ФУНДАМЕНТАЛЬНАЯ СТРУКТУРА
advertisement
Александр Сосланд ФУНДАМЕНТАЛЬНАЯ СТРУКТУРА ПСИХОТЕРАПЕВТИЧЕСКОГО МЕТОДА, или как создать свою школу в психотерапии – М.: Логос, 1999. – 368 с. Аннотация В книге исследована и описана фундаментальная структура психотерапевтического метода; излагается язык, позволяющий адекватно и полно описать любой психотерапевтический метод; психотерапевтическое знание впервые представлено не как конгломерат разрозненных концепций, а как внутренне единая целостность; намечены возможности проектирования новых психотерапий, чему приводятся наглядные примеры; обсуждается сущность и своеобразие взаимоотношений психотерапевтов с методами, которыми они пользуются ISBN 5-8163-0005-9 © Сосланд А. С. 1999 © Издательство "Логос". Москва, 1999 Приложение М.А.Калмыкова РУССКИЙ ПРОРЫВ НА ПСИХОТЕРАПЕВТИЧЕСКОМ ФРОНТЕ Издательство "Логос" выпустило в свет необычную книгу. Московский психотерапевт Александр Сосланд озаглавил свой труд "Фундаментальная структура психотерапевтического метода, или как создать свою школу в психотерапии". Как ясно из предисловия, этот проект существовал первоначально в виде многолетнего семинара. Как и семинар, книга озаглавлена с явной претензией на научную сенсацию и как выяснилось ниже претензия эта не лишена определенных оснований. Дело в том, что психотерапия как наука существовала до сегодняшнего дня без некоей общей теории. Психотерапевтический мир являет собой пеструю картину, где представители множества методов, школ, направлений не могут договориться друг с другом по самым фундаментальным основам, не могут выработать общего языка. По некоторым подсчетам, количество различных школ достигает шестисот, по другим – ста пятидесяти, однако Европейская психотерапевтическая ассоциация насчитывает 16 так называемых "международно признанных" методов. Но даже и этих скромных чисел достаточно для того, чтобы сложилась ясная картина "разброда и шатаний". Те, кто знаком с ситуацией в этой области знания, появлению этой работы должны обрадоваться. Общая теория психотерапии – долгожданное событие. На решение именно этой проблемы нацелена книга, о чем заявлено прямо на обложке: "В этой книге: исследована и описана фундаментальная структура психотерапевтического метода; создан язык, позволяющий адекватно и полно описать любой психотерапевтический метод". Не больше и не меньше. Итак, мы имеем дело с текстом, который вызывающе нацелен на изменение ситуации в рамках целой науки. Однако именно до "фундаментальной структуры" и до "языка, позволяющего описать любой метод" дело доходит не сразу. В главе "Психотерапия как предмет исторического анализа" предлагается совершенно новый взгляд на сущность психотерапевтической школы как таковой. Автор считает, что школа – это некое идеологическое пространство, специально ограниченое его создателем и его последователями для осуществление своего влияния. Большие трудности в оценке эффективности действия психотерапии создают богатые возможности для творческого произвола. Все методы, как принято говорить, "лучше чем ничего", и это развязывает руки многим, зачастую весьма недобросовестным изобретателям новых методов. Психотерапевты предстают в контексте этого анализа эгоцентричными личностями, жаждущими интеллектуальной власти, что, как мне кажется, соответствует реальной ситуации психотерапевтического сообщества. Тут, по аналогии с названием знаменитого кантовского труда, намечается некая "Критика психотерапевтического разума". Однако историческое введение заключается неожиданным выводом: несмотря на явный переизбыток школ, ни в коем случае не следует останавливать процесс создания новых. Наоборот, необходимо всячески идти навстречу желаниям создавать новые методы, на что указывает и подзаголовок книги. Иначе, считает А.Сосланд, – конец истории психотерапии. Зачем, собственно, психотерапевту нужны новые методы, когда их и так уже девать некуда? На этот вопрос дается довольно циничный, на мой взгляд, ответ. Как раз только психотерапевту они и нужны, пациент здесь как бы ни при чем. Как сказано уже, отдельно взятый метод формирует некое идеологическое пространство, где психотерапевт осуществляет свое влияние. Саму по себе психотерапию автор изображает как уникальную практику осуществления власти над личностью, а отнюдь не только как метод терапии или консультирования. Реакцию психотерапевтического сообщества на все эти построения предвидеть нетрудно. Скорее всего в восторг не придет никто, и как раз потому, что эти соображения достаточно адекватно отражают действительное положение дел, а, главное, задевают интересы почти всех. Особенно подробно властные проблемы разбираются в главе "Харизматическая личность в психотерапии". Мы привыкли говорить о харизматическом влиянии применительно скорее к политике, чем к психотерапии. Такое исключительное свойство, как харизму, автор рассматривает как заурядный профессиональный навык. Это положение определенно – новация в теории психотерапии. То особое влияние, которое психотерапевт оказывает на клиента до сих пор не получало адекватного истолкования. Хорошо известно, что именно особое обаяние играет решающую роль в успехе психотерапии, просто до сих пор не было никого, кто это обстоятельство адекватно концептуализировал бы (в "Независимой газете" за 26.08.1997 г. помещена статья А.Сосланда "Харизматическая личность. Что она представляет собой и можно ли ею стать." – п р и м . р е д . ). Получается так, что методы и теории психотерапевтических школ создают предпосылки для формирования харизмы психотерапевта, а вовсе не для достижения терапевтического эффекта, как это принято считать. Весь порядок психотерапии оказывается поставлен с ног на голову, предмет науки в целом конструируется и деконструируется одновременно. Автор помещает целую область знания в своего рода пограничную ситуацию, предписывая читателю нечто такое, что одновременно как-бы разоблачает. Вообще, А.Сосланд откровенно пытается с самого начала представить свое исследование, как нечто из ряда вон выходящее, и, похоже, ему это во многом удается. Однако самое главное заключено в главах, посвященных структуре теории и технике психотерапии. Как уже сказано, психотерапия до сегодняшнего дня существовала без общей теории. Но вот вроде как она появилась. К этому событию, громогласно объявленному автором, я поначалу отнеслась с определенной скептической осторожностью. Ведь речь идет о проблеме, над которой трудились и трудятся многие исследователи, в основном в Европе, но пока ничего основательного предложить здесь не могут. И вот, путешествуя по страницам книги, продираясь сквозь обилие новых терминов, я не без некоторого удивления поняла, что вроде бы, на самом деле, свершилось. Целая область знания приобрела систематическую основу. Очередной российский Левша на глазок, как бы нехотя, с прибауточками, сделал (или "отслюнявил", как сейчас принято говорить) то, над чем долго работали целые команды ученых на Западе (взять, например, группу К.Граве из Бернского университета), где уровень исследований в психотерапии в целом неизмеримо выше, чем в России. Концепты и термины, предлагаемые А.Сосландом, судя по всему, практически полностью исчерпывают объем знаний в области психотерапии. Его понятийный аппарат в целом покрывает все те реалии, которыми оперируют психотерапевты разных направлений. Долго сопоставляя и сравнивая, я так и не смогла определить, какие же элементы теории и техники не поддаются описанию в терминах, предложенных на страницах этой книги. Без сомнения, все это представлено пока в достаточно сыром виде, все, видимо, будет уточняться и расширяться, однако прорыв как таковой уже произошел. Разумеется, нет полной уверенности в том, что предложенная автором конфигурация структуры психотерапевтического знания – единственно возможная, но, что ж, кто может, пусть сделает лучше. Важно, что читатель книги получает возможность взглянуть на психотерапию со стороны. Вопервых, это важно для понимания ситуации в целом. Кроме того, это дает в руки сильное орудие защиты от многочисленных как в России, так и во всем мире шарлатанов, которые каждый день предлагают "принципиально новые" подходы, в то время как новизна их крайне сомнительна. Только этой части исследования хватило бы для того, чтобы сделать книгу важным событием в науке. Однако честолюбивый автор этим не ограничивается. Ему, видите ли, недостаточно просто заложить основы науки в целом, ему подавай еще и все возможные пути ее развития. Не без некоторой доли развязности А.Сосланд раздает читателям советы, как следует распоряжаться описанными им элементами при конструировании новых методов. С определенной иронией он предписывает одно, не рекомендует другое. В таком стиле, как мне кажется, можно было бы создавать тексты и в других областях гуманитарного знания. Ведь надо помнить, что психотерапевтическая школа – это больше чем просто метод лечения. Речь идет о некоем подобии религиозного течения. Интересно, смог бы автор предложить рецепты, как "создать", к примеру философское учение или новую религиозную систему. Возникает, естественно, вопрос, а сам-то автор создал "свою школу в психотерапии" перед тем, как объяснять другим, как это делается, или нет? Судя по всему, его об этом уже спрашивали и он подробно объясняет, что, разумеется, нет, сам он ничего такого не предпринимал. Согласно его разъяснениям, создание метода это не только некое интеллектуальное предприятие, но и определенный способ социального поведения. Психотерапевт, который сконструировал психотерапевтический метод, начинает его всячески распространять в ущерб другим, вступая в конфронтацию с представителями иных направлений. Получается, что совместить собственный подход и инструкцию, как создать другой метод, невозможно. Таким вот ловким ходом А.Сосланд ускользает от обвинений в том, что обучает людей тому, чего сам никогда не делал. Но и это еще не все. Заключительная часть книги "Виртуальная психотерапия" представляет собой несколько описаний методов в сопровождении соответствующих биографий их создателей. Весь фокус в том, что этих психотерапий на самом деле не существует, они от начала и до конца выдуманы автором. Здесь поначалу теряешься, потому что они выглядят как "настоящие". Невнимательный читатель очень легко может попасться на удочку и принять все за чистую монету. Сказать по правде, поначалу это произошло и со мной. Не обратив внимание на разъяснения в начале главы о том, что все эти школы представляют собой не что иное, как вымысел, я долго пыталась припомнить, слышала ли что-нибудь про эти методы (числом пять), читала ли про них где-нибудь. Отчаявшись припомнить что-либо сама, не найдя ничего в словарях и руководствах, пыталась навести справки у коллег и тоже безуспешно. Только перечитав, поняла, что А.Сосланд достаточно внятно предупредил читателя, что эти методы – не более чем "научная фантастика". Кроме того, обращаясь к горячим головам, которым книга тоже может попасть в руки, автор предупреждает, что эти возможные методы не опробованы на практике. Делается это с тем, чтобы не появилось искушение их тут же бездумно применить. Но что особенно важно, эти виртуальные методы не являются очередными "авторскими редакциями" известных психотерапий, что нынче встречается на каждом шагу. Они выглядят как реальные школы, так сказать, "большого стиля", и место их авторов – в одном ряду, если не с Фрейдом, то с Юнгом, Адлером, Грофом – это уж точно. Проект "создания новых школ" приобретает таким образом реальные зримые очертания, а кроме того, воспринимается, как вызов исключительной силы. Но самое удивительное в этой книге – это язык. С одной стороны, она густо усеяна сложной терминологией, изобретенной по большей части самим автором. Он заботливо вводит в ткань текста каждый термин, причем всякий раз посредством вполне адекватной процедуры. Вначале приводится значение корней, заимствованных из древних языков и это само по себе примечательное обстоятельство в наше время, когда в школах не дается никакого классического образования. Далее разъясняется значение вводимого термина, после чего обсуждаются те концепты, с которыми он соотносится. Проделана большая филологическая работа. Тем не менее, переизбыток терминов, с которыми сталкиваешься впервые, не может не утомлять. Автор, видимо опасавшийся произвести именно такое впечатление, решил сгладить его весьма своеобразным способом. Большая часть книги написана достаточно легковесным языком, густо усеянном элементами разговорно-бытовой речи. Размышления об основах целой области знания пересыпаны шутками и анекдотами. Порой это обескураживает, порой выглядит вполне адекватно. Дело, в сущности, невиданное: в фундаментальном исследовани преобладает язык памфлета или даже порой – газетного фельетона. Нет крупного персонажа в истории психотерапии, которого он не задел и не высмеял. Объектом иронии (зачастую достаточно злой) становятся З.Фрейд и К.Г.Юнг, В.Франкл и К.Роджерс, Дж.Морено и С.Гроф. А.Сосланд буквально взламывает традицию объективно-серьезного тона научного повествования. Но с другой стороны – кто сказал, что научная литература должна всегда писаться только очень серьезно, стилистически серо, как мы это чаще всего и видим? Я считаю, что любая попытка оживить научный текст должна всячески приветствоваться. "В вашем рассказе чувствуется подмигивание," – говорит некий редактор герою булгаковского "Театрального романа". Некое подмигивание на страницах "Фундаментальной структуры" ощущается повсюду. Автор резвится, как дитя, не смущаясь и не тушуясь ни на йоту. Так, он предлагает читателю в качестве домашнего задания придумать очередную психотерапию или даже устроить состязания "на лучший метод". Свой проект он сравнивает с созданием "нотной грамоты" для всей области психотерапевтического знания или с идеей генеративной лингвистики Н.Хомского. Развеселившись окончательно, он набрасывает в эпилоге возможный диалог между студентом и экзаменатором по поводу своих концепций, а также выдает целый список диссертационных тем, в которых якобы будут развиваться его идеи. По всему видно, что А.Сосланд осознает свою миссию как крупную историческую. Ну и конечно, смерть от скромности ему никак не грозит. Серьезным недостатком книги (при таких-то претензиях!) является порой весьма заметная стилистическая небрежность. В тексте зачастую имеет место некоторая невнятность, недосказанность (это при том, что в целом стилистический уровень превосходит многое из того, что публикуется в научной литературе). Далеко не все соображения подкреплены адекватными ссылками. У меня создалось впечатление, что местами текст написан второпях, что автор как бы не хочет терять темпа в то время, как он доводит до сведения читателя свои открытия. От чтения книги, несмотря на все издержки, возникает ощущение, что имеешь дело с текстом, который открывает в науке новые серьезные перспективы. Было бы очень хорошо, если бы российское психотерапевтическое сообщество смогло правильно воспринять и оценить эту неординарную книгу. "Ex libris НГ", 24.06.1999, с.13 ПРЕДИСЛОВИЕ Вся предыдущая литература по психотерапии исходила, на наш взгляд, из достаточно ограниченного взгляда на вещи. А именно предполагалось, что психотерапевтический метод создается ради нужд пациента. Ясно, что если мы будем придерживаться этой точки зрения, то в истории психотерапии ничего не поймем. Всем известно, что никогда созданию метода не предшествовали серьезные сравнительные исследования эффективности нового подхода. Всегда речь шла о том, что старый метод переставал чем-то удовлетворять того, кто им пользовался. Объективное исследование эффективности осуществлялось чаще всего задним числом и на явно неудовлетворительном научном уровне. Правда заключается в том, что новые идеи и техники появлялись чаще всего для обслуживания интересов их создателя. Кроме того, без сомнения, важным мотивом нововведений было желание обустроить терапевтическую ситуацию так, чтобы она была созвучна его же предпочтениям и склонностям. Однако самое важное заключалось, на наш взгляд, в том, что новая теория и техника очерчивали некую область, в которой их автор (и вслед за ним его последователи) осуществлял свое господство. Нам даже не надо особенно затруднять себя здесь примерами из истории психотерапии, ибо, мы уверены, это все понятно и так. Все эти очевидные обстоятельства и подтолкнули нас к идее нашего проекта. Самое важное в нем – структурное исследование основных направлений в психотерапии, существующих на сегодняшний день. Нам представляется очевидным, что основные известные методы могут быть разложены на составные элементы, которые, собственно, представляют собой некую "нотную грамоту";, по правилам которой "писались" уже существующие на сегодняшний день методы, но вполне могут быть написаны и новые. Мы представляем себе все это дело так, как если бы изначально существовали записанные на "невидимых скрижалях" те основные составные части и некоторые принципы, по которым эти части складываются в единое целое. Получается, таким образом, что существовавшие до сих пор школы есть не что иное, как отдельные варианты реализации того, что было на этих скрижалях записано. При таком подходе быстро выясняется, что далеко еще не все "невидимые скрижали" прочитаны и что остается очень много такого, что лежит мертвым грузом. Иначе говоря, мы приходим к пониманию, что многие составные элементы, исследованные нами, могут быть использованы не в таком виде, как это было до сих пор в конкретных методах. Именно эти соображения подсказали нам подзаголовок названия нашего исследования, которое, разумеется, не ограничивается инструкцией о том, "как создать свою школу". У нашего проекта могло бы быть еще несколько названий, столь же уместных, как и титульное, а именно: "Как компетентно и основательно осуществить критический анализ психотерапевтического метода";, или "Как разобраться, из чего состоит теория и техника какого-либо метода";, или "Как обогатить и улучшить уже имеющиеся методы";, или "Как оптимально сконструировать эклектический терапевтический метод"; и т. д. Так что не следует воспринимать титульное заглавие одномерно. Очень важной для нас оказалась и другая задача, а именно: зачем создателю метода нужны те или иные из упомянутых составных элементов? Как уже было сказано, нелепо было бы считать, что изменения в структуре теорий и техник, приводящие к появлению новых школ или к изменениям внутри уже существующих, порождены только стремлением сделать терапевтический процесс более эффективным, то есть внести какие-то изменения в него в интересах пациента. Главное здесь, как нам представляется, – это то, как именно те или иные составные части школьной теории могут делать метод более привлекательным в глазах как пациентов, так и возможных последователей новой школы. По нашему замыслу, такой проект должен привести к новому пониманию психотерапии как единого целого. Именно этого понимания не хватало психотерапевтическому сообществу, которое формировалось и развивалось отдельными школами, агрессивно враждовавшими между собой. Если психиатры, например, после выхода в свет в 1915 году "Общей психопатологии" К. Ясперса, а также многократно переиздававшегося учебника Э. Крепелина смогли выработать единый для своей науки язык, то, к сожалению, в психотерапии ничего такого пока нет. Исследование и описание структуры психотерапевтического знания требует, соответственно, выработки адекватного языка. Такой язык по отношению к терминологии школ выполнял бы функцию метаязыка, на котором могли бы разговаривать психотерапевты разных направлений, обсуждая в подробностях сходство и различие в своих методах. Но, что еще более важно, мы получаем возможность взглянуть на любой метод как бы со стороны. Мы сможем понять, из чего, он, собственно, состоит, имеет ли он в своей структуре тот или иной элемент или же не имеет. Другая наша цель, помимо прочих – представить весь спектр школьных концепций в возможно более сжатом, емком. компактном виде. Итак, из чего же состоит наше исследование? В первую очередь нам показалось необходимым проследить те исторические тенденции, которыми определяются процессы как развития психотерапевтических школ, так и их угасания. Раньше историю психотерапии принято было излагать описательно-эмпирически в виде нарративов, излагавших историю отдельных школ. События этой истории и судьбы психотерапевтов преподносились как в некоей хронике. Нам же представляется важным попытаться выявить или хотя бы наметить существенные закономерности, позволяющие представить себе историю психотерапии не как поток, случайных событий, а как структурированное и осмысленное движение, что мы и попытаемся сделать. Очень важным разделом нашего проекта является часть, посвященная роли харизматической личности в психотерапии. Мы пришли к выводу, что среди потенциальной клиентуры существует спрос не столько на метод терапевтической работы, сколько на особые свойства личности, которыми, как это представляется пациенту, наделен "эффективный" психотерапевт. Именно эти особые свойства, позволяющие оказывать эффективное влияние на других, и составляют главное в структуре харизматической личности. Разумеется, речь идет о влиянии на других в пределах, жестко ограниченных общепринятыми конвенциональными нормами; не может быть и речи о том, что в этом контексте допускается манипулирование другой личностью. Как мы покажем ниже, формирование харизмы, у психотерапевта в частности, невозможно вне определенного идеологического контекста, вне системы новаторских теоретических положений и техник, которые обладатель харизматических свойств вводит в общий обиход, Это соображение, собственно, и увязывает часть нашего проекта, посвященную харизматической проблематике, с общим замыслом. Чтобы была хоть какая-то возможность вести речь о некоем персонаже как о харизматическом, необходимо обозначить ту идеологическую сферу, в которой он осуществляет свое влияние, Иными словами, создав свой метод или, на худой конец, некую модификацию чего-то уже известного, терапевт обеспечивает себя идеологическим пространством, которое, как упоминалось, необходимо для формирования его харизмы. Но главная часть нашего проекта, как уже сказано, посвящена описанию структурных элементов психотерапевтической теории и техники и соответственно этому его структурный раздел делится на две большие части. Та часть, что описывает структуру теории, делится в свою очередь на синхронический и диахронический разделы. В синхроническом описываются те элементы, что отражают статическую часть теории, в ней не содержится понятий, очерчивающих теорию развития. Основное внимание уделяется соотношению частей и целого (тема неновая в теории), границам, каналам доступа к личности. Обсуждается, помимо всего прочего, то, зачем нужен каждый из обсуждаемых элементов для целостной теории и каким образом его лучше оформить и преподнести в теории возможной. Диахронический раздел посвящен тому, как существующие и возможные теории представляют себе динамику развития как личности, так и патологического расстройства, равно как и путей его преодоления. Здесь вводится определенное количество новых понятий. Индивидуальная история развития личности, нашедшая свое отражение в различных теоретических построениях, прослеживается от исходного момента до возникновения патологии, Особое внимание уделяется здесь теме влечений. ключевой для многих теоретических систем, а также препятствий, возникающих на пути удовлетворения этих влечений и приводящих к развитию патологии. В части нашего проекта, посвященной структуре техники, основной упор делается на два основных элемента психотерапевтической акции: на процедуру изменения состояния сознания и разрушения патологических связей и/или формирования терапевтически действенных связей. При этом подробно классифицируются способы проведения таких процедур. Становится понятно, что своеобразие психотерапевтической техники зависит от неповторимого сочетания обоих элементов. Такое исследование приводит к возможностям сравнительного анализа школ по самым разным признакам, в том числе и по очень заинтересовавшей нас характеристике, скажем так, богатства метода. Помимо всего прочего; быстро обнаружилось, что у истоков подавляющего большинства структурных элементов общей теории стоит именно идея, в первый раз употребленная в дело в классическом психоанализе. Нам представляется, что самая значительная историческая заслуга психоанализа заключается в том, что он, как никакой другой метод, способствовал созданию основ психотерапии как таковой. В заключение мы приводим несколько вариантов возможных, виртуальных так сказать, проектов психотерапевтических школ вкупе с возможными биографиями их авторов. Они предназначены только для того, чтобы продемонстрировать, как может быть разработан и встроен в новый метод любой из описанных нами элементов общей структуры. *** Нам хотелось бы выразить здесь нашу признательность тем, кто так или иначе оказал влияние на процесс создания этой книги. В первую очередь хотелось бы выразить чувство исключительной, глубокой благодарности нашему другу Вячеславу Цапкину. Его влияние на идеи, изложенные здесь, сказалось как на интеллектуальном уровне, так и на информационном, а главное – на личностном. Наш проект обсуждался с ним еще на самом начальном этапе нашего замысла, и его дружеская поддержка была для нас очень важным делом. Будет уместным, с моей стороны, поблагодарить известного филолога Нину Брагинскую, которая оказала нам серьезную помощь в терминологической работе, проявив при этом исключительную изобретательность. Концепция этой книги создавалась исподволь и излагалась на многочисленных семинарах, которые велись в течение многих лет. Обратная связь, которую мы при этом получили, оказала решающее влияние на многие аспекты нашего исследования. Здесь, понятно, нет возможности перечислить всех участников семинаров поименно, однако каждый из них может быть уверен, что эта благодарность обращена к нему персонально. Александр Сосланд ПСИХОТЕРАПИЯ КАК ПРЕДМЕТ ИСТОРИЧЕСКОГО АНАЛИЗА Перед исследователем, который хотел бы разобраться с историческими закономерностями развития психотерапевтического знания, который хотел бы п о д а р и т ь п с и х о т е р а п и и и с т о р и ю , стоят известные трудности. Они связаны с относительной краткостью временного отрезка, в рамках которого психотерапия развивалась, как самостоятельная дисциплина. Речь идет о двух столетиях (если вести отсчет истории психотерапии от Ф.А. Месмера) или даже об одном столетии (если вести отсчет от З. Фрейда). Естественное следствие таких обстоятельств – относительная бедность эмпирического материала, ибо, несмотря на обилие методов, направлений, школ и т.п., немногие из них имеют реально "богатую" историю. Немногие проделали путь с ясно ограниченными этапами, путь, достаточный для того, чтобы можно было говорить о закономерностях развития психотерапии. Ясно, что тут не может быть и речи об абсолютно непреложных законах или о фатально неизбежных закономерностях развития. Разговор пойдет именно о тенденциях. Причем все это, по нашему замыслу, не может привести к ясной формулировке принципов четкого предсказания событий в психотерапевтическом мире, предсказания судьбы, расцвета и падения тех или других направлений в психотерапии. Наше знание о том, почему та или иная школа вдруг получает распространение или, наоборот, теряет свое место на рынке психотерапевтических идей или почему после периода забвения она вдруг становится популярной вновь, – так вот, это знание может быть только приблизительным. История психотерапии – это сумма нарративов, описывающих истории появления и развития отдельных школ. Такие повествования состоят из параллельного описания развития идей отдельной школы и путей становления и утверждения, борьбы и преодоления сопротивления. Психотерапевтические методы находятся в состоянии постоянного состязания друг с другом, что, разумеется, накладывает отпечаток на всю психотерапевтическую жизнь в целом. Создание новых методов, как ясно всем (об этом мы подробнее будем говорить ниже), зачастую н и к а к н е с в я з а н о с д е й с т в и т е л ь н ы м и п о т р е б н о с т я м и т е р а п е в т и ч е с к о й п р а к т и к и , с и н т е р е с а м и п а ц и е н т а . Это ясно хотя бы из того, что большинство методов создается без серьезного сравнительного анализа изменения эффективности нового метода. Толчком к созданию новых методов в большинстве случаев не являются соображения, связанные с интересами пациента. И с т о р и я п с и х о т е р а п и и – это в первую очередь история желаний психотерапевтов создавать с в о и ш к о л ы . "Школьный" характер развития психотерапии очевиден, как ни в какой другой терапевтической практике, что связано в первую очередь с очевидными трудностями легитимации теорий и техник. Надежное объективно-научное обоснование валидности школьных теорий и эффективности техник – дело крайне затруднительное. Это всем известное обстоятельство делает ситуацию конкурентной полемики между различными методами неразрешимой и при этом как бы закрепляет ее, не оставляя других возможностей. Школа, как форма существования психотерапевтического знания, обеспечивает терапевту возможность существования и влияния в среде, регламентированной междушкольным "общественным договором". Школьно-исторические нарративы всегда в своей основе имеют некую "биографию героя", основателя школы. Это обстоятельство является одним из решающих факторов формирования самосознания психотерапевта вообще. Существует постоянный соблазн создания метода, борьбы за распространение идей, соблазн превращения изобретенного метода из ограниченной психотерапевтической практики в развернутую идеологическую систему, вкупе с техникой ее преподнесения. Все это в удачных случаях порой приводит к созданию транснациональной психотерапевтической империи, что делает этот род деятельности еще более привлекательным. Исторические модели, которые могут пролить свет на закономерности такого развития дела, должны прояснить структуру и динамику такого соблазна и, таким образом, по нашему замыслу, призваны в первую очередь затрагивать область желаний психотерапевта. Несмотря на определенную моральную устарелость моделей, предложенных в свое время А. Тойнби для описания динамики общественно-культурных формаций, их определенное достоинство заключается как раз в том, что они имеют непосредственное отношение к жизни упомянутых желаний. В этом смысле интересной является, в частности, модель в ы з о в о т в е т , по поводу которой А. Тойнби пишет так: "...можно сказать, что функция "внешнего фактора" заключается в том, чтобы превратить "внутренний творческий импульс" в постоянный стимул, способствующий реализации потенциально возможных творческих вариаций" (А.Тойнби. 1991, с. 108). Таким образом, модель в ы з о в – о т в е т подводит нас к проблеме воздействия внешнего фактора на развитие психотерапии. Эта модель, надо сказать, функционирует не только в крупном историко-идеологическом пространстве. Она так или иначе включена в любое восприятие текста, о чем мы читаем, к примеру, у M.M. Бахтина: "...Всякое реальное целостное понимание активно ответно и является не чем иным, как начальной подготовительной стадией ответа (в какой бы форме он ни осуществлялся). И сам говорящий установлен именно на такое активное ответное понимание: он ждет не пассивного понимания, так сказать только дублирующего его мысль в чужой голове, но ответа, согласия сочувствия, возражения, исполнения и т.д." (M.M. Бахтин, 1979, с. 247). И в самом деле, даже самое приблизительное знакомство с историей психотерапии позволяет нам утверждать, что она является в высшей степени открытой наукой, весьма сильно подверженной влияниям извне. Эти влияния оказывают на нее решающее воздействие, определяющее ее сущность и своеобразие. Клиническая психиатрия, на которую психотерапевтам все время приходится оглядываться, будучи естественнонаучной дисциплиной, получает стимулы для своего развития из других естественных наук (физиологии, биохимии, фармакологии). Психотерапия, относящаяся, безусловно, к разряду гуманитарных наук ("наук о духе", по В. Дильтею), получает "свои" стимулы, соответственно, из гуманитарной сферы. Это могут быть стимулы от философских, мировоззренческих систем, социологии, филологии. Это могут быть импульсы, исходящие из различных сфер искусства. Наконец, что, на наш взгляд, очень важно, на психотерапию может влиять современная социально-общественная ситуация, так сказать "дух времени". Именно здесь берут свое начало многочисленные вызовы, берущие на себя функцию "внешнего фактора". Примеров здесь множество. Давно уже общим местом стало мнение (совершенно правдоподобное), что переоценка 3. Фрейдом значения сексуальности в этиологии и патогенезе неврозов явилась ответом на чрезмерность моральных запретов культуры викторианского общества второй половины XIX века. Разумеется, для самого создателя психоанализа так называемая подавленная сексуальность выглядела эмпирической реальностью его клинической практики. С другой стороны, клиническая практика предоставляла в его распоряжение множество других элементов реальности, предоставлявших другие возможности для интерпретационной стратегии. В ы б о р в ы з о в а , как мы видим, совершается в рамках определенной свободы . Совершенно ясно, что к л и н и ч е с к а я р е а л ь н о с т ь д л я п с и х о т е р а п е в т а я в л я е т с я т р а н с л я т о р о м р е а л ь н о с т е й д р у г о г о п о р я д к а . Узрение этих реальностей (социобиологических, экзистенциальных и т. д.) всякий раз приводило к созданию новой теории. Ответ на выбранный внеклинический вызов приводит к конструированию теории патогенеза, в котором задействованы соответственно внеклиническне факторы, существенно расширяет идеологические возможности создателя метода, создаст возможность для ставшего неизменным фактором терапевтической жизни выхода за пределы собственно психотерапевтического обихода. П о и с к в ы з о в а , т а к и м о б р а з о м , я в л я е т с я п р е д м е т о м к о р е н н ы х и н т е р е с о в т е р а п е в т а . Свобода выбора в этой области предполагает, разумеется, что иные вызовы могут игнорироваться в пользу такого, ответ на который предоставляет возможность выхода за пределы собственно терапии, ибо, как мы увидим ниже, это открывает множество возможностей, которыми разумнее не пренебрегать. Как известно, еще один "внешний фактор", повлиявший на классический психоанализ, – мир идей "философии жизни" (Шопенгауэр, Ницше, Бергсон и т.д.). Влияние его сказалось, в частности, в том, что в психоанализе было сконструировано представление о человеке к а к о носителе не осознаваемых им влечений, препятствия на пути которых и приводили к возникновению различной патологии . Другой известный исторический пример – распространение феноменологии и экзистенциализма вначале в мире философской мысли, а позднее – в психотерапевтическом пространстве. Этот сдвиг традиционно связывают с кризисом в европейском самосознании, имевшим место на фоне двух мировых войн. Совершенно ясно, что нет и не может быть никаких эмпирически обоснованных причин, клинически выверенных показаний для применения в том или ином конкретном случае именно экзистенциальной терапии (безразлично, дазайнанализа М. Босса или логотерапии В. Франкла). Клиническая реальность сама по себе не дает и не может давать оснований для работы именно в этой парадигме (равно как и ни в какой другой). Она, эта реальность, получается опять, выступает как бы посредником между терапевтом и неким внеклиническим, как уже было сказано, вызовом. С другой стороны, понятно, что проблемы пациента в любом случае, чем бы он ни страдал, так или иначе могут быть весьма правдоподобно связаны с темами смысла жизни, ее пустоты или наполненности – словом, всем тем, что попадает в фокус экзистенциалистского видения мира. Казалось бы, речь идет о само собой разумеющихся вещах. Однако, как мы видим, потребовались серьезные культурно-мировоззренческие сдвиги, чтобы все это было усвоено психотерапевтической средой. В качестве еще одного примера можно вспомнить о влиянии леворадикального студенческого и интеллигентского движения в индустриальных странах 60 – 70-х гг. на развитие антипсихиатрии. Другой источник влияния извне – это разного рода культурные практики, которые порой целиком заимствовались психотерапевтами для их нужд и после незначительной перекройки употреблялись в дело. Тут достаточно вспомнить о психодраме и о разнообразных видах арттерапии. Другой пример – религиозные практики. Влияние аскетических ритуальных практик йоги на создание различных систем саморегуляции общеизвестно. Как мы видим, искомый вызов может относиться как к сфере теории, идеологии психотерапевта, так и собственно к терапевтической технике. Отношение к реальности как к "вместилищу вызовов" предполагает активное, "ищущее", скажем даже, хищное всматривание в психотерапевтическое пространство и за его пределы. Осознание своих желаний, безусловно, должно этому всматриванию предшествовать. Скажем сразу, что именно о с о з н а н и ю п с и х о т е р а п е в т а м и с в о и х ж е л а н и й и п о с в я щ е н о в п е р в у ю о ч е р е д ь н а ш е и с с л е д о в а н и е . Чтобы поиск желанного вызова осуществлялся целенаправленно, самое время выделить два типа вызова, существующих в культурном пространстве, отличающихся друг от друга, так сказать, манерой "вызывать". В ы з о в - п р и м е р , или п о л о ж и т е л ь н ы й в ы з о в , заключается в том, что во внепсихотерапевтическом пространстве появляется (или пребывает там долгое время) некое явление, которое может оказаться сподручным или просто привлекательным в смысле использования его в психотерапевтической теории или технике. Это может быть некая идеология, привлекательная наличием в ней с к р ы т о й м е д и ц и н с к о й м о д е л и . Как сказал по этому поводу Л. Витгенштейн: "Философ лечит вопрос как болезнь" (Л. Витгенштейн, 1994, с. 174). Ясно, что философия жизни и экзистенциализм, о которых шла речь выше, оказались привлекательны для психотерапевтов именно в силу того, что в них имплицитно содержится такая модель. Вызовом-примером, с другой стороны, может быть, как уже сказано, некая культурная практика. Ее привлекательность будет, однако, заключаться уже в другом, а именно в формировании особого состояния сознания, а кроме того – в сподручной организации психотерапевтического пространства. Эти "вызывающие" моменты могут быть использованы при конструировании психотерапевтической техники. Оговоримся, такого рода сподручность оценивается в основном задним числом, ретроспективно. До того как мы стали в психотерапии "подражать природе и жизни", мы ничего не знали о том, насколько некая теория, а тем более некое действие, является действительно подходящим элементом будущей психотерапии. Выбор вызова связан с известным риском. До того момента, как выяснилось, что нечто оказалось действительно полезным для терапии, мы можем только приблизительно судить о его "пригодности". Так, оглядываясь назад, мы без труда понимаем, что проделанный Дж. Морено перенос в психотерапию принципов и техник театрального искусства был крайне удачным во всех отношениях предприятием. "Правильный" ответ на вызов-пример – это ответ-подражание, назовем его м и м е т и ч е с к и й о т в е т . Сочиняющий терапевтический метод автор первоначально заимствует основные положения или черты вызова-примера и, подгоняя их под обстоятельства своей практики и под собственный опыт, конструктивно подражая, дает таким образом ответ с большим или меньшим успехом. С другой стороны, мы всегда имеем дело с тем, что можно обозначить, как в ы з о в п р о б л е м у или н е г а т и в н ы й в ы з о в , причем он может помещаться как во внутри-, так и во внепсихотерапевтическом пространстве. Это явление, если оно существует вне психотерапевтического знания, чаще всего связано особенно тесно с ситуацией и структурой культурного пространства. Оно, это вызывающее, может оказывать тем или иным способом отрицательное влияние на современное ему сознание в целом, так что клиническая реальность неизбежно будет это влияние так или иначе транслировать. Школьная теория неизбежно фиксирует некую глобальную психогению, тотальную вредность, исходящую от общества в целом, и отрицательные последствия действия этой вредности обнаруживаются у попадающих в поле их зрения пациентов. Приводившийся выше пример с "антиэротической" культурой викторианской эпохи и ответным фрейдовским "пансексуализмом" демонстрирует это отчетливо. Вообще же можно сказать, что поиск и обнаружение "патогенных" факторов в культуре и обществе – надежный источник для сочинителей психотерапий. Н е г а т и в н ы й в ы з о в может, что очень важно, помещаться и внутри профессионального психотерапевтического пространства. Тот же Фрейд, разработав и распространив психоанализ. явившийся ответом на господство гипноза и рациональной психотерапии, в свою очередь, создал множество вызовов для целого ряда позднейших исследователей. Как "вызывающие" были расценены свойственные психоанализу "позитивизм", "редукционизм", "пансексуализм", "биологизаторство", но при этом, с другой стороны, "ненаучность", "радикализм", то есть "просчеты" прямо противоположного характера. Это – в сфере метапсихологии. В том. что касается техники, разные авторы сочли вызывающими для себя известную терапевтическую пассивность, а также обращенность содержательной части анализа в прошлое наряду с игнорированием аспекта "здесь и сейчас", эмоциональную нейтральность, как это было. например, в случае Ш. Ференци, предложившим в качестве ответа активную аналитическую технику (Ferensczi, 1921). Перечислить всех, кто воспринял фрейдовские построения как негативный вызов и попытался дать на него ответ, – это значит, в сущности, описать почти всю послефрейдовскую историю психотерапии. Интересно отметить, что психоанализ и по сей день остается тем пунктом, от которого отталкиваются создатели новых концепций, начинающие зачастую описание своих построений с критики именно классического психоанализа. Тут с самых, казалось бы, разных позиций сходятся в одной точке К.Г. Юнг и К. Роджерс, Д. Гриндер с Р. Бэндлером и К. Хорни, Дж. Вольпе и А. Бек (список легко продолжить). Совершенно ясно, что кроме Фрейда с последователями, никто пока не создал в психотерапии столь значительного негативного вызова для множества деятельных "ответчиков". Вполне естественный вопрос в этой связи, почему, дескать, другие школы не вызывают такой сильной реакции отторжения? Очень легкомысленным ответом здесь был бы тот, что объяснял это обстоятельство их, скажем так, достоинствами. Заслуга классического психоанализа заключается в том, что это была действительно первая психотерапевтическая школа, объединившая в своей структуре теорию, метод и институциональную структуру Фрейд, кроме того, первым показал то, что а в т о р , сочинивший привлекательную психотерапию, оказывается на пике и д е о л о г и ч е с к о г о и х а р и з м а т и ч е с к о г о в л и я н и я . Первотолчок в эволюции психотерапии придал всей дисциплине вполне очерченные формы, а именно – формы изолированной школы со всеми вытекающими отсюда последствиями. Именно с тех пор история психотерапии осознает себя как постоянная реализация желаний психотерапевтов создавать новые методы и строить вокруг них школы. Персонаж этой истории – именно создатель такой идеологически-организационной конструкции. Само собой разумеется, что работающий в реальных обстоятельствах психотерапевт не ставит перед собой изначально специальной задачи ответить своей "мыследеятельностью" на некий сформированный культурой и обществом вызов. Во всяком случае, так обстояло дело до сих пор. Он старательно делает вид (и, судя по всему склонен думать так на самом деле), что ориентируется на свой непосредственный клинический материал, и вряд ли всегда отчетливо осознает зависимость наличия или частоты той или иной патологии от влияния культуры и общества. в том, разумеется, случае, если он заранее на это не сориентирован. Такое положение дел, на наш взгляд, нуждается в исправлении, что мы, собственно, и попытаемся сделать. Понятно, что если ставить задачу такого рода ориентации перед обучающимся терапевтом, то путь к осознанию всех этих, несомненно важных, обстоятельств существенно сокращается. Вызов-проблема может проявлять себя при соприкосновении с неким клиническим материалом. Здесь, однако, следует заметить, что. кроме неких особых, краевых случаев патологии (психозы, например), все психотерапевты имеют дело приблизительно с одним и тем же клиническим материалом. Само по себе это обстоятельство ясно говорит в пользу уже высказанного нами предположения, что произвол в сочинении психотерапий определяется скорее желаниями терапевта, чем реалиями терапевтической ситуации. Трансляция внетерапевтической реальности происходит и в тех случаях, когда терапевты сталкиваются с неким особым массовым видом состояний, вызванным, к примеру, общественными катаклизмами (войны, миграции и т.д.). В этих случаях, редко приходится наблюдать создание полностью новых методов. Речь чаще идет о модификациях уже известных техник. Так что вызовы клинической реальности на самом деле не так уж и сильны. Новые методы отвечают не на них. Так получается, что знакомство с новым, невиданным ранее типом состояний не приводит к ситуации, когда старые объясняющие модели и соответственно терапевтические процедуры не действуют. Такая ситуация возникает скорее при смене культурной ситуации. К примеру, обстоятельством, меняющим восприятие реальности психотерапевтической практики и, соответственно, создающим определенный вызов, может стать миграция терапевтов (чаще всего это эмиграция, вспомним массовый переезд в США спасавшихся от нацизма европейских аналитических терапевтов). Дело оборачивается так, что на новом месте, в условиях иного культурного контекста, психотерапевт встречается с новыми типами патологии, что само по себе заставляет его менять свое терапевтическое мышление и поведение (по А. Тойнби, это соответствует " в ы з о в у н о в о й з е м л и " ;, см.; А, Тойнби, 1991, с. 129). Да, собственно, просто меняющаяся сама по себе ситуация в мире, где терапевт сталкивается со своими пациентами, требует внимания к новым "вызывающим" возможностям. Вот еще почему имеет смысл ориентироваться на модель вызов-ответ. Автору, сочиняющему новую терапию, всячески надо постараться оформить свою инициативу именно как ответ на некий и м п е р с о н а л ь н ы й в ы з о в . Иначе говоря, речь должна идти об обстоятельствах, никак не связанных с его собственными интересами. Новые идеи ни в коем случае не должны выглядеть результатом собственного интеллектуального произвола. Психотерапия, к сожалению, будучи гуманитарной дисциплиной, требует, однако, легитимации как терапевтическая практика. Так что новации должны легитимироваться здесь ссылкой на так называемуе реальность и выглядеть, таким образом, вполне закономерно. Модель вызова-ответа частично перекликается с предложенной Т. Куном схемой а н о м а л и я – к р и з и с – о т к р ы т и е (Т. Кун, 1977). Сточки зрения психотерапевта – автора нового метода, подобная схема представляется наиболее адекватной моделью, обосновывающей закономерность его открытия. С его позиций дело обстоит так: он столкнулся с неким новым патологическим феноменом или с тем, что старый метод (которым он пользовался на момент грядущего открытия) не действует по отношению как к новому феномену, так и к уже известным. Он пробует новый подход (или сочиняет новое объяснение). Это оказывается правдоподобным и действенным, после чего он исподволь переводит это открытие в ранг новой методики, теории и т.д. Однако здесь, в отличие от естественных наук (для которых и была создана схема Т. Куна), мы не можем говорить об однозначной связи между аномалией и открытием. Ученый-естественник, наблюдая аномальное явление, предлагает объективно-научный способ его интерпретации, верифицируемый, а главное, надежно в о с п р о и з в о д и м ы й в и д е н т и ч н ы х у с л о в и я х . Например, определенный металл, погруженный в определенную кислоту, будет при той же температуре и тех же соотношениях ингредиентов давать всякий раз то же самое количество соли, замещая катионы водорода и вступая в соединение с анионами кислоты. Такого рода исследования применительно к психотерапии немыслимы. Мы не располагаем возможностями проверить ни справедливость предлагаемых объясняющих концепций, ни адекватность методик, удостоверяющих эффективность психотерапевтических техник. Бросается в глаза резкое несоответствие постоянно совершающихся в психотерапии открытий и отсутствие заинтересованности в очевидных доказательствах увеличения эффективности от этих открытий. Критика фрейдовской концепции либидо Юнгом и Адлером не сопровождалась, к примеру, выкладками по росту эффективности применения анализа, основанного на ином понимании природы влечений. Не составит труда привести множество других примеров изменений в психотерапевтических теориях и техниках, не сопровождавшихся основательными исследованиями улучшения показателей эффективности oт их внедрения. Психотерапия со времен Фрейда до такой степени стала неотъемлемой частью гуманитарного знания, что приходится констатировать частичное з а б в е н и е е е и з н а ч а л ь н о й п р и р о д ы к а к т е р а п е в т и ч е с к о й п р а к т и к и . Это обстоятельство будет неизбежно создавать серьезные проблемы с легитимацией любых исследований в психотерапии. "Научная революция" в психотерапии никогда не приводит к радикальной смене научной парадигмы, как это, по идеям Т. Куна, происходит в естественных науках. Н о в а я парадигма не становится господствующей, реально осуществляется т о л ь к о п е р е р а с п р е д е л е н и е с ф е р в л и я н и я . Это вполне понятно, ибо здесь смена научной парадигмы не может быть надежно легитимирована экспериментальной воспроизводимостью. Скорее всего, п с и х о т е р а п е в т и ч е с к а я н о в и з н а б о л е е б л и з к а н о в и з н е х у д о ж е с т в е н н о й , когда автор свободно отзывается на изменения "духовной ситуации эпохи"; она далеко отстоит от новизны научной, которая сформирована логикой научного доказательства, где намного меньше места произволу личности исследователя, озабоченного реализацией собственных интересов. Когда мы наблюдаем изменения в психотерапевтическом сообществе, даже и думать не следует о том, что мы имеем дело с тем, что менее эффективная технология сменяется более эффективной. Речь зачастую идет только о перемене и н т е л л е к т у а л ъ н о й м о д ы (Лиотар, 1997). Как уже сказано, п с и х о т е р а п е в т с в о б о д е н к а к в в ы б о р е в ы з о в а , т а к и в с о ч и н е н и и о т в е т а . В сущности, все, что угодно, вне психотерапии, как и внутри нее, он волен использовать как повод для сочинения школьной теории или техники. Такое соображение может радикально поменять прагматику психотерапевтического текста, то есть способ взаимоотношений между читателем и автором. Если обычно автор излагал собственный метод, предлагая как бы ему следовать, то другой, новый автор может предложить разумному читателю сформировать свой школьный дискурс и, по меньшей мере, уподобиться первому типу автора, что само по себе уже очень неплохо. Однако при этом не худо иметь в виду еще одну модель развития. Другая известная историческая модель з а р о ж д е н и е - р а с ц в е т - у п а д о к в разных редакциях встречается во многих работах, посвященных истории цивилизации (А. Тойнби, О. Шпенглер, Л.Н. Гумилев и др.). Предполагается, что каждая культура проходит на своем пути определенные стадии: начальное формирование ее существенных черт, дальнейшее их развитие до некоего оптимального состояния, после чего наступает упадок. деградация, и т. д. На наш взгляд, несомненный подтекст такого взгляда на вещи – в наложении временных ограничений на жизнь желаний. Как мы говорили уже, история психотерапии относительно коротка и пока говорить о полностью завершенных циклах процесса развития того или иного направления трудно. Однако все же возможно уподобить психотерапевтические школы целостным культурноисторическим образованиям, имеющим свои стадии и циклы развития, и посмотреть, что здесь у нас получится. История психотерапии – как уже сказано – история независимо друг от друта развивающихся школ, замкнутых в себе направлений. П с и х о т е р а п и я н и к о г д а н е с у щ е с т в о в а л а к а к е д и н а я , ц е л о с т н а я н а у к а . Такое же положение дел сохраняется на сегодняшний день. Проекты, заявляющие себя как "эклектические", "синтетические" и т.д., тоже фиксируют это вполне определенное положение дел, поскольку отталкиваются от фундаментальной реальности психотерапевтической жизни – школьной множественности. Как известно, поначалу школа формируется, по меткому наблюдению К. Ясперса, "как секта, группируясь вокруг глубоко почитаемого учителя" (K.Jaspers, 1973, s. 685). Исторические нарративы, описывающие становление школы, неизбежно сконструированы из элементов действия и противодействия, борьбы и сопротивления. Биография создателя метода – неотъемлемая часть такого нарратива. Важно, что эта биография не внеположна ему, как это имеет место в естественных науках, но так или иначе встраивается в структуру метода. Хорошо известно, например, что инфантильные переживания Фрейда имеют непосредственное отношение к формированию концепции Эдипова комплекса. Опыт пребывания В. Франкла в концентрационном лагере неразрывно связан с ядром логотерапевтической доктрины. Школьный исторический нарратив первоначально разворачивается именно вокруг структуры личности создателя метода. Повествование о начальном периоде развития каждого метода почти всегда носит бойцовско-героический характер. Этот период заполнен энергичной борьбой за место в психотерапевтическом мире. Далее, разрастаясь вглубь и вширь, метод обрастает новообращенными последователями. Он превращается в крупную сборку, достигая в удачных случаях размеров транснациональной империи с ассоциациями, обучающими учреждениями, печатными органами во многих странах. Видимо, этот период и следует считать аналогом эпохи расцвета той или иной культуры, как это описывается в известных текстах, посвященных истории цивилизации (А. Тойнби, О. Шпенглер, К. Леонтьев и т.д.). Этот период отмечен интенсивными процессами э к с п а н с и и . которая происходит одновременно в разных направлениях. Распространение учения, его, стремящееся к тотальности, проникновение в различные профессиональные, идеологические и т.д. пространства, осуществляется разными путями, Эта экспансия является, безусловно, отражением мира желаний терапевта. "Грандиозное Я" (Н. Kohut, 1977) терапевта ищет таким образом простор, чтобы заполнить его впоследствии своим продолжением – школьной теорией. Одним из этих путей является п р о б л е м н о - к л и н и ч е с к и й . Обычно дело обстоит таким образом, что определенный метод разрабатывается применительно к одному какому-нибудь кругу клинических проблем. Впоследствии этот круг может быть расширен, и таким образом, завоевывая для себя все новые клинические или проблемные сферы, он приобретает в конце концов характер некоей панацеи, становясь в большей или меньшей степени универсальным. Пример – все тот же психоанализ, поначалу применявшийся в случаях, которые Фрейд расценивал как "неврозы" (проблема реальной диагностики этих случаев является весьма непростой), более конкретно – "истерию" и "невроз навязчивых состояний". Фрейд, как известно, предостерегал от использования анализа при психозах, хотя и не исключал этого в принципе (3. Фрейд, 1991, с. 54). Впоследствии это ограничение было снято и психоаналитическое направление в терапии шизофрении обрело множество последователей (см., например, А. Холмогорова, 1993). О возможности такого пути в развитии метода и формировании школы, о проблемноклинической экспансии ни в коем случае не следует забывать. Даже если обстоятельства сложились так, что в поле зрения попадают пациенты только одного круга и типа, ограничивать сферу применения метода в условиях сложности экспериментальной экспертизы по меньшей мере неразумно. Всякая психотерапия – "лучше, чем ничто". Хорошо известно, что разумные терапевты берется за все, что им попадается под руку, избегая, может быть, только случаев с заранее безнадежным прогнозом. В огромном большинстве случаев противопоказания для применения отдельного метода совпадают с п р о т и в о п о к а з а н и я м и д л я п р и м е н е н и я п с и х о т е р а п и и в о о б щ е . Однако ясно, что этими противопоказаниями все и всегда стремятся так или иначе пренебрегать. В самом деле, кто же добровольно сознается в том, что его достойная во всех отношениях школьная терапия – это всего лишь ограниченный в применении, пригодный только в отдельных случаях метод, а не всесильная панацея, как это утверждают в большинстве своем все остальные авторы школьных теорий? Политика, направленная на сужение объема применения метода, никак не совместима с практикуемой повсеместно тенденцией расширения показаний для применения отдельной терапии. Расширенное таким образом пространство предназначено для того, чтобы быть заполненным "грандиозным Я" терапевта. Второй путь экспансии можно обозначить как п а т о г р а ф и ч е с к и й Выросшая из классических биографических дискурсов, патография исследует, каким образом психопатологическое встраивается в структуру жизненного мира. Традиционно значение термина "патография" связано с известным жанром жизнеописаний исторических личностей с психиатрической точки зрения. Это жанр сформировался во второй половине XIX века и. несомненно, связан так или иначе с интеллектуальной модой того времени – противопоставлением "героя и толпы" в духе Т, Карлейля и др. В целом это направление исследований длительное время было очень распространенным среди как клинических, так и глубиннопсихологически ориентированных авторов (см.: W. Lange-Eichbaum, 1928). Однако, следовало бы иметь в виду и расширенное понимание патографии. По нашему убеждению, п а т о г р а ф и е й с л е д у е т с ч и т а т ь л ю б о е у с м о т р е н и е , о п и с а н и е и анализ психопатологических и патопсихологических феноменов за пределами собственно психиатрической и психотерапевтической д е я т е л ь н о с т и . "За пределами", то есть в таких областях, как культура, искусство, наука, религия, история, общественная жизнь. Объем патографического, так сказать, "вмешательства" может быть разным – от развернутой психиатрической биографии в духе П. Мебиуса до даваемой походя психиатрической оценки бытового поведения. Совершенно ясно, что "патографическое поведение" реализует интересы влияния как психиатра, так и психолога далеко за пределами, ограниченными рамками профессионального обихода. Как клинические психиатры, начиная с Ч. Ломброзо, так и глубиннопсихологически ориентированные исследователи, начиная с 3. Фрейда, весьма охотно двигались в области, которые на первый взгляд лежат далеко от сферы их непосредственных профессиональных интересов. Описывались душевные расстройства известных личностей мира культуры и политики, связь расстройств с биографией описываемого персонажа. Все культурные практики (литература, искусство) встраивались таким образом в психопатологические дискурсы. С другой стороны, внутри патографического проекта произведения искусства исследовались на предмет наличия "патологических" механизмов, содержание и форма, образный строй изучались в зависимости от патологических особенностей биографии и личности их автора. Без преувеличения можно сказать, что почти каждое направление в психотерапии создает собственную патографию или, во всяком случае, проявляет склонность к ее созданию. (Заметим, что, если и есть школы, где ничего такого пока не наблюдается, нет причин, чтобы такое положение дел сохранялось. Для любой психотерапии не составит большого труда сконструировать соответствующую патографию.) Очевиден также и обратный процесс, когда, обращаясь к дискурсам, порождаемым в контексте художественной культуры, сочинители психотерапий заимствуют оттуда материал для метафор, помогающих наглядно обозначить структуру и механизм патологического феномена или способ воздействия на них (пример в отношении метапсихологической метафоры – Эдипов комплекс, пример в отношении способа воздействия – психодрама). Что касается, например, юнгианской аналитической психологии, то здесь вообще трудно найти грань, где, собственно, кончается метапсихологический дискурс и начинается патографический, и наоборот. Другой источник формирования патографической традиции – идущие от психоанализа этнографические экскурсы в исследование культур примитивных народов. Расширение идеологического пространства совпадает здесь с расширением пространства географического и создает здесь, без сомнения, очень привлекательную перспективу. Исключительный интерес ко всему этому делу, несомненно, выходит за рамки профессиональных потребностей. Среди психологов и особенно клинических психиатров распространен феномен, который можно было бы назвать п а т о г р а ф и ч е с к о й п а р а н о й е й или п а т о г р а ф и ч е с к о й о б с е с с и е й , в зависимости от степени выраженности и особенностей проявления. Этот клинический феномен заключается в той особой предвзятости, с которой многие из нас вглядываются во все происходящее вокруг и с некоей особой жадностью фиксируют там все психопатологическое, при этом часто игнорируя все, что собственно определяет подлинное своеобразие наблюдаемого предмета (будь то произведение искусства или же некий феномен общественной жизни, а то и просто любой персонаж, попадающий в поле зрения). Ясно, например, что прицельная психоаналитическая охота за "фаллическими символами", ведущаяся повсеместно, равно как и стремление клинических психиатров испытать "диагностический оргазм", есть, безусловно, проявление экспансионистской динамики терапевтического нарцистического Я. Очень велико искушение тотализации своего профессионально-идеологического влияния. П а т о г р а ф и ч е с к и й д и с к у р с превращает произведение искусства, биографию человека или р и т у а л ь н ы й о б ы ч а й в е щ е о д и н к л и н и ч е с к и й с л у ч а й . Произведение искусства, в свою очередь, встраивается в структуру школьного дискурса, и этой структурой поглощается и усваивается. Оно не просто является подходящим для иллюстративных целей, но и очень показательно, наглядно. Такое поведение в рамках одной школы (исходно это был психоанализ) не может не быть соблазнительным для представителей других школ. Даже если не подвергать сомнению каждый отдельный текст такого рода, экспансионистская природа патографического поведения несомненна, Потестарная (от лат. potestas – власть) природа патографического дискурса проявляет себя и тогда, когда психопатологические доводы встраиваются в полемику между различными психотерапиями. Взаимоперекрестная "диагностическая" критика обосновывает полемику между различными направлениями в психотерапии, когда авторы различных методов рассматривают позиции оппонентов как манифестацию его психопатологии или. к примеру, "комплексов". Метод оппонента вполне может быть представлен как "болезнь", лекарством от которой в свою очередь может быть метод, которого придерживается автор критики. Так, К.Г. Юнг пишет, сравнивая подходы Адлера и Фрейда: "Адлер делает акцент на субъекте, который охраняет себя и стремится добиться превосходства над объектом...; Фрейд же, напротив, упирает лишь на объекты, которые в силу их определенного своеобразия либо способствуют, либо препятствуют удовлетворению стремления субъекта к удовольствию. Это различие есть, вероятно, не что иное, как различие темпераментов, противоположность двух типов духовного склада человека, из которых один определяется преимущественно субъектом, другой – объектом" (К.Г. Юнг, 1996, с. 76). Разумеется, Юнг всего лишь намечает здесь возможность патодиагностики своих оппонентов, В других, более радикальных, случаях можно наблюдать, как целые направления в психотерапии рассматриваются в качестве своеобразных психопатологических феноменов: "Здесь так же, как и в классических Фрейдовых работах, ясно видятся клиницисту закономерности оторванного от клинической практики аутистически-психоаналитического мышления, цепляющегося лишь за то, что его поддерживает, и не воспринимающего то, что ему противоречит" (М.Е. Бурно, 1989, с. 12). "Ясно увидеть" здесь помогает именно обостренный школьным интересом взгляд. "Противоречит" же, разумеется позиция другой метапсихологии и "невосприятие" ее, натурально – проявление патологии (в данном случае – "аутизма"). Кроме того, само по себе неприятие какого-либо метода может быть представлено как психопатологический феномен. В этой связи показательна позиция Фрейда: неприятие психоанализа есть сопротивление, связанное с подавленными влечениями (см.: Э.Джонс, 1996). Напрашивающееся само собой лекарство от такого неприятия – соответственно психоаналитическая ортопедия оппонентов, психоанализ причин сопротивления психоанализу с целью их преодоления. Так что патографическую экспансию ни в коем случае не следует воспринимать только как практику обусловленную явными профессиональными нуждами с, одной стороны, или как праздное занятие – с другой. Она коренится в самой основе профессионально-цеховых интересов в целом и школьных – в частности. Вложивший теоретический капитал в патографическое предприятие, пускай побочное, может приобрести значительные дивиденды. Другой аспект экспансии мы можем обозначить как д о к т р и н а л ь н ы й . Общим местом стало известное утверждение, что, например, психоанализ превратился из специального лечебного метода в мировоззренческую систему. В сущности, более адекватным термином будет д о к т р и н а л ь н о е р а с ш и р е н и е , ибо речь идет не столько о захвате чужих идеологических пространств, сколько о тенденции внутреннего роста или инкорпорирования метафизических дискурсов в психотерапевтические. Таким образом, дискурсы, изначально обслуживавшие клинико-терапевтические потребности, легко разрастаются до размеров, позволяющих им обрабатывать несравненно более крупные идеологические пространства и т. д. В общем-то, в основном на примере развития классического психоанализа мы этот вариант школьной динамики и видим достаточно отчетливо, ибо а в т о р ы в с е х п о з д н е й ш и х методов приобрели таким образом возможность начать не с лечебного метода как такового, а с развитой мета -психологической д о к т р и н ы , и в этом одна из многочисленных исторических заслуг психоанализа. Здраво рассудив, что все равно после 3. Фрейда, так и так, неизбежно придется обзаводиться школьной "философией", авторы иных направлений решили, видимо, не терять понапрасну времени на преодоление пути из медицины в метапсихологию. Создатели экзистенциальной психотерапии, например, даже и не пытались скрыть влияние "внетерапевтического" философского дискурса на их метапсихологию и практику, а прямо взяли и построили у себя все на основе заимствований из этого дискурса. Тут можно также поделиться наблюдением, что даже те терапевты, что ограничиваются исключительно техническими процедурами, стремятся в что бы то ни стало спроектировать для своих методов некие глобальные контексты. Так, приходится слышать от тех, кто занимается гипнозом, о некоем особом значении гипноза, который, мол, конечно, не является только лишь тривиальной лечебной процедурой, но есть нечто такое, что свойственно человеческой коммуникации вообще. По их словам, гипноз, дескать, есть некое универсальное состояние, основа на пути к социальной гармонии, творческой самореализации личности и т. п. (есть серьезное подозрение, что существуют и тексты в таком духе). Возвращаясь к аспекту доктринального роста, скажем, что, конечно, такая возможность не заказана никому. Более того, доктринальное расширение может происходить параллельно патографической и клинической экспансии, и тогда, видимо, они имеют взаимообогащающий характер. Отличие здесь в том, что клиническая и патографическая экспансии имеют прикладной характер, в то время как доктринальная – фундаментальный, расширяющий пространственный объем учения не за счет завоевания новых пространств, а за счет углубления и обогащения собственной концептуальной структуры. Разумеется, никому из психотерапевтов не хочется быть просто "лекарем". В этом смысле психотерапия имеет преимущество перед всеми другими терапевтическими практиками. Всякому ясно, какие прибыли можно извлечь из школьной метапсихологии. Хорошо располагать собственным идеологическим пространством, местом, где ты осуществляешь свое идеологическое влияние. Есть куда пригласить как пациентов, так и возможных единомышленников. "Грандиозное Я" психотерапевта (о котором пишет, например, М. Якоби, 1996) получает в результате всех этих расширений необозримое поле для выпаса. Да и потом, если дискурс, трактующий проблемы этиологии и патогенеза невротических страданий, доктринально расширяется, то это означает, что мы делаем заявку на идеологическое влияние в совершенно иных размерах. При таком раскладе без его, психотерапевта, консультирования уже не обойтись далеко за пределами терапевтического кабинета. Таким образом, терапевтическая, она же школьная, идеология в интересах терапевта охотно и почти неизбежно выходит за собственные профессиональные границы. Помимо всего вышеописанного самым внешне заметным феноменом эволюции психотерапевтического направления является и н с т и т у ц и о н а л ь н о о р г а н и з а ц и о н н а я э к с п а н с и я . Любое психотерапевтическое учение, подобно религиозной секте, деятельно стремится расширить свое влияние в мире, рекрутируя все новых и новых последователей, создавая все больше и больше исследовательских и обучающих центров по всему миру, расширяя свой информационный поток через периодические издания, монографии, средства массовой информации. В конце концов мы получаем из первоначально ограниченного терапевтического метода, вокруг которого образовалась группа единомышленников, крупную т р а н с н а ц и о н а л ь н у ю и н с т и т у ц и о н а л ь н у ю и м п е р и ю . Желания психотерапевтов, как, впрочем, и всех других, стремятся к выходу за все мыслимые пределы и, поэтому ясно, что каждое новое изобретение может стать поводом для распространения его повсеместно. Итак, каждая школа поглощает и переваривает на своем пути груды болезней и проблем, двигаясь в направлении проблемно-клинической экспансии. Она вовлекает в свой оборот произведения искусства, феномены общественно-политической жизни, биографические повествования – посредством патографической экспансии. Она пропускает через себя кучи пациентов, последователей, создавая при этом развитые и многообразные профессиональные структуры, действуя в направлении институционально-организационном. В этом смысле любая психотерапевтическая школа являет собой пример м а ш и н ы ж е л а н и я (см.: Ж. –Делез и Ф. Гваттари, 1990, с. 9-26). Как пишут Делез и Гваттари, "желание может мыслиться как производство и как приобретение" (там же, с. 18). Именно сочетание производственной и приобретательской практик придает школе такой характер. Другое важное дело эпохи расцвета – формирование и распространение нарратива " л е г е н д ы " ; той или иной школы. Этот нарратив конструируется всегда вокруг личности создателя метода, являясь определенным соблазном для всего последующего психотерапевтического сообщества. Легенда оказывает решающее влияние на создание образа метода, и именно этот образ в итоге определяет привлекательность метода. Школьный "апокриф" начинается с повествования о раннем героическом периоде борьбы. "Зажигание" в моторе ш к о л ь н о й м а ш и н ы ж е л а н и я включается агрессией против предыдущей терапевтической системы, натурально, препятствовавшей будущему отцу-основателю в утверждении нового метода, исключительно эффективного по сравнению с предшествующими. Неизбежной частью такого нарратива является повествование о ч у д е с н ы х и с ц е л е н и я х , демонстрирующих, понятно, историческую необходимость совершенного открытия, равно как и победоносная борьба с консервативным окружением. Повествование разворачивается в направлении от чудесных исцелений к процессу широкой экспансии по всем описанным направлениям. Получается, в сущности, так, что исторически миф о психотерапевте сложился как нарратив о преодолении рамок практической психотерапии. Все описанные виды экспансии создают основу для совершенно о с о б о й и д е н т и ч н о с т и п с и х о т е р а п е в т а . выделяющей его среди представителей других терапевтических практик. Он, как уже сказано, вовсе н е п р о с т о л е к а р ь , как хирург, физиотерапевт или даже клинический психиатр. Он, совершив доктринальное расширение, становится практическим философом. Затем, совершив патографическое, – искусствоведом. Расширяясь институционально, он ведет себя как миссионер-конкистадор. В с е в и д ы э к с п а н с и и в к о н ц е к о н ц о в н а п р а в л е н ы н а беспредельное расширение самоидентификационного поля психотерапевта. Институционально-организационная экспансия может рассматриваться и под количественным углом зрения. Иначе говоря, осуществляется подсчет того, как велико число последователей того или иного направления в абсолютном, например, и с ч и с л е н и и и как велико оно же по отношению к последователям других школ. Далее – г е о г р а ф и ч е с к а я , так сказать, ситуация: в каких странах психотерапевты охвачены эпидемией данного метода. Понятно, что географические и – назовем их так – п о п у л я ц и о н н ы е показатели могут не совпадать. Нетрудно представить себе ситуацию, когда заражению подвержено много стран, но не так уж и много индивидов и, наоборот, стран немного, но охват носит поголовный характер. Для уточнения всех этих подсчетов и калькуляций неплохо было бы ввести какой-нибудь что ли популяционно-географический индекс: делить количество людей на число стран. Интересно было бы также разобраться с возможными к о л и ч е с т в е н н о - д и н а м и ч е с к и м и п о к а з а т е л я м и и н с т и т у ц и о н а л ь н о - о р г а н и з а ц и о н н о й э к с п а н с и и , которые продемонстрировали бы нам, сколько терапевтов какой метод бросает и к какому приходит. Что бы кто ни говорил, институционально-организационная экспансия зримо и наглядно свидетельствует о достоинствах метода, независимо от его эффективности, каковую продемонстрировать зримо и наглядно не в пример труднее. Никакой другой из описываемых здесь видов экспансии школы не может дать материал для весьма привлекательных арифметических экзерсисов, Судя по всему, многое для методологии исчисления институционально-организационной экспансии можно почерпнуть из эпидемиологических исследовательских практик. Влияние контролируется не в последнюю очередь посредством цифр. Само собой разумеется, однако, что распространенность методики вовсе не обязательно отражает ее реальные достоинства. Что касается популяционного, так сказать, преуспеяния, то оно зависит не только от достоинств метода, но и от к о м м и в о я ж е р с к о м и с с и о н е р с к о - к о н к и с т а д о р с к о - р е к л а м н о й а к т и в н о с т и ее представителей, и это крайне важное обстоятельство никогда не надо недооценивать. Следующий этап в существовании психотерапевтической школы, неизбежно следующий за расцветно-экспансионистской эпохой, мы можем обозначить как и н ф л я ц и ю . Его, понятное дело, легче всего проследить там, где экспансия носила наиболее активный и динамичный характер. Этот этап упадка характеризуется осознанием моральной устарелости некоего направления и сопровождается утерей к нему интереса, отходом от него последователей и т.д. Относительную утрату интереса к психоанализу можно пронаблюдать по многочисленным публикациям (R. Liebert, 1979; Е. Fromm, 1970). То же самое произошли, в сущности, с классическим гипнозом. В период первой половины XX века наблюдается отчетливое снижение интереса к нему по сравнению с эпохой расцвета в конце XIX века – так называемого "золотого века" гипноза. Что касается других направлений, то, как уже было сказано выше, они и существуют-то не такое уж и длительное время, чтобы проследить на их примерах все этапы взлетов и падений. Однако даже если в определенный период какаянибудь школа переживает период расширения своего институционального пространства, надо понимать, что этот процесс обратим. Именно отсутствие четких критериев, которые давали бы возможность предпочесть один метод, другому делает историю психотерапии историей гуманитарной науки. Сдвиги в истории психотерапии аналогичны изменениям в истории литературы, смене ведущих литературных стилей. Моды на методы сменяют друг друга подобно тому, как в свое время классицизм в русской литературе был вытеснен сентиментализмом и далее – романтизмом или эпоха символизма сменилась акмеизмом, модернизм – постмодернизмом. Смена типов и стилей актуальных философских и иных культурных дискурсов оказывает отчетливое влияние на сдвиги в психотерапевтическом мышлении. Так что, на самом деле, в е с т и р е ч ь м о ж н о только о моральном старении метода . Моральное утомление связано также с выходом школьных методов за пределы профессионального обихода. Идеи психотерапевтической школы, обретая определенный резонанс за пределами профессионального сообщества, могут вследствие этого оказывать скорее общественно-профилактическое воздействие. Приходя к психотерапевту, пациент может многое знать как о своих "неврозах" и "комплексах", так и методах борьбы с ними. Борьба с "дилетантским" психоанализом (Laienanalyse) стала проблемой еще для Фрейда. Усилия создателей метода и их последователей по распространению их детища в итоге могут обернуться против них самих. Ш к о л ь н а я м а ш и н а ж е л а н и я , р а с п р о с т р а н я я с ь вширь, пожирает саму себя. В отдельных случаях влияние психотерапевтической школы настолько велико, что может оказывать серьезное воздействие на изменение сознания общества в целом, на отдельные черты культуры вообще. Дискурсы, порожденные в обстановке врачебного кабинета, порой превращаются в лозунги общественных движений или становятся основой повсеместно распространенных практик. Эти движения, в свою очередь, инициируют определенные сдвиги в общественном сознании. Происходящие сдвиги, хотя бы отчасти, снимают с повестки дня те обстоятельства, которые в свое время сформировали вызов, ответом на который и было создание того или иного метода. В частности, психоанализ, как известно, был одной из основных инициирующе-движущих сил так называемой сексуальной революции. Ее победа, ее углубление и распространение в значительной степени ослабили систему запретов в сфере официальных практик ограничения "пользования удовольствиями". Предполагается, что этот сдвиг, конечно же, не мог не сказаться на состоянии психического здоровья обществ, которые так или иначе испытали на себе благотворные последствия этой революции. Другой пример: идеология гуманистической психологии, в значительной степени отвечавшая на вызов "дегуманизации" индустриального общества. Получив широкое распространение, в частности, на волне группового движения, она оказала существенное влияние на стиль жизни в развитых индустриальных странах. Породивший ее вызов был тем самым по меньшей мере смягчен. Здесь важно оговориться, что процесс инфляции в большинстве случаев не ведет к полному исчезновению крупного психотерапевтического направления или, во всяком случае, этого пока не происходило до сих пор. Отсутствие таких наблюдений связано с относительной непродолжительностью наблюдаемого периода. Последствия инфляции проявляются лишь уменьшением влияния в профессиональном сообществе, ослаблением рыночных позиций, но не полным исчезновением. Весьма важный аспект инфляции имеет отношение к влиянию личности создателя метода, отца-основателя школы. О б р а з м е т о д а , его привлекательность находятся в прямой связи со школьной мифологией, которая конструируется вокруг биографии сочинителя этого метода, Вполне естественно, что с его отходом от дел или уходом из жизни, влияние метода неизбежно ослабевает (подробнее об этом – в сл. главе). Заметим, в сущности, что нет ничего нового в соображениях о том, что то в ходе исторического процесса один какой-то феномен сходит с исторической сцены и теснится, а то и просто заменяется другим. Проблема, на наш взгляд, заключается в том, что школьные психотерапевты чаще всего не желают принимать во внимание этот фактор "моральной усталости" своего метода, относясь к нему как к внеисторически существующей и неизменно актуальной, не подверженной никакому износу, универсально действенной практике. Кроме того, помимо "когда", вне всяких сомнений, очень важен вопрос "где". Невозможно представить себе, что одна и та же психотерапия будет одинаково востребована в странах с различными культурами и историческим опытом. Вслед за А. Тойнби (А. Тойнби, 1991) следует обратить внимание на еще одну историческую модель, а именно у х о д – в о з в р а т . Какой бы сильной инфляции ни подвергалось то или иное учение, все равно всегда есть надежда на то, что оно не совсем уйдет прочь с исторической сцены, но, пробыв некоторое время в тени, в состоянии относительного забвения, вернется и даже расцветет опять. Возврат может произойти без существенной коррекции когда-то провозглашенных принципов или сопровождаться определенными видоизменениями по сравнению с тем, что было когда-то в эпоху первоначального расцвета и заката. Гипноз, отодвинутый в сторону глубинно-психологическими направлениями в первой половине нашего века, возвращается потом вновь, преимущественно, однако, модифицированный, в первую очередь М. Эриксоном и его школой. Начавший было терять влияние психоанализ получает новый толчок и обретает второе дыхание стараниями Ж. Лакана и его последователей, Здесь, как и выше, речь идет не о строгой закономерности, а только о возможности, которую не следует, на наш взгляд, забывать. Существует ли в исследуемой нами области какой-нибудь прогресс? Оценочное суждение в условиях ожесточенного состязания является важнейшим делом. Все полемики в психотерапии носят аксиологический характер, иными словами, упираются в неизменные "бинарные оппозиции", а именно "хорошее-дурное" или "лучше-хуже". Однако полемический этос неизменно гаснет, наталкиваясь на одно и то же постоянно упоминаемое нами обстоятельство: непреодолимые трудности в оценке эффективности психотерапии драматически осложняют такую оценку. Итак, новые методы, идущие на смену старым, улучшают ли они существенно состояние дела в целом? Предвосхищая наши затруднения, О. Мандельштам в своем исследовании "О природе слова" высказался по интересующему нас вопросу с исчерпывающей ясностью: "Теория прогресса в литературе – самый грубый, самый отвратительный вид школьного невежества. Литературные формы сменяются, одни формы уступают место другим. Но каждая смена, каждое приобретение сопровождается утратой, потерей. Никакого "лучше", никакого прогресса в литературе быть не может, хотя бы потому, что нет никакой литературной машины и нет старта, куда нужно скорее других доскакать. Даже к манере и форме отдельных писателей неприменима эта бессмысленная теория улучшения – здесь каждое приобретение также сопровождается утратой и потерей. Где у Толстого, усвоившего в "Анне Карениной" психологическую мощь и конструктивность флоберовского романа, звериное чутье и физиологическая интуиция "Войны и мира"? Где у автора "Войны и мира" прозрачность формы, "кларизм" "Детства и отрочества"? Автор "Бориса Годунова", если бы и хотел, не мог повторить лицейских стихов, совершенно так же, как теперь никто не напишет державинской оды. А кому что больше нравится – другое дело. Подобно тому, как существуют две геометрии – Эвклида и Лобачевского, возможны две истории литературы, написанные в двух ключах: одна, говорящая только о приобретениях, другая – только об утратах, и обе будут говорить об одном и том же" (О. Мандельштам, 1987, с. 57). Мы полагаем, что в этом тексте на место заглавий литературных произведений можно было бы смело поставить названия известных методов, причем ход нашего рассуждения был бы тот же самый. Мы усмотрели бы относительные завоевания и потери в той или иной терапии, но выделять абсолютные преимущества – дело крайне ненадежное. Крайне сложно было бы определить, чем клиент-центрированная терапия "лучше" психодрамы, чем когнитивная превосходит трансперсональную (разумеется, у их последователей найдутся доводы в пользу своих теорий и практик). Несмотря на определенную тривиальность, оценочное суждение обнаруживает свое присутствие и свою востребованность в любом психотерапевтическом тексте. Без сомнений, стремление к получению и раздаче оценок является целью любого школьного теоретического построения и технического предписания. Школьные интересы всегда подскажут доводы "за" и "против", однако беспристрастному наблюдателю всегда очевидны и потери при переходе к новым парадигмам. Автору этих правдивых строк тоже есть что сказать в похвалу тем методам, которыми он пользуется, и в укор тем. что вызывают у него возражения. Но, честное слово, как хорошо, что в конце концов пришлось взяться за текст, требующий от тебя добросовестной беспристрастности, открывающий глаза на достоинства и недостатки терапий вне зависимости от их принадлежности. Тем не менее сравнительный анализ в психотерапии необходим и выработка критериев для оценки методов – проблема важная и обойти ее в принципе невозможно ни при каких обстоятельствах. Что здесь, однако, по нашему мнению надо иметь в виду? Во-первых, будучи исключительно стеснены в сравнительной оценке эффективности терапевтической техники, мы еще меньше можем судить о том, действительно ли соответствует реальному положению вещей теоретический дискурс. "Разница меж именем и вещью" в психотерапии очень существенна. Несмотря на это. ситуация в психотерапевтическом сообществе, определяемая сосуществованием множества различных направлений, делает проблему оценки достоинств метода неизбежной и насущной. Весь драматизм положения, однако, в том, что мы не в состоянии оценивать именно по тем факторам, которые делают терапию терапией. Повторимся, надежная оценка эффективности метода в психотерапии крайне осложнена целым рядом труднопреодолимых факторов. Различные методы ставят перед собой разные задачи, так что критерии терапевтического успеха могут быть самыми разными. Терапия длится разное время. Диагностическая неразбериха делает трудным понимание исходных задач и сравнение аналогичных ситуаций. Мы не можем проверить эффективность техники двойным слепым методом, как это происходит, например, при оценке действия психотропного препарата, и, следовательно, воздействие личности терапевта трудно отделить от воздействия метода (обо всем этом более обстоятельно см.: В.Н. Цапкин, 1992). Известное исследование К. Граве (К. Grawe, 1994), во-первых, касается весьма ограниченной группы методов, во-вторых, оценивает действенность методов ретроспективно, по материалам других авторов, в-третьих, также весьма далеко от того, чтобы дать основание для определенного и окончательного суждения. Не будет большим преувеличением сказать, что оценка психотерапевтического метода в большой степени не связана с его прямым назначением – быть эффективным. Общепринятое мнение, что все психотерапии "лучше, чем ничего", вряд ли может быть подвержено серьезной ревизии в ближайшем обозримом будущем. Экспертиза здесь, скорее всего, неизбежно будет носить определенного рода эстетический характер. Мы оцениваем психологическую теорию приблизительно с тех же позиций, что и произведение искусства, роман или спектакль. Важными критериями такой оценки могут быть банальные эстетические суждения вроде "верности природе и правде", "глубины изображения характера", а с другой стороны, достоинства стиля, формы, так называемых выразительных средств. Что касается школьной техники, то здесь важную роль играют такие факторы, как эстетическая привлекательность, а также сподручность, интенсивность, экономичность. Кроме того, на наш взгляд, очень важно то, что мы обозначаем как гедонистические факторы (об этом подробнее ниже). Короче, в сравнительной оценке разных подходов фактор э с т е т и ч е с к о й э к с п е р т и з ы , на наш взгляд, имеет решающее значение, Формулировка основных положений и принципов психотерапевтической эстетики есть важнейшая задача, стоящая перед исследователями. Многие психотерапии, что важно, носят весьма выигрышный демонстративно-спектаклевый характер. Внешне привлекательный артистический жест важен для создания о б р а з а м е т о д а , и это обстоятельство является несомненным, особенно на фоне полной неясности с оценкой результативности. Школьные "машины желания" рвут на части профессиональное пространство. Оценочное суждение – главное оружие в этом процессе, и, вполне естественно, оно постоянно востребовано. Состязание школ имеет, без сомнений, двоякий характер: естественного отбора и рыночной конкуренции. В случае психотерапии мы имеем дело с уникальной практикой, когда терапевтическая дисциплина должна легитимироваться посредством гуманитарных критериев. С точки зрения обыденного врачебно-медицинского сознания, это вещи немыслимые, но тем не менее реальные, совершенно невозможные, но вполне очевидные, недопустимые, но несомненные. Если говорить о других важных, на наш взгляд, тенденциях в развитии психотерапии, то одной из определяющих можно считать постоянное движение в сторону либерализации как техники терапии, так и системы взаимоотношений пациент/терапевт. Нам показалось уместным пометить эту тенденцию термином laisser-faire (фр. буквально: давать делать). В традиционной экономической теории, как известно, этот термин употребляется для обозначения невмешательски-поощрительного отношения государства к инициативе свободного предпринимательства. Предпринимателю именно "дают делать" свое дело. Разумеется, здесь речь идет о закономерностях, свойственных культуре вообще и находящих сходное отражение как в экономико-политической сфере, так и в медицинской психологии. В психотерапии принцип laisser-faire противостоит д и д а к т и ч е с к и - д и р е к т и в н о м у стилю в отношениях терапевта и пациента, столь распространенному в допсихоаналитическую эпоху. Такой стиль преобладал в гипнотических техниках эпохи "золотого века гипноза" в конце XIX века, в рациональной психотерапии Ж. Дежерина или, например, в протрептике Э. Кречмера. Эти терапии были ориентированы на представление о больном как о пассивном по преимуществу существе, чье участие в терапевтическом процессе сводилось к восприятию текста, исходящего от терапевта, и по возможности полному подчинению предписаниям этого текста, Пациент был не более чем объектом применения знаний и навыков, и чем более безусловным было его следование терапевтической воле, тем лучшим показателем терапевтического процесса это могло считаться. Идеалом пациента в такой терапии мог считаться так называемый медиум, то есть человек, полностью отказывавшийся от собственной воли в процессе терапии и безусловно выполнявший внушенные в гипнотическом состоянии поручения. Врач, формировавший от начала и до конца терапевтическую ситуацию, выступал в роли безусловного авторитета, носителя одновременно абсолютного рационального знания и иррациональной мистической силы. Рационально-терапевтическая установка предполагала, что болезнь больного есть результат его заблуждений, каковые могут быть искоренены в результате разъяснительнокорректирующей деятельности врача. Во всех директивных методах текст терапевтического процесса формировался почти исключительно врачебным дискурсом. Больной или молчал (закрытые при гипнозе глаза усугубляли эту молчаливую подчиненность), или соглашался. Нетрудно предположить, что вся директивная тенденция в психотерапии являлась в той или иной степени отражением директивно-дидактических общекультурных закономерностей, формировавших "духовную ситуацию эпохи" (К. Ясперс) в Европе времен царствования королевы Виктории (конечно же, и других эпох тоже). То же самое можно было наблюдать в традиционных воспитательных практиках, основанных на подчинении авторитету педагога: также можно было бы привести множество параллелей из религиозно-практического опыта. Понятно, что примерами такого рода взаимоотношений наполнен житейский (в частности, семейный) опыт каждого. Как в общественной сфере, так и в психотерапии директивнодидактическая традиция идет рука об руку с иерархическими межличностными отношениями, и совершенно ясно, что авторитарный учитель или священник являются как бы прототипами авторитарного психотерапевта – гипнотизера или рационалиста. Либерализация психотерапии шла по следующим направлениям: 1. С т и м у л я ц и я с о б с т в е н н о й а к т и в н о с т и п а ц и е н т а , то есть увеличение удельного объема дискурса пациента в общем объеме текста, порождаемого в процессе терапии (сюда относится, естественно, и двигательная активность, понимаемая как часть этого текста). Терапевт не задает целиком, а только направляет речь и действия пациента, которые в той или иной степени носят спонтанный самостоятельный характер, при обсуждении же их максимально стремится к равному с пациентом "праву голоса" в оценке происходящего, а то и вовсе этой оценки избегает В любом случае терапевт предпочитает активность пациента свой собственной. В сущности, эти изменения начались с психоанализа, когда первой же после предварительного интервью инструкцией больному предлагалось говорить все, что ему приходит в голову "Молчаливый" психоаналитик сменил "многословного" гипнотизера, отдав пациенту существенную часть терапевтического пространства. Эти метаморфозы в раннем психоанализе по сравнению с дофрейдистскими терапиями носили столь радикальный характер, что были даже труднопереносимы для некоторых терапевтов. Протест против всего этого выразился, в частности, у уже упоминавшегося Ш. Ференци с его так называемым активным анализом, где аналитику не возбранялось все же развить некоторую собственную деятельность (глядеть в глаза, активно побуждать пациента высказываться, не возбранялся даже, вопреки строжайшему запрету Фрейда, физический контакт) без боязни нарушить спонтанность проявлений бессознательного пациента (S. Ferenszi, 1921). Однако фрейдовская либерализация не идет ни в какое сравнение по своей радикальности с позднейшей, связанной с развитием групповой и клиентцентрированной терапиями, где самостоятельность и активность пациента ставились во главу угла и стимулировались еще более заметно. Иллюзия равенства между терапевтом и пациентом, свобода высказывать свои эмоции, критику в адрес терапевта и т.д. знаменовали собой дальнейшее продвижение все в том же направлении – laisserfaire. 2. И з м е н е н и е р о л и т е р а п е в т а . Эта тенденция тесно примыкает к предыдущей. Понятно, что если активность пациента претерпевает такие изменения, то терапевт тоже не может себя вести как раньше: директивно-дидактически, занимая по отношению к пациенту авторитарно-менторскую, суггестивно-просветительскую позицию. Терапевт в новой ситуации стремится, наоборот, как можно меньше демонстрировать свою профессиональнее компетентность, которая дает ему всяческое превосходство над пациентом. Он теперь не только "специалист"; он скорее то, что Л. Бинсвангер обозначил как "партнер по бытию" (Daseinspartner). Развитие в этом направлении изменило также набор требований к терапевта а именно – от былого сочетания профессиональной осведомленности с авторитетной внушительностью центр тяжести переместился в область собственных психологических проблем терапевта. Впервые возможность их существования была признана психоаналитической школой. Необходимость проходить учебный анализ, само по себе признание наличия собственных "комплексов" у терапевта радикально изменили его самосознание. Он перестал быть абсолютно уверенным в себе источником интеллектуаллного и волевого превосходства, все более становясь как бы "просвещенным" пациентом, которому помогла данная терапия, чем он, собственно, и хочет поделиться со своим товарищем по несчастью, не вкусившим пока еще прелестей замечательного метода. Трудно не заметить глубокую внутреннюю с в я з ь м е ж д у т р е б о в а н и я м и обязательного пациентского опыта и попустительски н е с т е с н и т е л ъ н о г о о т н о ш е н и я к к л и е н т а м послепсихоаналитических школ. Здесь надо, понятное дело, оговориться, что речь идет не о необязательности профессиональных знаний как таковых. Подразумевается только изменение восприятия образа терапевта пациентом и его роли в процессе лечения. Другая важная оговорка – "равенство" терапевта и клиента носит скорее внешний, условный характер. Это обстоятельство, однако, ни в малейшей степени не противоречит общей обозначенной здесь тенденции – в сущности, в психотерапии условно очень многое, но об этом подробнее ниже, В сущности тенденция laisser-faire призвана смягчить взаимоотношения "господина и раба" (Г.В.Ф. Гегель), складывавшиеся в психотерапии на первых этапах ее существования, в классическом гипнозе и пр. Первые "авторитарные" школы очень явно обнаруживали манипулятивные желания психотерапевтов, и всю дальнейшую историю психотерапии можно рассматривать с точки зрения стремления терапевтов как-то скрыть эти свои желания. 3. И з м е н е н и е о т н о ш е н и я к с и м п т о м а т и к е . Это важнейшее направление либерализации описано Л. Рибель (L. Ribel, 1984), предложившей для понимания этих изменений метафорическую оппозицию аллопатический/гомеопатический (В.Н. Цапкин, 1992). При аллопатическом подходе мы стремимся избавить пациента от страдания путем прицельного действия, направленного на уничтожение симптома (проблемы). В гипнозе, например, мы внушаем, что "неприятные явления" или же вредные привычки проходят, и то же самое в аутотренинге пациент внушает себе сам. Рациональный терапевт ломает "неверные" умозаключения, которые лежат в основе проблемы. В любом случае здесь патологическое явление есть несомненное зло, с которым никак нельзя вступить в полноценный диалог или же научиться у него чему-то полезному, это однозначное зло. подлежащее уничтожению. При гомеопатическом подходе мы, наоборот, избегаем прямой агрессии против симптома, но вступаем с ним в диалог, попустительствуем ему в какой-то мере, порой даже парадоксально усиливаем. Вместе с этим мы пытаемся проникнуть в его смысл, оправдывая в известной степени его наличие или даже обосновывая его полезность как проявления защитных или компенсаторных механизмов организма и личности в целом. Примеров такого подхода в современной психотерапии великое множество. Парадоксальная интенция В. Франкла и терапевтическое сумасшествие К. Витакера (С. Whitaker. 1975), метод иммерсии и предписание симптома – все это примеры психотерапевтической гомеопатии (более подробно см.: В.Н. Цапкин, ibid.). 4. Процесс либерализации отражается не только на отношениях терапевт – пациент, прием – симптом, но и на внутрипсихотерапевтических взаимоотношениях. Без сомнения, к либеральным процессам можно отнести тенденцию по размыванию жестких границ психотерапевтических школ, откат от односторонне-догматических позиций в отстаивании принципов своего направления, развитие э к л е к т и ч е с к и и н т е г р а т и в н ы х подходов (см.: Н. Omer and P. London, 1988; J.C. Norcross, 1986). Итак, тенденция laisser-faire, безусловно, является доминирующей в пространстве психотерапевтических идеологий. Они заменили собой стратегии авторитарно-рационального давления, существовавшего в классическом гипнозе и рациональной психотерапии. Либеральный стиль почти всех позднейших психотерапий обусловлен необходимостью стратегии соблазнения пациента. Предоставляя ему больший простор и большую часть порождаемого в процессе работы дискурса, освобождая от запретов и зажимов, психотерапевт, безусловно, привлекает намного больше клиентов и адептов, чем не делая этого. Эти очевидные и немаловажные обстоятельства должны быть всякий раз учтены при сочинении новых методов. *** На одном из моментов, существенно определяющих успех любой психотерапии, следует остановиться особо. Мы имеем в виду г е д о н и с т и ч е с к и й ф а к т о р , понимаемый нами как соответствие принципу удовольствия в самом широком смысле слова. Это соответствие имеет отношение как к школьной технике, так и к теории. Со времени появления и развития первых крупных школ – классического гипноза и психоанализа – так повелось, что теория и практика в той или иной степени противостоят репрессивно-производительному миру житейской повседневности, где доминируют рутина и принуждение, обыденнорегламентированный характер существования. Психотерапевтический процесс неизбежно сопровождается как бы "бегством" в него (вспоминаем здесь известное "бегство в болезнь"). "Удовольствие" от терапии (ср. "удовольствие от текста" Р. Барта, 1994, 462-512) – это всегда погружение в особый мир, расслабляюще-карнавальный. выхватывающий из надоевшей повседневности. "Параллельная реальность", создаваемая в процессе психотерапии, не может не быть гедонистической в своей основе. В частности, внушаемая в гипнозе виртуальная реальность соотносится зачастую с известными видами пассивного отдыха. Здесь уместно оговориться, что, конечно, "гедонистическими" элементами никоим образом не исчерпывается психотерапевтическое действие, но именно они, без сомнения, являются существенными в формировании привлекательности образа метода в любой психотерапии. С другой стороны, психотерапии, построенные на принципах "этики собственного усилия", скажем, аутотренинг, а также различные виды саморегуляции, в сущности, на наш взгляд, имеют немного шансов на достойное существование и результативную экспансию. То же самое можно сказать о методах, построенных на рационалистически-педагогических принципах. Рациональное убеждение, предписание определенного поведения (сюда не относятся парадоксальные предписания), а то и какое-нибудь "воспитание воли" – все это в отдельных случаях, быть может, и возможно, но в качестве последовательных психотерапевтических стратегий, на наш взгляд, лишено перспективы. Без сомнения, такие подходы будут неизбежно вытесняться из психотерапевтического пространства, даже несмотря на то, что им также не чужда известная гедонистическая тенденция (например, в аутотренинге – релаксация, индукция так называемых "приятных ощущений"). Или будет даже более уместно сказать, что в этих-то тенденциях, собственно, и заключается их главная надежда на выживание. Во всех заслуживающих внимания психотерапевтических системах, как в практике, так и в теории, пациент находится в самом центре мира карнавальнопраздничной реальности, где происходит очень много такого, чего он тщетно ищет в реальности обыденной и не находит; обыденная же реальность, как мы все, к сожалению, помним, проникнута чрезмерным с любой точки зрения директивно-дидактическипринудительным духом. Если говорить более предметно об "удовольствиях" в разных психотерапиях, то в первую очередь следует упомянуть психоанализ. Он, проходящий в своеобразной обстановке "райской ситуации", обостряющий трансфером чувства и чувственность, привлекателен еще и тем, что снимает с желаний пациента множество запретов. В анализе речь идет о многом из того, о чем в другой ситуации говорить было бы немыслимо. В гипнозе вообще ничего негедонистического нет, и то же самое можно сказать о значительной части психотерапии, основанных на форсированном изменении состояния сознания, взять хотя бы трансперсональную пневмокатартическую терапию. В групповых терапиях происходит своеобразное изменение сознания в некоем карнавальном духе. Различные виды арттерапии привлекают приобщением к миру катартических радостей без тяжкой необходимости добиваться художественного совершенства и принимать участие в напряженном состязании поэтов и артистов, без чего немыслима никакая реальная художественная практика. Психодрама в этом смысле особенно показательна, равно как и имеющие широкое хождение психодраматические вкрапления в иные групповые техники, Не вызывает сомнений, что эта же (широко понимаемая) гедонистическая тенденция привела к повальному увлечению "телом" в современной психотерапии – не только телесно ориентированной. Быть может, далеко не всегда путь от терапевтической техники к конкретному удовольствию прямой и ясный. Однако не вызывает сомнения, что так или иначе с этим связаны даже самые гротескно-агрессивные (вроде ЭСТ В. Эрхарда. см. Л. Рейнхард, 1994) или даже жестконадрывные (вроде первичного крика А. Янова, см. A.Janov, 1970) терапии. При более внимательном отношении к этой проблеме можно было бы без большого труда расклассифицировать методы на п р о ц е с с у а л ь н о - г е д о н и с т и ч е с к и е , то есть такие, когда сама процедура напрямую связана с получением удовольствия, и р е з у л ь т а т и в н о г е д о н и с т и ч е с к и е , когда процедура приносит ощутимое облегчение до того момента, как пациент покинет пространство кабинета, в духе какого-нибудь катарсиса. Нет сомнения, что такого рода ощущения сами по себе воспринимаются как терапевтический результат как клиентами, так и терапевтами. Но мы не будем здесь подробно заниматься этим делом. Ясно, что осведомленный читатель сам успешно продолжит перечень способов испытать удовольствие, принятых в рамках различных методов. В сущности, дело обстоит так, что разные направления в психотерапии, помимо всего прочего, есть разные способы так сказать "l'usage des plaisirs" – пользования удовольствиями, психотерапевт же соответственно в том или ином варианте – "maitre des plaisirs", то есть обучающий этому делу. Однако если пациент (сам того не осознавая, естественно, а желая всего лишь избавиться от своих проблем) приобщается к удовольствиям как таковым, то собственные удовольствия терапевта – в основном от реализации, скажем прямо, стремления осуществить господство над пациентами и коллегами. Психотерапия, что и говорить, дает для этого замечательные возможности, и обсуждавшиеся выше удовольствия пациента выступают как некое воздаяние, выдаваемое ему за возможность в той или иной степени использовать его как пищу поглощаемую терапевтической машиной желания. *** Наблюдая за психотерапевтической жизнью, ясно понимаешь, что было бы абсолютной нелепостью считать, будто психотерапия творится руками авторов, действующих под влиянием научных и терапевтических интересов. Как всем давно совершенно ясно, ни о чем таком тут не может быть и речи. Именно сила соблазна, исходящая от психотерапии как рода деятельности, вкупе со сложностями в оценке результативности обусловливают своеобразие этой дисциплины. Терапевтические школьные концепции и приемы есть всегда в значительной мере результат сочинительского произвола авторов с харизматически-миссионерскими склонностями. Ш к о л ь н ы е д и с к у р с ы н е и з б е ж н о о б н а р у ж и в а ю т н а п р я ж е н н о е желание создать, обустроить, а затем и расширить ad maximum идеологическое пространство, в котором упомянутый автор будет о с у щ е с т в л я т ь с в о е т е о р е т и ч е с к о е в л и я н и е . Находясь под постоянным зорким контролем критика-супервизора из другой школы, он постоянно создает и переиначивает структуру своих практик, вплоть до самых мелких технических приемов, именно в силу этого давления. Само по себе существование школ, не имеющих возможностей продемонстрировать свои реальные преимущества над другими, но тем не менее успешно существующих и ведущих друг с другом агрессивную полемику, есть обстоятельство, которое ясно говорит в пользу этого, вполне очевидного положения. Очень важно понимать, что п с и х о т е р а п и я с а м а п о с е б е , к а к у н и к а л ь н а я терапевтическая практика представляет собой значительное и с в о е о б р а з н о е и с к у ш е н и е . Ясно, что здесь, наряду с возможностью реализации сремления к идеологическому воздействию, как это имеет место в философии, академической психологии и т.д., существует еще один соблазн – осуществления своеобразной власти над личностью клиента, будь то в индивидуальной терапии или в группе. Коренная сущность привлекательности психотерапии – в возможности добиваться реальных изменений посредством воздействий, носящих отчасти трансцендентально-магический характер. Это все не может не порождать у терапевта сознания особого могущества, видимо. аналогичного тому, что имеет место у тех, кто занимается религиозными или политическими властными практиками. Потребность в реальной помощи, с одной стороны, легитимирует такое положение дел, с другой, что еще более важно, заставляет пациента принимать очень многое из того, что происходит в процессе такой работы. Очень многое из того, что происходит в процессе психотерапии с позволения и согласия клиента. совершенно немыслимо ни в какой другой ситуации. Упоминавшиеся "удовольствия от терапии" также примиряют его со всем этим. Таким образом, "генеалогия власти" в психотерапии имеет два источника и носит двоякий характер. Получается так, что т е р а п е в т р е а л и з у е т ч е р е з ш к о л ь н у ю т е х н и к у свое влияние на клиента и через школьную теорию – на профессиональное сообщество, стремясь при этом выйти за его пределы. Понимание природы любой идеологии как орудия влияния является вполне закономерным делом. "Класическим философским учениям в той или иной степени свойственна просветительская, миссионерская установка. Их автор чувствовал себя монопольным обладателем истинных очевидностей, которые он должен донести до неразвитой ограниченной массы..." (М.К. Мамардашвили и др., 1972, с. 57). В сущности, то же самое можно сказать о психотерапевтических школьных теориях. Они, как и философские системы, по выражению Э. Блоха, являются "руководствами для пророков", "системами теоретического мессианизма". Безусловно, они отражают отнюдь не только потребность в концептуальном постижении мира пациента и природы его страдания (хотя об этом, конечно же, тоже не стоит забывать), но и, как уже сказано, центробежно-властное стремление сформировать собственное идеологически-влиятельное поле. Последователи его таким образом обретали бы убежище, определенные структурные рамки, где они могли бы пользоваться всеми преимуществами, которые дает такого рода существование в сообществе. Оплачиваются же эти преимущества, как водится, тем, что все уступают вожаку лучшее место у костра, самый вкусный кусок мяса, самых красивых самок, если здесь вспомнить картину, которую 3. Фрейд нарисовал в "Тотеме и табу". Иначе говоря, если раньше психотерапия рассматривалась с точки зрения возможной пользы, приносимой пациенту, то, по нашему убеждению, настало время основательно заняться ей с т о ч к и з р е н и я т е х – о ч е н ь б о л ь ш и х – преимуществ, которые она приносит терапевту . Вопрос о "пользе" конкретной терапии для терапевта имеет несколько аспектов. Во-первых, психотерапия в школьных рамках нужна терапевту в той или иной степени к а к с п о с о б п р о е ц и р о в а н и я в о в н е с о б с т в е н н ы х л и ч н о с т н ы х с м ы с л о в . Сочиняя метод. он реализует в о з м о ж н о с т ь п р и м и р и т ь с о б с т в е н н ы й о п ы т , с к л о н н о с т и , вкусы, мировоззрение и так далее с желанием заниматься п с и х о т е р а п и е й . Отдельный метод как бы создает канал для реализации такого желания. Все хорошо знают: нет тому примера, чтобы теоретическое новшество вводилось в сопровождении надежных исследований улучшения терапевтических показателей. Не бывает так. чтобы терапевт исследовал при этом контрольные группы, занимался подсчетом статистических ошибок, терпел длительный катамнестический срок для того, чтобы убедиться в хороших отдаленных результатах, несравнимых с теми, что имели место при работе в рамках старого метода. Кроме того, почти нет случаев, чтобы предлагающий новый метод автор до того перепробовал бы множество или хотя бы несколько различных терапий, прежде чем рекомендовал бы к внедрению собственные изобретения. Ведь невозможно представить себе, чтобы, к примеру, клинический препарат был рекомендован к употреблению без подобного рода исследовательских процедур. Для создания и распространения психотерапевтического метода вполне достаточно убежденности его создателя и его последователей в том, что он обладает определенной действенностью и этому не противоречит некий, чаще всего достаточно ограниченный, опыт автора и его товарищей. По мнению некоторых авторов, изгнание пациента из процесса сочинения метода носит весьма радикальный характер: "Действительно, почти каждый создатель психологически сложного психотерапевтического приема-системы прежде всего лечил данным приемом себя самого и только потом, осознав-обдумав его, начинал применять к пациентам" (например, З. Фрейд, К. Юнг, А. Адлер, В. Франкл) (М.Е. Бурно, 1992, с, 90). В сущности, р а з н о о б р а з и е методов необходимо, скорее всего, для того, чтобы примирить как можно больше различных терапевтических индивидуальностей с психотерапией как со специфическим видом деятельности, а также создать им всем ощущение рабочего и личностного комфорта . Думается, что эти соображения делают вполне понятным то обстоятельство, что психотерапевт, предлагающий вниманию заинтересованной публики какое-нибудь свое новое изобретение, не "присоединяет" его к уже существующему опыту других терапий, не пытается создать некую "общую психотерапию" (конечно, есть и исключения вроде К. Граве, вознамерившегося такую общую психотерапию создать, см.: К. Grawe, 1995), а всячески норовит представить это дело как независимо существующий метод и на основании его начинает разворачивать миссионерскую активность по формированию школы. Оговоримся, что последнее время все же есть немало попыток создать "общую терапию", причем безразлично, как именно разные авторы обозначают свой проект в этом духе – эклектическая, интегративная терапия или как-нибудь еще. В общем и целом позиции сторонников эклектически-синтетического подхода ясна. Теоретический жест, который скрывается за этими соображениями, понятен и привлекателен: преодоление суеты борьбы вечно противостоящих друг другу школ, возвышение "над схваткой". С другой стороны, здесь может подразумеваться иная достойная позиция, подразумевающая тотальное использование всего объема психотерапевтического инструментария, накопленного в профессиональном сообществе, вместо того чтобы работать с заведомо более бедным набором схем и методов, ограниченных одним каким-нибудь направлением. "Количество" теории и техники, употребляемых здесь в дело, будет несравнимо большим, чем при проведении терапии вне синтетической парадигмы. Ну и конечно же, эклектически-синтетический терапевт выглядит заведомо несравненно более гибким, чем любой "школьный", который сам себя неразумно обкрадывает из-за своей узколобой преданности школьным принципам. Так что, при любом раскладе, "грандиозное Я" психотерапевта, который становится на синтетические позиции, разрастается еще сильнее. Любой опыт наблюдения за психотерпевтической жизнью дает богатый материал для разговора о феномене т е р а п е в т и ч е с к о г о н а р ц и с с и з м а . Своеобразие психотерапии как специфической практики заключается в том, что воздействие на пациента практически ничем не опосредовано. Терапевт "сращен" с методом в намного большей степени, чем в любой иной терапевтической дисциплине. Основной инструмент воздействия в хирургии или, скажем, в пульмонологии – скальпель и медикаменты – не имеют никакого отношения к структуре и интересам личности терапевта. Для успешного обращения с ними вполне достаточно профессиональной компетенции. Личность терапевта как таковая, с ее интересами, ценностяи, желаниями, смыслами, в рабочий процесс не вовлечена никак. Психотерапевт, наоборот, включает в структуру терапевтического воздействия собственную личность, и известная часть школьных теоретических концептов так или иначе связана с этим обстоятельством (например, учение о переносе и контрпереносе). П р о б л е м а терапевтического успеха и неуспеха есть не только вопрос профессиональной компетенции, но и вопрос личностной с о с т о я т е л ь н о с т и . Терапевтический неуспех здесь будет не просто профессиональным просчетом, но и нарцистической травмой. Получается так, что, помимо всего прочего, психотерапия есть род терапевтической деятельности, формирующей и обостряющей профессионально -личностный н а р ц и с с и з м т е р а п е в т а . Существенная часть школьных теорий личности и терапевтического вмешательства связана с этим обстоятельством напрямую. Помимо разделов, посвященных особым отношениям терапевта и пациента, эти реалии влияют на тенденцию laisser-faire, о чем шла речь выше, а также на особое внимание к методам изменения состояния сознания, о чем мы будем вести речь ниже, в соответствующей главе. Психотерапевтический нарциссизм – сродни нарциссизму артистическому. Он проявляется, помимо всего прочего, в н е к р и т и ч е с к о м о т н о ш е н и и к р е з у л ь т а т а м т е р а п е в т и ч е с к о г о в о з д е й с т в и я . Давно было замечено, в том. что касается результатов лечения сплошь и рядом имеют место несомненные искажения действительного положения дел. Известные интервью К. Обхольцер с "человеком-волком", поставившие под сомнение терапевтический успех фрейдовского анализа, показывают, что даже исключительно щепетильный Фрейд был склонен к серьезным преувеличениям в том, что касается его собственной терапевтической успешности (К. Obholzer, 1980). Профессиональная нарцистическая защита, бегство от нарцистических травм делают любого терапевта весьма близоруким в оценке собственных неудач, очень зорким при поиске положительных изменений в процессе терапии, а, кроме того, очень изобретательным в объяснении причин отсутствия успеха. Помимо, так сказать, индивидуального нарциссизма мы можем говорить, естественно, и о нарциссизме школьном, который проявляется во всех известных феноменах школьного изоляционизма, агрессии по отношению ко всем остальным школам. В лингвотеоретическом плане "школьному" нарциссизму может соответствовать "школьный" же солипсизм. Этот солипсизм наиболее заметен в терминологической плоскости. Концептуальная терминология, принятая в рамках одного какого-нибудь направления, неизбежно формирует сознание тех, кто оказался включенным в это теоретическое пространство, в духе гипотезы лингвистической относительности Э. Сепира и Б. Уорфа, согласно которой, как известно, структура языка определяет структуру мышления и способ познания окружающего мира. Понятно, что терминологические системы, принятые в различных психотерапиях, делают невозможным, или по меньшей мере серьезно затрудняют коммуникацию в профессиональном сообществе. Создание языка, адекватно описывающего основные реалии психотерапевтической деятельности, – несомненно, одна из насущных проблем сегодняшнего дня, и наше исследование н а п р а в л е н о н е в п о с л е д н ю ю о ч е р е д ь н а р е ш е н и е э т о й з а д а ч и . Опасения, что перевод терминологии, закрепленной за конкретными терапиями, на "межконфессиональный" язык ущемит так или иначе нарцистические интересы школьных психотерапевтов, не должны здесь приниматься во внимание. Но в общем и целом психотерапевт находится в несравненно более выгодном положении, чем описанный М. Мамардашвили с соавторами философ классической эпохи (см. выше). Если философ может заниматься только идеологическим конструированием, предоставляя другим действовать по сочиненным им рецептам, то психотерапевт не только теоретизирует, но и практикует, наглядно демонстрируя всем действенность изобретенных им теорий. Практическая легитимация теоретических положений в рамках психотерапевтической практики является делом относительно необременительным и при этом весьма наглядным. Нарцистическое подкрепление теоретической деятельности через терапевтические практики имеет здесь определенные преимущества. Авторы, сочиняющие свои концепции для сравнительно ограниченного клинического материала, тем не менее получают основания для утверждений, что и при увеличении масштабов экспериментирования до крупных социальных размеров исходная теория, доктринально расширенная, окажется столь же валидной, а практика – столь же действенной. Как уже было сказано, многие терапевты стремятся к формированию некоего идеологического пространства для осуществления своего господства. Поскольку таких пространств уже много и большинство из их хозяев имеет выраженные экспансионистские склонности, на границах этих пространств постоянно имеют место стычки и столкновения. Крайне сложно, например, постигнуть значение полемики, ну, скажем, между Фрейдом и Адлером по поводу природы и значения влечений. Исследователей, как известно, занимал вопрос, какое из влечений является "первичным" и существенным – властное или половое, какое из них в большей степени задействовано в формировании патологических феноменов. На самом деле невозможно воспринимать этот спор как основательную научную полемику, направленную на уточнение верифицируемых фактов. Совершенно ясно, что речь здесь идет не о столкновении научных мнений, порожденных реальным опытом работы, а о борьбе за доминирование своего идеологического пространства над другим, за расширение его границ за чужой счет. В этих случаях все пытаются представить дело так, что, дескать, идеологическая территория, занимаемая иной школой, является как бы подчиненной территории собственной (в данном примере – властный инстинкт с точки зрения психоанализа вторичен по отношению к сексуальному, с точки зрения адлеровской психологии – наоборот). В других полемических ситуациях внутри психотерапевтического сообщества дело обстоит в большинстве случаев так же, хотя порой, конечно, нельзя полностью исключить совпадений положений той или иной концепции с действительным положением дел. Весь опыт наблюдения за психотерапевтической жизнью говорит за то, что терапевта следует воспринимать как существо, движимое определенными желаниями, особенно же тогда, когда он сочиняет, а затем пытается повсеместно распространить сочиненные им методы, конструируя вокруг них собственную школу. Я з ы к , к о т о р ы м п и ш у т с я психотерапевтические тексты, – это язык желаний, в первую очередь язык стремления к идеологическому доминированию, короче, язык воли к власти. До сих пор, однако, проблема "страстей" терапевта рассматривалась только в контексте так называемого "контрпереноса", то есть когда речь шла о вожделении терапевтом/шей пациентки/та. Контрперенос рассматривался как симметричный ответ на перенос пациента, и все эти обстоятельства расценивались как решающие для результативности психоаналитического лечения. Кроме того, все это дело было записано в психоаналитических этических кодексах, понятно, в том смысле, что контрпереносным желаниям не следует потакать и давать им ход. В отдельных случаях на эти желания накладывались жесткие ограничения. Однако действительное положение дел таково, что психотерапевтическая ситуация – как относящаяся непосредственно к терапевтической процедуре, так и определяющая жизнь психотерапевтического сообщества – не только предоставляет удобную возможность для удовлетворения "контрпереносных" влечений терапевта/ши, злоупотребляющих "переносными" чувствами пациентки/та. Она – что намного важнее – являет собой уникальную ситуацию для удовлетворения-реализации властных желаний терапевта. Ясно, что в поле действия этих интересов п а ц и е н т н е и з б е ж н о п р е в р а щ а е т с я в з а л о ж н и к а ш к о л ь н о г о м е т о д а . В любом случае правда заключается в том, что психотерапевтический метод есть всегда предмет частного интереса терапевта. С другой стороны, д е м о н с т р а т и в н а я с ц и е н т и с т с к а я а к а д е м и ч н о с т ь многих психотерапий является неотъемлемой составной частью их " о б р а з а м е т о д а " ;. К этому их создателей вынуждает сама природа психотерапии, как терапии, смысл которой в ее действенности, каковая верифицируется и контролируется вовсе не методами, заимствованными из гуманитарных наук. При этом метапсихология множества психотерапии носит отчетливый антисциентистский характер. И глубинно-психологические методы, и экзистенциально-гуманистически ориентированные, не говоря уже о трансперсональных, последовательно противопоставляют свою идеологию позитивистскиэкспериментальной парадигме. Ясно, однако, что при этом их существование может быть надежно легитимировано только в рамках именно этой парадигмы. Это одно из основных внутренних противоречий существования психотерапии вообще. Таким образом, демонстративная позитивистская академичность должна внушать доверие и создавать впечатление надежности и экспериментально проверенной эффективности терапевтического товара. Сциентичность, так сказать, метода, без сомнения, в данном случае надо понимать как довод в борьбе за место на психотерапевтическом рынке и за влияние в профессиональном сообществе. В сущности, жесткость школьных рамок обусловлена в значительной степени тем, что психотерапия является областью недостаточно легитимного з н а н и я . Это происходит в силу уже упоминавшихся причин – невозможности экспериментального контроля, трудностей в оценке эффективности, Экспериментальный контроль может осуществляться за методом в целом, но никак за элементами антропологической части школьной мета-психологии, каковые зачастую служат основным содержанием школьных дискурсов. Так, можно говорить, в частности, об эффективности психоаналитической терапии вообще, но никак не о влиянии на результативность того обстоятельства, что терапевт принадлежит к школе объектных отношений или к школе Ж. Лакана. Другое своеобразное условие существования психотерапевтического з н а н и я – э т о е г о м а р г и н а л ь н о с т ъ . С одной стороны, мы имеем в виду ее "краевое" положение между гуманитарными и терапевтическими дисциплинами, о чем уже сказано. Другая маргиналия обусловлена постоянным соприкосновением с воззрениями и культовыми практиками экзотических религий – от аутогенной тренировки до трансперсональной психотерапии и распространившихся имитаций шаманских обрядов. Нуминозномифологические представления сохраняются в корпусе психотерапевтического знания и постоянно так или иначе дают о себе знать. В школьных метапсихологиях это проявляется постоянным тяготением к мифологизаторству, что особенно заметно, скажем, на примерах юнгианской аналитической или той же трансперсональной терапии. Получается, что психотерапия занимает отчетливо маргинальное положение по отношению к миру академической науки. Что касается краевого положения психотехник, то здесь обращают на себя внимание самые разные методы воздействия – от гипноза до пневмокатарсиса. Кроме того, нельзя пройти мимо включения в групповые терапии репрессируемых обществом сексуально ориентированных, равно как и прочих асоциально-провокационных (раздевание, например) практик. Наконец, парадоксальные методы воздействия, такие, как терапевтическое сумасшествие, трикстерски-карнавальные провокации, тоже выглядят вызовом академически легитимированной практической деятельности. Все это усугубляется институциональной маргинальностью, исторически идущей от психоанализа. Эта "сектантская" форма существования направлений внутри науки дополняет картину своеобразия статуса психотерапии как рода деятельности. Совершенно ясно, ч т о м а р г и н а л ь н о с т ь и нелегитимностъ есть факторы, обусловливающие жесткость школь н ы х р а м о к . На самом деле, если нет реальных критериев, которые обосновывали бы валидность школьных практик, функционирование школьной машины желания может быть обеспечено только укреплением границ влияния, иначе говоря, охранительноинституциональными мерами. Справедливости ради надо, однако, сказать, что в нынешнее время агрессивно-полемическая напряженность между различными школами стала сходить на нет. Взвешенность объединяющего жеста справедливо представляются многим весьма привлекательными. Итак, первый и важнейший вызов, на который нам хотелось бы дать ответ, может быть обозначен как в ы з о в к о н ц а и с т о р и и п с и х о т е р а п и и . Сегодняшний день развития психотерапевтического дела характеризуется, на наш взгляд, сочетанием о щ у щ е н и я избыточности деятельности в области создания новых методов и – одновременно – о щ у щ е н и я и с ч е р п а н н о с т и в о з м о ж н о с т е й д л я э т о й р а б о т ы . Мнения относительно переизбытка психотерапий и как следствие этих мнений – интегративно-эклектические идеологии основаны, на наш взгляд, на непонимании коренной сущности взаимоотношений психотерапевта с его практикой, с методом, который он употребляет в дело. Правильное понимание этих отношений может быть основано только на признании метода, как уже сказано, предметом частного интереса психотерапевта. Безусловно, до тех пор, пока число психотерапий не превышает числа действующих психотерапевтов, задача создания новых методов будет оставаться насущной. Прекращение их производства как раз и будет означать действительный конец истории психотерапии . Эклектически-синтетический проект действительно является р е а л ь н о й о т м е т к о й к о н ц а и с т о р и и п с и х о т е р а п и и . Этот проект, на наш взгляд, выглядит малоинтересным. Он в целом вписывается в получившую широкое распространение постмодернистскую идеологию, которая обосновывает возможность смешения различных стилей в рамках одного художественного творения. Коллажи из различных психотерапевтических приемов могут быть уподоблены текстам, состоящим из одних цитат. "Я понимаю под интертекстуальным диалогом феномен, при котором в данном тексте эхом отзываются предшествующие тексты", – пишет по этому поводу У. Эко (У. Эко, 1996, с. 60). Соглашаясь на сознательную замену порождаемого собственного текста цитированием других, автор – текста ли, психотерапевтического ли метода – идет на сознательный отказ от возможности реализации авторских желании. Р а з м е р ы авторского влияния пропорциональны удельному объему собственного текста в общей массе текста . Такая коллажная идеология не предполагает создания какой-либо собственной продукции, а занимается только перераспределением старой. Интертекст не порождает новых конфигураций. Если мы ограничимся подобными рамками, то в итоге нас ждет бесконечное перекладывание ингредиентов из одного салата в другой. Обращает на себя внимание и другой просчет эклектической идеологии: если для каждого из отдельных методов не найдено убедительных доказательств его относительной эффективности, то каким образом это можно сделать для эклектически-синтетических терапий – тем более непонятно. Но все же главный недостаток такого проекта в том, что эклектическое перемешивание готовых элементов снижает напряженность основного соблазна психотерапии, соблазна создать свой метод. Исходя из всего этого, мы в нашем исследовании предполагаем радикальное изменение метанарратива психотерапевтического дискурса как такового. Как известно, под метанарративом (метадискурсом) Ж.-Ф. Лиотар (см.: Ж.-Ф. Лиотар, 1998) подразумевает некое положение, которое вообще делает возможным составление текстов в некоей, допустим, области знания. Так, в психотерапии все тексты основаны на положении, что терапевтический метод создается ради интересов пациента. Как ясно из всего вышеизложенного, такое понимание не может объяснить нам истории психотерапии ни в какой степени. Психотерапевтический метод создается как реализация желаний его автора очертить собственное идеологическое пространство, сформировать дискурсы, где была бы осуществлена запись его предпочтений, опыта и склонностей. Метод в психотерапии отражает интересы автора и формируется именно под эти интересы. Именно такой метанарратив, отражающий реальное положение дел, мы считаем подходящим именно для нашего исследования. Эта смена метанарратива позволяет нам исследовать психотерапию именно как практику реализации некоей власти, то есть в русле идей крута авторов от Ф.Ницше и А.Адлера до М.Фуко и Ж. Бодрийара. Так, в духе известного исследования Ж. Бодрийара "О соблазне" м ы с ч и т а е м , ч т о следует рассмотреть все структурные элементы школьной теории и техники с точки зрения их привлекательности для возможного п о л ь з о в а т е л я т о г о и л и и н о г о ш к о л ь н о г о м е т о д а . Разумеется, именно состоявшийся соблазн выступает во многих случаях как превращенная форма осуществления власти. У Ж. Бодрийара мы читаем: "Всякая система, которая втягивается в тотальный сговор (complicite) с самой собой, так что знаки перестают иметь в ней какой-либо смысл, именно по этой причине оказывает замечательное по силе гипнотическое, завораживающее воздействие. Системы эти завораживают своим эзотеризмом, предохраняющим их от любых внешних логик. Завораживает резорбция всего реального тем. что самодостаточно и саморазрушительно. Это может быть все, что угодно: философская система или автоматический механизм, женщина или какой-то совершенно бесполезный предмет..." (Бодрийар, 1995, с. 54). Как уже ясно, мы исходим здесь из вполне обоснованного соображения, что п с и х о т е р а п е в т и ч е с к а я школa есть целостное образование, предназначенное именно для с о б л а з н е н и я последователей и клиентов, и этому, очевидному положению мы будем следовать, разворачивая наш текст дальше. Другой важнейший вызов, на который приходится давать достойный ответ, – отсутствие в психотерапии общих фундаментальных основ как единой науки. Ответ на этот вызов, как нам представляется, может быть дан через с о с т а в л е н и е и н д е к с а э л е м е н т о в с т р у к т у р ы ш к о л ь н о г о м е т о д а . Однако исследование структуры основных направлений в психотерапии, существующих на сегодняшний день, не должно быть самоцелью. Его задача заключается в том, чтобы н а м е т и т ь о с н о в н ы е с о с т а в н ы е части как несущие конструкции возможных психотерапий . В целом сочетание нового исследовательского метанарратива с основательным структурным анализом дает нам в о з м о ж н о с т ь о с у щ е с т в и т ь д е к о н с т р у к ц и ю п с и х о т е р а п е в т и ч е с к о г о д и с к у р с а в о в с е й е г о т о т а л ь н о с т и . При этом мы, разумеется, не забываем ни на минуту, что психотерапия является на самом деле высокоэффективным видом помощи. В конечном итоге наш проект направлен на то, чтобы она утвердилась именно в этом своем качестве, очистившись при этом от множества необязательных привнесений. Вопреки повсеместно господствующей озабоченности переизбытком школ, нас преследует совсем другая, "мальтузианская" настороженность, что, возможно, запас новых возможных конфигураций школьных теорий и техник исчерпан. Определенная часть нашего текста предполагает проектирование новых "превращенных форм" различных структурных элементов структуры школьного метода, равно как и возможных методов в целом. Несмотря на некоторую утопичность такого подхода, мы полагаем такое проектирование необходимым, ибо так мы можем пробудить желание читателя двигаться в верном направлении, а именно в том, которое указано в титуле нашей книги. Новые методы могут строиться и по новым правилам, нами не предусмотренным. По этому поводу Ж.-Ф. Лиотар высказывается так: "Постмодернистский художник или писатель находится в ситуации философа: текст, который он пишет, творение, которое он создает, в принципе не управляются никакими предустановленными правилами и о них невозможно судить посредством определяющего суждения, путем приложения к этому тексту или этому творению каких-то уже известных категорий. Эти правила и эти категории есть то, поиском чего и заняты творение или текст, о которых мы говорим (Ж.-Ф.Лиотар, 1994, с. 322). Современный психотерапевт находится, в сущности, в такой же ситуации и занят поисками рамок, которые позволили бы ему осуществлять свои интенции. Итак, и с т о р и я п с и х о т е р а п и и с ф о р м и р о в а н а с о в е р ш е н н о о с о б ы м о т н о ш е н и е м т е р а п е в т а к с в о е м у р а б о ч е м у и н с т р у м е н т у . Влекомая своей сущностью, психотерапия двигается в самых разных направлениях. Задача ответственного исследователя заключается не просто в том, чтобы отследить эти направления, но и, по возможности, в том чтобы придать им определенный импульс. Причем будет лучше всего, если желаниям психотерапевтов будет дан этот импульс не только в одном каком-то направлении, а сразу во многих, что мы и попытаемся сделать. ХАРИЗМАТИЧЕСКАЯ ЛИЧНОСТЬ В ПСИХОТЕРАПИИ Несомненно, каждый, кто ориентируется в литературе, посвященной общим вопросам психотерапии, сталкивался с текстами, в которых перечисляются и обосновываются профессиональные требования, предъявляемые психотерапевту. Соблюдение требований нормативного порядка в психотерапии имеет особый смысл. Ведь речь идет, в частности, о том, чтобы хоть как-то обуздать интенсивность желания психотерапевтов реализовывать свою власть над клиентом, легитимированную рамками терапевтической необходимости. С одной стороны, речь идет о том, что составляет компетентность терапевта, то есть о вполне естественных требованиях к надежности владения психотерапевтическим инструментарием – техниками, приемами, теорией. Бюрократически эта компетентность удостоверяется соответствующими сертификатами, дипломами и свидетельствами. Во многих случаях набор образовательных требований этим не ограничивается. Порой к спектру терапевтической компетентности присовокупляется целый ряд гуманитарных знаний. Так, психоаналитическое образование, как известно, по замыслу Фрейда, должно было включать в себя, помимо психиатрии и психологии, такие дисциплины, как история цивилизации, мифология, психология религий, история и литературная критика. Наличие такого рода образовательных требований, на наш взгляд, как ничто другое, обнаруживает известную тенденцию в развитии психотерапии, а именно – стремление являть собой феномен культуры, не в меньшей степени, чем терапевтическую практику. Кто бы что ни говорил, намного легче обнаружить в психотерапевтическом сообществе именно такую интенцию, нежели стремление быть только действенной терапевтической практикой. Понятно, что никакими мыслимыми средствами нельзя обосновать то, что обучение психологии религий или истории цивилизации способно оказать влияние на результативность терапевтических усилий. Это ясно тем более, что есть методы, которые обходятся без всего этого. Другой блок требований охватывает морально-этическую сферу. Это касается в основном правил, трактующих особенности взаимоотношений терапевта и клиента в вопросах уплаты гонорара, сохранения врачебной тайны и недопустимости нетерапевтических отношении, в первую очередь сексуальных. Это само по себе примечательное обстоятельство опять-таки подчеркивает особое положение урода-психотерапии в достойной семье терапевтических практик. Ни в какой хирургии или гематологии опасность возникновения нетерапевтических взаимоотношений не связана с коренной сущностью процедуры. Опыт, однако, показывает, что именно здесь запреты оказываются наименее действенными. Совершенно ясно, что слишком велико искушение терапевта закрепить свою иллюзию влияния на клиента такими зримыми доказательствами, как сексуальное доминирование. Нетрудно заметить, что в текстах, затрагивающих так или иначе этическую проблематику в психотерапии, нам до сих пор не приходилось встречать вполне естественного, почти само собой разумеющегося требования, а именно – н е с о ч и н я т ь н о в о г о м е т о д а б е з серьезной проверки на эффективность и, соответственно, не п ы т а т ь с я с о з д а т ь в о к р у г н е г о н о в у ю ш к о л у . Разумеется, речь здесь может идти только о сравнении с эффективностью других методов, а не о простой результативности ("лучше, чем ничто"). Отсутствие такого рода требований может объясняться, безусловно, крайней степенью их неприемлемости для психотерапевтов. Лишать их возможности формировать пространство, в котором осуществлялись бы их нарцистические желания, – это значило бы поставить под вопрос существование психотерапии как специфической практики. Большинство современных авторов считает, и не без оснований, надо сказать, что оптимальная терапевтическая подготовка предполагает наличие у терапевта собственного пациентского опыта, естественного, так сказать (это если повезет и до того, как стать терапевтом, удастся побыть "настоящим" пациентом), или же искусственного, то есть полученного в результате учебного анализа или тренинга. Предполагается, что такого рода опыт помогает основательно понять суть страданий и правильно отнестись к переживаниям пациента, ну и основательно приобщиться к тайнам использования метода. Это, конечно, тоже имеет явное отношение к тому, чтобы как-то окоротить уже неоднократно обсуждавшиеся желания терапевта. Все, кто внимательно следит за психотерапевтической жизнью. обращали внимание на одно, всем известное, обстоятельство, а именно что сплошь и рядом серьезный успех имеют терапевты. которые так или иначе не вписываются в общепринятые представления о профессиональной компетентности. В других случаях мы наблюдаем за деятельностью вполне, казалось бы, профессионально адекватной, но понимаем, что эта адекватность не имеет никакого отношения к исключительному терапевтическому успеху и дело здесь в чем-то другом. Чаще всего в таких случаях заводится туманная речь о так называемом "воздействии личности" психотерапевта. Когда же мы ставим перед собой вопрос о специфике этого воздействия, его параметрах, то получается, что вразумительный ответ получить здесь довольно сложно. Мы, однако, попытаемся приблизиться к пониманию этой проблемы, и очень важно здесь вспомнить обучении Макса Вебера о х а р и з м а т и ч е с к о м т и п е господства в обществе. М.Вебер, как известно, выделял три типа общественного господства: 1. Л е г и т и м н ы й т и п , присущий европейским буржуазным демократиям. В его основе лежит подчинение не определенной личности, но законам, обеспечивающим поддержание порядка и преемственность власти. 2. Т р а д и ц и о н н ы й т и п господства, присущий, например, феодальным средневековым государствам и основанный на вере не столько в силу закона, сколько в священность существующих с давних пор традиций власти и управления. 3. Х а р и з м а т и ч е с к и й т и п , основанный на слепой вере в экстраординарные способности лидера сообщества, на безусловной преданности его воле. Этот тип присущ чаще всего тоталитарным государствам. (М. Weber, 1966, см. также: П.П. Гайденко, Ю.Н. Давыдов, 1991). Сам термин "харизма" заимствован социологами из религиозного обихода. Изначально так назывались дары Святого Духа. излитые им на апостолов. В более широком смысле харизма – это благодать, божественная сила, ниспосланная человеку для преодоления греховности и достижения спасения. Однако М. Вебер, исследуя феномен харизмы в контексте общественной жизни, придал ему несколько другое значение. Харизматический лидер обладает, по М. Веберу, особыми дарованиями, пророческими, в частности, способностями, исключительными волевыми качествами. Среди известных истории харизматических персонажей есть основатели мировых религий – Будда, Моисей и Христос. К ним относятся создатели направлений внутри мировых религий – Лютер и Кальвин, например. С другой стороны, это великие государственные и военные деятели, такие, как Чингисхан или Наполеон. В XX веке среди крупных харизматических персонажей – Гитлер и Муссолини, Ленин и Троцкий, однако также Ганди и Мартин Лютер Кинг. Дело обстоит таким образом, что свойство харизмы относительно безразлично к роду деятельности и морально-этическому содержанию этой деятельности: это с равным успехом может быть и признаваемый святым пророк, и человек, ответственный за массовые военные преступления. По Beбepу, " х а р и з м о й с л е д у е т н а з ы в а т ь к а ч е с т в о л и ч н о с т и , признаваемое необычайным, благодаря которому она оценивается как одаренная сверхъестественными, сверхчеловеческими или, по меньшей мере, специфически о с о б ы м и с и л а м и и с в о й с т в а м и , н е д о с т у п н ы м и д р у г и м л ю д я м " (М. Weber, 1988, с. 139). Здесь следует обратить внимание на процитированное определение. Получается, что харизма – качество, благодаря которому человек, ею обладающий, оценивается как одаренный вышеперечисленными свойствами. Однако оценка эта производится только на основании внешних впечатлений, ибо совершенно ясно, что надежная проверка наличия "сверхъестественных, сверхчеловеческих" или даже "специфически особых" свойств по меньшей мере крайне затруднительна. Естественно предположить, что в о с н о в е харизмы лежит всего лишь умение производить впечатление о б л а д а н и я т а к о г о р о д а с в о й с т в а м и . Таким образом, харизматический – это тот, кто может убедить других в том, что он таковым является. Следует сделать важную оговорку. Любой дискурс, посвященный харизматической проблематике, непременно связан со ссылками на заметных персонажей из истории общества, религии. Как бы само собой предполагается, что х а р и з м а т и ч е с к о е н е и з б е ж н о с т р е м и т с я к и е р а р х и ч е с к о м у п и к у . Таким, казалось бы, само собой разумеющимся повествовательным ходом определяется исключительная привлекательность текстов, ориентирующихся на эту тему. Получается так, что харизма есть средство продвижения вверх по любой иерархической лестнице. Однако в самом определении нет никаких указаний на то, что харизматический – непременно герой учебника истории. Как уже сказано, речь здесь идет только о некоем умении производить определенное впечатление. Непременное соотнесение харизматической проблематики с так называемым "культом великих людей" – это не более чем дань интеллектуальной моде прошлого века и рубежа XIX – XX веков. Получившие тогда широкое хождение дискурсы о взаимоотношениях "героя" и "толпы" (М. Штирнер, Т. Карлейль, П.Л. Лавров, Н.К. Михайловский и др.) на самом деле связаны с дискурсами о харизме только исторически, Одна из наших важных задач – это д е м и с т и ф и к а ц и я к о н ц е п ц и и х а р и з м ы , а особенно в том смысле, чтобы освободить ее от совершенно необязательной, хотя и крайне привлекательной гиперболизации размеров влияния харизматической личности. Наша задача заключается в том, чтобы проанализировать несомненное, бросающееся в глаза присутствие харизматических феноменов в самой сердцевине психотерапевтической реальности . Выше мы уже приводили известное наблюдение К. Ясперса о том, что психотерапия развивается "сектами, формирующимися вокруг обожествляемого учителя". Нет никаких сомнений в том, что ситуация рождения и формирования школы в значительной степени всегда связана с деятельностью личности, претендующей на харизматическое влияние. Если не принимать во внимание это исключительно важное обстоятельство, то история психотерапии останется непонятой именно в том, что касается ее коренной сущности. Дело обстоит так, что некий учитель провозглашает новые, представляющиеся порой революционными, идеи, вокруг которых формируется группа последователей, противостоящая окружению, не приемлющему эту новизну. Нарративы, повествующие о создании психотерапевтических школ, преподносят эти идеи вовсе не как результат сочинительского произвола их автора. Они, конечно же, появляются в результате якобы долгой исследовательской работы, каковая, безусловно, обнаруживает несостоятельность старых подходов и исключительную благотворность новых. Именно гипотетические достоинства этих новых, а также необходимость проводить их в жизнь и защищать от консервативных сторонников устаревших парадигм определяют пафос ситуации, в которой востребован харизматический персонаж. Дело обстоит здесь так, что идеология нового подхода (как в психотерапии, так и в общественной жизни) утверждает себя не столько путем научного обоснования, сколько через пропагандистски-миссионерскую деятельность. Харизматическая личность востребована в психотерапевтической практике именно потому, что эмпирическая легитимац ия обоснованности школьных теорий и эффективности техник является крайне сомнительный делом. Своеобразная маргинальность психотерапии также создает предпосылки для спроса на х а р и з м а т и ч е с к о е . Нет другой терапевтической практики, подобной психотерапии, где харизма субъекта практики компенсировала бы проблему недостатка легитимности. Что касается самой терапевтической ситуации, то здесь, безусловно, существует большой спрос на харизму, хотя и в несколько другом аспекте. Не секрет, что подавляющее большинство пациентов убеждены (или, во всяком случае, ожидают этого), что психотерапевт не просто несет в себе сумму знаний и навыков, каковые позволяют ему рационально понять суть расстройства и технически разумно построить ход терапевтического процесса. Он, терапевт, считают они (безразлично, осознают они это или нет), одарен некими нетривиальными способностями, позволяющими ему с особой силой, не поддающейся рациональному объяснению, влиять на личность и здоровье пациента. "Он о б л а д а е т гипнозом", – приходится часто слышать от пациентов, оценивающих эффективность того или иного гипнотизера. Подчеркнем – именно "обладает", а не "проводит" или, скажем, "делает" это. Здесь для нас важно отметить то обстоятельство, что пациент изначально настроен на это гипотетическое необычное свойство. Адекватно сформулированная фраза об "обладании гипнозом" звучала бы приблизительно так: "Он обладает достаточно выраженной харизмой, чтобы эффективно оказывать на нас некое особо благотворное, в том числе и гипнотическое, влияние". Точно так же нетрудно предположить, что пациент, отправляющийся к психоаналитику, полагает, что тот не просто "проводит анализ", но этим анализом "владеет". Иначе говоря, в представлении пациента аналитик приобщен каким-то образом к некоему особому тайному знанию, способствующему проникновению в скрытые механизмы, управляющие жизнью пациента. Именно это в конце концов окажет решающее воздействие на успешный исход терапии. Понятно, что признанию наличия особых свойств предшествует их вполне понятное ожидание. Готовность их признать естественным образом задана самой ситуацией. В любом случае мы должны постоянно иметь в виду, что с у щ е с т в у ю т д в а о с н о в н ы х вектора харизматического влияния: один вектор направлен на возможных и действительных последователей, другой – на пациента. В сущности, самое непосредственно-практическое значение харизмы с точки зрения структуры психотерапевтического действия в том, что ее бытование само по себе связано так или иначе с и з м е н е н н ы м с о с т о я н и е м с о з н а н и я . Восприятие харизматического его паствой происходит в контексте особого настроения, выходящего за рамки обыденно-рутинного восприятия действительности. Обладатель сильной харизмы как бы заранее "экономит" на неизбежной в ходе любого терапевтического процесса возне с переводом сознания пациента в "иное" состояние. В психотерапевтическом мире происходит неизбежный "отбор" харизматических, и этот отбор осуществляется в первую очередь самими пациентами. Совершенно ясно, что при этом "риск" появления новых школ и теорий в результате этого отбора неизбежно возрастает. "Отобранные" пациентами "эффективные" терапевты, естественно, будут стремиться обосновать свой успех теоретически, строя границы той идеологической сферы, в которой они займут господствующее положение. Рано или поздно у имеющего успех терапевта (очень может быть, что и у неуспешного тоже) возникает потребность закрепить свой терапевтический успех четко сформулированными правилами, оформить их посредством новой терминологии. В свою очередь, терапевтический успех – единственное средство легитимации новой теории. Без достижения достойных результатов в случаях Анны О. или Элизабет фон Р. расширение метапсихологии психоанализа до Я и Оно, тотема и табу, Эроса и Танатоса было бы невозможно. В контексте общественной жизни спрос на харизматическую личность всегда или почти всегда сформирован кризисной ситуацией. Если нет кризиса, то, естественно, нет и потребности в лидере, способном в ожесточенной борьбе справляться с трудностями и сплачивать на это дело своих верных. Возвращаясь к психотерапии, мы видим, что потенциальные потребители помощи изначально помещены в кризисную ситуацию. Спрос на терапевтическую харизму сформирован, получается, двояким образом. С одной стороны, пациент настроен на "по меньшей мере специфически особые свойства" терапевта, видя в них залог своего спасения, с другой – сам терапевт озабочен поиском идей и приемов, которые дали бы ему в руки безотказное терапевтическое оружие. Распространено мнение, что харизма является неким врожденным свойством, не дифференцированным ни по степени выраженности, ни по качественным особенностям, и что, таким образом, его невозможно ни выработать, ни как бы то ни было на него повлиять в смысле углубления, усиления и т.п. Здесь важно понимать следующее. Проблемы "врожденности" харизмы, ее природы, ее происхождения могут рассматриваться только как псевдопроблемы. Конечно же, нет, да и трудно представить себе такие методы, которые позволили бы нам определить будущего харизматического лидера в той или иной сфере. В отличие, например, от музыкальной одаренности, харизматические способности предсказать или, например, протестировать невозможно. Мы исходим из того, что потенциально харизматическим может считаться любой человек, до тех пор, пока он не докажет обратного. Можно, разумеется, предсказать в особо ясных случаях полную неудачу при выборе жизненного стиля, основанного на харизматическом влиянии, введя в связи с этим в обиход, например, такое понятие, как х а р и з м а т и ч е с к а я д е б и л ь н о с т ь . Детальные исследования в этой области вполне могли бы привести к описанию некоей х а р и з м а т и ч е с к о й ш к а л ы , на одном полюсе которой будет сильно выраженная, всеми признаваемая харизма, в то время как на другом – упомянутая "дебильность". Собственно, движение по этой шкале в сторону первого полюса и составляло бы цель возможной практической работы в этой области. Другая, на наш взгляд, псевдопроблема – вопрос об источнике этого свойства. Здесь мы допускаем самый широкий спектр толкований – в зависимости от исходной мировоззренческой позиции. Здесь мы неизбежно столкнемся с мистическими дискурсами. которые строятся на понимании "трансцендентного как имманентного". Харизма предстает здесь как дарованная высшими сущностями способность, недоступная рациональному пониманию, не подлежащая обсуждению с точки зрения возможности ей сопротивляться. Это один из полярных локусов воображаемого спектра понимания этого феномена, Середину этого спектра составляют дискурсы, ставящие харизму в один ряд с такими феноменами, как, скажем, литературная или артистическая одаренность. И, наконец, другой полюс могла бы занять несколько экстремистская точка зрения, согласно которой харизма – это феномен, определяемый набором конкретных параметров, и при этом – приобретаемое посредством тренировки умение, сумма целенаправленно вырабатываемых профессиональных навыков. Согласно этому подходу, нет ничего невероятного в идее, скажем, тренинга харизматических навыков. Мы исходим из того, что, как бы кто ни относился к происхождению харизматических свойств, нет и не может быть никаких противопоказаний к работе с ними, даже в том случае, если считать их иррационально-мистическими по своей природе. Правильное отношение к этому феномену никак не исключает возможности работы с ним с целью его углубления или усовершенствования. Однако преимущество представляемой нами точки зрения заключается в том, что вопрос о работе с харизмой рассматривается как приоритетный, сам же феномен очищается от совершенно лишних соображений. Некоторое противоречие, однако, в дискурсах, посвященных такому пониманию харизмы, останется неизбежно. Э т о противоречие между исключительностью харизмы как "особого", по М.Веберу, свойства и ее востребованностью как части повседневной психотерапевтической реальности. Рационально -технологическая сторона дела должна здесь быть так или иначе при мирена с магически-мифологической. В текстах, посвященных харизме, мы можем сталкиваться с двумя типами дискурса, а именно – с дискурсом, ограничивающим возможности обретения харизмы и расширяющим их. Расширяют эти возможности соображения вроде тех, что упоминались выше, а именно то, что харизматическое не есть что-то недоступное, что речь идет о свойстве, которое можно сформировать или "разогреть" посредством целенаправленных тренинговых усилий, а также что харизматическое не есть нечто, прочно увязанное с исключительной ролью в истории и т.д. Ограничивающий же дискурс мог бы строиться на соображениях противоположного порядка, которые уже были приведены (врожденное свойство героических персонажей истории). Оба днскурса имеют равное право на существование и могут быть положены в основу полемики на этот счет. В любом случае привлекательность этой темы связана с тем. что харизма так или иначе носит к о м п е т и ц и о н н ы й х а р а к т е р , то есть является фактором, способствующим успеху в любом идеологическом состязании. *** В том, что касается разнообразных аспектов харизматической проблематики, мы будем поначалу опираться на исследование И. Шиффера "Charisma" (I. Schiffer, 1973). Он рассматривает проблему исключительно в контексте общественной жизни, не касаясь, к сожалению, вполне уместных, на наш взгляд, вопросов роли харизматической личности в психотерапии. Оговоримся заранее, что н и о д и н и з п е р е ч и с л я е м ы х а с п е к т о в н е и м е е т с т р о г о о б я з а т е л ь н о г о х а р а к т е р а . Все из того, что будет здесь обсуждаться, в той или иной степени способствует развитию харизмы, но не может считаться безусловно необходимым или вполне достаточным для того, чтобы сделать его обладателя носителем этого свойства. Первый обсуждаемый И. Шиффером аспект – х а р и з м а ч е л о в е к а с о с т о р о н ы (I. Schiffer, 1973, р. 24), charisma of foreigner. Предполагается, что очень трудно осуществлять иррациональное эффективное воздействие на людей, среди которых вырос. Все это намного легче получается у человека, который пришел со стороны к людям, на которых он имеет намерение как-то особым образом повлиять. Биографии (которые неизбежно встраиваются в дискурсы на тему о харизме) могут опираться на примеры корсиканца Наполеона, француза (чужака в Женеве) Кальвина, грузина Сталина. Понятно, что речь в этой связи может идти вовсе необязательно о стороннем происхождении в прямом смысле этого слова, видимо, для формирования харизмы достаточно наличия хотя бы признаков иного происхождения. Другой важный аспект – х а р и з м а н е п о л н о ц е н н о с т и , charisma of imperfection (ibid., p. 29), Биографические нарративы здесь немыслимы без описаний телесности. Здесь отмечается то обстоятельство, что харизма нуждается в каком-либо признаке, указывающем на ущербность, болезнь. Очень важно располагать каким-нибудь бросающимся в глаза дефектом, стигмой. Этот признак как бы переводит его обладателя в особое измерение, оказывает неоднозначное влияние на воображение окружающих в смысле уже упоминавшегося изменения состояния сознания. К стигмам можно отнести резко бросающиеся в глаза патологии, скажем, горб, хромоту, заметное родимое пятно. Стигматическими являются также внешне ярко проявляющиеся душевные болезни, причем особое преимущество здесь, понятное дело, e эпилепсии. Тут возможны ссылки на "карлика" Наполеона, одноглазого Моше Даяна, а главным образом на большое количество великих эпилептиков, от основателей мировых религий Магомета, Будды до Петра Великого и того же Наполеона. "Священная болезнь", эпилепсия, особенно наглядно и выпукло демонстрирует глубокую внутреннюю связь патологического и "исключительного". Безусловно, к стигмам, к проявлениям "неполноценности" относится и парадоксальнодемонстративное поведение, в котором прочитывается указание на "безумие". Склонность совершать поступки, которых от тебя не могут ожидать в конкретном социальном контексте, – это конечно, "королевская дорога" к цели любого претендующего на иррациональное влияние героя, а именно – к измененному состоянию сознания зрителя, созерцающего зрелище харизматического спектакля (здесь можно вспомнить, к примеру, героя "Бесов" Достоевского, Николая Ставрогина, который кусает за ухо человека в общественном месте). Здесь, собственно, важен внешний аспект "безумия", та его часть, которая зримо явлена постороннему взору, а вовсе не реальное душевное расстройство само по себе. Вообще же нет никаких сомнений в том, что в психотерапии многое строится на противопоставлении обыденно-рутинного карнавально-праздничному и на этом же в значительной степени основано харизматическое влияние. Первые два аспекта, выделенные И. Шиффером, служат, в сущности, одной и той же цели, а именно – как-то выделить будущего героя из его окружения, пометить его запоминающимся знаком, подчеркнуть его особость, противостоящую повседневно-обыденному. Повторим, что ни один из них не носит обязательного характера, однако совершенно ясно, что оба признака, несомненно, усиливают общее ощущение необыденности и ожидание особых дарований у их обладателя. Обсуждающийся далее харизматический элемент – " п р и з в а н и е " , calling (ibid., p. 34). Созревший для своей миссии герой получает свыше прямое приглашение к общественно значимой деятельности, или некий знак, недвусмысленно указывающий ему на его особую миссию. Крайне правдоподобно описано это у А.С. Пушкина в "Пророке"; "Духовной жаждою томим, / В пустыне мрачной я влачился, / И шестикрылый серафим / На перепутье мне явился; // Перстами легкими как сон / Моих зениц коснулся он: / Отверзлись вещие зеницы" – и т.д. Сакрально-мистическая повествовательная традиция, естественно, предполагает, что призвание осуществляется посланцем высших сущностей или же недвусмысленно толкуемым знамением, от них же исходящим. Конечно же, здесь не составит большого труда привести большое количество соответствующих примеров. Много сходного имеется в традиции построения биографических нарративов в рамках светской традиции. К героической деятельности в светской области человек может быть призван более заурядными побуждающими событиями, в частности так называемыми инсайтами, то есть как бы неожиданно приходящим ясным пониманием своего ответа на некий вызов, своей особой миссии, в духе некоего "озарения". Совершенно необязательно, чтобы это озарение носило мгновенный, одномоментный характер. Оно может быть и неоднократным, и растянутым на более длительный срок. Самым важным здесь, надо полагать, является сочетание интеллектуального рецепта разрешения некоей проблемы с волевым выбором в смысле готовности к борьбе и жертвам. Б и о г р а ф и ч е с к о е повествование фиксирует здесь известную синхронность формирования особого круга идей и изменения состояния сознания носителя этих идей. Оно меняется в сторону, скажем так, сужения сознания до размеров, очерченных границами пространства функционирования этих идей и сопутствующих им практик , Не будет большим преувеличением сказать, что призвание, как в сакральном нарративе, так и в светском, может осуществляться, во-первых, постепенно, во-вторых неоднократно. "Высшие силы" могут навещать и подбадривать своего избранника много раз или исподволь, точно также потенциальный светский обладатель харизмы может идти к своему решающему прозрению длительно или дробно. Деление на сакральное и светское призвание носит здесь весьма условный характер. Наитие в делах светских любой вправе воспринять как некое мистическое явление, а с другой стороны, нет ничего невозможного в том, чтобы проинтерпретировать явление посланцев вышней воли во вполне светски-сциентистском духе (в том числе и психопатологическом), как если бы речь шла о галлюцинации или о чем-нибудь еще в этом роде. В конце концов, не так уж и важно, как именно задним числом интерпретируется событие, в котором совершается это призвание. Главное, чтобы это событие функционально встраивалось в историю героя как ключевой импульс, чтобы так или иначе состоялась некая "встреча с судьбой". Далее следует разобрать исключительно важное, на наш взгляд, обстоятельство, а именно то, что И. Шиффер обозначает как б о й ц о в с к у ю п о з и ц и ю х а р и з м ы , the fighting stance of charisma (ibid., p. 57). Как уже говорилось выше, харизматическая личность востребована всегда определенной ситуацией, а именно определенным кризисом. Понятно, что кризисный статус требует и специфического отношения к нему, и особого типа поведения. Если речь идет. например, о некоей общественной ситуации, когда находящаяся в состоянии кризиса группа ищет человека, которому бы она могла делегировать свое стремление к действиям, направленным на выход из тяжелого положения, то, конечно, человек, проявивший инициативу принять на себя такую роль лидера, совершит очень важный шаг к тому. чтобы обрести харизматический статус. Разумеется, любое действие по выходу из кризиса наткнется на сопротивление, будь то враждебное окружение или труднопреодолимые факторы внешней природной среды. Борьба со всем этим и выносит на повестку дня "особые способности" или, по меньшей мере. их видимость у упомянутого лидера, взвалившего на себя ответственность за сочинение сценария преодоления кризиса и его реальное воплощение. Исключительно важно здесь демонстрировать свое намерение пойти до конца за интересы своей паствы. Т а к а я э к с т р е м а л ь н а я и н т е н ц и я , безусловно, необходима для закрепления на иерархической вершине. Дать обогнать себя в готовности вступить в бой с каждым, кто перейдет дорогу пастве, делегировавшей лидерство определенному персонажу, – значит порушить такую иерархию. Естественно, что любое поражение на этом пути, любой видимый жест, читаемый как послабление себе (в меньшей степени, понятно, соратникам), крайне отрицательно сказывается на динамике харизмы. Бойцовская позиция предполагает в любом случае определенный радикализм, в то время как неопределенность позиции, колебания, уступки, компромиссы ведут к неизбежной утере безусловного доверия к особым достоинствам лидера. В очень хорошем положении находится лидер, который сам диагностирует, описывает, провозглашает и т.д. кризисную ситуацию, прежде чем начать борьбу с ней. Он таким образом своими руками строит идеологическое пространство, в котором осуществляет свое влияние. Понятно, что в этом случае надо особо позаботиться о том, чтобы диагноз и описание как можно больше совпадали с действительным положением дел, однако при этом, по возможности, всячески драматизировали бы действительный кризис. Верное поведение харизматического заключается в том, что он никогда не успокаивает окружающих и никогда не пытается преуменьшить масштабов описываемой им кризисной обстановки. Идеологическая стратегия здесь в любом случае должна носить, так сказать, гиперболизаторский характер. Ясно, что никого не следует успокаивать в отношении глубины и серьезности проблем, которые предстоит преодолеть. Наоборот, говорит харизматический всем и каждому, беды налицо, они труднопреодолимы, но, к счастью, есть и человек, способный возглавить борьбу с ними. Окружающим остается теперь догадаться, кто же он, этот человек. И, само собой, ответ находится быстро. То же самое справедливо и по отношению к психотерапии. Разумное дискурсивное поведение не должно сводиться к тому чтобы успокаивать пациента, убеждая, что, ничего страшного с ним не произошло, это, дескать, со всеми случается, мол, порой бывает, знаете ли, еще намного хуже, вы же, считайте, легко отделались. Или того хуже: все это вскоре и вовсе пройдет само по себе или же после незначительных усилий. Банальное, весьма распространенное указание на универсальность расстройств, на преувеличение их опасности в большинстве случаев не годится и для пациента, однако для терапевта оно еще вреднее. В психотерапевтическом мире бойцовская позиция реализуется в первую очередь в коллегиальной среде. Так повелось уж со времен фрейдовского психоанализа, что новый метод появляется на свет, энергично порывая с предыдущими подходами. Почти всегда речь здесь идет о конфронтации с психоанализом. В предыдущей главе мы отметили, что огромное большинство создателей новых школ полагало, что своим новым направлением они дают ответ на вызов, брошенный психоанализом, на котором, собственно, опробовались все известные стереотипы психотерапевтической критики. Одна из причин этого коренится, безусловно, в крайне агрессивном полемическом поведении психоаналитиков эпохи начала фрейдистского движения, в первую очередь, конечно, самого "дедушки". Конечно, эта агрессивность была порождена в значительной степени атакой на сам психоанализ. Благоразумно посеявший ветер, в конце концов благополучно пожнет б у р ю . При этом вполне естественно предположить, что такая идеологическая стратегия стремится к преодолению эклектической позиции, допускающей различные способы смешивания разных психотерапий, варианты синтеза школ и методов. Charisma of hoax, х а р и з м а п р и т в о р с т в а , по И. Шифферу (ibid., p. 48), предполагает наличие известного элемента игры, определенных усилий по формированию внешнетеатральной стороны деятельности. Совершенно необходимо, чтобы харизматическая активность всячески бросалась в глаза, обращала на себя внимание. То есть помимо усилий, направленных на реализацию основных целей, много внимания следует уделять привлечению к ним внимания, причем желательно в ярком, возможно, даже динамично-агрессивном стиле. Здесь хороши любые средства. Всякая деятельность, не в последнюю очередь психотерапевтическая, может быть обставлено соответствующей символикой, эмблемами и гимнами, знаменами и ритуалами. Л ю б а я с о б л а з н я ю щ а я с т р а т е г и я п р е д п о л а г а е т в ы с т р а и в а н и е с и с т е м ы з н а к о в ы х п р и м а н о к . Для любой ситуации очень хорошо продумать компактно-энергичные лозунги, сформулировать свои цели и программы афористически-суггестивно, так, чтобы это легко запоминалось, и при этом оказывать действие, способное изменить состояние сознания. Разумеется, важное дело – заботиться об изоморфности содержательной части идеологии и демонстративнотеатральной. Известная театральность в психотерапии имеет место сплошь и рядом. Порой она проявляется в карикатурно-утрированном виде. В сущности, charisma of hoax основательно представлена в биографическом нарративе первого врача, сделавшего психотерапию своей специальностью. Ф.А. Месмера. Это ясно, например, из такого вот описания терапевтической сессии: "Серьезный и спокойный, он входит медленно, с величавым выражением лица, излучая покой в общее беспокойство... На нем длинная шелковая фиолетовая мантия, вызывающая мысль о Зороастре или об одежде индийских магов; сурово, сосредоточившись в себе наподобие укротителя зверей, который, имея лишь легкий хлыст в руке, единственно силой воли удерживает зверя от прыжка, шагает он от одного больного к другому. Перед некоторыми он останавливается, спрашивает тихо об их состоянии, потом проводит своей магнетической палочкой по одной стороне тела книзу и по противоположной кверху, приковывая к себе в то же время, властно и настойчиво, исполненный ожидания взгляд больного" (С. Цвейг, 1992, с. 73). И далее в том же духе. В терапевтической целесообразности такого поведения Месмер отдавал себе полный отчет: "Если бы мои приемы не были разумно обоснованы, они должны были бы казаться столь же нелепыми, сколько и смешными, и в них, действительно трудно было бы проникнуться верой" (там же, с. 72). Нетрудно предположить, что по линии Месмер-Шарко-Фрейд происходило формирование традиции харизматического влияния в психотерапии. Эта традиция определила, что психотерапевтическое воздействие требует оформления определенным антуражем. Этот антураж (театральный или идеологический) подчинен одной цели, а именно незаурядному преподнесению образа терапевта клиенту. В этом же ряду – от Месмера к Фрейду – можно отчетливо наблюдать тенденцию снижения в удельном весе харизмы театрально-внешних факторов при возрастании значения фундированной теории. Нет никакого сомнения, что директивно-суггестивные психотерапии требуют наибольших стараний по созданию выразительного театрально-харизматического антуража. Однако подчеркнутый демократизм недирективных психотерапевтических ритуалов вовсе не означает полного отсутствия элемента театральности. Просто для продажи психодинамического или, к примеру, поведенчески-когнитивного товара требуются совсем другие мизансцены, сценография и костюмы. Другой важный момент заключается в необходимости известного постоянства, как идеологического, так и внешне-ритуального. Харизматический всегда в той или иной степени – человек одной мысли. Какова бы ни была ее реальная ценность, он при любых обстоятельствах ей исключительно предан. Это диктуется необходимостью борьбы за свои идеи, причем не как за объективно-научные "данные", которые можно экспериментальным, например, путем подтвердить или опровергнуть, а как за несомненные экзистенциальные ценности, объективная верификация которых скорее могла бы им повредить, чем помочь. Вне всякого сомнения, представительская часть харизматической деятельности должна носить характер по возможности неизменный, точно так же как и содержательная часть. Ритуалы и символы, правила поведения и приветствия – это то, чему необходимо хранить верность, нечто незыблемое. Вот что пишет М. –Вебер по этому поводу: "Величайшие конфликты в сфере чистой догматики даже в рационалистических религиях переносятся легче, чем новшества в символизме, угрожающие магической эффективности действия... Например, спор о том, следует ли составлять крест из двух или из трех элементов, послужил основной причиной раскола в русской церкви в конце XVII-го века" (М. Weber, 1964, Bd.1, s. 324, цит. по П.П. Гайденко, Ю.Н.Давыдов, 1991, с. 111). К психотерапевтической жизни все это относится самым непосредственным образом. В сущности, не важно, какую именно технику предлагает терапевт-новатор, важно его подчеркнуто жесткое отношение к необходимости соблюдать терапевтический ритуал во что бы то ни стало. Если же его идеология носит подчеркнуто либеральный характер, то и стиль работы соответственно должен быть выдержан в духе "либерального террора". Любая перемена может быть расценена окружающими вовсе не как позитивная эволюция, но как предательство интересов дела, в которое они дали себя вовлечь. Х а р и з м а т и ч е с к и й всегда так или иначе – заложник своей идеологии и созданного им же самим образа. Charisma of hoax перекликается с разобранной выше charisma of imperfection. Понятно, что стигма так же служит фиксации образа лидера в сознании окружающих, как эмблема или лозунг. В этом смысле горб или какое-нибудь родимое пятно оказывают, видимо, примерно такое же действие, как особое ритуальное приветствие или сигара во рту. Мы отдаем себе отчет в том, что апология демонстративности может показаться неприемлемой для традиционного интеллигентского сознания. Любой интеллигентский поведенческий кодекс, писаный или устный, конечно же, предписывает неброскую внешность, неприметное поведение в сочетании с подчеркнутой деликатностью, рефлективностью, жертвенным самоотречением и демонстративным отсутствием властных устремлений. Ясно, что даже на таком мировоззренческом и поведенческом материале возможно построение харизмы. В этом случае харизматическое влияние будет основано на последовательном, упорном, быть может даже героическом, отстаивании вовсе, казалось бы, негероических ценностей. При некоторой ловкости возможно построение харизмы даже на принципиально "антихаризматических" позициях, то есть в духе отрицания властного лидерства как такового, воспевания идеалов духовного богатства и аскетического равенства в противовес стяжательской суете. Под такую идеологию можно даже не подбирать соответствующей знаковой атрибутики. В целом же вопрос о п р о и з в о л ь н о с т и харизмы, об умышленном и ц е л е н а п р а в л е н н о м е е п о с т р о е н и и останется открытым и проблематичным. Насколько человек может осознавать или до какой степени он может скрывать себя то обстоятельство, что сам он действовать на других особым образом на самом деле никак не может? Возможно ли вообще длительное время сознательно и последовательно культивировать видимость своих экстраординарных свойств? Каким образом следует обойтись с внутренним сопротивлением этому делу, которое неизбежно появится в такой ситуации? С другой стороны – как технически решать вопросы обеспечения харизмы в целом? Каким образом возможно сочетать одновременно новаторскую идеологию, бойцовскую позицию, демостративно-ритуальную часть? Вопрос о пропорциях и соотношениях решается в каждом случае особо, однако серьезная и насущная необходимость иметь в виду все это при анализе деятельности любого психотерапевта (в том числе и своей собственной), думается нам. по прочтении этого текста ни у кого уже не вызовет сомнений. Innovative life style, н о в а т о р с к и й ж и з н е н н ы й с т и л ь (ibid., р. 53) предполагает, что харизматический привносит в свою внешне-демонстрационную часть харизмы какой-то новый элемент. Вообще, х а р и з м а ж и в е т н о в и з н о й . Невозможно представить себе, чтобы носитель экстраординарных способностей обосновывал их общепринятыми идеями или оформлял общепринятым образом. Собственно, отсутствие новых идей делает харизму ненужной. В тех же случаях, когда в ее основе лежит какая-нибудь традиционалистская консервативная идеология, то она неизбежно противостоит, так сказать, "духовной ситуации эпохи". Ее носители, конечно же, производят остроноваторское впечатление – быть может, даже совершенно того не желая. Надо сказать, что аспекты, разобранные И. Шиффером, не систематизированы и только очерчивают описываемый феномен, дают не более чем приблизительную картину этого дела. Однако. на наш взгляд, это все не столько просчеты самого исследователя, сколько результат сопротивления материала исследования. Мы отдаем себе отчет в том, что никто не в состоянии с полной четкостью определить и диагностировать феномен харизмы. Мы не располагаем инструментом, позволившим бы нам надежно измерить наблюдаемое явление или же установить исчерпывающе ясно те психологические механизмы, которые лежат в основе харизматического воздействия и его рецепции. Однако разговор на эту тему, безусловно, приближает нас к пониманию проблем, лежащих в самой сердцевине воздействия психотерапевта на пациента, а кроме того, к пониманию проблем взаимоотношений внутри психотерапевтического сообщества. *** Итак, харизматический драматизирует свои идеи, как было выше сказано, всячески гиперболизирует их. Можно сказать, что значительная часть его дискурсивной деятельности заключается в формировании неких "крупных" смыслов. Между этими смыслами и его поведением создаются определенные прагматические отношения, иначе говоря, взаимоотношения между личностью и миром идей, которым он живет. Это, скажем так, "паранойяльная" прагматика. Паранойяльная сверхценность здесь определяется не столько своеобразием идей, сколько тем центральным, жестко самодовлеющим положением, которое они занимают в пространстве харизматической личности. Главное назначение идеологии в этом контексте формировать некий экзистенциальный центр, требующий, соответственно, защиты от экзистенциальных врагов. Безусловно, такая прагматика будет основана на максималистско-аскетических жестах, мизансцене постоянного самоотречения во имя пространственного, демографического и иерархического распространения идеологии. Цель такой аскезы не только идеология как таковая. Ситуация состязательной коммуникации превращает любое идеологическое построение в средство соблазнения другого. Главное свойство любой идеологии, исходящей от претендента на любое харизматическое влияние, – быть привлекательной. Любой мало-мальски привлекательный дискурс соотносится не только с описываемой им реальностью, но и со своей задачей рекрутирования. Как пишет Ж. Бодрийар: "Соблазнять – значит умирать как реальность и рождаться в виде приманки.... Ведь если производство (production) только и знает, что производит какие-то материальные, какието реальные знаки, через них обретая некоторую силу, то соблазн (seduction), со своей стороны, производит лишь приманки, но получает благодаря им все мыслимые силы, в том числе силу сманить производство и реальность к их основополагающей иллюзии-приманке" (Ж. Бодрийар, 1995, с. 47). "Производство" психотерапевтического метода – сочинение школьной теории и формирование техники – сориентировано, не только на результативность работы с проблемами, но и на соблазнение пациентов и коллег. Всякому ясно, что "интересность" школьных теорий, эстетическая привлекательность техник – вещи намного более ощутимые и явные, чем с трудом доказуемая эффективность. В любом случае состязание между различными психотерапиями идет в русле именно этих, соблазняющих, сфер. Когда мы сталкиваемся в психотерапевтической литературе с дискурсами, посвященными, скажем, неким "ценностям", "смыслам" и т.п., то должны ясно понимать, что речь идет не только о ценностях и смыслах как таковых, но и о привлекательности такого текста. Впрочем, идеологическая соблазнительность – забота далеко не только лишь одной психотерапии. Но мы помним, что не только идеология подчинена стратегии завоевания идеологического пространства. Да, безусловно, психотерапевтическая жизнь несет на себе печать ожесточенного состязания различных школ, которые, как уже было сказано, могут рассматриваться в качестве "машин желания" в духе Ж. Делеза и Ф. Гваттари. Именно с этой точки зрения харизма не только в своих идеологических, но и в своих внешне-театральных проявлениях, безусловно, необходима и выступает в роли в а ж н е й ш е г о ф а к т о р а к о н к у р е н т н о й б о р ь б ы , в некоторых случаях, возможно, и решающего. Психотерапевт формирует свою харизму как по отношению к пациентам, так и по отношению к коллегам. Если первое, как мы отчетливо выяснили, – дело почти необходимое, востребованное терапевтической ситуацией как таковой. то второе – результат отдельных, особых специфических усилий, вовсе не таких обязательных с точки зрения профессионального идеала, однако при любых обстоятельствах – почти неизбежных. Одно из таких специфических усилий – формирование собственной, по возможности развернутой идеологии. Эта идеология и есть то главное богатство, которое защищает харизматический. Формирование и распространение теории может вполне осуществляться в русле "антиидеологической" пропагандистской стратегии, в духе "поругания" интеллектуализма и теоретической деятельности вообще как "кабинетной учености". В противовес этому может иметь место стратегия восхваления "практического" подхода к делу, "конкретного действия". Однако будет очень худо, если вся концепция, фундирующая такой пропагандистский дискурс, ограничится только этим и останется неразвернутой. Главное назначение школьной теории – не столько трактовать реальное положение дел, сколько обслуживать харизму ее автора, формировать "под нее" идеологическое поле. Концепция, обслуживающая харизматическую личность, естественно, ориентирована на экспансионистские устремления автора, причем тут мы можем иметь дело со всеми описанными выше видами экспансии одновременно (см. предыдущую главу). Кроме того эта концепция должна носить с о т е р и о л о г и ч е с к и й характер, то есть содержать в себе не только рецепты для терапевтических нужд, ограничивающихся клинической сферой, но предлагать верный и надежный способ преодоления глобальных проблем. Сотериология, разумеется, оправдывает любую экспансию. Речь может идти по меньшей мере о двух основных составных такой теории. Первое – это д и а г н о с т и к а н е к о е г о г л о б а л ь н о г о д е ф е к т а , всеобщей беды, от которой страдает, скажем, человечество в целом. Клинические последствия, невротические проблемы – не более чем частный случай этого зла, весьма обширного по своим размерам и глубинного по своей природе. Получается так, что картина, наблюдаемая в психотерапевтическом кабинете, не более чем эпифеномен этого глобального. Подавленная цивилизацией сексуальность в классическом психоанализе; тревожность, вызванная давлением общества, построенного на соперничестве, в неофрейдизме; экзистенциальная пустота, существующая, по В. Франклу, не только в клинических рамках, но и далеко за их пределами, – вот примеры такого рода глобальной диагностики, практикуемой в разных школах. Важно, однако, не только рассказать историю о беде, которая больше чем болезнь, но описать ясный п р о е к т е е п р е о д о л е н и я . И здесь дело не может ограничиться рамками клинического обихода. Доктринальное и патографическое расширение теорий легитимирует их применение за пределами собственно терапевтической практики. Нелишне заметить, что интересный, привлекательный, в особенности же "эпатирующий" теоретический дискурс сам по себе способствует формированию харизматического образа и позволяет "экономить", например, на усилиях по созданию внешне-театрального антуража, столь необходимого для харизматического дела. Итак, х а р и з м а я в л я е т с о б о й о п р е д е л е н н о е е д и н с т в о о б р а з а , и д е о л о г и и и инициативного действия, направленного на расширения п р о с т р а н с т в а и в л и я н и я е е о б л а д а т е л я . Это действие должно обладать одной интересной особенностью, а именно – о н о д о л ж н о б ы т ь у с п е ш н ы м . Успех, как бы он ни был достигнут, необходим любой ценой. Ничтожна цена упомянутых выше "сверхъестественных, сверхчеловеческих или, по меньшей мере, специфически особых сил и свойств", не приводящих к наглядному эффективному результату. Харизма кормится успехом. Приговор М. Вебера в этом случае суров: "Если продолжительное время ему (харизматическому – А . С .) изменяет успех, и в первую очередь если его руководство не приносит благополучного исхода подчиненным, то его харизматический авторитет может исчезнуть" (М, Вебер. 1988, с. 140). Все биографические нарративы из жизни харизматических – это повествования о достижении успеха. Вот что можно, например, прочитать в этой связи в биографии обладателя крупнейшей харизмы нового времени – Наполеона. Речь идет о его свидании с Меттернихом в Дрездене в 1813 г. Как известно, Меттерних приехал к нему с предложением мира на условиях, казалось бы, вполне почетных, но тем не менее требовавших от Наполеона определенных уступок. Ответ Бонапарта был таков: "Ваши государи, рожденные на троне, не могут понять чувств, которые меня воодушевляют. Они возвращаются побежденными в свои столицы, и для них это все равно. А я солдат, мне нужна честь, слава, я не могу показаться униженным перед моим народом. Мне нужно оставаться великим, славным, возбуждающим восхищение!" (Е.В. Тарле, 1991, с. 307). Осознание носителем харизмы своеобразия своего влияния и закономерностей, которые его определяют, как мы видим, дело вполне возможное. В любом случае деятельность в таком ключе начинается с определенных успехов, свидетельствующих об особых качествах. В том же случае, если реальная карьера с такого успеха не началась, следует, видимо, подождать удачной полосы, чтобы эту полосу объявить задним числом началом своего пути. Все же остальное, что было до того, считать подготовкой, ученичеством, накоплением сил, опыта, чего угодно. Успех формирует харизму, она, в свою очередь, порождает ожидания, которые, распространяясь все дальше и дальше, способствуют новым успехам. Таким образом получается то, что можно назвать х а р и з м а т и ч е с к и м к р у г о м : успех-харизма-успех-усиление харизмы-успех и так далее. Этот круг, конечно же, прерывается или, по меньшей мере, размывается, когда выпадает звено успеха. Выпадения такого рода, конечно, не редкость, главная же беда – не всегда получается их скрыть. Поскольку характер свойства, которое мы здесь обсуждаем, таков, что главное для его обладателя – его видимый, публичный характер, то именно публичность, несокрытость неудач является абсолютно недопустимым делом. Не случайно психотерапевтическая литература практически не описывает случаев неудач. К сожалению, порой неудачу не скроешь никак, и поэтому надо быть готовым построить свою дискурсивную стратегию так, чтобы создать защиту от неизбежной критики. Несмотря на всю нелепость и унизительность для харизматического подобной ситуации как таковой, объяснения придется давать, особенно если речь идет о психотерапии, где задействованы в лучшем случае уже упоминавшиеся "специфически особые" силы, а вовсе не "сверхъестественные и сверхчеловеческие". Однако такого рода оправдания здесь имеют особый характер: харизматический должен уметь любое поражение обращать себе на пользу, то есть владеть процедурой, которую можно обозначить к а к х а р и з м а т и ч е с к а я у т и л и з а ц и я . Эти оправдания направлены в две стороны. Во-первых, надо внушить пациенту, что отсутствие эффекта есть несомненное благо, а во-вторых – объяснить критикам, а заодно и своим адептам по возможности то же самое. Оптимальный вариант оправдания сводится к тому, что в данном неудачном случае, который по всем признакам должен был быть, несомненно, успешным, как, впрочем, и все остальные, терапевтический путь, по которому шло развитие событий, был выбран абсолютно верно, однако стихийные, непредвиденные, сверхчеловеческой мощи обстоятельства помешали реализовать то, что было намечено. Отсутствие эффекта или ухудшение состояния в результате терапии могут быть объяснены, к примеру, намерением вызвать или продлить необходимый кризис, каковой сам по себе действует благотворно и необходимо только дождаться результатов этой благотворности. Если такова оправдательная легенда, то мы можем говорить о п а р а д о к с а л ь н о к р и з и с н о й у т и л и з а ц и и , назовем это так. Однако вовсе необязательно говорить о кризисе, можно объявить терапевтическое действие свершившимся (к примеру, комплекс – вскрытым, гештальт – завершенным), однако не проявляющим себя в силу известных терапевту причин, при этом несомнено ожидаемым в будущем. Такую утилизацию можно было бы обозначить как т е м п о р а л ь н у ю , то есть эффект неизбежен, он просто немного отставлен во времени. Смещение ожидания результата во времени вообще очень толковый ход для оправдания терапевтических неудач. Вот что говорят по этому поводу Дж. Гриндер и Р. Бэндлер: "Есть ли здесь кто-нибудь, кто был у Милтона Эриксона? Он рассказывал вам истории, верно? И через шесть, восемь или двенадцать месяцев вы обнаруживали в себе изменения, которые были как-то связаны с этими историями? – Мужчина: Да. – Это типичный самоотчет. Через полгода человек внезапно замечает, что он изменился, но, как это получилось, он совершенно не представляет" (Дж. Гриндер, Р. Бэндлер, 1993. с. 141). Временная отставленность эффекта вполне коррелирует здесь с его определенностью. Речь идет об "изменениях, которые к а к - т о связаны с историями". Возможны также самые тривиальные доводы вроде банально-статистических: малое число неудачных случаев не портят общей успешной картины. Этот способ утилизации, весьма малопривлекательный, может быть обозначен как с т о х а с т и ч е с к и й . В других случаях можно отнестись к неудаче как к необходимому уроку, а заодно продемонстрировать достойную всяческого восхищения мудрую готовность учиться. Такую разновидность утилизации можно назвать д и д а к т и ч е с к о й . И как это всегда бывает при выделении чистых типов, не следует забывать о смешанных формах. Намного лучше постараться добыть пользу из одного случая множеством способов. Терапевты некоторых направлений вовсе не склонны видеть непосредственным результатом своего действия ощутимый и наглядный клинический эффект. Их цель скорее в мировоззренческой перекройке пациента, чем в немедленном и безусловном избавлении от страданий как таковых. Тем не менее такой подход строится на соображении, что новое отношение к миру делает страдание не столь тяжким, как это было раньше. Психотерапевт выступает здесь, как это принято говорить, в роли практического философа. Мировоззрение, формируемое в ходе такой терапии, предполагает, что картина мира значительно расширяется, наполняется новыми смыслами и ценностями. Подразумевается, что с таким расширением уменьшается удельный размер переживаний, связанных с проблемой, по поводу которой человек обратился к терапевту. То ли это групповая терапия в духе "групп встреч", направленная на преодоление некоей изоляции, на основательное расширение коммуникационного пространства, а отнюдь не только на избавление от имеющейся симптоматики. То ли это анализ в экзистенциалистском духе, предполагающий ориентацию на духовные ценности, раскрытие новых горизонтов жизненного мира. То ли это даже вариант психоаналитической терапии, когда терапевт считает, что его цель – не столько облегчить страдание, сколько рассказать человеку "правду" о нем. Одним словом, такая позиция является бесспорно удобной, ибо никто не сможет потом схватить за руку в случае неудачи. Все это, однако, далеко не бесспорно в том смысле, что для подтверждения "специфически особых" свойств требуется так или иначе наглядно зримый продолжительный и массовый результат, а то за свои харизматические притязания очень трудно будет отчитаться. Этот же подход предполагает, что прорыв пациента в новое идеологическое пространство, равно как и сам контакт с терапевтом – вещи для него настолько значимые, что он готов простить неудачу со своими симптомами и согласен их терпеть в своей новой жизни. *** При обсуждении аспектов и свойств харизмы немаловажен выбор подходящей методологической стратегии. Весьма сподручной представляется нам здесь методология описания пропорций, которой пользовался, например, Э. Кречмер в своей книге "Строение тела и характер". Разбирая особенности различных конституций, он систематизировал их между разными противоположными свойствами, которые в различных соотношениях одновременно присутствовали у описанных им личностных типов (Э. Кречмер, 1995, с. 472).Нам представляется, что для уяснения многих важных аспектов харизмы целесообразно разобраться в следующих пропорциях, предлагаемых нами. Первая харизматическая пропорция – э м а н а т и в н о е / э р е м и т и ч е с к о е (emanatio – лат. истечение, eremita – лат. отшельник). Речь идет о том, что в харизматическом облике сочетаются движение вовне – агрессивно-пропагандистское, направленное на завоевание новых последователей и пространств, с движением внутрь, связанным с неким тайным знанием, особого рода умудренностью, недоступной нехаризматическим. Приходится сталкиваться с распространенным представлением, будто харизматическому непременно свойственна агрессивность, исключительный экстравертный динамизм в сочетании с артистически-ораторским даром. Этот набор, видимо, больше подходит лидеру политического движения, хотя и ему, конечно же, следовало бы уделять в своем имидже больше места знакам, которые указывали бы на причастность особым знаниям и нетривиальному духовному опыту. Некоторая погруженность в себя, "тихая" составная облика, да и многое другое из области, так сказать, интровертированного – все это формирует эремитическую часть этой пропорции. Здесь вполне уместно, на наш взгляд, вспомнить, к примеру, об опыте российских монастырских святых, чей облик вовсе не предполагал агрессивной активности, направленной вовне на динамичное расширение пространства своего духовного влияния и ограничивался в значительной степени эремитической, центростремительной, направленной внутрь, "углубленно-сосредоточенной" составляющей их облика, явно харизматического. Аскетическое отшельничество, связанное с приобщением к тайному знанию, с обретением особого опыта, безусловно здесь не только уместно, но даже и крайне желательно. Ясно, что по аналогии с традицией религиозной практики и в противовес общественно-политической традиции, где от лидера практически всегда, к сожалению, требуется именно динамизм и агрессивность, психотерапия предполагает больший удельный вес именно центростремительной, эремитической части данной харизматической пропорции. Количественные соотношения этих пропорций в каждом отдельном случае устанавливаются особо (количественное здесь, конечно, определяется крайне приблизительно, речь может идти только о "больше" и "меньше"). Другой контекст для пропорции э м а н а т н в н о е / э р е м и т и ч е с к о е составляет ситуация двойственности бойцовской позиции. С одной стороны, харизматичсский – всегда боец, с другой, крайне желательно, чтобы при этом он был бы еще и жертвой. Всегда неплохо, когда есть потребность сплотиться не только вокруг идей и проектов лидера, но и еще ради защиты его от экзистенциального врага. Без эпизодов гонений и преследований в биографических повествованиях, иначе говоря, без п е р с е к у т о р н о й (persecutio – л а т . преследование) части харизмы никак не обойдешься, если заботишься о завершенности и полноте харизматической ситуации. В политической жизни это, конечно, вещи само собой разумеющиеся: любая мало-мальски серьезная новаторская инициатива затрагивает чьи-то интересы и сталкивается с серьезным противодействием (а разумный политик всячески провоцирует и разжигает это дело). В психотерапии, к сожалению, дело обстоит так далеко не всегда. Никому так не повезло, как создателю психоанализа, в том смысле, что его школа формировалась в обстановке агрессивной критики, а то и просто грубой диффамации. Никакое другое учение в психотерапии не было предметом такой ожесточенной критики, причем одновременно как со стороны медиков, в первую очередь клинических психиатров, так и со стороны внемедицинской так называемой общественности (Э. Джонс, 1996, с. 248 – 258). Несомненно, что значительной частью своего безусловно харизматического влияния Фрейд обязан именно этому обстоятельству. Нарративы, повествующие о ситуации внутри венской психоаналитической школы, полны свидетельств такого рода: "Фрейд возводится в полубога или даже в целого Бога. Его слова не подлежат критике. У Задгера мы читаем, что "Drei Abhandlungen zur Sexualtheorie" – библия психоаналитиков. Я заметил, что ученики Фрейда по мере возможности взаимно аннулируют свои работы. Они признают только Фрейда, мало читают и почти никогда не цитируют друг друга. Более всех цитирует их сам Фрейд. Все хотят быть вблизи Фрейда" (Ф. Виттельс, 1991, с. 118). Чтобы больше не возвращаться к этому вопросу, скажем, что пассажи вроде этого можно найти в жизнеописаниях любого заметного персонажа в истории психотерапии. Биографические "апокрифы" создателей школ никогда не ограничиваются изложением научной деятельности, а непременно повествуют в духе параллельных биографий Плутарха об истории свершений и завоеваний, борьбы и бунтов, заговоров и предательств. Психотерапевтический эфир переполнен потестарными флюидами, и это вызывает интеллектуальное головокружение у всех, кто оказывается причастным к этому роду деятельности. Повествования о Фрейде полны всем этим, как никакие другие. Понятно, что Фрейд был обязан своим авторитетом не столько своим театрально-ораторским качествам, сколько эпатирующему влиянию своего учения, о чем сказано уже очень много. С другой стороны, тот же Э. Джонс, не имевший, судя по всему, ни малейшего понятия о концепции харизмы, прицельно выискивал именно харизматические признаки в образе учителя, отмечая, в частности, что "Фрейд, несомненно, обладал огромной притягательностью для лиц обоих полов, и это явно не может быть приписано одним лишь его очаровательным манерам или любезности....Мужчины... как правило, были поражены его внешним видом, выражающим полнейшую авторитетность, настоящим образом отца, его трансцендентальными знаниями и его любезной терпимостью..." Э. Джонс, с. 311). Любой нарратив, посвященный харизматическому влиянию, неизбежно включает в себя описания телесности: "Он (Фрейд. – А . С .) обладал удивительно красивой головой, густыми, черными, тщательно уложенными волосами, красивыми усами и остроконечной бородкой... Фрейд обладал живыми и, возможно, до некоторой степени беспокойными манерами, которые вместе с быстрыми, как молния, глазами производили пронзительный эффект" (там же, с. 217). Описания телесности вместе с эпизодами повествований о житейски-бытовых склонностях встраиваются в систему образа и интерпретируются соответствующим образом. Из всех подобного рода дискурсов становится ясно, что т е л е с н о е п р е д с т а в л я е т с о б о й о д и н и з в а ж н е й ш и х к а н а л о в , п о которому осуществляется харизматическое воздействие . Друтие психотерапии, подвергшиеся критике только в своей профессиональной среде, очень много в этом смысле н е д о п о л у ч и л и . Х а р и з м а ж е р т в ы , и л и п е р с е к у т о р н а я часть харизмы, о которой уже шла речь выше, влияет в основном на коллегиальную часть паствы, хотя нетрудно представить себе ситуацию, когда пациент знает, что его терапевт, объект интенсивного переноса. подвергается нападкам и гонениям малоуспешных коллег и выздоравливает еще лучше и скорее, чтобы успешным исходом лечения поддержать любимого доктора в его борьбе против недоброжелателей. Вторая пропорция, которая нам представляется интересной, – ч у в с т в е н н о е / а с к е т и ч е с к о е . В первой главе мы обсуждали значение гедонистического фактора в истории психотерапии. Понятно, что в политическом и психотерапевтическом контекстах гедонистическое, чувственное имеет разное употребление. Речь здесь идет одновременно о содержании учения и о формировании облика. Политический лидер имеет возможность лишь в ограниченных количествах являть свое чувственное начало миру. в программе же своей он этой возможности чаще всего лишен. "Слуга народа" не имеет, естественно, возможности открыто и неограниченно предаваться чувственным радостям подобно заурядному представителю своей паствы. Не случайно сексуальные приключения в анамнезе политика – традиционно самый компрометирующий аспект в условиях развитых демократий и выборных состязаний. Любой знак, указывающий на наличие аскезы, способствует вере в "специфически особые" свойства, ибо, вероятно, именно она справедливо представляется обыденному сознанию делом совершенно неправдоподобным. Хотя наличия только аскетических признаков для политической карьеры явно недостаточно и самым благоприятным делом для усиления влияния, видимо, следует считать сочетание чувственной привлекательности вкупе с аскетическим поведением. В психотерапии, конечно, все по-другому. Психотерапевтическое дело чаще всего не ведет к какой-либо цели, требующей самоотречения, ибо в процессе работы никаких новых ценностей не создается. В огромном большинстве случаев аскеза, самоотречение само по себе признается однозначно вредоносным для здоровья фактором и стратегия работы с пациентом практически во всех психотерапиях направлена на то, чтобы ослабить, а то и вовсе сломать аскетические установки. В самом деле, здесь мы очень нечасто имеем дело с подлинно аскетической идеологией, все скорее склонны идти путем попустительства и нестеснения. Видимо, очень часто сочетание такой тактики с тем обстоятельством, что чувственные влечения тут же, на месте, где проводится терапевтическая процедура, реализовать невозможно, создает напряжение, подпитывающее харизму. Запрет на злоупотребление "контрпереносом" важен, таким образом, не только с точки зрения традиционной морали или терапевтической целесообразности, но и с точки зрения сохранения восприятия пациентом терапевта как носителя особых свойств. Это восприятие сохраняется, разумеется, только в условной ситуации терапевтического ритуала, предполагающего известную дистанцию между его участниками. Другая важная пропорция может быть обозначена как э з о т е р и ч е с к о е / э к з о т е р и ч е с к о е . Элементы тайного знания, быть может даже магического толка, присущи многим методам и школам. Достаточно вспомнить здесь об аналитической психологии К.Г Юнга, трансперсональной терапии С. Грофа, да и просто о множестве самостоятельных терапевтов, которые любят обставлять свои суггестивные воздействия или групповые игрища всякого рода магическим антуражем. В рамках терапевтического ритуала они представляются колдунами или шаманами, а психотерапия соответственно – свершением магического таинства. Как бы кто к этому ни относился, приходится мириться с тем, что все это в психотерапевтическом обиходе было, есть и будет. Широкое распространение мистически-эзотерических элементов в психотерапии обусловлено несомненным наличием серьезного спроса на них, причем это спрос того же порядка, что и спрос на "особые свойства" психотерапевта, иначе говоря, на его харизму. Персонаж, отправляющий магический ритуал (понятно, если принимать эту условность) наделен сверхъестественными качествами по определению, они-то, собственно, и должны оказывать, по задуманному сюжету, эффективное благотворное воздействие. Трудность здесь, однако, в том, что эти сверхъестественные качества надо постоянно очень серьезно подтверждать, находясь под неусыпным наблюдением недоброжелательной чаще всего критики, с подозрением и брезгливостью третирующей "шарлатанов". Повсеместная диффамация мистически ориентированных терапевтов, помимо всего прочего, формирует сильную персекуторную составляющую их харизматического образа. Впечатление обладания особыми свойствами также усиливается через charisma of hoax, а именно благодаря богатой символической сценографии и атрибутике. Деятельность эзотерического терапевта покоится на противопоставлении сакрального и профанного, и таким образом формируется одновременно и незаурядная обстановка, обеспечивающая "особость" терапевтического воздействия, и объект агрессии, против которого занимается бойцовская позиция. Профанное, рациональное, разумеется, – постоянный объект приложения харизматически-бойцовского жеста в этой, весьма распространенной, полемически-идеологической ситуации. Однако, окинув мысленным взором все многообразие психотерапевтической жизни, мы обнаруживаем, что среди всех терапий откровенно эзотерические все же в явном меньшинстве. Как бы ни был велик спрос на "магический" антураж, дело обстоит таким образом, что играть незаурядную роль, поддерживать образ обладателя магических, а значит, безусловно эффективно действующих сил очень трудно, а порой длительное время – просто невозможно. Да, собственно, в большинстве случаев вопрос так и не стоит. Психотерапевтическая практика складывалась в большой степени как продолжение медицински-рационалистической традиции, эзотерика составляла всегда не самую значительную ее часть. Иррациональное усматривалось в основном в состоянии и действиях пациентов, но не связывалось чаще всего с образом или действиями терапевта. Экзотерическое, то есть лишенное магически-сакральных элементов, будучи с одной стороны чем-то вполне рациональным, с другой – предполагает известный терапевтический "демократизм", то есть относительно равноправные отношения в процессе терапии. В самом деле, магически-эзотерический терапевт возвышается над пациентом, он обладатель знания и умения, недоступного другим и оттого – достойного преклонения. Экзотерический терапевт в некоторых случаях выступает в роли "специалиста", профессионала, что делает формирование его харизмы делом проблематичным. В других случаях, когда мы имеем дело с большинством современных групповых или телесно ориентированных терапий, терапевт может выступать в относительно равноправной по отношению к пациенту роли или хотя бы создавать иллюзию такого равноправия. Однако само по себе "экзотерическидемократическое" отношение к делу не отрезает пути к формированию харизмы. Тут можно заметить, что г р у п п о в а я с и т у а ц и я – к у д а б о л е е с п о д р у ч н о е д е л о в с м ы с л е р а з в и т и я х а р и з м ы , ч е м и н д и в и д у а л ь н а я т е р а п и я . Основным каналом, по которому протекают харизмообразующие токи является измененное состояние сознания, нетривиальное эмоциональное состояние, что, в сущности, одно и то же. Очень важна в таких случаях либеральная, освобождающая идеология, под которую терапевт и подстраивает, собственно, свою тактику равноправных отношений с пациентом. Темой для отдельного исследования может стать взаимопроникновение эзотерических и экзотерических идеологий, что приходится видеть достаточно часто. Здесь самое время обсудить также и другую пропорцию, а именно а в т о р и т а р н о е / л и б е р а л ь н о е . В политическом контексте харизматическую личность чаще всего соотносят с авторитарным, даже тоталитарным правлением. Авторитет крупной политической харизмы предполагает безусловное подчинение, неоспариваемое право казнить или миловать. Либеральная идеология ставит претендующего на господство в заранее невыгодное положение, когда каждый может высказать сомнение в наличии у него особых качеств, а то и запросто может проложить путь другому харизматическому. Психотерапия, казалось, пошла вначале тоже по пути, аналогичному пути авторитарного господства в политике. Как уже говорилось, первые получившие широкое распространение школы, классический гипноз и рациональная психотерапия, исходили из соображений безусловного подчинения пациента влиянию терапевта. Вся дальнейшая история психотерапии развивалась под знаком преодоления такого положения дел, все больше и больше как бы уравнивая в рамках терапевтической процедуры ее участников. Пациент исподволь получал все больше возможностей не соглашаться, возражать, проявлять неповиновение, критиковать терапевта, выказывать агрессию в его адрес. Как понятно из вышеприведенных построений, такое уравнивание в правах, такая либерализация шла параллельно процессу, так сказать, дезэзотеризации психотерапии. Либеральные практики, однако, требуют всегда некоторых элементов принуждения. Внимательный наблюдатель, принимавший участие в работе самых что ни на есть либеральных групп встреч (не говоря уж о гештальттерапии), конечно, обращал внимание на то, что почти всегда там имеют место элементы несомненного давления со стороны терапевта, доводящего до сознания участников, например, идеи безусловного принятия и открытости в проявлениях чувств. Правила этики такой психотерапевтической процедуры, заключающиеся, например, в запрете на интерпретирование поведения участников группы, в запрете на разговоры, не имеющие отношения к "здесь и сейчас", конечно, требуют определенной жесткости. Харизматическому носителю идеологии такой терапии, скорее всего, будет очень трудно избежать твердости и настойчивости в формировании запретов, то есть придется проявить отчасти авторитарные черты в том, чтобы донести свои принципы до аудитории. Донеся же, он неизбежно возьмет на себя роль их хранителя, обрушивая на всех остальных " л и б е р а л ь н ы й т е р р о р " ;, требуя постоянно соблюдения равных позиций, жестко расправляясь с "антиавторитаризмом". Конечно, не обязательно дело будет обстоять именно таким образом, но и такое развитие событий очень трудно исключить. Видимо, не будет неправдоподобным предположение, что для лучших харизматических показателей неплохо бы располагать одновременным сочетанием разнонаправленных тенденций. Полная определенность в поведении и идеологии ведет к тому, что идеи, отстаиваемые в борьбе, банализируются, пропаганда их становится однообразной, пространство для идеологического маневра суживается, возможности утилизации резко ограничиваются. Самые толковые из харизматических стремятся сочетать в своей деятельности агрессивно-центробежное и умудренно-центростремительное, магическиэзотерическое и демократически-экзотерическое, авторитарно-волевое и либеральнопопустительское начала. Более того, другая, очень правдоподобная, гипотеза могла бы быть сформулирована, например, так: ч е м б о л ь ш е в ы р а ж е н ы п р и с у т с т в у ю щ и е о д н о в р е м е н н о взаимно противоположные свойства по каждой отдельной из шкал, тем более сильным будет харизматическое воздействие человека, их в с е б е с о ч е т а ю щ е г о . Обстоятельство, которое приводит нас к этому выводу, общеизвестно. Харизматическое влияние предполагает у тех, кто его воспринимает, наличие хотя бы каких-либо элементов так называемого и з м е н е н н о г о с о с т о я н и я с о з н а н и я . Наличие противоречивых, парадоксальных черт в образе харизматического или в его пропагандистской деятельности безусловно намного больше работает на такое изменение сознания, подобно тому как парадоксы, внутренние противоречия оказываются действенными факторами наведения транса, например в известной технике "запутывания" в эриксонианском гипнозе. Не надо бояться быть противоречивым, надо только уметь убедительно объяснять такие противоречия. Такое умение, без сомнения, легко могло бы стать предметом специального тренинга. Список же пропорций, определяющих свойства харизмы, остается открытым, и нет никакого сомнения в том, что он может быть дополнен новыми интересными соображениями. *** Весьма важный аспект – временная и пространственная избирательность харизмы. Почти всегда на лидерскую роль есть большое количество претендентов, из которых так или иначе отбираются немногие. К сожалению, н е л ь з я б ы т ъ х а р и з м а т и ч е с к и м в с е г д а и д л я в с е х . Существует нечто такое, что можно обозначить метафорой х а р и з м а т и ч е с к а я в о л н а , на которую потенциальный последователь может настроиться, но может этого и не сделать. Без определенного созвучия носителя харизматических черт и его возможного последователя все разговоры о каком-либо влиянии становятся невозможными. Очень непросто предсказать, какой именно человек окажется в поле действия той или иной харизмы. Здесь возможны только очень грубые прикидки, устанавливающие параллели между своеобразием образа лидера и приблизительным психологическим портретом возможного адепта. С одной стороны, здесь можно исходить из соображений идентификации с пастырем, то есть предполагать, что член будущей корпорации будет продвигать кого-либо на иерархическую вершину, руководствуясь признаками, ему самому свойственными. С другой же стороны, выбор в этом деле может осуществляться по комплементарному сценарию, то есть лидер выбирается по свойствам, недостающим отдельному индивиду, каковой считает их если не совсем идеальными, то, во всяком случае, в высшей степени желательными и сожалеет об отсутствии их у себя самого. Другую метафору, которая могла бы кое-что прояснить, можно обозначить к а к х а р и з м а т и ч е с к а я н и ш а . Как идеология, так и образ нового лидера должен отвечать на определенный вызов времени, предлагая решение актуальных задач. Потенциально харизматические свойства и идеи, жадно воспринимаемые в какой-либо одной исторической или корпоративной ситуации, могут оказаться совершенно невостребованными в другой. Неограниченный авторский произвол здесь, разумеется, невозможен. Выбор идей и стратегий точно так же ограничен конкретной ситуацией, как выбор маски, имиджа – своеобразием конкретной личности. Границы ниши очерчены порой достаточно жестко, и многое зависит от умения хорошо в них вписаться. Итак, в о л н а и н и ш а – это метафоры, определяющие довольно приблизительно пространственные и временные рамки функционирования харизмы. Надо ясно понимать, что, как бы мы ни желали противоположного, харизма – это не навсегда и не навечно. В сущности, харизматический – это тот, который смог оказать ограниченное влияние на некую ограниченную группу людей в определенный ограниченный отрезок времени, и не более того. Другое небезынтересное дело – исчисление харизмы. Для этого можно ввести понятие х а р и з м а т и ч е с к и й о х в а т . Он может быть, если угодно, микросоциальным и макросоциальным. Иначе говоря, лидер может вести за собой большую группу последователей, скажем, в государственном масштабе – целую нацию, но, без сомнения, также можно считать харизматическим человека, признаваемого исключительно одаренным небольшой по размерам группой, к примеру религиозной сектой или же террористической группировкой. В психотерапии крупным лидером может считаться основатель и создатель большой психотерапевтической империи, персонаж вроде Фрейда или Роджерса, а мелким – практикующий в небольшой деревушке целитель, то ли врач, то ли маг, собирающий, к примеру, в черной сельской бане всех окрестных истеричек, которые моют ему ноги, пьют (буквально!) с этого воду и избавляются таким образом от всех своих симптомов (пример взят из устного сообщения одного из коллег). В обоих случаях имеет место вера в особые свойства, присущие каждому из терапевтов, оба могут быть признаны в той или иной степени харизматиками в нашем, разумном и взвешенном понимании. Разница в том, что за плечами "транснационального императора" – серьезно обоснованная концепция, разработанная и систематизированная техника, в то время как у бедняги "банщика" – ничего этого нет, а только лишь умение производить впечатление обладателя особых свойств, и то на весьма ограниченный круг. Этим же объясняются различия в объеме харизматического охвата. Исчисление харизматического охвата не такая уж и праздная задача, как это может показаться на первый взгляд. Ясно, что такая арифметика обозначает размеры влияния, и несомненно может быть использована как выигрышный ход в полемических стратегиях. Понятно, что сама школьная теория, ее эстетическая привлекательность, "соответствие природе и правде", внутреннее богатство исправно работают на создание и усиление харизмы автора теории даже в случае его внешне нехаризматического сдержанно-неброского поведения. Теория (или техническая концепция) является сама по себе мощным харизмообразующим фактором, о чем мы говорили уже применительно к Фрейду. В сущности, всех харизматических психотерапевтов можно разделить на два типа: и д е о л о г и и в и р т у о з ы , и, как всегда в таких случаях, предположить, что есть и смешанный тип. Идеологи создают новые теории личностей, новые концепции происхождения и преодоления проблем и болезней. Виртуозы работают только на своих технических приемах, эксплуатируя всячески свою харизму, не углубляясь серьезно в теоретическую проблематику. Они очень ловко могут продемонстрировать свои эктраординарные лечебные таланты, причем очень удобным для этой демонстрации материалом являются, к примеру, болевые синдромы (вспомним здесь любимое так называемыми целителями и знахарями "заговаривание зубов"), дерматологические синдромы ("сведение бородавок"), ну и, конечно, истерические параличи. Эти виртуозы, являют собой в некотором роде маргинальный слой. Но самый распространенный тип крупного харизматического персонажа в истории психотерапии – тот, что предлагает одновременно новую теорию личности и патологии вкупе с техническими нововведениями. Не мешает, помимо всего прочего, задуматься и над тем, что происходит с харизмой после смерти ее носителя или после того. как он отойдет от дел. Второе случается достаточно редко, ибо ясно, что отойти от дел до того момента, когда уже совсем не в состоянии этому делу служить, – значит безнадежно угробить свою репутацию харизматического лидера. Достойная при-чина оправдания отказа от работы на благо идеи в такой ситуации – очень тяжелая болезнь (опять Фрейд), а еще лучше, конечно, смерть. Итак, харизматического не стало, дело свое, однако, он после себя оставил и завещал его продолжать. При этом происходит передача не только идеи и налаженной системы, обеспечивающей ее распространение и процветание, но и части особых свойств человека, который это создавал. В религиозной и сакральной традициях передача эта происходит известно как: "...харизма священника через миропомазание, посвящение в сан, возложение рук; харизма короля, переносимая или укрепляемая через миропомазание и коронование" (М. Вебер. 1988. с. 144). Кроме того важно различать п е р в и ч н у ю и в т о р и ч н у ю харизму. Первичная – это та, что имеется у основателя традиции, вторичная – та, которую получают его последователи как бы по наследству. Естественно, сила воздействия основателя религии на кого бы то ни было будет заведомо большей, чем у его наследников. Точно так же создатель метода, отецоснователь направления в психотерапии, с любой точки зрения всегда более харизматический, чем все его последователи, вместе взятые. Они же осуществляют воздействие на других не только посредством унаследованных идей и техник, но и как бы переняв часть специфически особых свойств. "Посвящение" происходит посредством учебного анализа, участия в тренингах. Очень важным обстоятельством является здесь наличие именно живого непосредственного контакта. Передача экстраординарного свойства, конечно же, может происходить только "вживую", в рамках освященных традицией терапевтических ритуалов. Никакие литературные штудии или даже теоретические семинары никак тут не могут помочь. Школа живет своей живой историей, позволяющей проследить цепь таких непосредственных контактов, ведущих в конце концов к легендарной харизматической фигуре отца-основателя. Школьная теория, технический ритуал, миф передается по цепочке вместе со свидетельством о прохождении учебного анализа или тренинга. Чем дальше, тем больше происходит превращение того, чем школа была поначалу, в руках ее создателя, а именно – вместилищем экзистенциальных смыслов автора, в, скажем так, просто метод. Имеет смысл остановиться еще на одном немаловажном феномене. Мы его обозначили как х а р и з м а т и ч е с к о е с а м о у н и ч и ж е н и е . Вождь-политик, что мы видим на каждом углу, заботливо скрывает собственные амбиции, выставляя себя "слугой народа", против своей воли и как бы нехотя берущего на себя делегированное ему бремя власти. Повествования, свидетельствующие о так называемой "скромности", "неприхотливости" "великих и простых" вождей народов, являются зачастую неотъемлемой частью их биографических нарративов. Разумный психотерапевт также зачастую склонен лицемерно преуменьшать силу своего воздействия на клиента и относить результативность терапии на счет собственных ресурсов последнего. Дискурсивная стратегия, выстраиваемая в таких случаях, сводится к тому. что, дескать, он, терапевт, сам якобы почти и не лечит, а только освобождает и направляет собственные природные силы пациента. Организм (или же личность, в зависимости от исходной концепции) делает свое дело сам, он же, терапевт, всего лишь помогает "природе". Несмотря на кажущееся самоумаление, коррумпирующая ценность такой позиции очевидна: пациенту отчетливо явлена исключительная мудрость человека, отнюдь не бросающего скудоумно-дерзкий вызов предустановленной гармонии, а, наоборот, кротко, но твердо исполняющего волю высших сущностей, которым он оказывается, таким образом, и сам причастен. *** Предвидя наши сложности с уяснением того, что же представляет собой феномен харизмы, классики психологической науки немало потрудились над созданием концепций, проливающих свет на это дело. Обсуждение их вклада в интересующую нас проблематику следует начать, естественно, с Фрейда. Мы имеем в виду его труд "Психология масс и анализ человеческого Я". Одна из основных идей этого сочинения сводится к тому, что в лидере любой "искусственной" массы (будь то войско или церковь) каждый из принадлежащих к этой массе видит как-бы отца или во всяком случае его отношение к этому лидеру сродни отношению ребенка к отцу (3. Фрейд, 1991). Чувство преклонения перед лидером и зависимости от него идут рука об руку с желанием идентифицироваться с ним. Конечно, добавим мы, нет никаких сомнений, что основы взаимоотношений харизматического и его последователей начинают закладываться в родительских семьях. Обстоятельства таковы, что вынуждают харизматического играть роль, которая сродни отцовской. Они не оставляют всем зависящим от него ничего другого, кроме как инфантильной позиции, одна из главных черт которой – зависимость от авторитета, готовность ему подчиняться. Это имеет место даже в том случае, когда лидер (политический или же психотерапевт) ведет идущих вслед за ним по направлению к состоянию, предполагающему личную автономность и ответственность, как это имеет место, например, в гештальттерапии. Этот случай предписывает некоторую степень харизматического самоуничижения, о чем шла речь выше, однако все равно это движение к освобождению происходит с его, лидера, подачи и под его плотным контролем. Стать действительно свободным возможно только после разрыва с опекавшим тебя "отцеподобным" персонажем, подлинная ответственность предполагает неизбежно собственную "отцеподобность". Это одинаково приложимо и к общественно-политической ситуации и к психотерапевтической, причем как к отношениям терапевт – пациент, так и к отношениям терапевт – ученик. Кроме того, многое в динамике харизмы может быть понято при помощи психоаналитических концепций, в которых рассматривается история развития отношения индивидуума к окружающей его реальности. Так, Ш. Ференци пишет о стадиях "бессознательного величия", "магического величия жестов" и др. (Ferenczi S., 1916, цит. по Блюм Г., 1996, с. 68), а X. Кохут о "грандиозном Я" младенца (Н. Kohut, 1977). Психоаналитическая теория многое может прояснить здесь, отсылая нас к воспетому ею феномену младенческого всемогущества, которое берет свое начало в тот период, когда окружающий мир управляется криком, а любое желание, возвещенное этим криком, быстро удовлетворяется. Часто повторяющееся в истории психотерапии восстание ученика против учителя, завершающееся уходом из родительской школы и созданием своей, очень хорошо может быть описано в духе динамики Эдипова комплекса и некоторых его преломлений. Отход от отцаучителя может рассматриваться как вполне адекватная метафора отцеубийства. Тут, на ум опять (см. выше) приходит ситуация первобытной орды, описанная 3. Фрейдом в "Тотеме и табу". Там, как известно, отца-вожака, занимающего самое теплое место у костра, получающего лучший кусок мяса и имеющего самых молодых и красивых самок, убивают восставшие дети, после чего берут господство в свои руки. В других, тоже заслуживающих внимания случаях такие же подросшие честолюбцы создают свои школы в психотерапии. Вообще, метафора отцеубийства является очень подходящей для обозначения в структуре биографического повествования ситуации, обозначающей точку начала путешествия харизматического в большой мир. Не плохо вспомнить здесь и о таком психоаналитическом концепте, как н а р ц и с с и з м . Без лишних разговоров ясно, что никакой н е н а р ц и с т и ч е с к о й х а р и з м ы н е б ы в а е т , ибо, пока либидо не обратится на свой собственный источник (как это должно происходить в нарцистических ситуациях), трудно ожидать, что к этому источнику устремятся либидо других субъектов. Психотерапевтическая реальность, формирующая и усиливающая именно профессиональный нарциссизм, как никакая другая терапевтическая практика, складывается в значительной степени под знаком встречи нарцистического и харизматического компонентов личности терапевта. К.Г. Юнг, подобно 3. Фрейду, также предусмотрительно позаботился о своем вкладе в концепцию харизматического влияния. Среди описанных им архетипов наш интерес может привлечь Мана – архетип духовного принципа, воплощенный в образе "старейшего – мудрейшего" в волшебных сказках, хотя и с некоторыми оговорками. Этот архетипический персонаж обычно дает герою решающий совет или наделяет, к примеру, неуязвимостью против вражеских козней, а то и снабжает неким волшебным оружием, исключительно действенным в любой ситуации (C.G.Jung. 1982, s. 412). В других случаях он наставляет героя на верный путь, обучает особым тайным премудростям. В контексте нашего исследования получается так, что этот архетип можно рассматривать как один из бессознательных источников харизматических свойств, причем он имеет отношение к эремитической, центростремительной составляющей харизмы, Понятие инфляции, в значении, которое в него вкладывает К.Г. Юнг, тоже может помочь прояснить некоторые аспекты феномена харизмы: "Расширение личности за пределы индивидуальных границ, происходящее путем идентификации с архетипом или, в патологических случаях, с какой-нибудь исторической или религиозной фигурой. В нормальных случаях проявляется своеобразным высокомерием и компенсируется соответственно чувством неполноценности" (C.G. Jung, 1982, s. 412). А. Адлер, со своей стороны, более прозорливо, чем Фрейд и Юнг вместе взятые, предвидел грядущий интерес к харизматической проблематике, в особенности же когда писал о том, как в процессе терапии происходит " р а с к р ы т и е н е д о с т и ж и м о в ы с о к о й ц е л и превосходства над всеми, стремления пациента к ее тенденциозному з а в у а л и р о в а н и ю , его стремление к власти над всем миром, его несвободы и враждебности к людям, порождаемых этой целью" (А. Адлер, 1995, с. 78-79). Эти соображения затрагивают самую сердцевину, коренную сущность обсуждаемой нами темы, раскрывая реальные мотивы харизматического поведения, хотя эти мотивы и не являются для него абсолютно специфическими. Нетрудно также провести параллель между темой компенсируемой неполноценности, одной из центральных в адлеровской терапии, и такими элементами харизмы, как описанные И. Шиффером "неполноценность" и "бойцовская позиция". В основе теории индивидуальной психологии как раз и размещается взаимная зависимость этих двух моментов. С этой точки зрения харизматические "особые свойства" вполне могут вырабатываться в процессе преодоления детского чувства неполноценности. В любом случае такой мотив будет весьма притягательным для сочинителей биографий, описывающих жизненный путь харизматических персонажей. Также не исключено, что в других случаях те же ощущения неполноценности вызывают ожидания и потребность особых свойств и готовят человека для их восприятия. Другие психотерапевтические школы, с продвинутыми и богатыми техниками, интересны для нас скорее с точки зрения возможности практического овладения навыками харизматического поведения. Интерес в этом смысле представляют как психодрама, так и гештальттерапия, равно как и НЛП вкупе с эриксонианской терапией. Однако обоснование и обсуждение весьма интересного проекта харизматического тренинга не входит здесь в наши задачи. Еще одна область, откуда мы можем с пользой для себя позаимствовать метафоры, чтобы получше определиться с концепцией харизмы, – клиническая психиатрия. Клинические авторы, как известно, описывают не только изолированные симптомы и синдромы, но и целостные клинические характерологические образы. Эти описания вполне приложимы не только к узко психиатрической сфере, но и к проблемам за ее пределами. Иначе говоря, мы сделаем несколько шагов по патографическому пути, о котором речь шла еще в первой главе. Мы рассматриваем здесь клинические феномены в качестве метафор, собственно потому, что они не имеют прямого отношения к психическому статусу интересующих нас харизматических персонажей (реальных и возможных), но при этом помогают обрисовать стиль и направления их деятельности. Так, К. Ясперс видел сущность истерической личности в том, что "...она имеет потребность казаться себе и другим чем-то большим, чем является на самом деле, и делать вид, что испытывает переживания в большей мере, чем она способна их испытывать" (К. Jaspers, 1973,s. 570). Демонстративность является основным свойством истерической личности и тут же мы вспоминаем, как велика роль внешней, актерской, "спектаклевой" составной части харизматической деятельности, собственно того, что было обозначено выше как charisma of hoax. Харизматический не только старается казаться "чем-то большим, чем является на самом деле", но и, почти буквально следуя классическому определению К. Ясперса, всячески драматизирует свои идеи, поддерживая во всех, кто попадает в поле его влияния, особое, напряженное, состояние сознания. Речь идет о том, что К.Ясперс обозначил как э н т у з и а с т и ч е с к а я у с т а н о в к а (K.Jaspers, 1922, s. 119-137). To есть демонстрирует, что "испытывает переживания в большей мере, чем способен испытывать". Мы говорим здесь об и с т е р и и не как о клиническом феномене, а как о вполне пригодном материале для метафоры, которая, безусловно, обогатит наши представления об исследуемом предмете. То есть, речь вовсе не идет о том, что харизматический – это непременно истерическая личность (чего, разумеется, в каком-то отдельном случае нельзя исключить), просто для существенных свойств харизмы "истерия" может служить иллюстративной моделью. Справедливости ради надо сказать, что выраженные демонстративные черты чаще приходится наблюдать в общественно-политической жизни, чем в биографических портретах крупных психотерапевтов, которые разумно пытаются следовать принципу харизматического самоуничижения. Вторая, также очень подходящая здесь клиническая метафора – метафора п а р а н о й и . "Самым характерным свойством параноиков является их склонность к образованию так называемых сверхценных идей, во власти которых они потом и оказываются: эти идеи заполняют психику параноика и оказывают доминирующее влияние на все его поведение. Самой важной такой сверхценной идеей параноика обычно является мысль об особом значении его собственной личности" (П.Б. Ганнушкин, 1953, с. 36-37). "Особое значение собственной личности" – конечно, именно это создает харизматическую готовность, представление об исключительности собственной миссии. Как мы помним, это связано с ключевым моментом в биографии "героя", а именно с обретением призвания. Что касается "склонности к образованию сверхценных идей", то здесь тоже все совершенно ясно. В психотерапии чаще всего имеет место одновременное присутствие двух известных клинических феноменов этого круга. " П а р а н о й я и з о б р е т е н и я " с о ч е т а е т с я с " п а р а н о й е й б о р ь б ы " ;, иначе говоря, харизматический автор психотерапевтической новации тратит множество усилий на преодоление препятствий на пути распространения своих идей. Исключительная преданность идее, невозможность ей изменить, то есть в какойто мере сверхценное к ней отношение, неизбежно входит в любой харизматический репертуар. Уточним, что и паранойя понимается здесь как метафора и харизматический отнюдь не должен быть ею непременно "болен" (впрочем, с другой стороны, это и не возбраняется). Такое уточнение необходимо тем более, что в качестве самостоятельной нозологической единицы эта болезнь давно, как известно, не трактуется, будучи "поглощена" другими, тоже вполне достойными. Третья основная часть харизматической деятельности связана с разными ритуалами и, как выше отмечалось, с внимательным отношением к точному их соблюдению. Если в общественно-политической или религиозной жизни ритуал относится к сфере приветствий, посвящений и т.д., то в психотерапии ритуальная часть связана с техникой лечения и особое отношение к ней имеет для харизматика, да, впрочем, и для просто терапевта исключительно важное значение. Напрашивающаяся здесь клиническая аналогия – это, конечно же, н а в я з ч и в о с т ь , точнее, навязчивое действие, то есть нечто нам чуждое, что мы, однако, должны при определенных обстоятельствах обязательно и строго соблюдать, при этом – неизвестно зачем (навязчивые действия чужды здравому смыслу). Неисполнение точно и в срок грозит непонятными, но ужасными последствиями. Когда в различных психотерапевтических текстах речь идет о технике, то зачастую мы сталкиваемся здесь с твердостью в системе предписаний и запретов, причем твердость эта носит характер почти навязчивый. Длительное наблюдение за применением одного и того же метода не может не вызывать ощущения определенного утомления: психоаналитики упорно ищут "первичную травму" и генитальную символику, роджерсианцы попугайно повторяют фразы за клиентом, гештальттерапевты пристают со стереотипным вопросом "А что это для вас?" и неизменно устраивают игры с пустыми стульями (понятно, мы в данном случае карикатурно преувеличиваем действительное положение дел, вовсе не столь уж безнадежное). Мы перечислили только малую часть технических стереотипов, которыми изобилуют разные методы. Важны не столько рациональные основания применения того или другого технического приема, сколько вера в необходимость делать именно так, а не иначе. Таковы метафоры, заимствованные из клинической сферы, помогающие нам лучше представить себе сущность харизматического поведения. Перед нами интересующая нас харизматическая личность. Мы вглядываемся в ее черты с отчетливым чувством неприязни. Нам претят бросающаяся в глаза демонстративность, нас отталкивает узколобое идеологическое упрямство, нас раздражает однообразно-навязчивое поведение. Свое харизматическое обаяние он приумножает безотказным воздействием "этически-возвышенных" дискурсов. Посвященные, например, "любви", "истине", "смыслам", они превращаются в орудия осуществления влияния, встраиваются в полемическое состязание, превращаются в некую приманку, в орудие соблазнения. Единственное оправдание всего этого заключается в том, что только при наборе именно таких свойств, как показывает исторический опыт, рождаются серьезные и интересные психотерапевтические идеи, которые впоследствии получают широкое распространение и, наверное, все же иногда служат делу помощи тем, кто в этом нуждается. Как уже было сказано, п с и х о т е р а п е в т и ч е с к и й м е т о д е с т ь п р е д м е т ч а с т н о г о и н т е р е с а п с и х о т е р а п е в т а . И чем больше этот интерес будет реализован, тем сильнее вероятность, что новая концепция будет плодотворной и действенной и примирит новую многочисленную школьную паству с занятиями психотерапией. *** Каким же образом идет здесь процесс развития и становления? Как же в итоге получается, что мы имеем то, что наблюдаем? В сущности, модели развития личности от рождения до формирования харизмы и дальше могут быть самыми разными и не отличаться коренным образом от других известных моделей развития личности. Здесь возможно описание различных периодов этого развития, причем эта периодизация во многом будет складываться из этапов само собой разумеющихся – от ученического раннего этапа до стадии, завершающей путь. Сформировать привлекательный биографический нарратив для харизматического можно только задним числом (понятно, что именно привлекательность такого нарратива будет главной задачей сочинителя). Однако некоторые своеобразные закономерности этих историй могут быть предсказаны отчасти и заранее, что, конечно, важно не только для исследователя истории психотерапии, но и для практикующего терапевта. Итак, своеобразие первой стадии, которую можно обозначить как у ч е н и ч е с к а я или, например, л а т е н т н а я , заключается в том, что происходит не просто накопление знаний и опыта, но одновременно формируется критически-агрессивное отношение к той парадигме, в которой будущий харизматический лидер воспитывается. Все это связано отнюдь не только с поиском реальных недостатков существующей парадигмы (хотя это тоже очень важно), но и с формированием своеобразных личностных черт. В первую очередь речь идет об известном феномене, обозначаемом как r e s s e n t i m e n t , т о е с т ь к о р е н я щ е е с я в обостренном ощущении ущемленности и невостребованности честолюбиво-агрессивное, мстительно-реваншистское у м о н а с т р о е н и е . Этот феномен, описанный и введенный в широкий обиход Ф. Ницше, М. Шелером, что и говорить, дело крайне неспецифическое для любого биографического повествования. Здесь важно, каким именно образом тема ressentiment'a встраивается в эту повествовательную структуру. Иначе говоря, в какой степени он проявляется и реализуется, или, наоборот, игнорируется и подавляется. У харизматического это должно быть выражено явно и интенсивно, хотя неясно, в какой степени следует его культивировать, поощрять, да и возможно ли это вообще (поощрение тут будет носить характер провокационнопарадоксальный). Ressentiment в структуре личной истории играет роль как бы мотора новаций, совершаемых героем этой истории. Таким образом, по нашему убеждению, осваивая психотерапевтическое дело, надо одновременно учиться подвергать его обстоятельной и обоснованной критике. Совсем не лишним было бы ввести в обучающие программы разделы по критике усваиваемого материала. Вряд ли следует ожидать, что такая (принципиальная и честная) постановка вопроса приведет в восторг кого бы то ни было. Говоря в данном контексте об "агрессивном", мы, конечно, имеем в виду крайне мягкие интеллектуально-полемические формы проявления агрессии. В и д е а л е п р и з а в е р ш е н и и о б у ч е н и я н о в ы й т е р а п е в т д о л ж е н н е только ясно понимать, почему надо делать именно так, а не как нибудь иначе, но одновременно при этом уметь толково объяснить, п о ч е м у д е л а т ь и м е н н о т а к – э т о н и к у д а н е г о д и т с я . Ежели, однако, не удастся сделать так. чтобы обучающийся одновременно совершенствовался в критике того, чему учится, то уж хотя бы пусть время ученичества обогатится основательным и добросовестным изучением исследования под названием "Как создать свою школу в психотерапии...". Это будет разумно и справедливо. Период ученичества подводит нашего героя вплотную к следующему этапу – к р и с т а л л и з а ц и и . Процесс кристаллизации идей в этом случае идет параллельно с личностной трансформацией, начинающейся с описанного И. Шиффером "призва-ния" – calling, то есть осознания своей миссии с последующим "сужением сознания" в паранойяльном духе. Иначе говоря, рождающийся харизматический герой делает свой интеллектуальный и экзистенциальный выбор приблизительно одновременно, а сделавши его, почти всегда обнаруживает тенденцию ограничивать свою деятельность и свой кругозор рамками выбранного. Сама же к р и с т а л л и з а ц и я – нарождение новой идеологи, без труда может быть разделена на различные этапы. Метафорой, подходящей для описания этих этапов, может служить, например, классическое учение о стадиях развития бреда при эндогенных психозах. Так, выделяют "первичное бредовое настроение", характеризующееся наличием непонятных для человека подозрений и ожиданий. На смену ему приходит так называемая кристаллизация бреда, то есть осознание, формирование некоего сюжета, согласно которому больному становятся понятны и обоснованы до того неясные переживания. Бредовой сюжет постоянно уточняется и развивается. Все больше и больше событий, явлений, людей вовлекаются в этот сюжет, то есть происходит генерализация бреда и так далее (см., например, К. Jaspers, 1973, s. 82 ff.). В общих чертах приблизительно то же самое должно происходить при формировании определенного круга идей. Начинается все с неудовлетворенности, которая поначалу может быть неотчетливой, затем приобретает более ясные очертания и в конце концов приводит к все возрастающей жажде перемен, каковые в хорошем случае энергично реализуются. Упоминавшуюся выше своеобразную (паранойяльную) ограниченность автора этих проектов следует воспринимать как необходимое условие (неизбежное зло!), которое должно соблюдаться при этих идеесозидательных процессах. Понятно, что человек, который не относится исключительно ревностно к миру своих идей, вряд ли сможет рассчитывать на серьезное продвижение в интересующем его и нас направлении. Здесь важной является одна закономерность, уже обсуждавшаяся выше, которую мы могли бы обозначить как п р а в и л о н е с м е н я е м о с т и и д е о л о г и и и р и т у а л а . Правило это, нам кажется, можно было бы сформулировать приблизительно так: е с л и харизматический разворачивает свою деятельность в каком -нибудь одном идеологическом и ритуальном пространстве, т о ему следует всю жизнь придерживаться раз провозглашенных им принципов и о б р я д о в . В самом деле, если твоя концепция служит не просто научной теорией, а объектом борьбы, если ты на это дело подбил группу людей, связал их с собой договорами, писаными и устными, вовлек в основанное тобой какое-нибудь там общество, то "пересмотр взглядов" будет расценен не как проявление исследовательской честности, а как предательство интересов дела. Когда мы говорили о том, что деятельность харизматнческого несет на себе "паранойяльные" черты, то имелось в виду отчасти и это. Он очень скован в своем маневре и в любом случае становится заложником тех мифов и ритуалов, которые сам насочинял, а также тех, кто имел несчастье во все это впутаться. Здесь и речи нет об идеологическом постоянстве, относящемся к ученическому периоду, который завершается к моменту кристаллизации основного проекта. Собственно, первый и главный шаг заключается в том, чтобы порвать с идеологией периода ученичества. Та идеология, с которой происходит разрыв, она, в сущности, изначально чуждая, навязанная извне во время биографического отрезка, характеризующегося пониженной ответственностью, так что порвать с ней, предложив при этом что-то свое – дело вполне закономерное, даже благое. Широкое распространение метода приводит к относительному ослаблению интереса к нему. Школа, прошедшая период экспансии, вступает, как мы хорошо знаем, в пору инфляции. В динамике развития харизматической личности этот этап совпадает с процессом о б у д н и ч и в а н и я (Veralkaeglichung, M. Вебер, 1988). Проделавшая успешное развитие психотерапевтическая школа бюрократически структурируется, обрастает издательскими и обучающими институтами. В отдельных случаях она может срастаться с официозными педагогическими и социальными структурами, что, к сожалению, помогает ей преодолеть свою первоначальную маргинальность. Происходит очень много такого, что делает харизму создателя либо вовсе ненужной, либо недостаточно востребованной. Харизматическое перерастает в легитимное, создаются законы, по которым проводится обучение и разрешается практиковать данный метод. Новаторское учение, как уже говорилось, постепенно превращается в "просто метод", вокруг которого сооружаются рутинные иерархии. Одним словом, делается все для того, чтобы со временем появился новый смельчак, испытывающий непреодолимое желание стукнуть молотком по всему этому зданию и уйти потом прочь от груды развалин с котомкой за плечами и посохом в руке искать своего счастья. Если, однако, иметь в виду нынешний этап развития психотерапевтического дела, нетрудно заметить, что харизматический фактор претерпел серьезные изменения по сравнению с тем, что можно было наблюдать в начале века. В начале века психотерапий было намного меньше числом, чем теперь, и, к примеру, Фрейд, с которого, собственно, и пошел отсчет господства харизматических в психотерапии, находился в несравненно более выгодном положении, чем современные авторы. К сегодняшнему дню дело производства новых школ поставлено на исправно работающий конвейер. Период после второй мировой войны радует нас прямо-таки лавинообразным ростом числа новых "сект с учителем во главе". В сущности, жизнь множества терапевтов складывается так, что они только ищут повода для того, чтобы отделиться от родительского учения и основать собственное дело. Ведь, очень немного надо для того, чтобы испытать чувства, о которых писал Ф.Фарелли, создатель провокативной терапии, переживая рождение своего детища: "Я был просто заинтригован открывающимися возможностями моего нового подхода. Вечером дома я мерил комнату шагами и все время повторял Джун: "Теперь я знаю, что чувствовал Колумб, когда открыл Америку". Я сравнивал разные подходы к лечению клиентов и противопоставлял их, обдумывал, как начать новые беседы и сеансы. Я был уверен в победе, она была сладка и превышала все заплаченные цены: слезы, потуги, рвоту, бессонницу, усталость и перерабатывание" (Ф. Фарелли, Д. Брандсма, 1996, 42). Как мы видим, " о р г а з м р о ж д е н и я м е т о д а " ; (назовем это так) переживается очень интенсивно, а, главное, путь к нему несравненно более "внутренне простой и внешне легкий" (Ф.Е. Василюк, 1984), чем, скажем, во времена Фрейда. Как бы то ни было, в психотерапевтическом мире стало больше харизматических авторов. При этом отдельные школы получили намного больше возможностей для распространения своих идей, чем это было в начале века или даже позже, но до наступления эры господства электронных средств массовой информации. Новые методы создаются в большем количестве, но при этом легко предположить, что удельное влияние каждого из них не такое мощное, как в старые времена, когда их было не так много. Харизматический охват, быть может, стал шире благодаря развитию СМИ. но х а р и з м а т и ч е с к и й ц и к л по той же причине совершается, видимо, более стремительно. Путь от возникновения до рутинизации и обудничивания, до инфляции, проходится намного легче. Широта охвата по сравнению с упомянутыми временами возросла, видимо, только в абсолютном отношении, за счет большего распространения психотерапии вообще. Однако с ростом числа "охваченных" той или иной школой. то есть при хороших абсолютных "показателях", относительное влияние каждой из них. естественно, снижается пропорционально росту их общего количества. Здесь надо уточнить, что все разговоры об охвате, о "величине", количестве носят очень общий, приблизительный и гипотетический, хотя и вполне правдоподобный, характер. Этот разговор неизбежен, как любое привлечение количественных показателей при оценке влияния и распространенности той или иной идеи. В один и тот же исторический период разные школы находятся на разных этапах своего развития. "Старый" психоанализ соседствует с относительно юным нейролингвистическим программированием, зрелая клиентцентрированная терапия – с безусловно дряхлым классическим гипнозом. Безусловное преимущество новых школ – их новизна сама по себе, а также то, что их создатели живы и посредством своей – первичной – харизмы способствуют развитию и распространению своих проектов. Совершенно ясно, что с точки зрения практикующего психотерапевта малая первичная харизма лучше, чем большая вторичная, унаследованная от отца-основателя и прошедшая, как это всегда бывает, через множество рук. Поскольку видимость особых свойств терапевта всегда будет пользоваться особым спросом возможных пациентов, мы считаем, что паника, имеющая место по поводу "перепроизводства" школ в психотерапии (см., например: Н. Omer & Р. London, 1986), связана с неправильным пониманием с у щ н о с т и в з а и м о о т н о ш е н и й п с и х о т е р а п е в т а с о своим методом. Ответственное отношение к сегодняшней психотерапевтической ситуации заставляет нас искать единственно разумный и верный ответ на важнейший вызов, существующий в сегодняшнем психотерапевтическом сообществе. Надо ясно и твердо признать, что это вовсе не вызов избытка, множественности школ, а, наоборот, как мы уже не раз говорили, их недостатка. Выбирая такой именно вызов (то есть реальные обстоятельства, которые мы расцениваем как вызывающие) и формулируя именно такой ответ на него, мы понимаем, что это только часть дела. Практическое осуществление идей, обсуждавшихся в этой главе, могло бы вылиться в специальные тренинговые программы, направленные на формирование или "разогревание" харизмы. Здесь необходимо уточнить, что мы вовсе не имели ввиду противопоставлять харизму реальным профессиональным навыкам, равно как и теоретической деятельности. Ясно, что все это дополняет друг друга, а в хороших случаях усиливает. Надо только отдавать себе отчет в том, что речь идет о разных вещах, и уделять внимание всему в должной мере. Верное понимание роли харизмы в психотерапии создает одну из важных предпосылок для деконструкции психотерапевтического знания. Это понимание необходимо для того, чтобы разобраться со своеобразием психотерапии как специфической практики, со своеобразием взаимоотношений терапевта со своим методом. Хотя эта глава и не имеет отношения к основной задаче нашего исследования – а именно структурному анализу школьных теорий и техник, нам представляется, что речь в ней идет об исключительно важных проблемах, затрагивающих коренную сущность психотерапевтической деятельности, и имеющих непосредственное отношение к жизни желаний терапевта. Именно стремление к харизматическому влиянию лежит в основе желаний психотерапевтов создавать новые методы. Без преувеличения можно сказать, что х а р и з м а я в л я е т с о б о й н е к и й неосознаваемый идеал, к которому так или иначе стремятся п с и х о т е р а п е в т ы . Не в последнюю очередь благодаря ему мы располагаем теми богатствами, инвентаризации которых будут посвящены следующие главы нашего исследования. Список литературы 1. Авенариус Р. Философия как мышление о мире согласно принципу наименьшей меры силы. Пер. с нем. — СПб.: Образование,1913. 2. Адлер А. Практика и теория индивидуальной психологии. Пер. с нем. — М., 1995. 3. Барт Р. Избранные работы: Пер. с франц. — М.: Прогресс, 1994. 4. Бахтин М. М. Вопросы литературы и эстетики. — М.: Художественная литература, 1975. 5. Бахтин М. М. Эстетика словесного творчества. — М.: Искусство, 1979. 6. Берн Э. Игры, в которые играют люди. Люди, которые играют в игры: Пер. с англ. — М.: Прогресс, 1988. 7. Блейхер В. М., Крук И. В. Толковый словарь психиатрических терминов. — Воронеж: НПО "МОДЭК", 1995. 8. Блюм Г. Психоаналитические теории личности: Пер. с англ. — М.:КСП,1996. 9. Бодрийяр Ж. О совращении. Пер. с франц. // Ежегодник Ad Marginem, 1993. — М.: Ad Marginem, 1994, с. 324 — 353. 10. Бодрийяр Ж. Главы из книги "О соблазне". Пер. с франц. // Комментарии. М. — СПб., 1995. — № 4. с. 4366. 11. Бубер М. Я и Ты. Пер. с нем. — М.: Высшая школа, 1993. 12. Бурно М. Е. Терапия творческим самовыражением. — М.: Медицина, 1989. 13. Бурно М. Е. О пациентах-психотерапевтах в терапии творческим самовыражением // Московский психотерапевтический журнал, 1992, № 2., с. 89-104. 14. Валери П. Об искусстве: Пер. с франц. – М.: Искусство, 1976. 15. Василюк Ф. Е. Психология переживания. — Изд. МГУ, 1984 г. 16. Вебер М.. Харизматическое господство // Социологические исследования, 1988, № 5, с. 139 — 147. 17. Витгенштейн Л. Философские работы. Часть 1. Пер с нем. — М.:Гнозис,1994. 18. Виттельс Ф. Фрейд. Его личность, учение и школа. — Л.: Эго, 1991. 19. Гайденко П. П., Давыдов Ю. Н. История и рациональность: Социология М. Вебера и веберовский ренессанс. — М.: Политиздат, 1991. 20. Ганнушкин П. Б. Клиника психопатий. — М.: Север, 1933. 21. Гриндер Дж., Бэндлер Р. Из лягушек в принцы. Пер. с англ. — Воронеж: НПО "МОДЭК", 1993. 22. Гроф С. Области человеческого бессознательного: Пер. с англ. — М.: МТМ, 1994. 23. Делез Ж., Гваттари Ф. Капитализм и шизофрения. Анти-Эдип Пер. с франц. – М.: ИНИОН АН СССР, 1990. 24. Джонс Э. Жизнь и творения Зигмунда Фрейда. Пер. с англ. — М.: Гуманитарий, 1996. 25. Жолковский А. К., Щеглов Ю. К. Работы по поэтике выразительности: Инварианты — Тема — Приемы — Текст. — М.: Прогресс, 1996. 26. Зощенко М. М. Рассказы и повести. — Л.: Советский писатель I960. 27. Каннабих Ю. В. История психиатрии. — Б. м.: Государственное медицинское издательство, б. г. 28. Карвасарский Б. Д. Психотерапия. — М.: Медицина, 1985. 29. Кречмер Э. Строение тела и характер. Пер. с нем. — М.: Педагогика-Пресс, 1995. 30. Кун Т. Структура научных революций. Пер. с англ. — М.: Прогресс, 1977. 31. Лапланш Ж., Понталис Ж.Б. Словарь по психоанализу. Пер. с франц. — М.: Высш. школа, 1996. 32. Лиотар Ж.-Ф. Ответ на вопрос: что такое постмодерн? Пер. с франц. // Ежегодник Ad Marginem, 1993. — М.: Ad Marginem, 1994, с. 303-323 33. Лиотар Ж.-Ф. Интеллектуальная мода. Пер. с франц. // Комментарии, М. — СПб., 1997, № 11, с. 10-12 34. Лиотар Ж.-Ф. Состояние постмодерна: Пер. с франц. — М., СПб.: Алетейя, 1998. 35. Лоуэн А. Физическая динамика структуры характера: Пер. с англ. — М.: Компания Пани, 1996. 36. Мамардашвили М. К., Соловьев Э. Ю., Швырев В. С. Классика и современность: две эпохи в развитии буржуазной философии // Философия в современном мире. — М.: Наука, 1972, с. 28-94 37. Мандельштам О. Э. Слово и культура: Статьи. — М.: Советский писатель, 1987. 38. Маслоу А. Психология бытия: Пер. с англ. — М.: Рефл-бук, 1997. 39. Набоков В. Лолита. — М.: Анион, 1990. 40. Остин Дж. Слово как действие: Пер с англ. // Новое в зарубежной лингвистике. Вып. 17. Теория речевых актов. — М. 1986. 41. Пави П. Словарь театра. Пер. с франц. — М.: Прогресс, 1991. 42. Перлз Ф. Гештальт-подход и свидетель терапии. Пер. с англ. — М.: Либрис, 1996. 43. Пропп В. Морфология сказки. Ленинград.: Academia, 1928. 44. Райх В. Функция оргазма. Пер. с нем. — СПб.—М.: Университетская книга, 1997. 45. Рейнуотер Дж. Это в ваших силах. Как стать собственным психотерапевтом. Пер. с англ.: — М. Прогресс, 1992. 46. Рейнхард Л. Трансформация. — М.: Казимир, 1994. 47. Скляревская Г. Н. Метафора в системе языка. — СПб.: Наука, 1993. 48. Спаркс М. Начальные навыки эриксонианского гипноза. — Новосибирск: Имидж-контакт, 1991. 49. Тарле Е. В. Наполеон. — М. Наука, 1991. 50. Тойнби А. Дж. Постижение истории. Пер. с англ. — М.: Прогресс, 1991. 51. Ушаков Г. К. Детская психиатрия. — М.: Медицина, 1973. 52. Фарелли Ф., Брандсма Дж. Провокационная терапия. Пер. с англ. — Екатеринбург: Екатеринбург, 1996. 53. Фенько А. Б. Психология ностальгии // Московский психотерапеватический журнал, 1993, № 3, с. 93 — 116. 54. Франкл В. Человек в поисках смысла. Пер. с англ. и нем. — М.: Прогресс, 1990. 55. Фрейд 3. Введение в психоанализ: Лекции. Пер. с нем. — М.: Наука, 1989. 56. Фрейд 3. Психоаналитические этюды. Пер с нем. — Мн.: Беларусь, 1991. 57. Фрейд 3. Тотем и табу // "Я" и "Оно". Труды разных лет. Кн. 1. Пер. с нем. — Тбилиси, Мерани, 1991, с. 193 — 350. 58. Фрейд 3. Случай фрейлейн Элизабет фон Р. Пер. с нем. // Московский психотерапевтический журнал, 1992, № 2, с. 59—88. 59. Фрейд 3. О типах невротических заболеваний. Пер. с нем. // Российский психоаналитический вестник, 1994, № 3-4, с. 131-135. 60. Фромм Э. Психоанализ и этика. Пер. с англ. — М.: Республика, 1993. 61. Фуко М. Воля к истине: по ту сторону знания, власти и сексуальности. Пер. с франц. — М.: Касталь, 1996. 62. Фуко М. История безумия в классическую эпоху. — СПб: Университетская книга, 1997. 63. Хайдеггер М. Работы и размышления разных лет. Пер. с нем. — М.: Гнозис, 1993. 64. Хейзинга И. Homo ludens. В тени завтрашнего дня. Пер. с нидерл. — М.: Прогресс– Академия, 1992. — 464 с. 65. Холмогорова А. Б, Психотерапия шизофрении за рубежом // Московский психотерапевтический журнал, 1993, №1 с. 77-112. 66. Хомский Н. Синтаксические структуры // Новое в лингвистике. — Вып. 2. М., 1962. 67. Хорни К. Невротическая личность нашего времени; Самоанализ. Пер. с англ. — М.: Прогресс-Универс, 1995. 68. Цапкин В. Н. Семиотический подход к проблеме бессознательного // Бессознательное. Т. 4 — Тбилиси.: Мецниереба, 1985, с. 265-276 69. Цапкин В.Н. Единство и многообразие психотерапевтического опыта // Московский психотерапевтический журнал, 1992, № 2, с. 5-40. 70. Цвейг С. Врачевание и психика. Месмер. Беккер-Эдди. Фрейд. Пер. с нем. — М.: Политиздат, 1992. 71. Шопенгауэр А. Об интересном. Пер. с нем. — М.: Олимп, 1997. 72. Эко У. Инновация и повторение. Между эстетикой модерна и постмодерна. // Философия эпохи постмодерна. — Мн.: Красико-принт, 1996, с. 48—73. 73. Эриксон Э. Идентичность: юность и кризис. Пер. с англ. — М.: Прогресс, 1996. 74. Юнг К. Г. Психология бессознательного. Пер. с нем. — М.: Канон, 1994. 75. Якоби М. Встреча с аналитиком. Пер. с англ. — М.: Институт общегуманитарных исследований. — 1996. 76. Ammon G. Der Narzystische Defizit, als Problem der psychoan-alytischen psychotherapeutischen Technik // Dynamische Psychiatric, 1974, 27(4). 77. Binswanger L. Schizophrenic. Neske, Pfullingen, 1957. 78. Caillois R. Lesjeux et les hommes. Gallimarcl, Paris, 1958. 79. Condrau G. Sigmund Freud und Martin Heidegger: daseinsana-lytische Neurosenlehre und Psychotherapie. Bern, Hans Huber, 1992. 80. Ferenczi S. Contributions to Psychoanalysis. Badger, Boston, 1916. 81. Ferenczi S. Weiterer Ausbau der aktiven Technik in der Psychoanalyse. — Int. Z. Psychoanal (7) 253, 1921. 82. Fromm E. The Crisis of Psychoanalysis, N.Y., 1970. 83. Grawe K., Donati R., Bernauer F. Psychotherapie im Wandel — Von der Konfession zur Profession. Hogrefe, Goettingen, 1994. 84. Grawe K. Grundriss einer Allgemeinen Psychotherapie. Psychotherapeut, 1995, 40:129-145. 85. Heidegger М. Nietzsche, Pfullingen, 1961, Bd. 1. 86. Heidegger М. Sein und Zeit, Max Niemeier Verlag, Tiibigen, 1986. 87. Heidegger М. On Adequate Understanding of Daseinanalysis // Psychotherapy for Freedom, The Daseinanalytic Way in Psychology and Psychoanalysis. A Special Issue of The Humanist Psychologist, Vol. 16, № 1, 1988, 75— 94. 88. Janov A. The Primal Scream. N.Y: Putnams, 1970. 89. Jaspers K. Psychologie der Weltanschauungen, 2 Aufl., Springer, Berlin, 1922. 90. Jaspers K. Allgemeine Psychopathologie, 9 Aufl., Springer, Berlin, 1973. 91. Jung C. G. Errinerungen, Traeume, Gedanken. Walter-Verlag, Olten,1982. 92. Kohut Н. The Restoration of the Self. International Universities Press, N.Y, 1977. 93. Laing R. D. Das geteilte Selbst, Rowohit, Hamburg, 1976. 94. Lange-Eichbaum W. Genie und Irresein und Ruhm. Muenchen, 1928. 95. Liebert R. Radical and Militant Youth: A Psychoanalytical Inquiry, N.Y, 1979. 96. Lids R. & Lids T. Loslosung aus Symbiotischer Eiternbeziehung // Psychotherapie Schizophrener Psychosen. – Hamburg, 1976, s. 96-104. 97. Maslow A. Н. Motivation and Personality, N.Y, 1954. 98. Mindell A. Working with the dreaming body, Arkana, London, 1985. 99. Mindell A. Coma, Shambhala, Boston & London, 1989. 100. NorcrossJ. C. Eclectic Psychotherapy: An introduction and overview. – In: J. C. Norcross (ed.) Handbook of Eclectic Psychotherapy, Brunner & Mazel, 1986, 5-24. 101. Obholzer K. The Wolf-Man Sixty Years Later. London, Routledge, 1980. 102. Omer H.& London P. Methamorphosis in psychotherapy: end of the systems era. Psychotherapy, vol. 25 / Summer 1988, № 2 p. 171-180. 103. Palazzoli М. S, Boscolo L, Cecchin G, Prata G.. Paradox and counterparadox. 1985, Jason Aranson, p. 159-147. 104. Peris F. Gestalt therapy verbatim, Bentam Books, N.Y., 1969. 105. Rank 0. Das Trauma des Geburts. Wien, 1924. 106. Riebel L. A. Homeopathic Model of Psychotherapy // Journal of Humanistic Psychology, 1984, vol. 24, № 1,9-48. 107. RosenJ. Psychotherapie der Psychosen. — Stuttgart, 1962. 108. 109. 110. 111. 112. 113. 114. 115. 116. +++ Schiffer I. Charisma. University of Toronto Press, 1975. Schultz-Hencke Н. Der gehemmte Mensch. Leipzig, 1940. Searles Н. F. Collected papers on schizophrenia. N.Y., 1965. Stone Н. & Winkelmann S. Embracing Our Selves. — Marina del Rey, CA: Devorss & C", 1985. Sullivan H.S. The collected works. — W. W. Norton & C. N.Y., 1955. Szondi L. Freiheit und Zwang im Schicksal des Einzelnen. — Hans Huber, Bern, 1995. Whitaker C. Psychotherapy of the Absurd // Family Process, 1975, 14,1-16. Wolpe J. The practice of behavior therapy. Pergamon press, N.Y., 1973. Wyss D. Die Tiefenpsychologischen Schulen von den Anfaengen bis zur Gegenwart. Goettingen, 1970.
