Кипр
advertisement
Кипр В судебном зале Влахернского дворца. На мозаичном поле с узорчатыми меридианами, с отсутствующим взглядом стоял восьмидесятилетний Патриарх Николай Музалон. На плечах косо и несимметрично висела крестчатая фелонь с богатыми вышивками. Никто, даже иподиакон Великой Церкви, не стал поправлять облачение владыки. Вдали от высокого сухопарого Патриарха, около боковой стены столбами стояли епископы и митрополиты главным образом приходов Малой Азии, откуда они сбежали в виду назревшей опасности турецкого нашествия1. В другом конце зала шептались приглушенными голосами риторы и учители (οἱ διδάσκαλοι) Великой Церкви, готовые вступить в спор везде и всегда2. Суетливо, но с ленцой среди толпящихся архиереев сновали дьячки в черных рясах. Они размахивали рукавами, перенося аналои и какие-то предметы утвари, словно перепёлки, носящиеся среди лощадей, быков и навоза. Когда все было готово, царь вошел в зал и воссел на трон. Все перекрестились и стоя произнесли молитву за одного только царя. Многая лета за Патриарха пропустили. Обращаясь к Патриарху, царь предложил возвратиться к вчерашнему прению без софистического изыска. «О каком злободневном деле, – вымолвил на это Патриарх, – говоришь ты, мой владыка? Во сне я не мог бы помыслить ни о чем подобном. Тем более что во время сна у нас преобладает телесное, которое испарениями от пищеварения затмевает полностью нашу мысль». Ответ Музалона, прикинувшегося стареньким дурачком, сильно раздражил и разозлил царя. « Я восхищаюсь твоей беспечной забывчивостью. Или ты не видишь, что прямо над твоей головой висит острый меч? Скажи на милость, отчего же ты не считаешь, что ты оставил священный сан, когда ушел с епископской кафедры на Кипре. Оттого ли, что быть епископом одно, а быть священником и управлять паствой – другое? То есть может быть одно без другого? Или кажущиеся разными эти две обязанности на самом деле составляют одно неделимое целое, и нелепо их разделять?» Музалон : Кажется, что ты забыл, сколько мне лет и насколько важно дело, которое мы обсуждаем. Я с трудом гоню туман из головы и сосредотачиваю свое внимание на самом важном. Так что, великий владыка, ставь вопрос так, чтобы он был доступен мне, немощному телом и духом. Мануил (притворно оживленно): Какой превосходный совет! Прежде я всегда следовал твоим советам и теперь не нарушу это правило. Но я тебя предупреждаю, что не следует пытаться подменить предмет нашей беседы под предлогом дряхлости и бессилия. Музалон : Кто-нибудь другой, выжидающий удобного случая для захвата высочайшего сана, мог бы прибегнуть к нечестной хитрости. Однако я доказывал в течение своей длинной жизни, что ничего, кроме истины, мне не нужно и всё прочее противно. Напрасно ты меня подозреваешь в недобром притворстве. Мануил : (Не вникая в слова Патриарха, и делая вид, будто бы спешит куда-то) Пусть так. Вернемся к нашему первому вопросу. Есть ли разница между епископским саном и пастырством. Музалон : Нет никакой разницы между ними. Мануил : Если кто-то не пасет свою паству, то он перестает быть епископом. Так как ты оставил свою епархию, то ты сам себя лишил епископского сана. Музалон : Ты рассуждаешь легко и просто о таком сложном деле. Епископы бывают разные. (Обращая взор на некоторых епископов, составляющих патриарший синод-την σύνοδον ἐνδημοῦσαν 3 столпившихся около стены.) Иногда бывает, что опасность вынуждает пастыря на время покинуть свою паству. В любом случае принимая посвящение в епископы от Первосвященника, мы преклоняем колена перед небесными и надмирными Чинами. Невещественные, священнейшие Чины предстают в вещественных и земных чинах, которые носят в себе и знак небесной иерархии. Царь, почуяв, что беседа принимает дурной оборот, решил переменить её ход. Есть ли в епископе что-то, творящее его форму, как это бывает со статуей? Патриарх в недоумении попросил царя подробнее объяснить, что он имеет в виду. Мануил : В одной статуе, форма является ли тем же, что материя? Патриарх: Нет, они не одно и то же. Например, материя статуи может быть золотом или мрамором, но форма и есть то, что делает материю статуей. Так что, мы можем встретить две статуи - медную и мраморную - какого-нибудь древнего императора, и они будут похожи друг на друга. Мануил : То есть ты согласен с тем, что золото и есть материя статуи, которую нужно отличать от формы. Прежде, чем скульптор отлил статую, золото было простым слитком или горстью светящегося металла. Потом оно стало статуей. Если оно потеряет форму, то превратится снова в простое золото. Музалон : Обязательно превратится. Мануил : Теперь согласись, что если статую снова отправить на переплавку, то она превратится в бесформенную материю. Неужели мы вправе назвать статуей этот бесформенный металл, от того, что он стоял раньше на цокольном пьедестале? Музалон : Конечно, нет. Раз он потерял форму, то не остается ничего, кроме самого золота. Мануил : Ну что же. Тогда формы статуи не может быть в расплавленном металле. Музалон : Конечно, не может. Мануил : Теперь привожу другой пример. Один человек, скажем, Николай или Никодим сам по себе не более чем бесформенная материя. Только таинство священнодействующего миропомазания сделает из него епископа, то есть придаст ему форму. Не так ли? Музалон- По-видимому, так. Патриарх почувствовал, что напрасно дал царю возможность наступления. Он привык к долгому и неторопливому обдумыванию, перед тем как принимать важные решения. Ему нужно было зажечь лампаду и помолиться перед образом Спаса, прежде чем давать ответ на непростой вопрос. В этом казуистическом забеге он не смог преградить ход отдающим демагогией рассуждениям царя, которые называли человека бесформенной материей. Человек был, согласно Священному Писанию, создан по образу и подобию Божию, и ему было назначено владычество над всеми животными. Человек не только сеет и жнет, он строит дома, создает города, управляет триремой, чтобы доставить невиданное сокровище на родину. Согласно Аристотелю душа и есть начало жизни, она и есть форма каждого животного4. Только у человека есть разумная душа, благодаря чему он стоит выше всех одушевленных тварей. С какой стороны ни посмотреть, отождествление человека с бесформенной материей, вроде камня или золота, выдавало грубую и даже кощунственную мысль. Теперь в один миг вихрем понеслись непривычные Музалону аналогии и ходы рассуждения, за которыми он едва успевал угнаться. Как будто бы по горной тропинке перед ним быстрой походкой шел молодой монах, которого часто заслоняли можжевеловые кусты. Царь старику не дал передышки. Мануил : Если эта живая «статуя» потеряла епископский сан и снова стала просто Николаем или Никодимом, который уже не священнослужитель – то есть превратилась в бесформенную материю– то она, стало быть, уже окончательно отошла от священства. В отношении простого мирянина речь не может идти о священстве. Школярское упражнение с аристотелевским силлогизмом далеко увлекло царя. Вихрь эмоции забросиил его в тот край, где ликующее ощущение умственного превосходства над противником благоволит своевольному рассуждению. Царь наслаждался сознанием того, что он легко и изящно справлялся со своей обязанностью «Умоправителя Церкви» (ὁ επιστημονάρχης τῆς ἐκκλησίας)5. Можно было бы забыть сохранение епископом священства и после низложения. Ни в одном из священных канонов или соборных постановлений нельзя было найти соответствующего положения6. Но это обстоятельство не смущало царя, который спешил загнать Патриарха в западню, словно охотник на лесную дичь. Не давая Музалону сказать ни слова, весь клир Великой Церкви закричал :«Да, это логично. Ты нам представил правильный образ»! Услышав одобрительные возгласы взволнованных клириков, царь резко сказал : «Таким образом, когда он ушел с кипрской кафедры, именно тогда он и потерял сан священнослужителя и стал простым мирянином. Если его снова рукоположили в епископы, то это совершилось совсем по-новому. Из него заново отлили живую «статую» епископа, которая не имеет никакого отношения к прежнему сану». Главный эконом Великой Церкви, длинным носом и грубо-черными волосами напоминающий дворовую ворону, спросил: «Ты хочешь сказать, что он получил второе миропомазание, которое снова восстановило форму епископа? » Закрыв глаза и на миг принимая важный вид ученого, царь ответил, что это не его слова, а сама логика вынуждает его утверждать, что материя расплавленной статуи не может приобрести прежнюю форму, даже если из нее отольют новую статую. У неё же ведь другая форма. Эконом, размахивая рукавами, точно вороньими крыльями, возразил: «Величайший мой владыка, LVIII-ой апостольский канон запрещает второе миропомазание одного и того же лица. Возможно вторичное рукоположение священника только в том случае, когда оказывается, что его рукоположили с нарушениями. Например, если обнаруживается, что его рукоположил еретический епископ. Николая же с самого начала возвели в кипрские епископы согласно всем канонам и правилам». Тут Музалон не выдержал и рявкнул, словно выплевывая слова: «Всем известно, что ты сам поставил меня в Патриархи. Понятное дело, что нельзя дважды крестить кого бы то ни было. Если вторичное рукоположение невозможно, почему же ты приказал посвятить меня в Патриархи? Если хочешь хвастаться умением построить крепость рассуждения в соответствии с силлогизмом, то будь последовательным. Один ли ты в нашем новом Иерусалиме, то есть Константиновом Граде, до такой степени забывчив, что нет в твоей памяти всех предшествующих событий? Ты предложил мне, спокойно жившему в Космидийском монастыре6, стать Патриархом после низложения несчастного досточтимого Космы. Я отказывался, а ты упорствовал, уверяя в письмах, что воздаваемые мне как игумену почести и моя ученость внушают тебе глубокое уважение ко мне. Все равно я продолжал отказываться. Наконец ты сам явился ко мне в Космидий и даже стал на колени передо мной. Теперь ты хочешь сказать, что решился на это в знак почтения к чудотворной иконе, хранящейся в нашей обители, но ты сам знаешь, зачем ты тогда это сделал. Ведь это вызвало бы сильное удивление у присутствующих. Подумть только, царь Вселенной пал ниц перед простым игуменом….». Глаза восьмидесятилетнего старика горели как угольки в темном зале судилища. Нельзя сказать, что из его души черным дегтем хлынули наружу обида, гнев и нескрываемое презрение. В нем кипело что-то подобное дурно пахнущему гною, портившейся его собственной крови и омертвелым тканям, а не нечто инородное, как деготь. Гной вызвал боль, и старика бросило в жар от него. Почуяв нечто, как будто исходящее от неистового зверя, отчаянно пытающегося выкарабкаться из сетей, царь дрогнул, но решил дать ему отпор в шуточном тоне. «Ты бледнеешь, когда страх поражения берет верх. Ты краснеешь от волнения, когда природная склонность самозащиты разжигает твою кровь (τῷ φόβῳ τῆς ἥττης τοῦ αἵματός σου συστελλομένου, ἄλλοτε δὲ ἐρυθρῶντι τῇ ἀγωνίᾳ τῆς ἀπολογίας αὖθις ὑποθερμαινομένου ), как это бывает у макаки». Со стороны столпами стоящих черных фигур риторов раздался злорадный хохот. Но сам царь даже не улыбнулся. Упоминание о Патриархе Косме как о «досточтимом» и о пустевшем тогда Патриаршем троне против его воли перенесло его в сцену суда, которая происходила четыре года тому назад в том же самом зале… _____________________________________________________________________________ В тот момент, когда царь получил весть о намерении франкского короля Людвига идти в крестовый поход, Великой церковью правил Патриарх Косма Аттик, муж, прославленный своей святостью. Он одаривал бедняков своим плащом и сапогами. Доброй улыбкой проводил зябнувшего старика, который, оглядываясь назад, повторно кланялся, изгибаясь крюком, рукой поддерживал спадающую с его головы шапку, сшитую точь-в-точь по размеру черепа Патриарха. Вдобавок к своим милосердным деяниям сострадательный владыка побуждал царских родственников и придворных сановников помогать голодающим и жаждущим, одевать нагих, обувать босых. Его чтил почти как святого севастократор Исаак, старший брат царя. Он добровольно отказался от своих собственных суждений вплоть до того, что считал одобренные Патриархом поступки всегда богоугодными, а не одобренные -- дурными. Близость Патриарха к севастократору вызвала тревогу у царя. В ушах многих еще живо звенел голос возмущенного Исаака: «Никто не в праве отнимать у меня престол! Теперь мне должен перейти римский скипетр. По праву мне принадлежит держава!» А вдруг Патриарх Косма одобрит эту гневную речь? Царь решил заранее пресечь опасность, исходящую из Великой Церкви. Косма оберегал чудного монаха Нифона, подозреваемого в богомильской ереси от враждебных нападок. Нифон не боялся публично выказывать свое пренебрежение ко всему земному и материальному. Помимо юродских выходок, он произносил речи о царстве зла на земле и угодил в темницу после позорного расстрижения. Несмотря на все это Косма с пониманием относился к юродивому, негодующему против существующего порядка, но все же строго наставлял его на «истинный» путь. Через некоторое время после роковой исповеди Бернарда Клервоского в Шпайере, подтолкнувшей германского короля Конрада на крестовый поход, до царского лагеря в Малой Азии дошел донос на Патриарха, обличивший последнего в богомильской ереси. Срочно созвали Собор, который должен был учинить суд или вернее вынести заранее заготовленное обвинение. Посреди судилища стоял в одиночестве Косма, с нарочито прямой осанкой. Его саккос был слегка раскрыт в обе стороны, словно крылья цикады. На вопрос царя он с пренебрежительным достоинством и без краски на лице, ответил, что у него нет основания ставить православие Нифона под сомнение. После короткого обсуждения составили соборный акт о низложении Константинопольского Патриарха Космы Аттика, единомышленника богомила Нифона. Тут, весь покраснев, как рак, брызжа пенистой слюной в разные стороны, Патриарх угрожающе прогремел: «Проклята буди утроба царицы. У неё никогда сыновей не будет». Повернувшись к собравшимся, он произнес приговор с некоторой торжественностью :«Да будут отлучены от Святой Церкви Стефан Кондостефан, Константин Ангел, Алексей Комнин, сын кесариссы Анны, Андроник Комнин, сын кесариссы Марии, и великий друнгарий Константин Комнин». Паниперсеваст Стефан Кондостефан, зять царя, в бешенстве с сжатыми кулаками кинулся к первосвященнику. Его остановили. Раздались голоса осуждения, голоса удивления, голоса умиротворения. Среди какофонии под гулкими сводами прозвучал спокойный, но отчетливый приговор Космы: «Оставьте его. Он скоро получит удар камнем, и подохнет, как пес поганый ». Все в ужасе отступили от Патриарха, раздвинув оцепивший его полукруг…. ________________________________________________________________________ Как бы желая вытряхнуть из памяти видение дрожащих губ, исторгших устрашающее проклятие, царь выкрикнул: «Когда ты оставил свою Кипрскую епархию, ты бросил свою паству на произвол судьбы среди ощерившихся волков и опустошающих остров пиратов!» Несмотря на свою смелую речь, царь почувствовал, что крепость силлогизма, казавшаяся абсолютно неколебимой, стала таять как снег под улыбающимся весенним солнцем. Он сам осознавал, что Косму Аттика судили неправедно. Будто бы его внутренний суд бичевал (τῷ ἔνδον καὶ οἰκείῷ κριτηρίῷ πληττόμενος) того Мануила, который лишил сана праведного, безукоризненного и благочестивого Первосвященника. Когда царь прокричал эти слова, что-то неприятное встрепенулось в Музалоне. Он про себя пробормотал: «Кипр… Оставил я … Волков… ». _____________________________________________________________________________ Когда Музалон принял Кипрскую кафедру, на острове сборщики налогов действовали по наущению хитрого и целеустремленного дуки Евмафия Филокала сообща с епископами, которым было известно благосостояние каждой семьи в епархии. Музалон обращался к каждому из них с наставлением, говоря, что епископ - пастырь своих духовных чад, а вовсе не волк, пожирающий овец. Однажды Музалон обрушился на пожилого епископа с серо-зелеными, мутными глазами, тоскливо выражающими неподвижность ума. Часто наблюдаешь такие мутные глаза у тех, кто действует исключительно в своих мимолетных интересах, невзирая на легко предугадываемые отрицательные последствия своей жадности. В ответ на грозное наставление своего владыки старик с мутными глазами спрятался за каменные стены палаты дуки и после почти не показывался наружу. Музалон острил при упоминании имени дуки Евмафия Филокала, которое буквально означало «благонадежный ученик, любящий добро», говоря, что дука преуспел в обучении злодеяниям, а не добродетелям, и почитает Мамонна, бога богатства, а вовсе не человеколюбивого Христа. Он осыпал наместника царя нелестными прозвищами: глава демонов Велзевул, архисатрап таможни, царь ассирийский, огнеметная химера или кровожадный дракон. Другого попа он обозвал про себя волком-крапивой (ὁ περικνίζων λύκος)8 из-за его колкости в речах и жестокости в действиях. Тот был вхож в палату дуки и засиживался, в особенности зимой, около печки в трапезной, словно прикованный к месту (προσπεπαττάλευτο τῷ πραιτωρίῳ). Для окружения дуки, в своем приходском храме, он устраивал пиры, которые непременно завершались шумной оргией. Доносились крики вакханок, мстивших христианскому Богу за превращение дионисова святилища в церковь семь веков назад. В саду метались тени пирующих юнцов и девиц с распушёнными волосами. Сам батюшка пел непристойные песенки звонким голосом, натренированным на литургиях Златоуста и Василия Великого. К причудливым завываниям с колебаниями между брезгливостью и необоримой завистью прислушивался сильно опустившийся мужлан. В одного монаха попала стрела сатаны –Велиара, и его плоть разожглась, как горящие угли (ἀπηνθηρακώθη τῇ ζέσει τοῦ σαρκίου). Приняв образ мирской, он искал себе подружку для веселья и скоро нашел девицу в сыром притоне. Затем он завербовался в вооруженный отряд при сборщике налогов. Архиепископ требовал, чтобы вернули расстригу в монастырь, утверждая, что раз он записался в книгу Небесного Вседержителя, то нельзя его заново внести в опись земного царя. По наущению главы отряда этот монах похитил пятилетнего ребенка у местного богача, сопротивлявшегося конфискации его земли. Беспощадно кнутом отхлестав няню и служанку, он увел горько рыдающего мальчика. Тот бился ногами и руками, словно тонул в озере. Музалон пошел на аудиенцию в палатку Филокала, чтобы просить вернуть ребенка. Дука встретил архиепископа с подчеркнутой почтительностью и с иронической улыбкой. Выслушав жалобу Музалона, он сухо, но вежливо ответил, что никак нельзя вернуть отцу ребенка, ибо тот поступает подобно мятежнику. Царь поручил дуке отгонять турок от западного побережья Малой Азии, от области вблизи Смирны, Филадельфии и Нимфеи на средства, собранные на Кипре. Денег было в обрез даже с учётом уже конфискованной земли. Для Филакала, взявшегося за восстановление целого города Адамантия, опустошенного турками, наставническая речь пастыря звучала совсем неуместно и даже смешно в силу полного непонимания последним дела управления провинцией, хозяйственных и военных дел, сопровождавших градостроительство9. В его глазах Музалон походил на глупую бабенку, бранившую мужа, который усердно укреплял жилище от волков и пантер, будучи глух к плачу голодных детей. На обратном пути, качаясь в седле, Музалон про себя бормотал пословицу. «Лягушке нужна болотная вода, а не вино. Кунице нужно сало, а не кость. Сборщику налогов нужны золотые номизмы, а не слова Божьи». Как бы кощунственно это не звучало, Музалона покоробила безучастность Бога, который оставляет злодеев среди живых. Он бы пожалуй, не возмутился, если сребролукий Феб Аполлон, восстав из тысячелетней дремы, истребил безжалостных волков дальномечущими стрелами. Сборщик налогов повесил на крепкой осиновой ветке зажиточного крестьянина, который где-то спрятал свое добро. А рядом повесил за ноги связанного волка, который барахтался в воздухе как бешеный. Слуга подтолкнул человеческий груз, и началась до жестокости медлительная осцилляция маятника. Как только приближалась жертва, зверь кидался, пытаясь страшно оскалившись отгрызть ухо, нос, пальцы, руки по-барски откормленного тела. Смотреть на это зрелище пришли местные зеваки со страхом перед неимоверным происходящим и с диковатым детским любопытством. Они не подозревали, что по закону круговой поруки их тоже может постигнуть подобная участь, если толстяк не выдаст место хранения своих номизм и гистаменов10. Старик-эконом, управлявший хозяйством господского дома, служивший и деду и отцу толстяка, не выдержал, и пав ниц перед мытарем, указал дрожащим пальцем на каменную глыбу, под которой был зарыт сундук. Когда опустили полумертвого наземь, испуг и омерзение сковали его родных, которые не могли близко подойти к нему и поднять окровавленное тело, бывшее когда-то их мужем и отцом. Как только опустили волка на землю, на него натравили свирепых волкодавов, которые устремились к зверю и разорвали его на куски. И тут случился страшный голод. Народ перевернул всю землю в поисках съедобных кореньев. Многие страдали от нескончаемого поноса из-за морщинистых, косматых корней с длинными хвостами. Однажды Музалон стал свидетелем невероятной сцены. Измученный голодом оборванец пустился в погоню за стаей фламинго, клевавших мелких угрей в подернутом рябью озере. Когда бедняк выскочил из прибрежных тростников, где, затаив дыхание, прятался, разом взлетели розовые тела с журавлиными белыми шеями. Пернатые издали громогласный шум плещущейся воды и трепета крыльев, оставив за собой зыблющуюся зеркальную поверхность, запятнанную пухом и перьями. Бедняга грохнулся оземь в грязь, и отчаянно застонал от обиды и режущей боли в желудке. Музалон решил осмотреть епархию в сопровождении нескольких лиц, в том числе и вооруженных варягов. Посреди выгоревшего, покрытого плевелами поля постепенно вырастала белая, будто бы слепленная из соли невысокая башня. Изблизи стало ясно, что это известковая округлость храмовой абсиды. Когда епископская свита подошла к входу в храм, они обнаружили прислонившуюся спиной к стене деревенскую бабу. Слуга потряс её за плечо, чтобы та дала дорогу архиепископу. Точно мешок с мукой её туловище рухнуло набок, и изо рта и ноздрей потекла черная жидкость, испачкавшая желтую землю вокруг. Все разом встрепенулись. Невыносимый смрад окутал храм, и наполовину высохшую кровавую лужу окружили мухи. Звук шагов отпугнул мух и они с жужжанием роем заклубились в тесном нефе между толстенькими колоннами. На полу валялись лохмотья и окровавленные хитоны. На мраморном жертвеннике не оказалось ни медной чаши, ни дискоса с загнутым краем. Разбойники, воодушевленные бесчинствами налоговых сборщиков или даже сообща с ними, напали на приход и похитили все, кроме глиняных сосудов. Накануне отплытия в Киликию свита Музалона остановилась в крепости у подножия скалистого горного хребта с видом на Киренское море. Северный ветер беспощадно трепал архиепископскую епитрахиль, стяг кипрского дуки и шелковый подол сановника. По всей поверхности выгоревшей земли темными пятнами виднелись низкорослые кусты, как пучки кудрявых волос на голове нубиянки. Холодное зимнее солнце стеклянными лучами освещало неровную крепостную стену. Море обмывало одинокие колоссы-известняки и песчаники, плеща пенистыми волнами точно так же, как в тот давний день, когда из пенистого семени Урана возникла Богиня Любви Афродита. Крепость казалась неприступной благодаря крутизне скалы, на которой она угрюмо восседала. Здесь под темным каменным сводом с чувством неподдельного почтения пели островитяне своему архиепископу в последний раз «многая лета». Когда диера отошла на какое-то расстояние от берега, Музалон окинул взором крутые скалистые горы, выгоревшее, заброшенное поле и скудные низкорослые кусты. Он глубоко вздыхал от ощущения подлинного облегчения, которое он давно не испытывал. В то же время копошилось в его душе что-то неладное, и его мучало неясное беспокойство. Постепенно это нечто неладное усиливалось и ему не сиделось спокойно на палубе. Ему мерещились костлявые дети с раздутыми, как арбуз, животами, впалые щеки с седой щетиной, едва покрывающей желто-серую челюсть, полумертвый младенец, прижатый к высохшей, отвисшей груди... Музалону казалось, что по водам к нему идет Господь, как когда-то Он шел навстречу своим ученикам по Галилейскому морю. Ему казалось, что из бесконечных рядов плещущих волн Он задает ему страшный вопрос, которого он больше всего боялся: «Камо грядеши»? Неподвижно стоя на борту, Музалон потухшими глазами продолжал следить за рядами плещущих валов… _____________________________________________________________________________ Он умоляюще взглянул на крылатого архангела, наблюдавшего за судебным процессом с высоты позолоченного свода. Он мысленно молил его о заступничестве перед Господом, чтобы небесный порядок повлиял на земной. Однако жезл продолжал покоиться в правой руке вождя небесного воинства, и ноги в пурпурных сапогах не сдвинулись с места.… Вдруг Музалон понял, что если не сейчас, то никогда больше в жизни не будет возможности искупить свою вину перед оставленными им кипрскими несчастными. Озаряло ум старика учение Ареопагитики, которое именно сейчас и здесь, перед царем и епископами, нужно было защитить любой ценой, даже ценой собственной жизни. Дело касалось не столько его личной судьбы, сколько судьбы мистического богословия и всей священной иерархии. Если Дионисиево учение отвечает за весь миропорядок, то не получится ли, что всё разрушится, если его унизят и втопчут в грязь? Он перевел дух и спокойным и твердым голосом начал свою речь, словно обращаясь к диковатой кипрской пастве, которую с трудом укрощал. «Святейшая наша иерархия установлена по подобию небесных чинов, и эти невещественные чины представлены в наблюдаемых и вещественно осязаемых земных образах и изображениях, т.е. в священном порядке нашей Церкви. Бог устроил мир так, чтобы мы своей силой воображения могли восходить к Первообразу, который не имеет ни составных частей, ни чувственного облика. Наш ум не иначе может приблизиться к небесным чинам, как при помощи их вещественного отражения в этом мире. Благоухающий дым фимиама, который кружится над жертвенником – знамение духовной раздачи даров. Светильники с многочисленными толстыми свечами - символ духовного озарения, достигаемого усиленной молитвой, непрестанными трудами и отважными подвигами. Мозаичное украшение, где много раз повторяются одинаковые упорядоченные фигуры - намек на божественную бесконечность и на стройный порядок на небесах. И, наконец, участие в Божественной евхаристии - память о тайной трапезе, на которой Господь раздавал ученикам, а следовательно и нам, свое тело и выливал для них свою кровь в чашу, через которую осуществляется наше общение с Христом». Царь сделал рукой знак, чтобы остановить речь, ускользающую куда-то в неизвестную сторону. Музалон поднял правую ладонь, будто бы желая в воздухе остановить отрицательную энергию10А, исходящую от царственного оппонента. Старика терзало зловещее предчувствие, которое, ему казалось, вот-вот взорвет его кишки и оттуда выплеснет наружу кровавую желчь. Его мучила уверенность в том, что Церковь, упустив из вида небесную иерархию, превратится в душное судилище или в сборище плоских грамотеев. Канонисты, разбирающие каждую букву соборного постановления, точно щебень, затерявшийся в пшеничном мешке, пренебрегающие сокровенным символом Божьей благодати, уже не похожи на священнослужителей, а близки по духу и поведению к закоснелым судебным приставам или номофилакам, смеющимся над плаксивыми просителями. Ум этих правоведов был полностью занят разрешением кажущихся им трудно согласуемыми между собой вопросов: разрешается ли употребление мяса по средам и пятницам в семь недель по Пасхе перед Пятидесятницей? Такой же вопрос, если праздник Рождества или Богоявления попадал на среду или на пятницу? Сможет ли человек жениться на свояченице своего троюродного брата? Если православная христианка вышла замуж за монофизита армянина, и при этом муж отказался перейти в православную веру, то что она должна сделать? Развестись или сохранить брачные узы? Такой же вопрос относительно армянки, перекрестившейся в православие с мужем монофизитом. Неприязнь, которую он питал к плоским правоведам, настолько сильно увлекла Музалона, что он забыл свое всегдашнее убеждение в том, что чрезмерно казуистические на вид церковные правила обеспечивают устойчивое существование общества в целом, как деревянные прутья образуют клетку со слоном или медведем. Запрет на брак между близкими родственниками препятствовал накоплению земли и движимого имущества в малом семейном кругу, и тем самым поощрял желание завоевать целину. Правила употребления мяса после Пасхи упорядочивали не только продовольственный рынок, но и рынок кожаных изделий и пергамена. Дело, следовательно, касалось и книжности. Принятие части монофизитов, в особенности армян, в лоно православной Церкви было важной государственной стратегией, постоянно преследуемой многими царями и Патриархами со времён определившего две природы Христа Халкидонского собора. Озарение, постигшее старика прямо посреди горячего спора, сделало его чутким и зорким касательно пришествия Трансцендентного Бытия на землю, но в то же время сделало его слепым, когда он вспоминал о щепетильных канонистах. Из его головы улетучились ответы, которые недавно он сам давал на канонические вопросы, заданные хартофилаком Константином. Он сам категорично настаивал на разводе православной, вышедшей замуж за армянина. Он сам запретил своей пастве разделять трапезу с мусульманами и евреями. Он сам проклинал священника, который освещает третий брак… ____________________________________________________________________________ Без всякой последовательности в его голове на миг возник образ Евстратия, митрополита Никейского, которого синод лишил сана в конце правления царя Алексея. Будучи советником царя по вопросу обращения армян в православие, Евстратий написал трактаты о человеческой природе Христа. Для армян – монофизитов бессмысленно было говорить о двух природах Христа, которые повлекли бы за собой два Лица. Согласно их учению, у Человека Иисуса не было человеческой личности, а Божественное Слово заместило её в нем. Евстратий же настаивал на том, что человеческая природа, а не божественное естество его действовала во Христе, когда он родился, любил, страдал и принял Крест. В его трактатах говорится, что человеческое естество Христа находится в служебном и подчиненном отношении к Божеству, как тварное. В противном случае Его положение не отличалось бы от чина ангелов, безусловно подчиняющихся Богу-Отцу. Но стремление Христа служить Отцу превосходит все мыслимые человеческие усилия. По здравой логике, принимающий Слово не может быть тождествен Его дарителю. В духе своего учителя, платоника Итала10б, митрополит утверждал, что без диалектики и силлогизма мы никогда не сможем обоснованно рассуждать о священном Воплощении. Взволновались некоторые епископы, которым попали эти трактаты никейского митрополита и они требовали созыва синода. Наиболее воинственный из них, чрезмерно начитанный Никита Ираклийский своим беспорядочным умом напоминал огромный склад малополезных, лишь изредка полезных, нагроможденных друг на друга предметов. Никита подозревал Евстратия в несторианской ереси. Накануне принятия синодального решения царь Алексей и Патриарх Иоанн Агапит пригласили на беседу нескольких епископов, чтобы заручиться их поддержкой в пользу митрополита. Патриарх призвал синод к милости, говоря, что Евстратий искренно кается в своем заблуждении. Пренебрегая патриаршим наставлением, Никита с неистовством выступил против осужденного, и его сдавленный голос задал тон синоду. Решили, что Евстратий проповедует новое еретическое учение, злее несторианского, и лишили всех его священных полномочий. Шагах в двадцати от Евстратия уже чувствовалось дуновение некой невидимой энергии10А, которую источал незаурядный дух ученого митрополита. На фоне гула общих разговоров снова зазвучал в воображении Музалона трудно объяснимый звук: чей-то давно слышанный низкий, приглушенный голос, объяснявший аналогию между соотношением определение-силлогизм, с одной стороны и ум-душа, с другой. На удивление многим, в том числе и Музалону, он уверял, что мировой Ум не только предшествует душе, но и порождает её, точно так же из определения вытекает силлогизм. Верный толкователь эллинских наук приписал логическим аксиомам те порождающие силы, которые великий Стагирит относил к живой душе. Длиннейшая борода, доходящая до колен, и неряшливость до зловония не вызывала брезгливого чувства у его учеников и последователей. В конце концов, все школяры и философы воняли вполне прилично, не имея возможности часто ходить в бани. Неряшливость-это добровольный отказ от гладкого общения с внешним миром ради удовлетворения какой-то крайне необходимой, и в тоже время никому не ведомой внутренней потребности. Кто-то этим обеспечивал себе ленивый уют. Кто-то вместо щита или изгороди ею себя окружил, словно надутый ребенок, укрывшись в великоватое для него одеяло, забивается в уголок и тем самым выказывает свое глухое недовольство. Для Евстратия, по-видимому, это означало полную преданность божественной науке в ущерб телесному ощущению свежести и светскому общению. Несмотря на внешнюю неопрятность, нельзя было не заметить весьма тонкую и чувствительную душевную организацию Евстратия. По каким-то незначительным признакам он определил, что у одного ученика неурядицы в жизни. По наблюдению учителя, ученик стал нести чушь при истолковании платоновского диалога о космогонии «Тимея», чего раньше не было, плохо мог сосредоточиться на чтении, и стал оглядываться на мимо проходящих мимо городских стражей. Оказывается, что тяжелое налоговое бремя почти полностью опустошило имение его отца, и он боялся дальнейшей конфискации семейного имущества. Евстратий отказался брать у юноши плату за учебу и отыскал для него убежище во дворце кесариссы Анны, благосклонно относящейся к ученому кругу. Затем из глубины памяти всплыл взгляд одного аланского юноши, которого Музалон часто видел около Евстратия лет сорок тому назад. Говорили, что юношу по имени Иоанн, отправил учиться в Константинополь из Грузии один аланский князь, которому он приходился дальним родственником. Редко, мимоходом, со снисходительной улыбкой на тонких губах упоминал алан о своем благодетеле князе Баграте. Когда Иоанн молча слушал ораторствующего философа-митрополита, в его миндалевидных карих глазах царило непроницаемое душевное спокойствие вместе с напряженной умственной сосредоточенностью. Бледное лицо, отличающееся какой-то молочной белизной, и плотно сомкнутые розово-бледные губы выдавали духовное благородство молодого человека. Иоанн был молчалив, по-видимому, не только от того, что ему приходилось объясняться на неродном языке, но и от того, что он мыслил не так, как остальные, и ему трудно было подбирать подходящие слова для выражения своей мысли на каком бы то ни было существующем языке. Однако в редкие моменты, когда он заговаривал о чем-то серьезном, казалось, что в его речах бисером поблескивала, пусть крохотная, но все же настоящая частица сокровенной тайны миропорядка. Некоторые ученики Итала10б понимали пресловутое понятие τὸ ὄν αὐθυπόστατον как само себя творящее бытие, или само себя осуществляющее бытие, и тем самым навлекали на себя обвинение в многобожии – ведь ничто, кроме Бога, не может творить самого себя. Многие подозревали сторонников теории нематериальных идей в попытке опровержения троичного учения. Аланский юноша с блестящими карими зрачками истолковал его как «самостоятельную, отдельную и независимую от иных бытийных форм субстанцию». Эта субстанция – некая монада в цепочке чередования сущих – не может быть трансцендентной по отношению к бытию11. Но Бог всему трансцендентен. Итак, он сумел пресечь подозрения мнительных монахов и при этом сохранил ценность Проклова умозрения. Но как быть с возражением церковников против тезиса о рождении Души от Ума? Монахи же не перестают твердить с пеной у рта, что один только Бог может породить Душу. В его устах такие слова как τὸ ἄπειρον -бесконечность, ἡ αἰών - век, ἡ ποίησις сотворение, τὸ ἀεὶ γινόμενον - вечное становление звучали, отчасти из-за того, что их произносил инородец, как новые, непривычные для слуха слова, которые вот-вот всем откроют дверь в таинственную, дотоле неразгаданную космогонию. Эти слова, приобретшие почти божественные оттенки, волновали и манили молодого Музалона, преподававшего риторику в школе Св. Петра10Г, своей опасной красотой и бездонной глубиной. Узколобый учитель Великой Церкви с перепелино- куриными повадками бросал на алана злобный взгляд, но ни слова не молвил при обсуждении нематериальных идей. Не дослушав доводов, он стал топорщиться, размахивая баклановыми рукавами, и ушел от спорщиков, сидящих под арочным сводом, демонстративно шумно шмыгая кожаными подошвами. Спустя несколько дней канонисты вызвали алана, и сделали суровый выговор. Итак, Иоанн Петрици навек исчез из поля зрения Музалона. _____________________________________________________________________________ То, что он беспечно предается воспоминаниям о давно прошедших временах, стоя перед царственным обвинителем, казалось самому Музалону весьма удивительным. Он упрекал себя в том, что он не внял справедливому предупреждению царя о висящем над головой Дамокловом мече. Он вообразил себя беспечным весельчаком, которому вдруг объявили о симптомах смертоносной водянки. Однако, несмотря на назревшую опасность, ни нечёсаная борода Евстратия, ни лучистые глаза аланского Иоанна не исчезали в ту мглистую тьму, из которой они постепенно выступали. Все эти образы возникли почти в один миг и одновременно с ними шумела в ушах назойливая, силлогистическая выкладка царя. Музалону казалось поразительным, что, на самом деле, безграничной многогранностью отличается человеческая природа, которую царь только что назвал бесформенной материей. Теперь, несмотря на свою телесную немощь, точно всадник, который, давая шпору лошади, в то же время стреляет из лука, старик размышлял одновременно о двух лицах. Стрелок в седле орудует двумя моторными началами, а Музалон размышлял о двух отдельных друг от друга и по времени и по духу личностях: о царе и о Евстратии Никейском, скончавшемся в полной нищете тридцать лет тому назад. В обычной спокойной жизни ему на ум не приходили одновременно столь разные мысли. Надо было бы полагать, что только в голове арестанта на допросе или школьника перед строгим учителем могут возникнуть мысли о разных, но все же между собой связанных тонкой ниточкой вещах. А ведь и от арестанта и от ученика требуется ответ. И он стал отвечать на слова царя. Музалон- Ты сам меня назначил. Мануил- Ты сам оставил священство. Музалон- Собираешься протереть мне глаза по своему силлогизму? Мануил- Бесстыдно извергаешь дерзкую речь. Я строю свое рассуждение на твоих ответных словах. Музалон- На такие вопросы как иначе можно было ответить? Мануил- Ты попался в сети самим тобою сплетенные. Музалон- Я не барахтаюсь в паутине, как ты предполагаешь. Разум меня принуждает говорить и действовать. Мануил-Разум в тебе давно угас и взор погас. Истина нас принуждает так рассуждать. Музалон-Ты стал спиной к истине. Не истина тебя принуждает, а власть. Мануил- Я силен твоим возражением. Всем следует подчиняться неопровержимой силе правды. Музалон- Я готов подчиниться силе убеждения, а не насилию, которое тащит меня за горло, как пойманную рыбу. Мануил- По правде говоря, сила силлогизма весьма жестока. Она нас хватает за горло и иногда тащит, куда нам и не хотелось бы. Музалон- Именно сила логики, а не насилие над разумом. Мануил- Я нисколько не сомневаюсь в правильности своих рассуждений. Музалон- Несчастный ты мой царь, вскоре весь мир попрекнет тебя безумным святотатством. Сорвались с языка зловещие слова, в смысле которых он себе не отдал отчета. Царь его вызвал на будто бы честный поединок, исход которого был заранее предрешен. Но, на взгляд Музалона, это был вызов, брошенный самой небесной иерархии. Выпущенная в небо стрела все равно вернется к стрелку и ранит его. Проклятие двух Патриархов потрясло царя до самой глубины души. Бесплодная утроба царицы. Смертельный удар камнем Кондостефана. И теперь ему грозят лишением ума.... Демонстративно взмахнув правым рукавом багрового сагия, царь, нахмурившись, резко встал с трона в знак завершения допроса, и сердито вышел из судебного зала. Все отдали земной поклон. 1.Darrouzès J., Documents inédits d’ecclésiologie byzantine, 1966. Acte de déposition du Patriarche Mouzalon, pp. 66-74. Особенно p.72, где сформулирована критика в адрес епископов, выступивших за низложение Патриарха. 2. Согласно V.Tiftixoglou, Gruppenbildungen im Konstantinopolitanischen Klerus während der Komnenenzeit, BZ, 62, (1969), 25-72, у синода были три составных части ; (1) митрополиты, приехавшие в столицу с места назначения ; (2) клир Великой Церкви, состоящий в свою очередь из двух групп – (2а) регулярные (ἔμβαθμοι) члены, (2б) нерегулярные (περισσοί) члены ; (3) епископы и митрополиты, бежавшие из Малой Азии в результате турецкого нашествия. Возможно, что часть категории (2б) состояла из митрополитов (3), но точная количественная их оценка невозможна. Вероятно, что суд над Музалоном разыгрался на фоне борьбы за влияние между (2а) с одной стороны, и (2б) и (3) – с другой. Утверждение о том, что епископ теряет свое священство в случае длительного отсутствия, пусть даже при чрезвычайных обстоятельствах, наверняка ударило по авторитету митрополитов (3). После второго Крестового похода Мануил начал вести политику, обеспечивающую осиротевшие малоазиатские паствы епископами-пастырями на территории, захваченной турками. Он гарантировал пожизненную пенсию отважным архиереям, согласившимся пасти свою паству под сельджукским владычеством. См. Ralles-Potles III, 246, Tiftixoglou S. 50. Мануил пользовался поддержкой клира Великой Церкви при восхождении на трон. Nic. Choniat Historia 66-67. Суд над Музалоном произошел 9 лет спустя после царской интронизации. Исходя из этих соображений понятно, почему царь выступил против Музалона в угоду клиру (2а). Так же понятно, почему Николай Мефонский, виднейший представитель епископов (1) , сочинил слово «О возражении относительно сана Патриарха и об иерархии- περὶ τῆς ἐπὶ τῇ καταστάσει τοῦ Πατριάρχου ἀντιλογίας καὶ περὶ ἱεραρχίας», и произнес его в защиту Музалона. Он резко осудил беглецов-епископов, и тем самым оказал косвенную помощь царю при проведении кампании «возвращайтесь к своей малоазиатской пастве!», несмотря на свое резкое противостояние царскому анти-музалоновскому настроению. Хотя тут нельзя пренебречь и истинно богословской мотивировкой позиции мефонского епископа, выступившего в защиту учения Дионисия Ареопагита. Все доводы о священной иерархии, предъявленные Музалоном в тексте, на самом деле принадлежат Николаю Мефонскому. 3.ἡ σύνοδος ἐνδημοῦσα (патриарший синод). Синод при кафедре константинопольского Патриарха, который, по сути дела, почти непрерывно действовал. Поскольку до первого Крестового похода три восточных Патриархии (Антиохия, Иерусалим, Александрия) находились под мусульманским владычеством, созыв Вселенского собора стал весьма трудным и периодический собор прекратил свое существование уже при Патриархе Фотии (последний собор 879г.- 880г.). Зато в Городе были многочисленны епископы и митрополиты, бежавшие из магометанского ига. Хотя, согласно 16 канону восьмого Вселенского собора, епископ, отлучившийся от своей паствы больше, чем на шесть месяцев, теряет право носить епископский сан. Как пересматривали авторитет патриаршего синода после создания крестоносных государств, мне не известно. По всей видимости, он продолжал свои инерционные действия. 4. De anima «О Душе». 413b11-13. 5. Это звание применительно к царю, по-видимому, начали использовать в XII в. Tiftixoglou, ibid., S.58. Стоит заметить, что именно при Комнинах цари начали вмешиваться в богословские споры и играть в них роль арбитра. См. Magdalino, Empire, Guardian of Orthdoxy. 6. Согласно второму канону соборного постановления 880г. (Ralles-Potles II, 707708), епископ потерял священство, если он добровольно отказался от своего сана. Если после отставки от епископского сана он принял монашескую схиму, то он не мог переизбираться в епископы. Музалон не имел бы права на первосвященство как раз по второй причине, но никто об этом почему-то не вспомнил ни при принятии им сана Патриарха, ни при суде над ним. 7. Космидийский монастырь. Предположительная дата избрания Музалона на Патриарший трон- декабрь 1147г. В начале сентября того года до окрестностей Константинополя дошли немецкие крестоносцы, а в начале октября- французские. Кипр играл важнейшую роль как перевалочный пункт для торговых судов, морского флота и паломников, направлявшихся в Святую Землю. Было ясно, что некоторые из крестоносцев будут останавливаться на острове прежде, чем поплыть дальше в Антиохию или в Аккон (что действительно сделал французский король Людвиг VII в конце февраля- в начале марта 1148 г.). Хуже того, они могли там осесть и представлять собой угрозу византийскому владычеству. Возможно, что Николай Музалон сохранил свой духовный авторитет на Кипре среди влиятельных лиц и спустя 37 лет после своего отбытия, и Мануил решил им воспользоваться во время опасности государственного масштаба. Когда над империей нависла такая угроза, могли забыть о тонкостях в номоканонах (см. 6). К 1151г. все внешние враги, настоящие и потенциальные, отошли от восточной границы империи. Войска Конрада III и Людвига VII отбыли домой еще в 1149г. Морской флот Роджера II повернул руль в сторону Сицилии, отказавшись от Корфу-Керкиры (летом 1149г.), которым сицилийцы владели кратковременно. К тому же осенью 1150 г. византийское войско под личным предводительством Мануила одержало победу над сербами. Минула смертоносная опасность и отошли на второй план провинциальные епископы, чья организационная сеть была важна в военное время. Теперь епископов нужно возвращать в малоазийские приходы с помощью клира Великой Церкви, который на них смотрел свысока. 8. Дальше в этом пассаже, повествующем о событиях на Кипре, все выражения в скобках на греческом языке принадлежат самому Музалону. Единственное издание данного стихотворения Σοφία Ι. Δοανίδου, Ἡ παραίτησις Νικολάου Μυζάλωνος από τῆς ἀρχιεπισκοπῆς Κύπρου,Ὲλληνικά 7, (1934) 109-150. Несмотря на обилие цитат из Библии и Гомера, это стихотворение представляет собой любопытный литературный памятник, в котором живо отражается исторические реалии на Кипре в начале XII века. Кажется, что не бессмысленно пытаться найти стилистическое сходство со стихами Манганского Продрома. В то время как эпизоды о священнике-дебошире (стихи 389- 443) и о расстриге, укравшем ребенка (стихи 521- 595), отличаются красочной выразительностью, стихи о епископе, добившемся восстановления своего сана, вопреки Музалону (стихи 444-520), не позволяют нам угадать индивидуальность персонажа в силу своей схематичности. Наличие впечатляющего количества пословиц вроде βατράῳ ὕδωρ τῇ γάλῇ στέαρ (Paroemiographi Graeci I , 225), которое справедливо заметила издательница текста, косвенно доказывает использование сборника изречений при составлении стихотворения. Любопытно было бы сверить, какие изречения были взяты из сборника «Пчела», составленного иноком Антонием (XI в.) или иных известных нам источников (тема для курсовой работы?). 9. Лет за десять до ухода Музалона с Кипра т.е. в 1099г., Филокал взял заодно с крестоносцами сирийские крепости Маркалеи и Валана (Anna Comnena lib. XI,7). По словам Анны Комниной, он умел устраивать засады и одолевать врагов всякими изощренными приемами. За что он ни брался, он всегда достигал цели. Филокал также отогнал пизанцев, напавших на Кипр с целью грабежа (Anna Comnena lib. XI,10). О восстановлении города Адамантия Филокалом - Anna Comnena lib. XIV,10. Можно ли рассматривать конфликт между дукой и архиепископом как типичное явление, характеризуемое как борьба за сферы общественно-экономического влияния, разыгравшаяся между светской и церковной властью? Могу себе представить, как трудно многим историкам противостоять соблазну так его интерпретировать. Кто-то может сказать, что это византийская вариация Investiturstreit, являющимся фактором, определившим развитие отношений между светской императорской властью и церковной папской властью в Германии. Но, в отличие от стяжательных германских епископов, Музалон материально ни на что не претендовал. Он протестовал против восстановления епископского сана в угоду дуке и вопреки своей собственной воле. Он не пишет, что он хотел кого-то назначить епископом наперекор дуке. Так что его позиция существенно отличается от той, которую занимал, скажем, майнцский архиепископ Адальберт I (-1138г.). 10. См. гл.1 примечание 30 относительно ценности этих золотых монет. Согласно мнению F.Dölger стихотворение Музалона, где используется наречие ἀλληλεγγύως, свидетельствует о наличии практики круговой поруки до начала XII в., в то время как многие считали, что эту меру отменили при Романе III Аргире (1028г. -1034г.). P.Maas u. F.Dölger, Zu dem Abdankungsgedicht des Nikolaos Muzalon, BZ 35(1935), 2-14. 10А. Энергетический поток, участвующий в жизнедеятельности организма или поддерживающий функциональную активность тела. Понятие известно в Китае как ци «气», в Японии как ки «気». Иероглиф, выражающий это понятие, присутствует в самом названии борьбы Айкидо, означающем « путь слияния (или объединение) ки- энергий». Это основополагающее во всех дальневосточных странах понятие почти отсутствует в современном европейском мыслительном пространстве. Возможно, в византийском исихазме обращали внимание на что-то подобное. Например, при Иисусовой молитве «дыхание» имеет определенное значение. О «энергии-ки» пишет С.Ногути, создатель японской медицинской школы Сейтаи 整体 ( 野口晴哉「整体法の基礎」): «Пытаясь объяснить ки, иностранцы пользуются словами вроде аура» или «митогены». Однако при подробном рассмотрении оказывается, что под этими словами они подразумевают распределение мелких веществ в теле. То, что я имею в виду, говоря «ки», не распределение мелких веществ, а сила, реализующая их распределение. Сила, которая собирает то, что нужно, и выбрасывает то, что не нужно». «Можно обнаружить многочисленные упоминания о «ки» в древнекитайских военных трактатах. Во время сражений из тех, кто терпит поражение , исходит белая, похожая на пар энергия, а, из одерживающих победу исходит - энергия черная, похожая на копоть. На одном банкете, в разгаре веселья, кто-то заговорил о неприятном. В один миг все замолчали, и дружелюбной атмосферы как не бывало. Я почувствовал, что атмосфера побелела, и вспомнил про войско, терпящее поражение. Хотя я уже интересовался ки, но тогда еще не додумался до мысли, что ки может и мобилизовывать физическую силу. Однажды, летом во время Второй Мировой войны, как-то вечером ко мне пришла деревенская девочка и попросила пойти к её матери, которая страдала от острой боли. Она была самая боязливая из всех, трусишка, всегда кричавшая от страха, когда я перед жителями деревни рассказывал о неведомых духах. Теперь эта же девчонка отважилась ночью одна перейти через гору. Я её спросил, не было ли ей страшно идти ко мне в темноте. Она ответила, что вообще не думала об этом, её мысли были только о страдающей матери. Наверное, тогда её ки находилось в нужном напряжении. Если ки расслаблено, то нельзя реализовать физический потенциал. В течение одной лекции ки в аудитории все время находится в движении. Перед началом лекции ки рассеяно повсюду в пространстве 気が散って いる, в зале шумно, каждый занят чем-то своим - словом, нет сосредоточенности. Когда в середине лекции речь идет о технических деталях, все сосредотачиваются, внимательно слушают меня и мой голос начинает звучать лучше. Я бы сказал, что ки приобрело нужную чистоту.» «Ребенок чувствует, что мать сегодня не в духе, и от неё можно ожидать взрыв гнева. Человек начинает чувствовать что-либо еще до того, как осознает, что он чувствует это. Перед тем, как понять на сознательном уровне, что чувствует что-то, человек уже чувствует». У Л.Н. Толстого в этом смысле было развитое чутье на изменения интенсивности, направления, и характера энергетического потока. 10б. Иоанн Итал. Анна Комнина пишет: «Итал стоял во главе всей философии и преподавал её стекающемуся к нему юношеству. Он раскрыл учение Прокла и Платона и двух философов Порфирия и Ямвлиха, в особенности же сочинения Аристотеля, из которых объяснялось для желающих произведение, которое называется Органон и которым он преимущественно занимался. » Алексиада V, 9. См. Ф.И. Успенский, Очерки по истории византийской образованности. 10г. По поводу ранней карьеры Музалона см. J. Darrouzès, L’éloge de Nicolas III par Nicolas Mouzalon, REB 46, 1988, 5-53. 11. Platonic theology of Ioane Petritsi, Levan Gigineishvili. p. 131. Petritsi translates prop. 23, 26,25 of «Elements of Theology» by Proclus as “The self-sufficient originates those capable of receiving its participations,” whereas Dodd’s precise translation reads “The unparticipated generates terms capable of being participated,” which means participated by the subsequent members. According to his own preconception, the translator has substituted self-sufficient for the Greek ἀμέθεκτον; more importantly, in adding «its», he makes a substantial digression from Proclus’ general metaphysical framework. In fact, Petritsi presents the monad as one of the members of the serial chain and not as something transcending this chain, as Proclus does.
