ОБРЕЧЕННЫЕ НА ПОБЕДУ - поселок Депутатский
advertisement
ОДИН ИЗ ПЯТИДЕСЯТИ МИЛЛИОНОВ. Говорят, дети не отвечают за поступки отцов, теперь мне ясно почему; отцы уже ответили за поступки своих детей… (автор) Говорят историю не переписать и не переделать. И те события, которые произошли, навеки остаются. В памяти людей, в их сердцах, душах, и единственное что нам остается делать, так это продолжать помнить ушедшие в бытие события. Есть события и памятные даты, которые помнят и чтят с восхищением. Ими гордятся, перенося гордость из поколения в поколение. Но есть те события, которыми не принято гордиться. Ими не принято хвалиться и восхищаться, да и вспоминают их не добрым словом, и, как правило, за стопкой водки смешанной с горькой слезой. Но какие бы они не были эти события -- это наша история, и чтить мы ее обязаны. Каждая третья семья в России знает не по наслышке, что такое «враг народа», тюрьма, этап, ссылка. Пятьдесят миллионов человек, так или иначе, оказалась в той мясорубке, которую сейчас называют репрессии. Сейчас этим никого не удивить, но люди, которые попали под пресс репрессий продолжают жить и по ныне. Они живут, бережно храня в памяти все те события, участниками которых они стали. Дети страшных лет России. Колымский тракт, Хандыга, Омчиканьдя, Депутатский, Ожогино, Батагай и Верхоянск – это лишь не полный перечень населенных пунктов, которые в далеких сороковых – пятидесятых годах объединили тысячи людских судеб. Это время ГУЛАГов. Более ста лагерей и лагерных пунктов, в которых отбывали свой срок люди, попавшие под репрессии, находилось в те годы на территории Якутии. Это история только одного человека, одного из пятидесяти миллионов. Но она так похожа на судьбы других… Харченко Николай Павлович --бывший «американский шпион», бывший «враг народа» и бывший «изменник родине», бывший узник Батагайского лагеря. Родился он 11 июня 1926 года в городе Краснодон, Луганской области, что на Украине, на шахте «3 БИС». Мать Харченко Мария Петровна вела домашнее хозяйство, отец Павел Иосифович были почетным шахтером, и работал на шахте. В Краснодоне маленький Коля пошел в первый класс. Но проучился он не долго, его семья, как и многие другие семьи, спасаясь от преследования и репрессий, была вынуждена скрываться, и в середине тридцатых они переехали в соседний город -- Лутугино. В Лутугино Коля продолжил учиться в средней школе №1. Учился хорошо, очень любил русскую литературу, ему нравилось заучивать стихотворения, а спустя время и сам начал писать стихи. Но с самого раннего детства любимым его увлечением было рисование. Рисовал он, где только было можно: на стенах домов и сараев, на заборах. В школе стал совершенствовать искусство рисования. В те годы он даже представить себе не мог, насколько важную роль сыграет его увлечение в жизни. Когда началась Великая Отечественная война Николаю было всего 15 лет, поэтому речь об отправке на фронт не шла. У его отца была «бронь», поэтому его отправили на работу, на угольные шахты в г. Прокопьевск, Новосибирской области. Коля же с сестрой и матерью оставался в родном Лутугино. Вскоре в город вошли немецкие войска. Они провели перепись всего работоспособного населения и стали отправлять людей на работу в Германию. Семья надеялась, что по возрасту Колю не возьмут, и не взяли бы, но 11 февраля 1943 года отправили и его. Меня могли и не взять, слишком был молод, но на меня донес мой крестный отец Василий Слюсаренко. – вспоминает Николай Павлович. -- Как только в город вошли немецкие части, он записался в полицаи, и стал следить за порядком в городе. Ему это было не трудно, так как в Лутугино он знал практически всех. Так в один вечер он пришел к нам домой и сказал, чтобы я собирался для отправки в Германию. Спорить с ним было бессмысленно, поэтому мне только и осталось, что собрать вещи. Так, чтобы выслужиться перед немцами, он привел меня и еще нескольких своих родных и знакомых. Вот такие бывают люди. Потом, спустя много лет, мне рассказывали, что Василий вместе с немцами тоже уехал в Германию, и больше на родине никогда не появлялся. А через неделю в Лутугино вошли российские части, -- так всего нескольких дней мне не хватило, чтобы остаться дома… Поезд нес меня в чужую страну. Я даже представить себе не мог, что пройдет еще много лет, прежде чем я смогу вернуться домой. Мне придется пройти через ужасы лагерей и перевалочных пунктов, чистку НКВД и крещение холодом. Мне придется пройти через предательство, подлость и слабоволие друзей, и порядочность врагов. Тогда это казалось таким нереальным. В вагоне, который следовал в Германию, со мной ехало много знакомых, один из них был мой друг Коля Коломиец. Мы с ним были не только друзьями, но и соседями. Дома мы постоянно играли вместе и были неразлучны. Я верил в его дружбу и преданность. В вагоне мы поклялись, что будем в Германии сражаться против фашистов. Но не даром еще древние говорили: «Держи врагов далеко, а друзей еще дальше». Именно Коля изменит мою дальнейшую жизнь… По приезду в Германию нас отправили на карантин, чтобы не завести в страну какую нибудь «социалистическую заразу». В карантине мы просидели не долго, а затем нас стали распределять на работы. К каждому подходили и спрашивали, чем он занимался дома, что умеет делать. Когда подошли ко мне, я честно ответил, что я художник, и больше ничего не умею делать. Оказалось, что художники были нужны, поэтому работа мне сразу нашлась. Работать отправили меня в какой-то дальний хутор. Немцы, проживающие на хуторе, с нескрываемым любопытством смотрели на рабочих из России, наша внешность не совсем подходила под то описание, которое им преподносила германская пропаганда. Жил я в семье помещика по фамилии Бар. Относились ко мне хорошо, мне выделили свою комнату, дали мастерскую для рисования. Питался я за одним столом, а за работу мне платили немного денег – на мелкие расходы. Работы было много, рисовать приходилось все от политической рекламмы до вывесок в магазинах и кинотеатрах. Мысли о побеге если и были, то их приходилось гнать от себя. Хутор находился вдали от фронта, и бежать пришлось бы через всю страну, а, не зная языка и местности сделать это трудно, к тому-же немцы жестоко наказывали за побег. Поэтому от попыток пришлось отказаться – неприятно быть повешенным в 16 лет. Так я и работал, то, рисуя картины, то просто, помогая по хозяйству. Я рискнул отправить письмо на родину. Какое же было мое удивление, когда я получил ответ, и узнал, что родные получили мое послание. И это несмотря на тот факт, что в моем родном городе стояли российские части. По всей видимости, был какой-то договор, позволявший письмам беспрепятственно доходить. За время работы в Германии я ни разу не встретил своего приятеля Колю Коломиец, и куда его отправили, я тоже не знал. В делах и заботах время пролетело быстро. Ситуация на фронте изменилась, наши войска начали свое победное шествие по Германии, и я ждал освобождения. Но первыми меня освободили не наши, а американцы. 15 мая 1945 года на хутор вошли американские войска, и мы поняли – скоро поедем домой. Для меня это было настоящее счастье, и с радостью в сердце я ждал отправки домой. Некоторым русским немцы предлагали остаться жить их в Германии. Многие, особенно те, кто постарше, оставались. Я не мог понять, почему люди хотят остаться на чужбине, поэтому решил вернуться домой. Я жил с верой в безоблачное будущее. В фильтровочном лагере, куда меня привезли, и в котором различные иностранные спецслужбы проверяли благонадежность людей, проверку я прошел быстро, достаточно было поглядеть на мой юный возраст. Работа мне и тут нашлась, и вскоре я уже работал поваром. Однажды ко мне подошел американский корреспондент и сфотографировал меня на память в окружении солдат-союзников, а позже, когда американские войска уходили -- отдал фотографию на память. А вскоре в лагерь привели и моего приятеля Колю Коломиец. Я обрадовался встречи, мы долго сидели, беседовали. Рассказывали друг другу о том, как жили эти годы. Коля очень внимательно слушал мои рассказы. Вскоре на смену американцам пришли сотрудники наших спецслужб. Они продолжили проверку на благонадежность, но «трясли» всех очень досконально. Выясняли, кто, где работал, чем занимался эти годы. Они ко всем относились с подозрением и старались выяснить даже самые маленькие подробности из нашей «заграничной» жизни. Я сказал правду, что жил на хуторе у местного помещика и работал художником. Удостоверившись в моих способностях рисовать, и видя мой еще юный возраст, меня быстро отпустили. Я уже собирался ехать домой, когда меня снова вызвали для проверки. Оказалось, на меня донес мой друг Коля. Желая выслужиться, он намекнул как бы не взначай, что я рисовал политических лидеров Германии. Меня вернули, и все началось заново. Мне пришлось пройти повторную проверку и обыск, а среди моих личных вещей обнаружили и фотографию, где я стоял в окружении американских солдат. После этого проверки пошли одна за другой, а через день мне сказали, что меня раскрыли и я мол «американский шпион» засланный в Россию… Арест, бесконечные допросы – кто не испытал их на себе, тот меня не поймет. Работали НКВДшники грубо и жестоко. Узнали, что я художник, сломали несколько пальцев и пообещали, что продолжат. В общем, сопротивляться было бесполезно, толку все равно было мало. Да и одно дело, когда тебя твои враги пытают, и совсем другое, когда твои же соплеменники, так что тут уж не до героизма, главное остатки здоровья сохранить. Все имеет свой предел, и те, которые утверждают, что они, мол, крепче стали, глубоко ошибаются. В один прекрасный момент ломается и сталь. Статью мне «сшили» быстро –58.1, и в один из дней военно-полевой суд вынес вердикт -- «американский шпион», и я должен буду в лагерях искупить свою вину перед родиной, партией и Сталиным. Мне можно сказать «повезло», я получил 15 лет. Некоторым дали «10 лет без права переписки». Уже в 18 лет я знал, что это значит расстрел. Приговор исполняли тут же, недалеко от фильтровочного лагеря. «Я помню тот Ванинский порт…» В июне –месяце, прямо из фильтровочного пункта меня, вместе с другими такими же «врагами народа» погрузили в теплушки. Именно «погрузили», а не посадили, потому что грузили нас как скот, как бессловесных животных. Разместили нас в товарных вагонах, окружив огромным количеством конвоиров с собаками. Малейшее неповиновение и все -- конец…Когда вагон был заполнен, за нами закрыли дверь. А вскоре паровоз дал гудок, который разделил мою жизнь на «до» и «после». Так поезд понес меня на восток, а мой друг Коля отправился домой, на Украину. Нетрудно догадаться в каком состоянии мы ехали. Сутками в набитом до отказа вагоне, без еды и питья, в котором одна параша на всех – как хочешь, так и выживай. На дворе лето, жара -- люди страдали от голода, жажды, зловония грязных тел. Некоторые осужденные решились на побег. Они разобрали в одном месте настил и выпрыгнули из вагона прямо на ходу. Больше о них ничего не слышали, и как сложилась их судьба тоже неизвестно. Мы ехали через всю Россию, люди праздновали победу, и начинали постепенно восстанавливать страну. А мы ехали, многие все еще не веря, что все это наяву. Война закончилась, а нас куда-то увозят. Все считали, что все это: арест, ссылка, лагерь --страшная ошибка и такого быть не должно, а товарищ Сталин не спит, он обязательно во всем разберется и освободит нас. В вагоне среди нас было много таких же «шпионов», как и я. Но однажды мне довелось познакомиться с настоящим разведчиком. Он служил во фронтовой разведке, и у него было несколько десятков выходов за линию фронта в тыл к немцам, несколько взятых «языков». А когда война закончилась, его вызвали в особый отдел и объявили, что раз он всегда возвращался из-за линии фронта живым, то значит он завербованный немецкий шпион … --Жаль, --говорил мой новый знакомый,--что я не послушал своего командира и не подорвал себя вместе с этими крысами «энкэвэдешными», как это сделал он. От такой мысли мне стало не по себе. Но на одной из станций разведчик неожиданно исчез, и больше я его не видел, а я так и не понял, для чего это он мне все рассказывал. На прогулки нас не выводили -- наш состав шел без остановки, за редким исключением останавливаясь, чтобы сменить паровоз или заправить углем или водой. Составу везде давали зеленый свет. Ни один начальник станции не хотел задержать наш эшелон на время большее, чем нужно, чтобы самому не оказаться в этом эшелоне. Так мы и ехали, разрушенные города и сожженные деревни сменяли друг друга. Через неделю мы уже ехали по Уралу. Развалин, разрушений и пожаришь здесь уже не было, да и люди здесь жили по другому, народ здесь был зажиточней. На одной из станций поезд задержали дольше, чем следовало, и нам разрешили «погулять». Нас вывели из вагонов и разместили в какой-то канаве. Все лежали, молчали и глядели на небо, никто не хотел говорить. Тут в грязи я приметил кемто потерянную хлебную лепешку. Она вся размокла и от этого растеклась, и есть ее было невозможно. Да к тому же у меня не было ни разноса, чтобы лепеху поднять, поэтому, используя рваную штанину как разнос, я поддел лепеху, и понес ее к приятелям по несчастью. Каждый из них взял по щепотке, мне же осталось только облезать штанину. Я и не думал, что мука, смешанная с грязью может быть такой вкусной… Пока мы лежали и «отдыхали», местные жители тайно наблюдали за нами. Все с сочувствием относились к нам, так кто-то тайно пытался бросить нам кусок хлеба или какой другой еды. Дорого же сочувствующему могло обойтись такое вот сочувствие. Отдых наш длился не долго. Вскоре опять погрузка в теплушки и опять поезд идет на восток. А еще через неделю мы прибыли на конечную станцию -порт Ванино. Наши надежды, что «все, приехали» не оправдались. Дальше наш путь лежал по морю. Куда точно, никто не говорил. Нас решили немного привести в порядок. Чтобы смыть дорожную пыль и грязь, нас построили в колонну и направили на нас струи воды из насосов. Люди были обессиленные и не выдерживали напора воды, поэтому все падали. Среди конвойных это вызывало дружный хохот. Насквозь промокших нас снова погрузили, теперь уже в трюмы кораблей, и пароход, дав прощальный гудок, отошел от причала. И снова дорога, теперь уже по морю. Уже спустя годы, услышав, где нибудь песню «Я помню тот Ванинский порт», я вспоминал море, причал, корабль и дорогу, которую нам пришлось пройти. Но самое главное это качка. Почти месяц мы добирались до пункта назначения, и почти месяц корабль болтало, и кидало из стороны в сторону. Строку из песни «От качки страдали ЗК» мы все испытали на себе. По сравнению с трюмами корабля, вагоны и теплушки выглядели уютно. Трюм, это грязный железный сарай, до отказа набитый людьми. От качки люди постоянно падают, в результате чего появляются ссадины и раны, которые не заживают, а наоборот начинают гнить. Кормили нас селедкой. «Еды» давали в избытке, но воды не давали – это своего рода наказание, чтоб жизнь медом не казалась. От безысходности многие не выдерживали и умирали, другие сходили с ума, третьи заболевали различными болезнями, но это мало кого из конвойных тревожило. Похороны были скорыми – «труп за борт». Мне повезло, я выжил, но моим вечным спутником стал сахарный диабет. Наши догадки, что нас везут в Магадан, не оправдались, город остался далеко за бортом. А мы еще долго шли по морю, пока пароход не вошел в какуюто бухту. В нескольких километрах от берега располагался порт, как нам сказали Нижнеянск. За больше чем месяц пути мы прошли по одному проливу, четырем морям и одному океану, жаль, что это путешествие не было романтичным. Появление заключенных в Нижнеянске и в других населенных пунктах, произвело на жителей особого впечатления, сразу было видно, что к таким как мы там привыкли. Нас построили, провели перекличку, часть осужденных оставили в самом поселке, а часть отправили на работы в лагерь, что был недалеко от с.Юкагир, расположенного на берегу Селяхской губы. Оставшихся пересадили на баржу, прицепили ее к кораблю и «путешествие» продолжилось. По пути следования мы останавлись, у с.Казачье, у пристани Усть-Куйга (поселка в то время не было, его только собирались возводить). Всякий раз у очередного населенного пункта кто-нибудь из осужденных покидал судно. Я же сидел в ожидании, когда наступит моя очередь. Во время одной из остановок конвойный в числе многих назвал и мою фамилию. А среди осужденных пронесся шепот—Батагай. МОЙ АДРЕС: БАТАГАЙ А/Я *** (Крещение холодом) В поселок мы прибыли в конце лета, и в этом можно сказать было наше спасение. Если бы нас отправляли зимою, то идти пришлось бы пешком, или в лучшем случае на санном поезде, через всю Якутию. Пешком, по морозу, пришлось бы пройти не одну сотню километров. А такой путь может выдержать не каждый человек. И в истории республики очень много рассказов о том, как из Якутска, Хандыги, Ожогино шли колонны заключенных в заполярье, подгоняемые морозами и конвоем с собаками. Никто точно не знает, сколько человек осталось навечно лежать в бескрайней снежной пустыне. Батагай появился в 1939 году, и в 1945 году поселок продолжал строиться и разрастаться. Батагай, возводили ссыльные. Строительство его началось с возведения поселка Бургочан в конце тридцатых, начале сороковых годов, после чего в поселок стали свозить осужденных. «Политические» здесь строили шахты, в которых добывали олово, и выполняли самые трудные работы, таким образом, они должны были искупить свою «вину» перед Родиной. А у уголовников работа была легче -- они возводили здания и сооружения. Рядом с Батагаем располагалось два лагеря. Первый назывался «Кистер». Находился он на сопке, в нескольких километрах от поселка, по пути в Эге-Хая. Второй «Эге-Хая» находился недалеко от поселка. Был лагерь и в самом поселке, рядом с ним находилось кладбище, на котором и хоронили спецконтенгент. В одном из лагерей держали настоящих уголовников: убийц, грабителей, бандитов. Вообще, как не странно, но «урки» хорошо относились к «политическим». Объяснялось это просто, среди «уголовных элементов» были и те, кто сел всего за пять колосков пшеницы или картофелин. Их отношения с «политическими» были неплохие, несмотря на разные статьи и разные порядки и устои. И даже в тайне от лагерного начальства «урки» подкармливали «политических», так как и «пайки» у нас были разные -- «уголовных» кормили лучше. Хотя в отношениях были и исключения… Нас высадили с корабля. Поселок был в нескольких минутах ходьбы от пристани. Нас построили и повели колонной в поселок. Разместили нас в лагере, который был в самом Батагае. В лагере уже «жили» около трехсот человек. Жили там политические -- «враги народа», раскулаченные. Нас ввели в лагерь, и когда за нами закрылись ворота, я понял, что будущее, еще минуту назад не определенное перешло в настоящее… Жаловаться на судьбу, надеяться на то, что кто-то придет и спасет тебя, было глупо. Главное и единственное, что оставалось это оставить надежду, верить только в свои силы и мечтать, мечтать о том, что все это когда-то кончится. Недаром говорят, что удача любит сильных и тех, кто учится на своих ошибках. Нас распределили по баракам – дощатым сараям, в которых зимой страдаешь от холода и ветров, а летом от комаров и духоты. Именно комары доводили людей до исступления, от них страдали больше, чем от мороза зимой. По все длине барака были установлены двухъярусные нары. Обстановка – минимум удобств, но осужденные всему находили применение – ящики, бочки – все это шло за тумбочки, столы и стулья. Поэтому барак скорее напоминал склад. Осужденных в нашем лагере были дисциплинированные, грамотные, образованные, не боящиеся трудностей люди, ведь от поведения зависело и то, куда тебя направят на работу. Многие заключенные мечтали, чтобы их взяли в какую-нибудь геологоразведочную экспедицию: -- свежий воздух (Батагай отапливался печным отоплением, поэтому над поселком постоянно висел черный туман), нет перекличек и вездесущей охраны с собаками, более легкий режим. Хотя работа в экспедиции была непростой, это было лучше, чем работать в поселке и гнить в бараке. Времени на адаптацию мне не дали и практически сразу направили на работы. Хотя я и был молод, но двухмесячное путешествие сильно пошатнуло мое здоровье. Сил на работу у меня не осталось, а работать заставляли много. Работа самая трудная и изматывающая, – толкать вагонетку, разгружать баржи с углем и бревнами или таскать камни. В истощенном организме силы таяли на глазах, я думал, что не выдержу. Но мне можно сказать повезло, спустя какое-то время меня заметили и приписали к группе геологов--разведчиков. Командовал ею И.Е Тептяев. Иван Ефремович – незаурядная личность. Родился он в 1916 году, в Батагай прибыл в 1940 году, когда поселок только начинал строиться. Осужден Иван Ефремович был за «ношение оружия». Однажды у него обнаружили ржавый «наган» времен Первой мировой и увидели в этом угрозу, так Иван Тептяев оказался в Батагае. Было очень трудно, но Иван Ефремович не сломался, а наоборот, стал изучать северный край и геологическое дело; побывал с экспедициями на Белой Горе, на Колыме, на мысе Святой нос, в Дружине. Так вскоре он стал коллектором (младшим геологом). А его природная любознательность, и знание рудного и геологического дела позволили ему стать и вольнонаемным. В последствии И.Тептяев стал геологом – поисковиком и был начальником поискового отряда. Работы в геологической партии нам всегда хватало. С приходом тепла мы искали в районе Батагая полезные ископаемые -- следы металлов, для этого рубили шурфы для отбора проб. Рубят шурф примерно так: один осужденный держит стальной бур, а другой бьет по буру кувалдой. После каждого удара бур нужно проворачивать -- труд этот труден и изнурительный, особенно если ты и так истощен. Так мы сверлили в земле отверстие. Затем закладывали в него взрывчатку и «бух» – все на поверхности, бери породу и изучай. К осужденным Иван Ефремович относился с уважением, и никакого произвола над ними не допускал. В экспедициях они у него нормально ели, спали и работали, могли спокойно общаться с остальными людьми. За это его любили и почитали, хотя в гневе он был страшен. Его уважало даже начальство, и никто не боялся, что у него осужденные сбегут. Некоторые из осужденных работали только в Батагае и прилегающих к поселку территориях. А другим удавалось выезжать далеко за пределы поселка, это называлось выезжать на работу «в поле». Жили они в рубленых избушках, иногда в двойных палатках из парусины. Спали в спальниках из заячьего меха. А с приходом морозов все возвращались в поселок, в котором работы тоже было много. А летом снова шли на разведку. И так год за годом. Многим осужденным удалось объездить не только наш район, но и побывать в соседних. Якутия богата полезными ископаемыми и искали их везде. Я же работал, не выезжая из Батагая. В лагере кормили нас из ряда вон плохо. «Урки» хоть иногда и помогали, но еды все равно не хватало, лагерь большой. На помощь жителей рассчитывать не приходилось, поэтому думать о том, как прокормиться приходилось в основном самим. Летом это было не трудно, – мы ловили рыбу, ставили петли на зайцев и куропаток, или убивали их камешками – голышами или охотились с помощью рогаток. Ловили леммингов и белок. В общем, еда была. Чай заваривали из шишек или веточек хвойных деревьев. Это было не очень вкусно, но могло спасти от многих болезней, в том числе и от цинги. Меня не спасло… Зимой же всем нам приходилось рассчитывать на посылки из дома, но они приходили редко, поэтому приходилось голодать. Зима ужасное время года. Она длиться почти девять месяцев, и не многие доживали до тепла, и их хоронили здесь же, на кладбище. Ну, а если кто и доживал, то себя не могли узнать. Люди становились как тени. Мои силы быстро таяли, и однажды я уже не смог себя узнать, увидев в зеркале. Голод, болезни и ужасные условия жизни толкали людей на самые разные поступки, ели не только кошек, собак, однажды в одном из бараков осужденные съели бочку солидола, и это был не самый мрачный случай, были и другие. Некоторые, не выдержав мучений, пытались бежать. Бежать из лагеря трудно, а без посторонней помощи это практически невозможно, так как сразу возникает вопрос: «а куда бежать?». Охрана скорее следит за порядком в лагере, чем за тем, чтобы осужденные не разбежались. Ведь бежать не куда, кругом на многие десятки, а то и сотни километров тундра и не одного населенного пункта. К тому же вслед за осужденными отправлялись «охотники за головами». Но осужденные бежали всегда, хотя и не всегда неудачно. Но всем известны и случаи удачных побегов. Один такой случай известен в Усть-Янском районе в поселке Омчикандя, на участке «Горный». Там осужденные добывали олово. Однажды трое решили убежать с участка и убежали. Бежали они против всех правил, не на юг или запад, где уже ждали беглецов и где искали в первую очередь, а на восток. Так, беглецы добрались до деревни Аты-Атах, что в районе Белой Горы, и там обосновались. Но никто беглецов так и не нашел. (В настоящее время дети одного из них, Алексея Острового, живут в Якутске). Известны случаи и восстаний в колониях. О таких вещах постоянно ходит молва среди осужденных. Эти истории тихо передаются из уст в уста. Так, летом 1947 года до нас дошла весть о том, что в одном из лагерей поднялся бунт. Это произошло в одном из самых отдаленных населенных пунктов наших соседей -- Усть-Янского улуса, в районе села Юкагир. Там, в 60 км. к северовостоку от села лежит мыс Ванькина Губа, за которым, ближе к морю Лаптевых возвышается гора Чокуурдаах, там и был лагерь для политических заключенных. Круглый год, практически голыми руками заключенные добывали полезные ископаемые из недр земли. Заключенные долго готовились к восстанию, тщательно планировали его и обговаривали все детали. Но восстание потерпело неудачу. Боясь расплаты и кары, несколько зачинщиков бунта убежали в тундру. Но на другой день почти все беглецы вернулись обратно, голодные, обессиленные, с распухшими от бесчисленных укусов комаров телами. Не вернулись в лагерь только трое заключенных. Судьба их долго была неизвестна. Но спустя время от одного из моряков мы узнали, что беглецы благополучно выбрались из Заполярья. Случаев побегов осужденных было немало и в Верхоянье. И некоторые побеги были успешными. Дело в том, что помощь беглецам оказывали капитаны судов, которые перевозили грузы. Они прятали беглецов в тайниках, устроенных в трюмах кораблей, и помогали выбраться из района. Затем помогали деньгами, давали одежду, на какое то время обеспечивали крышей над головой. Для капитанов это был огромный риск, ведь в случае поимки беглеца, капитана могли оставить тут же в Батагае и надолго. Но они шли на это, отстаивая свое право на совесть. Терпи, молчи, хлебай баланду и работай, чтобы «искупить» вину -- вот такая была жизнь лагерная. Лагерь это своего рода преисподняя, где идет борьба добра и зла. И есть два способа этой борьбы; первый самый легкий и простой -принять зло, смириться и стать его частью. И второй, трудный – бороться со злом, распознавать его и уничтожать. Видеть тех, в ком уже есть зло и не позволять злу распространяться. Зимой морозы под пятьдесят градусов и метели, а летом комары и жара. Адский труд и отсутствие человеческих условий жизни. Так мы и жили день за днем. В этом хаосе трудно не сойти с ума, и здесь главное найти отдушину, увлечение, которое будет тебе помогать выжить. Некоторые из осужденных вырезали из камня шашки и шахматы и устраивали турниры, другие декларировали вслух стихи, как знаменитых поэтов, так и собственного «приготовления». Примечательно, что карт у нас в лагере не было, хотя нарисовать их было не проблемой. В то время как у уголовников в ходу были именно карты, а не шахматы. Я же ни на секунду не забывал, что я художник. Вначале рисовал углем по дереву и фанере, а однажды мне удалось найти огрызок карандаша, и на маленьком куске бумаги я стал делать зарисовки. Все это хоть как-то скрашивало мое существование в лагере. Чтобы я не делал, чем не занимался, но как только у меня появлялась свободная минутка, я брал карандаш, и погружался в свой мир, мир рисования. Я рисовал все что видел, приятелей, природу, животных. Вскоре начал писать стихи. Со временем стихов и зарисовок набралось много, и домой мне удалось привезти целую тетрадь. Некоторые осужденные отправляли мои зарисовки своим родным домой в письмах. Ах, эти письма, зачеркнутые и перечеркнутые цензурой так, что невозможно прочитать ничего, кроме «Здравствуйте…У меня все хорошо…До свидания», их тем не менее их ждали дома как весточку с того света. В лагерь я попал в 1945 году, а первое мое письмо мои родные получили только в 1948-м. До этого меня считали погибшим. А как мы ждали письма из дома. Их заучивали, читали вслух, чтобы хоть как-то скрасить нашу жизнь. Нечеловеческими усилиями мне удалось раздобыть томик Есенина, и по ночам, лежа в бараке, я читал стихи, особенно мне нравилась поэма «Анна Снегина». Читать Есенина было опасно, и если бы кто узнал, то меня отправили еще подальше, чем Батагай. Но никто на меня не доносил. К сожалению, но читать вслух стихи я не мог и не смог научиться. От природы я был очень скромным и застенчивым, и при появлении на публике сразу начинал заикаться и краснеть. Поэтому со временем попытки приятелей по несчастью устроить мой творческий вечер прекратились. Мое увлечение рисованием не осталось незамеченным, и однажды меня вызвали к лагерному начальству. Я уже подумал, что пришел конец моим художествам, но начальство предложило мне новую работу -- работу художника. Я долго не мог поверить, что мне улыбнулась удача, приятели ходили вокруг, и хлопали меня по плечу, и говорили, как мне повезло. Оказывается Иван Тетпяев, узнав о моих скрытых талантах, рассказал начальству, что как художник я принесу больше пользы, чем как бурильщик. Это был мужественный поступок с его стороны. Можно сказать, что этим он возвратил меня к жизни, так как я скорее умер бы на раскопках, чем решился пойти и попросить у начальства работу художника. Помимо работы я получил и некоторые привилегии; статус вольного, возможность свободно ходить по поселку и другой паек. После этого у меня началась совсем другая жизнь. Это был 1947 год… В те времена в Батагае строился клуб, там мне и определили место для работы. Я мог там оставаться столько, сколько потребуется для работы. А стоило только сказать, что ты работаешь над портретом «вождя народов», как все вопросы ко мне исчезали. Работы у меня было много, но это меня не пугало. Я погрузился в мир рисования и «утонул» в нем. Для меня больше ничего не существовало. Я был свободен, хотя и находился в лагере. Рисовать приходилось все; портреты Сталина и лагерного начальства, но первая моя картина в клубе это репродукция Шишкина «Утро в сосновом лесу». Вскоре я стал замечать красоту природы, которая меня окружает, бескрайние поля, цветы, деревья и людей. Моя жизнь изменилась. Больше всего я любил рисовать репродукции русских и зарубежных художников. Больше всего любил рисовать богатырей. Мы все мечтали, что нас кто-то должен спасти, а русские всегда верили в Илью Муромца. Поселок постепенно разрастался, приезжали новые люди, и вскоре у меня появились новые знакомые. Один из них Леня Котлин. Леня был геолог, приехал в Батагай на работу в конце сороковых. Прибыл он зимой, мороз стоял под минус пятьдесят, а он в дерматиновом плаще и в кепке. Из багажа чемодан да баян. Он сразу пришел в Дом культуры, так как у нас была установлена огромная печь. В клубе сидели и отдыхали несколько человек. Чтобы немного разрядить обстановку и развеселить народ, Леня решил нам сыграть. Растянул он меха баяна, а они и рассыпались. Следом за ними, отпали рукава у плаща. В общем, концерт у него не получился, но зато было весело. Так мы и познакомились. Веселья в лагере было мало, поэтому юмор и шутки ценились на вес золота, они помогали скрасить наше жалкое существование, а любой весельчак и «говорун» был всегда в почете, так же как и любой веселый рассказ. Так у Ивана Тептяева был и природный артистический дар. Он обладал неограниченным чувством юмора и никогда не страдал от одиночества. Его любили, и рядом с ним всегда было много людей. Добродушие нигде так высоко не ценится как на Севере. Шутил Иван Ефремович всегда, в поле на работах, в лагере и даже в больничной палате. Всегда участвовал в концертах и спектаклях. Веселые истории, анекдоты и шутки о геологах впервые стали рассказывать именно осужденные. Эти истории передавались из уст в уста, дополняясь, каждый раз новыми подробностями… Один смешной случай произошел с моим помощником, тоже художником. Однажды к какому-то празднику или выставке он нарисовал картину – «Олениха, кормящая олененка». Художник всю жизнь прожил «на материке», и оленей не видел, поэтому олениха у него вышла с огромными красивыми рогами. Когда эта картина была выставлена на всеобщее обозрение, то она произвела должное впечатление. К сожалению, но фамилии горе-художника я не помню. Но после этого случая все стали называть его «Иван Шишкин». Интересно, а какая судьба у картины? Так в работе прошел еще год. В 1950 году меня вызвали в управление лагеря и сообщили, что скоро меня переведут в Караганду. Так в один из дней я попрощался с приятелями и пошел на корабль. И снова путь по Яне, а потом по четырем морям и одному океану. И снова железная дорога… Почти два года я провел в «Карлаге» -- в маленьком городе Каиркан, в котором тоже добывали руду. Затем меня отправили в Норильск, в обоих поселках я так и работал художником. После пятидесятого года все почувствовали «оттепель». Все больше и больше политических освобождалось или получали статус вольного. Все меньше политических статей появлялось в лагерях. Спустя время людей стали постепенно освобождать. В первых рядах шли «уголовники». «Политические» шли во вторую очередь. Смерть Сталина я встретил в Норильске. Когда по бараку прошел слух, что умер Сталин, все поняли, скоро и мы поедем домой. Вскоре в лагерь приехало высокое начальство – новые следователи и представители НКВД. Эти были вежливые, тактичные и никаких вольностей себе не позволяли. Они внимательно просматривали все наши дела, долго качали головой и терли себе виски. Потом что-то написал на папке, и говорили, что скоро мы все поедем домой. Практически всех – 95 процентов политических осужденных отправили по домам. Друзья мои… Домой, в Лутугино, я вернулся в августе 1953 года. По приезду домой работать я сразу пошел в городской клуб, художником… Домой я приехал не один, а со своим приятелем –Александром Буймистром, вернее он приехал на год раньше меня. С Сашей мы познакомились в Норильске, статья у него была такая же как и у меня – 58.1, он тоже был угнан в Германию. Саша с города Каменец-Подольский. Но когда его освободили, то выяснилось, что ехать ему некуда. За годы, проведенные в заключении, он остался один. Дома у него не было, а из семьи только старая тетка да дядька, поэтому ехать ему было некуда, вот я ему и предложил поехать в Лутугино. По приезду в город он пошел работать на шахту. В 1974 году во время аварии на шахте он погиб. Вообще, годы «странствий» не прошли впустую, и у меня появилось много хороших друзей. Михаил Гурьев из Чувашии – тоже художник. Миша 1936 года рождения. В лагерь он попал как сын «врагов народа», когда ему не было и 10 лет. Во время следствия ему переломали ноги, и он остался калекой на всю жизнь. Буряк, тоже Михаил, из Одессы. После лагерей стал священнослужителем. В молодости мы всегда переписывались, а иногда приятели даже приезжали ко мне в гости. За бутылочкой «горькой» мы вспоминали годы, проведенные в лагерях. Во времена ссылок и заключений уже был у всех на слуху и имя Александра Солженицына. Мне часто приходилось слышать о нем, но увидеть ни разу не удалось. А с народной певицей Ниной Руслановой сталкиваться приходилось. Правда, сидели мы соответственно в разных бараках, но с ее мужем -- генералом авиации мы сидел в одном бараке в Норильске. А вот с Колей Коломиец мы больше никогда не виделись, и даже когда случайно встречались на улице, старались не попадаться друг другу на глаза, и переходили на противоположные стороны улицы. Домой я приехал в 1953-м, но еще целых три года о событиях, которые имели место в истории страны молчали или говорили в пол голоса, пока в 1956 году Хрущев на ХХ съезде партии не развенчал «культ личности» Сталина. Несколько дней спустя к нам в дом постучали и принесли приглашение в поселковый совет. Там, на встрече мне сообщили, что Указом Президиума Верховного Совета РСФСР я полностью реабилитирован. Было много хвалебных в мой (и не только мой) адрес и обличающих «культ личности» речей, а потом мне подарили часы. После встречи я еще долго плакал, глядя на часы и вспоминая годы, проведенные в лагерях… В общем, все это можно было бы назвать интересным приключением, если бы после него я не кричал по ночам, и не плакал, слушая песню В.Высоцкого «Банька по белому», заливая горе водкой. Да, и когда у меня бессонница, и я всматриваюсь в белый потолок квартиры, то всегда задаю себе вопрос, а было ли все это, и кого в этом винить…И сам себе отвечаю – конечно было, да и винить некого, просто нам не повезло, просто о таких как мы А.Блок сказал: «Мы дети страшных лет России…». А мой отец всю войну проработал в шахте в г. Прокопьевск. В начале пятидесятых он вернулся в Лутугино. За доблестный труд его хотели наградить «орденом Ленина», но, узнав о том, что он отец «врага народа», награду положили под сукно, до лучших времен. Не помогло и то, что он был делегатом съезда ВКПб в 1936 году. Спустя несколько лет отец умер от рака костей, так и не дождавшись награды, но это уже совсем другая история… От автора: Часто мне приходится слышать, мол, Сталину досталась страна, в которой пахали на деревянном плуге, а после себя он оставил великую ядерную державу. Не спорю, в этом заслугу его трудно переоценить, но не всегда средства оправдывают цель. Ядерная держава это хорошо, но какой ценой досталась нам это звание? Да и Екатерина Великая сказала: «Лучше отпустить десять виновных, чем осудить одного невиновного». Теперь главное для нас и для наших потомков не забывать, и не допустить тех событий, которые имели место в нашей стране в далеких пятидесятых. Потому, что, как сказал еще один политический деятель (К. Маркс); «Если забыть уроки истории, то она может снова повториться». А что касается меня, то я все сказал, и тем облегчил душу, ибо как говорили древние -- “Verba volant, skripta manent”. («Слова улетают, а написанное остается») Николай Павлович Харченко – Батагайский лагерь. Иван Ефремович Тептяев – Батагайский лагерь. Михаил Хакьянович Ниров – Ожогинский лагерный пункт. В последствии жил и работал в п.Депутатский. Прибыл в поселок на первом санном поезде. Алексей Островой -- Омчиканьдинский лагерь. Это неполный список тех, кто оказался в мясорубке репрессий, тех, кто входит в пятьдесят миллионов… Мне уже за тридцать… Мне уже за тридцать, а в башке все дурь, Надо б мне жениться, а я не мур-мур. По ночам не сплю я, все курю табак, Хочется сказать мне: «Что-то все не так…» А когда усну я, будто на яву Дом родной я вижу, сад и целину. Журавля с синицей, красные зарницы Рыжую пшеницу и сирень в пруду. ВЕНЧАНИЕ С СЕВЕРОМ. Я вижу Яну по ночам, «Колючки» ржавой ряд неровный. Прожектор режет небеса, И слышу шаг чеканистый конвойных. *** Две сотни дух в бараке душном, Цинга, болезни, грязь и пот, С утра до ночи землю рыли. День ото дня, за годом год. ** Я вижу Батагай, равнину, ветра шелест, Сияние Севера, мерцанье звезд. И даль бескрайнюю, и безнадежность. Реальную, как явь, понятную до слез. ** Хозяйка, баньку не топи мне, Тебе не хватит пара и воды. Чтоб душу вычистить до белизны мне. И сердце исцелить. ** Где Батагай, где Верхоянск, «Карлаг», Норильск. Вы стали для меня второй судьбой. Я вижу Яну по ночам, И пароход, везущий нас домой… Судьба моя судьбинушка….. Судьба моя судьбинушка, Кривая как рябинушка. Опять меня уводит в даль, Неведома тропинушка. ** Барак для всех для нас судьба, Одна судьба судьбинушка. И помню я как встретилась в пути Лихая та годинушка…(трудное время(прим авт)
