Издательство «Мастер-класс - Национальный научный центр
advertisement
Ю91(4АВС)5 Г20 Гарин И.И. Г20 Ньютон. — К.: Издательство «Мастер-класс», 2007. — 208 с. Настоящей книгой мы продолжаем публикацию новой серии И. И. Гарина, которая посвящена творцам науки, кардинально изменившим систему мышления и научную парадигму своего времени. В эту серию входят монографии «Эйнштейн», «Ньютон», «Дарвин» и «Фрейд». Свою главную задачу автор видит в том, чтобы проследить путь мысли гения науки, увязать жизнь и гносеологию, продуктивность мышления и человеческие качества творца. В отличие от традиционных воззрений на личность и творчество Ньютона — первопроходца науки Нового времени, автор представляет личность и творчество Ньютона в контексте его времени, еще не разделявшем науку и мистику, астрономию и астрологию, химию и алхимию. В частности, дань, отданная Ньютоном алхимии, из этого же ряда магической подоплеки знания: «Возникающая наука была далека от того, чтобы беречь свою стерильность, и не чуралась учиться у натуральной магии». Большое внимание в книге уделено теологии Ньютона, которого многие прочили на место англиканского Лютера. © Гарин І. І., 2007 © Панченко О. І., дизайн обкладинки, 2007 © Видавництво «Майстер-клас», 2007 Введение Результатом моего изучения Ньютона стало убеждение, что для него нет меры. Он представляется мне совсем другим, одним из тех очень немногих сверхгениев, которые сформировали категории человеческого интеллекта. Такого человека нельзя окончательно оценить с помощью критериев, которые мы применяем к другим людям. Р. С. Уэстфол С легкой руки прижизненного биографа Исаака Ньютона Джона Кондуитта стала складываться традиция чуть ли не обожествления творца новой науки, превращения его жизни в житие. Ньютон изображался как опередивший свое время прозорливец, а его жизнь — как житие протестантского святого. То и другое весьма далеко от истины. Результатом моего изучения Ньютона стало убеждение, что — при всей его безмерности — он является выходцем из Средневековья, а его жизнь, напрочь лишенная признаков величия и героизма, бледна по сравнению со взлетами и падениями, приключениями и страданиями таких его современников, как Мильтон, Драйден, Батлер, Дефо, Свифт, Локк, Поп, Бейль, Боссюэ, Лабрюйер, Ларошфуко, Лафонтен, Лейбниц, Паскаль, Расин, Мольер, Корнель, де ла Крус, Мацуо Басё или Аввакум. Один из творцов раннего английского материализма Гоббс (1588—1679), автор злых афоризмов о людях и людских отношениях, — уже старший современник Ньютона, а другой знаменитый философ, Локк (1639—1704), — почти ровесник его; с ним Ньютон состоял, между прочим, в дружеских отношениях и в переписке. В старости Ньютон мог прочесть нравственную повесть не слишком высоконравственного Даниэля Дефо (1659—1730) о приключениях Робинзона Крузо (1719). В самые последние дни его жизни появилось и знаменитое произведение Джонатана Свифта * (1667—1745); вряд ли Ньютон успел познакомиться с этим произведением, хотя с автором, по-видимому, был лично знаком. Конечно, мимо него прошли прославленные творения корифеев французского классицизма — Корнеля (1606—1684), Расина (1639—1699), Мольера (1622—1673). Он мог прочесть перевод на английский язык Илиады, подслащенный Попом (1688—1744). Тот же Поп сочинил эпитафию для самого Ньютона. Наконец, в последние годы жизни Ньютона родились Дэвид Юм (1711—1776) и Адам Смит (1723—1790). Хотя жизнь Ньютона пришлась на бурный период истории Англии — он родился в год, когда началась религиозная гражданская война короля против парламента, в детстве пережил свержение и казнь Карла I Стюарта, бесчинства Кромвеля, в отрочестве — реставрацию и восхождение на престол сына казненного короля Карла II, в молодости — большую чуму и лондонский пожар, в зрелости — «славную революцию» и бегство из страны последнего из реставрированных Стюартов, галантной династии упрямых нарушителей конституции, сам стал депутатом палаты общин, а затем смотрителем Монетного двора и президентом Королевского общества, последние же годы провел при дожившей до наших дней ганноверской династии, обласкавшей его и возведшей в рыцарское достоинство, — исторические катаклизмы как бы обошли его стороной, не наполнили жизнь бурными событиями — не было ни семьи, ни крутых перемен, ни путешествий, ни крупных взлетов-падений, ни близких друзей, ни несчастной или головокружительной любви. По давно сложившейся традиции нетронутую политическими бурями однообразную и пуританскую жизнь Ньютона связывают с его протестантизмом и самим «духом времени»: эпоха титанов Возрождения кончилась, настал черед благочестивых и умеренных: Изменилось само представление о гениальности: гениальная по широте смелость мыслителя должна была сочетаться с тщательным соблюдением таких канонов. Ньютон мог перевернуть картину мира, но он не мог нарушить клерикальность университетского кодекса. В какой-то мере это верно, но не менее верно другое: Ньютон по своим взглядам, характеру, нравам, вкусам, мировоззрению принадлежал эпохе алхимиков и астрологов, миру Данте, Чосера и Роджера Бэкона, его идеи «могли перевернуть картину мира» (хотя на самом деле, как мы увидим, — не выходили за пределы до-ньютоновской традиции), но его жизнь полно- стью принадлежала реформаторской эпохе Лютера и Кальвина, и сам он охотнее стал бы отцом новой церкви, чем создаваемой им науки. Важнейшая мысль, без которой нам не понять масштаб личности Ньютона и в целом «явления Ньютон». Будучи отцом современной науки, творец небесной механики не порвал связи с культурным наследием прошлого и не отказался от теологии ради науки. В его сознании Бог не просто уживался с «законами природы», не просто был их Творцом, но природа и Бог были неотделимы, а все творения человеческого разума производными от Разума Божественного. В отличие от ретивых последователей, считавших, что они «ухватили Бога за бороду», Ньютон, чья небесная механика действительно могла бы дать своему открывателю право думать подобным образом, не пошел по опасному пути, оставив место и для алхимии, и для теологии, и для библейской истории. Символ «яблока Ньютона» очень глубок: свои откровения он воспринимал как Божественные Вести, как епифании, как мистические озарения — собственно, так, как пророки и поэты всех времен и народов, включая Иисуса Христа... Можно сказать, что находясь на стыке эпох, Ньютон последним попытался собрать разум воедино, не деля рациональное познание, интуицию и открытость человеческого сознания голосам бытия. Творцы науки Нового времени, в отличие от своих последователей, еще не разорвали связей между наукой и магией, наукой и мистикой. Картина мира, созданная Коперником, зиждилась на пифагореизме Филолая и платоновском убеждении в «божественном совершенстве» небесных сфер и их кругового движения. Кеплер воспринял динамику магических сил и астрологическую символику вписанных друг в друга геометрических фигур. Мысленные эксперименты и аргументация Галилея недалеко ушли от схоластических аргументов. Дань, отданная Ньютоном алхимии, из этого же ряда магической подоплеки знания: «Возникающая наука была далека от того, чтобы беречь свою стерильность, и не чуралась учиться у натуральной магии». Ньютон родился в год смерти Галилея (1564—1642), и творчество этих двух великих людей не требует промежуточного звена для того, чтобы установить между ними прямую связь. Торичелли (1608—1642) и Блез Паскаль (1623—1662) были между ними только промежуточными эпизодами. Впрочем, нельзя не упомянуть еще Гюйгенса с его выводом центростремительной силы. По линии астрономии творчество Ньютона берет корни в учении польского каноника Николая Коперника (1473—1543). Дальше путь идет через многолетние труды датчанина Тихо Браге (1545—1602), сделавшего знаменитые наблюдения над видимыми движениями тел солнечной системы. По ним Иоганн Кеплер (1571— 1630) определил форму орбит планет и эмпирические законы движения их по этим орбитам. Укажем еще физиков и математиков, которые были современниками Ньютона, а отчасти состояли с ним в личных отношениях: это Гюйгенс (1620—1695), который до работ Ньютона был безусловно первым физиком своего времени. Далее следует Лейбниц (1646—1716) — соперник Ньютона по открытию дифференциального исчисления; Р. Котс (1682—1716) — ректор второго издания «Начал»; Р. Бойль (1626—1691) — знаменитый создатель первого закона газообразного состояния, личный друг Ньютона; Гук (1625—1703) — постоянный оппонент Ньютона по вопросам всемирного тяготения и разложения света; братья Бернулли, Яков (1654— 1705) и Иоанн (1667—1748), разделяющие с Ньютоном и Лейбницем славу создателей дифференциального исчисления; Тейлор (1685—1731) и Маклорен (1698—1746) — единственные в Англии математики, которых можно считать последователями Ньютона. Р. Декарт умер в 1660 г., когда Ньютону было всего 17 лет; Ферма (1593—1665) упоминается самим Ньютоном как один из его предшественников по теории пределов. Ричард Вестфаль, автор классической биографии Ньютона (1982), признавался: «Чем больше я изучал его, тем больше он удалялся от меня. Только другой Ньютон может полностью проникнуть в его бытие». За этим признанием скрывается и огромный масштаб личности Ньютона, и многогранность его интересов, и холизм его сознания, и обилие драгоценностей в его столь мало изученном культурном наследии, и естественность восходящей к мудрости древних полифонии мысли, только в наше время приблизившейся к осознанию всей естественности и сложности «феномена Ньютона». Именно поэтому «Ньютоновский проект» *, который будет осуществляться на базе Лондонского университета, возник именно в наше время. Суть это проекта — сделать доступными для исследователей все неопубликованные работы Ньютона, включая тысячи страниц по алхимии и теологии. По оценкам специалистов, транскрипция наследия Ньютона займет от 15 до 20 лет и будет сопровождаться публикацией в Интернете как электронных версий текстов, так и факсимиле самих рукописей. Кстати, нынешних исследователей гораздо больше интересует образ Ньютона-человека, нежели «отца науки» и деятеля эпохи Просвещения — отсюда такой интерес к остававшимся до недавнего времени в тени рукописям на алхимические, богословские и исторические сюжеты. Хотя почти все великие современники Ньютона были глубоко верующими и набожными людьми, мне трудно назвать «пророка или поэта», за исключением, может быть, Паскаля и Мильтона, чьи откровения были бы так прочно увязаны с верой, теологией, возвратом к чистоте евангелизма, как у Ньютона. На страницах этой книги я попытаюсь поломать стереотипы Ньютона как «провозвестника Нового времени», «гиганта, далеко опередившего свое время» и без пяти минут сверхчеловека, которого «нельзя окончательно оценить с помощью критериев, которые мы применяем к другим людям». Мне хотелось бы полного понимания целей, с которыми я это делаю: высшими ценностями для меня являются человечность и преемственность — человеческие слабости, культивирование традиции, эволюционный рост привлекают меня гораздо больше героизма и революции. Возможно, сам Ньютон в честолюбивых своих устремлениях хотел бы прослыть героем или титаном, я же ценю в нем иное величие, единственное, представляющееся мне подлинным, — протестантские слабости и добродетели, верность призванию и земле, огромное трудолюбие и способность абсолютной концентрации мысли, глубинную, сущностную религиозность, из которой он, по словам А. Эйнштейна, черпал силы, которые были необходимы для свершения дела всей его жизни. ЖИЗНЬ НЬЮТОНА Природы смысл был вечной тьмой окутан. — Да будет свет! — и вот явился Ньютон. А. Поп Пусть, если родится сын, будет он тоже Исааком и продолжит мое дело — дело накопления и умножения поместья, пусть трудом своим он продвигается к богатству и знатному положению. И. Ньютон (из завещания отца) В ледяную * ночь 25 декабря 1642 года (по старому стилю) Анна Эйскоу, «женщина исключительных достоинств и доброты», вдова, успевшая в этом году выйти замуж и через несколько месяцев потерять мужа, преждевременно разрешилась от бремени, родив заморыша, которого «можно было бы искупать в большой пивной кружке». Ребенок едва дышал, безжизненно свешивал головку и не брал грудь. Диагноз ни у кого не вызывал сомнений: «не жилец». Господь рассудил иначе: заморышу предстояла длинная-длинная жизнь и слава, сравнимая с королевской. Отец Исаака Ньютона, тоже Исаак, бывший, по словам второго мужа Анны Барнабы Смита, «диким, чудным и слабым человеком», незадолго до смерти унаследовал домкрепость Манор в деревушке Вулсторп близ небольшого городка Грэнтэм, что в Линкольншире. Крестьянская семья Ньютонов богатела из поколения в поколение: если один из предков Исаака Ньютона, Симон Ньютон, числился беднейшим землепашцем, то прадед Ричард Ньютон уже был самым богатым иоменом, а дед Роберт Ньютон смог прикупить построенный в XIV веке каменный Манор-хауз, делавший его хозяином большого поместья. Хотя впоследствии Ньютон утверждал, будто его прадед был шотландским дворянином, на самом деле он был выходцем из семьи быстро богатеющих фермеров: его отец был неграмотным, а мать писала и читала с немалым трудом. Хотя к моменту рождения Исаака Ньютона в роду Ньютонов и Эйскоу уже были священники, аптекарь и врач, ничто не предвещало рождения гения, прославившего свою страну. Если бы не брат Анны, Уильям, выпускник Кембриджа и приходской священник, кто знает, не остался бы Исаак, как все «эти Ньютоны», без образования. После скоропостижной смерти отца, ничем себя не проявившего в жизни, едва успевшего вступить в наследство и умершего за три месяца до рождения первенца, Исааку недолго довелось жить и с матерью: вскоре она вторично вышла замуж за старого вдовца, лишь недавно похоронившего свою жену. Барнаба Смит был на 33 года старше Анны Эйскоу, он женился на ней в возрасте 63 лет, что не помешало им зачать во втором браке троих детей. Барнаба Смит некогда окончил Оксфордский университет, имел степень магистра и богатый приход в Уитэме, а также пастбища в Сьюстерне. Брак был заключен явно по расчету, и места сыну Анны Эйскоу в нем не нашлось: когда семь лет спустя преподобный отец ушел в мир иной, имя Исаака в его завещании даже не упоминалось. Исаак рано ощутил себя полным сиротой: мать после замужества переехала в Уитэм, трехлетний ребенок оказался на попечении бабушки, чувствуя себя покинутым и одиноким. Тогда-то и складывались такие черты его характера, как эскапизм, замкнутость, скрытность, подозрительность, жестокость. Страдания обуревали его нежную душу. Они переходили в глухую злобу, ненависть, даже желание и прямые угрозы сжечь дом Барнабы Смита вместе с его обитателями. А иногда он думал о том, что лишь смерть может прекратить его тоску и страдания. И жаждал смерти. Мать вернулась в Манор-хауз после смерти Барнабы Смита, когда Исааку исполнилось одиннадцать. Вернулась с тремя детьми — сводным братом Бенджаменом и сестрами Мэри и Анной — мал мала меньше. Сын был счастлив, но из-за маленьких детей и большого хозяйства мать не могла уделить ему внимания — он по-прежнему оставался заброшенным и одиноким, и к тому же был «должен ублажать своего братца». Но и это продолжалось недолго — курс начальной школы подошел к концу, а родные, обладая достатком и честолюбивыми замыслами, хотели видеть в нем врача или духовника. Так, едва привыкнув к матери, двенадцатилетний ребенок покинул ее — по настоянию Вильяма Эйскоу его направили в старинную грамматическую школу близлежащего Грэнтэма, возглавляемую мастером Стоксом. Обучали здесь, главным образом, латыни, Закону Божьему, азам математики и литературы. Главное же, школа открывала путь в университет. В Грэнтэме мать поселила сына в доме своей подруги мисс Сторер, жены местного аптекаря Кларка. В доме было трое детей — два мальчика и одна девочка, с которыми у Исаака сложились крайне своеобразные отношения. Эдуарда и Артура Сторер он люто возненавидел, и, естественно, они платили ему той же монетой, а к их сестре, которая была на несколько лет моложе его, привязался; общаться с девочками ему было гораздо легче. Позже биограф Ньютона В. Стэкли запишет со слов мисс Сторер, в третьем замужестве госпожи Винцент, следующее: Сэр Исаак всегда был тихим, трезвым, разумным мальчиком. Он никогда не играл с мальчиками во дворе и не участвовал в их грубых развлечениях. Он старался оставаться дома, даже среди девочек, и часто делал маленькие столики, чашечки и другие игрушки для нее [дочери мисс Сторер] и ее подружек, чтобы они могли складывать туда своих куколок и дешевые украшения. Она упоминает также сделанную им коляску на четырех колесах, в которой он мог сидеть и, поворачивая рукоятку, делать так, чтобы она везла его вокруг дома, если он этого хотел. Сэр Исаак и она таким образом подружились, и он испытывал к ней чувство любви, и она ее не отвергала, хотя ее доля в этом плане была не очень уж значительной. Став членом колледжа, он уже не мог осуществить своих планов, поскольку это было несовместимо с его положением *. Разумеется, он всегда относился к ней с большой теплотой, посещал ее, в каком бы уголке страны она ни находилась **, в том числе и тогда, когда она была уже замужем, и однажды дал ей 40 шиллингов, когда она была в нужде. Мальчик имел золотые руки, прекрасно владел любыми инструментами, мастерил деревянные часы, мельницу, коляску с кривошипно-шатунным механизмом, но с занятиями в школе дело не ладилось, как, впрочем, желали лучшего и отношения с другими детьми. Бытует не имеющий под собой серьезных оснований миф о выдающихся успехах Ньютона-школьника. На самом деле Исаак учился неровно, занятиям предпочитал уединение, рукоделие, книги. Полностью он отдавался лишь тому, что глубоко увлекало его, а увлекали ребенка еще до конца не ясные, расплывчатые и несбыточные фантазии и проекты, алхимические символы, оптические трубы и особенно классификации вещей и понятий. Систематизаторские способности Ньютона проявились очень рано, он легко запоминал имена, даты, названия, иностранные слова, пытался составить полную классификацию всех вещей и понятий. Исаак составил сорокадвухстраничный каталог всевозможных понятий, разделенный на шестнадцать рубрик, самых разнообразных — «Искусства, ремесла и науки», «Птицы», «Звери», «Одежда», «О церкви», «О болезнях», «Об элементах», «О рыбах», «О травах, деревьях, цветах», «О доме и домашней утвари», «О сельском хозяйстве», «Инструменты и предметы, относящиеся к ремеслам», «О родственниках, титулах, типах людей», «О человеке, его ощущениях и чувствах», «О пище и питье», «О минералах». Откуда он черпал информацию? Из популярных книг и справочников. Любимыми книгами того времени были Т а й н ы п р и р о д ы и и с к у с с т в а Джона Бейтса и М а т е м а т и ч е с к а я м а г и я Дж. Уилкинса. Нет уверенности в том, что весьма напоминающая средневековую энциклопедию записная книжка Ньютона, обнаруженная полвека назад в библиотеке Пирпонта Моргана в Нью-Йорке, является результатом его собственного энциклопедического творчества — скорее всего это конспект одного из распространенных в то время руководств. Важно даже не это — важно, что систематика волновала юного Исаака, вся жизнь которого оказалась посвященной созданию единой и универсальной «системы мира». Ньютон рос слабым, пугливым. Он не играл со сверстниками не только потому, что не хотел, но и потому, что они были не слишком хорошо к нему настроены. С ним было не интересно — он выигрывал в любые игры, требующие сообразительности. Он их раздражал, придумывая новые игры или новые правила к старым играм, компенсирующие его физическую немощь. В дополнение к регулярному чтению Библии он с рвением читал книги из обширной библиотеки своего приемного отца. В 1658-м Анна решила забрать 16-летнего сына из грэнтэмской школы. Хозяйство было большим, мужчин не хватало, дому и земле нужен был хозяин. Хотя школа успела порядком надоесть юному Ньютону, хозяин из него не получился. Видимо, уже в юности он обладал всеми странностями зрелого возраста — отрешенностью, самоуглубленностью, рассеянностью, несовместимыми с фермерскими обязанностями: то его свиньи паслись на чужом кукурузном поле, то овцы учиняли потраву, то убегала ведомая под узцы лошадь, оставляя уздечку в руках глубоко задумавшегося молодого человека. Ферма вызывала у него отвращение, и мать очень скоро поняла это, приняв единственно правильное решение — вернуть его назад в школу. На этом настаивал ее брат Джеймс, мастер Стокс, грэнтэмский учитель, разглядевший большие задатки нерадивого ученика, а также брат мисс Сторер и член Тринити-колледжа, Гемфри Бабингтон, которому еще предстоит сыграть значительную роль в судьбе своего протеже. По возвращении в Грэнтэм Исаак поселился в доме мастера Стокса. Ему предстоял последний год учебы в Королевской школе, готовящей к поступлению в университет. Здесь уже в полную меру начало проявляться еще одно свойство Ньютона — книжность, увлеченность Библией, историей, магией, вообще всякой премудростью, черпаемой не из жизненного опыта, а из толстых фолиантов в свиной коже. То, что называют С а д о м Ньютона, страницы его юношеских блокнотов с тщательно зашифрованными записями, в руках пытливого исследователя могло бы стать серьезным ключом к пониманию как личности, так и метода Ньютона. В частности, мне представляется в высшей степени интересным понять, что здесь семена и что — плевелы, я имею в виду, что принадлежит самому Ньютону и что выписано им из книг. Речь идет, в частности, о проекте реформы фонетической системы, черновиках энциклопедии английского языка, вечном календаре, астрономических таблицах, решении геометрических задач. Всё это прекрасный полигон для анализа его системотворчества, эволюции, обработки информации, трансформации «чужого» в «свое». Наиболее интересным мне представляется проблема, связан ли ньютоновский поиск зависимости между предметами и явлениями с его склонностью к систематизации или же исключительно с конструктивным умом, уникальной способностью концентрации мысли, внешне принимаемой за рассеянность. Вопрос этот носит принципиальный характер: в первом случае мы имеем дело с виртуозным синтезатором чужих идей, во втором — с гениальным первопроходцем и первооткрывателем. Я полагаю, что «феномен Ньютон» представляет собой сочетание первого и второго, но мне не ясна пропорция, которая как раз и отделяет небольшую горсточку величайших гениев человечества (гениев-матерей, по одному из определений) от «всех прочих» выдающихся представителей рода человеческого. С 5 июня 1661 года Ньютон — сайзер Тринити-колледжа в старейшем (1284) Кембриджском университете. Видимо, из шестнадцати колледжей Кембриджа Питерхауз выбран не случайно — ранее его окончил дядя, а в момент поступления Исаака старшим членом Тринити состоял Гэмфри Бабингтон. Колледж святой Троицы, Тrinity Соllеge, относился во времена Ньютона к самым крупным — здесь училось около ста cтудентов-интернов и было около 60 членов (fellows), также живших при университете. Нельзя согласиться с часто встречающимся утверждением об упадке университета и затхлости интеллектуальной атмосферы. Как раз наоборот, в годы бытности Ньютона в Кембридже университет находился на подъеме: образовывались новые кафедры, укреплялись финансы, росла дисциплина, ремонтировались здания. Не вполне ясно, почему Ньютона зачислили в Тринити в ранге сабсайзера, то есть беднейшего, зарабатывающего на пропитание прислуживанием членам колледжа. Ведь к моменту поступления в университет семья Ньютонов, хотя и не считалась аристократической, однако принадлежала по состоянию к уровню средней буржуазии (по некоторым сведениям входила в 1500 состоятельных семейств Англии). Возможно, речь шла о простой экономии средств на образование, тем более, что «хозяином» Исаака скорее всего был тот же Гэмфри Бабингтон. О прижимистости матери свидетельствует, в частности, тот факт, что при годовом доходе в семьсот фунтов (величина по тем временам весьма значительная) она давала сыну на содержание около десяти. Впрочем, нет никаких сведений о том, что Исаак был слишком обременен обязанностями «слуги», как это любят расписывать наши. Первым тьютером (наставником и водителем) Ньютона стал Бенджамин Пуллейн, классик-эллинист, в дальнейшем профессор знаменитой кафедры, где некогда читал лекции Эразм Роттердамский. Через год его сменил Исаак Барроу, талантливейший физик, математик и лингвист, труды которого не забыты и поныне, Барроу был всего на 12 лет старше Ньютона, но огромными знаниями, доброжелательным характером и теплым отношением покорил нелюдимого, державшегося стороной юношу, привил ему любовь к математике, богословию, хронологии и вообще многому тому, что позже стало поприщем нашего героя. Роль Исаака Барроу в судьбе Исаака Ньютона кажется мне недооцененной: при радикальном отличии характеров, судеб, отпущенных небом земных сроков тьютер и сайзер дополняли друг друга, симпатизировали один другому и вошли в историю плечо к плечу. Биограф Ньютона Вильям Стэкли не без основания писал, что «доктор Барроу имел самое высокое мнение о своем ученике», хотя, видимо, преувеличил, добавив, что «ему приходилось считать себя сущим ребенком по сравнению с Ньютоном». Будучи прекрасным математиком, Барроу оценил научные возможности своего ученика, привлек его к изданию своих Л е к ц и й, много сделал для рекламы первого научного труда Ньютона, поразившего Барроу своей зрелостью, рекомендовал Джону Коллинсу распространить среди ученых статью Ньютона, в которой впервые описан открытый последним метод флюксий (см. далее). В 1668-м он уступил своему ученику организованную им математическую кафедру и должность лукасианского профессора. Вероятно, огромное обаяние, эрудиция и доброжелательность учителя создали мощные импульсы к творческому развитию юноши из захолустья. Показательно, что именно с лекций Барроу у Ньютона пробуждается все более увеличивающийся интерес к математике. Подобные импульсы, а вместе с тем, вероятно, и идеи Ньютон получал и от Генри Мора. Один из учеников Мора стад учителем Ньютона в Грэнтэме, он был родом из тех же мест, что и Ньютон, и, подобно ему, получил пуританское воспитание. В Кембридже Мор преподавал богословие и философию. Мор принадлежал к кембриджским платоникам. Его мировоззрение было мистическим, больше, чем другие кембриджские платоники, он был склонен к заимствованиям из Каббалы. Согласно представлениям Мора, вездесущность Бога воплощается в пространственной, но не материальной и не доступной чувственному постижению субстанции. В целом это неоплатоническая концепция, вполне ренессансная по своим истокам. Пространство Мор трактовал как нечто более сложное, чем трехмерное геометрическое пространство, он говорил даже о четвертом измерении. Существует связь моровской концепции пространства, заполненного некой нематериальной субстанцией, выражающей вездесущность Бога, с ньютоновским понятием пространства как чувствилища (sensorium) Божества. Философские идеи Мора были довольно широко известны. Основанный в XIII веке Кембриджский университет, с которым связан самый плодотворный период жизни Исаака Ньютона, успел прославиться именами своих выпускников и профессоров: Роджера Бэкона, крупнейшего экспериментатора XIII века, считавшего математику ключом ко всему естествознанию, Джона Фишера, крупнейшего гуманиста, друга и поклонника Эразма Роттердамского, Вильяма Гильберта, знаменитого врача и физика, заложившего фундамент учения о магнетизме и электричестве. Сам Эразм Роттердамский несколько лет прожил в одном из колледжей Кембриджа, получил здесь ученые степени бакалавра и доктора, преподавал греческий и переводил Новый Завет и сочинения Иеронима. Хотя наши любят смаковать «затхлую атмосферу» Кембриджа доньютоновского периода, почему-то именно «средневековая традиция» повсеместно вела к появлению Роджеров Бэконов, Вильямов Гильбертов, Исааков Ньютонов. Конечно, было всё — и засилье схоластики, и сожжение Бруно, и травля Коперника, но было и нечто другое — серьезнейшая «монашеская» наука, блеск Пизанского и Падуанского университетов, блестящие кафедры естествознания северных университетов, особенно Лейденского, было поощрение церковью науки, а главное — была череда величайших гениев, никак не совместимых с «затхлой атмосферой». Нет сомнений в том, что Ньютон принес Кембриджскому университету славу крупнейшего центра науки, но верно и то, что Кембриджский университет немало дал Ньютону, ибо мир так устроен, что богатство не возникает из пустоты, а мыльные пузыри — при всей своей радужности — только пустоту и привлекают... Чему учился Ньютон в Тринити? Логике, риторике, языкам — латинскому, древнееврейскому и греческому, — философии, главным образом, аристотелевской, аристотелевской же физике и космологии, богословию… Библия действительно была главным учебником жизни и величайшей из книг, источником великой правды, в котором Ньютон никогда не сомневался. Барроу увлек его математикой, Коперник — новой системой мира. По собственноручным записям Ньютона можно установить, какими науками он занимался в первые два года студенческой жизни в Кембридже. Это были арифметика, тригонометрия и специально Евклид, которого Ньютон изучал очень тщательно, перейдя затем к новой аналитической геометрии Декарта; познакомился он также с началами астрономии на лекциях о коперниковой системе мира. В записных книжках Ньютона, относящихся к трем годам начального курса обучения, — следы увлечения астрологией, фонетикой, попытки создать универсальный язык, основным свойством которого, как считал молодой Ньютон, должна стать строгая классификация предметов, явлений и концепций. Целью такого языка должно было бы стать преодоление барьеров непонимания между людьми. Как это характерно для одинокого Ньютона! В записных книжках содержатся его заметки и вычисления, относящиеся к определению музыкальных интервалов, математическому осмыслению кварты и квинты; он размышляет по поводу своих наблюдений рефракции света, делает заметки, связанные с обработкой линз и ошибками, аберрациями линз. Здесь же его математические заметки, связанные с извлечением корней — робкие переходы к «биному Ньютона». Чуть позже — наблюдения знаменитой кометы 1664 года. В восемнадцатилетнем возрасте Ньютон написал первую научную работу с проектом универсального языка *. В этом проекте во многих деталях ощутимо влияние древнееврейского, который он начал изучать еще ранее. В примерах фигурируют характерные для еврейского трехбуквенные корни. Однобуквенные грамматические показатели явно повторяют идею еврейских «служебных букв». Словообразовательные модели, строение придаточных предложений, механизм отрицания напоминают языковые формализмы иврита. Показательно, что текст проекта предваряет странный заголовок «Тhе site of this is as a kiss», который, по-видимому, следует перевести «Вид этого похож на поцелуй». Дело в том, что в каббалистической традиции поцелуй символизировал слияние души с Богом. Записи Ньютона студенческих лет не содержат даже намеков на личную жизнь и существование физического тела. Похоже, как и в школе, замкнутый и малоразговорчивый студент, не разделявший легкомысленных забав однокашников, мало чем примечательный и мало заметный, был им совершенно не интересен и не сохранился в памяти. У него практически не было друзей, так что, кроме Барроу, никто не мог заметить глубоко спрятанный огонь гениальности, да и он сам, возможно, не знал об этом огне или, во всяком случае, старался его ни в чем не проявлять. В отношениях с людьми, по его собственным словам, главным его принципом было не умножать знакомых. Интересы Ньютона той поры отражены в набросанном им самим В о п р о с н и к е, некой не очень определенной программе действий, собранной со свойственной Ньютону систематичностью и носящей на себе явное влияние Барроу и Мура. Наряду с волнующими его проблемами мироустройства, строения материи, определения времени и пространства, природы света, физических свойств, здесь имеются рубрики «О Боге», «О творении», «О душе», «О сновидениях». Ньютона-студента волнует телепатия, взаимодействие на расстоянии, алхимия, астрология и особенно библейская история. Начинает расти его впоследствии столь обширная библиотека. Он купил «Хронику» Кохолла, «Историю английских династий» и «Четыре царства» Слейдена — путаную книгу, в которой в основу понимания истории положена книга пророка Даниила. В идею четырех царств Ньютон свято верил до конца своей жизни. Она связывала для Ньютона Бога и историю. История становилась божественной, а Бог — историческим. Хотя в детском возрасте способности Ньютона ничем особенным не проявились, в юности начал расцветать главный его дар — математический. Отныне его вечной спутницей стала математика, и ничем себя ранее не проявивший школяр начал головокружительный взлет, результатом которого стали Математические начала натуральной ф и л о с о ф и и. По словам И.-В. Гёте, у него был конструктивный ум, притом в самом абстрактном смысле: «Высшая математика была для него поэтому настоящим органом, с помощью которого он стремился построить свой внутренний мир и осилить внешний». На Рождество 1664 года, в день своего 22-летия, Ньютон составил список задач, которые ему предстояло решить, — это была программа разработки того, что ныне именуют математическим анализом. А еще через несколько дней прошел страшный слух: из Лондона на Кембридж движется чума. Без лишних формальностей и унизительного стояния на «квадрагезиме» сайзеру Ньютону присвоили степень бакалавра, дающую ему право на продолжение образования. Однако воспользоваться им та же чума помешала: чума пришла в Кембридж, и ректор, уповая на Божью благодать, распустил колледж до конца эпидемии. Впрочем, Ньютон бежал домой еще раньше: то ли больше других испугался болезни, то ли почувствовал приближение своего «звездного часа», получившего позже наименование «годов чудес». Чума прошла мимо Манора, предоставив будущему гению уникальную возможность в сельском уединении и в условиях свободы от обременительных обязанностей студента сделать свои выдающиеся открытия, результаты которых до поры и времени оставались неизвестными миру. 1665—1666 годы Ньютона во многом напоминают 1905 год Эйнштейна — в обоих случаях за короткий промежуток времени два величайших физика, находившихся приблизительно в одинаковом молодом возрасте, сделали важнейшие открытия своей жизни. Вот что говорил сам Исаак Ньютон: В начале 1665 года я нашел метод приближенного вычисления рядов и правило для преобразования в ряд двучлена любой степени. В тот же год, в мае, я нашел метод касательных Грегори и Шлюзиуса и уже в ноябре имел прямой метод флюксий, в январе следующего года — теорию цветов, а в январе следующего года я имел начало обратного метода флюксий. В том же году я начал размышлять о том, что тяготение распространяется до орбиты Луны, и (найдя, как вычислить силу, с которой шар, катящийся внутри сферы, давит на ее поверхность) из кеплеровского правила периодов планет, находящихся в полукубической пропорции к расстоянию от центров их орбит, вывел, что силы, которые держат планеты на их орбитах, должны быть обратно пропорциональны квадратам расстояний от центров, вокруг которых они обращаются, и таким образом, сравнив силу, требуемую для удержания Луны на ее орбите, с силой тяжести на поверхности Земли, я нашел, что они отвечают друг другу. Всё это было в два чумных года — 1665-м и 1666-м. Ибо в те дни я был в расцвете творческих сил и думал о математике и физике больше, чем когда-либо после... Перед смертью Ньютон рассказал историю своих открытий Генри Пембертону. Вот как она выглядит в изложении последнего: Во времена своего одиночества он стал размышлять о силе тяготения. Эта сила, как обнаружилось, не слишком сильно снижается на самых дальних расстояниях от центра Земли, до которых мы можем подняться, — на вершинах самых высоких зданий и даже на вершинах самых высоких гор; ему казалось естественным, что эта сила должна распространяться гораздо дальше, чем обычно считают. Почему бы не до Луны? — спросил он себя. И если так, это должно оказывать влияние на ее движение. Возможно, она остается за счет этого и на своей орбите. Хотя сила тяжести на небольших расстояниях от центра Земли — на тех, на которых мы можем поместить себя, ослабляется и не очень заметно, вполне возможно, что там, где находится Луна, эта сила может значительно отличаться от той, что существует на Земле. Чтобы вычислить, какова может быть степень этого снижения, он предположил сначала, что если Луна удерживается на орбите силой тяготения, то несомненно, что и главные планеты вращаются вокруг Солнца с той же самой силой; сравнивая периоды нескольких планет с их расстояниями от Солнца, он обнаружил, что если какая-либо сила, подобная тяготению, держит их на их орбитах, то эта сила должна снижаться в квадратичной пропорции с увеличением расстояния. Нам еще предстоит понять связь вулсторпских «откровений» Ньютона с работами его предшественников и современников и развенчать мифы об Аnni Mirabilles, «годах чудес», но вызванные чумой «каникулы» Ньютона, бесспорно, стали плодотворнейшим периодом его жизни: в 1664—1666 гг. Ньютон внес значительный вклад в дифференциальное и интегральное исчисление, вывел закон всемирного тяготения, о существовании которого догадывались некоторые его современники, и положил начало другим направлениям физики и механики. Хотя Р а с с у ж д е н и я о к в а д р а т у р е к р и в ы х тоже было написано в эти годы, однако в информационном плане они остались немыми, своего рода ньютоновской «черной дырой», ничего из себя не испускающей. Мы еще поговорим о причинах ньютоновского безмолвия, но и в Вулсторпе и позже оно сослужило ему плохую службу, заставив тратить много времени и нервов на доказательства своего приоритета. Тем временем чума, унесшая огромное количество жизней и давшая Ньютону Anni Mirabilles, отступила, и он поспешил в Кембридж. Однако спешка оказалась опасной — шла новая волна «черной смерти». Не пробыв в Кембридже и четырех месяцев, Ньютон вернулся домой, чтобы продолжить изыскания в области метода флюксий и бесконечных рядов. В октябрьском мемуаре 1666 г., который увидит свет лишь через триста лет, Ньютон описал собственный метод квадратур, идеи интегрирования и разложения в ряды некоторых функций. ...В возрасте 24 лет Ньютон познал самоуважение, увидел свое отличие от других и свое превосходство. Его надежды и мечты, как выяснилось, имели под собой основания. Не напрасно страдал он от своего одиночества. И причиной этому одиночеству была его необычность, его дар. В конце апреля 1667 года Ньютон возвратился в послечумной Кембридж: ему предстоял серьезный экзамен на получение степени бакалавра, дававший право стать членом колледжа и возможность заняться наукой. 2 октября выбор сделан, и еще через девять месяцев Ньютон получил магистерскую степень и звание старшего члена колледжа (major fellow). Вторую ученую степень «магистра искусств» Ньютон получил 7 июля 1668 года, став полным членом Тринити. Теперь ему полагалась отдельная большая комната («духовная камера»), трехфунтовая стипендия, увеличенный до 25 фунтов доход с владений Тринити и право сидеть «под Генрихом VIII» — участвовать в трапезах в Большом зале. Одновременно он стал тьютером, наставником богатого стипендиата Леже Скроупа. Любопытно, что в «духовную камеру» Ньютон не переехал — в целях экономии сдал ее внаем, оставшись, как и прежде, вдвоем в одной комнате со своим напарником Викинсом. Дальнейшая карьера зависела от профессуры. Здесь Ньютону повезло: благоволивший к нему Исаак Барроу получил почетное приглашение стать королевским капелланом и в связи с этим принял решение передать 27-летнему ученику кафедру математики и профессорскую должность. Кафедра математики приравнивалась к богословской, должность лукасианского профессора, дающая доход в сто фунтов годовых, — к должности мастера колледжа. Главное же, должность лукасианского профессора была необременительной — педагогическая нагрузка три часа в неделю, остальное время можно было уделять научной работе, что вполне устраивало молодого профессора. Хотя поначалу Ньютон серьезно готовился к лекциям, слушателей у него практически не было — он сравнивал себя с Софоклом, игравшим в пустом театре. Фактически профессорство стало синекурой, давшей ее обладателю прекрасную возможность выбирать себе занятия по собственному усмотрению. Ньютон выбрал математику и оптику. Идеи, возникшие у Ньютона во время вулсторповского «озарения», в дальнейшем развивались неравномерно: вначале предпочтение отдается оптике и совершенствованию телескопа-рефлектора, затем — теории преломления и разложения солнечного света призмой, наконец, под влиянием Галлея, Ньютон засел за главный труд жизни — Н а ч а л а. Естественно, все эти занятия самым тесным образом увязывались с математикой. Ньютон очень рано понял значение геометрии и математического анализа для натуральной философии и провозгласил своим принципом исследования природы не рассуждение, а расчет. Идя по стопам Декарта, он развивал идеи интегрального и дифференциального исчисления, а также применения рядов для вычисления квадратур. Хотя ему удалось опередить своих современников, кроме Барроу, этого никто не знал: Ньютон держал свои труды в секрете. Однако, когда в 1668 году Меркатор опубликовал Л о г а р и ф м о т е х н и ю, в которой бесконечные ряды использовались для вычисления логарифмов, а Брункер стал разрабатывать способ вычисления площади гиперболы с помощью бесконечных рядов, Барроу потребовал от Ньютона обнародования его результатов. Так появилась работа О б а н а л и з е у р а в н е н и й с б е с к о н е ч н ы м ч и с л о м ч л е н о в (1669), которая, хотя и не была опубликована, но разослана крупным матема- тикам, что дало Ньютону в дальнейшем возможность претендовать на приоритет в открытии флюксий (дифференциального и интегрального исчисления). Подробно метод флюксий и бесконечных рядов описан им в одноименной работе, написанной в 1670—1671 гг., но опубликованной лишь посмертно. С 1664 года Ньютон занялся совершенствованием телескопов и изготовлением несферических линз — то и другое преследовало цель избежать так называемой сферической аберрации, приводящей к размытию оптических изображений. Ньютон знал, что из принципов геометрической оптики следует, что стекла с эллипсоидальной, гиперболической и параболической поверхностями могут быть лишены этого недостатка, и пытался использовать их для телескопов. Однако, столкнувшись с хроматической аберрацией, то есть разным преломлением лучей разного цвета, ведущим к радужному окаймлению изображения, пришел к выводу, что лучшим разрешением проблем аберрации является предложенный ранее телескоп-рефлектор, работающий на принципе отражения изображения метал- лическим зеркалом. Конец шестидесятых — начало семидесятых Ньютон посвятил изучению природы хроматической аберрации и собственноручному созданию отражательного телескопарефлектора. Отражательные телескопы, построенные Ньютоном, при всем их несовершенстве, связанном с быстрым потемнением отражающей металлической поверхности, сослужили ему добрую службу. Они имели два огромных преимущества: не обладали хроматической аберрацией и из-за особенностей конструкции оказывались много короче обычных рефракторов. В 1668-м появился малый, а в 1671-м большой отражательный телескопы Ньютона, вызвавшие столь большой общественный резонанс, что один из них был даже продемонстрирован королю в качестве достижения английской науки. Естественно, конструкция телескопа была строго засекречена, хотя принцип его работы был известен до Ньютона, а Гук даже утверждал, что еще в 1664-м году изготовил небольшую, дюймовой длины трубку, работающую на аналогичном принципе. Королю телескоп понравился, он передал его недавно возникшему Королевскому обществу «виртуозов» — английской академии, образованной по подобию римской, флорентийской или тосканской. Совершенно неожиданным результатом этих демонстраций стало предложение о вступлении Ньютона в Королевское общество. 11 января 1672 г. на заседании, посвященном обсуждению ньютоновского телескопа, он был заочно принят в члены Королевского общества. Несмотря на то, что при жизни Ньютона работающий отражательный телескоп построить так и не удалось, модель такого прибора привела его к заветной цели — в обществе были его единомышленники, члены «незримого колледжа», сливки науки, люди, своей целью поставившие «улучшить практическое и экспериментальное знание для роста науки и всеобщего блага человечества». Два слова о Королевском обществе. Оно возникло из кружков «мастеров» или «виртуозов» в начале 1650-х годов и окончательно оформилось 18 ноября 1660 года в виде «Колледжа для содействия физико-математическому экспериментальному учению». Еще через два года Карл II взял «незримый колледж» «под свое милостивое покровительство», что дало ему право назваться лондонским Королевским обществом. У истоков будущей академии стояли Кристофер Рен и Роберт Гук. Послед- нему, видимо, принадлежат основные принципы общества, главнейший из которых — «познание экспериментальным путем явлений природы, полезных ремесел, производства, практической механики, двигателей и изобретений». К моменту вступления Ньютона в члены общества в него входили крупнейшие ученые Лондона — кроме указанных, Исаак Барроу, Джон Уоллис, Сет Уорд, Фрэнсис Уиллоуби, а также врачи, духовники, два мемуариста, один поэт (Джон Драйден) и издатель (Генри Ольденбург). Последнему принадлежала идея издания Ф и л о с о ф с к и х т р у д о в общества (1665). Тон в обществе задавал сын пастора и единственный оплачиваемый сотрудник Роберт Гук, которому предстояло стать главным конкурентом и оппонентом Ньютона. Трения между ними не заставили себя ждать... В феврале 1672 года на заседании Королевского общества обсуждалась посланная в Ф и л о с о ф с к и е т р у д ы первая научная статья Ньютона (предыдущие его работы, как уже отмечалось, не были предназначены для печати). Статья называлась Н о в а я т е о р и я с в е т а и ц в е т о в, и речь в ней шла об изучении разложения солнечных лучей призмой. В своей теории, объясняющей очень изящно выполненные эксперименты, Ньютон пришел к выводу, что образование непрерывного спектра связано с различной преломляемостью лучей разного цвета, сами цвета — изначальные свойства света, не обусловленные свойствами тел, преломляющих лучи, наименьшей преломляемостью обладают лучи красного цвета, наибольшей — фиолетового. Как это ни парадоксально, на презентации своей первой статьи Ньютон не присутствовал, оставшись в Кембридже, и попросил зачитать текст своей работы, почти одновременно появившейся в Ф и л о с о ф с к и х т р у д а х (№ 80 от 19 февраля 1672 года, стр. 3075— 3087). Хотя эта статья Ньютона действительно знаменовала появление науки Нового времени, опиравшейся на экспериментальные факты и связанную с ними теорию, научное сообщество встретило ее резкой полемикой, сделавшей Ньютона знаменитостью и ответчиком одновременно. Вместо ожидаемой поддержки своим ясным и глубоко продуманным постулатам он встретил град критических ударов, ввергший его в глубокую депрессию. Е. Ч. Скржинская: Статья Ньютона сразу же по своем появлении в печати вызвала резкую полемику, явившуюся одним из неприятнейших событий в жизни ее автора и вылившуюся в долгий ученый спор как по существу открытия, так и о приоритете. На ньютоновы мысли о гетерогенности белого света последовательно отозвались многие ученые: иезуит Игнатий Парди из Клермонского колледжа в Париже, знаменитый Христиан Гюйгенс, льежский профессор математики, иезуит Франциск Линус, двое из его учеников, ограниченный Гасконь и способный Антон Лукас, и, наконец, главный из противников — Роберт Гук, официальный экспериментатор Королевского общества, по характеру нервный, раздражительный и придирчивый и в то же время одаренный ученый. В связи с этой полемикой, Ньютон развил свою новую теорию света и цветов в 15 статьях, которые появлялись одна за другой в выпусках Philosophical Transaction за годы 1672—1676. Этим спором Ньютон, несмотря на свое кембриджское уединение и непрерывную работу, был морально утомлен. Особенно терзали его нападки Гука. Он нисколько не поколебался в своих научных убеждениях, но измучился многолетней необходимостью возражать, доказывать, опровергать, тратить силы на остроумие в литературных пререканиях. В конце концов, контроверза вызвала с его стороны твердое решение, изложенное им в письме к Ольденбургу от 18 ноября 1676 г.: «Я вижу, что обратился в раба философии. Если только я избавлюсь от этого линусовского дела, я решительно распрощаюсь с ней навеки; исключение составит лишь работа для моего собственного, частного удовлетворения и то, что я оставлю для выхода в свет после моей смерти. Мне ясно, что человек должен или решиться не опубликовывать ничего нового, или стать рабом его защиты». Этот отрывок (широко известный и часто цитируемый), говорящий о крайнем огорчении и раздражении автора, явно подчеркивает его решение отмежеваться от того ученого мира, в котором, казалось бы, ему должно было принадлежать видное место. Еще так недавно, всего только четыре года до этого письма, в период своего вступления в члены Королевского общества, Ньютон был полон желания систематически делиться результатами своей работы с учеными собратьями, сообщая об удивительном, «самом необычайном открытии», которое ему удалось сделать. Теперь он уходит в скорлупу, прячется в раковину, так как натолкнулся на ненужную, утомительную суету споров и соперничества. Этой раковиной стал для него его колледж и немногочисленная однообразная среда людей, его населявших. Нам еще предстоит анализировать открытия Ньютона и суть связанных с ними дискуссий, но здесь можно предварительно заметить, что истина далеко не всегда была на стороне нашего героя — раз, что в спорах он нередко проявлял нетерпимость и глухоту — два, и что в дискуссиях не последнюю роль играли вненаучные обстоятельства — характеры и мировоззрения участников — три. Публикация первой работы не изменила статуса Ньютона — он жил и работал в Кембридже, изредка наезжая в Лондон и Вулсторп. Свое время он делил между химической лабораторией, оптическими изысканиями и лекциями, по одной в неделю. Судя по всему, лектором он был никудышным: даже лучший его ученик и будущий преемник Уистон признавался, что никогда ничего не понимал. Чаще всего, не находя слушателей, Ньютон возвращался в свою комнату или лабораторию, дабы углубиться в собственные изыскания. Позже помощник и секретарь профессора, его однофамилец и земляк, Гэмфри Ньютон записал: Он редко покидал свою комнату, за исключением учебного периода, когда он читал лекции в университете, будучи лукасианским профессором. Слушателей у него было настолько мало, понимавших же его — еще меньше, что зачастую из-за их малочисленности читал как бы стенам. Когда он читал в университете, то обыкновенно отсутствовал с полчаса; когда же слушателей не было, то он возвращался обратно, потратив примерно четвертую часть этого времени, а то и меньше. В 1673 году в Тринити возвратился из Лондона Исаак Барроу, «лучший ученый муж Англии», по определению Карла II, назначившего его мастером колледжа. Ньютон сразу почувствовал участие нового начальства: Барроу распорядился выделить своему ученику и преемнику по кафедре одну из лучших комнат. Ньютон сделал ремонт, купил мебель, потратился, однако жил по-прежнему в одной комнате с Викинсом, хотя последний все чаще отсутствовал, пока не исчез совсем. Барроу оказывал ему покровительство и в других случаях. В 1675 году кончился допустимый уставом университета срок пребывания Ньютона в качестве члена Тринити-колледжа без принятия священного сана, что было сопряжено с изменением рода занятий. Барроу добился у короля разрешения для Ньютона остаться членом совета колледжа без сана и, следовательно, сохранить статус и возможность продолжения научных исследований. В Тринити Ньютон вел жизнь затворника, редко покидая колледж и деля свое время между работой, церковью и библиотекой. Будучи книжным человеком, он вносил довольно значительные суммы на постройку нового библиотечного здания и пытался наладить товарищеские отношения с библиотекарем. Химическая лаборатория находилась рядом с его комнатой, из которой имелся выход в небольшой сад, где Ньютон отдыхал и разводил яблони — никакими иными садовыми работами он не занимался, к спортивным занятиям относился скептически, близких друзей не имел. У него было несколько знакомых, но и с ними он встречался нечасто, предпочитая прямому общению переписку. Переписка Ньютона огромна, включает значительное количество адресатов, но носит исключительно деловой или научный характер — в ней нет практически ни одного намека на земное существование или борение духа. Никогда и никому не удастся узнать, какие страхи или страсти овладевали душой Ньютона в его почти полной изоляции от мира, ясно лишь, что он был страшно одинок и нередко находился в состоянии депрессии. Видимо, к одному из таких состояний относится пожар, случившийся в его комнате зимой 1677 года. Причина и точная дата пожара не установлены, как и то, был ли это пожар или поджог. Поводов для того или другого было немало. Незадолго до этого Тринити покинул сосед по комнате Викинс, одна из немногих живых душ, связывавших Ньютона с полным неприятностей и страхов миром. Отношения между Ньютоном и Викинсом могут служить предметом самых разнообразных домыслов, но Ньютон сделал всё от него возможное, чтобы они не оставили никаких следов. Поэтому предположение, что утрата Ньютоном душевного равновесия и самоконтроля объясняется бегством Викинса, носит абсолютно умозрительный характер. Другим страшным ударом стала смерть Исаака Барроу. Осенью он уехал из Кембриджа в Лондон и больше не вернулся. Заболев воспалением легких, Барроу принял чрезмерную дозу опиума и не проснулся... Ему было всего 47 лет. По признанию Ньютона, ни для кого эта смерть не была большей потерей, чем для него. Мы видим, у Ньютона были поводы для депрессии. Поэтому пожар, чем бы он ни был вызван, наверняка связан с крайне угнетенным состоянием его духа. В пожаре погибли бумаги и письма Ньютона. Впоследствии он признавался, что сгорели его работы по оптике и флюксиям, но ряд исследователей считает, что именно тогда исчез большой алхимический трактат, содержащий результаты его поисков «Философского камня». Судя по всему, аутодафе 1677 года было не единственным в жизни Ньютона. Мне вспоминается Николай Васильевич Гоголь, периодически устраивавший такого рода сожжения. Я никогда и нигде не встречал мысли об огромном психологическом подобии этих столь разных людей, но в моем сознании они разительно сходны: огромное внутреннее одиночество, внешняя оппозиция, частые депрессии, граничащие с психозами, редкостное сочетание славы и остракизма... Ньютон не успел оправиться от потерь, как его ждал новый удар — болезнь матери. Анна выхаживала младшего сына Бенджамена и заразилась. Бена спасти не удалось, мать — тоже, хотя Исаак помчался в Вулсторп по первому ее зову. У Ньютона были обширные познания в медицине, он успешно занимался самолечением, но все его стоические усилия оказались безрезультатными. В предсмертном бреду она просила сына стать пастором. После похорон и вступления в права наследства — мать завещала ему дом в Вулсторпе и угодья — Ньютон вернулся в Кембридж. То ли острое чувство утраты близких людей, то ли горечь одиночества, то ли внезапно возникшее чувство симпатии привели к быстрому и достаточно странному сближению 37-летнего профессора и 18летнего студента (феллоу-коммонера) по имени Чарльз Монтегю. Чарльз происходил из старинной аристократической, хотя и обедневшей семьи. Истории неведомо, что именно привело к их сближению, но достоверно известно, что эта дружба оказала большое влияние на их судьбы. Честолюбивый юноша мечтал сделать политическую карьеру, а пока увлекался философией и алхимией, найдя в Ньютоне старшего наставника и эрудита. Одно время Ньютон и Монтегю собирались даже создать в Кембридже свое философское общество. Судя по всему, это начинание не удалось — не нашлось лица, которое взяло бы на себя демонстрацию опытов. 1682 год примечателен появлением «знака небес» — яркой кометы, получившей позже имя Э. Галлея. Комета и Э. Галлей стали мощными катализаторами в работе Ньютона над главным трудом жизни. Заинтересовавшись астрономией и путями небесных тел, Галлей, отправляясь от законов движения Кеплера, пришел к выводу, что сила притяжения планет к Солнцу обратно пропорциональна квадрату их расстояния до Солнца. Одновременно К. Рен заключил, что причиной удержания планет на орбите является равновесие сил инерции (равномерного и прямолинейного движения) и притяжения к Солнцу. К такому же выводу независимо пришел Р. Гук. Однако никто из них не мог объяснить эллиптической формы орбит. Собравшись в лондонской таверне, Э. Галлей, К. Рен и Р. Гук решили назначить символическую премию — книгу стоимостью в сорок шиллингов — тому, кто объяснит природу эллиптической формы планетных орбит. Посетив Ньютона в Кембридже (август 1684 г.), Галлей рассказал Ньютону о занимавшей их проблеме и в ответ услышал, что такое объяснение у него имеется. Разговор с Галлеем стимулировал работу над небесной механикой и уже через полгода Галлей докладывал Королевскому обществу присланную Ньютоном для публикации работу О д в и ж е н и и, свидетельствующую о значительном прогрессе на пути к созданию небесной механики. Ньютон уже работал над своим Opus Magnum, хотя, как и прежде, не спешил с публикацией. Трактат О д в и ж е н и и, подготовленный Ньютоном между ноябрем 1684 и февралем 1685 года, был заявочным — в письме к своему однокашнику, а ныне секретарю Королевского общества Френсису Астону Ньютон просил внести «заметки о движении» в регистрационную книгу Королевского общества в качестве свидетельства о приоритете. Очень важная деталь: Н а ч а л а были созданы Ньютоном в разгар его занятий алхимией, тайной трансмутации одних веществ в другие. Ньютон увлеченно работал над проблемой получения золота, спал несколько часов в сутки, каждую свободную минуту убегал к своим горнам и ретортам. И лишь под влиянием Галлея и страха утратить приоритет, преодолевая глубинную тягу бежать к плавильным тиглям или вновь листать книгу Агриколы, брался за перо, чтобы набросать очередные страницы М а т е м а т и ч е с к и х н а ч а л н а т у р а л ь- н о й ф и л о с о ф и и. Орus Маgnum Ньютона был представлен Королевскому обществу 28 апреля 1686 года, встречен достойно, но без каких-либо признаков восторга или высокой оценки. Хотя книга была посвящена Королевскому обществу, значение ее общество не поняло. Лишь Хоcкинс обратил внимание достопочтенных ученых мужей на уникальный пример того, как столь большая тема разработана одним человеком. Это вызвало немедленную гневную реакцию Р. Гука, тут же обвинившего Ньютона в том, что он украл у него закон всемирного тяготения. Посудачив, члены общества пришли к единодушному заключению, что, при всем уважении к Гуку, его приоритет недоказуем, ибо он никогда прежде не публиковал подобных суждений в своих книгах или Ф и л о с о ф с к и х т р у д а х и поэтому винить в случившемся может только самого себя. 19 мая 1686 года в пространных записях Королевского общества появляется лаконичная запись о том, что общество указало, чтобы «Математические начала натуральной философии» Ньютона были отпечатаны in quarto красивыми литерами, мистеру Ньютону было направлено письмо, подтверждающее решение общества и испрашивающее его мнения относительно способа печати, объема, гравюр и тому подобного. Но Общество отказывалось печатать книгу за свой счет: у него не было денег! Единственное, чем оно сейчас обладало, — это нераcпроданными экземплярами книги Уиллоуби и Рэя «История рыб». И тогда Галлей — совсем небогатый Галлей — решил взять все расходы по печатанию книги на себя. Общество с энтузиазмом на это согласилось и великодушно предложило Галлею забрать себе бесплатно пятьдесят нераспроданных экземпляров «Истории рыб» — в качестве компенсации. Первое издание книги увидело свет в мае 1687-го в количестве 250 экземпляров, из коих 20 экземпляров Галлей выслал Ньютону для подарков коллегам. Незадолго до выхода Начал Ньютон проявил себя в новом неожиданном качестве — общественного и политического деятеля, отстаивающего сложившиеся в университете традиции Реформации (англиканства). После реставрации монархии Карл II и особенно сменивший его на престоле Яков II придерживались политики поддержки католиков. Стремясь ослабить англиканскую ориентацию Кембриджа, где строго соблюдалось установление не допускать на административные посты католиков и не присваивать ученых степеней папистам, Яков II прислал вице-канцлеру мандат, предписывающий присудить ученую степень магистра искусств бенедектинскому монаху Албану Френсису, не требуя от него необходимого заявления о вероисповедании. Поскольку требование короля входило в противоречие с установлением, незаконность королевского требования следовало доказать перед высшим церковным судом. Сторону университета защищала делегация, возглавляемая вице-канцлером Джоном Печчелом, а Ньютон входил в ее состав. Высший церковный суд возглавлял крайне жесткий и мстительный судья Джеффрис, одно имя которого приводило ответчиков в трепет. Делегация дрогнула и выразила готовность подписать компромиссный документ о согласии принять Френсиса в число магистров при условии, что это не станет прецедентом. Только Ньютон категорически отказался ставить свою подпись, сказав: «Это значит — сдаться». Приглашенный в связи с этим юрист принял сторону Ньютона, после чего от компромисса отказались. Хотя это стоило должности Джону Печчелу, а делегация вернулась в Кембридж, ничего по сути не добившись, твердость, проявленная Ньютоном, была вознаграждена: вначале Френсис сам забрал свое заявление, а позже Яков II, вступивший в конфликт с парламентом, церковью и политическими лидерами, вынужден был бежать из страны. Его место занял Вильгельм Оранский — свершилась бескровная «славная революция», открывшая вигам путь в парламент и сделавшая Чарльза Монтегю видной политической фигурой. Занятая Ньютоном в деле Албана Френсиса принципиальная позиция привела к росту его популярности в университете. Из затворника он стал превращаться в общественную фигуру. Его даже выдвинули университетским депутатом от вигов в парламент. После того как Стюарты пали, его вновь избрали, и он был вместе с Чарльзом Монтегю членом Конвента — учредительного парламента, который должен был решить вопрос о королевской власти и управлении страной после «славной революции» 1688 года. Не вполне верно, что деятельность Ньютона в парламенте ограничилась анекдотической репликой: «Дует, закройте окно». В парламенте Ньютон отстаивал университетские привилегии. Он постоянно информировал вице-канцлера о делах и политической обстановке. Именно в парламенте далекий от реальной жизни человек приобрел богатый политический опыт и необходимые связи. Ни публикация Н а ч а л, ни общественная деятельность, ни выход из «кокона» не сослужили Ньютону доброй службы — возможно, даже наоборот: прервался его тщательно отлаженный ритм жизни, общение с выдающимися деятелями радовало, но и возбуждало его, лондонская жизнь будоражила и обессиливала одновременно. Ньютона ждала не слава, а полоса тяжелых испытаний, начавшаяся с очередного пожара, о котором существует множество противоречивых свидетельств. Наиболее распространена версия о собачке Даймонд, опрокинувшей на рукопись горящую свечу. Мне представляется это маловероятным, ибо, в отличие от Эйнштейна, Ньютон не любил и не держал домашних животных. Вообще говоря, не известно, существовал ли пожар 1691—1692 гг., и если да, был ли это пожар или поджог. Согласно наиболее распространенной версии, именно этот пожар вызвал у Ньютона длительное психическое расстройство с манией преследования, страшной бессонницей, взрывами бешеной энергии, чередуемыми с полной апатией, глубокой меланхолией и бессвязностью мыслей. В период заболевания Ньютон то обещал покончить с философией и заняться производством сидра, то писал Бентли огромные письматрактаты на богословские темы, то жаловался на многонедельную бессонницу, то прятался от подстерегающих на каждом шагу врагов. Согласно одной из версий, причина заболевания Ньютона — ртутное отравление, меркуриализм. Он действительно много работал с ртутью, но маловероятно, что временная потеря памяти, чувство страха и мания преследования, характерные для меркуриализма, в данном случае обязаны своим происхождением отравлению ртутью *. Ведь другие признаки, свойственные этой болезни — выпадение зубов и волос, расстройство речи, постоянное дрожание рук, ранняя смерть, — у Ньютона отсутствовали. Гораздо естественней предположить, пишут современные исследователи, наступление у Ньютона депрессии, связанной с наступлением некоторого критического возраста — ее признаками являются нарушение сна, потеря аппетита, меланхолия, тревожные видения. Обычно эта болезнь проходит безвозвратно за год-два. На эти обстоятельства у Ньютона могли наложиться пожар, выборы в парламент, неблагоприятные внешние обстоятельства. Болезнь знаменует серьезный душевный перелом Ньютона. Не случайно в письмах встречаются фразы о «ме-сте». Ньютон всерьез подумывает о смене своей научной деятельности на административную. Здесь и влияние Монтегю, и парламентские сидения Ньютона, и его временное помутнение сознания, и, возможно, ощущение того, что главные научные открытия уже позади. Пока Ньютон болел, его младший друг по Кембриджу Чарльз Монтегю делал блестящую карьеру. В 1688-м — вместе с Ньютоном — он стал членом парламента, отдавшего трон Вильгельму Оранскому и Марии Стюарт. Он пришелся ко двору новому монарху и вскоре был назначен руководителем британских финансов. В тяжелый для Ньютона 1692 год Монтегю выпустил первый в Англии государственный заем, давший хорошие результаты, а затем предложил билль об учреждении Английского банка и был назначен канцлером казначейства. В 1693 году Ньютон оправился от болезни. Хотя его память полностью восстановилась и он даже продолжил свои изыскания в области небесной механики, Кембридж явно тяготил его. Истории не известно, кому — Ньютону или Монтегю — принадлежала идея о смене жизненного поприща, но в 1696-м в его жизни произошла крутая перемена: Монтегю предложил широко известному в узком кругу естествоиспытателей ученому престижную и высокооплачиваемую должность хранителя Минта — монетного двора страны. Ирония судьбы заключалась в том, что патронаж могущественного человека сыграл в жизни Ньютона гораздо большую роль, чем все его прошлые и будущие открытия — прижизненной известностью и славой он обязан не столько им, сколько своей племяннице Катерине Бартон, дочери его сводной сестры. Какова связь произошедшего с Катериной Бартон? Очень простая: Монтегю был влюблен в красивую девушку и, по всей видимости, тайно обвенчался с нею (легальный брак был невозможен из-за различия в происхождении). Канцлер казначейства вынашивал грандиозную идею оздоровления финансов королевства — перечеканку всех монет, сильно похудевших вследствие «обрезания» фальшивомонетчиками и вообще всеми, кому было не лень спиливать с них «излишки» золота и серебра. Полновесные деньги прятались в сундуки и чулки, а в хождении участвовали лишь сильно «недовешенные», что в конце концов привело к полному расстройству всей экономики. Согласно королевскому указу, исполнителем которого стал Ньютон, население должно было к определенному сроку сдать в переплавку монеты ручной чеканки, после чего хранители «чулков» потеряют столько, сколько «недовешивают» их деньги. Ньютону поручалось организовать работу Минта по переплавке и механической перечеканке всего золота страны. Он стал государственным человеком, а его время — the kings time *, зато c каждой перечеканенной монеты он получал свой процент. Когда Ньютон пришел в Минт, к перечеканке уже было все готово: машины закуплены, плавильные печи установлены, рабочие наняты. Не готов был разве что сам Ньютон — человек без какого-либо опыта организационной или финансовой работы. Но здесь-то и сказались его строгая система мышления и склонность к систематизации. В. П. Карцев: Прежде всего Ньютон предпринял систематическое изучение истории Монетного двора. Он собрал все копии положений, заявлений и гарантий, которые относились к Монетному двору со времен короля Эдуарда IV. Он поднял старые счета и точно знал, сколько и кому должен мастер Нил, сколько платили раньше и теперь за различные работы. Каждая операция в Минте была изучена им в мельчайших деталях: была выписана ее стоимость в разные времена и в разных условиях. Он мгновенно вник в систему счетов, бытующую в Минте, упорядочил все дела. Он везде ввел регламент и завел систему досье, из которых события столетней давности можно было бы восстановить с той же точностью и обстоятельностью, как если бы они произошли вчера. Каждое новое дело он начинал с составления плана, что помогало ему правильно организовывать и свои знания и свои действия. Главным было установление четкого порядка. Ньютон настолько глубоко вникал в каждую операцию, что мог судить о мастерстве рабочего и о том, с толком ли он расходует свое время. Он знал, сколько стоит тигель для плавления золота, сколько раз можно этот тигель использовать, пока он не разобьется или не растрескается. В рукописи «Наблюдения, касающиеся Минта» он пишет: «Я опытным путем обнаружил, что фунт золотых полукроновых заготовок теряет при обработке три с половиной грана». Ценой героических усилий летом 1696 года Монетный двор стал производить в месяц 100 тысяч фунтов. К концу года двор дал 2,5 миллиона. К лету 1698 года Минт произвел денег на 6,8 миллионов фунтов стерлингов — в два раза больше, чем за предыдущие тридцать лет. Монтегю наконец сумел навести должный порядок в английских финансовых делах. Экспорт английских товаров увеличился. Англия обязана Чарльзу Монтегю и Ньютону тем, что она смогла впоследствии стать центром развивающегося европейского капитализма и богатейшей страной мира. Когда в конце 1699 года умер главный смотритель Монетного двора Томас Нил, занимавший эту должность как синекуру, множеству претендентов на этот вожделенный пост предпочли прекрасно проявившего себя Ньютона. С этой поры его заработок достигал двух с половиной тысяч фунтов стерлингов в год, являясь одним из самых высоких в королевстве. Теперь Ньютон мог себе позволить отказаться от профессорской должности в Кембридже и от членства в Тринити. Он стал влиятельнейшим лицом в Лондоне и прочно вошел в среду политической и финансовой элиты. Никакие научные заслуги не позволили бы ему достичь общественного положения, которое ему обеспечило знакомство и родство с Монтегю. Правда и то, что никакое знакомство не позволило бы Англии найти на эту должность человека, который столько бы сделал для укрепления финансов страны. Ньютон со свойственной ему систематичностью собрал и проанализировал все бывшие в ходу монеты, выяснил их вес, содержание золота в сплаве и золотой эквивалент, сравнил их стоимость на Амстердамской бирже за сто лет с данными пробирного надзора. В итоге Ньютон пришел к однозначному выводу, что оценка всех зарубежных валют велась гораздо хуже, чем фунтов стерлингов. Конечно же, это способствовало укреплению статуса и престижа английских денег. Кроме того, Ньютон сравнил ценность золота и серебра и выровнял стоимость золотой гинеи по серебряному стандарту — так возникло продержавшееся 300 лет соотношение стоимости одной гинеи в 21 шиллинг. Помимо всего прочего, Ньютон установил стандарт колебания массы монет, причем пределы колебания массы ужесточались с ростом достоинства денег. В 1701 году Ньютон покинул Тринити и одновременно был избран в Палату общин от Кембриджа. Чарльз Монтегю, ставший к этому времени лордом Галифаксом, вовлек своего друга в политическую борьбу. Ему были необходимы союзники, и Ньютон с готовностью помогал своему патрону. В частности, однажды его голос оказался решающим, когда руководителям вигов угрожал импичмент. В 1703 году Ньютон был избран президентом Королевского общества и оставался на этом посту до самой своей смерти. Тогда же умер его главный противник и оппонент Роберт Гук, неприязнь к которому Ньютон также пронес до самой смерти. И при выборах в президенты патронаж лорда Галифакса оказался важнее научных заслуг Ньютона — для многих членов общества он был парвеню, достигшим высот благодаря сиятельному покровительству. Однако и на новом посту Ньютон проявил себя в высшей степени деятельно: дотошно изучил историю общества, перечитал все протоколы его заседаний и Ф и л о с о ф с к и е т р у д ы, принял решение лично вести все заседания совета. Действительно, за двадцать лет, пока здоровье не стало давать сбои, он пропустил лишь три сессии. Главное же, Ньютон разработал «Схему укрепления Королевского общества», исключавшую схоластику и всякую пустопорожнюю болтовню: «Натуральная философия, писал он, заключается в раскрытии форм и явлений природы и сведении их, насколько это возможно, к общим законам природы, устанавливая эти законы посредством наблюдений и экспериментов и, таким образом, делая выводы о причинах и действиях». Организовав работу Минта и Королевского общества, Ньютон мог уделить время публикациям, главной из которых стала его О п т и к а. Лишь в 1704 году, спустя 30 лет после начала экспериментов, Ньютон собрал все свои изыскания в области света. Эта книга, видимо, была давно готова, многие ее части написаны еще в восьмидесятые годы, другие он взял из собственных Лекций по оптике или из ранее опубликованных мемуаров. То, что О п т и к а вышла тотчас после смерти Гука, вовсе на случайно: Ньютон не желал вступать в очередные и неизбежные препирательства по вопросам приоритета. Имя Гука упоминается в книге лишь вскользь. Впрочем, Ньютон не любил цитировать предшественников, чтобы создать впечатление, будто всё изложенное принадлежит одному автору. Ссылки на М и к р о г р а ф и ю Гука здесь вообще отсутствуют, хотя эта книга оказала громадное влияние на его исследования по цветам в тонких пленках. Отсутствуют ссылки и на открывшего дифракцию Гримальди. Хотя в О п т и к е использованы результаты многих ученых, книга подводит итог обширной работе Ньютона, выполненной в семидесятых-восьмидесятых годах. Полное заглавие книги: О п т и к а, или Трактат об о т р а ж е н и я х, п р е л о м л е н и я х, и з г и б а н и я х и ц в е т а х с в е т а. При жизни автора книга трижды публиковалась на английском (1704, 1717 и 1721), в 1706 году Клэрк издал ее латинский перевод, а в 1720-м Кост опубликовал ее на французском. Всё это свидетельствует о значительной известности, которую приобрело учение Ньютона о свете и цветах. В. П. Карцев: Ньютон понимал, что «Оптика» вряд ли откроет для его коллег что-то новое. Ведь все ее основные материалы были написаны тридцать лет назад, а область эта развивалась довольно быстро. И все же именно ньютоновские открытия не оказались никем повторены. Он оставался их признанным и единственным автором. Хотя новых прозрений в «Оптике» не было, ее роль не уступала роли «Начал» и даже, как считали многие, превышала ее, поскольку «Оптика» была книгой значительно более популярной. Именно эта книга на целое столетие определила пути развития оптики как науки. Изданием О п т и к и Ньютон начал жатву плодов, семена ко- торых были высеяны много раньше. Однажды у него уже был свой звездный час, напоминающий пережитый Эйнштейном в 1919 году, когда астрономы обнаружили предсказанное отклонение звездного луча у поверхности Солнца. Дело в том, что для Луны его закон тяготения выполнялся лишь весьма приближенно. Причина расхождения с теорией выяснилась лишь тогда, когда Пикар, измерив длину земного меридиана, обнаружил неточность в предыдущих вычислениях радиуса Земли. Как только величина радиуса была уточнена, неувязка исчезла и теория Ньютона встала на твердую почву, подтвердив мощь предвидения ее творца. В 1705 году теория Ньютона позволила Галлею предсказать возвращение кометы в 1758 году. Постепенно «мир Ньютона» вытеснял в сознании ученых «мир Декарта» — вихревую гипотезу происхождения Вселенной. Вольтер объявил ньютоновские Н а ч а л а великим событием мировой истории и поставил английскую науку выше французской. Принадлежащие перу фернейского патриарха Принципы философии Ньютона в немалой степени способствовали экстериоризации, выходу идей Ньютона за пределы механики. 1705 год — счастливейший в жизни Ньютона. Снова-таки с помощью лорда Галифакса сбылась его самая сокровенная мечта: королева Анна с целью укрепления партии вигов на выборах в парламент специально прибыла в Кембридж и посвятила в рыцари «сэра Исаака». Снова-таки эта великая честь никоим образом не связана с научными открытиями ученого и даже его верной службой на Монетном дворе — своим вожделенным дворянством Ньютон обязан исключительно политической ситуации и благожелательному отношению Монтегю. Правда, к бочке меда добавилась ложка дегтя, Галифакс рассчитывал на поддержку Кембриджем кандидатуры Ньютона на выборах в парламент 1705 года, однако на сей раз коллеги и студенты с треском и шумом кандидатуру Ньютона провалили — он набрал наименьшее количество голосов и согласно закону уплатил крупный штраф. Это не очень расстроило вновь испеченного аристократа, на радостях обнародовавшего свой герб и направившего в геральдическую коллегию свою подложную родословную. Такого рода «шалости» были свойственны не только Ньютону; Кетрин Бартон, дочь сводной сестры Исаака Анны Смит, пошла дальше своего дяди, без стеснения совести объявив, что их род происходит от Кетрин Суинфорт, любовницы герцога Ланкастерского, отца Генриха IV, и, следовательно, в ее жилах течет королевская кровь. При жизни Ньютона его племянница Кетрин пользовалась, пожалуй, большей известностью и славой, чем лукасианский профессор и мастер Монетного двора. Она действительно обладала талантами, а главное — неотразимой красотой, позволявшей ей блистать в домах лондонской знати. Раз увидев ее, лорд Галифакс, к тому времени успевший овдоветь * и полысеть, понял, что если первый брак сделал его влиятельнейшим из министров, то близость с Кетрин может стать большим капиталом партии вигов. Так оно и произошло. Красота и остроумие Кетрин сослужили неплохую службу вигам. В 1706 году лорд Галифакс тайно обвенчался с племянницей Ньютона. Увы, смерть лорда Галифакса от горячки не могла не сказаться на судьбе Ньютона, хотя попытки сместить его с должности директора Монетного двора предпринимались и раньше. Так, в 1713-м лорд Болингброк, фактический глава «теневого кабинета» тори, зондировал через Свифта и Кетрин Бартон, согласен ли Ньютон покинуть свой пост ценой огромной пенсии в две тысячи фунтов. Тогда Ньютон через Кетрин ответил, что его место в распоряжении двора и что пенсии ему не надо. После смерти Монтегю Флемстид писал Бэйли: Я не сомневаюсь, Вы слышали о том, что лорд Галифакс умер от горячки. Если общее суждение верно, он умер в цене 150 000 фунтов; из них он оставил миссис Бартон, племяннице сэра И. Ньютона, «за радость общения с ней» симпатичный домик, 5 000 фунтов, земли, драгоценности, посуду, обстановку стоимостью до 20 000 фунтов или больше. В нем сэр И. Ньютон потерял сильную опору и сейчас, при лорде Оксфордском, Болингброке и д-ре Арбетноте он не пользуется той поддержкой, что в былые дни. На ежегодных перевыборах Председателя Королевского общества Ньютон получал все меньше и меньше голосов. Некоторых смущал его тиранический стиль руководства, иных — насаждаемые Ньютоном демонстрационные эксперименты, третьих — привилегии при приеме влиятельных лиц, четвертых — покровительство Председателя «молодым и зеленым». На выборах 1713 года поговаривали, что Ньютона забаллотируют. Ему шел 71 год, но «диктатор» крепко держал бразды правления в своих руках. Ньютон поднаторел в политике, высоко поднял авторитет общества, укрепил его финансовое положение и, главное, сумел внушить сильным мира сего мысль о важности науки — его самого часто приглашали в качестве консультанта в различные правительственные комиссии. Именно при Ньютоне — возможно, впервые в мировой практике — был поставлен вопрос о необходимости государственной поддержки научных исследований. Хотя Ньютон уже вступил в возраст патриархов, начавшаяся с первых его публикаций борьба за приоритет не утихала. В 1708-м вспыхнул спор с Лейбницем, заявившим свои права на открытие дифференциального и интегрального исчисления, еще через четыре года началась многолетняя тяжба Ньютона с королевским астрономом Флемстидом, разгоревшаяся вокруг издания звездного атласа. Я еще вернусь к «спорам философов», но, предваряя это, скажу, что в защите собственных интересов Ньютон сочетал бойцовские качества с отнюдь не лучшими свойствами человеческого характера. Продолжая свою деятельность на поприще директора Минта и Председателя Королевского общества, Ньютон, в молодости испытавший настоящую публикационную фобию, теперь много внимания уделял выходу своих капитальных работ. В 1713-м появилось второе издание Н а ч а л, в 1717-м — второе издание О п т и к и, за которым вскоре последовало и третье. Ньютон был упорным тружеником, никогда не отвлекался от темы, пока не исчерпывал ее до конца. Он старался экономить время на еде и сне, почти никогда не ужинал, спал мало. Иногда, чтобы отвлечься от научных дум, он читал под вечер что-нибудь полегче, например по медицине. Он прекрасно знал анатомию и физиологию, различные методы лечения, что в большей мере способствовало его завидному долголетию. Огромная интеллектуальная и деловая активность Ньютона до поры и времени не сказывалась на его здоровье, хотя образ его жизни всегда был далек от здорового. Правда, с некоторых пор Ньютон страдал болезнью гениев — подагрой, однако в данном случае никакой связи между повышенной интеллектуальной активностью и мочевиной обнаружить нельзя: подагра поразила его, когда все открытия и свершения оказались далеко позади *. До 80-ти лет серьезные болезни обходили Ньютона стороной. Старческие недуги, начавшиеся с поздней подагры, давали себя знать в 1722-м. Тогда он заболел мочекаменной болезнью, сопровождавшейся недержанием мочи и сильными болевыми приступами. Место обычной ипохондрии заняла серьезная болезнь. Врачи поставили диагноз: камни в пузыре. Ньютону запретили пользоваться тряским экипажем, рекомендовали диету и свежий воздух. В. П. Карцев: С помощью родственников Ньютон нашел себе дом в Кенсингтоне — лондонском зеленом пригороде, славящемся садами и целебным воздухом. Джеймс Стирлинг, посетивший его вскоре после переезда, убедился в том, что слухи не лгут: Ньютон сильно сдал. Но духом он был тверд. Боролся с болезнью со всей силой своей страсти. Отказался от нездоровой пищи. Оставил свои обычаи обедать вне дома и приглашать к себе гостей. Вместо экипажа стал использовать портшез — крытое кресло на носилках, переносимое вручную. Принятые меры быстро привели к облегчению. Уже через несколько недель, в июле, он писал, что медленно поправляется, восстанавливает свои силы и надеется вскоре выздороветь совсем. Советы врачей оказались довольно разумными, а воля Ньютона — сильной. В августе 1724 года у него без всякой боли вышел расколовшийся на два кусочка камень размером с горошину. Он почувствовал сильное облегчение, но, с другой стороны, по определенным признакам понял, что болезнь его серьезна и, возможно, неизлечима. Старость подступала со всех сторон. То его сваливали приступы подагры, то он сотрясался от страшного кашля, то пролеживал целые ночи в поту, страдая воспалением легких. Хотя на свежем воздухе, в кенсингтонских садах, в деревне, он чувствовал себя несравненно лучше, чем в задымленном Лондоне, ничто не могло удержать его от посещений города. Он стремился в Минт, в Королевское общество, к себе домой на Сент-Мартин-стрит. Приезжая в Лондон, он желал хотя бы одним глазом убедиться в том, что целы и в полной безопасности самые ценные, как он считал, его рукописи: «Хронология» и «История пророчества», а также еще не вполне оконченная его «тайная тайных» — «Irenicum». Совершив обход владений и проверку ценностей, Ньютон возвращался в деревню. До сих пор я совершенно не касался деятельности Ньютона, многие годы бывшей абсолютным «табу» для наших — речь идет о толковании пророческих текстов и согласовании истории с Библией. Здесь главным принципом Ньютона, сформулированным им самим, было: «Для понимания пророчеств мы должны прежде всего познакомиться c символическим языком пророков». Укрепление религии Ньютон считал более важным, чем развитие математики и естествознания. Он был очень набожным, и при каждом упоминании имени Бога неизменно снимал шляпу, если это происходило на улице. По мнению Эйнштейна, Ньютон хотел освоить религию и библейскую историю как физику — исходя из единых принципов символического познания, в форме математического символизма. Магии теологии он противопоставлял магию математики, стремясь переинтерпретировать религию и историю в свете собственных научных открытий. Я не стал бы приписывать Ньютону подмену многозначного и антиномичного символа рационализированным знаком, характерным для математического символизма. Во всяком случае, составляя символический язык пророков, он не преследовал цели рационализировать книгу пророка Даниила и Апокалипсис. Принадлежа к протестантской конфессии, то есть получив персональное право толкования текстов, Ньютон не мог претендовать на божественную прерогативу. Хотя Ньютон тринитаризму предпочитал арианскую ересь божественного унитаризма, это вовсе не означало отрицания бесконечных проявлений единого Бога. Возможно, Ньютон и считал, что Бог творил Вселенную в соответствии с математическими принципами, но это могло означать лишь высшую степень одухотворения, а не лишение мира свободы. Как протестант Ньютон отрицал «установления человеческие» — власть соборов, синодов, епископов и пресвитеров, признавая лишь евангелистские богооткровения «посланников Божьих», апостолов. Для него пророк — не предсказатель грядущего, но человек Бога, через которого Господь выражал свою волю в текстах пророчеств. Ньютон воспитывался и жил в религиозной атмосфере, и религия играла огромную роль в его жизни. Черпая силы из религиозного чувства, он глубоко постиг важность символического познания. Он понимал Библию как великую Книгу божественных символов, а не предсказаний грядущего. Приступая к толкованию Апокалипсиса, Ньютон писал: Главная ошибка истолкователей Апокалипсиса заключается в том, что они на основании Откровения пытались предсказывать времена и события, как будто Бог их сделал пророками. Благодаря этому эти истолкователи подверглись осуждению сами и вместе с тем возбудили недоверие к пророчеству вообще. Но Божественное предначертание заключалось совсем в ином. Бог дал это откровение так же, как и пророчества Ветхого Завета, не ради того, чтобы удовлетворить любопытство людей, делая их способными предугадать будущее, но ради того, чтобы исполнением их на деле явлен был миру святой Промысел Его, а не проницательность истолкователей. Ибо наступление событий, предсказанных за несколько столетий, служит убедительным доказательством того, что Вселенная управляется Провидением. «Вселенная управляется Провидением» для Ньютона, помимо прочего, значило, что наука — перст Божий, законы природы — высшие Божественные установления, открывающиеся человеку в процессе познания. Высшим своим достижением Ньютон считал не физику, а осуществленный им синтез представлений о Судном дне, истории человечества и мироустройстве. Летом 1726 года здоровье Ньютона резко ухудшилось. Он прекратил свои посещения собраний Королевского общества и совета Монетного двора. Любое передвижение теперь причиняло непереносимую боль. К мочекаменной болезни добавились боли в пищеводе. Хотя Ньютон так и не составил завещания, он, конечно же, не мог не думать о наследстве. Поскольку из многочисленной родни ближе всех и больше всех сделавшей для него была Кетрин, о ней он позаботился первой, подарив Китти, дочери Кетрин, имение в Кенсингтоне стоимостью в Ньютон купил семье Бартон. 4 тысячи фунтов. Другое имение в Беркшире Ньютон не терял присутствия духа и боролся за жизнь. Осенью ему стало чуть лучше, и он возобновил посещения Королевского общества и Монетного двора. Однако в январе его свалило воспаление легких, появился страшный кашель, усилилась подагра. Но Ньютон еще не думал о причастии и не собирался готовиться к переходу в мир иной. Когда настоятель прихода святого Мартина-в-полях Захарий Пирс заявился в дом больного 84-летнего старика с явной целью поговорить о причащении, он застал Ньютона за работой — ученый переписывал для отправки в печать свою Х р о н о л о г и ю д р е в н и х ц а р с т в. Эту книгу Ньютон ценил, видимо, выше своих работ по физике. 2 марта 1727 года Ньютон последний раз председательствовал на заседании Королевского общества. На этом заседании обсуждалось письмо из Санкт-Петербурга, в котором вновь образованная Российская академия наук приветствовала Ньютона и членов Королевского общества и выражала надежду на сотрудничество. Ньютон еще находил силы для визитов и приема гостей. К вечеру [2 марта 1727 г.], однако, у Ньютона вновь появился неудержимый кашель, и он решил вернуться в Кенсингтон. Его стали преследовать боли, которые временами становились столь нестерпимыми, что кровать под ним и даже стены комнаты сотрясались от его мук. Но даже сейчас, в смертных муках, Ньютон отказался причаститься. Возможно, он откладывал это, как и написание завещания, на более поздний срок. Иногда он просил оставить его одного и в это время сжигал в камине свои бумаги. Те, которые могли бы бросить на него и его семью нежелательную тень после его смерти. Смерти он не боялся — Ньютона страшила посмертная молва. Что жег предтеча Гоголя в камине своего кабинета? Этого никому не дано знать. Одни считают — переписку со своей матерью, другие — «особые» алхимические рукописи, третьи — протоколы допросов фальшивомонетчиков, в которых открывался еще один его талант выдающегося деятеля сыска и беспощадного прокурора. Как впоследствии Гоголь, Ньютон уничтожал «компромат» — то, что могло повредить его посмертной славе... В среду, 15 марта, ему, казалось, стало немного лучше. Родственники и врачи решили, что появилась некоторая надежда на выздоровление. В субботу, 18-го числа, с утра он читал «Дейли Курант» и имел продолжительную беседу с доктором Мидом, будучи в полном сознании и всеоружии чувств. Но все видели, что он был иным. Он был торжественным и притихшим, почтительно скромным в преддверии встречи с еще одной великой тайной Вселенной... Вечером 20 марта 1727 года Ньютон потерял сознание и ночью с воскресенья на понедельник тихо скончался, так и не придя в себя. Его тело перевезли из Кенсингтона в Лондон. Гроб с прахом был установлен в одном из приделов Вестминстерского аббатства. Хоронили Ньютона в усыпальнице королей и с королевскими почестями, но не столько как величайшего ученого, сколько как «нового Моисея» и государственного деятеля, который «своей философией утверждал величие всемогущего Бога, а нравом — евангельскую простоту» — это слова из эпитафии, выбитой на его памятнике. Судя по всему, и сам Ньютон, вполне отдававший себе отчет в собственной исторической миссии, выше всего ценил не свою небесную механику или оптику, но «систему мира», включающую в себя толкования пророческих текстов, согласованную с Библией историю, «символический язык пророков», «метод принципов» и уж затем Н а ч а л а и О п т и к у. Что до оценки своей роли ученого, то сам Ньютон, вопреки Лагранжу, сказавшему в связи с ньютоновской небесной механикой: «…систему мира можно установить только один раз», незадолго до смерти сделал Спенсу куда более глубокое и образное признание: Не знаю, чем я могу казаться миру, но сам себе я кажусь только мальчиком, играющим на морском берегу, развлекающимся тем, что от поры до времени отыскиваю камешек более цветистый, чем обыкновенно, или красивую раковину, в то время как великий океан истины расстилается передо мной неисследованным. НЕВЕДОМЫЙ ОСТРОВ Английскую душу можно уподобить не саду, где природа подчинена геометрии, и не первобытному лесу, а парку, где природа сохраняет свои права настолько, насколько это совместимо с удобствами для человека; она по существу является таким же компромиссом между естественным и искусственным, как английский парк. П. Кохен-Портхайм His life was one meditation *. J. W. N. Sullivan Знающий автора читатель, наверное, постиг, что моя слабость — души моих героев. Я отдаю себе отчет в том, что творчество — это одно, а душа — это совсем другое, но душа для меня приоритетнее творчества и интереснее его. Душа гениального человека — страшная бездна, заглядывать в нее опасно и чревато разочарованием в роде человеческом, потому что эта душа — увеличительное стекло, подзорная труба, телескоп, позволяющий приблизить и разглядеть то, что в гораздо меньших количествах спрятано в душах «маленьких людей». Повышенный интерес этих людей к душам великих, видимо, и определяется подсознательным стремлением «заглянуть в бездну», постичь малое в великом, померяться страстями, страхами, комплексами, маниями и всем тем «слишком человеческим», что разнообразит и оживляет жизнь. Существует так называемый «синдром длительного сдавливания» — психологическая и физическая травма жертв завалов и катастроф. Я понимаю его расширительно: жизнь — своего рода катастрофа, и «синдром длительного сдавливания» — наша неадекватная реакция на нее. Я не хочу сказать, что гениальность — разрыв оков или прорыв к свободе, я хочу сказать, что даже у гения, добровольно заключившего себя в клетку (именно таковым был Ньютон), реакция на несвободу сильнее, ярче и поучительнее. Очень много написано о великих свершениях отца современной науки и гораздо меньше о его грандиозных «завихрениях»: космическом одиночестве, невротических тревогах и страхах, ввергавших в отчаяние депрессиях, скрытности, замкнутости, мнительности, подозрительности, ранимости, абсолютной невосприимчивости к критике, плебейской неблагодарности, склонности к жестокости и тирании, аутизме. Увы, мне не доступны психоаналитические исследования характера Ньютона, но и так ясно, что отсутствие отца, отказ матери, перенесенные в детстве издевательства и испытанные страхи, а также некоторые врожденные качества стали причиной многочисленных комплексов и внутреннего изгойства. Проницательность и обширные познания изменили И.-В. Гёте, назвавшему Ньютона «здоровым человеком со счастливой организацией и ровным темпераментом без страстей, без желаний». Увы, Ньютон был скопищем вожделений и комплексов: одержимый тщеславием, кичился благородным происхождением, хотя его предки стояли на низкой ступеньке иерархической лестницы в захолустной деревне; страдал ипохондрией и душевной болезнью; прибегал к помощи наркотиков; находился в состоянии перманентной борьбы с близкими и конкурентами; долгое время ни с кем не дружил; предпочитая общество девушек, остался до конца жизни холостяком; опасаясь воровства, держал свои труды в секрете, а затем вел войны за приоритет… Предки мои благородного шотландского рода. Они верно служили королю Якову Первому и пришли в Англию из Восточного Лотиана вместе с ним, — уверенно рассказывал Ньютон Джеймсу Грегори в 1725 году, за два года до смерти, когда, казалось бы, все суетное уже должно было потерять для него значение. Дотошный историк К. Фостер раскопал архивы графства Линкольншир за 1524 год и обнаружил, что Симон Ньютон, первый из твердо установленных предков Ньютона, столь же твердо стоял на самой нижней ступеньке иерархической лестницы захолустной деревушки Вестби. Он платил самый низкий налог — четыре пенса, в то время как средний налог колебался в пределах от 12 пенсов до 9 шиллингов, а богачи платили и по двадцати фунтов в год. И числился он «землепашцем». Трудно возразить против того, что, будучи в детстве аутсайдером и изгоем, болезненный и слабый Исаак попадал в плен собственных фантазий, неосознанно искал себе воображаемых покровителей и родственников королевского или рыцарского происхождения, но ведь фальшивое генеалогическое дерево и соответствующую геральдику Ньютон нарисовал сам в возрасте 63 лет, используя отнюдь не «невинные» подтасовки фактов, неясные легенды и совпадения имен и фамилий. А как объяснить маниакальное пристрастие юного Исаака повсеместно вырезать свое имя — в школе не было скамьи или стены без такого рода «автографов», а один из них до сих пор сохранился на каменном подоконнике Грэнтэмской школы? Страсть к самоутверждению с детства усиливалась отверженностью Ньютона — мать отказалась от него во втором замужестве, сверстники презирали и высмеивали даже тогда, когда ему удавалось достичь успеха. Однажды, пользуясь порывом ветра, он прыгнул, к всеобщему удивлению, дальше всех, но вместо поощрения победителя его обвинили в обмане и избили. У. Стэкли увидел в этом детском эпизоде прообраз отношений Ньютона с коллегами: используя неподвластное другим оружие, Ньютон выходил победителем, чем вызывал бурю негодования. Если Фрейд прав и в детстве действительно закладываются патологические особенности личности, то детство Ньютона — образец формирования невротика и изгоя. По мнению Фрэнка Мануэля, слабость шеи и связанная с этим трудность удерживать материнский сосок, а также ношение корсета, необходимого для поддержки большой и тяжелой головы юного Исаака, вызывали у ребенка страх удушения и голодной смерти, ведя к сформированию тревожного, мнительного, обремененного разными комплексами характера Ньютона. Его ничто не радовало, с двух лет он ощущал себя полным сиротой, от которого отказалась мать. Страдания обуревали его нежную душу. Они переходили в глухую злобу, ненависть, даже желание и прямые угрозы сжечь дом Барнабы Смита вместе с его обитателями. А иногда он думал о том, что лишь смерть может прекратить его тоску и страдания. И жаждал смерти. Исаак был сдан на руки пятидесятилетней бабушке... Но — странное дело! — в то время как у обычных детей именно с бабушками связаны самые сладкие воспоминания детства, Исаак никогда не обнаруживал особой нежности к своей прародительнице. Даже ее смерть оставила его безучастным. Видимо, никто так и не смог заменить ему отца и мать. Его личность была сломлена, и многие исследователи творчества Ньютона приписывают ему, и не без оснований, свойства крайнего невротика. Молодому Ньютону не суждено было подружиться ни с кем из ребятни, никогда не бегал он в веселой ватаге, не был участником шумных детских игр. Так началось его одиночество — от рождения и до смерти. Величайшая трагедия Ньютона — именно это вселенское одиночество, космическая отчужденность, кафкианская «нора». Отсюда — многие другие особенности его характера, такие как недоверие к другим, подозрительность, ипохондрия, тревога, страх, жадность. Он уходил в свое одиночество, забивался в «студию-нору», упивался комплексом изоляции, но тот же комплекс заставлял его чутко вслушиваться в «мировое зло», обнаруживать у себя всевозможные хвори, ждать неведомой опасности. Я не случайно упомянул Нору Ф. Кафки — чувства и словарь героя этого ошеломляющего произведения полностью содержатся в тетрадях молодого Ньютона, тот же мир тревоги, обреченности, разрушения, отчаяния: «я сломан», «дом скоро упадет», «я боюсь», «это тревожит меня», «он причинит мне зло», «меня одурачат», «что станет со мной?», «пора покончить со всем этим», «я не способен ни на что, кроме слез», «я не знаю, что мне делать». Фрэнк Мануэль, выудивший все эти сентенции из латинских упражнений Ньютона, поражается тому, что здесь совершенно отсутствуют позитивные чувства. Никогда не появляется, например, слово «любовь». Почти нет выражений радости, желания. Страсть звучит в упражнениях лишь тогда, когда речь идет о ростбифе. Здесь — мир отрицания и запрещения, наказания и одиночества. Хотя со временем Ньютон частично освободился от своих страхов, состояние отчаяния, затравленности, изолированности редко покидало его. Даже необходимость отстаивать свои взгляды, доказывать верность собственных идей оборачивалась приступами беспокойства и душевными травмами. Бесконечные споры, в которые — вполне естественно — втягивался человек, меняющий парадигму, мировоззрение своего времени, отрицательно сказывались на характере Ньютона, делая его еще более подозрительным, скрытным и недоброжелательно-беспощадным к коллегам. Встретив дружную оппозицию своей первой статье со стороны Гюйгенса, Гука, Парадиза, льежских иезуитов, Ньютон стал воспринимать мир состоящим из врагов. Он чувствовал себя отверженным, изолированным, отчаявшимся, затравленным человеком. О неадекватной реакции на вполне естественную критику свидетельствует письмо Ньютона Ольденбургу о выходе из числа членов Королевского общества (1673) в знак протеста против высказанных в его адрес замечаний, отказ от дальнейшей публикации своих трудов и темпераментное, хлесткое письмо Лукасу (1677) с отказом от каких-либо дискуссий: Может ли один человек заставить другого ввязаться в диспут? Почему я обязан удовлетворять Вас? Кажется, Вы считаете, что и этого недостаточно — бесконечно предоставлять возражения, покуда Вы не сможете убить меня моей неспособностью ответить на все вопросы или же покуда я не стану достаточно нахален, чтобы не доверять Вашему собственному суждению в выборе наилучшего возражения. Откуда Вам известно, что я не считаю их слишком слабыми для того, чтобы требовать ответа и, лишь уступая Вашей настойчивости, собрался ответить на одно или два из лучших возражений? Откуда Вы знаете, какие иные причины, продиктованные благоразумием, могли заставить меня уклоняться от соревнования с Вами? Но я предпочту не объяснять этих вещей подробнее, поскольку не считаю Вас подходящим для дискуссии субъектом... Хотя причина умственного расстройства Ньютона в 1691 году до конца не выяснена, не исключено, что дело не в одних усиленных занятиях или сгоревших (сожженных?) рукописях — незадолго до этого Ньютон вступил на общественное поприще, стал слишком заметным и непривычно незащищенным: Он чувствовал страшное беспокойство; сон пропал, работа не спорилась. Ему казалось, что его хотят убить, хотят разграбить его лабораторию, украсть его труды. Причины могли быть самые разные — зависть, ревность, месть, религиозный фанатизм, политический расчет. Точной причины он не знал, но знал, что его преследуют... Временами ему казалось, что он сходит с ума. Впрочем, это казалось не ему одному. У Ньютона практически не было друзей, да и круг общения, за исключением периода «большой перечеканки», оказывался очень узким. Сердечных привязанностей он не испытывал, домашним казался несносным, соученики видели в нем интригана и хитреца, слуги — ленивого хозяйского сына и скандалиста. Мисс Сторер, дочь жены аптекаря Кларка, намекала позже, что Исаак питал к ней сердечную привязанность, когда жил в Грэнтэме, однако сам Исаак на сей счет хранил гробовое молчание — «желал остаться неуязвимым и с этой стороны». Об отношениях с близкими свидетельствуют покаянные записи самого Ньютона: «на всех набрасывался», «скандалил с матерью», «ругался с сестрой», «ударил сестру», «поссорился со слугами», «назвал Дороти Роуз клячей». Его отъезд из дома на учебу в Кембридж вызвал у обитателей Манора дружный вздох облегчения и нескрываемую радость. В высшей степени показательно, что никто из кембриджских однокашников Ньютона позже не мог вспомнить Ньютона-студента, а позже студенты — Ньютона-профессора: Его болезненная ранимость, боязнь критики и полная невосприимчивость к ней, привычка секретить всё и вся, сжигать свои и чужие письма и бумаги привели к тому, что подробности его жизни в Кембридже восстанавливаются историками буквально по крупицам. Его кембриджские коллеги-студенты — а их были сотни — не смогли ничего рассказать о нем. Он прошел сквозь их сознание совершенно не замеченным. Они его не запомнили, не смогли опознать даже тогда, когда он стал знаменит. Интересно, что ни один из окончивших Кембриджский университет не смог впоследствии припомнить, чтобы он когда-нибудь слушал лекции у Ньютона. О Ньютоне никто ничего не помнил… Ньютона не вспомнил канцелярист колледжа: это имя ему ничего не говорило. За тридцать лет, проведенных в Кембридже, Ньютон почти не приобрел друзей. Он был хорошо знаком с Барроу, Бабингтоном и Муром, но они никогда не были у него в гостях, а из трех знакомых, изредка бывавших у него — библиотекаря Тринити Лафтона, члена Кийс-колледжа Эллиса и химика Вигана, — с последним от порвал после того, как услышал от него довольно безобидный анекдот про монаха, воспринятый как персональный намек. Ньютон не только не был вундеркиндом, но в списке успеваемости находился на предпоследнем месте в школе, «опережая лишь одного явного идиота». Плохая успеваемость Ньютона, как впоследствии Эйнштейна, результат отсутствия не способностей, а интереса к материалу. Стоило Ньютону увлечься латынью (по другой версии — поставить себе цель обойти по успеваемости своего школьного конкурента Артура Сторера), как последний на какое-то время стал первым! И в душу закрался восторг. — Откуда это? может, это — дар Божий? Впрочем, и в Кембридже Ньютон, мягко выражаясь, как студент ничем не блистал — оказался среди немногих сабсайзеров, лишенных стипендии. Стать сколером, то есть студентом старших курсов, помогли ему не столько прилежные штудии, сколько поддержка Гемфри Бабингтона, члена Тринити-колледжа, доводившегося братом миссис Кларк. Пример Ньютона и Эйнштейна является ярким свидетельством независимости гениальных свершений от школьной муштры. Оба никогда не были вундеркиндами, но постоянно находились в возбужденном состоянии мышления, будоражащего поиска, наркотической привязанности к идее, интеллектуальной сосредоточенности, «возвышения духа», страстного и непреодолимого желания выжать из собственного мозга всё, на что он способен. Возможно, внутренний трепет, порождаемый таким состоянием, сродни сильнейшему сексуальному порыву, наслаждению властью, подвижничеству святых или любви к искусству — во всяком случае, уникуму, наделенному этим даром небес, он затмевает все иные радости жизни. Ньютон стремился выжать из своего мозга всё, что было возможно. Он всячески понукал, подстегивал его, приводил во все более активное и ясное состояние. Для того чтобы улучшить мыслительные способности, зафиксировать внимание, обострить память, он гнал от себя посторонние мысли, умерщвляя плоть… Он не знал иного времяпрепровождения, кроме научных занятий. Не посещал театров и уличных зрелищ, не ездил верхом, не гулял по живописным кембриджским окрестностям, не купался. Он не особенно жаловал литературу и совсем не любил поэзию, живопись и скульптуру... Он старался экономить время на еде и сне, почти никогда не ужинал, спал мало. Он использовал даже бессонницу — обладая исключительной памятью, производил в ночной темноте сложные вычисления. Единственной страстью Ньютона, заменявшей ему все радости жизни, была наука, стремление понять природу вещей. Он принадлежал к редкостному племени подвижников, трудоголиков, «наркоманов» *, самозабвенных самоистязателей, забывающих о еде и сне, жизненных благах и красотах, знающих единственное счастье — познание. Страсть к научным занятиям не покидала его и в поздние лондонские годы. Хотя творческий возраст его давно уже миновал, он строго соблюдал раз и навсегда установленный им для себя режим занятий. Никто и никогда не видел его без работы. Работа служила ему бальзамом от душевного беспокойства. Когда он действительно не знал, чем заняться, он переписывал старый текст. Хотя память стала его иногда подводить, Ньютон в свои семьдесят лет отличался поразительно острым умом; на щеках пылал юношеский румянец, подчеркиваемый белоснежными волосами, редкая улыбка обнажала белый ряд зубов. Как многие люди «не от мира сего», Ньютон отличался рассеянностью и самоуглубленностью. Безучастный в застольях, отрешенный в разговорах за «высоким столом», он обычно находился как бы в состоянии прострации — не пытался вникнуть в суть разговоров, не замечал еду. Не удивительно, что Ньютон часто становился предметом анекдотов, карикатур и злых языков. Рассказывали, что однажды, пригласив двух знакомых, он спустился в подвал за бутылкой вина. Здесь его осенила идея, и он тут же приступил к вычислениям, забыв о приглашенных. Как обо всех великих, о Ньютоне существует анекдот о «халате и домашних туфлях», в которых он приходил на лекции. Конечно, не обойдены вниманием и сердечные дела холостяка: легенда, воспроизведенная карикатуристом Крюикшенком, повествует о Ньютоне, делающем предложение юной прелестнице: он держит ее руку в своей, но вместо того, чтобы поцеловать ее пальчики, утрамбовывает одним из них табак в своей курительной трубке... Крайняя сосредоточенность легко уживалась с рассеянностью, склонность к систематизации и поиску природы вещей — с осторожностью и скрытностью, подозрительность — с замкнутостью и мрачностью, молчаливость — с самоуглубленностью. Даже в личной переписке Ньютон «застегнут на все пуговицы» — на тысячах страниц, испещренных математическими формулами, доказательствами, геометрическими построениями, почти никогда не мелькали свидетельства земного существования или признаки борения духа. Эпистолярий Ньютона — сухое продолжение научных изысканий, «благочестивая физика». Хотя Ньютон не чужд сует сего мира, внешне он типичный пуританин, держащийся строгих, я бы сказал, ретроградных канонов поведения, «больше внимания обращающий не на тело, а на душу» — последнее слова самого Ньютона. Воскресный день, как положено, посвящен Богу, остальные — исполнению предписаний устава университета. Ньютон со свойственной ему пунктуальностью ведет список собственных грехов, естественно конспиративный, тщательно зашифрованный. Что это за грехи? Постараемся расшифровать тайнопись — это весьма поучительно: — Отдавал свое сердце деньгам, учебе и удовольствиям больше, чем Тебе; — Слишком много сердца отдавал деньгам; — Вытирался полотенцем Вилфорда, чтобы не пачкать свое; — Имел нечистые мысли, действия и мечты; — Не боялся Тебя так, чтобы не обидеть Тебя; — Мылся в лохани в Твой день; — Брызгался водой в Твой день; — Делал яблочный пирог в воскресенье вечером; — Помогал Петиту делать его водяные часы в двенадцать часов ночи в субботу… Викторианские биографии Ньютона много места уделяют его умеренности, в частности в еде, представляют его отшельником, живущим на воде и овощах. Но сохранился счет, отнюдь не свидетельствующий о его вегетарианских пристрастиях, — за неделю в дом были доставлены: гусь, две индейки, два кролика, цыпленок. Один из сохранившихся счетов сообщает, что во время обеда Ньютону и его гостям были поданы: рыба, пирог, фрикасе из цыплят, блюдо лягушачьих лапок, четверть барашка, дичь и омары. Не чуждался Ньютон и иных земных благ: в бытность мастера Монетного двора стал одним из богатейших людей Англии, держал шестерых слуг, двуконный экипаж, прекрасно оборудованный и обставленный дом с дорогой мебелью, картинами, мейссенским фарфором, серебряной посудой и канделябрами. Многие современники считали, что Ньютон был чрезвычайно жадным и заносчивым человеком: Недоброжелатели утверждают, что он занялся наукой исключительно ради того, чтобы возвыситься над одноклассниками, а как только Ньютону предоставилась возможность занять денежное место, он в расцвете сил, в возрасте 43 лет, немедленно бросил науку и ушел в начальники Монетного двора, затем активно спекулировал на бирже, но вовремя не притормозил свою неимоверную жадность и разорился в 1720 году, когда лопнул мыльный пузырь Компании Южного Моря (South Sea Bubble). Не знал Ньютон и таких пуританских добродетелей, как прямодушие, признательность, терпимость, мягкость. В письмах Ньютона немало следов лицемерия, хитрости, даже коварства. За неделю до назначения смотрителем Монетного двора Ньютон писал Эдмонду Галлею: Если опять пойдут разговоры о предложении занять мне… место в Монетном дворе, прошу их пресекать; уведомите Ваших друзей о том, что я не желаю никакой должности на Монетном дворе и не имею намерений занимать место г-на Хоара, даже если оно и будет мне предложено. Нам еще предстоит познакомиться с далеко не благовидным поведением Ньютона в битвах за приоритет, в частности, с совсем не красящей его историей с Флемстидом, но и в отношениях с близкими ему людьми — Галлеем, Пембертоном, Котсом,— мы не обнаружим следов благодарности и признательности за самоотверженность и помощь. Кто знает, оставил бы Ньютон свои Н а ч а л а без Галлея, подвигшего его к написанию этого Орus Маgnum и взявшего на себя труд по его изданию и финансированию. И каков результат? На последнем заседании Королевского общества, на котором председательствовал 84-летний Ньютон, он ругал 70-летнего королевского астронома (в 1720-м Эдмонд Галлей сменил Флемстида на посту директора Гринвичской обсерватории) как мальчишку за несвое- временную информацию об астрономических наблюдениях. Второе издание Н а ч а л редактировал Роджер Котс, Плюмиановский профессор астрономии и блестящий математик. Вклад Котса в этот труд огромен: многочисленные исправления, расчеты, блестящее предисловие-панегирик, «бурное аллегро перед спокойным анданте» ньютоновского текста. Результат? Послушаем биографа: Недовольный Котсом, Ньютон никак не вознаградил его за труды, ничего не заплатил ему и не поблагодарил ни устно, ни письменно. Котс, естественно, обиделся. Уязвленный, он послал Ньютону длинное письмо о том, что Ньютон должен наконец отдать слишком долго задержавшиеся у него — с 1708 года — часы, заказанные им некогда для новой обсерватории в Тринити (через неделю часы были отправлены). Ньютон не помог Котсу, когда тот мог получить хорошее место директора в Чартерхаус. Когда Котс скоропостижно умер в июне 1716 года в возрасте 33 лет, Ньютон отозвался о нем очень высоко: «Если бы он жил, мы бы могли узнать еще что-нибудь». Но он не ударил и пальцем о палец, чтобы помочь издать посмертно труды Котса, хотя имел для этого большие возможности. Третьему изданию Начал много сил отдал Генри Пембертон, лично приближенный Ньютоном за популяризацию своих взглядов — перу Пембертона принадлежала книга В з г л я д н а ф и л о с о ф и ю с э р а И с а а к а Н ь ю т о н а, которую в количестве двадцати экземпляров велел для себя купить ее герой. Естественно, Пембертон рассчитывал на благодарность Ньютона хотя бы в виде упоминания его участия в издании книги. Ньютону было уже 83 года, но он зорко следил за сохранением единоначалия. Пембертон был просто ошеломлен, когда в корректуре ньютоновского предисловия не обнаружил своего имени. Выразив свое недоумение по сему поводу, он услышал от улыбающегося старика: — Я просто забыл. Если такими были его отношения с ближайшими помощниками, то нетрудно догадаться, как он относился к врагам или зависимым от него подчиненным. С последними, по свидетельству одного из биографов, он разговаривал не иначе как на языке лондонского дна. Символом ньютоновской мести врагам являются псы-мстители М е т а м о р ф о з Овидия, рвущие на куски дерзкого Антиноя — вспомним, что, читая эту книгу, Ньютон с присущей ему методичностью выписал клички всех этих псов, не заинтересовавшись многими пикантными подробностями памятника литературы. В высшей степени показательна история с Шалонером, авантюристом, пытавшимся интриговать против Ньютона, возглавившего Минт. После угрозы последнего написать разоблачительную книгу о Монетном дворе и его руководителях, Ньютон взялся за шантажиста по всем правилам науки и тайной полиции: исследовал его жизнь «по дням и часам», нанял осведомителей, информировавших о каждом его шаге, подобрал около 30 свидетелей, готовых дать разоблачительную информацию, и в конце концов добился для своего врага самого жестокого приговора, какой только был возможен: «…влачить по земле через все лондонское Сити в Тайберн, там повесить его так, чтобы он замучился до полусмерти, снять с петли, пока он еще не умер, оскопить, вспороть живот, вырвать и сжечь внутренности, затем четвертовать его и прибить по одной четверти тела над четырьмя воротами Сити, а голову выставить на лондонском Мосту…» Ньютон оказался беспощадным к наводнившим Англию фальшивомонетчикам — по мнению исследователей, здесь в полную меру проявилась его граничащая с садизмом жестокость. Даже если расценить борьбу с фальшивомонетчиками как свойственное ему усердие в выполнении обязанностей и заботу о государственном благе, то следует признать, что и здесь он поставил дело на «научную основу» — разработал детальную систему розыска свидетелей, организовал большую группу филеров и стукачей, потратил большие деньги на финансирование слежки и поимки, сам не пропускал ни единого судебного разбирательства. Ньютон лично провел расследование по нескольким десяткам фальшивомонетчиков, а всего при нем было выслежено и наказано их около ста. Естественно, этот мир питал по отношению к нему звериную злобу. Информаторы докладывали, что фальшивомонетчики поклялись жестоко отомстить Ньютону. Их можно понять. Как ученый Ньютон опередил свое время, но как человек — и по внешнему облику, и по характеру, и по нраву — мало отличался от большинства современников. Протестант, консерватор до мозга костей, роялист, он свято поклонялся традиции, любовался прошлым, берег «древлее благочестие». По свидетельству подруги юности мисс Сторер, на казнь Карла I Ньютон откликнулся торжественными и тяжеловесными строфами, воспевающими три венца, выпавшие на долю венценосного страдальца: бренную земную корону, мученический венец и блистающую корону небесной славы. Он — консерватор. Он сохраняет в прежнем виде дома, систему отопления, костюмы, церемонии, учреждения, их названия... С какой энергией Ньютон противится назначению Альбана Френсиса, ссылаясь на отсутствие прецедента! Как много сил он затрачивает, чтобы в нескончаемых реорганизациях парламента, армии, администрации, суда сохранить нечто архаичное, неизменное, обладающее ореолом возраста! Я не согласен с Б. Г. Кузнецовым, увидевшим драму Ньютона в том, что далеко выйдя за пределы своей эпохи в науке, в жизни он оставался в ней. Неверно ни первое, ни второе: в науке Ньютон не выходил «за пределы», а оказался самым гениальным синтезатором эпохи, о чем мы еще поговорим; что до жизни, то «остаться в ней» было самым естественным его состоянием. Драмой было то, что, оставаясь в своей эпохе, он постоянно терял человеческие связи с ней, но виновата в этом не эпоха, а личность самого Ньютона. Негативные черты характера Ньютона своим происхождением обязаны не только трудному детству — вся его жизнь оказалась борьбой за признание, приоритет, утверждение новых идей. Совершенно неверно представление о «всеобщем признании». Кажущееся теперь бесспорным учение Ньютона, писала А. Д. Люблинская, отнюдь не являлось таковым в глазах его современников. Иначе и не могло быть. Парадигмальные доктрины никогда не торжествуют при жизни выдвинувших их гениев — чтобы изменить строй мысли, всё мировоззрение, необходима смена поколений, уход «маститых», заражение молодых. Ньютону еще повезло — он прожил долгую жизнь, пережил конкурентов и оппонентов и лишь потому под занавес дождался признания, и то — среди соотечественников. Континентальная Европа — Гюйгенс, Мальбранш, Бернулли, Вариньон, Кассини, Фонтенель, вся Парижская академия — до конца жизни Ньютона отдавала предпочтение картезианству, считала всемирной тяготение химерой. Да и на родине признание пришло к Ньютону, пожалуй, лишь в последние годы жизни, когда Джон Кондуитт стал записывать его слова и связанные с ним истории, принцесса Каролина — приглашать в дворцовые покои, а художники — рисовать портреты. Но и здесь не обошлось без зубоскалов: Вестфалл, язвительно комментируя слухи о нелюбви Ньютона к собственной «иконописи», сказал, что если это правда, то перед нами типичный мазохист — ведь никто из современников не позировал больше его. Под конец жизни Ньютон действительно стал достопримечательностью Лондона, как позже Эйнштейн — Берлина. — Я стал лондонской достопримечательностью, чем-то вроде собора святого Павла, — жаловался он, не в силах, однако, скрыть глубокого удовлетворения своей прижизненной славой... В Лондоне Ньютон пользовался всеобщим уважением. Его называли не иначе как «доктор Ньютон», что свидетельствовало тогда о величайшем респекте. Лорд Пемброк оказал ему особую честь, предложив пост директора госпиталя святой Катерины (последовал отказ). Ему вновь предложили стать мастером Тринити, конечно, при непременном условии, что он примет духовный сан. Ньютон вежливо отказался, во что Тенниссон, архиепископ Кентерберийский, не смог даже поверить. Ньютон же просто не хотел покидать Минта, Королевского общества, своего уютного лондонского дома. Похоже, что признание оказало благотворное влияние на характер Ньютона: он стал менее раздражительным и угрюмым и более словоохотливым, в лексиконе появились теплые слова и нотки, возникла даже склонность к сентиментальности: Печальные истории часто вызывали у него слезы; его крайне шокировали всяческие акты жестокости к людям или животным. Сострадание к ним было одной из любимых тем его разговоров, так же как проблемы доброты и человечности. Свои нередкие слезы он оправдывал просто: «Господь не зря снабдил человека слезными железами». На старости лет Ньютон, как часто случается с богатыми и набожными холостяками, ударился в благотворительность, помогая незнакомым людям и отдавая при этом предпочтение «Исаакам» или «Ньютонам». Вспомнил он и близких — стал часто бывать на свадьбах, делая щедрые подарки женщинам и пристраивая к синекурам мужчин. Родившись хилым, почти нежизнеспособным ребенком, Ньютон дожил до глубокой старости и почти не жаловался на здоровье. Ни каторжный труд без системы и отдыха, ни бессонные ночи, ни неправильный образ жизни, ни наркотики, вино и табак не расстроили его здоровья. Хотя после переезда в Лондон научная работа Ньютона пошла на убыль, он почти до конца сохранил острый ум и трезвую память, свидетельство чему — удивительные догадки и прозрения, предвосхищающие, например, будущие открытия Франклина. Ньютон расценивал жизненные испытания как путь к Богу: «Испытания являются лекарством, которое наш милостивый и мудрый Врач дает нам, потому что мы в них нуждаемся; и Он определяет их тяжесть и частоту в соответствии с конкретной ситуацией. Будем же доверять Его мудрости и благодарить Его за то, что Он прописывает». К смерти Ньютон относился совершенно спокойно, как античный философ — не думал о ней и не страшился ее. Исаак Ньютон ушел в вечность на 85 году жизни в ночь на 31 марта 1727 г. День его похорон был объявлен национальным трауром. Величайшего ученого торжественно похоронили в национальном пантеоне — Вестминстерском аббатстве. Над его могилой высится памятник с бюстом и эпитафией: «Здесь покоится сэр Исаак Ньютон, дворянин, который почти божественным разумом первый доказал с факелом математики движение планет, пути комет и приливы океанов…» Сохранилось множество художественных и литературных портретов Ньютона, в том числе прижизненных. Его писали и гравировали Питер Лели, Готфрид Кнеллер, Вильям Ганди, Симон Енох, Вандербанк, Джемс Торнхилл, Мак-Арделл, А. Смит, Д. Рейх, Фурнье, Ф. Вебер, Ж. Бертю. Прижизненный бюст Ньютона из слоновой кости вырезал скульптор Ле Маршан, а посмертную маску отлил Рубильяк. В. П. Карцев: Каким был Ньютон в глазах современников? Невысокий плотный человек с густыми седыми волосами, имевший странную манеру, сидя в экипаже или позже — в портшезе, высовывать с одной стороны одну руку, а с другой — другую — он боялся, что экипаж перевернется. Большей частью он бывал погружен в свои думы. Улыбался чрезвычайно редко. Он мог часами сидеть среди приглашенных им людей в молчаливом и глухом размышлении. Некоторые даже считали, что он в это время молится. Говорил он немного, но каждое слово его было взвешено, продумано и попадало точно в цель. Он мог читать много часов подряд, и глаза его не утомлялись… в зрелые годы он был немного близорук и имел очки, которыми пользовался крайне редко. За год до смерти он свободно сверял счета, не пользуясь очками и без каких-либо вспомогательных записей. Это говорит о том, что он сохранил до старости не только зрение, но и остроту ума. Джон Кондуитт: Он был награжден… очень здоровой и сильной конституцией, был среднего роста и полноват в его поздние годы. У него был очень живой проницательный взгляд, любезное выражение лица, прекрасные волосы, белые, как серебро, голова без признаков лысины; когда он снимал парик, он приобретал необычайно почтенный вид. До по-следней болезни у него был здоровый румянец, хороший цвет лица. Он никогда не пользовался очками и ко дню своей смерти потерял только один зуб. Е. Ч. Скржинская: Ярче всего он встает перед нами на портрете неизвест- ного художника, на котором дана красивая по пояс фигура Ньютона в довольно молодых летах. Портрет исполнен контрастной манерой: из-за темного фона слабо заметна темная одежда, едва оттененная белой рубашкой у шеи; приковывает внимание только удлиненное, худощавое лицо в обрамлении мягких, почти седых волос, спадающих волнами до плеч. Вместе с поворотом головы пристальный взгляд устремлен в сторону; большие глаза под прямыми, низко проведенными бровями говорят о твердой, упорной и ясной мысли. Волю и упорство выражают и плотно сжатые тонкие губы и выступающий подбородок. Характерен длинный, тонкий с волнообразной горбинкой нос. У Ньютона рано появилась седина, как будто уже после тридцати лет… Б. Г. Кузнецов: По воспоминаниям, относящимся к последним годам его жизни, это был невысокий, плотный человек с седой шевелюрой, скромный, благожелательный ко многим людям и вместе с тем отчужденный, замкнутый. И очень простой, без резко очерченной индивидуальности, которую так часто ждут от гения и так редко встречают. Очень рядовой, очень обыкновенный, ничем по внешности не выделяющийся — таково впечатление, которое находишь, а иногда угадываешь в воспоминаниях современников Ньютона. ВЕЛИКИЙ СИНТЕЗАТОР Иногда задают вопрос: что было бы с физикой, если бы не было Ньютона?.. Гораздо больший смысл имеет другой вопрос: что было бы с Ньютоном, если бы не было Галилея, Кеплера, Декарта, Гюйгенса, Гука и многих других его современников и предшественников? Тогда, без сомнения, Ньютон не был бы Ньютоном. П. С. Кудрявцев В биографии Ньютона есть загадочный эпизод, всегда вызывавший недоумение биографов. Этот эпизод — единственное дошедшее до нас письмо личного содержания, отправленное за тридцать лет кембриджской жизни юному Френсису Астону, члену Тринити-колледжа. Дословно цитируемое всеми биографами Ньютона, это письмо отправлено 18 мая 1669 года и разительно отличается от всего эпистолярия ученого, представляя нечто среднее между нравоучением и шпионским наставлением забрасываемого за границу агента. Не будем вникать в сплетни, касающиеся отношений мэтра с «кембриджским другом», сейчас речь пойдет о другом. Письмо Ньютона отправляющемуся за границу Френсису Астону по стилю, содержанию, манере настолько выпадает из эпистолярного наследия творца новой физики, что давно должно было бы привести чувствительных к такого рода несуразицам исследователей к заключению о мистификации, подлоге, исторической шутке или чем-то в этом роде. Однако письмо это подлинное и вместо сомнений в авторстве Ньютона всегда вызывало удивление касательно побуждений «остроумнейшего мужа» и без пяти минут лукасианского профессора, добровольно выступившего в роли шпионского инструктора. Ныне разгадка известна: письмо Ньютона Астону на самом деле — не что иное как компилляция двух книг о путешествиях Роберта Саутвелла и алхимии Михеля Майера. Остается проникнуться трагедией человека, единственное письмо личного содержания списавшего из книг… Но и этим не исчерпывается драма Ньютона — любящие люди во все времена обращались к книжной премудрости, дабы возвыситься в глазах адресата. Перед нами не просто письмо одинокого волка, черпающего опыт из чужих книг, — перед нами образец мировосприятия, выстраивающего линию поведения согласно жесткой, к тому же принадлежащей другим, схеме… Письмо до какой-то степени обнаруживает «книжность» мировосприятия Ньютона, стремление подчинить людское поведение жесткой научной схеме. Жизненные рецепты письма умозрительны; за ними не стоит выстраданный опыт. По форме письмо напоминает образец из «пособия по писанию писем», чрезвычайно популярного у студентов Кембриджа тех лет; но вместо письма дружеского или любовного Ньютон пишет научное письмо другу — жанр, неведомый в «пособии». Одиночество Ньютона порой действительно было страшным, крепостным. Общению с живыми людьми он предпочитал книги, которые, при всей их дороговизне, начал собирать в молодости, копил всю жизнь, как Гобсек свои сокровища, без устали искал в них «мудрость древних», гармонию небес, загадки «философского камня» и человеческой истории. Любопытно, что первые купленные книги не имели никакого отношения к предмету его интересов — физике. Это Х р о н и к а Кохолла, И с т о р и я английских династий и Четыре царства Слейдена — книги, пригодившиеся ему позже в работе над Х р о н о л о г и е й. Любопытно и то, что в обширной библиотеке зрелого Ньютона доминировали книги по алхимии и астрологии — предметах, волновавших Ньютона не меньше, а, судя по всему, гораздо больше его оптики и механики. Ньютон верил в то, что древние упрятали все свои знания и секреты в священные книги, мифы и предания, в их темный мир и невразумительный язык. Именно в этих источниках Ньютон стал искать «мудрость древних». Он считал, например, что Пифагор, открывший музыкальную гармонию, постиг закон обратных квадратов — истинную гармонию небес. Но Пифагор запрятал свое знание в иносказания и притчи с тем, чтобы сохранить его от черни. Знание это до сих пор живет в мифах и аллегориях, в свирели Пана и арфе Аполлона. Ньютон считал, что древние тексты непременно содержат в себе и алхимические секреты. Он был убежден, что именно там сокрыт секрет получения золота, тайна бессмертия и разгадка вопроса о строении природы. Здесь надо иметь в виду, что Ньютон строил величественное здание европейского естествознания не на хамском отрицании всей предшествующей культуры, как это нередко случалось позже с созданной им наукой, а на мощном философско-религиозном фундаменте и прежде всего совокупном знании древних. Физика Ньютона «в немалой степени определяется, по-видимому, тем влиянием, которое оказали на Ньютона кембриджские платоники, в первую очередь Генри Мор, а также оккультногерметическая традиция, с которой кембриджский платонизм был тесно связан… Абсолютное пространство Ньютон наделяет особым свойством активности, называя его «чувствилищем Бога» (Sensorium Dei)… Учение об абсолютном пространстве идет у Ньютона не столько от христианской теологии, сколько от эзотерических учений, связанных с возрожденческим неоплатонизмом и каббалой и распространившихся в натурфилософии XVI и XVII вв…» * В личной библиотеке Ньютона, насчитывающей 1896 томов, были испещренные пометками хозяина, сочинения Платона, Ямвлиха, Прокла, Архимеда, Евклида, Плутарха, Иринея, Иоанна Златоуста, Фотия, Агриппы, Я. Б. ван Гельмопта и Ф. М. ван Гельмонта, двухтомник Каббалы, изданный Кнором фон Розенротом, книги Ф. Бэкона, А. Арно, Р. Гука, Н. Мальбранша, Р. Декарта, Т. Гоббса, П. Гассенди, Дж. Рафсона, И. Барроу, кембриджских платоников Г. Мора, Р. Кедворта, Н. Кемберленда. Ньютон был не просто книжником, но книжником средневековым, воспитанным на священных, эзотерических, античных текстах, стойким последователем Реформации, в известной степени новым Лютером или Кальвином XVII столетия. Мир Аристотеля и Евклида оказал глубочайшее влияние на мировосприятие Ньютона, уже в юности покоренного систематикой Стагирита и последовательностью Евклида. Не случайно его Н а ч а л а структурно построены так же, как геометрия последнего. С аристотелевской К о с м о л о г и е й Ньютон знакомился по книге Иоганнеса Магируса, откуда выписал свой первый тезис против телесности света, которая должна была бы привести к истощению Солнца. У Аристотеля Ньютон узнал, что в распространении света важную роль играет приходящий в особое состояние эфир, что цвета получаются от смешения «света» и «тьмы», что тяжесть — свойство тел соединяться с себе подобными. Больше всего Ньютона, склонного к порядку и систематике, поразила система Аристотеля — существование строгих законов мышления и единой картины мироздания. Евклид потряс Ньютона не только красотой и внутренним совершенством геометрических построений — он первым начал изучать геометрические свойства световых лучей, заложив начала геометрической оптики. Еще Птолемей измерил углы падения и преломления луча света в воде, Евклид же установил законы преломления и отражения, а также описал свойство лучей света отражаться от гладких полированных поверхностей. Образец философии жизни заимствован Ньютоном у Эпикура: здравый смысл, внутренняя гармония, уединение, свобода мысли, умиротворение страсти, преодоление страха смерти, умеренность во всем, вера в разум, познание природы. Многое Ньютон почерпнул из физики Эпикура: первичность опыта; Вселенная беспредельна как по множеству тел, так и по обширности пустоты; все состоит из атомов, кои необъятно разнообразны; атомы различаются по весу и состоят из самоподобных частей, но делимость их конечна: «Должно отвергнуть возможность деления на меньшие части до бесконечности, чтобы нам не сделать все существующее лишенным всякой силы и чтобы не быть принужденным в наших понятиях о сложных телах остаться без реальности, распыляя ее в ничто». Я уже писал, что если судить об интересах Ньютона по его библиотеке, то можно говорить скорее о теологе, алхимике или историке, чем о физике. Роберт Бойль, а вслед за ним и Ньютон утверждали об успехах, достигнутых ими в алхимии. Об этом можно прочитать в книге М. Элиаде А з и а т с к а я а л х и м и я и даже в Британской энциклопедии. Сам Ньютон ставил свои труды по теологии и истории, пожалуй, даже выше, чем Н а ч а л а и О п т и к у. Во всяком случае К л ю ч к А п о к а л и п с и с у Джозефа Мида и Б е с с м е р т н ы е д у ш и Генри Мура оказали на Ньютона гораздо большее влияние, нежели труды Кеплера и Галилея. Книга Мида стала для Ньютона образцом теологической мысли и идеалом учености, прототипом собственной Х р о н о л о г и и, устанавливающей связи библейских и исторических событий. Генри Мур был старшим современником Ньютона, учителем брата аптекаря Кларка, у которого Ньютон жил в Грэнтэме. Мур соединил неоплатонизм с картезианством и своим Б е с- с м е р т и е м Д у ш и покорил сколера Ньютона. Записная книжка, относящаяся к кембриджским годам, пестрит цитатами из этой книги. Но, конечно же, главным источником теологических влияний стала для Ньютона Реформация. Хотя Лютер и Меланхтон враждебно относились к идеям Коперника, именно протестантизм открыл пути европейскому плюрализму и свободомыслию. Сама культурная, экономическая и полити- ческая атмосфера принявших Реформацию стран споспешествовала творению человека духа, подвижника, деятеля, творца собственной жизни. Лютер и Кальвин не только сформу- лировали принципы достойного частного предпринимательства, но учили тому, что все и каждый наделены Божьим даром «сделать себя» и правом самореализации. Наделенные духом и разумом люди вольны использовать свободу духа и разума по собственному разумению. Реформация не отказывалась от материи и не обращала ее во зло: материя несет на себе отпечаток божественности и по природе своей может быть благом. Кальвин не только не осуждал плоти, но считал земную деятельность и труд наипервейшими человеческими обязанностями и самым богоугодным делом. Разглагольствованиям о жизни духом и только духом протестанты предпочитали подвижнический труд, самоотдачу, прогресс. Возвращая человеку землю, реформаторы объявили трудолюбие свидетельством богоизбранности и прилежное выполнение человеком возложенных на него обязанностей — формой служения Богу. Пафос деятельности, развязывание деловой инициативы, постижение природы вещей приобретали значение религиозного призвания вне зависимости от профессии. Важен не характер труда, но «пребывание в призвании своем». Кальвин поощрял инициативу, деловитость, накопление знаний и материальных ценностей. Богатство рассматривалось не как средство достижения земных благ, но как знак божественной благодати. Всюду — в мастерской или мануфактуре, за прилавком или конторкой, в море или на поле — человек обязан был напряжением своих профессиональных сил служить Богу, и если дело удавалось ему — он мог надеяться, что на нем почила благодать Божия. Характерны названия многих сочинений английских кальвинистов пуритан XVII в.: «Одухотворенное мореходство», «Одухотворенный сельский хозяин», «Одухотворенный ткач», «Христианское судоходство», «Призвание торговца», «Милая торговля» и даже «Гидротеология». Протестантизм сформировал новый тип личности, сыгравший решающую роль в экономическом перевороте западного мира: личности деятельной, дисциплинированной, ответственной, чувствительной к несвободе и лжи. Показательно, что европейские государства, принявшие реформу, особенно германские государства, Швейцария, Нидерланды, Англия, в экономическом и научном отношении оказались далеко впереди стран, сохранивших католичество. Новая церковь как бы вверяла протестанту-ученому сферу земного бытия, опыта, знания и, по словам Роберта Бойля, требовала опровергать атеизм не священными книгами, а «мощными томами видимой природы и вечными таблицами здравого разума». Реформаторская программа Бентли — программа религиозного использования науки — фактически и была реализована Ньютоном в М а т е м а т и ч е с к и х н а ч а л а х н а т у р а л ь н о й ф и л о с о ф и и с целью познания «видимой природы» во славу человека и Бога. Ньютон действительно «зеркало», но не английской революции, а английской Реформации, ожидавшей помощи от науки, от «мощных томов видимой природы и вечных таблиц здравого разума»… …от этих «томов» и «таблиц» уже не требовали соответствия с каноническими текстами. Требовали однозначности выводов и единства картины мира. В заключение «Математических начал натуральной философии» Ньютон говорит о Солнечной системе, какой она представляется в свете механики: «Такое изящнейшее соединение Солнца, планет и комет не могло произойти иначе, как по намерению и по власти могущественного и премудрого существа». В высшей степени показательно, что не титаны Возрождения при всей их сверхчеловеческой активности, яркой индивидуальности и универсализме создали науку Нового времени, но именно протестантские ученые, люди глубоко верующие, примерные граждане, умеренные и аккуратные подвижники, книжники и накопители. Творя Н а ч а л а и О п т и к у, Ньютон отнюдь не стремился доказать, что в мире господствует механическая закономерность. Скорее, наоборот: в духе господствующего тогда деизма он хотел раскрыть природу Бога и показать, как мудро Он устроил мир, сделав излишним свое непрерывное вмешательство в ход вещей. Наши не любят вспоминать «средневековость» науки Нового времени, вышедшей из монашеских келий и сформированной Реформацией. В качестве предшественников Ньютона часто называют Тихо Браге, Кеплера и Галилея, забывая о том, что идея зрительной трубы и очков принадлежит монаху XIII века Роджеру Бэкону, а впервые реализовал телескоп безвестный средневековый мастеровой из Голландии, приоритет которого подтвержден самим Галилеем: Теперь мы достоверно знаем, что голландец, первый изобретатель телескопа, был простым мастером обыкновенных очков. Случайно, перебирая стекла разных сортов, он взглянул сразу через два стекла, одно выпуклое, другое вогнутое, причем они находились на разных расстояниях от глаза. Таким образом он увидел и наблюдал действие, которое при этом получается, и так открыл инструмент. Я же, движимый сказанным извещением, нашел инструмент путем рассуждения. Да, именно «темные века» дали миру крупнейшие и знаменитейшие университеты, потрясающие воображение архитектуру, музыку, поэзию, часы, компас, порох, новый календарь, бумагу, шелк, линзы, очки, зеркала, водную и ветряную мельницы, энциклопедии, великих ученых и врачей… Авиценна, Израэли, Джабар ибн Хайян, ибн Баджжа, Хайсам, Альфред Английский, Плифон, Кассиодор, Никифор Вламид, Луллий… Сигер Брабантский, а не Галилей, предсказал инерцию, Леонардо Пизанский открыл новую эпоху в истории математики, великий оптик Вителло оказал определяющее влияние на Леонардо да Винчи и Кеплера, виртуозный экспериментатор Петр Перегрин, автор знаменитого П и с ь м а о м а г н и т е, упредил Гильберта, царь мысли Средних Веков Роджер Бэкон написал O p u s M a j u s, средневековую энциклопедию, этот антисхоластический трактат о пользе естествознания, подвигший Колумба на его знаменитое путешествие. Роджеру Бэкону принадлежит не только идея увеличительного стекла и подзорной трубы, но и пороха, парохода, автомобиля, самолета, скафандра: «Можно сделать суда без гребцов, быстроходные колесницы без коней, летательные аппараты с машиной. Можно сделать аппарат, дабы безопасно ходить по дну моря или рек». По некоторым сведениям, Роджер Бэкон осуществил некоторые из своих изобретений, однако потом уничтожил их во имя безопасности будущих поколений... Особую страсть Ньютон питал к алхимии, его собрание алхимических трактатов, содержавшее редчайшие книги, было уникальным: наряду с известными писаниями бенедектинца Валентиния, собранием сочинений Джорджа Рипли, Х и м и ч е с- к и м т е а т р о м, С е к р е т н о й к н и г о й Артепия и П и с ь м а м и Джона Пантануса, здесь хранились многочисленные инкунабулы анонимных авторов, эзотерические рукописи Э м м а н у э л ь и М а н н а, неопубликованные труды Эринея Филалета, манускрипты, содержащие теорию и практику философского камня. Все эти книги тщательно штудировались Ньютоном, и он считал их чуть ли не главным своим сокровищем. В высшей степени интересно признание знатока рукописей Ньютона лорда Кейна: О Ньютоне принято говорить как о первом величайшем ученом современной эпохи, как о рационалисте, научившем нас думать на основе трезвого и непредубежденного анализа. Я не представляю его себе в этом свете. Я думаю, что таким его не сможет представить себе всякий, кто познакомится с содержимым сундука, который он упаковал, окончательно покидая Кембридж в 1696 году, и который, хотя и не в полной сохранности, дошел до наших дней. Ньютон не был первым в эпохе рационализма. Он был последним из волшебников. Исаак Ньютон… был последним любознательным вызывали искреннее и почтительное уважение. ребенком, у которого маги Самая большая ложь о создателях современной науки — это стремление «очистить» физику от мистики, рационализм от оккультизма. По словам английского физика Д. Бома, «во времена Ньютона теологи и ученые заключили союз, надеясь таким образом решить свои собственные проблемы». Существует огромное количество свидетельств неотрывности физики от мистики в эпоху великих открытий. Математики эпохи Возрождения не просто продолжили разработку геометрии и алгебры, но превратили их в оккультные науки о числе. Французский историк науки Ж. Гальбронн считал, что астрология была главной частью космологии И. Кеплера и соединяла человека с космосом. Любопытно, что даже в эпоху Просвещения восторженный прием в окружении Вольтера и Дидро встречали не научные открытия, но «тайные науки», белая и черная магия, а Европа просто кишела мистагогами и проходимцами. Или другое — уже современное — свидетельство о Ньютоне-алхимике, возможном добытчике Философского камня: ...Отбросив со лба прядь поседевших от ртути волос, Ньютон потер усталые глаза и вновь вчитался в текст Джона Рипли, который он давно знал наизусть: «Чтобы приготовить эликсир мудрецов, или философский камень, возьми, сын мой, философской ртути и накаливай, пока она не превратится в зеленого льва. После этого прокаливай сильнее, и она превратится в красного льва. Дигерируй этого красного льва на песчаной бане с кислым виноградным спиртом, выпари жидкость, и ртуть превратится в камедеобразное вещество, которое можно резать ножом. Положи его в обмазанную глиной реторту и не спеша дистиллируй. Собери отдельно жидкости различной природы, которые появятся при этом. Ты получишь безвкусную флегму, спирт и красные капли. Киммерийские тени покроют реторту своим темным покрывалом, и ты найдешь внутри нее истинного дракона, потому что он пожирает свой хвост. Возьми этого черного дракона, разотри на камне и прикоснись к нему раскаленным углем. Он загорится и, приняв вскоре великолепный лимонный цвет, вновь воспроизведет зеленого льва. Сделай так, чтобы он пожрал свой хвост, и снова дистиллируй продукт. Наконец, мой сын, тщательно ректифицируй, и ты увидишь появление горючей воды и человеческой крови». — А ведь Бойль уже получил философскую ртуть, смешав ртуть с порошкообразным золотом, — подумал Ньютон. — Недаром при их смешении происходит необъяснимое повышение температуры. Алхимия выявляет в природе силы, которые Декарт оставил без внимания. Это то самое, производное от Бога, немеханическое активное мировое начало, без которого тела Земли, планет, комет и Солнца начали бы охлаждаться, замерзать и превратились бы в безжизненные массы. Ученый бережно закрыл фолиант и вышел в сад. Незакрытая дверь лаборатории манила его, но он знал, что если не ляжет «вовремя спать, то утром ум будет лишен ясности, а глаза — остроты и внимания. Тайна материи манила его со всей сладостью единственного доступного кембриджскому затворнику греха, и алхимия обещала подарить частицу божественной мощи. Впрочем, Ньютон не был исключением: в Нюрнберге секретарем тайного общества по изготовлению золота служил Лейбниц, в Англии к получению Философского камня и философ- ской глины «приблизился» Роберт Бойль — наставник Ньютона по части алхимического тайного знания. Именно у Бойля Ньютон воспринял свои корпускулярные представления и мысль о том, что эксперименты по трансмутации металлов * могут пролить свет на строение Вселенной. Хотя Ньютон не опубликовал ни одной алхимической работы, а большинство результатов его исследований не сохранилось, ему казалось, что он получил Философский камень, одна из малоразборчивых записей расшифровывается так: «Видел Философский камень». Это — одна из загадок Ньютона: тридцать лет увлеченно занимаясь алхимическими экспериментами, он не оставил результатов, а сохранившиеся записки и обрывки рукописей не несут на себе отпечатка его гения. Высказывалось предположение, что алхимические труды Ньютона сгорели — возможно, это одна из причин его безумия. Имеет право на существование и другая гипотеза: учитывая скрытность нашего героя и страдания, которые он перенес в борьбе с конкурентами, можно предположить, что Ньютон, если он действительно считал себя обладателем философского камня, мог сознательно уничтожить его разгадку: ведь наследников или друзей не было, зато врагов... К сожалению, немногие сохранившиеся алхимические работы Ньютона до сих пор серьезно не изучены. Совсем недавно при каталогизации сотрудники библиотеки Лондонского королев- ского общества, которое долгое время возглавлял Ньютон, был обнаружен манускрипт Ньютона по алхимии. Пресс-секретарь общества Тим Уотсон следующим образом прокомментировал эту находку: «Ньютон посвящал алхимическим изысканиям значительную часть своего времени. Найденный манускрипт позволяет поновому взглянуть на жизнь ученого». В найденной рукописи содержится небольшой литературный обзор работ алхимиков прошлого и тщательно зашифрованные размышления самого автора о тайной науке. Увы, всю жизнь склонный к скрытности Ньютон следовал в своих записях общей традиции алхимической тайнописи, полной символов и кодов. Делалось это с единственной целью — предотвращения заимствований на пути к трансмутации. Ньютон, интересовавшийся искусством шифровки с юных лет, широко пользовался им в своих записных книжках. Все алхимики любили объяснять «темное через еще более темное, неизвестное через еще более неизвестное», а в случае с Ньютоном дополнительно сказывалась его болезненная ранимость, боязнь критики, полная невосприимчивость к ней, а также привычка всё секретить. Из английского текста найденного 22-страничного манускрипта так и осталось неясным, что же именно хотел в них сказать Ньютон. Синтезаторский талант Ньютона нигде не проявился столь ярко, как в небесной механике, создании новой системы мира. Почти все компоненты этой системы — декартова и галилеева инерция, центробежные силы Гюйгенса, кеплеровы законы движения, тяготение Гука, динамическое равновесие Борелли — предложены предшественниками, но именно «великий систематизатор» превратил разрозненные части в науку, давшую основание для кантовского афоризма: «В каждой науке ровно столько истины, сколько в ней математики». Большинство исследователей почему-то прошли мимо величайшего предшественника Ньютона — Леонардо да Винчи, намного опередившего свое время открытиями в геологии, физике, механике, астрономии, аэронавтике и многих других науках. Меня потрясают не столько сами эти открытия, сколько человеческие параллели двух величайших гениев, прославивших свои народы. Оба стремились к уединению, не имели друзей, были холодны к женщинам, отдавая весь жар души любимому делу. Математика была женой обоих, меланхолия — средой обитания, страсть к изучению природных явлений — всепоглощающей манией. Если существует переселение душ, то душа Леонардо вполне способна конкурировать с душой Галилея за место в теле Ньютона. Оба испытывали свои силы на многих поприщах, отдаваясь всецело только своей страсти, оба глубоко постигли тщету и ничтожность «обыденной жизни», пытаясь преодолеть ее «высшим» — своей наукой и своим искусством, оба испытывали трагическую неудовлетворенность сделанным и собственным существованием, толкавшим обоих на вечный поиск и переписывание собственных работ. Если «физика» и «лирика» соприкасаются между собой, то высшая точка соприкосновения — Джоконда, зеркало души не только Леонардо, но каждого Великого Творца, чувствующего свое бессилие перед невозможностью охватить все трепетное разнообразие форм бытия и тем не менее посягающего на прерогативу Бога выразить глубинную сущность жизни. Сам Леонардо выразил это чувство стихотворным самообвинением: «Кто не способен свершить того, что возжаждал свершить,/ Пусть лучше стремится к тому, достигнуть чего он способен». А. Эйнштейн полагал, что поле деятельности Ньютона подготовили Галилей и Кеплер, но это верно лишь в рациональном отношении — в человеческом демоническое начало творчества выразили Леонардо и Микельанджело... А. Эйнштейн: Поле деятельности для великого систематизатора, каким был Ньютон, подготовили Галилей и Кеплер. Галилей открыл, что «невозмущенное движение» тела прямолинейно и равномерно. При этом под «невозмущенным движением» тела следует понимать движение тела, на которое не действуют другие тела. В этом состоит закон инерции. Его можно сформулировать следующим образом: направление движения и скорость тела остаются постоянными, коль скоро отсутствуют внешние воздействия на тело, называемые силами. Галилей открыл также, что на поверхности Земли скорость свободно падающего тела в равные промежутки времени увеличивается на равные величины. Ньютон поставил общий вопрос: как изменяется скорость свободного тела под действием произвольно заданной силы? Это — гораздо более общая задача по сравнению с тем, которую рассматривал Галилей, ибо действующая сила по своей величине и направлению может произвольно меняться со временем; ответ на нее связан с рассмотрением произвольного движения; он должен содержать общий закон движения. Эта задача может быть решена с помощью решенной Галилеем задачи о падении свободного тела под действием силы тяжести, но она требует нового математического аппарата, специально созданного для этой цели Ньютоном, а именно: дифференциального и интегрального исчисления. Не умаляя влияний Галилея и Кеплера, следует заметить, что на самом деле ньютоновский синтез — результат гораздо более обширного поля иррадиации как по части небесной механики и представлений о тяготении, так и в отношении математических влияний. Начнем с математики. По признанию самого Ньютона, сделанному незадолго до смерти Абрахаму де Муавру, первоистоком его математических увлечений стала покупка им на Стурбриджской ярмарке 1663 года книги по астрологии. Тогда начинающий сабсайзер Тринити-колледжа увлекался не столько проблемами устройства мира, сколько предвидением собственного будущего, главным образом поджидающих его бед и несчастий. Но здесь-то он и столкнулся с неожиданной трудностью: знаний, почерпнутых у Ван Схоутена и Вильяма Утреда, авторов его математических учебников, явно не хватало для расчетов сложных площадей и объемов, требуемых в астрологических изысканиях будущего. Именно тогда Ньютон обратился к геометрии Евклида и Декарта, алгебре Франсуа Виета, работам Схоутена и Уоллиса — все эти имена Ньютон перечисляет в ряду своих поводырей на пути к исчислению бесконечно малых. Нельзя сказать, что математические штудии дались ему без труда. Первая прочитанная книга по тригонометрии оказалась непонятной, да и Г е о м е т р и я Декарта поначалу оказалась выше его разумения — пришлось остановиться на третьей странице... Дотошность Ньютона взяла свое: вскоре он уже знал почти всё о работах своих предшественников в создании дифференциального и интегрального исчисления: Намек на метод я получил из способа Ферма проведения касательных; применяя его к абстрактным уравнениям прямо и обратно, я сделал его общим. Г-н Грегори и д-р Барроу применяли и улучшили этот метод проведения касательных. Одна моя статья послужила оказией для д-ра Барроу показать мне его метод касательных до включения его в 10-ю лекцию по геометрии. Ибо я — тот друг, о котором он там упоминает. Умерший в 1665 году французский юрист и математик Пьер Ферма был не только создателем теории чисел, которому принадлежат две знаменитые теоремы (великая и малая теоремы Ферма), но и человеком, впервые написавшим уравнения прямой и линий второго порядка, а также давшим общий закон дифференцирования степени, в том числе дробной. Ферма значительно развил предложенный Декартом способ проведения нормалей и создал правило нахождения экстремумов и проведения касательных, то есть описал методы нахождения производных. Хотя Ферма владел приемами дифференцирования и интегрирования, ему не удалось найти связь между этими операциями, создать алгоритм дифференциального исчисления и обнаружить применимость новых методов к проблеме квадратур. Рано умерший шотландский астроном Джеймс Грегори, родившийся лишь четырьмя годами раньше Ньютона, оказался его предтечей сразу по двум проблемам — изобретению зеркального телескопа и вычислению площадей под кривыми второго порядка, гиперболой и эллипсом. При этом он пользовался не идеями Ферма, а методами рядов и только что изобретенных Непером логарифмов, открытие которых оказало на Ньютона и Лейбница не меньшее влияние, чем метод проведения касательных и отыскание экстремумов. Учитель Ньютона Исаак Барроу не только владел основными идеями дифференциального и интегрального исчисления, но обнаружил в них взаимную обратимость, был близок к пониманию производной как скорости процесса — отсюда ньютоновы флюента (текущая непрерывная переменная) и флюксия (ее скорость). Кинетическому обоснованию процесса исчисления бесконечно малых Ньютон обязан Кавальери, предложившему метод бесконечно малых, но все же не нулевых величин, Уоллису, считавшему, что площади под кривыми суть статистические суммы бесконечно малых площадей, и Барроу, описывавшему кривые и площади под ними движением точки. Этимологически флюксии (текущие) отражают идею движения: Я рассматриваю математические величины не как состоящие из очень маленьких частей, но как описываемые с помощью непрерывного движения. Линии описываются и, следовательно, порождаются непрерывным движением точек, поверхности — движением линий, пространственные фигуры — вращением сторон, интервалы времени — непрерывным течением и т. д. Следовательно, рассматривая эти величины, которые равномерно увеличиваются и порождаются этим увеличением, становясь больше или меньше в соответствии с большей или меньшей скоростью, с которой они увеличиваются и порождаются, я искал метод определения величин из скоростей движения или приращений, при которых они порождаются; и, назвав эти скорости движением или приращением флюксиями, а порождаемые величины флюентами, я постепенно пришел к методу флюксий, который я и использовал в 1665 или 1666 году при решении задачи о квадратуре кривой. Судя по признанию самого Ньютона, сделанному в письме Ольденбургу в 1676 году, решающим при создании метода флюксий стало знакомство со статистическими суммами Уоллиса, описывающими площадь под кривой в виде рядов: Теперь я скажу еще о том, каким путем я впервые получил эти ряды… В начале моих занятий математикой, когда я натолкнулся на работу знаменитого Уоллиса, я рассматривал те ряды, путем интерполяции которых Уоллис получает площадь круга и гиперболы. Часто приходится слышать о том, что отношения Барроу и Ньютона выходят за рамки субординации учителя и ученика и что влияние Барроу на Ньютона исчерпывалось психологическими импульсами к созданию принципиально новых концепций. С этим трудно согласиться: во-первых, Исаак Барроу, бывший на 12 лет старше Ньютона, обнаружил часто приписываемую Ньютону взаимную обратимость дифференцирования и интегрирования и рассмотрел ряд задач, приводящих к дифференциальным уравнениям, и, во-вторых, что, может быть, гораздо существеннее, будучи человеком большой души, огромных талантов и еще большей эрудиции, он не мог не покорить младшего современника широтой своих взглядов, глубиной мироощущения, человечностью, наконец. Барроу не только организовал первую математическую кафедру Кембриджа, он был знатоком древних языков, знаменитым богословом и проповедником, крупным поэтом, одним из создателей литературного английского и, главное, обладал житейской мудростью и добротой. Восхищаясь Декартом, Барроу внушал Ньютону, что при всем математическом величии французского философа, Картезий лишал мир движущей пружины — мировой души, управляющей движением материи. Барроу напрочь отвергал механицизм зарождающегося века Просвещения, предостерегая Ньютона от опасности уплощения и примитивизации мира. Каждая такая беседа тревожила Ньютона, заставляла думать о самых сложных проблемах, существующих в мире, о Природе и Боге, о Декарте, о Муре, о самом Исааке Барроу. Исаак Барроу был истинным интеллектуальным [я бы сказал — духовным] отцом Ньютона. Он направлял молодого выпускника в науке, философии, религии, привил свои взгляды на эксперимент, индукцию, математизирование в философии. Впоследствии он помогал ему быстро проходить последовательные ступени академической карье- ры и получить профессорский пост. Барроу не только принимал участие в разработке анализа бесконечно малых, но побудил Ньютона ознакомить ученый мир с его изысканиями в этой области. Когда в 1669 году в его руки попала книга Меркатора, в которой бесконечные ряды применялись для вычисления логарифмов и нахождения квадратур, Барроу понял, что флюксии Ньютона в опасности. Используя весь свой авторитет, он потребовал от ученика без промедлений изложить свои математические идеи и оповестить о них научный мир. Так появилась работа Об анализе уравнений с бесконечным числом членов (D e A n a l y s i), в которой Ньютон описал метод флюксий и метод касательных. С помощью Барроу и Коллинса эта статья в рукописном варианте была направлена всем заинтересованным специалистам в Англии, Шотландии, Франции, Голландии и Италии. От публикации статьи D e A n a l y s i Ньютон категорически отказался, что впоследствии дало Лейбницу возможность претендовать на собственный приоритет в открытии дифференциального исчисления в современной его форме. Хотя Ньютон строил свою механику как антитезу системе мира Декарта, начинал он как правоверный картезианец, поначалу без колебаний принявший декартовские идеи. Декарт стоял у истоков науки Нового времени. Ему принадлежат первые работы в области исчисления бесконечно малых, вихревая теория образования вселенной, теория пространства, эфира, морских приливов, радуги, цвета — проблем, решению которых Ньютон позже посвятил свою механику и оптику. Декарт ввел в математику алгебраический стиль обозначений и изобрел аналитическую геометрию, ставшую откровением для Ньютона. Известна точная дата начала увлечения Ньютоном декартовской оптикой и механикой — 20 января 1665 года. В этот день Ньютон конкретизировал заимствованную у Декарта мысль «Всякая вещь пребывает в том состоянии, в каком она находится, пока ничто ее не изменит» в закон инерции, записав его в своей М у с о р н о й т е т р а д и как сотую аксиому. Никто почему-то не обратил внимания на удивительное хронологическое совпадение «вулсторповского откровения» Ньютона с его знакомством с Началами ф и л о с о ф и и, Г е о м е т р и е й и Д и о п т р и к о й Декарта. Интеллектуальный взрыв, феноменальный прорыв, внезапный всплеск гениальности аутсайдера и изгоя, доселе ничем себя не проявившего, явно совпал по времени со штудиями потрясших его книг. У меня нет никаких сомнений, что Декарт стал катализатором гениальности Ньютона, образцом для подражания и одновременно — в силу особенностей болезненной психики Ньютона — вершиной, которую необходимо «преодолеть», превзойти, ниспровергнуть, разрушить... Начав как правоверный картезианец, Ньютон создал свою систему мира как антитезу декартовской. В механике Декарта пространство отождествлялось с материей или эфиром или, иными словами, считалось полностью заполненным. Декарт отвергал дальнодействие и в качестве причины движения и перемены его характера признавал исключительно внешнюю силу, передающую импульс прямым механическим соударением или промежуточной средой. Заполненное материей или эфиром пространство необходимо было Декарту как вихревой двигатель при объяснении кинематики небесных явлений как среда для распространения света или магнитного воздействия. Одержимый идеей механицизма, Декарт считал action in distans, или дальнодействие, мистикой, схоластическим ухищрением, перипатетическим страшилищем. Картезианская космогония зиждилась на трех китах: отождествлении материи и пространства, корпускулярном строении материи и ее механическом взаимодействии и движении. Согласно Декарту, первоначальный хаос, однородно распределенная материя в процессе движения все больше упорядочивалась, причем главной причиной упорядочения являлась центробежная сила, создающая круговращательное или вихревое движение. Образование звезд, планет и комет — результат вихрей, концентрирующих материю, передающих взаимодействие между ее частицами, придающих вращательное движение небесным телам. Тяготение — это давление материи, участвующей в вихревом движении, точнее — ее центростремительная сила, передаваемая промежуточной средой или давлением самих тел. Тяжесть — меньшая легкость: земные тела менее легки, будучи менее скорыми, нежели частицы вихря. Иными словами, тяжесть — центростремительная реакция земных тел на центробежную силу, развиваемую вихрем. Термин «вихри» (vortices, tourbillons) навеян образами текущей воды, завихряющейся вокруг несомых потоком предметов. Движение небесных тел подобно движениям вихря, увлекающего их с собой подобно судам, предоставленным течению реки. В частности, кометы — те же планеты, блуждающие по весьма неправильным путям — из вихря в вихрь, из одной планетарной системы в другую. Небесная механика Ньютона зародилась в момент расцвета картезианской космологии. Оттолкнувшись в ее создании от представлений самого Декарта, Ньютон поставил себе цель, говоря на современном языке, следовать фейерабендовскому принципу пролиферации — построить теорию, несовместимую с существующей, известной, сделать знание конкурентным. Возможно, космология Ньютона — результат того психологического, бессознательного процесса, который, тоже на современном языке, характеризуют как манию величия, выросшую на почве комплекса неполноценности. Кстати, это еще одна потенциальная причина, объясняющая двадцатилетнюю задержку публикации Ньютоном Н а ч а л: в 1666-м он еще находился в «пограничном состоянии» между комплексом и манией и, помимо иных испытываемых им страхов, боялся взрыва негодования — реакции ученого мира на посягательство «заморыша» ниспровергнуть светило. Мир Ньютона коренным образом отличался от мира Декарта: вместо полностью заполненного материей пространства и механической передачи сил появлялось пустое пространство и дальнодействующее тяготение, возникала новая концепция действующих на тела сил, определяющих их движение; вихри и прямое механическое воздействие в качестве причин образования небесных тел и тяготения напрочь отвергались. Качественная теория заменялась количественной, место умозрения занял расчет. Ньютон строго математически доказал несовместимость теории вихрей с законами Кеплера и с траекториями движения комет *. Попытки реставрации «мира Декарта» напряженными стараниями французских и немецких ученых (здесь можно упомянуть Режи, Фонтенеля, Гюйгенса, Вариньона, Сольмона, Буйе, И. Бернулли) продолжались почти до середины XVIII века, однако по мере вымирания приверженцев космология Декарта все более ветшала, становясь синонимом древнего и отжившего. После выхода в отставку последнего из могикан — Фонтенеля — картезианская космология скончалась от старости, как раньше — не без участия самого Декарта — умерла схоластика. Любопытно, что на похоронах «мира Декарта» Даламбер в В в о д н о м р а с с у ж д е н и и к Э н ц и к л о п е д и и в 1751 году сказал о Декарте почти слово в слово то же, что — спустя два века — Эйнштейн о Ньютоне, именно: Признаем же, что Декарт, строя всю физику заново, не мог бы ее создать лучше; что нужно пройти через вихри, чтобы добраться до истинной системы мира. Почти все предшественники Ньютона размышляли о природе тяготения, так что и здесь он не был первопроходцем. Коперник считал тяжесть и тяготение естественным устремлением, которым Бог одарил части для их сочетания в единое и совершенное целое. Благодаря этому свойству небесные тела сохраняют шарообразную форму. Коперник приписывал тяжесть небесным телам, но всемирное тяготение у него отсутствует. Первый крупный исследователь магнетизма Вильям Гильберт, упредивший Фрэнсиса Бэкона в разработке «индуктивного» метода в науке, упредил и Ньютона, заявив, что между Землей и Луной существует притяжение, подобное взаимодействию магнитов, причем его величина пропорциональна массам. Если на небесных телах существует «врожденное» влечение одного тела к другому (тяжесть), то между небесными телами — тяготение магнитного происхождения: Сила, истекающая из Луны, достигает Земли; подобным же образом магнитная сила Земли пробегает небесное пространство до Луны… Действие Земли, однако, гораздо значительнее вследствие ее большей массы... Взаимодействие, однако, не сближает тела наподобие магнитных сил, а лишь заставляет их непрерывно вращаться одно около другого. Кеплер уже прямо писал, что «тяготение есть взаимное стремление всех тел», причем источником такого стремления является «движущая душа», Солнце. Солнце — источник действия «виритуса», сила которого ослабевает с расстоянием. У планет тоже есть свой «виритус» меньшей величины. Кеплер не исключал, что тяготение звезд и планет сродно с магнитными силами и связывал морские приливы с влиянием Луны. Галилей первым применил к движению небесных тел законы механики, обнаруженные им при исследовании земных явлений, нашел формулу для ускорения свободного падения тел, открыл способность тел сохранять свою скорость (инерцию, или количество движения, определяемое массой и скоростью), установил принцип относительности, начал исследования движения маятника, открыл независимость ускорения падения от массы тел, законы равноускоренного движения, пытался опытным путем установить законы соударения тел и скорость света. Галилею, в сущности, принадлежит идея соединения эксперимента и теории — опыта и вывода математических зависимостей, этот опыт описывающих: Философия написана в той величественной книге, которая постоянно лежит открытой у нас перед глазами — я имею в виду Вселенную, — но которую невозможно понять, если не научиться предварительно ее языку и не узнать те письмена, которыми она написана; ее язык — язык математики, и эти письмена суть треугольники, окружности, без помощи которых в ней невозможно понять хотя бы единое слово; без них мы можем только кружиться по темному лабиринту. Главная черта, объясняющая и объединяющая продуктивность мышления Галилея и Ньютона, — это способность ясного, структурированного понимания сути явлений на чрезвычайно сложном, затуманенном фоне. Еще — умение за очевидностями видеть научные проблемы: почему тела падают? как при этом меняются параметры падения, например, скорость? каково ускорение падающего тела? какова фундаментальная природа и законы движения? можно ли переносить результаты земных наблюдений на небесные явления? Лагранж не случайно в своей М е х а н и к е, говоря о Галилее, прибегнул к несвойственной ему патетике: Нужен необыкновенный гений, чтобы открыть законы природы в явлениях, которые всегда пребывали перед глазами, но объяснение которых тем не менее всегда ускользало от изысканий философов. Конечно, многое ускользнуло от Галилея — понимание важности открытий Кеплера, сложность и неравномерность планетных движений (здесь он уступал даже Гиппарху и Птолемею), влияние Луны на земные океанские приливы, математическая формула закона инерции, закон центробежной силы (его получит Гюйгенс, дальше всех до Ньютона продвинувшийся в развитии механики). И все же именно Галилей стал самым близким предшественником Ньютона как в части подготовки небесной механики, так в изобретении телескопа и его широком использовании в астрономии. Очень близко к открытию закона всемирного тяготения подошел Христиан Гюйгенс, в трактате О п р и ч и н а х т я ж е с т и сделавший вывод о том, что сила тяготения зависит от расстояния тела до центра Земли. Количество «пересечений» идей Гюйгенса и Ньютона огромно: здесь и широкое использование принципа относительности, и закон центробежной силы, и теория света, и исследование лучепреломления, и разработка температурной шкалы, и совершенствование астрономических труб, и уникальные астрономические наблюдения (Гюйгенс открыл спутник Сатурна Титан, а также кольцо Сатурна, полосы на поверхностях Юпитера и Марса и туманность в созвездии Ориона), и расчет длин дуг окружности, эллипса и гиперболы — так что Ньютон неслучайно видел в Гюйгенсе ближайшего предшественника, что, впрочем, не воспрепятствовало их полемике по ряду оптических проблем. Ньютону часто неправильно приписывают «ключ» к движению небесных тел, происходящему в результате сложения прямолинейного движения по инерции и ускоренного движения под действием силы тяготения. На самом деле мысль эта принадлежит Борелли, впервые описавшем планетное движение как состояние динамического равновесия: Предположим, что планета стремится к Солнцу и в то же время своим круговым движением удаляется от этого центрального тела, лежащего в середине круга. Если обе эти противоположные силы равны между собой, то они должны уравновеситься — планеты не будут в состоянии ни приблизиться к Солнцу, ни отойти от него дальше известных пределов и в таком равновесии будут продолжать свое обращение около Солнца. Не все просто и с открытием знаменитого закона всемирного тяготения. Во-первых, в неявной форме этот закон содержится в правиле Кеплера о том, что периоды планет находятся в полуторной пропорции к расстоянию от центров их орбит (Ньютон не скрывал, что именно из этого кеплеровского правила вывел свой закон); во-вторых, до Ньютона или, во всяком случае, независимо от него по крайней мере три человека — Буйо, Гук и Рен — догадались, что силы притяжения между небесными телами ослабевают пропорционально квадрату расстояния между ними, так что, при всем уважении к сделанному здесь Ньютоном, надо признать, что у него было как минимум три менее удачливых соавтора. Что до исследования комет, то, помимо Галлея, подвигшего Ньютона к написанию Н а ч а л, необходимо упомянуть имена наставника Колумба флорентийца Паоло Тосканелли, нюренбергского звездочета Иоганна Мюллера, Региомонтана Апиана, Павла Фабриция, Вильгельма Гессенского, и, конечно же, «феникса астрономов» — Тихо Браге. Они не только начали определять положения комет и составлять их каталоги, но и анализировать пути их орбит и расстояние последних от Земли. Наиболее впечатляющие результаты здесь получены темпераментным Тихо Браге, которому, как известно, отстрелили нос на «научной» дуэли. Браге неодобрительно отнесся к Копернику и выдвинул свою «безумную» идею, согласно которой Солнце вращается вокруг неподвижной Земли, но другие планеты — вокруг Солнца. Тем не менее именно будущий наставник Кеплера до своего изгнания из Дании провел беспрецедент- ные по точности (для своего времени) определения положений светил и, главное, первым пришел к выводу о некруговой (эллиптичной) форме орбит небесных тел. Законы Кеплера в немалой степени своим появлением на свет обязаны также ученичеству у Браге и оставшимся после его смерти ценнейшим наблюдениям планетных движений. Я не буду здесь подробно задерживаться на предшественниках Ньютона в оптике: законы геометрической оптики установлены Снеллем и Декартом, скорость света вычислена из астрономических наблюдений Олафом Ремером, корпускулярная теория света развивалась Кеплером, последнему также принадлежит описание явления полного внутреннего отражения и разработка конструкции астрономической трубы, вытеснившей галилеевскую, Галилей развил концепцию света как материального истечения, связанного с теплотой, монах Доминис описал спектр разложения белого света при прохождении через призму, а Марци впервые заметил разное преломление отличающихся по цвету лучей, Бойль описал явление окраски тонких пленок, а Гук — зависимость окраски от толщины, Гримальди, видимо, принадлежит открытие хроматической аберрации, Караваджи стал автором идеи отражательного телескопа или рефлектора, неверно приписываемой Ньютону, который лишь довел эту идею до практического осуществления (кстати, тоже не впервые, как утверждают некоторые). Итак, во времена Ньютона в оптике все «шумело новыми работами», как этого требовал в свое время от науки Бэкон. Оптические мастера шлифовали линзы и призмы, изготовляли телескопы и микроскопы, ученые делали опыты, строили теории, производили расчеты. Эта творческая атмосфера захватила двадцатитрехлетнего Ньютона. Последняя фраза нуждается в комментарии. Я глубоко убежден в том, что «творческая атмосфера» — главное условие рождения гениев-матерей, даже если они создают ее сами. Через мои книги о величайших ученых красной нитью проходит мысль о подготовленности, наследовании открытий. Из ничего ничего и возникает. Великое открытие — это прежде всего великий синтез, пионеры — великие синтезаторы. У предшественников, подготовивших им почву, как бы не остается сил для решающего броска. Они как бы готовят дорожку для разбега. Прыгают же Ньютон, Дарвин, Эйнштейн, Фрейд... БИТВЫ ЗА ПРИОРИТЕТ Приглаживая образ Ньютона, многие позднейшие исследователи считали, что фраза о карликах, стоящих на плечах гигантов, у Ньютона означает его уважение и благодарность по отношению к его предшественникам-гигантам. К сожалению, эта черта совершенно не свойственна Ньютону. В этом можно легко убедиться, открыв любую его работу. В. П. Карцев Будучи книжным человеком и позаимствовав у монаха XIII века Бернарда Шартского фразу о карликах, которые видят далеко лишь потому, что стоят на плечах гигантов, Ньютон вкладывал в нее только издевательский смысл: речь шла о его вечном сопернике горбуне Роберте Гуке, раз за разом предвосхищавшем его опыты и открытия… Подсознательно чувствуя первенство этого карлика, всю жизнь перебегавшего ему дорогу, прекрасно зная из книг и собственного богатого опыта, сколь важны для первопроходца идеи предшественников, Ньютон не мог отказать себе в удовольствии «сублимации» — в переносе собственных уязвленных чувств первооткрывателя, которому «помешали» предшественники-гиганты, на вечного оппонента, почти alter ego, мысли Бернарда Шартского в ее по-свифтовски сниженном, издевательском варианте… Дело вовсе не в том, что он чувствовал себя Гулливером, дело в том, что и Гулливеры не лишены подполья, подсознания… Конечно, тяжбам ученых ХVII века споспешествовал дефицит информации, научных изданий, взаимного общения, однако главной причиной «войн философов» были всетаки их человеческие качества, тщеславие, подозрительность, боязнь утраты сокровенного, с трудом добытого знания, или страх остракизма... Надо сказать, что многие ученые тех времен, избегая опасной ревности коллег, вообще ничего не выносили на их суд. Галилей скрывал многие свои открытия чуть не до конца дней своих. Он понимал, что чем свежее идея, тем большую критику она вызовет. Ньютон, по молодости лет этого не понимавший, на опыте своих первых публикаций мог убедиться в кровожадности коллег, похлеще богатых синьоров и лэндлордов оберегавших неприступность своих интеллектуальных владений. Здесь все средства были хороши — от лицемерия до коварства, от отрицания знакомства с трудами предшественников до заимствования чужих результатов и помех, чинимых их обнародованию. Макиавеллизм подобного рода был присущ большинству «философов», ведущих войны за свой приоритет. Ньютон, Гук, Лейбниц — не исключения. Приобретя и тщательно проштудировав в 1665-м Мик рографию Гука, наикапитальнейший труд в области физической оптики, Ньютон впоследствии категорически отрицал знакомство с результатами Гука. Он скрыл и заимствование у Гука основополагающих идей теории тяготения, своим происхождением обязанной не столько пресловутому «яблоку», сколько информации о выступлениях Роберта Гука на заседаниях Королевского общества незадолго до вулсторпских «озарений». В этих выступлениях Гук говорил, что сила, управляющая движением планет, подобна той, что производит движение маятника, и изменяется обратно пропорционально квадрату расстояния. Как мы теперь знаем, сам Гук не был здесь первооткрывателем. Да и в М и к р о г р а ф и и Гука можно найти немало скрытых заимствований — дифракцию света открыл не Гук, а Гримальди, волновая теория света многим обязана Гюйгенсу… Лейбниц тоже кривил душой, отрицая свое знакомство с Н а ч а л а м и Ньютона: принадлежащий Лейбницу экземпляр этой книги буквально испещрен заметками, сделанными его рукой… Ничто человеческое… Ложь и лицемерие — отнюдь не главное оружие, к которому приходилось прибегать корифеям XVII столетия. Братья Сторер, видимо, не без оснований обвиняли юного Исаака в хитрости и коварстве — воровство корзины с вишнями не худшее из его прегрешений. Достаточно вспомнить истории с Грегори Чейном или королевским астрономом Флемстидом, чтобы развеять тот ореол святости, который Ньютон создавал себе в беседах со Стэкли или выписывался Кондуиттом в агиографическом «житии», создаваемом в последние годы жизни Ньютона, но так и не дописанном до конца. Грегори Чейн не обладал математическим гением Лейбница, но написанная им книга О б р а т н ы й м е т о д ф л ю к с и й, с рукописью которой юный математик познакомил Президента Королевского общества, привела последнего в смятение: Ньютон сразу понял угрозу, которую она представляет его приоритету в изобретении бесконечно малых. Как повел себя Ньютон? Он заявил пришедшему в его дом юноше, что публикация книги невозможна, недопустима и, согласно воспоминаниям Джона Кондуитта, которые вряд ли можно поставить под сомнение в силу восторженного отношения биографа к мэтру, предложил Чейну «мешок денег» за отказ от публикации. «Чейн отказался, вышел из Королевского общества и сменил математику на медицину». Поведение Ньютона в истории с Флемстидом иначе как позорным назвать невозможно. Флемстид в течение многих лет вел наиболее точные для своего времени астрономические наблюдения и регулярно снабжал ими Ньютона, которому они были крайне необходимы для расчетов, связанных с кометой Галлея, спутниками Юпитера, орбитами Юпитера, Сатурна и т. п. Ньютон неоднократно благодарил королевского астронома за полученную информацию, которую он широко использовал в первом и втором изданиях Н а ч а л. В 1705 году Королевское общество верноподданически избрало в свои члены принца Георга, получив за это средства на издание составленного Флемстидом большого звездного каталога. Комиссию или редакцию возглавил Ньютон, пообещавший Флемстиду выполнить поставленные им условия, в частности сохранение в тайне каталога постоянных звезд до публикации последнего. Заполучив этот каталог, Ньютон немедленно взломал печать, выписал интересующие его данные, в ответ на протесты Флемстида приостановил издание, отказался выплатить причитающуюся ему сумму и в конце концов предъявил астроному унизительное требование отчитаться за состояние научных приборов, являвшихся собственностью самого Флемстида. При всем том, издавая данные Флемстида, комиссия (редакция) представила дело так, будто авторство принадлежало ее членам, а не Флемстиду. Вместо принадлежащего королевскому астроному предисловия, книга была издана с «пролегоменами» Галлея, в которых ничего не говорилось о высочайшей точности данных Флемстида, зато последний обвинялся во множестве грехов, включая неточность данных, которые пришлось исправлять Галлею. Одновременно со всеми этими непотребствами Ньютон тщательно вымарывал имя Флемстида из второго издания собственных Н а ч а л и организовал самую настоящую травлю больного, стоявшего на пороге смерти ученого. В октябре 1711 года королевского астронома на носилках принесли на «разборку» к «кураторам». Он уже не мог самостоятельно передвигаться, был раздавлен чередой коварных несправедливостей, но все еще сохранял стойкость и силу духа. Сохранилось свидетельство самого Флемстида о заседании комиссии: Я был вызван в комитет, в котором, кроме него (т. е. Ньютона), были только два врача (д-р Слан и другой, столь же мало искусный, как и он). Президент чрезвычайно разгорячился и пришел в совсем неприличное возбуждение, я решил, однако, не обращать внимание на его воровские речи и указал ему, что все инструменты в обсерватории были моими собственными. Это его рассердило, так как у него было письмо от государственного секретаря о назначении их кураторами обсерватории; он сказал, что у меня не будет ни обсерватории, ни инструментов. Тогда я стал жаловаться, что мой каталог печатается Райнаром (Галлеем) без моего ведома и что у меня похитили плоды моей работы. При этом он разъярился еще больше и обзывал меня самыми скверными словами, щенком и пр., какие он только мог придумать. Я ему ответил, что ему нужно бы сдерживать свою страсть и владеть собой. Это действительно была дикая, беспардонная выходка Ньютона, которую вряд ли стоит списывать на счет нравов тогдашней эпохи. Не стоит удивляться тому, что в знак протеста против поведения Ньютона Флемстид, получив 300 экземпляров отпечатанной книги, сжег их. Лейбниц, знавший об этой истории, впоследствии воспользовался ею в «споре философов» за приоритет в изобретении исчисления бесконечно малых. Однако из многочисленных битв за приоритет, в которых на протяжении своей жизни участвовал Ньютон, ни одна не сравнится с трагедией исторического поражения Роберта Гука. В истории культуры Роберт Гук, пожалуй, наиболее драматическая фигура — первопроходец и золотоискатель, обворованный более удачливыми современниками. Его называли донжуаном от науки, но все его многочисленные «девушки» достались другим... В судьбах и характерах Гука и Ньютона много общего: оба родились в семьях небольшого достатка, слабыми и болезненными, оба выросли без отца, оба были аутсайдерами или изгоями, оба с детства увлекались часами и мельницами, а в юности проявили огромную умственную активность, у обоих пытливость сочеталась с мастерством, интеллектуальная мощь с золотыми руками. Оба отличались дурным характером, повышенно возбудимым, обидчивым, подозрительным, мелочным. Оба терзались страхами и ревностью. Ричард Уоллер во введении к посмертному сборнику научных работ Роберта Гука писал: Он был активным, неустанным гением, почти до самых своих последних дней спал очень мало, редко ложился спать раньше трех-четырех часов утра, притом редко спал в постели; чаще всего он продолжал свои научные изыскания всю ночь, компенсируя это лишь кратким дневным сном. Характер его был меланхоличным, недоверчивым и ревнивым, что с годами становилось все заметней. Очень многое сближало двух величайших людей XVII века, кроме посмертных судеб: одному было приуготовано стать суперзвездой мировой науки, другому, во многом Ньютона предвосхитившему, довольствоваться «законом Гука» и «вторым планом». Величайшая историческая несправедливость заключается в том, что Роберт Гук, этот Роджер Бэкон XVII века, оставил о себе память не столько величайшего человеческого гения, предвосхитившего крупнейшие открытия своего времени, сколько угрюмого и злоязычного сквалыги, всю жизнь обвинявшего окружающих в краже плодов его труда. Когда историческая справедливость будет восстановлена и Роберт Гук выйдет из тени Ньютона, мы узнаем, что именно Гуку принадлежит первая формулировка закона всемирного тяготения, опубликованная в 1674 году, и идея измерения силы тяжести на разной высоте (1666), и, может быть, главное — исходный план ньютоновских Н а ч а л, сформулированный Гуком вначале в работе О б и с к р и в л е н и и п р я м о л ин е й н о г о д в и ж е н и я п о д в л и я н и е м п р и т я г а т е л ь н о й с и л ы (1666), а затем в О п ы т е д о к а з а т е л ь-с т в а д в и ж е н и я З е м л и и з наблюд е н и й (1674): Изложу систему мира, во многих отношениях отличную от всех известных, но отвечающую во всем общим законам механических движений. Во-первых, все небесные тела имеют притяжение, или силу тяготения, к своему центру, вследствие чего они не только притягивают собственные части и препятствуют им разлететься, как наблюдаем на Земле, но притягивают также все другие небесные тела, находящиеся в сфере их действия. Потому не только Солнце и Луна имеют влияние на движение Земли, но и Меркурий, и Венера, и Марс, и Юпитер, и Сатурн. Подобным образом и Земля соответственным притяжением влияет на движение каждого из этих тел. Второе предположение то, что все тела, раз приведенные в прямолинейное и простое движение, будут продолжать двигаться по прямой линии, если не будет какой-либо другой действующей силы, отклоняющей их и принуждающей двигаться по кругу, эллипсу или другим более сложным кривым линиям. Третье предположение то, что притягательные силы тем значительнее обнаруживают себя, чем ближе тело, на которое они действуют, находится от центра действия. В какой степени это увеличение зависит от расстояния, это я еще не определил опытом. Если исследовать эту идею, как она того заслуживает, то она, несомненно, окажется очень полезной астрономам, дабы привести все небесные движения к определенному правилу, чего, полагаю, иначе достичь нельзя. Я смею обещать тому, кто преуспеет в этом предприятии, что он в этом принципе найдет определяющую причину величайших движений, которые имеются во Вселенной, и что его полное развитие будет настоящим усовершенствованием астрономии. Гук не ограничился этой программой, реализованной Ньютоном в Н а ч а л а х; как ученые, разрабатывающие одну проблематику, они состояли в многолетней переписке, инициатива которой принадлежала Роберту Гуку, пытавшемуся протянуть конкуренту руку дружбы. В одном из писем Гука Ньютону читаем: Мне кажется, что и Ваши и мои работы направлены к одной цели, а именно к раскрытию истины, и я полагаю, что мы должны выслушивать взаимные возражения, пока и поскольку они не переходят в выражение открытой вражды. Наши с Вами головы равно настроены на то, чтобы получать самые точные выводы причин из эксперимента. Если бы, таким образом, Вы выразили бы желание обмениваться со мной соображениями о подобных материях посредством частной переписки, я бы с радостью принял это. Я признаю, что столкновение двух соревнующихся, каждого из которых довольно трудно победить, может произвести свет, даже если их столкнули за уши лоб в лоб чужие руки, чужие инициативы и чужие намерения. Но подобное столкновение скорее произведет не свет, а нездоровую жару… В одном из писем Гука Ньютону сообщалось, что, по его предположениям, сила тяготения обратно пропорциональна квадрату расстояния между центрами небесных тел, в другом содержалось признание заслуг конкурента по части детальной разработки небесной механики. Когда после публикации Ньютоном Н а ч а л возник спор за приоритет, Ньютон был вынужден признать, что Гук действительно сообщал ему об изменении силы тяжести пропорционально обратной квадратичной зависимости, но что еще за год до этого он, Ньютон, уже знал этот закон и обсуждал проблемы небесных движений с Кристофером Реном на квартире Джона Донна. Никто не оспаривает независимость открытия закона всемирного тяготения Ньютоном и Гуком, тем более, что у того и другого были предшественники. Важно, однако, другое: никто не может оспорить, что созданием Н а ч а л Ньютон обязан Гуку. Именно Роберт Гук своими идеями стимулировал пресловутое вулсторпское «озарение» Ньютона 1666 года, а позже своими письмами побудил его к созданию небесной механики. Влияние Гука на Ньютона не ограничилось проблемами механики. Я уже говорил об оптических изысканиях М и к р о г р а ф и и. Гуку принадлежала также идея новой температурной шкалы, в которой за нуль принималась точка замерзания воды, использованная затем Ньютоном. Полностью совпадали и их научные идеалы и методы: оба отталкивались от экспериментального изучения природы и стремились к быстрейшему практическому применению сделанных открытий. По количеству последних никто не мог бы состязаться с Робертом Гуком. Именно он изобрел часы со спиральной пружиной, балансиром и анкером. Не успев запатентовать их, Гук вел тяжбу за приоритет с Гюйгенсом, описавшим такие часы в 1674 году. Бойля Гук обвинял в присвоении идеи модифицированного воздушного насоса. Гук открыл вращение Марса, двойные звезды, обнаружил связь показаний барометра с изменением погоды, положив начало метеорологии. Он изобрел проекционный фонарь, подводный колокол, метод телеграфии, зуборезный станок. В Королевском обществе он поставил сотни пионерских опытов и демонстраций по физике, химии и биологии. Гук был основоположником кунсткамеры Королевского общества, для которой лично приобрел множество раритетов и диковин. После лондонского пожара, уничтожившего значительную часть города, Гук, в качестве городского землемера и инспектора строительных работ, создал проект полной реконструкции столицы, заложив план будущего Лондона с прямыми и широкими магистралями. Гук построил знаменитый «Бедлам» и королевский лекарский колледж. Среди многочисленных изобретений Гука была и «истинная теория упругости и жесткости». Именно он обнаружил пропорциональность силы и деформации в области упругости материалов, заложив начало новой науки — механики твердых тел. Судьбы Ньютона и Гука — наглядный пример несправедливости фортуны: одному посмертно досталось всё, другой всё утратил — не сохранились даже портреты и могила… Всё доставленное [Ньютоном] сохранилось на века. От Гука остался лишь закон Гука. Рукописи Гука после смерти попали в руки Ричарда Уоллера, который, публикуя их, посвятил их — кому бы? — Исааку Ньютону. После смерти Уоллера остатки рукописей Гука перешли к Уильяму Дерхаму, другу Ньютона, который опубликовал часть их в 1726 году. Большинство бумаг Гука безвозвратно исчезло, Лондон перестроился таким образом, что следов проектировки Гука в его улицах и площадях не осталось. Бедлам, спроектированный им, срыли. Инструменты, которые он своими руками построил для Королевского общества, были или украдены или развалились со временем — ничего не осталось. Не сохранилось ни одного портрета Гука, хотя точно известно, что они существовали. Потеряна его могила, неизвестно даже кладбище, где он похоронен. Чем же объяснить столь вопиющее по своей несправедливости различие посмертных судеб? Сколь справедливы притязания Гука на приоритет и его утверждение, будто все, сделанное Ньютоном, принадлежало ему, Гуку? Почему даже при жизни Гука Королевское общество, несмотря на многочисленные заслуги Гука, отказало признать его приоритет по достаточно надуманной причине, будто он никогда не публиковал своих суждений в печати? Я не думаю, что на эти вопросы существуют однозначные ответы. Во всяком случае, давая их, следует учитывать сложные напластования: различие общественных положений Гука и Ньютона, степень разработки их идей, исторические перспективы… Будучи единственным платным членом Королевского общества, Гук постоянно был занят новыми и новыми опытами, вменяемыми ему в прямые обязанности. Ему просто не хватало времени, чтобы собрать в единую систему свои гениальные догадки. При большой ширине захвата «новых земель» Гуку не хватало основательности и укорененности. Догадки он не обращал в правила, правила не развивал в систему, предположения не обременял доказательствами. Увы, жизнь и судьба имеют ту особенность, что удобряют землю и служат удобрениями одни, а плоды пожинают другие. Среди многих других судьба Гука сложилась так, что он стал удобрением для Ньютона, справедливо это или нет... Увы, история изобилует подобными примерами, когда удобрением становятся не отдельные личности, а целые народы или эпохи… Роберта Гука вряд ли можно назвать неудачником, просто у него была своя судьба. Когда Ньютон, спровоцированный Гуком *, создал нечто невиданное — построенную на основе законов и математических доказательств стройную систему мира, Гуку ничего не осталось, кроме оправданий: мол, его идеи составляли часть подобного грандиозного замысла, но… осуществил этот замысел другой. В вину Ньютону можно поставить лишь то, что, использовав прозрения и намеки своего предшественника, развив его планы и замыслы, может быть даже создав Начала под прямым влиянием Гука и в результате конкуренции с ним, он отказался упомянуть его в самой книге среди предшественников. Впрочем, как мы знаем, такой грех водился за Ньютоном изначально: великий синтезатор и книжник всегда стремился «замести следы», не знал чувства признательности или благодарности... Ему явно не хватало благородства. Плечи гигантов он воспринимал своеобразно: как должное, как недостойное дополнительных ссылок… Крупнейшей из «войн философов» за приоритет стало растянувшееся на десятилетия и принявшее международный характер сражение за авторство исчисления бесконечно малых, иными словами — за создание дифференциального и интегрального исчисления. Я уже писал о предтечах Ньютона и Лейбница в создании математического анализа и о том, что важнейшей частью «вулсторпского откровения» Ньютона стали флюксии и флюэнты. Нет никаких сомнений в том, что краеугольный камень важнейшего математического открытия XVII века заложен Ньютоном в 1665—1666 гг., когда он овладел общей процедурой дифференцирования. В 1669-м им написана работа О б а н а л и з е, а в 1671-м — Т р а к т а т о м е т о д а х р я д о в и ф л ю к с и й. Увы, обе эти работы были опубликованы лишь после его смерти, а круг математиков, которым стали известны новые идеи Ньютона, был крайне узок. Хотя к моменту открытия Ньютоном флюксий Лейбниц делал лишь свои первые шаги в науке (в 1665-м ему было 19 лет), именно Г. Лейбниц первым в 1684-м опубликовал свою пионерскую статью о дифференциальном исчислении. Хотя к этому времени Ньютон написал большую часть своих математических работ (в современных изданиях они составляют четыре объемистых тома), а летом 1685 года завершил первую часть и большинство разделов второй части М а т е м а т и ч е с к и х н а ч а л н а т у р а л ь н о й ф и л о с о ф и и, факт остается фактом: Лейбниц, приступивший к работе над «инфинитезимальными исчислениями» десять лет спустя после изысканий Ньютона, опередил его с публикацией результатов. Существуют разные версии двадцатилетней задержки публикации Ньютоном математических работ: И. Б. Погребысский считал, что Ньютон просто не нашел издателя, А. Р. Холл — что, делясь с профессионалами (Барроу, Коллинсом, Грегори), считал преждевременным выносить на суд публики не вполне завершенные результаты, В. П. Карцев — что Ньютон полагал открытие актом божественным, что «своевременная публикация не приносит никаких прав: первооткрывателем перед Богом всегда остается тот, кто открыл первым». Я полагаю, что здесь сказались особенности психологии Ньютона — глубоко скрытый в подсознании страх, комплекс неполноценности, мнительность, подозрительность, амбивалентность устремлений — сочетание честолюбия с внутренним надломом, надрывом, боязнью борьбы. Но борьба так или иначе была неминуема: Трагизм ситуации проявился в том, что позднее Ньютон изменил свои взгляды и, попытавшись уравнять репутацию среди математической элиты с репутацией в широком общественном мнении, стал пожинать плоды своей первоначальной медлительности. Хотя Г. Лейбниц изобрел дифференциальное и интегральное исчисление независимо от Ньютона и в виде, более пригодном для решения множества математических задач, он совершил историческую ошибку, упросив Ньютона через Ольденбурга объяснить подробности получения рядов для синуса угла. В ответных письмах, относящихся к 1676 году, Ньютон, не сообщая подробностей, утверждал, что может, пользуясь рядами, определять площади, объемы, центры тяжести, или, на современном языке, знает алгоритмы дифференцирования и интегрирования. Когда Лейбниц печатно заявил о приоритете, Ньютон, слишком поздно осознавший опасность утраты первенства, вынужден был выдвинуть два возражения против притязаний Лейбница: первое — справедливое, — что его работы были сделаны (хотя и не опубликованы) за двадцать лет до публикации Лейбница, второе — несправедливое, что своими результатами он делился не только со многими учеными, но и самим Лейбницем. Второе возражение выражало скорее злость на самого себя, чем истину: в приватном письме излагались несистематизированные и глубоко зашифрованные идеи, которые вряд ли можно было развить в стройную систему, как это сделал Лейбниц. Ньютон знал, что в 1676 г. он был далеко впереди Лейбница, который в его глазах был не более чем начинающим подавать надежды математиком; можно ли было поверить, что спустя девять лет Лейбниц смог опередить его в разработке и определении перспектив новых инфинитезимальных исчислений? Начав войну с Лейбницем в 1685 году, Ньютон совершил еще одну ошибку: уступая не столько «настояниям своих друзей», сколько собственному раздражению шустростью выскочки, Ньютон вместо систематического изложения собственных результатов двадцатилетней давности предал гласности свое невнятное письмо Лейбницу, считая свое слово и авторитет высшим судейством. Вместо того чтобы признать собственный промах с задержкой публикации и адекватно оценить преимущества простого и общедоступного метода Лейбница, сам Ньютон не только пренебрег публикацией, но и доведением своего открытия до математического совершенства *, мэтр уверил себя и попытался убедить публику в недостойном «заимствовании» Лейбницем неопубликованных, но хорошо известных специалистам результатов. Человека, самостоятельно открывшего новую страницу в истории математики и сделавшего это с гениальной виртуозностью, позволившей сохранить существо и символику метода неизменными вплоть до наших дней, Ньютон фактически обвинил в плагиате; тем самым вместо того, чтобы правильно расставить приоритеты и акценты, вовлек в «войну философов» не только специалистов, но «патриотов» и политиков, особенно падких на ущемление национального достоинства. Водоворот… вовлек в себя не только ученых, но и деятелей культуры, английский и европейские дворы, посольства и царствующих особ. Бескровная, но жестокая война постепенно приобретала общеевропейский характер. Англичане воевали с остальным миром. В известной мере война за приоритет несет на себе печать обычной войны: несправедливость, предвзятость, глухота, неразборчивость в средствах… Каждая из враждующих сторон претендовала на первенство и обвиняла другую в обмане, плагиате, в лучшем случае — подражательстве. Десятилетие, открывшее XVIII век, стало периодом «открытых забрал». Если раньше Лейбниц старался не затрагивать честь самого Ньютона, нападая лишь на его приверженцев, то после публикации в 1703-м книги Джорджа Чейна О б и н в е р с н о м м е т о д е ф л ю к с и й, принятой как вызов континентальным математикам со стороны пропагандистов математических идей Ньютона, он прямо заявил, что замена флюксий на дифференциалы позволила ньютонианцам преодолеть несовершенства их метода и осознать перспективы его, Лейбница, теории. В 1708-м Джон Кейль, в свою очередь, обвинил Лейбница в том, что дифференциальное исчисление намеренно создано как иная форма ньютоновского исчисления флюксий с целью скрыть, затушевать ее источник или, иными словами, что плагиат носил явный, сознательный характер. Лейбниц поднял перчатку и содействовал европейским публикациям антиньютоновских обозрений, а в одном из частных писем назвал ньютоновское мировоззрение возрождением схоластики, губительным для религии и морали. «Разумеется, Ньютон воспринял эту атаку как доказательство бесчестности Лейбница и вызов собственной чести и достоинству». Сам Ньютон считал, что даже если Лейбниц не был плагиатором, то вся его «заслуга» — в переоткрытии известного и введении новой символики, не меняющей содержания предложенного им, Ньютоном, метода флюксий. Последнее утверждение справедливо: хотя исчисления флюксий и дифференциалов не идентичны, в математическом отношении они формально эквивалентны *. С другой стороны, по мнению А. Р. Холла, исчисление Лейбница было исчислением дискретных сущностей, монад, а исчисление Ньютона — математической теорией непрерывного движения во времени, «иначе говоря, дифференциалы принадлежат относительному, флюксии — абсолютному». Не означало ли это, вопрошал Холл, что они видели разные вещи? [Ньютон] по жизни был человеком скрытным и не спешил публиковать собственные научные труды — чтоб потом не отягощать себя, не нарушать свой покой грандиозными спорами о приоритете. Наподобие того, что был затеян с Лейбницем. Немецкий математик и философ, как оказалось, первым опубликовал свой трактат об основах дифференциального и интегрального исчисления, хотя Ньютон открыл это раньше. Последний воспользовался официальной просьбой Лейбница в Королевское общество разрешить вопрос и собрал комиссию из своих друзей. В итоге просвещенного немца несправедливо обвинили в плагиате. Коварный и желчный Ньютон «добил» своего противника неприятной газетной публикацией, а когда тот умер, — признался, что получил большое удовлетворение от того, что ему удалось «разбить сердце Лейбница»… Как часто случается в подобных войнах, правых в сражении за приоритет не было. Великого открытия хватило бы для удовлетворения честолюбия двух основоположников математики, а они превратили его в недостойную возню, очернившую того и другого. Не дождавшись суда истории, Ньютон и Лейбниц вынесли обвинительные вердикты друг другу, а на самом деле — каждый себе. Вот самая печальная суть этой истории, состоящая в неумении делать выводы из нее. Впрочем, из любого худа можно извлечь добро: спор славнейших ученых века не мог не привлечь внимания общественности и тем самым содействовал быстрейшему распространению новой математики. Скандальная реклама и в добропорядочном XVIII веке оказалась лучше, чем отсутствие паблисити. ГИПОТЕЗ НЕ ИЗМЫШЛЯЮ Не должно принимать в природе иных причин сверх тех, которые истинны и достаточны для объяснения явлений. И. Ньютон Физика, берегись метафизики. И. Ньютон Хотя эволюция науки свидетельствует о том, что никакая научная теория не может претендовать на абсолютность, неизменность, замкнутость, непротиворечивость, «объективность», что рано или поздно возникает необходимость трансформации, выхода за рамки данного описания, создания новой парадигмы и отказа от старой, что знание по природе своей личностно и конкурентно, что конкуренция между разными аксиоматиками и необходимость выбора являются признаками «нормальной» науки, что «мир Ньютона» давно уступил «миру Эйнштейна», который, в свою очередь, рассыпался на множество иных миров, хотя по вполне обоснованному мнению Т. Куна, «теория Эйнштейна может быть принята только в случае признания того, что теория Ньютона ошибочна», вся ньютониана построена так, будто Ньютон и сегодня «живее всех живых», а его идеи «непобедимы, потому что верны». К марксистскому языку я прибег отнюдь не случайно: самая революционная философия проявила себя как самая ретроградная, старообрядческая, аввакумовская. «Да будут оне прокляти со своим мудрованием развращенным, тот — так, другой — инак, сами в себе несогласны, враги креста Христова! Мы держим святых отец предание — Мелетия и прочих — неизменно». Прежде чем переходить к рассмотрению «мира Ньютона», мне хотелось бы понять методологию построения этого мира, идейные корни ньютоновской науки, его гносеологию, принципы познания, если таковые вообще были. Действительно, Ньютон неоднократно подчеркивал кардинальное различие его физики от метафизических словопрений. По мнению Б. Г. Кузнецова, которое представляется мне достаточно спорным, Ньютону вообще не были свойственны размышления об идейных корнях собственных концепций: «не измышляя гипотез», Ньютон якобы считал свои взгляды простой констатацией фактов. Я бы не стал подобным образом «примитивизировать» Ньютона, якобы не понимающего, что простая констатация фактов — опыт — не дает истины о вещах. Если бы давал, то теория была бы излишней, а мудрость сводилась бы к пассивному восприятию. Сколько бы Ньютон не смотрел в свой телескоп, он не обнаружил бы закона движения небесных тел. Ведь необходимо не столько наблюдать, сколько мыслить! Алхимия, в том числе и алхимия Ньютона, не стала наукой не из-за недостатка опыта, а из-за пренебрежения теорией. Механика и оптика Ньютона — не констатация фактов, а их теоретическая оценка, доминирующая над эмпирикой, и вряд ли стоит приписывать Ньютону, «гипотез не измышляющему» наивность или непонимание того, что он собственно сделал. Крайне неудачно в этом контексте цитирование Б. Г. Кузнецовым спенсеровской лекции Эйнштейна: Если вы хотите узнать у физиков-теоретиков что-нибудь о методах, которыми они пользуются, я советую вам твердо придерживаться следующего принципа: не слушайте, что они говорят, а лучше изучайте их работы. Тому, кто в этой области что-то открывает, плоды его воображения кажутся столь необходимыми и естественными, что он считает их не мысленными образами, а заданной реальностью. И ему хотелось бы, чтобы и другие считали их таковыми. Эйнштейн здесь выразил всю философию познания: только измышляя гипотезы (теории), можно развивать науку, заменяя мир «мысленными образами» и заражая ими «других». Ньютон фактически делал то же самое, а знаменитое «гипотез не измышляю» — не что иное, как одно из многочисленных «завихрений» — противоречий Ньютона, из которых буквально соткано всё его мировоззрение, вся его наука. Величайшее заблуждение, обесчеловечивающее Ньютона и профанирующее его взгляды, заключается в комплексе «непорочного зачатия», обожествления «отца науки», в попытке изобразить его блуждания в тумане неведомого, его «пробы и ошибки», его многочисленные заблуждения и слабости, его неоправдавшиеся фантазии как «торжество разума», «подвиг мысли» или «разлитие света». Всё это — отголоски эпохи Просвещения, рационализации и всё того же обесчеловечивания. Не случайно издатель вольтеровских Э л е м е н т о в ф и л о с о ф и и Н ь ю т o н а украсил книгу гравюрой, на которой Ньютон восседает на облаках в виде божества с циркулем в руках и — то ли подпирает, то ли опирается — на небесную сферу. Хочу быть правильно понятым: я не преследую цель свергнуть Ньютона с облаков, как может показаться непредвзятому читателю, — я хочу увидеть исторического Ньютона, отделить семена от плевел, покончить с той сакрализацией, которая — всё усредняя, обобществляя и механизируя — творила идолов и истуканов гигантских размеров с простертой в никуда рукой. Кстати, сам Ньютон косвенно имеет касательство к этому. Безобразия современной цивилизации начались с Декарта, Ньютона и Лапласа — с сogito еrgo sum, отделения мысли от тела и субъекта от объекта, разрыва связи духа и тела, мира как машины, веры в абсолютную рационализацию, однозначность, регулярность, предсказуемость и завершенность — мира и нашего представления о нем. Современники Ньютона не заметили опасностей его безмолв- ного и бездушного мира, ведущего себя как запрограммированный небесной механикой автомат, величественный и бесчеловечный. Наоборот, в небесной гармонии они усмотрели образец социального, политического и культурного мироустройства, подчиняющегося законам разума. В глазах Англии XVIII в. Ньютон был «новым Моисеем», которому Бог явил свои законы, начертанные на скрижалях. Поэты, архитекторы и скульпторы предлагали проекты величественных монументов, вся английская нация отмечала небывалое событие: человек впервые открыл язык, на котором говорит (и которому подчиняется) природа. Не в силах устоять пред разумом Ньютона, Природа с радостью открыла все ему, Пред математикой склонив свою главу И силу опыта признав, как власть закона. Этика и политика черпали в теории Ньютона материал, которым «подкрепляли» свои аргументы. Например, автор приведенного выше четверостишия Дезагулье усматривал в ньютоновской картине мироздания образец политического устройства общества. Конституционную монархию он считал наилучшей из возможных форм правления, поскольку абсолютная власть короля, как и власть Солнца, умеряется законами. Как взгляд владыки ловят царедворцы, Кружат так шесть миров вкруг Солнца. Ему подвластно их движенье, Изогнут путь их силой притяженья. Власть Солнца смягчена законами Природы: Мирами правит, не лишая их свободы. Среди восторженного хора, воспевающего триумфатора, лишь голоса двух поэтов прозвучали диссонансом: ...От единого зренья нас, Боже, Спаси, и от сна Ньютонова тоже! Блейк оказался провидцем, намного упредившим понимание заключенных в рациональном, но дегуманизированном мире-машине. опасностей, Оплакивая разрушение аристотелевского космоса, великий Джон Донн сокрушался: Новые философы всё ставят под сомнение, Стихия грозная — огонь — изъят из обращения. Утратил разум человек — что не было, что было, Не Солнце кружит круг Земли, Земля — вокруг светила. Все люди честно признают: пошел весь мир наш прахом, Когда сломали мудрецы его единым махом. Повсюду новое ища (сомненье — свет в окошке), Весь мир разрушили они до камешка, до крошки. Хотя Ньютона принято считать отцом классической науки о мире, работающем по принципу часового механизма, Ньютон не был ни детерминистом, ни рационалистом. Лучшее тому свидетельство — эпохальный спор Лейбница и Кларка, представлявшего взгляды Ньютона. Лейбниц упрекал Ньютона в том, что его представления об универсуме предполагают периодическое вмешательство Бога в устройство мироздания ради улучшения функционирования последнего. По мнению Лейбница, Ньютон ставил под сомнение искусность Творца, периодически вмешивающегося в конструкцию и работу своего «часового механизма» и тем самым напоминающего неумелого часовщика. Нет, парировал Лейбниц, часовой механизм мира не нуждается в исправлении его Богом, ибо «в противном случае пришлось бы сказать, что Бог в чем-то изменил свои решения. Бог всё предвидел, обо всем заранее позаботился». Классическая наука действительно исключала случайность и неопределенность, но Ньютон уберегся от однозначности, хотя сознательность этого акта нуждается в дополнительном прояснении. Лейбницевские представления об универсуме одержали победу над ньютонианскими. Лейбниц апеллировал к всеведению вездесущего Бога, которому вовсе нет никакой нужды специально обращать свое внимание на Землю. И он верил при этом, что наука когда-нибудь достигнет такого же всеведения — ученый приблизится к знанию, равному божественному. Для божественного же знания нет различия между прошлым и будущим, ибо все присутствует во всеведущем разуме. Время, с этой точки зрения, элиминируется неизбежно, и сам факт его исключения становится свидетельством того, что человек приблизился к квазибожественному знанию. Натуральная философия Ньютона, открывая путь новой науке, одновременно закрывала пути «внемеханическому», экзистенциальному, уязвимому познанию, оставлявшему место конкретному человеку, не превращавшему его в «винтик» космической системы. Конечно, было бы несправедливым инкриминировать Ньютону ответственность за отрицательные последствия современной науки, но нельзя пройти мимо того факта, что «механицизм» Просвещения — дитя «небесной механики». Своим учением Ньютон обосновал ограниченную схему познания, в рамках которой был достигнут образец формально строгой дедуктивной науки. Постулированные им физические абсолюты пространства и времени стали основой для того, чтобы все изменения макроскопических тел теоретически приравнять к их внешним перемещениям. Сравнительно простое и эффективное описание этих перемещений в математических понятиях давало, однако, лишь чисто феноменолистический закон. Последний не открывал понимания изменений субстанциального характера, поскольку в нем представление о субстанции было полностью исчерпано исходными постулатами, консервировавшими архаическое предубеждение в ее неизменности. По мнению Дьюи, признание Ньютоном физических абсолютов пространства, времени и механического движения, обладая огромной объяснительной способностью, столь поразившей человечество, по сути своей было сугубо умозрительным допущением, далеким от повседневного человеческого опыта. Хотя ученый мир с энтузиазмом принял «мир Ньютона», покинутый домовыми часовой механизм этого мира оказался не просто бездушным, но и опасным: механический мир оказался миром тоталитарным, империалистическим и не подлежащим критике. Альберт Эйнштейн по-новому отнесся к экспериментальным результатам, содержательно не объяснимым в свете постулатов механистического воззрения. Согласно Дьюи, наиболее ценным следует признать смелый отказ автора теории относительности наделять физические объекты некими предсуществующими онтологическими свойствами, как это имело место в ньютоновской механике, не говоря о философских учениях. Эйнштейн впервые установил, что содержательная характеристика познаваемых в объекте свойств отнюдь не представляет собой какой-либо, непременно мистически открывшейся, эманации его тайной сущности. Напротив, познанное свойство предмета в качестве его подлинной характеристики составляет прямой результат исследовательской деятельности. Обнаруживая теснейшую связь с опытом, данная характеристика тем самым совершенно утрачивает вымышленные признаки онтологической «чистоты», которые неизменно выставляла в качестве безусловного критерия истины спекулятивная традиция как в философии, так и в науке. Отсюда Дьюи приходит к выводу, что теория относительности Эйнштейна «в той мере, насколько это вообще возможно для естествознания, кладет конец попыткам устанавливать научное понятие объектов в терминах таких свойств, которые приписываются этим объектам вне зависимости от наблюдаемых в опыте следствий». Итоги познания — продукт деятельности сознания, объект неотрывен от субъекта, психическая работа сознания — среда, в которой формируется объект познания. Квантовая механика — наглядный пример того, как деятельный подход устраняет из гносеологии плоский объективизм, представляющий знание в виде адекватной и механически точной копии объекта и выдающий такую копию за подлинное, объективное и рацио- нальное знание. Крупнейшая заслуга Ньютона как отца новой науки заключалась даже не в открытии конкретных законов движения или всемирного тяготения, а в создании нового космоса, в систематизации того, что до него казалось руинами — хаотичными, разрозненными и бессвязными. Он объединил явления, происходящие на небесах (упорядоченные еще в античном или средневековом мировоззрении), с земным и обыденным, тем самым не только восстановив порядок, но и сделав его повсеместным — от атомов и до звезд. Самое любопытное в ньютоновском синтезе заключается в том, что Ньютонуастроному во многом помогал Ньютон-алхимик. Существует такая точка зрения: не будь у английского Моисея пристрастия к «Философскому камню», небесная механика могла бы не состояться… ...ньютоновский синтез Земли и неба был в большей мере достижением химика, чем астронома. Ньютоновское всемирное тяготение «анимировало» материю и в более строгом смысле превращало всю деятельность природы в наследницу тех самых сил, которые химик Ньютон наблюдал и использовал в своей [алхимической] лаборатории, — сил химического «сродства», способствующих или препятствующих образованию каждой новой комбинации материи. …В самом начале своих занятий астрономией (около 1679 г.) Ньютон, повидимому, ожидал найти новые силы тяготения только на небесах — силы, подобные химическим силам и, быть может, легче поддающиеся исследованию математическими методами. Шесть лет спустя математические исследования привели Ньютона к неожиданному выводу: силы, действующие между планетами, и силы, ускоряющие свободно падающие тела, не только подобны, но и тождественны. Тяготение не специфично для каждой планеты в отдельности, оно одно и то же для Луны, обращающейся вокруг Земли, для всех планет и даже для комет, пролетающих через Солнечную систему. Ньютон поставил перед собой задачу открыть в небе силы, подобные химическим силам: специфические сродства, различные для различных соединений, наделяющие каждое химическое соединение качественно дифференцированной способностью вступать в реакции. Но в результате своих исследований он обнаружил универсальный закон, применимый, как подчеркивал сам Ньютон, ко всем явлениям природы — химическим, механическим или небесным. Вряд ли следует упрекать великого ученого или философа в попытке создать завершенную систему мира. Это было бы посягательством на главный стимул деятельности, подобный тому, который движет всеми завоевателями мира — от Александра Великого и Цезаря до Наполеона, Ленина и Гитлера. Наверно, такая параллель пришла мне в голову все-таки не случайно: завоевание мира и его покорение-обуздание единой системой в чем-то подобны. Ньютон жил в эпоху торжества разума и не мог уклониться от ее влияний. Не только он — все творцы классической науки подчеркивали универсальный и вечный характер законов природы. Оставляя в стороне такие чисто человеческие качества, как честолюбие или манию величия, можно сказать, что высшую задачу науки ее отцы усматривали в формулировке общих и универсальных систем мира, отвечающих идеалу рациональности. P. Xaycxep: Они были заняты поиском всеобъемлющих схем, универсальных объединяющих основ, в рамках которых можно было бы систематически, т.е. логическим путем или путем прослеживания причинных зависимостей, обосновать взаимосвязь всего сущего, грандиозных построений, в которых не должно оставаться места для спонтанного, непредсказуемого развития событий, где все происходящее, по крайней мере в принципе, должно быть объяснимо с помощью незыблемых общих законов. С одной стороны, без вселенских претензий, возможно, не удалось бы построить фундамент современной науки, но, с другой стороны, такое «абсолютное» строительство бесспорно тормозило ее развитие, следующее принципу косметического ремонта. Не по этой ли причине Эйнштейна от Ньютона отделяют 300 лет? Не потому ли механицизм дожил до нашего времени? Наука очень консервативна: ученым свойственно держаться за прошлое не в меньшей степени, чем последователям Аввакума Петрова. Хотя сегодня осталось немного сторонников мира-автомата, множественность, темпоральность и сложность законов природы научным сообществом все еще встречается в штыки. Мир Ньютона, как это ни парадоксально, воплощает в себе все идеалы Средневековья и Просвещения. Он регулярен, абсолютно упорядочен, однозначен, здесь нет ничего лишнего — мир как завершенная система мира, хаос полностью исключен, случайности и человеку нет места. Нам еще предстоит оценить современный статус физики Ньютона, что до его философии, то перед нами феномен «головы профессора Доуэля» — вместо естественного синтеза тела и души — чистое состояние мышления, утрата телесности, вместо возвращения человека в мир — пропасть, вырытая между миром-машиной и малыми сими. Слава Богу, Ньютон остался человеком и, строя свой мир, не знающий хаоса и случайности, функционирующий как машина, абсолютизирующий пространство и время, был далек от навязываемых этому миру принципов — простоты, однозначности, логичности, строгости и т. д., и т. п. Слава Богу, Ньютон был противоречив, верил в демонов и ведьм, искал «Философский камень», и даже свою физику строил как магию — стремился найти средства воздействовать на мир и использовать секреты и тайны такого воздействия (и не только для получения золота из свинца или сурьмы). Никаких упреков! Был бы противоестественным именно выход за пределы своего «абсолютного времени», своей эпохи, когда Генри Мур и Джон Уилкинс разрабатывали христиан-скую демонологию и зачисляли малых демонов — эльфов и нимф и всевозможных монстров (инкубов, саккубов и великанов) в разряд духов, Роберт Бойль издавал книгу Д е м о н М а с к о н, призванную «путем научного подтверждения сверхъестественных явлений пресечь домогательства атеистов», Джон Гланвиль приступил к созданию Е с т е с т в е н н о й и с т о р и и с т р а н ы д у х о в, а сэр Исаак Ньютон потакал на заседаниях Королевского общества удовлетворению страсти его членов ко всяким фантастическим сенсациям, уродам, демонам и монстрам. Методология Ньютона, выдаваемая за образец научной, соткана из противоречий и парадоксов. Стремление к точности, достоверности и предельной осторожности научных заключений, с одной стороны, и желание создать всеобъемлющее и завершенное учение о мире, с другой. Отказ от гипотез и их нагромождение как в Н а ч а л а х, так и в О п т и к е. Явный приоритет эксперимента и феноменологии над логикой, понимание неполноты моделей и постоянное стремление к общим принципам, логическим аргументам, теоретическим обобщениям. Принцип простоты — «Природа проста и не роскошествует излишними причинами вещей» и — там, где собственные эксперименты не имели однозначного истолкования, — величайший плюрализм концепций, чуть ли не издевательство над собственным постулатом «гипотез не измышляю». Явное тяготение к порядку и системе и— бессистемность, противоречивость, даже взаимоисключительность проблематичных вопросов О п т и к и, представляющих, по словам С. И. Вавилова, хронологическое наслоение и колебание мысли Ньютона. С. И. Вавилов: В издании [«Оптики»] 1704 г. в «вопросах» эфир совсем не упоминался, но в латинском издании 1706 г. к этому умолчанию прибавилась резкая и решительная критика гипотезы эфира. Однако через десять лет во втором английском издании «Оптики» отношение Ньютона к эфиру меняется. Добавляются 8 новых «вопросов» об эфире, имеющих при всей их сдержанности несомненно положительный характер. Наиболее удивительно при этом, что «контраэфирные» вопросы прежних изданий оставлены рядом с «проэфирными». Противоречивость — величайшее свойство человечности, свидетельствующее о гибкости ума и его способности к само- коррекции, развитию, творчеству. Противоречивость не «изо- бличает» мыслителя, а делает его мудрым. Всё творчество Ньютона — наглядное свидетельство его лабильности, свободы от «принципов», «безумия идей». Вопреки собственной «физике принципов», Ньютона никогда не смущала непоследовательность в отношении того же эфира или природы света (корпускулы? волны?). Без колебаний он включил Бога в состав материи мира или пространства — среды, передающей всемирное тяготение. С. И. Вавилов: Ньютон, конечно, намеренно много раз демонстрировал ученому миру свое умение строить гипотезы, но эти гипотетические экскурсы никогда не доводились до количественного конца, до всех практических и логических следствий. Ньютон почти с насмешкой приводил и развивал иногда противоположные и взаимно исключающие ги- потезы. В «Оптике» Ньютон пытался также не измышлять гипотез и отыскивать принципы; но этих принципов-явлений оказалось так много, что стройное математическое построение синтетической оптики было делом невыполнимым. Световой луч с «полюсами», с «припадками», с бесконечным разнообразием, характеризуемым цветностью, со своеобразными притягательными и отталкивательными свойствами, очевидно, нуждался в гипотезе, что и подтвердила история. Ньютоновский тезис «не измышляю гипотез» породил громадную философскую литературу, был подхвачен феноменоли- стами и позитивистами, марксистами и субъективными идеалистами, выставлен в качестве эталона мышления или принципа построения науки, но никогда и никто прямо не сказал, что принцип этот антинаучный, во всяком случае, с нормальной наукой несовместимый и самим Ньютоном на каждом шагу нарушаемый. Теперь мне предстоит перейти собственно к методологии Ньютона, к реальным принципам, согласно которым он строил свою науку. И начну я с сакраментального утверждения: если физика ушла далеко вперед по сравнению с той, которую строил Ньютон в XVII веке, то следует ли ожидать, что ньютоновская методология все еще незыблема и верна? Сам Ньютон довольно обстоятельно формулировал «правила философских умозаключений». В первом издании Н а ч а л наличествуют три следующих правила: Правило I. Не должно требовать в природе других причин, сверх тех, которые истинны и достаточны для объяснения явлений. (Это, можно сказать, вариация на тему принципа «экономии мышления»). Правило II. Посему, поскольку возможно, те же причины должно приписывать проявлениям природы одинакового рода. Правило III. Такие свойства тел, которые не могут быть ни усиляемы, ни ослабляемы и которые оказываются присущими всем телам, над которыми возможно производить испытания, должны быть почитаемы за свойства всех тел вообще. В третьем издании «Начал» прибавлено еще одно: Правило IV. В экспериментальной философии предложения, выведенные из явлений с помощью общей индукции, должны быть почитаемы за точные или приближенно верные, несмотря на возможность противных им гипотез, пока не обнаружатся такие явления, которыми они еще более уточнятся или же окажутся подтвержденными исключениями. Имеется ряд дополнительных разъяснений. Вот некоторые из них: Как в математике, так и при испытании природы, при исследовании трудных вопросов, аналитический метод должен предшествовать синтетическому. Этот анализ заключается в том, что из экспериментов и наблюдений посредством индукции выводят общие заключения и не допускают против них никаких возражений, которые не исходили бы из опытов или других надежных истин. Ибо гипотезы не рассматриваются в экспериментальной философии. Хотя полученные посредством индукции из экспериментов и наблюдений результаты не могут еще служить доказательством всеобщих заключений, все же это — наилучший путь делать заключения, который допускает природа вещей. Вывести из явлений два или три общих принципа движения и затем изложить, как из этих ясных принципов вытекают свойства и действия всех вещественных предметов, вот что было бы очень большим шагом вперед в философии, хотя бы причины этих принципов и не были еще открыты. Лучшим и наиболее безопасным методом философствования, как мне кажется, должно быть сначала прилежное исследование свойств вещей и установление этих свойств с помощью экспериментов, а затем постепенное продвижение к гипотезам, объясняющим эти свойства. Гипотезы могут быть полезны лишь при объяснении свойств вещей, но нет необходимости взваливать на них обязанности определять эти свойства вне пределов, выявленных экспериментом. Ибо если бы можно было с помощью гипотез судить об истине и реальности вещей, то мне непонятно, как могла бы быть достигнута какая-либо определенность в любой науке; ведь можно изобрести множество гипотез, объясняющих любые новые трудности. В мою задачу, конечно, не входит отделение семян от плевел — детальный анализ плюсов и минусов ньютоновской методологии, сыгравшей немалую роль в построении «нормальной» науки. Конечно, налицо желание Ньютона строить физику по образцу и подобию геометрии: «Из точно формулированных недоказуемых аксиом — принципов — логически, математическим путем должны вытекать теоремы и леммы. Принципы-аксиомы физики доказуемы только опытом, они могут быть логически и недоказуемыми. Принципы — это обобщенные опытные ф а к т ы» (С. И. Вавилов). Еще Галилей понял, что прочтение книги природы невозможно без знания математики, и дал первые образцы такого прочтения. Галилей, Кеплер и Декарт выяснили также возможность обуздания природного хаоса «законами природы» и посвятили свою жизнь отысканию таковых. Однако при построении картины мира Декарт наряду с едиными законами пользовался целым нагромождением гипотез и моделей, выдвинутых ad hoc, то есть «по случаю», исключительно для объяснения конкретных деталей. Собственно против такого способа «заплат» и восстал Ньютон, противопоставив «физику принципов» «физике гипотез». Принципы были более общими основами знания, а картезианские модели — «заплатами», нарушающими единство картины мира, «внутреннее совершенство». Другое выдающееся методологическое открытие Ньютона — разделение закона и начальных условий. В чрезвычайно сложной, запутанной, так сказать, «целинной» картине мира разобраться, отделить порядок от хаоса мог только эффективный метод «обуздания» темноты. Е. Вигнер четко сформулировал то, что сделал здесь Ньютон: Сложности получили название начальных условий, а то, что абстрагировано от случайного, — законов природы. Каким бы искусственным ни казалось подобное разбиение структуры мира при самом беспристрастном подходе и даже вопреки тому, что возможность его осуществления имеет свои пределы, лежащая в основе такого разбиения абстракция принадлежит к числу наиболее плодотворных идей, выдвинутых человеческим разумом. Именно она позволила создать естественные науки. Можно упомянуть и другие методические достижения Ньютона, например такое: «По наблюдаемым явлениям определить силы природы и после этого изучить прочие явления». Или еще — инфинитезимальный принцип ньютоновской математики: постижение бесконечного в конечном, локальном (вообще говоря, этот принцип выходит за пределы чисто математического исследования функций, например, при расширении земных явлений на космические масштабы). Согласно распространенной версии, работы Ньютона в области тяготения получили известность в Европе с легкой руки Вольтера, который посетил Англию и, вернувшись домой, распропагандировал новый закон мироздания, произведший на него большое впечатление. Якобы именно Вольтер поведал миру о знаменитом яблоке, упавшем на голову Ньютона и послужившим поводом к открытию (о яблоке ему рассказала племянница Ньютона). С присущим ему злословием и специфическим юмором Вольтер написал, что своей популярностью и карьере Ньютон обязан вовсе не н аучным трудам, а красоте племянницы. Переходя к критике ньютоновской методологии, необходимо признать, что практика самого Ньютона очень часто шла вразрез с его принципами: он не только широко пользовался гипотезами, в том числе и ad hoc, по случаю, но наиболее выдающихся результатов добивался всякий раз, когда давал свободу собственной фантазии, не обуздывал себя «опытом», не абсолютизировал сам метод принципов. Прежде всего, само разделение метода принципов и метода гипотез носит относительный характер: не говоря о многозначности самих этих понятий, принципы сами рождаются из удобных гипотез. Иными словами, принципы не противостоят гипотезам, а рождаются из них, и этот процесс является универсальным методом построения фундаментальной науки, во всяком случае теоретической. Среди «безобразий современной цивилизации» есть и та, которую можно назвать диктатом науки, тиранией принципа, абсолютной монархией знания, построением науки как неприступной крепости. Я допускаю, что никакую систему, в том числе научную, нельзя построить без соответствующей аксиоматики и «оборонительных укреплений». Но системы, построенные человеком, не должны претендовать на божественность, абсолютность, непререкаемость, вечность. Ньютон не только обладал диктаторскими замашками как человек — его методология несет в себе претензию на построение незыблемой системы, которую, в лучшем случае, дано дошлифовать последователям. Ньютону чужды идеи конкурентности знания, иерархической природы научных интерпретаций, парадигмальности науки. Хотя на собственном печальном опыте он множество раз имел возможность убедиться, сколь сильно получаемые результаты связаны с характерами и личными качествами людей, историческими обстоятельствами, внешними влияниями, он твердо верил в приоритет Системы над человеком, порядка над хаосом и собственного усилия над совокупным усилием «малых сих». Л. Б. Баженов: Можно сказать, что последующее развитие естествознания во многом шло, либо опираясь на Ньютона, либо в споре с Ньютоном: до XX в. — больше опираясь, в XX в. — больше споря. В XX в. были сокрушены три линии возведенных Ньютоном укреплений: абсолютное пространство и время (теория относительности), абсолютная (однозначная) причинность (квантовая механика) и абсолютная обратимость (термодинамика вообще, неравновесная — в особенности). В наши дни идет наступление на четвертый рубеж — общеметодологический идеал безличностного, объективного знания. Ныне и четвертый рубеж пал: Кун, Полани, Фейерабенд взяли верх над Ньютоном. Я не хотел бы представить дело таким образом, будто развитие науки опровергло методологию Ньютона, — конечно, это не так. Современная наука ассимилировала многое из того, что впервые сформулировал Ньютон. Но нельзя представлять дело и таким образом, будто современное знание развивается «по Ньютону». Наш мир — не мир часового механизма, стабильность знания больше не гарантируется, знание плюрально — океан альтернатив, взаимно усиливающих друг друга. Разнообразие идей — вот методология, необходимая для науки. Кстати, вся физика после Ньютона суть конкуренция с Ньютоном: Гюйгенс, Гершель, Герц, Максвелл, Больцман, Пуанкаре, Эйнштейн, Винер, Пригожин, Гёдель... Герц сознательно создавал свою механику как теоретическую систему, конкурирующую с механикой Ньютона. В механике Лагранжа и Гамильтона фундаментальными принципами являются не законы Ньютона, а вариационные принципы наименьшего действия. О. С. Разумовский: Р. Фейнман, анализируя особенности формализмов ньютоновой и гамильтоновой механики, подчеркнул их противоположность в «философском смысле». Дело в том, что в ньютоновой механике описание движения производится от момента к моменту, от точки к точке. В Гамильтоновой (и в лагранжевой) механике «мы опишем все сразу, целиком». «Нам не нужно думать о причинности, о том, что частица чувствует притяжение и движется в согласии с ним. Вместо этого мы говорим, что она разом обнюхивает все кривые, все возможные пути и решает, какой выбрать». До сих пор теоретическая механика и вся физика двигалась по двум путям — по путям, проложенным Ньютоном и Лагранжем. Но, как считает Лошак, есть и третий путь, впервые указанный А. Пуанкаре и А. А. Ляпуновым: отправляться от таких понятий и теорий, как адиабатические инварианты, теория устойчивости, качественная теория дифференциальных уравнений, общая теория структуры фазового пространства. О теории относительности и квантовой механике, а также о совместимости «мира Ньютона» с «миром Эйнштейна» я поговорю в книге об Альберте Эйнштейне, входящей в настоящую серию. Математический анализ Я надеюсь… показать, что значит математика в натуральной философии, и побудить геометров ближе подойти к исследованию природы, а любителей естествознания — сначала выучиться геометрии, чтобы первые не тратили все свое время на бесполезные для жизни человеческой рассуждения, а вторые, старательно выполнявшие до сих пор свою работу превратным способом, разобрались бы в своих надеждах, чтобы философствующие геометры и философы, применяющие геометрию, вместо придумывания всевозможных домыслов, сейчас всюду восхваляемых, укрепляли бы науку о природе высшими доказательствами… И. Ньютон Универсальный взгляд на производную как на относительную скорость любого процесса является гениальным открытием Ньютона; нигде у его предшественников мы ничего подобного не найдем. С. Я. Лурье Успехи естествознания постньютоновского периода во многом обязаны открытию бесконечно малых и новым видам исчисления. Выдающийся математик, создатель аппарата новой физики Б. Риман писал: От той точности, с которой нам удается проследить явления в бесконечно малом, существенно зависит наше знание причинных связей. Успехи в познании механизма внешнего мира, достигнутые на протяжении последних столетий, обусловлены почти исключительно благодаря точности того построения, которое стало возможным в результате открытия анализа бесконечно малых, применения основных, простых понятий, которые были введены Архимедом, Галилеем и Ньютоном и которыми пользуется современная физика. Ньютон не только упорядочил Вселенную, но вслед за Декартом, Ферма, Паскалем ввел в исследование природы математику, создав тем самым основы научной теории, способной объяснить мир на основе небольшого количества законов. Такая теория позволяла не только понять действующие в природе силы и объяснять неизвестные явления, но и делать прогнозы об эволюции движения небесных тел. Создание Декартом аналитической геометрии позволило соединить алгебру и геометрию, описать кривую аналитически (в виде формулы), свести геометрическую задачу к анали- тической. Декарт, однако, не смог полностью преодолеть одну трудность: кривые линии отличаются от прямых непрерывным изменением направления, так что бесконечно малое продви- жение по кривой сопровождается и бесконечно малым изменением направления. Существовавшие методы определения длины кривой линии или площади под ней носили приближенный, оценочный характер. Аналитике (расчету) предшествовала все та же геометрия: для определения направления кривой в каждой точке Декарт, Ферма, Паскаль, Уоллис использовали прием проведения касательной в этой точке. Необходимо было найти аналитический способ, заменяющий метод касательной. Задачей построения нормалей и касательных к кривым Ньютон занялся с 1664 года, естественным образом перейдя к проблеме кривизны, которой уже занимались его предшественники. Новшество, введенное здесь Ньютоном, — круг кривизны, три точки пересечения которого с данной кривой сливаются в одну, а также использование удобных расчетных алгоритмов. От задач, связанных с нахождением производных, Ньютон перешел к квадратурам, или интегрированию. Первая решенная им задача связана с так называемой валлисовой квадратурой — отысканием площади под кривой, описываемой уравнением вида у = а х m/n. Интегрирование сложных кривых Ньютон сводит к интегрированию слагаемых, при этом используется прием разложения дробей и корней в степенные ряды. Ньютон впервые выявил взаимно-обратную зависимость между процедурами дифференцирования и интегрирования, связанными с задачами на нормали к кривым и их квадратурами. Метод флюксий впервые описан Ньютоном в 1670—1671 гг. Флюентами (текущими) Ньютон называет переменные величины, входящие в уравнения, флюксиями — скорость флюент, или отношения бесконечно малых приращений флюент по двум осям. Флюксию Ньютон обозначает через х, бесконечно малый прирост флюенты (дифференциал по Лейбницу) через о ·х. Ньютон говорит о необходимости нахождения флюксий по флюентам (скажем, мгновенной скорости по пройденному пути), то есть дифференцировании, и об отыскании флюент по флюксиям (скажем, пути по скорости), то есть интегрировании. Попутно решаются другие задачи анализа — простейшие дифференциальные уравнения, определение минимумов и максимумов функций, нахождение касательных, отыскание кривизны и точек перегиба кривых и т. д. По терминологии самого Ньютона, трудность «аналитического искусства» сводится к решению двух задач кинематики, или механического перемещения: 1. Дана длина пути во всякое время, требуется найти скорость в данное время. 2. Дана скорость движения во всякое время, требуется найти длину пути, пройденного в данное время. Представление Ньютона о флюксии как отношении сосуществовало с идеей «первого и последнего отношений» или, на современном языке, с концепцией пределов. Хотя само понятие предела Ньютон не дает, сегодня принято считать, что под «первым и последним отношениями» он имел в виду и предельные отношения между переменными величинами, и «криволинейные пределы прямолинейных», то есть «последние» фигуры верхних периметров вписанных и описанных фигур. Кстати, ньютоновская концепция предела как последнего отношения исчезающих количеств или первого отношения количеств зарождающихся по сей день не имеет однозначной интерпретации, за исключением той, что ньютоновское учение о пределах существенно отличалось от последующих математических теорий. Математические идеи Ньютона не исчерпываются исследованием свойств кривых и анализом бесконечно малых. Уже в начале своей деятельности он владел методами переноса начал координат и поворота осей, формулами разложения функций в бесконечные ряды, а также методом преобразования бесконечных рядов. Последний позволял преобразовывать одни сходящиеся ряды в другие, сходящиеся быстрее, а также знакочередующиеся расходящиеся ряды в сходящиеся. Необходимо подчеркнуть, что математизация работ Ньютона усиливалась с годами. Если в начале научной деятельности он отдавал предпочтение эксперименту, то в восьмидесятые годы — математике. Анализ бесконечно малых не достиг у Ньютона того совершенства, которое придали ему Лейбниц, Эйлер и французские математики XVIII века. Тем не менее несомненно, что попытки практических вычислений кометных орбит должны были скоро показать Ньютону, что нельзя «пренебрегать мелочами», что упрощения могут «создать чувствительные ошибки». Однако углубить и развить до конца основную идею первого ньютонова способа, идею аналитическую по существу, нельзя было при помощи средств анализа XVII в. Должно было пройти около ста лет, чтобы Лаплас снова напал на плодотворную мысль Ньютона и получил на этот раз простое и изящное аналитическое решение проблемы определения орбит, при самых общих предпосылках о виде конического сечения, описываемого небесным телом. Позднее не раз были сделаны попытки усовершенствовать метод Лапласа. Особенно много усилий приложил к этому Лейшнер, разработавший приемы улучшения первоначальных неточных орбит при помощи дифференциальных поправок. «ВЕЛИЧАЙШЕЕ ПРОИЗВЕДЕНИЕ ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО УМА» Ньютон не только создал гениальные методы; он в совершенстве владел всем известным в его время эмпирическим материалом и был исключительно изобретателен в нахождении математических и физических доказательств. По всему этому он заслуживает нашего высокого уважения. Но фигура Ньютона означает больше, чем это вытекает из его собственных заслуг, ибо самой судьбой он был поставлен на поворотном пункте умственного развития человечества. А. Эйнштейн Ньютона можно сравнить с поэтом, чьи стихи настолько тонки, что их можно написать только на новом языке, создать который должен сам поэт. А. Эйнштейн Определяя М а т е м а т и ч е с к и е н а ч а л а н а т у р а л ьн о й ф и л о с о ф и и как величайшее произведение человеческого ума, Лагранж подразумевал, что в истории естествознания не было события более выдающегося, чем появление этой книги Ньютона. По словам С. И. Вавилова, причина была в том, что эта книга подводила итоги всему сделанному человечеством за предшествующие тысячелетия: «Сложные перипетии развития механики, физики и астрономии, выраженные в именах Аристотеля, Птолемея, Коперника, Галилея, Кеплера, Декарта, поглощались и заменялись гениальной ясностью и стройностью “Начал”». Эта книга закладывала основу теоретической астрономии как науки, создавала математически стройную картину мироздания, заменяла схоластику аксиоматикой и умозрение физикой принципов, построенной на опытных данных и их математической обработке. В. Л. Гинзбург: «Начала» Ньютона многогранны. В них построена достаточно определенная и стройная схема динамики, позволяющая в принципе найти движение тела по заданным силам. Введено понятие об универсальном гравитационном притяжении с силой F ~1/r2. Решен целый ряд иногда очень трудных по тем временам задач. Выработана методология («метод принципов»), использование которой ведет к цели на основе обобщения экспериментальных данных и принятых законов. «Начала» можно считать первой книгой по теоретической физике, причем книгой оригинальной, великой. А. Н. Крылов: …Каждое предложение Ньютона разрасталось за 250 лет в целую обширную науку, изложение которой занимало сотни и тысячи книг. Это лучше всего характеризует Ньютона как автора «Principia» и подтверждает слова Лагранжа, что этот его труд «есть величайшее произведение человеческого ума». В. П. Карцев: «Начала» написаны в весьма традиционном ключе: некоторые даже сравнивают их по лаконизму и строгости с трудами греческих геометров. Это уже не фантастическая научная проза предшественника Кеплера. Тот, одержимый священным экстазом, простодушно не скрывает от читателя своего восхищения красотой и гармонией мира и, взяв его за руку, ведет запутанными лабиринтами мысли. И читатель переживает вместе с ним: он видит Кеплера то припадающим к алтарю своего бога — Солнца, то пораженным открывшейся ему гармонией мира, то разражающимся поэтической тирадой. Научные размышления, когда не хватает фактов, Кеплер прерывает доказательствами из Писания, подтверждениями из обыденной практики или тяжеловесно остроумным средневековым анекдотом. В поисках зыбкой пока еще истины он впадает в безумные или пророческие фантазии, беспрестанно обращается к читателю с немой мольбой: согласиться с ним, сомневающимся, придать ему силы для поисков истины в темных, полных ошибок и ереси лабиринтах мысли... Ньютон же, взяв за образец аскетизм и четкость трудов Аполлония и Евклида, полностью изгнал эту живую плоть из научной прозы, создал действующий до сегодняшнего дня образец строгого научного описания, отличающийся отстраненностью, безликостью и внешним отсутствием темперамента. Характеризуя механику Ньютона как поворотный пункт умственного развития человечества, как возникновение теоретической науки, А. Эйнштейн писал: Цель Ньютона заключалась в том, чтобы дать ответ на вопрос: существует ли простое правило для полного вычисления движения небесных тел нашей планетарной системы по заданному состоянию движения всех этих тел в один определенный момент времени? Выведенные Кеплером из наблюдений Тихо Браге эмпирические законы движения планет уже были известны и требовали своего объяснения. Сегодня каждый знает, какое огромное, по-истине пчелиное, трудолюбие требовалось, чтобы установить эти законы, исходя из эмпирически найденных орбит. Но мало кто себе представляет гениальность метода, с помощью которого Кеплер определил истинные орбиты, исходя из кажущихся, т. е. из наблюдавшихся с Земли движений. Эти законы дают полное описание движения планеты вокруг Солнца: эллиптическую форму орбит, равновесие секториальных скоростей, отношение между большими полуосями и периодами обращения. Но эти законы не удовлетворяли требованию причинного объяснения. Они представляли собой три логически независимых друг от друга правила, лишенных всякой внутренней связи. Дифференциальный закон является той единственной формой причинного объяснения, которая может полностью удовлетворять современного физика. Ясное понимание дифференциального закона есть одно из величайших духовных достижений Ньютона. Но необходима была не только идея о законе, но и математический формализм, который, правда, существовал в зачатке, но которому нужно было придать систематическую форму. Ее-то и нашел Ньютон в дифференциальном и интегральном исчислении. До Кеплера все попытки описать движение планет оказались безрезультатными, хотя многие понимали, что они участвуют в каком-то повторяющемся движении относительно системы неподвижных звезд. Теория Ньютона стала первой в истории человечества научной теорией, не только объяснившей все известные к тому времени астрономические наблюдения, но придавшей им строгие математические закономерности. Она несла настоящее знание, знание, превосходившее самые дерзновенные мечты самых смелых умов. Речь шла о теории, которая точно объясняла не только движение всех звезд по их траекториям, но и столь же безошибочно движение тел на земле, скажем, падение яблока, полет снаряда или работу маятниковых часов. И она смогла объяснить даже приливы и отливы. Проницательность Ньютона была столь велика, что, в отличие от большинства своих современников, увидевших в «мире Ньютона» идеальный и вечный часовой механизм, автор небесной механики придерживался современной нам точке зрения — считал Солнечную систему несовершенной и допускал возможность ее исчезновения. По свидетельству Пембертона, его даже обвинили в неверии как «подвергшего сомнению мудрость Творца». Теория Ньютона появилась в аморфной протоплазме неясных предчувствий, в океане «аномалий» и вступила в противоречие с теориями, подтверждающими эти аномалии. Надо было проявить изумительную изобретательность и блестящее остроумие, пишет И. Лакатос, дабы в океане альтернатив и маловразумительных «фактов» преодолеть все трудности и доказать правильность новой «исследовательской программы». Теория Ньютона восторжествовала, потому что он не застрял, как Р. Гук, на первых наивных моделях, а шаг за шагом, модель за моделью, шел к цели построения «небесной механики», решающей большинство задач, связанных с движением планет. Ньютон воздерживался от публикаций до тех пор, пока его программа не пришла к состоянию замечательного прогрессивного сдвига. Большинство (если не все) «головоломок» Ньютона, решение которых давало каждый раз новую модель, приходившую на место предыдущей, можно было предвидеть еще в рамках первой наивной модели; нет сомнения, что сам Ньютон и его коллеги предвидели их. Очевидная ложность первой модели не могла быть тайной для Ньютона. Именно этот факт лучше всего говорит о существовании положительной эвристики исследовательской программы, о «моделях», с помощью которых происходит ее развитие. Эдмунд Галлей в несколько тяжеловесном, но восторженном латинском посвящении к изданию Н а ч а л заговорил сти- хами: К знаменитейшему мужу ИСААКУ НЬЮТОНУ на сей его труд, математико-физический, великую славу нашего века и народа нашего Вот тебе мера Небес и весы божественной Массы, Вот и Юпитера счет. Утвердив вещей изначалье, Эти законы свои нарушать всеродящий Создатель Не пожелал, положив вековечные мира основы. Се — побежденного Неба вскрываются тайные недра, Не утаиться и крайним светилам, вращаемым Силой: Солнце на троне воссев, всё к себе заставляет стремиться Быстрым наклонным путем; невозможно нигде колесницам Звездным свой путь повести по прямой в пустоте бесконечной; Всё увлекает оно, в центре став неизменной орбиты. Ныне зловещих комет путь изогнутый стал нам понятен, И не дивимся мы боле звезды появленьям косматой. Мы познаем, наконец, почему серебристая Феба Шагом неровным свершает свой путь; почему не подвластна Ни одному астроному досель, числ узду отвергала, Вспять возвращая Узлы, Апогеи вперед продвигая. Мы познаем, и какими бродячая Цинтия движет Силами Понт восстающий, когда тростники покидает Спавшими волнами, ил морякам обнажая коварный, Вечными сменами в берег последний стучась неустанно. Всё, что терзало не раз мудрецов стародавних раздумья, Всё, что бесплодно колеблет охриплыми спорами Школы, Ныне мы можем решить, облака разгоняя Познаньем. Кто сомневался, тех мглой никакой ум не давит ошибка, Коим проникнуть в дом небожителей, к высям небесным Путь обрести — даровала чудесная Гения тонкость. Смертные! время воспрянуть, земные отбросить заботы! Небом рожденного силу ума вы познайте отсюда, Что вознесен беспредельно высоко над жизнью животных. Тот, кто написанным словом обуздывать нудил убийства, Кражи, прелюбодеянья, обманов кривых преступленья, Тот, кто бродячий народ опоясывать стенами грады Первый учил и людей одарил кто благами Цереры; Кто утешенье скорбей выжимать сказал из винограда; Кто показал, как на Нильских тростниках возможно нам звуки Объединять в письменах, голоса пред очами являя, — Меньше судьбу человека возвысил, как будто бы видеть Был он способен лишь блага немногие в бедственной жизни. Доступ уж мы получили к пирам небожителей, неба Высшего вправе законы судить, и засовы открыты Тайные темной Земли, всех вещей изначальный порядок, Было что утаено от веков предыдущего мира. Оное вскрывшего нам прославляйте со мной в песнопеньях, Вы, кто питаться при жизни божественным нектаром рады. Ньютона славьте, ковчег нам открывшего истины скрытой, Ньютона, Музам Парнаса любезного, в чьей груди чистой Феб пребывает, сознанье ему божеством наполняя. Смертному больше, чем это, к богам не дано приближаться *. Несколько слов об истории создания Н а ч а л и связанных с ней тайнами. Как я уже писал, многие идеи будущей книги родились у Ньютона в годы «вулсторпского» озарения. Затем его интерес к проблемам механики заметно ослаб. Только в конце семидесятых не без влияния Роберта Гука Ньютон вернулся к проблемам движения небесных тел. До появления Н а ч а л Ньютон почти не публиковался. Даже в письмах Королевскому обществу сообщал малую толику им сделанного. По мнению биографа Ньютона Ричарда Уэстфола, если бы творец небесной механики умер в 1684 году, то из его бумаг мы узнали бы, что жил гений: «Однако вместо того, чтобы провозгласить его фигурой, определившей форму современного интеллекта, мы бы в лучшем случае кратко упомянули о нем; при этом выразили бы сожаление, что он не смог осуществить свои планы». Впрочем, с бумагами Ньютона тоже не все ясно. В гигантской Портсмутской коллекции ** истоков Н а ч а л нет! Есть тысячи страниц, заметок, алхимических «тайн», студенческие записные книжки, наброски исчисления бесконечно малых, данные астрономических измерений, лабораторные журналы, переписанные рукой Ньютона чужие трактаты — есть всё, кроме относящегося к началу Н а ч а л! «Это стройное здание не появляется постепенно, как было бы естественно ожидать, из груды строительных лесов. Оно возникает сразу, как дворец Аладдина — совершенное, безошибочное, вечное». В. П. Карцев: Где самые первые листки, написанные Ньютоном и свидетельствующие о начале «Начал»? Хранит ли их какой-нибудь страстный библиофил, не желающий, чтобы о его бесценном сокровище узнал мир, или их просто не существует на свете? Не сжег ли их Ньютон перед смертью, не сгорели ли они в его камине в 1727 году? Может быть, они содержали то, о чем Ньютон старался умолчать? А именно — полное и свободное владение им методами анализа бесконечно малых, позволяющими легко прийти к его выводам? Не скрывал ли он своего великого открытия, своего философского камня из боязни, что, познав, другие воспользуются плодами его? Я уже касался странностей Ньютона, в том числе причин его многолетнего молчания и сокрытия достигнутых результатов. У нас есть только догадки относительно того, почему Н а ч а л а возникли внезапно — как тать в ночи, и чем объяснить многолетнюю задержку с публикацией ньютоновских открытий. Действительно ли Ньютон не желал вступать в изнурительный спор о приоритете, или ему не хватало точных астрономических данных для математического доказательства закона тяготения, или он избегал критики — реакции на очевидные несовершенства своих ранних идей, или, наоборот, считая их выдающимися, хранил в тайне, как старый ремесленник секреты своего мастерства? По мнению Кэджори, наиболее детально проанализировавшего возможные причины задержки Ньютоном публикации Н а ч а л, главная причина состояла в том, что Ньютон долгое время не умел решить задачу о притяжении сферой точечной массы. Решение, состоящее в замене сферы точкой в ее центре с массой всей сферы, было найдено Ньютоном много позднее, открыв путь великой книге. Изучение лунного движения дало Ньютону доказательство не только формального сходства закона центральных сил, определяющих движение планет, комет, спутников, с одной стороны, и явления падения [тел] с другой, но их полного тождества. С публикацией Н а ч а л связаны и другие вопросы. Почему лишь после выхода этой книги Ньютон стал публиковать или давать разрешение на издание других своих ранее законченных трудов? Или — почему, прожив после выхода Н а ч а л сорок лет, почти не обращался к дальнейшей разработке основных идей этой книги, содержавшей, как показало дальнейшее развитие механики, огромный потенциал для развития науки? Или — почему, владея методами исчисления бесконечно малых, которые могли бы резко упростить изложение материала и сделать его более доступным, практически обошелся без флюксий, сделав книгу менее ясной и более тяжеловесной? По каждому из поставленных вопросов можно найти множество гипотетических ответов, которых я не буду здесь касаться в силу их произвольности и, так сказать, вкуса отвечающих. Несколько слов об эзотеричности книги. Хотя Н а ч а л а сделали Ньютона знаменитым, поставили его в центр научной жизни Европы XVII века (как теория относительности Эйнштейна — Европы века ХХ-го), и небесная механика Ньютона, и теория относительности Эйнштейна остались для их времени величайшими произведениями, которые почти никто не понял. Но и ко дню своей смерти Ньютон имел в Англии не более двадцати последователей. Во многом это вина самого Ньютона. То, что в течение сотни лет его «Начала» были для большинства книгой за семью печатями, объясняется его невниманием к среднему читателю, нелюбовью к разъяснениям, использованию иллюстраций и поясняющих примеров. Главное же здесь в том, что Ньютон вместо широкого использования открытого им же метода флюксий применил геометрический подход, сделавший доказательства громоздкими, трудно усваиваемыми и неприемлемыми как для современников Ньютона, так и для нас. По замечанию биографа Ньютона математика де Моргана, Н а ч а л а свидетельствуют о необычайном пристрастии Ньютона к древней геометрии, поэтому они в некотором смысле для нас умерли. Существует, по крайней мере, два объяснения отказа Ньютона от математического анализа в этой книге. Одно из них связано с тем фактом, что Ньютон до появления «Начал» своих математических работ не публиковал. Поэтому если бы он в явном виде использовал новые методы, то остался бы непонятым. Чтобы избежать этого, Ньютон всё и изложил геометрически. Естественным развитием такой точки зрения является предположение, что многое Ньютон сперва получил методами анализа, а потом перевел, так сказать, на геометрический язык. Другое объяснение состоит в том, что Ньютон решал задачи именно так, как это изложено в «Началах», ибо считал свои геометрические методы вполне эффективными. Последовательно аналитически изложить механику Ньютон и не мог, ибо такой путь, сейчас общепринятый, тогда еще не был разработан. …Не найдено документов, демонстрирующих вывод положений «Начал» в форме, отличной от опубликованной. Кроме того, рассмотрение эволюции математических взглядов и вкусов Ньютона приводит к заключению, что в период создания «Начал» он считал использованные геометрические методы наиболее адекватными для решения обсуждавшихся задач. Имеется еще одна проблема, связанная с написанием Н а ч а л: взявшись за книгу через двадцать лет после возникновения ее главных идей, Ньютон работал над ней как одержимый. По свидетельству Дж. Кондуитта, Ньютон совершенно не отдыхал, не совершал прогулок, не принимал гостей, мало спал, ложась не раньше двух-трех часов ночи, а весной и осенью — под утро. Его огорчала необходимость тратить время на сон и еду. Впрочем, так уж он был устроен — «когда идея западала ему в голову, он думал о ней неотрывно», когда брался за какую-нибудь работу, не мог остановиться до тех пор, пока она не была завершена. Целью книги было не только изложение собственных идей, но и сокрушение картезианства, «мира Декарта», теориям вихрей которого противопоставлялся закон всемирного тяготения, применение принципов механики к движениям небесных тел. Впрочем, современники не сразу поняли глобальную физику Ньютона: отзывы картезианцев поначалу были вполне толерантны, поскольку Начала не воспринимались как смертельный удар по «миру Декарта». Потребовалось немалое время, чтобы понять изумительное мастерство, с которым Ньютон шаг за шагом, глава за главой, шел к поставленной цели. Книга состоит из трех частей. В первой дан анализ движения тел под влиянием внешних сил, во второй (она-то и низвергает вихревую теорию Декарта) — те же движения рассматриваются в среде, оказывающей сопротивление, в третьей представлена ньютоновская «система мира». В начале первой книги Ньютон вводит определения основных физических понятий — массы, количества движения, инерции, силы. Далее идут аксиомы, или законы движения. В П о у ч е н и и определяются абсолютное и относительное время, пространство и движение. В первой книге Ньютон решает ряд динамических задач, относящихся к движению материальных точек и тел, в том числе притягивающих друг друга с силой, обратно пропорциональной квадрату расстояния между ними. Здесь же поставлен вопрос о законе центральной силы при заданной орбите и сделана попытка подойти к решению обратной проблемы. Во второй книге Начал Ньютон исследует движение тел в оказывающей сопротивление среде, а также движение и равновесие жидкостей, в частности рассматривает движение маятника. Здесь дана формулировка законов гидростатики. Подробно исследована проблема вращения жидкости и сделан вывод, что такое вращение не способно объяснить движение планет. Третья книга Н а ч а л и есть, собственно, «мир Ньютона», астрономическая система устройства солнечного хоровода. Книге предпослана методологическая декларация «Правила философствования», затем следует перечень астрономических фактов, положенных в основу истинной картины Вселенной. На основе этих фактов и теории делается вывод об универсальности тяготения и связанных с ним законах движения планет. Показано, что Земля как вращающееся вокруг своей оси тело должна быть сжата вдоль оси вращения. Исследована проблема изменения веса тел с широтой. Дана теория приливов на основе притяжения небесных тел. Начала завершаются «Общим поучением», в котором доказывается несовместимость картезианской идеи «вихрей» с природой планет и комет и делается вывод, что «изящнейшее соединение Солнца, планет и комет не могло произойти иначе, как по намерению и по власти могущественного и премудрого существа». На трех страницах Ньютон перечисляет свойства Бога, среди них такое: «Бог не испытывает воздействия от движущихся тел, движущиеся тела не испытывают сопротивления от вездесущия Божия». Как уже сказано, Н а ч а л а открываются определениями, которые сами по себе свидетельствуют о глубине интуиции и физичности подхода к проблемам механики. Первое определение — массы: «Количество матери (масса) есть мера таковой, устанавливаемая пропорционально плотности и объему». До Ньютона говорили о теле, величине веса, веществе. Ньютон придал массе количественный характер и, главное, разъяснил различие массы и веса: «Определяется масса по весу тела, ибо она пропорциональна весу». Здесь важно — не равна, а именно пропорциональна: одна и та же масса может иметь разный вес, в зависимости от своего местонахождения (скажем, на Земле или Луне). Раз изменчивость веса не вяжется с таким понятием, как «количество материи», то должны существовать другие, внутренние или врожденные свойства материи, коими, по Ньютону, являются количество движения (импульс) и инерция. Таким образом возникают следующие два определения. О п р е д е л е н и е I. Количество движения есть мера такового, устанавливаемая пропорционально скорости и массе. Определениe II. Врожденная сила материи (инерция) есть присущая ей способность сопротивления, по которой всякое отдельно взятое тело, поскольку оно предоставлено самому себе, удерживает свое состояние покоя или равномерного прямолинейного движения. От инерции материи происходит, добавляет Ньютон, что всякое тело лишь с трудом выводится из своего покоя или движения. Инерция суть основное свойство материи, мерой которой служит масса. Измеряя вес и тем самым массу тела, мы можем определить его инерцию. Импульс, или количество движения, по Ньютону определяет механическое состояние тела; он остается неизменным, если на тело не действуют другие силы. Таким образом Ньютон подходит к следующему определению. О п р е д е л е н и е IV. Приложенная сила есть действие, производимое над телом, чтобы изменить его состояние покоя или равномерного прямолинейного движения. Это определение имеет разъяснение: «Сила проявляется единственно только в действии и по прекращении действия в теле не остается. Тело продолжает затем удерживать свое новое состояние вследствие одной только инерции. Происхождение силы может быть различное: от удара, от давления, от центростремительной силы». Сила изменяет количество движения, или импульс тела. Приложенная сила — величина направленная, векторная. Силы могут быть короткодействующими, возникающими при непосредственном взаимодействии тел (удар, давление) и дальнодействующими, проявляющимися в удаленных друг от друга телах: «Такова сила тяжести, под действием которой тело стремится к центру Земли; магнитная сила, которою железо притягивается к магниту, и та сила, какою бы она ни была, которою планеты постоянно отклоняются от прямолинейного движения и вынуждены обращаться по кривым линиям». Вслед за определениями массы, количества движения, инерции и силы Ньютон устанавливает понятия времени, пространства, места и движения: Эти понятия общеизвестны, однако необходимо заметить, что они относятся обыкновенно к тому, что постигается нашими чувствами. Отсюда происходят неправильные суждения, для устранения которых необходимо вышеприведенные понятия разделить на абсолютные и относительные, истинные и кажущиеся, математические и обыденные. I. Абсолютное, истинное, математическое время само по себе и по своей сущности, без всякого отношения к чему-либо внешнему протекает равномерно и иначе называется длительностью. Относительное, кажущееся или обыденное время есть или точная, или изменчивая постигаемая чувствами внешняя совершаемая при посредстве какого-либо движения мера продолжительности, употребляемая в обыденной жизни вместо истинного математического времени, как то: час, день, месяц, год. II. Абсолютное пространство по самой своей сущности безотносительно к чему бы то ни было внешнему, остается всегда одинаковым и неподвижным... III. Место есть часть пространства, занимаемая телом, и по отношению к пространству бывает или абсолютным, или относительным… IV. Абсолютное движение есть перемещение тела из одного абсолютного его места в другое, относительное — из относительного в относительное... Вместо абсолютных мест и движений пользуются относительными; в делах житейских это не представляет неудобства, в философ- ских необходимо отвлечение от чувства. Может оказаться, что в действительности не существует покоящегося тела, к которому можно было бы относить места и движения прочих. Ньютоновские понятия абсолютного пространства и времени в дальнейшем стали предметом серьезнейшей критики: при жизни Ньютона — со стороны Беркли, впоследствии — Маха и Эйнштейна. Между тем, и у самого Ньютона мы обнаружим зачатки релятивизма. По мнению С. И. Вавилова, как физик Ньютон был релятивистом, но как философ признавал абсолютное пространство и время. Завершив свои определения, Ньютон приступает к формулировке трех знаменитых аксиом или законов механики: I. Всякое тело продолжает удерживаться в своем состоянии покоя или равномерного и прямолинейного движения, пока и поскольку оно не понуждается приложенными силами изменять это состояние. II. Изменение количества движения пропорционально приложенной движущей силе и происходит по направлению той прямой, по которой эта сила действует. III. Действию всегда есть равное и противоположное противодействие, иначе взаимодействия двух тел друг на друга между собою равны и направлены в противоположные стороны. Первый закон инерции и второй изменения импульса или ускорения тела под действием силы на различных практических приложениях усмотрены еще Галилеем и Декартом. Ньютон придал им общую и вполне современную форму. Третий закон сам Ньютон связал с именем Гюйгенса, но лишь в Началах ему дана строгая формулировка. Собственно, эти три закона и положены в основу всей механики Ньютона. С их помощью он решает задачу отыскания силы, создающей движение, по заданному движению или, наоборот, движения по заданным силам. Применяя эти законы к движениям планет и Луны, к падению тел на земной поверхности, приливам и отливам, Ньютон приходит к своему закону всемирного тяготения и теории космоса. Ему удается, в частности, доказать тождество между силой тяготения Земли и Луны и силой тяжести на Земле, вычислить ускорение силы тяжести на Луне, оценить плотность вещества Земли (между 5 и 6 г/см3) *, объяснить некоторые особенности движения Луны и осуществить множество других достаточно точных расчетов. Вооруженный знаниями основных законов механики и новым математическим аппаратом, Ньютон с гениальной смелостью взялся за решение грандиозной задачи построения теории Солнечной системы. Ему удалось распознать по наблюдаемым движениям планет закон силы, связывающий планеты и Солнце, и на основе этого закона построить теорию движения небесных тел. Душой ньютоновской теории космоса является закон всемирного тяготения. Сам Ньютон из всех своих открытий наиболее важными считал вывод формулы закона тяготения и доказательство тождества между силой тяготения и силой тяжести на Земле. Это неверно, что закон всемирного тяготения — гениальная догадка Ньютона. Не говоря уж о том, что, как я говорил, этот закон — плод «коллективного творчества», ньютоновский вклад в это творчество тем и отличен, что он вывел закон всемирного тяготения, а не догадался о его виде. В отличие от своих предшественников, Ньютон первым осознал связь между небесной механикой и земным тяготением. Открытие обратно-квадратичной зависимости тяготения от расстояния, может быть, как раз и не было самым крупным достижением Ньютона. Эта зависимость вполне могла быть предвосхищена, исходя из широко проводившихся в то время опытов по свету и оптике, в которых освещенность всегда была обратно пропорциональна квадрату расстояния от источника света. Ее можно было бы получить из законов Кеплера и механики Гюйгенса. Заслуга Ньютона в том, что он увидел связь между земной тяжестью и небесным тяготением. Возможно, именно в этом сыграло решающую роль знаменитое яблоко. Для объяснения наблюдений Галилея об одинаковой скорости падения пушечных ядер и деревянных шариков Ньютон предположил, что силе гравитационного притяжения противодействует инерция, сопротивление этой силе: чем больше масса (и, следовательно, сила притяжения тела к Земле), тем выше инерция, сдерживающая это движение. Говоря современным языком, сила тяжести, действующая на предмет, всегда пропорциональна инерционной массе этого предмета. Поэтому ускорения падающих тел не зависят от величины их массы. Приблизительно такой же ход рассуждений Ньютон использовал и при анализе движения небесных тел. Вслед за Декартом Ньютон объяснил движение планет по своим орбитам результатом равновесия двух сил: одна из них стремится сохранить инерционное прямолинейное движение тела, другая «прижимает» тело к орбите. Первую силу можно назвать центробежной, вторую — центростремительной. Фактически закон всемирного тяготения легко вывести из приравнивания этих двух сил: Итак, Ньютон определил центробежную силу Fцб = m w, причем массу m он в явном виде не вводил, и речь шла о пропорциональности Fцб ~ w (на знак w не обращаем внимания). Согласно третьему закону Кеплера, в применении к круговым орбитам с радиусом r, для всех планет отношение r 3/T 2 постоянно. Как должна зависеть от радиуса r направленная к центру сила F, уравновешивающая центробежную силу Fцб, чтобы был справедлив третий закон Кеплера? Из равенства Fцб = F и формулы для центростремительного ускорения w = 4 р2/Т 2·r ясно, что T 2 ~ r 3, если F ~1/r 2. Так Ньютон и пришел к закону всемирного тяготения. Доказательство тождества между силой тяготения и силой тяжести на Земле Ньютон получает путем вычисления центростремительного ускорения Луны в ее обращении вокруг Земли. Затем Ньютон уменьшает это ускорение пропорционально квадрату расстояния Луны от Земли, после чего оно оказывается равным ускорению силы тяжести у земной поверхности. «Итак, — заключает Ньютон, — сила, которой Луна удерживается на своей орбите, если ее опустить до поверхности Земли, становится равной силе тяжести у нас, поэтому она и есть та самая сила, которую мы называем тяжестью или тяготением». Единственное, чего Ньютон так и не объяснил (это сделал лишь Эйнштейн в своей теории относительности, см. мою книгу Э й н ш т е й н), — это причин равенства масс, входящих в закон тяготения и закон инерции. Без такого приравнивания невозможен вывод закона всемирного тяготения и отождествление указанных сил. Интуитивно Ньютон понимал, что гравитационная и инерционная масса тождественны (такая тождественность приводит к исчезновению гравитации в космическом корабле), но причина этого оставалась ему неясной. Вплоть до конца XIX века небесная механика Ньютона воспринималась как учение об окончательном объяснении природы, то есть с позиций эссенциализма. Такую интерпретацию механики дал Роджер Котс. В предисловии ко второму изданию Н а ч а л Р. Котс писал, что суть открытия Ньютона — обнаружение присущих материи тяжести и инерции. Поскольку и тяжесть, и инерция присущи каждой частице материи, оба эти свойства должны быть строго пропорциональны количеству материи в теле и, следовательно, друг другу. В силу того, что гравитация исходит из каждой частицы, легко установить квадратичный закон притяжения. Иными словами, законы движения Ньютона — математическое описание реального положения вещей, обусловленного внутренними свойствами материи, и, следовательно, небесная механика описывает cyщностную природу материи. Поскольку теория Ньютона описывает сущностную природу материи, она может — с помощью математической дедукции — объяснить поведение всей материи. Однако сама теория Ньютона, согласно Котсу, не может быть объяснена и не нуждается в дальнейшем объяснении, по крайней мере в области физики. (Единственно возможным дальнейшим объяснением было бы то, что Бог наделил материю этими сущностными свойствами). Эссенциалистское понимание теории Ньютона было общепризнанным вплоть до последнего десятилетия XIX века. Ясно, что оно было обскурантистским: оно препятствовало постановке таких плодотворных вопросов, как: «Какова причина тяготения?» или более развернуто: «Можно ли объяснить тяготение посредством выведения ньютоновской теории (или ее хорошей аппроксимации) из более общей теории (которая должна быть независимо проверяемой)?» Сам Ньютон считал сущностными свойствами материи инерцию и протяженность. Признать таковым тяготение помешало ему собственное картезианство: вслед за Декартом он верил в единственную возможность физического взаимодействия тел — соударение и категорически отрицал действие на расстоянии: «То, что тяжесть является прирожденным, неотъемлемым и сущностным свойством материи, так что одно тело может действовать на расстоянии на другое тело... кажется мне столь великим абсурдом, что, я думаю, ни один человек, хоть немного искушенный в философии, не поверит в это». Ньютон предпринял несколько попыток вывести квадратичный закон тяготения из декартовского предположения о механическом столкновении, но потерпел неудачу. Если бы ему удалось добиться успеха, то, можно не сомневаться, он считал бы, что его проблема получила окончательное решение и он нашел окончательное объяснение тяжести *. Но в этом он бы ошибся. Вопрос «Почему тела могут соударяться?» может быть поставлен (что первым увидел Лейбниц), и это чрезвычайно плодотворный вопрос. Однако если бы Ньютон добился успеха в своих попытках объяснить тяжесть, то картезианский и ньютоновский эссенциализм мог бы воспрепятствовать даже постановке такого вопроса. А. Эйнштейн, многократно возвращавшийся к Ньютону и созданной им небесной механике, следующим образом реставрировал ход мысли ее творца: Но каким образом Ньютон мог найти силы, действующие на небесные тела? Ясно, что правильное выражение для этих сил он не мог высосать из пальца. Ему ничего не оставалось, как действовать в обратном порядке и найти эти силы по известным движениям планет и Луны. Зная эти движения, он вычислил ускорения, а зная их, смог найти силы. Все это он совершил, будучи 23-летним юношей и находясь в деревенском уединении. Нам достались лишь скудные сведения о творческой лаборатории Ньютона. Однако весьма правдоподобно, что он поступил именно так, как мы говорили. Движение Луны вокруг Земли было известно; следовательно, было известно и ускорение, сообщаемое Землей Луне. Чтобы траектория движения Луны вокруг Земли была такой, как мы ее видим, необходимо, чтобы ускорение было направлено к центру Земли. Было известно также и ускорение, сообщаемое Землей телам, падающим вблизи ее поверхности. Путем сравнения Ньютон обнаружил, что эти ускорения относятся как обратные величины квадратов радиуса Земли и расстояния от Земли до Луны, соответственно. Таким образом, возникло предположение, что сила притяжения Земли изменяется обратно пропорционально квадрату расстояния. Не будет ли любая масса вести себя так же, как Земля? Это предположение блестяще подтвердилось: гипотеза, примененная к силе тяготения Солнца, позволила полностью объяснить законы движения планет, установленные Кеплером на основе наблюдений за движением планет, произведенных Тихо Браге. Таким образом, можно заключить, что Ньютон пришел к закону всемирного тяготения, согласно которому сила притяжения масс обратно пропорциональна квадрату расстояния, опираясь почти исключительно на справедливость законов Кеплера *. Хотя при этом ему пришлось постулировать весьма опасную доктрину дальнодействия, природа которого в сущности оставалась неясной, оставалась нерешенной проблема эллиптичности планетарных орбит. Видимо, в 1680 г. Ньютон показал, что при движении по эллипсу сила притяжения центрального тела (центра сил) должна быть направлена на один из фокусов эллипса и меняться с расстоянием по закону 1/r 2. Этот результат Ньютон никому тогда не сообщил. Но во время известного посещения Ньютона Галлеем в 1684 г. Ньютон, очевидно, опирался именно на свой расчет, проведенный в 1680 г., когда сразу же ответил Галлею: под влиянием силы тяжести F ~1/r 2 планета должна двигаться по эллипсу. С этого момента и началась по существу исключительно напряженная работа Ньютона, приведшая к созданию «Начал». Вопрос о причинах тяготения в Н а ч а л а х Ньютоном не ставился: избегая гипотез, он ограничился установлением факта и математической формулировкой закона. «Довольно того, что тяготение на самом деле существует и действует согласно изложенным нами законам, и вполне достаточно для объяснения всех движений небесных тел и моря». Ньютон оставляет читателям Н а ч а л выбирать, какой именно агент передает тяготение: «Какой это деятель — материальный или нематериальный, — я предоставляю размышлению моих читателей». Вместе с тем, учитывая существование множества противников идеи дальнодействия ** и понимая невозможность передачи силы без передающего агента — предполагать, что тяготение является существенным, неразрывным и врожденным свойством материи, так что тело может действовать на другое на любом расстоянии в пустом пространстве, без посредства чего-либо передавая действие и силу, — это, по-моему, такой абсурд, который немыслим ни для кого, умеющего достаточно разбираться в философских предметах. Тяготение должно вызываться агентом, постоянно действующим по определенным законам. Ньютон не мог не предложить гипотез, разъясняющих природу гравитационных сил. Агентов для их передачи у Ньютона два: материальный (эфир) и нематериальный (Бог), гипотез — значительно больше, потому что в своих трудах он описывает, как минимум, три механизма передачи тяготения через эфир. Вот один из них: Я добавлю еще одну догадку… Она касается причины тяжести. Для этой цели я предполагаю, что эфир состоит из частиц, бесконечно отличающихся друг от друга по тонкости. Я принимаю, что в порах тел меньше грубых частиц эфира, чем тонких, по сравнению с открытыми пространствами. Следовательно, в большом теле Земли много меньше грубого эфира по сравнению с тонким, чем в воздушных областях. При этом грубый эфир воздуха действует на верхние слои Земли, а тонкий эфир Земли — на нижние слои воздуха таким образом, что от верхних слоев воздуха к Земле и от поверхности Земли к ее центру эфир постепенно становится все тоньше и тоньше. Вообразим теперь тело, подвешенное в воздухе или лежащее на Земле. Эфир, по гипотезе, будет грубее в порах верхней части тела, чем в порах нижней части. Грубый эфир менее способен пребывать в этих порах, чем тонкий эфир, находящийся внизу; он будет стремиться выйти и уступить дорогу тонкому эфиру снизу. Этого не может быть, однако если тело не будет опускаться, освобождая пространство наверху, в которое может войти более тонкий эфир. Здесь можно понять, что причиной тяготения является градиент тонкости эфира: тонкий эфир снизу вытесняет грубый эфир сверху, как бы создавая направленный вниз импульс. Удивительное сочетание физичности и фантастичности! Другие «эфирные» механизмы тяготения Ньютона я опускаю по причине не меньшей их экстравагантности. Пожалуй, Мальбранш был более изобретателен, когда заменил тяготение гидростатическим давлением эфира: правда, в этом случае тяжесть переставала быть свойством материи, а выражала взаимодействие между двумя ее видами — эфиром и обычным веществом. В этом вопросе не следует быть слишком строгим: в отсутствие представлений о поле для фантазии открывался широчайший простор. Гюйгенс, например, признавая идею взаимного притяжения небесных тел, считал, что ньютоновские представления не применимы к взаимодействию тел обычных, тем самым отказывая закону Ньютона во «всемирности». Гюйгенс считал эфир столь «тонким», что частицы его, находясь в быстром движении, вполне могут пропускать тела любой тяжести. Этот эфир и объясняет (?) явление тяготения, являясь его единственной причиной. «Иначе было бы, если предположить, что тяжесть является неотъемлемым свойством материи. Нo я не думаю, — пишет Гюйгенс, — что таково мнение Ньютона, ибо такая гипотеза далеко увела бы нас от математических или механических принципов». На самом деле Ньютон от математических или механических принципов в конце концов перешел к принципам божественным, в поздних работах отказавшись от «эфирного» механизма тяготения и заменив его нематериальным, божественным… Дж. Грегори: Полная истина в том, что он [Ньютон] верит в вездесущее божество в буквальном смысле. Он полагает, что Бог присутствует в пространстве, как свободном от тел, так и там, где тела присутствуют. Он думает, что древние считали причиной [тяготения] Бога, а не какое-либо тело, ибо всякое тело уже само по себе тяжелое. С. И. Вавилов: Сколь ни удивительно слышать это от создателя классической физики, но он, по-видимому, серьезно полагал пустое пространство наполненным Богом, «не представляющим сопротивления движению» и регулирующим всемирное тяготение. Можно, впрочем, отметить, что религиозная догма о заполнении пространства Богом не была оригинальным измышлением Ньютона. В знаменитом трактате Отто фон Герике «Новые магдебургские опыты с пустым пространством», изданном самим автором в 1672 г. и несомненно известном Ньютону, есть сопоставление высказываний на тему о пространстве и Боге. В частности приводится мнение известного ученого иезуита Кирхера, что «Бог, субстанция его и присутствие наполняют все воображаемое пространство, вакуум или пустоту». Любопытно, что Ньютон не разделял существующее в его время мнение о сродстве тяготения и магнитного взаимодействия: Сила тяжести иного рода, нежели сила магнитная, ибо магнитное притяжение не пропорционально притягиваемой массе. Магнитная сила в том же самом теле может быть увеличиваема и уменьшаема. При удалении от магнита она убывает не обратно пропорционально квадратам расстояний, а ближе к кубам, поскольку я мог судить по некоторым грубым опытам. Видимо, Ньютон пытался изучить дальнодействие магнитных полей и был близок к открытию закона Кулона, связывающего силу магнитного взаимодействия с расстоянием между полюсами *. Выдающаяся заслуга Ньютона — не столько в открытии закона всемирного тяготения, сколько в демонстрации широких возможностей его применения для объяснения большого количества явлений — приливов и отливов, орбит комет, явления прецессии, перемещения плоскости эклиптики и т. д. ...Ньютон выявил эту связь [закона всемирного тяготения и перечисленных явлений] и притом с такой грандиозной полнотой и силой, что и сейчас невозможно без изумления перелистывать заключительные страницы его «Начал». Одна за другой, всё из той же простейшей формулы, раскрываются гармония движений небесных тел; планеты обращаются по эллипсам вокруг Солнца, спутники обращаются вокруг центральных тел, и все эти движения подчинены законам Кеплера, которые только теперь получают свое общее и единое обоснование: вырванные из кеплеровой мистики, они оказались включенными в схему рационального знания; к тому же сила, которая вызывает все эти движения, действует не только в небесных пространствах, но и у самой поверхности Земли. Далее, здесь строится понятие силы, возмущающей кеплерово движение планет или спутников, и устанавливается, что все особенности движения Луны — ее неравенства — могут и должны быть объяснены, если, помимо центральной силы притяжения Луны Землею, учесть еще силу притяжения Луны Солнцем, которая и является возмущающей в этой «Задаче трех тел». Воды океана подчинены тому же действию притяжения Солнца и Луны; теория приливов, объяснение приливов суточных и полусуточных, квадратурных и сизигийных, скрыты в формуле всемирного тяготения, а вовсе не в той теории колебаний океана, которую развивал Галилей. Прецессия — явление, загадочное для всех прежних астрономов, — выводится Ньютоном путем гениальной интуиции на основе схемы движения спутников и смещения узлов их орбит на орбите главного тела; изучается фигура Земли, предполагаемой вращающейся однородной жидкой массой, и выводится зависимость между ее сжатием и отношением центробежной силы к силе тяжести на экваторе. Наконец, устанавливается, что и движения таинственных комет входят в общую схему закона притяжения, и в заключение Ньютон учит вычислять их параболические орбиты. Никогда, ни до, ни после появления «Начал», совокупность проблем такого порядка не ставилась совместно перед мыслителем и никогда природа не раскрывала сразу столько своих тайн перед одним, хотя бы и гигантским усилием; но Ньютон, заканчивая на этом свою могучую «Систему мира», этот вечный источник гордости всего мыслящего человечества, считает необходимым только еще раз подчеркнуть, что в рассмотрение физической сущности открытой им силы он входить не будет: «Довольно того, что тяготение на самом деле существует и действует согласно изложенным нами законам, и вполне достаточно для объяснения всех движений небесных тел и моря». Ньютоновская теория приливов строилась на основе модели bodily fides, объемных приливов. Земля считалась сплошь жидкой, и определялись приливные возмущения жидкой массы, между частицами которой и Луной действуют силы всемирного тяготения. Конечно, такая модель далека от реальности, поэтому количественные результаты расчета несколько отличались от действительности. В настоящее время используют более реалистическую модель, в которой жидкость покрывает Землю тонким слоем, и получают удовлетворительное соответствие между моделью и реальностью *. В B o п р о с а х о п р и р о д е Сенека предсказал появление человека, «который покажет, в каких областях движутся кометы, когда появляются, сколько их и каковы их свойства»: «Удовольствуемся узнанным: пусть и потомки что-нибудь принесут истине». Ньютон «принес истине» расчет орбит комет по немногим наблюдениям их пути, объяснение кометных хвостов, анализ изменения яркости комет и даже суждения об их плотности. Фактически теоретическая астрономия комет полностью отталкивается от Н а ч а л Ньютона. Если Декарт считал, что кометные хвосты — лишь оптические явления в небесном пространстве, то Ньютон узрел в них разреженную материю, сияющую отраженным от них светом Солнца: хвост комет — «не что иное, как тончайший пар, испускаемый головой или ядром кометы вследствие его теплоты». О весьма сильной разреженности кометных хвостов можно также заключить по просвечиванию через них звезд... Вместе с тем яркость большей части хвостов обыкновенно не больше яркости слоя нашего воздуха, толщиною в 1 или в 2 дюйма, отражающего свет Солнца своим блеском в темной комнате. Комментарий А. Д. Дубяго: Здесь Ньютон проявляет такую же гениальную прозорливость, как, например, в вопросе об определении средней плотности Земли, имея под руками столь же мало данных. Но, конечно, самое важное в ньютоновой теории — это вычисление времени, в продолжение которого пар восходит от головы кометы до конца хвоста. «Я нашел, — пишет Ньютон, — что пар, бывший в конце хвоста 25 января, начал подниматься от головы 11 декабря». Переходя к причинам движения кометных хвостов, Ньютон пишет: Поднятие хвостов из атмосферы голов и их распространение в сторону, противоположную Солнцу, Кеплер приписывает действию лучей Солнца, захватывающих с собой вещество хвостов. Что нежнейшие испарения в свободных пространствах уступают действию лучей, не противоречит здравому смыслу, несмотря на то, что в наших областях грубые вещества не воспринимают заметных движений от действия лучей Солнца. Расчет кометных орбит, произведенный Галлеем на основе небесной механики Ньютона, позволил установить возвращение кометы, наблюдаемой в 1682 году и получившей его имя, в 1757 году. Кстати, когда комета действительно вернулась почти точно «по графику» Ньютона—Галлея, этот факт стал замечательным подтверждением предсказаний и точности теоретической астрономии, заложенной Ньютоном, — триумфом человеческого ума, повторившимся в 1919-м, когда сбылось другое предсказание подобного масштаба, сделанное Эйнштейном. Еще раз о точности. Хотя во времена Ньютона малочисленность наблюдений и приблизительность расчетов не позволяли делать строгие прогнозы, интуиция заменяла точность. Е. П. Вигнер: Закон всемирного тяготения, который Ньютон, не желая того, установил и который он мог проверить лишь с точностью около 4 %, при проверке оказался правильным с точностью до 0,0001 % и настолько тесно ассоциировался с представлением об абсолютной точности, что физики лишь недавно осмелились вновь заняться исследованием пределов его точности. С. И. Вавилов: История астрономии в XVIII и XIX вв. была непрерывающимся рядом триумфов теории тяготения Ньютона. Закон Ньютона выполняется на громадных расстояниях (свыше 4500 млн км) всей Солнечной системы. Движения так называемых двойных звезд, лежащих далеко за пределами Солнечной системы, также подчиняются закону тяготения. В 1941 г. Ван де Кумп и Д. Хоффлейт, изучая движения трех звезд в созвездии 26-Draconis, констатировали точное выполнение закона тяготения. Другим замечательным примером испытания закона Ньютона могут служить наблюдения над скоплениями, или «кучами», отдельных туманностей или звезд. Задумываясь о последствиях гравитации как силы, связывающей материю во Вселенной, Ньютон пришел к выводу о бесконечном количестве материи в бесконечном пространстве. Действительно, конечное количество материи, собранной в некоторой области бесконечного пространства, под действием сил притяжения должно было бы в конце концов слиться в сплошную массу, что противоречит факту существования множества небесных тел. Единственной альтернативой Ньютон видел бесконечную в пространстве Вселенную, состоящую из бесконечного количества объектов, распределенных с равномерной плотностью. Позже, еще в доэйнштейновские времена, было обнаружено, что «мир Ньютона» приводит к двум неразрешимым парадоксам — фотометрическому и гравитационному. Как показал в начале XIX века Ольберсом, наличие бесконечного числа звезд, равномерно распределенных в пространстве, должно создавать равномерное свечение неба, не наблюдаемое в действительности. Было предпринято несколько попыток преодоления фотометрического парадокса, однако реально он был снят заменой «мира Ньютона» «миром Эйнштейна», то есть переходом от бесконечной Вселенной к замкнутой и конечной. К критике «мира Ньютона» с позиций «мира Эйнштейна» я еще вернусь в моем Э й н ш т е й н е. Впрочем, критикой «мира Ньютона» занимались и его наследники. Я уже писал о консервативности ученых, свойственной отнюдь не одним малым сим. И. Пригожин, И. Стенгерс: В течение долгого времени неожиданная «разговорчивость» природы и триумф английского Моисея были источником интеллектуального конфуза для континентальных рационалистов. Свершение Ньютона они считали чисто эмпирическим открытием, которое с таким же успехом могло быть эмпирически опровергнуто. В 1747 г. Эйлер, Клеро и Даламбер, несомненно принадлежавшие к числу величайших ученых своего времени, пришли к одному ж тому же заключению: Ньютон совершил ошибку. Для описания движения Луны математическое выражение для величины силы притяжения должно иметь более сложный вид, чем у Ньютона, и состоять из двух слагаемых. На протяжении двух последующих лет они пребывали в убеждении, что природа доказала ошибочность выводов Ньютона, и эта уверенность вдохновила их. Далекие от мысли видеть в открытии Ньютона синоним физической науки, физики не без удовольствия помышляли о том, чтобы предать забвению закон всемирного тяготения и вместе с ним вывод об универсальности гравитации. Даламбер не видел ничего зазорного в том, чтобы во всеуслышание заявить о необходимости поиска новых данных против Ньютона, которые позволили бы нанести тому «le coup de pied de l’аne *». Лишь один человек во Франции нашел в себе мужество возвысить голос против столь уничижительного приговора. В 1748 г. Бюффон написал следующие строки: «Физический закон есть закон лишь в силу того, что его легко измерить и что шкала, которую он собой представляет, не только всегда одна и та же, но и единственная в своем роде... Месье Клеро выдвинул возражение против системы Ньютона, но это в лучшем случае возражение, и оно не должно и не может быть принципом. Необходимо попытаться преодолеть его, а не превращать в теорию, все следствия из которой опираются исключительно на вычисления, ибо, как я уже говорил, с помощью вычислений можно представить что угодно и не достичь ничего. Считая допустимым дополнять физический закон, каковым является закон всемирного тяготения, одним или несколькими членами, мы лишь добавляем произвол вместо того, чтобы описывать реальность». История подтвердила правоту натуралиста, для которого сила была не математическим артефактом, а самой сущностью нового естествознания. Последующее развитие событий вынудило физиков признать свою ошибку. Пятьдесят лет спустя Лаплас уже смог создать свое «Изложение системы мира». Закон всемирного тяготения успешно выдержал все проверки: многочисленные случаи кажущегося нарушения этого закона превратились в блестящие подтверждения его правильности. К началу XIX в. ньютоновская программа (сведение всех физико-химических явлений к действию сил — к гравитационному притяжению добавилась отталкивающая сила тепла, заставляющая тела расширяться при нагревании и способствующая растворению, а также электрическая и магнитная силы) стала официальной программой лапласовской школы, занимавшей доминирующее положение в научном мире в эпоху, когда в Европе господствовал Наполеон. Что до Эйлера, Клеро и Даламбера, то, убедившись в собственной ошибке, они стали энергичными продолжателями новой физики, внеся свой вклад в развитие небесной механики. По мнению А. Эйнштейна, Ньютон лучше всех знал слабости построенной им теории — лучше, чем последующие поколения ученых, принявших его механику практически безоговорочно. Вот как эти слабости виделись самому Эйнштейну — человеку, посягнувшему на святое святых науки: 1. Хотя всюду заметно стремление Ньютона представить свою систему как с необходимостью, вытекающую из опыта, и вводить возможно меньше понятий, не относящихся непосредственно к опыту, он тем не менее вводит понятия абсолютного пространства и абсолютного времени. В наше время ему часто ставили это в упрек. Но именно в этом пункте Ньютон особенно последователен. Он обнаружил, что наблюдаемые геометрические величины (расстояния между материальными точками) и их изменения во времени в физическом смысле не характеризуют полностью движения. Это положение он доказывает своим знаменитым опытом с ведром. Следовательно, кроме масс и изменяющихся во времени расстояний между ними, существует еще нечто такое, что определяет происходящие события; это «нечто» он воспринимал как отношение к «абсолютному пространству». Ньютон понимал, что его законы могут иметь смысл только в том случае, если пространство обладает физической реальностью в той же мере, как материальные точки и расстояния между ними. Ясное понимание им этого обстоятельства выявляет как мудрость Ньютона, так и слабости его теории. Логическое построение его теории было бы безусловно более удовлетворительным без этого призрачного понятия; тогда в законах фигурировали бы только такие объекты (материальные точки, расстояния), отношение которых к опытному восприятию вполне ясно. 2. Введение мгновенно действующих на расстоянии сил для представления гравитационных эффектов не соответствует характеру большинства явлений, знакомых нам из повседневного опыта. Ньютон предупреждает эти возражения, указывая, что на его закон следует смотреть не как на окончательное объяснение, а как на выведенное из опыта правило. 3. Учение Ньютона не давало никакого объяснения тому в высшей степени замечательному факту, что вес и инерция тела определяются одной и той же величиной (массой). Достопримечательность этого факта также не ускользнула от Ньютона. Небесная механика Ньютона при всех ее слабостях таила в себе грандиозный потенциал развития и совершенствования, который стал раскрываться уже в конце жизни ее автора. Хотя у самого Ньютона практически не было учеников, заражающая сила его физики носила воистину пандемический характер. Крушение «мира Декарта» стало одновременно триумфом «мира Ньютона»: Эйлер, Клеро, Даламбер, Лагранж, Лаплас развили и расширили идеи Ньютона. Уже вскоре после его смерти усилиями двух знаменитых экспедиций в Лапландию (Клеро, Мопертюи и др.) и в Перу (Бугэ, Ла Кондамин, Годэн) была не только подтверждена гипотеза сжатия Земли у полюсов, но и решены новые, более сложные проблемы по сравнению с исследованиями фигуры Земли Ньютоном. Клеро и Даламбер, применив к проблеме движения небесных тел под действием закона всемирного тяготения методы анализа бесконечно малых, составили дифференциальные уравнения задачи трех тел и, применив для их решения способ последовательных приближений, показали высокую эффективность расчетов: движение лунного перигея было полностью согласовано с ньютоновской теорией тяготения — раз, и уточнена дата возврата к перигелию кометы Галлея (апрель 1759 года *) — два. Впервые за всю историю человечества астрономы начали ожидать комету, заразив своим волнением широкие круги парижан. «И комета приходит, на восторг народа, на славу Ньютона и Клеро!» Клеро внес поправку к расчету Ньютона соотношения масс Луны и Земли — менее 1:67 вместо 1:39,8 у Ньютона (на самом деле — 1:81,5). В те же годы Даламбер дает первую строгую теорию предварения равноденствий (1754); а через несколько десятилетий пламень Дианы переходит к великим французским ученым следующего поколения — к Лагранжу, Лапласу и Пуассону. В теории спутников (в теории Луны и в теории спутников Юпитера) Лаплас делает свои величайшие открытия; он выясняет причину так называемого векового ускорения Луны… Лаплас вскрыл некоторые неравенства в движении Луны, остававшиеся еще неизвестными... Лаплас установил этим, что астроном по наблюдениям Луны может, как он говорил, «не выходя из своей обсерватории», определить и размеры Солнечной системы и сжатие Земли. Это явилось великим триумфом человеческого разума, это явилось еще одним торжеством закона тяготения. От эпохи Лагранжа и Лапласа наука, которой Лаплас дал многозначительное название «небесной механики», продолжает свое могучее развитие, оставаясь связанной какими-то особо прочными узами с великой французской культурой. Ее главнейшими этапами в XIX-м и в начале XX в. являются работы Пуассона по устойчивости Солнечной системы; еще один, во многих отношениях очень ценный трактат Понтекулана по аналитической теории системы мира; грандиозные вычисления Леверрье по теории планет, завершенные таблицами их движения; теория Луны, данная Делонэ после двадцатилетней и устрашающей, как говорит Тиссеран, работы; замечательные трактаты Тиссерана и Андуайе; и над всем этим творчество великого Анри Пуанкаре, который не только дал в своих «Mеthodes nouvelles de la Mеcanique Cеleste» новый облик всей проблеме трех тел, но и развил до неожиданных глубин ряд классических и казавшихся застывшими теорий. Ему принадлежат и весьма важные теоремы по теории движения Луны. Здесь, разумеется, немыслимо изучать строение этого огромного здания, возведенного на фундаменте столь простой формулы Ньютона… Развитие посленьютоновской небесной механики до Эйн- штейна шло путем увеличения точности расчетов. Сегодня никому не придет в голову вычислять положение Луны по таблицам Клеро — нынешняя точность вычислений такова, что здание небесной механики, возведенное на теории Ньютона, можно считать практически завершенным. Даже расчеты Ганзена, Делонэ и Броуна, завершенные в начале этого века, практически исчерпали теорию солнечных возмущений в движении Луны. В связи с этим возникает сакраментальный вопрос: если до- стигнута предельно возможная точность расчетов, учитывающих все мыслимые поправки, то следует ли движение небесных тел расчетам? Оказывается, расхождения имеются, и современная астрономия занята поисками неизвестных явлений, объясняющих, скажем, необходимость регулярного внесения поправок в долготу Луны или вычисления солнечных затмений. Не спасает здесь и учет представлений общей теории относительности Эйнштейна. Мы все еще не знаем чего-то очень существенного. Расхождения астрономических наблюдений с расчетом никто не пытается объяснить неточностью закона всемирного тяготения — астрономы уверены, что причины кроются в существовании непознанных явлений, которыми и объясняются расхождения. Сама эта борьба за «великий закон Ньютона» — свидетельство незыблемости его нынешнего авторитета. Негативным следствием небесной механики мировоззренческого характера стал детерминизм, отношение к миру как к часовому механизму и к человеку как машине. Описывая мир как физически полную или физически закрытую систему, детерминизм не оставлял места неопределенности, свободе, случайности. Выдающийся физик и философ Артур Холли Комптон, категорически отвергавший детерминизм, писал в Ч е л о в е ч е с к о й с в о б о д е: физики почти не задумываются о том, что если бы абсолютно детерминистские законы были бы приложимы к поведению человека, то и самих их следовало бы считать автоматами. Хотя физический детерминизм долгое время был мечтой о могущественной и всесильной науке, физическая картина мира как гигантского автомата внутренне порочна, поскольку предполагает абсолютную предопределенность и математическую точность всего происходящего в этом мире. Даже если в физически закрытой детерминированной системе допустить случайные элементы, такой мир, перестав оставаться строго определенным, существенно не изменится: «Любые цели, идеи, надежды и желания не смогут в таком мире оказывать хоть какое-либо влияние на физические события, и, даже если предположить, что они существуют, они оказались бы абсолютно избыточными: они стали бы тем, что принято называть «эпифеноменами»; «именно это “замыкание” системы создает детерминистский кошмар» (К. Поппер). На деле «детерминистский кошмар» небесной механики заключался в изгнании случайности и свободы из совсем иного объекта — гомо сапиенс. Уже ученик Локка А. Коллинз во всеуслышанье заявил, что человек не свободный, а необходимый агент. Человеческая свобода не более чем древняя философская фикция. Допущение свободы подрывает законы и мораль. Лейбниц выдвинул принцип универсального детерминизма всех человеческих действий (от восприятия идей, суждений и высказываний до желаний и велений). Дальше — больше. Человек — только машина, непредсказуемые действия которой являются результатом нашей неосведомленности о тайных причинах внутренней организации человека. А там — рукой подать до «законов общественного развития» и диалектического фокусничества Гегеля и Маркса… Еще Беркли, критикуя небесную механику Ньютона, заключил, что теория может быть лишь «математической гипотезой», иными словами, удобным инструментом для вычисления или предсказания феноменов или явлений, а не окончательным описанием природы вещей. Галилей и Ньютон, естественно, придерживались «рационалистической традиции», видя в теории не только инструмент, но и средство познания сущностей. К. Поппер: Ко времени деятельности Беркли коперниковская система мира превратилась в ньютоновскую теорию гравитации, и Беркли видел в ней серьезного соперника религии. Он был убежден в том, что упадок религиозной веры и религиозного авторитета явился бы неизбежным следствием новой науки, если бы ее интерпретация «свободомыслящими» оказалась верной, ибо в ее успехе они видели доказательство силы человеческого интеллекта, способного без помощи божественного откровения раскрыть тайны нашего мира — реальность, скрытую за видимостью. Это, считал Беркли, было бы неверной интерпретацией новой науки. Он вполне искренне и с большой философ- ской проницательностью проанализировал теорию Ньютона, и критическое рассмотрение ньютоновских понятий убедило его в том, что данная теория может быть только «математической гипотезой», то есть удобным инструментом для вычисления и предсказания феноменов или явлений, но что ее нельзя считать истинным описанием чего-то реального. В частности, Беркли обратил внимание на то, что «сила притяжения», которой постоянно оперировал Ньютон, не наблюдаема и физически не объяснена. Теория Ньютона опи- сывала движение тел, а не их скрытые причины. Критика Беркли едва ли была замечена физиками *, но она была подхвачена философами — скептиками и защитниками религии. Однако эта критика была коварным оружием, превратившись в своего рода бумеранг. В руках Юма она стала угрожать всякому убеждению, всякому знанию — и человеческому, и внушенному свыше. У Канта, который одинаково твердо верил и в Бога, и в ньютоновскую науку, она превратилась в учение о том, что теоретическое познание Бога невозможно и что ньютоновская наука, претендуя на истинность, должна отказаться от своего утверждения о том, что она открывает реальный мир, лежащий за миром явлений: она является истинной наукой о природе, но природа есть только мир явлений — тот мир, который предстает перед нашим ассимилирующим мышлением. Позднее прагматисты основали всю свою философию на том убеждении, что идея «чистого» знания представляет собой ошибку, что не может быть знания ни в каком ином смысле, кроме как в смысле инструментального знания, что знание есть сила, а истина есть полезность. Физики (за несколькими блестящими исключениями *) держались в стороне от всех этих философских споров, которые так ничем и не закончились. Храня верность традиции, восходящей к Галилею, физики посвящали себя поискам истины в том смысле, в котором понимал ее Галилей. Сегодня мы понимаем, что критика Беркли имела под собой серьезные основания. Хотя знание не является исключительно инструменталистским и в своей эволюции наука продвигается к пониманию не только движения тел, но и их «скрытых причин», реальность, скрытая за видимостью, очеловечивается познающим: в науке мы всегда имеем дело с интерпретациями и с их плодотворностью — «реальность» же обладает универсальным свойством каждый раз ускользать… ОПТИКА Не действуют ли тела на свет на расстоянии и не искривляют ли этим своим действием его лучи; не является ли такое действие (caeteris paribus **) сильнейшим на минимальном расстоянии? И. Ньютон Оптические исследования Ньютона начались с постройки телескопов и изучения причин хроматической аберрации. Последняя была известна до Ньютона — достаточно было взглянуть в телескоп, чтобы увидеть вокруг светящейся точки (скажем, звезды) радужный ореол. Ньютону первому пришла мысль о связи неотчетливости изображений в оптической трубе с хроматической аберрацией, он впервые поставил вопрос и ее причине и попытался преодолеть недостатки существующих телескопов с помощью отражательного телескопа-рефлектора. Впрочем, телескоп-рефлектор тоже был давно известен: за сорок лет до Ньютона его идея интенсивно обсуждалась в кругу Галилея. Упоминание о таком приборе, построенном Чезаре Караваджи, относится к 1626 году. Этой проблемой занимался ученик Галилея, знаменитый математик Бонавентура Кавальери, упредивший Ньютона также в исчислении бесконечно малых. Кавальери пришел, правда, к отрицательному заключению относительно применимости зеркальных приборов. В Англии проект телескопа-рефлектора до Ньютона разработал Дж. Грегори. Над отражательным телескопом Ньютон работал около 15 лет — в О п т и к е он упоминает, что в 1681—1682 гг. пытался заменить металлическое зеркало стеклянным мениском, покрытым ртутью. Кроме того, много сил усовершенствованию телескопа Ньютона отдал Дж. Галлей. Телескоп Ньютона — при всем несовершенстве быстро тускнеющей поверхности металлического зеркала — результат огромной изобретательности и экспериментального искусства. Еще — большого труда и тщательно разработанной технологии, описанной Ньютоном со всей обстоятельностью. Именно инструмент Ньютона определил магистральный путь развития оптического приборостроения: в 1789 г. В. Гершель построил телескоп-рефлектор с зеркалом, имевшим диаметр 122 см, в XIX веке диаметр зеркала в телескопе лорда Росса достигал 182 см, а в 1917 году на Моунт-Вильсон был установлен рефлектор Ричи с зеркалом в 2,5 м. Ньютон, представляя свой телескоп, рассказал об устранении хроматической аберрации и других преимуществах прибора, упомянул о возможности построения отражательного микроскопа. Изобретательская деятельность Ньютона не ограничилась этими приборами. Позже он передал Галлею проект отражательного прибора для измерения видимых расстояний Луны от неподвижных звезд. Прибор предназначался для морской навигации и стал прообразом морского секстанта. Мое намерение в этой книге [«Оптике»] не объяснять свойства света гипотезами, но изложить и доказать их рассуждением и опытами. Кроме того, Ньютон интересовался устройством и принципами работы глаза человека и животных. В его письмах мы обнаружим много проницательных заметок о связи раздражений и возбуждений, о нервах как проводниках сигналов, об анатомии глаза и зрении двумя глазами. Ньютон пытался экспериментировать с собственным зрением, изучая результаты сильного надавливания на глаз, а также «последовательные образы», возникающие после прямого взгляда на Солнце… С. И. Вавилов: Телескоп Ньютона можно назвать увертюрой ко всей его дальнейшей деятельности. Как в увертюре, предшествующей большой музыкальной пьесе, переплетаются основные мотивы этой пьесы, так в телескопе Ньютона можно проследить истоки почти всех главных направлений его дальнейшей научной мысли и работы. Обход хроматической аберрации был началом всех оптических исследований Ньютона, поиски подходящего сплава для зеркал, вероятно, в немалой степени помогли дальнейшим химическим поискам Ньютона и компетентному управлению Монетным двором. Прямая цель телескопа — звездное небо — привлекла Ньютона к основным задачам небесной механики и астрономии. Наконец, бесполезные хлопоты с несферическими поверхностями, предшествующие рефлектору, неизбежно связывались с геометрией конических сечений и с общими задачами анализа. Крупнейшим открытием Ньютона в оптике стало обнаружение того, что он сам назвал «неоднородностью преломления» и что ныне именуется дисперсией, а именно: лучи, отличающиеся по цвету, отличаются и по показателю преломления. Солнечный свет состоит из лучей разной преломляемости, и его прохождение через оптические стекла неизменно сопровождается неправильностью изображения, связанной с разным преломлением лучей разного цвета. Ньютон полагал, что никакой шлифовкой стекол не удастся устранить «хроматическую аберрацию», являющуюся главным недостатком телескопов-рефракторов. Столкнувшись с разным преломлением лучей разного цвета в оптических стеклах, Ньютон решил детально исследовать это явление с помощью стеклянных призм. Его эксперименты, относящиеся к 1664—1668 гг., бесспорно являют собой выдающийся образец экспериментального искусства, с одной стороны, и его теоретического осмысления, с другой. Ньютон строит свою науку «по Евклиду»: формулируются аксиомы и теоремы, проверяемые опытом, ставятся задачи, также подлежащие опытной проверке. Главные идеи мемуаров Ньютона Н о в а я те ория света и ц в е т о в, прочитанных Королевскому обществу 6 февраля 1672 года, сформулированы автором следующим образом: 1. Световые лучи различаются в их способности показывать ту или иную особую окраску точно так же, как они различаются по степени преломляемости. Цвета не являются, как думают обыкновенно, видоизменениями света, претерпеваемыми им при преломлении или отражении от естественных тел, но суть первоначальные, прирожденные свойства света. Некоторые лучи способны производить красный цвет и никакого другого, другие — желтый и никакого другого, третьи — зеленый и никакого иного и т. д. 2. К одной и той же степени преломляемости всегда относится один и тот же цвет, и обратно. Наименее преломляемые лучи способны порождать только красный цвет, и наоборот, все лучи, кажущиеся красными, обладают наименьшей преломляемостью. Наиболее преломляемые лучи кажутся глубоко фиолетовыми, и наоборот, глубоко фиолетовые лучи преломляются более всего и, соответственно, промежуточные лучи имеют средние степени преломляемости. Эта связь цветов и преломляемости столь точна и строга, что лучи либо вполне точно согласуются в отношении того и другого, либо одинаково отличаются в обоих. 3. Как я открыл, вид окраски и степень преломляемости, свойственные какомулибо роду лучей, не могут быть изменены ни преломлением, ни отражением от тел, ни какой-либо иной причиной... …Поэтому мы должны различать два рода цветов: одни первоначальные и простые, другие же сложенные из них. …Мы видели, что причина цветов находится не в телах, а в свете, поэтому у нас имеется прочное основание считать свет субстанцией... Не так легко, однако, с несомненностью и полно определить, что такое свет, почему он преломляется и каким способом или действием он вызывает в нашей душе представление цветов; я не хочу здесь смешивать домыслы с достоверностью. В работе по теории цвета И. В. Гете отметил огромное количество ухищрений Ньютона для экспериментальной фиксации спектра белого света, известного из многочисленных описаний цветовых ощущений человека. Но Ньютон стремился перевести физику с языка качественных описаний на язык количественного эксперимента и математических моделей — для этого ему и потребовался тщательно продуманный эксперимент, позволяющий отделить физику от психофизиологии. В самом Гёте поэт брал верх над экспериментатором: по словам В. Гейзенберга, «Гёте опасался естественнонаучной абстракции и отшатывался от ее беспредельности потому, что ощущал, как ему казалось, присутствие в ней демонических сил и не хотел подвергаться связанной с этим опасности. Он персонифицировал эти силы в образе Мефистофеля». Хотя идея о различной преломляемости лучей разного цвета высказывалась и до Ньютона, в частности Антонио де Доминисом и Маркусом Марци, произведенная Ньютоном «анатомия белого света», по словам Б. де Фонтенеля, стала образцом соединения эксперимента с теорией, синтеза фактов и идей, наблюдений и закономерностей, предположений и предсказаний. Ньютон прекрасно осознавал, что его опыты с разложением света призмой открывают новую науку, в которой истина добывается не путем схоластических словопрений, а из анализа фа-ктов, сравнения результатов экспериментов с предположениями или из заключений, подтвержденных опытным путем. Теперь для опровержения результатов уже было мало авторитетных суждений или мнений — необходимы были конструктивные идеи или другие эксперименты. Ньютон надеялся, что осуществленный им синтез теории и практики вызовет если не восторг, то признание коллег, и поэтому обрушившийся на него шквал критики — правой и неправой — он воспринял как величайшую несправедливость. Больше всего его возмутило то, что Роберт Гук назвал его стройные построения не более чем гипотезой, «отнюдь не столь определенной, как математическое доказательство». Разногласия Ньютона и Гука связаны, во-первых, с разными подходами к природе света — эмиссионной или корпускулярной у Ньютона и волновой у Гука, и, во-вторых, с утверждением Ньютона о том, что в луче белого света содержатся все цвета. Это, считал Гук, равносильно тому, что говорить о наличии всех музыкальных тонов в воздухе органных мехов или струнах смычковых инструментов. Проще, полагал Гук, объяснить разложение света призмой искажением в ней волнового движения. Представления Ньютона о природе света довольно противоречивы и переменчивы. Вообще говоря, было бы ошибочным считать его ортодоксальным сторонником корпускулярной теории. Действительно, Ньютон отвергал гипотезу Декарта и Гука, согласно которой свет представляет собой колебательное движение эфира. Связано это с принципиальным различением природы звука и света: «Если бы свет был колебанием эфира, он должен был всегда сильно расходиться по кривым линиям в темную или покоящуюся среду, нарушая все тени и направляясь по кривым порам или проходам, как звук». Иными словами, полагая колебания эфира продольными, как при звуке, и исходя из различия в распространении света (луч сохраняет прямолинейность) и звука (во все стороны от источника), Ньютон считал их природу разной. Однако корпускулярные воззрения Ньютона на природу света не означали полного исключения волновых процессов. Более того, исследуя интерференцию света между плоским и выпуклым стеклами, Ньютон впервые, сам не подозревая того, измерил длины волн разного цвета с точностью около 10 %. Само различие цветов он также объяснил «волнами эфира»: Тела различных размеров, плотностей или качеств при ударе или другом действии возбуждают звуки различных тонов, а, следовательно, и колебания в воздухе различных толщин *. Я предполагаю также, что лучи света, ударяясь о жесткую преломляющую поверхность, возбуждают колебания в эфире. Эти лучи, что бы они собой ни представляли, различаются по величине, напряжению или силе и возбуждают колебания различных толщин. Концы волосков оптического нерва, которыми вымощена или облицована сетчатка глаза, являются преломляющей поверхностью такого рода. Когда лучи ударяются об эти волоски, они должны возбуждать там указанные колебания. Эти колебания (подобно звукам рога или трубы) будут пробегать вдоль водянистых пор или кристаллических сердцевин волосков, через оптические нервы в чувствилище (сам свет сделать этого не может). В чувствилище, предполагаю я, они вызывают чувство различных цветов, соответственно своей толщине и смешению. Возможно, цвета различаются по своим главным степеням: красной, оранжевой, желтой, зеленой, синей, индиго и глубоко-фиолетовой на том же основании, как звук в пределах октавы располагается по тонам *. Мы видим, что, считая свет потоком корпускул, Ньютон заключал, что последние, попадая в глаз или на преломляющие и отражающие поверхности, вызывают такие же колебания эфира, как камень, брошенный в воду, рождая волны эфира разной длины, что, собственно, позволяет объяснить цветность и ряд других оптических явлений. Компромиссная теория, соединяющая волновые и корпускулярные представления о природе света, выработана Ньютоном в полемике с Гуком — в ответ на полемические замечания Гука на Т е о р и ю с в е т а и ц в е т о в. Сравнивая эмиссионную и волновую гипотезы света, Ньютон писал: Колебания эфира одинаково полезны и нужны и в той и в другой, ибо если мы примем, что световые лучи состоят из маленьких частиц, выбрасываемых по всем направлениям светящимся телом, то эти частицы, попадая на преломляющие или отражающие поверхности, должны возбудить в эфире колебания столь же неизбежно, как камень, брошенный в воду. Исаак Барроу выразил дуализм света, пожалуй, еще лучше и конкретнее: Оба представления о свете [корпускулярное и волновое] встречаются с равными трудностями. Поэтому я склоняюсь к мнению, что свет может порождаться обоими родами движения, как телесным истечением, так и непрерывными импульсами. Может быть, лучше приписывать некоторые действия одному, а иные — другому. Пожалуй, это самое лучшее выражение представлений о природе света, достигнутое в XVII веке и почти адекватное нынешнему пониманию его сущности. С. И. Вавилов: К ньютоновой попытке соединения теории истечения и волновой теории физика все же время от времени возвращается, забывая при этом о первоисточнике. В 1842 г. Н. И. Лобачевский попытался, например, так соединить эмиссионную и волновую теории: «Поток эфира, встречая препятствия на пути, приходит в волнение, подобно тому как вода в реке, встретив плотину, поднимается волной, разделяется на две струи, между которыми проходит пустота, наконец, вода соединяется снова в общий поток; или подобно воздуху, который, встречая препятствие, также волнуется, разделяется на два потока с пустотой между ними … Падение воды за плотиной и пустота, воздухом оставляемая за стеной, отвечают, следовательно, брошенной тени позади непрозрачных тел, вместе представляют нам уклонение света к середине тени». Взгляды на природу света после Ньютона менялись непрерывно вплоть до нашего времени. В XVIII в., как и раньше, еще не было решающих доводов в пользу корпускул или волн. Волны, например, защищал Эйлер, а корпускулы — Бошкович и Лаплас. Однако после интерференционных опытов Юнга и Френеля победа волн казалась окончательной. В XIX в. с очевидностью выяснилась не механическая, а электромагнитная природа этих волн, и решение, казавшееся простым, вновь стало малопонятным. Открытие квантов энергии на самом пороге нашего столетия полностью перевернуло представления о свете. Идея корпускул, на этот раз конкретизировавшихся в виде световых квантов, или фотонов, казалась снова воскреснувшей. Во всяком случае, в течение примерно десятилетия в оптике воцарился дуализм: явления, относящиеся к распространению света, умели рассматривать только с волновой точки зрения, действия же света на вещество были понятны только на основе представления о корпускулах, или фотонах. Как в вопросах дуализма света, так и в проблеме эфира Ньютон был непоследователен. Так, в своей О п т и к е он практически отказался от элементов волновой теории, аргументируя это прямолинейностью распространения света, в то время с волновой точки зрения необъяснимой. Кроме того, анализируя открытое к тому времени явление двойного лучепреломления, Ньютон заключил, что оно несовместимо с волновой теорией — пришлось бы предположить существование в кристалле двух различных колеблющихся сред. Еще более Ньютон непоследователен в теории эфира. На протяжении многих лет Ньютон развивал представления об эфире как в применении к свету, так и тяготению: Предполагается, что существует некая эфирная среда, во многом имеющая то же строение, что и воздух, но значительно более разреженная, тонкая и упругая. Немаловажным аргументом существования такой среды служит то, что движение маятника в стеклянном сосуде с выкачанным воздухом почти столь же быстро, как и на открытом воздухе. Нельзя, однако, предполагать, что эта среда есть однородная материя: она складывается частью из основного, косного тела эфира, частью из других различных эфирных спиритусов, во многом подобно тому, как воздух слагается из косного тела воздуха, перемешанного с различными парами или выдыханиями. В пользу такой разнородности, по-видимому, говорят эластичные и магнитные истечения и начало тяготения. Фантазия Ньютона по части объяснения с помощью эфира электрических и гравитационных явлений воистину неисчерпаема: «Гравитационный эфир имеет, по Ньютону, возможно, маслянистую или вязкую природу, вследствие чего легко прилипает к стенкам пор вещества, как пары к стенкам сосудов. Благодаря такой способности гравитационного эфира Земля может непрерывно сгущать его, вследствие чего эфир постоянно стремится сверху вниз, увлекая с собою тела, через которые он проходит, с силою, пропорциональной поверхностям всех частиц тела, на которые он действует. Гравитационный эфирный ток компенсируется медленным подъемом такого же количества материи из Земли вверх (атмосфера, водяные пары, дождь), «ибо, — говорит Ньютон, — природа — вечный работник, производящий жидкости из твердых тел и твердые из жидких, стойкие вещи из летучих и летучие из стойких, тонкие из грубых и грубые из тонких» *. В приложении к оптике Ньютон наделяет эфир колебательными свойствами, пишет о взаимодействии света и эфира: свет нагревает эфир, а эфир давит на свет таким образом, что световой пучок, попадая в область градиента плотности эфира, отступает к более разреженному эфиру — так Ньютон объясняет явления преломления и полного внутреннего отражения при переходе света из менее плотного эфира в более плотный (т. е. из более плотного вещества в менее плотное). К гипотезе эфира Ньютон прибегает при объяснении дифракции, а также — цветов тонких пленок и интерференционных колец, считая при этом, что колебания эфира распространяются быстрее, чем вызвавший их свет. Ньютон виртуозно пользуется своей гипотезой, создавая на ее основе механические эскизы тяготения, электростатических явлений, мускульных движений и всех известных ему в 1675 г. оптических явлений. Если бы он был любителем физики такого жанра, несомненно, на почве гипотезы 1675 г. могли бы вырасти фолианты фантазий, не менее увлекательных, но более последовательных и убедительных, чем у Декарта. Парадокс состоит в том, что, изощрив собственные фантазии об эфире, заполняющем свободное пространство и передающем взаимодействия, Ньютон вдруг как бы забывает о нем: в первом издании Н а ч а л слово эфир почти не упоминается, гравитация больше не связывается с его существованием, и эфиру оставлено место лишь как среде, заполняющей пустоты внутри твердых тел; в О п т и к е издания 1704 г. понятие эфира вообще отсутствует, а в издании 1706 г. подвергается неожиданной критике — причем сразу с нескольких позиций. По мнению Д. Грегори, сформированному в результате бесед с Ньютоном в это время, исчезновение эфира из космического пространства отнюдь не случайно — Ньютон склонялся к замене эфира на вездесущего Бога в буквальном смысле: «Так, как мы чувствуем предметы, когда изображения их доходят до мозга, так и Бог должен чувствовать всякую вещь, всегда присутствуя при ней. Он полагает, что Бог присутствует в пространстве, как свободном от тел, так и там, где тела присутствуют». Казалось бы, пожилой, вполне сформировавшийся Ньютон решил вопрос о замене эфира вездесущим Богом, но… во втором издании Н а ч а л 1713 г. недавно отринутый эфир вновь проникает в книгу, причем его присутствие и функции ограничены телами — об эфире в пространстве здесь речь не идет. В О п т и к е издания 1717 г. позиция Ньютона снова меняется — эфир вновь возвращается, в том числе и в пространство, используется для объяснения преломления и дифракции, а заодно — гравитации (в последнем случае «не измышляющий гипотез» Ньютон предлагает уже третью по счету эфирную модель тяготения). Более того, Ньютон ставит здесь вопрос об атомистическом строении эфира и даже его плотности, которая якобы в 700 000 раз меньше плотности воздуха (последняя цифра необходима Ньютону, чтобы снизить сопротивление эфира движению планет: при указанной плотности «сопротивление его будет свыше чем в 600 000 000 раз меньшим, чем у воды. Столь малое сопротивление едва ли произведет заметное изменение движений планет за десять тысяч лет»). Самое парадоксальное заключается в том, что в последнем прижизненном издании О п т и к и «вопросы», где автор положительно относится к идее эфира, соседствуют с «вопросами» предыдущих изданий, в которых эфир отрицается, так что книга представляет собой как бы эклектическую смесь «проэфирных» и «контрэфирных» тезисов. Не учитывая возраста Ньютона в момент издания Оптики 1717 г., С. И. Вавилов создал целую систему рассуждений «верного прочтения» позднего Ньютона, из которой якобы следует, что указанное противоречие или, точнее говоря, несовместимость — результат ньютоновского «гипотез не измышляю», чуть ли не свифтовской иронии и сарказма. Я бы охотно поверил в это, если бы мог найти хоть малейшее сходство в структуре психики двух величайших современников … Ньютон противоречит себе отнюдь не только в оптических проблемах. Движение планет и комет, считавшееся ранее совместимым с наличием эфира, в поздних работах приводится Ньютоном как факт, противоречащий концепции эфира. Ньютон прибегает при этом к совершенно несвойственному ему «аргументу» — ссылке на авторитет древних философов. В работах Ньютона по оптике, помимо противоречий, можно найти немало ошибочных утверждений, вполне простительных для его времени, но все же свидетельствующих о недостатке интуиции. Так, из неправильной интерпретации причин преломления света Ньютон делает ошибочный вывод, что скорость света в среде больше, чем в пустом пространстве, опровергнутый в XIX веке прямыми опытами Фуко. Ошибочен вывод Ньютона и о невозможности построения телескопа-рефрактора, лишенного хроматических аберраций, — такой ахроматический прибор создан в 1729 году Люром Холлом. Ньютон не предвидел возможность существования излучения за пределами солнечного видимого спектра, хотя такая гипотеза не только существовала при его жизни, но даже некто д-р Маддок как-то прямо задал Ньютону вопрос о его отношении к такого рода «темным» лучам. Ньютон ответил, что существование таковых сомнительно. Инфракрасное и ультрафиолетовое излучение было открыто через сто лет. Ньютон ошибся и в своем утверждении, будто цвет не может изменяться при взаимодействии луча с веществом. В дальнейшем был обнаружен целый ряд оптических явлений, приводящих к изменению «цветности» луча (частоты световых колебаний, выражаясь на современном языке). Правда, такого рода явления во времена Ньютона трудно было предвидеть, но ведь и Ньютоны рождаются раз в триста лет … Пришла же ему идея о возможности превращения света в вещество и вещества в свет. Ведь говорил он о гравитационном искривлении лучей света (см. эпиграф). Ведь писал о «солнечном ветре» — давлении света: Что нежнейшие испарения в свободных пространствах уступают действию лучей, не противоречит здравому смыслу, несмотря на то, что в наших областях грубые вещества не воспринимают заметных движений от действия лучей Солнца. Помимо детального изучения явления преломления света, Ньютон внес существенный вклад в изучение явлений дифракции и интерференции; не вполне ясно осознавая того, открыл явление поляризации света; описал закон рефракции, связывающий показатель преломления и плотность тела; обнаружил периодическое изменение окраски тонких пленок с изменением их толщины. Я не буду выделять в отдельный раздел атомизм Ньютона — его представления о строении вещества, тем более что он сам включил их в свои оптические работы. Понятием «атом» Ньютон не пользуется, предпочитая более неопределенное и широкое — частицы или корпускулы. Судя по всему, Ньютон считал материю состоящей из одинаковых частиц, а разные вещества, по его мнению, отличались плотностью или рыхлостью их «упаковки». Представим себе, что частицы тел расположены так, что промежутки, или пустые пространства между ними, равны им всем по величине, что частицы могут быть составлены из других частиц, более мелких, пустое пространство между коими равно величине всех этих меньших частиц, и что подобным же образом эти более мелкие частицы снова составлены из еще более мелких, которые все вместе по величине равны всем порам, или пустым пространствам между ними… Если есть пять таких степеней, в теле будет в 31 раз более пор, чем твердых частей. При шести степенях в теле будет в 63 раза больше пор, чем твердых частей, и так далее до бесконечности. Есть и другие пути для понимания исключительной пористости тел. Но каково в действительности их внутреннее строение, мы еще не знаем. Мельчайшие частицы материи могут сцепляться посредством сильнейших притяжений, составляя большие частицы, но более слабые; многие из них могут также сцепляться и составлять еще большие частицы с еще более слабой силой, и так в ряде последовательностей, пока прогрессия не закончится самыми большими частицами, от которых зависят химические действия и цвета природных тел. Ньютон рисует вполне реалистическую иерархию структур, отличающуюся от современных представлений разве тем, что даже «первое соединение» (ядро атома в современном смысле) состоит из разных частиц, что «вторые соединения» (атомы в современном смысле) не являются механическим сложением первых и что силы, связывающие структуры разной иерархии, радикально отличаются по величине и дальнодействию. Механицизм атомистики Ньютона ввел его в заблуждение относительно возможности взаимопревращения элементов путем обычных химических реакций, разложений и соединений. Ньютон полагал, что если использовать более эффективные химические воздействия, раздробив вещество до «первых соединений» или исходных частиц, то из них можно получить искомое — золото. При этом обнаружится единство материи и один элемент превратится в другой. В статье О п р и р о д е к и с л о т анализируются растворы золота в ртути и царской водке и делается предположение о растворителе, который способен разделить составляющие части атомов, неделимых в обычных реакциях. Логика Ньютона становится ясной из следующего текста: Посредством силы притяжения кислоты разрушают тела, двигают жидкость и возбуждают тепло, разделяя при сем некоторые частицы настолько, что они превращаются в воздух и создают пузырьки. В этом состоит основа растворения и брожения. Я не хотел бы приписывать Ньютону то, что он «угадал» существование атомного ядра и чуть ли не атомных реакций, действительно ведущих к вожделенному алхимиками превращению одних веществ в другие, но, судя по всему, алхимиком он был не рядовым, хотя и не достиг в химии сколь-нибудь значительных результатов. В портсмутской коллекции обнаружена следующая запись Стекли: Он [Ньютон] написал также химическое сочинение, объясняющее принципы этого таинственного искусства на основании экспериментальных и математических доказательств; он очень ценил это сочинение, но оно, по несчастью, сгорело в его лаборатории вследствие случайного огня. Он никогда не предпринимал вновь этой работы, о чем приходится весьма сожалеть. Трудно себе представить, чтобы при трудолюбии Ньютона, собственноручно переписавшего многие алхимические книги, он отказался бы от намерения восстановить хотя бы главные идеи своих достижений в химии. Судя по большому количеству сохранившихся записей, в химических исследованиях Ньютон так и не вышел за пределы чисто эмпирической работы, преследующей традиционную для его времени цель — получение золота. В отличие от других алхимиков, ему пришлось лишь скрывать эту часть своей деятельности, особенно после назначения директором Монетного двора. Кто-то очень правильно заметил, что один слух о том, что глава Монетного двора может превращать медные фартинги в блестящие золотые гинеи, посеял бы панику по всей стране. Вместе с тем многочисленные химические записи Ньютона позволяют довольно подробно восстановить круг его интересов: извлечение металлической ртути из различных соединений, рецепты сплавов, сведения о сплавах с низкой температурой плавления, поиск составов для зеркал отражательного телескопа, опыты с сурьмой, железной рудой, медью и оловом, приготовление амальгам, — но главной целью, конечно, всегда была трансмутация, превращение элементов, получение золота. С. И. Вавилов: Работа, конечно, осталась безрезультатной в отношении основной задачи. Более удивительно отсутствие иных, специальных и частных результатов. Во всяком случае, в сохранившихся записях, по-видимому, нет ничего, кроме разрозненных наблюдений большей частью качественного характера. Такое положение дела трудно связать с поразительным экспериментальным талантом Ньютона, проявленным в особенности в оптических исследованиях. Искусство превращать опыты в гибкое, податливое орудие исследования, следующее за мыслью и логикой экспериментатора, — в этом состояло одно из основных умений Ньютона, и его мы не видим в хаосе... алхимических опытов. Надо надеяться, что внимательное изучение алхимического рукописного архива Ньютона когда-нибудь разрешит этот вопрос. Сейчас он остается без ответа. Я так не считаю. Мне кажется, ответ есть и очень простой: когда нет направляющей идеи, никакое экспериментальное мастерство не позволит открыть новые, неведомые миры, даже если этим занимаются Ньютон или Эйнштейн. Так произошло с «химией» Ньютона, так произошло с единой теорией поля Эйнштейна… И все же одна очень важная мысль относительно природы материи у Ньютона была — ее упустило большинство исследователей его творчества. Вот эта мысль: Мне представляется, что Бог с самого начала сотворил вещество в виде твердых, непроницаемых, подвижных частиц и что этим частицам он придал такие размеры и форму и такие другие свойства и создал их в таких количествах, как Ему нужно было для той цели, для которой он их сотворил. Тут самое место и время перейти к теологии величайшего физика … БОГОСЛОВИЕ И ИСТОРИЯ НЬЮТОНА Ньютон действительно замечательный ученый и не только благодаря своим поразительным достижениям в математике, но и в теологии и благодаря своим большим знаниям в Священном Писании, в чем мало кто может с ним сравниться. Дж. Локк Закон тяготения, к которому вплотную подвел его Коперник, вовсе не такой впечатляющий подвиг мысли, как его поразительная Хронология. Именно она сделала его королем фокусников мысли, но только королем в мире безумцев, чьего авторитета никто теперь не признает. Надо сказать, что здесь он проявил себя еще большим фантазером, чем все экстатические чудотворцы, ибо он не обладал яркостью их воображения, а имел сугубо математический ум. Если бы все его труды, кроме Хронологии, оказались утеряны, мы бы сказали, что он был явно не в своем уме. А так, кто посмеет назвать Ньютона сумасшедшим? Б. Шоу Никакая наука не подтверждается свидетельствами лучше, чем религия Библии. И. Ньютон В частных коллекциях сохранились тысячи страниц записных книжек Ньютона с мыслями о религии. По причине еретичества многих мыслей Ньютона, упреждавших свое время, эти книжки хранились автором в строжайшем секрете. Фактически в них он покушался на самые основы христианской религии, отрицая Святую Троицу и божественность Иисуса Христа. Не без оснований Президент Королевского общества опасался, что подобные мысли разрушат его карьеру и положение в обществе. Увы, некогда цельная коллекция рукописей Ньютона в 2,7 миллиона слов (!) ныне находится в архивах более 40 библиотек мира, оставаясь по сей день «вещью в себе», терра инкогнита *. Это тем более странно, что наследие множества звезд несравнимо меньшей величины изучено до последней буквы. Причина столь печального факта в целом ясна: тоталитарная секта, именуемая наукой, не захотела портить имидж своего отцаоснователя сомнительным авторством теологических, историософских и алхимических произведений. Я предсказываю, что когда человечество осознает свою ошибку и «научное средневековье» подойдет к своему концу, рукописи Ньютона, не связанные с физикой, станут бесценными. Сам Ньютон высоко ценил и считал главным делом своей жизни именно свои богословские сочинения, хотя почитавшие его как ученого современники и потомки до последнего времени не обращали на них внимания. Пренебрежение к подлинному Ньютону проявляли не только издатели, но и научные библиотеки, постоянно «не находившие» места для его неопубликованного наследия. После неоднократных отказов научных библиотек принять на хранение рукописи, а также после возврата части уже хранившихся рукописей из Кембриджской библиотеки родственники Ньютона продали остававшиеся у них рукописи в 1936 г. на аукционе Сотбис. Большая часть коллекции была приобретена двумя исследователями. Приобретший часть рукописей библеист, профессор Ягуда пытался подарить их в библиотеки ряда известных амери- канских университетов, однако его предложения были отвергнуты — несмотря на вмешательство Эйнштейна — за «недостатком места». Впоследствии — по завещанию Ягуды — эта коллекция попала в Национальную библиотеку Израиля. Исследователям из Иерусалима удалось расшифровать уникальные рукописи великого английского физика — всего четыре с половиной тысячи страниц. Много написано о величии Ньютона-физика, меньше — философа, а вот о Ньютоне богослове и историке наши предпочитают молчать, между тем, слава Ньютонабогослова при его жизни была вполне сравнима с известностью физика и математика: во всяком случае его блестящие таланты «математика, философа, богослова» стояли в одном ряду. На протяжении многих лет, особенно после 1690 года, Ньютон посвятил себя полномасштабному исследованию Библии. В числе книг, написанных им на эту тему, есть следующие: «Хронология древних царств» и «Замечания на Книгу прор. Даниила и Апокалипсис св. Иоанна» (издана посмертно в 1773, в русском переводе: Пг., 1915). Ньютон рассматривал Библию не как источник естественнонаучных сведений, а как Слово Божье. Он любил Бога и верил Библии — всей целиком. Он писал: «Я глубоко верю в Библию как Слово Божие, написанное боговдохновенными людьми. Я каждый день изучаю Библию». Взгляд ученого на взаимоотношение Библии и естество-знания не был сформулирован отдельно, но явствует из его работы по книге пророка Даниила. Ньютон выдвинул ряд собственных богословских соображений. Например, наличие Пятикнижия у самарян он считал доказательством его существования до разделения царств в 10 в. до н. э. По его мнению, псалмы Давида и других псалмопевцев были собраны воедино лишь Ездрой. В исторической символике и аллегориях Библии Ньютон усматривал пророчества о событиях Средневековья и Нового времени. Общий принцип закономерности, царящий во Вселенной, был для Ньютона свидетельством о Божественном Разуме, но сами эти принципы он изучал чисто рациональными средствами. Он также писал: «Атеизм настолько бессмыслен. Когда я смотрю на Солнечную систему, я вижу Землю на достаточном расстоянии от Солнца, чтобы получать достаточное количество тепла и света. Это не произошло случайно». Как бы ни относиться к богословию и историографии Ньютона, я вижу его заслугу в том, что он, как мог, пытался не противопоставлять науку и религию, но находить между ними мосты и точки соприкосновения. И этим поиском занимался всю жизнь. Если Ньютон однажды сказал, что историей он занимается в часы отдыха от работ по математике и физике, то этих его слов, как давно уже указали исследователи, нельзя принимать всерьез. Своей хронологией он начал заниматься много ранее 1690 г., когда его труд был в основном готов, и занимался им до самой своей смерти. У Ньютона собственные взаимоотношения с Богом, но, по-видимому, он разделяет представления своих современников о соответствии между строением Вселенной и Святым Писанием. По крайней мере задача понимания текста Библии действительно была для Ньютона равной задаче понимания устройства Вселенной. Степень знакомства Ньютона собственно с иудейской традицией оценивается по-разному. Если в некоторых работах лишь упоминается его знакомство с произведениями еврейских философов, в частности Маймонида, то крупнейший знаток рукописей Ньютона лорд Кинес называет его «иудейским монотеистом школы Маймонида». Во всяком случае громадная часть наследия Ньютона посвящена толкованию Библии, причем в своих толкованиях Ньютон активно ссылается на собственно иудейскую традицию толкования (включая Талмуд). Ньютон не только интересовался каббалистическими сочинениями, но в своих богословских трудах часто пользовался богатой еврейской традицией комментирования священных текстов. Практически всю жизнь Ньютон изучал Священное Писание, уверенный в том, что оно содержит божественные секретные законы Вселенной. Интерес Ньютона к каббале связан с его попытками тщательного изучения Апокалипсиса и других библейских книг с целью дешифровки древних пророчеств о будущем человечества. Из пометок Ньютона на полях манус- крипта, недавно найденного в архивах Иерусалима одним канадским исследователем, в частности, следует, что он предсказал конец света в 2060 году. В собственных многочисленных толкованиях библейских текстов Ньютон постоянно сопоставляет еврейскую и христианскую традиции, упрекая традиционные переводы в незнании еврейской традиции. В незнании «раввинистического учения» Ньютон упрекает и христианских теологов. Его «Наблюдения над пророчествами» наполнены отсылками к Талмуду, а также к надежной энциклопедии того времени по еврейским вопросам — произведению известного христианского гебраиста Иоганна Буксторфа «Synagoga Judaica». По стилю произведения Ньютона по библейской тематике близки скорее не к теологическим, а к филологическим сочинениям, иногда напоминая более поздние работы критической школы. Ньютон отмечает, что текст Нового Завета часто неадекватно толкуется из-за незнания деталей еврейских обрядов и что для его адекватного понимания необходимо знать соответствующее словоупотребление. Так, например, Ньютон обращается к описанию церемоний Дня Очищения для понимания слова «печать» в Апокалипсисе. Сам Ньютон ценил свои теологические труды никак не меньше Начал и О п т и к и, а рукопись I r e n i с u m ’a как я уже писал, считал главным своим сокровищем. Увы, книга эта мне недоступна, ее нет в наших книгохранилищах... Ньютон был правоверным протестантом, представляющим его крайнее крыло; отказываясь от церкви римской, как и все протестанты, он шел еще дальше и призывал вернуться к доисторическому, примитивному, «истинному христианству». Основные принципы этой первичной и когда-то единой для всех народов религии просты: «вера в то, что мир создан Верховным Богом и Им же управляется; любовь к Нему и почитание Его; почет, воздаваемый родителям; завет любить ближнего своего как самого себя, сострадание даже к диким зверям — вот древнейшая из всех религий» («Irenicum»). Пожалуй, правоверным Ньютон как раз и не был — он исповедовал арианскую ересь, равно осуждаемую католиками и протестантами, был унитарианцем, отрицающим троичность (тринитарность) Бога. Кстати, некоторые рукописи богослов- ского содержания до сих пор не опубликованы именно по причине их «еретичности»: редактор наиболее полного собрания сочинении Ньютона епископ Горсли постарался сделать все возможное, чтобы на «нового Моисея» не пала тень еретичества; автор наиболее полной биографии Ньютона, изданной в двух томах в 1855 и 1860 гг. в Эдинбурге, Дэвид Брюстер также исключил из текста своей книги все документы, ставящие под сомнение правоверие своего героя. Анализ «ненаучных» интересов Ньютона затрудняется тем, что полностью труды Ньютона не опубликованы до сих пор. Не существует даже общего описания всех сохранившихся рукописей. Начиная от самого Ньютона (оставившего соответствующие труды только в рукописях), нежелание публиковать его теологические труды, очевидно, нельзя считать случайным. Действительно, при жизни публиковать эти работы было попросту опасно, поскольку взгляды Ньютона расходились с общепринятыми и, вероятно, могли быть сочтены преступными. Всю жизнь Ньютону приходилось скрывать эти взгляды из опасения обнаружить близость к унитаризму — движению противников догмата Троицы, официально запрещённому в 1572 г. Характерно, что унитариями в эпоху Реформации называли также иудеев. Возможно, что аналогичные опасения препятствовали публикациям и после смерти Ньютона. Во всяком случае известно, что непосредственно после смерти Ньютона в 1727 году всё его рукописное наследие было просмотрено д-ром Томасом Пеллетом, специально назначенным для подготовки рукописей к печати. Однако на 84 из 85 объектов просмотра стоит резолюция о непригодности к печати «not fit to be printed. Tho. Pellet». Только Л. Т. Мор, издавший биографию Ньютона в Нью-Йорке в 1934 году, внимательно изучив «Портсмутскую коллекцию», обнаружил немало документов и рукописей Ньютона, однозначно свидетельствующих о «еретичестве» сэра Исаака. Сближение Ньютона и Хоптона Хайнса, произошедшее в бытность первого директором Монетного двора, видимо, также произошло на почве единства взглядов: будучи ревностным унитарианцем, Хайнс убеждал Ньютона стать главой новой английской Реформации, англиканским Лютером, и был крайне недоволен, что тот мешкает. Ньютон не мешкал — он боялся. Хотя он немало писал об искажениях текстов Священного Писания, я не стал бы говорить о нем, как об оплоте религиозного инакомыслия: когда У. Уистон громко назвал его арианцем, Ньютон вспылил и отказал единоверцу в приеме в Королевское общество. Ньютон действительно обменивался опасными взглядами с Локком, Фацио, Дюилье, Галлеем и Бентли, но лишь в частном порядке и в самой безобидной форме. Во всяком случае, он делал все возможное, дабы, открыто и даже воинственно демонстрируя свой антипапизм, скрыть свой унитаризм. Возможно, в устроенном им последнем аутодафе горели именно бумаги, которые могли помешать ему посмертно стать знаменем Реформации. Тем не менее арианства скрыть Ньютону не удалось. Оно едва проглядывает сквозь строки написанного в начале девяностых годов богословского мемуара О д в у х в а ж н ы х и ск а ж е н и я х т е к с т а С в я щ е н н о г о П и с а н и я (опубликован в 1754 г.), но вполне явствует из найденных Л. Т. Мором рукописей, посвященных догмату троичности и спору Ария и Афанасия на Никейском соборе. Хотя большая часть богословских трудов написана Ньютоном во второй половине жизни, с Библией он не расставался никогда. Мемуаристы-современники подчеркивали, что Ньютон постоянно обращался к ней, читал и отчеркивал необходимые места ногтем. Дотошность Ньютона ни в чем не проявилась в большей мере, чем в его богословии — не случайно Вольтер, полуиронически говоря о Т о л к о в а н и и к П р о р о ч е с т в а м Д а н и и л а и А п о к а л и п с и с у, заметил, что Ньютон «хотел им утешить род человеческий в том превосходстве, которым он, Ньютон, обладал…» Во всяком случае, эрудиция Ньютона в богословских проблемах столь же громадна, как интуиция в физических. Без эрудиции Ньютон просто не смог бы решить главную задачу, которую ставил перед собой в толковании пророческих текстов. Я повторю ее: «для понимания пророчеств мы должны прежде всего познакомиться с символическим языком пророков». И. С. Дмитриев: Систематические теологические штудии Ньютон начал в 1670-е гг. На черновике письма к Г. Ольденбургу, секретарю Королевского общества, от 4 декабря 1674 г. он делает первые теологические записи, а в самом письме уведомляет Ольденбурга о том, что намерен прекратить занятия математикой и оптикой с тем, чтобы целиком посвятить себя вопросам религии. И Ньютон начинает тщательно, систематически изучать труды отцов церкви, прежде всего труды семи канонических учителей IV—V вв.: Афанасия Александрийского (Великого) (ок. 295—373), Василия Кесарийского (ок. 330—379), Григория Назианзина (Богослова) (ок. 330—390), Григория Нисского (ок. 335—ок. 394), Амвросия Медиоланского (ок. 340—397), Иеронима Стридонского (ок. 348—ок. 420) и Августина Блаженного (354—430). Кроме того, он знакомится с сочинениями, признанными официальной церковью еретическими, и, в частности, изучает взгляды александрийского священника Ария (ок. 256—336), основателя учения, названного арианством. Чем привлекли Ньютона арианская ересь, унитаризм, единобожие? По мнению современных исследователей — глубоким чувством единства мира, абсолютной властью единого Панто- кратора (Вседержателя) над собственным творением. С присущей ему дотошностью Ньютон выясняет, каким образом идея тринитарности (троебожия: Бог Отец, Бог Сын, Бог Дух Святой) возникла в христианстве. Ведь в первом послании апостола Павла к Тимофею сказано: «Есть один Бог и один посредник между Богом и человеком — Иисус Христос». Анализируя фрагменты Нового Завета, на которые ссылались критики арианства, в частности седьмой и восьмой стихи пятой главы Первого послания апостола Иоанна и шестнадцатый стих третьей главы Первого послания апостола Павла к Тимофею, в которых действительно содержалась идея тринитарности, Ньютон пришел к выводу, что эти тексты неаутентичны: «Не так в сирийской Библии. Нет такого у Игнатия, Юстина, Иринея, Тертуллиана, Оригена… и др.». Всё это — позднейшие вставки, сделанные противниками Ария, иными словами, подделки в тексте Вульгаты св. Иеронимом или Присциллианом. Для Ньютона утверждение о божественной природе Христа есть проявление идолопоклонства, т. е. смертный грех, поскольку Христос не единство божественного и человеческого, но сотворенный Логос, воплощенный в человеческом теле. При этом Ньютон ссылается на сочинения раннехристианских авторов, в частности на Юстина (ок. 100—163) и Климента Александрийского (ок. 150— ок. 215), по мнению которых человеческий разум содержит частицу божественного Логоса, явленного в Иисусе… Логос, по Юстину, — это посредник между миром и абсолютно трансцендентным Богом… Фактически Ньютон верил в единого Бога евреев, считая, что Бог послал избранному народу Моисея и других пророков, дабы укрепить изначальную веру к единому Богу и любовь к ближнему. Затем, когда вера ослабла, он послал Христа, дабы возвратить его народ к истинной вере. Создавая единую картину мира, Ньютон не мог допустить отсутствие единства на небесах. Его сознание тоже было цельным, и три сферы его деятельности — теология, алхимия и наука — являлись разными сторонами единого мировоззрения, поиска истинной религии и истинной картины мира. Свойственное Ньютону острое, религиозно окрашенное чувство единства мироздания обусловило, в свою очередь, и целостность его мировоззрения, всех его граней: веры в единого Бога, чувства нравственного долга человека перед Богом и людьми и поиска «совершенной во всех своих частях» натуральной философии. В контексте этого мировоззрения Священное Писание представлялось Ньютону не книгой откровений, недоступных человеческому разумению, но историческим свидетельством, до- ступным рациональному исследованию и призванным продемонстрировать людям всемогущество Бога, подобно тому, как сотворенная Природа демонстрирует его безграничную мудрость. Отсюда — два пути познания Бога: через изучение Природы и через изучение Истории. Вынужденный тщательно скрывать свои арианские взгляды, Ньютон давал волю эмоциям в темпераментных сочинениях, не предназначенных для публикации. Здесь он писал об Афанасии как о своем личном враге, обвиняя «этого хитрого политика» во всех смертных грехах от прелюбодеяния до «культа трех равных Богов» и «чудовищных легенд». Эти сочинения дышат духом прозелитизма — Ньютон ощущает себя самим Арием или новоявленным пророком. Это не новые для него чувства — Моисей физики не скрывал своего избранничества… Возврат к евангельской чистоте был для Ньютона не пустой фразой, а программой исследования библейских текстов. К их дешифровке он относился с не меньшей серьезностью, чем к построению небесной механики. Больше всего его волновала тема пророчеств. В Откровении Иоанна Богослова и Книге Пророка Даниила Ньютон с присущей ему дотошностью искал план божественного творения, ставя себе задачу раскрыть глубокий смысл священных книг, «распознать знаки времен». Ньютон был глубоко убежден в том, что именно неправильное истолкование библейских пророчеств стало причиной проклятия богоизбранного народа, не принявшего посланного ему Мессию, а позднее — торжества Антихриста в образе католической церкви. Следуя традиции протестантской интерпретации «первоисточников», Ньютон изложил свою версию снятия печатей в Откровении. Снятие седьмой печати, поНьютону, соответствует эдикту О к а т о л и ч е с к о й в е р е (380), утверждавшему господство официального христианства и необходимость гонений на ариан. Великим Отступничеством церкви стал тринитаризм, покончивший с единосущностью Бога. Согласно тексту Откровения, после снятия седьмой печати появились семь ангелов, коим дано было семь труб (Откр., 8:1—2). Первые шесть трубных гласов и связанные с ними бедствия Ньютон рассматривал как наказания, ниспосланные в ярости Богом на людей, поклонявшихся ложным авторитетам, причем даже «не умершим царям и героям в их прекрасных гробницах, но подлым и презренным плебеям в их мерзких могилах». Видимо, Ньютон здесь имеет в виду могилы религиозных аскетов и первых монахов. Для Ньютона с седьмым трубным гласом заканчивается мрачная эпоха Великого Отступничества, когда «совершится тайна Божия» (Откр., 10:7). И последующее затем второе пришествие Христа в мироощущении ученого — это не вселенский катаклизм, распад и гибель физического мира, но апофеоз «истинной христианской религии, очищенной от язв тринитаризма». Как подлинный ученый к толкованию текстов Ньютон подходил с большой основательностью, предваряя работе методику интерпретации, играющую в теологических работах такую же роль, что и «правила философствования» в М а т е м а т и ч е с к и х н а ч а л а x н а т у р а л ь н о й ф и л о с о ф и и: — приписывать каждому отрывку только одно значение; — сохранять в процессе интерпретации некий фиксированный смысл слов во всех фрагментах; — предпочитать те значения слов, которые ближе всего к буквальному смыслу, за исключением тех случаев, где явно требуется аллегорическое истолкование; — принимать те смыслы слов и фраз, которые наиболее естественным образом вытекают из языка и контекста; — предпочитать наиболее простые интерпретации («истина всегда должна заключаться в простоте») и т. д. Мы еще увидим, что методичность Ньютона в данном случае подвела богослова и историка, к тому же склонного к нагромождению цитат и неудобоваримому тексту. Тем не менее именно Ньютон внес значительный вклад в историю, предпочтя беллетристике научную строгость (увы, поставившую под удар его самого). Помимо искоренения тринитаризма, Ньютон преследовал цель очистить «первоначальное естественное и чистое поклонение единому Богу» от искажений, возникших в процессе распространения веры сначала среди евреев, а затем и других народов. И здесь, верный своей идее универсума, Ньютон оспорил изначальность многобожия: язычеству предшествовала более древняя религия, которую он сам связал с огнем Весты, символизирующим одновременно очищение и гелиоцентрический универсум. Толкование к Пророчествам Даниила и Апокалипсису написано Ньютоном в начале девяностых годов, но издано его племянником Б. Смитом через шесть лет после смерти автора. Две главные цели Ньютона, поставленные в этой книге, — снять «патину» веков, убрать искажения переписчиков и переводчиков, добраться до изначального ясного смысла — раз, и составить некий «словарь символов», дешифровать божественные откровения и пророчества, прояснить метафорическую речь книги, вдохновенной самим Богом — два. Ньютон не только заложил основы новой физики, но стал отцом современного богословия. Он прекрасно отдавал себе отчет в том, что Вечная Книга потому и божественна, что содержит в себе огромное напластование символов и идей, раскрываемых по мере просветления малых сих. Преследуя вполне утилитарные цели — дешифровку пророчеств в выгодном для протестантизма целях, — Ньютон исходил из гораздо более серьезного побуждения — соединения религии и науки. Библия — не источник постижения будущего (хотя именно к этому стремится сам Ньютон), но явление святого промысла Божия: Бог дал это откровение, так же как и пророчества Ветхого Завета, не ради того, чтобы удовлетворить любопытство людей, делая их способными предузнать будущее, но ради того, чтобы исполнением их на деле явлен был миру святой промысел, а не проницательность истолкователей. Вопреки сказанному, задача автора Толкования— проявить эту проницательность истолкования, доказать скорую гибель папства и разрушение римской церкви: И был рог у четвертого зверя, и коренился он над тремя его первыми рогами, а потому мы должны искать его между народами Латинской империи, после начала десяти рогов. Нo это было королевство иного рода, нежели другие десять королевств, оно имело свою особенную жизнь или душу с глазами и ртом. Своими глазами это был провидец, а своим ртом, говорящим великие вещи и изменяющим времена и законы, — пророк такой же, как и король. И такой провидец, пророк и король — это римская церковь. «Доказав» путем сложных умопостроений, что библейское «время» — суть триста шестьдесят солнечных лет, Ньютон предсказывает, как ранее — траектории небесных тел, — дату падения папизма, 2060 год. Одновременно это срок Страшного суда … Определенная часть Т о л к о в а н и я — дешифровка образного языка пророчеств: небо — цари и династии, земля — народ, бури и движение облаков — войны, звери и истуканы в видениях Даниила — города или страны, десять рогов зверя — королевства… А четвертый зверь — «страшный и ужасный, и весьма сильный; у него большие железные зубы; он пожирает и сокрушает, остатки же попирает ногами; он отличен был от всех прежних зверей, и десять рогов было у него и... вышел между ними еще небольшой рог, и три из прежних рогов с корнем исторгнуты были … и… в этом роге были глаза, как глаза человеческие, и уста, говорящие высокомерно». И жить ему положено было «время, два времени и полвремени». Фактически Т о л к о в а н и е состоит из двух книг — замечаний на книгу Пророка Даниила и на Апокалипсис Св. Иоанна. Такой выбор связан с насыщенностью этих книг сложной символикой, целыми напластованиями пророчеств, дешифровке которых, собственно, и посвящен труд Ньютона. Сталкиваясь с первыми воодушевлениями человеческой гордыни, которая потом вылилась в четырех последовательных монархиях — вавилонской, персидской, македонской и римской, Даниил обличил их тщету и изрек свое предвещение о грядущем Богочеловеке. При этом Даниил пользовался хронологическими концепциями вавилонской небесной науки. Вот почему дискурсии Ньютона о книге Даниила являются сугубо интересными. Некоторые главы книги Ньютона до сих пор сохранили полную цену и могут служить неувядаемыми образцами точности и силы мысли. Таковы главы о «семидесяти седминах», о годе рождения Иисуса Христа, вычисления о количестве лет земного служения Спасителя, о временах празднования иудейской Пасхи по данным Евангелия. Два главных отличия Т о л к о в а н и я от патристики — чудовищная ученость Ньютона, превращавшая богословие в густую трудноперевариваемую кашу исторического компедиума, и протестантский дух, противопоставление папству, соборам, святым чистого духа евангелизма. В соборах Ньютон видел лишь интриги византийских императоров, в почитании святых — идолопоклонство, в стремлении к аскетизму и монашеству — гностическую ересь, отрицавшую человеческую плоть. Истинной Церковью является только та, которая склоняет слух свой к слову Пророков, что служит основным отличительным признаком ее от церквей ложных. Ибо Бог так открыл волю Свою в пророчествах, что «нечестивые будут поступать нечестиво, и не уразумеет сего никто из нечестивых, а мудрые уразумеют» (Даниил, XII, 9, 10). Установление власти императоров, царей и князей есть установление человеческое. Власть соборов, синодов, епископов и пресвитеров есть установление человеческое. Учительство же Пророков, включая в число их Моисея и Апостолов, есть установление божественное и коренится в глубочайшем существе религии; и если ангел с неба будет проповедовать другое благовествование, чем открыли эти посланники Божии, «то анафема да будет». Пророческое предвещание грядущего относится к состоянию Церкви во все века; и между всеми древними пророками Даниил наиболее точен в указании сроков событий и доступнее всех для понимания; вследствие этого во всем, что относится до последних времен, он может служить ключом для уразумения всех остальных пророчеств. Цель Т о л к о в а н и я, начинающегося с расшифровки языка пророчеств, заключается в иллюстрации точного следования хода мировой истории предсказаниям анализируемых книг, вдохновенных небесами. Для понимания пророчеств мы должны прежде всего познакомиться с символическим языком пророков. Язык этот состоит в уподоблении мира внешней природы миру отношений государств и властей между собою. Сообразно с этим, все мироздание, небо и земля обозначают весь мир властей, состоящий из престолов и народов, — или, по крайней мере, ту его часть, которая содержится в пророчестве; и все вещи в том мире обозначают соответствующие вещи в этом. Так, небо и всё, что в нем, обозначает престолы и власти, а также тех, кто обладает ими; земля со всем сущим на ней обозначает подвластный народ; самые же низшие части земли, называемые геенной и адом, обозначают угнетенные слои народа. Точно так же выражения: восхождение на небо и нисхождение на землю употребляется для обозначения возвеличения во власти или утраты власти и почестей; поднятие с земли или с вод на высоту или падение с нее знаменует возвышение во власть или господство из низших положений, или переход из высшего сословия в низшее; нисхождение в самые низшие части земли обозначает ниспадение в самое унизительное и несчастное состояние; говорить слабым голосом из праха значит находиться в жалком и униженном положении; двигаться из одного места на другое обозначает переходить из одного состояния власти, знатности или господства в другое; великие землетрясения и колебания неба и земли обозначают колебания царств, разделение или падение их; сотворение нового неба и земли или прехождение старого, или начало и конец мира, обозначают возвышение и разрушение государства. Солнце и луна на небесах, по словам снотолкователей, обозначают царей и цариц; в священных же пророчествах, которые имеют в виду не отдельных лиц, солнце употребляется для обозначения всего рода и поколения царей, блистающих державною мощью и славой. Луна обозначает совокупность простого народа, рассматриваемого как царская жена; звезды означают подчиненных князей и знать или же первосвященников и правителей народа Божьего; в тех случаях, где Солнце обозначает собою Христа, свет обозначает славу, истину и ведение, в которых великие и благие люди блистают и просвещают других; мрак обозначает темное состояние, заблуждение, слепоту или невежество; помрачение, разрушение или захождение солнца, луны и звезд обозначает гибель царства, или опустошение его — сообразно со степенью мрака; затмение солнца, кровавый цвет луны и падение звезд обозначают то же самое; новолуние знаменует восстановление рассеянного народа в свое политическое или церковное тело. Огонь и падающие звезды обозначают безразлично и небо и землю; пожирание огнем — погибель от войны; попаление земли или обращение страны в огненное озеро — поражение царства войною; нахождение в горниле — состояние в рабстве под властью другого народа; постоянное восхождение дыма с места пожарищ — пребывание покоренного народа под гнетом постоянного порабощения и рабства; попаляющий жар солнца означает губительные войны, преследования и гнет со стороны царя; шествование на облаках означает царствование над многими народами; покрытие солнца облаками или дымом — поражение царя неприятельским войском; бури и движение облаков — войны; гром или голос из тучи — голос толпы; гроза с громом, молния, град, потоки дождя означают бурю войны, нисходящую с политических небес и туч на головы врагов; умеренный дождь, рoca и живые воды означают благодатные дары и учение Св. Духа; засуха обозначает духовное бесплодие. Пророчества Даниила боговдохновенны, поэтому отрицать их, считал Ньютон, значит отрицать самое христианство, основанное на пророчестве о Мессии. В основе пророчеств Даниила лежит сновидение об истукане, изваянном из 4-х металлов — тел четырех народов, которые последовательно один за другим должны были царить над миром — это народы Вавилонии, Персии, Греции и Рима. Еще это — видение четырех зверей, четырех всемирных царств. Четвертый зверь представлял державу, следовавшую за империей Греков, это была Римская империя. Этот зверь был необычайно страшен и свиреп; у него были большие железные зубы, и он все пожирал и сокрушал в куски, остатки же попирал своими ногами; такова именно и была Римская империя. Она была обширнее, могущественнее, грознее и прочнее каждой из предыдущих. Эта империя возрастала и усиливалась вплоть до Феодосия Великого и затем разделилась на десять государств, символизированных в пророчестве десятью рогами этого зверя. «Видел я, говорил Даниил, зверь был убит в глазах моих, и тело его сокрушено и предано на сожжение огню. И у прочих зверей отнята власть их и продолжение жизни дано им только на время и на срок». И смотрел Даниил на рога зверя, «и вот, вышел между ними еще один небольшой рог, и три из прежних рогов с корнем исторгнуты были перед ним; и вот, в этом роге были глаза, как глаза человеческие, и уста, говорящие высокомерно»; и «по виду он стал больше прочих» и рог этот «вел брань с святыми и превозмогал их»; и тот, кто стоял подле и давал Даниилу изъяснение видения, сказал ему, что «десять рогов значат, что из этого царства восстанут десять царей, и после них восстанет иной, отличный от прежних, и уничтожит трех царей и против Всевышнего будет произносить слова и угнетать святых Всевышнего; даже возмечтает отменить у них праздничные времена и закон; и они преданы будут в руку его до времени и времен и полувремени» (Даниил, 7, 28). И вот Ньютон со свойственными ему дотошностью, скрупулезностью и исторической эрудицией * изображает грандиозную историческую панораму со всеми рогамицарствами, бесчисленными королями, воинами, возвышениями и падениями. Десять рогов четвертого зверя — это королевства Вандалов и Аланов в Италии, Свевов в Испании, Визготов, Аланов в Галлии, Бургундов, Франков, Британцев, Гуннов, Лонгобардов и королевство Равеннское. Рассмотрим их каждое в отдельности. I. — Королями Вандалов были: по Р.Х. в 407 году, Годегизил, в 407 Гундерих, в 426 Гейзерих, в 477 Гуннерих, в 484 Гундемунд, в 496 Фразамунд, в 523 Гейзерих, в 530 Геллимер. Годегизил повел Вандалов в Галлию в 406 году, Гуннерих в Испанию в 409, Гейзерих (Гензерих) в Африку в 427, и Геллимер был побежден Велизарием в 533 г. Этот кусочек ньютоновского текста дает представление о содержании большей части Т о л к о в а н и я, в котором, вполне естественно, избранные автором исторические события полностью отвечают пророчествам Даниила и Иоанна, номинированным или поименованным Ньютоном: «Вот, — говорит Даниил, — еще три царя восстанут в Персии (Кир, Камбиз и Дарий Гистасп) и четвертый (Ксеркс) превзойдет всех великим богатством, и когда усилится богатством своим, то поднимет всех против царства Греческого. И восстанет царь могущественный (Александр Великий), который будет владычествовать с великой властью и будет действовать по воле своей. Но когда он восстанет, царство его разрушится и разделится по четырем ветрам небесным и не к его потомкам перейдет и не с той властью, с какою он правил; ибо раздробится царство его и достанется иным кроме этих. Вполне естественно, так оно и происходит: «Греческая монархия распалась на несколько государств, за отсутствием законного наследника власти Александра Великого. Четыре из этих государств, расположенные «по четырем ветрам небесным», приобрели преимущественное значение. Именно, Птоломей воцарился над Египтом, Ливией и Эфиопией, Антигон над Сирией и над Малой Азией, Лизимах над Фракией и Кассандр над Македонией, Грецией и Эпиром». Далее следует очередное бесконечное перечисление битв и убийств и в результате… …царство Греческое, распавшееся сначала на 4 отдельных царства, образовало теперь два сильных государства, названных Даниилом «царями Севера и Юга»; ибо Птоломей царствовал над Египтом, Ливией, Эфиопией, Аравией, Финикией, Килосирией и Кипром; Селевк же, соединив под своей властью 3 из 4-х царств, имел в своем обладании государство не меньшее, нежели царство Персидское, покоренное Александром Великим. Все это было предизображено Даниилом в следующих словах: «И усилится южный царь (т. е. Птоломей), и один из князей его (т. е. Селевк, один из князей Александра) пересилит его и будет владычествовать, и велико будет владычество его». Помимо «удивительных» и «чудесных» совпадений пророчеств и исторических событий, с виртуозностью мастера нанизываемых Ньютоном на «красную нить» евангелических текстов, в Т о л к о в а н и и значительное место уделено анализу времени рождения и страданий Иисуса Христа, а также пророчеству о семидесяти седминах. Снова-таки проявив всю свою книжность, колоссальную историческую эрудицию и владение всеми наличными источниками, Ньютон заключает: Таким образом, нам остается только выбрать между 33 и 34 годами [жизни Христа], причем я исключаю 33-й год по следующим основаниям. Во время Пасхи за два года до страстей Своих, когда Христос проходил по засеянным полям, ученики Его срывали колосья и, растерев руками, ели; этот случай очень важен, так как спелость хлеба доказывает, что Пасха была в этот год поздно; а такой поздней Пасхой была Пасха в 32-м году по Р. Х.: 14 апреля; Пасха же в 31-м году пришлась на очень раннее время — 28 марта. Таким образом, Христос был распят два года спустя после 32-го года, а не 31-го. Итак, все обстоятельства согласно свидетельствуют, что страсти произошли на 34 году жизни Иисуса; и при этом это единственный год, с которым все эти обстоятельства согласуются вполне. Пророчество Даниила о семидесяти седминах относится ко времени, истекшему от возвращения евреев в святой город после диаспоры до смерти и воскрешения Христа. Семьдесят седмин — это 490 лет, потребовавшихся, чтобы «покрыто было преступление, запечатаны грехи и заглажены беззакония и приведена была правда вечная и сбылось видение и исполнилось пророчество». Фактически речь идет о пророчестве, которого ожидали евреи, пророчестве о Мессии. Всех возвращений из плена было два: при Зоровавеле и при Ездре. При Зоровавеле евреи получили разрешение лишь построить храм; и при Ездре же они получают возможность стать отдельным государством с собственным правительством. Царствование Артаксеркса Лонгимана началось около 2 или 3 месяцев спустя после летнего солнцестояния, так что 7-й год его царствования совпадает с 3-м годом 8-й Олимпиады; таким образом последняя половина его царствования, когда Ездра возвратился в Иерусалим, приходится на 4257-й год Юлианского периода. Считая время отсюда до смерти Христа, мы получаем ровно 490 лет. Переходя к толкованию Апокалипсиса Св. Иоанна, Ньютон начинает с возлюбленной своей хронологии — со времени его написания и путем источниковедения приходит к заключению, что пророчества Иоанна записаны не во времена Домициана, как принято считать с легкой руки Иринея Лионского, а после прибытия Иоанна из Иудеи на остров Патмос, то есть в царствование Нерона, до посланий Петра и Павла к евреям, в которых, по мнению Ньютона, есть прямые намеки на Апокалипсис. Далее речь идет о глубочайшем интересе апостолов и первых христиан именно к этой книге Нового Завета, подвергавшейся изучению и комментированию на заре становления христианства: «Блажен читающий и слушающий слова пророчества сего и соблюдающие написанное в нем». Это одушевляло первых христиан изучать его, доколе возникшие трудности не побудили их обратиться к комментированию и остальных книг Нового Завета. Так относились к Апокалипсису, пока, наконец, ложно понимаемое «тысячелетие» не породило против него предубеждения, а Дионисий Александрийский, указав на изоби- лующие в нем варваризмы, т. е. гебраизмы, укрепил это предубеждение настолько, что многие греки IV века начали сомневаться в подлинности этой книги. Но так как латиняне и большая часть греков держались Апокалипсиса, а остальные сомневались в нем единственно из предубеждения, то это ничего не говорит против его значения и силы. Даниилу было повелено данное ему Откровение «скрыть и запечатать до последнего времени», но когда оное время настанет, то тогда, говорит Даниил, «многие прочитают и умножится ведение». Ныне же, считал Ньютон, эти времена настали и именно «к нам и к нашему потомству, — пишет он, — должны быть отнесены следующие слова пророчеств: «В последние времена мудрые уразумеют, но никто из нечестивых не уразумеет сего». Иное дело с Апокалипсисом, главная ошибка толкователей которого в том, что они пытались на основании Откровения Иоанна предсказывать времена и события, тогда как лишь исполнение их на деле должно явить миру святой Промысел Божий, а не проницательность толкователей. Ибо наступление событий, предсказанных за несколько столетий, служит убедительным доказательством того, что Вселенная управляется Провидением. Ибо как несколько неясных пророчеств относительно первого пришествия Христова послужили для установления христианской религии, ныне почти утраченной, так многие и ясные пророчества о событиях, которые совершатся при втором пришествии Христовом, служат не только предсказанием, но и содействуют обретению и восстановлению истины и установлению царства, где обитает праведность. События оправдают Откровение; когда же будет подтверждено и понято это пророчество, то раскроется смысл древних пророков, и все это вместе даст возможность познать истинную религию и установить ее. И тот, кто желал бы понять древних пророков, должен начать с Апокалипсиса; но время совершенного уразумения его еще не пришло, так как не совершился еще тот полный мировой переворот, который предсказан в Откровении. «И в дни, когда возгласит седьмой Ангел, когда Он вострубит, совершится тайна Божия, как благовествовал рабам Своим пророкам» (Апокал. X, 7). И тогда «царства мира сего сделаются царством Господа нашего и Христа Его, и будет царствовать во веки веков» (Апокал. XI, 15). Впрочем, считает Ньютон, уже и ныне из пророчества Иоанна кое-что исполнилось и «кто внимательно прочтет предлагаемый мною очерк, может видеть достаточно примеров Божественного Промысла». В последние же времена огромный переворот, предсказанный в Святом Писании, сразу обратит взоры людей и на пророчества, и на обстоятельное истолкование его. До той же поры мы должны довольствоваться истолкованием лишь того, что уже исполнилось. Между истолкователями последних столетий почти каждый, сколько-нибудь известный, сделал какое-нибудь открытие, достойное внимания; и отсюда я заключаю, что Бог вскоре откроет Свою тайну. «Огромный переворот» — это, конечно же, Реформация, а «примеры Божественного Промысла» — все та же история, щедрая поставщица необходимых Ньютону «экспериментальных фактов». Ньютон считал, что Апокалипсис Иоанна и пророчества Даниила взаимодополнительны — притом настолько, что представляют собой как бы одно целое пророчество. Пророчество ап. Иоанна можно разделить на 7 последовательных частей, соответственно снятию семи печатей с книги, которую Даниилу повелено было запечатать. Поэтому-то пророчество и называется Апокалипсисом, т. е. снятием покрова, Откровением Иисуса Христа. Время седьмой печати в свою очередь подразделяется на восемь последовательных частей, соответственно безмолвию на небе в течение получаса и семикратным трубным звукам: седьмая же труба трубит к брани великого дня Всемогущего Бога, когда «царства мира сего стали царством Господа и Сына Его Христа» и когда были погублены «губившие землю». Далее Ньютон приступает к собственному толкованию видений Иоанна. Открывшийся на небе храм Божий, с которого начинается толкование, это, конечно же, Вселенская Церковь, 7 золотых светильников которой — 7 азиатских церквей первых времен христианства, далее следуют предостережения против приближавшегося отступничества, прежде всего отступничества от самого Христа. Видения при открытии первых четырех печатей соотнесены с событиями гражданской жизни языческой Римской империи. В те времена апостольские предания еще не выветрились и охраняли чистоту Церкви. Затем церковь начала клониться к упадку, но при снятии пятой печати была очищена от лицемеров великим гонением. Фактически снятие печатей относится к состоянию церкви: «При снятии 6-й печати с пути Церкви было устранено главное препятствие, именно, была разрушена языческая Римская империя. При снятии 7-й восстал “человек греха”». К этому-то времени и относится 7 посланий». Далее следует анализ соответствующих исторических событий на трех главных сценах христианского мира. Особый интерес Ньютона вызывают параллели между двумя комментируемыми книгами — этому вопросу посвящена третья глава толкования Апокалипсиса. Конечно же, за параллелями — как евангельскими, так и историческими — дело не стало, и все они так или иначе связаны с грехопадением двух главных церквей, — католической и православной: «И услышал — Иоанн — громкий голос, говорящий на небе: ныне настало спасение, и сила, и царство Бога нашего и власть Христа Его, потому что низвержен клеветник братий наших. Они победили его кровию Агнца и словом свидетельства своего, и не возлюбили души своей даже до смерти. Итак, возвеселитесь, небеса и обитающие на них. Горе живущим на земле и на море (т. е. народам Греческой и Латинской империй), потому что к вам сошел дьявол в сильной ярости, зная, что немного ему остается времени». «Когда же дракон увидел, что низвержен на землю (т. е. низложен с Римского престола, который занял младенец мужского пола), то начал преследовать жену, которая родила младенца мужского пола. И даны были жене (разделение Римской империи между Римом и Константинополем в 330 г.) два крыла большого орла (символ Римской империи), чтобы она летела (из первого храма) в пустыню (Аравийскую) в свое место (мистически названное Вавилоном). И пустил змий (разделив ту же империю между сыновьями Константина Великого в 337 г.) из пасти своей воду (т. е. Западную империю) как реку, чтобы увлечь ее. Но земля (т. е. Греческая империя) помогла жене, и разверзла земля уста свои и поглотила реку (посредством победы Констанция над Магненцием в 353 г., а сам дракон был ранен мечом насмерть). И рассвирепел дракон на жену (в царствование Юлиана Отступника в З61 г.) и — посредством нового разделения империи между Валентинианом и Валентом в 364 г. — пошел (от нее в Восточную империю), чтобы вступить в брань с прочими от семени ее» (т. е. с последователями ее, оставшимися после ее бегства: следовательно, зверь ожил). Вторым зверем, который «вышел из земли», была Церковь Греческой империи: ибо зверь этот имел «два рога подобно агнчим» и, следовательно, был Церковью; и «он говорил, как дракон» и, следовательно, был той же религиозной веры как дракон; он «вышел из земли» и, следовательно, был в царстве дракона. Он назван также «лжепророком», так как чудесами, которые дано было ему творить перед первым зверем, он обольщал живущих на земле, чтобы они приняли его знамение и поклонялись его образу. Далее следует «научный» анализ «семикратных трубных звуков» — от язвы восточного ветра, когда вострубила первая труба (вторжение сарматов и гуннов в Грецию после смерти Феодосия Великого) и до «шестой трубы», покорения Греческой империи и взятия Константинополя в 1453 г. Было бы неправильным, как это часто делается, проводить разделительную линию между наукой и теологией Ньютона — цель у них одна: система мира, демонстрирующая величие Божие. C. И. Вавилов: …Ньютон несомненно рассматривал всю свою научную работу в религиозном аспекте. Оба его основных труда — «Начала» и «Оптика» — имеют религиозные завершения, написанные с необычайным подъемом. В последнем поучении «Начал» Ньютон прямо пишет: «Рассуждение о Боге на основании совершающихся явлений, конечно, относится к предмету натуральной философии». Принципы механики и закон тяготения позволяют описать движения светил, если даны различные начальные условия: масса светила, начальная скорость и положение, положение орбиты на небесной сфере и т. д. Одних принципов для решения задачи, таким образом, недостаточно, нужны начальные данные, которые при данной постановке задачи могут быть произвольными: «Изящнейшее соединение Солнца, планет и комет не могло произойти иначе, как по намерению и во власти могущественного и премудрого существа», — говорит по этому поводу Ньютон в «Началах». Ньютон исповедывал идею абсолютного господства Бога над тварью, исключающего любое посредничество. Ньютоновский «пантократор», единое, неразличимое в себе, безипостасное существо, не только предписывает законы природе, но может их менять по своей воле. Как активное начало бытия, Он восполняет во Вселенной количество движения. Взятые вне этого метафизического фундамента Н а ч а л а, по словам А. Койре, «повисают в воздухе». Так, в О п т и к е Ньютон пишет: Бог «может изменять законы природы и создавать миры различных видов в различных частях Вселенной». В Н а ч а л а х тоже имеется подобная мысль: Бог «управляет всем не как душа мира, а как властитель Вселенной … Ибо Бог есть слово относительное и относится к рабам … Мы знаем Его лишь по Его качествам и свойствам и по премудрейшему и превосходнейшему строению вещей… мы поклоняемся Ему, как рабы, и Бог без господства провидения и конечных причин был бы не чем иным, как судьбою и природою». Физика Ньютона неотделима от теологии, знание — от веры. В одном из писем сэра Исаака Ричарду Бентли нахожу следующее признание: Когда я писал свой труд о системе мира, я направлял свое внимание на такие принципы, которые могут вызвать у мыслящего человека веру в Божественное Существо, и ничто не доставляет мне такой радости, как видеть себя полезным в этом отношении. Физика — существующее, теология — причина существования, знание — понимание, вера — источник. Если тяготение механически необъяснимо, то источник его — Высший Дух, Бог. Аксиомы, принципы, законы — вторичны, первичны — предначертания Творца: При помощи этих принципов, по-видимому, составлены все материальные предметы из твердых частиц, сочетавшихся различным образом мыслящим агентом при первом творении. С. И. Вавилов: Религиозная аргументация Ньютона была с легкостью усвоена современниками и потомками; «Начала» Ньютона были приняты (но едва ли усвоены) не только ученым миром, но и теологами и религиозно настроенными кругами. Первое английское издание «Начал» в 1729 г. в переводе, сделанном Моттом, украшено гравированным фронтисписом. Рисунок, сделанный самим Моттом, наглядно иллюстрирует религиозную схему Ньютона … Творец вручает Премудрости циркуль и дает предначертания — «принципы», по которым и вычерчивается план Вселенной. Судя по всему, сам Ньютон в глубине души чувствовал себя пророком. Древним пророкам и апостолам Бог доверил изложить Священное Писание, ему — спустя полтора тысячелетия — план естественного мира, дав для этого пытливый разум и огромное усердие… Ньютон никогда не сомневался в том, что оригинальный текст Библии — итог богооткровения, плод тех чудесных времен, когда Бог вступал в непосредственное общение с людьми и вмешивался в Им же установленный миропорядок. Позже, раз и навсегда установив законы бытия, Он прекратил прямое вмешательство, предоставив миру возможность развиваться по предначертанному плану. Вслед за отцами протестантской церкви Ньютон требовал возврата к первоисточникам, что в его интерпретации значило не только вернуться к евангелизму, но устранить из Библии тексты, привнесенные позже или искажающие первоначальный смысл. Естественно, столь грандиозная задача требовала самого скрупулезного подхода к наличным текстам, но это было именно то, что импонировало и больше всего нравилось Ньютону, — усидчивости, дотошности и углубленности ему было не занимать. В богословско-исторических трудах Ньютона собраны умопомрачительные по объему исторические материалы, чего, правда, нельзя сказать об их содержании. В результате более чем сорокалетнего труда Ньютон изучил и проанализировал все доступные ему источники по древней истории, мифологии и хронологии, ставя своей целью согласовать библейские события с историческими, Ветхий Завет и светскую хронологию. Главные цели богословия и историографии Ньютона — устранение противоречий в древней истории и современное толкование Священного Писания. Его сверхзадачей было спасти веру в божественное откровение и библейские чудеса, а также в непререкаемость Библии в целом. Ньютон не только не думал отрицать возможность чудес и пророчеств, но считал, что на первой стадии мировой истории Бог постоянно должен был прибегать к чудесам и приостанавливать действие законов природы, чтобы демонстрировать людям свое всемогущество, тогда как в наше время это излишне. Его Х р о н о л о г и я должна была показать, как создавалось человеческое общество в ту эпоху, когда Бог еще приходил в тесное соприкосновение с людьми, открываясь им в чудесах и пророчествах: отдельных людей он одарял чудесной силой, при помощи которой эти люди могли изменять движение светил и приостанавливать действие естественных законов. Эта сила была отнята у людей, после того как откровение было дано людям полностью через смерть и воскресение Помазанника Божия. Итак, люди, действительно, когда-то обладали даром пророчества; когда-то в мире, действительно, происходили чудеса, нарушавшие естественные законы. Поэтому ничто не препятствует тому, чтобы в Библии всё с начала до конца было истиной. Но признавать непререкаемость Библии еще не значит признавать непререкаемость дошедшего до нас текста Библии. Священен лишь текст, написанный в ту эпоху, когда Бог еще открывался непосредственно людям; изменения, внесенные в этот текст в более позднюю эпоху, от кого бы они ни исходили, есть лишь человеческие изменения, а не Божие Откровения. Поэтому задача серьезного историка и верующего христианина — одна и та же: восстановить Библию в том виде, какой она имела в ту эпоху, когда она была дана людям как откровение. Любя человечество, Бог не стал бы открываться людям в туманных, запутанных и спорных выражениях: Слово Божие может поражать нас своей чудесностью и сверхъестественностью, но оно не может не быть ясным. Эту мысль Спинозы проповедует и Ньютон. Ньютон не скрывал своих исторических изысканий и, видимо, получал удовольствие, посвящая в свои открытия сильных мира сего. Однажды на приеме у принцессы Уэлльской Каролины, впоследствии ставшей королевой Англии, Ньютон рассказал о своей хронологической системе, основанной на древних текстах и, в частности, результатах астрономических наблюдений Евдокса. Изыскания ученого понравились Каролине, и принцесса выразила пожелание получить письменное изложение. Так возникла К р а т к а я х р о н о л о г и я, попавшая в руки аббата Конти, в результате бешеной активности которого вскоре появилось французское издание текста, не согласованное с автором, весьма искаженное и снабженное, ко всем бедам, опровержением предложенной Ньютоном хронологии. Ньютон был возмущен, ему пришлось объясняться на страницах P h i l o s o p h i c a l T r a n s a c t i о n и последние месяцы жизни полностью посвятить шлифовке манускрипта, полное название которого: Хронология древних царств с присоединением краткой хроники от пepвых упоминаний о событиях в Европе до з а в о е в а н и я П e р с и и А л е к с а н д р о м В е л и к и м (опубликован после смерти Ньютона в 1728 г.). Ньютон посвятил Х р о н о л о г и и значительную часть жизни — с перерывами около сорока лет. Первую главу он собственноручно переписывал 80 раз. Поскольку многие исторические источники не совпадали с утверждениями Библии, тем самым покушаясь на ее авторитет, целью Ньютона было устранить хронологические противоречия, дав новое толкование существующим текстам и мифам. Главная задача состояла в таком «сжатии» египетской и греческой хронологий, чтобы они совпали с библейской: скажем, пятнадцать тысяч лет истории Египта необходимо было «сократить» до четырех тысяч лет до рождения Христа. Два главных тезиса Ньютона: склонность народов преувеличивать свою древность, дабы выделиться продолжительностью истории, и возможность существования вселенских катаклизмов, типа Судного дня, уничтожавших жизнь на Земле: Все нации, прежде чем они начали вести точный учет времени, были склонны возвеличивать свою древность. Эта склонность увеличивалась еще больше в результате состязания между нациями. Я считаю, например, что обитатели этого мира находятся здесь не так давно. Памятники искусства, письменность, корабли, книгопечатание, игла, порох, бумага были созданы относительно недавно и доступны памяти истории. Есть доказательства и другого рода — забытые руины когда-то процветавших царств, ископаемые скелеты неведомых животных. Эти останки и разрушения невозможно объяснить одним лишь всемирным потопом. Что подтверждает: катаклизмы такого типа происходили и в прошлом…* И вот Ньютон начинает грандиозную работу по втискиванию истории в библейские рамки. Ньютоновская Х р о н о л о г и я — развернутое свидетельство правильности тезиса «знание — вера»: есть ведущая идея, есть цель, есть «метод». Если можно излагать пророчества как доказательства математических предложений, то почему нельзя «причесать» историю с помощью тех же математических манипуляций? С. И. Вавилов: Для расчета древней хронологии большую роль играет средняя длительность одного поколения, полагаемая Геродотом равной 33 годам. Ньютон возражает против применения этой же меры для средней длительности царствований, как это делает тот же Геродот, и предлагает вместо этого 18—20 лет, основываясь на исторических примерах. Далее, по Ньютону, история в настоящем смысле слова начинается одновременно с цивилизацией. Признаком начала цивилизации, полагает Ньютон, является сложное дифференцированное идолопоклонство. Наконец, Ньютон привлекает для установления хронологии соображения историкоастрономического характера. Точки равноденствий и солнцестояний движутся с востока на запад, в обратном порядке с созвездиями Зодиака. Это понятное движение называют прецессией равноденствий, оно достигает приблизительно одного градуса в 72 года. Отсюда Ньютон определяет время, отделяющее поход аргонавтов от времени изобретения Метоном цикла в 19 лет. Он полагает, что аргонавты пользовались сферой, изготовленной Хироном, на которой весеннее равноденствие, летнее солнцестояние, осеннее равноденствие и зимнее солнцестояние находились посреди (или на 15 °) созвездий Овна, Рака, Весов и Козерога. Во времена же Метона равноденствия и солнцестояния находились не на пятнадцатом, а на восьмом градусе тех же созвездий. Поэтому прецессия достигла 7 °, что соответствует 504 годам. Метон изобрел свой цикл в 432 г. н. э., поэтому поход аргонавтов произошел приблизительно в 936 г. до н. э. На основании всех этих соображений и получается укороченная хронологическая шкала по Ньютону. Самая древняя известная историческая эпоха соответствует по этой хронологии приблизительно 1125 г. до н. э. Хваленая объективность ученых как в зеркале отражается в Хронологии крупнейшего из них: была бы «направляющая» идея — аргументы найдутся! Ньютон отдает решительное предпочтение Геродоту перед Диодором, Иосифом Флавием и Евсевием, главным источником которых был египетский историк Манефон, живший в эллинистическую эпоху и писавший на греческом. Посылка Ньютона: древний источник предпочтительнее позднейшего. Посылка правильная, если не считать того, что Манефон исходил из письменных текстов, а Геродот — из устной мифологической традиции малограмотных египетских сказителей, поэтому история Геродота изобилует фантазиями, сказками и чудесами. Ньютон указывает, что важнейшими его источниками, кроме Геродота и собраний греческих мифов, были Диодор, Иосиф и христианские писатели, широко пользовавшиеся текстами Евгемера — фактически исторического романиста, придумавшего историю вымышленного государства Панхеи. Так художественный вымысел вошел в ткань истории, не смущая хронистов, попавших в плен евгемеризма. Впрочем, нас это смущать тоже не должно: наши «научные» исторические сказки, написанные по следам событий, еще похлеще… Было бы неверным полагать, что в попытке согласовать библейскую хронологию со светскими историческими источниками Ньютон был первым — такого рода попытки уходят своими корнями в патристику, а во времена Ньютона дело было поставлено «на поток» — сам Ньютон ссылается на работы Маршэма, Петавия, Скалигера, Вазея, а Горсли добавляет к ним имена Конригия, Додуэлля, Гэля, Джексона, Перизония, Торнелия, Ушера. Все эти авторы исходили из посылки о непререкаемости библейской хронологии и занимались вольной «правкой» египетских и еврейских датировок. Если Ньютон чем-то отличался от них, то лишь присущей ему дотошностью и привлечением к предмету исследования астрономической науки. Главной задачей Ньютона-хронолога было такое сокращение египетской и греческой хронологий, дабы они пришли в гармонию с хронологией библейской. Ньютон противопоставляет библейскую (еврейскую) хронологию всем известным как безусловно достоверную. С.Лурье следующим образом подводит итог трудов Ньютона по хронологии: Предположим, что талантливому, аккуратному и безукоризненному вычислителю поручено произвести сложное вычисление на «основании определённых заданных начальных условий. Проделав эти вычисления остроумнейшими путями» и с величайшей тщательностью и аккуратностью, проверив результаты всеми доступными ему способами, вычислитель сдает работу, заверяя, что максимальная ошибка — на 5, 10, максимум 20 последних десятичных знаков, ибо он знает, что больших ошибок у него никогда не бывает. Но оказывается, что заданные начальные условия взяты тупыми и ленивыми бюрократами с потолка и не соответствуют никакой реальной действительности; поэтому и результаты, полученные вычислителем, не имеют никакого практического значения; в них ошибка на сотни и тысячи. Можно ли при таких условиях обвинять вычислителя в самоуверенности, в недостаточной скромности? Ни в каком случае! Так же обстояло дело с Ньютоном. Та научная и религиозная среда, в которой он вращался, та наука, продолжателем которой он был, задала ему два начальных условия: 1) всё, что сказано в Священном Писании — святая истина, в которой нельзя сомневаться, и 2) мифы — это историческая действительность, приукрашенная поэтически. Ньютон сделал буквально всё, что было возможно, чтобы устранить недостатки в древней хронологии, не нарушая этих аксиом. Не считаясь с традицией, он прибег к смелым перетолкованиям и перестановкам, которые и вызвали протесты со стороны цеховых историков, увидевших, что их многовековое непоколебимое здание хронологии разлетается вдребезги. Научный подход Ньютона к теологии проявляется и в другом: требование ясности и логичности он в равной мере распространяет на небесную механику и на теологию. Поэтому подлежат пересмотру не только исторические документы, но и дошедший до нас текст самой Книги. Библию надлежит восстановить в таком виде, какой она имела в момент своего возникновения как откровение Божие. В статье «О двух замечательных искажениях текста Писания» Ньютон объяснял идею Троицы прямыми подделками первичных евангельских текстов сторонниками тринитаризма. Так, стих 5:7 «Первого Послания апостола Иоанна» («Ибо существуют трое, которые свидетельствуют в Небесах — Отец, Слово и Святой Дух; и эти трое суть едино») — отсутствует в текстах Писания, датированных ранее 385 года н. э. На него не ссылаются и сторонники триединства Бога на Никейском соборе 325 года, хотя в споре с Арием такая ссылка была бы тождественна доказательству тринитарианства. Это значит, что в 325 году этого стиха не было — он подделан позднее для убедительности обоснования доктрины триединства текстом Священного Писания. В стих 3:16 «Послания апостола Павла к Тимофею» сторонниками триединства божества внесено небольшое изменение в одном слове. Между тем, эти места являются единственными в «Книгах Нового Завета», содержащих догмат триединства. Логическое возражение Ньютона против концепции триединства таково: слова «Сын назван «словом», означают, что Он не Бог, но только рупор, через который Бог обращается со своим Словом к людям; но если Иисус зачат Богом, то, следовательно, Он не мог существовать до зачатия, то есть не извечен, подобно Богу; к тому же сказано, что Отец превыше Сына. С. Я. Лурье: Любя человечество, Бог не стал бы открываться людям в туманных, запутанных и спорных выражениях: слово Божие поражает нас своей чудесностью и сверхъестественностью, но оно не может не быть ясным. Эту мысль Спинозы проповедует и Ньютон. То, что не ясно, запутано, что не может быть понято разумом, то не от Бога. Так, по поводу стиха 7 «Послания апостола Иоанна», который Ньютон считает подложным, он говорит: «Пусть тот, кому это по силам, найдет здесь логический смысл. Я этого сделать не умею. Говорят, что наш собственный разум не в состоянии определить, что есть Священное Писание, а что не является им. Что касается мест, не вызывающих никаких споров, я согласен с этим; но в спорных местах я предпочел бы ограничиться тем, что я могу уразуметь. Для взбалмошной и суеверной части человечества характерна как раз страсть ко всему таинственному и непонятному, и поэтому этим людям нравится больше всего то, что они меньше всего понимают». Всё это — те принципы, которые легли в основу протестантского движения, те принципы, с которыми ожесточенно боролась католическая церковь. Не удивительно, что Ньютон теряет спокойствие и уравновешенность ученого, когда говорит о католической церкви: он пылает негодованием и возмущением. Цель разбираемой здесь его работы поэтому не только борьба со скептиками, которые в его время начали уже сомневаться в чудесах и пророчествах Библии, но и замена авторитета римской церкви авторитетом подлинного текста Библии. Разговоры о «новом Моисее» или «новом Лютере» имели под собой основания: борьба с папизмом — важная задача как богословских, так и исторических изысканий Ньютона, не устающего — вслед за отцами Реформации — доказывать, что власть римской церкви не дарована ей Богом, а узурпирована, что постановления соборов и папские буллы — от людей: Слово императоров, королей и князей — от людей. Слово соборов, епископов и священников — от людей. Слово пророков — от Бога, и в нем заключена вся религия, причем Моисея и апостолов я тоже считаю пророками. Ho если ангел придет с неба, чтобы проповедовать какое-либо иное Евангелие, чем то, что нам дали пророки, то пусть он будет проклят. Ньютон не только не разделял своих научных и богословско-исторических работ, но пытался пользоваться в них одной и той же методологией, верил, что в области древней хронологии достиг столь же точных и убедительных результатов, как в небесной механике. Ошибаясь в своей хронологии на тысячелетия, он писал: Я составил эту хронологическую таблицу, чтобы привести хронологию в согласие с ходом естественных событий, с астрономией, со священной историей и с самим собой, устранив многочисленные противоречия, на которые жаловался уже Плутарх. Я не претендую на то, что эта таблица точна до одного года. Здесь возможны ошибки в пять или десять лет, может быть, кое-где и в двадцать, но не намного больше. Комментируя эту декларацию, В. Уистон писал: Сэр Исаак в области математики нередко прозревал истину только путем интуиции, даже без доказательств... Но этот же сэр Исаак Ньютон составил хронологию. Первую и основную главу этой хроники он переписывал 80 раз собственноручно, причем каждый экземпляр лишь незначительно отличался от другого. Однако эта хронология убеждает не больше, чем остроумный исторический роман, как я окончательно доказал в написанном мной опровержении этой хронологии. О, каким слабым, каким чрезвычайно слабым может быть величайший из смертных в некоторых отношениях. Ошибки Ньютона очевидны: его хронология часто дает сбои на сотни и тысячи лет, — но не следует забывать и методиче- ские достижения Ньютона: использование астрономических данных, приемы филологической критики текста, анализ сходства культов и культур, рационализация мифа, сближение мифов разных народов с одинаковым содержанием, критика приема дупликации, соответствующее фактической истории сокращение хронологии для Х—VII в. до н. э., и т. д. Можно было бы написать отдельное исследование о Ньютоне-историческом методисте. Но… Но, по словам С. Я. Лурье, «Ньютон сделал всё, что от него зависело, и нашел лучшее из всех решений, которые только были возможны при его предпосылках. Но эти предпосылки были гнилыми, и поэтому его блестящие выводы оказались построенными на песке». Ньютону принадлежит идея рационализации мифа — он еще не знает, что миф отражает подсознательные импульсы его создателей, но уже понимает, что за ним кроется разукрашенная история: стоит перетолковать или отбросить все сказочное или невероятное — и можно получить крупицу исторической истины. Ньютон анализирует таким образом ряд древних мифов и хотя всегда отдает предпочтение версии Священного Писания (непреложность Библии не может пострадать!), некоторые конкретные результаты сравнительного анализа оказываются справедливыми, не говоря уж о справедливости общей посылки: в древнегреческой литературе вообще не существовало грани между историей и мифом, поэтому счет времени следует вести по поколениям. Ньютон совершенно правильно обосновал искусственное «растяжение» древнейшей истории Греции по соображениям престижа и даже предложил алгоритм ее «сжатия»: точная дата = (традиционная дата – 535)•4/7 + 535. К подобным приемам прибегают и современные историки. В некоторых случаях, впрочем нечастых, ньютоновские и современные передатировки практически совпадают. Конечно, в целом Х р о н о л о г и я Ньютона — идеальный объект для любого рода зубоскальства. Свифт, знай он ее в деталях, вполне мог бы разразиться еще одной грандиозной пародией на лапутянскую науку. Можно сказать, что эта книга — идеальная иллюстрация Большой Химеры, которую можно выстроить «по науке», если соединить убежденность (веру), усидчивость и изобретательность. Но ведь все Великие Учения, которые тоже строились «по науке», — утопия, коммунизм, фашизм, все без исключения национализмы и «русские идеи» — строения подобного рода, разве с тем отличием, что Ньютон был действительно выдающимся человеком. И, кстати, эта его незаурядность пропущена большинством аналитиков Х р о н ол о г и и, главное отличительное качество которой — огромный полет фантазии автора. Мне представляется, что ньютоновская Х р о н о л о г и я требует нового прочтения — не как комментарий к таблице датировок, а как fiction, «история как если бы», фантазия на заданную тему. Я убежден, что такое прочтение еще предстоит и окажется весьма плодотворным для компенсации дефицита информации о внутреннем мире отца науки. В цитируемой Ньютоном Т и т а н о м а х и и сказано, что дочь Хирона Гиппо умела… Пророчествуя, предрекать грядущее Иль по восходам звезд его угадывать. Перед нами возможность, читая, узнать сокровенное иль по фантазиям его угадывать. Полет же фантазии Ньютона в этой книге воистину безграничен… Ньютоновская Х р о н о л о г и я никогда не публиковалась на русском. И вообще, большая поклонница науки, Россия не очень-то жаловала ее отца. Традиция эта давняя. Хотя у М. В. Ломоносова в оде Ц а р е й и ц а р с т в з е м н ы х о т р а д а есть строки: …может собственных Платонов И быстрых разумом Невтонов Российская земля рождать, — прямых высказываний Ломоносова о Ньютоне нет, а два беглых упоминания его имени носят негативный характер: в речи С л о в о о n p о и с х о ж д е н и и с в е т а, произнесенной на публичном собрании Академии Наук 1 июля 1756 года, Михайло Васильевич энергично и запальчиво громил корпускулярную теорию света, среди авторов которой помянул Ньютона; четырьмя годами позже Ломоносов резко критиковал определение всемирного тяготения как основного свойства материи... Фактически Ломоносов расходился с Ньютоном по двум его главным открытиям. Он категорически отрицал основополагающее утверждение Ньютона о пропорциональности веса тел массе и оспаривал ньютоновские воззрения на природу света и его спектральный состав. По первому вопросу Ломоносов высказался еще в 1746 г. в обширном письме к Л. Эйлеру и затем повторил почти буквально весь текст этого письма в 1757 г. в диссертации «Об отношении количества материи и веса». По Ломоносову, «спорным представляется вопрос, будет ли отношение тяжести тел равняться отношению количества материи их же. Хотя, — продолжает Ломоносов, — многие считают это доказанным, и еще большее число ученых пользуется вместо аксиомы положением: количества материи тел относятся между собой как веса их; однако имеется много фактов, говорящих против этого, и настолько существенных, что они заслуживают внимания ученого мира. Действительно, — поясняет свою мысль Ломоносов, — это положение бесспорно для однородных тел. Но до сих пор удовлетворительно не доказано, что оно имеет место для тел разнородных; и хотя оно и считается правильным, но оно не только недостаточно для объяснения явлений природы, но даже, по-видимому, во многом им противоречит». Не установлено, был ли Ломоносов знаком с О п т и к о й Ньютона, но в своих собственных оптических исследованиях отрицал семь элементарных спектральных тонов и принимал точку зрения Мариотта, утверждавшего, что число основных цветов не семь, а три (голубой, желтый и красный). Публикации трудов Ньютона в России начались с опозданием в более … 300 лет: в 1916-м в переводе А. Н. Крылова вышли Математические начала н а т у р а л ь н о й ф и л о с о ф и и, а годом раньше, в 1915-м З а м е ч а н и я н а книгу пророка Даниила и Апокалипсис Святого Иоанна (Т о л к о в а н и е) в переводе неизвестного автора. Первые русские биографии Ньютона появились тоже лишь в конце XIX века — это книги Н. Н. Маркуева и М. М. Филиппова. Судя по всему, до второй половины XIX века в России не было научных работ, посвященных Ньютону, во всяком случае в статье Т. П. Кравца Н ь ю т о н и и з у ч е н и е е г о т р у д о в в Р о с с и и упоминаются лишь две статьи — Д. Перевощикова (1852) и некого М. Х. (1854), И с т о р и я ф и з и к и Н. А. Любимова и речи, произнесенные на собрании Общества любителей естествознания, антропологии и этнографии 20 декабря 1887 г., вошедшие в сборник «Двухсотлетие памяти Ньютона». Не жаловала отца науки и коммунистическая Россия: превосходные степени в оценке его значения не подкреплялись солидной русской ньютонианой. Среди посвященных Ньютону монографий внимания заслуживают книги С. И. Вавилова, В. П. Карцева и Б. Г. Кузнецова *, а также Сборник статей к трехсотлетию со дня рождения. От большевистских поношений, выпавших, скажем, на долю Эйнштейна или Фрейда, Ньютона спасло лишь указанное трехсотлетие. Благо, что книги по теологии и истории Ньютона не попались на глаза большевистским «верным Русланам» от красной профессуры… ВРЕМЯ Наименьшие части времени неделимы. И. Ньютон Существует целый пласт литературы и обширная критика, посвященные абсолютному времени и абсолютному пространству Ньютона, которого нередко называют «гением непрерывности», ибо его абсолютное время не имеет отношения к каким-либо событиям, существует само по себе и представляется в виде равномерно текущего, математического, нигде не прерывающегося потока, fluent flux: «Я — пишет Ньютон, — рассматриваю здесь математические количества не как состоящие из очень малых постоянных частей, а как производимые непрерывным движением». Разделяя абсолютное и относительное время, Ньютон пытается доказать наличие двух сущностей: доступного восприятию относительного, кажущегося или обыденного времени — внешней, совершаемой при посредстве какого-либо движения меры продолжительности (час, день, месяц, год) и существующего независимо от событий, предметов и мер, чувственно не воспринимаемого абсолютного времени. В моем Э й н ш т е й н е можно познакомиться с критикой концепций абсолютного пространства и абсолютного времени Ньютона, из которой, собственно, и возникла теория относительности; здесь же, пользуясь материалами Л. М. Косаревой, я коснусь почти не освещенной проблемы дискретного времени Ньютона, предвосхищающего современные идеи атома времени, хронона. Задумываясь о природе материи, пространства и времени, рисуя картину непрерывных сущностей и процессов — пространства, времени, движения, материи, — Ньютон различал макроуровень, описываемый в Н а ч а л а х, и тонкую структуру «непрерывности», распадающейся на неделимые «здесь», «теперь», «момент», «импульс», «частица», «атом». «Первой материей должны быть атомы... она не может быть делимой до бесконечности». В реальности наличествуют наименьшее расстояние (least distance), наименьшая степень движения (least progression in motion) и наименьшая длительность времени (least degree of time), причем все наименьшие части неделимы (indivisible): «наименьшая степень движения… совершается в неделимый момент времени». И. Ньютон: Существует так много частей в линии, так как математические точки могут стоять в ряд без соприкосновения... друг с другом; существует так много «степеней» движения вдоль линии, так как возможны остановки и задержки; и существует так много наименьших частей времени в часе, так как возможны мгновенья. Мы видим, Ньютон берет сторону древних атомистов, сторонников дискретной структуры тел, движений и времени — Эпикура и Диодора Крона, а не Аристотеля, предпочитавшего континуализм «науки наук» геометрии и темпоральную непрерывность движения. («Время — это исчисление чего-то непрерывного…») По мнению Л. М. Косаревой, социальные изменения постреформационной Англии, идеи Лютера и Кальвина, медленная трансформация средневековой парадигмы вели к отказу от континуализма в пользу дискретности, от общности в пользу избранности, от величественного круговращения небес в пользу вращения капризного колеса Фортуны, от строгости к случайности. Реформационная этика требовала наполнить ответственной деятельностью каждый час, каждый день, ибо «завтра» может и не наступить: Бог в своей далекой непостижимости просто может отменить всякое «завтра», девиз «memento mori» становится своеобразным рефлективным регулятивом жизни. Рефлексия «memento mori» усиливает распад жизнедеятельности на относительно целостные «здесь» и «теперь». Эта рефлексия останавливает мгновение за мгновением внимание сознания, делая из целого жизни своеобразную киноленту, состоящую из отдельных кадров — ответственных шагов. О, чудо пробужденья! Господня снисхожденья Ничем не заслужив, Я — страшный грешник — все же Живым проснулся!.. Боже, О, как Ты терпелив! Конкуренты Ньютона, Декарт и Лейбниц, восприятию длительности человеческой жизни. тоже склонялись к дискретному Р. Декарт: Ввиду того, что ее [жизни] части друг от друга не зависят … из того, что мы существуем теперь, еще не следует с необходимостью, что мы будем существовать в ближайшее время, если только какая-либо причина — а именно та, которая нас произвела, — не станет продолжать нас воспроизводить, то есть охранять. Одной длительности существования Бога. нашей жизни достаточно для доказательства Подобным образом, по Лейбницу, Бог в каждое мгновение уничтожает прежнее состояние и производит новое, «ибо новое состояние никоим образом не следует с необходимостью из преж- него»: …В телах нет движения как реальной сущности… всякое движущееся постоянно творится, и тела, являющиеся чем-то в любой момент движения, суть ничто… между моментами. Вполне можно согласиться с мнением *, что смена парадигм в XVI–XVII веках включала в себя замену интегральности и непрерывности локальностью и дискретностью, а в ХХ-м очередная научная революция соединила то и другое. Подобно тому, как никакая сумма точек не образует отрезка, а между тем отрезок состоит из точек, подобно этому никакая сумма моментов не образует времени, а между тем время состоит из моментов. В этом суть современной идеи прерывности и непрерывности времени — в противоположность его дискретности или континуальности. Это не парадокс — это проявление плюральности времени. Заслуга Ньютона — в осознании того факта, что открытие дифференциального исчисления и бесконечно малого позволяет ликвидировать противоречие между непрерывностью становления и счетом. Впрочем, повседневная жизнь лучше математики убеждала человека в том, что континуум слагается из неделимых «здесь» и «теперь», что непрерывность есть результат отдельных локальных усилий. Будучи крайне осторожным и осмотрительным человеком, Ньютон избегал в своих публикациях понятия «атом» и вообще прятал «атомистические» корни своего учения, даже «первую материю» предпочитал называть частицами или корпускулами. Термин «атом» появился у него лишь в латинском издании О п т и к и 1706 г. — и то в ссылке на древние первоисточники. Однако в не предназначенных для публикации работах его приверженность к атомизму пролонгируется с вещества на движение, пространство и время: Следуя логике последовательного атомизма (представленного Диодором Кроном и Эпикуром), которая требует признания неделимых всех родов, если постулируются неделимые какого-то одного рода, Ньютон в рассматриваемой работе атомизирует помимо вещества также пространство и время. Движение у него обретает дискретный характер: тело в реальном пространстве «кинематографически» (как точка в воображении) движется, проходя последовательно наименьшие части пути partes extra partes в следующие друг за другом наименьшие неделимые моменты времени. Этот же образ «дифференциального» движения от момента к моменту присутствует и в ньютоновской работе «О тяготении» (датируемой около 1668 г.): «progressive mota singulis momentis». Помимо пространства и времени, материи и движения, Ньютон атомизирует и силу: непрерывность ее действия на макроуровне рассмотрения есть результат последовательного ряда микроимпульсов. В центре динамики Ньютона оказываются дифференциальные законы движения, действующие «от точки к точке и от мгновения к мгновению». Один из ведущих западных ньютоноведов И. Б. Коан в результате анализа трех прижизненных изданий «Начал» Ньютона приходит к выводу, что непрерывная форма ньютоновского второго закона не является фундаментальной: она является производной от импульсно-моментной (impuls-momentum) дискретной формы этого закона. И. Б. Коэн видит новизну ньютоновской динамики в том, что она трансформировала физику удара (являвшуюся в XVII в. предметом пристального внимания) в физику непрерывных сил, действующих на расстоянии. Естественным образом возникает вопрос о причинах сознательного уклонения Ньютона от «легализации» своих истинных представлений о дискретном времени и движении. Ответ состоит в том, что, во-первых, во времена Ньютона атомизм как концепция еще не был санкционирован англиканской церковью и, во-вторых, прибегая к теологически не апробированным концепциям, он боялся скомпрометировать свою физику, вместо того чтобы ее обосновать. Л. М. Косарева: В заключение зададимся вопросом: кем же все-таки был Ньютон — «гением непрерывности» или «гением дискретности»? На этот вопрос можно ответить следующим образом. Концепция непрерывной величины зрелого Ньютона («Начала», «Квадратура кривых») является синтезом радикального математического атомизма его ранних работ с традиционным континуализмом, господствующим в геометрии, начиная с античности: непрерывность целого класса величин есть не исходное состояние, а предел, к которому стремится внутренне «разорванная» на «интервалы», «ступени», «моменты», «импульсы» величина при бесконечном уменьшении значения каждого из таких интервалов. Атомистическая трактовка времени и движения как последовательности актуальных бесконечно малых приращений, свойственная ранним работам Ньютона («Некоторые философ- ские вопросы», «Анализ с помощью уравнений», «Метод флюксий»), нашла «неожиданное» развитие в современном нестандартном анализе. Егo основоположник А. Робинсон ссылается на Ньютона как на одного из предтеч этого математического метода. ПРИМЕЧАНИЯ Стр. 4. * Д. Свифт был поклонником племянницы Ньютона Кетрин Бартон и несколько раз упомянул Ньютона в своих книгах, в С к а зк е о бочке и Приключениях Г у л л и в е р а — в весьма карикатурном виде. В В е ж л и в ы х б е с е д а х он утверждал, что Ньютон хотел бы познакомиться с ним, дабы снискать в будущем известность за счет знакомства с истинно великим — Свифтом. Стр. 7. * «Ньютоновский проект» предложен в 1998 г. небольшой группой ученых, отчаявшихся увидеть полное собрание сочинений Ньютона в печатной форме. Инициатор проекта профессор Роб Илиффи говорит: «Моя мечта состояла в том, чтобы Ньютон стал доступен каждому, кто имеет компьютер, — и восьмилетнему ребенку, и образованному любителю, и университетскому ученому... Вы можете спросить — а зачем надо пускать в Интернет работы Ньютона по религии и алхимии, когда он знаменит как физик и математик? А потому, что сам Ньютон не считал себя комодом с отдельными выдвижными ящиками». Стр. 8. * Исаак — по-шведски означает «ледяной». Стр. 10. * Речь идет о целибате, или обете безбрачия. ** Здесь — преувеличение: Ньютон никогда не выезжал за пределы Грэнтэма—Кембриджа— Лондона, этот единственный маршрут его жизни имел длину в 250 километров. Стр. 16. * Эта работа была впервые опубликована только в 1957 году, а в переводе на русский язык — в 1986 году. Стр. 32. * Современный анализ приписываемых Ньютону волос (точно неизвестно, чьих и когда состриженных) не выявил повышенной концентрации ртути. Обнаружено лишь десятикратное превышение в анализируемых волосах концентрации золота. Стр. 34. * Королевское время; время, принадлежащее королю (англ.). Стр. 39. * Монтегю был женат на престарелой герцогине манче- стерской, дочери лорда Черчилля, герцога Мальборо. Этой женщине он и обязан своей карьерой. Стр. 40. * Согласно одной из теорий, количество подагриков среди выдающихся людей на порядки выше среднестатистического значения. Поскольку подагра связана с повышенной концентрацией мочевины, а формула мочевины близка к структуре кофеина, существует гипотеза, что избыток мочевины в организме больных способствует состоянию «трепета» — постоянной интеллектуальной активности. Стр. 46. * Его жизнь была одним длительным размышлением (Салливен) (англ.). Стр. 53. * Здесь я не имею в виду пристрастие Ньютона к морфию, который он сам называл своим «неотвязным спутником». Стр. 72. * Свидетельством возможности такой трансмутации Ньютон считал совместное нахождение в рудах серебра и свинца. Стр. 80. * Справедливости ради, необходимо отметить, что торжество «мира Ньютона» над «миром Декарта» обязано не только математической строгости теории, но и литературной иронии Вольтера, утонченно и ехидно доконавшего декартовские вихри. Стр. 94. * В одном из писем Галлею Ньютон признал, что главную заслугу Гука видит в том, что он раздразнил его воображение и заставил заниматься предметами, которые его ранее не увлекали. Стр. 96. * «Над английской наукой тяготела традиция почитания Ньютона, и его обозначения, неуклюжие по сравнению с обозначениями Лейбница, затрудняли прогресс», — констатировал Д. Я. Стройк. Стр. 97. * Это не означает их полной математической тождественности: работая аналогичным образом, дифференциальное исчисление Лейбница и метод флюксий Ньютона «являются продуктами весьма различных способов мысли, метафизических предпосылок». Стр. 123. * Перевод В. Брюсова. ** Портсмутская коллекция — рукописи Ньютона, найденные в доме графа Портсмутского и в 1936 году проданные на аукционе «Сотбис». Стр. 130. * Пo современным измерениям — 5,52 г/см3. Стр. 134. * Ньютон был эссенциалистом, для которого тяготение было неприемлемо в качестве окончательного объяснения, но он был достаточно критичен для того, чтобы принять даже свои собственные попытки его объяснения. В такой ситуации Декарт постулировал бы существование некоторого механизма столкновения, то есть предложил то, что он называл «гипотезой». Однако Ньютон, критически намекая на Декарта, подчеркивал, что следует «делать заключения из явлений, не измышляя произвольных или ad hoc гипотез» (Примечание К. Поппера). Стр. 135. * Столь слабое основание для «всемирного» закона всегда вызывало желание проверить или оспорить строгость выполнения соотношения F ~1/r 2 . Однако до сих пор отклонений от квадратичности никому обнаружить не удалось, хотя точность измерений со времен Ньютона резко возрасла. ** Противниками идеи дальнодействия были не только современники Ньютона, но и такие физики, как М. Фарадей, Дж. Максвелл, Дж. Томсон. Стр. 138. * Согласно закону Кулона, эта сила, вопреки Ньютону, обратно пропорциональна квадратам расстояний, а не кубам. Стр. 139. * Любопытно, что проблемой приливов много занимался сын Ч. Дарвина. Стр. 143. * Удар ноги осла (франц.). Стр. 145. * Ошибка расчета оказалась меньше одного месяца, что по тем временам было замечательным результатом. Стр. 148. * Позже А. Пуанкаре подчеркивал, что теория Ньютона — совокупность неявных определений или соглашений. Стр. 149. * Самыми значительными из них являются Мах, Кирхгоф, Герц, Дюгем, Пуанкаре, Бриджмен и Эддингтон — все в той или иной степени инструменталисты (примечание К. Поппера). ** При прочих равных условиях (латин.). Стр. 154. * Понятие «толщины» у Ньютона аналогично современному понятию «длины волны». Стр. 155. * Провозглашая отказ от гипотез, Ньютон в докладе Королевскому обществу, из которого заимствована эта цитата, представил настоящий «пир гипотез», что, естественно, не могло не вовлечь его в водоворот диспутов. Р. Гук не без оснований обвинил Ньютона в покушении на его, Гука, вибрационную теорию света. Стр. 157. * Такого рода фантазии Ньютона следует считать вполне оправданными для его времени. Ведь в XIX Менделеев рассуждал о химическом составе эфира и даже поместил его в периодическую систему под названием «ньютония». Стр. 164. * После смерти Ньютона его архив находился в частных руках, а в 1936 году были проданы с аукциона известным английский экономистом Д. М. Кейнсом, подарившим их кембриджскому Кингс-колледжу — альма-матер Ньютона. Теологические труды Ньютона, которые Альберт Эйнштейн назвал «уникальными сокровищами», какое-то время принадлежали Абраму Иегуде. В настоящее время они находятся в хранилищах Иерусалимского архива. За многие годы нарративные рукописи Ньютона «разбрелись» по всему миру, но — парадоксальный факт — нигде не привлекли серьезного внимания исследователей. Стр. 179. * Здесь можно было бы добавить — и научным занудством… Стр. 190. * Чем не текст, предваряющий теорию катастроф Кювье? Стр. 198. * Поскольку настоящая книга, в основном написана 15 лет тому назад, здесь не упомянута монография И. С. Дмитриева «Неизвестный Ньютон». — СПб: 1999. Стр. 201. * Д. В. Никулин. Пространство и время в метафизике XVII века. — Новосибирск. 1993. — С. 109. СОДЕРЖАНИЕ Введение 3 Жизнь Ньютона 8 Неведомый остров 46 Великий синтезатор 62 Битвы за приоритет 85 Гипотез не измышляю 98 Математический анализ 114 «Величайшее произведение человеческого ума» 118 Оптика 149 Богословие и история Ньютона 164 Время 199 Примечания 204