Владимир Кутявин

В. В. Кутявин
Польское восстание 1830-1831 гг. и проблема взаимного восприятия
русских и поляков
Изучение этнических стереотипов, в том числе и предубеждений, давно
уже составляющее популярное направление в западноевропейской гуманитаристике, у нас в стране лишь в последнее десятилетие стало приобретать
нарастающую актуальность в истории, культурологии, социологии, социальной психологии и т.д. Само понятие «этнический стереотип» и сопутствующие ему представления об «образе» (имидже) народа на наших глазах начинают многообещающую литературную карьеру.
Особое значение изучение этнических стереотипов имеет для российского славяноведения, предмет исследования которого составляют прошлое и
настоящее народов, чаще всего являвшихся нашими ближайшими соседями,
а потому находившихся в продолжительных и многообразных контактах с
нашей страной. Нет ничего удивительного в том, что именно в российской
славистике имиджология признана одним из приоритетных научных направлений,1 причем в рамках славистики наиболее значительных результатов в
исследовании этнических стереотипов достигли полонисты, что, как представляется, отражает особый – системный – характер польско-русского взаимодействия, формировавшего облик и судьбу двух народов.
Российские полонисты в сотрудничестве с польскими коллегами приступили к специальному, систематическому изучению истории взаимоотношений и взаимовосприятия двух народов, поляков и русских, с точки зрения
их культурной «закодированности» («запрограммированности»), чаще всего
и порождающими этнические стереотипы. Диспропорция в масштабах, а значит и результатах работы еще заметна: рядом с впечатляющими по размаху
исследованиями российской проблематики польскими специалистами скромнее смотрятся работы российских полонистов. Впрочем, такая несоразмерВолков В.К. Российская историческая славистика на пороге XXI века: смена исследовательской парадигмы
// Славяноведение. 1996. № 6. С. 45 – 57; Новопашин Ю.С. Об антисоветизме и русофобии в послевоенной
Восточной Европе: к постановке проблемы // Славяноведение. 1998. № 1. С. 3 –10.
1
ность естественна: для России польская проблема – лишь одна из важных,
для Польши же отношения с Россией имеют важнейшее значение по крайней
мере с XV века. Важно другое: и польские, и российские исследователи приходят к одинаковому пониманию того, что национальная проблематика во
всей ее полноте требует объективного изучения.2 Ведь долгое время многие
интеллектуалы (особенно в России) уступали исследование проблем, связанных с нацией, патриотизмом и т.п., мистификаторам консервативной ориентации.
Одной из первых (если не первой ?) российских конференций, специально посвященных проблемам этнофобии, была конференция в Казани «Феномен народофобии. XX век» (1994 г.). Хотя лишь в одном докладе здесь рассматривались вопросы польско-российских взаимоотношений, поляки в глазах русских неоднократно упоминались в других выступлениях как пример
«полноценного» образа врага ( наряду с ордынцами, немцами и т.д.),3 что
свидетельствует об особой притягательности польского материала для исследователей этнических стереотипов. В материалах конференции можно увидеть напоминание о значимости компаративистского аспекта изучения этнических стереотипов. Известно, что, например, польско-немецкий конфликт
(геополитический, ментальный) был и острым, и исторически протяженным,
однако в современном польском обществе немец имеет значительно более
позитивный образ, чем русский.4 Может быть, сравнительное изучение этих
ситуаций поможет понять, как преодолеваются этнические предубеждения,
как негативныые стереотипы вытесняются позитивными? Важно показать
механизм выживания стереотипов, культуры вообще. Какие смыслы привносит в историю каждое поколение, неизбежно по-новому толкующее и интерпретирующее те или иные события? Почему одни смыслы выживают, а друИз новейших работ см., например: Поляки и русские в глазах друг друга. М., 2000; Поляки и русские: взаимопонимание и взаимонепонимание. М., 2000; Polacy w ocяach Rosjan ( Rosjanie w ocяach Polaków Zbiór
studiów. Warszawa, 2000; Wzajemne uprzedzenia pomiçdzy Polakami i Rosjanami: Materiały konferencyjne. Łódź,
2001; Польша – Россия. Образы и стереотипы в литературе и культуре. М., 2002.
3
См., например: Феномен народофобии. XX век: Материалы научной конференции. Казань, 1994. С. 57.
4
Бартминьский Е. Этноцентризм стереотипа. Польские и немецкие студенты о своих соседях // Славяноведение. 1997. №1. С. 12 – 24.
2
гие погибают? И хотя исследователь имеет здесь дело с образами, призраками, мифами и т.д., сам подход ведет к настоящей демифологизации истории.
Взаимное восприятие поляков и русских с конца XVIII века складывалось под сильнейшим влиянием вооруженных восстаний польского народа.
Особое значение имело восстание 1830 – 1831 гг., которое стало важным рубежом не только в политическом, социальном, но также в духовном развитии
польского и русского народов. Способствуя обострению польско-русского
противостояния, восстание, несомненно, повлияло на взаимное восприятие
поляков и русских. Многочисленные отклики на восстание отразили взбудораженное состояние русского общественного мнения. Реакцию русского общества на восстание поляков лучше всего выразил Пушкин, в антипольских
стихах которого В.А. Хорев обоснованно видит отражение «исторического
опыта русской нации на тот момент – его установку и потолок».5
В стихах Пушкина – смесь уязвленного национального самосознания,
жгучей обиды, вселенских претензий и мстительного настроения. Законная
гордость победителя взыграла и часто обращается в бахвальство, соединенное с гневом на гордыню (гонор) побежденных, не только не желающих признать свое полное поражение, но и воспринимающих его как сознательное
жертвоприношение, дающее ощущение моральной победы. Производная
жажды реванша, обиды – мифологизированное сознание, тенденциозное восприятие реальности.
В пушкинских стихах отразился так характерный для
русского сознания (русской души) комплекс одновременно превосходства и
неполноценности. Суждения Пушкина нелицеприятны и кажутся лишенными всякой диалектичности, однако в «Бородинской годовщине», последнем
из стихотворений своей «антипольской трилогии», он стремится преодолеть
естественную тенденциозность и прямолинейность оппонента, великодушно
провозглашая:
«В боренье падший невредим;
Хорев В.А. Роль польского восстания 1830 г. в утверждении негативного образа Польши в русской литературе // Поляки и русские: Взаимопонимание и взаимонепонимание. С. 109.
5
Врагов мы в прахе не топтали;
Мы не напомним ныне им
Того, что старые скрижали
Хранят в преданиях немых;
Мы не сожжем Варшаву их;
Они народной Немезиды
Не узрят гневного лица
И не услышат песнь обиды
От лиры русского певца!»6
Многократно отмечалось, что стихи Пушкина – не просто реакция на
восстание и русско-польскую войну, в них и отражение исторической памяти
русского народа, стихийного народного образа далекой и близкой истории.
История определила символическое сознание россиян. Великая Россия начинается с Екатерины II, Суворова, Кутузова, Богдана (Хмельницкого) и др.,
т.е. с круга персон, реальных или вымышленных, с помощью которого
осмыслялся мир. Символы России для русских, как это видно в стихах Пушкина, – жестко государственные образы. Большинство из названных Пушкиным исторических персонажей и сегодня возглавляют список «самых выдающихся деятелей в истории России», свидетельствуя о прочности и живучести давней российской традиции всецелого подчинения человека государству7. Символы только притворяются неживыми и отрешенными от современной реальности, на самом же деле у них большая власть над политиками
и иделогами, над самими народами.
Многовековые противостояние никогда не бывает одномерным, однако
в условиях вражды, а тем более резкого обострения конфликта глубокие причины противостояния чаще всего низводятся до самых поверхностных, политизированных представлений. Возможно, имея это в виду, И.О. Шайтанов
недавно высказал предложение, что два года спустя, во время написания
Пушкин А. С. Полное собрание сочинений. Изд.-4. Л., 1977. Т. III. С. 212.
См. анализ результатов социологических опросов последних 15-ти лет в СССР и России: Известия. 2002. 9
ноября.
6
7
«Медного всадника» (1833 г.), Пушкин не повторил бы с прежней категоричностью известную формулу «спор славян между собой» из стихотворения
«Клеветникам России».8 Для такого предположения есть некоторые основания, хотя Пушкин всё-таки выразил в своих стихах одно из базовых положений русского национального сознания – представление об общем славянском
происхождении двух народов, которое впоследствии определяло как взаимное притяжение, так и взаимное отталкивание («брат-христопродавец») поляков и русских. Значительно более устойчивой и содержательной оказалась
другая формула из этого же пушкинского стихотворения – «кичливый лях
иль верный росс»9, которая с тех пор довлеет над исследователями, а все бесчисленные интерпретации ее каждый раз выявляют поистине бездонный
смысл пушкинских образов. В самом деле, эмоциональный заряд у этих понятий может меняться на прямо противоположный, а содержания так и не
прибавляется.
Состояние реакции на историческое прошлое в еще большей степени,
чем русским, свойственно польскому народу. Стихи Мицкевича, написанные
после восстания («Русским друзьям», «Дзяды», ч. III и др.) стали, по замечанию Ч. Милоша, «итогом (summa) польского отношения к России».10 Эти
стихи, как и суждения других польских писателей 1830-х гг., в особенности
представителей Великой эмиграции, чаще всего становятся основой конструирования романтического образа польской нации.
Хорошо известно, что поражение восстания 1830-1831 гг. вызвало продолжительную, бурную и даже драматическую дискуссию о месте, роли и
функциях шляхты в польском обществе. Высказывалось немало критических
суждений, однако по-прежнему преобладало убеждение в том, что именно
шляхта является хранительницей гражданских добродетелей, социальнополитических и духовных ценностей польского общества, элементом, на кот-
Шайтанов И.О. Пушкин и польский вопрос в контексте идеи всемирной истории // Поляки и русские: Взаимопонимание и взаимонепонимание. С. 83.
8
9
Пушкин А.С. Полное собрание сочинений. Изд. 4. Т.III. С. 209.
10
Miłosz Cz. Rodzinna Europa. Paryż, 1980. S. 111.
котором держится сама национальная идентичность поляков. В эмоционально горячей атмосфере послеповстанческих дискуссий апология шляхты часто
преобретала гиперболизированную и панегирическую форму11. Из таких характеристик-черт подобно портрету создавался образ польской нации с
неизменно присущими ей «шляхетностью», аристократизмом духа, т.е. прямотой, честностью, снисходительностью, самопожертвованием, верностью
принципам. Не умея приспосабливаться, благородный народ редко одерживает победу, но поражения не испытывает никогда: он гибнет в бою. Получается густо романтизированный обобщенный образ польской нации.
В искреннем стремлении придать образу польской нации еще большую
привлекательность А. В. Липатов, например, замечает, что повстанцы 18301831 гг. «на знамени восстания написали, обращаясь одновременно к русским и полякам, «За Вашу и нашу свободу». И по-рыцарски самоотверженно
и благородно «Вашу» поставили перед «нашу»12. Какое эффектное замечание: один такой эпизод позволил бы глубже понять народ, чем многословные, проникнутые пафосом характеристики. Но дело в том, что, по свидетельствам виднейших участников восстания, организаторов известной манифестации в январе 1831 г., надпись на знамени была более «прозаической»
(прагматической) – «За нашу и вашу свободу»,13 что, на мой взгляд, никак не
отрицает ни самоотверженности, ни благородства участников Ноябрьского
восстания.
Замечание А.В. Липатова – продолжение возвышенной легенды, созданной поколениями польских романтиков, от классиков (А. Мицкевича и
др.) до последних представителей уходящей романтической формации. Ме-
См., например: Jełowicki A. O powstaniu. Paryż, 1835. S. 22; Rocznik Emigracji Polskiej. 1836. S. 38;
Krasiński Z. Listy. Lwów, 1882. T. I (do K. Gaszyńskiego). S. 120, 121; Krasiński Z. Listy do Adama Sołtana.
Warszawa, 1970. S. 98-99.
11
Липатов А. В. Россия и Польша: «домашний спор» славян или противостояние менталитетов?//
Поляки и русские: Взаимопонимание и взаимонепонимание. С. 23-24.
13
См., например: Лелевель И. Воззвание к русским//Избранные произведения прогрессивных
польских мыслителей. М., 1956. Т. II. С. 219; Яновский Я. Н. Автобиографические заметки (18031853)//Избранные произведения прогрессивных польских мыслителей. Т. II. С. 118, 119.
12
числав Романовский, один из таких поздних романтиков, писал, в частности,
в стихотворении «Польские стяги в Кремле» (1857 г.):
« - А, бунтовать? – царь сказал непреклонно, Смерть всему ляшскому сброду! –
А сверху в ответ зашумели знамена:
- За вашу и нашу свободу!» 14
Мы еще раз убеждаемся в том, что героический (как и демонический) образ
нации творится подобно мифу. Миф, как известно, не очень милосерден к
действительности, что делает его только выразительнее и краше.
Сама конфигурация обобщенного образа нации, основанная на персонификации, на отождествлении «народа» с «личностью», не может не способствовать мифотворчеству, ибо чаще всего представляет народ вечной и
неизменной целостностью15. Наверное, черты «национального характера»,
«национального духа», «народной души» особенно часто воспринимаются
как постоянные. Как ограничить мифотворчество в познании «души» («духа») и как – одновременно – не допустить «раздерганности» этой души? Всетаки полученный нами образ «души» (нации) не должен заслонять горизонты
и перспективы эпохи.
Тут важно отметить, что восстание 1830-1831 гг. и его подавление русской армией не только привели к обострению русско-польского противостояния, но и положили начало систематическому – углубленному и разностороннему – поиску причин этого конфликта, непрерывно продолжающемуся
до сегодняшнего дня. Создается впечатление, что «польская проблема» неотъемлемая характеристика России, старой и новой. Что касается польского народа, то именно после Ноябрьского восстания к нему приходит отчетливое осознание угрозы национальному существованию поляков, что по необходимости подталкивало не только к изучению соседа-врага, но и к более
Польская поэзия: В 2 т. М., 1963. Т. 1. С. 524 (пер. С. Кирсанова).
См.: Филатова Н.М. Формирование романтического образа нации в польской литературе первой трети
XIX в. // Автопортрет славянина. М., 1999. С. 123-142.
14
15
глубокому самопознанию. Этот процесс взаимного познания и самопознания
поляков и русских отразился в обильном материале литературы, не только
художественной, но также философской, исторической, этнологической и т.
д. Меняется сам тон русской литературы, посвященной «польской теме», заметны признаки не свободного и легкого, а напряженного, подозрительного
отношения к Польше и полякам: поляки значительно реже, чем в XVIII в.,
становятся героями сатирических сочинений, их изображению редко сопутствуют ирония, юмор. Польская и русская литература первых послеповстанческих десятилетий и сегодня остается первоклассным материалом для реконструкции «национального духа», «души» поляков и русских. Ценность
этого материала многократно возрастает потому, что , как представляется,
именно тогда были сформулированы фундаментальные оценки и характеристики «национального характера» («национального духа»), которые станут
основополагающими для всех обобщающих суждений о «национальном духе» («душе») русских и поляков, несмотря на их меняющуюся в зависимости
от обстоятельств тональность. Эти обобщающие оценки и суждения, в конечном счете сводимые к пушкинской формуле «кичливый лях и верный
росс», впоследствии обрастут историческими аргументами, которые с середины XIX в. в изобилии будут поставлять историки и публицисты (в России
– Н.И.Костомаров, Д.И.Иловайский, Ф.М.Уманец и др.). К тому же «антипольскость» в России превратится в государственную доктрину и политику,
становясь таким образом не только «поэтизированной», но и «респектабельной».
Известно, что в истории любого народа есть периоды или ключевые
моменты, с которыми он склонен отождествлять свою судьбу. Образ героической эпохи, столь подверженный влиянию конъюнктуры и мифотворчества, тесно связан с представлениями о «национальной душе».
В связи с этим нельзя не заметить, что бюрократическая по своему характеру утопия «николаевской России» становится актуальной для сегодняшней России, еще раз напоминая нам о том, что времена Российской им-
перии и Советского Союза отнюдь не ушли в прошлое. Надолго, лет на 80,
вычеркнутый из прошлого, Николай I возвращается в историю. Как Иван
Грозный в 1940-1950-х гг., так и Николай I, похоже, становится центральным
и даже любимым героем, а привычные инвективы сменяются чуть ли не умилением. Свидетельства этого умножаются на наших глазах: работы Л.В. Выскочкова, Е.И. Кириченко и др., открытая в начале 2002 г. выставка в Эрмитаже «Николай I и Новый Эрмитаж» и т.д. Новым работам свойственен «понимающий», почти одобряющий взгляд на национальную, в том числе и
польскую, политику «рыцаря Николая».16 Если «теплое» отношение к Николаю I и его эпохе утвердится в нашем обшественном сознании и в нашей литературе, неизбежными будут поиски нереализованных альтернатив, новые
интерпретации и новое мифотворчество.
См., например: Выскочков Л.В. Император Николай I: человек и государь. СПб., 2001. С. 305311.
16