15 ноября 2001 года, г
advertisement
Интервью с Сухенко Самуилом Давидовичем 1 15 ноября 2001 года, г. Киев, берем интервью у Сухенко Самуила Давидовича. Берет интервью Элла Орликова. Самуил Давидович, здравствуйте. Здравствуйте. Когда вы родились? Родился в 1908 году в маленьком, очень маленьком городишке, который назвали Григориополь. Название это получилось от того, что там поселились армяне в XVII веке, в середине XVIII века, в 60-х годах, получили землю там навечно и организовали этот город в честь Григория Потемкина. А где этот город? Этот город на берегу Днестра, в бывшей Молдавии. Ближайший город с одной стороны – Дубоссары, с другой стороны – город Тирасполь. В этом городишке жили четыре нации: армяне, русские, евреи и молдаване. Всего населения было там всего тысяча человек. Но там был городская управа, гимназия и реальное училище. Евреи жили в несколько небольших кривых узеньких уличках, в маленьких домиках с земляными полами. Там была древняя синагога, построенная, как нам известно, в XVII веке. Были там и две церкви: одна армянская, другая православная. Вот. Еврейское население, которое составляло всего примерно около 100 семей, занималось, в основном… они шили платья, портные, сапожники, бондари, слесари, извозчики – это было их основное занятие. Может быть, продавали рыбу, продавали, значит, мясо, какое-то небольшое количество занимались мелкими лавочками, торговлей. Никакой промышленности, кроме вот этих кустарных мастерских, там не было. Была только одна паровая мельница, которой владел один богатый… А как его фамилия, не помните? Помню, конечно, его фамилия Бортник. Вот. Наша семья Сухенко отличалась от всех остальных жителей-евреев этого города тем, что они возделывали землю. Было четыре брата, мой отец был самый младший, он родился в 1870 году. Как звали отца? Отца звали Копель-Дувид. Нас… мы жили не среди евреев. Мой отец жил среди армян, второй брат Йосиф, самый старший, жил среди молдаван, третий брат Шлойме жил среди русских, а четвертый брат жил где-то между евреями и армянами, там было такое место. Когда я начал свое образование, с четырех лет, бабушка меня отнесла в хедер, и я помню, как сегодня, это поместье. Это было маленькая комнатка какая-то, может быть, метров 10–15, с земляным полом, стоял только один стол и две (нрб). Ребе был старый человек. Я учился там до восьми лет. В восемь лет… А чему вы там учились? Я учился еврейскому языку, потом мы читали разные истории из библейского, я так думаю уже после, что это был не Ветхий завет, это был, скорее всего, свод истории еврейского народа. Я, например, помню до сих пор такую странную историю, которую нам, мальчикам шести-восьми лет, читали, и что мы могли понять? Например, какая-то произошла катастрофа. Я не помню уже, какая это произошла катастрофа, и бог велел одной семье, значит, уйти. Он взял свою жену, двух дочерей, и ушел. И бог велел не оборачиваться. По дороге жена обернулась и превратилась в соляной столб. Остались они живы. Дочери… не было мужчин, не было продолжать род, и дочери по очереди поили отца вином, спали с ним, и рожали детей. Но мне странно, что нам преподавали такую вещь, что мы могли понять? А на каком языке велось? Интервью с Сухенко Самуилом Давидовичем 2 На идиш. Дома у нас говорили только на еврейском языке, мама плохо говорила порусски, отец мой прожил в Испании, в Аргентине, говорил свободно на испанском языке и пел песни испанские, говорил на молдавском языке, говорил и на русском языке, и на еврейском языке. Вот. Начал я говорить по-русски, может быть, так лет с шести, с семи, потому что моя сестра, которая училась в гимназии, когда мне было шесть лет, дала мне свой букварь, показала, как нужно учить, и я почти самостоятельно освоил эту самую читать и писать. Когда мне минуло восемь лет, отец решил, что мне нужно знать русский язык. И меня отправили в церковноприходскую школу. Когда меня туда приняли… А это было возможно – еврейского ребенка в церковно-приходскую?.. Еврейского ребенка приняли, я был единственный еврей в этой школе, в основном были молдаване, русские. Вот. Когда, значит, прошло какое-то время и я стал читать книги, учитель, значит, давал читать, я прочитал прекрасно этот самый текст, и учитель сказал: «Нет, тебе тут делать нечего. Мы тебя переведем во второй класс». Меня перевели во второй класс, и, так как у меня была очень хорошая дикция, хорошо я читал, лучше, чем мои эти, страницы из Евангелия я читал, и я пристрастился к Евангелию. Я стал хорошо учиться, знал Евангелие, и сейчас хорошо знаю, и позже я учил Евангелие. И Евангелие меня привел к атеизму. (смеется). Самуил Давидович, а как относились, вот вы был единственный еврейский ребенок, как относились другие дети к вам? Самое интересное, что в этом маленьком городишке я, многие годы прожив там, не чувствовал никакой, никакого антисемитизма. Это была как бы одна семья. Каждая группа жили отдельно, русские занимали русскую улицу, армяне занимали самые лучшие центральные эти самые, причем среди них были самые, так сказать, грамотные люди, интеллигенция, они преподавали, они служили, значит, в этих учреждениях, они имели богатые виноградники, поля, которые сдавали в аренду. Евреи жили себе вот тут, молдаване жили на окраине, примерно километра два, так называемая там проходила Подольская возвышенность, там они жили, обрабатывали землю. Подавляющее большинство были неграмотны. Как мы жили? Когда я, значит, учился, я, начиная с десяти лет, начал писать стихи, маленькие рассказы, и случилось так, что в нашей школе, уже при советской власти, а может быть, она и раньше работала, работала одна женщина, русская, которая приехала из Петербурга, по национальности русская, вышла замуж за армянина, она была, очевидно, мы уже так после поняли, членом партии народовольцев. И она решила уехать вглубь страны и преподавать историю русского народа, литературу, и так дальше. И она взяла меня под свое наблюдение, и очень много мной занималась. С началом революции появилось много поэтов: Есенин, Багрицкий, и очень многие другие. Я подражал Есенину, я подражал Багрицкому, я подражал Пушкину, я подражал Лермонтову, я очень любил литературу, и Настасья Николаевна настаивала на том, чтобы я пошел по литературной линии. Когда мне стало двадцать лет, я жил уже в Тирасполе, работал столяром на одном заводе. Я написал большую поэму о современной мне молодежи. Писал я эту поэму год, примерно с девятнадцати до двадцати лет. Когда я ее написал, я ее прочитал несколько раз и понял, что я не поэт, не поэт. Я могу написать и сегодня любые стихи на любую тему, но в двадцать лет я понял, что это не мой путь. Я уехал в Петербург, в Ленинград… В каком это году было? В 29-м году. Поступил на работу на мебельную фабрику и одновременно поступил на вечерний (нрб). Было очень тяжело. Но я преодолел, я за два года закончил (нрб), и по комсомольскому набору был прямо передан в архитектурный институт. В Интервью с Сухенко Самуилом Давидовичем 3 архитектурном институте мне было очень тяжело учиться первые два года, но я преодолел это и, начиная с третьего курса, я уже начал получать специальную стипендию, более повышенную, и, в общем, мой путь был определен. Самуил Давидович, давайте, я хотела у вас спросить, вот фамилия у вас, непохожая на еврейскую, вот происхождение вашей фамилии? К этому я должен подойти. Когда мне было шестнадцать лет, я уже был разумный человек, я стал интересоваться: кто же мои предки? Отца спросил – «(нрб), не стоит этим заниматься». Остался жив еще его старший брат, который был на 20 лет старше моего отца, звали его Йосиф, он располагал большим садом и разводил пчел. Это было его занятие. Когда я к нему обратился, ему было уже давно за 90 лет, но мысль его работала, он был крепкий человек, и он прожил, не знаю, или до ста, или больше лет, черт его… Я обратился к нему. Я хотел его спросить: вот деда и бабушку я хорошо знаю, а кто же наш прадед? Откуда мы происходим? Он говорит: «Ой, Шмейлик, это очень длинная история, очень многие (нрб) забыли. Дело такого рода, что твой дед – ровесник Пушкина, родился в XVIII веке. В двенадцать лет, неизвестно точно, его схватили и забрали. И он прослужил при Александре I двадцать пять лет в царской армии. Участвовал в трех войнах и в возрасте 37 лет вернулся обратно в (нрб). Мы не знаем, был ли он крещен, не был крещен, какая фамилия была у прадеда раньше – мы не знаем. Но он пришел с фамилией Сухенко. За свою службу и боевые заслуги … большой надел земли, 100 серебряных рублей и навечное пользование землей. И эта земля из рода в род передавалась, и вот отец и его три брата владели землей и занимались землей вплоть до коллективизации, которая началась в 29-м году, когда наши земли забрали, вместе с отцом, вместе с коровой, лошадьми и так дальше, отец стал бригадиром в колхозе. Вот так, такая история. Вернувшись из этого своего плена, его женили на бедной девушке, она ему народила кучу детей (смеется), вот… Все дети евреи, вот. Я пытался определить, откуда же это все происходит. Так как я жил в Тирасполе, а Тирасполь являлся город как бы областной по отношению к нашим мелким городишкам, и там был раввин. Мое метрическое свидетельство было написано в Тирасполе, не в Григориополе. И я стал его спрашивать, был на приеме у него, знает ли он что-нибудь про это. Он меня выслушал, всю эту историю, и говорит, что в XVIII веке, и в XIX веке, из того, что вы называете, и даже в Тирасполе еще не было раввина, у нас нет никаких записей. Тогда я обратился в нашу церковь. Я был вхож туда, это все равно, знаете, это были свои люди, священник очень хорошо меня принял, долго рылся в своих этих записях за те годы, ничего не нашел. Так что только то, что рассказал дядя, у меня есть. Но факт остается фактом: мы владели землей, а начиная с 1880 года, как вы знаете, с приходом к царствованию Александра III, евреи не имели права ни заниматься землей, ни жить в сельских местностях, жить, это самое, в местах только определенных, бедствовать и заниматься кустарничеством. Вот это я знал. Ваш отец был справным хозяином, он хорошо владел этой землей? Значит, мой отец не просто занимался сельским хозяйством, он занимался интенсивным сельским хозяйством. Мы занимались табаководством, выращивали табак, и это давало нам жизнь и воздух. Один из братьев, Шлойме, я не помню уже, в каком году, тоже уже еще до революции, переехал в Тирасполь, отдал свою землю одному из братьев. Третий брат, Янкель, умер в 20-м году от испанки. Дед мой был шапочник, а бабушка лечила всю нашу деревню, и еврейское население, и молдавское, кроме армянского, которое имело своих, она лечила травами. Причем нас, всех детей, всегда, что там, коклюш, или кашель, или свинка, наша бабушка лечила. Бабушка жила в маленьком домике с земляным полом… Это чья мама? Интервью с Сухенко Самуилом Давидовичем 4 Это мама отца. Дед уже умер где-то в 8-м или в 6-м году, я не помню точно, а она жила. Была очень такая… полная женщина. Если подойти к ее хатке утром, рано утром, то можно было заметить целую цепочку женщин с узелками, которые сидели у закрытых дверей и ждали, когда бабушка откроет дверь. Как звали бабушку? Бабушку звали Лея. Она каждой давала там, бутылочку с какой-то водой, там, это самое, травы там разные давала. Потом она сидела на таком низком турецком стульчике, она эту женщину ставила на колени возле себя и читала по-турецки какието заклинания: (нрб). (смеется) Это я наблюдал, когда мне было шесть-семь-восемь лет. Она знала турецкий язык? Она знала турецкий, потому что наши армяне говорили не на армянском языке, а на турецком. Они бежали из Турции после очередной резни, и Григорий Потемкин им дал земли. А семья со стороны вашей матери какая была? А со стороны моей матери: моя мать родилась в Кишиневе, в семье маляра. У него было несколько сыновей, и матери было три года. Она была… семья очень бедствовала. Большая семья, там не было работы, и так дальше. И вот одна тетка, которая жила в Каменке Подольской области, забрала эту девочку трехлетнюю, завезла ее к себе, удочерила, и она стала ее мама. Вот. И эта бабушка жила с нами до последних дней своей жизни. А как звали эту бабушку? Эту бабушку звали тоже Лея, причем так: это была очень крепкая женщина. Она рассказывала, что она вышла замуж, когда ей было четырнадцать лет, вот. Детей у нее не было почему-то. Она занималась так: муж ее держал лошадей для почты, а она занималась пекарней. Значит, у нее был один помощник там, они месили хлеб, продавали хлеб, и она, значит… Потом, живя у нас, тогда уже пекли хлеб себе, она пекла нам такие калачи, вот… Интересна такая бытовая картинка: у бабушки был большой сундук. Время от времени она проветривала, что там лежит, какие-то (нрб), и среди этих вещей лежал саван, сшитый заранее, чтобы потом не надо было это делать. Когда она вынимала, она… я был самый шустрый, я одевал саван и бегал по двору, и она стояла на ступеньках и смеялась. Это был очень хороший признак (смеется). Значит, саван состоит из длинной такой рубахи, потом она такой… одевается на лицо такой вот… В тысяча девятьсот… А, да. Значит, прадед служил при Александре I и немножко захватил и Николая I. Мой отец служил при Александре III на военной службе четыре года в городе Бендерах, это Бессарабия. Он прослужил там четыре года. Детям, он нам рассказывал, что это была каторга. Их били, их все такое, в общем, такое… Это было… А в 902-м году он уехал в эту… Аргентину. А как это получилось? Дело в том, что в село приехала группа людей, которая обещала золотые горы, и отец, очень такой живой человек, крепкий, пошел на это дело, они заключили договор, их отвезли в Англию, посадили на пароход, они месяц ехали в Аргентину, а потом работали в полях там. Конечно, там была очень интенсивная такая работа, он заработал много денег, и второй срок он не заключил договор, переехал в БуэносАйрес, и так как отец его был шапочником, тоже знал эту специальность, он организовал небольшую мастерскую – шить шапки. Прошло два года, и эта мастерская превратилась уже в небольшую фабричку. Он зарабатывал деньги. И вот он решил остаться в Аргентине, и поехал домой в 1907-м году забрать семью, тогда жена имела одного ребенка Таню, и вернуться туда. Приехал, на него родственники Интервью с Сухенко Самуилом Давидовичем 5 набросились, он помогал там этим, потом, значит, его втянули в одну коммерцию, у него было много денег, он заработал очень много, вот… Шли годы, началась война, он остался. И прошел тяжелейший путь, тяжелейший путь. Последние годы жизни он работал грузчиком на элеваторе, когда ему было уже 64 года (смеется). Это где было? Это было в том же Григориополе. Вот. А в 36-м году одна из сестер, которая жила на железной дороге между Киевом и Москвой, если вы знаете – хутор Михайловский там, а дальше маленькая станция Зерново, она его туда завела, она тогда там жила, муж ее работал завод зерна, и там они жили до 41-го года. В 41-м году, когда немцы стали подступать к Брянску там недалеко, леса брянские, начальник станции получил распоряжение весь подвижный состав перегнать вглубь страны. И он стал гонять паровозы, старые и новые, и пустые вагоны, и так дальше, и в один из составов он посадил всех своих жителей, с лопатами, с ведрами, со всем барахлом, и их завезли в Удмуртию (смеется) и распределили по колхозам. Ну, значит, колхоз первую зиму кормил их понемножку, а весной он получил небольшое количество, там три или четыре килограмма картошки, чтоб посадить, а земля – сколько хочешь было. Отец мой – специалист в этом вопросе, он срезал шкурку и получил в три раза больше картошки. Крестьяне стояли вокруг него и смотрели во все глаза! «Что ты делаешь, Давид?!» Он говорит: «Увидите!» Вырос великолепный урожай. Кроме того, он привез (нрб), помидоры семена, огурцы, петрушку, фасоль – ничего этого они не знали. Посадил и вырастил: и помидоры, и огурцы… И вот тогда пригласили их в правление колхоза, и он стал как бы советником. Значит, вы знаете, что для того, чтобы начать пахоту, крестьянин выходит в поле, берет в жменю кусок земли, начинает ее мять и определяет: можно пахать. Вот этим он занимался. Он подсказывал, что и как. Они стали сажать помидоры, они стали сажать огурцы, и гдето в 46-м году я еле его оттуда выцарапал: не пускали! (смеется) «Сиди, живи с нами!», вот… Большая семья была у ваших родителей? У моих родителей родилось десять детей. К счастью, четыре из них умерли в молодые годы, осталось шесть. Отчего ж «к счастью»? Потому что (нрб), кому она была нужна? (нрб). Значит, были в основном девочки, и три мальчика. Первый мальчик, который родился, умер от заражения крови, когда на восьмой день ему делали обрезание. Потом три девочки умерли, тоже не дожив до года. Нас осталось шесть. Один наш младший брат, которому было только восемнадцать лет, погиб под… в Средней России. Его взяли в училище, а в 43-м году все училища бросили на фронт, и там он пропал вместе со всей частью, вот. Ну, остальные, значит, постепенно жили, умирали. Последней, значит, умерла моя сестра Елена в Павлодаре, и вот мы остались сейчас вдвоем. Назовите ваших, ну, выживших, так сказать, доживших до взрослого состояния ваших братьев и сестер. Значит, мой брат Фима, 1925 года рождения… Это самый младший? Это был самый последний, которого мама родила. Потом была Ента, которую потом мы назвали Лена (смеется), потом была Таня, ну, первая, потом был Шмиль, потом… Шмиль – это вы? Да, я. Дома меня звали Шмилик. Потом меня перекрестили уже мои друзья в Милю, и везде я уже числился Миля. А потом в Ленинграде, когда выписывали паспорта, так писали студенты. «Ну что тебе записать, Миля?» Я говорю: «Давай пиши Самуил». Это первое, что мне пришло в голову близко. И я стал Самуилом, который Интервью с Сухенко Самуилом Давидовичем 6 никакого отношения к моей этой самой метрике не имеет отношения. От Шмиля я превратился в Самуила (смеется). Да. Как прошла моя жизнь военная, во время войны? Я окончил институт в Ленинграде с отличием, и меня зачислили без экзаменов в вечернюю аспирантуру. Одновременно меня направили в один из самых престижных институтов на должность архитектора. Я стал там работать, вот. В Ленинграде начались очень серьезные уничтожения и вообще… старых большевиков, это был 36-й год. Вот. Творилось что-то необыкновенное. Моим руководителем в институте был швед по фамилии Витман. Это был человек уже лет пятидесяти, он, конечно, понимал, что творится, вот, и я с ним делился своими мыслями, я ему говорил, что хочется уехать от этой самой истории, а то такое творится, как бы не попасть в такую историю… Вы были членом партии? Я был членом партии. Так он говорит: «Знаешь что, я дам тебе командировку на Дальний Восток, на Код. Снимись с учета, а там на учет не становись. И когда (нрб), уже чтоб я был не членом партии, а кандидатом, тогда принимали в кандидаты в институте. Секретарем партийной ячейки нашего института – институт был самый большой в Ленинграде – был Попков, знаете ли вы такую фамилию? Попков стал первым секретарем Ленинградского обкома партии. Я был членом комсомольского коллектива, как член партии я, значит, ходил туда. Попков очень нами занимался. Причем, уже в последующие годы, я сделал вывод, что он не был согласен с тем, что творится. Не успел я закончить институт в 36-м году, как Попков был назначен первым секретарем какого-то обкома, э-э, райкома, и буквально через несколько месяцев – первым секретарем обкома, заменив Жданова, вот. Попков стал брать и ставить на разные должности различных студентов, с которыми он работал. В частности, он поставил главным архитектором Ленинграда одного очень выдающегося архитектора, он уже кончил, но он с ним учился вместе, он его поставил главным архитектором. Я не помню уже, в каком году, после войны, Попкова расстреляли вместе со всеми. Всех тех, кого он поставил, сняли с должности, и в том числе и главного архитектора Ленинграда, выдающегося человека, он стал каким-то рядовым архитектором где-то. И был он этим занимался до пока не подох Сталин. Я год провел на Дальнем Востоке. Чем вы там занимались? Я был, я там проектировал реконструкцию одного из городов. А какой город? Там районы этого… Хабаровска. Не целый город, а районы, развитие и так дальше… Так где же вы жили на Дальнем Востоке, в каком городе? В Хабаровске. Вот. Оттуда я приехал и решил продолжить свое, так сказать, отсутствие, уехал в Киев. В Киеве я… Это в каком году было? Это было в 38-м году. В Киеве я очень быстро устроился в один из военных институтов, назывался он Военпроект. Мы занимались тем, что разрабатывали оборонительную линию, которую начали строить в 40-м году, и проектированием аэродромов. Я был автором двух аэродромов на западной границе. И в начале войны я находился на этих аэродромах в районе Перемышля. Вы не были женаты? Я не был женат. Это было часа в четыре дня. Я стоял с начальником авиаполка Ивановым, героем Советского Союза, который воевал в Испании. Мы с ним подружились. Я занимался техническим надзором за строительством. Командировка туда была подписана мне начальником штаба Киевского особого военного округа генералом Куркаевым, который во время войны упоминался много раз. Эта Интервью с Сухенко Самуилом Давидовичем 7 командировка у меня до сих пор сохранилась. В четыре часа дня в воздухе появился маленький самолетик и сел на большом поле. Иванов сел в пикап, подъехал туда к нему, это где-то расстояние около двух километров. Я стоял и ждал. Это было, значит, 21 июня, 21-го, запомните. Через минут 15 Иванов вернулся и говорит мне: «Прилетел командующий восьмой воздушной армией. Началась война с Германией. Сейчас, Самуил, поезжай в город, садись на любой поезд и поезжай во Львов, в штаб восьмой воздушной армии, где я был прикреплен. Ну, мне удалось добраться до Львова, утром, в 8 часов, я приехал во Львов, 22-го. В воздухе на большой высоте летали немецкие самолеты, люди ходили, много людей стояли в очереди к магазинам, покупали там продукты, в основном местное население, вот. В середине дня немецкие самолеты стали налетать группами и бомбить город. Как только они отбомбятся, появлялись наши группы самолетов, но их уже нет. Наши улетали, те снова прилетали, снова бомбили. Вот так продолжалось несколько дней. Я не помню, это было, кажется, 27-го июня. Значит, в штабе со мной совсем ничем не занимались, говорили: «Будь свободен, езжай, куда хочешь», все такое… Вот. 27-го июня я стоял на площади недалеко от своей гостиницы, и там собралась группа гражданских лиц, все в черных костюмах, я узнал, что эта группа называлась «московская экспедиция». Что они делали, я не знаю. Перед ними стоял какой-то майор и произнес краткую речь: «Товарищи, в 15 километрах от Львова идет танковый бой. Железная дорога на восток отрезана. Нам с вами нужно сделать тридцатикилометровый бросок, там нас ждут машины, и мы будем двигаться на восток». У меня в гостинице «Варшавской» лежал чемоданчик, так я его не стал брать, и мы пошли. Кассета №1, вторая сторона, интервью с Сухенко Самуилом Давидовичем. Продолжайте, Самуил Давидович, о чем вы рассказывали. Значит, я добрался разными путями, очень долго, так сказать, добирался, добрался до Киева, на следующий день я был в военкомате, потому что тогда существовало такое положение: все военнообязанные имели на руках билет, по которому было сказано, когда началась война, они не должны никуда идти, со своим документом они должны поехать по этому адресу, где их часть. Моя часть была где-то под Львовом. Я не поехал туда, потому что я был в другом месте. Я явился, значит, в военкомат, какогото числа это было, я не помню, буквально через день, как я сюда приехал, и заявил, что вот я прибыл, поехать туда я не мог, потому что я был в командировке. В военкомате мне сказали: «Идите домой, мы вас вызовем». А где вы жили в Киеве? Я жил на Прорезной улице. У вас была квартира? У меня была квартира, которую я получил тоже очень интересно. Ну, в общем, я получил великолепную квартиру. Значит, я жил с двумя сестрами. Во время моего отсутствия одна из моих сестер, которая жила в Закарпатье с двумя детьми, один ребенок был годовалый, а другому было пять лет, бежала из Закарпатья, прибежала в Киев. Как звали эту сестру? Лена Нагорная. Муж ее был уже на фронте. Она прожила несколько дней, потом старшая сестра Таня отправила ее вглубь страны, в… куда-то она ее отправила, в общем, в каком-то городе она раньше жила, вот, и она туда уехала, захватив с собой и мою младшую сестру, которая вместе с ней уехала. Как ее звали, младшую? Инна, вот. Интервью с Сухенко Самуилом Давидовичем 8 Ее от рождения звали Инна? От рождения. Мы жили, я, значит, ходил в наш институт, там мы сидели, и прочее. 8го числа, 8-го июля… у нас был знакомый, который являлся начальником отдела телефонизации, телефонов города Киева, высокая должность такая. Он нам заявил: «Немцы находятся под Киевом. Завтра будут взрывать мосты, и выбраться будет очень трудно. Предлагаем вам»… Это было какого числа? 8-го июля. Мы с Таней собрали чемоданы, вот, что могли там схватить, зимние вещи, прочее, закрыли квартиру на ключ, больше ничего не взяли, и уехали в мое учреждение. И 9-го числа нас эвакуировали, дали нам состав, классных вагонов, посадили, и весь наш штаб со всеми его службами увезли за Киев. И мы долго ехали в направлении на восток. Вот. Таким образом я оставил Киев. По прибытии туда… Куда – туда? Мы прибыли в город Ульяновск. И наш Военпроект влили в Военпроект Приволжского военного округа, причем его реконструировали, начальником стал наш человек, имеющий больший опыт работы. Военпроект разделили на три группы. Во главе этих групп поставили трех киевлян, трех евреев. Самуил Давидович Сухенко заведовал первой группой в количестве около там 80 человек. Вторую группу возглавил Динович, сын парикмахера в Киеве. Третью группу возглавил Моргулис, вот. У нас был большой опыт, а те не имели никакого опыта. И поэтому мы возглавляли. И мы стали работать. Меня направили в Бузулук для того, чтобы я продолжал строительство бузулукского аэродрома. Потом меня перевели в город Чкалов, это современный Оренбург, и я там продолжал строить этот аэродром. Извините, на вас одели военную форму? На меня форму не одели. Я считался военнообязанным, то есть вольнонаемным. Меня награждали всеми орденами, какие только полагалось, а уйти оттуда я не мог. Я всю войну занимался вот этим: строительством аэродромов, строительством (нрб) дорог, и так дальше. Постепенно я одел военную форму без погон, вот, шинель, и так дальше, пользовался всеми, и так дальше… А в 43-м году меня направили в Киев, и я стал, значит, уже в Киеве. Вот таким образом. Когда я приехал в Киев, город лежал в полной разрушенный, Крещатик, Прорезная улица… Мой дом, в котором я жил на Прорезной улице, там, наверху, до моего дома было все разрушено, а мой дом стоял. Ну, естественно, я туда пошел, дом был закрыт, и было сказано, что дом занят республиканской прокуратурой. И очень скоро мне дали другую квартиру, там, на Воровского трехкомнатную квартиру, и так дальше. Ну, в 44-м году в Киев приехала школа связи, есть такая в Киеве школа связи, и там была, заместитель начальника школы была девочка по имени Нина, которая стала моей женой (смеется). Скажите, пожалуйста, вы приехали в Киев, как только его освободили. Какого числа вы тут были уже? 12-го ноября 43-го года. Каждый день город бомбили, до тех пор, пока не открылся второй фронт. У меня к вам такой вопрос: когда вы услышали такое словосочетание – Бабий Яр? Что? Когда вы услышали такое словосочетание – Бабий Яр? Бабий Яр? Я услышал, мне один из оставшихся в Киеве инженеров, украинец, принес, сам – у него была такая бородка, ему было, наверное, лет тридцать-тридцать пять… он мне принес вот такую узенькую полосочку зеленого цвета, на которой был напечатан известный приказ: «Жиды города Киева…», и так далее, и тому подобное. И он рассказал мне свою историю. Получив этот приказ, он взял свою жену, и они пошли. Интервью с Сухенко Самуилом Давидовичем 9 А он был евреем? Украинец. Она еврейка. Не доходя до того места, откуда уже выход на Бабий Яр, он заподозрил что-то нехорошее и повернул в соседний переулок. Ушли оттуда, ушли из Киева в какое-то ближайшее село, там переночевали, прожили там несколько дней, потом вернулись в Киев. Он… у него двухкомнатная квартира, он поселил ее там, заделал, замуровал дверь туда и у самого пола сделал люк, а сверху повесил ковер. Ну, соседям сказал, что он остался, жена осталась там. Жил он на улице Чкалова. И она прожила там два с половиной года и сошла с ума. Мало того, прошел что-то год, и однажды ночью постучалась ее сестра, которая была военнослужащей, медицинской сестрой, и что-то где-то она бежала. И он ее туда же всунул, и они, значит, оба уже жили. И он должен был их кормить, причем должен был варить понемножку, чтобы совершенно не видели большие количества. Ну, когда, значит, закончилось… Да, самое страшное было, когда всех выгнали из Киева, и жгли дома, и так дальше, и он, значит, решил: что будет, то будет, не буду уходить. Сам он спрятался на чердаке, а их там закрыл. И они остались жить. Потом жена (нрб). Это он мне рассказал в ноябре 43-го года. В ноябре 43-го года со всеми подрались. Мало того, когда мы подъехали с той стороны к Днепру, было утро. И мы собирались по настланному по льду мосту на эту сторону. Это было, значит, 11-го ноября. Комендант переправы сказал: «Знаете что, ребята, мы вас только ночью туда переправим, потому что все время идет бомбежка, и вы можете остаться на льду». Нас завели в какое-то общежитие, там стояла железная печка, которая, значит, грела, и сидел там какой-то пожилой человек, украинец или русский. Мы сидели с ним всю ночь там, мы должны были рано утром переехать, на рассвете. И он мне рассказал, что он свидетель, как убивали евреев в Дарнице. Кто их убивал и как это происходило. Происходило это так: не немцы убивали, убивали венгры и поляки. Выстраивался два ряда с палками людей длиною 10–15 метров и пропускали человека. Ну, каждый ударял палкой, до тех пор, пока его уже вывозили. Так поступали с евреями и со всем командным составом, у кого обнаружили, что он командир, офицер. Очень многих жителей, приходили женщины и говорили, что это мой муж, и они их отпускали. А тысячи и тысячи этих самых пленных, которые ушли из Киева с последней армией, погибло в Дарнице. Их там уничтожили зверским путем. И вот тот начальник телефонной связи, который возглавлял киевскую организацию, тоже попал туда и погиб там. Расскажите, давайте немножко вернемся к судьбам вашей семьи. Вашей семье всей удалось выехать, эвакуироваться? Да. Значит, погибли в Бабьем Яру только брат мамы, который жил со своим сыном здесь, сын – маляр, от своего отца… Как звали брата мамы? Я уже не помню как, Абрам… не помню я точно. Он был глубокий старик. Вместе с ним осталась его племянница, шизофреничка, они ее оставили – они надеялись, что старика и больную не тронут, а сами они эвакуировались. Фамилия, значит, брата – Жарницкий. Они ушли в Бабий Яр. Тогда меня из штаба Приволжского военного округа направили в город Бузулук, я туда поселил свою старшую сестру Таню, она списалась с младшей сестрой и средней сестрой, которые к ней приехали с двумя детьми, и, в общем, они жили в Бузулуке до окончания войны. А потом, в 44-м году, когда я, в 45-м, когда окончилась война, я их к себе вызвал, у меня была квартира, и мы поселились, они жили со мной. Нас жило, значит, когда я вызвал и родителей, и к этому времени вернулся хозяин этой квартиры, военнослужащий, и у меня забрали две комнаты, мы остались в одной комнате, большая, правда, что-то метров 24, мы там жили восемь человек: папа, мама, три сестры, двое этих самых детей (смеется). Интервью с Сухенко Самуилом Давидовичем 10 Скажите, вы до войны встречали случаи проявления антисемитизма? Вы знаете, я не знаю, или потому, что у меня фамилия такая, или совпадение, но я не испытывал за всю свою жизнь, чтобы был какой-то, знаете, антисемитизм. Были только такие случаи, что однажды, во время войны, живя в Саратове, я познакомился с дочерью главного врача штаба Приволжского округа. Она была замужем. Муж ее был на войне. Мы с ней сошлись. Я бывал у них в доме, и так дальше, и все такое. Однажды она мне сказала: «Знаешь что, Митька, чего я не люблю, так это евреев». Ну я: «Что случилось?» – «Я не знаю, но я их не люблю». Я от нее ушел, ничего не говоря. Через какое-то время я узнал, что один из наших работников Военпроекта Полонский, красивый парень, здоровый, женатый, сошелся с ней (смеется). Самые тяжелые времена – 60-е, 70-е годы, когда евреям не давали работы и прочее, я был главным архитектором института, причем я совершенно не боялся, что меня уволят. Я говорил своим друзьям: «Ребята, меня уволить не могут!» Они: «Почему?» Я говорю: «Потому, что в Киеве специалиста, как я, нет!» (смеется). Ваши родители, вы помните даже, такой период, начало революции, гражданская война, вы должны помнить этот период? Конечно, прекрасно помню. Расскажите, пожалуйста. Значит, мои родители жили очень хорошо. У нас было много детей, у нас жило две бабушки. Какой дом был у вас? Мы нанимали, у нас не было своего дома, мы нанимали дом, наверно, там было пять комнат. Значит, бабушка по отцу, она днем она сидела и принимала больных, а к вечеру она приходила к нам и у нас спала, ужинала, завтракала, и уходила к себе, как на работу. Она боялась оставаться одна. Вот как примерно расположение комнат, что было в этих комнатах? (смеется). Ну, это был старый дом одноэтажный, с не очень большим двором, где у нас были коровы, и козы, и лежала солома, и сено… А свиньи были? Нет, свиней у нас не было. Мы не держали. А ели свинину? Конечно, ели. Я не знаю, мои родители, кажется, не ели. Мой отец каждое утро одевал талес, это, все белое, молился, ходил в синагогу, на обратном пути, значит, это обязательно, до революции все сыновья из синагоги заходили к ней, она жила недалеко от синагоги… К бабушке? …выпивали рюмочку, поздравляли ее, и уходили домой. Все жили очень хорошо. Каждую субботу у нас за столом обед был великолепный, в субботу – особенно: и курица, и бульон, там, цимес, и прочее, и прочее… Обязательно сидел какой-то гость из незамужних… Лучше всего это были из духовных людей, какие-то там были. Когда они уходили, мама ему давала калач, который пекла бабушка, потом, значит, кастрюльку с курицей, котлетами, и прочее, и прочее, и прочее, и уходили. Каждую субботу. Такой был порядок у нас. То есть мы жили хорошо. Это продолжалось до буквально 20-го года. Советская власть у нас началась буквально в 17-м году, потом начались оккупации немцами, потом немцы ушли, начались, значит, белогвардейцы и так дальше, потом деникинцы захватили Украину, в 20-м, в январе 20-го года деникинцев, наконец, выбили, и стала Советская власть. Были ли погромы, были ли какие-то?… Не было ни погромов в нашем селе, не было ни банд, не было никаких. Вот, единственное, когда девяностотысячная армия деникинцев проходила через наше Интервью с Сухенко Самуилом Давидовичем 11 село, они грабили исключительно евреев и насиловали девушек, но никого не убили. Это продолжалось три дня. И вы помните, вот как настроение вашей семьи, расскажите? Я помню все до мельчайших подробностей. Расскажите вот это. До мельчайших подробностей. Значит, как проходило прохождение армии? Угу. Значит, днем и ночью на лошадях, на подводках, по всем улицам, которые проходили, значит, город был расположен вдоль реки и идет на восток. Шла армия. Мы жили в очень красивом доме, и я, и отец, и мать, и я, и младшая сестричка моя перебрались к соседу (нрб), маленький домик с земляным полом, в двух комнатах, в которых жили, значит, отец, мать и дочь. А что это были за соседи, кто это были? Это были евреи какие-то, ну, простые евреи, чем они занимались, я даже не помню. В один из дней в этих трех днях, по-моему, в первый же день, ворвались в комнату пять казаков, начали требовать, чтобы им дали золото, и так дальше – ну сколько там золота у кого?.. Они стали угрожать, что они расстреляют… Значит, вот, в углу стояла печка, а возле нее стоял топчан. Они всем велели стать на топчан. (нрб). А они стали напротив, (нрб), «расстреляем», и так дальше… А возле печки был такой закоулок, и мать засунула меня и сестричку туда. Отец мой –военный, он знал, он видел, как они крутят, и тихо говорил: «Не бойтесь, они пугают» – по-еврейски, тихо. «Кто там по-жидовски говорит?!» – те… Потом они схватили девушку, раздели ее донага и посадили ее верхом на скамью. Тыкали ей эти самые нагайками, но что старики, золото откуда, (нрб). Ничего не помогло, тогда они взяли ее и затащили в соседнюю комнату. Я с уверенностью могу сказать, что я никакого звука не слышал. Потом они вышли оттуда и ушли, она осталась там. Она убежала из этого дома и забежали к нашему соседу в этом же нашем доме, бывший офицер царской армии. И он нас засунул в какую-то свою комнату. А у него в доме остановился генерал. И мы там просидели вот эти два дня. Когда армия ушла, никого не было, какое-то безвластие. Снег был. Появился какой-то человек без формы, на санях, его сразу же окружили, он стал спрашивать: «Где тут белогвардейцы?». «А, – ему говорили, – там на русской улице, там остался один. Он туда погнал лошадей, у него был возница. Мы, мальчишки, за ним побежали, там что-то километра два. Он вошел в дом. Что он там делал, мы не знаем, в общем, этого он белогвардейца, который остался там, наверно, офицер какой-то, вышел, вывел, значит, тут целая толпа мужчин, женщин собрались, мы, мальчишки, тут. Он, значит, вынул револьвер и тут же его застрелил. И нас (нрб). Мальчишки его взвалили на санки и увезли. Это я был свидетелем этого дела. Его увезли в центр этого самого, там у нас такой бульварчик был, и там его сбросили. И он там долго лежал, и свиньи его грызли, никакой власти не было. Прошло неделя, и появился какой-то маленький отряд, конный отряд красноармейцев – после этой девяностотысячной армии! (смеется). Вот так, значит. А как население восприняло красноармейцев, советскую власть? Как оно вообще относилось, население? Понимаете, я тогда не (нрб). Одиннадцать лет, я не помню, как. Во всяком случае, они сожгли несколько еврейских магазинов, которые там были… Красноармейцы? …когда уходили, или для того, чтобы освещать, это самое, дорогу. Вот это. Больших, так сказать, они не сделали больших этих самых. Ну, эти девушки тоже это скрывали. Было известно, так, ходили слухи, что, вот, в том доме, в этом доме… Но я свидетель, я свидетель, живой свидетель, что я видел своими глазами Интервью с Сухенко Самуилом Давидовичем 12 одиннадцатилетнего мальчика. Ну, и после этого что началось? Работы нет, никаких заработков нет, там крутились, тут все это стало дорожать, потом был неурожай огромный, съели корову, съели лошадей, съели это самое, всё, вот. Тысячи и тысячи погибли. Потом появилась АРА американская, которая кормила нас рисовой кашей и какао… А что это за АРА? Это Американское общество помощи голодающим. Значит, нас кормили, детей. Вот. Кормили детей, но они смотрели, если там кто-то зажиточный, или там кто-то, то не давали. А остальные дети, в основном, еврейские дети, которые жили в центре города, молдаване там они, конечно, не трогали, русскую улицу тоже, в основном это была группа, живущая в центре города. Значит, нас кормили, значит, вот. Моя тетя (нрб), муж которой умер в 20-м году… От чего? От испанки. У нее пять детей было. Ну что она, бедная женщина, могла делать? Значит, мой отец взял ее на содержание, мы их содержали, в общем, но они, конечно, бедствовали, вот. У нее пять детей, четыре девочки и один мальчик. Мальчик был мой ровесник, разница в один месяц у нас была, вот. Ну, а потом, когда, значит, вот, почему мы голодали? Мы голодали по двум причинам. Первая причина была та, что у нас забрали под метелку все зерно. Кто? Значит, эти отряды, отряды, которые собирали для власти, продотряды. Они забирали под метелку. А затем стукнул неурожай, полностью. И ничего не осталось. И когда наступила весна 22-го года, нечем было сажать, нечем было ничего. И каждый, кто имел землю, получал от государства для посадки пшеницу, кукурузу. Пшеницы не было, давали всем по пуду кукурузы. Для того, чтобы за… У нас было три десятины. Для того, чтобы засеять одну десятину механическим путем, нужно пять пудов зерна. Нам выдали один пуд. Мы с отцом выехали в поле, вышли в поле, и у меня была сапка, у него – сапка. Он делал сапкой дырочку, я бросал одно зерно. И так вот, в течение нескольких дней, засадили десятину земли. Десятина земли – это гектар, это тысяча квадратных метров, и вот после того, осенью мы сняли невиданный урожай, невиданный, вот. И у нас стало что есть. Но, все-таки, это было очень тяжело, очень дорого все стоило. Например, килограмм кукурузной муки стоил три миллиона, коробочка спичек стоила один миллион. И вот в 22-м году был объявлен НЭП. Буквально через месяц пустой базар, где сидели несколько там человек и продавали чего-то там, ложку кукурузной муки и прочее, заполнилось тысячами этих продавцов. Появилась и кукурузная мука, и спички, и прочее, и прочее, и прочее. У вас в вашем вот этом городке был большой базар? Большой. Он был большой, потому что приезжали из соседних сел. Это был бы как… потом это село стало районным центром. Ну, в пятнадцать лет я закончил семилетку, я уехал в город Тирасполь, поступил, значит, на завод, и там работал. Всю свою сознательную жизнь я собирал материалы об еврейских семьях. Мне было очень интересно знать, как живут эти люди, как они трудятся, о чем они думают. Например, мой самый близкий друг, с которым я учился вместе в Ленинграде, во втором… его отец – архитектор, он тоже стал архитектором. Когда я поступил в институт, мне было двадцать два года, а ему было семнадцать лет. Отец уже не жил с семьей. Мать его была зубной врач и принимала дома больных. Этот мальчик на голову стоял выше меня в интеллектуальном отношении, и меня тянуло к нему, мне было интересно с ним общаться, я очень много от него воспринимал. Фамилия его Раппопорт. Это коренной ленинградец, а отец его, после того как он разошелся с Интервью с Сухенко Самуилом Давидовичем 13 женой, жил в Киеве. И вот эта семья, этот мой знакомый стал ученым с мировым именем. Он стал археологом, которого знает весь археологический мир. Его приглашали в Англию читать лекции по археологии, он читал лекции в Киеве и в других городах, он написал очень много книг по археологии. Его сын тоже стал архитектором, причем выдающимся архитектором, живет сейчас в Ленинграде. Жена его тоже умерла, остался сын, две дочери, его жена. Это пример еврейской семьи высокого класса. Я с ними, с этой семьей, переписываюсь часто, они меня приглашают к себе в Ленинград приехать в любое время, но, к сожалению, положение мое таково, что я могу доехать только до ближайшей станции. Но мы с ним поддерживаем очень тесную связь. Несмотря на то, что он очень далеко от еврейского общества, он остается евреем, интересуется еврейскими вопросами, интересуется родословной своей семьи. Я в этом отношении ему помогаю. Как я стал обладателем квартиры в Киеве? Приехал в Киев с письмом от его сына. Я стал бывать у него дома. Вскоре он уехал в Ленинград и там умер. Ему было всего шестьдесят лет. Сын его передал мне его квартиру. Вот таким образом я стал обладателем квартиры на Прорезной улице. Он также оставил мне огромное количество книг научных, по истории, по архитектуре, по другим вопросам. Павел Раппопорт умер десять лет тому назад в возрасте семидесяти лет. Скажите, пожалуйста, вот до войны, когда вы учились в Ленинграде, в Питере теперь, и в Тирасполе были, евреи как-то концентрировались, поддерживали друг друга? В Тирасполе жило большое количество евреев. Они работали на заводах. Там был огромный завод, как он называется… по переработке фруктов, овощей и так дальше. Там работало огромное количество людей. Они работали на кустарных мастерских, они работали на заводах, на фабриках. Например, я жил в одной еврейской семье, это, значит, считайте, 26-й, 27-й, 28-й годы. Муж в этой семье работал на этом же заводе. И тогда было принято так: жена в кошелке приносила нам обед, и мы там обедали. Вот таково было это самое. Там было много портных, сапожников, других, которые занимались, вот, пекарей, пекарни, вот, были, значит, лавочки разные, в которых работали евреи. Никакого антисемитизма не было, не было никакого антисемитизма, вот. Праздновали ли праздники еврейские? Праздновали, конечно, праздновали. В вашей семье? Моя семья праздновала, я еще помню, как папа мой проводил седер, значит, ставили несколько стульев, ложили подушки, и он полулежал, стол, значит, был убран новой посудой, новыми рюмками, и так дальше, кушали мацу, всякую всячину, вот. Затем открывается дверь, все двери до наружной, и, значит, отец произносит молитву (нрб). И пробует вино. И мы, дети, смотрели, увидим ли мы, что там немножко станет меньше, и казалось, что как будто бы да, немножко меньше стало. Вы что-нибудь помните, вы помните еврейский язык или (нрб)? Еврейский язык я помню. Но я иногда делаю с собой такой опыт: я могу произнести доклад, не пользуясь никаким этим, часовой доклад. Значит, я его составляю себе, прочитываю, а затем делаю, а передо мной лежит только отдельные, значит, фразы, чтобы я помнил разделы, которые я хочу говорить. То есть я обладаю способностью говорить на русском языке. Пробуя я у себя произнести небольшую речь на еврейском языке – ничего не получается, не хватает слов, нет определений, я, значит, начинаю говорить и перехожу на русский, потому что нет такого определения! Это ж все равно, вы возьмите украинский язык: ведь там же огромное количество слов нет, их говорят по-русски. На днях я ехал к себе на дачу. Было раннее утро, зашел один Интервью с Сухенко Самуилом Давидовичем 14 архитектор, там мы ездим бесплатно, это самое, еле дополз, держался за эти, я ему уступил свое место, он сел, а я стал рядом, и мы разговорились. Он говорил на чисто украинском языке, я ему говорил на русском языке. Потом он сказал: «Вы знаете, я вас помню. Вы же бывали в институте художественной промышленности, вы с Моночаровой дружили, вы консультировали нас…». Я говорю: да. Я говорю: «А как ваша фамилия?» – «Моя фамилия Иванченко». – «А, говорю, Иванченко, я с вашим отцом очень дружил, он был видный архитектор». Потом мы расстались и стояли возле автобуса (нрб), и он мне говорит: «Товарищ Сухенко, вот вы украинец, почему вы говорите на русском языке?» Я говорю: «Знаешь что? Я люблю русский язык, я на нем вырос, я люблю его музыку, я люблю его словосочетания, я на нем мыслю. А вовторых, я еврей, а не украинец…» Продолжаем интервью с Сухенко Самуилом Давидовичем. Кассета №2. Как я вам уже говорил, моя мать родилась в семье маляров, но, по всей вероятности, это были художники, потому что и я, и моя старшая сестра, и младшие сестры восприняли специальность художников. Моя старшая сестра, закончившая в 17-м году гимназию, получила направление от гимназии в Академию художеств для продолжения дальнейшего образования. Но в те годы не позволили ей выполнить это. Младшая сестра закончила художественную школу. Я закончил архитектурный институт. А моя мать, неграмотная мать, имела такую особенность: она вечно сидела на кухне. На кухне всегда стояла мисочка керамическая, заполненная глиной. И в минуту отдыха она лепила, причем не глядя, что она лепит. А потом показывала нам, детям, то кошечку, то собачку, то свинку, причем, я вспоминаю, в очень динамическом положении: собачка могла стоять на задних ножках, свинка могла чтото рыть, кошечка вытягивала лапы, и я думаю, что это она получила от своих родителей, маляров. Конечно, в неграмотном этом окружении никто не обращал внимания на это, и так оно и ушло. Еще раз расскажите, кто были, кто стали потом ваши братья и сестры? Сколько они прожили и кем они стали? Старшая сестра Таня… Ее с самого начала звали Таня? Да, с самого начала звали Таня. А в этом… написано: Таубе, почему-то. Какого года рождения? 1901-го года рождения. Вот. Она, к сожалению, так сложились обстоятельства, что она рано вышла замуж… Кто был ее муж? …не ехала, не стала дальше учиться, муж ее работал на различных должностях, и в конце концов, когда муж умер, она вынуждена была приступить к работе, она работала то секретаршей, то в какой-то подобной должности. Дети у нее были? Детей у нее не было. Она взяла нашу младшую сестричку Инну и почти удочерила ее, хотя неформально, и она с ней жила всю жизнь. Вторая сестра, Лена, она тоже, она закончила семилетку и тоже вышла замуж и ничем не занималась, кроме домашними работами. А у Лены были дети? У Лены двое сыновей, вот. И где они жили? Значит, один жил в Киеве, потом он уехал, второй жил, остался жить в Павлодаре, работал там на каком-то заводе инженером, умер недавно совсем. Младшая, Инна, Интервью с Сухенко Самуилом Давидовичем 15 она, значит, работала художником театра, потом она работала по оформлению книг в одном издательстве, детском издательстве здесь, в Киеве. Как ее фамилия? Сухенко, Инна Сухенко. Сейчас она живет одна в моей старой квартире на улице Воровского. У нее семья была? У нее не было семьи. И ей очень сейчас помогают. Она, значит, получает обеды, к ней ходит женщина, которая покупает ей продукты, вот. Младший брат Фима… Какого года рождения? Он 25-го года рождения. Но он, к сожалению, погиб. Значит, он эвакуировался вместе с заводом здесь в Киеве, был такой завод перьев, завод эвакуировался в Свердловскую область. Там, значит, его мобилизовали и забрали в военную школу в город Камышов. Эта школа готовила лейтенантов. Они проучились там полгода. В одну прекрасную ночь по тревоге их подняли, посадили в теплушки и отправили на фронт. Я от него получил письмо последнее в 43-м году. «Получил автомат, завтра бой». И на этом кончилось. Так как я работал в военных учреждениях, мне удалось побывать в этих организациях, которые занимались поисками погибших, и мне сообщили, что пропала вся часть. Они не знаю, куда девалась вообще вся часть. И до сих пор время от времени пишу и не получаю никаких сведений. Вот такова, значит, наша семья. Вы были пионером? Конечно. Я был даже бойскаутом. А ну, расскажите, пожалуйста, об этом. Значит, я хорошо не помню, между нашей революцией 17-го года, а затем, значит, когда оккупировали немцы, наше село оккупировали австрийцы, они там год примерно были. Или в это время, или чуть позже, до тех пор, пока не стала советская власть, были бойскауты. Нас, мальчишек, значит, мобилизовали, дали нам палки длиной полтора метра, с которыми мы ходили. И нам читали лекции, что мы должны делать, что мы должны уважать своих родителей, что мы должны им помогать, там, что мы должны то-то делать, то-то, все отлично. И потом в нашей школе висел портрет первого бойскаута, англичанина, я уже забыл его имя, который организовал вот это общество бойскаутов. Затем наступила советская власть, мы стали пионерами… Как ваша семья относилась к советской власти? Моя семья относилась к советской власти очень положительно, вот. Ну, когда все это кончилось, отец стал работать у себя на поле, мы во время НЭПа стали производить табак. Отец мой очень любил песни, и мать, они были очень музыкальны. Интересно то, что когда мне было девять, десять лет, я уже помню: в субботу вечером, папа и мама, папа таким баском, мама – дискантом, пели еврейские песни. Мы, дети, и старшая дочь, Таня, танцевала с палочкой. Я до сих пор помню мотивы. Самое интересное было то: в тридцатых годах вышел фильм о Биробиджане, который трактовал, как там живут евреи, как они работают, и так далее. Очень интересный фильм. Музыку написал Дунаевский. И вот все мотивы, которые звучали в этом фильме, я знал до того, как Дунаевский родился. И меня очень волновало и обижало, что написано: «музыка Дунаевского». Это еврейские народные песни, а может быть, каких-то еврейских композиторов, которых мы не знали. Я знаю, например, что русские композиторы, которые писали, скажем, песни на мотивы испанских народных песен, всегда писалось: «по мотивам народных песен». Здесь же ничего не писалось: «музыка Дунаевского». И вот недавно я был на… в доме, куда вы меня пригласили, и там пел один молодой человек. Он уже не очень молодой, но Интервью с Сухенко Самуилом Давидовичем 16 интересные песни. Когда он окончил, я с ним поговорил. Я говорю: «Слушай, вот что такое: неужели Дунаевский украл эти еврейские мотивы и присвоил их себе. Ведь я хорошо помню все мотивы, я сегодня могу спеть эти песни». Он говорит: «Знаешь что, возможно, что ему не разрешили называть это еврейскими мотивами, возможно, потому что Дунаевский не пошел бы на такой шаг». Вот что я узнал. Расскажите о первых пионерах, о школьниках, о пионерах. Ну, я, наверно, был очень мало в пионерах, потому что уже и по возрасту, я, например, стал комсомольцем в 24-м году, когда массовое вступление было в партию и одновременно – массовое вступление в комсомол. Несмотря на мой… А в связи с чем это было? В связи со смертью Ленина. Значит, был такой подъем, мы все очень чтили Ленина, и это был для нас очень такой знаменательный человек, вот. А в пионерах какое-то время я был. Я очень плохо помню, что мы там делали, я, очевидно, был очень мало там. Ну, не могу об этом сказать. Помню, что однажды мы были в лагере, в каком-то лагере там жили в лесу, а так – у меня нет слов таких, данных. Я хотел бы, Элла Михайловна, вам прочитать, я написал по договоренности с одной газетой в Ленинграде, я написал несколько памфлетов политических, и они их почитали, есть замечания, я предполагаю над ними работать. Эти политические памфлеты касаются наших вождей. Это, я бы сказал, отзвук моих потуг в юные годы писать стихи, писать (нрб). Должен вам сказать, что, может быть, последние десять лет я уже не пишу стихов, но вот когда я, например, бываю где-то, отдыхаю, или прочее, я могу написать поэму, которую читаю своим друзьям и своим родным (смеется). В конце, когда мы закончим это, если у вас еще будет пленка, я вам прочитаю несколько этих самых памфлетов. Может быть, сейчас прочитаете? Могу. (пауза) Свет включите. «Баллада о сукином сыне и дурости народной. Был народ наш темен, жил в лесах. От политики далекий, мечтал о небесах. По примеру близких родичей, обезьян, Вожака себе привечил по прозванию Рюрикан (имеется в виду – Рюрика) Вожак по-иноверному говорил, слова русские калечил, Был суров вожак, жесток, (нрб) не ценил, переводил. Так и повелось с той поры, от Рюрикана до Николая II Невест для царя-батюшки хватать из далекого Раяна, Чтобы царский род не разбавлять и смуты среди родов не создавать. Шли годы. Века (нрб). Царь помрэ. И остался народ наш, как на воде. Хитрющие людишки народ обманули, верь: Нам без вожака-президента не выжить нам теперь. Президента вроде избрали. На беду свою, Ельциным назвали. Был он хитрюном, подлым и вороватым. Правил страной, как Николай II. Тот Грышку слушал, любил, Этот воров, грабителей плодил. Как третий Александр, фигурой и обличьем был хил. Говорил косноязычно и много пил. Народу почти рьяно служил, Интервью с Сухенко Самуилом Давидовичем 17 Но от Черномырдина ворованную долю получил. Менял премьеров по совету с женой И делал вид, что правил страной. История все же ползет. Подлецам и прочим прохвостам в этом везет. Чем больше подлец дурное совершает, Тем больше горе-историки болтают. Мне бы острую, как меч, рифму, Чтобы предателей на куски иссечь. Троих подонков за Беловежье судить, К столбу позорному прибить. Далекие наши потомки, не зная много о нем, Все столб железный поставят ему, Дабы помнил народ дурость свою.» Самуил Давидович, вот вы же жили при любом правлении, вы помните Ленина, ну, при Ленине, вы помните Сталина, ну, Хрущев, Брежнев и так далее. При какой власти было спокойнее всего? Значит, я сейчас напишу о Сталине и о Ленине. «Баллада отца народа. Был тиран жесток, подлый, хитрый и злопамятный, Мстительный и злобный, как шакал. Однако Гитлера боялся, но завидовал все ж, Тот евреев уничтожил, этот готовился к этому тож. Неожиданно тиран подох, и план заглох. И мир до сих пор не знает, Как их бога (нрб) евреи спасают. Отец народа плохо и косноязычно по-русски говорил, Но преступной подлости много натворил. В каждой речи лицемерной на Ленина ссылался, Себя как к равному равнялся. Не царствовал бы этот шакал ни дня, Не опираясь на миллионы овец. Признавшего его: «наш отец». И стриг он овец, и мясо их сдавал, И плакал народ, и покорно умирал. И стонал народ, когда он подыхал, И давился народ, до смерти его провожая. На кого же отец наш дурных нас оставляет?» Спасибо. Когда вы поняли, в общем-то, роль Сталина и вообще все это? Когда убили Кирова в Ленинграде 3(?) января 34-го года. Весь Ленинград знал, что это Сталин его убил. Вы не представляете себе, что творилось там. В течение трех дней все организации, все заводы, и прочие провожали Кирова. Значит, его положили на лафет, Сталин сзади, и везли его в Москву. Народ все узнает. Было известно, что Киров убит Сталиным. И он его провожал (нрб). И мы, студенты, значит, когда начали (нрб), вышли, стояли там, смотрели. Вот такой был Сталин. Вы знаете, что тысячи и тысячи людей дворянского происхождения были выселены из Ленинграда? Тысячи и тысячи людей, находившихся тогда в тюрьмах, независимо, это был вор или какой-то там спекулянт, и прочее, расстреляли. Ленинградцы говорили между собой об этом? Конечно, говорили ленинградцы. Интервью с Сухенко Самуилом Давидовичем 18 И… Вот что я написал о Ленине: «Ленин – гений на века. Жизнь отдал революции и народу. Его соратники себя не оправдали И в драчке с тираном Ленина предали. Свои мудрые головы добровольно на плаху положили. Любимец партии и народа Бухарин острый ум имел. Он честно партии служил, Не полемизировал, не хитрил, Однако поздно разгадал вождя, И головой поплатился зря. Зиновьев и Каменев – умные ребята, Революцию не принимали (нрб). Колебались, не соглашались, и снова возвращались. Как Мефистофель, тиран их искушал И в нужный ему момент убивал. … Его любили стар и млад за героев смелых. Свое имя боевое оставил внуку рождать бойцов умных. И народ поверил ему, премьером назвал потому, Но настали времена лихие, предал дела внук Гайдар, Лихо обманул народ, оставив его без порток. Будут люди помнить теперь в благородного деда, Внук тоже был зверь» (смеется). Еще: «На попойках у вождя Лихо отплясывал Микитка Самый хитрый среди дерьма, Большая власть ему дана. Чтоб грехи свои запрятать, Не дать народу заплакать, Тут и Берия на свою беду попался, Хитрый и подлый палач не вовремя усрался. На него, горемычного, Микитка сослался, И пострадавшим перед народом остался» (смеется). Еще один, два небольшие: «Черный Мырдин, друг народа, Страну грабил не спеша. Друга Ельцина любил, Ворованное по-братски с ним делил. Так и правили вдвоем, Загнав страну под бурелом. Ельцин (нрб), сукин сын, хитрый, подлый, лживый, С подлецами он дружил, вщент Россию разорил. Страной правил, как Николай II, Знать, конец не за горой». Вы уехали тогда вот на Дальний Восток, вы рассказывали. Вы считаете, что это вас спасло? Интервью с Сухенко Самуилом Давидовичем 19 Да. Дело в том, что когда я приехал, я знал: уже не было того секретаря райкома, уже это, понимаете, там же такое вот творилось в 36-м, 37-м году! Сегодня этот есть, завтра его расстреляли, сегодня этот самый уже там, и вот таким образом. И я всетаки боялся и взял еще, уехал в Киев в надежде, что я там немножко побуду и вернусь в Ленинград. Дело в том, что я… Почему я поехал в Киев? Я списался с Киевом, я ведь был в аспирантуре, и фактически аспирантский минимум я уже сдал, мне нужно было только сделать проект. Я списался с Киевом, с художественным институтом. Я писал и в Одессу, и в другие города, причем мне хотелось на юг. И Киев мне ответил, что при художественном институте организовывается аспирантура, и они смогут продолжить мою тему. Поэтому я приехал в Киев. А какая у вас была тема? У меня была тема – реконструкция какого-нибудь города, старого города, вот. В свое время я, значит, реконструировал старую (нрб), работал, потом я работал над одним из районов Ленинграда, вот… Есть люди, которые связаны с печатью. И они взялись пропустить мои эти самые потуги (смеется). А на Дальнем Востоке сколько вы прожили? Год. Год. Это ж был как раз период становления Биробиджана? Да, да. Это где-то недалеко? Да, это довольно далеко, это было далеко. Интересная у меня была встреча с председателем одного колхоза, живущим еще и по сей день в Биробиджане. Значит, он приехал туда с семьей в те годы, когда он организовывался. Ну, вы знаете, что сначала было бурное развитие, потом все стали уезжать, потом, и прочее, и колхозы стали фактически смешанные. Он остался председателем колхоза. Я ежегодно отдыхал в каком-нибудь санатории. У меня была очень напряженная работа, и мне нужно было месяц отдыхать. Был я в Кисловодске, хотя мне и не нужно было пить ничего, но просто там прекрасный санаторий, и я, значит, там отдыхал. За столом на четыре человека оказался один мужчина лет пятидесяти, и я с ним разговорился. И он мне рассказал, что он из Биробиджана и едет на северный Кавказ. У него дочь, которая учится в каком-то институте, учится в институте для преподавания. В один из дней к ним на практику в Биробиджан приехал кавказский юноша, который должен был там, значит, проходить практику в колхозе. Жил он у него. В доме висел большой портрет дочери. И вот этот мальчик сказал, что ему очень нравится эта девочка. А девочка была где-то на практике. Кончилась его практика, и он остался еще какое-то время, чуть ли не месяц. Приехала девочка, и он ее забрал к себе в этот колхоз, в этот самый село где-то в горах, где живет его семья. Там он стал агрономом, она стала, значит, учительницей русского языка, там еще что-то, арифметики, и прочее. Живут они семьями, эти самые, и отец мне рассказывал, что она, значит, говорит, конечно, на этом диалекте, это одно из племен этих самых… И он ежегодно совершает поездку из Биробиджана через Кисловодск, значит, в это село, там он живет месяц с дочерью, потом едет домой – это у него занимает два месяца! (смеется) Я подумал: какой мир, а! А он говорит: она там, все равно как звездочка, ее сохраняют… А он еврей был, этот человек? А? Еврей человек этот? Этот человек, с которым он… еврей? Кавказ? Нет, тот, который ее взял, жених, – кавказец. А отец? Интервью с Сухенко Самуилом Давидовичем 20 Отец – еврей, который уехал из Украины, был там портной или кем-то там, стал там председателем колхоза и живет по сей день. Значит, я с ним встретился где-то в семидесятых годах, в семидесятых годах. Я его, конечно, расспросил про Биробиджан, про это… Ну, он рассказывал, что в конце концов человек привыкает ко всему. Самое страшное там, говорит, это комары. В лесах очень много. Они борятся там, и самолеты летают, и прочее, потому что они очень вредят скоту. Скот не может выдержать эти укусы… В общем, он говорит, мы живем хорошо там, работаем. Но это было еще при советской власти, когда я с ним говорил. Это был где-то 75-й или в 78-м годах. Вот. Еще я вам должен рассказать про свою работу над интерьером Ялтинской конференции… Расскажите, где вы работали после войны, когда вы вернулись в Киев, в каком институте вы работали? Институт назывался КЭО Красной Армии, Квартирно-эксплуатационный отдел Красной Армии с отделением Военпроект. Вот там я работал. Был там ведущим архитектором, вот. Ну, а потом началась вот эта военная (нрб). Я ездил на вот это… на стройку, которая строилась в 40-м году вдоль границы… Это вы до войны? … страшное, страшное дело. Мы строили аэродромы на самой границе. Значит, какая была политика? Вы знаете, что концепцией советской власти было воевать на чужой территории. Значит, наши самолеты летают туда, бомбят, и им нужно возвращаться, им уже не хватает горючего, и вот на границе мы строили десятки этих самых аэродромов, чтоб они могли сесть, вот. Затем, вы знаете, что на линии (нрб) там, где эта самая старая граница где это была с поляками подписана в 20-м году, была построена оборонительная полоса, типа Мажино. Когда в 39-м году мы заняли Западную Украину, мы решили перенести эту линию на ту границу, между бывшей Польшей и новой Советской Россией. И вот проектирование шло в страшной быстроте. Например, на одном листе проекта работали три человека. Я прихожу на первую смену и проектировал вот эту линию. По определенным данным, линия обстрела и так дальше, все это дело. Я поднимался со стола, в эту же минуту садился мой напарник и продолжал дальше на этом же листе проектировать эту штуку. Он кончал вторую смену и на его место садился третий, который продолжал это. То есть 24 часа в сутки мы продолжали работать для ускорения. Что такое линия обороны? Это подземное сооружение из бетона, толщина перекрытий – 2 метра бетона слоями, один слой бетона, потом второй, потом третий, потом четвертый, и так дальше. Передняя стенка, в которую может попасть снаряд, имела два метра толщиной. Это сооружение имеет свой собственный запас воды, он может там сидеть год, имеет запас еды на год для всей команды, имеет линию обстрела вперед, вбок и даже назад. Значит, на территории танки. Вот одна линия, один бункер, вот второй, вот третий. Этот может защищать этого, этот может защищать этого. Это так построили оборону французы, начиная с 18-го года, которую назвали «линия Мажино». И такую же линию мы тоже строили. Затрачивались колоссальнейшие деньги, огромнейшие деньги, работали день и ночь. Успели сделать? К моменту войны – не успели перенести оружие отсюда туда. Все пропало зря. А вы знаете, как погибла линия Мажино? Значит, линию Мажино построили французы, и нужно сказать, что или они были кретинами, или были предателями. Значит, вдоль немецкой границы, на протяжении нескольких сот километров, была построена линия, которую не пробил бы никто и никогда, годы надо было на то, чтоб пробить. Линия упиралась в Бельгию. Бельгия была нейтральной. И они посчитали, что через Бельгию никто не пойдет, она нейтральная. Так немцы заняли Бельгию и зашли с Интервью с Сухенко Самуилом Давидовичем 21 тыла. Всё. Всё кончилось в течение нескольких дней. Значит, это, безусловно, было предательство, безусловно. А то, что не успели занять к наступлению немцев эту линию обороны, это не предательство было? Возможно, тоже. Понимаете, что Сталин имел колоссальное количество врагов. Это же был не человек вообще. Вы знаете, я думаю о нем, пришел к заключению, что его не могла родить женщина. Это же не человек был. Это не было человек, который мог убить своих самых близких, который миллионы убивал, и вел себя так, то есть я смотрел на него (нрб). Какие умы ушли, какие колоссальные умы (нрб) ученых наших. Самуил Давидович, вы перед войной сколько примерно находились в этой командировке на (нрб)? Дело в том, что командировки делались таким образом: посылали на месяц, ты делал определенную работу, потом тебя отзывали, на твое место ставили другого. В командировке все было зашифровано. Меня направляли, архитекторов направляют туда, в Каменец-Подольский. Что я там должен делать, как делать, и так дальше – (нрб), причем так, когда я приехал туда впервые, это было апрель 41-го года, так тысячи и тысячи подвод одноконных везли камень, песок, и так дальше, а когда ты подойдешь: «А куды ты везешь?» – «А до аэродрому» – это секретный строился! (смеется). А у меня еще такой вопрос к вам: в этот момент много там было евреев? Вы их видели? Слушайте, я видел евреев там, я часто бывал там, у меня сердце обливалось кровью. Значит, евреи ходили в таких шляпах плюшевых, длинный лапсердак, пейсов я не видел, у них не было пейсов, но обязательно – борода. Причем так: там было довольно плохо с продуктами там. Так вот ты мог заметить очередь, человек десять стоит. Стоит какая-то девка здоровая, за ней этот самый рабе стоит, упираясь ей в живот, за ним стоит какой-то парень-украинец, за ним стоит еще один еврей, потом стоит какой-то мужик, какой-то за плечами у него там рюкзак, и я подумал: ведь все они погибли! Все они погибли! Было еще такое: когда мы двигались из Львова на восток, на расстоянии 60 километров от Львова стоял заградительный отряд и пропускали только тех, кого они считали возможным. Мужчин – они говорили: отправляйтесь обратно. Я видел много евреев, которых отправляли обратно: идите защищать Львов. А жен и детей отпускали одних дальше, вот. Я видел другую картину: мы ехали на машине где-то (нрб) близко ко Львову, и впереди нас шла колоссальная колонна по четыре человека в ряд, с двух сторон ехали тачанки с пулеметами, сзади – пулемет, и шли пленные поляки, офицеры. Вот. И когда мы доехали до этого и подумали… а беспрерывно летали немецкие самолеты. Мы подумали, что с нами будет, если, например, налетят немцы, эти начнут разбегаться, те начнут стрелять из пулеметов, и наш шофер повернул сразу на целину, и мы двинули прямо через поля, через овраги, там, и попали на какую-то другую дорогу, и уехали от этого. Это своими глазами я видел. Затем я видел переправу. Значит, люди пытались на лошадях, на повозках, там, вели корову с тележечкой, и прочее, а сверху летали самолеты и стреляли. Что творилось на этом мосту, вы себе представить не можете. Вы себе не можете представить, что там творилось. Едет машина, чтоб это самое (нрб). Интервью с Сухенко Самуилом Давидовичем, кассета №2, вторая сторона. Я был награжден во время войны многими медалями. Медаль такая: тридцать лет советской армии, сорок лет советской армии, пятьдесят лет советской армии, медаль Интервью с Сухенко Самуилом Давидовичем 22 за победу над Германией, медаль за доблестный труд во время войны, медаль Ленин, там… (нрб), еще медали, медали, медали. То есть я получил подтверждение о том, что я был в армии, но, так сказать, за это я лишен был, потому что я не принимал участие в боевых действиях, значит, я лишен был (нрб). Я считаюсь участник войны, но не получаю всего этого дела. Самуил Давидович, вы вернулись в Киев одним из первых, вы рассказывали. Где вы стали работать, чем вы занимались? Значит, я стал работать, был создан снова Киевский особый военный округ (нрб), и я стал работать, вот. Я проработал там до 49-го года, очень тесно было, нас восемь человек в этой квартире, и в это время одна организация предложила мне возглавить специальное конструкторское бюро. А что это за организация? Эта организация была кооперативного типа. Значит, мы договорились так: первый дом, который они построят – я вселяюсь туда. Второе: мне дают ставку, специальную ставку, обозначенную 1350 рублей, то есть она была вдвое выше моей. Я, значит, подчиняюсь только этому министерству, никаких промежуточных. Конструкторское бюро состояло тогда из десяти человек. За год я превратил эту организацию, у меня стало работать 120 человек конструкторов и архитекторов и 20 человек – специальная мастерская, экспериментальная. И через год получил квартиру на Крещатике, первый дом, который построили на Крещатике, там, где стереокино. Вот и все. Что вы строили? Мы занимались так: театр, например, построили – нужно сделать интерьеры, внутренние (нрб), потому что проектные организации не дают вам, как оформить интерьер, они вам дают помещение. И вот наша организация делала этот проект. Мы проектировали оборудование квартир разных типов: трехкомнатных, четырехкомнатных, однокомнатных, кухонь, и так дальше, выделывали образцы, посылали их в Москву, Москва их подтверждала. Попутно я проектировал просто отдельные сооружение там, какие-то там, и так дальше. Институт подчиняется в основном Москве, в Москве было так называемое Министерство лесной и бумажной промышленности, в котором мы были. Каждые два года мы там устраивали выставки наших достижений. Я за это время получил пять медалей: одну золотую, три серебрянных и две бронзовых медали. Ну, я получал высокую зарплату, я руководил институтом (нрб) архитектуры. Работа была очень напряженная, но интересная. Вы рассказывали, что вам предложили восстановить интерьер дворца в Левадии. Расскажите, пожалуйста, как это было. Значит, когда я приехал в Левадию, этим делом занимался профсоюз, почему-то ему передали это, и осмотрел… А по какому поводу это надо было?.. По поводу приезда Никсона в Москву для переговоров об отношениях Советского Союза и Соединенных Штатов, они были напряженные, а первый, кто пошел на то, чтобы ослабить это, был Никсон. Ему решили показать интерьер Ялтинской конференции. Выбор пал на меня. Значит, по правительственной телеграмме я выехал в Ялту, меня поместили там в великолепное помещение, я осмотрел здание, ничего нет, никаких фото, ничего нет, потому что все это было секретно, засекречено. Тогда мне пришла мысль, а может быть, есть люди, которые видели? И мне стали (нрб), тогда был лейтенантиком, а сейчас я полковник, мне их приводили и, значит, я с ними беседовал. Что они мне могли рассказать? Они рассказывали, сидели за столом, там, дымили, курили, (нрб) или Ворошилов, значит, сидели втроем, Черчилль со своими, американский президент со своими советниками, сидели за Интервью с Сухенко Самуилом Давидовичем 23 огромным круглым столом. Я говорю, а как выглядели эти стулья? Стол был накрыт зеленой скатертью до пола, первое, что я узнал. Какие стулья были? Какие кресла? Что там стояло? – «Не помню!» Он только помнит, что, когда был перерыв, Рузвельта отвозили на тележке, там же, возле зала, было его помещение, Сталин уезжал куда-то, а Черчилль оставался, и ходил, и курил эту свою сигару. Один лейтенант, бывший лейтенант мне рассказал такую историю, что он наблюдал за Черчиллем, как он ходит по этому залу, и удивлялся: через каждые три-четыре шага он вдруг наклонялся к самому полу. Смотрел один раз, смотрел второй раз, думает: ну что это такое? И тогда он обратился к английскому офицеру, потому что там стояли и английские, и американские, и американские, и русские офицеры, только офицеры охраняли вдоль этой самой… веранды. Он говорит: что это он делает? Он говорит: Черчилль делает зарядку. Он специальное наклоняется к самому полу и стряхивает там пепел, чтобы иметь возможность наклониться к самому полу. Больше они ничего не знали. Я ломал голову, и думал, и прочее, и в конце концов мне пришла мысль: здание это построено в начале века, ХХ века. Тогда господствовал стиль модерн. Это здание построено в стиле модерна. И я решил одновременно тогда же, все оборудование тоже было в стиле модерн, картины, которые рисовали художники, были тоже в стиле модерн. И я тогда дал команду: найдите мне стулья в стиле модерн! И они горы стульев стали возить, находили где-то на чердаках, и так дальше. Я выбрал наиболее красивые, хорошо сделанные в смысле художественном стулья, их взяли по числу сколько там нужно поставить, отдали непосредственно заводу, чтоб их обновили, покрасили, и так дальше, и так дальше… Потом я нашел ряд картин, нарисованных художником того времени, и разместил в зале. Всё. И позвонил в Москву: ваше задание выполнено, сделал то-то и то-то. Получил благодарность, там, и прочее, и прочее, всё. Так я участвовал в (нрб). Скажите, пожалуйста, вот вы приехали в Киев, работали. Как… личная судьба? Дело в том, что у меня очень, я очень полюбил свою жену. А где вы с ней встретились? Встретились в городе (нрб), город был пустой. Просто на улице? Я уже не помню где. Люди же встречались. Она на пятнадцать лет моложе меня была, на пятнадцать лет… Она киевлянка? Нет, она дочь военного, и она, пока он был, значит, военный, он колесил по Украине, каждый год – в каком-нибудь городишке. И в Белой Церкви, и в других городах. Она закончила девятилетку в Киеве, это была девятая школа, в которой она училась, вот. Между прочим, в девятилетке, в которой она училась, 50–60% были еврейские мальчики, с которыми она дружила. А когда она жила в Белой Церкви и с мамой сидела на лавочке (нрб), ну эти, в провинциях же сидят на лавочке, возле них сидел один старик-еврей. Он ее гладил по головке, а потом говорил: «Марья Яковлевна! Ваша Ниночка выйдет замуж за еврея!» (смеется) Моя Ниночка преподавала, она была старший преподаватель в Политехническом институте. Что она преподавала? Она преподавала организацию производства. Ежегодно нужно было оставлять двух студентов в аспирантуру. И она оставляла евреев. Значит, один раз прошло, второй раз прошло, потом ее вызвали и говорят: «Нина Александровна, что вы делаете? Мы должны растить национальные кадры!» Она говорит: «Да, мы должны растить национальные кадры, но у которых есть голова! Я не могу найти таких, я не могу найти с головой, чтоб он стал доцентом. Ну, что с ней делать? Она русская, ничего с Интервью с Сухенко Самуилом Давидовичем 24 ней не могли делать. Конечно, там, те, которых она оставила, они оставались, добавляли там другие, и так дальше. Как ваша семья отнеслась к вашей женитьбе? Моя мама очень мудро сказала: «Бог создал всех людей одинаковыми. Каждый человек является его дитям, поэтому я ничего не имею против того, чтобы ты женился». А в ее семье, так я был как сын, как родной сын. Поэтому моя жизнь шла очень хорошо, моя Олечка училась в той же школе, в которой училась мама, это на Круглоуниверситетской улице, вот. Тоже закончила школу с отличием, была направлена в один из ведущих институтов в Тулу. Ну, сейчас этот институт… Ну, всё. Вы мне скажите, вы помните 49-й год, обстановку в городе, вообще обстановку, когда была борьба с космополитизмом? Вы знаете, оно никак меня не касалось, и я как-то не чувствовал. Только однажды я испытал страшное такое… Дело в том, что в саду весной нужно опрыскивать деревья. Опрыскиваются ручным насосом. Один должен качать, а другой (нрб). Значит, обычно я заходил в эту самую… группу охранников, брал кого-нибудь, и там несколько рублей ему платил, и он шел, и целый день, значит, мне качал. Подошел и на этот раз, и там сидел какой-то молодой человек. Я говорю: «Ты что тут делаешь?» – «Да вот, охранником работаю» Я говорю: «Пойдешь мне качать?» – «Пойду». Я говорю: «Я тебе заплачу столько-то» – «Хорошо». Пришли мы. Эта едкая желтая такая масса. Я ему дал штаны, рубашку, шапку, чтоб он не испортил свою. И мы целый день работали. Он молчал, ничего не говорил. Наконец я его, значит, разговорил его. «Ну вот скажи мне, кто ты такой, кто ты – я сразу увидел, что ты еврей» Он говорит: «Я отказник». Как отказник? Я даже понятия не имел – что значит отказник? «Я хочу уехать в Израиль, меня не пускают, меня с работы сняли и, в общем, работы не дают, (нрб) добился тут охранником, получаю там копейки». Я тогда впервые узнал, что есть отказники. А среди ваших знакомых, близких никто не собирался уезжать? Нет, нет. Однажды, однажды произошел такой разговор. У меня работал, значит, в бригаде один молодой человек, который приехал с Западной Украины и поселился в Киеве, с семьей там он расстался. Некий Борис. Работал он не очень хорошо, в общем. И вот он стал мне рассказывать про Израиль. Ну, это очень для меня было интересно, что-то очень много знал и рассказывал, как там живут, как там работают, и так дальше. Однажды он мне… Причем так: он стал меня агитировать, чтобы я поехал туда, говорит: «Ты, со своей специальностью, профессорской головой, ты там займешь место, ты будешь работать, ты…». А я ему говорю что-то такое, что я, моя семья не хочет ехать туда. Потом однажды он мне рассказал такую историю. Он говорит: «Бен-Гурион недавно сказал следующее: – Хорошо бы в России устроить два-три погромчика, найти крепких людей, чтоб они сделали погромчики, и тогда, может быть, евреи поймут и начнут ехать сюда». Значит, до этого я его пригашал, он приходил ко мне домой. После этого я ему сказал: «Знаешь что, дорогой, больше ко мне чтоб ты не ходил. Чтоб я тебя больше у себя не видел». Вы поняли, что он провокатор? Или провокатор, или – неужели Бен-Гурион мог такое сказать? Неужели? Я себе не могу представить. Потом, значит, он уехал, поменял свою квартиру на квартиру в Кишиневе, переехал туда, квартиру продал, и уехал в Израиль. Примерно через пару лет я узнал, что он уехал из Израиля в Соединенные Штаты Америки, вот. Больше я о нем ничего не слыхал. А в вашей семье стоял вопрос об отъезде? Интервью с Сухенко Самуилом Давидовичем 25 Невозможно, нет. Не стоял. Я должен вам сказать, что я так мало знал, так мало знал об Израиле! Знаете, только фактически когда закончилась вот эта вся история с советской властью, начали поступать сведения. Я прочитал за это время очень много книг по истории. Значит, я хожу туда в библиотеку в эту, ну, в этот дом, еду 17-м номером или 69-м, там беру в библиотеке книгу и читаю ее два-три месяца. И вот последней я взял вот эту книгу – она мне открыла глаза на очень многое! Интересное у меня было событие, когда мы жили в Ленинграде. Вы знаете, что Казанский собор был превращен в музей атеизма. Я время от времени туда ходил, смотрел. Вопервых, там очень интересные интерьеры, я специализировался на этом. Это огромнейшие залы. И вот однажды проходя, я увидел шикарную панораму. Фигура Спинозы, затем там какие-то книги выложены, а под ним написано: ученый из Голландии. Что такое? Я знаю Спинозу, я читал его книги, я знаю, что он атеист, знаю его историю, знаю, что он был раввином или его отец был раввином. Недолго думая, я знаю музей, знаю, что там обязательно есть комнаты, где сидят ученые и так дальше. Где-то там на третьем этаже, по лесенке я поднялся, зашел туда. Говорю: «Вы знаете, я смотрел экспозицию Спинозы, и я никак не могу понять: какой он национальности, голландец или… турок, какой он национальности?» Они немножко смутились, он говорит: «Вы знаете, там же написано, что это ученый из Голландии». – «Да, – я говорю, – это ученый из Голландии, но какой он национальности?». Значит, они (нрб) «он этот самый, голландец». Я говорю: «А разве голландцы бывают раввинами? Разве среди голландцев есть раввины?» (смеется). В общем, добрался до старшего научного сотрудника. Он тоже что-то мямлил, (нрб), но время же такое было! Много мне нельзя было там распространяться (смеется). Скажите, пожалуйста, вы, когда поехали на Дальний Восток, вы не вступили в партию? Не стал на учет. И во время войны тоже не стали? Нет, конечно. Я вернулся, и не стал на учет, и таким образом я остался беспартийным. Почему? Я видел, что делается, что это антисемитская, что это антисемит, который ужас что делает. Разве мы не знали обо всем этом? В Киеве произошел такой случай: я, когда приехал сюда, снял квартиру в доме писателей, это Ленина, 48. Там тогда жили все видные писатели. Я комнату снял у вдовы еврейского поэта (нрб), который переехал с Польши и жил в Киеве. Потом его мобилизовали, и он погиб на фронте. Осталась его жена, она занималась только тоже литературой, и у нее два мальчика. Я жил в этой квартире. Каждую ночь приезжала машина и забирала одного или другого писателя. Однажды постучали ко мне, это было часа два ночи, зашли двое военных и говорят: «Нам нужен человек, который был, свидетель». Я спрашиваю: «Куда?». Ну, назвали фамилию этого писателя, Фефер. Я говорю: «Вы знаете, я с вечера лег, у меня страшные боли в животе. Я боюсь, что я могу там остаться». Они ушли. На второй день ко мне пришла сестра Фефера. Она лет, может быть, тридцати. И говорит: «Мы знаем о том, что вы отказались быть свидетелем. Ну что нам делать? Нам нужно передачу, и мы боимся туда ходить. Вы не сделаете это?». Я говорю: «Сделаю». Я взял передачу, пошел туда, простоял часов восемь в очереди и передал. Потом меня мои друзья все ругали: «Слушай, да ты ведь можешь погибнуть, что ты делаешь! Ну ты ему передачу дал, а что с тобой будет?». Потом я узнал, что Фефера казнили. А что стало с Михоэлсом? Разве можно было быть членом партии после того, как погиб Михоэлс? Это варварское убийство Михоэлса, великого человека, великого гуманиста, великий талант. А вы возьмите, например, как уничтожили Интервью с Сухенко Самуилом Давидовичем 26 нашего этого… еврейского… как же его фамилия, голова уже не работает… ну, самый крупный наш режиссер театральный, еврей. Я на его спектаклях был на всех, он ставил «Лес» в Ленинграде, играли и (имя нрб), и другие. Декораций не было, вот. Его уничтожили, его жену уничтожили, великую актрису большую. Что-то сейчас выскочило, я вспомню и вам позвоню. Хорошо. Вы помните смерть Сталина, конечно? Конечно, помню. Вот же это. Слушайте, как дико себя вел народ! Как дико, как до идиотизма, какие идиоты были, которые погибали там от толпы. Верить в то, что он непогрешим, когда он убивает каждый день… У вас воспитывалась дочь. Она воспитывалась, понимая, что наполовину она еврейка? Знаете, вот, я вам рассказывал, я своим друзьям говорил, что моя Нина больше еврейка, чем я. Она страшно переживала, страшно переживала, причем все ее друзья были русские, украинцы, и прочие, которых никогда она не чувствовала. Ее самая близкая подруга, с которой она работала рядом, до сих пор осталась нашим самым близким человеком. Значит, из Сибири пригласили сюда одного математика, профессора, еврея, и он преподавал в университете. Его жена русская, двое детей, и они жили. Он страшный бабник был. Он изменял ей направо и налево. В конце концов она не выдержала и сказала ему: «Больше я не могу с тобой жить. Ну не могу». Он ушел. Сразу сошелся с какой-то бабой, а его жена осталась нашим самым близким другом. Ее дети, двое дочерей, самые близкие наши люди. Они археологи, они прекрасно владеют английским языком, ну и в настоящее, сейчас они живут на краю самой бедности, археологам ничего не дают, ничего, вот. На днях был день рождения моей Леночки, Олечки, и она встала с постели, ей сейчас уже 78 лет, встала с постели, купила какой-то подарок и приехала к нам сюда. Я ей говорю: «Ну что вы делаете?» Зачем нам этот подарок? (смеется). Так вот, я могу сказать на основе своего собственного опыта: тысячи и тысячи людей всех наций являются интернационалистами, и только какая-то самая мерзкая часть является антисемитами, причем самое страшное в нашей стране был государственный антисемитизм, это самое страшное. Я устраивал выставки для правительства. В шикарном доме напротив Верховного Совета мне отвели помещение, и там мы устроили шикарную выставку интерьеров различных помещений и так дальше. Система такая: вначале смотрит правительство вместе с первым секретарем или вторым секретарем, потом смотрят уже работники Совмина и так дальше, а потом пускают какое-то количество специалистов. И вот предварительно один из начальников управления Совмина пришел посмотреть. Мы с ним были вдвоем в этом помещении, ходили из помещения в помещение, он восхищался. Вдруг он остановился как вкопанный: «Товарищ Сухенко, что это такое?». Я говорю: «Это подставка для скульптур». – «Но какой формы? Это же шестигранник!». Я говорю: «Так что ж такое?». – «Это же еврейский знак!». Я говорю: «Какой еврейский знак? Это скульптурная подставка». – «Это еврейский знак!» – (нрб) кричать. Я говорю: «Вы или кретин, или идиот». Он говорит: «Как?!». Я говорю: «Так». Он говорит: «Вы что, еврей?». Я говорю: «Да» (смеется). Никаких последствий это не вызвало (смеется). Так что он меня принимал за Сухенко (смеется). У вас много таких вот казусов было в жизни? В основном с женщинами (смеется). Вы знаете, знаменитого еврейского… немецкого писателя? Какого? Прошлого столетия, XIX века. Кого вы имеете в виду? Интервью с Сухенко Самуилом Давидовичем 27 Ой, забыл фамилию (смеется). Что он написал? У меня эта книга есть. Он… это был один из крупнейших немецких писателей. Гитлеровцы запретили его. Его запретили. При жизни его его выслали из Германии, потому что он писал против правительства, поверьте, это было такое, знаете ли… и антисемитское, и… в общем, в нем было много. Его выслали, он жил во Франции, дружил с Марском, с Энгельсом… Это Гейне, что ли? Да. Так у него я прочитал поэму: молодой человек сошелся с какой-то высокопоставленной дамой, и им было очень хорошо. Потом однажды она ему сказала: «Знаешь что, как его там звали, я очень не люблю евреев». Он говорит: «Ну и что, не любишь – так и будет». И продолжал с ней жить (смеется). Ваши дети, вот дочка, внучка, они интересуются еврейской жизнью, еврейскими проблемами? Вы знаете, они почти евреи. Я же вам рассказывал: моя Леночка, которая никогда со мной не говорит на эту тему, с какой-то своей подружкой пошли в синагогу. Сидели, причем они пошли, сидели наверху, а пошли вовнутрь, и там сидели и смотрели, как там… вот, значит, одни ходили, молящиеся смотрели, потом один подошел к ним и говорит: «Девочки, вам нельзя тут быть!». Они: «Почему?! Мы же евреи» (одна из них действительно была еврейка). – «У нас по нашим законам нельзя!» (смеется). И ушли. Теперь вдруг я у нее обнаружил такой большой плакат, где написано: Лена Бялик что-то… присвоено звание, это самое… присвоено звание члена этой общины, в этом, в институте Соломонове, вот. Ходит туда танцевать. И очень хорошо. А где она учится? Она на пятом курсе медицинского. И кем она будет? Пока неизвестно, это выбирается уже потом, когда пишут диплом, это самое, диссертация там, и так дальше. Очень тяжело учиться, очень тяжело. Во-первых, преподаватели идут на такие уловки: они вдруг ставят тебе тройку. Ты сдал хорошо, и прочее. Объясняется проще: нужно им принести какое-нибудь… несколько долларов, там, десяток долларов, и так дальше. Она страшно переживает. Она сидит ночами, она, пока не отработает все до последней минуты, она не уйдет и не ляжет спать. А вставать надо в семь часов! А ложится в два часа. Ну, о моей Оле уже и говорить нечего. Она полностью восприняла то, что и моя Нина. Отец у Лены был еврей? Да. Так что Лена почти уже полностью еврейка? Получается так. Я – еврей. Олечка – наполовину еврейка, наполовину русская. Вышла замуж за еврея. Леночка родилась от еврея, она моя полуеврейка, полу(нрб). Она, значит, четверть уже русская (смеется). Да, ваш интерес вот сейчас к еврейской культуре, к еврейской жизни, с возрастом он как-то увеличивается? Вы знаете, что я могу вам сказать? Я могу сказать следующее: моральное состояние нашего общества при советской власти, несмотря на все эти гонения, несмотря на всю эту мерзость и лживость, было выше, чем сегодня. Сегодня вообще нет моральных людей, это черт знает что, черт знает что. Вот я вам должен сказать: у меня, и у Олечки, и осталось от нашей Нины много друзей, украинцев, русских, и так дальше – высокого морального состояния люди, высокой морали. Я их считаю близкими, самыми близкими людьми. Говорить о том, что у них что-то есть против евреев, это все равно как… знаете, не знаю, сказать, что сейчас ночь. Вот. Так что мы Интервью с Сухенко Самуилом Давидовичем 28 живем в разном, в разном понимании. Самое, я считаю, я украинское товарищество считаю, что это товарищество, которое не умеет править своей страной, во-первых, очень много коррупции, очень много это самое… Единственное, в чем я их поддерживаю – это потому, что они, несмотря на то, что существует этот антисемитизм, они все-таки дружат с Израилем, нет государственного, вот. Мы можем уметь свое общество, своих людей, мы можем говорить, мы можем писать, мы можем печатать. Вы возьмите нашу газету… «Столичные новости». Нет же ни одного номера, в котором бы она не написала или о каком-то человеке, ученом, или о каком-то событии, то есть это проеврейская газета, и только поэтому я ее читаю, я ее читаю только потому, что она проеврейская газета, вот. Есть такая газета «Сегодня». У меня тут через парадное живет один одинокий человек, еврей. Мы с ним часто встречаемся, он… Пугачевский? Пугачевский (смеется). Он, значит, читает сегодня. Он говорит: «Вы знаете, Самуил Давидович, в каждой газете что-то они пишут о евреях, то там, то там…». Я говорю: «Что ты, не можешь догадаться, (нрб)». А вы знаете, я оставил себе вырезку из газет про Ордынь, которые получал мой сосед. Это было напечатано года три тому назад. Когда я ее прочитал, так я подумал, что у меня будет разрыв сердца. Этот подлец написал, перечислил, где и когда он уничтожали сколько евреев, а в конце закончил тем, что то, что был Холокост – это вина самих евреев, вот вам. «Правда», которую читал Ленин… Вы устали. И в чем же вина самих евреев? Ну, об этом он не пишет. Вы устали. Большое вам спасибо. Пожалуйста. А я очень раз, что я с вами провел столько времени вместе, я очень рад. Вы как-то поддерживаете еврейские традиции сейчас? Какие я могу поддерживать?.. А мацу вы покупаете? Мацу я покупаю ем ее (смеется). Конечно, все праздники соблюдаю, бываю, ну… Я вам должен сказать одну вещь, может быть, это вас оскорбит: я – современный человек. Я считаю, что в период почти двух тысяч лет, а может быть, меньше, огромное количество еврейских ученых, еврейских, я бы сказал, святых по-разному трактовали еврейский закон. И написали Талмуд вот такой вот. Они усложнили религию.
