуникации ведет к тому, что, как и раньше,
экспертным остается преимущественно то понимание «истины», которое приходит извне.
Разумеется, абсолютных величин такая дисциплина не достигает нигде, но там, где
она выше, мобилизационные возможности социума оказываются больше. А следовательно, и более результативным становится его действие — ведь в природе устроено так, что
при равных условиях 999 граммов всегда меньше одного килограмма. Именно эта способность к мобилизации всех, включая моральные, ресурсов содружества «цивилизованных» наций проявилась во время информационного обеспечения агрессии против Югославии, Ирака, Ливии, Сирии и так далее. Словом, вполне закономерно, что одним из
главенствующих направлений информационной войны становится разрушение этой дисциплины у своего противника, разложение ценностей, формируемых институтами его
собственного социума, и внедрения альтернативного их понимания.
2.5.4. Роль религии, искусства, науки
Единая норма ответа на знак в конечном счете предполагает формирование одинаковой поведенческой реакции во всех сферах общественной жизни (в том числе, если
не в первую очередь,— в военном строю). Только она может обеспечить максимальную
мобилизацию внутренних ресурсов социального организма. И все же дело не ограничивается формами чисто физического действия. Монолитность реакции достигается только
там, где вырабатывается единый эмоциональный отклик, устойчивое эстетическое, нравственное, наконец, интеллектуальное (мировоззренческое) отношение к мотивирующим
ее коммуникационным посылам.
Таким образом, если конечной целью коммуникационного процесса является собственно действие (и, разумеется, его результат), то первоочередной задачей — внутреннее
осознание каждым коммуникантом его необходимости и безальтернативности. Так, в свое
время каждому гражданину СССР были знакомы выражения «единственно верный»,
«единственно научный» и т.п. Однако не следует видеть в «единственно правильном»
сплошной негатив. Ведь именно так (опустимся на другой уровень) воспринимаются нами
установки спортивного тренера, учителя, инструктора и т.п.
Задаче формирования эмоционального, эстетического, нравственного, интеллектуального отношения подчинена деятельность таких агентов коммуникации, как искусство, философия, религия, наука. Мы уже видели, что некоторые из них начинают играть
роль заградительных отрядов от культуры. Но, конечно же, этой ролью их функция не
ограничивается.
Рождение любого знака, будь то художественный образ, политическая идея, символ вероисповедания, это не самое главное в их деятельности. Это видно уже из анализа
функций, которые выполняются ими.
Так, среди основных назначений искусства выделяют формирование способности:
— воспроизводить действительность по законам красоты;
— познавать ее при помощи художественных образов;
— управлять развитием личности.
51
К числу ключевых (в контексте социальной коммуникации) функций религии могут быть отнесены:
— мировоззренческая,
— регулятивная и
— интегративная.
Первая наполняет жизнь верующих особым значением и смыслом, вторая ведет к
подчинению их поведения определенным ценностным и нравственным установкам, третья состоит в осознании их особой общностью, скрепленной едиными целями, ценностями, нормами. Добавим только, что к разновидности религиозных верований могут быть
отнесены и всевозможные политические утопии.
Не трудно заметить, что все эти функции предполагают существование определенного вектора развития общества, ни одна из них немыслима без него. Другими словами, мы вновь убеждаемся в том, что существо социальной коммуникации не может быть
понято без обращения к ее единственному субъекту (социуму) и единственной форме его
существования. Ведь без заранее заданного направления развития невозможно
— ни пересоздание окружающего мира,
— ни художественное его познание,
— ни формирование личности человека,
— ни осознание смысла его жизни,
— ни подчинение единым ценностям и нормам.
А значит, невозможно и самосохранение целостного общественного организма,
лишь «клетками» которого выступают отдельно взятые индивиды. Жизнедеятельность
социума обеспечивается только одним — его способностью к адекватной реакции на знаки времени, фиксирующие изменения условий существования. В свою очередь, эта реакция предполагает необходимость управления и собственной адаптацией к ним, и течением самих перемен.
Таким образом, речь идет не об абстрактном «развитии», но о направленном движении всей системы «организм—среда», о подчинении его определенным целям и ценностям.
О необходимости определения вектора развития говорят и функции науки: мировоззренческой, технологической, в которой она предстает как непосредственная производительная сила, наконец, рационализации человеческой деятельности.
Строго говоря, именно в определении генерального вектора движения и подчинении ему всех социальных сил и состоит главная задача власти на всех ступенях и гранях
(политической, экономической, культурной) ее организации. Ведь понятно, что недостижимость абсолютной дисциплины коммуникации имеет следствием известные различия
политических позиций, верований, социальных предпочтений, культурных уровней, вкусов, предрассудков, заблуждений… Все это, в свою очередь, ведет к бесконечному умножению искомых ориентиров движения. При этом ни одна социальная сила не обладает
монополией на действительное знание окончательной цели общего бытия. Отсюда и возникает необходимость «возведения в закон» (выражение Маркса: «ваше право есть лишь
возведенная в закон воля вашего класса73) воли одной из них и принуждения к нему всех
остальных.
Между тем известно, что можно заставить отдельно взятого человека подчиниться
тем или иным ценностям и нормам, но поведенческая реакция больших групп, которая не
собирает воедино эмоциональный, нравственный, интеллектуальный порыв всех принуждаемых, никогда не достигнет нужной степени эффективности. Более того, чисто механическое подчинение сообщаемому извне посылу, который не подкрепляется внутренним убеждением и верой, способно нанести вред делу.
Вкратце подытоживая сказанное, можно утверждать: задача коммуникации ни в
коем случае не ограничивается простым доведением информации до тех, кому предстоит
исполнять содержащиеся в ней указания, требования, пожелания. Она состоит, прежде
всего, в том, чтобы обеспечить единое отношение к ним. Отсюда и то, замеченное выше
обстоятельство, что центральная власть всегда окружала себя теми, кто способен подчинять себе чувства и умы подданных: служителей веры, писателей, художников, философов, ибо: «…главам республики или царства надобно сохранять основы поддерживающей
их религии. Поступая так, им будет легко сохранить государство <…> добрым и единым.
Им надлежит поощрять и умножать все, что возникает на благо религии, даже если сами
они считают явления эти обманом и ложью. И им следует поступать так тем ревностнее,
чем более рассудительными людьми они являются и чем более они сильны в познании
Маркс К., Энгельс Ф. Манифест Коммунистической партии. // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2. Изд.,
т. 4, с. 443
73
52
природы»74.
А следовательно, наука, философия, религия, искусства — это не просто знаковые
системы, вводящие человека в те или иные измерения действительности. Они всегда подчинены решению первоочередной задачи социальной коммуникации — максимальной
мобилизации внутренних ресурсов совокупного социального организма путем формирования единого эмоционального отклика, устойчивого эстетического, нравственного,
наконец, мировоззренческого отношение к содержанию коммуникационного посыла.
Только внутреннее осознание необходимости и безальтернативности собственно поведенческой реакции делает ее предельно эффективной.
Разумеется, ни один социум не способен обеспечить абсолютную дисциплину коммуникации, а значит, и сформировать безусловно разделяемую всеми систему ценностей.
Действительность такова, что практически любая из порождаемых им всегда существует в
окружении альтернативных идеалов. К тому же не каждая из тех, которые принимаются
большинством общества, понимается всеми одинаково. Поэтому всегда существует противостояние, борьба идей. А значит, господствующая система ценностей — это своего рода
результирующая, которая образуется по законам сложения социальных сил.
Вместе с тем уже сам факт существования альтернативных ценностей означает, что
задача формирования единой реакции на ключевые из них — тем более актуальна для
любого социума. Поэтому в ее разрешении важна роль не только науки, философии, религии, искусства, но и всей системы надзорно-контрольных органов и органов принуждения, т.е. всего того, что в традиции политической мысли сливается с пониманием государства как «машины для угнетения одного класса другим…»75
Выводы
тия,
1. Содержание социальной коммуникации включает в себя:
— определение единого вектора общественного развития,
— выражение избранного направления в виде системы ценностей и целей разви-
— перевод их на язык норм,
— закрепление норм в статусных обязанностях всех структурных подразделений
социума (институтов, групп, лиц),
— организацию практического исполнения статусных обязанностей в социальных
ролях,
— мониторинг достижения избранных целей на всех уровнях обеспечения жизнедеятельности социума,
— выработку предупреждающих и корректирующих действий там, где совокупная
реакция социума или его структурных подразделений отклоняется от них,
— принуждение к исполнению.
2. Решение этих задач опирается на формирование единой нормы реакции на содержание любого коммуникационного посыла, которое предусматривает:
— единое понимание,
— единое время ответной реакции,
— единую форму ответа.
3. Единая норма реакции, в свою очередь, опирается на:
— единый эмоциональный отклик, устойчивое эстетическое, нравственное, наконец, интеллектуальное (мировоззренческое) отношение к воспринимаемому коммуникационному посылу;
— внутренне осознание безальтернативности и необходимости поведенческого ответа на знак.
4. Перечисленные задачи диктуют необходимость:
— создания специфически ориентированной системы образования, воспитания
новых поколений;
— формирование специфических агентов социальной коммуникации в виде науки,
религии, философии, искусства.
5. Наконец, еще одним выводом, вытекающим из сказанного, является то, что
коммуникация в принципе не сводится исключительно к знаковым и тем более к вербальным формам общения.
74 Макиавелли
75
Николо. Рассуждения о первой декаде Тита Ливия, XII
Ленин В.И. Государство и революция // Полное собрание сочинений, 5 изд., т.39, с.75
53
3. ДОЗНАКОВЫЕ СИСТЕМЫ КОММУНИКАЦИИ
Сегодня установлено (Альберт Мейерабиан), что передача информации происходит за счет вербальных средств (слов) на 7%, за счет звуковых средств (включая тон голоса, интонацию звука) на 38%, и за счет невербальных средств на 55%. Профессор Бердвиссл проделал аналогичные исследования относительно доли невербальных средств в
общении людей. Он установил, что в среднем человек говорит словами только в течение
10-11 минут в день, и что каждое предложение в среднем звучит не более 2, 5 секунд. Как
и Мейерабиан, он обнаружил, что словесное общение в беседе занимает менее 35%, а более 65% информации передается с помощью невербальных средств общения.76
Считается, что невербальное общение включает в себя пять подсистем:
1. Пространственная подсистема (межличностное пространство).
2. Взгляд.
3. Оптико-кинетическая подсистема, которая включает в себя:
— внешний вид собеседника,
— мимика (выражение лица),
— пантомимика (позы и жесты).
4. Паралингвистическая или околоречевая подсистема, включающая:
— вокальные качества голоса,
— его диапазон,
— тональность,
— тембр.
5. Экстралингвистическая или внеречевая подсистема, к которой
относятся:
— темп речи,
— паузы,
— смех и т.д.
Однако, если вдуматься, мы обнаружим, что и все перечисленное здесь большей
частью соотносится с речью. Между тем речевое общение — это лишь надстройка над куда
более фундаментальными формами информационного обмена. Поэтому представляется,
что правильней было бы взглянуть не просто на невербальные, но на довербальные и даже дознаковые системы коммуникации.
3.1. Становление социума
3.1.1. Сигнальные системы
Строго говоря, первым вопросом, которым должны были бы задаться мы, является
вопрос о том, для чего вообще нужна социальная коммуникация? Полагаться на то, что
она является естественным продуктом «происхождения человека», нельзя — скорее сам
человек продукт коммуникации (мы постараемся это показать).
Система знаковой коммуникации не является простым линейным преобразованием той, которая существует в сообществах животных. Это — вторая сигнальная система.
(Здесь порядковые числительные скрывают под собой принципиальные отличия, по существу, это синоним этапов качественного развития психики живого тела.) Однако и
представление о второй сигнальной системе неспособно отразить все содержание того,
что проходит по каналам социальной коммуникации.
Обратимся к тому, что стало аксиоматическим для сознания XX столетия. Терминология, введенная в научный оборот академиком И. П. Павловым в 1932 г. при исследовании физиологического механизма речи, говорит о двух сигнальных системах.
Первая — это система условнорефлекторных связей, которые формируются в коре
головного мозга животных и человека при прямом воздействии на рецепторы раздражений, исходящих из внешней и внутренней среды. Центральная нервная система отвечает
лишь на так называемые непосредственные раздражители: на то, что животное здесь и
сейчас видит, слышит, обоняет и т.д. Отдельные ощущения или комплексы ощущений
являются сигналами, по которым оно ориентируется в окружающем мире. Одни сигналы
предупреждают об опасности, другие — о возможности получения пищи и т.д. Отражение
действительности в форме непосредственных ощущений Павлов и назвал первой сигнальной системой: «Это то, что и мы имеем в себе как впечатления, ощущения и предСм. Аллан Пиз. Язык телодвижений. Как читать мысли окружающих по их жестам. Изд-во Эксмо. 2003 г.
76
54
ставления от окружающей внешней среды, как общеприродной, так и от нашей социальной, исключая слово, слышимое и видимое. Это — первая сигнальная система действительности, общая у нас с животными»77.
Вторая связана с предметно-практической деятельностью и словом, «сигналом
сигнала»: «... слово составило вторую, специально нашу, сигнальную систему действительности, будучи сигналом первых сигналов»78. Павлов считал вторую сигнальную систему «высшим регулятором человеческого поведения», который преобладает над первой
(правда, в какой-то степени и первая контролирует деятельность второй). Такое доминирование позволяет человеку управлять своими рефлексами, сдерживать значительную
часть инстинктивных проявлений организма и эмоций. В известной мере это связано с
тем, что уже в процессах восприятия всякий образ предмета, возникающий в результате
воздействия на нас непосредственных раздражителей, связывается со словесным его обозначением. Это существенным образом отличает первую сигнальную систему человека от
первой сигнальной системы животных.
Меж тем, говоря о деятельности человека, необходимо иметь в виду принципиальное обстоятельство: она отнюдь не однородна и распадается на творческую и репродуктивную. Ясно, что между этими ее формами существуют глубокие качественные отличия:
первая порождает новые ценности, вторая воспроизводит известное. Отсюда и формы
знаковой коммуникации, призванной опосредовать ту и другую, должны содержать в себе
существенные отличия.
Принципиальное отличие первой сигнальной системы от второй несомненно и
очевидно. Впрочем, обеим присуще и общее, объединяющее их начало. Этим общим является возможность указать на что-то реально существующее, пусть не «здесь и сейчас»,
но хотя бы в природе вообще. Между тем знаковые системы, формируемые на основе речи, кроме них, способны указать и на то, чему вообще нет места в привычных измерениях
пространства и времени. Речь идет об артефакте, вещи, еще не получившей места в реальной действительности, но уже могущей появиться при выполнении известных действий. Жирно подчеркнем последнее обстоятельство: без практических действий артефакт так и останется подобием улыбки чеширского кота. Разница лишь в том, что у этого
персонажа она оставалась после его растворения в небытии, у артефакта же появляется
еще до материализации.
В связи с этим, вторая сигнальная система по существу распадается на две части,
каждая из которых качественно отличается от другой. Поэтому там, где содержание знака
выходит за пределы реально существующего в природе (или даже могущего возникнуть
естественным путем, без вмешательства человека), допустимо говорить о дополнительном, «надстроечном» измерении сигнальной системы.
В общественном производстве отличия между творческой и репродуктивной деятельностью иллюстрируются возможностью или невозможностью «перепоручения» действий работника машине, искусственно созданному устройству. Та деятельность, результат которой может быть получен их работой, репродуктивна. В сфере искусства этот результат так и называется: «репродукция», и каждый понимает отличие между нею и
«оригиналом». Алгоритм, которым руководствуется машина или копировальное устройство, берет свое начало в первой и во второй сигнальных системах. Именно с его помощью
«дело» обращается в «вещь», но это возможно только там, где предварительно алгоритмизируется движение исполнительных органов тела действующего субъекта. В свою очередь, алгоритмизация «дела», обладая несомненным достоинством, которое заключается
в возможности многократного его повторения с абсолютной точностью, имеет и свои недостатки. Главным из них является тот, что получаемый каждый раз результат («вещь»)
не содержит в себе ничего нового; все, что отклоняется от стандарта, расценивается как
брак, сбой в работе того или иного звена коммуникационной системы.
Любой алгоритм способен только к воссозданию уже существующего в культуре
социума. Собственно же созидание недоступно ни одному искусственному устройству;
творчество в принципе не поддается никакой алгоритмизации. Найденные кем-то одним,
его правила невозможно передать никому другому с помощью знаковых систем, каждый
элемент которых имеет принципиально неизменяемый, намертво закрепленный различного рода «словарями» смысл. Иначе говоря, невозможно создать «инструкцию», прочитав которую, каждый (пусть даже из тех, кто уже усвоил все базовые законы ремесла) мог
бы состязаться с Леонардо, Эйнштейном, Шекспиром. Творчество — это рождение не
только новой «вещи», но и нового смысла уже вошедшего в оборот «слова».
Но и творчество невозможно вне социальной коммуникации. Поэтому вторая сиг77
78
Павлов И. П., Полн. собр. соч., 2 изд., т. 3, кн. 2, 1951, с. 335—336
Павлов И. П., Полн. собр. соч., 2 изд., т. 3, кн. 2, 1951, с. 336
55
нальная система в самом ходе общения, помимо простого «информирования» о чем-то,
обязана порождать нечто такое, что способно выводить субъект деятельности за пределы
репродуктивного — в сферу качественного преобразования действительности, создания
принципиально новых ценностей, нового смысла старых понятий. Однако, несмотря на
то, что именно творчество лежит в основе всего создаваемого человеком, до сих пор его
механизмы неизвестны. Именно поэтому предыдущая фраза содержит в себе столь много
неопределенного. Словом, речь должна идти либо о «недокументированных опциях»
второй сигнальной системы, либо о некой третьей, которая возвышается над обеими.
Продукт второй сигнальной системы поддается точному воспроизводству, в свою
очередь, способ воспроизводства может быть переведен на язык машинных команд, т.е.
представлен последовательностью вполне материальных явлений. Продукт третьей — абсолютно уникален, и ни он сам, ни способ его создания не могут быть зафиксированы ни
в чем материальном. Равно как и ни в чем конечном, однозначно понимаемом всеми, что
давало бы возможность алгоритмизации.
На первый взгляд, здесь содержится противоречие: любой продукт творчества
обязан застывать в материале, в противном случае он недоступен восприятию, не существует для других. Но в том то и дело, что материал запечатлевает далеко не все. Может
быть, самым наглядным примером является художественный образ, который не содержится ни на полотне, ни на глади бумажного листа в колонках типографского текста, ни
даже в собственной голове читателя или зрителя, но при этом вспыхивает каждый раз (и
каждый раз по-новому) при новом обращении к тексту или полотну.
С третьей сигнальной системой мы сталкиваемся повсюду, где запечатлевается результат человеческого творчества, только она выводит человека в действительно новые
измерения созидаемого им мира. Так, воспринимаемая взглядом россыпь типографских
знаков активизирует первую сигнальную систему, сюжетная линия — большей частью
лишь вторую. Но собственно художественный образ не сводится ни к каким сюжетным
построениям, и в этой терминологии может быть создан (и прочитан) лишь с помощью
третьей, ключевым инструментарием которой является не активность рецептеров, но некое новое, принципиально неизвестное «биологии», начало.
Впрочем, с третьей сигнальной системой мы встречаемся не только на выставках и
в музеях, она включается в действие всякий раз, когда мы сталкиваемся с любой формой
нового для нас, в том числе и с усвоением любого учебника, любой новой идеи, к какому
бы виду творчества она ни относилась. Способность формировать ее знаки становится
высшим достижением природы, порождающей социум, в свою очередь, умение оперировать ими — высшим даром, которым обладает человек.
Ясно, что появление второй сигнальной системы требует качественного изменения
образа жизни животного. Появление третьей — еще более глубоких преобразований самой живой ткани.
К числу необходимых может быть отнесено:
— смена ключевой парадигмы организации биологической деятельности, которая
состоит в разрушении ее целевой структуры,
— отчуждение ее продукта,
— распределение деятельности и ее результата.
Все это противоречит самым глубоким основам биологической формы движения,
но вместе с тем составляет круг строго необходимых условий формирования нового уровня бытия, где завершается эволюционный процесс и начинается собственно история социума.
3.1.2. Разрушение целевой структуры деятельности
Прочное закрепление в практике формирующегося социума орудий, которые не
находятся готовыми в окружающей среде, но самостоятельно изготавливаются из подручного материала, влечет за собой необходимость становления задельного производства. То есть производства вещей впрок, «про запас», когда продукт используется не сразу
по его изготовлении, но лишь по истечении значительного времени.
Уже в этом содержится строгий биологический запрет: любое биологическое сообщество попросту вымрет, если утоление его базовых потребностей будет обусловлено
сначала поиском первичного орудия, затем изготовлением конечного средства и уже
только потом производством (добычей) предмета непосредственного потребления.
Животное действует только по голосу своей физиологии. Ни одна из форм его деятельности не выходит за рамки прямой биологической целесообразности, иными словами, любая из них всегда завершается удовлетворением той или иной потребности (психология,
зоопсихология
используют
здесь
термины
аффектов
удовольствия/неудовольствия.) По Блейлеру, эмансипированная от реальности психика у низшего животного вообще невозможна, но и у высшего она вплетается лишь в ту, которой
56
управляют физиологические позывы79. Ни одно животное не могло бы просуществовать и
дня, если бы его деятельность была полностью оторвана от действительности, т.е. в конечном счете от повелений собственного организма.
Поэтому невозможно представить, чтобы производство орудий, которое требует
весьма существенных интеллектуальных затрат, физических усилий, а самое главное —
времени, каждый раз начиналось по велению желудка. Добавим к этому, что и сам предмет деятельности не только не стремится к встрече, но в известных случаях строит свое
поведение, чтобы избежать ее. Словом, там, где кончается производство орудия, предмет
потребности чаще всего отсутствует, в свою очередь, там, где возможно появление второго, отсутствует первое. Не забудем и о том, что место изготовления орудия и место его использования не совпадают в пространстве. Так что обе операции, как правило, отделяются друг от друга довольно значительной пространственно-временной дистанцией.
Таким образом, здесь образуется глухой биологический тупик. Добывание/производство предмета непосредственного потребления не сдвинется с места, если не
будет в наличии необходимого средства. В свою очередь, производство орудия не начнется, если не будет очевидна перспектива его использования. Но подобная перспектива уходит далеко за горизонт контролируемой психикой животного реальности. Поэтому выход
из этого тупика диктует необходимость появления особой системы связи, которая могла
бы заполнить пространственно-временной разрыв.
Проще всего сказать, что субъект деятельности может воспользоваться орудием,
которое было изготовлено (им самим или кем-то другим) задолго до появления необходимости в нем. Но для этого необходимо держать «в своей голове» состав всех видов деятельности, обеспечивающих выживание сообщества, всю номенклатуру искусственно
орудий, наконец, назначение каждого из них. Между тем пределы возможностей психики
животного весьма ограниченны, и уже потому, что даже в человеческом обществе это составляет предмет специального (часто длительного) обучения, мы вправе утверждать, что
действием чисто биологических механизмов такое знание не может быть обеспечено.
У человека образующийся здесь разрыв заполняется содержанием знака, который
сводит воедино распадающиеся звенья целостного технологического процесса. У животного, образно говоря, еще не вышедшего «в люди», — радикальным изменением целевой
структуры деятельности. Другими словами, производство орудия, которое не может быть
использовано немедленно по его изготовлении, должно стать самостоятельной целью,
которая достигается в свободном от диктата потребности состоянии.
Последнее обстоятельство является революционным, оно означает радикальную
смену ключевой парадигмы биологических форм организации деятельности. Деятельность в свободном от потребности состоянии предполагает рождение принципиально новой системы мотивации. Ведь способность использовать уже наличествующее средство
говорит о возможности начать сложно структурированный орудийный процесс не только
с начала, но и с любого промежуточного звена. Более того — о принципиальной возможности выполнить весь процесс в произвольном порядке с нарушением всех связей между
его звеньями. А это свидетельствует о разрушении связи между образом действия, его
предметом, наконец, его результатом. Ведь, получается, что доступ к одному и тому же
продукту может быть получен и весьма трудоемкой цепью действий, и ее отдельным
фрагментом, и выполнением не связанных с ним «посторонних» действий (например,
производством орудия, функционирующего в совершенно иной цепи операций).
На первый взгляд, это кажется невозможным, но взглянем на самих себя: все мы
заняты в одних сферах деятельности и в то же время удовлетворяем свои потребности
продуктом других.
Словом, здесь требуется по-новому организованная психика, которая могла бы
справляться с этим парадоксом, необходимо изменение целевой структуры деятельности,
которое предполагает радикальную ломку механизмов животной психики и становление
качественно новых.
Сказанное позволяет шире взглянуть на уже известное. Получается, что первая
сигнальная система отличается от второй вовсе не тем, что одна устанавливает связь
между предметом и реакцией на него, другая — между знаком предмета и действием, но
тем, что более совершенная оказывается способной:
— формировать знак (систему знаков), содержание которого не сводится к предмету, но скрепляет цепь разделенных в пространстве и времени объект-объект-…-объектных
(орудие-орудие-…-предмет) взаимодействий;
— транслировать найденную кем-то одним формулу организации единого потока
взаимодействий в конечном счете всему социуму.
79
Блейлер Э. Аутистическое мышление.
57
3.1.3. Отчуждение и распределение продукта
Итак, там, где обязательным условием удовлетворения потребности становится
выполнение целой цепи предшествующих операций, субъект деятельности должен иметь
возможность использовать задолго до того произведенное средство. При этом неважно,
им самим или кем-то другим, поскольку произведенное орудие обязано отчуждаться от
того, кто его изготовил, становиться «ничьим». Без этого ни прогресс технологии, ни
формирование социума невозможны.
Заметим и другое: занятое изготовлением орудия (которое лишь в неопределенной
перспективе может послужить удовлетворению потребностей) животное вынуждено пренебрегать голосом собственной физиологии. Однако подобная жертвенность не свойственна биологической особи. Поэтому производство орудий впрок невозможно представить без образования известных запасов еды, которые тоже же должны отчуждаться от
тех, кто их производит, и становиться общим достоянием группы. В свою очередь, это
означает и становление первичных механизмов распределения, что свидетельствует о
формировании новых, не биологических, принципов общежития.
Обратимся к красноречивому свидетельству археологических раскопок.
В 1953—1960 годах экспедиция под руководством Р. Солецки в пещере Шанидар
(Северный Ирак) обнаружила многослойную стоянку древнекаменного века, возраст которой определяется в 50—70 тысяч лет. Другими словами, ко времени, предшествующему
появлению современного человека. Самое интересное в находке — это девять скелетов
мужчин, среди них примерно сорокалетний инвалид. У него была повреждена левая
глазница (скорее всего, он не видел левым глазом), сросшийся перелом левой стопы,
изуродованная страшнейшим артритом нога и сильно стершиеся зубы. К тому же у него
практически отсутствовала правая рука80. Ясно, что с такими повреждениями он не мог
обеспечивать себя сам, а значит, его кормили и похоронили сородичи.
На первый взгляд, здесь проявляется забота о ближнем, однако, думается, было бы
неправильно видеть в этом зачатки гуманистических представлений. Утверждать о формировании начал альтруизма можно, как минимум, при двух условиях:
— подобные захоронения обнаруживаются в статистически значимых количествах,
— они становятся тем более многочисленными, чем ближе ископаемые свидетельства к вполне сложившейся цивилизации.
Между тем в действительности нет ни достаточно представительных масштабов,
ни тем более поступательного увеличения частоты таких фактов; делать же ко многому
обязывающий вывод на основе случайных наблюдений некорректно.
Напротив, все свидетельствует об обратном: уклад даже более развитого общества
не возбраняет принимать в пищу человеческое мясо, уничтожать неблагополучных детей,
убивать одряхлевших стариков и, разумеется, таких инвалидов. Более того, это диктуется
законами его выживания. Многое от этого уклада остается еще и в античную, т.е. во
вполне цивилизованную, эпоху. Так, уже в письменной истории, то есть во времени, отстоящем от упомянутой находки на несколько десятков тысяч лет, сохранились сведения
о том, что эти законы продолжали действовать. На острове Хиос существовало правило,
повелевавшее отравлять ядом цикуты всех стариков свыше 60 лет, чтобы остальные не
испытывали недостатка в пище; в традициях Спарты было умерщвлять детей, физические
свойства которых не соответствовали «предначертаниям законодателя» (выражение Аристотеля)81; о лишении жизни младенцев, не отвечающих сложившимся стандартам, говорится в римских Законах XII таблиц82; есть основания полагать, что этот суровый обычай
существовал и в законодательных установлениях многих других, если не большинства античных городов. О нормах того времени свидетельствует тот факт, что даже в философские и правовые основания идеально устроенного государства закладывается требование:
«пусть будет закон: ни одного калеку выращивать не следует»83. Долгое время там, где
предвидится рождение ребенка сверх установленного государственным норматива, обязательным требованием является аборт, о чем говорит все тот же афинский философ84.
Весьма распространенным явлением остается подкидывание детей (особенно девочек)85,
См. Коробков И. И., Новые данные о неандертальских скелетах из пещеры Шанидар (Ирак). Вопросы антропологии, 1963, в. 15; Матюшин. М. Археологический словарь. М.: 1998
81 Аристотель. Политика. VII, 14, 2.
82 Законы XII таблиц, IV, 1.
83 Аристотель. Политика. VII, 14, 10.
84 Аристотель. Политика. VII, 14, 10.
85 Тронский И.М. История античной литературы Учебник для студентов филологических специальностей университетов. С. 204 прим.
80
58
причиной чему в первую очередь оставались материальные соображения. О сюжетных
мотивах, повествующих, как новорожденного младенца кладут в глиняный сосуд (царевич Кир), корзину из тростника (Моисей), куда-то еще и бросают на произвол судьбы, говорят книги Ветхого Завета86, сочинения Геродота87.
Ясно, что все фиксированное историческими преданиями вызвано дефицитом необходимого продукта. При этом никакого конфликта с нравственным чувством человека
здесь нет, а значит, нет и обязывающих к социальному призрению норм. Таким образом,
забота о нетрудоспособных по каким-то альтруистическим соображениям на предшествующих этапах истории тем более исключена.
Но там, где по каким-то причинам появляется избыток необходимого продукта
(который к тому же претерпевает полное отчуждение от своего производителя), оказывается возможным успешное выживание даже неспособных к самостоятельному жизнеобеспечению инвалидов. Право на «ничей» продукт в этих условиях получает каждый.
Отсюда допустимо утверждать, что в подобных захоронениях мы застаем лишь переходный этап от все еще полуживотных форм сосуществования к зарождающейся социальности. Когда в полной мере заработают механизмы, регулирующие собственно общественную жизнь, этот «альтруизм» исчезнет, чтобы возродиться вновь лишь через несколько
десятков тысяч лет.
Итак: отчуждаться должен любой продукт любой деятельности, будь то орудие или
предмет удовлетворения базовых потребностей человека. Первое обстоятельство (при
стечении известных условий) делает возможным использование готового средства каждым, кто умеет пользоваться им, и это существенно повышает шансы всей общины на
выживание. Второе — возможность специализации индивидов на производстве орудий,
что, в свою очередь, улучшает их технические характеристики, а следовательно, и эффективность интегральной деятельности в целом.
Вкратце подытожим: внешними отличительными признаками того, что приходит
на смену инстинктивному поведению, являются, по меньшей мере, следующие:
— появление биологически немотивированных форм деятельности (т.е. форм, которые не служат удовлетворению сиюминутно испытываемых потребностей);
— производство биологически «ненужного» предмета (предмета, практическое использование которого в пределах обозримого горизонта событий вообще не просматривается психикой живого тела);
— производство предмета в «биологическое никуда» (отчуждение продукта в
некие «закрома» формирующегося сообщества);
— рождение новых форм распределения деятельности, не подчиненных половозрастной структуре сообщества;
— возможность свободного пользования возникающим из «биологического ниоткуда» (отчужденным) продуктом;
— появление внебиологических (технологических) связей между звеньями деятельного акта, которые могут быть разделены сколь угодно большим пространственновременным интервалом;
— обособление разделенных в пространстве и времени технологически зависимых
звеньев единого процесса как самостоятельных поведенческих структур, доступных выполнению разных субъектов.
Все это — необратимые процессы, ибо благодаря им животное оказывается нежизнеспособным вне своего сообщества. А значит, с их развитием индивид теряет способность существовать вне социума; необходимым условием его выживания становится социальная коммуникация, которая рождается вместе с технологическими формами движения.
(Забегая вперед, дополним сказанное тем, что отчуждение не ограничивается отчуждением продукта и средств его производства/добывания. Оно имеет гораздо более
фундаментальные следствия и для социума в целом, и для индивида. Тот факт, что ни
индивидуальное, ни групповое сознание не в состоянии вместить в себя аутентичные
ценности социума, и вынуждено довольствоваться собственным, нередко вульгаризированным, их пониманием, является одним из них.)
3.2. Природа информации. Феномен значения
Выше было показано, что информация не существует отдельно от материальных
86
87
Исход. 2, 1—10.
Геродот. История. I, 108—112.
59
объектов в гипотетическом «занебесье». Она представляет собой лишь элемент сложного
взаимодействия: социальный организм—среда. И даже шире: Жизнь—Природа. Иначе
говоря, она существует лишь в качестве глобального «кода» необратимого и направленного изменения всей ноосферы, который включает в себя общий вектор ее развития и,
одновременно, правило, порядок, закон восхождения от низших к высшим формам организации «социальной» материи.
Строго говоря, индивидуальное сознание имеет дело лишь с отдельными фрагментами этого грандиозного «кода», общие же его контуры пока неясны нам. В свою очередь, и разные формы деятельности (практической, познавательной, художественной),
которые возникают в ходе последующего ее разделения и диверсификации, сталкиваются
лишь с отдельными его фрагментами. При этом, как уже было сказано, ничто из разрозненных элементов единого коммуникационного потока не может быть понято вне более
широкого контекста. Поступательное углубление наших знаний всегда связывается с
расширением круга явлений, в который вплетается изучаемый объект,— и вместе с тем ни
один, сколь угодно широкий, круг познанного не вправе рассматриваться как конечный.
Точно так же и обращение к предельным обобщениям не может дать ответ на вопрос о природе информации, что содержится в знаках, которыми обмениваются структурные элементы целостного социального организма. Доступ к ней, как и к любому объекту познания, открывается только через изучение того, что поддается непосредственному наблюдению и измерению.
Впрочем, помощь здесь оказывает всеобщая связь явлений. Ведь если каждая вещь
связана материальными отношениями с бесчисленным множеством других, логика ее
изменений несет в себе указание и на их «поведение». А значит, в конечном счете, на содержание общего «кода» развития. Поэтому на любом этапе, анализ отдельно взятой
«вещи» способен установить, пусть не всю систему связей, которые вплетают ее в общий
поток совершенствования общественного устройства, но хотя бы некоторые из них. отсюда задача заключается в том, чтобы выявить общее в потоке частных наблюдений единичного.
Вот и попробуем обратиться к вполне осязаемым вещам, чтобы найти ту точку развития нашей спирали, в которой впервые возникает сам предмет любого информационного обмена — значение.
Глубокие перемены, которые претерпеваются самой природой в ходе ее развития, с
появлением человека проявляются, прежде всего, в изменении характера взаимодействия
основных ее фигурантов — живого тела и его среды.
Начнем с предельно абстрактного. В известной мере, любая связь органического
тела со средой обитания (на языке философии субъект-объектное отношение) может быть
представлена как разновидность более общего — объект-объектного взаимодействия:
ведь в конечном счете организм (субъект) — это такой же элемент объективной реальности, как и предмет, на который направлены его действия (объект). Возникновение же технологических зависимостей между искусственно создаваемыми вещами позволяет говорить о рождении принципиально нового, ранее не свойственного природе типа материальных взаимосвязей.
Качественная несопоставимость проявляется в том, что связь перестает быть непосредственной: между одним ее полюсом (субъектом) и другим (объектом) встает орудие.
Уже это обстоятельство переворачивает миллиардолетиями складывавшиеся отношения
вещей, ибо теперь объект-объектное взаимодействие перестает быть всеобщим, универсальным и становится составной частью более общего и более фундаментального отношения: субъект—средство—объект [S—(О—О)]. Однако сущность происходящих здесь перемен не сводится к механическим перестроениям взаимодействующих элементов. Дело в
том, что одним из ключевых факторов здесь оказываются ценностные установки субъекта88, чисто субъективные, вневещественные начала.
Так что речь идет не о схоластических перестроениях сугубо умозрительных конструкций, не о «глубокомысленных» софизмах, придающих статус действительного бытия обыкновенной фикции сознания. Именно на такой «фикции» зиждется вся наша цивилизация, имя ей — технология.
Вернемся к осязаемым вещам.
Археологические исследования обнаруживают, на первый взгляд, вполне ожидаемый, но в действительности совершенно удивительный факт: изделия древнекаменного
века зачастую трудно отличить от естественно природных образований. Требуется очень
88 См.
Елизаров Е.Д. Культура как детерминант всеобщего развития // Вопросы теории культуры //
Научные труды РАХ № 15, окт./дек. 2010, с. 3—26
60
высокий уровень квалификации эксперта, чтобы выделить искусственно созданные рубила89 из массива естественных эолитов90 (другими словами, каменных обломков, по форме
напоминающих орудия, но образующихся вполне естественным путем в результате случайных сколов).
Чему тут удивляться? Да тому, что производство орудий — это очень сложный технологический процесс. По подсчетам специалистов, изготовление неолитического шлифованного топора из твердых пород сланца требует примерно 2,5—3 часа довольно квалифицированной (не каждый из ныне живущих способен к ней) работы. Изготовление
его же из нефрита при шлифовке рабочего края 10—15 часов и шлифовка всего топора
20—25 часов91. Надежных данных, которые бы свидетельствовали о затратах времени на
производство палеолитических, т.е. более примитивных, орудий, нет, но можно предположить, что изготовление сложнейших из них требовало не меньшего времени, чем в
неолите. Здесь необходимо принять во внимание отсутствие опыта и технической культуры. С учетом же потерь на неизбежный брак, который, по вполне понятным причинам,
должен быть тем более высоким, чем менее развита деятельность, допустимо принять,
что сложнейшие орудия и в это время требовали никак не менее 40 часов.
Затраты огромны, только на первый взгляд они кажутся незначительными. Для
того чтобы оценить их, проведем следующие сопоставления. Но для начала заметим, что
производство качественных орудий, от которых зависит выживаемость первобытного сообщества, и тогда было доступно не каждому, поэтому речь должна идти о высококвалифицированном труде. По российским меркам стоимость продукции, на производство которой затрачивается один час высококвалифицированного труда, составляет значительно
более одной тысячи рублей. (Разумеется, речь идет не о вознаграждении рабочего и стоящего за его спиной инженера, но о полной стоимости, которая включает в себя и расходуемые материалы, и амортизацию оборудования, и, к слову, затраты на обучение всех
исполнителей.)
Между тем 40 тысяч рублей (нижняя ценовая граница) — это цена персонального
компьютера или цветного телевизора довольно высокого класса. Таким образом, даже по
скромным отечественным нормам выходит, что уровень сложности каменного топора
оказывается сопоставимым с одним из высших достижений современной цивилизации.
Поэтому вероятность того, что каменное рубило может быть порождено естественноприродными процессами, то есть суммой случайных объект-объектных взаимодействий,
должна быть столь же низкой, сколь и вероятность самопроизвольного появления продуктов высоких технологий, другими словами, быть практически равной нулю. Однако
это не так, что, собственно, и подтверждают сомнения экспертов, оценивающих результаты раскопок.
В то же время не наблюдалось еще ни одного случая стихийного возникновения
жидкокристаллического телевизора или хорошего высокопроизводительного ноутбука. И
уж тем более невозможным представляется внезапное появление из ничего технологически более сложных вещей, например, космического корабля или Большого адронного
коллайдера. В чем дело? Ведь нет никакого сомнения в том, что и здесь самопроизвольное возникновение не вступало бы в неразрешимое противоречие с естественных ходом
вещей.
Ничто в создаваемых нами памятниках технической культуры не может противоречить объективным законам природы. Тогда что отличает продукт деятельности человека от случайного стечения естественных процессов? Только одно: в практике человека
действие этих законов специфическим образом структурировано. Технология — это
(большей частью) и есть способ организации, то есть распределения их действия в пространстве и времени единого целевого процесса, и чем выше уровень организации, тем
сложней конечный продукт. А следовательно, тем ниже вероятность самопроизвольного
его появления в результате стихийного сложения объект-объектных взаимодействий.
Возможно, каменный топор не убеждает в том, что человеческая деятельность с
самого начала перестраивает стихийное течение природных процессов, и уже только поэтому любой ее продукт становится невозможной в природе вещью. Но возьмем другой
пример: никакая стихия не в состоянии сшить даже самую примитивную шкуру или соединить жилами животных простой сук с самым примитивным рубилом. Уже на этих
См., напр., Елинек Я. Большой иллюстрированный атлас первобытного человека. Прага, 1982, с.
124, илл. 176—179
90 Елинек Я. Большой иллюстрированный атлас первобытного человека. Прага, 1982, с. 137, илл.
197
91 См. Шухардин С.В., Ламан Н.К., Федоров А.С. Техника в ее историческом развитии. Москва:
Наука, 1979.
89
61
примерах можно видеть, что продукт технологий — это результат взаимодействия практически никогда не сталкивающихся в «естественной» природе объектов, процессов, явлений.
Повышение сложности артефактов (а значит, и снижение вероятности их «самозарождения») может быть объяснено только накоплением опыта и совершенствованием
мастерства совокупного работника, каковым предстает социум. Но ведь накопление опыта, и совершенствование мастерства и есть основное содержание социальной коммуникации.
Именно в этом структурировании (распределении в пространстве и времени) действия естественно-природных законов впервые возникает феномен значения. Его содержание включает в себя как минимум две составляющие:
— способ организации взаимодействия искусственно создаваемых вещей,
— способ подчинения его целям человека.
При этом ни один, ни другой не выражаются ничем вещественным,— оба принципиально отличны от задействованных предметов. Оба существуют только в едином потоке
формирования цели, перевода ее на язык действия, практического исполнения последнего, наконец, использования результата для рождения новых ценностей.
С точки зрения специалиста-технолога вся дальнейшая история социума — это история организации всё тех же объект-объектных взаимодействий, которые подчиняются
его ценностям и целям. То есть организации того, что поначалу казалось чисто схоластической конструкцией субъект-объект-объектного [S—(О—О)] отношения. Словом, в ней
предстает поступательное развертывание все той же спирали «вещь—дело—слово—дело—
вещь», о которой уже говорилось выше.
Таким образом, существо созидаемой человеком культуры отнюдь не исчерпывается надстраиванием нового «этажа» в едином здании природы. Здесь зарождается совершенно иная логика всеобщего развития, которое уже не подчиняется исключительно материальным причинам. Рядом с ними в основание всеобщего восхождения к новым формам бытия встает принципиально внефизическое начало. Ведь уже простейшее из его
проявлений — технологическая связь, которая возникает между предметами, задействованными в одном трудовом процессе, не содержит в себе ни единого грана того, что доступно сенсорному восприятию. Однако сколь бы вневещественным ни было ее содержание, технология — это такая же объективная реальность, как и все материальное. Другими
словами, она существует столь же независимо от сознания человека и не локализуется исключительно его рамками, сколь и все связуемые ею объекты. Правда, чтобы понять это,
нужно приложить известные усилия абстрагирующей мысли; впрочем, социальная коммуникация, в частности, и есть процесс формирования способности к ним (мы уже говорил о том, что прежде всего это труд понимания).
Именно вневещественное содержание предметно-практической деятельности становится единственным предметом и единственной «субстанцией» информации. Иными
словами, ключевым предметом коммуникативного процесса.
3.3. Исходный пункт социальной коммуникации
Вневещественность информации ставит вопрос о том, как вообще содержание
коммуникационного посыла может стать достоянием физического тела. Ведь и отдельно
взятые индивиды, и социум как целое — вполне материальны. Правда, существует взгляд
на человека как на единство двух начал — «души» и «тела». Но и такое разделение не
снимает встающую здесь проблему.
Первая сигнальная система преобразует материальное воздействие сигнала в энергию физического действия. Разумеется, не все до конца понятно и в этом, но все же представляется возможным объяснить происходящее чисто материальными факторами, которые способны регистрироваться физическим прибором. Анализ второй ставит задачей
объяснить, как органическая ткань становится носителем того, что вообще не поддается
восприятию никакими рецептерами,— ведь содержание информации, как правило, не
имеет ничего общего ни с формой, ни со структурой кодирующего сигнала. Именно в
этом состоит главная загадка социальной коммуникации.
Начнем с того, что любая повинующаяся биологическому инстинкту деятельность
должна кодироваться в управляющих центрах организма, другими словами, где-то в
недрах органических структур всю жизнь должна храниться ее «программа». Без этого ни
о какой воспроизводимости поведенческого стереотипа не может быть и речи.
Инстинктивные поведенческие акты генетически детерминированы в результате
естественного отбора; при этом они обособлены от форм, приобретаемых индивидуально.
Правда, уже Лоренцем было показано, что существует «взаимная интеркаляция» между и
62
инстинктами и условными реакциями, и если разложить поведенческий акт на отдельные
элементы, то можно обнаружить переплетение инстинктивных и условно-рефлекторных
единиц. Но тем не менее они принадлежат к двум совершенно различным категориям.
В противоположность человеку, животное не в состоянии моделировать ни с помощью врожденных поведенческих структур, ни с помощью условно-рефлекторных реакций что-то отличное от движения исполнительных органов его тела, чужеродное их ритмике, пластике, наконец, каким-то стандартным траекториям. Только по истечении нескольких тысячелетий («…век за веком — скоро ли, Господь?»92) развития науки, искусства, творчества, знаковые системы, с помощью которых мы общаемся друг с другом, становятся настолько развитыми и многообразными, что даже простое перечисление всех
возможных их форм могло бы составить собой предмет фундаментального исследования.
В исходной же точке становления человеческого общения единственным знакообразующим началом могло быть только структурированное движение собственного тела предчеловека.
Все взаимосвязи животного с окружающей средой существуют для него только в
виде особым образом структурированного движения его собственной ткани. Мы не вправе предполагать у него способность к созданию абстрактных схем и образов, поэтому даже
рельеф местности, откладывающийся где-то в его «голове», как и все пространственновременные отношения, которые связывают между собой ее опорные ориентиры, могут
кодироваться только в форме базовых двигательных структур, элементарных поведенческих модулей. Так на заре истории и сам человек определял обозримые расстояния «шагами», большие — «днями пути», где дни фигурировали вовсе не как стандартные двадцатичетырехчасовые временные интервалы, но как символы законченного цикла основных биологических процессов, протекающих в его организме.
Между тем, в составе любого действия, которое исполняется с помощью орудия,
как относительно самостоятельное образование можно выделить принципиально чуждое,
инородное биологическим формам активности начало, а именно: непосредственное взаимодействие материального средства с предметом деятельности. Мало того: с вхождением орудия любая форма деятельности претерпевает качественное изменение, теперь она
становится сложным переплетением двух, до некоторой степени самостоятельных, алгоритмов:
«а—b—с»,
«n—o—p»
где первый ряд символизирует как бы самостоятельное движение орудия, второй — траекторию движения исполнительного органа, который управляет им.
Любой, даже самый примитивный, орудийный процесс может быть разложен как
минимум на две составляющие:
— «технологическая» (предмет-предметное взаимодействие),
— «биомеханическая» (взаимодействие исполнительного органа тела с орудием).
Первое можно наглядно представить, вообразив движение орудия в руке «человека-невидимки», второе — представив движение руки, вооруженной невидимым орудием.
Именно первое, т.е. физическое взаимодействие материального средства с предметом деятельности (О—О) составляет собой содержательное ядро любого целевого акта,
зародыш той самой технологии, благодаря которой через тысячелетия человек противопоставит себя всему окружающему миру. И это взаимодействие с самого начала оказывается чуждым «биологии» образованием. Не исключено, что именно по этой причине
применение орудий, имеющих свою (неподконтрольную биологической особи) логику,
хоть и распространено в животном мире, все же не является ни основным, ни даже одним
из основных способов жизнеобеспечения.
Но все же главное, что отделяет человека от животного, состоит не в использовании отдельно взятых предметов в качестве средства достижения цели. Отдельное орудие,
как уже говорилось выше, может быть успешно использовано в деятельности не только
высокоразвитых животных. Но как бы совершенна ни была их организация, как бы развита ни была их психика, ей абсолютно недоступен процесс, в котором задействовано хотя
бы два разных по своему назначению орудия. Как уже говорилось выше, граница, отделившая человека от животного пролегает именно там, где возникает способность к организации взаимодействия нескольких (по меньшей мере двух) орудий.
Строго говоря, даже самый примитивный, инструмент, вроде палки или камня,
чужероден умеющей управлять только исполнительными органами собственного тела
особи. Тем более чужеродна ее природе «формула» согласования движения разных орудий (технологических составляющих) в одном целевом процессе. Логика такого согласо92
Гумилев Н. Слово. 1921
63
вания трансцендентна любой органике вообще. Поэтому объединение нескольких орудий
в пространственно-временном поле деятельного акта — это род абсолютного «зазеркалья» для психики даже высокоразвитого существа. Строго говоря, оно не всегда доступно
и современному человеку, поскольку и ему требуется специальное (иногда длительное)
обучение.
Между тем выделение человека из царства животных и становление человеческого
общества обусловлено последовательным развитием именно технологии, то есть развитием способности к организации не свойственных природе предмет-предметных взаимодействий. Да и сегодня уровень развития разных народов определяется прежде всего технологическими достижениями. При этом различия между ними, да даже между современным человеком и человеком древнекаменного века, по большому счету,— чисто количественны. Качественной пропасти не существует, и в принципе человек каменного века,
будь он воспитан в нашей среде, способен обучиться любому виду современной деятельности. Просто на самых низших ступенях развития он оперирует немногочисленным
набором искусственно создаваемых инструментов, современное же производство складывается из практически необозримых цепей взаимодействующих артефактов. Сегодня,
наверное, вообще невозможно указать продукт, в производстве которого не были бы задействованы практически все отрасли промышленности, а значит, неограниченно большое число самых разнообразных орудий. Между тем любое множество начинается с двух.
Поэтому можно утверждать, что обретение способности организовать взаимодействие
даже двух искусственно созданных предметов:
[«a—b—c» + «d—e—f»],
(где «d—e—f» обозначает предметное содержание следующего звена более сложного технологического процесса) становится первым шагом от бессознательного поведения животного к социальной деятельности человека, от естественного отбора — к собственно человеческой истории.
Однако обретением этой способности дело не решается, поскольку, сформированный кем-то одним, навык такого согласования требуется передать другому (в конечном
счете — социуму). В противном случае, остановится сама история человека, ибо ее движут
не законы биологической эволюции, но механизмы социальной коммуникации. Именно
здесь лежат ее истоки.
3.4. Явление ритуала
Обе составляющие: и «биомеханическая», и «технологическая» подчинены конечной цели, которая стоит перед субъектом. Вместе с тем легко понять, что каждое звено
первой (траектория движения исполнительных органов тела) подчинено второй (технологическому содержанию), то есть форме применяемого орудия и структуре его физического взаимодействия с предметом. Так привычное для нас движение кисти при использовании обыкновенной европейской ложки всегда будет отличаться от экзотики, подчиненной используемому на Востоке обеденному прибору.
Все это легко понять даже не отягощенному широкими познаниями сознанию. Но
там, где оно отсутствует (еще не сформировалось), все обстоит по-другому. Единственной
реальностью для психики животного, может быть только живое движение исполнительных органов тела; для него существует лишь пантомима «биомеханической» составляющей, собственно «технологическое» содержание процесса тонет в недоступном.
Так для ребенка, впервые осваивающего науку завязывать шнурки на своих ботиночках, поначалу существует только тонкая моторика его собственных пальцев,— топология же самого узла долгое время остается вне развивающегося сознания. (Впрочем, часто
и сознанию взрослого требуется проделать сложную работу, чтобы представить пространственную структуру узла, тогда как мышечная память воспроизводит ее автоматически,
«вслепую».) Вот так и в животном мире: все относящееся к собственно предметному содержанию орудийного процесса (технологическое содержание взаимодействия даже одного орудия с предметом и уж тем более взаимодействие нескольких орудий) полностью
выпадает из «поля зрения» биологического тела. Впрочем, и обладатели университетских
дипломов часто не имеют представления о том, что где-то внутри используемых ими приборов осуществляются сложные взаимодействия; для них все кончается кнопками управления.
Парадокс в том, что именно это обстоятельство является решающим для выхода из
эволюционного тупика. Недоступность психике животного собственно предметного содержания сложной формы деятельности приводит к тому, что интеграция взаимозависи-
64
мых элементов единого технологического процесса упрощается до задачи сочленения
фрагментов пластики его тела. Иначе говоря, воспроизведение всей технологической цепи становится сведением в непрерывный поток не алгоритмов движения орудий:
[(a—b—c) + (d—e—f)],
но подчиненных им траекторий движения исполнительных органов:
[(n—o—p) + (q—r—s)],
где (q—r—s) обозначает алгоритм управления технологически смежным орудием.
Другими словами, овладение организацией предмет-предметных взаимодействий
становится возможным за счет формирования неразрывной «пантомимы» орудийного
процесса. А вот на этом пути (во всяком случае там, где речь может идти лишь о крайне
ограниченных цепях технологически связанных орудий) непреодолимых препятствий не
существует. И — хотя такое объединение закрепляется в практике живых тел на протяжение многих поколений (научные данные свидетельствуют о том выделение человека из
животного царства занимает не один миллион лет), естественный отбор в состоянии
справиться с ним, поскольку построение такой «пантомимы» не выходит за рамки чисто
биологических форм.
Сходная по своему содержанию задача хорошо известна специалистам по подготовке рабочих кадров, спортивным тренерам и т.п. Когда возникает необходимость освоения рациональной техники выполнения тех или иных действий, двигательная память
коммуниканта должна закрепить не траектории движения осваиваемого предмета, но
пластику исполнительных органов своего же тела.
В сущности то же мы встречаем и в других формах обучения человека. Так, например, военному строю с давних пор известно движение «пешим по-конному» («Ученье
пешее по-конному, воен., когда обучают людей конным построениям пеши, чтобы поберечь лошадей»)93. Не пренебрегает этой формой и современная армия, практикующая
изучение сложных маневров техники «пешим по-танковому», «пешим по-самолетному».
Далеко не всегда к ней прибегают из соображений экономии — нередко для того, чтобы
закрепить в мышечной памяти исполнителей порядок общих перестроений и добиться
понимания смысла совместных действий.
Впрочем, не чужда таким формам обучения даже обыденность: ведь не только содержащийся в нашей голове план, но и та же мышечная память позволяет нам ориентироваться в темное время в собственной квартире.
Лишь подчинив пластику тела «технологической» составляющей, человек овладевает и орудием труда, и спортивным снарядом, и движением сложной военной машины.
Именно формирование (поначалу жестких) структур двигательной памяти является ключом к освоению оптимальной техники исполнения, и на этом этапе вмешательство сознания зачастую не только не помогает делу, но даже препятствует ему.
Кстати, способность кодирования довольно развитых представлений в структурах
движения собственного тела субъекта свойственна не только человеку. Больше того, не
только высокоорганизованным представителям живой природы. Наглядным примером
является «танец» пчел. Довольно сложные пространственно-временные отношения, как
оказывается, легко переводятся в пластику собственного тела не то что млекопитающего,
но даже насекомого: «танцевальные» движения просто кодируют направление полета и
последовательность поворотов, а также время пути по ими же обозначаемому курсу.
Да и способность к объединению отстоящих в пространстве и времени звеньев
единого поведенческого акта также не появляется на «пустом месте». Классическая схема: «поисковое поведение — ключевые стимулы — завершающий акт» говорит о том, что
и она вписана в генетическую память животного94.
Таким образом, механизм информационного общения через совместное исполнение какого-то единого сложно структурированного действия всеми участниками обмена
не является чем-то исключительным в живой природе. Этот механизм не требует развитой способности организма к абстрактному мышлению, без которой немыслимо речевое
общение. Он действует без всякого участия сознания. Между тем все разновидности собственно знаковой коммуникации, которые предполагают способность восприятия дей93 Даль
В.И. Толковый словарь живого великорусского языка, ст. Пеший
См. Крушинский Л.В., Зорина З.А., Полетаева И.И., Романова Л.Г. Введение в этологию и генетику. Изд-во: МГУ, 1983, с. 22—55
94
65
ствительности в заместительных формах, требуют становления более сложных структур
психики и форм движения, а значит, могут возникнуть только на их основе. Следовательно, именно этот первичный механизм и должен формировать самое глубокое основание
всех «надстроечных» разновидностей собственно знаковой коммуникации. Так что первой формой даже вполне «человеческого» общения оказывается вовсе не речь, но именно
совместно выполняемое действие.
Словом, возможность кодирования информации в структурах имитирующего движения сомнений не вызывает. Высказанные соображения касаются только передачи закодированной информации другому индивиду (группе индивидов) и ее восприятия другим индивидом (группой индивидов). Сомнения возникают в другом. Их порождает закономерный вопрос: где искать следы такой деятельности у человека?
Впрочем, ответ напрашивается сам собой — это ритуал. Правда, в современных ритуалах трудно найти то, что объединяет современного человека с его далеким предком. И
все же явственно различимые следы существуют. Так, например, процесс («штучного»,
ремесленного) изготовления любой вещи, как правило, завершается ее рефлекторным,
часто не замечаемым нами, опробованием. Меж тем не трудно понять, что подобная верификация (обозначим ее как «q») сливается с началом использования произведенного
предмета в каких-то других, технологически смежных, процессах.
В условной форме это может быть представлено как
(n—o—p)-q…
В свою очередь, работа с инструментом начинается с такого же рефлекторного
«технического осмотра» и восстановления его работоспособности. Не трудно понять, что
и здесь (обозначим это действие как «p») включаются механизмы мышечной памяти, которая хранит в себе способ его изготовления.
…p-(q—r—s)
Эти полубессознательно выполняемые операции («p» … «q») и есть рудимент ритуала, древнего механизма управления предмет-предметной деятельностью, который когда-то связывал в единый поток ее основные звенья.
Становление современных производственных процессов, в которые включаются
многозвенные цепи связанных между собой орудий,— одна из основных линий развития
технологии. Разумеется, поначалу речь может идти лишь о предельно элементарных
формах, в которых используется минимальное количество орудий. Но в дальнейшем появляются такие, в которых используются развитое множество самых различных артефактов. Кстати, это касается не только производственной деятельности, но и любых ее форм
вообще, ибо даже художник не может обойтись без помощи остающихся в безвестности
людей, производящих краски, кисти, холсты…
Освоение более сложных технологических цепей совершается в тех же формах заместительного движения, т. е. через интеграцию биомеханических составляющих. Мы не
станем останавливаться на этом, ибо механизм может быть восстановлен из содержания
первого шага. Остановимся лишь на одной детали. Способность построить целостную модель технологически законченного процесса по-прежнему не означает, что весь он может
выполняться в едином потоке действий. Такое невыполнимо уже потому, что в одном и
том же месте в одно и то же время не могут сложиться все необходимые условия. Поэтому
в собственно предметной форме и после усвоения мышечной «логики» общего движения
выполняется лишь одно из звеньев единой цепи.
В этой связи весь процесс (вновь обратимся к условной форме), в зависимости от
того, какое именно действие выполняется в предметной форме, может быть представлен
как один из следующих рядов:
(n-o-p)-q—(q-r-s)—(t-u-v)—(w-x-z)
(n-o-p)—p-(q-r-s)-t—(t-u-v)—(w-x-z)
(n-o-p)—(q-r-s)—s-(t- u-v)-w—(w-x-z)
(n-o-p)—(q-r-s)—(t-u-v)—v-(w-x-z)
Здесь выделенным шрифтом обозначены действия, выполняемые в собственно предметном виде, стандартным — заместительные формы смежных звеньев единой структуры.
Из приведенной схемы видно, что ритуал становится постоянным элементом любого деятельного акта. Несмотря на то, что предметное содержание может быть различным, состав заместительного движения во всех случаях оказывается практически одним и
тем же. Таким образом, именно ритуал (n—o—p—q—r—s—t—u—v—w—x—z) превращается
в модель родовой формы, собственно предметная же деятельность — в один из его со-
66
ставных элементов. Любой деятельный акт теперь оказывается возможным только как
единый процесс: «ритуал—деятельность—ритуал. Именно он в сегодня различимой форме и предстает как непрерывный поток «освидетельствования инструментария — производства предмета — верификации результата».
Нет ничего удивительного в том, что в древности этот сочлененный с предметной
деятельностью поток заместительного движения на долгое время перестает ограничиваться своим утилитарным прикладным значением и обретает оттенок «потусторонности», подвергается сакрализации. Сакральное содержание начинает и завершает любой
целевой процесс, и это в известной мере сохраняется по сию пору. По-видимому, и предобеденная молитва, сохранившаяся в культурах многих народов, представляет собой не
что иное, как рудимент все того же ритуала, таящего в себе логику предшествующих трудов человека.
Итак. Сводимое в единую «пантомиму» целевого процесса движение исполнительных органов образует собой биомеханический эквивалент многозвенной орудийной
деятельности. Именно благодаря его формированию оказывается возможным объединить несколько орудий в составе одного сложно организованного процесса. И нет ничего
страшного в том, что поначалу их сопряжение может быть только рефлекторным, не одухотворенным даже зачатками мысли.
Именно механистичность первоначальной интеграции показывает, что совершение этого шага происходит без всякого участия сознания. Но именно он является решающим и на пути становления качественно новых форм психики, которые оказываются в
состоянии:
— формировать знак, содержание которого скрепляет цепь разделенных в пространстве и времени предмет-предметных взаимодействий,
— транслировать найденную кем-то одним формулу организации единого потока
взаимодействий в конечном счете всему социуму и от него обратно — любому индивиду.
3.5. Ритуал как форма дознаковой коммуникации
Строго говоря, нам неизвестна полная структура материальной оболочки знаков,
которыми мы обмениваемся сегодня. Так, например, слово может означать собой даже
прямо противоположное его закрепленному в академических словарях смыслу, если сопровождается какой-то особой интонацией, жестом... Отсюда полная структура того, что в
действительности воспринимается нами в процессе информационного общения, включает не только элементы перечисленных выше пяти подсистем невербального общения. То
есть не только обертона звучащей речи, ее мелодику, ритм, тональность, тембр и т.д., но и
многое другое, что зачастую вообще не осознается нами. А следовательно, знаком является не только слово, но и все то, что его сопровождает. Не случайно отношение древних к
письменной речи было совсем иным, чем у нас, сотворивших из книги род культа; первые
Академии не всегда и не во всем доверяли ей, ибо знали: никакое письмо не в состоянии
передать всю тайну живого звучащего слова. (Впрочем, и сегодня никакой, даже самый
«продвинутый», учебник не в состоянии заменить хорошего лекционного курса.)
Мы обращаемся к истокам знаковой коммуникации, потому что все возникающее
на рубеже, который отделяет человека от животного, и сегодня формирует ее фундамент.
В конечном счете, самые тонкие движения человеческой психики опираются на целую
пирамиду каких-то иерархически организованных физических, химических, физиологических процессов. Убрать любой из уровней этой уходящей в самую глубь строения живого вещества пирамиды означает необратимо разрушить все, что надстраивается выше. Основные закономерности работы механизма информационного обмена точно так же образуют собой один из срединных ярусов этой иерархической конструкции. И, точно так же,
как все элементарные процессы, не останавливаясь ни на мгновение, протекают на протяжении всей нашей жизни, в каждом из нас, на протяжении всей нашей жизни, не останавливаясь ни на мгновение, функционируют и эти механизмы информационного обмена. Знаковая коммуникация совершается не только там, где общаются двое, но и
«внутри» каждого из нас. Другими словами, оно происходит не только на уровне общественного организма в целом, но и на уровне индивидуального бытия (но, повторим, что
каждый индивид — это лишь своеобразный терминал социума.) Тайна знакового общения — это тайна преобразования идеального в материальное и обратно, и этот процесс
сопровождает всю нашу жизнь, двадцать четыре часа в сутки. Больше того, он не просто
«сопровождает», но во многом и формирует ее.
Первичным знакообразующим началом и сегодня может быть только структурированное движение человеческого тела. При этом всего тела, а не каких-то отдельных его
органов, поскольку даже простой жест захватывает собой все уровни общей архитектуры
67
нашего организма, вплоть до субклеточных. Даже здесь, внутри клеточных мембран,
жизнедеятельность — это не монотонная однообразная пульсация органических соединений. Даже активность внутриклеточных формирований всегда производна от общей мотивации организма, поэтому перемена цели не может не влечь за собой изменение ритмики и этих пульсаций. А значит, в составе сложных целевых процессов функция, исполняемая каждым структурным элементом организма, обязана меняться, подчиняясь общему вектору усилий, развиваемых субъектом деятельности в каждый данный момент.
Словом, и внутриклеточным процессам небезразлична цель, преследуемая на высшем
слое движения, точно так же, как и любая другая, более высокая иерархическая ступень
организации живого тела, субнуклеарная в конечном счете производна именно от нее.
Словом, ни один аналитически вычленяемый слой психики не может быть отождествлен ни с чем конкретным в организме человека. Поэтому остается заключить: носителем всех форм психического является все тело. Единая мотивация пронизывает собой
все уровни строения: клетку, орган, функциональную систему, организм; единая для
субъекта цель накладывает свой отпечаток на способ движения каждой ступени органической иерархии; ничто не может остаться безучастным к тому, что является предметом
общего устремления.
Так, например, выводя на бумаге уже знакомый нам текст: «Люблю, скучаю, шли
денег»», мы, незаметно для себя, от слова к слову и даже от буквы к букве перестраиваем
не только мышечную динамику, которая управляет движением пера. Моторика кисти
складывается из микроусилий низлежащих слоев живой ткани, а значит и там движение
меняется от слова к слову, от буквы к букве. Но даже клеточная структура — это не последняя ступень единой исполнительской и энергетической пирамиды. Словом, отличия
в начертании разных слов обязаны прослеживаться даже на внутриклеточном уровне.
(Именно поэтому экспертиза способна обнаружить в конечном счете любую подделку
факсимиле.)
Таким образом, каждое отдельное телодвижение, каждый жест, артикуляция —
это, используя все тот же избитый образ, лишь верхушка айсберга, основная масса которого скрывается под поверхностью воды. Внешняя форма ни одного из знаковых движений, производимых человеком, не тождественна другому, но все же еще большие различия содержатся в том, что сокрыто от невооруженного взгляда. Поэтому полная структура
даже самого простого и непритязательного знака в действительности недоступна нам. В
ходе повседневного общения мы подвергаем анализу только лежащее на поверхности, в
то время как все скрывающееся под кожным покровом, и уж тем более под оболочкой
клеточных мембран,— вообще не существует для нас. Свидетельством может служить работа полиграфа, способного обнаружить в наших словах противоречие тому, во что, как
кажется, искренне верим мы сами.
Это дает основание говорить о том, что в исходной точке становления знаковых систем подлинная связь между значением и внешней формой материального его носителя
была более жесткой, чем это представляется сегодня.
Но облачение нематериального содержания в структурированное движение органических тканей — только одна сторона любого информационного обмена. Между тем
существует и противоположная ей. Обмен — это всегда взаимодействие двух полюсов, и
если один из них исполняет партию информационного анода, другому уготована роль катода, на котором воспринимаемый знак претерпевает обратные превращения, когда воспринимаемая органами чувств вещественная оболочка раскрывает трансцендентный всему материальному смысл.
Проще всего объяснить тайну этих метаморфоз тем, что совокупность значений
всех возможных знаков каким-то образом уже содержится в нашем сознании чуть ли не с
рождения, и определенность любого воспринимаемого сигнала каждый раз активизирует
в спящем множестве именно то, что нужно. Так у Платона: душа человека лишь вспоминает то, что с самого начала мира во всей полноте содержится в ней. Однако коммуникация — это не только безошибочное воспроизводство смысла, но и творческое его преобразование. В известной мере справедлива и другая грамматическая конструкция: «не столько — сколько».
Главное, как уже говорилось, кроется в совершенно особом измерении второй сигнальной системы, если вообще не в третьей. Существует специфическая сторона обмена,
когда новое, неведомое никому, понятие, образ, чувство впервые формируются у кого-то
одного, и когда отсутствует любой опыт расшифровки кодирующих их знаков другим
агентом коммуникации. Если всерьез говорить о тайне понимания и о том труде, который
оно требует, нужно видеть перед собой не сложившуюся и застывшую в узнаваемых
штампах информационную рутину, но то, что впервые формируется в чьем-то сознании.
Как происходит раскрытие содержания ранее не регистрировавшегося знака, когда отсут-
68
ствует всякий опыт даже простого его узнавания?
Задумаемся над одной, известной, вероятно, каждому, вещью.
Активность человеческого сознания вот уже с давних пор ассоциируется с деятельностью головного мозга. В структурах его тканей, в сложных переплетениях тех электрохимических реакций, которые протекают под сводом нашей черепной коробки, ищут разгадку механизма не только «высшей нервной», но и мыслительной деятельности. До предела упрощенная разновидность таких представлений сто лет назад отлилась в чеканную
формулу, утверждавшую, что мозг выделяет мысль, как печень желчь. Она принадлежит
представителю так называемого вульгарного материализма, Карлу Фохту (1817-1895),
крупному немецкому философу и естествоиспытателю. В дискуссии с теми, кто утверждал, что психическое — это не функция мозга, а некая самостоятельная субстанция, способная после смерти тела молниеносно перемещаться в мировом пространстве и воплощаться в новом теле, он впервые высказал, что «мысли находятся в тех же отношениях к
мозгу, как желчь к печени или моча к почкам». В то время это был весьма прогрессивный
взгляд на вещи.
Кстати, не следует видеть в определении «вульгарный» что-то уничижительное:
новые идеи, требующие предельного напряжения абстрагирующей способности человека,
на первых порах поддаются осмыслению только благодаря известному упрощению; лишь
со временем нарабатывается опыт обращения с ними… и готовность взять новую абстрактно-теоретическую высоту. Строго говоря, любая сколь угодно сложная научная истина — это всегда упрощение реальной действительности…
Разумеется, сегодня говорить о линейной зависимости между определенностью
процессов, протекающих в коре головного мозга и содержанием абстрактных идей, образов, чувств было бы неправильно. Но и полностью отрицать какую бы то ни было связь
между ними и движением в конечном счете всех тканей, слагающих человеческую плоть,
тоже недопустимо. Одно не может быть независимым от другого. В противном случае
любое содержание можно было бы кодировать одной и той же последовательностью
одних и тех же знаков — и наоборот: любая последовательность знаков могла бы
означать все что угодно. Проще сказать, что в этом случае никакая коммуникация была
бы невозможна без предельно развитой экстрасенсорики, а сами знаки превращались бы
в род обременения.
Таким образом, связь между содержанием «физических» процессов, из которых
складывается самодвижение органического тела, и «метафизическим» содержанием человеческой деятельности (и человеческой психики), несомненна. Осязаемость одного
обязана отбрасывать какую-то тень на содержание другого. Собственно, умение выполнить то или иное действие « в уме» — это и есть смоделированная в формах вложенного
внутрь движения активность биологических структур. Поэтому все относящееся к «душе»
оставляет свой след в чем-то материальном. Материальное же явление способно воздействовать на органы чувств, а значит, и доступный лишь полиграфу след оставляемый
коммуникатором, способен быть воспринятым (и воспроизведенным) коммуникантом.
Повторим, единственный доступный нашему биологическому предшественнику
способ выражения тонких движений психики — это пластика его тела. Все другие — знаковые формы коммуникации — становятся реальностью лишь позднее, с развитием сознания и упрочением навыков абстрактной мысли. Но и сегодня никакая знаковая коммуникация немыслима без биомеханического движения органики. Именно это обстоятельство и позволяет понять, как осуществляется кодирование, трансляция, восприятие и,
наконец, дешифровка всего того, что транслируется нам любым участником информационного обмена.
Ключом к пониманию того, что скрывает под собой материальная оболочка знака,
оказывается не пассивное созерцание, но по возможности точное ее повторение воспринимающим субъектом. Именно самостоятельное воспроизведение приданной знаку формы и есть главное в процессе дешифровки всего таимого им содержания. Словом, в истоках становления знаковых форм обмена одна и та же информация может существовать
для двоих только в том случае, если они выполняют одно и то же кодирующее/декодирующее действие
К слову, и в танце пчел восприятие информации другими особями осуществляется
не простым созерцанием исполняемого разведчиком «танца». Только самостоятельное
воспроизведение его всеми участниками информационного обмена делает ее доступной.
В случае же простого пассивного созерцания информация остается закрытой для любого,
пусть даже самого внимательного, наблюдателя.
Но вернемся к человеку. Разрушение целевой структуры деятельности и обретение
опыта более высокой, чем ритуал, — знаковой коммуникации приводит к тому, что кодирование и декодирование сигнала перестает требовать присутствия субъектов коммуни-
69
кации в одном месте и одновременности их действий. Между этими операциями встает
пространство и время. Собственно, отсюда и вполне ожидаемый ответ: «Письма… не получал».
Разумеется, предметом первичного, ритуального, обмена могут быть лишь самые
простейшие, если не сказать примитивные порождения пробуждающегося сознания.
Усложнение транслируемого по каналам социальной коммуникации содержания требует
развития и совершенствования всего инструментария обмена; одно является непременным условием другого. Поэтому за тысячелетия истекшей истории механизм знакового
общения претерпел, вероятно, не одну революцию. Собственно речевое общение это продукт долгого развития. Здесь же мы говорим о предшествующем времени, и в нем единственной формой коммуникации может быть только совместное (поначалу синхронное)
исполнение ритуала. Никакая информация просто не существует ни до, ни после него,
она наличествует только в нем и с его прекращением тотчас же исчезает. Но вместе с тем
нерасторжимая связь между передаваемым значением и сложно структурированным
движением тела позволяет в любой момент возродить ее к жизни, в точности воспроизведя все необходимое действие.
В современном представлении ритуальное действие кодирует факт общественного
сознания. Так, например, земная жизнь Христа могла составить основу божественной литургии, хлеб и вино Тайной вечери породить христианский обряд причащения... Поэтому
традиционный взгляд видит в нем что-то вторичное, производное от некой мифологемы.
Меж тем ритуал сопровождает человека на протяжение всей истории,— уже в жизни самых примитивных племен он занимает важное место. Поэтому можно утверждать,
что его истоки уходят в самую глубь не только собственно человеческой истории; формирование ритуала должно начинаться еще в животном прошлом человека, в пренатальной
стадии его развития. Если ритуал и в самом деле вторичен по отношению к своей мифологеме, их соотношение должно сохраняться уже в истоках. Но тогда мы были бы обязаны предположить наличие сравнительно развитого сознания не только на ранних ступенях собственно человеческой истории, но и в самых глубинах антропогенеза, то есть
предположить наличие сознания там, где его в принципе не может быть.
Таким образом, действительное соотношение между ритуалом и сокрытыми в его
структурах формами общественного сознания является (по крайней мере, в самом начале) прямо противоположным. Во всяком случае, в самом начале своей истории ритуал
обязан предшествовать становлению сознания, а не быть производным от его порождений.
3.6. Феномен идеального.
3.6.1. Рождение идеального
Главное во всем сказанном состоит не в том, что структура биомеханической составляющей:
[(n—o—p) + (q—r—s)]
проявляет способность кодировать сложно структурированные взаимодействия материальных объектов:
[(a—b—c ) + (d—e—f)],
которые разделены пространственно-временным барьером. (Напомним, оба первых «слагаемых» скрывают за собой взаимодействие предмета деятельности с одним орудием,
вторые – с другим.) Ключевым фактором, обусловившим становление сознания, является
появление здесь совершенно неведомого природе феномена, которым предстает идеальное. Именно этот феномен скрывается здесь под знаком плюса, который символизирует
способ, формулу, закон связи предмет-предметных взаимодействий.
Поясним. Изготовление каменного топора предусматривает первичную обработку
некоего предмета «рубилом» и вторичную — «абразивом». И то, и другое — предметпредметное взаимодействие довольно сложной структуры. Каждое из них распадается на
«биомеханическую» и «технологическую» составляющие. Каждое из них по отдельности
вполне доступно и «естественной природе». Между тем сопряжение обоих процессов образует собой принципиально над-природный уровень. Именно он и становится элементом первичной материальной культуры. Вот только важно понять: здесь впервые рождается не управление воздействием «рубила» на заготовку будущего топора и не руководство воздействием «абразива» на уже готовый полуфабрикат, но регулируемое взаимодействие «рубила» и «абразива». Формула именно их соединения и составляет собой первичный предмет социальной коммуникации, в то время как и первое и второе взаимодействия могут опосредоваться каналами чисто биологической.
70
Таким образом, здесь обнаруживается присутствие некоего третьего начала, принципиально отличного и от природы биомеханического движения, и от «физики» предмет-предметных столкновений. Но если ни заместительное движение исполнительных
органов тела, ни собственно предмет-предметные взаимодействия ни в чем не противоречат законам природы, то это третье («формула» связи) оказывается чем-то потусторонним по отношению к ней, чуждым, как минимум, по двум причинам:
– Во-первых, потому что оно не может быть выражено ничем материальным, ибо
ни алгоритм биомеханической «пантомимы», ни материальное содержание собственно
предметного взаимодействия не раскрывают зависимости, которая образуется между
двумя разными орудиями. Это третье начало существует исключительно в живой практике социума, и там, где она по каким-либо причинам пресекается,— немедленно исчезает,
чтобы вспыхнуть вновь по ее возобновлении.
– Во-вторых, потому что сливающаяся в единый поток «пантомима» заставляет
взаимодействовать предметы, процессы, явления, которые в «естественной» природе никогда не сталкиваются друг с другом.
Возвращаясь к примеру с топором, можно утверждать, что вероятность стихийного стечения грубой обработки камня с тщательной шлифовкой образуемого лезвия сопоставима с вероятностью самопроизвольного появления компьютера, т. е. практически ничтожна. Во всяком случае, ни один эксперт не отнесет шлифованное орудие к естественно-природным объектам,— и это притом, что любой из подпроцессов, сумма которых
производит не то что топор, но и компьютер, вполне «доступен» естественной природе.
Тем более очевидной невозможность сочетания природных явлений проявляется даже в
самой примитивной одежде, сшитой из вполне природных материалов.
Однако удивительное не исчерпывается сочетанием несочетаемого.
Сложение траекторий исполнительных органов тела субъекта деятельности представляет собой отнюдь не линейный процесс, в котором каждое следующее звено чисто
механически продолжает инерцию ранее начатого движения. Иначе говоря, приданное
движение сохраняет свою определенность.
Но это только математические абстракции чисел способны оставаться неизменными при выполнении абстрактных же математических операций. Реальные физические
объекты всякий раз подвергаются деформации, часто необратимой, поэтому в результате
физического «сложения» они оказываются совсем не теми, чем были до его начала. В
жизни любое «сложение» — это процесс, который невозможен без материального взаимодействия слагаемых. К тому же всякий раз необходимо считаться и с давлением материальных условий, в которых оно происходит. Поэтому в любом — физическом, химическом, биологическом, социальном — «сложении» появляется некая «дельта качества»,
которой до того не существовало ни в одном из слагаемых.
Вот так и здесь знак сложения кодирует не только механизмы биомеханической
памяти, которые помогают преодолеть пространственно-временной барьер между разъединенными звеньями единого техпроцесса и делают возможным его выполнение в едином потоке действий. В мышечной памяти субъекта запечатлевается и нечто новое — технологическая зависимость одного орудия от другого. Благодаря ей приходит «предпонимание» того, что более высокая точность и выверенность рабочих движений в одном
звене деятельного акта порождает большую эффективность действий в другом и наоборот.
Таким образом, биомеханика орудийного процесса обнаруживает способность органического тела взламывать закономерности стихийного течения природных процессов
и порождать неизвестные природе феномены. Словом, «сложение» орудий, сочетание несочетаемого — это уже совсем другая логика, в которой проявляется более сложная форма
развития.
Именно эта зависимость одного орудия от другого, формула их «сложения» и есть
самая сердцевина первичных социо-коммуникационных процессов. Только благодаря ей
движение органической ткани порождает неизвестную природе материальную ценность,
элемент надстроечного, культурного, слоя над живой материей. (Напомним, что коммуникация включает в себя прежде всего превращения «дело—вещь» и «вещь—дело», и
только на сравнительно высоких стадиях развития к ним добавляются преобразования
«дело—слово» и «слово—дело».)
Мы употребляем такую необычную конструкцию «пред-понимания», чтобы подчеркнуть ее отличие от привычных для нас форм коммуникации, которая осуществляется
преимущественно в знаковой форме. Не наделенный сознанием субъект способен усваивать зависимость успешности одних операций от тщательности выполнения других только в форме мышечного движения. Впрочем, и сегодня многое постигается лишь им.
Мальчишка, осваивающий хитроумный футбольный финт, не мыслит категориями ско-
71
ростей, углов встречи, коэффициентов трения и т.п.,— он просто «слушает» собственное
тело, и только его подсказка делает будущего чемпиона. Вязание носков перед телевизором опирается на это же «слушание» своих рук и эту же подсказку, собственно же сознание поглощено сюжетом сериала. Все то же происходит и в «нуль-пункте» истории: еще
не сформировавшийся человек, лишь начинающий осваивать сложные структуры орудийной деятельности, не способен понять, что абстрактная «острота» лезвия обеспечивает точность его работы и сокращение трудозатрат в каких-то смежных, к тому же теряющихся за горизонтом обозримого будущего звеньях. Любая технологическая зависимость
первоначально осознается только в формулах биомеханических сопряжений, и органическая ткань, вынужденная приспосабливаться не только к технологическому содержанию
предмет-предметных процессов, но еще и к этой специфической зависимости, оказывается в состоянии нащупать ее в формах собственного движения. Собственно понимание в
абстрактных понятиях и образах приходит позднее, с окончательным становлением новой психики.
Таким образом, рождение технологической зависимости, правил сопряжения ранее никогда не сталкивавшихся вещей — это и есть рождение идеального, открытие же ее
биомеханического эквивалента — первая вспышка сознания.
3.6.2. Содержание идеального
Итак, феномен идеального, который рождается здесь вместе с самим же сознанием, это информация о структуре взаимодействия предмет-предметных процессов, о формуле их интеграции в единый целевой поток. Речь идет не об опережающем знании того,
в каком порядке орудие воздействует на предмет,— информация куда более сложного состава начинает циркулировать здесь.
Поясним. Пусть вероятность того, что в процессе стихийно образующихся сколов и
столь же стихийного трения может появиться подобие совершенного орудия, не равна
нулю. Но для природной стихии нет никакой разницы между ним и грубо оббитым непригодным практически ни к чему эолитом. Для неживой природы результаты всех сколов абсолютно равноценны, как равноценны все из бесчисленного множества промежуточных между ними форм. Точно так же, для природы равноценны все грани игральной
кости, в то время как для человека значимость каждой из них далеко неодинакова, часто
критична.
В отличие от природной стихии, формирующийся социум производит тщательный
отбор результатов своих трудов. Именно поэтому то, что кажется практически невероятным в природе, в практике человека становится реальной действительностью, часто —
единственно допустимым. Это и обуславливает возможность его развития. Вот только до
поры последнее обеспечивается не отбором максимально эффективных сочетаний физических взаимодействий материальных тел, но поиском оптимальных сопряжений мышечных навыков, которые вырабатываются его структурными «единицами», индивидами. Первый акт коммуникации происходит в форме сопряжения биомеханических алгоритмов, и только через долгую череду поколений на их месте встает знак.
Не следует с пренебрежением относиться к подобному «пред-познанию», которое
совершается в виде специфических сочетаний простого мышечного движения. Для того,
чтобы удостовериться в их высокой, если не сказать безграничной, эффективности, приведем следующую, может быть, несколько неожиданную, параллель.
В самом общем виде эффективность живого действия биологического тела складывается из сочетания ограниченного числа факторов:
— выверенных в пространстве деятельного акта траекторий движения исполнительных органов,
— скорости и ритме их выполнения,
— наконец, мышечной массе, которая включается в действие.
Если выразить все это физическими категориями, мы получим сочетания единиц
измерения пространства, времени, массы (L, T, M).
Здесь нелишне напомнить: еще К. Гаусс в 1832 г. показал, что, выбрав независимые друг от друга единицы измерений нескольких основных физических величин, можно
с помощью известных законов установить единицы измерений всех других. Их совокупность получила название «системы единиц». Первой стала предложенная им самим система СГС, где в качестве основных фигурировали единицы длины, массы и времени –
сантиметр, грамм и секунда. Все прочие выводились из базовых. (Кстати, через сорок лет
Максвеллом была высказана мысль о том, что для построения системы единиц измерений вполне достаточно двух величин – длины и времени.)
В настоящее время принята Международная система единиц измерений, основными в которой являются длина, масса, время, количество вещества, температура, сила
тока и сила света. При этом четыре последние в ней не поддаются определению без трех
72
первых. В свою очередь все производные единицы, что используются в механике, термодинамике, электромагнетизме, акустике, оптике (их около 200), могут быть выражены
через семь основных с помощью математических операций умножения и деления.
Таким образом, практически все материальные явления, известные современной
науке, могут быть описаны сочетаниями весьма ограниченного числа физических параметров.
Причем здесь физика? Да притом что именно эти сочетания характеризуют и материальную деятельность человека, и деятельность его далекого предшественника. А значит, можно утверждать, что пределов тому «пред-познанию», которое начинается с рождением первых (ритуальных) моделей социальной коммуникации, практически нет. Сочетаниями разных траекторий движения, скоростей и ритмов их выполнения, пробуждаемых к действию мышечных масс можно выразить практически все реалии, которые существуют для действующего субъекта, и все наиболее эффектичные их формы могут быть
поставлены на службу жизнеобеспечения формирующегося вместе с ними социума.
Остается повторить: принципиальная новизна того, что становится ключевым
предметом социальной коммуникации, заключается в качественном отличии рождающейся здесь связи вещей от всего материального. Во всей Вселенной не существует ни одного материального тела, процесса, явления, структуры которого могли бы кодировать в
себе содержание технологической связи, объединяющей артефакты. Не являются исключением и структуры собственного тела человека.
Между тем единственная альтернатива материальному — это идеальное. Вот только не забудем: сама материальность входит составной частью в предмет любого социокоммуникационного посыла.
3.7. Эволюция ритуала
Одновременно сохраняемых социумом ритуалов может быть много, ибо и разрушение целевой структуры деятельности, и становление ритуальной системы коммуникации охватывает довольно длительный период, и на всем его протяжении ритуал обязан
играть одну из главных ролей в качественном преображении живой материи. Прочное же
освоение одних видов производства открывает возможность овладения другими, в том
числе и более сложными, и овладение каждым из них каждым индивидом происходит
благодаря погружению в совместно исполняемое ритуальное действие.
В начальной фазе своего развития коммуникационный процесс предполагает
необходимость участия в ритуальном действии по меньшей мере нескольких субъектов. В
коммуникативной функции ритуал не знает ограничений на число исполнителей, он может выполняться как группой, так и всем сообществом; и в каждом случае каждым его
исполнителем будет воспроизводиться одна и та же информация, осваиваться один и тот
же фрагмент интегрального опыта группы.
Впрочем, одно ограничение все же существует: ритуал исполняется в одиночку
только там, где действие прочно усвоено индивидом. Строго говоря, это тоже коммуникация между ним и массивом индивидуализированного социального опыта. Но там, где
только начинается обучение любому новому для него виду деятельности, требуется участие целой группы.
Это обстоятельство является благотворным как для отдельно взятого субъекта,
впервые овладевающего навыками сложно структурированной работы, так и для всего
сообщества в целом. Ведь существование одной и той же информации в одно и то же время у целой группы делает возможным не только согласование совместных усилий и унификацию самой информации обо всем, что обставляет деятельность. Есть и другое, может
быть, гораздо более важное обстоятельство: ритуал, обеспечивает своеобразную калибровку и синхронизацию тех формирующихся вместе с ним базисных психофизиологических ритмов, на которые впоследствии будут надстраиваться ритмы индивидуальных сознаний. Тем самым он цементирует сообщество.
Впрочем, и просто унификация информации, которая циркулирует здесь, открывает принципиально новые возможности развития. Ведь совершенствующаяся технология — это не только усложнение применяемых орудий, но и формирование таких техпроцессов, где разные по своему назначению орудия должны использоваться параллельно.
Речь идет о совместной деятельности, требующей одновременного приложения сил нескольких субъектов.
Кстати, согласование действий — тоже не является привилегией человека, оно широко распространено в живой природе и наблюдается даже у низкоорганизованных. Но
технологически зависимые друг от друга орудия в совместно исполняемой деятельности,
как правило, не применяются. Это объясняется все тем же: в отсутствие информационно-
73
го обмена естественный отбор не в состоянии справиться с интеграцией начал, чуждых
органике. Согласование же и унификация информации посредством ритуала открывает
новый виток эволюции, над которым начинают властвовать совсем иные законы. Более
того, позволяет значительно ускорить ее, а значит, существенно сократить время вхождения в общий арсенал сообществ каких-то новых видов практики, требующих сопряжения
и разных орудий, и усилий одновременно исполняющих разные функции индивидов.
Иначе говоря, способствует существенному ускорению всего социогенеза в целом.
Обратим внимание на одно обстоятельство, которое фиксируется этнографами, и
котором уже упоминалось здесь: ритуал предшествует всякой сложной деятельности, а
нередко и замыкает ее. То есть фактически деятельность принимает форму «ритуал—
деятельность—ритуал». Отсюда ясно, что с усложнением и развитием определенную эволюцию должна претерпевать не только сама деятельность.
В какую сторону эволюционирует ритуал?
Уровень энергетических затрат организма, скорость, траектории движения исполнительных органов тела, амплитуда и другие параметры регулируются предметным содержанием технологического процесса. То есть тем, какой материал подлежит обработке,
какие используются орудия, наконец, что именно производится в результате. Но отвлечемся на время от всего этого и попробуем привести полный спектр разнообразных по
своему содержанию процессов к какому-то общему знаменателю. Очевидно, что им станет
физическое сопротивление той предметной среды, в которой действует индивид. Другими словами, если на минуту абстрагироваться от содержания технологического процесса,
от цели, которая достигается субъектом, все эти параметры будут определяться такими
факторами, как тяжесть используемого орудия и степень податливости обрабатываемого
материала.
Легко понять, что если бы и орудие и предмет деятельности вдруг перестали бы
оказывать сопротивление, траектория движения исполнительных органов претерпела бы
определенную деформацию. Между тем ритуал развертывается именно в таких условиях,
то есть в среде, не оказывающей практически никакого противодействия. Поэтому уже с
самого начала структура заместительной «пантомимы» должна отличаться от биомеханической формулы реального орудийного процесса. Заместительное движение развертывается в более «экономных» формах, но так как оно становится составным элементом
каждого (предмет-предметного) процесса, ритуал обречен на постоянное повторение и
повторение. А значит, отличия обязаны углубляться и накапливаться.
Алгоритм заместительного движения, по-прежнему оставаясь точным эквивалентом предметного процесса, во все большей степени будет расходиться с фактической (т.е.
отягощенной предметом) «биомеханической составляющей». Не сопряженные ни с чем
вещественным, исполнительные органы субъекта будут двигаться с иной скоростью по
укороченной, свернутой траектории. Поэтому, повторяясь и повторяясь на протяжении
тысячелетий, ритуал в конечном счете обязан свестись к скрытому от стороннего наблюдателя мышечному возбуждению, которое вообще не выплескивается на внешний слой
двигательной активности.
Но это только одна сторона проблемы. Взглянем и на другую.
Там, где речь идет о каких-то промежуточных звеньях технологически единого
процесса, особых трудностей, связанных с размерностью ритуала, его пространственновременной протяженностью, его энергетикой и так далее не возникает. Действительно,
содержание промежуточного звена — это производство того или иного орудия, между тем
и предмет, из которого оно выделывается, и весь комплекс других обусловливающих его
производство факторов, остаются на месте в течение практически неограниченного времени (в сравнении с реальной продолжительностью деятельного акта). Поэтому сколь бы
ни длился предшествующий собственно предметному процессу ритуал, целевой процесс в
целом от этого не пострадает, цель деятельности будет достигаться независимо от времени и места развертывания ритуала.
Но ведь основным для индивида является не производство орудий, но взаимодействие с непосредственным предметом потребности. Предмет же последней, как уже было
замечено, не стоит на месте его обнаружения, но строит свое поведение так, чтобы вообще
избежать встречи. И если каждый раз воспроизводить весь ритуал, прежде чем приступить к собственно действию, ее цель никогда не будет достигнута.
Все это показывает необходимость последовательного превращения ритуала в
скрытое, свернутое внутрь движение, ибо фиксируемое внешним наблюдателем действие
точно так же может оказаться непреодолимым препятствием на пути достижения цели.
74
Выводы
1. Становление социальной коммуникации обусловлено рождением сложносоставных технологических процессов, которые не могут быть освоены на уровне индивидуальной жизнедеятельности и требуют радикальной смены ключевой парадигмы организации биологической деятельности.
2. Преобразование этой парадигмы складывается из следующего:
— разрушения целевой структуры деятельности,
— появления производства биологически «ненужного» предмета,
— отчуждения продукта в «биологическое никуда»,
— наконец, рождения новых форм распределения (специализации) деятельности,
которые не подчинены половозрастной структуре сообщества.
3. В свою очередь, новый способ организации совместного жизнеобеспечения
означает:
— рождение качественно более высокой, надбиологической, общности — социума;
— утрату способности индивида к самостоятельному выживанию вне последнего;
— качественное преобразование механизма общего развития живой материи, которое проявляется в замене естественного отбора биологических форм движения отбором
технологий.
4. Отбор технологий проявляется в поиске оптимальных (подчиненных целям человека) форм управления новыми надбиологическими реалиями, т.е. в организации недоступных природе форм взаимодействия искусственно создаваемых вещей и порождаемых человеком процессов.
5. Первой, дознаковой, системой коммуникации становится ритуал, задача которого состоит в том, чтобы объединением «биомеханических составляющих» техпроцессов
обеспечить коммуникацию между вещественным и вневещественным содержанием взаимодействия артефактов человеческой культуры.
6. Объективным результатом формирования ритуальной коммуникации, кроме
прочего, становится рождение феномена идеального.
7. Эволюция ритуала ведет к становлению нового уровня психических явлений.
75
4. ОТ СООБЩЕСТВА К СОЦИУМУ
4.1 Континуум психики
4.1.1. Интериоризированная деятельность
Подконтрольное психике пространство живого тела, не обладающего сознанием,
ограниченно. То же можно сказать и о времени. Разумеется, ни то, ни другое не сводится
в точку, но все же психика животного может вместить в себя лишь те процессы, которые
протекают «здесь и сейчас». События, отделенные от этого пункта даже незначительным
пространственно-временным интервалом, для нее не существуют. Отсюда вопрос: откуда
сам человек знает, как согласовать отстоящие в пространстве и времени процессы?
Строго говоря, это касается организации любой, не только сознательной, но и механической деятельности, исполняемой любым устройством: откуда «действующее
устройство» узнает, что ему надлежит делать в каждый следующий момент?
Известных «естественной природе» вариантов не так немного: алгоритм, рефлекс,
инстинкт. В первом случае это точное предписание последовательности действий (шагов),
преобразующих некие исходные данные в результат. Во втором — стереотипная реакция,
допускающая известную гибкость в пределах жесткого инварианта. В третьем — совокупность врожденных сложных реакций организма в ответ на внешние или внутренние раздражения; при этом инстинктивный ответ способен учитывать динамику внешних условий.
Все эти варианты объединяет та или иная степень механистичности, безальтернативности ответа: «действующее устройство» может реагировать только так, а не иначе;
вариации возможны, но только в очень узких пределах. При этом оно никогда не знает,
чем будет заниматься после завершения деятельного акта. Более того, — что надлежит
делать в каждый следующий момент; записанная на какой-то носитель программа действий (колышки на вращающемся барабане, магнитные метки на ленте, особенности
микроморфологической структуры и т.п.) существует, но информация о содержании следующей операции откроется ему только в следующий момент. Целостная же структура
действий полностью сокрыта от исполнительных органов.
Так, упомянутое выше завершающее поведение (которое, по Лоренцу, и являет собой инстинкт или «врожденные двигательные координации» в чистом виде), представляет собой ригидную фазу. Выполняемые в ней движения отличаются строгой последовательностью, стереотипностью и предопределены соответствующими макро- и микроморфологическими структурами. Приобретенные компоненты играют здесь несущественную
роль или не играют вообще никакой. Здесь практически все врожденное, генетически
фиксированное95.
Безальтернативность ответа и отсутствие перспективы действий хороши (и вообще
возможны) только там, где они не выходят за рамки стандартного развития повторяющихся ситуаций. А как быть, если результат предполагает возникновение качественно нового, неизвестного «естественной природе» явления, если встает необходимость проложить принципиально иное русло для течения природных процессов?
Между тем деятельность человека предполагает именно такое движение; она вообще развивается в созидаемой им же самим внеприродной сфере культуры, где (чисто
биологическими механизмами) непредсказуемо ничто. Это обстоятельство диктует необходимость совершенно иных механизмов управления. Коротко говоря, здесь встает необходимость опережающего образа действий. Деятельность, имеющая целью создание чегото несуществующего в природе, невозможна без формирования предварительной модели
общей структуры процесса, которой предстоит доминировать над всем, что происходит в
каждый данный момент в организме ее субъекта. Но и эта модель обязана преобразоваться так, чтобы сопровождать каждый микроэлемент поведенческого акта. Другими словами, ее размерность не должна превышать какой-то критической величины, не должна
выходить за пределы того пространственно-временного интервала, который ощущается
психикой индивида как «здесь и сейчас». Только в этом случае горизонты обозримых
субъектом событий могут быть раздвинуты, и сиюминутно выполняемая операция растворится в полном контексте целевой структуры.
См. Дьюсбери Д. Поведение животных. М., Мир, 1981; Тинберген Н. Поведение животных. М.,
Мир, 1978; Крушинский Л.В., Зорина З.А., Полетаева И.И., Романова Л.Г. Введение в этологию и
генетику. Изд-во: МГУ, 1983
95
76
Таким образом, мы приходим к общеизвестному: на каждой стадии процесса субъект деятельности должен держать «в своей голове» весь план развития событий («самый
плохой архитектор от наилучшей пчелы с самого начала отличается тем, что, прежде чем
строить ячейку из воска он уже построил ее в своей голове»96). Однако этот, кажущийся
банальностью, вывод скрывает одну из, может быть, самых сокровенных тайн психики.
Носителем опережающего образа действий не может служить ничто, кроме все той
же программы целевого акта, но и эта программа может существовать лишь в виде деятельности. Никаких других инструментов управления, равно как и никаких иных реалий
собственной психики, организм не знает. Словом, речь идет о необходимости преобразования пространственно-временной структуры деятельного акта (точнее сказать, его
«биомеханической составляющей»), сжатия его в некое подобие точки.
Простейший случай такого преобразования — это «модуляция по частоте», когда
затверженное неоднократным повтором действие свертывается до такой степени, что минимальный временной интервал оказывается в состоянии вместить в себя его полную
структуру. В этом случае ритмическое повторение сжатого процесса на протяжении всего
деятельного акта позволяет растворить каждый его микроэлемент в картине целостного
образа действий. Иными словами, делает возможным собственно целевую деятельность
там, где она уже не руководствуется врожденным инстинктом и вынуждена идти наперекор потоку внешних сигналов.
Таким образом, одна и та же деятельность (точнее сказать, ее «биомеханическая
составляющая») должна быть представлена в двух основных формах:
— в виде собственно деятельности, управляющей предмет-предметным взаимодействием, т.е. деятельности, приводящей в движение взаимодействие орудия и предмета,
— в виде до предела свернутой в пространстве и времени модели заместительного
движения.
Роль последней и выполняет интериоризированный ритуал. Его задача состоит в
том, чтобы, циклически повторяясь в течение всего деятельного акта, сопровождать каждый его шаг, чтобы растворить его в общей структуре процесса. Отсюда, подобно осколку
голограммы (нам еще предстоит анализ этого феномена), каждое отдельно взятое движение начинает нести на себе всю информацию о деятельном акте в целом. Строго говоря,
именно это обстоятельство и лежит в основе последующей трансформации реальных пространственно-временных (и причинно-следственных) связей в логические отношения. В
свою очередь, окончательно преобразованные в логические, они сформируют собой континуум сознания. Но это будет потом. Сейчас же, на стадии завершения интериоризации
ритуала, перед действующим субъектом встает модель опережающего образа действий.
Без него не руководимое инстинктом движение ни с биологической, ни даже с физической точки зрения невозможно.
Упоминание о физической невозможности неслучайно. Согласно законам физики
любое движение обязано сохранять свою траекторию. Технологическая же деятельность
— это, кроме прочего, еще и постоянное преодоление простой физической инерции. Ведь
здесь, повторимся, складываются пусть и не противоречащие законам природы, но все же
неизвестные ей структуры материальных взаимодействий.
Вместе с тем отождествлять структуры выполняемого «в уме» движения с формами идеального было бы непростительной ошибкой. Любая деятельность изначально подчинена логике реально существующего предмета (предмет-предметного взаимодействия);
ни на какой другой основе она появиться и структурироваться не может.
Лишь древние формы ритуала освобождают ее от такого диктата и делают возможным осуществление в отсутствие и орудия и предмета. Беспредметность же движения
не может не деформировать его структуру. В свою очередь, отсутствие жесткой связи
между структурами ритуала и собственно деятельностью, выполняемой на внешнем слое
движения, открывает возможность ее преобразования, возможность творчества.
Допустимо предположить, что и первые формы искусства, способного создать художественный образ пластикой человеческого тела без использования слова, рождаются
именно на ритуальной основе. Считается, что истоки пантомимы, как вид театра впервые
появляющегося в Римской империи в эпоху Августа97, восходят к языческим религиозным
ритуалам. Однако думается, что ее генезис начинается значительно раньше: в эпохе освоения сложных форм орудийной деятельности, объединяющей в составе одного целевого
акта целые системы чуждых биологической ткани тел, которые связаны между собой не
биологическими законами, но законами технологии. Поэтому первофеноменом интериоризации предстает освоение («репетиция») сложных предмет-предметных взаимодей96
97
Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., 2 изд., т. 23, с. 189.
Энциклопедический словарь Брокгауза и Евфрона
77
ствий, а не деятельная реакция на уже сложившуюся мифологему. Окончательное же закрепление новых форм деятельности в арсенале действующего субъекта завершается построением «внутренних» моделей движения, которые могут воспроизводиться не только
в отсутствие предметов, но и в отсутствии самой деятельности, развертывающейся на
внешнем слое биологической активности. Само сознание (а значит, и возможность формирования любых мифологем) вспыхивает лишь на этой основе.
Таким образом, если видеть во «внутренней» деятельности только простую кальку
«внешней», — понять, откуда возникает способность человеческого сознания представить
в принципе несуществующий в природе предмет (а вместе с ним и возможность творчества), невозможно. Ведь в этом случае обе структуры предстанут формами чисто репродуктивного движения, которое способно осуществляться лишь в пределах заданных алгоритмов. Накопление же отличий между ними открывает возможность выхода за пределы
от века в век повторяющихся воспроизводственных процессов. При этом важно отметить,
что первые преобразования могут совершаться только во «внутреннем» пространстве, в
пределах собственного микрокосма.
Отметим еще одно связанное с этим обстоятельство: обе формы деятельности —
собственно биомеханическая составляющая технологического процесса и свернутая до
предела ее модель — должны выполняться в одно и то же время (деятельного акта), одними и теми же группами мышц, органов, тканей.
На первый взгляд, это глубоко парадоксальный вывод, согласно которому живая
ткань должна быть способной к одновременному движению по нескольким несовпадающим траекториям. Но в действительности здесь нет ничего противоречащего законам
природы. Так, известно, что несущая сигнал электромагнитная волна способна подвергаться амплитудной, частотной, фазовой и другим модуляциям; при этом один и тот же
канал способен обеспечить одновременную передачу данных даже в противоположных
направлениях, и в каждом случае не составляет труда выделить как опорный, так и модулирующий сигнал. Но если так, то не существует физических препятствий ни модулированию базовой ритмики и пластики биологической ткани, ни наложению на опорную
волну ее движения дополнительных управляющих ритмов.
Еще представителями школы Дюркгейма в психологию вводится понятие «интериоризации». В отечественной науке о ней впервые говорит С.Л.Выготский, по мнению
которого все то, что мы считаем психическими явлениями, суть свернутые, интериоризированные внешние действия98. Главная его идея состоит в том, что внутренний мир человека возникает вне индивида: «Все высшие психические функции суть интериоризированные отношения социального порядка...»99 При этом интериоризация – это перенос
внешнего пространства культурных значений во внутренне идеальное (психическое).
Психические функции входящего в мир человека складываются в условиях его совместной со взрослым деятельности; обучение носит вначале «интерпсихологический», межиндивидуальный характер. Первоначально разделенные между ребенком и взрослым,
усваиваемые формы деятельности постепенно присваиваются, интериоризируются ребенком как индивидуальные. «Впоследствии взрослый «отпускает» движение ребенка,
«оставляя» вместо своего действия предмет (орудие), который теперь уже не включен в
действие взрослого, и образцы движения <...> Нельзя забывать, что сам взрослый находится здесь же, рядом, готовый в любой момент взять ситуацию в свои руки, и само его
реальное присутствие есть даже не просто знак, а олицетворение тех действий, которые
он осуществлял ранее…»100
Учение об интериоризированной внешней деятельности развивается в трудах А.Н.
Леонтьева. О перцептивном образе как о внутренней, идеальной модели предметнопрактической деятельности пишет А.В. Запорожец: «Предметное моделирование, которое первоначально строится как внешнее, материальное, действие, затем, при определенных условиях, может превратиться путем последовательных изменений и сокращений в
действие внутреннее, направленное уже на создание не внешней материальной, а внутренней идеальной модели»101.
Именно ритуал и становится первой такой моделью. Непрерывная пульсация его
до предела свернутой интериоризированной формы означает, что целостный образ действий начинает сопровождать каждый микроэлемент текущего деятельного акта.
Отмеченное выше подчинение жизнедеятельности индивида логике выживания группы является принипиальным и здесь: коммуникация в представлении Выготского – это не общение индивидов, она объединяет личность и общество.
99 Выготский Л.С. История развития высших психических функций. М., 1983. Т.3, с. 146
100 Эльконин Б.Д. Введение в психологию развития (в традиции культурно-исторической теории
Л.С. Выготского). М., 1994, с. 108
101 Запорожец А.В. Избр. соч. в 2-х тт. М.: 1986, т. I, с. 97-98
98
78
Итак, единственным агентом между внечувственным содержанием предметпредметной связи и психикой индивида может стать только собственное движение органической ткани. Но последнее всегда соединено жесткой комплементарной связью с
движением материального предмета («биомеханическая» и «технологическая» составляющие), а значит, эта связь не исчезает даже там, где деятельность превращается в
«пантомиму» и подвергается полной интериоризации. Поэтому впечатываемая в самые
глубины органики формула объект-объектного взаимодействия в виде некоего (от поколения к поколению становящегося все более отчетливым) образа не может не вспыхивать
в пространстве индивидуальной психики при каждом повторении свернутого внутрь процесса. Добавим: вспыхивая в нем, он тотчас же угасает с завершением последнего (вернее
сказать, затмевается вспышкой чего-то другого, встающего перед внутренним взором с
началом нового целевого действия).
4.1.2. Микрокосм и макрокосм
Итак, в континууме переживающей перерождение психики концентрированным
выражением связи отдельных операций становится опережающий действительность образ целостного процесса, роль которого выполняет свернувшийся в пространстве и времени ритуал. Здесь начальный, конечный и все промежуточные пункты законченного поведенческого акта оказываются сведенными в одну лишенную измерений точку. Имеется
в виду, конечно же, не нулевая размерность нового феномена, но принципиальная невозможность дальнейшего его разложения на пространственно-временные составляющие
механизмами психики. (Вероятно, цикл полного развертывания интериоризированного
ритуала и образует собой пределы того, что в каждых данных условиях воспринимается
как неделимый далее временной промежуток, как психологический квант времени, момент.) Без этого дальнейшее развитие уже не руководимой биологическим инстинктом
орудийной практики становится невозможным.
Именно благодаря такому слиянию отстоящих друг от друга событий зарождающееся сознание вдруг обнаруживает, что «биологическое никуда», в которое по эволюционным меркам еще недавно производилось орудие, обретает и внешние очертания, и
внутреннюю структуру. Более того, оно оказывается связанным со «здесь и сейчас» какими-то своими специфическими зависимостями. Именно в этом сведенном в точку образе
все пространственно-временные отношения оказываются представленными совершенно
новым типом связей, которые и становятся основанием идеального и которые впоследствии будут осознаны как логические.
Именно здесь проступают нематериальные контуры недоступного сенсорике и потому скрытого от психики континуума причин и следствий. Впервые эти фундаментальные начала мира обнаруживаются вовсе не там, где камень оставляет какие-то следы на
податливом материале или физическое воздействие внешних факторов — на биологической ткани. Если бы это было так, уже одноклеточное могло бы претендовать, по меньшей мере, на магистерский философский диплом. Действительность куда более сложна, и
познание причин и следствий принадлежит совершенно иному уровню жизнедеятельности. Они открываются только там, где становится ясным, что одни изменения, вносимые в
способ обработки орудий, влекут за собой возрастание, другие, напротив,– снижение их
эффективности в следующем звене единого потока действий. Иными словами, только
там, где происходит постоянная оптимизация обнаруживаемой здесь (по существу
надприродной, и уж во всяком случае надфизической) взаимосвязи операций. Ничто
иное, кроме новых форм организации нашей собственной практики, не в состоянии открыть перед нами причинно-следственное «зазеркалье» объективной реальности.
Ничто иное, как организованные в единый поток технологические отношения раскрывают и основные закономерности земного тяготения — ведь и они познаются не с
первой гематомой, полученной от первого удара оземь. Заложенные в генной памяти организма инстинкты не только страхуют его от любых неосторожных движений, но и
непроницаемой завесой окружают весь мир гравитационных связей, и лишь необходимость формирования новых схем распределения физических усилий в ходе выполнения
новых технологических операций вдруг распахивает ее перед внутренним взором.
Геометрия пространства, метрика времени впервые проступают здесь же, в лишенной измерений точке впервые вспыхивающего образа опережающих действий. Ведь
геометрия первого постигается человеком отнюдь не в ходе рефлекторного выполнения
унаследованных от животного состояния операций, но только там, где возникает необходимость в каких-то новых, ранее невозможных, траекториях движения исполнительных
органов тела и применяемых орудий. Точно так же метрика второго становится реальностью лишь тогда, когда рождение новых форм практики ломает вековой ритм чередования привычных событий и рождается потребность в адаптации к новым временным связям между новыми, вошедшими в повседневную действительность явлениями. (Напом-
79
ним, речь идет о постоянном — во всяком случае, в ключевых точках целевого акта —
нарушении физической инерции и формировании новых траекторий предметпредметных взаимодействий.)
Словом, неведомые ранее константы физики, метрика времени, геометрия пространства обрушиваются на порывающего с чисто животным способом существования
человека, и это внезапное появление неподдающихся непосредственному восприятию реалий не может не требовать становления каких-то надстроечных механизмов психики.
Механизмов, которые могли бы структурировать целостный процесс, детерминируемый
взаимной зависимостью всех своих звеньев.
Между тем со временем в круг человеческой практики включаются и новые средства практики, а это, в свою очередь, влечет за собой и неограниченное умножение ранее
не существовавших реалий, и усложнение возникающих между ними пространственновременных, причинно-следственных, логических отношений. А значит, и внутренняя
структура (формируемого уже вспыхивающим сознанием) опережающего образа действий обогащается все новыми и новыми связями.
Таким образом, все пространство человеческой психики заполняется контурами
интериоризированных форм, каждая из которых на внешнем слое движения моделирует
реальное предмет-предметное взаимодействие. Их постоянно воспроизводимый органической тканью массив являет собой специфическое преломление того, что вносится деятельностью человека в его внешнее окружение, и в этом смысле внутренний мир, микрокосм, становится, как думали древние, действительным отражением внешнего, макрокосма.
Учение о микро- и макрокосме рождается еще в античной философии, в которой
человек понимался как Вселенная в миниатюре. Микрокосм — это не просто малая часть
целого, не какой-то один из ее элементов, но уменьшенная и воспроизводящая без исключения весь мир копия. Эта тема была известна и древнему Востоку, и античной Греции; огромной популярностью она пользовалась и в средневековой Европе, в особенности
с XII в.
В яркой образной форме оно продолжается в монадологии Лейбница, который
утверждал, что даже отдельно взятый атом не сводится к массе и протяженности, но
включает в себя без изъятия всю Вселенную. Без этого невозможно понять ничего ни в ее
вещественности, ни в феномене человеческого сознания. Ни одно из его проявлений не
сводится к движению сугубо материальных частиц. Никакой, даже самый скрупулезный
анализ вещественности не способен выявить ничего, относящегося к душе: «Если мы вообразим себе машину, устройство которой производит мысль, чувство и восприятия, то
можно будет представить ее себе в увеличенном виде с сохранением тех же отношений,
так что можно будет входить в нее, как в мельницу. Предположив это, мы при осмотре ее
не найдем ничего внутри ее, кроме частей, толкающих одна другую, и никогда не найдем
ничего такого, чем бы можно было объяснить восприятие» 102. Поэтому каждая монада
должна изначально содержать в себе весь мир: «каждая часть материи <...> подразделена
без конца, каждая часть на части, из которых каждая имеет свое собственное движение;
иначе не было бы возможно, чтобы всякая часть материи была в состоянии выражать весь
универсум».103 Или, в более образной форме: «Всякую часть материи можно представить
наподобие сада, полного растений, и пруда, полного рыб. Но каждая ветвь растения, каждый член животного, каждая капля его соков есть опять такой же сад или такой же пруд.
И хотя земля и воздух, находящиеся между растениями в саду, или вода — между рыбами
в пруду не есть растение или рыба, но они все-таки опять заключают в себе рыб и растения, хотя в большинстве случаев последние бывают так малы, что неуловимы для наших
восприятий».104
В российской словесности подобное представление возродится в поэтической
форме, которую придаст ей В.Брюсов:
Быть может, эти электроны
Миры, где пять материков,
Искусства, знанья, войны, троны
И память сорока веков!
Еще, быть может, каждый атом —
Вселенная, где сто планет;
Там — все, что здесь, в объеме сжатом,
Но также то, чего здесь нет.
Лейбниц Г.В. Соч. в 4 т., т. I, М.: Мысль, 1982, с. 415
Лейбниц Г.В. Соч. в 4 т., т. I, М.: Мысль, 1982, с. 425
104 Лейбниц Г.В. Соч. в 4 т., т. I, М.: Мысль, 1982, с. 425
102
103
80
Их меры малы, но все та же
Их бесконечность, как и здесь...
Добавим, что, по Лейбницу, человеческая психика — это такая же монада. Всего их
три «сорта»:
— третий, свойственный неорганическому миру, способен лишь к пассивному восприятию;
— второй, принадлежащий органике, — способностью обладать ощущениями и образовывать представления;
— наконец, первый, образующий душу человека,— наделен сознанием.
Таким образом, и содержание души оказывается тождественным макрокосму.
Правда, речь не может идти о буквальном совпадении структуры физического мира с содержанием монады человеческого сознания. В действительности тождество предполагает повторение в формах собственного движения не физического мира, но лишь материализованной во всей совокупности артефактов его надприродной оболочки, культуры. Но как бы то ни было, мы видим, что развивавшийся на протяжение двух тысячелетий взгляд о микро- и макрокосме имеет под собой отнюдь не мистическое, но вполне реальное основание.
4.1.3. Ритуал как основание знаковой коммуникации
Итак, мир впервые рождаемых исключительно человеческой практикой новых, до
того неведомых природе форм всеобщей связи вещей,– вот действительное содержание
нашего сознания. Физически же весь этот мир представлен скрытой под кожным покровом ни на минуту не прерывающейся пульсацией органической ткани. Словом, живой организм — это не только сложное строение, составленное из огромного множества органических соединений, но еще и плотно упакованный пакет бесчисленных сочетаний тонкой
моторики всех его составляющих.
Ничто иное, как сложноорганизованное переплетение амплитуд, ритмов, контуров
самых разнообразных траекторий этого интериозированного пакета составляет собой
точную матрицу движения всей (вошедшей в круг человеческой практики) объективной
действительности. А следовательно, ничто иное, как фрагменты именно этой микромоторики, впечатывая в себя все ключевые закономерности и уже существующих для человека, и впервые рождаемых им самим новых реалий, становятся первичными элементами
единого языка его психики.
Сегодня нам достоверно неизвестны ни логика, ни внутренние механизмы этого
языка. Наблюдению доступны лишь объективные следствия этой первичной коммуникации — те доступные наблюдению изменения, которые непрестанно вносятся человеком
во внешний мир. Говоря же о «внутреннем», с уверенностью можно утверждать лишь одно: материалом всего, что создается и пересоздается в нем, является только уже существующее там; ничто не может быть создано из ничего. А значит, и единственным материалом всех реалий новой психики являются элементы этой, ритуальной, системы коммуникации, которая начинает формироваться над органической системой информационного обмена (первой сигнальной системой). В сущности, это еще дознаковая коммуникация, если так можно выразиться — «полуторная» сигнальная система, но именно она выступает как промежуточная ступень в становлении второй, и любая конструкция еще
только начинающего пробуждаться сознания может собираться лишь из ее элементов.
Благодаря ритуалу физический макрокосм всей окружающей действительности меняет
свою размерность и заменяется логическим микрокосмом, каждая монада которого замыкается в пределах неразложимого на пространственно-временные единицы психического кванта. Окончательно преобразованный в структурах интериоризированного движения, он предстает как континуум нового уровня психической реальности.
Впрочем, повторимся. В пространстве сознания растворяется, конечно же, не физический мир как таковой, но только то надприродное его измерение (культура), которое
порождается собственной деятельностью субъекта. Поэтому, строго говоря, речь идет не о
линейной замене физических реалий логическими, но об одновременном порождении
новых, полностью комплементарных друг другу, физических и психических артефактов.
Сознанию человека предстоит навсегда замкнуться в сфере создаваемой им самим действительности. Первые же логические взаимосвязи моделируют собой лишь технологические зависимости, и только этим зависимостям дано кодировать фундаментальные закономерности природы, которые используются в целевых предмет-предметных процессах.
Ритуальная коммуникация возникает задолго до собственно знакового (речевого)
общения, но все же первичная социализация нашего предшественника происходит благодаря ей и только ей.
Предзнаковая, «полуторная» система еще не дает возможности направленного, ре-
81
гулируемого обмена информацией между индивидами. По существу, здесь мы имеем дело
лишь со сложной формой связи между действующим индивидом и тем новым, что (одновременно с вхождением орудий в его деятельность) появляется в его собственной природе. Это новое, как мы уже видели, является надстроечным над «естественной» природой
явлением, ибо сумма порождаемых технологией форм биомеханики целостного организма, равно как и микромоторик составляющих его элементов, является продуктом принципиально неизвестного существовавшему до того миру. Это новообразование присуще
не отдельно взятым индивидам, но их сообществу, полноправным субъектом новых форм
движения выступает только оно. Отсюда и первая форма коммуникации, которая развертывается во «внутреннем» мире индивида,— это общение не с самим собой, но с сообществом в целом. Именно «внутренняя» связь между родом и индивидом образует собой
фундамент, на котором впоследствии сможет сформироваться собственно речевое общение. Именно поэтому доречевые формы общения не могут быть игнорированы при анализе дальнейшего развития как социума, так и порождаемых им новых природных реалий.
Речевое общение возникает не как независимое начало, но как эволюционно
«надстроечное» над ритуалом, как использующее его механизмы явление. Поэтому базисные принципы дознакововых систем информационного обмена должны предопределять и законы человеческой речи.
Разумеется, последующее становление сознания и формирование собственно знакового, речевого общения меняет многое. Так, обмен сложными формами деятельности
теперь уже осуществляется на их основе. Но ни сознание, ни речь, обеспечивающие и
большую гибкость, и (в отличие от ритуальной коммуникации) возможность общения
между отдельными индивидами, отнюдь не «отменяют» дознаковую систему. Как органохимические реакции, протекающие на уровне клетки, определяют способ жизнедеятельности всего организма, так и когда-то сформированные эволюцией механизмы ритуала продолжают оставаться глубинной основой высших форм психики, ибо с помощью
именно этих механизмов продолжается преобразование собственно информации в формы целевой орудийной деятельности — и наоборот. Иначе говоря, ритуал и в жизни современного человека продолжает выполнять роль коммуникационной системы, но теперь
уже не между интегральным опытом рода и индивидом, но, если так можно выразиться,
между сознанием и «биологией». Другими словами, и в настоящее время продолжает
функционировать как промежуточное звено глобального информационного потока («дело»— слово»).
В порядке отступления от темы можно заметить следующее.
В индивидуальном развитии человека становление первичной системы коммуникации, образующей собой фундамент сознания и речи, воспроизводится в процессах подражания, игры и обучения. Именно эти процессы предстают как онтогенетический аналог, отчасти даже некоторый рудимент ритуальной коммуникации между отдельным индивидом и обществом; именно в них происходит и формирование господствующего в
данное время в данном обществе этотипа. Только его становление, другими словами,
только формирование и синхронизация базисных ритмов индивидуальной психики с
психофизиологическими ритмами других членов общества, делает возможным подключение ребенка к каналам социальной коммуникации: «Всякая функция в культурном
развитии ребенка появляется на сцену дважды, в двух планах, сперва — социальном, потом — психологическом, сперва между людьми как категория интерпсихическая, затем
внутри ребенка как категория интрапсихическая»105. Если этого не происходит, ему уготована судьба Маугли, вот только не того, который возвращается к людям, но так и остающегося животным, несмотря на тождественность биологического строения.
Таким образом, не только биологические структуры определяют принадлежность к
виду, но и способ их движения на всех уровнях организации. Формирование же иных моделей двигательной активности оставляет особь вне рамок биологического вида.
В этом плане красноречив опыт воспитания слепоглухонемых детей. До шестидесятых годов прошлого столетия они, как правило, оставались вне цивилизации, но происходило это совсем не потому, что дети не были в состоянии сформировать канал знаковой
связи с социумом, но вследствие того, что врожденный дефект ребенка препятствует
формированию и калибровке свойственного данной цивилизации этотипа. Именно отсутствие психофизиологического консонанса с подобными себе исключает всякую возможность взаимопонимания. Опыт загорской школы воспитания слепоглухонемых, одним из
организаторов отцов которой был Э.В. Ильенков, показал, что формирование необходимого минимума базисных двигательных структур и ритмов через усвоение элементарных
105
Выготский Л. С. Развитие высших психических функций. — М., 1960, с. 197—198
82
форм свойственной именно данному обществу деятельности открывает дорогу в мир сознания и речи даже для таких, еще недавно рассматривавшихся как абсолютно безнадежных, детей. Больше того, благодаря уникальной для того времени методике, воспитанники этой школы получают высшие ученые степени...
4.2. Начало цивилизаций
4.2.1. Социальный этотип
В конечном счете, интегральная жизнедеятельность формирующегося социума
складывается из отдельных процессов, которые выполняются отдельными индивидами
или группами. Между тем в своем развитии каждый из этих процессов от сочетания элементарных «ручных» операций поднимается к более сложным, включающим в себя целый комплекс взаимозависимых орудий. А это означает, что каждый из них проходит через каналы ритуальной коммуникации.
Разумеется, не весь спектр жизнедеятельности социума складывается исключительно из орудийной практики. Но все же именно орудийные формы последней оказываются ключевыми. Между тем исследования показывают, что число материальных
средств, используемых палеолитическим предшественником человека, постоянно увеличивается. Вполне «законченный» человек появляется лишь 40—50 тысяч лет тому назад,
но уже к этому времени сформировавшийся орудийный фонд социума оказывается
настолько широким, что обеспечивает прогресс первобытного человеческого общества на
протяжении тысячелетий. Ведь только так называемая «неолитическая революция» дает
новый импульс к дальнейшему ускорению исторического развития. Завершение же биологической эволюции отделяет от этого переворота, который, в свою очередь, дает начало
формированию первых цивилизаций, несколько десятков тысяч лет. При этом понятно,
что все это время ни одно новое орудие не может взяться ниоткуда, каждое из них может
войти в совместную деятельность социума только по каналам ритуальной коммуникации.
Поэтому для каждого из процессов, в которых используется хотя бы несколько
орудий, обязан формироваться свой заместительный эквивалент. А значит, каждая из них
должна проходить весь путь к своей полной интериоризации. Таким образом, ритуальная
коммуникация превращается в некоторое всеохватывающее начало, в конечном счете переваривающее в себе всю сферу сложно организованной предметной деятельности.
Благодаря этому обстоятельству, кроме прочего, ритуал начинает играть роль цементирующего сообщество начала. Другими словами, здесь мы сталкиваемся с еще одной
не менее значимой его функцией. Он не просто способствует укреплению интеграционных связей, но формирует само сообщество как совокупность индивидов, обладающих
одной и той же поведенческой реакцией, одним и тем же этотипом — назовем так
стреотип единого поведенческого ответа в системе первичной коммуникации, которая
формируется в зарождающемся вместе с ней социуме.
Любое биологическое сообщество скрепляет совместное жизнеобеспечение. При
этом у высокоорганизованных стадных животных кооперация, как правило, не подавляет
способности отдельной особи к автономному выживанию. В зарождающемся же социуме
складывается такое положение, когда индивид оказывается не просто нежизнеспособным
вне его, но вообще неспособным к существованию вне данного коллектива. Другими словами, он может быть обречен, даже попадая в чуждое ему окружение.
Это вытекает уже из того, что каждое сообщество обладает своими отличительными особенностями. Между тем любая форма орудийной деятельности адаптируется
прежде всего к ним. А следовательно, и «биомеханическая составляющая», и заместительная ее «пантомима» с неизбежностью закона будут нести на себе их печать. Так,
например, многое может определяться другим численным составом и другой половозрастной структурой. Между тем формирующийся социум скрепляет не только деятельность, как таковая, но и адаптированный к этим факторам способ ее организации в пространстве и времени, и порядок ее распределения между своими членами. Поэтому в сообществе другой численности и другой половозрастной структуры порядок распределения функций и кооперации действующих субъектов должен быть иным. Эта зависимость
организации совместного жизнеобеспечения от состава сообщества также закрепляется
во всей совокупности ритуалов.
Каждый из них подвергается интериоризации, а значит, каждый из них в конечном счете участвует в формировании своих глубинных биологических ритмов. Интериоризируется не только сумма «биомеханик» проедмет-предметных процессов: уходящая на
уровень субклеточной активности микромоторика биологической ткани, в свою очередь,
не может остаться безучастной к системе связывающих ее «слагаемые» отношений. И
важно понять, что все отличия оказываются присущими только данному сообществу, все
83
они образуют собой что-то вроде его психифизиологического «паспорта». В любом же
другом параметры, фиксируемые подобным «документом», будут другими.
Можно предположить, что незначительные количественные расхождения не играют существенной роли. Но все же преодоление какого-то критического порога их
накоплений обязано менять дело, и гипотетическое погружение в коммуникационный
ритуальный процесс представителя другой общины уже не раскроет (во всяком случае, до
конца) информацию даже о вполне доступном ему процессе. Таким образом, его жизнеспособность здесь окажется под вопросом.
Говоря о формировании определенного этотипа, необходимо иметь в виду именно
этот микроповеденческий «паспорт», специфическую для каждого данного сообщества
эталонную структуру базисных психофизиологических ритмов, которые формируются
вместе с системой ритуальной коммуникации. И, что, может быть, самое главное, постоянно калибруются и синхронизируются в ходе продолжающих исполняться совместно
ритуалов. Вследствие этого каждая из замкнутых автаркичностью хозяйства общин обретает свой, присущий только ей этотип.
Обретаемый в ходе совместных ритуалов консонанс базисных ритмов психики дает
возможность — уже не только в ходе самой деятельности, но и по ее завершении — проникать в строй души другого индивида и по отдельным внешним проявлениям читать
многое из того, что происходит в ней. Так в быту близкие люди, долгое время прожившие
бок о бок, начинают понимать друг друга без слов. Все это позволяет расширить наше понимание социальной общности и, если не наметить пути разрешения, то, по меньшей мере, сформулировать вопрос о механизмах становления крупных этнических групп.
Дело в том, что базисные ритмы, формируемые единым ритуалом, калибруются
еще и такими факторами, как структура ландшафта, ритмика сезонных колебаний климата, активность окружающей биологической среды и бесчисленным множеством других
фундаментальных начал, определяющих условия жизни. Не трудно понять, что подобные
отличия должны вызывать становление таких форм экологической связи человека со
средой обитания, которые адекватны, прежде всего, именно им. Ведь все это означает
иной состав продуктов, способных удовлетворять базовые потребности, способ их добывания/производства, состав орудийного фонда, а значит, и иные формы организации
практической деятельности. Характеристики последней (а с нею и общего психофизиологического «паспорта» сообщества) должны гармонизироваться именно с этими условиями жизни.
Формулируя свое, новое, понимание этноса, Л.Н.Гумилев говорил, в сущности, об
этом. Разделяя мнение Л.С.Берга, согласно которому: «Географический ландшафт воздействует на организмы принудительно, заставляя все особи варьировать в определенном
направлении, насколько это допускает организация вида. Тундра, лес, степь, пустыня, горы, водная среда, жизнь на островах и т. д. — все это накладывает особый отпечаток на
организмы. Те виды, которые не в состоянии приспособиться, должны переселиться в
другой географический ландшафт или — вымереть»106, он утверждает, что этнос приспособляется, прежде всего, к определенному ландшафту, а, приспособившись, при переселении или расселении ищет себе область, соответствующую его привычкам. Однородный
ландшафтный ареал стабилизирует обитающие в нем этносы, разнородный – стимулирует изменения, ведущие к появлению новых этнических образований107. Таким образом,
характер его культуры определяется вмещающим ландшафтом. При этом порождаемый
им самим ландшафт влияет на этнос, так же как и естественный.
Таким образом, понятие этотипа представляется столь же фундаментальным, как и
понятие фенотипа. Заметим, что этот термин, введенный в оборот В.Иогансеном108,
включает в себя не только первичные продукты действия генов, но распространяется на
любые признаки организма, в том числе особенности внешнего строения, физиологических процессов, поведения, т.е. то, что обозначается здесь этотипом. Структура ДНК однозначно определяет только строение синтезируемых на ее основе РНК и белков. Время же
активации отдельных генов, интенсивность их «считывания» и другие факторы, определяющие особенности текущих процессов жизнеобеспечения, зависят еще и от комплекса
сиюминутно складывающихся внутриклеточных факторов и конкретных условий внешней среды. Поэтому в пределах сходного ландшафта и свойственного ему биоценоза отличия между формирующимися этотипами могут носить только количественный характер.
Последнее обстоятельство делает возможным объединение первичных сообществ в
106 Берг
Л.С. Номогенез, Петроград, 1922, 180—181
Л.Н. Ландшафт и этнос: VI //Вестник ЛГУ, 1965. № 18, с. 119
108 См. Иоганнсен В. Л., О наследовании в популяциях и чистых линиях.: М. – Л., 1935
107 Гумилев
84
какие-то более крупные формирования. Разумеется, это требует калибровки этотипических особенностей на межобщинном уровне; в свою очередь, устранение отличий нуждается в появлении межобщинных и общерегиональных ритуалов.
В то же время за пределами региона отличия могут становиться качественными,
когда никакая калибровка уже не может устранить их до конца, и это впоследствии становится причиной языковой дифференциации, которая не устраняется общим ритуалом.
Нам неизвестен порог, который делает невозможным межгрупповое взаимопонимание. Но тот факт, что даже говорящие на одном языке, воспитанные одной культурой
люди, и сегодня способны испытывать затруднения в общении, говорит о том, что он совсем не безразмерен. Красноречивым примером могут служить барьеры непонимания,
всегда остающиеся между мужчиной и женщиной. Поэтому препятствий для становления
крупных этносов на стадии ритуальной коммуникации вполне достаточно, и все же цивилизация может быть создана только системой межобщинной информационной связи.
Таким образом, по мере накопления различий базисных психофизиологических
ритмов возникает потребность в появлении межобщинных (и общерегиональных) форм
деятельности, которые могли бы играть роль ритуала. Появление крупных этнических
групп оказывается возможным лишь на основе систематически исполняемых совместных
действий, субъектами которых становятся уже не отдельно взятые индивиды, но целые
сообщества.
Под систематичностью следует понимать регулярное исполнение связующих действий на протяжении достаточно длительного времени, по меньшей мере, на протяжении
нескольких поколений. Многократное их повторение с обязательностью закона ведет к
формированию у каждого первичного сообщества интериоризированного двигательного
эталона сложноорганизованных видов практики. Практики, которая вовлекает в свой поток не только множество разнообразных орудий, но и требует одновременного приложения сил больших коллективов. Именно эти эталонные структуры образуют собой фундамент единого для более широкой общности этотипа, которому предстоит отличать ее от
любого другого этноса. Здесь же, в этих многосложных процессах коллективной деятельности происходит синхронизация и калибровка всех эталонных для формирующегося этноса алгоритмов. Словом, любая систематически выполняемая совместная деятельность в
конечном счете выполняет роль специфического камертона, ибо способствует унификации психики всех участвующих в ней индивидов, калибровке ее базисных ритмов, своеобразной настройке на какую-то одну, одновременно доступную всем «волну».
Здесь мы подходим к тому, что не может быть игнорировано в полном контексте
рождения цивилизаций: на поздних стадиях антропогенеза и уж тем более в жизни собственно человека любая систематически исполняемая совместная деятельность может
выполнять функции ритуала как образования, ответственного за калибровку и синхронизацию базисных психофизиологических ритмов, за формирование социального этотипа.
4.2.2. Совместная деятельность как ритуал
Вероятно, одной из первых форм межобщинной совместной деятельности, игравших, кроме всего прочего, и роль ритуала, было строительство первых ирригационных
систем.
К слову, их появление таит в себе очень много неразгаданного, и, как кажется,
только формирование межобщинных коммуникационных систем, основанных на ритуале, способно пролить свет на тайну.
Выше было показано, что становление ритуальной формы общения существенно
раздвигает обозримый субъектом деятельности «горизонт событий» и, одновременно,
делает возможным производство биологически ненужных вещей, которые, в свою очередь, отчуждаются в «биологическое никуда». Именно это дает старт развитию первичных механизмов общественного распределения.
Однако расширение «горизонта событий» средствами ритуальной коммуникации
имеет свои пределы. На уровне биологических форм движения — это границы целевого
деятельного акта. Они же остаются пределом видимого и с развитием орудийной практики; просто границы пространственно-временного поля технологически законченного
процесса заполняются содержанием контролируемых субъектом предмет-предметных
взаимодействий. Понятно, что вторые могут значительно отличаться от первых. И все же
(притом что способность связать воедино события, отстоящие в пространстве и времени,— это уже серьезный эволюционный прорыв) преодолеваемая дистанция по абсолютным меркам незначительна. Между тем современная цивилизация управляет событиями,
которые отделяются друг от друга немыслимыми для первобытного общества дистанциями: в пространстве — расстояниями планетарного масштаба, во времени — превышающими срок жизни целых поколений. Поэтому уже один только масштаб отличий заставляет задуматься о том, что значимыми могут быть не только качественные отличия, но и
85
чисто количественные изменения.
Ожидать от только зарождающихся цивилизаций способность видеть далекую
экономическую перспективу — неразумно. В исходной точке своего становления цивилизации не способны заглядывать даже через десятилетия вперед. А значит, они не способны связать и отдаленные преимущества ирригации с теми жертвами, которые нужно
приносить уже сегодня. Поэтому в их представлении экономически бессмысленно все, что
уходит за обозримый горизонт событий.
Добавим к этому мнение М. Н. Коэна (Cohen) о том, что переход к земледелию на
первых порах лишь увеличивал долю труда на душу населения и влек за собой ухудшение
качества пищи. До эпохи земледелия,— говорит он,— люди имели более разнообразное
питание. При этом охота и собирательство являлись более приятным занятиями, чем
земледелие (в особенности, интенсивное). Охотники и собиратели использовали свои умственные и физические способности так, как их к этому предназначила природа. Напротив, земледелие, особенно до начала использования тягловых животных, предполагало
тяжелый механический труд. Приготовление пищи было также трудным занятием, поскольку зерно приходилось толочь вручную. А конечным результатом этого для большинства людей была однообразная пища с низким содержанием белка и витаминов109.
Словом, речь идет именно о жертвах, тем более, что грандиозное даже по современным понятиям строительство каналов и дамб требует отвлечения от непосредственного жизнеобеспечения сверхкритических человеческих масс и объемов живого труда.
Таким образом, на ранней стадии развития лишено необходимости (если не сказать вредно) все, что не связано с немедленным устранением физиологического дискомфорта, поэтому современные представления о целесообразности предприятий, способных
принести пользу лишь будущим поколениям, не вправе рассматриваться в качестве арбитражных. Для того чтобы было легче понять различие между нами и теми, кто только
закладывал основы цивилизации в дописьменную эпоху, укажем, что даже сегодня не
всем обладателям университетских дипломов очевидна целесообразность чрезмерных
трудозатрат на строительство древних храмов или сооружений погребального культа.
Между тем повсеместность их появления убедительно доказывает наличие мощного мотивационного начала. Поэтому действительный состав потребностей и круг миропонимания наших предшественников — во многом закрытая область, постижение которой и сегодня сопоставимо с расшифровкой египетских иероглифов.
К слову, даже сегодня народы с большой неохотой идут на то, чтобы ограничить
сложившийся уровень потребления ради своего же собственного будущего. Пример Греции, по существу отказывающейся платить по своим долгам и вместе с тем не желающей
лишаться преимуществ европейской интеграции, со всей очевидностью подтверждает эту
истину.
И все же долгая практика отчуждения огромных масс живого труда на производство в биологическое (и раннесоциальное) «никуда» того, что лишено всякой целесообразности110, может вести к появлению проекта такого масштаба, как первые ирригационные системы. Так что объединение вокруг каких-то стратегических целей (которые станут
понятными лишь потомкам) происходит. Но парадокс в том, что, несмотря на экономическую «бессмысленность», в нем кроется, может быть, главная ценность формирующегося
социума. Ведь именно благодаря такой концентрации труда на производстве ненужных
вещей разобщенные автаркичностью своих хозяйств аморфные массы первобытных производителей становятся едиными народами, а составляющие их индивиды — в полном
смысле этого слова людьми. Таким образом, на протяжении многих поколений нуждавшиеся в соединенных усилиях больших масс, эти работы выступали в качестве каких-то
исполинских региональных камертонов, которые позволяли обеспечить требуемый уровень сплоченности, взаимопонимания, а значит, в конечном счете, и становление нового,
единого для всех, механизма информационного общения.
К слову, идея связи ирригационных работ с происхождением цивилизаций и государственности далеко не нова; в работе эмигрировавшего в Соединенные Штаты немецкого ученого Карла Виттфогеля «Восточный деспотизм», которая была опубликована еще
в 1957 году111, возникновение государства в ряде стран Древнего Востока обусловливается
необходимостью строительства гигантских ирригационных сооружений в аграрных облаСм. Cohen Mark Nathan. The Food Crisis in Prehistory: Overpopulation and the Origins of Agriculture.
New Haven and London, 1977
110 Здесь уже приводились данные о трудозатратах на производство орудий; перемножим их на
численность орудий, и мы получим достаточно полное представление о масштабах трудозатрат.
111 Wittfogel K.A. Oriental Despotism: A Comparative Study of Total Power. New Haven: Yale University
Press, 1957
109
86
стях. Суть его концепции состоит в том, что государство возникает вследствие потребности общества в постоянном осуществлении крупномасштабных работ по созданию оросительных каналов и ирригационных сооружений. Общество в отдельных регионах (Междуречье, Египет, Китай) не может существовать без того, чтобы не строить оросительные
каналы. Осуществить же такие работы, мобилизовать огромные массы людей может
только постоянно действующая организация власти и управления, то есть государство.
Необходимостью же проведения масштабных ирригационных работ он объясняет и отставание Восточных цивилизаций от Запада.
Однако представляется, что та роль, которую играют совместные работы, выполнявшиеся на протяжение нескольких столетий, значительно более фундаментальна. Есть
основания думать, что мегалиты Баальбека, Стоунхенджа, Тиагуанако, Саксаигуамана,
идолы острова Пасхи, вавилонские зиккураты, собственно египетские пирамиды, едва ли
не зеркальное их отражение — храмы и пирамиды, похороненные в джунглях Гватемалы
и Юкатана, и другие памятники объясняются той самой же потребностью в объединении
первичных общин и цементировании рождающихся цивилизаций. Всех их объединяет
масштаб объемов живого труда, омертвляемых в постройках, казалось бы, не имеющих
никакого практического смысла. Ведь еще и сегодня, голод и нищета для многих народов
представляют собой отнюдь не отвлеченные категории. Что же говорить о тех временах,
когда возводились все эти громады. Потребовавшие отвлечения гигантских объемов живого труда на свое сооружение, вечные памятники абсолютной бессмысленности, зачем
они человеку, если забыть о том, что субъектом развития становится только преодолевший какие-то количественные границы социум?
Таким образом, древний ритуал и основанная на нем первичная форма коммуникации никуда не исчезают с завершением антропогенеза и даже с появлением знаковых
форм общения. Есть основание думать, что на протяжение всех тысячелетий собственно
человеческой истории он продолжал (и продолжает) свою работу, результатом которой
является не только преобразование: «дело»—«вещь»—«дело». Цементация больших этнических общностей, формирование этнических культур и всей системы базовых ценностей во многом происходит благодаря им же. Поэтому и сегодня любая совместно выполняемая деятельность, кроме прочего, выполняет и эту, интегративную, функцию ритуала.
4.3. Рождение базовых ценностей
4.3.1. Самоидентификация социума
Любая этническая общность на известном этапе своего развития начинает противопоставлять себя всем другим. В сущности, это и есть ее самоидентификация, форма осознания своего — особого — места в социальном окружении. Эта особость определяется,
прежде всего:
— стереотипом поведения, служащим фундаментом этнической традиции, на котором возникают все, неповторимые никаким другим этносом, формы общежития и хозяйства, возводятся все культурные, мировоззренческие устои;
— ощущением комплиментарности, т.е. подсознательной симпатией к своим и антипатией к членам иных этнических коллективов (проще говоря, деление на «своих» и
«чужих»).
Собственно, предварительное определение этноса и сводится к тому, что это «коллектив особей, противопоставляющий себя всем прочим коллективам»112.
Большой вклад в развитие представлений об этносе был сделан Л.Н.Гумилевым113.
Сформулированная им концепция отличается от существовавших ранее. Гумилев рассматривает этнос прежде всего как природную общность, несводимую ни к каким другим
типам объединения людей. Этим он решительно порывает с традицией, рассматривающей его как чисто социальное явление, которое подчиняется исключительно законам общественного развития.
Этническое становление,— говорит он,— лежит глубже, чем явления исторического процесса, и ни одна из гуманитарных наук не дает ответа на существо проблемы этнологии и этногенеза. Этническое деление человечества представляет собой один из способов адаптации в ландшафтах в специфических формах поведения114.
Но если начало этногенеза уходит в самую глубь древнекаменного века (а мы видим здесь, что оно кроется в пластах еще пред-человеческой деятельности), то осознание
своих отличий от окружающих народов, самоидентификация новонарождающихся этниГумилев Л.Н. О термине «этнос»//Доклады Географического общества СССР, 1967, вып.3, с. 3-17
Гумилев Л. Н. Этносфера: история людей и история природы, М.: Экопрос, 1993, с. 493-542.
114 Гумилев Л.Н. О термине «этнос»//Доклады Географического общества СССР. 1967, вып.3, с. 3-17
112
113
87
ческих групп происходит сравнительно поздно. Что касается европейских народов, то
следует напомнить: даже Гомер, говоря о греках, не дает им обобщающего имени. Впервые это важное обстоятельство подмечает его младший соотечественник Фукидид: «Он
жил ведь гораздо позже Троянской войны и, однако, нигде не обозначает всех эллинов в
их совокупности таким именем, а называет эллинами только тех, которые вместе с Ахиллом прибыли из Феотиды,— они-то и были первыми эллинами,— других же Гомер в своем эпосе называет данаями, аргивянами и ахейцами. Точно так же Гомер не употребляет
и имени варваров, потому, мне кажется, что сами эллины не обособились еще под одним
именем, противоположным названию варваров»115.
Как кажется, впервые слово «эллины» в качестве общего самоназвания древних
греков появляется в VII в. до н. э. Так, Гесиод в своей поэме «Труды и дни», рассуждая о
зиме пишет:
Солнце не светит ему и не кажет желанной добычи:
Ходит оно далеко-далеко, над страной и народом
Черных людей, и приходит к всеэллинам много позднее 116.
«Существует мнение,— пишет современный исследователь,— что слово «эллины»
как общее самоназвание древних греков впервые зафиксировано в произведениях Гесиода и Архилоха. Есть, таким образом, основания полагать, что процесс формирования общеэллинского самосознания относится к VII в. до н. э. Об этом свидетельствует, в частности, тот факт, что судьи на всех греческих Олимпийских играх назывались «элланодиками»; первое эпиграфическое свидетельство употребления этого термина относится примерно к 600 г. до н. э.»117
Осознание единства своих племен, собственное отличие от других народов открывает новую главу мировой истории. Богато документированная летопись взаимоотношений раннегреческих городов-государств со своим окружением позволяет выявить то общее, что присуще любым этническим объединениям. Этим общим является особое —
настороженное, часто враждебное — отношение ко всем «чужим»: очень скоро эллины
проводят черту отчуждения между собой и всеми «варварами». Субъективной причиной
сознательного (регистрируемого культурной традицией) отъединения служили бросающиеся в глаза отличия, прежде всего языковые. Однако в действительности образованию
психологической дистанции способствовали не только они, но и любые, даже микроскопические, несовпадения поведенческих стереотипов.
К V в. до н.э. эта дистанция возрастает до абсолютного неприятия, и варварский
мир становится объектом атаки. Персидское нашествие, которое послужило сплочению
греческих городов, в известной мере было спровоцировано самими же греками, поэтому
видеть в Древней Элладе исключительно страдательную строну этого судьбоносного для
обеих цивилизаций конфликта никак нельзя. (Правда, и отношение персов, подмявших
по себя весь Ближний Восток, к грекам развивалось по той же траектории противопоставления себе всего несхожего с ними.)
Все чужое — это источник угрозы, любая же угроза подлежит устранению. Поэтому
отношения с внешним миром с самого начала далеки от мирной идиллии.
Об отношении греков к иноплеменникам можно судить уже по стихам Одиссеи:
... мы достигли прекрасных течений Египта.
Там, на Египте-реке, с кораблями двухвостыми стал я.
Прочим спутникам верным моим приказал я на берег
Вытащить все корабли и самим возле них оставаться,
А соглядатаев выслал вперед, на дозорные вышки.
Те же в надменности духа, отваге своей отдаваясь.
Ринулись с вышек вперед, прекрасные нивы египтян
Опустошили, с собой увели их супруг и младенцев,
Их же самих перебили.118
О нем же говорят и сочинения политических авторов. По словам Ксенофонта, во
всем мире извечно существует закон: когда захватывается вражеский город, то все в этом
городе становится достоянием завоевателей — и люди, и имущество. Примечательно и
добавление к этой мысли: «Стало быть, вы вовсе не вопреки закону будете обладать тем,
Фукидид. История. I. 3.
Гесиод. Труды и дни, ст. 526—528
117
Крюков Михаил. Эволюция
http://scepsis.ru/library.
118 Гомер. Одиссея. XIV, 257—265
115
116
этнического
самосознания
и
проблема
этногенеза.
88
что теперь имеете, а наоборот, лишь по доброте своей не лишите побежденных того, что
вы им еще оставили».119 С ним полностью согласен и Аристотель, который утверждал, что
все захваченное на войне является собственностью победителя, а войны с целью захвата
рабов вообще считал вполне оправданными и справедливыми: «Военное искусство можно рассматривать до известной степени как естественное средство для приобретения собственности, ведь искусство охоты есть часть военного искусства: охотиться должно как на
диких животных, так и на тех людей, которые, будучи от природы предназначенными к
подчинению, не желают подчиняться; такая война по природе своей справедлива».120 Эти
взгляды перенимает Рим. Тит Ливий также объявляет естественным правом завоевателя
порабощать жителей побежденной страны: «…война есть война; законы ее разрешают
выжигать поля, рушить дома, угонять людей и скот…».121
Надо думать, что аналогичный строй мысли существовал не только у греков и
римлян. Ключевой принцип войны: «Горе побежденным!» был провозглашен вовсе не
ими. Мы помним, что эти слова прозвучали после разгрома, который учинило Риму галльское нашествие. Наложив на него огромную контрибуцию, вражеский военачальник,
Бренн, к тому же использовал фальшивые весы. Когда же римляне заметили неправду и
пожаловались ему, тот бросил на них еще и свой меч. Вот тогда-то и раздалось на все последующие тысячелетия: «Vae victis»! Скорее всего этот взгляд на вещи был свойствен
любой этнической общности вообще, и мечта каждой из них об идеальной структуре межэтнических отношений может быть выражена Брюсовским «Ассаргадоном»:
…Сидон я ниспроверг и камни бросил в море.
Египту речь моя звучала, как закон,
Элам читал судьбу в моем едином взоре,
Я на костях врагов воздвиг свой мощный трон.
Владыки и вожди, вам говорю я: горе.
Вся последующая история строится на том же — стремлении этноса обезопасить
себя, устранив любой источник внешней угрозы. Этническая рознь, неприятие чужого,
«юдо-», «русо-» и бесчисленное множество иных «фобий» (а в средневековом французском эпосе «Песнь о Роланде» франкам противостоит вообще весь мир122) берет свое
начало в этом же.
Одной из самых поразительных и таинственных вещей в истории народов была
способность национального духа едва ли не мгновенно детонировать от действия таких,
казалось бы, пустых и бессодержательных понятий, как «вера предков», «святой обычай»,— и, разумеется, на знаки угрозы этим материям со стороны. Вспомним хрестоматийное: «Сто двадцать тысяч козацкого войска показалось на границах Украйны. Это уже
не была какая-нибудь малая часть или отряд, выступивший на добычу или на угон за татарами. Нет, поднялась вся нация, ибо переполнилось терпение народа, – поднялась отмстить за посмеянье прав своих, за позорное унижение своих нравов, за оскорбление веры предков и святого обычая, за посрамление церквей, за бесчинства чужеземных панов,
за угнетенье, за унию, за позорное владычество жидовства на христианской земле – за
все, что копило и сугубило с давних времен ненависть козаков.»
Словом, самоидентификация социума сопряжена с настороженно-враждебной реакцией на все чужое. В слепом противостоянии его давлению часто жертвуют самой жизнью, именно здесь человек способен возноситься к самым вершинам героического духа,
именно здесь же человек способен опуститься до того, что неведомо даже животному.
Сравним два описания. Одно из них оставил древнегреческий писатель: «Они вырезали
всех мужчин, избивая одинаково стариков и младенцев у груди их матерей; у тех из них,
которые, питаясь материнским молоком, были жирнее и нежнее, галаты, убив, пили
кровь и поедали их мясо. Женщины и те из девушек, которые были взрослыми, которые
были предусмотрительными, как только город был взят, успели сами себя убить; тех же,
которые еще уцелели, кельты подвергли всякого рода особым глумлениям со страшными
насилиями, как люди, по природе равно чуждые и жалости и любви. Те женщины, которым удавалось овладеть мечом галатов, сами на себя накладывали руки; другим же в скором времени суждено было погибнуть от голода и отсутствия сна, так как варвары тут же
открыто, передавая друг другу, насиловали их и употребляли только что испустивших дух
и даже ставших холодными трупами».123
Ксенофонт Афинский. Киропедия. VII, V, 73
Аристотель. Политика. I, 3, 8.
121 Ливий Тит. История Рима от основания Города. XXXI, 30, 2—3.
122 См. Песнь о Роланде, CCXXXI—CCXXXIII
123 Павсаний. Описание Эллады. Фокида, XXII, 2.
119
120
89
Другое — тот же Гоголь: «А Тарас гулял по всей Польше с своим полком, выжег восемнадцать местечек, близ сорока костелов и уже доходил до Кракова. Много избил он
всякой шляхты, разграбил богатейшие и лучшие замки; распечатали и поразливали по
земле козаки вековые меды и вина, сохранно сберегавшиеся в панских погребах; изрубили и пережгли дорогие сукна, одежды и утвари, находимые в кладовых. «Ничего не жалейте!» – повторял только Тарас. Не уважили козаки чернобровых панянок, белогрудых,
светлоликих девиц; у самых алтарей не могли спастись они: зажигал их Тарас вместе с алтарями. Не одни белоснежные руки поднимались из огнистого пламени к небесам, сопровождаемые жалкими криками, от которых подвигнулась бы самая сырая земля и степовая
трава поникла бы от жалости долу. Но не внимали ничему жестокие козаки и, поднимая
копьями с улиц младенцев их, кидали к ним же в пламя.»
Нет нужды говорить, что эти литературные памятники могут служить иносказанием реально истекшей истории всех великих цивилизаций. Ведь все когда-то сказанное
Августом (и повторенное Светонием124) множилось и множилось в двух последующих тысячелетиях. Напомним, Август в записках, которые вошли в историю как его автобиография писал, что вся история Рима — это история непрерывной войны: «Януса Квирина,
которого наши предки желали запирать, [когда] повсюду, где властвует римский народ,
на суше и на море, будет рожденный поб[едам]и мир, в то время как прежде, чем я родился, от основания города только дважды он был заперт, как рассказывается, трижды, когда
я был первоприсутствующим, сенат определял запереть»125.
Словом, вся история народов — это нескончаемая цепь походов «надменного духа», который, «отваге своей отдаваясь» видит перед собой лишь одну цель:
…И вот стою один, величьем упоен,
Я, вождь земных царей и царь — Ассаргадон.
4.3.2. Две культуры
Впрочем, и внутри социума с его развитием обособляются большие общественные
группы. В марксистской стратификации ими предстают социальные классы. По Марксу
их образует отношение к собственности, в первую очередь к собственности на средства
производства. Классическим считается ленинское определение: «Классами называются
большие группы людей, различающиеся по их месту в исторически определенной системе общественного производства, по их отношению (большей частью закрепленному и
оформленному в законах) к средствам производства, по их роли в общественной организации труда, а следовательно, по способам получения и размерам той доли общественного богатства, которой они располагают. Классы, это такие группы людей, из которых одна
может себе присваивать труд другой, благодаря различию их места в определенном укладе общественного хозяйства.»126
Но только ли отношением к средствам производства, местом в исторически сложившейся системе разделения труда, в размерах богатства, объясняется различие между
ними, если существуют еще и две разные культуры? «Есть две нации в каждой современной нации — скажем мы всем национал-социалам. Есть две национальные культуры в
каждой национальной культуре.»127 Эти культуры создаются представителями одной
национальности, но разных «наций в одной нации».
Различия между ними способны достигать таких пределов, что даже сам Лев Толстой искренне удивляется собственной героине: «Где, как, когда всосала в себя — эта графинечка, воспитанная эмигранткой-француженкой, этот дух, откуда взяла она эти приемы?.. Но дух и приемы эти были те самые, неподражаемые, не изучаемые, русские, которых и ждал от нее дядюшка». Его удивление имеет под собой вполне достаточное основание: российское дворянство, как впрочем, и дворянство других стран, практически полностью отгородилось от своего народа совершенно иным укладом жизни. И даже чужим
языком (феномен, известный не только России). Меж тем способность проникнуться ценностями другой, народной, культуры столь же редка в правящих классах, сколь и наша
способность говорить без акцента на чужом языке. Поэтому обнаруженное «графинечкой» — это и в самом деле довольно редкостная диковинка.
Впрочем, и сегодня те, кто позиционирует себя как высший класс, стремятся дистанцироваться от низших и специфическим кругом вещного мира, и формой поведения,
и языком, и ориентация образования… всем.
Светоний Транквилл. Божественный Август. 22.
Деяния божественного Августа. 13.
126 Ленин В.И. Великий почин. ПСС, 5 изд., т. 39, с. 15
127 Ленин В.И. Критические заметки по национальному вопросу. ПСС, 5 изд., т. 24, с. 129
124
125
90
Современная стратификация далека от жесткой бинарной схемы. Кстати, ее совсем
не следует приписывать Марксу, поскольку она появилась задолго до него и развивалась
на протяжение тысячелетий. Ведь еще Платон в своем «Государстве» писал о том, что
всякое государство делится на противостоящие друг другу большие общности, классы,
которые противоположны во всем. Эта противоположность доходит до того, что в одном
государстве складываются два: «...Подобного рода государство неизбежно не будет единым, а в нем как бы будут два государства: одно — государство бедняков, другое — государство богачей. Хотя они и будут населять одну и ту же местность, однако станут вечно
злоумышлять друг против друга».128
О классовом расслоении государства говорил и Аристотель «...между простым
народом и состоятельными возникают распри и борьба, то, кому из них удается одолеть
противника, те и определяют государственное устройство, причем не общее и основанное
на равенстве, а на чьей стороне оказалась победа, те и получают перевес в государственном строе в качестве награды за победу, и одни устанавливают демократию, другие —
олигархию»129. К слову, первую Аристотель не одобрял, в своей «Политике» он дает
афинским низам презрительное определение «чернь», и именно с «чернью» связывает
понятие демократии.
О классах и классовой борьбе говорят гуманисты Нового времени. Так Томас Мор
подчеркивал, что богачи и знать — это паразиты, живущие за счет эксплуатации обреченных на нищету тружеников. «Какая же это будет справедливость, если эти люди совершенно ничего не делают или дело их такого рода, что не очень нужно государству, а
жизнь их протекает среди блеска и роскоши, и проводят они ее в праздности или в бесполезных занятиях? Возьмем теперь, с другой стороны, поденщика, ломового извозчика,
рабочего, земледельца. Они постоянно заняты усиленным трудом, какой едва могут выдержать животные; вместе с тем труд этот настолько необходим, что ни одно общество не
просуществует без него и года, а жизнь этих людей настолько жалка, что по сравнению с
ними положение скота представляется более предпочтительным».130
Об этом же писали французские просветители.
«На нашей несчастной земле, — утверждал Вольтер — невозможно без того, чтобы,
живя в обществе, люди не были разделены на два класса: один класс богатых, которые
командуют, и другой класс бедных, которые служат».131
О разделении людей в цивилизованных обществах на две основные группы, одна
из которых эксплуатирует другую, писал Ж.-Ж. Руссо в работе «Рассуждение о происхождении и основаниях неравенства между людьми».
«Несчастье почти всех людей и целых народов, — писал К. Гельвеций, — зависит от
несовершенства их законов и от слишком неравномерного распределения их богатств. В
большинстве государств существует только два класса граждан: один — лишенный самого
необходимого, другой — пресыщенный излишествами. Первый класс может удовлетворить свои потребности лишь путем чрезмерного труда. Такой труд есть физическое зло
для всех, а для некоторых — это мучение. Второй класс живет в изобилии, но зато изнывает от скуки. Но скука есть такое же страшное зло, как и нужда».132
О распадении общества «на два класса: на очень малочисленный класс богатых и
очень многочисленный класс бедных граждан» говорил Д. Дидро в работе «Последовательное опровержении книги Гельвеция «О человеке». Он же в знаменитой «Энциклопедии» писал: «Чистый равномерно распределенный продукт предпочтительнее большей
сумме чистого дохода, который был бы распределен крайне неравномерно и разделил бы
народ на два класса, из коих один преобременен избытком, а другой вымирает от нищеты».133
Так что общее представление о социальной структуре возникло задолго до Маркса.
Поэтому его вклад – это не открытие классов и классовой борьбы. Вот что он сам писал о
своей роли в развитии теоретических представлений. «Мне не принадлежит ни та заслуга, что я открыл существование классов в современном обществе, ни та, что я открыл их
борьбу между собою. Буржуазные историки задолго до меня изложили историческое развитие этой борьбы классов, а буржуазные экономисты — экономическую анатомию классов. То, что я сделал нового, состояло в доказательстве следующего: 1) что существование
классов связано лишь с определенными историческими фазами развития производства,
Платон. Государство // Соч. в 3-х.т. Т. 3. Ч. 1. М., 1971. С. 365.
Там же, с. 509
130 Мор Т. Утопия. М., 1953. С. 217.
131 Цит. по: Солнцев С.И. Общественные классы. Важнейшие моменты в развитии проблемы классов и основные учения. Пг. 1923. С. 26.
132 Гельвеций К.А. О человеке // Соч. в 2-х т. Т. 2. М., 1974. С. 382.
133 Дидро Д. Человек // Собр. соч. Т. 7. М.-Л., 1939. С. 200
128
129
91
2) что классовая борьба необходимо ведет к диктатуре пролетариата, 3) что эта диктатура
сама составляет лишь переход к уничтожению всяких классов и к обществу без классов»134.
Но как бы то ни было, и современной теорией в основу различения сословий принимаются те же критерии: доходы, возможность влиять на принятие властных решений,
наконец, «место в исторически определенной системе общественного производства».
Правда, к этому добавляется образование и некоторые другие факторы, но в целом ничто
из дополнений не опровергает исторической традиции.
Вместе с тем необходимость по-новому взглянуть на причины сословной вражды
существует. Социальная рознь порождается вовсе не различием состояний. Возмущает не
право частной собственности на то, что порождается практически всей нацией, не возможность навязывать свою волю ей (хотя, конечно, и все это тоже). Да даже и не чужие
богатства в особенности, если за ними стоит признанный всеми труд, честное служение
своей стране.
Вскипает «разум возмущенный» от ощущения того, что обладатели всех привилегий принадлежат во всем чужому миру. Легко подчиняться «своим», если они и хоть в
чем-то лучше, выше, чище… Необходимость же подчиняться «инопланетянам» (или тем,
кто хочет быть ими) не может не вызвать протест.
«Бессмысленный и беспощадный», этот протест ни в чем не уступает уже приведенным здесь свидетельствам. К слову, один из первых его примеров дает все та же античность.
Фукидид оставил нам пример того, как водворялись на Керкире мечты о лучшей
жизни, о демократии. Узнав о подходе афинского флота сторонники демократической
партии: «принялись убивать в городе тех из своих противников, кого удалось отыскать и
схватить. Своих противников, согласившихся служить на кораблях, они заставили сойти
на берег и перебили их всех. Затем, тайно вступив в святилище Геры, они убедили около
пятидесяти находившихся там молящих выйти, чтобы предстать перед судом, и осудили
всех на смерть. Однако большая часть молящих не согласилась выйти. Когда они увидели,
что происходит с другими, то стали убивать друг друга на самом священном участке. Некоторые повесились на деревьях, а другие покончили с собой кто как мог. В течение семи
дней <…> демократы продолжали избиение тех сограждан, которых они считали врагами, обвиняя их в покушении на демократию…»135
Цепь свидетельств, оставленных последующей историей религиозных и гражданских войн, каждый может продолжить по своему собственному литературному вкусу. Но
можно быть уверенным: ничто в них, кроме, может быть, особой жестокости, не будет отличаться от анналов противостояния внешней угрозе.
4.3.3. Основание базовых ценностей
Только ли враждебная идеология («вера предков», «святой обычай») лежит в основе социальной розни?
Наиболее острая форма культуры, она во все времена служила едва ли не основным разделяющим всех началом, именно идеологические отличия служили тем, с чем
менее всего готов был мириться человек. «Остроконечники» и «тупоконечники», христиане и мусульмане, католики и гугеноты, «красные» и «белые» – всех разделяло неприятие чужой веры. К сожалению, инстинктивное отторжение чужих идеологем даже там,
где нет и в помине насильственного их навязывания, каким-то неведомым образом объединяет всех: философов и воров, крестьян и интеллигентов, жертв и палачей.
Однако любая идеология – это только часть культуры. Меж тем известно, что культура во все времена служила единению людей. Благотворная ее роль не вызывает сомнений, более того, представляется аксиоматичной мысль о том, что в конце концов именно
она должна принести в наш мир согласие.
И все же культура не ограничивается тем, что осаждается в библиотеках и музеях
мира. Сложившиеся традиции, обычаи, наконец, мелкие отличия быта принадлежат ее
же сфере. Именно они чаще всего и становятся причиной вражды.
Но и под ними, как можно видеть из сказанного, существует свое основание, и
этим основанием является иная структура базисных психофизиологических ритмов, которые формируются этотипическими особенностями чужого социума. Разумеется, далеко
не все они способны восприниматься органами наших чувств. Но ведь именно ими определяется ответная реакция на все информационные посылы среды, и «чужое» отличается
от «своего» прежде всего несоответствием этой реакции усвоенному нами поведенческому стереотипу.
134
135
Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2 изд., т. 28, с. 427
Фукидид. История. III, 81.
92
Между тем настороженное отношение ко всему чужому свойственно уже животному. Так в начале ювенильного периода у детенышей начинает проявляться врожденная
пассивно-оборонительная реакция на все незнакомое, отличающееся от «стандарта».
Животные не учатся избегать опасности постепенно, в противном случае они погибали
бы, прежде чем научение закончится. Поэтому и у человека она возникает не на пустом
месте.
Словом, первопричиной инстинктивной настороженности является именно этот
диссонанс ответных реакций. Там, где ими преодолевается какой-то критический порог,
пассивная оборонительность легко переходит во враждебность. Таким образом, не в последнюю очередь благодаря несовпадению коммуникативных реакций древние общества
оказываются в состоянии перманентной настороженности к одним, вражды к другим,
наконец, открытой войны с третьими.
Повторим уже сказанное: было бы ошибкой объяснять причины войн исключительно корыстолюбием каких-то социальных групп. Не видеть здесь более глубокие основания, которые далеко не во всем подвластны индивидуальному сознанию (как ему
неподвластны фундаментальные инстинкты жизни), значит не видеть главного.
Мы уже могли сделать вывод о том, что социальная коммуникация — это не
«…переход от говорения Одного к действиям Другого», не «обмен, который обеспечивает
кооперативную взаимопомощь, делая возможной координацию действий большой сложности», не «способ деятельности, который облегчает взаимное приспособление поведения людей», не акт отправления информации от мозга одного человека к мозгу другого
человека»… Все эти и другие определения, которые приводились нами выше, в действительности описывают лишь видимую невооруженным глазом поверхность грандиозного
социо-коммуникационного Гольфстрима.
Единственным назначением коммуникационного процесса является воспроизводство социума, и единственной информацией, которая циркулирует по всем каналам коммуникационных подсистем, является информация о его устройстве и накапливаемый им
опыт собственного жизнеобеспечения и развития. (Справедлив и более широкий взгляд,
согласно которому подлинным субъектом информационного обмена является человеческий род в целом.)
Словом, это не способ обеспечения жизнедеятельности, но сама жизнь. Поэтому
инфильтрация иных реакций на знаковые посылы — это вызов самым фундаментальным
устоям «нашего» бытия, угроза «нашей» жизни. Отсюда настороженное, часто враждебное, отношение к чужим формам ответа представляет собой глубинный инстинкт всякого
социума. Возможно, его основной инстинкт.
Поэтому объяснять и военно-политическую экспансию, и строительство мировых
колониальных империй, наконец тысячелетиями тлеющее неприятие одних народов другими исключительно политическими, экономическими — да даже культурными — причинами нельзя. Одно из действительных оснований кроется в той подсознательной угрозе, что таит зазеркалье чужих, не поддающихся полному прочтению ритуалов. Словом, в
еще полу-животном страхе этноса перед порождениями иного этотипа.
В конечном счете именно врожденная (формируемая собственным этотипом)
настороженность и враждебность по отношению ко всему чужому заставляет каждый социум отгораживаться от всех, чья реакция на знаковый посыл отличается от свойственной ему. Деление мира на «эллинов» и «варваров», «право-» и «неправоверных», «свободный мир» и «империи зла», «страны-демократии» и «страны-изгои» в огромной степени производно от этого древнего инстинкта. Он формирует всю систему базовых ценностей общества, включая его представление о «свободе», «независимости» и «суверенитете». Он же создает все общественные нормы, обязывающие жертвовать собой ради спасения целостного социального организма и воспитывающие готовность «до последней капли крови» воевать во имя этих материй.
Подводя краткий итог, скажем: как бы ни относиться к ней, следует признать: возможно, самое эффективное, что создается социумом,— это его система ценностей. (Вот
только не следует забывать о том, что это не собственные ценности социума, но наше преломление их в индивидуальном и групповом сознании; смысл же его существования сокрыт.) Здесь уже говорилось о том, как глубоко проникают в нас общественные идеалы, о
том, что именно они остаются в нас даже тогда, когда становятся безразличны и государство, и общество. Когда мы остаемся один на один со своею собственной душой и с Той,
кому готовы посвятить всю свою жизнь. Но часто и «в полночь первой ночи» ради этих
ценностей приносится в жертву даже Она:
Война приснилась как-то ночью мне,
На ту войну мадьяр позвали;
93
И меч в крови носили по стране —
Как древний знак передавали.
Вставали все, увидев этот меч,
Была пусть капля крови в жилах;
Не денег звон, как плату, нам беречь —
Бесценный цвет свободы платой был нам.
Как раз тот день был нашей свадьбы днем.
Что нашей свадьбы, девочка, короче?
За родину чтоб пасть мне под огнем,
Ушел я в полночь первой ночи.
И все же не только стремление обособиться и обезопасить себя, не врожденное
неприятие чужой поведенческой реакции на знак объясняет всеобщую вражду, «войну
всех против всех». Это выражение («Bellum omnium contra omnes») ввел в политический
оборот английский философ Гоббс,136 но он рассуждал о «естественном» состоянии человека, которое предшествует становлению государств. Однако задолго до него в своих «Законах» об этом же писал Платон: «Каждый город находится в состоянии естественной
войны с любым другим, войны не провозглашаемой герольдами, но длящейся вечно»137.
Так что мироощущение «осажденного гарнизона» представляет собой некую константу
человеческого менталитета. Разумеется, неприятие чужого этотипа играет известную
роль, но все же в закономерностях всеобщей системы коммуникации вскрываются и другие, более общие, причины стремления к мировому, региональному, наконец к внутрисоциумному господству. О них речь пойдет ниже.
Выводы
1. Развитие и усложнение поведенческих структур, организационная структура которых включает в себя пространственно-временной разрыв между технологически зависимыми звеньями, невозможны без формирования опережающего образа действий.
2. Функцию последнего начинает выполнять интериоризированный ритуал. Его
циклическое повторение, параллельное потоку деятельности, которая осуществляется на
внешнем слое движения, приводит к тому, что каждый микроэлемент деятельного акта
протекает на «фоне» его целостной структуры. Каждая вспышка опережающего образа
действий — это и есть вспышка сознания.
3. Заполнение всего пространства психики контурами интериоризированных
форм, каждая из которых на внешнем слое движения моделирует реальное предметпредметное взаимодействие, создает интегральный образ того, что вносится субъектом в
окружающую действительность и становится его «внутренним миром».
4. Психофизические особенности этого микрокосма становятся одним из основных
отличительных признаков сообщества; именно их единство образует основание самоидентификации социума, деления мира на «свое» и «чужое».
5. Образование крупных межгрупповых объединений происходит в результате течения региональных коммуникационных процессов, которые вовлекают в свой поток отчуждаемый от непосредственного жизнеобеспечения совместный труд нескольких поколений.
6. Цементация больших этнических общностей, формирование этнических культур
и всей системы базовых ценностей во многом происходит благодаря интегративной
функции ритуала, роль которого может играть любая совместная деятельность.
7. Социальная коммуникация — это и есть жизнь социума. Единственным назначением коммуникационного процесса является его воспроизводство, и единственной информацией, которая циркулирует по каналам коммуникационных подсистем, является
информация о его устройстве и накапливаемый опыт собственного жизнеобеспечения.
Поэтому инфильтрация иной реакции на знаковые посылы — это вызов первоосновам
собственной самоорганизации, угроза существованию. Отсюда настороженное враждебное отношение к ней представляет глубинный инстинкт всякого социума. Возможно, основной.
136 Гоббс.
137
Левиафан. XIII. Сочинения в 2 тт. Т. 2. М.: Мысль, 1991
Платон. Законы. 626 а
94
5. ДОЛОГИЧЕСКИЕ И ДОРЕЧЕВЫЕ КОНВЕНЦИИ
5.1. «Вещь» и «слово» в структуре коммуникации
5.1.1. Несостоятельность обыденных представлений
Итак, содержание коммуникационного процесса, очерчивается спиралью развития
единого потока метаморфоз, к котором материальное сменяется свободными от всякой
вещественности формами идеала, последний же воплощается в созидаемом самим человеком мире. Отдельно взятым звеном этого глобального процесса предстает постоянно
открытый к изменениям цикл: «вещь—дело—слово—дело—вещь». Отсюда и содержание
любого коммуникационного посыла, представленное в материализованной («вещь») или
идеализованной («слово») формах, должно отражать целостное содержание, по меньшей
мере, отдельного цикла, но не отдельной его фазы. Никакой искусственно вырванный
фрагмент не имеет самостоятельного, независимого от этих превращений, значения. Другими словами, ни застывший в пространстве и времени предмет, ни — застывшее же — в
словарных статьях его определение не могут отразить подлинное содержание коммуникационных посланий, если не видеть за тем и другим движение единого гольфстрима
культуры. И вместе с тем обыденному сознанию присуще представление о «вещи» как о
самостоятельной сущности неизменных очертаний, о «слове» — как вместилище неизменного одинаково понимаемого всеми смысла.
На самом деле это не более чем иносказание о них, попытка представить и то и
другое вне коммуникационного потока. Так, действительное содержание всего того, что
стоит за «вещью», может быть раскрыто в полной мере лишь целостной структурой всех
целевых действий, где она предстает в качестве средства или предмета деятельности, другими словами, всей совокупностью организуемых интегральным субъектом предметпредметных взаимодействий. Именно эти взаимодействия, а вовсе не внешние контуры
искусственно вырываемых из него элементов (орудия, предмета или результата) является
внутренним ее содержанием. Представление о ней как о чем-то самостоятельном, существующем вне и независимо от человеческого сознания (равно как вне и независимо от
всего создаваемого человеком), возникает только по мере развития феномена отчуждения.
Мы помним, что, порождаемый разрушением целевой структуры деятельности,
разделением и диверсификацией технологических процессов, этот феномен коммуникации делает возможным:
— задельное производство (изготовление впрок);
— создание первичных механизмов «обобществления» и «распределения» продукта (мы берем эти слова в кавычки, потому что и то, и другое на первых порах регулируются не ясно выраженными социальными нормами, а стихийно);
— наконец, окончательное подчинение индивидуального бытия складывающимся
формам существования целостного социального организма.
Эти же следствия означают и подчинение индивидуальной психики психике формирующегося социума. Вернее, впрочем, не подчинения, ибо это — одно и то же, но смутное ощущение самого себя частью целого, жизнь которого сокрыта от нас. Ведь индивидуального представления о вещи, способной жить своей жизнью вне и независимо от человека, не существует, пока не появляется на свет качественно новая реалия природы —
искусственно организуемая всем социумом связь вещей. Но эта реалия получает адекватное отражение только в интегральной психике коллективного субъекта,— психика же отдельно взятого индивида способна вместить в себя лишь отдельные ее измерения. Поэтому представление о чем-то полном и многомерном, что осуществляется за границами его
опыта, представляет собой ничто иное, как отголосок коллективной психики в индивидуальном сознании.
По существу такое представление глубоко парадоксально. Оно не может быть порождено ничем иным, кроме коммуникации, и в то же время соблазняется призраком
коммуникационного «вакуума». С одной стороны, оно стремится исключить все следы
внешних воздействий, представить «вещь» и ее материальное окружение как независимые друг от друга начала. С другой,— само стремление к подобной элиминации является
смутным пониманием того, что в действительности за нею всегда стоит нечто такое, что
не позволяет ей оставаться «самой собою». Это нечто и есть макрокосм интегральной
практики сложносочиненного целого — социума. Отсюда и попытка очистить «вещь» от
внешних влияний — это попытка освободиться от всех проявлений его психики в сознании индивида. Другими словами, стремление частного коммуниканта выйти за пределы
95
коммуникационного потока, но с этим выходом (допустим на мгновение его осуществимость) уничтожается и любое представление о предмете. Не случайно полностью «стерилизованный», изъятый из системы всех своих взаимосвязей, он остается символом непостижности, вечной фикцией индивидуального сознания, «вещью в себе».
Нам неизвестны механизмы преломления реалий коллективного опыта и коллективной психики в индивидуальном сознании; для того, чтобы понять их действие мы можем обращаться лишь к параллелям. Воспользуемся ими.
Одна из самых глубоких и волнующих тайн — это тайна жизни. Постигая ее, мы
погружаемся в изучение структуры простейшего организма — клетки, и совершенствование микроскопа позволило узнать многое о ее структуре. Но как происходит анализ?
Для того чтобы разглядеть тонкие детали устройства, клетка разрезается на «ломтики». Для их изготовления объект исследования погружают в фиксирующие жидкости,
которые денатурируют (проще говоря, убивают) белки и стабилизируют структуры и соединения. Наиболее распространенным фиксатором является формалин, смертельнейший яд для всего живого, который уничтожает все бактерии, вирусы, грибки и их споры.
После фиксирования и промывания в воде объект исследования можно резать на тонкие
пластинки, предварительно заморозив его на специальном замораживающем микротоме
— приборе, при помощи которого изготовляют гистологические срезы. Для замораживания чаще всего используют жидкий углекислый газ либо электрозамораживающую установку. Для изготовления более тонких срезов, толщиной до 2 мкм, объект пропитывается
веществом, которое делает его более плотным. После фиксирования и промывания его
погружают в спирты возрастающей концентрации — от 50 до 100 градусов для обезвоживания и пропитывают желатиной, парафином или целлоидином. После этого клетку
можно резать на микротоме.
Чем больше сумма «ломтиков» (чем тоньше каждый из них), тем точней наше
знание о микроструктуре клетки. Но, при всем том, что клетка — это наименьшая частица, наделенная жизнью и всеми свойствами целого организма, тайна жизни уже «по
определению» остается за непреодолимой чертой — ведь на каждом шагу (внимательно
перечитаем описание методики) мы уничтожаем самую возможность жизни.
В сущности, точно такое же убиение происходит и там, где из живого потока превращений искусственно вырывается отдельно взятая «вещь» (равно, впрочем, как и отдельно взятое «слово» или «дело»), и стерилизованный результат вивисекции предстает
перед мысленным взором индивида. В аналогии с клеткой исчезает органическая жизнь,
в обыденном же представлении о самостоятельно существующей «вещи» — выходящая за
пределы индивидуального бытия жизнь социальной коммуникации.
В принципе, тот факт, что никакая вещь не является изолированным стерилизованным объектом, стал известным более двух столетий тому назад. Еще Кант установил,
что сознание имеет дело не с «ноуменом», т.е. живущим своей жизнью вне и независимо
от познающего субъекта объектом, но исключительно с продуктом человеческой культуры — «феноменом»138. Фихте, вслед за ним, показал, что объект творческого освоения —
это не вещи, существующие «сами по себе»139. Человек в действительности не имеет ничего, кроме своего собственного опыта; опыт и только он содержит в себе весь материал его
мышления и творчества140. Опыт и только он является единственным предметом последнего.
При всей парадоксальности вывода о том, что «вещь» существует лишь благодаря
субъекту и только в структуре его «дела», с ним (пусть и по-разному его понимая) были
вынуждены согласиться все направления философской мысли. Вот только под субъектом
познания все направления философской мысли видели и видят не отдельно взятого индивида и даже не символ человеческого рода, но непрерывную живую коммуникацию
между индивидуальным и единым сознанием социума. И лишь пытающееся всеми силами обособиться от нее бытовое сознание продолжает видеть и в «вещи» и в «слове» призрак чего-то застывшего.
5.1.2. Смысл слов и суть вещей
Таким образом, и в практическом назначении самих вещей и в содержании абстрактных понятий о них мы должны видеть нечто отличное от бытовых представлений.
В сущности, это и показывает предпринятый в настоящей работе анализ коммуникации.
Творческое преобразование действительности обнаруживает в привычных человеку артефактах принципиально новый тип предмет-предметных (причинно-следственных,
Кант. И. Критика чистого разума. I, II, 62.
См. Фихте И. Г. Ясное как солнце сообщение широкой публике о подлинной сущности новейшей
философии. — М., 1937, с.: 2-5, 31-34, 78, 79, 82, 83
140 См. Фихте И. Г. Первое введение в наукоучение // Избранные сочинения. — М., 1916, с. 413—424
138
139
96
пространственно-временных) связей, которые впервые организуются им же самим в целевом поле его деятельности. При этом организация нередко строится вопреки, наперекор «естественному» течению событий. Не в последнюю очередь именно по этой причине
возможность их стихийного самопоявления чрезвычайно низка, и чем в больше степени
нарушается естественный ход событий, тем ничтожней вероятность этого. Таким образом,
назначение всех порождаемых нами артефактов оказывается вне «естественноприродной» сферы, а следовательно, и полное значение понятий о них выходит за границы физической, химической, биологической реальности в область совершенно иных
форм движения.
На первый взгляд, было бы логично ожидать, что именно пространственновременные и причинно-следственные отношения (которые в замкнутом объеме индивидуального сознания трансформируются в логические) образуют содержание наших понятий о вещах. Однако в действительности отношение между структурой практической деятельности социума и их значением не столь прямолинейно. Понятия не являются логической калькой с физических реалий, и дело не только в том, что обыденный взгляд на них
отражает действительность не во всей полноте. Если бы значение было родом механического оттиска жесткой матрицы на ткани человеческой психики, об умножении знаний,
развитии культуры (а следовательно, и о социальной коммуникации) пришлось бы забыть. Поэтому они должны быть гибкими и подвижными, содержать в себе потенциал
собственного развития, а это возможно только в том случае, если их значение не равно
застывшему результату простого механического отпечатка.
Внимательный взгляд показывает, что эту открытость к развитию обнаруживают
любые вещи, а значит, и любые понятия о них. Обратимся к самым обыкновенным, присутствующим в каждом доме. Например, к столу. При этом ограничимся его первым значением как предметом мебели. Каково действительное назначение этого предмета, какого
подлинное значение понятия о нем?
В словаре Даля читаем:
СТОЛ м. утварь домашняя, для поклажи, постановки чего. В столе отличают: столешницу, верхнюю доску, и подстолье, а в этом: обвязку (иногда с ящиком) и ножки,
иногда с разножками. По образцу, столы, бывают: четырехугольные, долгие, круглые,
угольчатые; раздвижные, раскидные и пр. разных размеров; об одной ножке, на тумбах,
треногие, а обычно на четырех ножках; по назначенью: обеденные (банкетные), письменные, подзеркальные, ломберные (игорные), уборные (или туалетные), чайные и пр.
Портняжный стол, полок. Третий (пятый) игрок под стол. Деньги на стол, да и ступай домой <…>141.
«Словарь Ушакова определяет его как: «Предмет домашней мебели, представляющий собою широкую поверхность из досок (деревянных, мраморных и др.), укрепленных на одной или нескольких ножках и служащий для того, чтобы ставить или класть
что-н. на него. Круглый стол. Письменный стол. Обеденный стол. Ломберный стол. Кухонный стол. Туалетный стол»142.
Словарь Ожегова говорит то же самое: «Предмет мебели в виде широкой горизонтальной пластины на опорах, ножках. Обеденный, письменный, рабочий, кухонный, садовый с. овальный, круглый, квадратный с. Сесть за с. встать из-за стола. Сесть за с. переговоров (перен.: начать равноправные переговоры)»143.
Отметим: ни одно из определений не сводится к простому описанию того, что встает перед нашими глазами, к «словесному портрету», который может быть заменен рисунком, чертежом, фотографией и т.п. Пусть описательность и присутствует, в качестве главенствующего фактора все же выделяется другое, а именно: назначение предмета. Назначение же представляет собой выход из сферы оптических феноменов в совершенно иной
круг физических и социальных реалий. Речь идет, прежде всего, о началах организации
человеческой деятельности, и если обратиться к ним, то можно увидеть в известном каждому предмете те, поистине революционизирующие все устройство «естественной природы» начала, которые, находясь на самом виду, чаще всего не замечаются нами. Другими
словами, даже в этих кратких определениях мы можем явственно различить то, о чем говорилось еще великими немецкими мыслителями.
Вглядимся пристальней. Если взять тяжелую заготовку в одну руку и бить по ней
таким же тяжелым рубилом, зажатым в другой, то без опорной поверхности, которая бы
препятствовала бы смещению первой по направлению удара, результат предметДаль В.И. Толковый словарь живого великорусского языка: В 4 т. — СПб., 1863-1866.
Толковый словарь русского языка. В 4 т. Под ред. Д.Н. Ушакова. — М.: «Советская энциклопедия»; ОГИЗ, 1935-1940
143 Ожегов С.И, Шведова Н.Ю. Толковый словарь русского языка. М.: 1992
141
142
97
предметного взаимодействия будет далек от того, какой мы хотим получить. Но можно
ограничить организуемое нами пространство деятельного акта некой опорной плоскостью и, жестко фиксируя на ней обрабатываемую заготовку, воспрепятствовать нежелательному действию физических сил, которые могут деформировать структуру управляемых предмет-предметных взаимодействий. В этом случае технологические возможности
применяемых нами средств существенно расширятся. Добавим, что расширению их спектра способствует и специально подбираемый материал столешницы, и закрепляемая на
ней система упоров (верстак), и геометрические размеры стола. Впрочем, дело не ограничивается одной технологией: вообразим себе блюда, расставленные на собственных коленях, и, одновременно, необходимость сохранять достоинство и приличия…
Таким образом, «широкая поверхность/пластина» для «поклажи/постановки»
предстанет перед нами уже не в образе застывшего предмета, но в виде невещественного
организационного фактора. Другими словами, активного управляющего начала, которое
позволяет регулировать эффективность действия фундаментальных физических законов,
по-своему организовывать его в пространственно-временном поле деятельного акта.
Выше уже говорилось о том, что и естественно данный, и искусственно созданный
предмет появляются в результате действия объективных законов природы. Отличие одного от другого состоит в том, что в практике человека их проявление специфическим образом структурировано. То есть распределено в пространстве и времени целевого процесса и организовано так, что действие одних ослабляется, или блокируется, действие других
— усиливается. Вот и сейчас на примере обыкновенного стола мы видим, что за незатейливой бытовой функцией скрывается направленное вмешательство человека в действие
фундаментальных сил природы.
Впрочем, и этим не ограничивается назначение анализируемого предмета. Ведь
заготовку можно положить и на землю. Однако поднятая над нею опорная поверхность
позволяет снизить нагрузку на опорно-двигательный аппарат и функциональные системы нашего организма (сердечно-сосудистую, дыхательную и др.) а также оптимизировать
все психофизиологические процессы, которые лежат в основе восприятия, концентрации
внимания, воли, управления движениями. Нет нужды говорить, что и этим тоже обеспечивается более высокое качество будущего инструмента, а следовательно, эффективность
его работы.
Однако и этого мало: кроме прочего такой способ организации предметпредметного процесса позволяет сформировать стереотипную модель действий, которая
существенно снижает зависимость результата от анатомических особенностей индивидуального исполнителя. Образование же стандартного образа действий, сужение границ
технологического инварианта, в известной мере затрудняет освоение их индивидом, но в
то же время делает возможным в перспективе перепоручение ключевых ручных операций
искусственному устройству — машине.
Повторим сказанное выше. Речь идет не об организации очередности и силы воздействий одного предмета на другой, но о сложной зависимости, которая обнаруживается
между «тонкой настройкой» одного взаимодействия и структурой совершенно других,
которые могут отстоять от первого в пространстве и времени, вовлекать в свой поток совершенно другие предметы и даже выполняться другими людьми. Поэтому во всей природе нет ничего, что могло бы воплотить (или хотя бы олицетворить) искомую зависимость.
Таким образом, застывшие контуры вполне осязаемого предмета мебели, который
десятилетиями стоит на одном и том же месте, вдруг растворяются в воздухе, оставляя
после себя лишь умопостигаемые принципы абстрактной организации причинноследственных и пространственно-временных взаимодействий каких-то других, незримо
проявляющихся здесь же, умозрительных, вещей, процессов, явлений.
Впрочем, и такой взгляд на вещи, который уподобляет их исчезающей «улыбке
чеширского кота», не исчерпывает всей полноты понимания предмета, ибо без указания
на способ производства понять его назначение по-прежнему невозможно. Обращение же
к надприродному генезису артефакта включает в понятие о нем не только те предметпредметные взаимодействия, в структуре которых он сам выступает как один из организующих технологические алгоритмы факторов. Перед нами выстраивается практически
необозримая (во всяком случае, в условиях современного производства) цепь предметпредметных взаимодействий:
S—(О1—О2—О3—О4—О5—О6—О7…Оn)—О,
лишь конечный пункт которой (О) предстает одновременно предметом и результатом законченного процесса, материализующегося в виде «утвари домашней, для поклажи, по-
98
становки…» Впрочем, как результат одного процесса, он становится еще и средством организации других форм деятельности.
В настоящее время технологический генезис точному определению не поддается, в
той или иной мере сюда вовлекаются едва ли не все отрасли хозяйства. Собственно, так
обстоит дело практически с любым продуктом хорошо развитого производства. Поэтому
неслучайно там, где — хотя бы отчасти — информация о порождающей артефакт цепи
утрачивается, результат становится чем-то загадочным, и невозможность восстановить
производственную логику его получения делает продукт символом божественной или
внеземной природы. Так, утраченные технологии древности нередко рождают мысль об
инопланетных пришельцах.
Словом, содержание понятий даже об обыденных вещах скрывает в себе огромные
пласты информации, вместить которую в полной мере способно только интегральное сознание социума.
Вместе с тем мы обнаруживаем, что в скрытой, по-своему «интериоризированной»
сжатой форме:
— и функциональное назначение («опорная плоскость, ограничивающая пространство деятельного акта»…/«поверхность для поклажи…»),
— и способ производства («подстолье с обвязкой и ножками…»)
проявляются в фокусе приведенных определений. Иначе говоря, классические словари,
ставшие одними из краеугольных камней коммуникационной культуры, рисуют довольно
точный портрет изображаемого предмета. Так что сказать, что цитированные статьи в
чем-то противоречат действительности, ни в коем случае нельзя.
Правда, их неявное, имплицитное, содержание открывается только при более широком и пристальном взгляде, другими словами, только в структуре осознания всей полноты коммуникационного потока метаморфоз «вещи», «слова» и «дела». Но, кстати, и
тот факт, что многое из этого потока вполне доступно индивидуальному сознанию, даже
не обладающему большими познаниями, свидетельствует: наше понимание сути обиходных вещей опирается вовсе не на абстрактные дефиниции академических справочников,
но на какие-то скрытые и вместе с тем весьма действенные основания. Именно ими и
предстают те протекающие 24 часа в сутки коммуникационные процессы, которые связывают сознание индивида с сознанием социума. Вместе с тем, как уже говорилось выше,
незримая коммуникация, которая непрерывно развертывается где-то в глубине под
нашим кожным покровом, не снимает с нас обязанности трудиться над овладением ее
дисциплиной и (что является более высокой степенью коммуникационной свободы) — ее
культурой.
Итак: определения понятий являются способом фиксации не только непосредственно воспринимаемых нами вещей, но и каких-то других реалий, возможно, вообще не
поддающихся вербализации. Другими словами, каких-то до-логических и до-речевых соглашений обо всех порождаемых нами явлениях культуры.
5.1.3. Социокоммуникационная «тень» артефакта
В действительности пресловутая «суть вещей» никогда не ограничивается их узким бытовым применением; каждая из них, будучи результатом сложного переплетения
специально организуемых надприродных процессов, воплощает в себе значительные объемы создаваемого самим человеком мира. В логическом пределе — всего мира материальной культуры. Это проявляется уже в нашем отношении к высказываниям о них: мы
отличаем суждение профессионала от дилетантского взгляда не чем иным, как способностью видеть во всем создаваемом человеком то, что скрыто от поверхностного взгляда.
Впрочем, как мы уже видели, коммуникационное послание может быть выражено не
только высказыванием, но и спектром выполняемых функций, поэтому профессионализм
обнаруживается и там, где привычным вещам находится нестандартное применение.
Выше, говоря о том, что любой артефакт, а значит, и понятие о нем, вбирает в себя
всю историю своего появления на свет, мы не упомянули о другой, не менее важной разновидности предмет-предметных связей.
Приведенное нами отношение (схематический генезис артефакта):
S—(О1—О2—О3—О4—О5—О6—О7…Оn)—О
существует далеко не в пустом технологическом пространстве. Упрощенный, формализованный взгляд рисует его растворенным в практически бесконечном множестве подобных технологических цепей:
S—(О11—О21—О31—О41—О51—О61—О71…Оn1)—О1
S—(О12—О22—О32—О42—О52—О62—О72…Оn2)—О2
99
S—(О13—О23—О33—О43—О53—О63—О73…Оn3)—О3
………..
S—(О1i—О2i—О3i—О4i—О5i—О6i—О7i…Оni)—Оi
Но даже этот упрощенный взгляд диктует необходимость дополнить сказанное о
назначении артефактов и содержании понятий о них бесконечным числом других, более
сложных, связей внутри всего множества, которые возникают между дискретными цепями технологических взаимодействий.
Самые простые из них — это количественные пропорции. Например, чтобы получить результат O1, необходимо произвести m единиц О2, n О3 и т.п. Так (приведем списанный откуда-то рецепт) щи из свежей капусты требуют: «500–700 г мяса с костью (говядина, баранина, свинина), 2 л воды, 600–700 г белокочанной или савойской капусты, 2
средние картофелины, небольшая репа, 1 крупная морковь, корешок петрушки, крупная
луковица, 1 столовую с верхом ложку томата-пюре или 2 свежих помидора, 2 столовые
ложки жира, 2–3 лавровых листа, 2–3 горошины черного перца, соль по вкусу».
Уже эти пропорции делают весь комплекс единым структурированным целым, отдельные элементы которого живут не своей независимой жизнью, но производной от его
конечного назначения.
Куда более сложны те, которые обеспечивают кроссинговер «технологических историй» по типу генетических рекомбинаций, обмена генами в процессе деления клетки.
(Хромосомы сначала сближаются, образуя общую структуру, затем между ними появляются силы отталкивания, и они начинают разделяться, оставаясь соединенными на каких-то участках, что образует перекресты; здесь и оказывается возможным обмен участками, ведущий к перекомбинации генетического материала.) По примеру этого в принятой нами условной символьной форме можно представить и кроссинговер технологических потоков, в результате чего появляется совершенно новый артефакт, который, в свою
очередь, может служить в качестве нового средства деятельности (Oj).
S—(О1—О2—О3—О4—…— О5i—О6i—О7i…Оni)—Oj
Разумеется, видеть источник развития и совершенствования материальной культуры исключительно в такой механической перекомбинации, технологических цепочек
нельзя. (Как нельзя сводить механизм биологической эволюции только к упомянутым
обменам участками.) Это, возможно, самая простая форма порождения новых реалий материальной культуры. Механизмы более сложных, в основе которых лежит не количественное преобразование, а живое творчество человека, сегодня не ясны, но как бы то ни
было только обнаружение неизвестных привычному применению «опций» человеческой
культуры делает возможным само развитие социума.
Качественный скачок в ее истории совершается только в процессе преобразования
общего цикла: «вещь—дело—слово—дело—вещь», то есть только там, где его начало и конец перестают быть строго равновеликими друг другу, где результат вбирает в себя нечто
новое. Образно говоря, там, где на месте простого седалища появляется престол царя Соломона и трон — не только русских — государей. Таким образом, переоценить значение
артефактов совершенно невозможно, решающая роль в дальнейшем развитии природы
принадлежит именно их созданию. При этом именно созданию, а не механическому воспроизводству уже знакомого.
Здесь мы сталкиваемся еще с одним парадоксом коммуникации. Несмотря на то,
что она существует только как целое, на то, что психика индивида подчинена только ему,
начало любому созиданию полагается не во внешней действительности, не в совокупной
деятельности группы, но во «внутреннем» пространстве индивида. (Может быть, в этом
парадоксе и кроется самая глубокая тайна коммуникационных процессов.)
Только там, где в случайных деформациях сложившихся структур (прежде всего
интериоризированной) деятельности вдруг начинают расплываться очертания знакомых
предметов,— и может возникнуть призрачный образ чего-то нового. Пусть поначалу это
новое лишь незначительно отличается от всего привычного, но его контуры уже рисуют
собой нечто не существующее в природе того вещного мира, в котором замыкалось бытие
действующего субъекта. Словом, именно и только там, где вспыхивают первые искры самостоятельного творчества, завершается предысторический этап разумной жизни и
начинается собственно история человеческого рода.
Таким образом, любой артефакт вбирает в себя намного больше, чем это представляется поверхностному взгляду. Собственно, это следует уже из того, что его содержание
по мере развития человеческой практики начинает складываться не только из суммы чисто технологических связей, но включать в себя и ценностные (включая гуманитарные)
100
установки социума.
Свойство искусственно производимых вещей вбирать в себя в конечном счете всю
историю и всю действительность рождаемого и пересоздаваемого нами мира уподобляет
их уже упомянутым здесь монадам Лейбница: любая из них отличается от другой, но вместе с тем смысловой микрокосм каждой заключает весь макрокосм, в котором растворяется история человеческой цивилизации.
Все это позволяет утверждать, что каждый новый артефакт не только вносит что-то
свое в единый массив материальной культуры, но и по-своему форматирует, специфическим образом организует его, подчиняя какой-то новой ценности, цели.
Если недостаточен пример обыденного стола, радикально изменившего не только
быт, но и всю деятельность человека, можно обратиться к другому — своеобразному символу современности. Так, «всеобщая компьютеризация» не ограничивается тем, что электронное устройство появляется практически повсюду, в результате чего меняется складывавшийся веками способ изготовления традиционных вещей. Компьютер перестраивает
все общественное производство в целом, а заодно и структуру совокупного работника.
Примером может служить исчезновение одних профессий и появление других, которые
неожиданно и незаметно стали ключевыми, да и просто коренное изменение состава операций, выполняемых на большинстве рабочих мест, занимаемых далеко не только «белыми воротничками».
На этом красноречивом примере отчетливо видно, что отличие вещей друг от друга состоит вовсе не в их внешнем обличье. И даже не во внутреннем устройстве (хотя, конечно, и в нем тоже, ибо именно оно раскрывает «технологический генезис» каждой из
них), но прежде всего в той специфической «тени», которую каждая отбрасывает на весь
вещный мир в целом. А заодно — и на самого человека. Разумеется, не всякая способна
давать столь резко очерченную, как «тень» от компьютера, но все же каждая имеет свою.
Именно они и становятся подлинным «смыслом вещей». А вместе с этим — и смыслом
понятия о них.
Таким образом, в любом информационном посыле о вещи подлинным предметом
социальной коммуникации (пусть в неявном, имплицитном, но от этого не перестающем
составлять его стержневое содержание виде) становится в конечном счете весь макрокосм
культуры. В сущности, так же молекула ДНК, которая синтезируется каждой клеткой организма, несет информацию о всей системе его связи со средой. (Не исключено, что и
«память» всей планеты.) Поэтому скрытно от поверхностного взгляда в информационном
общении фигурирует даже не замкнутый цикл превращений «вещь—дело—слово—дело—
вещь», предметное содержание которого ограничивается «технологической историей»
отдельно взятого артефакта, но специфически переосмысленный интегральный поток
всей человеческой практики в целом. К слову, эта мысль тоже далеко не нова: «Вся человеческая практика должна войти в полное «определение» предмета и как критерий истины и как практический определитель связи предмета с тем, что нужно человеку»144,—
утверждалось еще в прошлом столетии.
Оборотной стороной этого вывода является уже сделанное выше заключение: никакой отдельно взятый информационный посыл не может быть понят даже поверхностно, если нет доступа в более широкий контекст (в логическом пределе — в контекст всей
культуры). Если выход в другой информационный пласт недоступен, содержание даже
самого незамысловатого знака превращается в неразрешимую загадку. Примером могут
служить обороты чужой речи, когда значение каждого слова известно, но общий смысл
высказывания ускользает. Так, грибоедовское: «чай, пил не по летам» однажды было переведено в том смысле, что герой пил много для своего возраста чая. Впрочем, нередко
идиоматические обороты родной речи становятся загадкой даже для ее природных носителей.
Тот факт, что действительным содержанием «слова», любой информации, проходящей по каналам социальной коммуникации, является не что иное, как специфически
форматированный опыт всего социального тела, обусловлен тем, что подлинным коммуникатором, как и подлинным коммуникантом любого информационного обмена является
в конечном счете только оно. В сущности, так же, как организм в целом (и только он) является субъектом всех внутриклеточных информационных процессов.
И вместе с тем значение индивида отнюдь не ничтожно. Казалось бы, один из самых удивительных парадоксов социальной коммуникации состоит в том, что индивидуальное сознание может служить проводником «всей человеческой практики, которая
входит в полное определение предмета». Ведь стоит только задуматься о несопоставимости ее масштабов с той ее частью, которая может быть вобрана личным опытом индивида,
144
Ленин В.И. ПСС, т. 32, с. 72
101
и невозможность такого положения вещей станет совершенно очевидной. Но ведь нас нисколько не удивляет способность клетки, различимого лишь в крупный микроскоп «атома» органического мира, служить проводником информации, определяющей (как минимум) судьбы целого биологического вида.
5.1.3. Бессознательное
В порядке отступления следует заметить следующее. Следы всех этих процессов,
которые развертывались еще в глубинах древнекаменного века (как простых рекомбинаций уже сформировавшихся структур деятельности, так и более сложных, ведущих к появлению качественно новых форм орудийной практики), могут быть найдены в реалиях
психики современного человека.
Уже простые рекомбинации интериоризированных ритуальных цепочек, которые
были вкратце очерчены выше, способны порождать новые модели деятельности; именно
их устойчивые формы, закрепляясь в коллективной практике социума, становятся этапами его «технологической истории». Между тем всякая новая поведенческая модель — это
еще и опережающий образ не существующей «здесь и сейчас» действительности. Действительности, которой еще только предстоит воплотиться в каких-то осязаемых результатах орудийной практики. А следовательно, они образуют вектор развития не только
технологических алгоритмов, но и психических реалий человека. Более того, — силовой
каркас его психики, ибо все, что скрепляет последний, — это прежде всего связь с объективной данностью созидаемой им культуры.
Вместе с тем не исключено и появление тупиковых структур, таких рекомбинаций,
которые, не могут найти воплощения ни в одной физически доступной индивиду поведенческой модели. Препятствием могут служить как особенности внутреннего строения
его организма, так и внешние реалии, которым вынуждена подчиняться любая форма его
активности. Но если осуществимая на практике модель предметной деятельности сопровождается опережающим образом вполне возможного развития явлений, то аномалии
рекомбинаций, ведущих в технологический тупик, — в лучшем случае фантазмами, в
принципе неосуществимыми в действительности. Есть основание полагать, что о проявлениях именно этого феномена говорит Юнг, рассуждая о сфере бессознательного145.
Он разделяет бессознательное на личное и коллективное. В качестве одной из иллюстраций первого становится факт из жизни швейцарского мистика Николая из Флюэ.
Вероятно, важнейшим переживанием впоследствии канонизированного затворника было
явление ему разделенной на шесть частей мандалы (геометрического символа сложной
структуры, который интерпретируется как модель вселенной, включающей сферу обитания божеств), в центре которой находился коронованный нерукотворый образ. Это видение настолько поразило его, что было изображено им или, по его просьбе, кем-то другим
на стене кельи. Николай пришел к выводу, что увидел саму святую Троицу, саму вечную
любовь. Первопереживание, однако, было совсем иным. Увиденное им в действительности было столь устрашающим, что он испугался, как бы его сердце не разорвалось на
мельчайшие части. Поэтому у него, оглушенного ужасом и поверженного на землю, изменился даже собственный вид. Потрясенный тем, что предстало перед ним, он сам стал
страшен окружающим, от него стали отшатываться, его стали бояться.
Нет нужды говорить, что напряженная работа «души» неотделима от скрытого
движения органической ткани. Критические же перенапряжения обеих, по-видимому, и
явились причиной произошедшего.
Между тем материалом всех возможных рекомбинаций интериоризированных
структур может быть не только личный опыт индивида, но и складывающийся этотип относительно замкнутого сообщества. Формирование единого поведенческого ядра означает становление стереотипных форм деятельности, благоприятствующих развитию социума. А вместе с ними — и порождение (стереотипных же) форм опережающего отражения
будущих реалий общими механизмами социальной психики. Как уже говорилось, это
также способствует формированию единой реакции социума на факторы своей среды и
тем увеличивает возможности его развития. Но рядом с ними оказывается возможным и
формирование общих для всех фантазмов, в принципе не поддающихся никакому воплощению на практике (а следовательно, и осознанию), другими словами, «коллективного бессознательного».
Говоря о коллективном бессознательном, Юнг имеет в виду врожденный более
глубокий слой психики, который имеет всеобщую природу, его истоки уходят в самые
глубины истории. Возможно,— генезиса человека. Другими словами, оно идентично у
всех людей и, будучи сверхличным, образует единое основание душевной жизни каждого.
145 См.
Юнг К. Об архетипах коллективного бессознательного
102
Содержаниями коллективного бессознательного, по Юнгу, являются так называемые архетипы, т.е. некие содержательные формы, которые еще не прошли сознательной обработки и представляют непосредственную психическую данность. Жизнь коллективного
бессознательного, по его словам, «преднаходится» в догматических архетипических
представлениях.
Если личное бессознательное складывается из эмоционально окрашенных комплексов, которые образуют интимную душевную жизнь отдельно взятого индивида, то
содержаниями коллективного являются архетипы, властвующие над психикой рода.
Только на высших уровнях тайных учений они предстают в такой оправе, которая указывает на влияние сознательной их переработки в суждениях и оценках. Сами же по себе,
восходящие к «седой древности неолита», архетипы отличаются от исторически ставших
или переработанных форм.
Меж тем уместно задаться вопросом: в какой форме могут быть представлены эти
архетипические представления?
Ясно, что они не могут быть аналогом платоновских идей, даже если «занебесье»
этих самостоятельно существующих формирований растворяется не где-то в потустороннем, а в структурах коллективной психики. В этой связи подход, согласно которому последняя существует только как «емкость», подлежащая заполнению чем-то отличным от
нее и даже чужеродным ей, должен быть решительно отклонен. Психика не делится на
пустые объемы и заполняющее их содержание, — это одно и то же. А значит, все качественно отличное от форм ее собственной активности — лишь фикция человеческого сознания. Между тем и платоновский взгляд на вещи, и взгляд Юнга содержат в своей основе противопоставление пустого объема наполняющему содержанию. Каждое существует само по себе, независимо от другого, и последнее вливается откуда-то извне. Из тех высоких эмпирей, где обитают «идеи».
Но если в действительности никакого противопоставления нет, если «собственно
психика» и ее «содержание» — это одно и то же, единственным источником таких архетипов может быть само бодрствование первой. Единственными формами их пробуждения
оказываются (столь же стереотипные) сбои алгоритмических рекомбинаций, химерические порождения принципиально нереализуемых на практике моделей преобразования
вполне стандартных реалий. Становление новых форм деятельности революционизирует
человеческую психику. Общие же законы функционирования ее перерождающихся механизмов в схожих условиях развития не могут не порождать и общий бестиарий ее химер,
причудливых созданий, которые объединяют в одном теле несоединимые, но вместе с тем
вполне реальные в отдельности свойства и части разных объектов.
Впрочем, собственно химерические образы — это продукт сравнительно высоких
ступеней развития уже вполне сформированного сознания. В первооснованиях же новой
психики неизбежные сбои ее механизмов способны порождать лишь неподдающееся никакому распознанию (и, может быть, оттого еще более пугающее) содержание. Между тем
каналы ритуальной коммуникации (а она, повторим, совершается не только там, где происходит общение многих, но и «внутри» каждого индивида), воспроизводят и передают
не только то общее, что способствует совместному процветанию, но и общие же «отходы»
развития.
5.2. Состав «слова»
5.2.1. Физические гипотезы
Разумеется, трудно представить, чтобы весь информационный массив, который
определяет жизнь социума, мог стать достоянием индивидуализированной культуры.
«Многие вещи нам непонятны не потому, что наши понятия слабы; но потому, что сии
вещи не входят в круг наших понятий»,— гласит глубокомысленная максима Козьмы
Пруткова. Обыденное сознание протестует против того, чтобы вместить его в себя в полной мере, против того, чтобы индивидуальный опыт был в состоянии уравнять собой
опыт всего социума: «Никто не обнимет необъятного». Этот неосознанный протест порождает феномен так называемого отчуждения146.
В самом кратком определении отчуждение — это процесс отделения от людей процесса и результатов их деятельности (при этом деятельность понимается широко, как любая социальная активность), которые становятся неподвластными человеку и даже господствующими над ним. В результате этого люди становятся чуждыми миру, в котором
живут.
См. Маркс К. Экономическо-философские рукописи 1844 г. // Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., т. 42.
С. 41—174
146
103
Элементом аксиоматического ядра человеческой мысли становится представление
о том, что поступательное развитие цивилизации делает часть все меньше и меньше своего целого. Не случайно появляется представление об индивиде как о «частичном человеке», о «дроби», числитель которой равен индивидуализированной культуре, знаменатель
– культуре социума.
Этот образ был введен в оборот в 1875 г. русским социологом Н.К.Михайловским в
его очерке «Борьба за индивидуальность». Там он писал: «...нормальное развитие общества и нормальное развитие личности сталкиваются враждебно. Аналогисты [то есть те,
кто настаивает на аналогии физиологического и экономического или общественного разделения труда.— ЕЕ.] этого не понимают. Они твердят свое: общество, подобно организму, дифференцируясь, распадаясь на несходные части, прогрессирует. Хорошо, пусть общество прогрессирует, но поймите, что личность при этом регрессирует, что если иметь в
виду только эту сторону дела, то общество есть первый, ближайший и злейший враг человека, против которого он должен быть постоянно настороже. Общество самым процессом
своего развития стремится подчинить и раздробить личность, оставить ей какое-нибудь
одно специальное отправление, а остальные раздать другим, превратить ее из индивида в
орган»147.
В действительности ощущение постоянного давление культуры, расплющивание
собственного «Я» индивида ее недоступным ему богатством — это ощущение психики социума в индивидуальном сознании, постоянной коммуникации с чем-то внешним, чужим. Именно подчинение собственной психики этому чужому и составляет суть отчуждения, и тот факт, что действительное содержание ценностей единого социального организма, каким является наш социум, большей частью сокрыто от нас, является одним из
его проявлений.
И все же не обыденное сознание индивида является символом человеческой мысли. Не случайно вот уже более столетия математика говорит о том, что способность части
вместить в себя целое — это никакое не чудо. Может быть, самое известное подтверждения этой идеи лежит в биологии: уже из школьного курса известно, что каждая клетка
хранит генетическую информацию об устройстве всего организма.
Еще более поразительные вещи, имеющие самое непосредственное отношение к
анализируемому здесь феномену, происходят в астрофизике. Последние исследования
черных дыр показали, что их испарение обязано вести к информационному парадоксу —
исчезновению всей информации о них. Но такое положение вещей противоречит принципу сохранения информации, другими словами, запрещено самими законами природы.
Разрешение парадокса состоит в том, что все сведения о трехмерном объекте, могут быть
сохранены в двумерных границах, остающихся после его уничтожения, — точно так же,
как изображение трехмерного объекта можно поместить в двумерную голограмму.
Не менее удивительное обнаруживается и на другом «полюсе» — в физике микромира. В 1982 г. исследовательская группа под руководством физика Алана Аспекта обнаружила, что элементарные частицы способны мгновенно сообщаться друг с другом независимо от расстояния между ними. Это указывало либо на нарушение эйнштейновского
запрета на связь, превышающую скорость света, либо на существование так называемой
нелокальной (дальнодействующей) связи обоих фотонов. Поскольку большинство физиков не могли согласиться с первым, эксперимент стал рассматриваться как подтверждение второй. (Кстати, в свое время сам Ньютон был вынужден признать распространение
гравитационных возмущений в пустоте с бесконечной скоростью. Это противоречило
принципам его же механики, но не одному ему пришлось смириться с такой теорией, ибо
только она обеспечивала правильный расчет эффектов тяготения.)
Эти два факта, информационный парадокс и общение электронов, привели к рождению идеи (Бом), согласно которой Вселенная — это одна гигантская голограмма, род
трехмерной фотографии, сделанной с помощью лазера148. Трехмерность не единственное
ее свойство. Главное (в рассматриваемом здесь аспекте) состоит в том, что даже если разрушить голографическое изображение, каждая часть, сколь бы микроскопичной она ни
была, будет сохранять информацию обо всем объекте (правда, с потерей четкости при
уменьшении).
Существо гипотезы сводится к тому, что элементарные частицы взаимодействуют
на любом расстоянии не благодаря обмену какими-то таинственными сигналами между
собой, а вследствие иллюзорности их автономного существования. На более глубоком
уровне реальности элементарные частицы, как, впрочем, и любые другие тела, являются
не отдельными объектами, а частью чего-то более фундаментального. Эксперименталь147 Михайловский
148
Н.К. Избранные труды по социологии в 2 тт. СПб, Алетейя, 1998, т.2, с. 264
См. Талбот Майкл. Голографическая Вселенная. – М. 2004, с. 47
104
ное же обнаружение эффекта нелокальной связи, не доказывая гипотезу, все же представляет огромную поддержку ей.
Свойство голограммы каждым своим фрагментом хранить информацию обо всем
объекте позволяет по-новому подойти к вопросу о соотношении целого и части. На протяжении почти всей своей истории западная наука принимала как аксиому мысль о том,
что лучший способ понять существо предмета, будь то лягушка или атом, — это рассечь
его и изучить составные элементы. Феномен же голограммы показал, что далеко не все
вещи подчиняются этому принципу. Если мы будем рассекать что-либо, устроенное голографически, в каждой части (пусть с меньшей точностью) обнаружится все то, из чего состоит целое. А значит, соотношение между ними куда более сложно, чем соотношение
между элементами конструктора «Lego» и механически сложенными из них фигурами.
Вот так и в нашем мире допустимо предположить существование скрытого от нас
более глубокого уровня реальности, который обладает совершенно иной размерностью, и
мы видим раздельное существование самостоятельных тел только потому, что неспособны увидеть целое, в котором исчезает вся их независимость друг от друга. Словом, способность артефакта вмещать в себя всю информацию о порождающей его культуре, «полного определения предмета — всей человеческой практики» (Ленин) отнюдь не фикция
нашего сознания, но его фундамент.
5.2.2. Способы восприятия
Несмотря на поступательно возрастающую разницу масштабов индивидуализированной культуры и культуры в целом, каждый человек имеет возможность судить о любом ее предмете и (что, может быть, еще более загадочно) понимать своего собеседника.
Даже в том случае, если этот другой является человеком совершенно иного социального
мира. Часто отделенного еще большей дистанцией, чем та, которая пролегала между
юной толстовской «графинечкой» и ее крепостными. Это значит, что где-то в нас самих
кроется нечто такое, что образует своеобразный конспект целостного содержания любого
предмета, который становится темой информационного обмена. В противном случае, мы
никогда бы не смогли понять друг друга и взаимодействовать.
Что может лежать в основе нашего понимания?
Задумаемся над очевидным. За несколько тысячелетий наблюдения за небесным
сводом мы обогатились огромным массивом данных, позволяющих судить о структуре
Вселенной. Но ведь все, что мы видим в ней — это только светящиеся точки. Каким образом, свет этих точек мог превратиться во все многообразие данных современной астрономии, астрофизики, космологии? Один из величайших астрофизиков, Артур Эддингтон
говорил, что для человека, решившего сторониться теории и признавать только точные
факты, которые являются результатом наблюдений, все книги по астрономии неприемлемы. Не существует никаких экспериментальных фактов о небесных телах. Все астрономические измерения представляют собой измерения явлений, происходящих в наземной
обсерватории; только посредством теории их превращают в знания о внешней Вселенной.
Разумеется, мы вправе сказать, что между светом звезды и сознанием наблюдателя
выстраивается целый арсенал приборов. Так, астроном направляет свой телескоп на объект, удаленный от Земли на огромное расстояние. Свет, поступающий от небесных тел,
запечатлевается на фотографической пластинке. Затем исследователь пытается придать
смысл точкам и пятнам света на фотографии, теоретизируя по поводу того, каким может/должен быть источник света. Добавим, что в свою очередь, за всем этим инструментарием скрывается нескончаемая цепь порождающих его предмет-предметных взаимодействий:
S—(О1—О2—О3—О4—О5—О6—О7…Оn— Оn+1…)—О,
начало которой («O1») лежит еще в древнекаменном веке, и лишь конечный пункт (О)
воплощается в приборе исследователя.
Таким образом, любой наблюденный факт опирается в конечном счете на всю историю цивилизации, и уже одно это заставляет относиться к его объяснению с уважением.
Но мы говорим о коммуникации. Существо же последней, как было показано выше,
включает в себя не только технологические преобразования предмета (и основанные на
них объяснения), но и более фундаментальные превращения материи.
Одним из них оказывается способность органической ткани кодировать строение
окружающего мира в формах собственной активности. Ведь в конечном счете вся цепь
предмет-предметных взаимодействий замыкается именно на органику, на ее способность
дифференцировать и организовать тонкую моторику собственного движения так, чтобы
всем (различаемым) особенностям внешних физических реалий отвечали какие-то особенности ее собственных реакций на них. Другими словами, любая разновидность пред-
105
мет-предметных взаимодействий способна конвертироваться в определенные формы
движения биологической ткани.
Однако этот вывод не столь прост, как кажется, ибо его существо не сводится к тому, что одни и те же реалии обязаны выражаться в одних и тех же формах активности одних и тех же биологических структур. Напротив, жесткой линейной зависимости между
явлениями внешнего мира и формами движения биологической ткани не существует.
Одни и те же реалии могут кодироваться (отображаться) движением разных подсистем
организма; одни формы отражения действительности могут заменяться другими.
Вот несколько вопросов, которые, на первый взгляд, ставят в тупик, но, по размышлении, находят вполне положительный ответ.
Способен ли глухой от рождения человек наслаждаться музыкой? Да. Рассказывают, что Бетховен спилил ножки пианино и играл на полу. Таким образом он мог ногами
чувствовать вибрации. Кроме того, он приставлял к инструменту полую тросточку, служившую проводником звука. Великий композитор начал терять слух в возрасте 30 лет, и
хотя не мог более выступать как пианист, продолжал писать музыку. Знаменитую симфонию №9 он сочинил на закате жизни, будучи совершенно глухим.
И сегодня глухие люди в концертных залах не редкость. Внимательный взгляд завсегдатая филармоний может обнаружить, как, сняв обувь, они «слушают» вибрации пола. Теоретически, их восприятие музыкальной гармонии ничем не отличается от нашего,
и даже там, где взрывается весь симфонический оркестр, они в состоянии «расслышать»
голос отдельных инструментов.
«Осязательный слух» объясняется физическими законами. Звук — это организованное движение молекул в проводящей среде — воде, металле, воздухе, древесине. Через
внутреннее ухо вибрации достигают коры головного мозга. Словом, даже лишенный слуха человек способен соперничать с профессиональным музыкантом. Конечно, такая
острота восприятия физических вибраций, доступна не каждому. Но ведь и речь идет не
об индивидуальных особенностях, но о способности биологической ткани «вообще».
Может ли слепой ориентироваться в пространстве? Разумеется: звуковая картина
мира позволяет это, и мы знаем, что многие виды животных (в том числе и морских) используют эффект эхолокации. Правда, и здесь огромное значение имеют индивидуальные особенности организма, но (теоретически же) биологическая ткань в состоянии отличить отражения, идущие от любого предмета и даже от его материала.
Испанские ученые из Высшего политехнического колледжа при Университете города Алькала-де-Энарес обнаружили, что способностью к эхолокации обладает и человек.
Ведущий исследователь Хуан Антонио Мартинес считает, что «в определенных обстоятельствах, мы, люди, можем конкурировать с летучими мышами в области эхолокации»149. Кстати, «слуховое» (бисонарное) «зрение» имеет и свои преимущества. К ним относится его абсолютная трехмерность. Кроме того, оно позволяет видеть сквозь объекты,
которые визуально непрозрачны. Так исследователи из группы Мартинеса со временем
научились различать геометрию предметов, помещенных в непрозрачный для света, но
звукопроницаемый мешок. Эти навыки, по мнению авторов работы, могут не только помочь слепым людям по новому ощутить окружающий мир, но и будут полезны пожарным
или спасателям, которым часто приходится работать в условиях практически нулевой видимости. (Не забудем и о различных формах шпионажа, включая промышленный.) При
этом проникающая способность таких звуков оказывается настолько большой, что позволяет ориентироваться даже в очень шумных местах, например, таких как метро.
Наиболее известный сегодня человек, который использует эхолокацию для ориентирования в пространстве, — это Дэниел Киш. Он слепой от рождения и развил в себе
навыки бисонарного зрения до таких масштабов, что спокойно может передвигаться на
горном велосипеде. И это не единственное достижение Киша, он так же с легкостью определяет любые предметы мимо которых проходит либо рядом с которыми стоит.
Если бы человек был способен видеть только черно-белую гамму, мог бы он судить
обо всем многообразии цветов? Да, мог бы. Ведь любому оттенку любого цвета может
быть сопоставлен оттенок черно-белого. Так что общая картина мира, разумеется, претерпела бы известные изменения, но исчезнуть в ней не смогла бы ни одна деталь. Вопрос
же о том, в какой «цвет» она окрашена «на самом деле», решения не имеет. Впервые об
этом задумались еще в XVII веке (Локк): все вторичные качества (а именно к ним относятся цвет, звук, вкус, запах и т. д.) — это субъективные ощущения, не совпадающие со
свойствами внешних объектов самих по себе. Так что мы «видим» в своем окружении
очень много условного, зависящего от устройства нашего собственного организма
(например, оттенки инфракрасного цвета распознаются нами как степени интенсивности
149
Acta Acustica united with Acustica, Vol. 95, № 2, March/April 2009, pp. 325-330
106
теплового потока). К тому же, не следует забывать о технических устройствах, которые
дают возможность существенно расширить спектр воспринимаемых нами физических
явлений и (при необходимости) преобразовать одни из них в другие.
В принципе, рецептеры биологического тела способны реагировать на отдельные
атомы вещества и частицы электромагнитного излучения. А это значит, что способность
биологической ткани отличить любые, сколь угодно незначительные перепады информационного потока не вызывает сомнений. Но если любая часть этого потока в состоянии
вместить в себя (пусть и с меньшей степенью детализации) все содержание, реакция биологической ткани обладает способностью отразить и его.
Способность биологической ткани заменять одни формы отражения действительности другими позволяет понять еще одно загадочное обстоятельство коммуникационных процессов.
Представления прошлого века о том, что психика человека — это в первую очередь
деятельность головного мозга («мысли находятся в тех же отношениях к мозгу, как желчь
к печени или моча к почкам») строились отнюдь не на пустом месте. Ведь если органом
психики является без изъятия все тело, то утрата любой его части обязана влечь за собой
необратимую ее деформацию. Однако и повседневная действительность, и опыты физиологов убеждали в том, что никакие физические утраты неспособны разрушить устойчивую психику. Даже у искалеченного войной (адмирал Нельсон), даже у полностью парализованного человека (всемирно известный ученый Стивен Хокинг) она оставалась сохранной, более того, нередко служила эталоном устойчивости. Отсюда вывод: в психических процессах, за исключением головного мозга, практически все органы тела играют
вспомогательную роль. «Голова профессора Доуэля», фантастический роман русского советского писателя Александра Беляева,– одно из наиболее известных литературных выражений этого взгляда на вещи.
Но если вспомнить, что в основе человеческого сознания лежит не голое «отражение» внешней действительности, но способность самостоятельно управлять движением
принципиально несоединимых в «естественной» природе вещей, все встает на место.
Разумеется, наиболее примитивные орудия во многом определяют состав и структуру движения исполнительных органов человеческого тела (биомеханическую составляющую). Однако в действительности даже на начальных стадиях социогенезиса ни одна
из фаз («вещь—дело» или «дело—вещь») первичного, т.е. не опосредуемого «словом»,
коммуникационного процесса не предполагает абсолютно жесткой заданности состава и
формы движения биологической ткани, вызывающей их к жизни. В системе коммуникации принципиально только одно — строгая определенность связи между движением вещей и структурой активности биологической ткани, рисунок же ее биомеханики играет
второстепенную, служебную роль.
Мы видим, что жизнь обладает достаточной гибкостью, в результате чего одни органы тела могут выполнять функции других. Между тем замена исполнительного органа
— это всегда другая траектории, ритмика, пластика биомеханического движения. Словом,
если и не любая, то многие формы биологической активности могут быть конвертированы в какие-то другие.
Там же, где функция исполнительного органа тела доводится до предела своей оптимизации и передается искусственному устройству, положение качественно меняется. С
некоторой долей условности можно сказать, что с развитием механизации (и тем более
автоматизациии) технологических процессов «биомеханика» человеческого тела сводится к элементарным функциям поворота рукояток и нажимания кнопок. Строгость управления и точность дифференциации управляющих движений выражается исключительно
сочетанием массово-энергетических и пространственно временных характеристик микромоторной реакции. Наглядной иллюстрацией может служить управление джойстиком,
моделирующим на мониторе компьютера развитие самых разнообразных — от управления сложными техническими устройствами до спортивных состязаний — игровых сюжетов любой степени сложности.
Таким образом, введение индивида в глобальный коммуникационный процесс,
центральным звеном которого становится (преобразующая вещество природы) деятельность, предполагает:
— освоение базового «алфавита» биомеханических движений и
— привязку его элементов к ключевым технологическим взаимодействиям.
Именно это дает возможность прочтения всех стоящих за ними предметпредметных связей, войти в мир основополагающих пространственно-временных и причинно-следственных отношений, которые характеризуют всеобщую связь вещей.
(Напомним, в конечном счете, определенность всего доступного наблюдению внешнего
мира может быть выражена очень ограниченным набором физических единиц измере-
107
ния.)
Разумеется, определенные деформации представлений о действительности при
замене одних форм психофизиологической моторики другими возможны, но все же общее представление о мире должно оставаться неизменным, ибо неизменным остается самое главное — организуемая и регулируемая человеком связь ни когда не сталкивающихся в «естественной» природе вещей. Отчуждаемое сознание фиксирует именно ее, а не
структуру собственной биомеханики.
5.2.4. Часть и целое в структуре ритуала
Итак, органические ткани способны реагировать на любые процессы, протекающие «сквозь» них. Меж тем реагировать они могут только одним способом — собственным движением, никакой другой формы биологического ответа не существует. При этом
одни формы ответа могут конвертироваться в другие.
Но если ответ фиксирует не что иное, как движение артефактов, то уже на уровне
«биологии» человека исходное звено единого цикла превращений «вещь—дело» принимает вид поведенческой реакции, которая в сжатом виде воспроизводит всю их историю и
всю систему их взаимосвязей. Другими словами, не только те объекты, с которыми непосредственно взаимодействуют исполнительные органы тела, но и все устойчивые связи их
с другими объектами, процессами, явлениями способны регистрироваться биологической
тканью в виде устойчивых взаимосвязей между стереотипными формами собственных
реакций.
Между тем внутренний слой биологической активности по мере развития орудийной деятельности заполняется прошедшими полный цикл развития ритуальными структурами, интериоризированными формами заместительного движения, моделирующего
технологические реалии. При этом часть из них в виде этотипического ядра способна
наследоваться организмом. Отсюда вытекает, что именно внутренние взаимосвязи и взаимозависимости базовых элементов интериоризированной модели порождаемой человеком действительности образуют тот сжатый «конспект» всего культурного макрокосма,
который незримо присутствует в каждом из нас, и образует общее основание всех коммуникационных процессов. (По-видимому, именно это основание и является реальным прототипом того «информационного поля», о котором впервые заговорил Платон.)
Можно утверждать, что его формирование является решающим пунктом эволюционного развития, ключевым элементом тех природных явлений, которые порождают
принципиально новые уровни организации — мыслящую материю, ступени, на которой
единое строение природы начинает порождать вневещественные формы объективной реальности и распадаться на физическое и психическое, материальное и идеальное.
Специфика возникающей над органическим слоем движения культуры заключается в ее единстве и системности. То есть в строгой соподчиненности и взаимосвязи всех
элементов ее структуры. В основании порождаемых ею явлений лежит объективный и
вместе с тем сверхприродный (поскольку в конечном счете она опосредуется принципиально новом явлением, психикой социума) поток никогда не прерывающихся взаимопревращений вещества, коммуникация вневещественных ценностей и артефактов.
Вкратце генезис этой цепи может быть представлен следующим образом.
— В исходной точке все метаморфозы ограничиваются простыми превращениями
«вещь—вещь».
— С появлением и развитием органической ткани она начинает опосредоваться
движением последней: «вещь—дело—вещь».
— Наконец, возникновение нового типа (технологических) связей и взаимозависимостей порождает более сложные и совершенные формы движения самой материи —
поведенческие стереотипы нового фигуранта всеобщего развития природы, социума.
Именно с ним коммуникация вневещественных ценностей и артефактов принимает свой
окончательный вид: «вещь—дело—слово—дело—вещь».
Ключевые звенья именно этого потока метаморфоз образуют базовые ритмы движения всех уровней органического строения человека. Из них складывается и «этотипический паспорт» больших социальных групп, и поведенческий портрет отдельно взятого
индивида. Отсюда следует, что объективная взаимосвязь и взаимозависимость явлений
развивающейся культуры должна сохраняться не только на уровне социума, но и на низлежащих уровнях единого социального тела. Ведь именно эта коммуникация порождает
столь же объективную необходимость (и способность) базовых ритмов психофизиологической микромоторики вступать в своеобразный резонанс и гармонизироваться друг с
другом. Здесь нет ничего удивительного, ибо эта взаимная настройка в действительности
представляет собой структурный элемент все того же глобального коммуникационного
потока.
Именно это обстоятельство обусловливает возможность оптимизировать движение
108
«биомеханических составляющих» деятельного акта, а с ними — и всю структуру ритуала.
Оно же выступает и как форма индивидуального пред-осознания тех надприродных технологических зависимостей, которые объединяют вовлекаемые в ритуал предметы. На
его основе физическим ощущениям предстоит трансформироваться в ментальные, а пространственно-временным и причинно-следственным отношениям — в логические.
Это же обстоятельство позволяет пролить свет на некоторые загадки того коммуникационного потока, который безостановочно развертывается где-то «внутри» нас.
В экспериментах, которые проводились еще в 20-х годах прошлого века, было обнаружено (К.Лэшли), что независимо от того, какой участок мозга крысы удаляется,
условные рефлексы, выработанные у нее до операции, не исчезают. Лэшли занимался
тем, что обучал крыс выполнять серию задач – например, выискивать наперегонки кратчайший путь в лабиринте. Затем он удалял различные участки мозга крыс и заново подвергал их испытанию. Его целью было локализовать и удалить тот участок мозга, в котором хранилась память о способности бежать по лабиринту. К своему удивлению он обнаружил, что вне зависимости от того, какие участки мозга были удалены, память в целом
нельзя было устранить. Обычно была нарушена лишь моторика крыс, так что они едва
ковыляли по лабиринту, но даже при удалении значительной части мозга их память оставалась нетронутой.150
Заметим, что эти эксперименты значительно расширяют представление о том, что
никакая «вивисекция» живого тела не способна (во всяком случае качественно) деформировать его психику. Но здесь вывод связывается с упомянутым выше заключением о
голографичности Вселенной: («микровместилище» Макрокосма) головной мозг уподобляется ей еще и собственной голографичностью, а значит, и способностью любой своей
частью (пусть с меньшей степенью детализации) отразить целое.
Не высказывая собственного мнения относительно голографичности Вселенной и
мозга, заметим все же, что общая идея чрезвычайно плодотворна. Ведь вопрос о том, в
каких участках головного мозга хранится память, на самом деле является следствием старых гипотез, согласно которым именно и только он, как печень — желчь, «выделяет»
мысль. В действительности же он заводит в тупик, если не предположить, что память, с
одной стороны, рассредоточена по всему его объему, с другой,— каждый фрагмент мозга
способен сохранять все ее содержимое. Нам же остается добавить, что память обязана
распределяться не только по всему массиву мозга, но и по всему телу.
Надо думать, что отмеченными свойствами обладает не только мозг животного, но
и мозг человека. Отсюда получает объяснение тот удивительный факт, что никакой знаковый посыл не требует от органического тела последовательного перебора того, что содержится во всех отсеках памяти, и сопоставления содержимого ее ячеек с воспринимаемым знаком. Любой фрагмент информации постоянно соотносится с любым другим, и
благодаря этому все послания нам распознаются практически мгновенно. Но все же контекст коммуникации требует остановиться на принципиальных обстоятельствах, которые
наводят на мысль о том, что само представление о сегментации памяти глубоко ошибочно.
Есть основание полагать, что аналогичным свойством обладает не только мозг, но
весь организм в целом. Между тем такое свойство вступает в противоречие с обыденными
представлениями о действительности, в которых «объект» традиционно противопоставляется «процессу», «вещь» — «делу». Где то и другое существуют сами по себе. Однако
объяснение всех метаморфоз, из которых складывается единый поток коммуникации,
диктует необходимость решительного отказа от подобной традиции. Это трудно, но необходимо понять: вещь, во всяком случае, искусственно созданная, — это вовсе не то, что
существует «здесь и сейчас», что поддается жесткой (в пределе — абсолютной) локализации в пространстве и времени. Парадокс в том, что артефакт являет себя как застывший
объем физических масс только в тот момент, когда мы обращаем на него свой взгляд, но
стоит только «отвернуться» от него, как вся его «вещественность» тут же исчезает и он
обращается в звено глобального социо-коммуникационного процесса. Впрочем, правильней и строже было бы сказать, артефакт становится «вещью», когда мы выхватываем его
из этого потока, растворяясь же в нем, он вновь становится самим собой, то есть тем, что
существует исключительно в формах нашей же собственной деятельности.
Но если вдуматься, все это окажется применимым и по отношению к любому объекту коммуникации вообще. Никакая «вещь», никакой «процесс», никакое «явление» не
могут быть отделены от генерального потока взаимопревращений внематериальных ценностей в явления культуры и обратно, но уже в новую духовную ценность. Все это является результатом ее истории, а значит, суммы взаимодействий с другими «вещами», «про150
См. Талбот Майкл. Голографическая Вселенная. – М. 2004, с. 19
109
цессами», «явлениями», словом, суммы движений. Поэтому «вещь» и «дело», «объект» и
«процесс» — это просто разные, на мгновение выхваченные, состояния одного и того же
никогда не прерывающегося потока.
И уж тем более подобное противопоставление состояний неприменимо к человеку.
Кстати, никому из нас не приходит в голову видеть в самом себе нечто, поддающееся жесткой локализации в пространстве и времени, аналог бездушной вещи, тело,
оформленный объем недвижной биологической массы. Личность — вот что выступает на
первый план. Личность является и тем, что, по нашему убеждению, должно быть в
первую очередь замечено другими. Меж тем ее богатство проявляется исключительно в
действии, ничто иное не в состоянии сделать его видимым для других. Однако и вся совокупность поведенческих реакций, наблюдаемых в отдельный период жизни, не исчерпывает содержания личности, если остается в тени история их формирования и те жизненные цели, к которым стремится человек. Словом, жесткая локализация в пространстве и
времени способна полностью стереть все, что делает человека человеком. А это значит,
что она невозможна даже в мысленной абстракции, поскольку такая абстракция является
формой прямого убиения самой мысли. в ней мы видим лишь аналог неоднократно стерилизованного результата вивисекции, но никак не мысль.
Высказанное ранее соображение о том, что никакого противопоставления психики
ее содержимому, в свою очередь элементов последнего — формам ее бодрствования нет и
не может быть, является эквивалентом именно этой истины. Поэтому здесь мы должны
заключить о следующем:
— Не только «содержимое» психики, но и весь накопленный опыт действующего
субъекта не концентрируется в специфических отсеках его общей биологической массы,
но распределяется по всему объему последней. При этом сам опыт также существует
только как постоянно изменяющееся (накапливающееся) единое неделимое целое, как
развивающийся поток сложноструктурированного движения, который, в свою очередь,
является частью общей коммуникации и в специфической форме воспроизводит ее структуру.
— Общая биологическая масса («тело») не противопоставляется своей жизнедеятельности, и то, и другое предстают лишь как специфические проекции одного и того же
на условно разные плоскости.
— Подобно физическому телу, текущее состояние которого хранит в себе всю сумму прошлых движений, прошлый опыт (память) не противопоставляется здесь и сейчас
достигаемым целям биологического тела, но в полном объеме реализуется в непосредственном процессе их достижения.
Единственной формой существования прошлого является деятельность, исполняемая в настоящий момент. Любой «вызов из памяти» может быть осуществлен только
воссозданием когда-то исполненного действия. При этом материалом реконструкции
прошлых поведенческих реакции могут служить только сложившиеся формы настоящего.
Между тем традиционный взгляд на содержимое памяти («информацию») как на
нечто, содержащееся в локализованных структурах центральной нервной системы, предполагает наличие специфической формы, в которой она способна существовать «сама по
себе» в неком (материальном, поскольку традиция естественнонаучной мысли требует,
чтобы материальное взаимодействовало только с материальным) аналоге платоновского
«занебесья». Поэтому сама возможность «содержания чего-то в чем-то» с необходимостью предполагает:
— физическое наполнение «вмещающих объемов» «чем-то»,
— природа чего принципиально отлична от их собственной природы.
При этом тот факт, что вмещающие объемы не поддаются локализации в виде специфических сегментов биологических структур, ничего не меняет. Ведь и неделимое на
сегменты тело может рассматриваться как подобие пустой «емкости», которая подлежит
заполнению чужеродным ей содержанием.
Между тем мы уже видели, что действительное содержание информации не имеет
материальной формы, в которой она могла бы существовать независимо от ее подлинного
носителя — действующего субъекта. Она представляет собой лишь одно (чаще всего мимолетное) из особых измерений единого потока метаморфоз: «дело—вещь—дело». Впрочем, в известном смысле и эти измерения предстают как стадии ее собственного жизненного цикла: «слово—дело—вещь— дело—слово». При этом взгляд на выделяемые звенья
непрерывного коммуникационного потока отражает не реально противостоящие друг
другу сущности (символ неподвижности и образ движения, символ вещественности и образ внематериальной ценности), но — лишь аналитически вычленяемые — состояния одного и то же начала. Или разные этапы осмысления чего-то единого. Правда отдельные
состояния чисто вещественного потока могут быть физически разделены в пространстве и
110
времени, и на границах интервала представать как что-то застывшее. Но в границах этого
интервала (как на предметном столике лабораторного микроскопа) прерывается жизненный цикл того, что до препарирования было информацией.
Здесь уже говорилось, что информация, как в жизненном цикле бабочки, существует только в развертывающемся по спирали потоке каких-то своих превращений, когда
вещь становится предметом размышлений, в свою очередь, последние — памятником
культуры. Но все взаимообращения возможны только в структуре живого социокоммуникационного процесса. Поэтому с его остановкой любая фаза превращает информацию в мертвую «вещь», и жизнь возрождается в ней только по возобновлении движения. Пушкин абсолютно точен, вводя труп в возникающий у Сальери образ гармонии:
…Звуки умертвив,
Музыку я разъял, как труп. Поверил
Я алгеброй гармонию 151.
Впрочем, возможна и другая аналогия. Информация может быть уподоблена вирусу, который оживает только тогда, когда внедряется в живую клетку, включается в живой
процесс биологической коммуникации. Ждать этого часа он способен тысячелетиями,—
но лишь как простое физическое тело. Не случайно вирус рассматривается как объект,
находящийся на границе между живым и неживым мирами. Вот так и информация, питаясь исключительно энергией «приемника», возвращается к жизни, только внедряясь в
процесс социо-коммуникационного «метаболизма».
Здесь говорилось и о том, что социальная коммуникация осуществляется не только
там, где общаются хотя бы двое, но и «внутри» каждого из них, в том потоке движения,
которым живут все ткани нашего тела. Отсюда и память действующего субъекта, которая
вбирает в себя копимый всей жизнью опыт, не «содержится в» каких-то выделенных отсеках, не «записывается на» какой-то носитель (даже если этим носителем выступает все
его тело). Она непрерывно, 24 часа в сутки, воспроизводится в формах (интериоризированной) двигательной активности, заместительного движения, ритуала, моделирующего
предмет-предметные связи создаваемого человеком мира.
Таким образом, весь поток внутреннего движения органической ткани предстает
как аналог голограммы. Вот только эта голограмма существует не как физическое тело,
(«вещь»), но как сложно структурированное физическое действие («дело»), и стоит ему
остановиться, как собственно тело тут же утратит всякую память о самом себе. Впрочем,
дело может кончиться не одной этой утратой — само тело подвергнется разложению, ибо
только движение способно формировать и цементировать его структуры.
5.3. Элементы значений
5.3.1. «Алфавит»
Таким образом, мы вновь приходим к тому, о чем уже было сказано во введении.
Социальная коммуникация проявляется лишь в самую последнюю очередь там, где «говорение одного превращается в действие другого». Действительная цепь превращений
включает в себя куда более фундаментальные метаморфозы объективной реальности, чем
это представляется поверхностному взгляду. Прежде всего, это обращение вещественного
в надфизическое, материального в идеальное — и обратно. Вот только необходимо уточнить: сам феномен идеального рождается в каналах этой глобальной коммуникации. Поэтому сводить все исключительно к знаковому общению индивидов и социальных групп
значит ограничиваться лишь видимостью вещей.
Таким образом, дологические и доречевые «конвенции» о всех порождаемых социумом реалиях культуры имеют под собой вполне объективные основания.
Как формируются эти доречевые конвенции, абстрактные логические схемы
устройства нашего мира? Ведь если психика не противостоит своему содержимому, они не
могут «содержаться» ни «в» генетической структуре человека, ни «в» чем другом. Тем
более, если дело касается социума в целом и социальной психики. Следовательно, остается заключить, что единственным их «вместилищем» является интегральный опыт всего
общества. Более того — человечества, под которым понимается не только сумма ныне живущих поколений. Именно это копимое веками достояние всего человеческого рода, каким-то образом должно «пересаживаться в голову» отдельно взятого индивида.
Уже для Канта была бесспорной мысль, что внутренний опыт возможен только при
151
Пушкин А.С. Моцарт и Сальери. Сцена I
111
допущении внешнего152, между тем внешний — это и есть не что иное, как интериоризированный опыт всего человечества. Но слишком большая несопоставимость числителя и
знаменателя той «дроби», которой становится человек по мере развития общества, не
может не порождать вопрос: как достижения всей цивилизации становятся достоянием
индивидуального сознания?
Однозначного ответа нет. Слишком многое скрыто от нас. И все же существуют известные индикаторы: в силу единства «содержимого» и «вмещающих структур» арбитражную роль может играть только деятельность. Отсюда принципы ее организации способны пролить хотя бы слабый свет.
Обратимся к речевой деятельности. Здесь уже говорилось о том, что именно она
является фундаментом всего образовательного процесса. Но что лежит в ее собственной
основе?
Подсчитано, что во всех словарях русского языка советской эпохи (включая четырехтомный Словарь Д. Ушакова 1940 г. и 17-томный академический 1948-1965 гг.), в общей сложности содержится около 125 тысяч слов153. Считается, что этого недостаточно
для развитого языка с богатыми литературными традициями. Для сравнения: в Словаре
В. Даля насчитывается порядка 220 тыс. В современном английском — более 750: в третьем издании Вебстеровского (1961) — 450, в полном Оксфордском (1992) — 500, причем
более половины слов в этих словарях не совпадают. В современном немецком языке, по
разным подсчетам, от 185 до 300 тысяч слов154. И тем не менее никакие сравнения не мешают русскому оставаться «великим и могучим».
К тому же заметим: ни один, даже очень образованный человек, не знает и половину словарного состава своего языка. Иногда это затрудняет общение, но большей частью нисколько не препятствует ему: в четырехтомном «Словаре языка Пушкина», дополненного «Новыми материалами» описывается более 20000 слов русского языка,
встречающихся в художественных и публицистических произведениях поэта, а также в
его письмах и деловых бумагах155. А Эллочка Щукина, бессмертный персонаж «Золотого
теленка», и вообще «легко и свободно обходилась тридцатью».
Отчасти, объяснение этого удивительного факта лежит в том, что и язык — это не
механическая сумма слов, его устройство не менее сложно, чем устройство самой Вселенной (во всяком случае, изученной ее части). Подчеркнем, никакого преувеличения здесь
нет, методологическая строгость заставляет признать: если язык способен отразить все
познанное нами, его потенциал должен быть сопоставим с нею. Поэтому использованный выше образ Микрокосма, оказывается и в самом деле специфической моделью Макрокосма.
При этом словарь морфем, т.е. наименьших неделимых значащих частей слов,
насчитывает лишь около 4400 корней, 70 префиксов и 500 суффиксов156. Другими словами, речь идет о количествах, вполне доступных сознанию ребенка. Между тем большая
часть тяжести отображения богатства содержания, сложности устройства, многообразия
форм окружающей нас действительности и внутреннего мира человека должна ложиться
именно на эти атомы речи. Именно это ядро должно содержать ключевую информацию
обо все существующем как вокруг, так и «внутри» нас.
Мало? Но вглядимся в иерархию биологической информации:
— геном организма,
— гены, ответственные за структуру и функции отдельных органов,
— коды 20 аминокислот,
— 4 нуклеотида.
Таким образом, в конечном счете, посредством четырех знаков, которые, к слову,
представляют собой молекулы весьма незначительно отличающихся друг от друга органических соединений157, «записана» вся информация о строении биологического организма любого уровня сложности. Так что скромные возможности биологического алфаКант. Критика чистого разума. М, 1994, с. 327
Эпштейн Михаил. Русский язык: Система и свобода. Новый Журнал. Литературнохудожественный
журнал
русского
Зарубежья.
№
250,
2008
[Интернет-ресурс:
http://www.lingvotech.com/rusyazsis]
154 Эпштейн Михаил. Русский язык: Система и свобода.
155 Словарь языка Пушкина: в 4 т. 2-е изд. РАН. М.: Азбуковник, 2000.
156 Кузнецова А.И., Ефремова Т.Ф. Словарь морфем русского языка. Изд. Русский язык, 1986
157 Нуклеиновые кислоты представляют собой простую последовательность связанных между собой
нуклеотидов. Каждый из них включает в себя по одной молекуле фосфорной кислоты, сахара и
органического основания. Фосфорная кислота во всех случаях одинакова. Сахар в структуре ДНК
также представлен одной формой (в структуре РНК — другой). Отличия в основаниях. В состав
ДНК входит четыре их разновидности: аденин (А), гуанин (Г), цитозин (Ц) и тимин (Т).
152
153
112
вита — лишь видимость: там, где начинается жизнь, вступают в действие более чем астрономические величины. Так, например, цепочка нуклеотидов, состоящая всего из 50
триплетов дает:
(43)50 = 2 × 1090
(два на десять в девяностой степени!) вариантов прочтения.
(Для того чтобы оценить эту величину, напомним, что по приблизительным оценкам во всей Вселенной общее число элементарных частиц составляет порядка 1080. Этот
результат был получен Эддингтоном в тридцатые годы прошлого века. Диаметр Вселенной по тогдашним представлениям составлял около 1028 сантиметров, а общий ее объем
— примерно 1084 кубических сантиметров. Средняя плотность вещества принималась
приблизительно равной 10—28 г/см3. Отсюда вытекало, что общая масса Вселенной должна составить 1056 граммов. Масса одно нуклона составляет около 10—24 грамма, следовательно, общее количество частиц можно было найти простым делением: 1056/10—24 = 1080.
То есть в 20 миллиардов раз меньше приведенной выше.)
Между тем по мнению некоторых ученых общая длина всех молекул ДНК в ядре
одной половой клетки человека составляет около 102 см. Зная среднюю длину одного
нуклеотида (0,34 нм), легко определить количество пар нуклеотидов, содержащихся в
молекулах ДНК человека:
(102 × 107) : 0,34 = 3 × 109 пар.
Впрочем, в биологическом коде обнаруживается еще и целостная концепция жизни, которая включает и общую архитектуру живого тела (начиная с одноклеточного и
кончая разумным существом), и строение всех его составляющих, и способ самовоспроизводства, и способ связи организма со средой и себе подобными, и многое другое. Неслучайно в нем видят проявление некоего высшего Разума, способного к созданию системы
биологической «письменности» и самой жизни. Более того, предполагают, что Он обладает не только этими способностями.
Еще меньшим числом — всего тремя знаками (точка, тире, пробел) можно кодировать все буквы русского (впрочем, не только русского, но и любого вообще) алфавита, а
уже с их помощью — полное содержание всех библиотек.
Таким образом, можно утверждать: система базисных элементов речи вполне достаточна для отражения любых реалий порождаемой человеком ноосферы.
5.3.2. Атомы речевых конвенций
О роли смысловых атомов речи можно судить уже по знаменитому высказыванию,
которое представил общественности советский лингвист Л.В. Щерба: «Глокая куздра
штеко будланула бокра и курдячит бокренка. (Первоначально, по свидетельству Ираклия
Андронникова158, оно имело иную форму: «Кудматая бокра штеко будланула тукастенького бокреночка».)
Казалось бы, предложение не имеет абсолютно никакого смысла. В самом деле: все
лексические единицы конструировались таким образом, чтобы их нельзя было бы обнаружить ни в одном (не только русском) известном автору словаре. И все же то, о чем говорится здесь, не остается тайной даже для ребенка. Некто (нечто) совершил(о) некое действие над кем-то одним и совершает другое над кем-то другим — вот что явственно предстает перед нами. Мы отчетливо понимаем, что подлежащее здесь куздра (причем, не какая-то обыкновенная, а глокая), сказуемое — (штеко) будланула и курдячит. При этом
первое действие уже завершено, о чем свидетельствует суффикс прошедшего времени,
второе — длится. Не вызывает сомнения, что те, кто пострадал и страдает от этих действий,— живые существа, при этом бокренок — детеныш бокра. Это следует из того, что
по законам русской грамматики, одушевленные существительные при переходном глаголе употребляются в винительном падеже, совпадающим по форме с родительным (об
этом и говорит окончание «а»), а неодушевленные — с именительным. Если бы речь шла
о неодушевленном, в предложении стояло бы: «курдячит бокренок», а не «бокренка».
Для проверки: «пинает бочонок», но не «бочонка».
Вообще говоря, из этой фразы можно извлекать многое и многое, включая даже
такие тонкие детали смысла, как свирепость уже завершенного акта: глагольное окончание «…нула» применяется, как правило, лишь для обозначения сильно акцентированного
действия. Но оставим эту лингвистическую задачу, чтобы продолжить.
Андронников
Ираклий.
http://books.tr200.ru/v.php?id=242504]
158
А
теперь
об
этом.
[Интернет-ресурс:
113
От русского языка здесь только приставки, суффиксы, окончания. Нет даже ни одного известного ему корня. Но именно части речи позволяют составить внятное представление о содержании всей искусственной фразы из несуществующих слов. Впрочем,
приведенная иллюстрация свидетельствует и о куда более фундаментальной их роли. В
примере российского лингвиста мы сталкиваемся с тем, что формирует всю нашу ментальность. Овладение этими атомами значений свидетельствует о том, что мы впитываем
из самого воздуха культуры растворенные в нем богатства человеческих знаний задолго
до того, как сами оказываемся в состоянии сделать свой вклад. Более того: еще прежде,
чем мы овладеваем способностью самостоятельно породить пусть даже самую непритязательную мысль — и высказать ее миру.
Первичные представления о времени и пространстве, о причинно-следственных
связях, характере протекающих вокруг нас процессов, физическом, этическом, эмоциональном содержании выполняемых кем-то действий «…et cetera, et cetera» — обо всем
этом мы узнаем, усваивая базовый инструментарий родной речи.
Значительная часть этих первичных представлений формируется в нашем сознании еще до того, как мы приступаем к усвоению элементарных логических отношений
между вещами. Уже ребенок уверенно ориентируется в системе предлогов, выражающих
пространственные связи, и даже не будучи в состоянии самостоятельно выразить собственную мысль, очень скоро перестает путаться в потоке многочисленных
«при…»/«от…», «в»/из», «над»/под» и т.д. и т.п. Им отчетливо различаются грамматические формы глаголов, выражающие чередования событий во времени. Задолго же до того, как он становится способным к усвоению физических зависимостей и логических связей, он овладевает и такими (на самом деле невероятно сложными) конструкциями речи,
как «будущее в прошедшем» и «прошедшее в будущем». Даже такие начала, как роль и
место отдельных сущностей, предметов, явлений в структуре окружающей реальности,
входят в мир ребенка через уменьшительно-ласкательные и прямо противоположные им
суффиксы. Он вполне осмысленно различает разницу между «зайчиком», каким он является для своей мамы, и «зайчатиной» для чужих, «воспитательницей» и «воспиталкой»…
Даже такое удивительно точное имя, как «продлюга», сумевшее вобрать в себя самую суть
и весь ужас «продленного дня» в мировосприятии ребенка, принадлежит ему же…
Известно, что начало интенсивного формирования грамматической структуры
своих речений приходится на третий год жизни. Отдельные слова в это время становятся
частями предложения, происходит согласование их окончаний. Третий год — это возраст
активной фазы интеллектуального развития, в ходе которой маленький человечек пытается самостоятельно воссоздавать то, что уже было усвоено на стадии пассивного восприятия потока чужой речи. Однако и в этом возрасте собственная речь еще не связана с его
мышлением. Выготский, анализируя взгляды Пиаже, пишет: «…ребенок мыслит для себя
<…> он не имеет никакой нужды осознавать механизм собственного рассуждения <…> в
мышлении ребенка господствует логика действия, но нет еще логики мысли.159
К пяти годам активное словотворчество ребенка угасает. Это свидетельствует о том,
что практически весь набор ключевых грамматических конструкций, отражающих фундаментальные связи предметов, событий, явлений, уже прочно усвоен им.
Словом, вступая в возраст, когда активно формируется способность к абстрактному
мышлению, человек уже располагает довольно развитым набором базовых его схем. Не
исключено, что именно это обстоятельство позволило Канту говорить об их предшествовании всякому опыту, априорности; и, если на минуту забыть о развитии психологии его
и настоящего времени, следует согласиться с ним, ибо для собственно рассудочной деятельности они действительно предстают как изначальная данность.
Таким образом, уже освоение речи незаметно вводит человека в мир тех базовых
закономерностей, которым подчиняется и мир людей, и сама природа. Все последующие
годы обучения и накопления знаний лишь углубляют то, что напечатлевается речью в
формирующемся вместе с ней сознании. Поэтому неслучайно исключительная роль словесности, как уже было показано выше, предопределила столь же исключительное ее место не в одном образовательном процессе, но и в процессе формировании личности и
гражданина. (Неслучайно и то, что именно ей отводится ключевая роль в процессах коммуникации.)
5.3.3. «О назначении поэта»160
Но чем определяется возможность освоения самого языка?
Существование базисных механизмов, которые еще на досознательном уровне
159 Выготский
Л.С. Мышление и речь. Изд. 5. М.: Лабиринт, 1999, с. 37
Речь, произнесенная Блоком в Доме литераторов на торжественном собрании, в 84-ю годовщину смерти, Пушкина.
160
114
формируют ключевые принципы восприятия и воспроизводства языковых реалий, свидетельствует об их генетической предопределенности.
Идея врожденной способности к языку была выдвинута американским лингвистом
Н. Хомским. Он опирался на следующие наблюдения:
— множество грамматически правильных предложений в любом языке бесконечно, поэтому овладение им не может быть сведено к простому запоминанию всех правильных форм;
— грамматика языка не может быть выведена из описания структуры допустимых
предложений, ибо сколь велика ни была бы их подборка, она заведомо будет неполной;
— между тем ребенок достаточно быстро овладевает грамматикой родного языка,
т.е. становится способен отличить грамматически правильное предложение на этом языке от неправильного.
Уже это давало возможность заключить о генетически наследуемых факторах, которые лежат в основе некой универсальной грамматики. По его мнению, существует
врожденный механизм, генерирующий нормативные для любого данного языка формы
высказываний. В общих чертах, в инвариантной основе «генеративной грамматики» лежит конечный набор фундаментальных принципов, общих для всех языков, и параметры,
определяющие особенности каждого из них, в частности этнический и индивидуальный
опыт, который образует вариации в заданных рамках. Таким образом, обеспечивается
разграничение между универсальным и частным в языке и утверждается, что любой язык
можно представить как производное от их сочетаний.
На первый взгляд, идея врожденной способности противоречила лингвистической
традиции. Однако в действительности никакого разрыва с нею, в частности, с идеями бихевиоризма, возникшего на рубеже 19–20 вв., не было. Более того, «генеративная грамматика» в известной мере развивала их. Важнейшая особенность этого направления в
психологии состояла в отказе от рассмотрения «устройства» человеческого сознания. Поскольку прямое наблюдение действия механизмов человеческого мозга недоступно,
утверждалось, что исследование человека как разумного существа должно сводиться к
изучению его поведения в среде; результатом должна была стать обобщающая модель
этого поведения. Применительно к лингвистике это означало, что она должна заниматься
систематизацией данных о языковой практике, без попыток даже выдвинуть гипотезу о
том, как устроен тот сегмент человеческого мозга, который отвечает за речевое поведение.
Между тем врожденность известной совокупности базисных поведенческих реакций, на основе которых строится весь индивидуальный опыт, не вызывает сомнений. Но
если связь между ними и «порождающими» языковые реалии факторами существует,
предположение генетической предопределенности последних, в свою очередь, оказывается не лишенным оснований.
К слову, врожденность языковых реакций подтверждается тем, что они свойственны и животным. Их «язык» генетически задан, учиться ему не нужно, каждое от рождения владеет всем «словарным запасом», какой полагается иметь взрослому. Но коммуникация животных не позволяет научить новым формам деятельности. Овладение «передовым опытом» имеет место, но «язык» не имеет к этому никакого отношения.
Исследования показывают, что психика высших приматов обнаруживает задатки
способности к речевому общению. Отдельные представители усваивают несколько сотен
слов и даже научаются самостоятельно составлять абстрактные понятия типа «грязный
Джек» (обидевшись на служителя зоопарка), «водяная птица» (об утке)161. Однако думается, что здесь обнаруживаются не столько возможности органической ткани, сколько
возможности искусственно организуемого опыта. Поэтому, строго говоря, и здесь мы
наблюдаем не возможности животной коммуникации, но потенциал социальной. И все
же тот факт, что последняя возникает не на «пустом месте», можно считать доказанным.
Вопрос вызывает лишь соотношение аппарата и функции. Впрочем, мы уже сделали заключение о том, что психика неотделима от форм ее активности, не существует отдельно от ее «содержимого» как «вмещающий объем». Движение не может кодироваться
ничем жестко локализованным в пространстве и времени, только движение может служить информацией о нем. А значит, и способность конвертировать значимые для живого
тела явления окружающей действительности в реалии языка не сводится к наличию известных элементов материальной структуры органического тела.
Мир человека — это действительность его культуры, другими словами, мир создаваемых им самим реалий, и каждая из них представляет собой не застывшее в пространСм.: Зорина З.А., Смирнова А.А. О чем рассказали «говорящие» обезьяны. – М.: Языки славянских культур, 2006; Линден Ю. Обезьяны, человек и язык. – М.: Мир, 1981.
161
115
стве и времени «тело», но упакованную в его структурах «историю». В то же время и его
собственный организм — это не сложное устроенная конструкция, которая может быть
напечатлена на условном чертеже, но прежде всего способ организации целевого движения в сторону ключевых ценностей социума. Однако и само движение имеет свою архитектуру, ибо представляет собой плотно упакованный пакет бесчисленных сочетаний
тонкой моторики всего того, что в сумме составляет целостный организм.
Движение и структура не противостоят друг другу; одно строго комплементарно
другому, то есть находится в таком же отношении к нему, как ключ к замку, как отпечаток
к типографской матрице. Ничто иное, как сложноорганизованное переплетение амплитуд, ритмов, контуров самых разнообразных траекторий этого интериозированного пакета движений составляет собой точную копию движения всей (вошедшей в круг человеческой практики) объективной действительности, всей ноосферы. А следовательно, ничто
иное, как опорные сочетания именно этих форм тонкой моторики, впечатывая в себя все
ключевые закономерности и уже существующих для человека, и впервые рождаемых им
реалий, становятся первичными элементами единого языка его психики.
Возвращаясь к шекспировскому образу, повторим: человек не флейта, не «маленькая вещица нарочно приспособленная для игры», он гораздо сложнее. А значит, куда более густое облако тончайших обертонов окутывает каждый издаваемый этим «инструментом» звук. Но все же лейтмотив распознается даже там, где утрачивается вся обертональная оболочка. Есть основание полагать, что совокупность основных тонов и составляет собой морфопсихофизиологическую первопружину базисных элементов речи. Внутренние законы их сочетаний формируют ключевые принципы восприятия и воспроизводства всех речевых реалий. Сами же сочетания образуют собой все дологические и доречевые конвенции о единственном предмете коммуникации — способе организации собственного существования нового субъекта движения в созидаемом им же самим мире его
культуры.
Впрочем, вспоминая Шекспира, несправедливо забывать и откровения отечественной словесности: «На бездонных глубинах духа, где человек перестает быть человеком, недоступных для государства и общества, созданных цивилизацией, — катятся звуковые волны, подобные волнам эфира, объемлющим вселенную; там идут ритмические
колебания, подобные процессам, образующим горы, ветры, морские течения, растительный и животный мир»162. Поэт же — «сын гармонии; и ему дана своя роль в мировой
культуре. Три дела возложены на него: во-первых, освободить звуки из родной безначальной стихии, в которой они пребывают; во-вторых, привести эти звуки в гармонию,
дать им форму; в-третьих, — внести эту гармонию во внешний мир»163.
Правда, Блок говорил о близком ему, но стоит заменить «звуки» более обобщенным понятием, и в нерасторжимом единстве микро- и макрокосмоса все встанет на свои
места.
5.4. Хронологические рамки
Вопрос о том, когда завершается становление социальной коммуникации, прямого
ответа не имеет. Между тем, как уже говорилось, именно это завершение начинает собственно человеческую историю. Поэтому неслучаен интерес к этому пункту: уже древние
пытаются установить, кто раньше вступает на новый путь. Ведь чем старше происхождение, тем больше прав по отношению к другим народам — такова парадигма государственной мысли.
У Геродота мы читаем о том, как Псамметих, первый фараон XXVI Саисской династии (663-610 до н.э.) вступив на престол, «стал собирать сведения о том, какие люди самые древние». Он «велел отдать двоих новорожденных младенцев (от простых родителей) пастуху на воспитание среди стада [коз]. По приказу царя никто не должен был произносить в их присутствии ни одного слова. Младенцев поместили в отдельной пустой
хижине, куда в определенное время пастух приводил коз и, напоив детей молоком, делал
все прочее, что необходимо. Так поступал Псамметих и отдавал такие приказания, желая
услышать, какое первое слово сорвется с уст младенцев после невнятного детского лепета.
Повеление царя было исполнено. Так пастух действовал по приказу царя в течение двух
лет. Однажды, когда он открыл дверь и вошел в хижину, оба младенца пали к его ногам и,
протягивая ручонки, произносили слово «бекос». <…> он сообщил об этом царю; а тот
повелел привести младенцев пред свои царские очи. Когда же сам Псамметих также
услышал это слово, то велел расспросить, какой народ и что именно называет словом
162
163
Блок А. Собрание соч., в 6 т., т. 4. Ленинград, 1982, с. 415
Блок А. Собрание соч., в 6 т., т. 4, с. 414
116
«бекос», и узнал, что так фригийцы называют хлеб. Отсюда египтяне заключили, что
фригийцы еще древнее их самих. <…> Эллины же передают об этом еще много вздорных
рассказов, и, между прочим, будто Псамметих велел вырезать нескольким женщинам
языки и затем отдал им младенцев на воспитание164. Были и другие попытки, однако ни
одна из них не дала ответа.
И сегодня разброс мнений очень велик. Высказываются предположения о том, что
собственно речевое общение возникает в нижнем палеолите: «мгновенно возникшая совокупность каменных орудий разной формы потребовала <...> закрепления в сознании
древнего человека. <...> Закрепление в сознании могло проходить успешнее всего в словесной форме. Если это предположение справедливо, то древнейшее преподавание должно быть связываемо с началом производства каменных орудий <...> — в олдувайскую эпоху, около двух с половиной миллионов лет тому назад».165 Однако согласиться с этим
трудно уже хотя бы потому, что сам аппарат управления речью, как показывают палеоанатомические исследования, складывается значительно позднее.
Не вызывает сомнения, что речь и сознание связаны друг с другом. Сознанием же
порождаются и первые произведения искусства. В свою очередь в произведениях искусства в наиболее наглядной форме проявляется возникновение предмета третьей сигнальной системы — художественного образа.
Обращение к истокам искусства вполне закономерно. Ведь социальная коммуникация опирается не только на вторую сигнальную систему. Основное отличие человека от
животного состоит не в производстве орудий, но прежде всего в творчестве, т.е. в способности по-своему структурировать действие законов природы. А здесь обладания способностью реагировать на «сигналы первых сигналов» недостаточно. Необходимо умение
создавать образ еще не существующих в природе реалий, вневещественных ценностей,
которым предстоит воплотиться в памятнике культуры (в том числе и материальной). Это
умение в наиболее отчетливом виде проявляется именно в искусстве. Словом, формирование способности к созданию художественного образа свидетельствует о появлении если
и не третьей, но по меньшей мере надстроечной конструкции над второй сигнальной системой. Именно поэтому древнейшие памятники искусства куда более надежный критерий, чем даже самые совершенные орудия того времени.
Между тем они появляются сравнительно поздно. Как показывают археологические исследования, первобытное искусство возникает в позднем палеолите, когда появляется человек современного типа. А.П.Окладников датирует его появление примерно 30
тысячелетием до н. э.166. Новые открытия позволяют отнести начало на более раннее время. Так, самая древняя из известных палеолитических скульптур датируется 42 тысячелетием до н. э., и относится к древнерусскому комплексу Костёнко-Борщевских стоянок.
Обнаруживаемые в обширной области от Западной Европы до Сибири произведения
верхнепалеолитического искусства датируются эпохой расцвета ориньякской (граветтской) культуры (т. е. 25—18 тысячелетиями до н. э.). Яркими его образцами предстают палеолитические «Венеры».
В истории пещерной живописи эпохи палеолита специалисты выделяют несколько
периодов. Примерно с 30 тысячелетия до н. э. первобытные художники заполняли поверхность внутри контура рисунка черной или красной краской. Позднее (с 18 и по 15 тысячелетие до н. э.) начинает уделяться внимание деталям: косыми параллельными штрихами изображается шерсть, появляются дополнительные цвета (различные оттенки желтой и красной краски), чтобы нарисовать пятна на шкурах быков, лошадей и бизонов.
Линия контура также меняется: она стала где-то ярче, где-то темнее; отмечая светлые и
теневые части фигуры, складки кожи и густую шерсть (например, гривы лошадей, массивные загривки бизонов), возникает способность к передаче объема. В некоторых случаях контуры или наиболее выразительные детали подчеркиваются вырезанной линией.
Около 12 тыс. лет до н. э. пещерное искусство достигает расцвета. Живопись того времени
начинает передавать объем, перспективу, цвет и пропорции фигур, наконец, движение.
Тогда же были созданы громадные живописные «полотна», покрывшие своды глубоких
пещер.
Важно отметить, что практически тем же периодом датируется формирование анатомического аппарата управления речью. Как показывают палеоанатомические исследования, этот аппарат складывается около 50 тыс. лет до н. э. Возникновение же основных
языковых семей, которое идет параллельно с процессом расообразования, датируется,
Геродот. История. 2, 2
Григорьев Г.П. О первоначальном научении. Сборник материалов конференции, СПб, 2002, с.
445—451
166 Окладников А.П. Первобытное искусство. БСЭ, III изд. 1968-1978.
164
165
117
начиная с 12 – 10 тыс. лет до н. э.167.
Правда, датировка, основанная на реакциях ядерного распада, не может претендовать на исчерпывающую точность. Ей присущ неустранимый методологический недостаток: получаемый результат предполагает, что измеряемый процесс протекает в изоляции
от внешнего окружения. Миграция атомов внутрь или вовне исследуемого образца исключается; между тем стоит допустить ее возможность, как оказывается под сомнением
любой вывод. Кроме того, предполагается, что все вторичное вещество — это прямой результат реакции. Но если в момент формирования исследуемой породы уже присутствовало какое-то количество свинца, аргона или стронция, расчетная величина может разойтись с действительностью.168 Однако, учитывая, что датировка ископаемых останков человека и продуктов его деятельности производится одними и теми же методами, мы можем говорить о систематичности ошибки. Поэтому сомнение в абсолютных величинах
датировки не мешает говорить о том, что способность к формированию художественного
образа развивается одновременно с развитием сознания и речи. Такое совпадение во времени понятно, ибо и художественный образ, и многое в речи и сознании человека свидетельствует о становлении способности к творчеству. Другими словами, к сознательному
управлению единым потоком метаморфоз вещественности, который и образует ключевое
содержание социальной коммуникации.
Таким образом, появление человека современного типа (Homo sapiens sapiens) еще
не означает завершение генезиса нового субъекта всеобщей истории природы, социума.
Сформировавшийся «биологический аппарат» — а именно так можно обозначить возникновение кроманьонского человека — еще требует известной доводки, и только его отладка подводит черту под еще полуживотным прошлым.
Дополним эти соображения тем, что о становлении собственно знаковой коммуникации, как о решающем факторе социогенеза можно говорить только там, где численность и плотность населения переходит какие-то критические границы. В подкритическом диапазоне возникновение речевого общения вообще не представляется возможным.
Допустимо говорить лишь о довербальных формах информационного обмена. Речевое же
общение возникает только там, где появляется способность, не прибегая к собственно
действию, научить социальной функции любого члена сообщества.
К слову, в наиболее сложных сферах деятельности эта способность возникает сравнительно поздно. Известный историк архитектуры, В.Л.Глазычев, выделяя первую фазу
овладения ремеслом как умение, «обособляя и противопоставляя его знанию, профессионализму или мастерству»,— пишет,— «Умение — это все, по поводу чего можно сказать:
делай так..! На современном языке это общее обозначение совокупности приемов, приводящих к успеху при соблюдении правильной последовательности действий. Это такая совокупность средств деятельности, по поводу которой нет ответа на вопрос: почему, если
делать так, получится нужный результат, а если делать иначе, — не получится? Пока мы
имеем дело с умением, вопрос «почему?» незаконен, и его место занимают вопросы
«как?» и «в какой последовательности?»169 «Объяснение — это продукт специально ориентированной рефлексии, но напрасно было искать ее следы в многочисленных египетских или шумеро-вавилонских текстах. За счет объяснения показом можно было передать
практически все при воспроизводящем характере деятельности»170. Научение простым
показом сохраняется вплоть до Нового времени. По его мнению только «На первый
взгляд, становление нового типа архитектурного профессионализма с XV по XVIII в. и
распространение его во всем мире в XX столетии полностью оттесняет умение в сферу
традиционного (в «экзотических» культурах) или народного зодчества»171. Схожие мысли
высказывает академик А.Н.Крылов в своем очерке о «корабельном инженере-самоучке»
П.А.Титове, который, не зная элементарной алгебры, руководил строительством самого
современного броненосца172.
Тем более недопустимо проецировать сегодняшнее положение вещей на пренатальный в своей сущности период развития первых цивилизаций.
Численные границы группы, где может зародиться речевое общение, неизвестны,
но ясно, что искомая величина должна быть ощутимо большей, чем минимальная численность жизнеспособной популяции, которая у человека составляет около 100 особей173.
Тюняев А.А. История возникновения мировой цивилизации. Системный анализ. (П. 7.1.1.2.2).
2009 http://www.organizmica.org/archive.
168 См. Моррис Генри Библейские основания современной науки. СПб, 1995, с. 472–474
169 Глазычев В.Л. Эволюция творчества в архитектуре. М.: Стройиздат, 1986, с. 13
170 Глазычев В.Л. Эволюция творчества в архитектуре. С. 46
171 Глазычев В.Л. Эволюция творчества в архитектуре. С. 64—65
172 См. Крылов А.Н. Мои воспоминания. Ленинград, 1984, с. 77—85
173 Афонин А.А. Лекции по генетике. http://afonin-59-bio.narod.ru
167
118
При этом в расчет принимается лишь так называемая эффективная численность, которая
учитывает не все особи, а лишь те, кто принимает участие в размножении. Таким образом, реальный состав жизнеспособного минимума включает значительно более двухсот
особей обоего пола.
Возникновение в пределах столь ограниченного множества базисных элементов
знаковой коммуникации не исключено, но вызывает сомнение способность замкнутой
малой группы сформировать систему знаковой коммуникации, способной порождать отвлеченные от наличной действительности идеологемы; для этого требуется интенсивный
информационный обмен на межгрупповом уровне. В свою очередь, межгрупповой обмен
становится возможным только при достаточно плотной заселенности сравнительно небольшого региона, границы которого не препятствуют систематическому общению.
Хронологические границы такой возможности очерчиваются динамикой численности населения планеты, которая определяется из регрессного расчета174, базирующегося на данных, приведенных С.И.Бруком175.
15 тыс. до н.э. – 3.000.000 человек,
20 тыс. до н.э. – 1.500.000 человек,
25 тыс. до н.э. – 740.000 человек,
30 тыс. до н.э. – 369.000 человек,
35 тыс. до н.э. – 183.000 человек,
40 тыс. до н.э. – 91.000 человек.
Здесь все население. При этом индоевропейская группа, по результатам анализа
языковых соотношений, составляла примерно 47% от общего числа. Следовательно, равномерно рассеянная на территориях огромного континента она не смогла бы создать ту
насыщенность информационного поля, при которой возникает необходимость в речевом
общении и уж тем более — в появлении абстракций высокого уровня. Требуется известная
концентрация поселений, которая и обнаруживается при раскопках палеолитических
стоянок на среднерусской равнине. Качественный переход, как свидетельствуют данные
раскопок, совершается вблизи нижней границы приведенных значений, т.е. около 15 тыс.
лет до н. э.
Своеобразную точку в этом вопросе ставит один из виднейших лингвистов современности, С.А.Старостин: «По лингвистическим данным, это никак не глубже, чем 40—50
тысяч лет. Это значительная величина, но она заметно меньше, чем датировка возникновения вида Homo sapiens. 40—50 тысяч — это максимум, потому что те макросемьи, которые нам известны, имеют датировку порядка 15—17 тысяч»176.
Итак: способность к созданию артефактов искусства оказывается не чем-то
надстроечным над уже сформировавшейся системой коммуникации, но ключевым элементом ее основания. А следовательно, на старте собственно человеческой истории эта
способность должна быть свойственна любому индивиду как одна из видообразующих
характеристик.
Обращение к хронологическим рядам позволяет говорить о том, что именно становление коммуникационной системы создает предпосылки для так называемой неолитической революции (термин, введенный в оборот в 1949 г. английским археологом Г.
Чайлдом), которая проявляется в становлении производящей экономики, развитии оседлости, демографическом взрыве. Главным содержанием неолитической революции стал
переход от присваивающего хозяйства (охота, собирательство, рыболовство) к производящему хозяйству (земледелие и скотоводство). Эта революция, по Чайлду, трансформировала человеческую экономику, дала человеку контроль над его собственным запасом
продовольствия, создав тем самым условия возникновения цивилизации. Правда, сам
Чайлд считал ее причиной не развитие деятельности и системы социальной коммуникации, но изменения климата в конце ледникового периода, которые сопровождались засухой и миграциями людей и животных в оазисы, где и происходило одомашнивание как
животных, так и растений. Однако основные признаки производящего хозяйства, которые были сформулированы советским историком В.М.Бахтой:
— оседлость;
— создание и хранение запаса;
— интервал в последовательность работ;
— цикличность труда;
— расширение спектра деятельности,
Тюняев
А.А.
Расчет
численности
населения
в
палеолите
http://www.organizmica.org/archive
175 Брук С.И. Народонаселение. БСЭ, III изд.
176 Старостин С.А. У человечества был один праязык. «Знание—сила», №8, 2003
174
и
мезолите.
119
позволяют утверждать, что изменение климата сыграло лишь ферментирующую, но далеко не определяющую роль в реализации накопленного к тому времени технологического потенциала. (Впрочем, связь климатических изменений с первой промышленной революцией не получает подтверждения, так как ледниковый период закончился раньше.)
К слову, неолитическая революция на многих территориях планеты не завершилась ни к Новому, ни даже к настоящему времени. Так, народы Центральной и Южной
Америки, по всей вероятности, не умели обрабатывать металлы (и уж во всяком случае, не
знали железа) и оставались в неолите до XVI в., т. е. до начала испанской Конкисты. В
свою очередь, австралийские аборигены и сегодня живут в древнем каменном веке. Кочевые народы Севера России также пор не перешли к земледелию, хотя в быту пользуются
не каменными топорами, а современной электроникой. Поэтому по формальным критериям неолитическая революция у них не произошла.
Таким образом, появление системы социальной коммуникации подводит итог
длительному развитию форм организации вещества и движения — человека, его деятельности и сознания. Поэтому творческий потенциал и основные формы его проявления, к
числу наиболее ярких из которых относится искусство, опирается на фундамент, закладывавшийся с освоения первых технологических связей предметного мира (мы ограничиваем анализ хронологическими рамками существования социума и его генезиса). Лишь
окончательное ее становление открывает новую главу в повести о Вселенной — собственно историю человека, и эта история, по-видимому, начинается не ранее 15—17 тыс. лет до
н.э.
Выводы
1. Никакие понятия о предметах не являются логической калькой с внешних физических реалий, они не сводятся к застывшим контурам или внутренним структурам жестко локализованных, неподвижных в пространстве и времени начал. Любое понятие в
скрытом виде содержит в себе весь жизненный цикл и потенциал дальнейшего развития
предмета. Отсюда определения понятий являются способом фиксации не непосредственно воспринимаемых нами «вещей», но других, более фундаментальных реалий, не обнимаемых индивидуальным сознанием и, возможно, вообще не поддающихся вербализации. Другими словами, они опираются на до-логические и до-речевые соглашения обо
всех порождаемых нами явлениях культуры.
2. Общая биологическая масса («тело») не противопоставляется своей жизнедеятельности. Единственной формой отражения реалий внешнего мира является собственная деятельность субъекта. При этом она способна дифференцироваться до такой степени, чтобы отразить без исключения все определения первых. Вся цепь предметпредметных взаимодействий замыкается на способность органической ткани диверсифицировать собственное движение так, чтобы любым особенностям физических реалий отвечали особенности ее собственных реакций; любая разновидность предмет-предметных
взаимодействий, организуемых и управляемых действующим субъектом, способна конвертироваться в формы движения его биологической ткани.
3. Физическое тело субъекта хранит в себе всю сумму своих прошлых движений.
Поэтому прошлый опыт (память) не противостоит здесь и сейчас достигаемым целям, но,
обогащаясь и обогащаясь новыми обретениями, в полном объеме реализуется в непосредственном процессе их достижения.
4. «Содержимое» психики не противопоставляет себя ее «механизмам»; это одно и
то же. А следовательно, оно не концентрируется в специфических отсеках общей биологической массы действующего субъекта, но распределяется по всему объему. Оно существует только как постоянно изменяющееся (накапливающееся) единое неделимое целое.
5. Единственной формой существования этого «содержимого» является деятельность, исполняемая в настоящий момент. Любой «вызов из памяти» может быть осуществлен только воссозданием когда-то исполненного действия. При этом материалом
реконструкции прошлых поведенческих реакции могут служить только сложившиеся
формы настоящего. Поэтому прошлое действующего субъекта никогда не свободно от
настоящего.
6. Психика действующего субъекта предстает как сложный комплекс, любая часть
которого хранит в себе всю историю его жизни. А с ней и всю историю той действительности, которая создавалась его деятельностью; и так как каждый ее фрагмент хранит информацию о целом, каждый психический образ, в конечном счете, таит в себе ключевую
информацию обо всей порождающей его культуре.
7. Таким образом, возникающая над ритуальными формами система собственно
120
знаковой коммуникации опирается на уже закрепившиеся и передающиеся наследственным путем стереотипы поведенческих реакций (этотип социума). Последние же кодируют
собой не что иное, как основные принципы устройства и закономерности развития того
островка ноосферы, который создается ее носителем.
8. Ритуальная коммуникация соответствует пренатальному периоду развития социума, со становлением знаковой начинается собственно история человека.
121
6. СТАНОВЛЕНИЕ КОММУНИКАТОРА
6.1. Глобализация мировосприятия
6.1.1. Место в мире
Итак, система коммуникации — это прежде всего развивающийся в ноосфере информационно-вещественный поток качественных преобразований, который принимает
форму культуры. Этот процесс не может быть искусственно разложен, как собранная из
независимых элементов детская пирамидка, ни на отдельные существующие «сами по
себе» кубики («вещь, «дело», «слово»), ни даже на противостоящие друг другу формы
бытия («материальное», «идеальное»). Их аналитическое вычленение не более чем
условность. Социальная коммуникация осуществляется только как многогранное сложноорганизованное целое, и все в нем подчиняется единому началу. А значит, — его единому устройству и единому назначению.
Впрочем, отношение целого к своей части проявляется не только в структуре, т.е. в
застывшем контуре внутренних связей, которые объединяют отдельные фазы и сегменты
единого потока информационно-вещественных взаимопревращений,— ему подчинена и
собственно деятельность субъекта коммуникативного процесса. Этим субъектом, как уже
говорилось, выступает только социум. Социальные институты, группы и отдельно взятые
индивиды функционируют лишь как элементы его строения и не вправе рассматриваться
как суверенные начала, способные к автономному существованию.
Как уже говорилось, моделью соотношения между социальной активностью этих
элементов и формой существования единого социума может служить жизнедеятельность
биологического тела. Она не складывается из суммы жизнедеятельностей клеток и не
может быть разложена ни на множество биофизических и органохимических реакций,
протекающих в замкнутых пределах их мембран, ни на противоположности психического
и физиологического ее измерений. Напротив, в каждый данный момент существования
организма все формы активности его «составляющих» определяются одним — конечной
целью, которая преследуется им на внешнем слое своего движения (преследованием
жертвы, убеганием от хищника и т.п.). Социум — это такой же целостный организм,
структурными элементами которого предстают индивиды, группы, институты. А значит,
осуществляемый им процесс преобразований массива естественно-природной данности в
явление саморазвивающейся культуры представляет собой такое же единое начало, как и
собственно жизнедеятельность любого биологического тела.
Выше было показано, что справедливо рассматривать коммуникацию информационного (ценностного, идеального) и вещественного (материального) начал не как одно из
проявлений жизнедеятельности, но как собственно жизнедеятельность социума, как
единственно возможную форму его существования. Это обстоятельство накладывает свою
печать и на него самого и на особенности его коммуникационной системы. Прежде всего,
оно проявляется в том, что само материальное окружение социального организма
включается в систему его жизнедеятельности/коммуникации как одна из составляющих, как ее модус, как то, что в христианской литературе получило название ипостаси.
Заметим, что последнее понятие, в отличие от сущности, которая характеризует
«бытие вообще», совокупность всех его форм, означает «определенное бытие», бытие в
некой обособленной форме. Так в христианском учении понятие общего (Троицы) относится к сущности, в то время как ипостась — это отличительный признак каждого ее Лица. «Ипостась есть то, что есть усия [сущность.— Е.Е.], к ней приложимы все свойства —
или же все отрицания, — какие только могут быть сформулированы по отношению к
«сверхсущности», и, однако, она остается к усии несводимой. Эту несводимость нельзя ни
уловить, ни выразить вне отношения трех Ипостасей, которые, собственно говоря, не три,
но «Три-Единство». <…> Однако усия и ипостась — всё же синонимы»177.
Именно такой, относительно обособленной, формой бытия социума и предстает
вся материальная среда, которая включается в поток его творческой деятельности.
О том, что орудие становится продолжением тела индивида здесь уже говорилось.
Но это отношение не исчерпывает связи человека и вещи. В действительности его «продолжением» выступает весь вещный мир, который складывается вокруг него и обставляет
его быт — дом, одежда, утварь. У Т.Драйзера есть очень точное замечание: «…дом, несомненно, налагает отпечаток на своих обитателей. Мы почитаем себя индивидуумами, стоящими вне и даже выше влияния наших жилищ и вещей; но между ними и нами сущеЛосский В.Н. Богословское понятие человеческой личности // Лосский В.Н. Богословие и Боговидение. М., 2000, с. 289—302
177
122
ствует едва уловимая связь, в силу которой вещи в такой же степени отражают нас, в какой мы отражаем их. Люди и вещи взаимно сообщают друг другу свое достоинство, свою
утонченность и силу: красота или ее противоположность, словно челнок на ткацком станке, снуют от одних к другим. Попробуйте перерезать нить, отделить человека от того, что
по праву принадлежит ему, что уже стало для него характерным, и перед вами возникнет
нелепая фигура то ли счастливца, то ли неудачника — паук без паутины, который уже не
станет самим собою до тех пор, покуда ему не будут возвращены его права и привилегии»178.
В сущности, так же обстоит дело и на уровне социума. Вот только «продолжением»
его «тела» становится вся вовлекаемая в коммуникационный поток природа. На поверку
анализом не он оказывается ее частью, а — она, и это приводит к специфическому осознанию своего места в мире (а с ним и своей миссии, и своих прав). В этом обстоятельстве
и берет начало основной инстинкт, который впоследствии осознается как не ограниченное ничем право распоряжаться всем существующим вокруг человека.
В своем истоке, самовольно присвоенное право не закрепляется никакой идеологемой, но предстает как объективная (как объективен любой предмет осознания) предпосылка собственной самоидентификации социума. Ранее мы уже могли видеть, что идеологема ритуала не предшествует его становлению, но возникает значительно позднее, с
развитием коллективного сознания. Точно так же обстоит дело и с этим инстинктом, его
осмысление в формах специфических идеологем возникает только там, где само мышление поднимается на сравнительно высокий уровень. Именно этот инстинкт монопольного
права рождает парадигму древнего сознания, которая может быть выражена широко известным высказыванием Ивана Мичурина: «Мы не можем ждать милостей от природы.
Взять их у нее – наша задача». Его слова стали девизом не только советской биологической науки, но и любой практики вообще. Практика же показывает, что уже в самых истоках им (пусть бессознательно) руководствовались без исключения все цивилизации.
В какой-то степени такой взгляд социума на себя и свое материальное окружение
имеет основание. Будучи последним звеном эволюции, человек, разумеется, обладает
определенными правами по отношению ко всему существующему. Поэтому не случайно
он издревле позиционирует себя как «царя природы». Библейское сказание говорит
именно об этом. «И сказал Бог: сотворим человека по образу Нашему [и] по подобию
Нашему, и да владычествуют они над рыбами морскими, и над птицами небесными, [и
над зверями,] и над скотом, и над всею землею, и над всеми гадами, пресмыкающимися
по земле. И сотворил Бог человека по образу Своему, по образу Божию сотворил его;
мужчину и женщину сотворил их. И благословил их Бог, и сказал им Бог: плодитесь и
размножайтесь, и наполняйте землю, и обладайте ею, и владычествуйте над рыбами морскими [и над зверями,] и над птицами небесными, [и над всяким скотом, и над всею землею,] и над всяким животным, пресмыкающимся по земле.»179
Относиться к библейским сказаниям как к чему-то чуждому всякой закономерности недопустимо; это своеобразный итог развития коллективного сознания. К тому же
они хорошо согласуются с точно таким же осмыслением места человека в мире, которое
рождалось на всех континентах. Но если и Библия, и другие формы осмысления места человека в мире человека, подразумевают под первым весь человеческий род, то социум (в
лице своих не всегда осознающих его действительные нужды представителей) нередко
видит только в самом себе его наиболее полное воплощение. Отсюда неудивительно, что
кто-то осознает себя и «наиболее равным» из всех.
6.1.2. Форма осознания
Здесь следует оговориться. Сознание — это высшая форма психики, но психика качественно другого субъекта, в свою очередь, должна быть качественно иной. Между тем
социум по отношению к человеку является именно таким субъектом. Поэтому действительное содержание общественного сознания — во всяком случае в полной мере — нам
недоступно; мы вправе оперировать только категориями индивидуального и группового
(кстати, тоже не во всем открытого нам).
У Платона есть красивый образ: «…Люди как бы находятся в подземном жилище
наподобие пещеры, где во всю ее длину тянется широкий просвет. С малых лет у них там
на ногах и на шее оковы, так что людям не двинуться с места, и видят они только то, что у
них прямо перед глазами, ибо повернуть голову они не могут из-за этих оков. Люди обращены спиной к свету, <…> а между огнем и узниками проходит верхняя дорога, огражденная <…> невысокой стеной <…>, за этой стеной другие люди несут различную утварь,
держа ее так, что она видна поверх стены; проносят они и статуи, и всяческие изображе178
179
Драйзер Т. Финансист. 15
Бытие I, 26—28
123
ния живых существ, сделанные из камня и дерева. <…> …ты думаешь, что, находясь в таком положении, люди что-нибудь видят, свое ли или чужое, кроме теней, отбрасываемых
огнем на расположенную перед ними стену пещеры?»180
В индивидуальном и групповом сознании собственное мироощущение социума
предстает родом именно такой тени на стене пещеры. Только по ее очертаниям мы способны судить о действительных интенциях единого социального организма. Однако в
практической деятельности индивидов решающим фактором в формировании ключевых
ориентиров развития оказываются именно эти очертания, а не действительные потребности целостного социального организма.
Правда, бытие каждого социума всецело замыкается в сфере созидаемой им культуры, меж тем ее границы не сливаются с «естественной» природой. Поэтому, строго говоря, все его права ограничены исключительно надстроенным над ней уровнем. Но поскольку психика самого социума закрыта для нас; мы чаще всего судим о ней только по
тому, что составляет предмет бытового сознания. Последнее же готово распространить
суверенитет своего обладателя чуть ли не на всю Вселенную (может быть, именно поэтому
многое в деятельности человека является прямым надругательством над культурой).
Вместе с тем контуры отбрасываемой психикой социума «тени», как мы уже могли
видеть, во все времена, начиная с первых цивилизаций, сохраняли что-то общее. Идее равенства народов в понимании того, что на самом деле стоит за отраженным светом, еще
предстоит родиться и утверждаться. Однако долгое время господствует взгляд на вещи,
согласно которому, по словам Тойнби, мы не осознаем «...присутствия в мире других равноценных нам обществ и рассматриваем свое общество тождественным «цивилизованному» человечеству. Народы, живущие вне нашего общества, для нас просто «туземцы». Мы
относимся к ним терпимо, самонадеянно присваивая себе монопольное право представлять цивилизованный мир, где бы мы ни оказались».181 «Жители Запада воспринимают
туземцев как часть местной флоры и фауны, а не как подобных себе людей, наделенных
страстями и имеющих равные с ними права. Им отказывают даже в праве на суверенность
земли, которую они занимают».182
Такое преломление рождается в глубокой древности и прослеживается на протяжение всей истории.
Лишь героям, «чья глава, как у тура, подъята, чье оружье в бою не имеет равных»,
назначено управлять, остальным — «вставать по барабану», гласят уже шумерийские
клинописьмена183. Подобным героем способна осознать себя и целая община. Не трудно
догадаться, что так обстоит дело не только в маленькой общине, «огражденного стенами»
Урука, но и на межсоциумном уровне: «Неизбежно приходится согласиться,— утверждал
Аристотель,— что одни люди повсюду рабы, другие нигде такими не бывают»184, поэтому
с самого часа своего рождения одни предназначаются для подчинения, другие — для господства.185 И надо думать, что он был далеко не первым из тех, кто пришел к подобной
мысли.
Почти через два тысячелетия вопрос отличения полноправного человека от того
существа, кому по самой природе назначено смириться с подчинением первому, снова
встанет в практическую плоскость. Испанскими властями будет направлен в Рим специальный запрос: можно ли считать людьми краснокожих американских индейцев? Решение потребует времени, и только буллой Павла II «Sublimus deus» в 1537 году Ватикан
даст окончательный ответ: жители Нового Света (и все другие народы, которые могут
быть открыты христианами в будущем) суть «доподлинные люди» (veri hominae), такие
же, как и все остальные, и что у них есть душа.
Да и сегодня деление мирового сообщества на «страны-демократии» и «страныизгои» продолжает ту же ментальную традицию.
Словом, по-своему преломляющее аксиоматику социума, индивидуальное и групповое сознание с самого начала позиционировало объединение его субъектов как монопольных обладателей исключительными правами в сфере глобальных коммуникационных процессов. А следовательно, порождала отношение к чужому инстинкту на такое же
правообладание как к прямому вмешательству в «нормальное» их течение. Как к некоему
преступлению, как к бунту против самой справедливости, и парадигма древнего сознания
диктует необходимость решительного пресечения чужих посягательств:
180 Платон.
Государство. Платон. Собрание сочинений в 3-х тт. Т.3 (1). М., 1971, с. 514
Тойнби А. Постижение истории. М., Айрис-Пресс, 2002. С. 31
182 Тойнби А. Постижение истории. М., Айрис-Пресс, 2002. С. 81
183 Песнь о Гильгамеше. Табл. I
184 Аристотель. Политика I, 1, 18.
185 Аристотель. Политика I, 2, 8.
181
124
Едва я принял власть, на нас восстал Сидон.
Сидон я ниспроверг и камни бросил в море.
Египту речь моя звучала, как закон,
Элам читал судьбу в моем едином взоре,
Я на костях врагов воздвиг свой мощный трон.
Владыки и вожди, вам говорю я: горе186.
Едва ли тот единый организм, которым является социум, грезит о глобальном владычестве над всем и вся. Но ведь и в основе группового и индивидуального сознания лежит вовсе не хищническое стремление к наживе, к мировому господству, как это может
показаться (и кажется) на первый взгляд. В действительности, как бы чудовищно для
сторонников «теории заговора» это ни звучало, речь идет о вполне естественном инстинкте генерального коммуникатора сосредоточить в едином центре управление всем
гольфстримом культурного строительства.
Так же несправедливо делить народы на тех, кому в большей, кому в меньшей степени свойственны подобные инстинкты. Такой взгляд на вещи присущ без исключения
всем, все глядят на мир одинаково (просто не все обладают достаточными средствами для
практического воплощения своих устремлений). Любой социум — это часть единого человеческого рода, а значит, и сознание его «клеток» и «тканей» подчиняется единым законам, в том числе и законам взаимодействия со своей средой. Меж тем среда — это не
только природа, но и все те, кто, подобно ему же, не хотят ждать никаких милостей от нее
и со спокойной совестью самовластно пользуются ими. Различие материальных условий
развития ведет к тому, что все развиваются по-своему, действие же общих законов — к
тому, что каждый социум осознает себя как исключение из ряда. Словом, стремление к
концентрации управления должно корениться в глубинных инстинктах каждого социума,
конкретная же форма его осознания — в особенностях собственно человеческой психики.
Таким образом, инстинкт самого социума вовсе не равнозначен стремлению к тотальному порабощению себе подобных. Просто мы должны отличать самосознание общества и сознание индивида; и если закономерности второго в какой-то степени открыты
для нас, тайны первого (а именно к ним и относится так называемый смысл бытия) остаются за семью печатями. Но можно утверждать: ценности одного уровня не совпадают с
ценностями другого. Поэтому видеть действительную цель единого социального организма в порабощении других, т.е распространять принципы индивидуальных сознаний
на сознание более высокого субъекта, — это все равно, что распространять животные инстинкты на жизнь самого человека.
И тем не менее, какие-то фрагменты интегрального сознания социума проникают
в сознание индивидов. В этой связи показательны действия первого завоевателя мира,
Александра. Очень скоро к нему пришло понимание, что аристотелевская модель мироустройства, в которой одни народы назначены быть господами, другим остается участь
рабов, нежизнеспособна, и он идет против своего учителя. Александр ставит своей задачей сломать межэтнические преграды, слить Запад с Востоком, сделать достоянием Греции все богатство куда более древней, чем ее собственная, культуры и одновременно
оплодотворить Восток сокровищами эллинской образованности. Состав его распоряжений, сделанных после воцарения, убедительно показывает, что ему было важно добиться
не только покорности, но и обрести доверие завоеванных народов; он многое сделал для
того, чтобы показать: греки — это не захватчики, они не смотрят на них как на порабощенных. К большому удовольствию местных вельмож он сочетался браком с дочерью
бактрийского царя Роксаной. Его двор принял многие черты азиатского, он ввел в нем
персидские обычаи и ритуалы, включая и так шокировавший македонцев обряд проскинезы — падание ниц перед ним, новым великим восточным царем. Он принял в свою свиту знатных персов и доверил им довольно важные государственные должности; устраивал
массовые свадьбы, роднившие македонцев со знатными персидскими фамилиями. Кстати, и сам он, помимо Роксаны,— опять же в согласии с восточным законом — женился еще
и на дочери Дария III Статире (Ариан называет ее Барсиной), что сделало его Ахеменидом (другими словами, не только оружием, но и древней культурной традицией, и законом крепило его право на престол), а также, на младшей дочери Артаксеркса III Парисатиде, что только утверждало его в этом достоинстве.
Возможно, если бы его мечта свершилась, последующая история не знала бы многого, что так омрачило ее,— ни крестовых походов, ни колониальных захватов, ни кровопролитных мировых войн. А.Тойнби в своем эссе («Если бы Александр не умер тогда»)
пишет именно об этом.
186
Брюсов В.Я. Ассаргадон. 1897
125
6.2. Работа коммуникационной системы
Сегодня экономический взгляд на вещи объясняет конфликты мировой истории
борьбой за ресурсы (в древности это земля, позднее — ее недра и сами обитатели). Но,
начиная с глубокой древности, обеспечивающая связь между целым и своими частями,
коммуникационная система социума стремилась обосновать притязания на них. И в том
звене информационных метаморфоз, где интенции целого трансформируются в коммуникационный посыл, адресованный составляющим его «атомам», они (среди прочих)
принимают форму нравственных повелений, обосновываются устоями «общечеловеческих» норм. А это имеет свои, в том числе и практические, следствия на уровне индивидуальных и групповых сознаний. Нравственная оценка влечет за собой категорическое
неприятие такого положения вещей, при котором нехватка ресурсов делает невозможным
развитие «культурного» народа. Поэтому неизбежен вопрос о том, насколько оправданно
«варварские» племена обладают их явным переизбытком. Ведь это обстоятельство становится чем-то вроде виртуальной удавки на шее высокоразвитой цивилизации, родом
смертельной угрозы для нее. А следовательно, любое движение в сторону ее источника в
глазах социумных «единиц» — это не хищнический акт, но превентивный шаг, способный
пресечь несправедливые следствия плохо устроенного мира.
Работу коммуникационной системы социума в том звене, где информационный
посыл целого преобразуется в адресованные его «атомам» идеологемы гегемонии, демонстрирует любопытный пассаж знаменитого Панегирика Исократа. (В нем уже упоминавшийся нами оратор обращается к эллинам прекратить раздирающие их распри и войны и
направить соединённые силы Эллады на общего врага, царя персов.) «Тогда же, видя, что
большую часть земли занимают варвары, а эллины теснятся на узком пространстве и
гибнут от голода и взаимной резни, афиняне, не желая с этим дольше мириться, разослали по городам предводителей, которые сплотили неимущих эллинов, повели их в бой
против варваров и, разгромив врага, заселили все острова Эгейского моря, а частично и
оба его побережья. Этим они спасли от гибели и тех, кого повели за собой, и тех, кто
остался дома: и у последних теперь было достаточно места, и переселенцы получили вдоволь земли, ибо захватили все то пространство, которое сейчас составляет Элладу. Больше
того, Афины проложили дорогу всем последующим переселенцам: им уже не приходилось с оружием в руках отвоевывать новые земли, а оставалось лишь разместиться на
земле, освоенной нами»187.
В другом документе коммуникационной системы античного общества призывам к
движению на Восток придаются черты великой благодетельной миссии приобщения его к
вершинам цивилизации: «Я утверждаю, что ты [Филипп II. — Е.Е.] должен быть благодетелем эллинов, царем македонян, повелителем возможно большего числа варваров. Если
ты будешь это делать, все будут тебе благодарны: эллины — за услуги, <…> другие народы
— если избавятся благодаря тебе от варварской деспотии и окажутся под покровительством Эллады»188.
Нет ничего удивительного в том, что традиция европейской системы коммуникации до сих пор представляет греческую колонизацию как элемент прогресса, как способствование общечеловеческому развитию. Ведь даже сегодня колониальная политика античного полиса (а вслед за ней и колониальная экспансия определяющих мировую политику западных держав) в целом представляется миссией цивилизаторов, пусть и запятнавших себя известной долей насилия, но все же служивших всеобщему прогрессу и процветанию.
Через два тысячелетия Наполеон, предваряя повествование о Восточном походе,
будет обращаться все к тому же нравственному чувству совокупного коммуниканта: «Но
чем станет эта прекрасная страна после 50 лет процветания и хорошего управления? Воображению предстает волшебная картина! Тысяча шлюзов обуздает и будет распределять
воды паводка по всем частям страны; 8 или 10 миллиардов кубических туазов воды, которые пропадают каждый год в море, распределялись бы между всеми низменными районами пустыни, озером Мерис, озером Мареотис и Безводной рекою, до оазисов и значительно дальше на запад, а в восточном направлении поступали бы в Горькие озера и во
все низменные районы Суэцкого перешейка и пустынь между Красным морем и Нилом;
большое количество нагнетательных насосов и ветряных мельниц поднимали бы воду в
водохранилища, оттуда ее можно было бы брать для орошения; многочисленные эмигранты из внутренней части Африки, Аравии, Сирии, Греции, Франции, Италии, Польши,
Исократ. Панегирик. 34—36.
Исократ. Филипп. 155 //Исаева В.И. Античная Греций в зеркале Риторики. Исократ. М.: Наука,
1994. С. 234
187
188
126
Германии учетверили бы население; торговля с Индией вернулась бы на свой древний
путь благодаря необоримой силе естественных условий; к тому же, господствуя в Египте,
Франция господствовала бы и в Индостане. <…> После 50 лет владения Египтом цивилизация распространилась бы во внутренней части Африки через Сеннар, Абиссинию, Дарфур, Феццан; несколько больших наций были бы призваны насладиться благами искусств, наук, религии истинного бога, ибо именно через Египет к народам Центральной Африки должны придти свет и счастье!!!»189
Сказанное ссыльным императором ни в коем случае нельзя сводить к попытке самооправдания, Наполеон выражает общее мнение своей эпохи, и, чтобы убедиться в этом,
приведем другое свидетельство, которое дает его современник. «Предположим сначала,
что эти отдаленные экспедиции [Крестовые походы.– Е.Е.] имели бы тот успех, которого
от них ожидали, и посмотрим, что могло бы из этого произойти. Египет, Сирия, Греция
сделались бы христианскими колониями; для восточных и западных народов открылся
бы совместный путь к цивилизации; язык франков распространился бы до крайних пределов Азии; варварские берега, населенные пиратами, усвоили бы нравы и законы Европы, и внутренняя часть Африки с давних пор перестала бы быть недоступною ни для торговых сношений, ни для изысканий ученых и путешественников. Чтобы понять выгоды
этого соединения народов подчинением одинаковым законам, исповеданием одной и той
же религии, следует представить себе состояние римского мира в царствование Августа и
некоторых из его преемников, составлявшего, некоторым образом, один народ, живущий
по одним и тем же законам, говорящий на одном и том же наречии. Все моря тогда были
свободны; самые отдаленные провинции сообщались между собою по удобным дорогам;
города обменивались своими искусствами, своей промышленностью, произведениями
различных климатов, просвещением различных народов. Если бы крестовые походы
подчинили Восток христианству, то можно допустить, что это великое зрелище единения
и мира возобновилось бы с большим блеском и на более прочных основаниях в новейшие
времена; в таком случае все сошлись бы в своих мнениях и не могло бы возникнуть никакого сомнения относительно пользы и выгод священных войн».190
Обратим внимание: и древнегреческий оратор, и французский император, и французский же историк — носители «государственной идеи», они выражают один из основных посылов коммуникационной системы своего социума, устремления того самого Левиафана, который становится синонимом тоталитарного государства. При этом все они
обращаются к нравственному чувству не только своих сограждан. Обращение же к нравственному чувству означает стремление сообщить своим словам черты абсолютной истины.
Но и встречный порыв такого же монопольного и такого же тоталитарного носителя истины в последней инстанции:
Весь мир насилья мы разрушим
До основанья, а затем
Мы наш, мы новый мир построим.
адресован этому же чувству. Между тем нравственность ригористична, иначе говоря, она
предполагает строгое, исключающее любые компромиссы, проведение своих принципов
в действии, поведении и даже в мысли. Таким образом, здесь обнаруживается ничем не
прикрытое требование того, чтобы непререкаемый государственный императив стал
столь же абсолютным повелением собственной совести (не только своего!) гражданина.
Требования нравственности это не повеления закона или морали, которые исходят
извне, но внутренняя установка человека. И вместе с тем всякая внутренняя установка в
конечном счете производна от высших ценностей единого социального организма, другими словами, от того, что принципиально не вмещается в индивидуальное сознание, и в
силу этого специфически преломляется в нем.
Одно из лучших представлений о том, каким в идеале должно стать соотношение
между ними, дано Г.В. Плехановым. «Если человек черпает все свои ощущения, знания и
т. д. из внешнего мира и из опыта, приобретаемого от этого мира, то надо, стало быть, так
устроить окружающий его мир, чтобы человек получал из этого мира достойные его впечатления, чтобы он привыкал к истинно человеческим отношениям, чтобы он чувствовал
себя человеком. Если правильно понятый личный интерес есть основа всякой нравственности, то надо, стало быть, позаботиться о том, чтобы интересы отдельного человека совНаполеон I Бонапарт. Кампании в Египте и Сирии (1798—1799 гг.) II, 5—6. В кн. Наполеон I Бонапарт Избранные произведения. СПб.: 1994
190 Мишо Жозеф-Франсуа. История крестовых походов. М.: Алетейя. 2001 [Интернет-ресурс:
http://krotov.info/history/12/misho/11.html#44. Проверено 20.07.12]
189
127
падали с интересами человечества. Если человек не свободен в материалистическом
смысле этого слова, то есть если его свобода заключается не в отрицательной способности
избегать тех или иных поступков, а в положительной возможности проявления своих
личных свойств, то надо, стало быть, не карать отдельных лиц за их преступления, а уничтожить противообщественные источники преступлений и отвести в обществе свободное
место для деятельности каждого отдельного человека. Если человеческий характер создается обстоятельствами, то надо, стало быть, сделать эти обстоятельства достойными человека»191.
Таким образом, несмотря на различие уровней психики, непреодолимой пропасти
между индивидуальным сознанием и генеральными ценностями социума нет. Наведению
мостов между ними и служит коммуникационная система. Поэтому индивидуальное и
групповое сознание, идентифицируя своих носителей как обладателей исключительных
прав (а значит, и исключительных обязанностей), в конечном счете ставит задачу именно
такого устроения мира, в котором внутренние установки каждой социальной «клетки»,
воспринимаемые ею как «интересы всего человечества, и в самом деле станут совпадать с
общими ценностями целостного социального организма.
Вместе с тем информационный посыл, обращенный к нравственному чувству, к
представлениям о «высшей справедливости», имеет и другую специфику. Его императивы осознаются как единственно правильные, другими словами, единственно правые,
справедливые, праведные… А следовательно, и вектор общего развития, определяемый
ими,— как единственная альтернатива всем остальным, ведущим к пропасти.
Остается добавить, что, как и любые законы, законы коммуникационной системы
едины для всех, а значит, подобный взгляд на себя и свое окружение свойствен любому
обществу. Поэтому деление человеческого рода на исторических злодеев и их жертв может быть только условным. Ведь в конечном счете речь идет не о надличных и надгрупповых, но в известной мере даже о надчеловеческих ценностях. Поэтому жертвами их
преломления, пусть по-разному, оказываются не только порабощаемые, но и сами поработители.
Но все же не будем забывать и о том, что история складывалась так, как она складывалась…
Словом, анализ коммуникационного потока взаимных превращений информационного («слово»), деятельного («дело») и вещественного («вещь») начал показывает, что
в основе развития ее субъекта лежат не узко экономические факторы, не стремление к
материальным ресурсам. Движителем всего являются глубинные инстинкты развивающегося социума. Именно они (в информационной фазе движения) находят выражение в
его генеральных ценностях; и уже индивидуальное и групповое сознание трансформирует
их в «общечеловеческие».
6.3. Система ценностей
6.3.1. Ценность
Мы уже говорили о том, что социум ставит своей задачей воспитание единой реакции своих граждан на знаки и стоящие за ними ценности. Но прежде чем добиваться этого, он еще должен сформировать свою систему последних. Кроме того, необходимо понимать, что единая реакция — это не единое «отношение» к ним, но единое действие. Любой коммуникационный посыл («говорение») представляет собой лишь первую фазу
процесса; действительной же задачей коммуникатора является реальное воплощение той
или иной ценности и (имея в виду механизм «обратной связи») рождение посыла к новому витку спирали. Взятое же само по себе, единство эмоционального, интеллектуального,
нравственного, наконец, действенного ответа носит чисто служебный характер. Но как бы
то ни было, норма практической реакции, т.е. скорость и интенсивность ответного действия становится решающим фактором, поскольку только ею обеспечивается эффективность и полнота достижения цели.
В сознании человека понятие ценности означает отношение между представлением субъекта о том, каким должен быть предмет, и самим предметом. Такое представление
восходит к Платону.
Между тем единственным предметом деятельности социума, как целостного организма, является его собственное устройство, условия его собственного развития. Однако
генеральная ценность, воплотить которую он стремится на протяжении всей истории,
точному определению не поддается. На протяжении всей истории она представала лишь
Плеханов Г. В. Карл Маркс и Лев Толстой // Плеханов Г. В. Избр. философские произведения: В
5 т. М., 1958. Т. 5. С. 632-640
191
128
в смутной полуосознанной мифологизированной форме. Таковым было видение «золотого века», в котором
Жили те люди, как боги, с спокойной и ясной душою,
Горя не зная, не зная трудов. И печальная старость
К ним приближаться не смела. Всегда одинаково сильны
Были их руки и ноги. В пирах они жизнь проводили.
А умирали, как будто объятые сном. Недостаток
Был им ни в чем неизвестен.192
Таковым было «царствие небесное», когда утвердится «на земле мир, в человеках
благоволение»193, когда «…волк будет жить вместе с ягненком, и барс будет лежать вместе
с козленком; и теленок, и молодой лев, и вол будут вместе, и малое дитя будет водить их.
И корова будет пастись с медведицею, и детеныши их будут лежать вместе, и лев, как вол,
будет есть солому. И младенец будет играть над норою аспида, и дитя протянет руку свою
на гнездо змеи. Не будут делать зла и вреда на всей святой горе Моей, ибо земля будет
наполнена ведением Господа, как воды наполняют море»194.
Таковыми были классические утопии Мора, Мюнцера, Кампанеллы, Сен-Симона,
Фурье, Оуэна и других. Поэтому не случайно многие из них создавались наиболее набожными христианами (Томас Мор — враг реформации, Томас Мюнцер — решительный противник Лютера, Кампанелла — пламенный католик и доминиканский монах).
Таковым стало и представление о коммунизме, где должен осуществиться идеал
всестороннего и гармоничного развития каждого человека. «На высшей фазе коммунистического общества, после того как исчезнет порабощающее человека подчинение его
разделению труда; когда исчезнет вместе с этим противоположность умственного и физического труда; когда труд перестанет быть только средством для жизни, а станет сам
первой потребностью жизни; когда вместе с всесторонним развитием индивидов вырастут и производительные силы и все источники общественного богатства польются полным потоком, лишь тогда можно будет совершенно преодолеть узкий горизонт буржуазного права, и общество сможет написать на своем знамени: Каждый по способностям,
каждому по потребностям!»195
Словом, каждому поколению и каждому человеку она являлась в виде некоего идеала общественного устройства, где окончательно разрешаются все социальные противоречия, утешается каждый обездоленный и каждый обиженный. В конечном счете, именно этот идеал и предстает как основной коммуникационный посыл человеку, и, как ни
парадоксально, такой взгляд на вещи лишь на первый взгляд противоречит тому, о чем
говорил Вергилий или пели английские гимны.
Еще Аристотель в своей Политике говорил о том, что сам социум создается «преимущественно для того, чтобы жить счастливо»196, чтобы обеспечить благоденствие
всех197. Заметим: это очень важное заявление, не случайно уже через несколько строк
мысль повторяется: «Таким образом, целью государства является благая жизнь, и все
упомянутое создается ради этой цели; само же государство представляет собой общение
родов и селений ради достижения совершенного самодовлеющего существования, которое, как мы утверждаем, состоит в счастливой и прекрасной жизни»198.
Прекрасная же жизнь — это вовсе не праздное времяпровождение, но длительный
и напряженный труд аскетической и благородной души. Ведь подлинное назначение человека состоит в творчестве, в совершении украшающих и его и его город дел. Словом, и у
древних речь идет о разрешившем все свои проблемы обществе, где человек, наконец,
сможет посвятить себя единственному, что достойно его – собственному самосовершенствованию. А для этого достаточно немногого — излишества и роскошь решительно не
входят в содержание идеала, более того, они вообще недостойны свободного человека.
Чем меньше человеку нужно, тем ближе он к богам, — учил Сократ199. Богатство
уместно только там, где нет свободы, в богатых странах Востока свободен лишь один
(царь), все остальные — рабы. Не случайно Эпикур (кстати, в полную противоположность
Гесиод. Труды и дни. Ст. 112—117.
Лука. 2, 14
194 Исайя. 11, 6—9
195 Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2 изд., т. 19, с. 20
196 Аристотель. Политика. III, 5, 10.
197 Аристотель. Политика. III, 5, 10.
198 Аристотель. Политика. III, 5, 14.
199 Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. М.: Мысль , 1979, с.
111-112
192
193
129
своим эпигонам), говоря об удовольствии как о высшем благе, проповедовал воздержанность и скромность. Именно в этом подлинная мудрость и благоразумие, именно это порождает невозмутимость души. Мудрец, «питаясь хлебом и водою, состязается в блаженстве с Зевсом»200. Как символ учения на воротах сада, в котором собирались его друзьяединомышленники, была надпись: «Гость, тебе здесь будет хорошо; здесь удовольствие —
высшее благо», а у входа стояли кувшин с водой и хлебная лепешка. Так что никогда этот
идеал не подразумевал праздное возлежание за изобильным пиршественным столом в
приятном окружении столь же праздных друзей.
И вместе с тем даже этот кувшин и эту лепешку должен кто-то поставить у входа в
собрание. Кто именно? Да тот, кто не способен к творчеству и нуждается в непрестанной
заботе о себе. Короче,— варвары: ведь «варвар и раб по природе своей понятия тожественные»201. «Все варвары — рабы»,— утверждает Еврипид202. В другом месте устами
своей героини Ифигении он заявляет: «Прилично властвовать над варварами грекам».
(Перевод этого места у И. Анненского звучит еще более жестко: «Грек цари, а варвар гнися!») Но ведь и испанские конкистадоры не были склонны видеть в индейцах равных себе. Да и сегодня мир делится на тех же «свободных» и уже по самой своей «природе» неспособных к свободе, иммунных к ее идеалам.
Ясно, что подобные представления — это род детской болезни человечества, и рано
или поздно они будут преодолены, как, отчасти, они были преодолены уже Александром.
Но, вероятно, и сам социум в своем саморазвитии руководствуется моделью собственного
устройства, которая, в свою очередь, формируется вместе с его взрослением.
6.3.2. Дифференциация ценностей
Развитие общества влечет за собой и развитие «взрослеющей» ценности. Разделение и диверсификация труда приводит к обособлению и сосуществованию различных видов практики. На месте когда-то нерасчлененного потока жизнедеятельности биологического сообщества появляется множество самостоятельных родов и видов занятий, каждое
из которых требует своего исполнителя и его адаптации к исполняемой функции.
Мы видели, что с развитием орудийного характера деятельности производство
предмета потребности начинает объединять в себе развитую цепь технологически зависимых друг от друга операций:
S—(О1—О2—О3 …Оn)—О,
каждая из которых может быть отделена от смежных неограниченно большим пространственно-временным интервалом. Разрушение целевой структуры деятельности, отчуждение продукта и формирование начал распределения закономерным образом ведет к тому,
что многие из них выделяются как специализированные виды занятий разных индивидов:
S…—…O1;
S…—…O2;
S…—…О3 и т.д.,
где О1, О2, О3 и т.д. — предметы новых потребностей. Но точно такую же эволюцию претерпевает любая другая технологическая цепь из всего комплекса, составляющего жизнедеятельность формирующегося социума:
S—(О11—О21—О31 …Оn1)—О1
S—(О12—О22—О32 …Оn2)—О2
S—(О13—О23—О33 …Оn3)—О3
………..
S—(О1i—О2i—О3i—…Оni)—Оi
О высокой степени разделении общественного труда говорят античные авторы. По
словам Плутарха, восстановление Афин собрало: «…плотников, мастеров глинных изделий, медников, каменотесов, красильщиков золота, размягчителей слоновой кости, живописцев, эмалировщиков, граверов, матросов, кормчих, тележных мастеров, содержателей лошадей, кучеров, крутильщиков канатов, веревочников, шорников, строителей дорог, рудокопов». «При этом,— добавляет он,— словно у полководца, имеющего собственную армию, у каждого ремесла была организованная масса низших рабочих, не знавших
История философии в 3 тт. т. 1, М.: Политиздат, 1940, с. 281
Аристотель. Политика I, 1, 5.
202 Еврипид. Елена. Ст. 276.
200
201
130
никакого мастерства, имевшая значение простого орудия…».203 Разделение же труда
немыслимо без ветвления ценностей, без формирования своих образцов, идеалов: «Все
мастера старались друг перед другом отличиться изяществом работы»204.
Впрочем, разделение труда достигает высокого уровня еще задолго до времен,
описываемых им, так, во время строительства египетских пирамид выделялись отдельно
профессии рабочих по камню: камнесечцев, камнетесов и камнерезов.205 Надо думать, что
от обработки камня не отстают и другие ремесла. Словом, уже в глубокой древности общая масса ремесел значительно превосходит объем, который способен освоить отдельно
взятый человек. Профессиональное обучение и специализация становится обязательным
условием развития социума.
Диверсификация деятельности и разделение труда обладает, как мы уже могли
видеть, принципиальным для социального строительства свойством, которое проявляется
в способности соединять людей, делать их необходимыми друг другу. Если угодно, делать
принудительным совместное их существование и порождать общий интерес в совместном
же совершенствовании общественной жизни. Именно развитие деятельности порождает
систему коммуникации. В свою очередь, она калибрует единую психику, формирует один
язык, одни обряды, один уклад бытия, и все это ферментирует интеграционные процессы.
Социальное строительство идет куда быстрее там, где ничем не сдерживается развитие
связей, порождающих всеобщую зависимость друг от друга.
По существу, разделение труда и обособление отдельных видов занятий является
одним из измерений развития коммуникационного процесса, в результате которого на
месте сложного переплетения врожденных подсознательных интенций формирующегося
социума появляется целая система ценностей, каждая их которых требует специального
информационно-вещественного обеспечения. Образно говоря, единый ствол мотивации
постепенно разрастается широкой кроной, каждый лист которой становится конкретной
целью, которая подчиняет себе каждого исполнителя. Именно эти общие цели становятся
определяющим началом любой деятельности (со временем включая научную и художественную), а значит, и всей человеческой жизни и жизни всего социума, в каких бы формах она ни протекала. Никакой обособившийся вид занятий становится невозможным
без нее, в значит, и без подчинения нормам и правилам, подведения преобразуемых объектов под некие образцы. Все эти понятия, «цель», «норма», «правило», «образец» и становятся определениями каждой частной ценности, характеризуя ее с разных сторон. Но
при этом вся совокупность обособляющихся ценностей остается производной от генеральной — той, которой на недоступном индивидуальным сознаниям уровне движения
подчиняется развитие единого социального организма.
Уже свидетельство Плутарха говорит о том, что появление относительно замкнутых профессиональных групп порождает необходимость согласования совместных усилий
в каждом сегменте общественного производства, появление «полководцев», способных
организовать «массу низших рабочих». Другими словами, влечет за собой противопоставление управленческой и исполнительской деятельности.
Кроме того, специфика информационно-вещественных преобразований порождает отделение творческой деятельности от репродуктивной.
Традиция говорит об отделении умственного труда от физического, но это не всегда позволяет правильно классифицировать ту или иную деятельность. Ведь если главенствующим мерилом становится расход энергетических ресурсов, скульптур оказывается
неотличимым от каменотеса, балерина — от грузчика (не случайно древние греки с долей
высокомерия смотрели на художника, занятого тяжелым физическим трудом206). Однако
объединять их занятия по вполне понятным причинам недопустимо. Кроме того, коммуникационный аспект имеет свою специфику, поскольку здесь друг другу противопоставляются качественно несопоставимые формы движения — информационная и вещественная стадии единого потока преобразования материальной действительности. Причем
именно первая из них (вспомним мысль Маркса) отличает «самого плохого архитектора
от наилучшей пчелы», не умеющей построить ячейку из воска «в своей голове». Вторая
фаза передается простым исполнителям чужого замысла. При этом «архитектор», способный научить их всей совокупности приемов и правильной последовательности действий, чаще всего неспособен выполнить их собственными руками. Поэтому в контексте
социальной коммуникации необходимо выделить еще одну грань общественного разделения труда — отделение творчества от репродукции, самостоятельного созидания от
Плутарх. Перикл. XII
Плутарх. Перикл. XIII
205 Глазычев В.Л. Эволюция творчества в архитектуре. М.: Стройиздат, 1986, с. 43
206 Гаспаров М.Л. Занимательная Греция. М., 2008, с. 255
203
204
131
простого исполнения чужого замысла. Как только мы вводим этот критерий, находится
место и для скульптора, и для балерины, которое не дает спутать их с теми, кто
…тупо молчит
И механически ржавой лопатою
Мерзлую землю долбит207.
Этот аспект не заменяет традиционного подхода, но дополняет его. Определения
«умственная», «творческая», «управленческая» деятельность не являются синонимами,
но с разных сторон характеризуют одни и те же процессы, которые тяготеют к информационной, надматериальной фазе взаимопревращений. В свою очередь «физическая»
«репродуктивная», «исполнительская» работа — к сугубо вещественной стадии единых
процессов формирования интегральной культуры. Там же, где обе фазы выделяются в
обособленные занятия, возникает необходимость и их согласования, объединения в единый поток движения социума в сторону его генеральных ценностей.
Таким образом, мы вновь видим, что коммуникация не может быть ограничена
переходом от «говорения одного к действиям другого». Ведь уже сама точка «перехода»
на деле обнаруживает себя специфическим фазовым скачком, в рамках которого совершается не только таинство превращения одного качественного состояния предмета в другое, но и совершенствование самого человека. А следовательно, этот пункт требует самого
внимательного анализа, ибо (на каждом!) стыке между «говорением» и «действием», обнаруживается то, что нуждается в согласованных усилиях всей цивилизации (и всех сил
природы).
Вернемся к высказанному выше замечанию Платона о том, что Гомер воспитал
всю Грецию. Это справедливо не только по отношению к слепому аэду — любая национальная культура знает своих учителей. В сущности, то же самое можно сказать о многих
художниках: каждый из тех, кто оставил по себе память, даже работая по частному заказу,
ваял не мраморную Галатею, но душу своего народа. Именно поэтому «говорение» художника никогда не завершалось и не завершается наложением последнего штриха на
создаваемый образ, напротив, только начинается с ним, чтобы иногда не закончиться даже через тысячелетия. Содержание его информационного посыла переходит в воздействие предмета искусства на человека. Поэтому не будет преувеличением сказать, что и
сегодня тот же Гомер, и тот же Платон продолжают и продолжают свое «говорение».
Подтверждением этому звучит один из афоризмов уже цитировавшегося здесь столпа
российской культуры: «Человек ведёт переписку со всем земным шаром, а через печать
сносится даже с отдалённым потомством».
Но, обращаясь к деятельности художника как к наиболее красноречивому примеру, мы не вправе забывать и другое: вся воспитательная коммуникативная его роль способна остаться «гласом вопиющего в пустыне», если между ним и его народом не встанет
целая индустрия социализации, воспитания и образования его сограждан. Как маленькая
черточка между датами рождения и смерти скрывает всю жизнь индивида, скрытым содержанием того, что таит в себе точка перехода от «говорения» художника к «действию»
его зрителя, оказывается вся жизнедеятельность социума. Только беглый перывистый
взгляд на нее выхватывает мраморные каменоломни и бронзолитейные мастерские,
древние театры и современный кинематограф, античные палестры, средневековые и современные университеты, ремесло книгопереписчиков и современную индустрию книгопечатания, профессиональные цехи искусствоведов и критиков, средства массовой информации и так далее, и так далее. Пристальный же анализ обнаружит здесь практически
все известное социуму, ибо в определенной мере вся его жизнь подчинена тому, чтобы
«…предугадать,
как слово наше отзовется»,
и направить ответную реакцию в проложенное генеральной ценностью русло.
Понятно, что общественное разделение труда, порождая необходимость координации действий больших групп, вызывает разделение и социо-коммуникативного потока.
Движение каждой из его струй начинает определяться своей обособившейся ценностью, а
это означает необходимость координации совместных усилий, необходимость управления
и становления его институтов.
207 Некрасов
Н. А., «Железная дорога
132
6.4. Характеристика коммуникатора
6.4.1. Статус коммуникатора
Управление общежитием требует структуризации всей системы коммуникации и,
разумеется, самого коммуникатора. Как было сказано выше, его функции включают в себя:
— построение и экспликацию единой системы ценностей, которая была бы подчинена решению главных задач его жизнеобеспечения,
— сплочение вокруг них социальных групп, отдельно взятых индивидов,
— формирование порядка решения вытекающих из них задач на текущий период,
— практическое решение задач, достижение интегральных целей,
— мониторинг достижения целей,
— решение конфликтных ситуаций, возникающих в процессе развития.
Несмотря на то, что социальная коммуникация — это глобальный поток творческого преобразования естественно-природных явлений в феномен культуры, действие
безвестных сил материи способно реализоваться лишь в практике человека. Напомним,
ее особенность состоит в том, чтобы по-своему организовать информационновещественный процесс в пространстве и времени совместной деятельности отдельно взятых индивидов. Только вполне конкретные люди своей практической деятельностью преобразуют материальную действительность, только через них же, отдельных индивидовкоммуникаторов, социум направляет всем своим коммуникантам любой информационный посыл. Но для того чтобы вневещественный импульс социума мог перейти в конкретный сегмент вещественного мира и дать начало практическому его обустройству,
коммуникатор должен, как минимум, иметь доступ к тем материальным ресурсам, которые служат и средством и предметом качественных преобразований.
Другими словами, коммуникатор, встающий между социумом и непосредственными исполнителями его посыла, должен иметь право распоряжаться известной частью материальных ресурсов и, разумеется, известным человеческим «материалом» (включая
сюда не только физические силы индивидов, но и нравственный их потенциал).
Мы уже видели, что разрушение целевой структуры деятельности, разделение труда и отчуждение его продукта дают начало новым принципам организации живой материи — социальным формам жизни. В свою очередь, разделение труда и отчуждение продукта на определенном этапе развития порождают право концентрировать в распоряжении частных лиц общественные богатства. Впервые это обнаруживает Маркс. Частная
собственность, заключает он, «есть продукт, результат, необходимое следствие отчужденного труда, внешнего отношения рабочего к природе и к самому себе <…> анализ
этого понятия показывает, что, хотя частная собственность и выступает как основа и причина отчужденного труда, в действительности она, наоборот, оказывается его следствием,
подобно тому как боги первоначально являются не причиной, а следствием заблуждения
человеческого рассудка»208 [Курсив источника.—Е.Е]. В свою очередь, отчуждение труда
— это прямое следствие его разделения.
Общественное разделение труда и становление развитой системы ценностей дает
начало социально-классовому расслоению социума, рождению системы статусов и социальных ролей, каждая из которых принимает на себя часть ответственности как за
«предугадание» ответной реакции коммуниканта на ценностный посыл коммуникатора,
так и за практическую организацию ее успеха.
Таким образом, в контексте коммуникации система социальных статусов и социальных ролей — это, прежде всего, система распределения информационновещественных потоков, из которых складывается жизнедеятельность социума и индивида, процессов, которые превращают жизнь одного в историю другого — и обратно. Отсюда
любая статусная позиция обнаруживает себя как точка их ветвления. Именно в ней
обособляющаяся общественная ценность, которая в информационной стадии потока генерируется вышестоящими уровнями единой социальной пирамиды, переводится на
язык практических действий совокупного коммуниканта, занимающего нижестоящую
ступень.
(Впрочем, не следует забывать, что взаимодействие коммуникатора и коммуниканта не сводится к общению субъектов, стоящих на разных ступенях социальной иерархии, оно включает в себя и отношения однопорядковых величин. Поэтому оно осуществляется не только по «вертикали», но и по «горизонтали», организует не только отношения под-чинения, но и со-чинительные связи.)
См. Маркс К. Экономическо-философские рукописи 1844 г. Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2 изд., т.
42, с. 97
208
133
В то же время каждая точка перехода информационной фазы коммуникационного
потока в материально-вещественную («говорения одного в действие другого») — это еще
и точка, в которой коммуникатор перераспределяет доверенные ему в управление материальные ресурсы. В этом пункте происходит определение функций его коммуникантов,
в вместе с ними — размежевания сфер ответственности, круга прав, состава обязанностей
каждого из них. Без этого нет, и не может быть ни системы коммуникации, ни социальной структуры.
Понятно, что для того, чтобы осуществлять такое распределение сам коммуникатор должен обладать известным правовым, материальным и людским ресурсом. Именно
это и предоставляет ему его иерархическая позиция в том или ином сегменте интегральной жизнедеятельности социума. Но здесь важно понять, что собственно статус и его обладатель, коммуникатор и человек — это не одно и то же. И дело не только в том, что
каждый из нас объединяет в себе неопределенно большое числе самых разнообразных
статусов, — личность человека никоим образом не сводится ни к их сумме, ни даже к сумме всех своих взаимодействий с другими обладателями других статусных позиций.
Да, человек — это своеобразный слепок со всего социума, поэтому в строении своей
личности он не может не отражать его целостную структуру. Эта истина прослеживается
на протяжение всей истории мысли. «Человек по своей природе,— утверждал Аристотель,— есть политическое животное»209. (Несколькими строкам ниже он представляет его
как «общественное»210, что означает синонимичность даваемых определений.) Существуя
же вне общества, он перестает быть человеком: «…тот, кто в силу своей природы, а не
вследствие случайных обстоятельств живет вне государства,— либо недоразвитое в нравственном смысле существо, либо сверхчеловек…»211. Много позже К.Маркс, в «Тезисах о
Фейербахе» писал: «…сущность человека не есть абстракт, присущий отдельному индивиду. В своей действительности она есть совокупность всех общественных отношений»212.
Пьяный горьковский Сатин выражал все то же по-своему: «Что такое человек?.. Это не
ты, не я, не они... нет! — это ты, я, они, старик, Наполеон, Магомет... в одном! <…> Понимаешь? Это — огромно! В этом — все начала и концы... Всё — в человеке, всё для человека! Существует только человек, все же остальное — дело его рук и его мозга! Чело-век! Это
— великолепно! Это звучит... гордо! Че-ло-век!»213
Словом, понимание того, что человек — это микрокосм всех социальных связей,
существовало практически во все времена, было, пусть и по-разному понимаемой, своеобразной аксиомой мышления о нем. Но все же заметим: «совокупность общественных
отношений» — это не синоним самого человека, но лишь определение его сущности.
Да, все социальные функции связывают каждого человека с другими членами общества, но в силу личностного характера его деятельности эти связи принимают личностную же окраску. В то же время ни одна закрепляемая за ним функция не означает абсолютной заданности шаблонов поведения. Напротив, каждая открывает сравнительно
широкий спектр возможностей своему исполнителю, и это предстает не только как присущий ему стиль поведения, но и как побуждение к инициативе, как основа его творчества.
Таким образом, здесь сталкиваются в известной мере противоречащие друг другу
сущности. Статус, возвратимся к шекспировскому образу, — не более чем флейта, социальная роль коммуникатора — лишь исполняемая ею партия («Личность выступает ресурсом власти лишь в одном из своих многочисленных измерений <…> как средство реализации чужой воли»)214. В действительности же исполняющий ее человек — это даже не
весь оркестр, но еще и дирижер, и композитор. А еще и слушатель, в одном и том же лице,
оценивающий работу и оркестра, и дирижера, и автора. Поэтому таинство качественных
превращений материальной действительности начинается уже в фазе «говорения», и то
обстоятельство, что целостное содержание личности вынуждено сводиться в своеобразный фокус ролевых предписаний активно способствует этому. С личностью, привносящей
что-то свое в каждое дело, невозможно поступить так, как обращался Прокруст со своими
жертвами, поэтому несопоставимость ее масштаба и состава роли не может не порождать
новый взгляд на ветвящуюся в этом «ложе» ценность. Часто появляется новое ее понимание, иногда формируется совершенно иной вектор движения. Если бы деятельность человека строго ограничивалась ролевым предписанием, простой «ретрансляцией» коммуниАристотель. Политика. I, 1, 9. Аристотель. Сочинения: В 4-х тт. Т. I, М.: Мысль, 1983, с. 377
Аристотель. Политика. I, 1, 10. Аристотель. Сочинения: В 4-х тт. Т. I, М.: Мысль, 1983, с. 378
211 Аристотель. Политика. I, 1, 9. Аристотель. Сочинения: В 4-х тт. Т. I, М.: Мысль, 1983, с. 377
212 Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., 2 изд., т. 3, с. 3
213 Горький. М. На дне. Действие IV
214 Ильин В.В. Философия власти. МГУ 1993, с. 274
209
210
134
кационного посыла, механическим его переводом на язык физических действий, о развитии общества можно было бы забыть. Собственно, в этом внесении чего-то своего в каждую, сколь бы жестко она ни была определена, статусную функцию и состоит весь смысл
(и, может быть, вся тайна) человеческого общения.
Понятие «статус» пришло из латинского языка. Еще в Древнем Риме оно обозначало состояние, правовое положение юридического лица. Сегодня в самом общем виде
оно включает в себя, по меньшей мере, три измерения, которые с долей условности можно обозначить как:
— стратификационное,
— функциональное и
— рейтинговое.
В первом он предстает как положение, позиция, ранг его обладателя в иерархической системе (при этом полная совокупность статусов рисует статическую картину общества, очерчивает его застывшую структуру). Во втором — как совокупность прав и обязанностей, которые определяют взаимодействие в ней подчиненных друг другу и иерархически равных, сочиненных, статусов (формируя тем самым динамику социума). Третье характеризует значимость, которую общественное сознание приписывает каждой социальной функции, закрепляемой за обладателем статуса.
Все измерения взаимодополнительны и в известной мере комплементарны по отношению друг к другу: чем выше положение, ранг, тем выше престиж, шире круг ответственности, объем прав, состав обязанностей статусного лица (и окружающих по отношению к нему). И наоборот. Поэтому отрывать одно определение от других и противопоставлять их недопустимо. Но, может быть, наиболее ярким представление о статусе или
(что в рассматриваемом контексте то же самое) точке ветвления информационновещественных потоков становится там, где на месте сухих бесстрастных понятий встают
такие остромотивационные начала, как:
— власть,
— не во всех случаях богатство, но практически всегда более широкие возможности, которые открывает обладателю статуса интегральная инфраструктура потребления,
общественная система производства и воспроизводства личности,
— возможность занять высокое место в общем рейтинге, вознестись над окружением в качестве обладателя особой «природы»,
— наконец престиж, слава, почести.
Жесткая связь этих материй с положением в обществе, намертво закрепляется в
коллективном сознании, и не случайно уже на египетских фресках иерархия социальных
статусов передается впечатляющей градацией масштабов, в которых изображаются их
обладатели.
Рассмотрим существо факторов, характеризующих статусное состояние, другими
словами, положение и функции человека в точке ветвления коммуникационных потоков.
6.4.2. Назначение власти
Говоря о власти, следует иметь в виду не только право принимать управленческие
решения, но и (силой своего авторитета) возможность влиять на их принятие другими
лицами. Проще всего видеть в ее обладателях лиц, которым подчинены большие массы
людей: президентов, министров, генералов, директоров крупных компаний и т.п. Однако
субъектом власти может быть и тот, в чьем непосредственном подчинении нет вообще
никого. Например, те в окружении должностных лиц, кто уровнем познаний, жизненным
опытом (а иногда и простой близостью к властной персоне) способны влиять на принятие
судьбоносных решений. Законосовещательные органы веками существовали при всех
государях. Так, на Руси с давних пор постоянным представительным органом при царе
была боярская дума. «Царь указал и бояре приговорили» — вот формула, предварявшая
резолютивную часть всех управленческих решений, принимавшихся высшей государственной властью. Знаменитый переворот, который совершил Людовик XIV («Вы думали,
господа, что государство — это вы? Государство — это я»), — это ведь тоже форма отстранения тех, кто имел прямую возможность ограничивать, контролировать и направлять
монарха, и замена их другими. Разумеется, сюда должны быть включены и те, кто, не
имея права отдавать властные распоряжения никому из своих сограждан, способен воздействовать на их умы, совесть, вкусы. Таковы писатели, ученые, священнослужители,
художники; зачастую их слово определяет волю первых лиц государства.
В истолковании природы власти и причин ее возникновения в обществе существует множество подходов. Так, в рамках биологической ее интерпретации она рассматривается как механизм обуздания человеческой агрессивности, которая коренится в фундаментальных инстинктах человека как биосоциального существа. Ницше понимал власть
как волю и способность к самоутверждению. Об инстинктивной, психологической приро-
135
де стремления к власти и повиновению говорят представители фрейдистской традиции. С
социальными факторами, преимущественно экономического свойства, связывает генезис
власти марксистская традиция. Но все рассуждающие о ней сходятся в одном: ее миссия
состоит в определении целей общественного развития и практической организация их
достижения. А значит, прежде всего — в формировании общих для всех ценностей. Ключом к ее пониманию могут служить только они. Не случайно претенденты, заявляющие о
своих претензиях на власть, должны предъявить социуму именно ценностные ориентиры
развития и уже затем развернутую программу действий.
Словом, источник власти человека над человеком лежит в такой модели социального устройства, где воплощаются некие надличностные, т.е. не определяемые интересами ни властной персоны, ни вообще какой-бы то ни было отдельно взятой личности цели.
Поэтому нет ничего удивительного в том, что уже на самой заре государственности осознается, что только высшие силы способны даровать человеку право на властные решения. Другими словами, сообщить достойную цель первым лицам государств могут только
боги, и только дарованной ими харизмой те получают право ставить ее перед нижестоящими.
Так, в расцвете абсолютистской власти появится концепция, согласно которой королевский двор становится моделью самого неба на земле. Согласно этой идеологии
именно он оказывается истинным перводвигателем и первоисточником всего того, из чего складывается жизнь государства. Именно он становится началом, которое сообщает
смысл любым действиям, предпринимаемым в нем. Лишь монарх имеет право вершить
последний (на земле) суд не только над лицами, но и над всеми социальными институтами. Подобие и воплощение Бога на подвластной ему земле, именно он придает особое достоинство всем, кто будет приближен к нему, и все приближенные будут править не только буквой освященного им закона, но прежде всего магией той харизмы, которая сообщается им при их вознесении на «небо» монаршей власти. Но, в силу земной природы, и он
ограничен, поэтому до конца постичь все детали замысла высших сил способен лишь
коллективный разум, организующийся вокруг него. Именно в этом причина того, что собирательный субъект власти никогда не сводился к тому, кто мог собрать под свои знамена большие людские массы. Без подчинения индивидуальных сознаний красивой мифологеме, все эти массы быстро рассыпаются в пыль, повинуясь же единому коммуникационному посылу — обращаются в монолит. Не случайно во все времена рядом с царями
стояли жрецы, философы, поэты; только это собрание и представало генеральным коммуникатором, способным перевести содержание социальной ценности на язык практических действий совокупного коммуниканта. Кстати, и эту мифологему абсолютизма творили не сами монархи, хотя, конечно, и их (Иван Грозный, Людовик XIV и др.) вклад сбрасывать со счетов нельзя.
Нередко высказывается мнение о том, что власть над человеком — это продолжение животного инстинкта. Но ведь животное может господствовать только над теми, кто
доступен непосредственному контакту, все, кто находятся за пределами досягаемости,
остаются за пределами его влияния. В отличие от него, человек стремится господствовать
не только над ближним кругом, но и над теми, кто выходит за его границы. Между тем за
этими границами возможно подчинение только одному — давлению знака, содержанию
информационного посыла. Часто не нуждающегося в подкреплении действием силовых
институтов социума. Поэтому безусловно прав Ильин В.В., утверждая, что только «подводная масса айсберга, подспудье власти» — это голый инстинкт, «подсознательные интенции самодавления», которые укоренены в нас «природно врожденным влечением»,
Надводная же — знание и воля 215.
Информационная знаковая составляющая лишний раз показывает уже известное
нам обстоятельство: подлинная природа отношений коммуникатора и коммуниканта,
власти человека над человеком лежит не в материальных интересах индивидов, групп,
классов, но гораздо глубже — в действии тех надприродных, ноосферных, сил, которые
способны направлять течение глобальных информационно-вещественных потоков.
Власть оказывается приводным ремнем от творческой деятельности совокупного субъекта
истории к деятельности индивида и обратно, ее сфера: — «социальность, межсубъектная
ткань общения, стихия обмена деятельностью, человеческое взаимодействие, интеракция, вне и помимо которых применительно к вопросам политики ничего другого не существует»216.
Понятие власти не сводится к централизованному управлению всем людским общежитием; она существует не только на самой вершине социальной пирамиды, но при215
216
Ильин В.В. Политология. М.: «Книжный дом «Университет», 1999, с. 126
Ильин В.В. Политология. М.: «Книжный дом «Университет», 1999, с. 44
136
сутствует на всех ее ступенях во всех сферах общественной жизни, и везде подчиняется
диктату своих — пусть частных: политических, экономических, культурных, нравственных, но всегда надличностных — ценностей. При этом все частные цели и ценности остаются производными от генеральных. Отсюда и дробные части собирательной силы власти, обладатели статусов, дающих право управлять массами, лечить душу, господствовать
над умами или диктовать вкусы, не могут не ощущать свою прикосновенность к ним. Вот
только, не вмещаясь в индивидуальное сознание коммуникатора, высшие надличностные
ценности нередко принимают форму чего-то надмирного. Не может не сказаться и понимание того, что занимающий точку ветвления коммуникационных процессов человек
вносит в содержание высшей ценности что-то свое. Этой причастностью к чему-то
надмирному и этим личным вкладом объясняется и его ощущение собственной принадлежности к другой, особой, «природе», которая возвышает его над социальным окружением.
Впрочем, и те, кому перенаправляется коммуникационный посыл, говоря о «великих», чаще всего вспоминают все то же: «божественную искру», «исключительность».
Поэтому поляризация позиций в социальной иерархии всегда связывалась (нередко продолжает связываться и сейчас) с различием «природы» их обладателей. Так, уже в древности обряд миропомазания, сообщая сакральные свойства, выделял из общего ряда того,
кто назначался повелевать остальными; так, даже разбавленная, «голубая» кровь аристократа имела мало общего с кровью простолюдина; так, гениальность (а то и просто талант) по сию пору указывает на нечто таинственное, не содержащееся в «природе» обыкновенных «посредственностей». Поэтому высокий социальный статус коммуникатора на
протяжении тысячелетий представал как форма признания его изначальной избранности, исключительности. В действительности же «иноприродность» того, перед кем всегда
было готово склониться общественное сознание это просто специфическое преломление
новизны и необычности порождаемой ценности.
Протест возникает только там, где обнаруживается неспособность обладателя статуса служить коммуникации с генеральными ценностями своего социума, где обнаруживается, что за личными притязаниями нет ничего надличностного.
6.4.3. Инструментарий коммуникатора
Во все времена действительными знаками власти первых лиц государства были
прежде всего общественные богатства, передававшиеся им в управление. Это закреплялось в строгой юридической форме, свойственной каждому времени и обеспечивалось
действием всех (включая силовые) институтов единого социального организма. К слову,
символом именно этого действия становятся «топоры ликторов», способные принудить
любого к исполнению властных распоряжений коммуникатора. Их назначение хорошо
видно из следующего пассажа Ливия: «После того как в Риме впервые избрали диктатора
и люди увидели, как перед ним несут топоры, великий страх овладел народом — теперь
еще усерднее вынуждены были они повиноваться приказам, теперь не приходилось, как
при равновластии, надеяться на защиту другого консула или на обращение к народу,
единственное спасение было в повиновении».217 Напомним: претор Древнего Рима имел
право на курульное кресло, расшитую золотом и пурпуром тогу и 6 ликторов, консул — на
12, диктатор — на все 24218.
В свою очередь, на каждой промежуточной ступени общественной пирамиды социальному коммуникатору делегировалось право распоряжаться той частью общего достояния, которая была необходима и достаточна для реализации поставленных перед
ним задач. И, разумеется, ему передавался свой инструментарий принуждения.
Вместе с тем в традиции европейской культуры долгое время запрещалось и первым лицам государств и обладателям нижестоящих статусов выделяться личным богатством. Так, Корнелий Руфин, предок Суллы, служивший диктатором и дважды консулом,
был вычеркнут цензором из списка сенаторов только за то, что у него в доме обнаружилась серебряная посуда — знак, компрометирующий суровую добродетель римлянина.
Но уже во время войны с Ганнибалом на одного из легатов Сципиона, Племиния,
который командовал войсками в южной Италии, в римский Сенат поступили жалобы от
союзных городов о том, что он беззастенчиво обирал их, не стесняя себя даже ограблением храмов. Масштаб грабежа, как видно превзошел все (допустимые моралью победителя) пределы, и Сенат послал на юг комиссию; в результате проведенного ею расследования Племиний был отправлен в Рим в цепях219.
Уже на этом примере отчетливо видно:
Ливий Тит. История Рима от основания Города. II 18, 8.
Кофанов Л.Л. Инсигнии римских магистратов. http://ancientrome.ru/publik/kofanov/kof02-f.htm
219 Ливий Тит. История Рима от основания Города. XXIX, 9, 1; 16, 4; 17, 10—21.
217
218
137
— со временем знаком статуса, кроме прочего, становится личное богатство,
— очень скоро человек научается видеть в последнем зло, результат социальной
несправедливости.
Впрочем последнее требует уточнения: общество склонно мириться с личным богатством, обретаемым в ходе реализации надличностных ценностей, поэтому как зло воспринимается только то, которое служит единственным предметом устремлений статусного лица.
Отвечая именно такому взгляду на вещи, Прудон в своей книге «Что такое собственность? или Исследование о принципе права и власти» заявил, что «собственность —
это кража». Правда, ставший знаменитым афоризм не стал чем-то новым; в несколько
иной форме («Всякий богатый есть вор или наследник вора») такая мысль была высказана еще в средние века220. Впрочем, и Прудон видел в краже лишь крупную собственность,
к имуществам же умеренных размеров он относился вполне снисходительно.
Согласимся, что подобное представление может возникнуть только там, где обладателю статуса предоставлено право управлять какой-то частью общественного достояния. Ведь только незаконное присвоение его доли может сделать управителя вором. Но на
время оставим эту долю (к ней мы еще вернемся), чтобы сосредоточиться на другой части
(которая, в духе определения Прудона, остается «неразворованной»). Стоит обратиться к
ней, как станет очевидным: предоставленная в распоряжение статусного лица часть общественного богатства — это ничто иное, как обычный материальный ресурс, как простое
средство достижения тех ценностей и целей, которые ставит перед ним социум (в лице
закона или обладателя более высокой статусной позиции).
Таким образом, в каждой точке ветвления информационно-вещественных потоков
и власть над человеком, и ключевой ее признак, закрепленное законом право распоряжаться всем общественным достоянием или его частью, оказываются ничем иным, как
формой обеспечения интегрального творчества, инструментарием совокупного коммуникатора.
Отсюда становится понятным и рейтинговое измерение статуса. Рейтинг любой
статусной позиции определяется, прежде всего, измеримыми границами этого права,
другими словами, объемами людских и вещественных богатств, которые передаются в
распоряжение коммуникатора.
Впрочем, мы обязаны вспомнить еще об одной из упомянутых выше характеристик — о престиже, понятым как авторитет, влияние, уважение. Ведь, кроме людских и
материальных ресурсов, существует право (и неукоснительная обязанность) коммуникатора на мобилизацию морального потенциала всего своего окружения. В конечном счете,
именно способностью задействовать этот ресурс своих коммуникантов раскрывается существо престижа любой иерархической позиции; его нет там, где нет готовности окружающих довериться коммуникатору, но в то же время чем она выше, тем эффективней инструментарий, который оказывается в распоряжении лица, которому социум доверяет воплощение той или иной ценности. Любой престиж определяется размером морального
кредита, предоставляемого обществом. Более того, часто именно он предстает как главный компонент, способный компенсировать дефицит чисто материальных ресурсов и
формальных прерогатив.
Вкратце суммируем:
— подлинным субъектом творческого процесса, преобразующего действительность
сообразно своим ценностям, является социум в целом;
— каждая точка ветвления информационно-вещественных потоков предстает как
точка ветвления единой системы ценностей;
— каждая точка ветвления предстает как пункт распределения и концентрации совокупного инструментария, обеспечивающего развитие единого социального организма;
— совокупный инструментарий развития объединяет в себе материальные производительные силы общества, включая главную из них — человека, и его духовнонравственный потенциал.
Таким образом, коммуникатор это не просто «рупор», который сообщает нам чтото новое, но статусная единица социума (лицо, орган, институт), способная привести в
движение к цели людские массы и материальные объемы (чаще те и другие вместе). Интенсивность и настоятельность коммуникационного посыла определяется именно ими.
Не всегда полномочия этой единицы формализуются правовой системой социума (и даже
вообще поддаются формализации), но всегда они существуют. Поэтому, если нет закрепленного законом или общественным признанием право на мобилизацию материальных,
людских ресурсов, духовно-нравственных сил человека, коммуникационный посыл чаще
220
См. Булгаков Сергей. Два града. СПб, 1997, с. 103
138
всего воспринимается как элемент информационного «шума» (в одно ухо влетело, в другое вылетело) или становится «гласом вопиющего в пустыне».
6.4.4. Личное богатство
Таким распределением совокупного общественного потенциала обеспечивается
возможность общего развития. Но все же не следует забывать и об «уворованной» части
материального ресурса социума.
Говоря коротко, можно выделить две основные формы последней. Одна из них и в
самом деле связана с откровенным криминалом, другая принимает видимость заработанного собственными трудами. Оставим в стороне так называемое «первоначальное накопление» (которое большей частью также вершится отнюдь неправедными, нередко преступными, путями), и этой другой предстанет та часть прибавочной стоимости, что остается в личном потреблении предпринимателя. Не столько результат нарушения правовых
норм и законов морали, сколько последняя становится главной мишенью общественной
критики.
Однако парадокс в том, что и эта часть способствует развитию общества и совершенствованию человека, ибо она образует собой принципиально новое измерение всего
вещного мира, которое встает над базовыми потребностями того и другого.
Чтобы стало понятней, о чем идет речь, приведем описания одного и того же
предмета. Первое принадлежит словарю Ушакова: «Род мебели для сиденья, снабженной
спинкой (для одного человека)»221. Второе оставили библейские тексты: «И сделал царь
большой престол из слоновой кости и обложил его чистым золотом; к престолу было
шесть ступеней; верх сзади у престола был круглый, и были с обеих сторон у места сиденья локотники, и два льва стояли у локотников; еще двенадцать львов стояли там на шести ступенях по обе стороны»222. Не будем искать здесь преувеличения, ибо это описание
становится предметом подражаний: «По этому образцу и еще с большими затеями было
устроено царское место в константинопольском дворце. Там около трона размещены были золотые львы и другие звери, механика которых была так устроена, что львы рыкали, а
лежавшие у трона звери поднимались на ноги, как скоро кто приближался к престолу во
время торжественных приемов. Страху и величия для простых глаз было несказанно много»223.
«Надстроечность» нового измерения бытовых предметов не просто очевидна —
она бросается в глаза. Но именно то, что бросается в глаза, и составляет главное в нем.
Однако остережемся сводить это главное исключительно к функции представительства,
поскольку здесь мы сталкиваемся не только с социально-классовым расслоением общества, но и с формированием нового яруса единой коммуникационной системы. В
«надстроечности» характеристик вещного мира, проявляется все та же система знаков,
скрытым содержанием которых определяется генеральный вектор развития. Сами вещи
начинают вбирать в себя вневещественные ценности и тем формировать новые запросы
всего социума.
Но ведь именно это и сообщает импульс развитию культуры, и если мы хотим видеть в своей истории закономерный, а следовательно, в какой-то мере принудительный
процесс, элемент принуждения к саморазвитию должен содержаться уже в таких информационно-вещественных преобразованиях.
Они становятся заметными «невооруженному глазу» лишь на сравнительно высоких ступенях общественного развития. Мы имеем косвенное, но все же достаточно
надежное свидетельство этому. В Ветхом Завете, который, кроме прочего, вправе рассматриваться как достаточно точный этнографический документ, одежды из льняной
ткани тончайшей выделки, что вначале носили лишь цари и первосвященники и только
со временем богатые люди, лишь однажды встречаются в Книге Бытия (их дарит Иосифу
фараон)224; далее «виссон крученый узорчатой работы», «шерсть голубого, пурпурового и
червленого цвета», «кожи бараньи красные, и кожи синие, и дерево ситтим» встречаются
только в книге Исхода. К его времени относится отчетливое свидетельство того, что все
это становится элементом сравнительно широкого обихода: «каждый, у кого была шерсть
голубого, пурпурового и червленого цвета, виссон и козья шерсть, кожи бараньи красные
и кожи синие, приносил их»225; «князья же приносили камень оникс и камни встав-
Толковый словарь русского языка: В 4 т. Под ред. Д. Н. Ушакова. М.: ОГИЗ, 1935 — 1940
III Царств 10, 18—20
223 Забелин И.Е. Домашний быт русских царей в XVI и XVII столетиях. Кн. I. Государев двор или
дворец. М.: Книга, 1990, с. 182.
224 Бытие, 41, 42.
225 Исход, 35, 23
221
222
139
ные…»226.
Таким образом, к высказанным ранее соображениям о не поддающемся определению информационном посыле, который сообщают нам обыкновенные вещи и понятия о
них, необходимо добавить следующее:
— Преодоление критического объема превращений вещного мира в нематериальные ценности формирует новые опции интегральной психики социума, пробуждает его
творческий потенциал.
— Устремляющаяся в надприродную сферу культуры, человеческая деятельность
одухотворяется не в последнюю очередь теми метаморфозами, которые претерпевает
присваиваемая статусным коммуникатором доля общественного ресурса.
— Любые богатства со временем переплавляются в культуру. Не случайно само понятие достояния обретает в русском языке два значения: 1. имущество, собственность и 2.
духовные ценности как наследие227.
Словом, при всей жестокости по отношению к тем, кто остается обездоленным, мы
обязаны заключить: не будь этого, развитие общества давно бы остановилось или, во всяком случае, потеряло темп. Поэтому видеть в том, что ассоциируется с личным богатством, лишь результат социальной неправды не вполне конструктивно. Утверждать, что
служение изменяющих форму вещей замыкается в сфере личного потребления немногих
статусных лиц, ничего не принося всему обществу, в корне неправильно, ибо в действительности они играют одну из главенствующих ролей в нашей истории. Формируя национальную культуру, именно они, как никакой другой институт, способствуют и развитию
производительных сил, и социальной динамике, перемешивающей социальные слои и
вливающей новую кровь в так называемые высшие классы.
6.4.5. Коммуникация как социальное творчество
Нелишне добавить, что именно культура и порождаемое ею перемешивание всех
социальных слоев способствуют внедрению в общественное сознание новых ценностей,
новых нравственных норм, согласно которым забота о слабых становится уже не благодеянием сильных, но неукоснительной обязанностью общества. Не только «на дне» социума
(если вообще там) рождались идеалы общественного устройства, не ведающего горя и
нищеты, где «изоб нет, везде палаты». Таким образом, обладание властью и богатством
не синонимично причастности к злу, ибо социальная ответственность во все времена ложилась прежде всего на социальные «верхи».
Мы располагаем вполне отчетливыми свидетельствами и этому. Так, в «Поучении»
гераклеопольского царя Х династии Ахтоя III (2120 – 2070 до н. э.), политическом трактате, содержащем наставление наследнику о том, как надо управлять государством228, говорится: «Сделай, чтоб умолк плачущий, не притесняй вдову, не прогоняй человека из-за
имущества его отца». Ко времени Исхода относится запечатленная Библией норма: «Если
купишь раба Еврея, пусть он работает шесть лет; а в седьмой пусть выйдет на волю даром»229. Об этом же говорит и Второзаконие: «Если продастся тебе брат твой, Еврей или
Евреянка, то шесть лет должен он быть рабом тебе, а в седьмый год отпусти его от себя на
свободу»230. «Чтобы дать сиять справедливости в стране, чтобы уничтожить преступников
и злых, чтобы сильный не притеснял слабого, чтобы оказать справедливость сироте и
вдове <…> притесненному оказать справедливость, я начертал свои драгоценные слова»,— говорится в преамбуле Законов Хаммурапи231. Это же мы видим и в Средневековье.
Историк рыцарства пишет: «...епископы не выпускают из рук судьбы слабых <...> они
предлагают королю этику, которая постепенно станет специфически королевской: этику
защиты бедных, вдов и сирот. <...> Здесь утверждается, что первый долг (ministerium) короля состоит именно в этом: стать защитником церквей, служителей Божьих, вдов и сирот»232. В старофранцузском эпосе возлагая корону на своего сына, Карл наставляет его:
Людовик, милый сын,— промолвил Карл,—
Прими над нашим королевством власть
И на таких условиях им правь:
Не отнимать у сирот их добра,
Исход, 35, 27
Толковый словарь русского языка С.И.Ожегова и Н.Ю.Шведовой
228 Хрестоматия по истории Древнего Востока: Учебное пособие // Ч.1. М.: Высшая школа, 1980, с.
31—36.
229 Исход. 21, 2
230 Второзаконие. 15, 12.
231 См. Хрестоматия по истории древнего Востока. Т. 1. М., 1980, с. 152–177
232
Флори
Жан.
Идеология
меча.
Предыстория
рыцарства
[Интернет-ресурс:
http://webreading.ru/sci_/sci_history/ghan-flori-ideologiya-mecha-predistoriya-ricarstva.html]
226
227
140
У вдов последний грош не вымогать…»233
Проще всего отмахнуться от подобных свидетельств как от пустых (пусть и красивых) риторических фигур, ритуальных заклинаний, которые сопровождают обряд введения во власть. Однако прослеживаемая на протяжении тысячелетий мысль не может
быть простым украшением действительности: «...мечту о прекрасном, грезу о высшей,
благородной жизни история культуры должна принимать в расчет в той же мере, что и
цифры народонаселения и налогообложения»234.
Таким образом, и власть, и общественные достояния, и личное богатство в конечном счете выступают не чем иным, как ключевым инструментарием достижения генеральных ценностей социума. Поэтому основные характеристики точек ветвления информационно-вещественных потоков объединяет одно — право распоряжаться частью совокупного потенциала его саморазвития; все то, что предоставляется в распоряжение коммуникатора, являются ничем иным, как его разновидностью. Но все это дается ему лишь
как проводнику надличностного нематериального начала, ценности, определяющей
главные ориентиры истории. Инсигнии его статуса — это не внешнее обрамление особых
качеств обладателя, но специфический инструментарий, которым обеспечивается его ответственность за реализацию новых ценностей. Только благодаря им становится возможным решение стратегических задач: на высших уровнях единой социальной структуры,
стоящих перед всем социумом, на нижестоящих — перед отдельными ее подразделениями. Этот инструментарий может принимать совершенно различные формы, но чем бы ни
представала их внешность, она всегда будет скрывать под собой производительные силы
общества. Поэтому и «топоры ликторов», и все вещное окружение любого статусного лица — это не более чем знаки, указывающие на право распоряжаться этими фундаментальными началами любой общественно-экономической формации.
Словом, то, на что простираются права статусного коммуникатора, ни в коем случае не сводится ни к физическим, ни даже к метафизическим характеристикам принадлежащих ему вещей. Впрочем, и сам порождаемый человеком предметный мир не сводится к артефактам, обставляющим его быт. Прежде всего, это совокупность материальных средств практической деятельности. Однако анализ показывает, что и овеществляемые в формах представительства статусных лиц ее результаты не чужды производительным силам общества. Ведь не в последнюю очередь именно эти формы пробуждают его
творческий дух и определяют вектор самодвижения. То, что в учебниках политэкономии
называется некапитализируемой частью прибавочной стоимости (а именно она воплощается в материальных инсигниях статуса), вопреки обыденному представлению, не сгорает
в процессе личного потребления господствующих классов, но служит формированию общечеловеческой культуры. Культура же неуничтожима (во всяком случае ее освоением). А
значит, и изымаемые из общего оборота трудозатраты в конечном счете вносят свой
вклад в одухотворение всего социума; так что личное потребление статусных лиц на поверку оказывается не таким уж и личным.
Таким образом, бесстрастный отстраненный взгляд обнаруживает, что рычагами,
приводящими в движение глобальный поток информационно-вещественных превращений, является предоставляемый в распоряжение совокупного коммуникатора людской,
материальный, наконец, нравственный потенциал социума. При этом в едином ряду безликих первопружин, приводящих в принудительное движение всю человеческую цивилизацию, свое, благотворное, место находится даже для того, что во все времена служило
предметом обличения,— личное богатство. Хотя, разумеется, этот вывод не прибавляет
справедливости общественному устройству, основанному на эксплуатации человека человеком.
Точка ветвления информационно-вещественных потоков — это не просто абстрактная «позиция» в иерархической системе, но позиция, аккумулирующая в себе
вполне конкретную часть интегрального потенциала общественного развития. А значит,
прежде всего, статус коммуникатора — это признанное социумом и закрепленное действием всех его институтов право на творчество, ибо без доступа к реальным ресурсам, к
его инструментарию оно невозможно. Отсюда и стихийное стремление человека к власти,
к обретению статуса в своей сущности является стремлением к юридически оформленной
возможности самостоятельного созидания в тех сферах общественной жизни, которые
близки ей.
В связи с этим можно согласиться с воззрениями Фрейда, Юнга, Адлера, и др.), которые утверждали, что стремление к власти генетически обусловлено, является врожден233
Коронование Людовика, пер. со старофранцузского Ю.Б. Корнеева. Ст. 150—154.
Й. Хойзинге. Осень Средневековья. СПб, изд. И.Лимбаха, с. 161
234 Хойзинге
141
ным. Однако объяснение его чисто психическими факторами (подавление либидо, комплекс неполноценности и проч.) сегодня является недостаточным.
Впрочем, и это направление мысли со временем приходит к тому, что оно обусловлено потребностью в самосовершенствовании, в развитии (Адлер), и позитивная форма
стремления к власти в конечном счете выливается в развитие умений и способностей, в
работу ради более совершенного способа жизни. Не случайно именно оно (а не сексуальное влечение), по мнению Адлера, становится основным мотивационным началом поведения человека. Стремлением к власти над другими людьми субъект пытается компенсировать ощущение своей неполноценности. Поэтому осознание того, что вовсе не аппарат
индивидуальной психики навязывает его человеку, но куда более фундаментальное начало, присутствует уже здесь.
Решающее отличие человека от животного заключается в способности к творчеству. Однако, поступательно развивающееся отчуждение его деятельности и ее результатов, ведет к тотальному подчинению личности извне навязываемым ей формам существования. В сфере экономики это проявляется в подчинении технологическим стандартам и производственным алгоритмам, благодаря чему человек становится рабом машины, во всех других — присущим им образцам и шаблонам поведения, веры, чувствования.
Между тем жесткое подчинение извне навязываемой поведенческой норме означает невозможность развития того единственного и главного в нем, что, собственно, и делает его
человеком. Другими словами, означает выхолащивание, вырождение творческого начала.
Его отчуждение. Поэтому стремление к статусной позиции — это стремление освободиться от подчинения внешнему диктату. Гармония всех видов социальных норм с интенциями собственной личности — вот действительный идеал согласия человека с самим собой,
о котором говорили еще античные философы.
Но эта гармония не может быть достигнута ничем иным, кроме его же собственных
трудов. Поэтому врожденное стремление к статусным позициям, открывающим возможность влиять на формирование социальных моделей — это стремление к творчеству, к обретению обеспеченного необходимым инструментарием права на него. Становясь обладателем статуса и тем самым получая право побуждать/понуждать кого-то к действию, мы
получаем возможность реализовать на практике какие-то свои идеалы, иными словами,
удовлетворить присущую каждому из нас врожденную потребность в творчестве. Именно
оно составляет стержневое содержание человеческой деятельности, но это не изменение
мертвых элементов окружающей действительности — предметом преображения в первую
очередь становится сам человек как собирательное начало, социум. Возможность влиять
на свое окружение — это и есть возможность преображения (в конечном счете всего) человеческого рода по мерке нашего собственного идеала. Только этим пересозданием может быть достигнуто согласие частных и общих ценностей, гармония между микрокосмом
отдельно взятой личности и макрокосмом человеческого рода.
Остается добавить: полное определение творчества не сводится к деяниям знаковых фигур. Дело Гомера по существу только начинается с погребением «конеборного Гектора тела», которое ставит точку в его бессмертном эпосе. Мечте «о доблестях, о подвигах,
о славе», среди прочих, будут служить поколения и поколения простых школьных учителей, в числе которых и хромой афинский словесник Тиртей, заставивший поверить в себя
спартанское воинство, и те, чьим служением будет повергнута Австрия в решающей битве
при Садовой. Кстати, биение полководческой мысли тоже не останавливается с подписанием боевого приказа, и завершается отнюдь не торжественным прохождением победоносных армий по площадям поверженной столицы, и даже не ратификацией юридических формул мирного договора, но многолетней кропотливой работой контрольных комиссий, наблюдающих за их исполнением.
Словом, представление о творчестве исключительно как о звездных деяниях немногих гениев — это результат социальной фетишизации, предельная форма которой делает лишь бессмертных богов начинателями и вершителями всего того, что существует
вокруг нас. В действительности же это непрерывный поток коммуникационных действий
совокупного субъекта, социума. Иными словами, не поддающегося определению множества пусть не всегда сознающих, что они делают одно дело и даже не во всем согласных
друг с другом людей, которые к тому же разделены значительным временем и пространством. Но каждый из этого множества нуждается в юридическом закреплении права распоряжаться той или иной частью совокупного общественного ресурса, ибо без этого стоящая перед ним задача невыполнима. А значит, никакое коммуникационное действие не
развертывается само по себе и никакой коммуникатор не существует в безвоздушном
пространстве, это всегда элемент неопределенно большой и развитой иерархической системы. Лишь вся она в целом располагает необходимым для достижения заданного ориентира развития, но суммарный потенциал обязан распределяться среди всех исполните-
142
лей, поэтому иерархия коммуникаторов рисует не только статическую структуру общества, но и определяет систему рассредоточения по месту и времени всех его ресурсов.
Разумеется, сказанное справедливо в полной мере только там, где каждый коммуникатор обладает известными талантами и достаточным нравственным потенциалом для
того, чтобы с пользой для всех распорядиться тем, что предоставляет ему его социум.
Между тем не следует игнорировать то обстоятельство, что для многих мотивационным
началом являются вовсе не возможности творчества. Строго говоря, это тоже продукт общественного развития, вернее сказать, его отходы, поскольку на месте надличностных
целей оказываются собственные интересы. Только надличностная цель может сообщить
импульс развитию того сегмента общественной жизни, который вверен управлению статусного лица. Там же, где собственный потенциал личности не сформирован, эффективный инструментарий ее достижения вырождается в простую разновидность «аксессуаров» статуса, в вещи, приятно сопутствующие ему, и не более того: личное благосостояние, власть над людьми, право пользоваться дополнительным кредитом со стороны интегральной инфраструктуры общественного потребления.
В системе коммуникации статусный ранг, круг ответственности, совокупность прав
и обязанностей каждого коммуникатора поддаются достаточно строгой формализации,
т.е. могут быть определены, отмерены и документированы. Каждый из этих параметров
действует только в ограниченной функциональной сфере и не имеет никаких (объективных) оснований за ее пределами. В отсутствие же надличной цели обладатель высокого
статуса стремится распространить свои правомочия за границы этой сферы. Так, генерал
считает себя вправе командовать не только в военном строю, но и на рыбалке; чиновник
— требовать от граждан не только правильного оформления заявлений, но и диктовать
церемониал «подхода» к нему.
В российской словесности это обстоятельство получило обозначение «административного восторга», выражения, впервые употребленного Степаном Трофимовичем Верховенским, персонажем романа «Бесы», в беседе с Варварой Ставрогиной.
«Вам... без всякого сомнения, известно... что такое значит русский администратор,
говоря вообще, и что значит русский администратор внове, то есть нововыпеченный, новопоставленный... Но вряд ли могли вы узнать практически, что такое значит административный восторг и какая именно это штука?
— Административный восторг? Не знаю, что такое.
— То есть... <...> поставьте какую-нибудь самую последнюю ничтожность у продажи каких-нибудь дрянных билетов на железную дорогу, и эта ничтожность тотчас же сочтет себя вправе смотреть на вас Юпитером, когда вы пойдете взять билет <...>. «Дай-ка,
дескать, я покажу над тобою мою власть...» И это у них до административного восторга
доходит»235.
Вкратце подытоживая, можно сказать, что каждый человек инстинктивно стремится занять ту позицию в социуме, которая открывает ему как можно большие возможности в реализации собственных представлений о его организации. Но для одних все завершается там, где становится возможным обустроить личную жизнь, для других лишь
начинается нелегкий труд исцеления общественных язв.
Сам по себе ни один отдельно взятый индивид не в состоянии породить из глубин
собственного духа никакой идеал общественного устройства. Однако есть механизмы,
осуществляющие непрерывную связь между интегральным сознанием социума и (каждым) индивидуальным сознанием. Собственно, это и есть механизмы социальной коммуникации, вот только принципы их работы человечеству предстоит раскрывать на протяжение, может быть, не одного столетия. Психика каждого из нас, помимо решения прикладных задач сиюминутности, занята, главным образом, одним — переводом общих
ценностей в ценности индивидуального бытия; и там, где отдельное сознание в наибольшей мере фокусирует в себе действие этих коммуникационных механизмов, мы сталкиваемся с феноменом таланта.
Во все времена существовали такие коммуникаторы, и во все времена такие коммуникаторы пробивались к социальным вершинам. Уже библейские притчи дают хорошее представление об этом виде мобильности. Получив все, о чем только может мечтать
талантливый и честный управленец, их герои оставляли после себя совсем другой мир.
Таким образом, чем легче достойный того человек получает доступ к статусным позициям, тем лучше для всего социума, восходящая мобильность этого рода может служить
своеобразным индикатором его развития: чем ниже ее уровень, тем меньше возможности
общего совершенствования, и наоборот.
Таким образом, свойственное социуму стремление к надличностным ценностям в
235
Достоевский Ф.М. Бесы, ч.1, гл. 2.
143
перспективе не оставляет никакого места их подмене корыстным интересом. Поэтому потребность человека в творчестве, несмотря ни на какие издержки, в конечном счете реализуется в них.
6.5. Диктатура коммуникационного посыла
Вместе с тем, говоря о творчестве как о ключевом содержании социальной коммуникации, не следует упускать и оборотную сторону медали. При всем том, что развитие
культуры — это непрерывный накопительный процесс, утверждение одной ценности не
может не сопровождаться ниспровержением каких-то других. Отсюда и коммуникатор
нередко не только культурный герой-созидатель, но и прямой разрушитель. Иными словами, творческая личность не столь благостна и одномерна, как это чаще всего рисуется в
апологетических жизнеописаниях. Она непредсказуема и парадоксальна, и в своих крайних проявлениях способна даже оттолкнуть, как отталкивает герой апокрифической легенды, которая долгое время сопровождала Микеланджело
(А Бонаротти? или это сказка
Тупой, бессмысленной толпы — и не был
Убийцею создатель Ватикана?);
образ пушкинского Сальери, и уж тем более образ Государя, начертанный пером Макиавелли. Вселяющим тревогу служит то, что культурный герой, независимо от сферы, в которой развивается и торжествует его талант, видит свое назначение не просто в создании
новой ценности, но в становлении ее общей нормой, в подчинении всех ее непререкаемому диктату. Меж тем добиться этого можно только одним путем — отрицанием не им сотворенного идеала, и низвержениеми старого идола, а значит, нет большего врага для
господствующих ценностей, чем новый искатель власти над умами и душами сограждан.
Чаще всего ниспровержение господствующих ценностей, замещение их содержанием своего коммуникационного посыла представляет род «метафизического», умерщвления. Но все же нередко (в особенности там, где речь идет о социальном творчестве)
склонность к фигуральному убийству воплощается в реальном физическом действии.
Это может шокировать воспитанное на апологетике таланта сознание, но нет более
страшной диктатуры, чем диктатура индивидуальной ценности. Поэтому в истории человечества нельзя видеть только череду жертвенных подвигов, которые совершаются во имя
общего блага, и в то же время закрывать глаза на другое, когда безумие одной творческой
индивидуальности громоздится и громоздится на сумасшествие других. Примеров сказанному множество: ученому безразличны вполне предвычислимые жертвы грядущих
Хиросим, венценосным владыкам — судьбы целых народов, что поклоняются не их идеалам, поэты и пророки готовы жертвовать всеми, кто не восстает против тех и других...
Таким образом, нет ничего удивительного в том, что бродяга Иешуа в глазах «добрых людей», ответственных за судьбы врученного им народа, оказывается преступником,
от которого государственная власть обязана ограждать всех, кто находится под ее попечительством: «Один же из них, некто Каиафа, будучи на тот год первосвященником, сказал
им: вы ничего не знаете, и не подумаете, что лучше нам, чтобы один человек умер за людей, нежели чтобы весь народ погиб»236. Кстати, опасения не были напрасны, живой свидетель истории, Иосиф Флавий, рассказывая о трагедии, ожидавшей Иудею, через несколько десятилетий напишет: «Войско [Рима — Е.Е.] не имело уже кого убивать и что
грабить. Ожесточение не находило уже предмета мести, так как все было истреблено беспощадно. Тогда Тит приказал весь город и храм сравнять с землей...»237
Вместе с тем и герой Леонида Андреева, жертвуя Иисусом, сводит счеты отнюдь не
с Его правдой, а с «кривдой» своих соплеменников, которые недостойны его, Иуды, представлений о действительности.
История России помнит, что уже декабристы дышали кровавой местью «тиранам».
Но если они, во имя достижения своего идеала общественного устройства, были готовы
довольствоваться собственными кинжалами
(Свободы тайный страж, карающий кинжал,
Последний судия позора и обиды.
Где Зевса гром молчит, где дремлет меч закона,
Свершитель ты проклятий и надежд…)238,
236
237
238
Иоанн. 11, 49—50.
Флавий И. Иудейская война. VII, 1, 1.
Пушкин А.С. Кинжал
144
то «разбуженные ими» звали к миллионам топоров. Николай I поколениями «передовой» русской, всей советской, да и многими из постперестроечной интеллигенции будет
подвергаться остракизму за объявление сумасшедшим Чаадаева, который объявил Россию страной аномальной, а её историю — противоречащей всем законам развития и существования народов. Русская Православная Церковь — за отлучение Льва Толстого. Но
что еще оставалось монарху, ощущавшему свою ответственность перед страной, православным иерархам? Не забудем и другое: непримиримость одних порождает встречный
террор других, поэтому не только абстрактная природа левиафана государственной власти, но и диктатура иуд и толстых, чаадаевых и чернышевских способна порождать диктатуру Государей.
Поэтому едва ли будет циничным, даже возмутясь «тростью Фразибула», не упустить из виду и некоторую целительность этого инструмента. Напомним. К Фрасибулу,
тирану Милета, был направлен запрос, как лучше всего управлять городом? «Фрасибул
же отправился с прибывшим от Периандра глашатаем за город и привел его на ниву.
Проходя вместе с ним по полю, Фрасибул снова и снова переспрашивал о причине прибытия его из Коринфа. При этом тиран, видя возвышающиеся над другими колосья, все
время обрывал их. Обрывая же колосья, он выбрасывал их, пока не уничтожил таким образом самую красивую и густую часть нивы. Так вот, проведя глашатая через поле и не
дав никакого ответа, тиран отпустил его. По возвращении же глашатая в Коринф Периандр полюбопытствовал узнать ответ Фрасибула. А глашатай объявил, что не привез никакого ответа и удивляется, как это Периандр мог послать его за советом к такому безумному человеку, который опустошает собственную землю. Затем он рассказал, что видел у
Фрасибула. Периандр же понял поступок Фрасибула, сообразив, что тот ему советует
умертвить выдающихся граждан».239
Выводы
1. Сознание — это высшая форма психики, но психика качественно другого субъекта, в свою очередь, должна быть качественно иной. В силу этого общественное сознание
не тождественно сознанию человека. Поэтому судить о действительных ценностях и целях существования единого социального организма мы можем только по той «тени», которую первое отбрасывает на плоскость второго. Между тем ее контуры дают основание
видеть в социуме монопольного распорядителя всем существующим вокруг него.
2. Общее развитие каждого социума, а следовательно и развитие его психики, подчинено действию единых законов. В силу этого сознание его структурных «единиц» решительно исключает из числа тех, кто обладает неограниченным правом на природное и
социальное окружение, всех «чужих». Это заставляет их воспринимать собственные ценности и цели как единственно правильные, как «общечеловеческие».
3. Разделение труда вызывает разделение социо-коммуникативного потока. Движение каждой из его составляющих начинает определяться своей обособившейся ценностью, что порождает необходимость координации совместных усилий, необходимость
управления и становления его институтов.
4. В системе распределения информационно-вещественных потоков каждая точка
ветвления принимает форму статусной позиции. Их совокупность и конфигурация распределения определяет структуру совокупного коммуникатора. В каждой точке ветвления
обособляющаяся общественная ценность, переводится на язык практических действий
совокупного коммуниканта. При этом взаимодействие коммуникатора и коммуниканта
осуществляется не только по «вертикали», но и по «горизонтали.
5. Функция коммуникаторов всех уровней определяется ценностью, формируемой
на высших этажах социальной пирамиды. Ее исполнение обеспечивается правом распоряжения специфическим инструментарием, который включает в себя ту или иную часть
производительных сил общества, и, прежде всего, главную из них — человека.
6. Любой коммуникативный акт подчиняется общим закономерностям, отражает
действие всех законов целостной системы коммуникации, главным из которых является
неделимость общего потока превращений вещества природы и преобразующего ее человека. Поэтому стержневое содержание коммуникации состоит не в изменении вещественных элементов окружающей действительности, но в конечном счете в творческом преображении самого человека.
7. Таким образом, статус коммуникатора — это признанное социумом и закрепленное действием всех его институтов право на творчество. Предоставляемая им возмож239
Геродот. История. V, 93.
145
ность влиять на свое окружение — это и есть возможность формировать (в конечном счете
весь) социум по мерке собственного идеала. Отсюда и стремление личности к обретению
высокого социального статуса — это стремление к юридически оформленной возможности самостоятельного творчества в тех сферах общественной жизни, которые близки ей.
146
7. ОСОБЕННОСТИ ФОРМИРОВАНИЯ КОММУНИКАНТА
7.1. Формирование базовых каналов социальной коммуникации
7.1.1. Общественный и личный опыт
Психика социума, как уже было сказано, не сводится к сумме психик составляющих его единиц, она содержит в себе известные отличия, причем отличия принципиального, качественного характера. Поэтому и высшая ее форма, сознание (возможно, здесь
требуется какой-то иной термин), качественно несопоставимо с сознанием отдельно взятого индивида или замкнутой социальной группы. Допустимо говорить и о групповой
психике, отличающейся своими характеристиками.
Суверенным же субъектом коммуникации является только социум в целом. Поэтому любой коммуникационный посыл (ориентир развития, ценность) формируется в
конечном счете только им. Ветвление коммуникационных потоков, одним из измерений
которого является разделение труда и диверсификация деятельности, ведет к необходимости разложения генерального вектора движения на составляющие задачи, частные
ценности отдельных сегментов человеческой практики. Но и здесь, в сфере групповых
ценностей, суверенным субъектом остается только он. В то же время дальнейшее разложение генерального посыла, доведение конкретных задач до конечных коммуникантовисполнителей, осуществляет группа, и теперь уже именно она предстает для них в роли
суверенного коммуникатора. До некоторой степени справедливо утверждать, что никакая
ценность не порождается на той ступени социальной пирамиды, который занят ее непосредственным воплощением. Их формируют только вышестоящие уровни организации.
Однако все это справедливо лишь до некоторой степени. Сбрасывать со счетов ни
группу, ни индивида нельзя. Конечная задача коммуникации состоит не в том, чтобы реализовать исходную ценность, но в том, чтобы породить новую. Ключевым же элементом
общего инструментария, с помощью которого создается новая ценность, является ничто
иное, как деятельность отдельно взятого индивида и группы. Только благодаря ей общее
движение не останавливается с завершением цикла, но выходит на новый виток спирали.
Но, сколь бы талантлив он ни был, недопустима и абсолютизация роли индивида.
Согласование деятельности генерального коммуникатора и конечного коммуниканта — это и есть главная тайна внутреннего механизма коммуникационного процесса.
Его раскрытие равнозначно раскрытию тайны творчества. Но пока мы далеки от этого.
Отсюда и все иносказания о способности к нему: «исключительность», «особая природа»,
«божий дар» и т.п.
Сегодня в нашем распоряжении лишь описательные категории. Пользуясь ими,
мы вправе утверждать, что на любых вершинах социальной иерархии статусов новые
ценности возникают не из пустоты. Функция любого коммуникатора состоит в том, чтобы
перерабатывать опыт своих коммуникантов, которые воплощают их в своей практической
деятельности и в ходе ее развития формируют встречный посыл. Поэтому задача социальной коммуникации как раз и состоит в согласовании интегрального развития социума
с деятельностью индивида, в обеспечении адекватного перевода общих целей первого на
язык второго и обратно — результатов индивидуальной деятельности в ориентиры генерального движения. Иначе говоря, в том, чтобы обеспечить неразрывную двустороннюю
(прямую и обратную) связь между информационным («слово») и вещественным («дело—
вещь») звеньями единого цикла метаморфоз вещества природы и информации.
Вместе с тем уже сегодня есть ясное понимание того, что и в системе общественных
отношений важно не абстрактное «информирование одного другим», но качественный
переход от вневещественного идеала к предметно-практическому преобразованию какого-то фрагмента действительности по его мерке. И, разумеется, обратная связь между достигаемым результатом и развитием базовых ценностей социума. Так называемый цикл
Шухарта-Деминга, PDSA в терминологии одного или PDCA в терминологии другого, принятый в системе управления качеством240, является именно такой формой понимания
См. Нив Генри Р. Пространство доктора Деминга: Принципы построения устойчивого бизнеса.
М.: Альпина Бизнес Букс, 2005, гл. 9
240
147
действительного существа коммуникации. Эта «петля качества» включает следующие
этапы:
— планирование Plan (P),
— исполнение Do (D),
— проверка/анализ исполнения Study/Check (S/C),
— внесение корректив, управление действием Action (A).
Впервые концепция PDSA была описана Шухартом в 1939 г. в его книге «Статистические методы с точки зрения управления качеством»241. В 1982 г. Э. Деминг в работе
«Выход из кризиса»242, развил концепцию управления Шухарта и дал методическое обоснование непрерывного совершенствования качества. Цикл PDCA стал ключевым элементом целой серии стандартов Международной организации по стандартизации (International Organization Standaptization), которые описывают требования к системе менеджмента качества предприятий и организаций. Интересно отметить, что, по существующей
версии, первая серия ISO 9000, разработанная Техническим комитетом этой организации, базировалась на стандартах Британского института стандартов, которые, в свою очередь, брали за основу стандарты советского ВПК. Но как бы то ни было петля давно уже
стала классической, и сегодня ни одна организация, предприятие не могут помыслить о
конкурентных преимуществах, не внедрив у себя стандарты ISO.
В принципе цикл PDSA/PDCA имеет отношение не только к управлению качеством
продукции, но и к любому управлению вообще, более того, к любому целевому процессу.
И, если вдуматься, он предстанет как аутентичное (пусть ограниченное) понимание самого существа коммуникации, когда любой целевой процесс обнаруживает себя как составную часть ее целого.
Первая, информационная, фаза лишь в узком, бытовом, понимании предстает как
«говорение одного», в результате которого кто-то «другой» понуждается к исполнению
чужого замысла. В этой схеме коммуникация длится исключительно то время, которое
занимает «говорение» (и, добавим, «понимание»), и занимает только то пространство,
которое занимают оба субъекта общения. В действительности же в каждом акте последнего мы сталкиваемся с воздействие генерального коммуникатора, которое длится годами,
десятками лет, веками, нередко даже тысячелетиями (здесь уже говорилось, что диалог
Гомера со своей аудиторией не закончен и сегодня). Только на его фоне «говорение одного» может обрести какой-то смысл, напротив, будучи вырванным из общего культурного
фона, оно остается пустым сотрясением воздуха.
Таким образом, любой коммуникативный процесс в первую очередь сообщает общую систему ценностей генерального коммуникатора, и только затем — практическую
«злобу дня», актуальные «здесь и сейчас» задачи. Стоит исключить из передаваемой информации все, что касается первых, как содержание вторых немедленно растворится в
воздухе. Точнее сказать, утонет в не поддающемся дифференциации «шуме».
7.1.2. Задачи социализации
Между тем бытовое значение слова, которое фигурирует в процессе речевого обихода, как правило, далеко от этой бесконечности. Его пределами служат границы личного
опыта коммуниканта. Ведь тот появляется на свет чем-то вроде tabula rasa, поэтому информационный объем, постепенно наполняющий каждый знак, «монаду» индивидуализируемой культуры, определяется именно им. В первом приближении объем постепенно
накапливаемого его содержания можно определить как сумму значений каждого информационного «атома», которая складывается из всей практики общения. При этом имеется
в виду не только вневещественная фаза коммуникации («слово»), но и ее прикладная
предмет-предметная составляющая («дело—вещь»). Чем шире таким образом понятый
опыт, тем больше общий объем содержания, наполняющего весь индивидуальный микрокосм.
Однако личный опыт индивида всегда ограничен, он в принципе не способен вобрать в себя интегральный опыт своего социума.
Здесь уже говорилось о феномене отчуждения, в результате которого человек становится подобием математической дроби, числитель которой равен индивидуализированной им культуре, знаменатель – общей культуре социума, и с развитием цивилизации
эта величина стремится к нулю. Проявлением отчуждения становится своеобразное противопоставление человеку практически всех отраслей культуры: права, морали, религии,
науки, искусств, традиций, обычаев, привычек. Все они становятся формой существоваShewhart W. Statistical Method from the Viewpoint of Quality Control. — N.Y.: Dover Publ., Inc., 1939
(reprint 1986).
242 Деминг У.Э. Выход из кризиса. — Тверь: Альба, 1994
241
148
ния внешней силы, откуда-то извне навязывающей ему свои ценности, образцы поведения, нормы. Чужая сила заставляет человека подчинять себя идущему со стороны диктату
и развивать свою личность в рамках не им установленных принципов и правил. В результате индивиды лишаются возможности самостоятельного существования и взаимодействия друг с другом без посредничества этих отчужденных начал.
Но отчуждение — это явление, которое выходит далеко за рамки индивидуального
бытия. Последнее, пусть и подчиняясь общему вектору исторического развития и ритмам
жизни всего социума, все же складывается из микроскопических частных дел. Поэтому
механизм воздействия этого грандиозного феномена, определяющего весь исторический
ход, на формирование каждой конкретной личности проследить невозможно. И все же
существуют вполне доступные даже бытовому сознанию его наглядные измерения.
Первое связано с тем, что жизнь конечного субъекта коммуникации коротка. Полное же овладение даже ограниченным фрагментом интегрального опыта социума требует
длительного времени. В норме человек способен освоить любой вид деятельности, говоря
языком социологии, любую из существующих социальных ролей. В противном случае,
недоступность каких-то форм практики для одних означала бы принципиальное отличие
их природы от природы других, кто способен к их усвоению. Однако в действительности
природа человека одна на всех. И все же реально каждый из нас в состоянии освоить
лишь незначительную часть социального опыта, и чем больше развивается диверсификация родовой деятельности и общественное разделение труда, тем меньшей она становится. Поэтому неудивительно, что с развитием цивилизации человек утрачивает возможность даже за всю свою жизнь вобрать в себя все богатство человеческой культуры.
Разумеется, индивидуальные (морфологические, физиологические, психические,
этотипические) особенности организма имеют свое значение. Но их роль сводится лишь к
тому, что те или иные таланты могут быть развиты в нас в неодинаковой степени. Таким
образом, способность или неспособность к чему-то обусловлена не особой природой индивида, но особенностями индивидуального же опыта.
Второе определяется тем кругом общения, в котором замыкается так называемая
социализация. В отличие от животного, человек для полноценной жизни в социуме нуждается в специально организуемом процессе передачи и усвоения определенной системы
знаний, норм и ценностей (ограничимся пока этим). Только это позволяет ему стать полноправным членом общества. Однако в кругу тех, кто влияет на формирование будущей
личности, нет никого, кто сам бы владел всем достоянием социального опыта. А следовательно, даже если бы индивид и обладал способностью перенять тотальный опыт своего
рода, он все равно оставался бы дробной частью последнего, поскольку механизмов, с помощью которых можно было бы передать ему все богатство человеческой культуры, в
природе не существует. Между тем каждый член общества индивидуализирует какую-то
свою часть общего культурного достояния, и уже этим отличается от всех других. Каждый
индивидуальный опыт уникален. Но если так, то в ходе социализации осуществляется не
просто передача социальных ценностей — это всегда определенный отбор, а значит, и
ранжирование их. Отбор, ранжирование, передача, усвоение ценностей с целью их воспроизводства и умножения и составляет ключевое содержание процесса введения человека в жизнь социума, его социализации. Словом, определенная фильтрация ценностей и
придание каждой из них личностной окраски в процессе включения индивида в систему
социальной коммуникации неизбежна уже потому, что социализация всей совокупности
коммуникаторов, в свою очередь, проходила в усеченном виде.
Одной из главных форм отбора и ранжирования, с которой мы сталкиваемся практически в любом общении, является придание специфической эмоциональной окраски и
сообщение морально-нравственной оценки каждой информационной «монаде», которая
входит в культурный микрокосм коммуниканта. Отсюда и совокупность эмоциональных и
морально-нравственных оценок, впитываемых коммуникантом с каждой информационной единицей в процессе его введения (вхождения) в общий коммуникационный поток,
предстает как имплицитная, то есть неявная, не поддающаяся формализации, система
ценностей.
Таким образом, усваиваемые индивидом ценности далеко не в полной мере совпадают с общей ценностной системой социума. Различия оказываются не только количественными, но и содержательными, ибо все особенности уже прошедших свою фильтрацию индивидуальных и групповых культур, воздействующих на начинающих коммуникантов, не могут не вызывать определенных следствий. Другими словами, не формировать свою «нацию в нации» и «культуру в культуре», о чем уже говорилось выше. Мы и
сегодня продолжаем поражаться тому, что сам Толстой удивлялся воспитанной эмигранткой-француженкой «графинечке. Но это и в самом деле редкостная диковинка, когда человек, отгороженный укладом быта и кругом лиц, определяющих его воспитание,
149
от всего, что презирается и отторгается ими, вдруг впитывает в себя какой-то иной «дух»,
иные «приемы».
В общем, не только образ жизни и вещественные аксессуары статуса выделяют его
обладателя из своего окружения. Эмоциональные и морально-нравственные оценки, сообщаемые всему, что должно сформировать систему ценностей коммуниканта, и сегодня
проводят черту между теми, кто позиционирует себя как представителей «высшего общества», и социальными «низами».
7.1.3. Уровни значения коммуникационного посыла
И все же главное вовсе не в том, что в ходе социализации человек может прикоснуться лишь к ограниченной части общего культурного достояния, к тому же и многое в
ней приобретает специфическую, т.е. принимаемую далеко не всеми, эмоциональную
окраску и морально-нравственную оценку.
Любая мысль, даже любое слово всегда вплетаются в структуру целостного коммуникационного посыла, взятые сами по себе, они не говорят практически ничего. Так что
актуальный смысл всему воспринимаемому нами придает только содержание контекста;
оно обладает свойством по-своему форматировать весь культурный макрокосм, скрыто
присутствующий в определении каждой его единицы. При этом то, что сообщается целым, в определенных обстоятельствах может сколь угодно противоречить всем зафиксированным академическими словарями определениям его частей. Так (вспомним Блока:
Ночь, улица, фонарь, аптека,
Бессмысленный и тусклый свет.
Живи еще хоть четверть века Все будет так. Исхода нет),
значению первого ряда: «ночь, улица, фонарь, аптека» придает свой (отчетливо различимый, хотя и не поддающийся формализованному определению) оттенок не что иное,
как «бессмысленный и тусклый свет», который к тому же подчеркивается безжалостным
заключением: «исхода нет». Согласимся, что эти неуловимые нюансы значения мы не
найдем ни в одном справочнике.
Точно так же обстоит дело и в приводившихся нами посылах: «Люблю, скучаю,
шли денег» и «Письма, в котором ты просишь денег, не получал». На содержание «люблю» и «не получал» свой (столь же явственно различимый) свет бросают деньги.
Откуда берется здесь тот неожиданный смысл, который практически перечеркивает общепринятые, обыденные значения слов?
Рассмотрим другой пример.
Культура коммуникационного посыла вырабатывалась тысячелетиями. (Здесь
можно было бы напомнить о специально прививавшейся спартанскому юношеству так
называемой «лаконической речи», которая и сегодня может рассматриваться как образец
коммуникации: «Детей учили говорить так, чтобы в их словах едкая острота смешивалась
с изяществом, чтобы краткие речи вызывали пространные размышления»243.) Его строение подчиняется своим принципам, и нарушение последних способно деформировать
любую информацию. Может быть, в наиболее полном и концентрированном виде они,
как в оптическом фокусе, проявляются в формализованной структуре боевого приказа.
Не будет излишним напомнить, что военная культура вспоена кровью, и уже поэтому она
вобрала в себя то, что ни при каких обстоятельствах не может быть игнорировано. Между
тем известно, что структура организующего бой приказа — это не просто «Взять высоту!»
Она обязана включать:
— краткие выводы из оценки противника;
— задачи своего подразделения (части, соединения);
— задачи и порядок применения средств поражения старшим начальником в полосе (на участке, в районе) предстоящих действий;
— задачи соседей и разграничительные линии с ними;
— замысел боя.
— боевые задачи подчиненным подразделениям (частям, соединениям), поддерживающим силам и средствам, резервам;
— нормы расхода боеприпасов;
— время готовности к выполнению задачи;
— места и время развертывания пунктов управления, заместители244.
Плутарх. Ликург. XIX
Словарь военных терминов. — М.: Воениздат. Сост. А. М. Плехов, С. Г. Шапкин.. 1988. См. также
Боевой устав Сухопутных войск.
243
244
150
Как видим, боевое распоряжение обставляется огромным объемом (отнюдь не второстепенной) информации, лишь полное усвоение которой и способно раскрыть до конца
действительное содержание командирского замысла. Но даже в предельно формализованной структуре приказа всегда присутствует решительно не вмещаемая смыслом всей
суммы составных элементов «сверхзадача».
Впрочем, продолжим. До рядового солдата все сведется к предельно простому:
«Стоять насмерть!». Но если верно то, что и этот посыл должен осветиться генеральной
целью, в приказе (даже не взводного командира, а своего сержанта) им услышится не:
«Отстоять окоп!», но: «Взять вражескую столицу!» Как видим, и здесь обнаруживается
явственное присутствие чего-то такого, что выходит за пределы содержания, казалось бы,
ясной и четкой команды.
Откуда оно берется?
Для того чтобы понять природу скрытого существа «говорения», взглянем шире и
вернемся к значению отдельно взятых слов.
Если взять земную кору в целом, то можно установить, что в ее состав входят все
известные науке химические элементы. Постепенно спускаясь вниз по шкале обобщений,
можно дойти до частных предметов, и, изучив их состав, найти, что и здесь присутствует
вся «таблица Менделеева». Разумеется, пропорциональные отношения между отдельными элементами в каждом случае будут разными. Однако, обобщая, можно утверждать, что
любой предмет, любое вещество, находимое в окружающей нас природе, не исключая и
нас самих (пусть в ничтожных количествах), включают в себя, все из чего состоит мир.
Поэтому полным химическим «паспортом» каждого из них может быть только формула,
в состав которой входит все известное человеку.
Если мы попытаемся дать не «химически чистое», то есть почерпнутое из академических словарей, определение какого бы то ни было слова, но действительно полный
спектр всех его значений и смысловых оттенков, то в конечном счете обнаружится практически абсолютная аналогия с составом вещей. Исчерпывающее определение любого (во
всяком случае выражающего собой какое-то обобщенное понятие) слова с легкостью растворит в себе весь свод знаний, накопленный человечеством. Этот, казалось бы, невероятный, факт очень легко продемонстрировать элементарным примером. Что есть жизнь –
«способ существования белковых тел...»? Но действительно полное объяснение ее существа должно вобрать в себя и определение того, что есть «способ», и толкование категории «существование», и если полтора столетия назад, когда давалось такое определение,
еще можно было удовлетвориться простой отсылкой к «белковым телам», то сегодня никак не обойтись без определения структуры ДНК и содержания матричного синтеза и так
далее… Правда, это всего лишь формальный подход, но и содержательная сторона приводит к тому же результату. Ведь все библиотеки мира наполнены томами, трактующими
такие вечные начала мира, как «жизнь» и «смерть», но все они вместе от самого начала
письменности так и не дали действительно полного их определения.
Впрочем, мы уже могли видеть, что смысловую бездну представляют не только
общие понятия: полное значение даже таких слов, как, «стол», способно поглотить собой
необъятное, ибо оно должно включить в себя и полный очерк типологии «столов», и завершенное описание их производства, и исчерпывающую спецификацию всех способов
их применения, и многое-многое другое. Поэтому семантическим анализом разложенное
на все свои составляющие, каждое слово предстанет как аналог предмета, содержащего в
себе (пусть и в ничтожных долях) следы всех химических элементов. Отсюда и весь лексический состав языка по праву может быть уподоблен свежевыпавшей росе, каждая капля которой отражает собой весь мир, но каждая отражает его как-то по-своему.
Конечно, в обыденной речи мы никогда не погружаемся в бездну абсолютного
значения этих подобий лейбницевских монад, которые заключают в себе весь интеллектуальный макрокосм человека, но ограничиваемся различением лишь самой поверхности
вещей, и, как правило, даже не подозреваем о подлинной глубине их действительного
смысла. Но полная аура слова витает над ним всегда, и в зависимости от нашей культуры,
образования, опыта мы извлекаем из чужого «говорения» либо значительно больше, либо существенно меньше, но, во всяком случае, очень редко именно то, что туда вкладывалось...
Итак, везде мы обнаруживаем одно и то же: любой элемент информационного посыла содержит в себе нечто прикосновенное к «отвлеченным материям», не поддающееся
точной формулировке, и лишь в самую последнюю очередь — указание на то конкретное
действие, которое надлежит выполнить коммуниканту, или на тот конкретный предмет,
на который оно должно быть направлено.
Это таинственное «нечто» и есть предмет третьей сигнальной системы. Как уже говорилось, оно возникает только там, где начинают складываться отношения никогда не
151
сталкивающихся в «естественной» природе вещей. Задача социализации состоит в том,
чтобы человек через обретение навыков самостоятельной организации действия законов
природы овладел ею. Другими словами, овладел способностью видеть за «сигналом сигнала», о котором говорил академик Павлов, то, что не существует в его непосредственном
окружении (нередко и в природе вообще) и умением воплотить увиденное в материале.
Таким образом, общее содержание коммуникационного посыла, а с ним и конкретное значение каждой его составляющей, раскрывается в конечном счете только одним — ценностью, которой еще только предстоит воплотиться в чем-то осязаемом. Именно это еще не существующее в природе начало дает жизнь и «делу», и «вещи». Только это
начало способно сообщить смысл и самому «слову», понятому как банальная бирка на
предмете для отличения его от всех остальных, как элемент второй сигнальной системы.
И то и другое — слово, но отличие между ними носит принципиальный, качественный характер, близкий тому, что присутствует в понятии о человеке, который может
быть представлен и отдельно взятым индивидом и всем человеческим родом. От первого
«звезды жмутся в ужасе к луне», и, если на минуту оставить в стороне сакральный смысл
Евангелий, именно его мы увидим у Иоанна: «В начале было Слово, и Слово было у Бога,
и Слово было Бог». Вся совокупность вторых в принципе может быть заменена простой
нумерацией предметов, явлений, процессов: «объект №…» Впрочем, как уже говорилось,
хорошей моделью первого может служить художественный образ, сложной суммой вторых — обычная сюжетная интрига, в пересказе которой теряется все волшебство первого.
Таким образом, в контексте отличий сигнальных систем задача формирования
коммуниканта состоит в овладении третьей. Однако выполнить ее до конца удается далеко не всегда (если не сказать жестче). Не каждый из тех, кто способен чувствовать поэтическое слово, понимает музыкальный образ, не каждый музыкант разбирается в живописи, и уж тем более не каждый художник (в его собирательном, объединяющем всех, значении) — в поэзии инженерных конструкций и математических формул. Поэтому, строго
говоря, социализация индивида по сию пору остается ущербной.
Понятно, что многое в формировании коммуниканта зависит от всей цепи посредников между ним и его социумом. Но прежде всего — от ключевых характеристик непосредственного коммуникатора. Отсюда обращение к последнему становится строго обязательным.
7.1.4. Передача статуса
Перевод высших ценностей социума на язык обыденных слов и практических действий осуществляется в роду, с разложением родового строя — в семье. Именно здесь
происходит окончательный отбор, ранжирование и направленная их передача. К слову, и
сама семья прошла свой путь «естественного отбора», эволюционировала от патриархальной, которая в своей структуре воспроизводила структуру рода, к современному типу;
и пусть сегодня именно она стоит на первом плане, влияние рода, как посредника между
нею и социумом, никуда не исчезает.
Род, семья — это структурные подразделения социума, поэтому, известной формой
сознания обладают и они. Точно так же, как социумное, их сознание не сводится к сумме
сознаний индивидов, и, точно так же, как в социуме, ценности целого чаще всего доминируют над ценностями его частей. Поэтому то, что представляется главным для индивидов, не всегда существенно ни для рода, ни (на поверку) для них самих. Все это накладывает свою печать на процессы социальной коммуникации.
В системе функций семьи современные исследователи выделяют следующие:
— детопроизводство,
— передача статуса,
— социализация нового поколения, подготовка к самостоятельной жизни в обществе.
При этом самостоятельная жизнь предполагается, как минимум, в наследуемом
статусном состоянии.
Каждая из этих функций имеет свою специфику. Но все же уместен вопрос: какая
из них главная? Ответ подчиняется общим законам коммуникации, т.е. в значительной
мере зависит от контекста, в рассматриваемом же нами ключевой оказывается передача
статуса.
Социальный статус, как следует из полученных выше выводов,— это позиция, открывающая человеку возможность самостоятельного творчества. Поэтому, строго говоря,
формирование коммуниканта — это в конечном счете воспитание самостоятельного коммуникатора. Коммуникатор же существует только там, где возникает способность к порождению надличностной цели и, разумеется, где наличествует физическая, эмоциональная, интеллектуальная, нравственная способность пользоваться всем инструмента-
152
рием ее достижения. Отсюда детопроизводство и социализация потомства — это скорее
средство достижения главной цели — воспроизводство коммуникатора или, что то же самое, воспроизводства статуса, чем сама цель.
Между тем содержание статуса всегда производно от той социальной функции (роли), которую на протяжении поколений род играет в жизни своего социума. Не менее
важным является его место в иерархии общего управления и в распределении ролевых
функций других родов, обеспечивающих интегральную жизнедеятельность всего социального организма. Конкретное место в системе общего жизнеобеспечения и становится
его социальной специализацией. Поэтому осуществлять первичный отбор, ранжирование
и направленную передачу новым поколениям он может, по преимуществу, лишь те ценности, которые значимы для него.
Впрочем, это не исключает социальной динамики, возможности изменения его
статуса. Еще на заре цивилизации род (а вслед за ним и патриархальная семья), формировались как некий аналог суверенной державы, вмешательство во внутреннюю жизнь
которой не позволялось никому (даже первым лицам возникавших государств). Все это
означало постоянную войну с другими или, по меньшей мере, вооруженный нейтралитет
по отношению к ним. История древнего рода, как и история государств, это еще и хроника практически непрерываемой войны «всех против всех». Гарантировать неприкосновенность своего статуса можно было только одним путем — завоеванием такого положения, когда никто из окружающих будет не в состоянии посягнуть на его права. Социальные институты, формировавшиеся (не в последнюю очередь) под влиянием тех родов, которые занимали господствующие позиции в обществе, способствовали охранению статуса
лишь избранных фамилий. Поэтому для всех остальных, это означало постоянную борьбу
за повышение собственного. Словом, в миниатюре здесь можно видеть проявление тех же
закономерностей, которые определяют характер межсоциумных связей.
Поскольку политическая организация социума обеспечивает защиту статуса лишь
отдельных его подразделений, функция защиты своего положения исполняется главным
образом самим родом. А значит, его воспроизводство — это не простое восполнение, воссоздание составляющих «единиц». Лишь программа-минимум ограничивается полноценным замещением выбывающих глав и домочадцев, то есть простым сохранением статуса. Программа-максимум предполагает неограниченное приращение последнего.
Первоначально «расширенное воспроизводство» статуса там, где господствует
натуральное хозяйство, где все живут практически одной и той же жизнью, становится
возможным только за счет увеличения численности рода. Именно отсюда возникает
древняя парадигма сознания, согласно которой численность (и, конечно же, качество: не
случайно гибель первенцев становится одной из «египетских казней»245) потомства становится одной из высших ценностей родового сознания. Об этом свидетельствуют древнейшие памятники человеческой культуры. Так, Библия говорит, что Аврааму было обещано многочисленное, «как песок земной»246 потомство; то же самое, «как звезды небесные», обещано Исааку247; множество «народов и царей из чресел его»248 заповедано Иакову… Не в последнюю очередь именно отсюда возникает и институт многоженства, и
наложничество. Ведь и то, и другое позволяют, во-первых, увеличить собственное могущество, а значит, и собственный статус, во-вторых, пресечь его рост у возможных конкурентов. Собственное же потомство любого родоначальника зачинается не только от законных жен, но и от рабынь-наложниц, поэтому вовсе не исключено, что семьсот жен и
триста наложниц царя Соломона249 — дань тем же стандартам мышления.
Не были чужды эти стандарты и сознанию наших предков. Карамзин, говоря о
князе Владимире, пишет, что его набожность не препятствовала ему утопать в наслаждениях чувственных. Первою его супругою была Рогнеда, мать Изяслава, Мстислава, Ярослава, Всеволода и двух дочерей; умертвив брата, он взял в наложницы свою беременную
невестку, родившую Святополка; от другой законной супруги, чехини или богемки, имел
сына Вышеслава; от третьей Святослава и Мстислава; от четвертой, родом из Болгарии,
Бориса и Глеба. Сверх того, если верить летописи, было у него 300 наложниц в Вышегороде, 300 в нынешней Белогородке (близ Киева) и 200 в селе Берестове250. Историк называет его вторым Соломоном в женолюбии. Так что особенности древнего сознания свойственны, по-видимому, всем народам.
Исход. 12, 20—30
Бытие. 13, 15.
247 Бытие. 26,4.
248 Бытие. 35, 11.
249 3 Царств. 11, 3
250 Карамзин Н.М. История государства Российского. Т. I, гл. 9
245
246
153
С развитием цивилизации воспроизводство статуса принимает форму наследования профессий. История хранит память о родах, на протяжении столетий занимавшихся
одним и тем же ремеслом, рецепты которого (как правило, по секрету) передавались по
наследству. Так, уже из древности известно, что Гиппократ был семнадцатым врачом в
своей семье.
Долгое время в городах существовали целые кварталы или улицы, вспомним Плутарха: «…плотников, мастеров глинных изделий, медников, каменотесов, красильщиков
золота, размягчителей слоновой кости, живописцев, эмалировщиков, граверов…» и так
далее. И всюду можно было видеть сыновей ремесленников, которые, начиная с 3-4летнего возраста, помогали отцам и старшим братьям в их работе. Да и России известны
целые регионы, население которых сохраняло верность своему занятию и всеми силами
охраняло нерушимость своего статуса. Таковы казачьи станицы, таковы поселения, специализировавшиеся на определенных промыслах (Палех, Жостово, Касли и др.).
Во все времена неявно предполагалось, что наследственный мастер выполнит свою
работу лучше, чем человек, пришедший в ремесло со стороны. И это имеет свои основания: занятие, передаваемое от поколения к поколению, способствует выработке генетической, фенотипической, этотипической склонности именно к нему и, больше того, врожденной способностью к усвоению нужных навыков. Неудивительно, что появлялись законы, запрещавшие перемену профессий. Один из первых был издан императором Диоклетианом.
Правда, такая специализация способна играть не только положительную роль, но
и служить тормозом социального развития. Еще патриархальное, автаркичное и замкнутое, хозяйство исключает любой обмен технологическими открытиями и ремесленными
приемами. Но и с его разложением мало что меняется, ибо все то в передовом опыте, что
обеспечивает более высокие достижения, а следовательно, и более высокое положение
исполнителя социальной функции в обществе, становится тщательно оберегаемым от
всех секретом; и, чем дальше развивается производство, тем бдительней и строже становится охрана всего, что обеспечивает сохранение статуса.
Нередко глубокой тайной становились даже крупные научные открытия, способные обеспечить практический результат, а следовательно, принести выгоду. Так, например, Джироламо Кардано, имя которого носит формула для нахождения корней кубического неполного уравнения вида: x3 + ax + b = 0 в своем трактате «Высокое искусство»
(«Ars magna») признается, что узнал решение от своего соотечественника Никколо Тартальи. При этом, по настоянию последнего, Кардано обещал сохранить его в тайне (обратим особое внимание на это слово), однако слова не сдержал и спустя 6 лет (1545) опубликовал метод в своей работе. Из нее ученый мир и узнал о замечательном открытии, которое вошло в историю науки как «формула Кардано». Кстати, Тарталья, в свою очередь,
обвинялся в том, что каким-то образом получил доступ к записям дель Ферро, действительного первооткрывателя метода, откуда и почерпнул свое решение (впрочем, подтвердить подозрения в плагиате никому не удалось). Объяснение тому, что подобные открытия держались в секрете, просто: долгое время методы решения математических уравнений передавались только в роду, чтобы закрепить за собой исключительный статус, не
дать преимуществ своим конкурентам (которые, как и обладатели этих тайн, кормились
тем, что выполняли математические расчеты по коммерческим заказам)251.
Поэтому неудивительно, что законы разделения труда и диверсификации производства взламывают устои существования старого социума. Так что современность наложила свои черты на развитие рода и выделившейся из него в качестве самостоятельной
структурной единицы семьи. Но и в XX веке семья стремится сохранить уклад своей жизни, который восходит к уходящему вглубь истории образу жизни. Вспомним, например,
оставленную «Тихим Доном» этнографию казачьей семьи. Меж тем сохранение уклада —
это и есть сохранение статуса, и нет ничего удивительного в том, что и сегодня статусные
«династии» военных, ученых, артистов, врачей стремятся привить своим детям уважение
к наследуемой профессии, другими словами, к статусной функции их рода. В общем, динамичность современного общества меняет многое, но и сегодня наследованием профессии удивить нельзя никого. Так что и сегодня продолжается отбор и фильтрация ценностей, культивирование прежде всего семейных предпочтений. А значит, в определенной
мере и сегодня в роду, в семье (пусть и неосознанно) продолжается воспроизводство специфически ориентированного коммуникатора.
Словом, есть основание утверждать, что в контексте социальной коммуникации
первичным остается именно воспроизводство/приращение статуса, и только вторичным,
251 См.
Гиндикин С.Г. Рассказы о физиках и математиках. М.: Наука, 1985; Гутер Р.С., Полунов Ю.Л.
Джироламо Кардано. М.: Знание, 1980
154
производным от главного,— детопроизводство. Средством достижения главной цели продолжает оставаться и социализация новых поколений. Поэтому говорить о том, что в современных условиях она становится чем-то другим, неправильно: этот процесс преследует все те же цели — передачу по преимуществу статусных, значимых для старших членов
семьи, ценностей.
Первыми и главными агентами социализации становятся именно старшие. Они же
предстают и ключевым — до поры единственным — каналом социальной коммуникации,
связи между индивидом и родом, а через него — и социумом в целом. Со временем, к этим
каналам подключаются контакты с детьми соседей, коллегами и друзьями родителей.
Еще дальше — школа, армия и другие социальные институты. Но все же самое главное в
социализации — это формирование основ развивающейся личности, а это происходит
только в контактах со своими близкими. Исключительно благодаря им (отфильтрованные, принявшие специфическую окраску) ценности социума, собственные ценности рода,
наконец, семьи становятся достоянием индивида. Именно по этим каналам происходит
передача и восприятие всего, что необходимо для переятия социальных функций, сохранения (приращения) статуса. Но и транслируемые по каналам вторичной социализация,
которая вершится действием формальных институтов социума, ценности, чаще всего,
принимают эмоциональные и морально-нравственные определения рода и ранжируются
принятым в роду же порядке.
Требуется огромное напряжение воли и духа, чтобы освободиться от этого «шлейфа», чтобы быть принятым в какой-то другой социальный круг. Вспомним сцену из того
же «Тихого Дона»: «Тебя обижает то, что они не принимают тебя в свою среду как равноправного, что они относятся к тебе свысока. Но они правы со своей точки зрения, это надо
понять. Правда, ты офицер, но офицер абсолютно случайный в среде офицерства. Даже
нося офицерские погоны, ты остаешься, прости меня, неотесанным казаком. Ты не знаешь приличных манер, неправильно и грубо выражаешься, лишен всех тех необходимых
качеств, которые присущи воспитанному человеку. Например: вместо того чтобы пользоваться носовым платком, как это делают все культурные люди, ты сморкаешься при помощи двух пальцев, во время еды руки вытираешь то о голенища сапог, то о волосы, после умывания не брезгаешь вытереть лицо лошадиной попонкой, ногти на руках либо обкусываешь, либо срезаешь кончиком шашки. Или еще лучше: помнишь, зимой как-то в
Каргинской разговаривал ты при мне с одной интеллигентной женщиной, у которой мужа арестовали казаки, и в ее присутствии застегивал штаны…»252
Завершая, скажем, что и сегодня, любой родитель, будучи главным агентом социализации, прививает уважение прежде всего к своему ремеслу. Даже категорически не желая того, чтобы ребенок шел по его стопам, обладатель (в особенности, высокого) статуса
непроизвольно замыкает на него свои социальные связи, и уже этим включает наследника в систему по-своему ориентированной социальной коммуникации, по каналам которой
передаются специфически отфильтрованные ценности. Не в последнюю очередь именно
такие контакты служат молодому человеку и личным ориентиром социализации, и серьезным подспорьем, когда он начинает делать первые шаги в своей самостоятельной жизни.
7.2. Мезальянс
Таким образом, полнота и качество включения человека в коммуникационный поток, а вместе с тем и подготовки его к самостоятельной жизни в обществе всецело зависит
от полноты усвоения господствующей в нем системы ценностей. При этом особое значение имеет первичная социализация, именно она является основой для всего остального.
Наибольшее же значение в первичной социализации играет семья, откуда ребенок и черпает представления об обществе, о его ценностях и нормах. Не случайно долгое время (до
60-х годов прошлого века), говоря о социализации все ученые имели в виду развитие человека в детстве, отрочестве и юности253.
Вопросы социализации человека в семье достаточно полно освещены в литературе.
Примером обзора может служить «Социализация человека» российского исследователя
А.В.Мудрика254. Поэтому останавливаться на них не имеет смысла. И все же в контексте
коммуникации эта проблема принимает специфическую окраску, что заставляет обратиться к дополнительным нередко упускаемым аспектам.
Шолохов М.А. Тихий Дон. Кн. 4, ч. 7, X
Мудрик А.В. Социализация человека. М.: изд. Центр Академия, 2006, с. 4
254 Мудрик А.В. Социализация человека. М.: изд. Центр Академия, 2006, с. 6—20
252
253
155
Полнота и качество первичной социализации входящего в жизнь человека не в последнюю очередь зависит от «пропускной способности» формирующихся еще до его появления на свет каналов социальной коммуникации. В свою очередь, качество и эффективность их функционирования может быть обеспечено лишь там, где сохраняется сравнительное равенство статусов коммуникаторов, агентов будущей социализации.
Разумеется, речь идет не о внутрисемейных статусах. Известная иерархия, в которой главенствующую роль культурная традиция закрепляла за мужчиной, существовала
всегда и всегда служила общей пользе семьи. Подчиненное положение женщины (там,
где отношения между супругами остаются в пределах взаимного уважения) никогда не
влекло за собой девальвации прививаемых ею ценностей. Между тем влияние внесемейных статусов обеих сторон брачного союза часто оказывается критическим для социализации детей.
Негласное требование равенства распространяется не только на рейтинговую составляющую (другими словами, на принадлежность к одной и той же ступени в единой
иерархии), но, нередко, предполагает известную близость тех социальных функций, на
исполнении которых специализируются оба вступающие в брачный союз рода. Немаловажное значение имеет и равноценность культур «культур в культуре», этносов, наций,
рас, наконец социальных слоев, которым принадлежат те, кому предстоит играть роль основных агентов. Если по каким-то из этих параметров баланс нарушается, меняется
«пропускная способность» одного из каналов социализации. Ценности одного ряда: пола,
возраста, рода (и тех социальных слоев, культур, которым он принадлежит) встречают
препятствия на своем пути к коммуниканту, в то время как ценности другого проходят
беспрепятственно. Нет нужды говорить, что в этом случае социализация становится несбалансированной, по-своему «перекошенной». Дело может доходить и до полной блокировки одного из каналов.
Брак, в котором нарушается баланс «пропускной способности» коммуникационных каналов и пресекается преемственность транслируемых по ним базисных ценностей,
в принципе не способен обеспечить нормальную социализацию. Поэтому ее продукт может быть охарактеризован как своеобразный инвалид. Не случайно социум вырабатывает
негативное отношение к такому браку, и его неприятие может быть охарактеризовано как
стихийная форма регулирования равенства внесемейных характеристик брачных партнеров. Мезальянс, а именно так называется форма семейного союза, где оно нарушается,
рассматривался и рассматривается как одна из форм острых социальных аномалий. Но
причина не в том, он соединяет неравноправные стороны,— здесь подрываются возможности нормального воспроизводства самого социума. Словом, такой брак посягает на законы его жизнеобеспечения.
В сословном обществе мезальянс, как правило, подлежал осуждению. В древней
Индии, он, в некоторых случаях, карался смертью, а дети от такого брака оказывались вне
сословий, то есть ниже обоих родителей. Общелитературные словари определяют мезальянс, (от франц. mesalliance) как брак с лицом более низкого социального положения,
класса255. Однако в действительности содержание этого понятия много шире, и сословная
составляющая представляет лишь часть его содержания. Кстати, в современном обществе
далеко не главную.
7.2.1. Социальный (сословный) мезальянс
Это классический вид мезальянса, когда в брак вступают люди, семейства которых
принадлежат социальным группам, находящимся на разных ступенях единой иерархии
сословий. Патриции и плебеи, аристократы и актрисы, купцы и бесприданницы — вот
примеры сословного мезальянса, и классические сюжеты памятников литературы и искусства, красноречиво говорят о драме, порождаемой таким неравенством. Однако ошибочно видеть страдательной стороной мезальянса только бедную инженю. Об этом в своих эпиграммах писал еще Марциал, римский поэт (ок. 40 — ок. 102 гг.).
Зачем я на жене богатой не женюсь?
Я выйти за жену богатую боюсь.
Всегда муж должен быть жене своей главою,
То будут завсегда равны между собою.256
Однако не равенство положений в семье — равенство ценностей, которые несут с
собой оба супруга, — вот ключевая материя в рассматриваемом контексте. Драма далеко
не исчерпывается отношениями молодых супругов и их фамилий. Может быть, главными
255
Толковый словарь русского языка. Под редакцией Д.Н. Ушакова.
Эпиграммы, VIII, 12, перевод М. В. Ломоносова
256 Марциал.
156
жертвами становятся дети таких брачных союзов. Различие социального положения их
родителей исключает равную эффективность формируемых молодыми супругами каналов социальной коммуникации, которым предстоит замкнуться уже на собственном
потомстве.
Словом, сословный мезальянс снижает значимость ценностей, транслируемых по
одному из них, подавляет их внесемейным статусом другого супруга. Отсюда, и без того
неизбежная, фильтрация транслируемых идеалов, образцов, норм поведения, мысли, веры, вкуса становится еще более жесткой. А значит, и социализация — более узкой и деформированной, «перекошенной». «Специалист подобен флюсу: полнота его одностороння»,— сказал Козьма Прутков. Вот только в отличие от быстро проходящей опухоли,
человек, травмированный воздействием искусственно разбалансированных ценностей,
уже не излечивается никакими снадобьями. Во всяком случае, преодоление деформирующих личность последствий подобной социализации потребует от него огромного труда.
Но чаще по вине «закупорки» одних каналов коммуникации и непропорционально расширяемой пропускной способности других он остается социальным инвалидом на всю
жизнь (вспомним Григория Мелехова). К тому же ему предстоит наносить неизлечимые
травмы и собственным детям.
Не случайна (пусть подсознательная, стихийная) реакция социума на этот вид мезальянса. Отрицательное отношение к нему берет свое начало еще глубокой древности.
Так в Афинах свободнорожденному человеку противопоказан брак с рабами, вольноотпущенниками, метеками (выходцами из других общин, которые проживают в городе), наконец, с ремесленниками. Это связано с тем, что указанные категории лиц были
ограничены в гражданских правах. Законным считался только брак между свободным
гражданином и дочерью другого свободнорожденного. Если отец или мать не имели
гражданских прав, то дети от такого брака считались незаконнорожденными и лишались
гражданских прав.
Такое же положение сложилось и в Риме. Но здесь существовало еще одно сословие униженных — плебеи. Несмотря на то, все они были свободными гражданами, их
браки с патрициями были запрещены и дети оставались незаконнорожденными257. Цицерон в своем сочинении «О государстве» пишет: «И вот, вследствие несправедливости децемвиров, внезапно начались сильные потрясения, и произошел полный государственный переворот. Ибо децемвиры, прибавив две таблицы несправедливых законов, бесчеловечным законом воспретили браки между плебеями и «отцами», хотя обыкновенно
разрешаются даже браки с иноземцами»258. Лишь к 287 г. до н.э. относится разрешение
этого конфликта сословий.
Подобные ограничения никуда не исчезают и в Средние века. Так, например,
обычное (т.е. не фиксированное на бумаге) право германцев запрещало браки между
представителями отдельных социальных слоев, особенно между рабами и свободными.
Браки с рабами влекли за собой потерю свободы, простое сожительство с рабыней наказывалось штрафом в 15 солидов, со свободной — 45. По Капитулярию I к Салической
Правде, женщина, вступившая в брак с рабом, объявлялась вне закона, ее имущество поступало в казну, родственники могли безнаказанно убить ее. Раб, женившийся на свободной, подвергался колесованию. Баварская Правда более терпимо относилась к таким бракам. Если женщина «не знала», что она вышла замуж за раба, она могла уйти от него.
В известной мере это отношение сохраняется вплоть до XX столетия (вспомним
сюжеты популярных оперетт Кальмана). Да и сегодня брак между представителями полярных общественных сословий встречает массу препятствий, чинимых родственниками
обеих сторон.
Разновидностью сословного мезальянса является морганатический брак, т.е. «брак
лица высокопопоставленного с нижестоящею особой». Происхождение термина в точности неизвестно. Первоначально так назывался брак, переносивший на жену и детей не все
права мужа и не все его состояние, а лишь ту его часть, которая входила в так называемый
«утренний дар». С конца Средних веков правовые ограничения морганатического брака
распространились на вторых супруг владетельных особ, чтобы дети от второго брака не
нарушали прав детей от первого брака. Обычай разрешал морганатический брак лишь
владетельным домам и высшему дворянству (в Пруссии — также низшему дворянству и
королевским советникам).259
7.2.2. Культурный мезальянс
257 Законы
Двенадцати таблиц. XI, 1
Цицерон. О государстве. II, 36. 36
259 Энциклопедический словарь Ф.А. Брокгауза и И.А. Ефрона. СПб.: Брокгауз-Ефрон. 1890—1907.
258
157
«Ортодоксальный взгляд на общий процесс культурной эволюции, происходящей
широким фронтом, считается слишком упрощенным. Согласно альтернативной точке
зрения, <…> культурная эволюция <…> представляет собой продукт конкуренции между
противостоящими одна другой социальными группами с различными культурами»260,—
писалось еще в позапрошлом веке. Но хорошо, когда конкурируют носители разных, но
признаваемых равными культур: филолог и офицер, врач и учитель. Куда хуже, когда
сталкиваются ценности высшего образования с ценностями Людоедки Эллочки. Брак обладателя диплома высшей школы с плохо образованным партнером, способен вести к тому, что ценности первого будут обретать дополнительную значимость, ценности другого
— снижаться, и это не сможет не сказаться на социализации потомства.
Впрочем, уже XX веку становится известен и другой вид конкуренции —
культурного противостояния «физиков» и «лириков». В сущности, это противопоставление культуры технократов ценностям гуманитариев. В яркой литературной форме оно
было зафиксировано в середине прошлого века, и вызвало широкую общественную дискуссию чуть ли не во всем мире. Принято считать, что в нашей стране начало ей положило стихотворение Бориса Слуцкого, которое было напечатано в «Литературной газете» в
октябре 1959 года.
Что-то физики в почете.
Что-то лирики в загоне.
Дело не в сухом расчете,
дело в мировом законе…261
Однако еще в мае того же года Чарльз Перси Сноу, английский писатель, ученый и государственный деятель, произнес в Кембридже знаменитую лекцию, озаглавленную «Две
культуры»262. При этом лорд Сноу был более точен, ибо говорил о «sciences» и
«humanities», т.е. о естественных и гуманитарных науках.
Нет нужды говорить, что это и в самом деле разные культуры. Их носители читают
разные книги, почитают разные ценности, говорят на разных языках. То, что составляет
самый смысл жизни одних, часто кажется нелепицей в глазах носителя другой культуры.
Так, философские истины ничего не говорят программисту, инженеру; свойственная же
им склонность алгоритмизировать все — вызывает протест у философа. Что же касается
достижений современной математики, теоретической физики — то они вообще становятся недоступными никому другому, кроме, может быть, самих открывателей. Во всяком
случае, про теорию относительности в свое время говорилось, что ее понимают лишь несколько человек в мире.
Сегодня физика и математика, продолжая чтить философию, в какой-то мере
встают и над сферой гуманитарии, и над естественными науками. Но на жаргоне гуманитариев «технарь» становится почти ругательным словом; лексикон же «технаря» вообще
не считает нужным озабочиваться введением своих определений для ценностей противоположного ряда, довольствуясь чем-то вроде: «бла-бла-бла». В целом же, если еще в первой половине XIX века гуманитарная культура безраздельно господствовала над естественными науками, то уже в XX:
…словно пена,
опадают наши рифмы
и величие степенно
отступает в логарифмы.
Противостояние ценностей продолжает обостряться, и уже школьник (не без влияния тех, кто ответствен за его социализацию) решает, что ему будет нужно в жизни, а
чем разрешается полностью пренебречь. Надо думать, что это тоже имеет свои последствия для социализации, ибо формирование «флюса» о котором говорил Прутков, складывается и в этом неравенстве каналов.
Заметим, что следствия далеко не столь безобидны, как это может показаться. Сегодня целые поколения тех, кто уже в средней школе (ради избавления от лишней работы
ума) делает ставку на гуманитарные дисциплины, утрачивают вкус, да и способность к
точному мышлению. Значительная же часть молодежи, (во имя того же) делающая другой выбор, — способность ориентироваться в сфере общих понятий о мире, обществе и
человеке. Уже это ведет к «закупорке» социо-коммуникационных каналов, в результате
260 Грант
В. Эволюционный процесс. М.: Мир, 2008
Б. «Физики и лирики». БВЛ. Серия третья. Москва: Художественная литература, 1977.
262 Сноу Ч.П., Портреты и размышления, М.: Прогресс, 1985, с. 195—226
261 Слуцкий
158
чего нация (в лице одних) перестает понимать себя же (в лице других). Но дело не исчерпывается и этим.
Строго говоря, «технарей» среди гуманитариев ничуть не меньше, чем настоящих
философов среди инженеров, физиков и математиков. Словом, все гораздо серьезней и
глубже, ибо решающим фактором оказывается вовсе не выбор образовательных ориентиров. Настоящая культура и гибкость мышления воспитываются тяжелым трудом,— механистическое же сознание, подобно сорняку, рождается само и не требует никакого ухода.
Но только подлинная культура мысли способна видеть единство в противоречиях и разрешать их не одним насильственным путем, лишь ей дано наладить действенную коммуникацию в обществе. Господство же механистического менталитета и неспособность к
диалектике порождают слишком упрощенный подход к человеческим ценностям даже у
многих представителей социальных наук, не говоря уже о представлениях тех, кто оказывается у рулей управления, не коснувшись даже самых основ гуманитарии. Все эти ценности сводятся к двум — положительным и отрицательным, в то время как сам человек во
взглядах многих уподобляется крысе с вживленными в мозг электродами. «Клавиша удовольствия» и «клавиша боли» — вот единственный инструментарий общественного развития для тех, кто видит простое «бла-бла-бла» во всем, что не укладывается в их образ
мысли. (К слову, и в объяснении механизмов социализации человека долгое время господствовал подход, согласно которому она обеспечивается психологическим механизмом,
работающим на основе сформулированного З.Фрейдом принципа «удовольствия—
страдания» и приводится в действие с помощью вознаграждений и наказаний.)
Уже в античности — вспомним приводившееся здесь свидетельство Фукидида —
сторонники одних политических идеалов предпочитали уничтожение своих противников
стремлению понять их образ мысли и их ценности. В Средние века это вело к таким же
кровавым расправам над всеми видами инаковерия. Так, крестоносцы четвертого похода
штурмовали Константинополь отнюдь не только ради наживы: «греки» давно уже стали
для католического Запада ненавистным символом такой же чужой системы ценностей,
как и вера тех, в чьих руках находился Иерусалим. Варфоломеевские ночи Нового времени (если считать его от начала Реформации), якобинский террор Великой Французской
революции, «белый» и «красный» террор русской… (ряд можно множить и множить) —
это попытка все того же хирургического решения вечного спора о ценностях.
Таким образом, вкратце подытоживая, можно утверждать, что и в этом аспекте
здоровые каналы коммуникации — это не только социальное (и нравственное) здоровье
потомства, но и жизнеспособность всего социума. Поэтому в негативном отношении к
культурному мезальянсу проявляется все та же стихийная «социальная гигиена».
7.2.3. Этнический мезальянс
Как правило, это разновидность предыдущей формы, поскольку национальные
особенности обусловлены прежде всего культурными отличиями. Однако высказывается
мнение о том, что здесь действуют этнобиологические факторы. В прошлом веке появляется так называемая «теория группового отбора». Ее автором принято считать Уильяма
Д.Гамильтона, однако история ее возникновения началась гораздо раньше появления его
математических моделей. Еще Дарвин пришел мысли о том, что отбор действует не на
уровне отдельных особей, а на уровне родственных групп. К этому его подтолкнули
наблюдения за социальными насекомыми. Известно, например, что у муравьев, пчел и
термитов есть касты работников, не оставляющих потомства. Отбор на уровне индивидуумов не мог привести к возникновению таких каст.
В «Происхождении человека» Дарвин писал: «Не следует забывать, что хотя высокий уровень нравственности дает каждому человеку в отдельности и его детям лишь
весьма небольшие преимущества над другими членами того же племени или вовсе не
приносит им никаких выгод, тем не менее общее повышение этого уровня и увеличение
числа даровитых людей, несомненно, дают огромный перевес одному племени над другим»263. Дарвин же объяснял удивительный факт распространения в популяции альтруистических признаков, невыгодных «в частной жизни», действием группового отбора: альтруистические группы получали преимущества над группами, состоящими из эгоистов, и
становились более многочисленными, распространяя тем самым и, как сказали бы сегодня, «ген альтруизма».
В 50—60 гг. прошлого столетия разгорелась дискуссия между сторонниками и противниками группового отбора. Победа была одержана вторыми, но сейчас к этому вопросу возвращаются. Однозначного ответа по сию пору нет, но все же данные, свидетельствующие о том, что отбор не замыкается уровнем индивидов, множатся. Поэтому сего263
Дарвин Ч. Сочинения. Т. 5. М., 1953, с. 244
159
дня имеет смысл говорить о многоуровневом отборе (термин Д.С. Уилсона 264): какие-то
гены распространяются в популяции за счет отбора на уровне индивидов, другие — за
счет отбора на уровне групп.
Действие группового отбора прослеживается и в нашем социуме. Процент смешанных браков между ирландцами и англичанами в Ольстере еще недавно был практически нулевой, несмотря на то, что это два народа, давно живших в одном государстве и
тесно соседствующих друг с другом. До 60-х годов в Америке практически не было смешанных браков между черными и белыми, и это несмотря на то, что и черные и белые
американцы, каждые в отдельности, представляют собой смесь многих разных народов и
живут бок о бок не менее двух веков. Более близкие для нас примеры говорят о том же.
Так, русские в Риге составляют до половины населения, город говорит по-русски, и тем не
менее смешанных браков гораздо меньше половины, как должно бы было быть, если бы
разные народы на деле представляли собой один и тот же вид в строгих научных терминах. То же во всех других бывших республиках СССР: ни с казахами, ни с грузинами, ни с
кем-либо другим не было и близко такого процента смешанных браков, какой следовало
бы ожидать при столь тесном контакте и свободном скрещивании в пределах одного вида.
Очевидно, что культурные, религиозные, языковые, экономические, политические и прочие различия между этносами целиком или отчасти делают смешанные браки нежелательными. При этом далеко неочевидны биологические последствия запрета на них265.
Но все же нельзя бросаться и в другую крайность — объяснять отличия только
групповым отбором, действием этнобиологических факторов. Эксцессы расистских
взглядов, эволюция которых может быть прослежена от уже приводившихся здесь высказываний Аристотеля о тех, кому «с самого часа рождения» назначена та или иная участь,
через испанских конкистадоров, вдруг озаботивших себя предположением наличия души
у их жертв, к газовым камерам и расстрельным рвам времен Второй Мировой войны, никогда не смогут быть объяснены объективными особенностями человеческой генетики.
Культурные же отличия, со временем переходящие в отличия этотипического свойства,
позволяют объединить действие биологических и социальных начал.
Известно, что характеристики любой функции и особенности обеспечивающего ее
выполнение органа связаны между собой, взаимно обусловливают и определяют друг
друга. Но если так, то любое изменение старой или становление какой бы то ни было новой функции немыслимо без структурных изменений в организме. Появление же орудий
и формирование развитого орудийного фонда означает, что биологическое тело обретает
способность к образованию принципиально нового способа связи со своей средой — технологии. Поэтому можно предположить, что происходящие изменения вызывают и
большую предрасположенность генотипа к накоплению именно тех мутационных изменений, которые обеспечивают максимальное приспособление анатомических и психофизиологических структур именно к «технологическому» способу жизнеобеспечения. Словом, справедливо утверждать, что, уже с момента своего появления сама технология
начинает выступать как сильнодействующее мутагенное начало. Собственные параметры
технологии становятся в один ряд с такими формообразующими факторами среды, как ее
физические, химические и тому подобные свойства.
Во многом зависимая от географического ландшафта, климата, состава биоценоза
и других факторов, технология порождает потребность и в качественном преобразовании
этотипа. При этом наиболее вероятным в развитии как фенотипической, так и генотипической определенности овладевающего ею вида будет то направление, в котором обеспечивается максимальное приспособление именно к особенностям технологической формы
движения. А это значит, что со временем развитие самого генотипа становится производным уже не только от ненаправленного давления мутагенных факторов окружающей среды, но и от вполне ориентированного изменения этотипических особенностей социума.
Таким образом, можно заключить: только взаимодействие и взаимный переход
друг в друга биологических, этотипических и культурных факторов способны породить
комплиментарное отношение к одним (возможно и такое) и неприятие других этносов.
Поэтому отношение к этническому мезальянсу в обществе — это не «пережиток»
неразвитого сознания (хотя, конечно, и он тоже), но все та же сохраняющаяся с древнейших времен форма социальной «гигиены», способ сохранения и развития собственных
ценностей, хотя бы и в ущерб другим.
7.2.4. Возрастной мезальянс
Уилсон Эдвард, Уилсон Дэвид С. Переосмысление теоретических основ социобиологии.
«Quaterly review of biology», 2007, т. 82, № 4
265 Крылов Дмитрий. Азбука этнопсихологии. Материалы сайта http://www.antiterror.kz
264
160
Как правило, это брак между привлекательной женщиной и пожилым обладателем высокого статуса. Противоположное встречается сравнительно реже.
Возможно, это самая безобидная форма мезальянса. Здесь для одного брачного
партнера социальный статус, как правило, сохраняется. Личная репутация, если речь идет
о мужчине-обладателе высокого статуса, как правило же, не страдает. Иногда (в каких-то
своих узких кругах) он даже на время возрастает, ибо в мужской среде молодая жена —
это предмет гордости. Для другой стороны брачного союза рост социального статуса сопровождается заметным снижением личного, ибо страдает репутация.
Негативное отношение социума возникает там, где возрастная разница переходит
черту, разделяющую поколения; в подкритической зоне оценка брачного союза, по преимуществу, нейтральна. Это вызвано тем, что еще в первобытном обществе рождается запрет на соитие родителей и детей. Такая связь исключается в первую очередь, и со временем, даже непроизвольная, она становится в общественном сознании родом преступления, за которое должен расплачиваться не только непосредственный виновник. Социальный запрет рождает даже свою мифологию, ярким примером которой является миф об
Эдипе.
Родители Эдипа, испугавшись предсказания о том, что их сын убьет собственного
отца и женится на своей матери, решают убить ребенка. Но благодаря жалости исполнителя преступления, младенец был передан пастуху из Коринфа и усыновлен коринфским
царем Полибом. Повзрослевший Эдип, узнав о предсказании, решает покинуть своих
приемных родителей в надежде избежать злой участи. У самого города Фивы на него чуть
не наехала колесница, всадники которой начали оскорблять и бить юношу. В завязавшейся драке Эдип убивает сидевшего в колеснице старика и троих из четырех его спутников.
Старик сидевший в колеснице, был отец Эдипа. Эдип становится правителем Фив и берет
в жены вдову погибшего от рук разбойников царя Лая — Иокасту.
Пятнадцать лет спустя на город обрушивается эпидемия чумы. Пытаясь найти
причину несчастья, жители города обращаются к дельфийскому оракулу, который говорит о необходимости найти и изгнать убийцу царя Лая. Поиск убийцы открывает Эдипу
страшную правду: убийца Лая — он сам; Лай был его отцом, а его супруга Иокаста — его
мать. Иокаста, царица Иокаста, мать и жена Эдипа, не выдержав позора, убивает себя, а
Эдип в отчаянии
С ее одежды царственной сорвав
Наплечную застежку золотую,
Он стал иглу во впадины глазные
Вонзать, крича, что зреть очам не должно
Ни мук его, ни им свершенных зол…266
<…>
Эдип:
Горе! Горе! Увы! О, несчастье мое!
О, куда ж я бедою своей заведен
И куда мой уносится голос?
Ты привел меня, Рок мой, куда?
Хор:
В пугающую слух и взоры бездну.267
«Афтершоки» именно этих потрясений, когда-то породивших сакрализацию древних запретов, и сегодня вызывают негативную реакцию социума.
Кажущаяся безобидность возрастного мезальянса иллюзорна. Снижение личной
репутации одной из сторон брачного союза бросает тень на образуемую семью в целом,
что может привести к снижению ее социального статуса.
Возрастной мезальянс воспринимается особенно негативно там, где младшим (во
всех отношениях) партнером становится мужчина. Компрометируя женщину, он в еще
большей степени компрометирует ее партнера. В этом случае страдает статус образуемой
ими семьи.
В любом случае снижение личной репутации одного из супругов ограничивает
возможности включения ребенка в систему социальных связей, которые замыкаются на
обладателе статусной позиции, что, в свою очередь, сокращает общий потенциал каналов
социальной коммуникации. Опасность возрастного мезальянса состоит так же и в том,
что (вызванный понятными причинами) ранний уход из жизни способен пресечь вклю-
266 Софокл.
267
Царь Эдип. 1246—1250
Софокл. Царь Эдип. Ст. 1281—1285
161
чение не завершившего начальную социализацию молодого человека в систему социальных связей его статусного родителя.
7.2.5. Следствия мезальянса
А.В.Мудрик, всесторонне анализируя социализацию, считает необходимым остановиться также и на том ее аспекте, в котором человек становится ее жертвой. В ряду
причин им выделяются нездоровье родителей, их пьянство, беспорядочный образ жизни,
эмоциональная тупость, игнорирование ребенка и его заброшенность и т.п.268, словом,
факторы, характеризующие психическую, социальную, эмоциональную, наконец нравственную неадекватность ключевых агентов первичной социализации. По этим причинам
около 25% семей в нашей стране не в состоянии позитивно социализировать детей, а до
15% формируют правонарушителей269. Однако, при безусловной правильности этих выводов, необходимо выделить и рассматриваемые здесь причины, ибо ребенок может становиться жертвой социализации даже при абсолютной безупречности всех параметров его
семьи, за исключением одного — равенства коммуникационных каналов.
Все формы мезальянса влекут за собой дисбаланс их «пропускной способности».
Но дело не только в сословных, этнических и общекультурных ценностях, известная часть
которых, во имя торжества других, блокируется ими. В любой, в том числе и в «культуре в
культуре» есть ценности «мужского» ряда и ценности «женского». Как правило, они могут быть переданы входящему в жизнь человеку только своим полом.
Не спится, няня: здесь так душно!
Открой окно да сядь ко мне.
<…>
Поговорим о старине.
<…>
Про ваши старые года:
Была ты влюблена тогда?
<…>
И между тем луна сияла
И томным светом озаряла
Татьяны бледные красы,
И распущенные власы,
И капли слез, и на скамейке
Пред героиней молодой,
С платком на голове седой,
Старушку в длинной телогрейке…270
Точно так же есть и свои ценности возраста, которые не могут быть переданы давно вышедшим из него человеком. Согласимся,
…плаксивый школьник с книжкой сумкой,
С лицом румяным, нехотя, улиткой
Ползущий в школу,
едва ли может быть понят «тощим Панталоне»:
…В очках, в туфлях, у пояса — кошель,
В штанах, что с юности берег, широких
Для ног иссохших; мужественный голос
Сменяется опять дискантом детским:
Пищит, как флейта... А последний акт,
Конец всей этой странной, сложной пьесы —
Второе детство, полузабытье:
Без глаз, без чувств, без вкуса, без всего271.
В значительной части специфические ценности пола и возраста одинаковы для
всех и могут рассматриваться как общечеловеческие. Однако складывающийся дисбаланс
влияния неравноправных сторон брачного союза ведет к тому, что вместе с ценностями
чужого этноса встречают препятствия к усвоению и «общеобязательные» из числа тех,
которые несет с собою другой коммуникатор. Чрезмерное доминирование одного статуса
влечет за собой непропорциональное повышение значимости одного ряда ценностей и
Мудрик А.В. Социализация человека. М., 2006, с. 281—287
Мудрик А.В. Социализация человека. М., 2006, с. 158
270 Пушкин А.С. Евгений Онегин. Гл. 3, XVI—XVIII
271 Шекспир. Как вам это понравится. Акт II, сцена 7
268
269
162
норм и снижение другого. Поэтому опасность состоит не столько в противодействии влиянию элементов чужой культуры, сколько в неприятии многого из того, что является
жизненно важным в составе своей собственной.
Значимых различий в выборе ценностей мужчинами и женщинами немного, но
различия эти весьма показательны. Так, мужчины чаще женщин выбирают «законность», «порядок», «профессионализм», «успех», «достаток», и ряд других подобных
ценностей; в то время как женщины чаще мужчин выбирают «мир», «духовность», «любовь», «дом», «согласие» и другие типично «женские» материи. У женщин гораздо более
высокие ранговые места занимают цели, связанные с семьей и с детьми, у мужчин на первый план выходят цели, связанные с их самореализацией во внешнем мире.
Помимо этого, в каждой культуре существуют еще и гендерные картины мира,
«совокупность представлений, составляющих такое видение человеком реальности, где
вещи, свойства и отношения категоризуются при помощи бинарных оппозиций, стороны
которых ассоциируются с мужским или женским началом»272. При этом женская система
ценностей, как правило, ориентирована на сохранение существующих идеалов и норм,
мужская — на преобразование действительности и неограниченную экспансию своих
ценностей.
Между тем нормальное формирование коммуниканта может быть обеспечено
только гармонией «мужского» и «женского» начал. Нарушение же гармонии, как уже
было сказано, подрывает возможности воспроизводства самого социума. Не случайно, по
мнению Т.Парсонса, задача школы в процессе социализации человека состоит, кроме
прочего, в освобождении ребенка от излишней эмоциональной привязанности к семье и
интернализации общественных ценностей и норм на более высоком, чем в семье, уровне.
В завершение следует сказать, что в настоящее время мезальянс становится серьезной проблемой психиатрии. У пациентов, обратившихся за психотерапевтической помощью, выявляются разного рода психические и поведенческие расстройства: неврозы,
алкогольная зависимость, аффективные расстройства, расстройства личности (психопатии), шизофрения и бредовые расстройства, органическое поражение. При этом отмечается, что психотерапия любого варианта мезальянса – это тяжелый и длительный процесс273.
7.3. Полнота первичных каналов коммуникации
Критерий полноты первичных каналов коммуникации может быть установлен
только из одного — способности обеспечить полноценное физическое, психическое, социальное, эмоциональное и нравственное развитие коммуниканта.
В этом смысле полной может быть только та семья, которая объединяет три поколения. Во многом слепая, рождаемая одним чувством, материнская любовь, равно как
идущая исключительно от абстрактной рассудочности отцовская строгость, способны
нанести вред. В известной степени можно согласиться с Редьярдом Киплингом: «Никто
кроме бабушки не должен воспитывать ребенка. Матери годятся лишь на то, чтобы рожать»274.
Впервые сталкивающиеся с воспитанием маленького человека, и мать, и отец совершают много ошибок. Никакое абстрактное знание не способно избавить от них, лишь
«опыт, сын ошибок трудных» способен исправить, а во многих случаях и предотвратить
их. Но, как правило, это становится реальностью только в третьем поколении. А значит,
дед и бабка столь же необходимы для ребенка, сколь отец и мать. Только там, где любовь
и строгость соединяются с житейской мудростью и многое испытавшим сердцем, формирование коммуниканта может стать гармоничным. Таким образом, каналы коммуникации, образуемые современной семьей, в которой первое и третье поколения изолируются
друг от друга, в принципе неполны, а следовательно, и формирование коммуниканта —
ущербно. Однако сегодня в общественном сознании неполной семьей считается только та,
где отсутствует один из родителей.
Считается, что современная женщина способна самостоятельно дать воспитание
своему ребенку. Она пользуется теми же правами, что и мужчина, она экономически независима, и это представляется достаточным.
Сегодня господствует и другое представление, согласно которому сирота — это ребенок, потерявший мать. Утрата отца обыденным сознанием воспринимается как значиРябов О.В. Матушка-Русь. 2001, с. 17
См. Проблемы мезальянса в психотерапевтической практике. Проф. Уманский С.В. Областная
клиническая больница, г. Курган
274 Киплинг Редьярд. Ким
272
273
163
тельно меньшая потеря. Между тем на протяжение всей истории человечества сиротство
считалось только по отцу.
Так, практически во всех книгах Ветхого завета понятие «сирота» употребляется
рядом с понятием «вдова»; сочетание этих слов образует собой род идиоматического оборота. Об этом же свидетельствуют и прямые указания:
«Отторгают от сосцов сироту»275;
«…дети его да будут сиротами, и жена его — вдовою»276;
«…мы сделались сиротами, без отца; матери наши — как вдовы»277
и так далее, и так далее.
Другими словами, мы видим, что сирота — это, прежде всего, ребенок потерявший
отца. Только это делает его обездоленным, лишает его защиты. Об этом свидетельствует
бытописание оставленного Одиссеем дома. Об этом же говорит и плач Андромахи:
…а сын, злополучными нами рожденный,
Бедный и сирый младенец! Увы, ни ему ты не будешь
В жизни отрадою, Гектор,— ты пал! — ни тебе он не будет!
Ежели он и спасется в погибельной брани ахейской,
Труд беспрерывный его, бесконечное горе в грядущем
Ждут беспокровного: чуждый захватит сиротские нивы278.
Но все же главное в формировании коммуниканта не лишение защиты, ибо охрану
сироты берет на себя общество, древние законы, нравственные нормы. Здесь уже цитировались древние кодексы, где говорилось о вдовах и сиротах лишившихся защиты мужа и
отца («Чтобы сильный не притеснял слабого, чтобы оказать справедливость сироте и вдове…), наставления античных поэтов («Будет в чести и могила героя, отведают чести дети…), средневековых королей (Не отнимать у сирот их добра, у вдов последний грош не
вымогать»...). Дополним библейским свидетельством: «Я был молод и состарился, и не
видал праведника оставленным и потомков его просящими хлеба»279.
Недополучивший свою порцию материнской ласки, ребенок вырастает эмоциональным калекой, неспособным понять и считаться с чувствами другого. Но и женщина
не в состоянии дать маленькому человеку все, что потребуется ему в «большой» жизни.
Главное в том, что она не способна обеспечить нормальную социализацию ребенка. Это
обусловлено тем, что ее система ценностей радикально отличается от системы ценностей
мужчины. С известной долей преувеличения можно сказать, что мать готова пожертвовать всем человечеством ради спасения своего ребенка, отец — ребенком ради спасения
человечества. Мир женщины ограничен тем кругом, который освещается и обогревается
теплом домашнего очага. Все, что выходит за его пределы, имеет для нее незначительную
ценность. Мир мужчины — это мир социальных статусов, а значит, функциональных обязанностей, статусных прав и прав других лиц и социальных институтов по отношению к
нему, ответственности перед другими и ответственности других перед ним. Жизнь мужчины немыслима без ниспровержения каких-то одних ценностей и навязывания социуму
других, без умения повиноваться и властвовать. Словом, это мир, в котором очень слабо
ориентируется женщина.
Между тем в мире «женских» приоритетов ребенок существует только первые годы
своей жизни. Взрослея, он входит во второй. Поэтому в раннем детстве он не может обойтись без матери, и, лишаясь ее, недолюбленный ею, он, как недооблизанный зверек, на
всю жизнь остается неполноценным человеком, которому трудно установить эмоциональный контакт даже с собственными детьми. Не случайно дети, выросшие в детском
доме, в подавляющем большинстве не способны создать собственную семью.
С годами для любого ребенка гораздо более значимой становится роль отца. Для
девочки — это школа понимания мужчины. То есть не только его долга по отношению к
женщине, но и долга женщины по отношению к нему. Школа понимания того, что одной
молодости и «неземной красоты» недостаточно для будущего союза. Школа понимания
того мира, главное место в котором занимает центральный пункт коммуникационного
потока — «дело». Для мальчика — это, прежде всего, школа повиновения и понимания
того, что есть статусные права и есть нравственное право воспользоваться ими. Не усвоивший первых и не обретший второе, он становится социальным калекой.
Иов. 24, 9.
Псалом 108, 9.
277 Иеремия. 5, 3.
278 Гомер. Илиада. XXII, ст. 484—489.
279 Псалом 36, 25.
275
276
164
Потребность в статусе рождается еще в подростковом возрасте,— отсутствие науки
соразмерять статусные права с нравственными обязательствами толкает подростка к бандитам. Ведь это сразу дает ему известную власть над сверстниками, все они оказываются
вынужденными заискивать перед ним, бояться его. Она же – в уже более зрелом возрасте
– проявляется в бандитских повадках милиции. К слову, не только российской: скандалы,
связанные с внутритюремными отношениями в американской тюрьме для пленных
иракцев, – это именно их разновидность. Она же проявляется и в том самом «административном восторге», о котором говорил Достоевский и с проявлениями которого знаком каждый из нас.
Таким образом, неполная семья — это всегда рассадник эмоциональнопсихических и нравственных «мутантов». Разрывая союз, и мужчина, и женщина, мелочно, мстят не только друг другу (хотя и друг другу тоже), но, по-крупному, и всему социуму.
Однако прежде всего и страшнее всего — своим собственным детям.
7.4. Социо-коммуникативная роль артефакта
7.4.1. Пространственно-временное поле коммуникационного
процесса
Механизмы формирования коммуниканта далеко не во всем открыты для нас. Но
все же можно утверждать, что их возникновение неотделимо и от взаимодействия с артефактом, точнее сказать, со всем разнообразием вещного окружения человека, которое
начинается уже с его рождения.
Здесь говорилось о специфике технологической формы движения. Ничто в технологических процессах не выходит за рамки природных, не противоречит действию объективных законов действительности. Вместе с тем в пространственно-временном поле человеческой деятельности все это структурируется особым образом и подчиняется принципиально внеприродному началу — человеческой ценности. Поэтому, кроме прочего,
структура коммуникационного процесса, составным элементом которого является предмет-предметное действие, — это еще и по-своему выстроенное и особым образом организованное пространство, в котором замыкается жизнь человека. Уже простой каменный
топор вбирает в себя всю сумму его деформаций; рука, вооруженная им, предстает как некий терминал, на острие которого сходится действие не только всех физических законов,
но и всей сети силовых напряжений пространственно-временного поля его жизнедеятельности.
Речь идет не о «пустом» пространстве и «пустом» же времени, которые, в духе
ньютоновских определений280, являются простыми «вместилищами» физических тел и
событий. К слову, такое понимание было подвергнуто серьезной критике уже Лейбницем,
который категорически отрицал возможность самостоятельного существования пространства независимо от наполняющих его вещей. Соглашаясь с его непрерывностью, он
не признавал «пустого» пространства, и отвергал возможность вещей взаимодействовать
друг с другом через эту «пустоту». В 1871 году Мах указал на то, что все представления о
пространстве, времени и движении можно получить только через взаимодействие физических тел, а не наоборот. Анализ основополагающих понятий механики, проделанный
Махом, сыграл значительную роль в появлению теории относительности. Но если физическое пространство определяется структурой всеобщей связи вещей, то строение пространственно-временного поля практической деятельности человека — системой доступных (или специально выстраиваемых) линий предмет-предметных зависимостей, центральное место в которых занимают согласуемые друг с другом траектории движения
структурных элементов ее интегрального инструментария. Здесь расстояния от «точки a
до точки b» далеко не всегда совпадают с расстояниями, отмеряемыми в физическом пространстве и физическом времени:
Пар сократил пространство; сузил землю,
Сжал океаны, вытянул пейзаж
В однообразную, раскрашенную ленту
Холмов, полей, деревьев и домов…281
Простым и вместе с тем достаточно наглядным примером доступных/специально
организованных линий коммуникации может служить горный серпантин или мост. При
этом ясно, что свои «мосты» и «серпантины» существуют не только в макрокоммуника280
281
См. Ньютон Исаак. Математические начала натуральной философии. М.: Наука, 1989, с. 30
Максимилиан Волошин. Пар. 1922 г.
165
ционных процессах глобального переустройства действительности, но и в микромасштабе
любого отдельно взятого деятельного акта.
Впервые об этом заговорил П. Флоренский: «Жест образует пространство, вызывая
в нем натяжение и тем искривляя его. <…> Но возможен и более уместен другой подход,
когда <…> особая кривизна пространства <…> была уже здесь, предшествуя жесту с его
силовым полем. Но это незримое и недоступное чувственному опыту искривление пространства стало заметным для нас, когда проявило себя силовым полем, полагающим, в
свой черед, жест».282
Только на первый взгляд, высказанное здесь допущение уподобляет человека кукле-марионетке, которую за все части тела дергают незримые нити пространственных
натяжений, порождаемых предмет-предметными взаимодействиями. Подчиненный
структуре технологической связи артефактов, микромасштаб пространственновременного поля любого деятельного акта и в самом деле организуется так, что распределение его силовых напряжений диктует определенный «жест» в каждой своей точке. Все
это мы видели уже в исходном пункте социальной коммуникации, необходимость которой порождалась расчленением деятельности на «биологическую» и «технологическую»
составляющие и подчиненности первой — орудию. Именно это расчленение знаменовало
рождение принципиально новой формы движения, преобразившего всю материальную
действительность.
Не в последнюю очередь именно эта подчиненность — но уже в макромасштабе
всего общественного производства — делает человека простым придатком машины. Об
этом писал Маркс: «В мануфактуре и ремесле рабочий заставляет орудие служить себе, на
фабрике он служит машине. Там движение орудия труда исходит от него, здесь он должен
следовать за движением орудия труда. В мануфактуре рабочие являются членами одного
живого механизма. На фабрике мертвый механизм существует независимо от них, и они
присоединены к нему как живые придатки»283.
Машина — победитель человека:
Был нужен раб, чтоб вытирать ей пот,
Чтоб умащать промежности елеем,
Кормить углем и принимать помет284.
Вполне созвучны Марксу и Флоренскому взгляды Мейерхольда, согласно которому
реализация задачи, стоящей перед актером, достигается в полной мере только максимальной экономией выразительных средств, доведенной до автоматизма техникой, которая обеспечивает предельную точность движений. (И которая, в свою очередь, определяется структурой организуемого самим человеком пространства.) При этом система Мейерхольда, требовавшая автоматического движения в нужной точке структурированного
артефактом пространственно-временного поля сценического действия, тесно переплеталась с научной биомеханикой285, которую создавал в Центральном институте труда А.К.
Гастев, один из основоположников научной организации труда в СССР. «В биомеханике
все движения — от самых простых до сложнейших групповых перемещений — определенным образом соотнесены с конкретным пространством, что приучает актера, с одной
стороны, быть мобилизованным, с другой, изменять внутреннюю среду в соответствии с
данным пространством: меняется пространство, меняешься и ты»286.
Разумеется, никакой анализ технологических процессов (артистической техники,
техники поднятия штанги, взятия высоты, прочих движений, результативность которых
обусловлена точностью выполнения известных алгоритмов) не делает зримой специальную организацию пространственного поля деятельного акта. Но это не повод для того,
чтобы усомниться в реальности его структуры. В конце концов и силы притяжения, которые в общей теории относительности порождаются не чем иным, как изменением геометрии пространства, незримы, но это не делает их менее действенными.
Суммируем: хотим мы того или нет вся биомеханика человеческого тела определяется не только (разумеется, и ею тоже) собственной анатомией, но и вещным миром. ЛюФлоренский П. Анализ пространственности и времени в художественно-изобразительных произведениях. Издательская группа «Прогресс», 1993, с. 55
283 Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., 2 изд., т. 23, с. 433
284 Максимилиан Волошин. Машина. 1922 г.
285 См. Сироткина И.Е. Биомеханика между наукой и искусством // Вопросы истории естествознания и техники. 2011. №1. С. 46-70.
286 Кузина Е.Е., Сакаев И. Р. Апология биомеханики. Петербургcкий театральный журнал. № 2
(56). 2009. С. 51—57. См. там же обзор применения принципов биомеханики Мейерхольда в отечественном и в зарубежном театре.
282
166
бая совокупность артефактов по-своему структурирует наше поведение. Взаимодействуя с
ним, мы оказывамся в самом центре незримых силовых линий. При этом начальная их
точка может выходить далеко за пределы доступного непосредственному восприятию.
Так, Ю.Б.Борев вводит понятие рецепционного ожидания, порождающего особый
настрой и дающего ключ к «прочтению» еще сокрытого от непосредственного созерцания
артефакта искусства287.
7.4.2. Способность к творчеству как завершение социализации
Но все же было бы неправильно утверждать, что артефакт определяет исключительно «биомеханику»; являясь структурным элементом целостного коммуникационного
потока, он оказывает влияние на все стороны человеческого бытия.
Ни одна из создаваемых человеком вещей не существует вне единого потока превращений: «вещь—дело—слово—дело—вещь—дело—слово…», который и составляет ключевое (пусть и не до конца открытое нам) содержание жизнедеятельности и социума и
индивида. Меж тем развертывание этой непрерывной спирали закономерно ведет к тому,
что сама «биомеханика» становится производной не только от «вещи», но и от «слова».
Иначе говоря, от надматериального содержания технологического процесса, от ценности.
Все сказанное выше говорит о том, что вне ценностного ряда нет ни значения вырванного из контекста «слова», ни смысла вырванной же из целостного потока «вещи». И
то, и другое определяется только общей структурой развертывающейся спирали. Она же
обусловливает и обратное — производность самой ценности от «вещи». Как курица и яйцо, «вещь» и «слово», артефакт и ценность соединены отнюдь не односторонней связью,
но взаимозависимостью и непрерывным взаимоопределением.
Но и к этому взаимоопределению не сводится социализирующая роль искусственно созданного предмета, как, впрочем, и сама социализация не ограничивается усвоением
господствующих ценностей и норм. Их индивидуализация — лишь начало, завершение
социализации лежит в другом. Человек окончательно становится человеком, когда оказывается способным к самостоятельному их порождению. Не способность к «общественному труду», но способность к творчеству, к порождению принципиально новых его форм
завершает процесс становления человека как самостоятельной величины, получающей
право вести диалог со своим социумом.
Ясно, что способность творческого преобразования стереотипных форм ответа на
коммуникационный посыл может быть сформирована только в процессе той же коммуникации. Но ясно и другое: если сама коммуникация представляет собой ряд взаимопревращений «слова», «дела» и «вещи», то ничто вырванное из этого потока не может обеспечить рождение творческого дара. Не существует вербальных форм, с помощью которых
можно было бы, сделав человека поэтом (в т.ч. и поэтом от ремесла, политики, науки),
завершить социализацию,— в противном случае, они давно уже были бы найдены. Но повторим высказанную Тютчевым мысль: «нам не дано предугадать, как слово наше отзовется». Действительные механизмы формирования творческой личности лежат гораздо
глубже вербального общения, и пусть их действие нам до сих пор неизвестно, можно
утверждать: и «дело», и «вещь» имеют к ним столь же непосредственное отношение,
сколь и само «слово». Вспомним знаменитый монолог Фауста:
Написано: «В начале было Слово» —
И вот уже одно препятствие готово:
Я слово не могу так высоко ценить.
Да, в переводе текст я должен изменить,
Когда мне верно чувство подсказало.
Я напишу, что Мысль — всему начало.
Стой, не спеши, чтоб первая строка
От истины была недалека!
Ведь Мысль творить и действовать не может!
Не Сила ли — начало всех начал?
Пишу — и вновь я колебаться стал,
И вновь сомненье душу мне тревожит.
Но свет блеснул — и выход вижу смело,
Могу писать: «В начале было Дело»!288
Заметим: эта мысль есть безупречно строгая интерпретация и самого Иоанна. Да,
действительно, «В начале было Слово», – утверждает евангелист, но вместе с тем посту287 См.
288
Борев Ю.Б. Эстетика. М.: Высшая школа, 2002, с. 175
Гете. Фауст. Часть I, сцена 3
167
лирует: «Слово было Бог», а значит, уже само Слово должно обладать всеми Его атрибутами, в том числе и всемогуществом («...солнце останавливали Словом, Словом разрушали города»). «В начале было Дело» означает, что само Слово обладает силой прямого
действия, ведь в аксиоматике верующего не существует никакой разницы между тем, что
в нашем лексиконе именуется словом и делом, для Создателя это разные имена одного и
того же. Только у человека единство распадается, однако и распадающиеся части существуют лишь как фазы непрерывной спирали превращений «слова» в «дело» и воплощенный в «вещи» результат. В свою очередь, ключевым содержанием последнего является новая ценность, которая, вобрав в себя и замысел, и материальную логику его исполнения, становится новым «словом», побуждающим к новому «делу».
Все это справедливо не только в макромасштабе всей человеческой практики, но и
в промежуточном измерении — «мезомасштабе» отдельно взятого процесса социализации отдельно взятого индивида. Следовательно, свою роль в становлении способности к
самостоятельному порождению своей системы ценностей (а значит, и его самого) играют
не только что-то говорящие коммуниканту люди, но и обставляющий быт человека безмолвный вещный мир.
Мы уже могли видеть, что нормативная форма взаимодействия с вещным миром
играет важную роль не только в жизни человека, но и в истории могущественных государств. В наиболее отчетливом виде это проявляется там, где техника управления артефактом (например, владение оружием) становится остро критическим фактором. Но есть
и более тонкие измерения вещного мира.
Понятно, что конкретный состав того вещного состава, который с рождения окружает нас, определяется прежде всего этно-культурными особенностями исторического
развития нашего социума. Но ни в нашей общей истории, ни в частном процессе нашей
социализации его роль не ограничивается лишь охранительной функцией. Вещный
мир,— это не только проницаемая «мембрана», служащая тому, чтобы смягчать воздействие не во всем благоприятной внешней среды. Помимо своего утилитарного назначения, его призвание состоит в том, чтобы вводить человека в сферу современной ему культуры, формировать способность к восприятию базовых ценностей общества, без чего не
может быть ни общественного согласия, ни восходящего развития.
В этом нет ничего удивительного. Еще Маркс показал, что в любом отдельном товаре, как в биологической клетке генетический код целостного организма, содержится
концентрат всей системы господствующих в обществе отношений. Отсюда любой продукт
общественного производства служит средством освоения всей системы связей, скрепляющих наш социум. И поэтому главным для любой искусственно изготовленной вещи (в
терминологии Маркса «потребительной стоимости») является не столько способность
удовлетворять какую-то отдельную потребность, сколько свойство воплощать собою всю
совокупность над-утилитарных нематериальных ценностей, вырабатываемых эпохой.
В самом деле. Привитие каждому члену общества всей иерархии этнических ценностей, начал общетехнической культуры, эстетического идеала, социальных норм, действующих в его окружении, незримо и безмолвно осуществляется, кроме прочего, и через
потребляемые нами вещи — через техническое совершенство, эстетику, эргономику, социальную знаковость и многие другие не всегда поддающиеся формализации параметры,
свойственные каждой из них. Прежде всего в сфере потребления (уже хотя бы только потому, что в нее человек вовлекается с первых дней своей жизни, т.е. задолго до того, как
становится самостоятельным субъектом труда и творчества) происходит включение индивида в господствующую систему общественных идеалов, образцов, норм. В собственно
производство (и, шире, — в целостный коммуникационный процесс как полноправный
коммуникатор) любой человек входит уже практически сформировавшимся членом социума. Однако формируют его не только бабушкины сказки, родительские наставления и
опыт наставников, но и труд, вложенный в производство тех вещей, которые с самого
рождения опосредуют его повседневное общение с миром.
Сам Маркс выводил анализ «полезности вещи» за пределы своего учения289, но это
не значит, что она не заслуживает внимания вообще. Возможно, это оправдано для политэкономического аспекта, но в контексте коммуникационных процессов забывать о ней
непростительно. В производство каждой отдельной вещи вкладывается отнюдь не обезличенный, но вполне определенный в техническом, технологическом, социальном, эстетическом, наконец (но отнюдь не в последнюю по своей важности очередь) духовнонравственном измерениях труд. А следовательно, и потребление этих вещей, простая бытовая ежедневная прикосновенность к ним есть прежде всего приобщение к воплощенным в них ценностям. Но ведь и «производство» человека,— это прежде всего производ289
Маркс К., Энгельс Ф. Соч. II изд., т 23, с. 44.
168
ство носителя ценностей. Впрочем, как следует из полученных выводов, не только, ибо,
повторим, главное в его жизни не аккумулировать созданное другими, но создавать свое.
Сбалансированная с требованиями культурно-исторической эпохи вещественная
оболочка, образующаяся вокруг каждого человека, столь же необходима для формирования творческой личности, сколь духовно-нравственная и психологическая атмосфера родительского дома и всего «ближнего круга». Поэтому чрезвычайно важным фактором
индивидуального воспитания оказывается и режим пользования (свое — чужое) вещным
окружением, и количественная, и — самое главное — качественная его определенность.
Сами вещи способны формировать в нем потребность к творчеству. Ведь каждая из них
является продуктом последнего, и погружение в пространство творчества не может не порождать потребность к самостоятельному созиданию нового. В особенности если речь
идет об эксклюзивных вещах, воплощающих в себе высшие достижения творческого духа
человека. Правда, последние становятся достоянием немногих, но мы уже видели, что
своеобразное служение этих вещей никогда не замыкается в сфере личного потребления
статусных лиц, ничего не принося всему обществу. В действительности они играют одну
из главенствующих ролей во всей нашей истории. Формируя национальную культуру,
именно они, как ничто другое, способствуют и развитию производительных сил, и социальной динамике, перемешивающей социальные слои и вливающей новую кровь в так
называемые высшие классы, наконец, рождению новых ориентиров общественного развития.
Не в последнюю очередь это обусловлено тем, что, не изолируя человека от сложившихся стереотипов ответа на все коммуникационные посылы, стихия творчества, воплощаемая в «эксклюзиве», рисует контуры совершенно новой действительности, а значит, по-своему строит и перестраивает все внутреннее пространство соприкасающегося с
ним индивида, весь микрокосм интериоризированной им культуры.
Не существует даже гипотетически никого, кто смог бы остаться неподвластным
подобному воздействию вещного мира. Разумеется, многое зависит от индивидуальных
особенностей самого человека, поэтому у одних результат проявляется в микроскопических дозах, другие обнаруживают в себе неодолимую потребность к переустройству всего
своего окружения по какой-то новой мерке, но ни для кого прикосновение к воплощенной в вещи стихии творчества не проходит бесследно.
Соприкосновение «старого» с «новым», ставшего обычным — с впервые рождающимися ценностями культуры, ведет к образованию своеобразного градиента, который
образуют сталкивающиеся модели мира. Разумеется, это соприкосновение не может не
затронуть и те «бездонные глубины духа, где человек перестает быть человеком, недоступные для государства и общества… где катятся волны, объемлющие вселенную», о которых говорил Блок. Таким образом, уже на интериоризированном уровне рождается
специфическая система векторов, в направлении которых сопротивление интенциям
внутреннего движения начинает возрастать или, напротив, снижаться. Вследствие этого,
подобно току воды, сама пластика тела обязана устремляться в сторону более совершенных и эргономичных форм, и подчиняясь такому стремлению,— менять самое себя, порождать новые формы антропометрического, физиологического, биомеханического ответа на воздействие той культурной среды, которая становится ее непосредственным продолжением.
Как даже микроскопический перепад высот направляет движение воды в строго
определенное русло, даже микроскопическое, давление складывающегося градиента не
может не оставить свой след на развитии формирующегося организма. Поэтому там, где
оно переходит критический порог, рождение неистребимой ничем потребности в творчестве оказывается значительно более вероятным, нежели там, где нет никакого принуждения к совершенству. Именно так: все формы вербального общения способны лишь побуждать, и только вещное окружение — принуждать к нему.
Остается добавить, что не только подчинение анатомии, антропометрии, биомеханики, физиологии, наконец, психики развивающегося организма параметрам «вещной
оболочки» формирует входящую в мир личность. Далеко не последнюю роль в этом процессе играет эстетическая сторона созидаемой человеком предметной действительности.
Именно эстетика артефактов фокусирует в себе гармонию внешнего и внутреннего, макрокосма единой человеческой культуры и микрокосма входящего в этот мир индивида. А
значит, и ее воздействие не проходит бесследно ни для того, ни для другого.
Там, где вокруг входящего в жизнь человека складывается особая вещественная
оболочка, которая воплощает в себе более совершенные, авангардные формы предметпредметной деятельности, где в структурах артефакта запечатлеваются высшие достижения творческого духа, появление личности, для которой становятся тесными рамки чисто
репродуктивного движения, оказывается значительно более вероятным, нежели в веще-
169
ственном окружении, составленном из продуктов механического воспроизводства привычного. Другими словами, продукт творчества на уровне человеческого рода становится
агентом антропогенезиса, на уровне индивида — оказывает, кроме прочего, социализирующее и воспитывающее воздействие.
Словом, влияние артефакта играет в индивидуальном развитии не менее важную
роль, нежели воздействие «слова». Развитие творчества и становление творческой личности во много обязано именно ему.
7.4.3. Социальные функции вещи
Впрочем, не следует забывать и о более «приземленных» аспектах коммуникационной функции артефакта. Вещи, аккумулирующие в себе авангардные виды общественного труда, обладают еще и совершенно особой социальной знаковостью. В свою очередь,
последняя открывает дополнительные возможности гармонизации формирования и развития личности.
Строго говоря, социальной знаковостью обладает каждый предмет потребления.
Но роль той представительской функции, которую он выполняет, не сводится к указанию
на статус, на место его обладателя в социальной стратификации. Проще говоря, дело не в
том, что дурное платье свидетельствует о принадлежности к социальным низам, а хороший покрой — о принадлежности к общественной элите. Не менее, а может быть и более
существенным является то обстоятельство, что знакообразующие формы предмета являются индикатором той степени условного «кредита», который может быть предоставлен
его обладателю со стороны всех элементов национальной инфраструктуры воспроизводства.
Об это говорят уже пословицы — концентрированная мудрость любого народа: в
жизни и в самом деле «встречают по одежке», а перед человеком, производящим впечатление неблагополучного, просто захлопываются многие двери. Подтверждением этому
является и известная реклама, которая утверждает, что даже кажущегося оборванца, на
руке которого — дорогие швейцарские часы, гостеприимно встречают везде.
Поэтому и относительные возможности гармонизации процессов социализации,
равно как и воспроизводственных процессов, у тех социальных слоев, которые имеют доступ к особо престижным группам потребительных стоимостей, как правило, значительно
выше, чем это предоставляется номинальным уровнем их дохода. Ведь сюда необходимо
добавить и тот — по существу безвозмездный — кредит, который предоставляется человеку всей национальной инфраструктурой. А это значит, что реальная зависимость между
уровнем дохода и степенью оптимизации процессов формирования личности в конечном
счете описывается не простой арифметической, но какой-то другой, не во всем понятной
сегодня прогрессией.
Все это говорит о том, что никакая вещь не сводится к простому предмету потребления, к «потребительной стоимости». Любой артефакт выступает как структурный элемент глобального коммуникационного процесса и тем самым обладает способностью
— вводить индивида в систему господствующих в обществе отношений (включая
всю систему этнических, социальных и культурных ценностей),
— формировать потребность к творчеству,
— наконец играть роль ключа доступа к дополнительным ресурсам интегральной
инфраструктуры общественного воспроизводства, которые предоставляют возможность
интенсифицировать и гармонизировать социализацию и развитие индивида.
Эти выводы позволяют по-новому взглянуть на, может быть, самую острую форму
социальной коммуникации, классовое противостояние.
Классовое общество характеризуется не только частной собственностью на средства производства, но и неравенством в распределении общественного продукта. Но дело
не только в количественных соотношениях: как обнаруживает анализ, гораздо более важными являются качественные параметры вещи.
Разумеется, количественные диспропорции играют большую роль, но здесь нужно
принять во внимание одно важное соображение. Полуголодное существование одних и
пресыщенность других на самом деле не объясняет ничего; неравенство хоть и проявляется здесь, но лишь отчасти. Подлинное же существо любого явления («анатомия человека
— ключ к анатомии обезьяны»290) проявляется только в высшей фазе его развития. Между тем с развитием общества положение, при котором эксплуатируемый класс испытывает острый дефицит всего, что необходимо для его нормального воспроизводства, отходит
в прошлое. Классовая борьба, с одной стороны, закон стоимости,— с другой, делают свое
дело, поэтому на общем фоне неразвитых и развивающихся стран современный капитализм трудно упрекнуть в неспособности оптимизировать воспроизводство самого челове290
Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., 2 изд., т. 12, с. 731
170
ка. Однако это не мешает ему оставаться антагонистическим обществом, которое воспроизводит социальное неравенство во всех отправлениях своей жизни, включая и сферу потребления.
Но если значение количественных диспропорций сходит на нет, остается одно —
качественная дифференциация производимых вещей, говоря современным языком,
дифференциация производства на изготовление вещей (услуг):
— класса люкс,
— бизнес класса,
— эконом класса.
Социально классовый характер распределения определяется тем, что разделенным
оказывается само производство; уже здесь мы обнаруживаем качественное различие всех
его элементов: характеристик предмета, особенностей используемых средств, наконец,
самым главным — содержания труда.
Выводы, касающиеся социо-коммуникативной роли артефакта, позволяют утверждать: несмотря ни на какие изменения, все общественное производство структурируется
таким образом, что одни его подразделения оказываются «заточенными» на формирование особой касты тех, кто получает возможность до конца завершить социализацию, другие — под воспроизводство социальных низов. Другими словами, имеют своей целью
формирование двух разных «существ», о которых говорил еще Аристотель. «Первое благодаря своим умственным свойствам способно к предвидению, и потому оно уже по природе своей существо властвующее и господствующее; второе, так как оно способно лишь
своими физическими силами исполнять полученные указания, является существом подвластным и рабствующим». Только для первого открывается возможность «пользоваться
досугом, совершать все необходимое и полезное, а еще более того — прекрасное»291. Второму остается лишь обеспечивать «счастливую и прекрасную жизнь» первого.
Именно те, кто с самого начала впитывают результаты качественно более высокого
(т.е. вобравшего в себя передовую техническую и технологическую культуру, развитую
эстетику, более высокую нравственность) труда, получают преимущество в формировании потребности и способности к творчеству. Другими словами, имеют возможность завершить социализацию и стать полноправным коммуникатором в единой системе коммуникации. Напротив, те слои общества, которые с самого рождения окружаются вещным миром, созданным отсталой технической культурой, лишенных эстетики, нравственности (эргономика), с большей степенью вероятности порождают инертных, не испытывающих потребности и не имеющих способности к творчеству людей. Людей, которым достается довольствоваться лишь неполной социализацией и по преимуществу ролью коммуниканта.
Выше было замечено, что не каждый из тех, кто обладает талантом в какой-то одной сфере, способен к самостоятельному творчеству в других видах деятельности, поэтому, строго говоря, социализация индивида по сию пору остается ущербной. Теперь мы
можем заключить, что не последнюю роль в этом играет вещное окружение человека, социо-коммуникативная функция артефакта.
7.5. Мода в формировании коммуниканта
Остановимся еще на одном аспекте социализации — моде.
Мода (от лат. modus — мера, способ, правило) — это, по определению словарей, непродолжительное господство определенного вкуса в какой-либо сфере жизни или культуры, в ней проявляется что-то непрочное, быстропроходящее.
Однако представлениями о непродолжительном господстве чего бы то ни было
или быстропроходящей популярности существо моды не исчерпывается. В действительности она имеет фундаментальное значение в развитии общества.
Мода на артефакт и определяемую им поведенческую модель присутствует в самых
различных сферах человеческой деятельности и культуры, в оформлении внешности человека (одежда причёска, косметика и т. п.) и непосредственной среды его обитания (интерьер, различные бытовые вещи), в искусстве, архитектуре, литературе, науке, наконец, в
формах речевой деятельности, поведения и так далее. Еще Адам Смит в «Теории нравственных чувств» (1759) отмечал влияние моды не только на одежду и мебель, но и на
нравственность, музыку, архитектуру и т. д.292
Не следует пренебрегать этим феноменом и уж тем более ограничиваться критическим насмешливым взглядом. Мода менее всего сводится к чему-то мимолетному и эфе291
292
Аристотель. Политика. VII, 13, 9.
См. Культурология. XX век: энциклопедия. – т. 2. – СПб.: Университетская книга. – 1998, с. 60
171
мерному, ибо в конечном счете способствует формированию интегрального этотипа. Так,
глубокие декольте и кринолины, делая неприемлемыми одни из поведенческих моделей,
в известной мере ограничивают свободу женщины, в свою очередь, современные джинсы,
допуская возможность других, расширяют ее. Можно утверждать, что любая новая мода в
одежде формирует новую пластику движений, новый стиль поведения. Не следует забывать и о влиянии на общественные нравы. Словом, насмешка по отношению к ней совершенно неуместна.
Следствия (куда более фундаментального порядка) проявляются и в историческом
масштабе на уровне единого социального организма. Так, Петр I, обрив русских мужиков
и обрядив их в «немецкое» платье, изменил образ жизни и весь менталитет России. Поэтому «окном» в Европу стала не только новая столица государства, но и вывезенная с
Запада мода.
Разумеется, нельзя абсолютизировать значение этих петровских инициатив, но и
пренебрегать их действием совершено недопустимо. Мода заслуживает самого серьезного
исследования, но не только для принятия решений в области культурной политики, маркетинга, индустриального дизайна, рекламы и других областях. Главное в содержании
этого феномена — ее роль в социализации индивида и формировании социума.
Несколько причин определяют социо-коммуникативную, социализирующую
функцию моды. Это и стремление человека перенять хороший вкус, и желание освоить то
лучшее, что создано социумом, и страх оказаться вне общества, быть осмеянным им. Но
за всеми ими стоит способность моды служить своеобразным камертоном, настраивающим социальное поведение на какой-то единый лад. Она способствует сплочению общества, ибо отбор единых ценностей, формируемых во всех сферах его жизни (а именно в
этом отборе и состоит ее существо), служит прежде всего цементации.
Пусть на уровне группового отбора подражание чему бы то ни было может играть
и откровенно вредоносную роль. Так, групповой моделью поведения может стать «подвиг» ниспровергательниц режима, Pussy Riot, акции активисток Femen, даже откровенных террористов. Поэтому, на время возобладав над общественным сознанием, внедряемая ею модель может вести к своеобразному социальному отравлению («Блевотина войны — октябрьское веселье!»293) и более того — к социальному суициду. Поучительными
примерами могут служить известные события европейской и отечественной истории
(«Какому дьяволу, какому псу в угоду,
каким кошмарным обуянный сном,
народ, безумствуя, убил свою свободу,
и даже не убил — засек кнутом»?294).
Но все же, как правило, на уровне социума в целом доминирующая роль достается только
тем ценностям, которые способствуют его укреплению и развитию. Впрочем, далеко не во
всем разделяя гневный пафос Зинаиды Гиппиус, следует заметить, что и в этом «веселье», и в этом «кошмарном сне» проявляются объективные законы все той же социальной коммуникации.
Действие коммуникативного камертона проявляется в усвоении ценностей, признаваемых большинством. Так, кризисные процессы Великой Французской, Октябрьской
революции и Гражданской войны в России в конце концов были преодолены возвращением от чисто групповых (сословных, партийных) ценностей к ценностям общегосударственного масштаба, если угодно,— к моде на них. Это способствовало не только выздоровлению социального организма, но и возвращению наших стран в ряды великих мировых держав.
Наконец, подчинение моде имеет своим следствием, может быть, главное — формирование способности к единому ответу на коммуникационный посыл. В этом аспекте
предмет подражания может быть представлен чем угодно (кроме, разумеется, разрушительных моделей), поскольку важен не он, а единство реакции, унифицированная форма
поведения. Это следствие имеет большое значение как на уровне группы, так и для социума: унифицированные формы поведения цементируют общество (группу), дают ему (ей)
значительные преимущества перед другими. Ведь такая реакция формирует кумулятивный (сводящий в фокус не одну физическую энергию, но и нравственный потенциал) ответ общества (группы) на внешние вызовы. Наиболее ярким и наглядным примером предельной унификации поведения и кумулятивной реакции на коммуникационный посыл
может служить армия, одним из «культурных заветов» которой является глубокомыслен293
294
Зинаида Гиппиус. Веселье. 29 Окт. 1917 г.
Зинаида Гиппиус. Веселье. 29 Окт. 1917 г.
172
ная максима ее цехового фольклора: «пусть безобразно, но однообразно».
Впрочем, мода имеет и куда более фундаментальные далеко не кратковременные
следствия.
Даже говоря о самом распространенном — подражанию манере одеваться, нельзя
сводить все только к изменению внешнего облика и стиля поведения человека. Так, вслед
за ввезенной Петром модой на «немецкое» платье, очень скоро возникает мода на европейскую культуру, в частности, на книги. Правда, поначалу реальной потребности в собственно чтении нет, поэтому часто вполне достаточно простых муляжей, имитирующих
дорогие издания. Но массовое подражание имеет место; не случайно возникает специализированное их производство. Эти муляжи (у нас их можно встретить в музеях петровского времени, например, в доме Петра I в Летнем саду) расставляются на самых видных
местах. На первых порах совсем не для того, чтобы намекнуть на интеллектуальные запросы владельца,— их задача подчеркнуть принадлежность к известному социальному
кругу. Но все же со временем приходит осознание и тех ценностей, которые способны
скрываться в оригиналах. Поэтому вслед за муляжами появляются и сами книги, и тяга к
чтению.
Кстати, нечто подобное происходит не только в России, она просто заимствует образцы поведения у Европы. Ведь муляжи книжных изданий появляются прежде всего
там: именно оттуда ввозятся в русские дома первые их экземпляры. К слову, чрезмерная
ирония неуместна и по отношению к ней; достойно то, что новый класс зарождающейся
буржуазии понимает значимость духовной культуры, и это понимание со временем приводит к покровительству ей и даже к ее освоению.
В тех же «европах» рождается новое искусство. Так, богатеющая Голландия создает его не потому, что «новые голландцы» вдруг проникаются пониманием прекрасного и
неодолимой тягой к нему. Влияние моды (и обретаемый материальным успехом статус)
требует открытой демонстрации своей приверженности новым ценностям (и права на мобилизацию нравственного потенциала своих коммуникантов). Именно моде и демонстрации принятия новых идеалов обязано появление в доме настоящих полотен, покрытых
разноцветьем настоящих масляных красок. При этом поначалу качество живописи (уже
за полным отсутствием вкуса) совсем не важно, значение имеет лишь физический размер
полотен: чем больше площадь, покрытая добротным красочным слоем, тем ярче демонстрация социальной позиции владельца в социальной иерархии и его притязаний на место в системе социальной коммуникации. Все то же касается и прочих ремесел; площадью, которая покрывается дорогостоящими изразцами, отрезами дорогостоящих тканей,
количеством фарфора, бронзы, серебра начинает измеряться статусная представительность буржуазного дома. Но, точно так же, как и с книгами, простое стремление продемонстрировать принятие новых ценностей со временем переходит в стремление к прекрасному, развитию вкуса, покровительству искусствам.
Таким образом, мода не может быть сведена к временному, непродолжительному
господству каких-то идеалов. Она оказывает существенное (часто решающее) влияние на
весь облик современной ей цивилизации. Это проявляется в следующем:
— именно мода, акцентируя одни ценности и оставляя в тени другие, производит
их отбор;
— фильтруемые ею (общественным признанием) закрепляются в социальных нормах;
— нормы диктуют и определяют стиль поведения;
— в свою очередь, реальное поведение и создает новую социальную действительность.
В результате постоянного отбора предмет подражания может меняться, но сохраняется органическая потребность общества в унификации своей реакции на внешние вызовы. В свою очередь, переменчивость моды диверсифицирует эту реакцию, умножая
опыт цивилизации и возможности ее ответа на непредвиденные влияния со стороны.
Таким образом, мы обнаруживаем, что действие моды тесно смыкается с рассмотренной выше ролью артефакта. Оказывается, последний воздействует на социализирующегося человека не только скрытым образом, завершая формирование механизмов его
психики, но и другой формой принуждения — подчинением моде на него и определяемой
им поведенческой модели.
Пример одного из самых фундаментальных измерений моды может быть показан
в анализе такой тонкой материи, как отношения мужчины и женщины.
В своей монографии «Осень Средневековья» нидерландский историк культуры Й.
Хейзинга выразил одну парадоксальную мысль о том, что отношения мужчины и женщины формируются прежде всего культурой своего времени и только затем — инстинктом. Правда, воздействие формируемого искусством идеала на женщину не столь очевид-
173
но, как его воздействие на мужчину. «Взгляд женщины на любовь остается все еще неясным и скрытым <…> Женская любовь не нуждается в романтическом сублимировании
<…> В литературе взгляд женщины на любовь большей частью отсутствует не только потому, что создателями этой литературы были мужчины, но также и потому, что для женщины восприятие любви через литературу гораздо менее необходимо, чем для мужчины.»295 Но все же оно существует. Поэтому не будет преувеличением сказать, что социально значимые формы взаимоотношения полов определяются и им.
Более того, воздействие культуры преобразует и мужчину, и женщину. Повторяясь
и повторяясь в литературе, живописи, скульптуре, взгляд мужчины на женщину и женщины на мужчину начинает формировать и их собственный взгляд на самих себя.
Хорошо, когда он создается под воздействием рыцарских романов. Хуже, когда перестают читать и начинают смотреть только рекламные ролики. И вот, подчиняясь их
стилю, женщина стремится увидеть в себе ту, которая смотрит со всех рекламных изданий, и — большей частью не отдавая себе отчета — начинает формировать и собственную
внешность, и поведение, чтобы походить на нее. В результате качественно меняется она
сама. В античном образце красоты женщина не обнаруживает анатомию ни в одном ракурсе. Выпирание мышц, ключиц, ребер, тазовых костей исключается. Между тем знаменитые «90—60—90» формируют совершенно другой идеал. Подражание ему вынуждает
женщину изнурять себя диетами и уродовать пластическими операциями. В свою очередь, мужчина, гипертрофируя значимость гендерных достоинств обоих полов, формирует свою моду и на них, и на определенный тип поведения, что тоже не проходит бесследно
и для его менталитета, и для его реального поведения в обществе.
Таким образом, в конечном счете, меняется вся структура ценностей общества, вся
психология полов. Меняется и реальное поведение каждого.
Между тем формируемый модой идеал является одной из ключевых ценностей,
передаваемых в процессе формирования коммуниканта. Поэтому значение моды и в этом
процессе, и в системе социальной коммуникации трудно переоценить.
7.6. Деятельность
И все же главное в формировании коммуниканта — это не подаваемые ему знаки,
но деятельность.
Не застывающие в материале формы внешних предметов — деятельность является
ключевым словом в осмыслении всего того, что формирует культурный слой нашей планеты. Ведь даже собственно вещный мир, где растворяется бытие человека, существует не
как совокупность внешних по отношению к нему физических масс, но исключительно как
его собственное «продолжение», как материальное условие («оболочка») и инструментарий его жизнеобеспечения. Мы видели, что любой отдельно взятый артефакт — а значит,
в конечном счете и вся ноосфера в целом — представляют собой результат проявления
объективных законов природы, но ведь не будь организующего вмешательства человека в
их действие, ничто из надстроечного над «естественной» природой уровня не могло бы
появиться на свет. Не продолжайся это вмешательство в ход вещей, ни одна из них не
смогла бы сохранить свою собственную идентичность. Впрочем, это вмешательство прервать совсем не просто: микроскоп, которым начинают забивать гвозди, утрачивает свою
определенность, но продолжает функционировать как простое ударное орудие,— и только
абсолютное исключение из сферы человеческой деятельности способно превратить его в
мертвый объект. Но в этом случае он вообще перестает существовать (во всяком случае
для нас). Словом, ни один создаваемый человеком предмет, будь это составная часть его
«оболочки», или элемент общего инструментария его жизнеобеспечения, не сводится к
материальным структурам. В обеих функция он раскрывается прежде всего, если не сказать исключительно, как составная часть нашей деятельности.
В известном смысле и сам человек становится «вещью», единственной целью и
единственным же предметом всеобщего коммуникационного процесса. Поэтому и он оказывается ничем иным, как элементом интегральной деятельности социума. Но даже завершив свою социализацию, другими словами, перестав быть простым предметом коммуникационного процесса и становясь его продуктом, человек остается структурным элементом его интегральной деятельности и ничем иным. Вот только теперь из объекта он
превращается в субъекта. (Впрочем, до конца человек так никогда и не перестает быть
предметом деятельности социума, в строгом смысле его социализация продолжается всю
жизнь.)
Социализация человека — это формирование субъекта (творческой) деятельности.
295
Хойзинге. Осень Средневековья. СПб, изд. И.Лимбаха, с. 133
174
Мы оставляем слово «творческой» в скобках потому что эта цель практически никогда не
достигается в полной мере; в силу всеобщего разделения и диверсификации нашей практики даже самая одаренная личность обретает способность к творчеству лишь в сравнительно узком ее сегменте, и за пределами последнего он обречен подчиняться бесчисленному множеству не им создаваемых поведенческих моделей.
Таким образом, коммуникация, которая ставит задачей формирование полноценного коммуникатора, — это не передача/прием совокупностей знаков, кодирующих необходимые сведения о мире, но обмен деятельностью. Именно она является единственным
содержанием «слова»; ни «слово» (ценность), ни результат его воплощения («вещь») не
знают никакого иного связующего звена, кроме человеческого творчества; все, как в фокус, сводится к нему.
Вот только следует помнить, что творческая деятельность представляет собой гораздо более фундаментальное начало, нежели то, что проявляется в формах во вне
направленной активности нашего тела.
Мы видели, что уже объединение базовых технологических операций не просто
объединяет элементы биомеханической памяти субъекта. Открывая возможность выполнения в едином потоке действий разъединенных пространственно-временным барьером
звеньев единого техпроцесса, оно обнаруживает в себе принципиально новое начало —
технологическую зависимость одного орудия от другого, качественно более высокий уровень того, что именуется «связью вещей». Новые, более сложные материальные отношения образуют сущностное содержание того вещественного мира, который возникает над
«естественно-природным» уровнем бытия. Подчиненная субъективной цели, «формула»
их взаимодействий находит выражение в феномене идеального, качественно новом измерении объективной реальности — культуре. Но, напомним, предпонимание точного содержания рождающейся связи первоначально осуществляется в формах собственной моторики биологической ткани и «памяти тела». Идеальное содержание «слова» пульсирует только в процессе его превращения в «дело»; вспыхивая только в нем, оно тотчас же
умирает с его завершением. Поэтому важно понять, что исходная форма постижения любых основ качественно новой реальности остается базовой для человеческой психики и
никуда не исчезает даже с возникновением постритуальных, собственно знаковых систем
коммуникации. Она лежит в основе первичного освоения любого нового информационного пласта. Уже хотя бы потому что любой новый информационный пласт — это прежде
всего новая форма и новая мотивация деятельности, человеческого творчества.
Человеческое творчество, сколь бы возвышенным и духовным оно ни было, не может быть сведено к чистой вневещественности. Даже там где его материалом, средством и
результатом выступают лишь абстрактные символы предметов, знаки. И дело не только в
том, что все эти абстракции большей частью воплощаются в чем-то материальном. Если
видеть в знаках коммуникационной системы, которая опосредует человеческое общение,
исключительно «сигналы первых сигналов» (как определил вторую сигнальную систему
Павлов), ни сам процесс творчества, ни его результат в принципе не смогут быть описаны
никакой их совокупностью. Таким образом понятые сигналы — это подобия простых ярлыков, которые навешиваются на предметы для их отличения от других. Вот только важно понять: в качестве тех и других фигурируют уже известные нам, прочно закрепившиеся в нашей практике. А следовательно, с их помощью можно передать информацию лишь
о том, что уже стало достоянием (пусть поначалу индивидуального) опыта. Другими словами, никакое обогащение здесь невозможно. Разумеется, и это имеет большую ценность
для социума, поскольку коммуникация, как уже говорилось, это еще и форма порождения
стандартного действия и понуждения к нему других ее агентов. Но даже такое понимание
коммуникации предполагает прежде всего научение чему-то, а значит,— обмен еще неизвестным коммуниканту содержанием. Научение же неизвестному немыслимо без активного сотворчества с коммуникатором, без овладения способностью понимать то, что составляет не формализуемый никаким элементом второй сигнальной системы предмет
третьей (или, по меньшей мере, надстроечной над второй). А этот, надстроечный, уровень
раскрывается вовсе не стандартными значениями слов, последовательность которых образует коммуникационный посыл.
Мы приводили выше примеры отличий второй сигнальной системы от третьей. Ни
полная совокупность слов, ни контуры фигур, изображенных на живописных полотнах не
заключают в себе художественного образа; античные герои и мелодраматические злодеи,
прекрасные дамы и отважные мушкетеры, мадонны и святые великомученики рождаются и живут только в пространстве третьей — «в душе» коммуникантов. Именно эта не
поддающаяся точному определению субстанция становится единственным их средоточием. Вторая же сигнальная система способна только к одному: с протокольной точностью
фиксировать то, что занимало Мюллера в блистательном исполнении Леонида Бронево-
175
го: «он пошел», «она сказала».
Здесь уместно заметить, что даже символ абсолютной строгости — математическая
операция не может быть понята из анализа протокольных значений фигурирующих в ней
величин. Уже Кант подметил, что уже простая математическая сумма несет в себе элемент
нового знания, постижение которого требует тщательного анализа работы механизмов
человеческой психики. «На первый взгляд, пишет он,— может показаться, что положение
7+5=12 чисто аналитическое [суждение], вытекающее <…> из понятия суммы семи и пяти. Однако <…> сколько бы я ни расчленял свое понятие такой возможной суммы, я не
найду в нем числа 12. Для этого необходимо выйти за пределы этих понятий…»296
Не случайно Бертран Рассел говорил, что чистая математика целиком состоит из
утверждений типа: если некоторое предложение справедливо в отношении данного объекта, то в отношении его справедливо некоторое другое предложение. Существенно здесь,
во-первых, игнорирование вопроса, справедливо ли первое предложение, и, во-вторых,
игнорирование природы объекта… словом, «математика <…> может быть определена как
доктрина, в которой мы никогда не знаем, ни о чем мы говорим, ни то, верно ли то, что
мы говорим»297. Ему вторит физик: «…не существует такого метода доказательства как
«индукция». Идея такого доказательства — миф. Каким образом я мог бы <…> доказать,
что завтра не опубликуют удивительную новую физическую теорию, опровергающую мои
самые неоспоримые допущения относительно реальности? Или то, что я не нахожусь
внутри генератора виртуальной реальности? <…> идея о том, что математика дает определенности — это тоже миф.298
Но если даже математика способна вызвать длящиеся не одно столетие споры о
природе своих результатов и их отношением к реальной действительности, то при сложении любых других информационных единиц возникновение «дельты качества», которой
не существовало ни в одном из слагаемых, достаточно очевидно. Тем более это касается
сложения физических тел. Строго говоря, это свойство не только физических объектов, но
и любых других (физических, химических, биологических, социальных…): ни один из них
не может остаться неизменным в результате «сложения», а следовательно, и сумма всегда
будет нести в себе что-то новое. Между тем в основе человеческого творчества лежит
«сложение» вполне материальных величин, а значит, в нем это свойство обязано проявляться со всей неукоснительностью. Вот только социальная коммуникация учит куда более сложным соединениям, чем те, которые доступны самой природе.
Содержание сигнала надстрочной над первой и второй сигнальными системами не
раскрывается никакими материальными структурами. Гармония образа кроется вовсе не
в «алгебре» умерщвленных «звуков», не в «трупе музыки». Вот так и аутентичное содержание любого информационного посыла не может быть понято механическим восприятием аудиовизуальных раздражений. Вкратце, сущность формирования коммуниканта
можно выразить словами Павла: «Он дал нам способность быть служителями <…> не
буквы, но духа, потому что буква убивает, а дух животворит»299. К слову, лейтмотив не
только его посланий, но и всего Нового завета — это борьба с буквалистами, «книжниками и фарисеями», которые не способны понять существо нового учения. Но, как бы заключает Павел: «…когда мир своею мудростью не познал Бога в премудрости Божией, то
благоугодно было Богу юродством проповеди спасти верующих»300.
Да, это в самом деле не простая мысль, ибо и через два тысячелетия она остается
туманной для многих. Но только ее постижение открывает путь к пониманию действительного существа коммуникации, которая обнаруживает себя:
— во-первых, как целостный процесс взаимных метаморфоз идеального и вещественного, «слова», «дела» и «вещи». Поэтому главенствующим в ней становится освоение базовых принципов организации действия законов природы и калибровка методов
практической организации материальных взаимодействий;
— во вторых, как совместный труд обеих сторон общения, действенное сотворчество коммуникатора и коммуниканта. Отсюда ее задача состоит в том, чтобы
научить человека понимать «дух» воспринимаемых нами слов, «юродство» их «проповеди», ибо не существует последовательности знаков, заучив которую можно было бы проникнуть в новое измерение бытия, и тем более — самостоятельно создать что-то ранее не
существовавшее в нем. А это значит, научить сложной работе понимания, которая развер296
297
83
Кант Иммануил. Критика чистого разума. С. 112
Рассел Б. Новейшие работы о началах математики. Новые идеи в математике. Т. 1, СПб., 1913, с.
Дойч Дэвид. Структура реальности. Москва-Ижевск, 2001, с. 239
II Коринфянам, 3, 6
300 IКоринфянам, I, 21
298
299
176
тывается под кожным покровом каждого из нас, не прерываясь все 24 часа в сутки:
«душа обязана трудиться
И день и ночь, и день и ночь…»
Выводы
1. Собственно обмен информацией предстает лишь одной из фаз целостного коммуникационного процесса («ценность—норма—действие—ценность» / «слово—дело—
вещь—слово»). При этом отнюдь не самой главной, ибо центральным его содержанием
является не «говорение» но практическая реализация ценности, выраженной «словом» и
порождение новой ценности, обогащенной личным опытом коммуниканта (коммуникантов). Поэтому вырванный из единого потока, любой коммуникационный посыл утрачивает свое действительное содержание и сохраняет лишь видимость значения.
2. Отсюда и в «говорении» главное — это не абстрактная «передача информации»,
но адекватный перевод действительного значения «слова» на язык практического «дела»
каждого коммуниканта. В свою очередь, это достигается только там, где собственно «говорение» раскрывает всю полноту контекста рождения и практической реализации ценности. Другими словами, все уровни ее содержания — от цели, стоящей перед социумом в
целом, до конкретной задачи того, кому адресуется коммуникационный посыл.
3. Главная задача формирования коммуниканта — это воспитание способности к
самостоятельному творчеству. Поэтому центральное значение в социализации индивида
принимает фактор полноты и качества коммуникационных каналов, которым предстоит
связать его с тем, что составляет назначение и «смысл жизни» его группы, слоя, наконец,
социума. другими словами, которым предстоит сформировать из него полноценного
коммуникатора.
4. Формирование коммуниканта ни в коем случае не может быть ограничено взаимодействием с другими субъектами коммуникационного процесса. Активную действенную роль здесь играет также и весь порождаемый социумом вещный мир. Это обусловлено тем, что ценности труда, создающего вещи, не умирают в них, напротив, подобно «слову» художника, только начинают свою жизнь. Все, вложенное человеком в создаваемую
им вещь, совершает свою скрытую работу часто на протяжение жизни не одного поколения.
5. Таким образом, полнота и качество коммуникационных каналов определяются
не только составом непосредственных коммуникаторов, ответственных за социализацию
индивида, но и творческим служением тех, кто давно завершил свой жизненный путь, но
продолжает существовать в порожденных им ценностях.
177
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Социальная коммуникация ни в коем случае не сводится к процессу кодирования и
передачи информации от источника (коммуникатора) и приему/декодированию получателем сообщения (коммуникантом). Недостаточным является и ее понимание как разновидности совместной деятельности людей в, ходе которой вырабатывается общий взгляд
на вещи и действия с ними. Не ограничивается она и формами знакового обмена, поскольку посредником в общении, наряду со знаком, выступает и созданная человеком
вещь, и собственно деятельность.
Социальная коммуникация встает над природными явлениями как одно из измерений качественно более высокого этапа всеобщего развития. Ее суверенным субъектом
становится новый фигурант последнего — социум, в деятельность которого в качестве интегрального средства вовлекается (в перспективе) вся природа. Это ведет к коренному изменению всего хода развития, к его революционизации. Ведь если в «естественной» природе взаимодействие живого тела и окружающей среды (S—О) остается специфической
разновидностью объект-объектного отношения (О—О), то в ноосфере культуры сама природа становится простым инструментарием практической деятельности развивающегося
разума. Взаимодействие между ними принимает форму [S—(О—О)], куда сама природа
(О—О) включается составной подчиненной частью. Главенствующим же началом становится принципиально внеприродное начало — ценность. Именно она преобразуется в
цель, цель — в действие, действие — в новую действительность.
Что именно является предметом этой деятельности (другими словами, смыслом
существования генерального субъекта) неизвестно даже в первом приближении. Поэтому
определение коммуникационного ее аспекта на сегодняшнем этапе познания может быть
только описательным, и общими категориями описательной модели служат «материальное» и «идеальное»; «слово», «дело» и «вещь». Непрерывный поток их взаимопереходов
друг в друга и предстает как первое приближение к пониманию действительного существа социо-коммуникационного процесса.
Ключевой элемент коммуникационных явлений, информация появляется только
там, где возникает ее предмет — искусственно организованная человеком связь вещей,
которые никогда не сталкиваются в естественной природе. Или, что то же самое, где возникает способность действующего существа подчинять своей ценности действие законов
природы, по-своему структурировать его в пространственно-временном поле целевого
процесса.
Новая действительность, порождаемая человеческой деятельностью, это не перекомбинация старой и даже не совокупность искусственно созданных вещей, процессов,
явлений. Это прежде всего мир надматериальных ценностей, подчиненных им новых, недоступных природе материальных связей, даже новое пространство и время, которые
структурируются отношением артефактов. Другими словами, коммуникационный процесс, каким становится процесс всеобщего развития, порождает не только новые надматериальные реалии, но и качественно преобразует остававшееся неизменным с начала
мира «вместилище» старых — пространственно-временной континуум.
В известной мере и человек может рассматриваться как животное, однако это не
мешает нам видеть принципиальную (пусть и не всегда точно определимую) разницу
между ними. В этом смысле и код ДНК вправе именоваться информацией. И все же то,
что впервые возникает исключительно в деятельности человека — формула особым образом структурированной связи вещей, качественно отлично от первой. И то и другое информация, но отличие между ними сопоставимо с тем, которое существует между одноклеточным и человеком. И матричный синтез — коммуникационный процесс, и преобразующая мир человеческая деятельность — тоже, но отличие между ними столь же глубоко, сколь отличие между основными физическими взаимодействиями (гравитационное,
электромагнитное, сильное и слабое) и взаимодействием идей и артефактов.
Таким образом, если и можно сводить в просторечии коммуникационный процесс
к информационному общению, то для аналитического взгляда непростительно видеть
лишь искусственно вырванный фрагмент, знаковый обмен «слово—слово», где в действительности стоит непрерывная цепь превращений «слово—дело—вещь—дело—слово…».
Только целое определяет смысл каждой его части, делает его красноречивым и многозначным, вырванный же из него фрагмент, будь то «слово», «дело» или «вещь», теряет
всякое значение, становится пустым и безмолвным.
«Слово», «дело» и «вещь» предстают в этом потоке не как самостоятельные сущности, но как сменяющие друг друга фазы. Исходное содержание первого — это виртуальная, не имеющая никакого материального выражения связь впервые возникающих
178
вещей, которые никогда не вступают в физическое взаимодействие друг с другом и,
большей частью, отделены непреодолимым пространственно-временным барьером.
Наиболее полное ее выражение сегодня может быть выражено зависимостью между эффективностью Большого адронного коллайдера и качеством давно рассыпавшегося в
пыль каменного топора нашего пращура.
Единственным посредником между этой связью и психикой действующего субъекта становится собственное движение органической ткани. Именно оно впервые впечатывает в себя ключевые зависимости неведомых «естественной» природе технологических
реалий, над которыми надстраиваются все, включая гуманитарные, ценности современной культуры. В свою очередь, в исходной точке движение органики соединено жесткой
комплементарной связью с движением материальных предметов, поэтому в структуре целостного коммуникационного потока уже «праслово» обретает силу прямого действия:
«И сказал Бог… и стало так». Но и сегодня, не доступный никакой сенсорике, континуум
пространственно-временных и причинно-следственных отношений, связующих явления
материальной действительности, кодируется в конечном счете структурами практического действия, развертывающегося не только на шахтах, заводах, в исследовательских лабораториях, но и на всех уровнях биологической активности.
Таким образом, действительное существо коммуникации скрывается не в частном
акте «говорения/слушания» (и даже не в переходе от «говорения» к делу), но в развивающемся вот уже какое тысячелетие грандиозном феномене самостроительства культуры.
Поэтому моделью (т.е. далеко не полной формой представления) коммуникационного
процесса может служить не развертывающееся где-то «здесь и сейчас» общение физических лиц, но неподдающийся никакой фиксации ни на каменных скрижалях, ни на пергаменте, ни на магнитом носителе диалог Гомера, Аристотеля, Евклида… с нашим поколением.
Только благодаря этому, никогда не прекращающемуся диалогу мы получаем возможность, хотя бы отчасти, понимать друг друга. Оборви его — и социум тут же рассыплется на атомы, в которых потухнет даже самая слабая искра сознания.
Нам недоступно действительное значение «слова», рождаемого самим социумом,
как недоступен и смысл жизни нового субъекта всеобщей истории. Мы оперируем представлением, которое возникает в атомах индивидуальных психик. Меж тем, возникая из
биологических форм отражения, индивидуальная (как, впрочем, и групповая) психика
наследует многое из парадигм, порождаемых законами все той же биологии; именно потому в ее центре оказывается обеспечение собственного существования. Жизнь, во что бы
то ни стало! — вот ее девиз, и все в его исполнении обязывается к подчинению этой высшей ценности мира. Поэтому в окружении таких же атомарных и групповых сознаний, в
центре которых, однако, оказываемся уже не мы сами, но их собственные носители, этот
принцип может реализоваться лишь в остро специфических формах никогда не прекращающегося противостояния. А значит, и все в подконтрольной индивидуальным и групповым сознаниям коммуникации организуется по военным законам. А значит, и все ее
институты адаптируются прежде всего к ним.
И все же собственные ценности социума должны существовать, целое не может
быть заложником своих частей и подчинять себя их интересам. К тому же выявляемый
анализом состав процессов, из которых складывается общий поток коммуникации, показывает принципиальную несопоставимость ее масштабов с мифами и миражами индивидуального и группового сознания. Поэтому сегодняшние представления о коммуникационных процессах представляют собой лишь первые приближения к истине, и им суждено
оставаться такими до тех пор, пока будут игнорироваться их недокументированные аспекты.
Литература
Acta Acustica united with Acustica, Vol. 95, № 2, March/April 2009, pp. 325-330
Cohen Mark Nathan. The Food Crisis in Prehistory: Overpopulation and the Origins of Agriculture. New
Haven and London, 1977
Lasswell D., Kaplan A. Power and Society. New Haven, 1950
Parsons T. The Social System. 2 ed. Glencoe, 1952
Shewhart W. Statistical Method from the Viewpoint of Quality Control. — N.Y.: Dover Publ., Inc., 1939
The Origins of Prebiological Systems and of Their Molecular Matrices. N-Y.; L., 1965
Wittfogel K.A. Oriental Despotism: A Comparative Study of Total Power. New Haven: Yale University
Press, 1957
Лосев А.Ф. Анализ платоновского учения // Лосев А.Ф. История античной эстетики, т. II. М.: Искусство, 1969
179
Андронников
Ираклий.
А
теперь
об
этом.
[Интернет-ресурс:
http://books.tr200.ru/v.php?id=242504]
Аристотель. Политика // Аристотель. Сочинения: В 4-х тт. Т. I, М.: Мысль, 1983
Асмус В.Ф. Античная философия. М.: 2005
Афонин А.А. Лекции по генетике. http://afonin-59-bio.narod.ru
Бейлин Дж. Краткая история генеративной грамматики. // Фундаментальные направления современной американской лингвистики. М., 1997
Берг Л.С. Номогенез, Петроград, 1922
Блейлер Э. Аутистическое мышление. Одесса 1927
Блейлер Э. Аффективность. Внушение. Паранойя. Изд. ВИНИТИ, 2001
Блок А. О назначении поэта // Собр. соч., в 6 тт., т. 4. Ленинград, 1982, с. 413—420
Борев Ю.Б. Эстетика. М.: Высшая школа, 2002
Бориснев С.В. Социология коммуникации. Изд. ЮНИТИ-ДАНА, 2003
Брук С.И. Народонаселение. БСЭ, III изд. 1968-1978
Булгаков Сергей. Два града. СПб, 1997
Вайнберг С. Открытие субатомных частиц. М.: Мир, 1986
Выготский Л. С. Развитие высших психических функций. — М., 1960
Выготский Л.С. История развития высших психических функций. М., 1983. Т.3
Выготский Л.С. Мышление и речь. Изд. 5. М.: Лабиринт, 1999
Гаспаров М.Л. Занимательная Греция. М., 2008, с. 255
Геллнер Э. Нации и национализм. М.: Прогресс, 1991
Гельвеций К.А. О человеке // Соч. в 2-х т. Т. 2. М., 1974.
Гераклит. Фрагменты, Пер. М.А.Дынника
Геродот. История
Гиндикин С.Г. Рассказы о физиках и математиках. М.: Наука, 1985;
Глазычев В.Л. Эволюция творчества в архитектуре. М.: Стройиздат, 1986
Гоббс Т. Левиафан, или Материя, форма и власть государства церковного и гражданского. Сочинения: В 2 т. Т. 2. М.: Мысль, 1991.
Грант В. Эволюционный процесс. М.: Мир, 2008
Григорьев А.А. Взгляд на русскую литературу со смерти Пушкина, ст. 1, разд. 2 [Интернет-ресурс:
http://az.lib.ru/g/grigorxew_a_a/text_0510.shtml]
Григорьев Г.П. О первоначальном научении. Сборник материалов конференции, СПб, 2002
Гумилев Л. Н. Ландшафт и этнос. Статьи и работы (1949-1990). Старобурятская живопись. СПб,
2005
Гумилев Л. Н. Этносфера: история людей и история природы, М.: Экопрос, 1993
Гумилев Л.Н. Ландшафт и этнос: VI //Вестник ЛГУ, 1965. № 18
Гумилев Л.Н. О термине «этнос» // Доклады Географического общества СССР. 1967, вып. 3, с. 3-17
Гуревич П.С. Культурология. М.: 2003
Гутер Р.С., Полунов Ю.Л. Джироламо Кардано. М.: Знание, 1980
Даль В.И. Толковый словарь живого великорусского языка, в 4 т. — СПб., 1863-1866.
Дарвин Ч. Происхождение человека и половой подбор. Сочинения. Т. 5. М., 1953
Деяния божественного Августа
Дидро Д. Человек // Собр. соч. Т. 7. М.-Л., 1939
Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. М.: Мысль , 1979
Дойч Дэвид. Структура реальности. гл. 2 Тени. Москва-Ижевск, 2001
Дьюсбери Д. Поведение животных. М., Мир, 1981
Елизаров Е.Д. Культура как детерминант всеобщего развития // Вопросы теории культуры //
Научные труды РАХ № 15, окт./дек. 2010, с. 3—26
Елизаров Е.Д. Статус творческой личности //РАХ ИИР, Научные труды, вып. 19. СПб, 2011
Елинек Я. Большой иллюстрированный атлас первобытного человека. Прага, 1982
Забелин И.Е. Домашний быт русских царей в XVI и XVII столетиях. Кн. I. Государев двор или дворец. М.: Книга, 1990
Законы XII таблиц // Хрестоматия по истории древнего мира под ред. В. В. Струве. Том III. Древний Рим. М.: Учпедгиз, 1953
Запорожец А.В. Избр. соч. в 2-х тт. М.: 1986, т. I
Зорина З.А., Смирнова А.А. О чем рассказали «говорящие» обезьяны. – М.: Языки славянских
культур, 2006
Ильенков Э.В. Идеальное. Философская энциклопедия. Т. 2, 1962
Ильин В.В. Политология. М.: «Книжный дом «Университет», 1999
Ильин В.В. Философия власти. МГУ 1993
Иоганнсен В. Л., О наследовании в популяциях и чистых линиях.: М. – Л., 1935
Исократ. Панегирик
Исократ. Филипп. 155 //Исаева В.И. Античная Греций в зеркале Риторики. Исократ. М.: Наука,
1994
История философии в 3 тт. т. 1—3, М.: Политиздат, 1940
Кант И. Пролегомены ко всякой будущей метафизике, могущей появиться как наука// Кант И.
Соч. М., 1965. Т. 4, ч. 1
Кант. Критика чистого разума. М, 1994
Карамзин Н.М. История государства Российского. Т. I
180
Кашкин В.Б. Введение в теорию коммуникации. Воронеж: Изд-во ВГТУ, 2000
Книги Ветхого и Нового завета
Конецкая В.П. Социология коммуникаций. Учебник. М.: Международный университет бизнеса и
управления, 1997
Коробков И. И., Новые данные о неандертальских скелетах из пещеры Шанидар (Ирак). Вопросы
антропологии, 1963, в. 15; Матюшин. М. Археологический словарь. М.: 1998
Коробков И. И., Новые данные о неандертальских скелетах из пещеры Шанидар (Ирак). Вопросы
антропологии, 1963, в. 15; Матюшин. М. Археологический словарь. М.: 1998
Кофанов Л.Л. Инсигнии римских магистратов. http://ancientrome.ru/publik/kofanov/kof02-f.htm
Крик Ф. Жизнь как она есть: ее зарождение и сущность. М.: Институт компьютерных исследований, 2002
Крушинский Л.В., Зорина З.А., Полетаева И.И., Романова Л.Г. Введение в этологию и генетику.
Изд-во: МГУ, 1983
Крылов А.Н. Мои воспоминания. Ленинград, 1984
Крылов Дмитрий. Азбука этнопсихологии. Материалы сайта http://www.antiterror.kz
Крюков
Михаил.
Эволюция
этнического
самосознания
и
проблема
этногенеза.
http://scepsis.ru/library.
Ксенофонт Афинский. Анабасис. Греческая история. М., ЛАДОМИР, 2003
Ксенофонт Афинский. Киропедия. М.: Наука, 1976
Ксенофонт Афинский. Лакедемонская полития
Кузина Е.Е., Сакаев И. Р. Апология биомеханики. Петербургcкий театральный журнал. № 2 (56).
2009
Кузнецова А.И., Ефремова Т.Ф. Словарь морфем русского языка. Изд. Русский язык, 1986
Культурология. XX век: энциклопедия. – т. 2. – СПб.: Университетская книга. – 1998
Ламетри. Человек-машина. // Ламетри. Сочинения, М.: Мысль, 1976
Лейбниц Г.В. Монадология. Соч. в 4 т., т. I, М.: Мысль, 1982
Ленин В.И. Великий почин. ПСС, 5 изд., т. 39
Ленин В.И. Великий почин. ПСС, 5 изд., т. 39
Ленин В.И. Государство и революция // Полное собрание сочинений, 5 изд., т.39
Ленин В.И. Критические заметки по национальному вопросу. ПСС, 5 изд., т. 24
Ленин В.И. О значении воинствующего материализма. ПСС, т. 45
Ливий Тит. История Рима от основания Города
Линден Ю. Обезьяны, человек и язык. – М.: Мир, 1981.
Лосев А.Ф. Анализ платоновского учения // Лосев А.Ф. История античной эстетики, т. II. М.: Искусство, 1969
Лосский В.Н. Богословское понятие человеческой личности // Лосский В.Н. Богословие и Боговидение. М., 2000
Лотман Юрий. Семиотика кино и проблемы киноэстетики. Таллин: Ээсти Раамат, 1973
Макиавелли Николо. Рассуждения о первой декаде Тита Ливия // Макиавелли Никколо Сочинения. СПб.: Кристалл 1998
Маркс К. и Энгельс Ф. Манифест Коммунистической партии. Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2. Изд., т. 4
Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., 2 изд., т. 12
Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., 2 изд., т. 3
Маркс К. К критике гегелевской философии права // Маркс К., Энгельс Ф. Cоч. 2 изд. т. 1, с. 415—
429
Маркс К. К критике гегелевской философии права // Маркс К., Энгельс Ф. Cоч. 2 изд. т. 1
Маркс К. Капитал // Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., 2 изд., т. 23
Маркс К. Экономическо-философские рукописи 1844 г. // Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., т. 42, с. 41—
174
Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2 изд., т. 19, с. 20
Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2 изд., т. 28, с. 427
Михайловский Н.К. Избранные труды по социологии в 2 тт. СПб, Алетейя, 1998, т.2
Мишо Жозеф-Франсуа. История крестовых походов. М.: Алетейя. 2001
Мор Т. Утопия. М., 1953
Моррис Генри Библейские основания современной науки. СПб, 1995
Мудрик А.В. Социализация человека. М.: изд. Центр Академия, 2006
Наполеон I Бонапарт Избранные произведения. СПб., 1994
Нив Генри Р. Пространство доктора Деминга: Принципы построения устойчивого бизнеса. М.:
Альпина Бизнес Букс, 2005
Ньютон Исаак. Математические начала натуральной философии. М.: Наука, 1989
Общая теория права и государства: Учебник. Под ред. Лазарева В. В., М.1994
Ожегов С.И, Шведова Н.Ю. Толковый словарь русского языка. М.: 1992
Окладников А.П. Первобытное искусство. БСЭ, III изд. 1968-1978
Опарин А.И. Возникновение жизни на Земле. М.: АН СССР, 1957
Основы теории коммуникации: Учебник. Под ред. Василика М.А. М.: Гардарики, 2003
Павлов И. П., Полн. собр. соч., 2 изд., т. 3, кн. 2, 1951
Павсаний. Описание Эллады. Фокида
Пиз Аллан. Язык телодвижений. Как читать мысли окружающих по их жестам. Изд-во Эксмо.
2003
181
Платон. Государство. Платон. Собрание сочинений в 3-х тт. Т.3 (1). М., 1971
Платон. Законы
Платон. Тимей // Платон. Соч. в 3 тт. Т 3 (1). М., 1971
Плеханов Г. В. Карл Маркс и Лев Толстой // Плеханов Г. В. Избр. филос. произведения: В 5 т. М.,
1958. Т. 5. С. 632-640
Плутарх. Ликург
Плутарх. Перикл
Почепцов Г. Теория коммуникации. Изд. Ваклер, 2001
Проблемы мезальянса в психотерапевтической практике. Проф. Уманский С.В. Областная клиническая больница, г. Курган
Резникова Ж.И. Исследование орудийной деятельности как путь к интегральной оценке когнитивных возможностей животных. // Журнал общей биологии, 2006, №1, с. 3—22
Роберт Реймский. Иерусалимская история // История крестовых походов в документах и материалах. М. 1975
Розенау Дж. К исследованию взаимопересечения внутриполитической и международной систем.//
Теория международных отношений: Хрестоматия. Сост., науч. ред. и коммент. П.А. Цыганкова. –
М.: Гардарики, 2002
Рябов О.В. Матушка-Русь. 2001
Светоний Транквилл. Божественный Август.
Синкевич В.А. Феномен зеркала в истории культуры. СПб, 2006
Сироткина И.Е. Биомеханика между наукой и искусством // Вопросы истории естествознания и
техники. 2011. №1. С. 46-70.
Словарь военных терминов. Сост. А. М. Плехов, С. Г. Шапкин. М.: Воениздат. 1988
Словарь языка Пушкина: в 4 т. 2-е изд. РАН. М.: Азбуковник, 2000
Слуцкий Б. «Физики и лирики». БВЛ. Серия третья. Москва: Художественная литература, 1977
Сноу Ч.П., Портреты и размышления, М.: Прогресс, 1985
Солнцев С.И. Общественные классы. Важнейшие моменты в развитии проблемы классов и основные учения. Пг. 1923. С. 26.
Старостин С.А. У человечества был один праязык. «Знание—сила», №8, 2003
Талбот Майкл. Голографическая Вселенная. М., Издательский дом «София», 2004
Тейяр де Шарден. Феномен человека
Тинберген Н. Поведение животных. М., Мир, 1978
Тойнби А. Постижение истории. М., Айрис-Пресс, 2002
Толковый словарь русского языка. В 4 т. Под ред. Д.Н. Ушакова. М.: «Советская энциклопедия»;
ОГИЗ, 1935-1940
Толковый словарь русского языка: В 4 т. Под ред. Д. Н. Ушакова. М.: ОГИЗ, 1935 — 1940
Тронский И.М. История античной литературы Учебник для студентов филологических специальностей университетов.
Тюняев А.А. История возникновения мировой цивилизации. Системный анализ. (П. 7.1.1.2.2). 2009
http://www.organizmica.org/archive.
Тюняев
А.А.
Расчет
численности
населения
в
палеолите
и
мезолите.
http://www.organizmica.org/archive
Уилсон Эдвард, Уилсон Дэвид С. Переосмысление теоретических основ социобиологии. «Quaterly
review of biology», 2007, т. 82, № 4
Уилсон Эдвард, Уилсон Дэвид С. Переосмысление теоретических основ социобиологии. «Quaterly
review of biology», 2007, т. 82, № 4
Устав Внутренней службы Вооруженных Сил Союза ССР. М., 1968
Фихте И. Г. Первое введение в наукоучение // Избранные сочинения. М., 1916
Фихте И. Г. Ясное как солнце сообщение широкой публике о подлинной сущности новейшей философии. — М., 1937
Флавий И. Иудейская война
Флоренский П. Анализ пространственности и времени в художественно-изобразительных произведениях. Издательская группа «Прогресс», 1993
Флори
Жан.
Идеология
меча.
Предыстория
рыцарства
[Интернет-ресурс:
http://webreading.ru/sci_/sci_history/ghan-flori-ideologiya-mecha-predistoriya-ricarstva.html]
Фукидид. История
Хойзинге Й. Осень Средневековья. М.: Наука, 1988
Хомский Н. Аспекты теории синтаксиса. М., 1972
Хомский Н. Синтаксические струтуры. – В кн.: Новое в зарубежной лингвистике, вып. V. М., 1962
Хрестоматия по истории Древнего Востока: Учебное пособие // Ч.1. М.: Высшая школа, 1980
Хрустов Г.Ф. Проблема человеческого начала. Вопросы философии. 1968, № 8
Хрустов Г.Ф. Становление и высший рубеж орудийной деятельности антропоидов. М.,1964
Цицерон. О государстве
Черносвитов Е.В. Социальная медицина. М.: МГУ, 2000
Шалев Ш. Одиночное заключение: сборник материалов и документов. Лондон: Центр криминологии им. Мангейма, Лондонская школа экономики и политологии, 2008 [Интернет ресурс:
http://www.solitaryconfinement.org]
Шухардин С.В., Ламан Н.К., Федоров А.С. Техника в ее историческом развитии. Москва: Наука,
1979
182
Эльконин Б.Д. Введение в психологию развития (в традиции культурно-исторической теории Л.С.
Выготского). М., 1994
Энциклопедический словарь крылатых слов и выражений. Авт.-составитель Вадим Серов [Интернет-ресурс: http://www.bibliotekar.ru/encSlov/15/250.htm]
Энциклопедический словарь Ф.А. Брокгауза и И.А. Ефрона. СПб.: Брокгауз-Ефрон. 1890—1907
Эпштейн Михаил. Русский язык: Система и свобода. Новый Журнал. Литературнохудожественный журнал русского Зарубежья. № 250, 2008
Юнг К. Об архетипах коллективного бессознательного