Выпуск 95. Содержание: Монтегю Родс Джеймс Ирма Витт Эксперимент Наваждение Евгений Добрушин Конвертируемая валюта Илья Криштул Список Пересыпкина Саша Тэмлейн Дипломированный геолог Анна Тищенко Татьяна Вяткина Агата Мы и сами * * * Монтегю Родс Джеймс Эксперимент (Исчерпывающие объяснения приведены в конце) Преподобный Холл был занят заполнением приходской книги: в течение года он, по своему обычаю, отмечал в бумажной книге крещения, венчания и заупокойные службы, по мере их совершения, чтобы в последние дни декабря перенести записи набело в пергаментную книгу, которая хранилась в церковном сундуке. К нему вошла домоправительница, явно взволнованная. — О, сэр! — сказала она. — Что бы вы думали? Скончался сквайр! — Сквайр? Сквайр Боулз? О чём вы говорите, дорогуша? Ведь только вчера… — Да, я знаю, сэр. Но это правда. Мне сообщил Уикем, приходский клерк, прежде чем ушёл звонить в колокол. Сами услышите через минутку. Вот сейчас, слушайте. И в самом деле, ночную тишину разбил звон — не слишком громкий, поскольку погост находился поодаль от дома священника. Холл спешно поднялся. — Ужасно, ужасно, — произнёс он. — Мне срочно нужно в усадьбу, увидеться с домочадцами сквайра. Вчера казалось, что он идёт на поправку… — Холл сделал паузу. — Вы что-нибудь слышали о болезни, которая развивается подобным образом? В Норвиче не припоминают. Всё это выглядит таким внезапным… — Нет, что вы, сэр, не слышала ни о чём похожем! Скончался от удушья в горле, как сказал Уикем. Я вся распереживалась — ну и ну, мне от этого известия пришлось даже на минуту-другую присесть, — и насколько я поняла, они собираются поскорее устроить похороны. Есть люди, для которых непереносима и мысль о том, что в доме лежит холодное мёртвое тело, а… — Да? Пожалуй, я должен уточнить это у самой госпожи Боулз или у мистера Джозефа. Вас не затруднит принести моё пальто? Ах да, и не могли бы вы передать Уикему, когда он закончит звонить в колокол, что я хочу видеть его? Холл второпях вышел. Через час он вернулся и обнаружил ждущего его Уикема. — У меня есть к вам поручение, Уикем, — объявил преподобный, сбрасывая пальто, — и не слишком много времени на его исполнение. — Хорошо, сэр, — ответил Уикем, — крипта, конечно же, будет открыта… — Нет-нет, у меня для вас другое задание. Покойный сквайр, как меня уверили, требовал, чтобы его тело не погребали в алтаре. Нужна могила в земле, по северной стороне погоста. — Речь Холла прервалась невнятным восклицанием клерка. — Что-что? — Прошу прощения, сэр, — выпалил потрясённый Уикем, — но верно ли я вас понял? Не в крипте, вы сказали, а по северной стороне? По северной? Э-э-э… Покойный джентльмен не иначе как бредил в горячке. — Да, мне это тоже кажется странным, — согласился Холл. — Но мистер Джозеф сообщил, что такова воля его отца — вернее сказать, отчима, — и она неоднократно была ясно выражена ещё в ту пору, когда он не жаловался на здоровье. В землю и не под церковной крышей. Вы, верно, знаете, что у покойного сквайра имелись свои причуды, хотя он никогда не поверял их мне. И ещё одно, Уикем. Без гроба. — О боже, боже мой, сэр! — отозвался Уикем, поражённый ещё более. — Ох, пойдут дурные пересуды, точно пойдут, а как разочарован будет Райт! Я знаю, он отобрал хорошей древесины для сквайра и берёг её несколько лет. — Ну что ж, возможно, семья так или иначе возместит это Райту, — сказал пастор с некоторым раздражением. — Но вы должны выкопать могилу и подготовить всё необходимое — не забудьте взять факелы у Райта — завтра к десяти вечера. Не сомневаюсь, что за старания и расторопность вас ждёт вознаграждение. — Очень хорошо, сэр. Если таковы распоряжения, то я приложу все усилия к их выполнению. По пути отсюда, сэр, мне следует передать поручение женщинам, чтобы отправлялись в усадьбу обряжать покойника? — Нет. Об этом как будто бы — даже уверен — разговора не было. Мистер Джозеф, несомненно, пошлёт за ними, если возникнет необходимость. У вас и без того достаточно дел. Спокойной ночи, Уикем. Я заполнял приходскую книгу, когда пришли эти скорбные вести. Нисколько не думал, что придётся добавлять ещё и такую запись. Всё было подготовлено подобающим образом. Процессия с факелами двинулась от усадьбы через парк, по липовой аллее, на вершину пригорка, где стояла церковь. Там собралась вся деревня, а также те из соседей-помещиков, которых успели вовремя оповестить. Спешка ни у кого большого удивления не вызвала. Предписанных законом формальностей тогда не существовало, и никто не упрекал несчастную вдову в излишне торопливом погребении умершего супруга. И вряд ли её ожидали увидеть в похоронном шествии. Из присутствующих ближайшим родственником был её сын Джозеф — единственный отпрыск от первого брака с Кэлвертом из Йоркшира. А со стороны сквайра Боулза определённо не было родни, которую стоило бы сюда звать. По завещанию, составленному во время второго брака сквайра, всё доставалось вдове. И что же включало это «всё»? Самое очевидное — земля, дом, мебель, картины, столовое серебро. Непременно были бы и денежные накопления, но помимо нескольких сотен в руках доверенных лиц — честных людей, не растратчиков — наличных вовсе не осталось. Притом что Фрэнсис Боулз долгие годы получал хорошую ренту, а траты умел сдерживать. Впрочем, за ним не водилось репутации скряги; он держал богатый стол и всегда имел в распоряжении деньги на умеренные расходы своей жены и пасынка. Джозефу Кэлверту было положено щедрое содержание и в школе, и в колледже. Но как же тогда сквайр распорядился своим состоянием? Поиски в доме не обнаружили тайных кладов; ни один из слуг — как старых, так и молодых — не припомнил, чтобы встречал сквайра в неожиданном месте в неурочный час. Нет, госпожа Боулз и её сын пребывали в изрядном замешательстве. Потому они однажды вечером сидели в гостиной, обсуждая этот вопрос по двадцатому разу: — Джозеф, ты снова просматривал его бумаги и книги, не так ли? — Да, мама, и снова тщетно. — О чём же он вечно писал и почему отправлял письма мистеру Фаулеру в Глостер? — Ты же знаешь про его одержимость промежуточным состоянием, где пребывают души умерших. Вот чем увлечены были тот и другой. Последнее, к чему он приложил руку — это письмо, которое так и осталось не закончено. Сейчас покажу… Верно, в нём та же самая песня. «Почтенный друг! Я делаю постепенные успехи в исследованиях, хоть и не вполне понимаю, насколько нашим источникам стоит доверять. Вот на днях мне встретилось утверждение, что недолгое время после смерти душа находится под властью неких духов, Рафаила и ещё одного, чьё имя Нарес, если я правильно разобрал; однако умерший остаётся ещё настолько близок к состоянию жизни, что молитвой, обращённой к двум этим духам, будет явлен живущему и откроет ему истины. Явиться он должен обязательно, если вызван правильно, в точности тем способом, что изложен в описании эксперимента. Но когда он предстанет и разомкнёт уста, может случиться, что призывавшему его раскроется много большее, чем сведения о запрятанном сокровище, на которые возлагались упования — подобные запросы отмечены как первейшие. Впрочем, лучше будет отослать тебе всё, приложив к этому письму; выписки из книги алхимических рецептов, что получена мною от доброго епископа Мура». Тут Джозеф остановился и без пояснений вперился в бумагу. Молчание длилось дольше минуты, после чего госпожа Боулз, вытянув иглу из своего рукоделия, кашлянула и спросила: — Больше ничего не написано? — Нет, мама, ничего. — Нет? Весьма странно. Ты когда-нибудь встречал мистера Фаулера? — Да, раз или два, пожалуй — в Оксфорде. Он вполне добропорядочный джентльмен. — Вот что я думаю, — произнесла госпожа Боулз. — Самым правильным будет ознакомить его с… с тем, что произошло: они же были близкие друзья. Да, Джозеф, тебе непременно следует это сделать — так ты узнаешь разгадку. И, в конце концов, письмо адресовалось Фаулеру. — Ты права, мама, я не стану это откладывать. — И Джозеф тотчас сел за сочинение письма. Между Норфолком и Глостером сообщение было небыстрое. Однако письмо отправилось, и в ответ прибыл внушительный свёрток, изрядно увеличив число вечерних разговоров в обшитой панелями гостиной. По завершении одного из них прозвучало: — Этой ночью? Если ты уверен в себе, отправляйся по окольной тропке, через поля. Да, и возьми эту тряпицу, пригодится. — Что за тряпица, мама? Платок? — Да, что-то вроде. Какая разница? — После чего он вышел через садовую калитку, а она осталась на пороге, задумчиво прижав ко рту ладонь. Когда рука опустилась, женщина проговорила вполголоса: — И зачем я тогда так спешила? Это же платок, который нужно было положить ему на лицо! Стояла беспросветная ночь, весенний ветер шумно задувал в чёрных полях — достаточно шумно, чтобы заглушить любые возгласы и призывы. Если призыв и был, то не слышалось ни голоса того, кто просил ответить, ни — тем более — того, кто внимал. Ранним утром мать вошла к Джозефу в спальню. — Подай мне платок, — попросила она. — Прислуге не нужно его видеть. И рассказывай, рассказывай скорее! Джозеф сидел на краю постели, закрыв лицо ладонями. Он обратил к матери покрасневшие глаза: — Мы не сможем зажать ему рот, — сказал он. — Почему, во имя Господа, ты оставила его лицо открытым? — А что я могла поделать? Ты сам знаешь, как я торопилась в тот день. Но ты хочешь сказать, что видел его? Джозеф только простонал и снова утопил лицо в ладонях. Затем объявил тихим голосом: — Он сказал, что ты тоже должна с ним увидеться. Всхлипнув от ужаса, она ухватила кроватный столбик и крепко стиснула. — Ох, он и разгневан! — продолжал Джозеф. — Я уверен, он всё это время ждал. У меня едва язык не отнялся, когда я услышал звериное рычание. Он вскочил и зашагал по комнате. — И что мы можем сделать? Он ничем не скован! Я не осмелюсь встретиться с ним. Не осмелюсь глотнуть отравы и пойти к нему. И я не выдержу здесь ещё одну ночь! Ох, зачем ты это натворила? Мы же могли подождать… — Тише! — сказала его мать пересохшими губами. — Всё из-за тебя, и тебе это известно не хуже, чем мне. Впрочем — что толку в препирательствах? Послушай, осталось всего шесть часов. Денег хватит, чтобы пересечь воду: это для них неодолимая преграда. До Ярмута рукой подать, и я слышала, что оттуда по ночам отплывают суда в Голландию. Встретимся в конюшне. Я скоро буду готова. Джозеф уставился на неё: — А что подумают местные? — Что? Разве ты не можешь сказать пастору, что до нас долетели слухи о собственности в Амстердаме, на которую мы должны заявить притязания, иначе её потеряем? Иди, иди; а если не хватает духу, то оставайся здесь на следующую ночь. Он содрогнулся и вышел. Вечером, после наступления темноты, на постоялый двор у пристани Ярмута ввалился моряк. Там сидели мужчина и женщина, возле ног которых громоздились седельные сумки. — Вы готовы, сударыня и джентльмен? — спросил моряк. — Судну отходить через час, и один мой пассажир уже на причале. Вся ваша поклажа? — Он подхватил сумки. — Да, мы путешествуем налегке, — ответил Джозеф. — Много ли желающих отплыть с вами в Голландию? — Нет, ещё лишь один, — сказал лодочник. — И он тоже вроде как налегке. — Вы его знаете? — спросила госпожа Боулз. Она положила ладонь на руку Джозефа, и оба они остановились в дверном проёме. — Отчего ж нет? Хотя он закрыт капюшоном, я вмиг его узнаю при встрече. У него такой чудной выговор. Вы, чай, тоже с ним знакомы — так сдаётся мне по его словам. «Иди-и же и вы-ытащи их, — велел он. — А я подожду их здесь». Так он сказал, но сейчас наверняка спешит сюда. Отравление мужа считалось в ту пору «малой изменой», то есть тяжким предательством, и виновных женщин, задушив, сжигали на костре. В судебных отчётах Норвича есть запись о женщине, с которой так обошлись, и её повешенном сыне — наказание постигло их после того, как они сами сделали признание пастору своего прихода, чьё название мне оглашать не следует, поскольку всё ещё не найден спрятанный там клад. Книга епископа Мура с рецептами находится сейчас в университетской библиотеке Кембриджа, снабжённая шифром «Dd 11.45», и в ней на странице 144 написано: «Эксперимент оный особливо почасту учинялся, дабы истребовать известие о кладе, сокрытом в недрах земных, о покраже и человекоубийстве, а такоже при некоих иных надобностях. Подступи к могиле усопшего, да трижды его призови по имени, в изголовье могилы стоя, да скажи так: «Тебя, N.N.N., заклинаю и подчиняю тебя, и повелеваю тебе именем твоим во Христе отрешиться от Властителя Рафаила и Нареса, испросить у них дозволение отлучиться в ночь сию, дабы поведать мне правдиво о сокровище, кое лежит в тайном месте». После почерпни могильной земли от головы покойника, повяжи оную землю в льняное полотно и подложи под правое ухо, и на том почивай. И где ты ляжешь почивать, в оное место он приидет тою же ночью и поведает правду наяву или во сне». Ирма Витт Наваждение Самый первый раз это произошло у филипповского особняка на Яузском бульваре, куда он, опоздав на полчаса, пришел на встречу с В., уже внутренне чертыхаясь оттого, что согласился на эту встречу. Тут все было ясно и определённо – с В. он провел ночь четыре дня назад и, зная натуру таких цепких маленьких брюнеток, он понимал, что всё теперь отмерянное им на двоих время он будет сопротивляться, скрежеща зубами и напрягая мышцы рук, этим тискам, в которые положено ему уместиться, обездвиженным и обезволенным: биологические часы В. тревожно били тридцать первый год. Он бы мог скрыться, раствориться в плотной московской толпе, никогда больше не встречая, разве что случайно, этих истеричных темных глаз, но глупость, совершенная им в момент подпития, была чудовищной: В. являлась его коллегой по работе. Если бы ему захотелось вдруг сильно отклониться назад на своем рабочем кресле, при этом максимально потянув спину и выворотив голову направо, за стеклянной перегородкой метрах в двадцати от себя он увидел бы ее конский хвост, но проделывать подобные трюки в голову ему не приходило. В. стояла в пятне света под фонарем с маленьким своим нахмуренным и раздраженным треугольным личиком, злым стражем на фоне сказочных башенок и эркеров, но при виде него сделала усилие, разгладилась и улыбнулась. Он бормотал какие-то извинительные слова, чувствуя желание скорее покончить с формальностью ужина и отвезти ее к себе домой, а лучше бы к ней, чтобы часа в два ночи после всех занятий сбежать и попробовать еще выспаться, но она схватила быка за рога сразу: «Ну что же, в прошлый раз у тебя мы собирались посмотреть тот фильм, как же его название… ах, да все равно до него дело не дошло, может быть, сейчас у нас получится?» В ее словах была игра, и был сладострастный намек, он вспомнил жар ее губ у себя там, ниже живота и чуть повеселел, но вдруг внезапно, нежданно, будто бы синей шелковой накидкой, расшитой золотыми звездами, его вдруг накрыло давно неведомое, уже забытое чувство. Когда-то, будучи мальчишкой, на каникулах, он с деревенскими бедовыми подростками ходил «встречать поезда»… Герой выбирался по жребию и становился спиной на пути, максимально долго стараясь не сбежать с колеи, не дождавшись хотя бы первого, но сразу душераздирающего гудка машиниста. Поезд на Москву шел в 21:40. Его приближение задолго чувствовалось трепетом земной поверхности так, что в момент вытягивания меченой бумажки из сальной кепки безымянного теперь уже пацана, все участники таинства ощущали себя приговоренными к смерти из камеры, откуда каждый день по неизвестной логике выдергивался на казнь всего один, и по утрам любой, даже смирившийся или гордый узник сжимался и плакал про себя или в голос, слыша еще издалека, из самого начала коридора стук железных каблуков идущего стража, от которых дрожал каменный пол. Теперь же по спине его пробежал озноб, будто в полах пальто запутался ветер, он не слышал никаких шагов, но чувствовал как будто бы легкую вибрацию от них, и слева вдруг зазвучал вкрадчивый голос: «Извините, что помешала, но не будет ли у вас прикурить?» Она подошла слева, так, что свет фонаря падал ей за спину, организуя на лице темную круглую маску, меж сжатых пальцев руки дрожала белая палочка. Он, хоть и бросил, носил с собой по привычке зажигалку, нащупал ее в кармане пальто и осветил женское лицо, лет двадцати-тридцати, тень от ресниц, увеличенная в игре пламени коснулась его руки. Он вздрогнул. Отворачиваясь, она будто бы случайно царапнула его взглядом – он видел, как зрачки, суженные под воздействием источника света, резко расширяются, заполняя почти всю радужку, и в тот же момент женщина отступила в темноту из освещенного круга, чуть кивнув головой в знак благодарности. Он смотрел ей в спину, старательно охватывая взглядом тонкую черную, плотно перехваченную в талии поясом фигуру, очертаниями напоминавшую резного шахматного ферзя и светлые волосы, путаными петлями разбросанные по спине – она беззвучно удалялась быстрым шагом, мягкой походкой, раскачивая бедрами и выпуская облачка дыма. Он почувствовал, что кто-то трясет его за плечо и столкнулся со жгучим взглядом В. – Ну так что же, идем? Вызовешь такси или, – пренебрежительно добавила, – общественным транспортом? – Ты подожди… Я сейчас, я сейчас приду… – Что, что? Куда ты, я не понимаю, что происходит? – ее голос неприятно затрещал, как заискрившийся провод. – Я… Я позвоню тебе, у меня… голова… болит… Он почти уже бежал прочь. «Что за глупости. Что это такое, а? Ну догоню я ее и дальше что? Как мальчишка, как дурак, в самом деле…» Он быстро шел, стараясь не упустить из виду силуэт в длинном плаще, что в сумерках было делом нелегким. Он потерял ее на бульваре недалеко от дома Голосова, отвлекшись на мгновенье на вылетевший из-за поворота трамвай. Потом стоял, будто бы в ожидании поддержки осматриваясь по сторонам – так страстно возникло в нем желание простого человеческого участия. Но пусто было вокруг, зачавшийся дождь своими тонкими иглами распугал всех прохожих, лишь две статуи возвышались над ним в отдалении – мужчина и женщина, в залитых гипсом глазницах которых стоял мертвый потусторонний холод. Второй раз случился спустя несколько дней, опять же в районе Китай-города, но на пересечении Солянского проезда и Спасоглинищевского переулка, когда он вышел около полудня после утомительного совещания прогуляться и подышать живым, по сравнению с офисным кондиционированным, воздухом и позже заглянул в кафе. У барной стойки сидела она: спина прямая, как карандаш, волосы странного медово-желтого цвета завернуты в небрежный пучок и скреплены деревянной шпилькой, глаза сильно подведены черным, лицо бледно, с голубоватым молочным оттенком. Замерев столбиком у входа, он слушал гул в ушах от застучавшего безумным сбитым ритмом сердца, чувствовал тепло в ладонях и тяжелый, как чужой, онемевший во рту язык. Она взяла протянутый барменом бумажный стаканчик с кофе чуть ниже, чем полагалось, дернулась всем телом, быстро перехватила его повыше другой рукой и на мгновенье, как, ребенок, поднесла обожженные кончики пальцев к губам… Потом вышла на улицу, слегка толкнув его локтем, край ее плаща хлестнул его ладонь, и он ощутил внутри себя волновую сладкую реакцию, распространявшуюся по нарастающей от кончиков травмированных тканью пальцев до самой глубины его мужской сущности. Он шел за нею, как опоенный, пытаясь найти пути своему хоть какое-то оправдание. Женщина передвигалась быстрым шагом в мягких туфлях без намека на каблук, в одной руке держа стаканчик с кофе, в другой крошечный кожаный конвертик-сумочку. Через пару сотен метров она поставила уже пустой стакан на скамейку на троллейбусной остановке. Он увидел на краю его еле заметный след бледной помады и машинально схватил его. Тут же, ошарашенный собственным поступком, отбросил его прочь, стаканчик покатился по улице и упал с тротуара на проезжую часть. Немедленно от светофора стартовали машины, и одна из них колесом смяла его в плоский грязный диск, он ахнул, но тут же понял, что не держал в виду женщины уже несколько секунд. Обреченно поднял голову, рванул вперед, завертелся юлой, но не нашел ее. Рядом, на скамейке сидел бездомный, кутаясь во что-то рыхлое, бывшее раньше, видимо, клетчатым пледом и окруженный плотным облаком табачного дыма. Он дал ему 100 рублей, попросив при этом сигарету. Пошел назад, чувствуя, как сердце натужно сокращается, перегоняя кровь в ускоренном режиме. «Как глупо, год назад бросил и вот опять!» Во рту стоял кислый привкус так и не выпитого кафе. Третий раз случилось дней через десять, стало холодать уже по-настоящему, неделю шли дожди, выстужая воздух. Он увидел ее из окна трамвая, на котором, сильно припозднившись, ехал с работы до метро Чистые пруды, и совершенно не удивился этому, будто бы ждал. Она шла в противоположном движению трамвая направлении, зябко поводя плечами в своем черном плаще, и говорила по телефону – смеялась, улыбалась, беззвучно шевелила губами, произнося слова в трубку. Его ослепила страшная зигзагообразная вспышка ревности при мысли о том, кому она могла дарить невидимые свои улыбки, он выскочил на остановке и скорым шагом пошел за ней, через какое-то время чуть успокоившийся, загипнотизированный плавным движением ее ног. Он держался позади метров за десять, уже ясно понимая, что на этот раз ей от него никуда не скрыться и пытался поймать в круг своего обоняния ее запахи – хотя бы мельчайшую молекулу аромата духов, но вдыхал при этом лишь порченный машинными выхлопами унылый московский воздух. В голове качались маятником мысли, запуская темное действо, в котором поднявшийся занавес оголял актера, беззвучно и кукольно открывающего рот в поисках первой реплики. Вдруг женщина начала постепенно замедлять шаг, и он замер в величайшем напряжении. Откинув волосы назад, она, мгновение одно посомневавшись, стала оборачиваться. Уткнувшись взглядом в ее белый профиль, он, задыхаясь, отпрыгнул в черное нутро подворотни и тут же наткнулся на что-то мягкое, чуть не упал. Это были ноги парня, стоящего там, в темноте. Были и еще люди – зажигались то тут, то там огоньки во ртах, освещая смурые квадратные лица. От компании несло водкой, мусором и рыбой. «Ну ты чо, мужик, ты чо ослеп, а может, пьяный, а дай-ка сигарету, раз ты так кстати попался, и еще добавил бы немного, а то водочку нам уже не продадут, а в кафе напротив цены неподъемные для рабочего класса». Он попытался просто развернуться и уйти обратно, под свет фонарей, без слов и комментариев, с одним лишь пульсирующим страхом потерять ее вновь, но был крепко дернут за воротник пальто, да так, что на секунду захрипел. «Куда такой борзый, а? Кроссовочки мне новые испачкал и даже не извинился… Ну-ка давай посмотрим, что у тебя есть за моральный ущерб…» Ощущая чужие руки у себя по карманам, он молча, отчаянно выдирался, хаотично работая кулаками, разбил чей-то нос, ткнул в чей-то рот. Страшные бранные слова висели грязными тряпками, утяжеляя и без того тяжкий воздух, раздался воющий гулкий звук где-то вверху, у самой макушки и тут же рассыпался звоном осколков бутылочного стекла по асфальту. В ногах вдруг стало удивительно легко, с волос, заливая широко раскрытые глаза, закапала тьма. Он мягко и очень медленно, выгнув грудь дугой, упал на кучу прелых листьев, собранных с утра дворником, так, что не почувствовал боли падения, но теперь он не почувствовал бы ее и соприкоснувшись с размаху с острыми камнями. Чуть постояв, но так и не оглянувшись, она быстро и беззвучно полетела дальше, как черная птица, и если бы шла она не по асфальту, а по песку, на нем не оставалось бы следов. Евгений Добрушин Конвертируемая валюта Васе Куролесову крупно не повезло. Причем ему не повезло еще до того, как он родился. Его будущие родители делали его так, как делается все в России: по пьяной лавочке и от нечего делать. В итоге, женились они «по-залету» и жили как кошка с собакой: с постоянными пьяными дебошами, мордобоем и женскими слезами. Вася родился хилый и слабый, недоношенный, с нехорошим синюшным оттенком кожи. Молока у его матери не было, и кормили его дешевыми китайскими молочными смесями. Жили они бедно: отец Васи, Николай Андреевич Куролесов, всю свою зарплату пропивал, и денег, которые зарабатывала его жена, мать Василия, Светлана Федоровна Куролесова, еле-еле хватало семье на еду. Городок, в котором проживала их семья, назывался Поганькино, и расположен он был где-то в районе Западной Сибири. Совсем недавно это было еще село, но потом около него нашли месторождение фосфатов, построили добывающее и перерабатывающее предприятие «Рабинович-Фосфат», и село быстро превратилось в город. Понастроили новых пятиэтажных домов, школу, больницу, детсады и даже рынок, который быстро захватили кавказцы. Когда Васе исполнилось десять лет, отец их бросил. Надо сказать, что это известие только обрадовало мальчика: отца он жутко боялся, презирал и ненавидел. Теперь же, когда красная рожа его родителя перестала маячить перед глазами, Вася вздохнул свободно. Мать Васи работала на фабрике «Рабинович-Фосфат» по двенадцать часов в день, и те гроши, что она там получала за тяжелый труд уборщицы, с трудом обеспечивал полунищенское существование их маленькой семьи. Учился Вася из рук вон плохо – на тройки и двойки. Свое безделье и разгильдяйство он оправдывал тем, что детский врач из местной поликлиники поставил ему модный ныне диагноз: «дислексия». Его одноклассники-хорошисты ему даже в чем-то завидовали – у них такого диагноза не было, и им надо было часами сидеть за учебниками, в то время, как Вася гонял с друзьями мяч во дворе. С грехом пополам закончив восьмилетку, Вася поступил в ПТУ №38. А потом пошел в армию. Полной ложкой вкусив Великой Русской Дедовщины, Вася отслужил положенные два года и вернулся в родное Поганькино. Так как нормальной специальности у него не было, он устроился на работу все на ту же фабрику фосфатов грузчиком. Проработав в фосфатной пыли и грязи пять лет, Куролесов понял, что, как говорил Михаил Горбачев: «Так больше жить нельзя!» А куда же податься бедному русскому человеку, когда у него СОВСЕМ НЕТ НИКАКОГО ВЫБОРА? Ясное дело – в Израиль! Не зря же есть русская поговорка: «Работать я не хочу, а воровать боюсь. Поеду я в Израиль – в охранники наймусь!» Итак, решение принято! Вася решил эмигрировать в Израиль! Так как он ни сном, ни духом не был евреем, он решил жениться на еврейке. Известная мудрость «Еврейка-жена – не роскошь, а средство передвижения!» сработала и на этот раз. Через службу знакомств, которая недавно появилась в их городке, Вася нашел последнюю еврейку Поганькино – Катю Сидорову, которая, несмотря на свою русскую фамилию, по бабушке была еврейкой. Он сделал ей предложение, и девушка согласилась. С тем условием, что все хлопоты и расходы на эмиграцию Вася возьмет на себя. Вскоре они сыграли свадьбу (очень скромную, надо сказать) и подали документы на репатриацию на Землю Обетованную… По приезду в Израиль, молодожены пошли в ульпан. Корзина абсорбции позволяла им первые полгода жить, не работая, но Вася, на радостях, ушел в загул, и за три недели промотал все деньги, полученные ими от Министерства Абсорбции. На горизонте показалась «большая жопа»… Чтобы в ней опять не оказаться, супруги Куролесовы в срочном порядке устроились на работу: Катя – на уборки, а Вася – на бумажную фабрику. Из-за незнания иврита его никуда больше не брали, даже ночным сторожем, поэтому пришлось идти работать на фабрику по профессии «подай-принеси». В их бригаде работали одни русские. И только бригадир был еврей, но тоже из России. Он же был переводчиком между работягами и начальством. Первое слово, которое Куролесов выучил на иврите, было «цхок». В переводе на русский оно означало «смех». Вы спросите, почему именно это слово запомнилось Василию? Да потому, что он его слышал чаще всего: когда начальство ругало его за плохую работу, оно кричало: «Зэ ло авода! Зэ цхок!» - «Это не работа! Это смех!» Короче, парню на фабрике было очень весело… Фабрика, на которой работал Куролесов, называлась по фамилии ее хозяина: «Соломон». В отличие от царя Соломона, Хаим Соломон, хозяин фабрики, был законченным дебилом и сволочью, постоянно недоплачивал зарплату и всячески мухлевал и уклонялся от налогов. Правда, надо сказать, что продукция, выпускаемая фабрикой, была высшего качества. Это была бумага с водяными знаками, лазерной вставкой и всякой такой хренотенью, необходимой для защиты аутентичных документов: дипломов, паспортов, водительских удостоверений или свидетельств о браке. Проработав на «Соломоне» год, Вася Куролесов вполне освоился и даже научился пользоваться нехитрой техникой: компьютерами и станками с ЧПУ. Его даже назначили бригадиром и подняли зарплату до семи тысяч шекелей в месяц. Но он, все-таки, чувствовал какую-то неудовлетворенность собой. Ему казалось, что он достоин большего… Однажды Васе приснился сон. Во сне он пил водку со своим одноклассником Петей Кукушкиным, и тот ему жаловался, что никак не может вылезти из нищеты и начать нормально жить. Половину сна Вася агитировал его уехать в Израиль, расписывал прекрасную жизнь среди евреев, но Петя никак не поддавался на агитацию. - Надо уметь преуспевать и на Родине! – сказал Петр. – Только как – ума не приложу… - Слушай, - вдруг осенило Васю, - а ты попробуй что-нибудь продавать! - А что продавать? У меня же ничего нет! – удивленно сказал друг. - А ты это сам начни производить! – парировал Василий. - Но что производить? Что?! - А производи деньги! – вдруг ляпнул Куролесов. - То есть, как это? Фальшивомонетчиком, что ли, стать? - Нет! Выпускай собственную валюту! – сказал Васька и… проснулся. Первые несколько минут он пролежал с открытыми глазами и с глупым выражением на лице. «Это же надо, какая фигня может присниться!» - думал он про себя. И вдруг его осенило! А ведь это мысль! Куролесов вспомнил телепередачу про «биткоин» - виртуальную валюту, которую придумал какой-то то ли китаец, то ли кореец. Это была чистая дуриловка, но она изобретателя сделала миллионером! Человек сделал деньги буквально из воздуха!.. Вот! А он, Василий Куролесов, сделает РЕАЛЬНУЮ валюту. Свою собственную. И будет ее продавать. По свободному курсу. Новая свободно конвертируемая валюта! Он, аж, подскочил в кровати!.. - Кать, слышь, что мне в голову пришло! – он стал трясти за плечо тихо сопевшую рядом жену. - Сережа, отстань, муж узнает… - сквозь сон пролепетала жена. - Что?! Какой еще Сережа?! – заорал Васька. - Что? А? Где? – Катя проснулась и испугано посмотрела на мужа. - Что это за Сережа у тебя? – грозно навис над ней Куролесов. - Какой Сережа?! Нет у меня никакого Сережи… - Врешь, сука! Изменяешь?! - Что ты! Господь с тобой! Я никогда… - А что ты там во сне говорила? Что за Сережа тебе снился? - А, это… Ну, это одноклассник мой. Он за мной еще в школе ухаживал… - У тебя с ним что-то было? - Нет, клянусь тебе! Даже не целовались никогда! Ты у меня первый и единственный! - Ну-ну… А крови-то не было тогда… - Когда? - В первую нашу брачную ночь! - Ну, так не у всех бывает! Анатомия у меня такая, понимаешь? - Знаем мы вашу анатомию… Ладно, мне тут вот какая идея пришла в голову… И Василий рассказал жене про свой сон и свой проект новой валюты… - Никогда не думала, что ты такой дурак! – разочарованно сказала жена, выслушав его. - Сама ты - дура! Это гениальная идея! – не унимался Куролесов. - Тебя посадят, - сказала она. – Посадят, как пить дать – или в тюрьму, или в психушку!.. Они жутко поругались тогда с женой. Вася обиделся и ушел спать в другую комнату, благо, что квартира, которую они снимали, была двухкомнатная. Жена спокойно продолжила смотреть сон про «друзей детства», а Куролесов так и не сомкнул глаз до самого утра. На следующий день, он пришел на работу раньше обычного. У ворот фабрики сидел его приятель Антон Ковальчук и пил свое утреннее пиво. - Слушай, Антон, - сказал ему Василий после обычного приветствия и рукопожатия, - у кого можно купить приличный подержанный компьютер? Чтобы дешево и сердито… - Тебе нужен комп? - Ну да. Решил приобщиться к прогрессу. - У меня братан продает свой «ноут». Триста «шакалов» тебя устроит? - А сколько лет компьютеру? - Пять, вроде. Там даже «Виста» стоит, русская. Он его из России привез. - А «фотошоп» есть? - И «фотожоп» есть. А что, ты искусством решил заняться? - Есть тут одна мыслишка… Если получится – расскажу. - Ну-ну… Короче: записывай телефон! Через два дня компьютер был уже дома. Неделя ушла на освоение программы «Фотошоп». На работе он уже умел пользоваться компьютером, поэтому даже его врожденная «дислексия» ему не помешала. Вообще, когда человек чего-то очень хочет, ему никакие болезни не мешают. Потом он купил маленький дигитальный фотоаппарат и сделал несколько снимков: собачье дерьмо на улице, общественный сортир, неприличные надписи на стенах, шимпанзе в зоопарке и, напоследок, – жена сфотографировала его с идиотской улыбкой на лице и хитрым прищуром, как у Владимира Ильича Ленина. Большой фантазией Куролесов не отличался, но тем не менее, поколдовав с фотками в «фотошопе», он сделал забавный коллаж, который и лег в основу рисунка новой валюты. Купюра достоинством в «семь смехуечков», или, на иврите, «шева цхоким», с большой ярко-синей цифрой семь стала «первой ласточкой» его грандиозного проекта. Новая валюта так и называлась: «Цхок» «Смех». Первое слово, которое Василий выучил на иврите. На одной из сторон купюры должна была быть отпечатана фраза на иврите: «За смехуечками обращайтесь к Васе». И телефон. Все! Остальное было делом техники… А техника была на фабрике «Соломон». Василий Куролесов перенес изображение новой валюты на флеш-накопитель и пришел с ним на свою работу. Заказов последнее время было немного, и, когда выдалась свободная минута, наш изобретатель втихаря взял десять листов А4 бракованной бумаги (так как воровать хорошую бумагу он боялся) с водяным знаком «магендавид» и на цветном лазерном принтере отпечатал первую партию своей валюты. Разрезав на резаке листы, по шесть купюр с каждого, он получил всего шестьдесят бумажек по семь смехуечков каждая. Надо сказать, что принтер был не самый лучший, поэтому работа получилась весьма посредственной. Но тем не менее… Домой он не шел – летел на крыльях надежды! Подойдя к лавке Бени Лившица, «русского ватика» (старожила), Вася сразу «взял быка за рога»: - Скажи, Беня, ты когда-нибудь видел такие деньги? Он достал из кармана пачку «смехуечков» и протянул один продавцу. Тот удивленно посмотрел на бумажку. - «Шева цхоким» - прочел он надпись на иврите. – «Банк шель Васья»… Что за фигня такая?! - Новая валюта! «Цхок» называется. - А какая страна ее выпускает? - Израиль. - Ты что, офигел? Откуда ты взял эту ерунду? - Не важно. Откуда взял, там уже нет. - Это розыгрыш, да? - Не совсем. Короче – это тебе подарок. От меня. Захочешь еще – звони. Там на купюре телефон. Каждая купюра продается по три шекеля. Это пока. Если курс «цхока» вырастет, то будет дороже. - А чей это телефон? - Это мой телефон. Я главный распространитель этой валюты в Израиле. - Да ну?! - Вот тебе и ну. - А почему купюра в семь «цхоков»? Почему не один? Или пять, десять, сто? - А так смешнее. «Цхок» ведь! Смех, одним словом… - Ну, ты комик! Сам, небось, их сварганил, а? Признавайся! - Не важно… Там даже водяные знаки есть, видишь? Все как положено… Беня поднес бумажку к глазам и посмотрел на свет. - Точно! Магендавиды!.. Фига себе! - Я же тебе говорю: новая валюта. - А с шекелем что будет? - Ничего. Как был, так и останется. Просто будет еще «цхок». Много «цхока»! Беня почесал «репу»… - Слушай, а продай мне десяток этих штуковин. На всякий случай… - Почему же десяток? Я тебе и больше могу продать! - Неее-ет… А вдруг это все туфта? - Ну, так подаришь эти «смехуечки» друзьям. Пусть они повеселятся! Смех дороже денег! - Это точно. Ладно! Вот тебе шестьдесят шекелей, давай мне двадцать «цхоков»! - Не двадцать, а сто сорок! В каждой купюре – по семь «цхоков»! - Ладно, ладно! Я понял… Когда Катерина Куролесова увидела своего мужа, она решила, что он опять напился. Его физиономия сияла от счастья, и на лице было то идиотское выражение, которое ее так раздражало в Василии. - Что, опять нажратый? – спросила она его грозно. - Катька! Мы скоро станем с тобой миллионерами! Это работает! - Что работает? - «Цхоки» мои! Я только что продал двадцать бумажек! Вот, видишь, шестьдесят «шакалов», как с куста! Увидев деньги, Катя расхохоталась!.. - Воистину, - сквозь смех сказала она, - нет такой глупости, на которую не клюнул бы еще больший дурак! И кому ты их продал? - Бене, хозяину магазина «Лиза». - Лиха беда начало! - То ли еще будет, жена, то ли еще будет! Наскоро пообедав, Василий Куролесов взял оставшиеся купюры «цхоков» и пошел «на дело». Он обошел несколько десятков магазинов в центре города и везде, уже опробованным методом, предлагал свою волюту. За год пребывания в стране он уже сносно выучил иврит и мог «втюхивать» свои «смехуечки» даже ивритоязычным. Не все сразу бросались покупать сомнительные купюры. Многие сразу просекли в чем дело, но, чтобы не обидеть возможного покупателя, брали от него в подарок смешной «цхок» и говорили спасибо. Так разошлись первые шестьдесят купюр. На следующий день Вася на работе отпечатал еще триста купюр. Когда он пришел домой, у него вдруг зазвенел мобильник. - Скажите, это вы продаете «цхоки»? – спросил детский голос на иврите. - Да, я, - ответил Вася. - А сколько они стоят? - Одна купюра в семь «цхоков» стоит три шекеля. - Я хочу у вас купить пятьдесят купюр. - То есть, триста пятьдесят «цхоков»? - Ну да! - Это будет стоить сто пятьдесят шекелей. - Хорошо. А как вас найти? - Давай встретимся у фонтана, в центре города. Я буду в синих джинсах и белой кепке. Зовут меня Василий. А тебя как? - Давид. - Очень приятно, Давид. Встретимся через полчаса, договорились? - Хорошо. Я буду вас ждать у фонтана… Вскоре, сделка состоялась. На вид мальчику было лет десять. - Мне мама деньги дала на новую компьютерную игру. Но я решил, что надо их вложить в вашу валюту, - сказал он, складывая «деньги» в кошелек. - Правильно! Ведь курс «цхока» может вырасти, - поддержал собеседника Вася. - Он уже вырос, - ответил Давид. – Ицик продает каждую купюру по десять шекелей! - Ничего себе! – воскликнул Василий по-русски. – Пошло дело! Когда мальчик ушел, раздался еще один звонок. На этот раз заказали сто бумажек. Через пятнадцать минут в кармане Куролесова было уже 450 шекелей. А звонки от покупателей продолжали поступать. К концу дня Васька распродал все триста купюр и заработал 900 шекелей чистыми. Бизнес стремительно набирал обороты… На следующий день, наш герой отпечатал на работе три тысячи купюр, использовав всю бракованную бумагу с «магендавидами». За время рабочего дня ему позвонило больше десятка человек и заказали «цхоки». Он поднял курс «цхока» до «один к одному»: теперь за каждую бумажку он брал по семь шекелей. И ничего! Покупали! Все раскупили! Итак, теперь на руках у Василия Куролесова было более двадцати тысяч шекелей! Он уволился с работы. Хаим Соломон сказал, что из-за такого срочного увольнения без предупреждения он не заплатит ему зарплату за весь месяц. Но ему на это было совершенно наплевать! Он купил в магазине новый шикарный цветной лазерный принтер за десять тысяч шекелей с набором запасных картриджей, у того же Хаима Соломона купил сто пачек бумаги с водяным знаком «магендавид», чем очень его удивил, и началось массовое производство «новой валюты». «Цхок» начал свое победное шествие по Израилю. Его уже принимали к оплате в кафе и мелких магазинчиках, особенно детских – дети первые взяли новую валюту на вооружение. Через месяц Вася заработал свой первый миллион. Курс «цхока» был уже выше курса доллара: пять шекелей за «цхок». Каждая купюра в семь «цхоков» теперь стоила 35 шекелей. Тогда Вася решил пойти еще дальше: он выпустил новую купюру достоинством в 21 «цхок». По той же системе. Только водяной знак на ней был другой: сложный узор из волн и звездочек. И тоже из фабрики «Соломон». Дизайн рисунка обоих сторон купюры (а все купюры были двусторонние) сделал знакомый художник Куролесова – Федор Хомяков. Это уже было произведение искусства… За эту работу Вася отвалил Хомякову двадцать тысяч шекелей, и тот понял, что прожил жизнь не зря. До этого максимальная цена, которую давали за картины художника, была 450 шекелей. Сейчас он почувствовал себя гением… Следующая купюра была в 46 «цхоков». Ее тоже рисовал Федор Хомяков. За 30 тысяч шекелей. Последняя купюра, выпущенная Василием в оборот, была в 100.23 «цхока». На ней был изображен смеющийся Эйнштейн со своим знаменитым высунутым языком. А вот водяной знак был сделан по спецзаказу: в виде портрета самого Василия Куролесова. На него уже работал целый цех, который печатал деньги – «цхоки-смехуечки». В высоком качестве на дорогой импортной аппаратуре. Сеть дистрибьютеров продавала новую валюту по всей стране. Спрос многократно превышал предложение. Курс «цхока» вырос еще в два раза. Состояние Василия перевалило за сто миллионов шекелей. У него уже была шикарная вилла в Герцлии-Питуах и новая «ламборджини» в гараже. Жена родила ему тройню. Мальчика он назвал Ицхаком (в честь своей волюты), а девочек Светой и Машей. Вася привез из России свою пятидесятилетнюю мать и выдал ее замуж за пожилого бедного еврея, купив им дом, рядом со своим. Как жена израильтянина, Светлана Федоровна получила израильское гражданство и зажила богато и счастливо, с добрым и ласковым, а, главное, непьющим мужем. Василий запатентовал свою валюту и теперь наслаждался результатами своего «изобретения». Правда, на него пытались подать в суд, как на мошенника, но дорогой адвокат легко выиграл дело, приведя в пример все тот же «биткоин». Если можно делать деньги из цифр, записанных на компьютере, то почему нельзя их делать из цифр, записанных на бумаге?! А потом за «цхоки» стали давать доллары… И евро… «Цхок» вышел на международный уровень – стал свободно конвертируемой валютой. «Цхоки» пытались подделывать. Но агенты Васи быстро прикрывали эту лавочку… Через пять лет Василий стал самым богатым человеком на планете Земля. Его состояние перевалило за триллион. Одних налогов, которые он платил с производства «цхоков», хватало на весь бюджет Израиля. Короче, еврейские раввины посоветовались, и решили назвать его Мессией. Но вот беда: Василий Куролесов ни за что не хотел проходить гиюр! Ни за что! А ведь по еврейским законам Мессией может быть только еврей! Пришлось срочно созывать Совет Мудрецов Торы… Ну, это уже совсем другая история… Илья Криштул Список Пересыпкина Олег Пересыпкин спокойно лежал на диване и под бурчание телевизора читал Достоевского, когда тот – телевизор, а не Достоевский - сказал ему страшную вещь. «Двадцать первого декабря 2012 года, согласно календарю майя, наступит Конец Света. Человечество должно быть готово к этому…» - так сказал телевизор. Пересыпкин отложил книгу и сел. Потом снова лёг и позвал любимую жену Иру. Любимая жена на зов откликнулась и повернулась к Пересыпкину. Оказывается, она лежала рядом и тоже всё слышала. - Сегодня какой день? – спросил Пересыпкин. - Четверг, ты же Достоевского по четвергам читаешь. А год 2011. Интересно, квартплата из-за этих май не увеличится? - Какая квартплата?! Жить год остался! – вскипел Пересыпкин: - Число какое сегодня? Он всегда вскипал, когда разговаривал с любимой женой, так как считал её женщиной недалёкой. Можно сказать, даже близкой. - Пятнадцатое декабря. Больше года ещё жить, за электричество только заплатить надо до четырнадцатого, а то придут эти ацтеки с майями из «Мосэнерго», конец света и наступит. Будешь телевизор в темноте смотреть… - и жена снова отвернулась. Пересыпкин встал и заходил по квартире. Год плюс несколько дней! Всего год и несколько дней до Апокалипсиса, до крушения всего, до мировой катастрофы, до гибели всех живущих на планете Земля существ, включая и его, Пересыпкина, существо вместе с женой. Тут Пересыпкин остановился и взглянул на безмятежную Иру. Был бы он индейцем майя, конечно, он бы тоже устроил Конец Света, но выборочно. Зачем же всех уничтожать, есть же милые люди, а есть отвратительные. Пересыпкин снова посмотрел на жену и вдруг понял, как он должен прожить этот год, завершающий великую историю человечества. Во-первых, он его должен прожить отдельно от любимой жены Иры, а вовторых… Что во-вторых, Олег Пересыпкин ещё не знал, но смутные и, несмотря на смутность, очень смелые мысли уже заползали в его мозг, где превращались в откровенные картинки. На первой из них обнажённая юная дева наливала Пересыпкину холодную водку, а на второй – подавала малосольный огурчик. Остальные мысли в картинки ещё не оформились, но Пересыпкину хватило и двух первых. Загвоздка была только в одном – в отсутствии этих дурацких бумажек, на которых помешены все люди и которые двадцать первого декабря 2012 года вместе со всеми белковыми телами превратятся в космическую труху… Гениальный план созрел у Пересыпкина через полчаса и на его претворение в жизнь оставалась ещё целая неделя. Составив небольшой список, Пересыпкин отправил жену в магазин и взялся за телефон. Под первым номером в списке значился бывший однокурсник по институту Боря Куперман, ныне преуспевающий бизнесмен и владелец заводов-пароходов. - Здравствуй, Боря! – издалека начал разговор Пересыпкин: - Как здоровье, как дети? Налоговая не беспокоит? А печень? Убедившись, что Купермана ничего, кроме его звонка, не беспокоит, Пересыпкин перешёл к делу. - Я, Боря, бизнес начинаю. У меня есть земля, буду на ней строить гусиную ферму. Производство безотходное, помёт – удобрение, пух – пуховики, печень – деликатес, мясо – еда. Перья пойдут на сувенирные ручки и вееры, клювы на эксклюзивные бельевые прищепки, зубы на ожерелья, гусиные лапки на конфеты, а больше с гусей и взять нечего. – Пересыпкин говорил деловито и с внутренней верой в успех: - Контракты я уже подписал – с помётной фабрикой, с деликатесной, с ожерельевой… Очень прошу у тебя ссуду. Деньги нужны двадцать второго декабря и на год под любые проценты. Двадцать второго декабря 2012 года ты озолотишься… То ли Куперман был благодушно настроен, то ли сыграло свою роль студенческое братство, но, не обратив внимания на гусиные зубы и конфеты из лапок, он согласился ссудить Пересыпкину денег и велел подъехать за ними двадцать второго декабря с утра. Куперманы тоже не ангелы и иногда ошибаются, что бы там про них не болтали злые языки, а окрылённый удачей Пересыпкин сразу набрал телефон второго номера из своего списка, тоже однокурсника Димы Лубчева. С ним разговор пошёл как по маслу. Пересыпкин рассказал про гусиную ферму, которую они открывают вместе с Куперманом, рассказал про гусиные лапки, про контракт с ожерельевой фабрикой и спросил, не хочет ли Лубчев поучаствовать деньгами. Лубчев, услышав фамилию Куперман, согласился и двадцать второго декабря тоже обещал выделить необходимую сумму, на год и под сто процентов годовых. Дальше в списке Пересыпкина был банк БТВ, который под залог Пересыпинской квартиры был готов дать денег даже на ферму по выращиванию ослов из индюков, ещё несколько однокурсников, одноклассников и просто знакомых. Всё прошло гладко, осечка случилась лишь со старой подругой по фамилии Бунеева, которая сказала, что с удовольствием даст Пересыпкину сто тысяч евро взаймы, если он вернёт триста рублей, взятые на один день в 1998 году. Двадцать второго декабря, объехав всех своих кредиторов, Олег Пересыпкин вернулся домой и заперся в ванной комнате. Он долго сидел, глядя на вываленные прямо в ванну деньги, потом три раза пересчитал их, потом ещё три раза и ещё. Сумма не уменьшалась, евротуман перед глазами Пересыпкина не рассеивался, а в его душе… Что происходило в его душе, знает, наверное, только простой сомалийский пират Абдурахман, как-то притащивший к своей хижине танкер с нефтью. Он тоже долго сидел на пеньке перед танкером, а потом зашёл в хижину и повесился. Пересыпкин судьбу пирата повторять не стал. Он поднялся, взял несколько купюр и вышел из ванной. Отдав деньги жене, он попросил её пойти заплатить за свет и навестить какую-нибудь подругу. Как только дверь за женой захлопнулась, Пересыпкин стал вести образ жизни, подобающий его новому статусу. Миллионер не может себе позволить грызть сухарики и запивать их дешёвым пивом, поэтому он заказал по телефону суши и водки, по Интернету швейцарские часы за тысячу рублей и сел в кресло перед телевизором. А потом была встреча Нового года. Были юные сорокалетние девы, наливающие холодную водку и засовывающие в рот Пересыпкину малосольные огурцы. Была драка между девами и женой Ирой, в которой победили девы. Была полиция, вызванная соседями. Была попытка улететь вместе с девами и полицией в Париж, закончившаяся в ресторане Ярославского вокзала. И, конечно, были караоке, танцы на столах, чаевые официантам, стрельба из шампанского и поездки куда-то на такси. А второго января деньги у Олега Пересыпкина кончились. Совсем. До Конца Света оставалось триста пятьдесят три дня… И он наступил утром двадцать второго декабря 2012 года вместе со звонком в дверь. Индейцы майя ошиблись всего на несколько часов. Когда Олег Пересыпкин, всю ночь сидевший на кухне в ожидании Армагеддона, посмотрел в глазок, ему стало понятно, что Конец Света, как он и хотел, будет выборочным. Он наступит не для всех, а только для него, для Олега Пересыпкина и прямо сейчас. За дверью стоял мрачный Боря Куперман, за ним Дима Лубчев, по лестнице поднимались ребята из банка БТВ, а из лифта выходили остальные, упомянутые в списке Пересыпкина. На вентиляторном заводе, принадлежащем Борису Куперману, работает странный человек по прозвищу «индеец майя». Должность его называется «круглосуточный дворник-посыльный-вахтёрмойщик машин», он ни с кем не общается, никогда не улыбается и очень не любит, когда подвыпивший Боря ловит его и кормит паштетом из гусиной печени. Вырвавшись от Купермана, он убегает в свою каморку, запирается там, вытирает слёзы и вынимает исчёрканную карандашом книгу предсказаний Нострадамуса. «В августе 2013 года с неба упадёт Звезда и всё исчезнет. Потом всё появится и новым правителем Мира станет мужчина из северной страны, и звать его будут Олег Пересыпающий» - читает он вслух один из катренов Нострадамуса в своём переводе и подходит к настенному календарю. Никто из живущих на планете людей не ждёт так наступления августа, как он, странный человек с вентиляторного завода по прозвищу «индеец майя». И никто из живущих на планете людей не будет так разочарован этим августом, как он, несчастный «индеец майя»… А Нострадамусу-то что, Нострадамус и предположить не мог, что его похмельные сны, которые он записывал по просьбе своего лечащего нарколога, будут через века переводить на русский язык, продавать отдельными книгами, чего-то там расшифровывать и на что-то надеяться, надеяться, надеяться… Саша Тэмлейн Дипломированный геолог Ночи на Унынии-2 долгие и холодные. Сказать по правде, планетка эта – так себе. Одни сплошные пустыни и золотисто-алые леса. Спустя два месяца я решил, что умру со скуки. Но компания «Редкие руды» платила мне, словно кинозвезде, и стоило закрыть глаза на неудобства. Нас тут было десятеро – пятеро русских, один японец, четыре американца. И добывали мы – обогащённый цезием псевдосвинец. На самом деле - это обычный изотоп свинца, просто очень редкий. Полезное ископаемое продавалось Военному Консорциуму по баснословной цене – они клепали из него детали для реакторов сгорания. Мы получали крохи от прибыли – но намного больше, чем любые геологи на другой планете. Помимо этого, здесь было обширное поле для научных исследований – внешне невзрачная, планетёнка таила в себе невероятные магнитные аномалии. Часть выручки компания вкладывала в прикладную науку – и наша сплочённая команда, когда не требовалось наладить буры или запрограммировать компьютеры на бесперебойную подачу руды занималась настоящими изысканиями. Несколько статей палеогеолога Барта получили ворох премий за «решающий шаг в понимании механизмов образования вертикальных интерферирующих потоков заряженного металла». Надеюсь, в это месте вы уже поняли, что работа наша – тоска смертная. И даже хуже. В моём личном блоке, в сейфе, надёжно защищённом шифром «11111», лежит кипа Всегалактических кредиток, бережно перевязанная красной резиночкой. Куда их тратить – ума не приложу. На Унынии2 нет ни городов, ни баров, ни очаровательных крошек, которых можно уломать тремя-четырьмя бокалами спиртного. И связаны мы с ней (с компанией, и соответственно, с планетой), неумолимым контрактом – согласно которому обязаны терпеть это Уныние ещё шесть лет. — Мы сошли с ума, — как-то сказал мне Такаши, рассматривая бескрайние пески пустыни Коперника, живописно расстелившейся за нашими иллюминаторами. — Хочу сказать, когда согласились на эту работёнку. И я сказал: — Ага. Шесть лет на безлюдной планетке, где холодные ветры красноватой пустыни гонят древнюю пыль от одного горизонта до другого. Не иначе, как мой рассудок сыграл со мной дурную шутку, когда я поставил свою подпись на листе покрытой водяными знаками бумаги. Десять лет в аду! Спустя семьдесят два месяца, я сяду в шаттл до Куртизанки-5 обеспеченным человеком. Прикуплю себе небольшой домик, и буду попивать пиво и тискать хорошеньких жриц любви до тех пор, пока мои бренные останки не положат в аккуратный оцинкованный ящик. Не сочтите меня законченным гедонистом. Пребывание на Унынии-2 не лучшим образом сказывается на психике. Очевидно, это и стало причиной того, что однажды все мы собрались в комнате отдыха – перекинуться в покер – и единодушно решили заказать на Уныние профессиональную стриптизёршу, осознающую степень риска. И под риском я подразумеваю не магнитные бури, частые на этой широте. А тот факт, что она окажется в компании изголодавшихся мужчин на срок, определяющийся временем прибытия нового шаттла – то есть, на три месяца. Сказать по правде, мы бы заказали и профессиональный бордель – но, увы, к списку «разрешённых к перевозке физических лиц» он почему-то не принадлежал. Произошло это так: электрик Боб, который чинил на станции проводку (примерно раз в полгода, а прочее время летал с нами на георазведку – исключительно из любопытства, толку от него не было никакого) как-то сказал: — А не заказать ли нам стриптизёршу? Народ подумал и единогласно выдохнул: — Ага!!! Марина прибыла спустя полмесяца после оформления заявки. Девушка была вполне недурна: мы получили портфолио и трёхмерное голо, а также промо-ролик, который позволил нам убедиться в профессиональности нашего заказа. У Марины были курчавые светлые волосы и миловидно вздёрнутый носик – о прочих достоинствах я умолчу. В день прибытия шаттла мы столпились у посадочной полосы. Как зачарованные, следили за появившейся в небе звёздочкой. Она загорелась в васильковых небесах, сначала крохотная – словно пылинка, а затем всё ярче и ярче, мерцая, будто перламутровая горошина, и, наконец, с рёвом и рыком, опустилась на забетонированное поле. Когда дюзы остыли, и к ней смогла пристыковаться передвижная лестница, на холодный трап ступила Она. Этот миг я не забуду никогда. Девушка была в миниатюрном бикини, раскрашенном весьма своеобразным способом: её левую грудь прикрывало изображение американского флага, правую – три российских полосы, а ярко-алый шарик японского солнца сиял там, куда мы побаивались взглянуть. Долгое воздержание сделало нас робкими и застенчивыми – мы так и мялись возле трапа, утратив дар речи. — Великие боги космоса, — вполголоса пробормотал Борис, штатный ксенобиолог, — мы не ошиблись с заказом. Ничего больше мы из себя выдавить не смогли. Марина понимающе улыбнулась и, пропев «Привет, мальчики» – о боже, какое у неё было контральто – поцеловала каждого из нас в щёку, позволила усадить себя в машину, довезти до жилого комплекса и «поселить» в подготовленный к её приходу жилой отсек. Поставив на пол её багаж – несколько сумок, забитых раздвижным шестом, наручниками и прочими аксессуарами - мы так и топтались посередине комнаты, оглушённые близостью этой пьянящей женщины. Она попросила оставить её наедине – припудрить носик – послала нам воздушный поцелуй и закрыла дверь. Какое-то время мы непонимающе смотрели на переборку – как стадо баранов на новые ворота – а затем разбрелись по своим «номерам». Нам, уже четыре года не видевшим женщин, она показалась богиней – ослепительно прекрасной, как выходящая из пены Афродита – и столь же желанной, как для скитальцев – манна небесная. Я долго лежал в кровати – не мог уснуть. Мне чудился её запах. За долгие годы посреди красноватых барханов и пылевых бурь, я успел забыть, как пахнет женщина. А теперь вспомнил. Она пахла фиалками. Утром, когда мы спустились позавтракать, Марина встретила нас во всём блеске своей земной красоты. На ней было лёгкое платьице, подчёркивающее линии её сводящего с ума тела. — Привет, бравые космогеологи! — отсалютовала она нам стаканом морса. — Как вам почивалось сегодня ночью? Марину приветствовал гул голосов. Не слишком стройный – первая женщина на базе повергла нас в состоянии священного трепета, граничащего с катаконическим ступором. Впрочем, гостья не обращала внимания на наше смущение. Напевая в полголоса последний хит группы «Весёлые и влажные», под названием «Я глубоко внутри тебя», она сосредоточенно посыпала шоколадной крошкой миниатюрные пирожные. — Я тут поколдовала немного с корабельным поваром, — призналась она. — Судя по всему, вы не меняли меню уже сто лет. Сто лет не сто, а два года точно – операционная система зависла, и даже Боб, который был с техникой с близких, почти матримониальных отношениях, ничего не смог сделать. Вызывать же профессионала-ремонтника нам было не по карману. Ближайший филиал фирмы «Приготовь сам» располагался аж на Поваре-10, и заказать к нам стриптизёршу было намного проще. Мы все, как один, изумлённо уставились на кулинарный аппарат. Он жизнерадостно помигивал, предлагая «богатый ассортимент китайских, фландрийских и инопланетных блюд». — Нам снится сон, — прошептал Андрей, наш самый юный стажёр. После завтрака у нас по плану был полёт к Поющим горам – огромным залежам пьезокристаллов, музыкально постанывающих после восхода солнца: изменение температуры порождало звуковые эффекты. Нам было грустно расставаться с гурией, снизошедшей к нам с небес, даже на мгновение, но сожаления оказались преждевременными – когда мы погрузили аппараты на транспортёры и подрулили к ангару, она уже ждала нас у ворот. — Вам будет скучно без меня, мальчики. На ней был лётный комбинезон на размер меньше необходимого – и он так плотно облегал её изумительные формы, что мы сразу поняли – она без нижнего белья. Марина шутливо отдала нам честь: — Сделаем эту планетёнку! Я сидел рядом с ней, и тепло от прикосновения её бедра разливалось всё выше и выше, пока мне не показалось, что я весь объят пламенем. А когда мы увидели пламенеющие горы – ярко флуоресцирующие в свете Альтагейзе-9, преломляющие и проводящие свет – словно один громадный рубин на горизонте – она сжала мне руку и не стала отпускать. — Всегда мечтала увидеть это… Вечером мы насладились цыплёнком по-абиссински и салатом из нежной красной петрушки. Мы установили шест, и Марина впервые станцевала для нас. Я никогда не забуду этих плавных, возбуждающих движений, от которых внутри словно разгорался вулкан. Ночью я не мог уснуть. Давно выключил свет и лежал молча, глядя в темноту. Зачем мы заказали Марину? Было невыносимо видеть её умопомрачительное тело, ощущать её запах, её тёплое бедро, во флаере касающееся твоего бедра, её волосы, щекочущие тебе щёку – и не иметь возможности коснуться её. Три месяца, Великие боги Глубокого космоса! За три месяца мы можем превратиться в зверей, за три месяца может произойти всё, что угодно. Уверен, и остальных донимали всё те же мысли. Когда долго живёшь бок о бок с людьми, начинаешь их понимать. Я изводил себя снова и снова – до тех пор, пока во мраке не послышались звуки шагов, и чьё-то горячее, пахнущее фиалками тело не оказалось в моих объятьях. — Тссс, — сказала Марина и, несмотря на полный мрак, я уверен – она улыбалась. Её волосы щекотали мне щёку – и я был бессилен против этого прикосновения. — Я осознаю степень риска, — нежно поцеловала мою щёку она, — и я совсем не против. Я давно мечтала о такой работёнке. Она скользнула под одеяло – и меня бросило в жар: на ней не было ничего. Утром мы завтракали в совершенном молчании. Боялись встречаться друг с другом взглядом – все влюбились в одну и ту же женщину. Мы задавались вопросом – ко многим ли этой ночью приходила Марина? Погрузив оборудование, мы полетели к Пизанским горам – величественные скалы из изъеденного ржавчиной металла заметно накренились – словно намеревались упасть на рыжеватые равнины. Наша гостья сидела между Вадимом и Джеком, её лицо раскраснелось, а глаза блестели от восторга. Да, пейзажи на Унынии порой удивительно красивы. Что, впрочем, не оправдывает отсутствия на ней баров, забегаловок, боулинг-клубов и прочих мест, где можно провести время. Почти месяц мы жили в напряжённом ожидании. Марина порой приходила ко мне комнату – а иногда нет: очевидно, забавлялась с другими членами экипажа. Меня мучила ревность – но я понимал, что имею на неё прав ничуть не больше, чем другие. В конце концов, она просто выполняла свою работу. Мы сами подписались на это – и теперь стыдливо отводили глаза, когда встречались взглядом друг с другом. Шёл второй месяц, и мы стали с ужасом осознавать, что Марина вскоре улетит. Никакие баснословные барыши не удержат симпатичную, привлекательную девицу на Унынии-2 более трёх месяцев. И мы снова останемся вдесятером – бравые биологи и красная пустыня. Перелом в настроении произошёл в начале третьего месяца. Мы ходили мрачнее грозовых туч над Перевалом Ньютона – они там клубятся постоянно. Марина поняла нас без слов. Она баловала нас приятными сюрпризами – воздушными платьицами, нежным кружевным бельём, подбадривала пикантными анекдотами. Напряжённость, окутывавшая нас в первые месяцы знакомства, понемногу рассеялась – мы словно стали одной большой семьёй. Конечно, в этом была заслуга нашей красавицы – она умела гасила конфликты, колдовала у кулинарного аппарата, соблазняя нас невероятными блюдами… Мы любили Марину, а она любила нас. На Станции воцарился мир и гармония, омрачённая лишь скорым расставанием. Она покорила нас и неподдельным интересом к геологии – сопровождала нас в каждом вылете, живо интересовалась открытиями, почитывала популярные книги по эволюции планет. Мы не могли представить свою жизнь без Марины. Она стала для нас всем – умелым поваром в соблазнительном передничке, организаторов вечерних посиделок, нежной любовницей, доктором и утешителем наших разбитых сердец. И вот, по истечении трёх месяцев, мы собрались на Зале Церемоний, бледные и взволнованные – чтобы сделать Марине самое важное предложение в нашей жизни – предложение продлить контракт. Глядя на наши расстроенные и перекошенные физиономии, девушка, хихикнув, согласилась. И так мы получили счастье в своё полное распоряжение ещё на год. А затем произошло то, что перевернуло наши жизни раз и навсегда. Однажды я показывал Марине схемы атомного регрессора – важнейшего аппарата для перфузионной добычи руды. И её бедро снова касалось моего бедра. А затем она, увлёкшись, ткнула пальцем в одну из линий на схеме и сказала: — А у модели Х-456 этот контур выстроен по противосхеме. Я выронил чертёж и открыл рот. Ничего подобного нельзя извлечь из учебников для начинающих. Подобное замечание мог сделать только квалифицированный профессионал. Но я… промолчал. А спустя месяц мы планировали над Горами Катастроф, и у нас отказала гидроподача топлива. Автолёт медленно, но неумолимо стал притягиваться магнитными залежами прямо под нами. — Дайте, — внезапно сказала девушка. — Дайте-ка мне ключ на 8-23-11. Иначе мы все расшибёмся в лепёшку. — Дайте ей ключ, — сказал я. И мы все столпились вокруг процессорного антигравитона, где она ловко подкручивала, завинчивала, смещала и уравновешивала детали. Корабль вздрогнул, внутри что-то хлюпнуло – и мы выровнялись, двигатели загудели. Падение остановилось. — Эк я его, — жизнерадостно потрясла разводным ключом обнажённая девушка, перемазанная в машинном масле. Мы молчали. Марина медленно передала нам ключ. — Ох, чёрт, — уронила она лицо в ладони. — Так и знала, что где-то проколюсь. Спустя полчаса она рассказала нам свою историю в конференц-зале. — Я с детства хотела быть геологом, — объяснила Марина. — Поступила на факультет геохимии, окончила с отличием. Но работёнку у нас, на Гетерии-5, отыскать непросто. Поработала немного на Циклопе-8 – но там была скука смертная, провела два-три исследования на Возлюбленно-10, собрала денежки – и переехала на Куртизанку-5 – совсем поблизости от Уныния-2. Она вздохнула и приложила руки к нагой груди. — Я всегда мечтала погрузиться в Уныние. Зарыться в её загадочные геологические пласты. Уныние – планета-парадокс, описанная во всех справочниках по космогеономике. Рабочий персонал станции отбирают тщательнее, чем любовниц для Императора звёздной системы. Планета нашпигована геомагнитными аномалиями, как утка по-чин-чински – яблоками. Она обратила на нас свой пламенный взгляд. — Я решила нанять шаттл и слетать на Уныние за свой счёт – хотя бы посмотреть, раз уж к исследованиям меня всё равно не допустят. Но шаттл ходит только раз в три месяца, а пребывание на Куртизанке – весьма даже дорого. Да и само место на шаттле стоит баснословных денег. Более того, содержимое шаттла, на 90% определяется нуждами базирующихся на Унынии геологов. Я едва не впала в уныние фигурально, но затем меня осенило. Я решила подработать стриптизёршей в местном клубе «Весёлый геолог» – благо внешние данные вполне позволяли. А потом ненавязчиво подкинула спам со мной на электронную почту Такаши. Шанс, что сработает, был один на миллион – но сработало же! Мы долго молчали. — Ну, наука требует жертв, — наконец философски сказал Боб. — Но где ты научилась так здорово танцевать!? — изумился Джек. Марина белозубо улыбнулась. — Для своих бывших парней. По «Стрип-аэробике для желающих похудеть». — Но, чёрт возьми, — наконец, задал вопрос Михаил, который побоялся задать я сам, — Тебе ведь, наверно… было противно с нами? Мы не собираемся тебя принуждать… — С чего бы это? — искренне удивилась наша гостья. Она нежно улыбнулась нам и покачала головой. — На Гетерии-5, откуда я родом, девушке принято выходить замуж сразу за десятерых мужей. Так мы и жили ещё долгий-долгий год, только на этот раз Марина принимала участие во всех наших обсуждениях, мы доверяли ей самые высокоточные приборы и даже включили её имя в несколько научных статей, под видом «стороннего консультанта». А затем компания «Редкие руды» неожиданно развалилась, выплачивать неустойку нам никто не стал, выплата денег на научные исследования прекратилась, и жизнь на Станции остановилась сама собой. Ходили слухи, что филиал «Редких руд» на Унынии хочет перекупить мегамонстр галактических корпораций – «Сверхредкие руды», но нам до этого уже не было никакого дела. К чёрту Уныние! Пяти лет нам вполне хватило. Моя бывшая команда разбрелась кто куда. Барт устроился работать в «Институт неземной химии», где, по слухам, почти нет мужчин – один симпатичные аспирантки; Такаши сменил профиль – и работает ныне в индустрии развлечений. Борис открыл на Копернике небольшой бордель, а Андрей – прославился как известный автор эротических рассказов. Про остальных я ничего не знаю. Что касается меня – я сделал в точности что хотел: прикупил себе домик на Куртизанке-5 и каждую ночь тискаю хорошеньких жриц любви. Даже пяти лет работы на «Редкие руды» вполне хватило для этого. Хорошо, что у меня неревнивая жена. Когда я сделал предложение Марине, она согласилась, но попросила заменить девять недостающих мужей девятью девушками, поскольку «от парней в таких количествах она немного устала». Что ж, я ничего не имею против. Мы уже нашли Бекки и Тиру, а за остальными, думаю, дело не станет. Порой я смотрю, как восходит на горизонте круглый диск Уныния. Я вложил значительную часть заработанных денег в акции «Сверхредких руд» – и не прогадал. Они собираются начать широкомасштабную разработку Уныния – но я туда более ни ногой. Я лежу на шезлонге, моей ноги касается тёплая нога Марины, в моей руке – бокал с полосатым коктейлем и зонтиком. Смотрю на неё – и она улыбается мне. И я понимаю – что совершенно счастлив. Анна Тищенко Агата Париж, 16 сентября 2014 г. Осенний дождь хлестал тугими струями, вспенивая потоки воды вдоль тротуаров, врезался, разбиваясь хрустальными брызгами о крыши домов - стеклянных и черепичных, бетонных и каменных, таких разных в Париже. Толпа репортеров беспокойно топталась у здания аукционного дома на площади Тюильри, но тщетно - тот, кого так жадно желали они поймать, вышел черным ходом, осторожно, стараясь не привлекать к себе внимания случайных прохожих, сел в свой черный бентли, но не успел он повернуть ключ в замке зажигания, как задняя дверца в машине хлопнула, и на сидении оказалась худенькая, насквозь промокшая девушка в сером плаще. Удивленный, рассерженный, он повернулся к непрошенной гостье и уже собирался сказать что-то резкое, но увидел побледневшее от волнения личико, умоляющий взгляд бледно-голубых глаз и обычный, такой непривычный в наши дни кожаный блокнотик, который сжимали покрасневшие от холода тонкие пальцы. Именно эта деталь, зеленый блокнотик из потертой кожи и ручка вместо привычного для журналистки планшета, заставила его осечься на полуслове и вопросительно взглянуть на гостью. Этого оказалось достаточно. - Месье Чернофф? - она с трудом выговорила непривычную русскую фамилию. - Мари Гранде, газета «Вечерний Париж». Простите мою дерзость. Всего несколько слов! Умоляю вас, если б вы знали, чего мне стоила попытка поймать вас! - Хорошо, - он устало провел рукой по совершенно седым, столь резко контрастировавшим с молодым, красивым лицом, волосам. - У вас шесть минут. Я довезу вас до метро, и пока мы едем спрашивайте. Она заторопилась: - Ваши картины... Сегодня все они были проданы по невозможным для современного и такого молодого художника, ценам. Чем вы объясняете ваш успех? - Людей всегда притягивает жестокое и прекрасное. Когда же они слиты воедино... - Об этом мой следующий вопрос: сюжеты ваших картин приводят в ужас, - она по-детски нахмурила брови, - но на выставке в Вене я видела нечто необычное для вашего творчества - портрет девочки в белом платье. Я знаю, вам неоднократно предлагали его продать. Кто она? Он не отвечал. Дождь слезами стекал по стеклам, к которым льнула ночная мгла. Девушка несмело придвинулась ближе и спросила, совсем уже тихо: - Когда это случилось? - Пятнадцать лет назад... Санкт-Петербург 31 октября 1999 г. - Паша, - мама повернулась к нему, улыбаясь, - тебе нравится наш новый дом? Он поднял взгляд на окна второго этажа красивого особняка девятнадцатого века. Немолодой, суетливый посредник пояснял, показывая на чернеющий в летних сумерках фасад: - Вот эти горящие окна - соседняя квартира, а следующие пять - ваши. - Шесть, - уточнила мать, вздернув тонкие брови. - Нет, пять. Я знаю, это странно, но и по плану в каждой квартире только пять окон, вот. Он протянул какие-то бумаги, и они начали тихо спорить, Павел же, не отрываясь, смотрел в отливавшие опаловой матовостью окна и в особенности в то, на плане отсутствовавшее. И вдруг вздрогнул, потому, что мог поклясться - на мгновение к стеклу прильнуло детское личико, фарфоровобледное, с расплывавшейся темнотой в области глаз. Посредник отдал ключи, и они с мамой еще раз подивились необыкновенно низкой цене, по которой удалось купить эту замечательную квартиру, к тому же с мебелью и обстановкой, оставшейся от первых ее хозяев. Поднялись по широкой каменной лестнице, пока возились с ключами, дверь соседней квартиры отворилась и на площадку вышла пожилая женщина, остановилась, с усмешкой наблюдая за ними. - Здравствуйте, мы ваши новые соседи, - весело поприветствовала ее мама. - К сожалению, ненадолго, - странная улыбка появилась на лице пожилой женщины. - Простите? - Не вы первые квартиру эту покупаете. Да только никто в ней не задержался, проклята она. Уж я-то знаю, моя мать тут горничной служила. Мама пожала плечами, и они вошли в темный коридор, и словно холодом могильным повеяло, когда захлопнулась входная дверь. Прошли по залам, включая свет, благо предыдущие жильцы заменили восковые свечи в бронзовых настенных канделябрах на электрические. Скрипел вощеный паркет, в люстрах тускло сверкал венецианское рубиновое стекло, на полках стояли книги в переплетах тисненой кожи, а беккеровское пианино лишь ждало прикосновения пальцев, а когда Павел увидел портреты, у него, мечтавшего стать художником, просто дух захватило. Вещи уже были распакованы приходящей горничной, заправлены новым хрустящим сатином постели, стоял новенький сосновый мольберт в гостиной а на каминной полке скалили пылающие рты хеллоуинские тыквы. - Павлуша, смотри, как папа обо всем позаботился, - мама сдернула покрывало со старинного, венецианского зеркала и стояла, взбивая рыжеватые, тщательно уложенные локоны, - он сам, правда, только через неделю приедет. Дела, ну ты понимаешь, - она поправила макияж. - Знаешь, я тут к подруге сегодня в гости собираюсь, будем хеллоуин отмечать. Наверное, задержусь. Ты же не боишься один остаться, правда? Ты совсем уже большой мальчик, двенадцать лет! - Тринадцать, - возразил он захлопнувшейся двери. Ну и ладно. Спать совершенно не хотелось, так почему бы не сейчас? Он достал планшет, сепию и начал устраиваться напротив великолепного портрета в гостиной, изображавшего женщину, чьей стати могли бы позавидовать и королевы. Черноволосая, стройная, красивая южной, испанской красотой, она была бледна той особенной бледностью, что отмечает женщин, в чьих жилах течет голубая кровь. Павел уже набросал лицо, плечи, тонкие благородные руки, как его внимание привлек странный звук. Cловно что-то скреблось, царапалось в соседней комнате. Удивленный, озадаченный, он прошел в кухню. Неужели крыса? Все смолкло. Но едва он сделал следующий шаг, что-то хрустнуло под ногой. Павел нагнулся и поднял с пола... кисточку. Потускневшая от времени, сломанная, она еще хранила следы пронзительно-яркой киновари. Поднимаясь, он увидел тонкую, углубленную линию, идущую вверх по стене, потом вправо и вниз. Звук возобновился. Тихий вздох, потом словно кто-то провел ногтями по стене, разделяющей их. Павел отпрянул с бьющимся сердцем. Дверь! Перед ним, за толстым, многослойным покровом обоев дверь в замурованную комнату. Но... что же это за ней? Он отшатнулся и опрометью бросился обратно в гостиную. Комната встретила его успокаивающей тишиной, мерным тиканьем высоких напольных часов, уютным и ярким электрическим светом. Он не сел, упал за мольберт, бросив взгляд на рисунок, и тут кровь застыла в его жилах. Потому, что лицо женщины на рисунке за время его короткого отсутствия изменилось. Что это?! Черты ее лица исказились, в них сквозил ужас, вокруг глаз залегли глубокие тени, тонкие трещины, как кракелюр, что покрывает полотна старых мастеров, покрыли ее лицо и тело, а от коралловых губ протянулась вниз дорожка крови. На бумагу упала капля воска. И еще одна, и другая. Он поднял голову. От канделябра на стене. Но ведь там были электрические свечи! Обернувшись, он увидел, что изменилась и сама комната. Полыхнуло огнем красное венецианское стекло, он почувствовал запах цветов и тут же увидел их – тяжелые махровые камелии в китайских вазах, комната озарилась мягким светом вспыхнувшего камина, а на стенах появились высокие зеркала. Как вдруг резкий порыв ветра распахнул французское окно, которое вело на крохотный балкончик. Наваждение исчезло так же внезапно, как и появилось. Павел поморгал растерянно, рассматривая вновь ставшую привычной комнату, перевел взгляд на распахнувшееся окно и заметил там какое-то движение. Он вышел на балкон и увидел всего в паре метров от себя женщину. Вцепившись в перила с такой силой, что побелели косточки на ее тонких руках, она очень медленно, словно во сне, нагибалась все ниже и ниже… над шумной улицей. Лица ее он не видел, его скрывал водопад матово-черных волос. Он хотел окликнуть ее, но тут она сама повернула голову, и лицо ее исказилось в немом крике. Она с усилием оттолкнулась от перил и упала вниз. Вскрикнув, Павел глянул на серую мостовую, но там никого не было. Отшатнувшись, он отступил назад в комнату и захлопнул окно. И тут он услышал детский плач. Тихий, но такой горестный, что не раздумывая, Павел бросился в кухню. Звук шел из-за заклеенной стены. На мольберте лежал макетный нож, он, не глядя схватил его и начал лихорадочно вспарывать обои. Старая бумага легко поддавалась с сухим треском и падала лохматыми обрывками на пол. Через минуту он стоял перед закрытой дверью, ручка на ней была грубо сбита, но между дверным полотном и рассохшимся косяком образовалась щель. Павел просунул туда лезвие, и только тут заметил, что он держит в руке. Вместо своего макетного ножа он сжимал в руке старый, массивный нож, которым пользуются портные. Все лезвие было испачкано чем-то бурым. И тут дверь сама собой отворилась. В лицо повеяло холодом и той особенной сухостью, которая бывает в домах, которые давно покинули. В комнате никого не оказалось, в этом он был уверен – прямо за окном был уличный фонарь, заливавший все помещение пронзительным, мертвенно-белым светом. Детская! И явно принадлежала девочке. Вся мебель светлого дерева, у левой стены небольшое трюмо, а на столешнице оставленные маленькой хозяйкой кружевные перчатки. Весь интерьер призван быть легким, солнечным, отчего же ему так жутко? И кажется, что совсем живыми, блестящими глазами следят за ним запыленные плюшевые медведи и кошки. У стены он заметил кое-как поставленные высокие зеркала. Видимо те, из гостиной, подумал он. Странно... Павел подошел ближе. Поверхность зеркал потемнела от времени, пошла черными пятнами, почти не видно собственного лица в этом мутном, пепельном мареве. Некоторое время Павел вглядывался в темную, неровную зеркальную гладь и, когда уже отвернулся, взгляд уловил какое-то движение. Он снова посмотрел в зеркало, и мог поклясться, что на долю секунды увидел лицо седой женщины за своим плечом. А это что? Он поднял со стола маленькую, обшитую кожей книжечку, раскрыл и прочел на форзаце «Агата». Так вот как тебя звали. А почерк твердый, с сильным нажимом, такой необычный для девочки. Он начал перелистывать страницы и перед ним замелькала крыльями бабочки чужая жизнь. Милые, детские забавы, пикники, маленькие секреты… Но было и другое. 17 января 1914 г. «Сегодня мы возвращались из церкви, и у дверей нас ждала женщина. Когда папа вышел, она бросилась перед ним на колени, прямо на улице и просила его подождать еще. Это было так ужасно! Мама, как и всегда в таких случаях, очень расстроилась. Папа говорит, это его работа, и если люди занимают у него деньги, то должны возвращать. Конечно это так, но мне так жалко их, они такие несчастные!» Что-то зашуршало за спиной у Павла и с шумом упало на пол. Он резко обернулся. Очевидно, сквозняк послужил причиной того, что с журнального столика упала и рассыпала по полу пожелтелые листы картонная папка. Рисунки. И какие! Потрясенный, Павел залюбовался чистотой линий, столь совершенных и свободных, что сделали бы честь зрелому мастеру. И никаких следов исправлений или линий предварительного построения. Он бережно начал складывать по датам рисунки, подписанные той же твердой рукой, что писала дневник. Сюжеты самые незатейливые – вот кот, греющийся у камина, вот, по-видимому, ее мать, сидящая в кресле с каким-то рукоделием. Павел вздрогнул, вспомнив полный отчаяния и боли взгляд ее кастильских очей и то, как медленно ее тело наклонялось вниз, навстречу мостовой. А это, наверное, отец. Какой тяжелый взгляд! Худой, жилистый, с хищным ястребиным носом, и необычно светлыми, пронзительными глазами. Дальше пошли пейзажи, но… Что это?! От следующего рисунка ему стало не по себе. Была изображена гостиная, свет, мужчины во фраках и женщины в бальных платьях, а по центру стояла женщина с ножом в руке, седые волосы растрепаны, а глаза горели такой безумной ненавистью, что у Павла холодок пробежал по спине. Он больше не мог оставаться в этой комнате, схватил папку и дневник и поспешно вышел. И не заметил, как вместе с ним что-то еще проскользнуло в кухню. Но не успел он и шагу сделать, как свет в квартире мигнул и погас. Дрожащими руками он поспешно нашарил выключатель – не работает! Он достал из тыквы свечу и пошел в кабинет. Там хотя бы нет портретов, и комната небольшая, светлая. В кабинете на стене висело большое зеркало, задернутое чехлом, Павел сдернул его, все закрытое и неизвестное сейчас было неприятно. Взглянул на себя, отраженного покрытой черными пятнами зеркальной поверхностью... И прямо за своей спиной увидел ее. Ноги приросли к полу, язык прилип к гортани, но он все-таки смог повернуться и посмотреть на светловолосую девочку, стоявшую перед ним. - Спасибо, что выпустил меня. Голос тихий, словно бы издалека. Через несколько секунд Павел что было силы барабанил кулаками по двери соседней квартиры, игнорируя внушительных размеров дверной звонок. Хозяйка открыла почти сразу, посторонилась, давая пройти. - Можешь рассказать мне все – не удивишь. Меня, кстати, Натальей Ивановной зовут. На маленькой кухне уютно горел свет, вся обстановка дышала изяществом и элегантностью, но скатерть на столе поблекла от множества стирок, венский стул, на котором сидел Павел, шатался, а чашка сервского фарфора обнаружила маленькую, тонкую трещину. Павел немного расслабился, допивая вторую чашку чая и закончив свой сбивчивый рассказ. - Ее рисунки? – Наталья Ивановна кивнула на папку, которую Павел принес с собой. - Да… - Талантливая девочка была, мне мать рассказывала. Отец любил ее безмерно, как и жену. Злой человек был, жестокий, а жену и дочь любил, и такое бывает. Многих, ох многих людей он сделал несчастными, оно и понятно – ростовщик. На любые мольбы у него ответ был «Каждый должен платить по счетам» - Не знаете, кто это? – Павел протянул ей рисунок с женщиной в бальном зале. Незакрепленная сангина, которой он был выполнен, смазалась, очевидно, когда он поспешно захлопнул папку, и теперь казалось, что лист залит кровью. - Сама не видела, но догадываюсь. Тебе еще чаю налить? Нет? Ну слушай. Много горя принес людям этот Потоцкий, такая фамилия, кстати, была у хозяина вашей квартиры. Но самый большой грех на душу взял, погубив корнета Роганова. Он взял большую ссуду, что бы лечить жену и сына. Потом полк его перевели, уехал он, ненадолго, а семья здесь осталась. И не смог он вовремя расплатиться. Ну, приставы их из дома и выгнали. Погибли и жена и сын, а сам Роганов, узнав об этом, застрелился. И осталась на всем белом свете от их семьи только мать его. Пришла она в дом к Потоцкому, а у того праздник был, день рождения дочери. Вошла в зал и сказала: «Я все, что тебе дорого, отниму у тебя, как ты у меня отнял». Да там, при всех, горло себе перерезала. Павел опустил взгляд на рисунок и вздрогнул, потому, что показалось ему, как на мгновение губы женщины исказились в зловещей усмешке. И смутное воспоминание неприятным холодком поползло по спине - отражение седой женщины в мертвых зеркалах. Старушка меж тем продолжала: - Вскоре Агата маленькая умерла от непонятной болезни. А мать ее тосковала очень, все в ее комнате сидела, плакала. Ну, Потоцкий однажды и замуровал эту комнату Тем же вечером она с балкона и кинулась. Да он и сам недолго после того прожил… Ты, Паша, оставайся у меня на ночь, она бросила проницательный взгляд на уставшего, задумчивого Павла. - Нет, – Павел поднялся. – спасибо вам большое, но я пойду. Он почти без страха вернулся в темную квартиру. Агата стояла у его мольберта и с любопытством рассматривала рисунок. - У тебя чудесные рисунки. Мне будет их не хватать. - Почему это? – он решился подойти ближе. - Вам нужно покинуть это место. Эта женщина никогда не успокоится и вас до беды доведет. Ведь она все еще здесь, ты чувствуешь? – Агата подняла на него большие, прозрачные, как вода глаза. - Но что ей нужно? Она ведь все, что хотела… - Нет, не все. Сними эту картину. Павел послушно снял со стены пастораль в тяжелой бронзовой раме. За ней обнаружилась ниша, вся затянутая паутиной и в глубине ее хрустальная шкатулка, полная каких-то черных блестящих камней. И когда откинулась тяжелая хрустальная крышка, показалось Павлу, что в углу кабинета шевельнулась, ожила на мгновение тьма, сгущаясь, плотнея и приобретая человеческие очертания. Он отвел глаза. - Это черные бриллианты, – Агата скользнула по камням равнодушным взглядом. Они были настоящей папиной страстью, все заработанные деньги он превращал в них. – Но если мы даже каким-то чудом сможем отдать их этой женщине, это же ничего не исправит. - Верно. Но каждый должен платить по счетам. - А ты знаешь, как позвать ее? - Конечно. Ты ведь тоже видел ее в зеркале? Как и я. многие годы... - Агата опустила голову, и он не увидел, физически почувствовал ее страх. И одиночество. Через несколько минут Павел, следуя ее указаниям повесил на место спрятанные в детской зеркала, они, расположенные друг напротив друга, образовали как бы зеркальный коридор, освещенный единственной свечой, поставленной по центру, возле шкатулки с камнями. Меж них протянул красную шерстяную нить. Агата передала ему нож, тот самый, который много лет назад оборвал жизнь несчастной женщины, а сегодня освободил девочку. Она случайно дотронулась до его руки легким, невесомым касанием. Руки у живых теплее и грубей, почему-то подумал он. - Ты перережешь нить, как только я скажу, хорошо? Он кивнул и остался стоять, вглядываясь в узкий прямоугольник тьмы в конце коридора. Тишина стояла такая, что давила на уши, но вдруг странный звук - будто что-то скользит по стеклу, и в глубине зеркального колодца появилось неясное движение. Остолбенев, Павел расширившимися глазами глядел, как к ним с ужасающей быстротой ползет, хватаясь за зеркальные края, как за ступени, нечто напоминающее человека. Голова на необычно подвижной шее, все более оформлялась, все резче проступали черты, и темные провалы глаз уставились прямо на Павла. Нож выпал из ослабевших пальцев. - Паша! - раздался пронзительный крик Агаты, а тварь тем временем уже схватилась за зеркальную раму. Дальнейшее напоминало кошмарный сон, когда хочешь и не можешь проснуться. Он видел, как не к шкатулке, а к нему тянулись страшные, разорвавшие зеркальную гладь руки, как навалилась всем худеньким тонким телом Агата на тяжелое зеркало, и оно сорвалось со стены, взорвавшись об пол фонтаном хрусталя, серебра, бриллиантов, и все это обдало его тело, как кровью... Париж, 16 сентября 2014 г. Павел поставил машину во дворе одного из тех неприметных старых особняков, которые вместе с их тенистыми садами, розами и жимолостью и создают ту особую прелесть Парижа, которую так любят новеллисты. Вошел в дом, бросил ключи на подзеркальник, стянул через голову мокрый от дождя свитер и крикнул в темноту: - Агата! Я дома. Татьяна Вяткина Мы и сами День не предвещал ничего необычного. С самого утра все шло как всегда: сначала на работу ушел муж, потом поднялась Светлана и не спеша стала собираться на работу. Возле подъезда встретилась с любимой подругой Таей, и начался их утренний моцион. Надо сказать, что подруги уже несколько лет начинали свой трудовой день с приятных непродолжительных прогулок по набережной города, инициатором которых была Тая. Лет девять назад она предложила каждое утро выходить из дома пораньше минут на двадцать и не спеша прогуливаться перед работой. Светлана сначала скептически отнеслась к этой затее, очень уж не хотелось двадцать минут сна терять из-за прогулок. Но удивительно – эти несколько приятных минут перед рабочим днем в любую пору года и при любой погоде стали для женщин настоящими сеансами психотерапии. За это время женщины успевали решить немало важных вопросов, высказать друг другу слова поддержки, а иногда и всплакнуть. Вот и сегодня подруги отправились по знакомому маршруту. Шли не спеша, делясь впечатлениями вчерашнего дня и вечера, рассказывая о мужьях, детях, внуках. Знакомый маршрут привел их на городскую набережную. Они не торопясь дошли до берега, полюбовались на реку, уже полностью освободившуюся от зимнего панциря, порадовались близкому наступлению настоящей весны, повернулись, чтобы идти обратно и вот тут… - Света, ты что-нибудь понимаешь? – Тая испуганно схватила подругу за рукав пальто и глазами полными недоумения и ужаса уставилась на громадного красавца-тигра, спокойно стоящего перед ними. - Н-н-ничего… - только и смогла произнести Светлана. - Откуда он взялся? – Более смелая и активная Тая быстрее пришла в себя и взяла инициативу в свои руки. - Главное – не бояться, надо показать свою смелость, - прошептала она и громко спросила: - Ну, и откуда мы взялись здесь такие необыкновенные? - Я – исполнитель ваших желаний, - приятным баритоном неожиданно ответил тигр. - Ой, мамочки, я сейчас упаду, - прошептала белыми как мел губами Светлана. – Догулялись, кумушки. - Может мы свихнулись? – Тая посмотрела на подругу и резюмировала: – Сразу вдвоем в одну минуту – нет, это не реально Подруги сцепились руками, прижались друг к другу, как сиамские близнецы, и были уже готовы к страшной участи быть съеденными говорящим тигром. Однако тигр терпеливо стоял, внимательно наблюдая за ставшими единым целым, подругами. - Света, обрати внимание, он не собирается нас есть. И вообще, про какие он там желания говорил? Ведь говорил? – внезапно засомневалась Тая. – К-кажется, – все еще заикаясь, ответила Светлана. - И что нам теперь делать? – спросила Тая у полосатого красавца. – Как нам пойти на работу? Понимаешь, мы опаздываем уже. - Это ваше желание? – оживился тигр. - Какое желание? – опешила Тая. - Пойти на работу, - спокойно ответил тигр. - Света, ты что-нибудь понимаешь? – нервно прошептала Тая и не дождавшись от подруги, находящейся в ступоре, дельного ответа, взяла инициативу в свои руки: - Нет, уважаемый тигр. Пойти на работу – это не наше желание. Сейчас мы придумаем что-нибудь получше, правда, Света? Светлана молча кивнула головой. - Да, я забыл сказать, - тигр поднял переднюю правую лапу и торжественно произнес: - У вас есть возможность загадать ровно три желания. И как вы уже, наверно, догадались, эти желания должны быть общими. - Общими? – хором спросили подруги. Даже у Светланы от такого условия прорезался голос. - Нет, ну надо же, в кои веки досталась такая возможность и та урезается на пятьдесят процентов, возмутилась прагматичная Тая. - Да ладно, Тая, не кипятись, ведь могли бы и вообще не встретить этого красавца, - стала успокаивать подругу Светлана. - Нет, не могли бы, - вмешался тигр. – Вы своими ежедневными прогулками протоптали защитную оболочку волшебства, и теперь мне приходится тут с вами возиться. - Нет, я дурею. Светик, ты что-нибудь понимаешь? – нервно засмеялась Тая. - Ясно одно – мы влипли со своими прогулками. Кому-то намозолили глаза и вот над нами решили постебаться, - вынесла решение Светлана. – И как мы можем, уважаемый, проверить, что вы из какого-то волшебства к нам пожаловали? Может у вас внутри просто батарейки какие-то стоят, и вы нам тут хухры-мухры всякие вешаете на наши нежные уши как говорящий хомячок? – уже совсем пришла в себя Светлана. – Не боись, Тая, я во всех детективах с самого начала знаю конец. У меня «чуйка», как говорил Митяй. - Какой Митяй? Что ты несешь? – заволновалась Тая. - Да из «Сватов», что ты не помнишь, что ли? Так что, уважаемый, предъявите доказательства вашей состоятельности, - чуть ли не приказным тоном произнесла Светлана. Тигр секунду смотрел ей в глаза, а потом неожиданно открыл громадную пасть со страшными клыками и так рыкнул, что у подруг подкосились ноги. - Ой, мама дорогая, на такой звук никаких батареек не хватит, - прошептала Светлана. – Ну, хорошо, сейчас мы придумаем желание. - Давай попросим много денег, очень много, - предложила Тая, - решим все свои проблемы и проблемы детей. - Согласна, - почему-то прошептала Светлана. - Совсем забыл сказать, - неожиданно вмешался в их обсуждение тигр. Есть одно условие при выполнении ваших желаний. - Какое? – хором спросили подруги. - После исполнения желаний вы должны больше никогда не встречаться друг с другом. - Это как? – опять хором спросили женщины. - Это значит, что исполнение желаний произойдет в обмен на вашу дружбу, - невозмутимо произнес тигр. Секунду помолчав, женщины возмущенно фыркнули, посмотрели друг на друга, а потом опять хором, как сговорившись, крикнули: - Да пошел ты… в свое волшебство! И что удивительно, тигр вдруг как-то тихонечко заколыхался и стал вроде как растворяться в воздухе. Через несколько секунд от него не осталось и следа. Видимо, отчалил в свое волшебство. - И что это было? – Тая недоуменно смотрела на место, где еще совсем недавно стоял тигр, предлагавший решение всех проблем. - Может, мы покипятились? – неуверенно произнесла Светлана. - Какое «покипятились»? Бегом на работу, а завтра без десяти восемь встречаемся, как обычно, и никакие тигры с их чудесами нам не нужны. Мы сами чудесницы хоть куда! - Ну, подруга, обожаю тебя! Что б я без тебя делала? – Хохоча, Светлана потянула Таю за руку. Быстрей шевели булками, а то опоздаем…