Рефлексии о рефлексиях, или Детские истории зрелого историка

И.В. Нарский
Рефлексии о рефлексиях,
или Детские истории взрослого историка
«Попытки найти отчетливый образ на ковре наших
сочинений могут показаться так же обескураживающими, как
попытки искать его в нашей жизни; но вплести этот образ post
facto… – это всегда искушение».
К. Гирц1
Прежде всего, необходимо объяснить, почему я рискнул обратиться столь
деликатному занятию письменных публичных размышлений о собственном завершенном
исследовательском проекте без принуждающих к тому внешних обстоятельств вроде
отрицательных рецензий или организованного коллективного обсуждения на страницах
журнала. Для этого было как минимум три причины. Во-первых, мой первоначальный
замысел проанализировать на конкретном примере стратегии использования приватной
фотографии как исторического источника привел к изначально незапланированному
результату – созданию книги, в значительной степени посвященной советскому детству2.
Во-вторых, книга вызвала большое количество (преимущественно неофициальных)
реакций, полученных мною от читателей, что заставило меня постфактум интенсивно
размышлять о специфике жанра уже изданного труда и особенностях его рецепции. Втретьих, в ходе этих размышлений возникли определенные соображения по поводу
возможности включить индивидуальный проект в социально-культурный контекст, более
широкий, чем собственно историографическая традиция. Таким образом, рефлексии об
исследовательском опыте в данном случае не предлагают некий образец для подражания, а
представляют собой попытку обсудить более общие проблемы создания и изучения
детских текстов, а также стратегии репрезентации (советского) детства в историческом
исследовании.
1. «Детские» тексты, занимающие примерно четверть объема «Фотокарточки на
память», возникли, конечно, не случайно, а в результате намерения исторически
контекстуализировать (мое собственное) детское фотоизображение 1966 г. В рамках
внешней критики фотографического источника закономерно обнаружилась задача
создания дополнительного «источника», позволяющего взглянуть на обстоятельства
возникновения и бытования конкретной фотографии из перспективы участвовавшего в
фотографической ситуации ребенка. При этом я оказался в затруднительном положении. С
одной стороны, я ясно осознавал и счел необходимым предупредить читателя (с. 481), что
мои воспоминания о детстве не являются аутентичными детскими3, а также прибегнуть,
2
для более эффективного контроля над исследовательским процессом и чтением, к ряду
технических приемов, помогающих преодолеть иллюзию «подлинности» источников. Это
– структурирование рассказов о детстве, нарушающее «биографическую иллюзию» (Ж.-К.
Пассерон) о телеологической линейности превращения ребенка во взрослого; составление
текстов от третьего лица; их обрамление справочными обзорами о проблемах памяти,
детской психологии и пр.; прямые указания на использование традиций и стереотипных
формул литературы о детстве; сознательное столкновение общепринятых и табуированных
сюжетов в описании переживаний и поведения ребенка. С другой стороны, мне хотелось
максимально усилить «эффект реальности» «детских» текстов, «вытащить на поверхность
то, что представляется убедительной исторической действительностью»4, введя в
воспоминания о детстве аутентичные материалы, бытовые детали, стилистику детской
речи. Признаюсь, в тех случаях, когда в текстах повествовалось о событиях и
переживаниях, которые я до тех пор оберегал от обсуждения даже с самыми близкими
людьми, преодолеть обаяние «подлинности» собственных воспоминаний мне не удается по
сей день5.
2. В читательской аудитории книга вызвала трудности с определением ее жанра6.
Она
оценивается
как
отмеченное
«парадоксальностью
жанра»
«историческое
исследование, хотя и особого рода» (И. Кукулин), как «экспериментальная книга» (С.С.
Секиринский, Э. Кон), напоминающая «различные жанры литературы нон-фикшн» (Г.А.
Янковская), а также как воспоминания, исповедь, художественная проза7 и даже «готовый
киносценарий». В контексте истории детства стоит упомянуть два момента в рецепции
«Фотокарточки на память». Во-первых, читатели обратили внимание на (сознательно
созданную) стилевую разноголосицу сквозных тематических линий книги («Дневник
исследователя», «Фотографическая тема», «Детские воспоминания», «Семейные истории»
и др.), иногда оцененную как недостаток. Причем очевидна зависимость оценок от
культурного опыта читателя. В то время как С.С. Секиринский заметил контраст между
теоретически перегруженными, по его мнению, исследовательскими эссе и эмоционально
захватывающими «детскими» текстами, Э. Кон счел, что бытовые подробности «детских»
историй более интересны автору, чем читателю. Американский рецензент приводит в
качестве такого малоинтересного примера детальное описание интерьера квартиры
бабушки и дедушки, которое российский читатель, напротив, оценил, как «абсолютную
удачу». Интересно, что некоторые из российских читателей, начавшие читать книгу как
пособие по визуальной истории, вскоре увлеклись именно детской темой, с удовольствием
«выковыривая» соответствующие эссе, «как из булки изюм». Видимо, «эффект
реальности» (и узнавания) оказался наиболее действенным для читателей – бывших
3
советских детей, с удовольствием «примеряющих на себя» авторские воспоминания о
советском детстве. Во-вторых, от рецензентов не укрылось то, что «тон и аура этой книги
неисправимо ностальгичны» (Г.А. Янковская). Действительно, ностальгическая окраска
«детских» историй сознательно заострена в связи не только с эмоциональным накалом
темы, но и с убеждением, что распространенный в 1990-е годы подход к «счастливому
советскому
детству»
как
к
исключительно
государственной
пропагандистской
конструкции, жестко противостоявшей горькой реальности, оказался естественной
реакцией на прежнюю
идеализацию
советской
действительности, но не очень
плодотворной познавательной конструкцией. Во всяком случае – в отношении советского
детства 1960-х гг. с меньшим грузом бытовых дефицитов и трехмесячными (зачастую
выездными) летними каникулами, проводимыми чаще всего в гостях у родителей отца или
матери.
3.
Представляется
весьма
симптоматичным
появление
в
последние
годы
художественной, публицистической и – пока лишь в начатках – исторической литературы
внуков о бабушках и дедушках8. Ностальгия внуков проявляется и за ее пределами.
Показательно, что Ю. Слезкин посвятил своим бабушкам нашумевшую книгу о ХХ веке
как «еврейском веке»9. Исследование о советском детстве А.А. Сальникова «писала о
своих бабушках и дедушках, чье детство пришлось на мятежные 1910 – 1920-е годы»10.
Авторов-внуков роднят общие черты. Во-первых, большинство из них родилось в
послевоенное 15-летие11. Они – внуки бабушек и дедушек, которые родились, как правило,
на рубеже XIX – XX вв. Это поколение с дореволюционной социализацией находилось с
внуками в тесном эмоциональном контакте и делилось с ними своим прошлым, знание о
котором чаще всего было недоступно их детям в сталинскую эпоху. Два события, иногда
совпадавшие по времени, разорвали связи «дедов» и «внуков»: гибель СССР и уход
старшего поколения из жизни.
Во-вторых, литература внуков ностальгична (но не антикварна). Не следует
забывать, что на рубеже ХХ – XXI вв. внуки из возраста «инициатив» (30 – 45 лет), в
терминологии Х. Ортеги-и-Гассета, начали вступать в «век облачения властью» (45 – 60).
Можно предположить, что этот переход и является моментом, с которого фиксация
воспоминаний, связанных с дорогими стариками и собственным детством, стала
восприниматься как экзистенциальная потребность. Есть основания полагать, что
литература «внуков» о собственном советском детстве и о ХХ веке своих предков, их
семейные истории на фоне Истории с большой буквы по мере ухода живой «натуры», в
течение ближайших двух десятилетий (по крайней мере до перехода 50-летнего рубежа
последним поколением советских детей) будет иметь хорошую конъюнктуру.
4
4. Социально-культурный фон нынешнего повышенного интереса к советскому
детству позволяет осознать одну из главных трудностей, с которой сталкиваются его
современные российские исследователи: они оказались в невозможной, на первый взгляд,
ситуации аборигенов, ставших своими собственными этнографами12. В такой ситуации
оказываются представители наук об обществе и человеке – очевидцы смены эпох.
Ситуация современных российских историков отнюдь не аномальна. В подобное
положение попали, например, европейские историки по окончании Первой мировой
войны, когда даже медиевисты обратились к изучению событий, свидетелями и
участниками которых они являлись, или нынешние исследователи Холодной войны.
Плюсы и минусы применения этнологического инструментария к изучению
«чужой» и «своей» культуры, в том числе истории детства13, хорошо известны. Ключевой
недостаток исследования феноменов «родной» культуры антропологом или историком
состоит
в
«соблазне
выдать
за
объективную
и
универсальную
точку зрения,
обусловленную жизненной историей и социальной позицией исследователя…»14 Как этот
соблазн преодолеть – вроде бы тоже понятно: с помощью интенсивной и неусыпной
рефлексии исследователя по поводу собственной включенности в исторический процесс15,
за счет контролируемой инструментализации «памяти сознания и тела»16.
Однако как воплотить эту установку в конкретном исследовании? Поборники
культурной истории неоднократно высказывали предложения по этому поводу, корректно
обобщенные
следующим
образом:
«…рефлексия
историка
по
поводу
своей
исследовательской практики порождает особую этику и эстетику культурной истории.
Наряду с уважительным отношением к своим героям из прошлого, с которыми историк
ведет равноправный диалог без примесей патерналистской назидательности, это
проявляется во внимании к читателю через придание научному тексту литературных
достоинств и введение в него не только изложения научных результатов, но и самого
процесса исследования, включая описание использованных подходов»17. Диалогичность,
допуск в исследовательскую лабораторию, включение в текст автобиографических
размышлений и пользование языком, «понятным и за пределами научных языковых игр»18
– черты классических образцов культурной истории последних трех десятилетий
(созданных под влиянием ставших хрестоматийными работ К. Гирца, М. Фуко и К.
Гинзбурга).
История советского детства представляется одной из наиболее подходящих
экспериментальных «площадок» для целенаправленной апробации такого подхода,
который я бы обозначил как «лирическая историография». Ее принципиальной установкой
могло бы стать наличие в тексте фигуры активного автора – не бесстрастного арбитра, а
5
заинтересованного участника исторического процесса, создающего эффект реальности и
одновременно раскрывающего технологию его создания, провоцирующего читателя на
сопереживание и дискуссию, словом – обнажающего и использующего свой личный опыт
в контролируемом исследовательском процессе и изложении его результатов.
Вряд ли этот подход, нуждающийся в детализации и проработке и ставящий перед
исследователем весьма непростые задачи, получит в научном цехе широкое признание и
применение. Но рискнуть можно. Тем более что большинство российских историков,
занимающихся историей советского детства и находящихся в возрасте «инициатив» и
«облачения властью», в прошлом – советские дети. Их индивидуальная «память сознания и
тела», при определенной «настройке», могла бы стать не только эффектным, но и
эффективным орудием в их исследовательском арсенале.
Гирц К. Интерпретация культур. М., 2004. С. 5.
Нарский И.В. Фотокарточка на память: Семейные истории, фотографические послания и советское детство
(Автобио-историо-графический роман). Челябинск, 2008. 516 с.
3
Я разделяю мнение К. Келли о малой продуктивности поисков «первоначального и аутентичного» при
исследовании истории детства. См.: Келли. К. Об изучении истории детства в России XIX – ХХ вв. / Какорея.
Из истории детства в России и других странах. М. – Тверь, 2008. С. 39.
4
Le Goff J. Ludwig der Heilige. Stuttgart, 2000. S. 6.
5
См., напр., эссе «Первая любовь» / Фотокарточка на память… С. 360 – 369.
6
В дальнейшем я опираюсь на вышедшие рецензии (Кукулин И. Фотокграфическое печенье «мадлен» //
НЛО. 2008. № 4 (92). С. 211 – 224; Секиринский С.С. Западный контекст, российская почва, личность
историка //ОИ. 2008. № 6. С. 161 – 163; Янковская Г.А. Анти-Хаксли, или Миссия выполнима // Диалог со
временем. 2009. Вып. 28. С. 335 – 341; Cohn E. Narskii I. V. Fotokartochka na pamiat’: Semeinye istorii,
fotograficheskie poslaniia i sovetskoe detstvo (Avtobio-istorio-graficheskii roman). Cheliabinsk: Entsiklopedia,
2008. 515 pp. // RR. 2009. № 9. P. 720 – 721), а также на электронную частную корреспонденцию. Имена
авторов цитируемых в тексте частных писем не приводятся.
7
В 2008 г. книга вошла в шорт-лист литературной премии Андрея Белого в номинации «Проза».
8
См., напр.: Макин А. Французское завещание// Иностр. лит. 1996. № 12. С. 18–127; Брускин Г. Мысленно
вами. М., 2003; Dische I. Großmama packt aus. Hamburg, 2005: Gessen M. Esther und Rusja. Wie meine
Großmütter Hitlers Krieg und Stalins Frieden überlebten. München, 2005; Ольчак-Роникер И. В саду памяти. М.,
2006; Молкина О. И. Над нами Красный крест. Петербургская семья на фоне ХХ века. СПб., 2007;
Лаврентьева Е. В. Бабушка, Grand-mère, Grandmother...: Воспоминания внуков и внучек о бабушках,
знаменитых и не очень с винтажными фотографиями XIX–ХХ веков. М., 2008; она же: «Хорошо было жить
на даче…»: Дачная и усадебная жизнь в фотографиях и воспоминаниях. М., 2008.
9
Слезкин Ю. Эра Меркурия: Евреи в современном мире. М., 2005. С. 5.
10
Сальникова А.А. Российское детство в ХХ веке: История, теория и практика исследования. Казань, 2007. С.
10.
11
Среди упомянутых в сносках 8–10 исключение составляют А. Чудаков и М. Гессен, родившиеся в 1938 и
1967 гг.
12
О принципиальной невозможности такой ситуации см. высказывание К.С. Н. Ингерфлома при обсуждении
статьи К. Келли «Школьный вальс»: Антропологический форум. 2004. № 4. С. 33. Конечно, современные
взрослые, исследующие детство того периода, когда они сами были детьми, изучают, подобно классическим
этнологам, «чужую» культуру, проникнуть в которую отнюдь не просто. Тем не менее, учитывая
устойчивость багажа социализации, культурных стереотипов и структур здравого смысла, от которых
невозможно освободиться даже в ходе самой радикальной альтернации, можно в определенной степени
говорить о ситуации, в которой ученый одновременно является экспериментатором и подопытным кроликом.
13
См.: там же. С. 7 – 107.
14
Козлова Н.Н. Советские люди. Сцены из истории. М., 2005. С. 14.
15
См., напр.: Бурдье П. Практический смысл. СПб., 2001.
16
Козлова Н.Н. Указ. соч. С. 14.
17
Ровный Б.И. Введение в культурную историю. Челябинск, 2005. С. 11.
18
Daniel U. Kompendium Kulturgeschichte. Theorien, Praxis, Schluesselwoerter. Frankfurt am M., 2001. S. 19. Цит.
по: Ровный Б.И. Указ. соч. С. 55.
1
2