ИЗБРАННОЕ 1 ЕВГЕНИЙ КУРДАКОВ

ЕВГЕНИЙ КУРДАКОВ
ИЗБРАННОЕ
(1968 – 2002)
1
Псы Актеона
Миф этот, в общем-то, не прост, хоть и наивен с виду...
Отстав от собственных собак, охотник Актеон
В случайном гроте увидал нагую Артемиду,
И за оплошность ею был в оленя превращён.
Ещё не зная, кем он стал по прихоти богини,
Виденьем знойным ослеплён, беспечный Актеон,
Не чуя ног, помчался вдаль по солнечной долине, –
И миф на этом мог бы быть спокойно завершён.
Но миф коварно-кропотлив... Устав от напряженья,
От странной тяжести своей, несчастный Актеон
Остановился над ручьём, вгляделся в отраженье,
И – ужаснулся он тому, что вдруг увидел он:
Ветвистый рог, пятнистый бок, огромный глаз в тумане...
И закричал он, но сумел издать лишь хриплый стон.
И даль ответила ему предсмертным криком лани, –
И снова миф на этом мог быть честно завершён...
Но нет... Уже катился вслед, заметно настигая,
Забытой своры звонкий лай и злобный рёв вдогон.
И понял бедный Актеон, кидаясь прочь от стаи,
Что жертва – он, лесной олень, что здесь он обречён.
И понеслась вдоль мирных рощ кровавая погоня,
Собаки выученно шли на срезку и в обгон.
Он знал их всех по именам, он их кормил с ладони, –
И вот – ни крикнуть, ни позвать не в состоянье он.
Здесь миф жестоко заспешил в предчувствии развязки...
Олень споткнулся и тотчас был сворой окружён, –
И взятый выжлецем под пах и стиснутый под связки,
На землю рухнул Актеон, и не поднялся он...
Над пёстрой тушею платан шумел листвой лениво,
Витал над миртами цикад неистребимый звон,
Собаки слизывали кровь и ждали терпеливо,
Когда хозяин их придет... Но что-то медлил он...
И миф иссяк уже вполне, без вывода, урока, –
И смысл загадочный его остался затемнён...
О чём ты, миф, ведь не о том, что не уйти от рока?
И не о том ведь, что никто не будет пощажён?
Строка пустеет на ходу и дремлет утомлённо,
Глаза закроешь и летит, летит кровавый гон...
Стихи мои, слепые псы, собаки Актеона,
Я вас с руки кормил, а вы всё мчитесь мне вдогон.
2
СЛОВНО БЕЛЫЙ РАССВЕТ
(1978 – 1988)
3
Апрель
На миг остановишься в споре и вздоре,
И вдруг сквозь рутину, сквозь гул неживой,
Внезапно окликнут весенние взгорья
И дали мои, позабытые мной.
Они там давно раскричались грачами,
Там пойма от птичьего гвалта тесна,
Там, всё накопляясь сырыми ночами
По птице, по стеблю, – крепчает весна!
Там косо по плёсам разбросаны льдины,
Там в вётлах дрозды зарябили с утра,
Там тихо туманы стекают в низины,
Туда мне бежать безоглядно пора!
От гула, от бреда, от прошлых метелей
Скорей в отдаленья по серой стерне,
Куда журавли принесли коростелей,
И стало кому прокричать обо мне!
...Стрельнет зимородок зеленым и красным,
И словно б навылет простреленный им,
Паду и воскресну пред вербным, пред ясным,
Прощающим миром, забытым моим.
4
* * *
Отойдет луговая вода
Вспыхнут розовым марьи-коренья,
И кукушки короткое пенье
Обозначит кому-то года...
Я усну под зеленым кустом,
Пусть черёмухи ветер горчащий
Принесет из белеющей чащи
Старый сон о желанье простом.
Чтоб на миг показалось опять:
Вот моя вековая обитель,
Где никто никого не обидел,
Где не нужно напрасно страдать, –
Где весеннему ветру вослед
Май являет извечную милость,
Где еще ничего не случилось,
Чтоб бояться обещанных лет...
Отойдет луговая вода,
Тронет зелень лесные опушки,
И тоскующий голос кукушки
Мне назад отсчитает года..
5
Корчевье
По чёрному полю, по гребням и кочкам,
Прозектор пожарищ, корчевий, кострищ,
Корней соглядатай, кустарь-одиночка,
Брожу, узнавая черты корневищ.
Земля здесь свободна от всяких излишеств,
От трав и деревьев, от птиц и зверей.
Корчевье – харчевня бульдозерных пиршеств,
Безмолвное вече исчервленных пней.
Распаханы насмерть и насмерть забыты
Прелюды синиц и цветов пастораль.
Здесь будут жиреть и картошка, и жито,
И жить станет сытно, и будет не жаль.
Как сумрачно в мире, подвергнутом чистке,
Осталось сгрести его в кучу и сжечь!
Лишь вздрогнет кипрей и отсветит лучисто
Калужницы в лужице жуткая желчь.
И сам будто вздрогнешь: не хлебом единым,
Который едим мы, мир счастлив и жив.
А мы – не от мира ли этой калины,
Убитых берез и раздавленных ив?
Профессии странной смешной обладатель,
Ваятель по корню, искатель чудес,
Влачи в мастерскую, пока не растратил,
Все то, что отдал тебе вспаханный лес, –
Чтоб завтра ожившие птицы и звери
С большими зрачками раскрашенных глаз
На ваши серванты, бюро, секретеры
Воссели и горько смотрели б на вас.
6
Песенка мастера
Бью баклуши, бью баклуши, бью баклуши,
Бью с размаху топором по чурбаку,
Всю-то липу, всю-то белую порушу,
И баклуши развалю по верстаку.
Будет пахнуть летлм, мёдом и мочалой,
Русским духом, душным летом и травой...
Бить баклуши – развесёлое начало
Главной мастерской работы резьбовой!
И к груди прижав холодные баклуши,
Обегаю их со всех сторон,
Чтоб игрушек замурованные души
Вылетали б из-под заболони вон!...
Вырезаю, вырубаю, бью баклуши,
Сколько глаз уж одарил и сколько душ!
А свою-то, а свою-то, мастер, душу
Уберёг ли по завалами баклуш?
Бью баклуши, бью баклуши, бью баклуши, –
Только гул от топора по мастерской!..
Вырубаю замурованные души,
Уходите и не стойте над душой!
7
* * *
Переберу любимыми словами
Еще одной весны случайный свет,
Что вспыхнул мимолётными цветами,
Что, вздрогнул, – и его уж больше нет.
Которого уже не наверстает
Ни этот стих, ни будущие сны,
Ведь не весна навеки исчезает,
А сам навек уходишь из весны.
Уходишь по разбитой в прах дороге
Меж сонных колокольцев сон-травы,
И все леса божественно убоги,
И небу не хватает синевы.
И сердцу слов любимых не хватает
Запечатлеть, как ветрен луг пустой,
Как жаворонок, падая, стихает,
Как одинок осокорь над водой.
Как чёрен грач на этой дымной пашне,
Как холодна лозы речная медь,
Как всё – ненастояще, всё – вчерашне,
Как ничего нельзя запечатлеть, –
Как ничего уже не наверстает
Ни этот стих, ни будущие сны, –
Ведь не весна навеки исчезает,
А сам навек уходишь из весны.
8
* * *
Из кедровой доски несказанной текстуры,
Из взволнованной свили слоёв смоляных
Мне забрезжат однажды скупые фигуры
Дорогих и ушедших, любимых моих.
И тогда в эту тяжкую пласть древесины,
В эту белую заболонь с тёмным ядром
Мне врезаться и резать, и жить рядом с ними,
Истязая, терзая себя день за днём.
Из-под синих резцов, из-под жал закалённых
Чьё лицо дорогое возникнет сперва?
Это мама моя, там вдали, среди клёнов,
Вся в сентябрьской листве, вся светла, как листва.
Всё волною резной оплетётся в два круга,
Чтоб в сумятице линий увидеть не вдруг
Две неясных фигуры, – подруги и друга
С горькой пластикой губ и опущенных рук.
Всё излишнее стружкой слетит в подверстачье,
Словно беглых случайностей сколотый лёд, –
Только старого мастера профиль прозрачный
Из листвы для меня невзначай промелькнёт.
Как из сердца теперь, и в янтарный и в бурый,
В прорезной листопад вовлечённые вдруг,
Из кедровой доски несказанной фактуры
Смотрят мама и мастер, подруга и друг.
9
* * *
А.С. Розанову
Этой сказки уж видно не будет,
Успокойся в каморке своей.
Пусть кого-то другого разбудит
Этот звон золочёных ключей.
Успокойся без горечи в сердце,
И под пледом на зябких плечах
Позабудь о неведомой дверце,
В нарисованный глядя очаг.
Чтоб сверчка обязательный лепет
Всё журчал бы, стихая во сне...
Ах, не вы ль там стучитесь, Джузеппе,
Не полено ли тащите мне?
10
* * *
Сороки, вороны, сварожичьи свары,
С того ли их склоки, что в каждом логу
Бессменно парят снеговые угары
И пахнет угарно, как сеном в стогу.
Весь воздух скворцами иссвистан, и розов
Клубится над пенной водой краснотал,
И жёлтые брызги лимонниц в берёзах
Мерцающим крапом кропят наповал.
И ветер знобяще холоден и терпок,
И в ранневесеннем чаду и дыму
Усталые ели вздыхают и терпят, –
И всё я чего-то никак не пойму.
И всё не пойму, для чего, отчего там
Над каждым подснежником, как в полусне
Поёт и свистит по заученным нотам
Пернатое племя себе и весне?
Движеньем и жаром какого горнила
Всё это должно было сбыться и стать?..
Сорока, ворона ли кашу варила,
И всё это, кажется, не расхлебать.
11
* * *
В эти дни зацвели тополя,
Там, в скворчином журчанье и свисте,
Распустились бордовые кисти,
Золотистой пыльцою пыля.
Тополь женский и тополь мужской
Вновь повенчаны ветром апреля,
И опять эти дни полетели
Безоглядной своей чередой.
И опять я шепчу, как во сне:
Просто жить, разве этого мало,
Разве мало, пусть даже устало,
Всякий раз удивляться весне?
Всякий раз воскрешённой душой
Безотчётно, как тополь и птица,
Растворяться, надеяться, длиться
В этой ветреной дали живой?
...Облака золотистой пыльцы
Тихо тают в туманах апреля,
И плетут бесконечные трели
В загустевших вершинах скворцы.
12
* * *
Сказка, жимолость, мерцанье,
Непролазных дебрей крепь,
Треск, смятенье, бормотанье,
Кто там, ветер или вепрь?
Пронесло звериным духом,
Пронесло ли, унесло?
Кто-то рядом ухнул глухо,
Словно выдохнул в дупло.
Кто-то зыркнул быстрым взглядом,
Кровяным стрельнув зрачком, –
Волчьих ягод, волчьих ягод
Брызнул наземь алый ком.
Где-то долго каплет время,
Сучья лязгают костьми...
Сучье вымя, волчье племя,
Покажись скорей из тьмы!
...Скрежетанья, козни, шашни,
Белена, дурман, алтей,
Дебри, жимолость, собашник,
Задыхаюсь, пожалей...
13
Соловьиный дождь
Туман сырой и мгла попеременно
Спускались с гор, где, вымокнув, блистал
Цветущий вереск, белоснежной пеной
Сползающий по гребням тёмных скал.
Парил и лес. Две влаги, два дыханья,
Кружась, переплетались в вышине,
Беззвучно нагнетая ожиданье
И что-то накопляя в тишине.
Застыли купы траурных пионов
Над тёмной присмиревшею водой...
И в этот миг, сорвавшийся со склонов,
Раздался соловья прозрачный бой.
Он грянул наугад, по восходящей,
И тут же смолк, отбойный дав раскат.
Но вслед тотчас из отдалённой чащи
Ему ответил радостный собрат!
И вся как бы ожившая округа,
Деревья рощ, кустарник ближних скал,
Очнулись от давящего испуга,
И каждый куст, очнувшись, засвистал.
И – дождь пошёл. С холодным нетерпеньем
Он хлынул враз. И звук любой струи
Был словно соловьиным порожденьем...
Шёл майский дождь! Свистали соловьи!
14
Леший
Среди замшелых пней с трутовиками,
Среди глухих и пасмурных тенёт,
Мелькнет вдруг кто-то и как в воду канет,
И в крепь свою, невидим позовет...
Ищи-свищи его в глуши корявой!
А он из тьмы, подвыв слегка вослед,
Накорчит рож и скорчится корягой,
Лишь охнет мох, да цвиркнет короед,
И – засвистит! И отклик диковатый
Прошелестит над путанной тропой!...
То леший мой дурной, куртак курбатый
Всё, словно эхо, бродит за спиной.
Щербатый щур, не чересчур ли, пращур,
В твою игру не раз уж вовлечен,
Я прочь спешу и, покидая чащу, –
Чур-чур, – плюю за левое плечо...
Так и в ином пути, как в этой роще,
Вдруг из-за спин блудливый лик мелькнет,
Накорчит рож, нашепчет, напророчит,
И в глушь блудить с собою позовет.
Но как знаток и выученик леса,
Его заветы древние храня,
Я прочь спешу от всех зазывов беса,
И бормочу тихонько – чур меня...
15
Старый пень
Памяти мастера Ядрышникова
Бездонно дупло, оглушённое мохом,
Там что-то осталось, там вечно не спят,
И чревовещая, ответствуют вздохом
На каждый едва различимый раскат.
И только послышится гром непогоды,
Как тут же ответит из плоти глухой
Пустая душа омертвелой колоды
Сквозь короб корявой коры над трухой.
Что значат те звуки под ржавой корою,
Кто там без конца надзирает и бдит?
То мёртвое предупреждает живое
И в вечной тревоге кряхтит и гудит.
16
* * *
Лишь задую в гармошку губную,
Только выведу несколько нот,
Сразу пёс мой подходит, тоскуя,
И скуля, продолжения ждёт.
И забравшись ко мне на колени,
Новый звук на лету подхватив,
Он заводит высокое пенье,
Самый древний на свете мотив.
Что случилось с дворнягой невзрачной,
Отчего этот горестный вой?
Это музыка в сердце собачьем
Отозвалась какой-то струной.
Ах, как верно мелодия льётся,
Как звериные чувства сильны!
Сам бы спел, да не очень поётся,
И кому мои песни нужны?
Ведь не так это просто, тоскуя,
Всё простить, что прошло и пройдёт...
Я в гармонику дую и дую,
А собака поёт и поёт.
17
Наша стая
Моим дочерям
Наша стая с утра, поднимаясь, свистит и щебечет,
Сочиняет стихи, распевает, рисует, поет,
И живет, как играет в смешную игру чёт-и-нечет,
И пока только чет, слава Богу, пока только чет.
Целый день трескотня, шум и гам, карусель, клоунада,
Свистопляска, базар, представленье, спектакль, маскарад,
Все шумят и кричат все, что надо и все, не надо,
Но цветами верстак расцветает и просится в сад.
Все навыверт, наружу, но, в общем работы не видно,
Не горбом, а добром добываются хлеб и вино,
В толкотне, тесноте, суете – никому не обидно,
И собаки, и дети, и птицы – навек заодно.
О слетайтесь к нам в стаю, шуты, чудаки и чудачки,
Все, кто в долгом полете от собственной стаи отстал,
В наше шумное празднество, птичье-цветочье-ребячье,
В наш бедлам, тарарам, маскарад, балаган, карнавал!
В нашу стаю всяк будет и принят, и всяк будет понят,
Всякий мокрые крылья осушит и крышу найдет,
Добрый сад наш укроет и птицы из клювов накормят,
И собака споет вам, о как вам собака споет!
...И – пока не исчезла навеки, в тумане истая,
И – пока не сомкнулась над нами бесцветная тишь, –
Ты кружись и свищи, распевай и взлетай, моя стая,
И лети, и не знай, для чего и куда ты летишь!
18
Холмы Чечек*
Холмы уже сухи, темны, открыты,
Лишь понизу, повиснув над ручьём,
Зернистый снег покоится забыто
В ракитнике холодном и пустом.
Над вербой, над курганными камнями
Почти неразличимы, чуть слышны,
Два жаворонка в солнечном тумане
Названивают тонко с вышины.
Их косо ветер сносит за кошары,
Туда, где с перевалов на поля
Стекают отощавшие отары,
Пыля и блея, блея и пыля.
Земля парит, придымливая дали,
И видно, как проходит забытьё
Холмов, что утомлённо вспоминали
Названье потаённое своё.
Чечек, чечек, – слетает птичье слово
С проветренной живой голубизны,
И старая земля в ответ готова
Воспрянуть под звучание весны.
...Зернится снег под тёмными кустами,
Буреет склон, и в небе дотемна
Два жаворонка сеют над холмами
Цветов и трав сухие имена.
*
Чечек (тюркск.) – цветок, цветочный.
19
Осина
Дрожащий тополь*– круглый лист, –
осина предосенняя,
Ты вечный шум, ты птичий свист,
тревога и спасение, –
Когда от полдней всё светлей,
вся сквозь тебя просеяна,
Отекает синь к душе моей
свободно и рассеянно.
И бесконечное, как дождь,
листвы, листвы биение, –
Уже не дрожь, уже не дрожь,
но душеобъяснение...
Всё жёстче очерки теней,
как дней и лет узорочье,
И ветер горечи твоей
моей не легче горечи.
Горчи, скрывая эту дрожь.
в листве чужую хворь тая,
Дрожащий тополь,
вечный дождь,
моя осина горькая.
*
Populus tremulus (лат.) – тополь дрожащий, видовое название осины.
20
***
Растворимся в воде и озоне,
Оглянись осторожно назад:
Чьи-то тени в мерцающем звоне
Беспрерывно над нами парят.
Ощути же, – с терпеньем и мукой,
Пробиваясь в глухие сердца,
Дуновеньем, свечением, звуком
Нас тревожат они без конца.
Всё настойчивей трепет касаний,
Всё теснее взволнованный круг
Налетающих напоминаний
Обо всех, растворённых вокруг.
Птицей взмыть ли, легко и печально,
Иль волной приласкаться к ногам, –
Чем же мне через годы случайно,
Неназойливо вспомниться вам?
Чем до самого сердца идущим
Тронуть вас за пределом дорог?
Чум, лишь мне беспредельно присущим
С вами снова побыть бы я смог?
...Над трепещущей зеленью мая
Чей пожар, чья заря там видна?
То горит, то горит, не сгорая,
Золотая моя купина.
21
* * *
Ангел крылья отряхнул:
Грянул дождь и серебристо
Засияли травы, листья,
Гром весёлый громыхнул...
Семицветный вспыхнул свет,
Это ангел, озоруя,
Яркой радугой рисуя
Очертил небесный след...
Позже стих промокший сад,
Не заметив в упоенье
Вдруг сверкнувший на мгновенье
В облаках лукавый взгляд.
22
Клубника
Волнуются травы, и манят, и дразнят...
Что в солнечной ягоде проку? – а всё ж
Клубничной неделей венчается праздник,
Шмелиное лето, Вселенский галдёж.
В волну зверобоя, ромашек и пижмы
Нырнуть без оглядки, склониться и плыть!
Пусть зной над тобой, пусть рубашку – хоть выжми,
Здесь некогда встать, оглядеться, остыть.
Клубничного плена волшебное действо,
Разливы щедрейших июльских щедрот!
Всё странно, как в сказке, всё просто, как в детстве:
Ссыпай это чудо и в вёдра и в рот!
И в бой перепёлок, и в скрип коростелей,
В поляны, кулиги, в луга и поля
Бросается город, взволнован, растерян,
И лето звенит, и прекрасна земля!
23
* * *
Звёзды брызнули в зенит,
Тая, отлетая...
В сон усталый мой летит
Бабочка ночная.
Золотой чешуекрыл
Взмахом тьмы крылатой
Танец ночи закружил
Незамысловатый.
Звёзды Рыбы и Стрельца
Затерялись в травах,
И касаются лица
Взмахи крыл шершавых.
24
Словно белый рассвет
Этот кряж тополёвый давно уже просится в дело,
Он гудит под корой крепко сбитый, матёрый, сухой,
Безмятежный объём, полноспелое плотное тело,
Сквозь которое мне прорубаться до встречи с собой.
Сквозь сучки и подсучья, сквозь скрученный луб заржавелый,
Сквозь подкамбий, который держать свою марку устал,
Сквозь кору чепухи, затвердевшей в бугристые желвы,
Сквозь слои годовые, сквозь годы на скол и на свал, –
Сквозь пути и пространства, квартиры, дома, квартирантство,
Где так тесно сплелись меж собой годовые слои,
Сквозь узлы и мешки, сквозь хозяйское чванство, тиранство,
Сквозь мытарства, дикарства, бунтарства, штукарства свои,
Сквозь пелёнки, клеёнки, сорочки, сквозь куклы для дочли,
Сквозь глухую трёхсменку, сквозь ломаный хлам напрокат,
Сквозь получки, рассрочки, текучки, долги, сверхурочки,
Чьи долги и уроки досель отдаются назад.
Сквозь прощанья, вокзалы, сквозь бедную ту полусвадьбу
С беляшами и тестем за нищенски щедрым столом,
Сквозь блужданья вдвоём, сквозь забытую богом усадьбу,
Сквозь дожди на Покров, сквозь дождями пронизанный дом.
Сквозь густой косослой, где резцом не распутать волокон,
Сквозь голландку, лежанку, где мама, где весь её мир,
Сквозь матрас, керогаз, сквозь тоску промерзающих окон,
Сквозь картошку в мундире и жёсткий отцовский мундир.
Сквозь запои отца, сквозь скандалы и горечь подачек,
Сквозь приёмных щенков, снегирей, и щеглов, и котят,
Сквозь дощатый закуток, где спит не разбуженный мальчик,
И ресницы дрожат, и во сне его птицы летят,
Сквозь тропу через сад, где для мальчика вечно возвышен
Восходил и горел, и сиял, словно белый рассвет,
Над разбитым крыльцом расцветающих, млеющих вишен
Лебединый, святой целомудренный утренний свет.
25
Ещё медлит рассвет, и парят над ресницами птицы,
Сад цветёт и плывёт в золочёную медь и камедь, –
Не дышать, не будить, – пусть ему в этих снах не приснится,
То, что станет над ним через миг нарастать и коснеть, –
Нарастать, наплывать в то, что после навек задубело,
Затвердело, замшело, скрутилось в густой косослой,
В этот кряжистый кряж, в полноспелое противотело,
Сквозь которое мне прорубаться до встречи с собой.
26
* * *
Кате
В золотом, далёком, солнечном краю
Нарисуй, художник, милую мою, –
Чтоб она в тельняшке с моего плеча
На велосипеде мчалась, хохоча!
И чтоб лето, лето – солнцем и листвой
Мчалось бы навстречу девушке с косой!
Чтобы всё смеялось: ветер, солнце, я,
Юность, лето, радость, девушка моя!..
В золотом, далёком, солнечном краю,
Нарисуй художник, молодость мою.
27
Пятый романс
Памяти Л.Д.Горской
Что бродило, томясь, и горчило, и горкло,
Что стучало внутри и просилось во свет, –
О подруге погибшей, о музыке горькой,
Только музыкой можно б, а музыки нет.
Только музыкой можно б поденно, понотно
Проиграть ее жизнь, что успел, что застиг,
Вот из снежной пыли она входит бесплотно,
Чтобы клавишей легких коснуться на миг.
Чтобы только на миг отогревшись под крышей,
Всех на свете навек и простить и понять,
Чайковским бы всех усмирить и утишить,
И пока б не прогнали, играть и играть.
И играть, как блуждать от ночлега к ночлегу,
Сквозь безлюдье толпы, меж постылых домов,
Так, без возраста, дома, по светлому снегу,
В своем темном пальто, с сумкой нот и стихов.
Вот уходит, уходит сквозь снежные игры,
В белых игрищах ветра туманится след,
Словно Пятый романс до беззвучья заигран,
Этот след ее снежный запет и отпет...
Только музыкой тихой об этом пристало б,
О душе одинокой, сгоревшей в снегах,
Распылённой на всех миллионом кристаллов
В холодеющий тлен, в полыхающий прах.
28
Близорукость
Он жил в цветовом беспрядке, в пленэре,
И город в руанских соборах Моне
Горел, рассыпаясь на окна и двери,
И звёзды туманились в каждом окне.
В коллоидном, вязком пространстве, в наплыве
Цветы распадались на зелень и медь,
И странные женщины медленно плыли,
И не было смелости их разглядеть.
Большие деревья, склонясь близоруко,
Тревожно читали бесплотную тьму, –
И только вот это мерцанье и звуки
От мира навек оставлялись ему.
И лишь утешенье, что в сорок, возможно,
Придёт дальнозоркость, в едино собрав
Рассыпанный мир этот неосторожно, –
По горсти, по вороху листьев и трав.
Что вся эта зыбкость, туман, бездетальность
Уступит порядку, кирпич к кирпичу,
И детская та золотая хрустальность
Померкнет, как ветром погасит свечу.
И в чётком пространстве штрихами простыми
Восстанет вещей обнажённая жесть,
И женщины станут по-плотски живыми,
И стоит ли, в общем, об этом жалеть.
Что, в общем, не стоит, что, в общем, нелепо
В надеждах ошаривать каждую пядь,
И зоркости возраста щуриться слепо,
Свою близорукость пытаясь понять.
Пытаясь напрасно в тумане, в пленэре
Воздвигнуть соборы в дрожащем огне,
Рассыпанный мир волшебства и мистерий
С хрустальными звёздами в каждом огне.
29
* * *
Отец, глухие распри отложив,
Скажи мне что-нибудь, пока ты жив.
О мама, приподняв земной покров,
Шепни хоть ты мне пару слов.
Мой юный друг, мой говорливый друг,
Чего же ты примолк смущённо вдруг?
А вы, наставник осторожный мой,
Поговорили б нехотя со мной...
Деревья леса, поле, лес скворцов,
Скажите что-нибудь в конце концов!..
И, показалось, дрогнул небосвод:
– Мы всё сказали. Твой теперь черёд...
30
Брату
На вынос гроба, чтобы грянуть вместе,
Качнёт трубой и даст начальный тон
Григорьич, деловитый капельмейстер,
Знаток провинциальных похорон.
И словно жизнь вдыхая в инструменты,
Вы двинетесь, трубя последний путь
С печалью, соответственной моменту,
И в белых полотенцах через грудь.
На трубный глас бессмертного Шопена,
На медь оркестра, на чужую смерть,
Сойдуться люди, чинно и степенно,
Прикинуть, обсудить и посмотреть.
И губы в мефистофельской гримассе
Трагически расплющив о мундштук,
О чём ты думал, брат, бредя по трассе,
От клапанов не отрывая рук?
О жизни, о бессмертье, о надежде?
О юнрсти, не ведавшей надежд?
Труби, мой брат, и ветренно, и нежно,
Потешь невежд и знатоков утешь.
Корнет-пистон идёт уже нетвёрдо,
Басят басы всё чаще невпопад,
Но барабанщик яростно и гордо
Бьёт в барабан, откинувшись назад.
И кто-то там слезу смахнёт украдкой.
Нет, нет! Ваш скорбный труд не пропадёт:
Пока сердца людей до зрелищ падки,
Бей, барабан, процессия идёт!..
Когда покину мир несовершенный,
Все счёты с жизнью насмерть разрубив,
Найди трубу и старого Шопена
Ты надо мною, брат мой, протруби!
О жизни, о бессмертье, о надежде,
О юности, не ведавшей надежд,
Труби, мой брат, и ветренно и нежно,
Утешь невежд и знатоков потешь.
31
Из первых рук
С запутанными, тёмными стихами
Я к другу шёл, чтоб в мёртвой тишине
Мой друг глухонемой прочёл руками
То, что стихами показалось мне.
Побуквенно, дословно и построчно,
С пластически наглядной простотой
Он их лепил уверенно и точно
И, как скульптуры ставил предо мной.
В движеньях рук безжалостных и нежных
Мне открывался вдруг со всех сторон
Их скрытый смысл под слоем строк небрежных
И явный брак, где спотыкался он.
Порой мой друг, рукой кружа устало,
Безрадостно мычал, и видел я:
Здесь музыки мне явно не хватало,
Утробного мычанья бытия.
И видел я, как эта полушалость,
Мальчишеское недоремесло
Рукомеслом свободным возвышалось
И новое значение несло.
И тайным этим знанием владея,
Когда нахлынет музыка порой,
Заведомо теперь я вдруг немею
И в воздухе черчу пустой рукой.
Пустой рукой по пустоте постылой,
Пустые формы мысленно кляня...
Мой друг глухонемой, мой рукокрылый,
Забытый мой, переведи меня.
32
Обет
Усредненье, безликость, равненье,
Очерёдности строгая нить,
Прибылых осторожное рвенье,
Перестарков игривая прыть, –
Бормотанье, жеванье резины,
Пламенение без огня
С характерным для всякой рутины
Утвержденьем вчерашнего дня, –
Придыхания краснобая,
Перетруска белья на весу...
Крест обетный в лесу вырубаю,
Зарубаю себе на носу.
33
* * *
Сойду ли, сведут ли, с пути ли, с ума ли,
Но мне б за минуту до смерти узнать,
Что вы хоть немного меня понимали,
Пускай забывая любить и прощать.
Узнать, что вы были жестоки и строги
Не злого поветрия ради и для,
А просто от чувства, что тяжки дороги,
Что, в общем, неласкова наша земля.
От вечной тоски, что расписан, как вздернут,
Прописан по месту и в списки внесен,
Что чуть не с пеленок учтен, как спеленут,
Что вечно в долгу перед всеми во всем.
Что в светлой наивности этих провинций,
В повинности вечной работать и жить
Излишне еще запрягаться в повинность
Кого-то жалеть, понимать и любить.
Давно уж привычное стало обличьем...
И что вам за дело, уставшим от дел,
Что к вам в это время скребется по-птичьи
Певучих и певчих печальный удел?..
Сойду ли, сведут ли, с пути ли, с ума ли,
Но мне б за минуту до смерти узнать,
Что вы хоть немного меня понимали,
Пускай забывая любить и прощать.
34
* * *
Не верю, не люблю, не понимаю,
Иду и осторожно, с полувздоха,
Я эту дверь, как книгу открываю,
Чужую книгу, начатую плохо.
Здесь всё, от тишины и до постели,
Удобно для сожитья с пустотою,
Чтоб ногти грызть, подглядывая в щели
За жизнью, как за женщиной чужою, –
Чтоб напустить значительности дымку,
Пока ещё безвредно и несмело,
Листом бумаги, вставленным в машинку,
Наивно выдаваемым за дело.
Всё жадно, всё тоскливо, все недаром,
Всё пошло в самомнении натужном,
Без праздника, без мятежа, без дара
Одаривать и быть кому-то нужным.
Креплюсь и бормочу не без упрёка
О том, что надо вырваться из круга,
Жизнь радостна, крепка и краснощека,
Когда она не спутник, а подруга, –
Жизнь празднична, щедра и безобманна,
Когда она любовь, а не засада...
Но страшен скрип смятенного дивана,
Неверен взгляд, где прячется досада.
Не верю ни досаде, ни неверью,
Не вижу то, что виделось когда-то, –
И хлопнуть бы теперь покрепче дверью,
Да только дверь ни в чём не виновата.
35
Песня
Разгорается звезда,
полная тревоги,
Ты не вей, не вей гнезда
у большой дороги.
У дороги столбовой,
у дороги тесной
Оглушат тебя чужой
проходною песней.
Заметут твой след живой
небылью и былью,
Суетой и маетой,
придорожной пылью...
Вей гнездо свое вдали
от тропы набитой,
Посреди родной земли,
под речной ракитой,
Чтобы жаворонок пел
над стеной пшеницы,
Чтоб, старея, молодел
у святой криницы, –
Чтобы плакал не чужой
над твоей могилой
Посреди земли родной,
под звездой счастливой.
36
* * *
Когда-нибудь на склоне этих дней
Приснится мне, плывущая из дали,
Знакомая до каждой складки шали,
Любимая из юности моей.
Я буду вновь без памяти влюблен,
Не потому, что сердце стосковалось,
А оттого, что больше не осталось
И в снах того, чем был бы я прощен.
Чем мог бы оправдать на склоне дней
Единственно оставшуюся милость,
Молить о том, чтоб снова мне приснилась
Любимая из юности моей.
37
Ты – звезда
Там в созвездьях, и мглистых, и ясных,
Раздуваемых бездной ночной,
Нет случайных светил и напрасных,
И любое зовется звездой.
Каждый свет – это вспышка прозренья,
Искупленья пустой темноты...
Тот огонь, что горит в отдаленье,
Та звезда – это, может быть, ты.
Ты – звезда, даже если не знаешь,
Ты – любовь, даже если невмочь,
Даже если бесследно сгораешь –
Дожигаешь смертельную ночь.
Оттого-то и жизнь не ослепла,
Что в глухой пустоте чередой
Звёзды душ возникают из пепла
И сгорают – звезда за звездой...
Ты – звезда...
38
Жаворонок
Ковыльный холм, волнуясь, серебрится,
И там, над ним, развесив зеркала,
Журчит взахлёб полуденная птица,
Таинственно мерцая в два крыла.
То жаворонок в знойном поднебесье
Не устает собой напоминать,
Что песне нужен свет, чтоб сбыться песней,
А свету – песня, чтобы светом стать.
39
Купина неопалимая
Памяти Николая Абрамова
И опять в этом мире зеленом,
Разгораясь кострами цветов,
Купина полыхает по склонам
Раскаленных июньских холмов.
Смутный облак дрожит над кустами,
Спичку брось – и взлетит, как фантом,
Синевато-спиртовое пламя,
Обдавая эфирным дымком.
И в мгновенном сухом полыханье
Станет ясен во всей простоте
Древний миф об огне мирозданья,
Затаенный в нетленном кусте.
О туманном дыхании мира,
Восходящем живою волной,
Где и сам ты – лишь выдох эфира
Над горящей его купиной…
Сонным зноем пропитано лето,
И с его раскаленного дна
Отраженьем Всевышнего света
Выкипает, клубясь, купина.
40
ЗАЛИВ
1.
В дождливой полумгле предлетних дней
На берегах реки, холодной, ветреной,
Я отхожу душой давно бестрепетной,
И словно б оживаю вместе с ней.
И снова пахнет рыбой и костром,
И ржёт скопа за рыжими утёсами,
И чайки над светлеющими плёсами
Взлетают ввысь, рассвет чертя крылом.
Плеснёт залив тяжёлою волной
На берег, сплошь покрытый пенным крошевом,
И галки, потревоженные коршуном,
Закружатся, крича над головой.
И мне легко, – мир снова света полн!
Всё отошло без боли, без отчаянья, –
Таинственною силой врачевания
Исполнен каждый всплеск холодных волн.
...Плещи залив, и, жизнь моя, плыви
Сквозь лёгкий этот дым, парящий, розовый,
В рассветный мир, не ослеплённый грозами,
Под ветер воскрешенья и любви.
41
2.
Под вечер станет уплывать куда-то в бесконечность
Палатки выгоревший верх в мозаике заплати...
Что нужно ветреной душе? – Два сухаря и вечность,
Да всякий раз встречать рассвет, да провожать закат.
Я всё забыл, мне триста лет, я никому не нужен.
Кряхтя, в костёр свой вековой ещё подброшу дров,
И потихонечку куря, сварю себе на ужин
В кастрюльке чёрной каурдак из щучьих потрохов.
Взлетит густая мошкара, предчувствуя погоду,
И, исподняя всякий раз привычный свой каприз,
Я мелко рыбы накрошу и чайкам брошу в воду, –
И закипит закат от крыл, пикирующих вниз.
И загудит большой залив от крика вечных чаек,
И триста чаячьих детей взлетят на этот крик...
Ах, стоит ли так жадно рвать и так кричать, отчаясь,
Когда залив вокруг и щедр, и празднично велик?
...А позже сумрак прекратит и шум, и гвалт, и драку,
И берег будет мой корабль, плывущий в никуда.
И парус рван, и шкипер пьян, – и стоит жить, однако,
Пока вдали в кромешной тьме горит одна звезда.
42
3. Опались!
Полдни зноем восходят, паля,
Над зелёной землей перегретой, –
Поднимается, мается лето,
И, живая, вдыхает земля...
Опались, опались, опались
Этим пламенем белого света,
И к земле своей, светом согретой,
Опалённый, навеки склонись.
Раскалённая плавится высь,
Дышат полдни и белым, и синим, –
Этим пламенем неугасимым
Навсегда, до конца опались!
43
4.
Волны двинутся на запад и замрут вдали
Под пылающим закатом в золотой пыли.
Бледной тенью Аристея, небылью, тоской
Пролетит, туманы сея, ветер вековой.
И в горючей бездне тихо пробормочет мрак:
– Остроклювых бойся грифов, Зевсовых собак...
Аримаспов бойся рати... – И со всех сторон
Мертвый шелест ночь подхватит вскриками горгон.
...Спи, залив, спи, миф, высоко, в золотой дали,
Спи Плутоновым потоком на краю земли.
На границе тьмы и света, сна и бытия,
Где остались без ответа жизнь и смерть моя.
44
5. Коршуны.
Сосны на скалах, взметнувшихся ввысь,
Крошево камня и пена прибоя,
Небо, сухое от ветра и зноя, –
Здесь от начала навеки сплелись.
Здесь без конца утишая прибой,
Страждут гранитов ущербные лики,
И воронья отрешенные клики
Скорбно витают над светлой водой.
Сосны скрипят, и трепещут кусты,
Чайки вдали дребезжат в исступленье, –
Только порой чье-то горнее пенье
Странно и горько слетит с высоты.
Словно бы флейты нечаянный вскрик...
Как же забылось, что коршуны – птицы,
Что не легко это – в птицы пробиться,
Сквозь воронье прокричавшись на миг?
В клекоте тонком, в свирели простой,
Гаснущей в шелесте ветреных сосен,
Близко и остро услышится осень,
Выпорх безмолвия, вздох ледяной.
Близко и остро почудится боль,
Станут глухого предчувствия полны
Сосны на скалах, слепящие волны,
Вечные камни, земная юдоль.
Станет печальней усталая стать
Светлых гранитов в вороньем приблудье...
Как же забылось, что выбиться в люди, –
Это как птицей с небес прокричать?..
Волны привычную вечность зубрят,
Плещет прибой беспробудно и праздно,
В соснах вороны горланят о разном,
Коршуны плачут, и сосны скрипят.
45
6.
Небесные лучи меж тёмных туч,
Они возникнут в трепетном сиянье,
Опущенные вдруг с высоких круч
Бесплотною опорой мирозданья.
Хрустальный храм из солнечных колонн
Восстанет над поверженным заливом,
Весь до предела светом напоён,
Весь до конца в неведенье счастливом.
Вот облака содвинутся толпой,
Последний луч падёт, подрезан птицей...
Минутный храм над зыбкою водой
Исчезнет, чтоб уже не возродиться.
Но, что б потом, когда прихлынет стон,
Забрезжить вдруг в задёрнутом сознанье
Виденьем давним солнечных колонн,
Опорою души и мирозданья.
46
7.
В мареве горячем и туманном
На исходе ветреного дня
Потянули гуси над Зайсаном,
На ходу устало гомоня.
Потянули чибисы и чайки
Вслед туда, где в розовый закат
Торопливо выпорхнули стайки
Первых звёзд, мерцающих вразлад.
К ночи ветер стихнет понемногу,
И высокой млечной полосой
Звёздную гусиную дорогу
Ночь отметит в бездне вековой.
И опять сомкнутся до слиянья
Ширь воды и берега вдали,
Где хранятся, как предначертанья
Знаки неба в памяти земли.
47
8.
Только спиннингом лёгким блесну золотую метну,
Только первой волною плеснёт мой забытый залив,
Сразу, словно б очнувшись, войду в этот мир, как в волну,
И пойму до конца, что я снова и счастлив и жив.
Что – не просто прибой сокрушает обрывы, плеща,
Что – не ветра свистанье, не чаек сорвавшийся крик, –
Это – жизнь золотою блесною летит, трепеща,
Золотою искрой, встрепенувшейся только на миг.
48
9.
Мой берег вечный, река без края, волна и ветер!
Как мало надо, чтоб быть счастливым на белом свете!
На белом свете, под этим небом, на этих пашнях
Простим заблудших претерпим властных, поднимем падших!
Нагих оденем, обуем босых, напоим жаждых,
Накормим алчных, проводим мёртвых и тихо скажем:
Мой берег вечный, река без края, волна и ветер,
Что ещё надо, чтоб быть счастливым на белом свете?
49
ЧУДЬ
(баллада)
"Чудь белоглазая в землю ушла..."
Алтайское поверье.
Предчувствие прошлого неощутимо,
Но вдруг как пронзит сквозняком ледяным
В туманных долинах Калбы и Нарыма
Озноб растворенья и времени дым.
Здесь каждая падь кропотливо разрыта,
Здесь древние орты, петляя, бредут
По оловоносным прорывам гранита,
По медным следам зеленеющих руд,
Здесь некогда Чудь ворожила, кружила
Развалами копей, кругами камней,
Здесь каждая россыпь и рудная жила
Нащупана Чудью и ведома ей.
Нот взгорка, чтоб не был в почине в заводе,
Нет имени, чтоб не озвучила Чудь:
Алтай, Светлояр, Златогор, Беловодье, –
Андроновской бронзы начало и путь.
Умолкли легенды, забылись преданья,
Последний свидетель, ты тоже молчишь,
Текущий от Яра по древней Яркани
Яр-теч белоярый, Великий Иртыш.
На этих брегах полудиких, на стыке
Страны оловянной и медною страны
Дымились плавильни, и грозные лики
Богов огневых были мрачно темны.
Здесь некогда время варило, месило
Ту дымную правду в огне и золе,
Что бронза – не боронь, но бранная сила,
Когда ее больше, чем надо земле, –
Когда под камланье кобзы и варгана,
Почуяв порыв окаянной орды,
Трёхсолнечный оттиск на бубне шамана
Послал её в бездны судьбы и беды, –
50
Когда из глухого чудского горнила
Сородичей вывел к заветной стране
Всё тот же Атей ли, Атис ли, Атилла, –
Извечный Отец на победном коне...
Погасли костры у родного порога,
Чтоб где-то иной темноте присягнуть,
И в прахе и тлене исчезла дорога,
Андроновской бронзы загадочный путь...
..........................................................
Давно опустели чудские разносы,
Где в тысячелетних размывах дождей
Сочились лазури, текли купоросы,
И медь осаждалась на грудах камней.
И только порой из-под шахтных подпорок,
Обрушенных некогда тяжестью гор,
В кремнистой пыли подберет археолог
Чудской боевой ладьевидный топор,
Он древен, тяжел он, спокойно-бесстрастен
Но странно знакомо глядит из веков
Суровый орнамент меандров и свастик
Со стенок чудских погребальных горшков.
Исчезло без имени древнее племя,
В чьей нынче крови ты и в чьём языке?
Зачем то и дело смещается время
И мнится родное в твоем далеке?
Зачем, отчего отпечатки узоров
На этих корчагах в курганной
Похожи на выпивки русских подзоров
Со знаками Солнца, Воды и Земли?
Зачем, отчего так тревожат названья
Курчума, Нарыма, Калбы и Сибин,
Как полупонятное напоминанье,
Завет и преданье далёких глубин?
Как будто мы сами по свету блуждали,
Плутали, кружили в кругу вековом,
И снова к себе возвратились из дали,
И дом свой забытый едва узнаём,
51
Где, как за беспамятство, эхом расплаты
Доносится в звуках Ульбы и Убы
Забытое Альба – Алабырь – Алатырь,
Как сон Беловодья, как память судьбы, –
Где всё, как и прежде, сияют туманно
Алтаи, Синегорье, Яркань, Шамбала
Где русая Чудь непонятно и странно
Своё отчудила и в землю ушла.
Усть-Каменогорск – Курчум
52
Август
В пустынной глуши одичавшего парка,
Где полуугаданы створы аллей,
Где патиной августа крупно и жарко
Уж тронулась снова листва тополей,
Где всюду и шорох, и шелест и трески,
Где тянет протяжно дымком от костров,
Где пыльно сплелись паутин арабески
Меж строгими фресками тёмных стволов,
Где зелень сквозь жёлтое мнится кощунством,
Где вновь ощутив ожиданье и транс,
Себя застаешь за банальнейшим чувством,
Что всё это чей-то не новый романс, –
Что всё это где-то альбомно, куплетно
Давно отзвучало и здесь – невпопад, –
Мог август, мой парк, отлетевшее лето,
Осыпь же на землю и мой листопад!
Чтоб прописи эти и в новом захлёбе
Томили б опять прописной новизной,
Чтоб парковых дятлов случайные дроби
Твердили б опять о другой, о другой, –
О той, промелькнувшей беззвучно, безмолвно,
Средь оргии осени и кутежа,
Прозрачно и сонно, вальсируя словно,
На цыпочках будто, кружась и кружа.
53
Дождь золотой
Дождь золотой, дождь золотой
Тихо завис над осенней землёю,
Слабо подцвеченный жёлтой листвою,
Светлой лозою, травой луговой.
Светится лес и дрожит меж стволов
Самосветящийся свет ниоткуда,
Непостижимо знакомое чудо,
Память далёких, преджизненных снов.
Дождь золотой, дождь золотой, –
Светоструенье, теченье, мерцанье,
Воспоминанье о всевоздаянье,
Полузабытом земною душой.
Так бы и верить в живой этот свет,
Не называя, не зная, не муча
То, что превыше любого– созвучья,
То, чему в мире названия нет...
Дождь золотой, дождь золотой,
Жаркий в багряном и зябкий в зелёном,
Сеет над тополем, вязом и клёном
Пылью янтпрною, мглой неземной.
54
Равноденствие
Бесшумно передвинулись светила
Высоких сфер и звездных поясов,
И солнце не взошедшее ступило
Из знака Девы в зыбкий знак Весов.
В дрожащем предрассветном занебесье,
Еще не в силах сумрак превозмочь,
Застыли два прозрачных равновесья,
Две равнополных чаши – день и ночь.
Еще мгновенье и, ударив косо
Холодный луч одну из чаш качнет,
И с этою зарей начнется осень,
Природе предъявляя вечный счет.
И в тишине расторгнутого мрака
Поймешь ли невозвышенной душой
Возвышенную точность Зодиака
Вон в той листве, почти еще живой?
Поймешь ли ты, как прочны сочетанья
Всего со всем, как неизбывна связь
Тебя и звезд, души и мирозданья,
И той листвы, что падает, кружась?
55
Фотограф
Я, к старости стихнув, фотографом стану,
И в парке, раскинув треногу и зонт,
Душой осветленной жалеть не устану
Закаты, летящие за горизонт.
Любить не устану ту зыбкую вещность
Теней, мимолетностей, полутонов,
Что раньше не видел, надеясь на вечность,
Что, в общем, и видеть-то был не готов.
Что доски пластая, что вирши верстая,
Сквозь юность спеша, разглядеть не успел,
Быть может, к концу рассмотрю, постигая
Любви этой вечно прощальный удел.
Чтоб с этой убогой и ветхой обскурой,
Бесстрастно смотрящей сквозь жизнь я сквозь вас,
Стать в парке том старом такой же фигурой,
Как эти обычные ясень и вяз.
А к вечеру по отдаленной аллее,
На плечи закинув треногу и зонт,
Неспешно уйти, ни о чем не жалея,
Навстречу закату за свой горизонт.
56
* * *
Когда во сне я вздрагиваю вдруг
В предчувствии неведомой разлуки,
Меня твои охватывают руки,
И мне знаком их горестный испуг.
И снова, возвращенный к прежним снам,
Я знаю, в них не мрак уже, не пустошь, –
Ты рядом, ты со мной, и ты не пустишь
Меня туда, где плохо будет нам...
Два слабых тела, загнанные в сны,
Плывём с тобой сквозь жизнь, храня друг друга
От муки, от неверья, от испуга,
Друг другом от невзгод ограждены...
И пусть никто не ведает о том, –
О вечном одиночестве вдвоём.
57
Октябрь
Октябрь ненастен, дымен и пустынен,
Шуршит листва, повергнутая в прах,
И в паутинной зыбкой благостыни
Нищает лес, ветшая на глазах.
Но не печаль, не горькая изжитость
Сквозит среди темнеющих стволов, –
Здесь сухо торжествует деловитость
Предчувствия недальних холодов.
Всё загодя, всё кстати, всё – не наспех...
И трудно удержаться, чтоб опять
Всё это облетанье и ненастье
С судьбой своей осенней не связать, –
Где тоже, и неспешно, и сурово
Нисходят дни, повергнутые в прах,
Под сенью отрезвляюще-сырого
Скупого неба в блеклых облаках...
Нечаянный цветок озоровато
Мелькнёт в траве... И вспыхнет лишь на миг
Уже неощутимою утратой
Всё, от чего в тоске своей отвык.
58
* * *
Предотлётное сборище чаек,
Сонм листвы, улетающей в дождь, –
Поспеши обозначить, прощаясь,
Ведь с собой ничего не возьмёшь.
Ведь и жизнь, может быть, для того лишь
И дана, чтобы словом назвать
Эти сонмы взлетающих сборищ,
Эту Божию благодать...
59
Осенний ледоход
Туманен день... Над тёмною водою
Клубится пар, и в дымке на проход
Скользит, шурша шугою ледяною,
Безвременный ноябрьский ледоход.
Меж берегами в белом запустенье,
Меж россыпями галечных пестрин
Стекают неприкаянные тени
Нездешних комковато-битых льдин.
Река парит, туманится, стихая,
Как перед закипаньем. И над ней
Летит в сухой туман воронья стая
К пустынным рощам дальних тополей...
Унылый вид изжитости осенней,
Ещё бодрит... И только ледоход
Осколками далёких потрясений,
Томит и предвещает, и гнетёт.
60
Зимка
Памяти художника
Леонида Агейкина
Легким контуром чуть обозначен
В остывающем свете небес, –
Весь прозрачен, прозрачен, прозрачен,
Тихо кружится призрачный лес.
Белый лес, белый снег, белый иней,
Все вначале, и все – невзначай,
Все в сплетеньях струящихся линий,
Уносящихся в сказочный край.
И не холст, но живое дыханье
Обожгло, увлекая опять
В белоснежные эти мерцанья,
Где не горько себе прошептать:
Будь прозрачен, прозрачен, прозрачен,
Будь навеки для всех растворен,
Будь душою едва обозначен,
Весь, как лес, как ребенок, как сон.
Чтоб художника светлое око,
Утешая, любя и скорбя,
В том круженье далеко-далеко,
Разглядев бы, узнало тебя.
61
Метель
То ли ветер свистал в исступленье,
То ли память металась тоской, –
Но кружились какие-то тени
В эту снежную ночь надо мной.
Они зыбко неслись в полусвете,
В полумгле, застилающей сад,
И ночная дорога и ветер
Истекали, как время, назад.
И казалось, в круженье метели
То не снег трепетал без конца,
Это матери тень повителью
Завивалась по тени отца.
И сплетались не струи глухие,
Ото там, в запредельной судьбе
Наконец-то сошлись, дорогие,
И чем дальше, тем ближе себе.
Рыхлым вихрем крутым, подорожным
Смертной вьюге свести удалось
Всё, казавшееся невозможным,
Даже жизни, прожитые врозь.
Разметённые прежде по свету,
Вот сошлись, и навек, и в одно, –
И судьбу запоздалую эту
Ни постичь, ни понять не дано.
Не постичь забытья отдалений,
Где в любой настигающий час
Мы живей и добрее, чем тени,
Если тени счастливее нас.
62
Морозные узоры
Окно, замерзая, тонуло во мгле,
И блестки, как звезды, зажглись на стекле.
Сплетая узоров прозрачную вязь,
Кристаллы ростками тянулись, теснясь.
Казалось, живое рождалось из льда,
И формы живого лепила вода.
Ночного окна ледяной негатив
Безумствовал, время назад обратив,
Где в странном движенье оживших теней
Торжественно шествовал долгий архей,
И слизь первожизни всплывала со дна
Залива – стекла, океана – окна.
Пронзали хвощи серебристую чернь,
Клубилась и дыбилась хвойная пермь,
В которой неспешно по глади стекла
Стекала, в копалы смерзаясь смола,
И лист сердцелистного гингко застыл
Сухим отпечатком распластанных крыл.
Юра осыпалась и медленный мел,
Бесшумно вдали птеродактиль взлетел, –
И в полночь осевший густой конденсат
Взрастил кайнозоя запущенный сад.
И – сад облетал, и вздымался прибой
Замерзшими клочьями пены морской,
Где медленно высветил проблеск утра
Блистающий очерк груди и бедра.
И – солнце взошло, заливая огнем
Законченных форм драгоценный объем.
63
И тлел предо мной не морозный узор,
Но темной природы скупой приговор:
Мы – иней и снег испарившихся эр,
Мы – правнуки пеннорожденных венер, –
В нас красной, подкрашенной солнцем водой
Бунтует архейского моря прибой, –
Бунтует, чтоб даже и в створе окна
Была нам не бездна, но вечность видна.
64
Оттепель
Дохнёт от Зайсана и Тарбагатая
На сумрачный город полынным теплом,
И улицы города, тлея и тая,
Подёрнутся дымкой и тронутся льдом.
А к ночи над дымным кольцом поворота.,
Над беглой, искрящей трамвайной рекой
Тревожно повиснет зовущий кого-то
Трамвайных колёс торжествующий вой.
Железные звери промозглых окраин,
Как звери лесные, почуяв весну,
Кричат и взывают, и криками ранен,
Я как и они, до утра не усну.
Но если кричащие стаи чудовищ
Не спят не от блажи, кричат не от ран,
То сердце тревожно моё оттого лишь,
Что вся эта оттепель – блажь и обман.
Что всё это – было уже и кричало,
Дымило, текло, задыхаясь в пару,
Чтоб, льдом дозвенев, возвратиться к началу
И скованно снова затихнуть к утру.
...А улицы города тлеют и тают,
Трамваи кричат! И взлетают вокруг
Полынные запахи Тарбагатая,
Далёкой весны и намёк, и – испуг.
65
* * *
В конце зимы, когда добавит света
Себе февраль, и словно б для того,
Чтоб ярче осветить томленье это
Сквозного запустенья своего, –
Вдруг станет жаль недавнего молчанья
Морозных дней без света и тепла,
Где в темном заточенье ожиданья
Душа, хотя и мучась, но жила, –
Жила, превозмогая нетерпенье
Отнюдь не для того, чтобы потом
Легко отбросить прошлое томленье
При первом блеске света за окном.
И что бы не привиделось, и что бы
Не просверкнуло в новой белизне, –
Блеск призрачен, и тяжкие сугробы
Ещё совсем не знают о весне.
...Завис февраль над бездной снеговою,
И тени укорачивает свет
Так медленно, что кажется порою:
И тьма сошла, и света ещё нет.
66
Хлеб и небо
Судьбой ли став богаче
Иль воспарив под небо, –
Не позабудь в удаче
Про суть земного хлеба.
На кровную полушку
Отмерь вселенской боли,
Чтоб посолить горбушку
Своей случайной доли.
Чтобы глотать, смакуя,
В прихлёб с живой бедою,
Свою судьбу живую
Смешав с судьбой людскою.
И суть земного хлеба
Спасёт, напоминая
О хлебном духе неба
С щепотью звезд у края.
67
Ваши птицы
Если день ещё не начат,
А уж вас томит с утра,
Это значит, это значит,
Ваших птиц кормить пора.
Это значит, из темницы,
Из глухой предтишины
Ваши птицы, ваши птицы
Вам пока ещё слышны.
Вот уж только щебетанье
Там, где раньше песнь была....
Не последнее ль прощанье,
Трепыханье в два крыла?
Мир заботами потушен,
Отвернуться и забыть...
Загляните в ваши души,
Не пора ли птиц кормить?
68
* * *
"Душа хотела б быть звездой..."
Ф. Тютчев
Когда мечи заменим на орала,
Очистим мир и дух переведем,
Увидим мы, что очередь настала
Неспешно поразмыслить об ином, –
О горестной душе о человечьей,
Ещё вчера в нелепой суете
Метавшейся пред вечностью безвечной,
Как бы в последнем полузабытье, –
О разуме, бессильном перед волей
Почти самоубийственных идей,
О пагубе тотальных суесловий, –
И снова о душе, душе своей, –
Которая над бездной ледяною
Мечтала с обессиленной тоской
Звездою быть, звездою быть, звездою,
Звездою над измученной землей.
69
* * *
Ты думаешь, мир – безмятежный юнец?
Он – старец, предвидящий скорый конец,
Смотри, как дряхлея, тревожно горит
Дробящийся в звёзды сыпучий зенит,
Как горько дымит раскалённый закат,
Когда в него звёзды из бездны летят,
Как бездна, в беззвучный скрутившись поток,
Тяжёлый гранит разбивает в песок,
И зёрна песка, истончась до пыли,
Волной оседают в кромешной дали,
Где кружит столбом, завихряясь в веках,
Усталого мира беспомощный прах...
...............................................................
Ты думаешь, мир не собрать, не вернуть?
Отнюдь, он таит и обратную суть.
Смотри, как покорно отвергнутый прах
Становится черной землей на полях,
Как жизнь, по сусекам метя и скребя,
Из этого праха слагает себя,
Как жадно по ягоде лепится гроздь,
По нити – рубаха, по щепоти – горсть,
По вздоху – молитва, по взгляду – любовь,
По таинству – вера, по возгласу – молвь,
По радости – свет, – от него, от тебя,
Где то торжествует, что множит себя.
70
Баллада о цветочном киоске
На площади этой стояли дома:
Лечебница, школа, театр и тюрьма,
Чиновничий дом, разукрашенный в лоск,
И маленький, старый цветочный киоск.
Усталая школа учила детей,
Театр лицедействовал не без затей,
Трудился высокий чиновничий дом
На поприще важном бумажном своём,
Лечила, больница, карала тюрьма,
До пота работали эти дома.
И только цветочный киоск среди них
Был празднично ветрен, беспечен и тих.
Один он не звал, не карал, не учил,
Не ведал, не значил, – он просто любил,
И ветер души его – запах цветов
Витал между этих высоких домов.
Но время пришло, и под гомон ворон
Киоск этот был равнодушно снесён.
И с площади той в окруженье домов
Исчез очищающий запах цветов.
Запахла тюрьма вдруг тяжёлой бедой,
Больница бессильем, страданьем, тоской,
Халтурой театр откровенно запах,
А школа – рутиной, скрывающей страх.
И даже высокий чиновничий дом
Вдруг, выдал себя, засмердив сургучом.
И стоит ли здесь проповедовать вновь,
Как плохо, когда исчезает любовь.
71
Прощание с Садом
Вот и Сад опустел, весь запет и обсказан,
Разнесен по рукам, по ветрам, по годам,
По траве и цветам, по березам и вязам,
По стихающим снам и забытым стихам.
Прокричала желна в сосняке за рекою,
И – обрушился мост, и в кустах у пруда
Пень столетний истлел, истекая трухою,
И под ним зацвела голубая вода.
Этот ветренный праздник, он был или не был?
Отшумел, отмелькал в танцах темных корней,
Деревянный театр, лесовщина и небыль,
Сказка летнего леса и поймы моей.
Над пустым верстаком и дремотно, и снуло
Ворох желтой листвы встрепенулся, горя,
Словно горним дымком от небес потянуло,
Сквозняком октября, ноября, декабря.
Может быть ничего уже больше не надо,
Пусть вдали иногда прокричит, как во сне,
Эта вещая птица забытого Сада,
В паутинной, осенней своей тишине.
Прокричит о глухом, погруженном в бесстрастье,
Странном Саде, чье время уж мхом поросло,
Где его постаревший садовник и мастер
На пеньке позабыл золотое тесло.
72
Кара-Буран
(баллада)
□
С утра, с потемневшего запада, сзади
Подуло легко, но уже через час
Вокруг заплясали холодные пряди
Бурана, и день, не начавшись, погас.
Котлом забурлила и вспенилась Гоби,
И старый вожатый, привстав в стременах,
С тоской оглядел караван свой убогий.
Едва различимый в белесых песках.
Тяжелая пыль забивалась в овчины
Тулупов, и снег ускорял свой разбег, –
И нужно залечь бы, но были причины
Идти, невзирая на гибельный снег.
То были причины особого склада.
Но позже об этом... Во мраке густом
Верблюды сбивались в ревущее стадо
И кони безумным брели табуном.
От ветра искрились вьюки, истекая
Тревожным свеченьем в исчерченной мгле,
И думалось, что уж ни ада, ни рая
Давно не осталось на этой земле.
Давно ничего не осталось на свете,
И смерть впереди уж не будет мертвей...
И женщины выли, и плакали дети
За спинами полуживых матерей.
И ветром, и снегом, и вьюгой продуты,
Уже отрешенно молчали, – как вдруг
Из вихря, как призраки, выплыли юрты
С буграми верблюдов, лежащих вокруг.
Развьюченный скот разбредался уныло,
А люди, нежданным согреты теплом,
Едва ль понимали, что все это было
Спасеньем, предвиденным их вожаком.
73
□
Над юртами буря свистала без края,
И с вечностью звук был в единое слит,
И чудилось – птиц беспросветная стая
Куда-то, как жизнь, бесконечно летит.
Очаг под котлами подкуривал чадом,
И, рыжий аргал в очаге вороша,
Угрюмый вожатый со старым номадом
За чаем беседу вели не спеша.
Они говорили на странном наречье,
На спутанной смеси чужих языков,
Которой всегда объяснятся при встрече
Скитальцы средиазиатских песков.
Белели безглазые лики бурханов,
И старый номад, погруженный во чъму,
Смотрел на вожатого смутно и странно.
И вот что вожатый поведал ему:
□
– Хозяин, за три перехода отсюда,
От встречных случайно твой выведав путь,
Мы гнали своих истомленных верблюдов,
Чтоб в черном буране тебя не минуть.
Мы знаем, твой путь, как и наш, не из легких.
Но, может, кочуя на полночь, на хлад,
Пройдешь мимо наших селений далеких,
Откуда мы вышли два года назад.
И там на Алтае, в Ясаке и Камне
Скажи соплеменникам нашим в горах,
Что мы еще живы, что наших исканий
Еще не коснулись ни ересь, ни страх.
Скажи, что наш путь еще богу угоден,
Что души ведет указующий глас,
Что так и идем, на восход и на полдень,
И только лишь сорок осталось из нас.
74
Что всех хоронили по старым обрядам,
С молитвою праведной и со крестом,
Что жаль не дошедших... Что, может, уж рядом
Завещанный край тот, куда мы идем...
□
– Ом мани, – вздохнул сокрушенно хозяин,
И эхом ответила тьма: – Падме хум...
– Какая же цель ваших трудных исканий,
Дороги без края, пути наобум?
Буранная полночь тоской снеговою
Свистала, и бились струя о струю...
И старый вожатый, тряхнув бородою,
Продолжил нехитрую повесть свою:
□
– Мы ищем, хозяин, страну Беловодье.
По книгам, которые взяли с собой,
Страна эта там, далеко на восходе,
За черной пустыней, за горной грядой.
Там белые реки и светлые нивы,
Пшеница родится там сам-пятьдесят,
Там издавна вольные люди счастливы,
И в радости господа благодарят.
Там птицы – несметно, не считано зверя,
Там в вечном цветении сказочный лес,
Там старая вера, там истинно верят,
И всем благодать ниспадает с небес...
□
По юрте скреблись вихри снега и пыли,
И звук заунывный просящ, был и нищ,
И лики бурханов, казалось, ожили,
И скорбно смотрели из войлочных ниш.
75
□
– Нас гнали по свету сатрапы раскола,
И там, на Алтае, куда ты идешь,
Ты встретишь к нивы, и пашни, и села,
Но всюду там зло, произвол и грабеж.
Мы русские люди. Терпенье и вера
Ведут нас, и нет нам возврата назад.
За путь бесконечный, за муки без меры
Нас ждет в утешенье Взыскующий Град.
И там, когда вдруг загудят на подходе
Со звонниц невидимых колокола,
Откроется взорам страна Беловодье,
Куда эти годы нас вера вела...
□
Буран не кончался... Над дымом аргала
Огонь пробивался под днища котлов,
И красное пламя едва освещало
Склоненные головы двух стариков.
И каждый из них был согбен и терзаем
Тяжелою ношей тревожащих дум...
– Ом мани, – вздохнул отрешенно хозяин,
И эхом ответила тьма: – Падме хум...
Гудели пустыни разверстые недра,
И струн песка, уносимые прочь,
Летели сквозь мрак под ударами ветра...
И вот что номад рассказал в эту ночь:
□
– Мой гость, я прошел со своим караваном
Насквозь и Амдо, и Цадам, и Тибет,
Я видел в пути своем разные страны,
Но там на Востоке страны твоей нет.
Мы племя тангутов с холодных нагорий
Сыны опустелой и сирой земли.
Нас тоже в скитания выгнало горе,
И пастбища наши остались вдали.
76
Дунганский ахун с озверелой барантой,
Тибетский нойон да китайский амбань
Все вымели вплоть до последних баранов, –
И всякому – подать, и откуп, и дань.
Нищают кумирни и нет уж просвета,
Пустеют поля, вымирает народ...
И вера в расколе: два толка, два цвета, –
Цвет крови и солнца... И кто их поймет!
Но если, о гость, ты пройдешь через горы
И целым достигнешь высокой страны,
Скажи соплеменникам у Куку-Нора,
Что мы еще живы и верой полны...
□
Пустыня смолкала. Во тьме непочатой
Слабел постепенно тоскующий вой...
– О Боже, – вздохнул сокрушенно вожатый,
И эхом ответила тьма: – Боже мой...
И сверху, казалось, не ветер, а время
Стекало по мраку с шуршанием крыл...
– Куда ж ты ведешь свое гордое племя? –
С волненьем вожатый номада спросил.
□
– По древним преданьям, в краю полуночи
Средь моря главами светлейших вершин
Вздымается остров, блажен, непорочен,
То остров счастливых, святой Шамбалын.
Там белые реки и млеком и медом
Струятся меж пастбищ и сказочных скал.
Любовь и свобода там правят народом,
Там каждый нашел то, что в жизни искал.
Там люди красивы, добры и безбедны,
Как радостный праздник свершается труд.
В высоких кумирнях творятся молебны
Во славу единственнейшего из Будд.
77
И в край тот, явясь из высокого Храма,
По древним преданьям – чрез тысячу лет,
Народ за собой поведет далай-лама,
И путь тот осветит сияющий свет.
Но тысяча – это для смертного много...
И, встав из своих разоренных долин,
Мы вышли на Север неясной дорогой,
Искать свой блаженный святой Шамбалын...
□
Беседа угасла... В костре поседели
Последние угли... И в юрте к утру
Вдруг стало не слышно безумной метели,
Всю ночь продолжавшей глухую игру.
В рассветном тумане сквозь сон и усталость
Готовились люди вершить переход,
И в гулкой морозной тиши раздавались
Лишь крики погонщиков, вьючивших скот.
Они расставались, вожатый с номадом,
И каждый, храня и тепло и печаль,
Прощался друг с другом напутственным взглядом,
Пред тем как уйти в безвозвратную даль.
□
И если кто мог бы свободною птицей
Подняться в тот день над застылой землей,
Внизу различил бы он две вереницы
Людей, уходящих невидной тропой.
Две тоненьких нити, готовых порваться,
Две вечных надежды, два всплеска огня,
Которым гореть, умирать и сбываться,
Храниться и тлеть –
до грядущего дня.
78
ЗИМНЯЯ ВЕТКА
(1988 – 2002)
79
* * *
Сердцу нужно убеганье от сухой тоски земной
К отдаленной детской тайне, позабытой, но родной, –
Где совсем не по погоде длятся лето и весна,
Солнце всходит и заходит, жизнь прекрасна и ясна, –
Где не нужно знать о муке настигающих расплат,
Где родительские руки и любви щадящий сад, –
Где, легко дыша во мраке, вечно молятся в тиши
Птицы, звезды и собаки о продлении души...
Не мудрей, не спи, не старься, не устань хранить его
Это царство-благодарство возвращенья своего.
Различи в напоминаньях его оклик, его весть, –
Если есть тоска по тайне, значит, тайна тоже есть, –
Тайна дальнего порога, где томится золотой
Неопознанного Бога понимающий покой.
80
* * *
Есть состоянье полусна
В осенних днях, когда
Сныть осыпает семена
И дремлет лебеда.
"Павлиний глаз" перепорхнет
С кипрея на осот,
И день в мерцании тенет
Течет, течет, течет...
Туманный свет, ленивый блик,
Пустых теней пробег...
И дольше века длится миг,
И каждый миг – навек.
81
* * *
Еще не сентябрь, но сквозит между сосен
Беспечный прострел пожелтевших берез,
Как будто Создатель задумывал осень
Такой, чтоб она не казалась всерьез, –
Чтоб так, по листу, по кусту, по горенью
Себя накопив, возникала б шутя,
Как старость, забывшая возраст старенья,
Блаженно-невинная осень-дитя, –
С дымком, паутиной, с пустым многогласьем
Сорок в облетающих кущах берез,
Где все на пределе пред мертвым бесстрастьем
Убийственной стужи...
А все не всерьез.
82
* * *
Камень ли, ветку ли тронешь рукой,
И на мгновение сблизившись с малым,
Вдруг ощутишь подсознаньем усталым –
Если не смысл, то хотя бы покой.
Тайный покой узнаванья того,
В чём, растворённый, пребудешь безвечно:
Этой трепещущей веткою встречной,
Камнем, живое таящим родство,
83
* * *
Лист пятипалый, кленовый, резной.
Солнечный лист из осенней тетради,
Сорванный мною не прихоти ради,
Ради прощанья с порой золотой.
Как безупречна палитра твоя,
Непостижимы причуды природы,
Эти червонно-скупые разводы,
Полупрозрачные эти края.
Ты еще здесь, ты не в бездне и снах,
Чем в отдаленье привидится это
До нищеты обветшалое лето,
В небытие улетающий прах, –
Где навсегда нам осталось с тобой
В вечном распыле, распаде, разладе
Может, лишь этим стихом из тетради
Тихо продлиться в юдоли земной.
84
* * *
Воздух, прозрачен и волен,
Светом осенним повит.
Ворон над скошенным полем
Низко куда-то летит.
Жить бы и жить в этом вещем
Тихом покое земли...
Только вот ворон зловещий
Что-то почуял вдали.
85
* * *
"...пустыня внемлет Богу..."
М.Ю. Лермонтов
Ни вспомнить, ни понять не удосужась
Накопленное горестной судьбой,
Опять влачим привычный русский ужас,
Тоскуя на земле своей родной.
А там над ней все тот же Свете ясный,
Все та ж над нею Божья благодать,
Которых мы в отчаянье напрасном
Почти уже не в силах распознать.
Беспамятство – едва ли оправданье,
И только за одно ему воздашь,
Что в нем сокрыт опять, как назиданье,
Все тот же богоносный жребий наш, –
Чья суть – не возвращенье на дорогу,
Но – пересотворенье бытия...
И вновь и вновь – "пустыня внемлет Богу", –
Исчезни, бес, – перед тобой дитя.
86
* * *
Октябрь, октябрь... Томящаяся осень
Кружит сухой листвой, сметенной с крыши,
Над нищенкой с лицом, запитым в просинь,
Над кабаком, где пляшут нувориши.
Я нищенке оставлю горсть червонцев
Авансом за свое стихотворенье
Про общее для нас скупое солнце,
Про это вот червонное горенье, –
Про жизнь и обессмысленное время,
Где нищенка с поэтом равно нищи,
Про кабаки, где пьет младое племя,
Про матерей, оставленных без пищи...
Ну, что же, – "сердце мудрых – в доме плача"*,
Плачь, осень, плачь, поэт, что мир не вечен,
Плачь, нищенка... Но старая незряча,
Да, в общем, ей давно и плакать нечем.
*
Екклесиаст, 7:14.
87
* * *
Вначале казалось – словечки, забава,
Где слава – направо, налево – успех,
А жизнь из-под слова сочится кроваво,
И надо б не так, да увиливать грех.
И поздно уже поступаться призваньем,
Пусть даже случайным, нечаянным пусть,
Когда оно стало планидой, дыханьем,
Затверженной страстью, тоской наизусть, –
Когда, просыпаясь, уж слышишь, как рядом
Не утро вздыхает, не женщина спит,
А жизнь бесконечно прощальным обрядом
Тебя поднимает, торопит, томит, –
Когда уж себе и другим не понятен,
Юрод ли, чудак ли, – влачишь чуть живой
Свою оболочку под сенью распятий
Предтеч своих дальних, распятых толпой, –
Тогда вдруг поймешь, что и это изгойство
С глухой отчужденностью этих и тех, –
Всё той же толпы первородное свойство,
И время принять на себя её грех, –
Что, в общем, не важно, не важно, не важно,
Что жизнь низвелась утомленно в юдоль, –
Чтоб в полусвободе её непродажной
Свободно принять эти муки и боль, –
И только порою, себя озадачив,
Спугнёшь, вдруг, в немыслимо дальней дали
Тоску по успеху, печаль по удаче,
Что, словно затменье, пришли и ушли.
88
* * *
"И наконец увидишь ты,
Что счастья и не надо было..."
А. Блок, 1912 г.
Я не знаю когда, хорошо бы не скоро,
Подкрадётся ко мне моя добрая смерть,
Усмехнусь, перебрав мелочей своих ворох
Лишь в одном преуспел – ничего не успеть.
Лишь одно уяснил в ожиданьях удачи,
В тех надеждах на счастье, забытых давно:
Жизнь даётся судьбе навсегда, без отдачи,
А судьбе этот долг возместить не дано.
И не стоит подсчитывать прошлые вздохи,
Если сам подбираешь уже второпях
Запоздалые эти, ничтожные крохи –
Недожитую радость в оставшихся днях.
Вот окно распахнёшь в эту жизнь, в это лето,
В птичий звон, в облака, в молодую листву,
И не важно, приветом ещё иль заветом
Она свищет и плещет тебе наяву.
Ведь ещё наяву, – не глумясь откровеньем,
Не спеша свою суть в назиданья облечь, –
И сама она вся – как успех пред успеньем,
И отчаянно правы прозренья предтеч.
89
РЕЧЬ
1.
Время Ай снесло Яйцо над миром,
Осветил рассвет вершины гор, –
Я лицо умащиваю жиром,
Я точу кремнёвый свой топор, –
Я свищу волков своих собачьих,
– Ай! – кричу, и мне в ответ – Я-яй! –
Дух лесов, погони и удачи
Отвечает словно б невзначай.
Будет тяжкий бег навстречу Солнцу
Сквозь тысячелетья, и Восток
Своего горластого питомца
Напитает досыта и впрок –
Вечным мясом жареным, оленьим,
У костра, который вечно бдит,
Радость жизни – это утоленье!
Счастлив тот, кто постоянно сыт!
Я готов назвать Едою бога,
Давшего мне сытость и покой,
Чтобы эти кости у порога
Волчьи псы делили меж собой.
Преисполнен радостного чувства,
Я ещё не знаю, что чуть-чуть
Не дошел до вечного кощунства,
Не ушёл в необратимый путь.
Пахнет кровью, дымом, вновь и снова
Время Ай колдует над Яйцом.
Губы не выдавливают Слово,
Что взойдёт над Сыном и Отцом.
90
2.
Не слово породило речь, Речь породила Слово.
Из птицесолнечных предтеч, из шелеста лесов
Возник предмысленный поток, бесплотная основа
Далёких, спящих до поры туманно-зыбких слов.
Они витали над землёй, шуршали и шептали,
Как бы предчувствуя себя, сомкнув наитий круг,
Внутри которого из них взошло Добро вначале,
Кристаллом смысла затравив перебродивший звук.
И вот назвался белый свет, и сразу тьма смешалась,
Слова воздвигли бытие и осветили мглу, –
А роковое слово Зло взросло из слова Жалость,
Как сожаленье о добре, потворствовавшем злу.
Не слово породило речь, Речь породила Слово,
В своём возвышенном труде сумевшая посметь
Не обозначить зыбкий дух живого и родного,
Но смерть назвать и в том своё бессмертье разглядеть.
...Сойду в юдоль, как говорят, не утоля печали,
Но и в юдоли буду знать и веровать в одно:
Всегда добро, всегда добро, всегда добро вначале,
Каким бы злом погребено бы не было оно.
91
3.
Эти бурые глыбы порфира,
Эти кварцы на гребнях холмов, –
Каждый камень лежит в центре мира
Над утоптанным прахом веков.
Нет окраин, границ и провинций,
Мир вокруг запрессован в спираль,
И кварцитовой пылью искрится
Ось вселенной, простёртая вдаль...
Ты найди свой крутой, преткновенный,
Тяжкий камень, распятый в ночи,
И с единственной точки вселенной
Три великих пути различи:
Слева – хлад под звездою полярной,
Справа – жар под июньской звездой,
Прямо – путь твоих предков янтарный,
Озарённый высокой зарёй.
Бьётся звёзд очарованный ропот,
Но в кремнистой, рассчитанной мгле
Торжествует протоптанный опыт
Ощущенья себя на земле:
Нет окраин, границ и провинций
Страны света, сойдясь, разошлись,
И кварцитовой пылью искрится
Ось вселенной, – от сердца – и – ввысь.
92
4.
Может быть, на земле только два языка...
Встанет солнце и высвистит ветер
Из рассеянной соли сухого песка
Первозданное – Соль! – на рассвете.
Этот звук изначальный лишь вспомни и тронь,
Как сквозь дебри державных фонетик
Забормочут в тебе и вода, и огонь,
Ржаньем поле ржаное ответит.
Это дождь на овсы, – таусень, таусень!
Это радуга, радость язычья! –
Нарекается ночь, нарекается день,
А звезда назовётся по-птичьи.
И реке всё равно, то ль ректи, то ли течь
Между Русом, и Ляхом, и Чехом,
Где ещё не развёрстана натрое речь,
И слова не утроены эхом.
Слышишь, слышишь ли звон золотого песка,
Что под солнцем свистит, развеваем?..
Может быть на земле только два языка,
Но предтечи уже мы не знаем.
93
5.
Нет мёртвых слов и мёртвых языков,
Они вокруг и в нас живой толпою
Шумят, перекликаясь меж собою
Гортанным лёгким говором веков.
В них давний гул и отзвуки тревог,
Накопленные в тризнах и молитвах,
В пророчествах, пирах, кровавых битвах
На перекрестьях хорсовых дорог,
В них эхо тех отмеренных забот,
Когда от грома гроз рожались всходы,
У летних вод кружились хороводы,
И сводом храма гнулся небосвод.
Горох в горшке, и рожь в горсти, и кров
Над головою, и корсак, и корзно, –
Всё древним однокровным смыслом Хорса
Наполненное, билось в звуке слов.
На взгорьях догорала Кострома
Костром страды, зажженным на Купало,
Ярилась рожь, а ночь плескалась ало
Созвездьями Орала и Ярма.
И каждый день стекал красноведрян,
Как холст из кросен, выбелен, но красен,
И красный мир был потому прекрасен,
Что Хорсом был навеки осиян.
...Со снизки красных слов сниму одно,
Которое из древности стоустой,
Из этой хорсой, росой, рудой, русской
Взошло и речи огненной дано, –
Той речи, что до нынешнего дня
Сквозь мглу и пронесла, и сохранила
Страду веков, высокий жар светила
И кровный дух небесного огня.
94
6.
Языки не враждуют ни в поле, ни в доле,
Они мирно парят над землёю людей,
И похоже кричат от страданья и боли,
И похоже баюкают сонных детей.
Каждый свят изначально, как святы истоки
Всех земных арасанов, ключей и криниц,
И в живом этом вечно шумящем потоке
Нет врагов-языков и наречий-убийц.
И когда в поле брани выходят сурово
Разъяренные рати на смертную сечь, –
То виной не язык, – запоздавшее слово,
Не успевшее снова себя уберечь.
Языки не враждуют, враждует безмолвье,
Безъязыкое бденье пещерных теней,
И молчаньем, стократно оплаченным кровью,
Окупается каждое слово людей.
Эта речь, эта молвь, потрясённые выси,
Дух живой бытия и само бытие...
Ни о чём не молчи,
мир безмолвный – бессмыслен:
Называющий жизнь – продлевает её.
95
* * *
Опять, как трава, прорастают слова, –
А больше ведь нечем, а больше и нечем
Поведать о том, что и вечер не вечен,
И вечная мудрость кругом не права.
О том, что живешь, прозревая едва,
С порога не узнан, не понят, не встречен,
Привычным и добрым отнюдь не отмечен,
И все-таки полон любви и родства.
О том, что и эта судьба не нова,
Что мир все равно незапятнанно млечен,
Что, может, и тем он и жив, и беспечен,
Что в нем, как трава, прорастают слова.
96
* * *
Снег над тополем и вязом
Сыплет грустно и давно.
Сизый голубь алым глазом
Заглянул в моё окно.
Что ты там увидел, голубь,
В вековом моём окне,
Золотого света прорубь
Или ту же мглу на дне?
Я и сам душой уставшей
Всё никак не разберу,
Что там, вечер ли вчерашний,
Или сумрак поутру?
Кружит тусклое, слепое,
Заметает белый свет,
И пророчит в непокое,
Что ни мглы, ни света нет.
97
* * *
Есть игры и жизни... Однажды в игре
Высокой, нездешней, поймешь безотчётно,
Что играми движет стихия расчёта,
А жизнь простодушна, как дождь во дворе.
Как дождь этот лёгкий у чьих-то ворот,
Светло и бездумно травой шелестящий,
Свободно летящий в тот мир уходящий,
Где нет ни расчёта, ни выгод, ни льгот, –
Где школа живого твердит издавна
О вечно бесплодной тщете своеволья,
Где в поводыре не нуждается доля,
И цель не бесцельна, хотя не видна...
Без цели, без школы, без поводыря,
И волен, и лёгок, – но что ж так печально,
К далёкой игре прикоснувшись случайно,
Твердишь, что и это, быть может, не зря?
Не зря эти сходы, и споры, и взлет
Летучих прозрений, азарта и воли,
С уменьем играть, с ощущением роли
В игре, где всё те же и риск, и расчёт, –
Где козырем ходят, прикопленным впрок,
Где самозабвенно тасуются судьбы,
Где крапленой карты никто не осудит,
Была б она мечена к делу и в срок, –
Где к ночи задремлют партнёры, и дом,
Игрой оглушенный, уснёт утомлённо,
И станут слышны отдалённые стоны
Живого, ночного дождя за окном, –
И струи по грифельной глади стекла
Стекут, осветляя туманное что-то,
Как будто бы вечно смывая расчёты
Беспройгрышных игр...
Это жизнь подошла.
98
Кто-то сзади
Кто– сзади, кто-то сзади
дышит глухо и мертво, –
Остановишься в досаде,
обернёшься – никого.
Но уже спустя мгновенье
вновь возникнут неспроста
Сзади шорохи, движенья, –
обернёшься – пустота.
Пустота и ветер сзади,
холодеющая жуть...
Объявитесь, Бога ради,
покажитесь кто-нибудь!
Вот как будто сквозь усталость
что-то всплыло в мутной тьме, –
Приглядишься – показалось,
были тени, да не те...
И с тоской, как пред расплатой
в эту прячущую тьму
Улыбнёшься виновато
никому и ничему, –
Пустоте в ночной засаде
тени страха своего...
Кто-то сзади, кто-то сзади, –
обернёшься – никого.
99
Зимняя ветка
Эта ветка в стакане на зимнем окне
Золоченым листком потянулась ко мне.
Тополёвой камедью, горчащей, живой,
Вдруг запахло вокруг, словно давней весной, –
И в ответ, как всегда обмануться спеша,
Задохнулась в своём, загорчила душа...
Тополёвый листок, золотая камедь,
Обречённый порыв без надежды успеть, –
Ты не сам для себя, твоя тайна в ином:
Стать живей хоть на миг тех снегов за окном,
Что свистят, обрекая порыв твой на смерть, –
Тополёвый листок, золотая камедь.
100
* * *
Я не о том сегодня плачу,
Что ночь глуха, что тёмен путь, –
Я нынче плачу наудачу
Куда-нибудь, кому-нибудь.
Тому, кто так же виновато
Грустит и плачет оттого,
Что в этой ночи бесноватой
О светлом плакать нелегко, –
Собьют, задавят, заморочат,
Заставят сдаться и забыть...
Горчит вино моё, и к ночи
Всё горше пить, всё горше пить.
Горчит вино моё глухое,
Молчит скупое далеко...
Мой дальний друг, поплачь со мною,
О том, что плакать нелегко.
101
* * *
Затихли снега в предрождественской стыни,
И стая щеглов пропорхнула, звеня,
Сквозь мёрзлые заросли мёртвой полыни
У кромки январского, краткого дня.
Вот так чередой пронесутся со звоном
Все долгие зимы и станут одной, –
С промёрзшим окном, с пустырём заоконным,
С пустынной, сквозь зиму бредущей тропой, –
Чтоб где-то потом, обернувшись к истокам,
Увидеть, раздвинув прожитого тень,
Что вся эта жизнь – лишь пустырь одинокий
С тропой, уходящей в рождественский день, –
Что вряд ли бы стоило столько томиться
Любовью к нещедрой юдоли земной,
Когда бы не эти звенящие птицы
Над сирой, родной, одинокой тропой.
102
БАЛЛАДА ПЕРЕВОДА
"Прожитое не сном ли оказалось,.."
Абай, 1901 г.
□
Перевожу поэта... Полыхая,
Горит зима блистающим костром,
И даль, переметённая до края,
Сгорая, истекает за окном.
Снег падает. Ещё беззвучны строки,
Безжизненно чужое далеко,
В том горнем вековом своем потоке,
Как этот снег, слетающий легко.
Но там, среди немого опаданья,
В холодном истекании снегов
Уж зародилось слабое дыханье
И шелест нарастающих стихов.
Чтоб позже всё из той же снежной сечи,
Крепчая, накаляясь и звеня,
Силлабикой густой и крепкой речи
Возникнуть враз и хлынуть на меня, –
Чтоб в гуле породнённого звучанья,
Не противостоя, не снисходя,
Переводить дыханье на дыханье,
Как жить, дыханья не переводя.
□
Я растворён... Я где-то без возврата,
Без облика ещё и без лица,
И вся моя награда и расплата –
Всё тот же снег и ветер без конца.
Всё тот же ледяной полынный шорох,
Всё тот же круг родных и не родных...
Я опоздал, я начинаю в сорок,
С предела, рокового для иных.
103
Прошла любовь, надежды отгорели,
И жизни бестолковая байга
Оставила, как эти вот метели,
В душе лишь беспросветные снега.
Дымят кочевья, кони снег копытят,
И бродят псы за ветреным холмом.
И мир уже почти не любопытен,
Он противоречив в себе самом.
Мне пятьдесят... Переболела ярость,
И уповать на вечность нет нужды.
Прожита жизнь, и подступает старость,
И силы нет для дружбы и вражды.
Я трогаю струну, но то не лира,
И снежный ветер глушит песнь мою.
В пустынном, азиатском сердце мира
Воистину пустыне вопию.
И всё, что было прежде, гнев и радость,
Всё, что пронёс и что в себе несу, –
Не тем ли горьким снегом разгоралось,
Дымилось и мерцало на весу? –
Томилось нищетой и болью близких,
Захлёбывалось горечью утрат...
Кочует род вдоль низких гор Чингизских,
Как год назад, как пять, как жизнь назад...
И умер сын... Снег чёрный, как несчастье,
Метёт сквозь жизнь, – и изменяет брат...
И сердце холодеет в безучастье
Ко всем, кто был и не был виноват.
И выкрикнуть бы этой вьюжной дали
В глухой, всё принимающий провал:
Стихи мои, зачем вы прозвучали?
Стихи мои, зачем я вас создал?..
104
□
Перевожу поэта... Догорает
Зима ли, жизнь, – моя ли, не моя, –
И светлым снегом небо истекает,
И стынет раскалённая земля.
В немыслимо застойном, сизо-красном
Бескислородном воздухе крутом
Кристаллы льда, поблескивая, гаснут,
Как искры над прихлопнутым костром.
Там где-то – средь безмолвных опаданий
Дыханья мира с мёрзлой высоты
Ссыпаются со льдом иных дыханий,
Сухи, как лёд, как этот снег, чисты.
По снегу этих дней бреду, сутулясь,
Будя дыханья, смёрзшиеся в нём,
И треск шагов звучит в безлюдье улиц,
Как пластырь, отдираемый живьём.
Зима гудит, ворочается, бьётся,
Как перевод, растянутый в года.
А непереводимое поймётся
Не сразу, а когда-нибудь...
□
Когда
С далёких гор заснеженного края,
Горящих предвесенней белизной,
Сорвется ветер, и, внизу стихая,
Свободно разольется над землей,
И под его теплеющим разливом,
В движенье, ощущаемом едва,
Как будто в трудном сне неторопливом,
Мне прозвучат чуть слышные слова:
Я вас любил... а вы меня убили...
Холодным всплеском пепельного льда
Встревожу ваши небыли и были
Пред тем, как уж умолкнуть навсегда.
105
Пускай для вас судьбы моей блужданья
Не исказят ни сердца, ни лица, –
Судьба поэта тоже назиданье
Умеющим читать её с конца.
Пусть в сутолоке ваших вечных буден
Шептанье это из последних сил
Безрадостным упрёком вам не будет, –
Не убивайте тех, кто вас любил.
Я ветер, я почти уже преданье,
Но если и оно минует вас,
Останетесь навек без оправданья,
И вот тогда без красок и прикрас...
□
Перевожу поэта...
106
Осень
(из Абая)
Ползет ненастье. Зябко и уныло
Сырая зависает мгла с утра.
Играют кони в поле, ржут кобылы,
И уж двухлеток взнуздывать пора.
В работе и заботах день недолог:
Выделывают шкуры, кожи мнут,
Плетут ремни, латают дряхлый полог,
Просушивают скарб и шерсть прядут.
Ни радостного возгласа, ни крика,
Ни яркого пятна средь жухлых трав.
По-нищенски печально и безлико
Деревья мерзнут, листья растеряв.
И только отлетающие стаи,
Спешащие к теплу иной страны,
Аулам остающимся бросают
Гортанный клик прощанья до весны.
Вздыхают старики, и зябнут дети...
И, коротая долгие часы,
Я по холмам брожу, где веет ветер,
Где бегают некормленые псы.
Откуда виден весь наш быт убогий
В осенней мгле темнеющего дня,
Потертый войлок юрт, тоска дороги,
И степи – без единого огня.
107
Снегири
И вновь наполнится февраль живым и легким свистом,
И станет мир как бы теплей, и станет день светлей,
Когда воссядут снегири на клен ясенелистный,
Осыпав снег с его ветвей, осыпав снег с ветвей.
И уж не страшно, что метет, метет, не уставая,
Который день, который день, который день подряд,
По мерзлым улицам скользя, поземка снеговая,
В той снежной мгле уже прорыв: там фонари горят.
Горят живые фонари в теченье серебристом,
И повествует тонкий свист, свеченьем обогрет,
Не о томленье вековом, не о затменье мглистом, –
О свете, видном и тогда, когда просвета нет.
108
* * *
"Ночью слышно: ветер стонет,
Это – надо мной!.."
Анатолий Передреев.
Приснилось мне, что смертною метелью
Я занесён в затерянном краю,
И звуки ветра хриплою свирелью
Мне тихо напевают жизнь мою.
Земную жизнь, прожитую по-русски,
С отчаяньем и верой позади, –
Чтоб здесь, в конце, под этим настом хрустким
Проститься с ней, смиряя стон в груди.
Но нет упрёка в этом слабом стоне
В нем лишь печаль о том, что у конца
Горючий снег уже ничьи ладони
Мне не смахнут с холодного лица.
Что уж никто прощальными губами
Не тронет губ моих, любя, дыша, –
И улетит в метельный этот пламень
Навеки не прощенная душа...
Приснилось мне, а может, не приснилось,
А может, этот снег, что бьёт в окно
Навеял эту боль и сиротливость,
Что вечно нам в себе нести дано, –
До запоздало горького признанья,
Которое возникнет вдруг, разя,
Что можно жизнь прожить без состраданья,
А умереть без этого нельзя.
И потому растерянно и слабо
Я все прошу кого-то без конца:
Хотя б во сне, во сне, во сне хотя бы
Смахни мне на прощанье снег с лица.
109
* * *
Я слышал – под утро грачи прилетели,
Их крик, пробиваясь сквозь взломанный сон,
Метался в глухой предрассветной метели
И снова стихал, словно сном унесён.
А утром всё то, что могло бы присниться,
Возникло кружащейся рябью в окне,
Где медленно плавали темные птицы
В метели, снегу, в наступающем дне.
Дрожал, воспаряя, и скорбно, и странно
Обиженный грай над застывшей землей...
Зачем же так рано, так рано, так рано
В тоску нашу, стужу, в наш март неживой?
И душу томило, и стаи кричали,
Как будто всё это заставши врасплох,
Пытались наш холод и наши печали
Почувствовать грудью на вскрик и на вздох.
Рассвет розовел и дымился морозно
Поверх этих стай и метелей поверх...
Зачем же так поздно, так поздно, так поздно
Душа прозревает и плачет о всех?
110
* * *
Всё было бы так, как мечтала душа,
Когда бы над грешной, над ней, не стояли
Скрижали отмеренной бытом морали,
Осеннюю душу душа и суша.
И ты, безнадежная радость моя,
Вдруг ставшая сразу и мукой, и тайной,
Была б навсегда, до конца не случайной,
Когда б не глухая тоска бытия, –
Где медленной пыткой и жизнью вразнос
Я был обессилен и выжат настолько,
Что далее тебе, терпеливой и стойкой,
Едва полдуши уцелевшей донёс.
И некуда деться, и смутны пути,
Запутанно стихшие в дебрях бескрылых.
Я руки целую твои и не в силах
Сказать на прощанье – прощай и прости.
111
* * *
Ты застала меня на излёте,
На изломе судьбы и души,
На какой-то отчаянной ноте
В этой смутной, промозглой глуши, –
Где, прислушиваясь к отдаленьям
Отлетевших в безвременье дней,
Я не верил случайным мгновеньям,
Вдруг поверив улыбке твоей.
И опять что-то всплыло и длится,
Вновь на взлёт встрепенулась душа
Запоздалой предзимнею птицей,
Задыхаясь, волнуясь, спеша, –
Словно не было прежних сомнений
В том, что жизнь – бесконечно нова,
Даже в этой метели осенней,
От которой бела голова.
112
* * *
Я не помню ночи этой серой,
Только помню, как под шелест ив
На твоём балконе за портьерой
Умер ангел, крылья надломив.
Ночь свечёй сгорала утомлённо,
И спасаясь на твоей груди,
Я хотел, чтоб этот бред ли, сон ли
Навсегда остался позади.
Чтобы без предчувствий о потерях
Позабыть, тоскою не томясь, –
Чьи там крылья в серебристых перьях
Смертной дрожью бились, надломясь.
113
* * *
Когда молва смешает мизансцены,
Собой исчерпав тайное вполне, –
Не холода боюсь я, не измены,
Ни даже – нелюбви твоей ко мне.
Боюсь того, чтоб, каясь и печалясь,
В тот горький час не вывела б рука:
"Здесь не родные встретились, прощаясь, –
Здесь разминулись пошлость и тоска..."
114
Жестокий романс
"Мне снится соперник счастливый..."
Н.В. Кукольник.
Тускнеет закат сиротливый,
И ночь подступает, звеня...
Не снись мне, соперник счастливый,
Ты будешь несчастней меня,
Когда не во сне утомлённом
Она и тебя в свой черёд
Приёмом таким мне знакомым
Другому, шутя, предпочтет.
И ты мне не снись, дорогая,
Хотя в этой яви без снов
Ещё я грущу, напевая:
– Разлука уносит любовь...Да, страсть не грешит постоянством, –
Но всё для того, может быть,
Чтоб снова жестоким романсом
Бессмертную пошлость избыть, –
Чтоб музыкой неторопливой
Заполнить постылую высь...
Не снись мне, соперник счастливый,
И ты, дорогая, не снись...
115
* * *
Всё рядом... Лагманная в смраде и чаде
Обжорствует буйно, хмельна и грязна,
В прозрачном урюковом розовом саде,
Где сладко и терпко вздыхает весна.
И праздность, и радость, – всё разом и рядом,
Как всё в этом мире... За этим столом
Вот так и дышать этим смрадом и садом,
Лагман запивая дешевым вином, –
Чтоб в предзабытье до конца напитаться
Простой благодатью извечной тщеты,
Где разом и рядом не блажь святотатства,
А святость и благо, и жизнь, и цветы, –
С лагманом в урюковом саде (всё рядом!),
С миндальным дыханьем апреля (всё здесь!),
С простым человеческим плотским обрядом,
Извечным, как страждущий вздох –
даждь нам днесь.
116
* * *
Что ты зло и тихо, как перед бедой,
Кружишь коршунихой над моей судьбой?
Эту злую долю я не выбирал,
В новую неволю Бог меня послал.
Там иная стужа, но и свет иной,
И другая кружит над моей бедой.
117
* * *
Там, над вершинами ракит,
Где зимний день нечеток,
В морозном воздухе летит
Струясь, волна чечёток.
Чет-нечет, – длится и течет
В декабрьском мирозданье
Скупого времени отсчет,
Пустынных дней преданье.
Прощай, высокий край ракит,
Тоска и боль глухая,
Где все летит – не улетит
Сквозная эта стая.
Прощай, любви печальный счет,
И жизни чет-и-нечет,
Где сны и дни наперечет,
И отдышаться нечем.
118
* * *
Ещё прощанья не забыть, ещё, томясь, сжимаясь,
Витает холодом в груди его глухая тень,
А за окном уже горит черешневая завязь,
И душно пахнет на столе увядшая сирень.
И чем подробнее судьбу подвёрстывает память,
Тем очевидней, что её не отверстаешь вспять,
Что эти новые цветы – чтобы сильнее ранить,
Что эта новая весна – чтоб до души достать.
И запоздало вдруг поймёшь с щемящею тоскою
Незамещаемость всего, что сделалось судьбой,
Когда ничтожной новизной оплачено былое, –
Сиренью этой чуть живой, черешневой листвой.
119
* * *
Надоело мучаться,
Бередить беду, –
С тросточкой-попутчицей
В лес уйду,
По тропе-тропиночке
Меж рябин-осин,
Обивать тростиночкой
Нити паутин.
Обивать, постукивать,
Сердце веселя,
Бабочек распугивать,
Гнать шмеля.
Гнать раздумья зябкие
О прожитых днях.
Чечевицы-зяблики
Подсвистят в кустах.
Солнышко-подсолнушко,
Травы-деревца, –
Выпито до донышка,
До конца...
Нитка-золотиночка,
Звон шмеля,
Тропочка, тростиночка,
Жизнь моя.
120
* * *
Снова судьба без мерил и без правил
Бросила душу в распыл и раскол,
С вечной тоскою о том, что оставил,
И недоверьем к тому, что нашел.
Снова устало, и трудно, и глухо,
Вдруг отбормочется тёмным стихом
Высвобожденье потухшего духа,
Самопрощенье пред завтрашним днём, –
Чтобы опять без мерил и без правил
Править судьбу до конца и всерьёз,
Где никому ничего не оставил
И ничего навсегда не унёс.
121
* * *
Ветер взовьётся, и птицы взлетят,
И потемнеет, на миг обессилев,
Воздух, промешанный сотнями крыльев,
Перетекающих в дальний закат...
Я ничего не хочу от тебя,
Жизнь, ты дана мне, и этого хватит, –
Этих взлетающих птиц на закате,
Этого ветра, чтоб жить не скорбя.
Этих отмеренных случаем дней
Хватит, чтоб ими сочесть свою участь,
Лишь бы любимых суметь не измучить
Неугомонною жизнью своей...
Вот и опять поднялись, поднялись
Тёмные тени без снов и пристанищ.
В этих взлетаниях разве не станешь
Сам полутенью, взметнувшейся ввысь?..
Ветреной птицей, сквозя и трубя,
Перечеркнуть бы вечерние тучи!..
Жизнь, золотой мой закат неминучий,
Я ничего не хочу от тебя.
122
Под знаком Овна
Перед днем рожденья – мертвое пространство,
Завершенье круга, дней переучет, –
И в чаду бессонниц с должным постоянством
Стерегут друг друга – Случай и Черед.
Да, Овен, то март твой вновь пришел в движенье,
Но не спишь и бредишь ты не оттого,
Что мертво пространство перед днем рожденья,
Что расчеты с прошлым бередят его.
Ты перед собою, то бишь мной, устало
Лжешь, привычно правя мрак прожитых лет, –
А душа томится тем, что жизни мало...
Март, Овен, пространство, шестистопный бред.
123
* * *
В кругу хмельных друзей,
Похожих на врагов,
Забудешь в смраде дней
И дар, и Божий зов.
И в гулевой глуши
Под трёп и пустословь
Пропьёшь мечту души,
Продашь свою любовь.
Чтоб на изводе сил
Шепнуть пропитым ртом:
– Я тоже русским был,
Не плачьте о пустом...
124
* * *
Есть та правда, что тягостней лжи,
Та, что душу ввергает в смятенье,
И безмолвно стоишь у межи
Чьей-то глупости и самомненья.
И молчишь, состраданьем томим,
Перед бездарью или пороком,
Чтобы словом нелегким своим
Не умножить бы зло ненароком, –
Чтоб в непрошенной правде скупой
И свое не узреть пораженье...
Сокол птицу не бьет над водой,
Чтоб не видеть свое отраженье.
125
* * *
"Скушна, беспола и распутна..."
И. Бунин. Поэтесса.
Все то же полвека спустя, и все та же
В писательском баре, глупа и дурна,
Сидит поэтесса в густом макияже,
В привычном кругу за стаканом вина.
О Бродском бормочет, о метафоризме,
О том, что не знает, не видит, не ждет...
– Бессмертна, – шепчу я, – бессмертнее жизни, –
Планета погибнет, она не умрет.
И будет все так же с привычным юродством
Гнусавить, глумясь, у беды на краю
О метаболизме, фонизме, о Бродском, –
В блузоне с плебейским клеймом – I love you.
126
Переделкино
Спят писательские дачи
Под созвездьями небес,
Поезда и лай собачий
Оглашают хвойный лес.
В этой даче застрелился
Жизнерадостный жилец,
В этой даче насмерть спился
Наших праздников певец.
А под этой страшной крышей,
Натянувшей провода,
Кто-то пишет, пишет, пишет,
Не сопьется никогда.
Лает сумрак, ночь искрится,
Мчится поезд напроход,
Недалекая столица
Озаряет небосвод,
Озаряет лес собачий,
Где витает вой ли, стон, –
Над смердящей ночью дачной,
Под российский темный сон.
127
Русская баллада
Пока ты дремал в бесконечном похмелье,
Зима замела твой порог, и опять
За водкой пошел Иванов сквозь метели,
Чтоб в этих метелях навеки пропасть.
Пока ты валялся в дурмане тоскливом,
Апрель встрепенулся, листву теребя,
И Сидоров мрачно поплелся за пивом,
Пред этим до нитки очистив тебя.
А позже в жестоко запойное лето
Петров заходил, чтоб в угаре хмельном
Жену умыкнуть твою в пьянь, но и это
Тебе показалось, наверное, сном.
И только когда уж листва облетала,
На миг ты очнулся от шума дождей,
Не зная, что это Россия рыдала
Чуть слышно над тем, что мы сделали с ней.
128
* * *
Вечный октябрь над усталой страной...
Боже, на что свои силы растратили,
Маялись ямбом и каялись дактилем
Перед глухой неминучей бедой.
Вот и опять чресполосая мгла
Рваным трехцветьем взметнулась воочию,
Мерзкая, как пулеметная очередь,
Мёртво стучащая из-за угла.
Так обживай же подполье свое
В русской привычной своей бессловесности,
Пережидая, пока на поверхности
Не отжирует родное жульё...
Окна пылают и стены горят...
Боже, зачем это, что они, спятили?..
Дактилем, дактилем, дактилем, дактилем
Бьют пулеметы – и музы молчат.
129
* * *
"...наниче ся годины обратиша..."
Слово о полку Игореве.
Когда затихли битвы и отшумели рати,
Ерей Ефоний, старец, настроил свой гудок:
– Не лепо ли ны бяшеть, о, братия, начати... –
И – молвил Слово павшим, а нам, живим, урок...
Давно за Шеломянем земли родной преданья,
Напастьми и тугою опять взошли поля...
– Не лепо ли ны бяшеть, начать... – Но грают врани,
И новой черной болью печалится земля.
Как встарь, раздор и похоть, Каяла дышит слепо,
Мглой окрутили бесы, маня в Тьмуторокань...
– Не лепо ли ны бяшеть... – Уже давно нелепо
Хиновий этих тешить, платя по беле дань...
Ерей Ефоний, старец, гудит гудок твой вещий,
Урок усобиц древних к нам обращая вспять,
Чтоб глум иной крамолы и новый мрак зловещий
Не стали б нашей былью... Не лепо ли начать!
130
* * *
Я отца помяну золотистым портвейном,
Ах, отец, мой отец как ты в нас наследил, –
Этой вечной тоской, наказаньем семейным,
Да стаканом хмельным, чтоб наотмашь пьянил...
Пью и знаю, что смерть за спиной притаилась,
Этот белый февраль нашептал мне её, –
Бесшабашной душе, что и Богу молилась
И точила на жизнь, скрежеща, лезвиё...
Ах, отец, мой отец, – в твой Катав на могилку
Мне уже не успеть, – вот, сгораю дотла,
В одиночестве злом, тыча мёртвую вилку
В одинокую кильку, что рыбой была.
Рыбой был и Христос, – убиваю, глотая,
Все обиды, всю жизнь, что задаром дана
Мне тобой, мой отец, чтоб я знал, умирая
Твой бесценный завет: пей, но только до дна...
Как февраль леденит... Ах, дожить до грачей бы,
Чтобы с братом вдвоём посидеть до утра
За портвейном, за трёпом о жизни плачевной, –
Где бы жить – хоть и так, да прощаться пора...
131
* * *
Над Москвой снежок осенний сыплет призрачную муть,
Снова вспомнился Есенин, видно, надо помянуть.
Снова за сердце схватила эта боль из мрака лет,
Был поэт небесной силы, – ничего уж больше нет.
Только ветер лихолетья да тоска невпроворот...
Что-то солнышко не светит и уж, видно, не взойдет...*
Вся судьба в родимой песне, – песни даром не поют,
Может, и меня на Пресне завтра палками забьют.
Эта банда, эти пушки, бесовская круговерть...
Выпьем с горя... ах, то – Пушкин, с ним полегче пить и петь...
Над Москвою ветер, ветер, серебристый снежный свей...
Что-то солнышко не светит над головушкой моей...
*
Песня казнённого атамана Антонова, которую перед гибелью пел Сергей Есенин.
132
Пряха
Памяти бабушки Домны.
Пряха за прялкой сидит у окна,
Топится печь, и темнеет оконце,
Веретено все скребется о донце,
С лопасти солнце горит дотемна.
Заметена под застреху изба,
Зиму прядут вековые метели,
Тащится ветхая нить из кудели
Ровно и медленно, словно судьба.
Спас позабыто темнеет в углу,
Пряха прядет, словно молится Богу,
Древнему Солнцу, Яриле, Сварогу,
Свету, глядящему с прялки во мглу.
К семипалой короною пласть,
В лунные четверти век отмеряя,
Благословляет ее, помогая
Прясть эту пряжу, как жизнь перепрясть.
Где это было, в каком полусне,
Ты из какого восстала напева,
Мокошь, праматерь, волхва, параскева,
Воспоминанье о давней родне?
Кто заповедал мне помнить душой
Это камланье, язычество это,
Солнцепряденье, кручение света,
Переполнение жизнью самой?..
Переполняется веретено,
Скручено, смотано, ссучено, свито,
Отворожилось, пропало, забыто, –
Было ли, не было, – знать не дано...
133
Русские сны
У русских снов безвременны исходы...
Там, вдалеке, у Чёрных Грязей всклень
Струит Почайна огненные воды,
И Твердь низка, и ночи равен день.
Текут столетья тяжко, но безгневно,
Над памятъю, где, сдерживая грусть,
Чесна вдова Омелфа Тимофевна
Из рукавов вытряхивает русь.
Трусь, морось, росы, пороси. И стыло
Парит и тутнет мутная земля.
Спелёнут Пленк, сощурился Чурило,
И дремлет замурованньй Илья.
Ещё не утро... Спи и ты над бездной
Дремучих старин, где витает дух
Небытия, где сирый мрак беззвездный
Вот-вот разбудит огненный Петух.
134
* * *
По Мстинской улице моей летят метели,
И сквозь метельное безвременье глядят
Две церкви древние, две ветхие скудели, –
Никита Мученик и Федор Стратилат.
Безумен снег, смятенна ночь, но и в смятенье
Святая стража эта страждет до конца, –
Никита Мученик в мучительном терпенье,
Воитель Федор – с твердой стойкостью бойца.
Не бойся ночи, не сдавайся, обессилев, –
В пустом безвременье не спят, еще хранят
На Мстинской улице моей – мою Россию
Никита Мученик и Федор Стратилат.
135
* * *
Есть в Старой Руссе церковь Мины.
Там, у заросшего пруда
Стоит она, тиха, пустынна,
Забыта всеми навсегда.
В нелепом этом запустенье
Камней, столпов, крутых апсид
Витает благовест терпенья
И всепрощения обид...
Не знаю, молятся ли храмам
Заброшенным, но только здесь
Я был овеян ветром странным,
Как бы ниспосланным с небес.
И ощутил не на мгновенье,
Что от всего остались нам
Вот этот благовест терпенья
Да, словно Русь, забытый храм, –
Которые в безмолвной стыни
Вот-вот исчезнут в никуда...
Есть в Старой Руссе церковь Мины,
Там у заросшего пруда,
136
* * *
Без надежд на случайность и чью-либо милость,
В терпеливой тоске по планиде земной
Жизнь прошла чередом и вполне поместилась
В то простое, что русской зовется судьбой.
И уже не беда, что споткнешься и сгинешь,
Ведь и сгинешь – в родном, и на вечный покой
Отпоет не чужое, а то, что покинешь, –
А оно до конца было вместе с тобой.
До конца трепетало, горчило и сладко
Наплывало, как ветер, – дыши и дыши, –
И в живом этом чувстве и есть вся разгадка
Пресловутой загадки славянской души.
Потому никогда, ни в обузу, ни в жалость
Мне не станет судьба и отчизна в судьбе, –
И какое бы зло в нашу жизнь не вмешалось,
Оно собственным злом захлебнется в себе.
137
* * *
"А дверь затворена..." (Иезек. 44-1)
Надпись на фреске церкви
Рождества-на-Красном-поле,
XIV в. Великий Новгород.
За Окольным валом на подоле
Тихо дремлет в роще над рекой
Церковь Рождества-на-Красном-поле,
Сторожа кладбищенский покой.
Тяжелы бугры валунной кладки,
Груб портал и окна без прикрас, –
Но иные тайны и загадки
В Божьем храме спрятаны от глаз.
Там внутри, под сенью низких сводов,
Где, струясь, мерцает полутьма,
Золотятся в охристых разводах
Фрески несказанного письма.
Вещий свиток развернул Исайя,
В седине лучисто-серебрист,
И, фаюмским ликом потрясая,
Смотрит строго Марк-евангелист.
Серафимы, ангелы, пророки,
Лики Византии и Микен, –
Всё наследье мира, все уроки
Отразила роспись древних стен.
Кто ж ты, Русь? Наследница? Предтеча?
Где, каким порывом и судьбой
Эта красота всечеловечья
Так свободно принята тобой? –
Так, помимо доли и юдоли,
Что и впрямь не Господом ль дана?
Церковь Рождества-на-Красном поле, –
Тайна спит, а дверь – затворена.
138
* * *
Русь, Ефросинья, живая роса,
Снова туманны твои небеса.
Снова затмило собой воронье
Светло-тресветлое солнце твое.
И в нанесенной чужими пыли
Сохнут священные слезы твои.
Что ж ты безгласна, чего еще ждешь?
Что ж ты родное к себе не зовешь?
Зегзицей вскрикни, всплесни рукавом,
Кто-то ведь жив в этом мраке глухом!
Или давно – ни тоски, ни души
В этой прокарканной враньей глуши?
Черные сны, соколиная, кровь...
Русь, Богородица, светлый покров.
139
Преображенье
Преображаясь, сдвигаясь, меняясь,
Утренний свет возникает во мгле...
Дни золотые неведомых таинств,
Что ж так бессветно у нас на земле?
Что же не впрок ни вчера, ни сегодня
Правда небес, что скупа, но проста:
Свято – лишь Преображенье Господне,
Преображенья людские – тщета.
Тщетны смятенья, взрыванья, попранья
Вечных устоев, священных основ, –
Преображение – это слиянье,
Перетеканье под Божий Покров...
Солнечным золотом свод опоясан,
И вызревает, румянясь зарёй,
Светознаменное яблоко Спаса –
Плод занебесный над грешной землёй.
140
* * *
... А когда вдруг станет одиноко
От бессмертной пошлости людской,
К церкви Иоанна-на-Опоках
Я иду с обиженной душой.
Там в глубокой нише на апсиде
Фреска есть, с которой Иоанн
Смотрит строго, словно бы предвидя
Этой жизни скудность и обман.
Нет, ни тишины, ни утишенья
Он не обещает впереди.
Дышит силой духа и терпенья
Строгий лик и твёрдый взгляд – иди! –
Что ж, – вздохну, – и этого не мало,
Он – Предтеча, знает что к чему, –
Обопрусь на посох свой устало
И судьбу безропотно приму, –
Все твои обиды, мой Скифополь,
Это прозябанье без гроша,
Где Опоки – это не Акрополь,
Но зато жива ещё душа...
141
* * *
Ледяной февральской ночью
Догорят дотла
Клочья памяти и клочья
Жизни, что была.
Только ветер полунищий
Над холодным льдом
Зло и весело досвищет
Этих дней содом.
Белый ветер, мёрзлый тополь,
Отсвет фонарей...
Семиградие, Скифополь,
Ледяной борей...
142
София
"...пять земель, две тьмы, море;
мудрый разумеет..." – Сакральная
надпись на полях Апостола 1307 г.,
определяющая Премудрость Божью.
Когда восходит солнце над Софией
И вспыхивает купол золотой,
Я знаю, этот свет над всей Россией
Незримой растекается волной.
В нём смысл и вековечная дорога
Спасения, ниспосланного нам...
София, Эйн-Софа, Премудрость Бога,
Создавшая себе всесветлый храм, –
Храм, где свершает волю Слово Божье
Природе придавая смысл живой.
Восходит солнце, и сквозь бездорожье
Нам виден древний путь наш вековой:
Пять глав Пятиземелья – счёт познанья,
Древнейшей сути пройденный урок,
Две тьмы по сторонам Тропы Трояньей,
Апсидами текущей на Восток.
...Колокола дробят тревогу Часа,
Безвременье застыло в маете, –
Но – надо всем – священный купол Спаса,
Крест золотой и голубь на кресте.
143
Хутынь
"Дух всюду сущий и единый..."
Г.Р. Державин, "Бог", 1784 г.
В зыбком пространстве, метельном, белесом,
Звон колокольный раздастся, – и здесь,
Над заметенными полем и лесом
Вдруг заволнуется снежная взвесь, –
Вдруг, загустев в предрождественском звоне
Преображенского храма вдали,
Сдвинутся в вечность, устав от погони,
Дни этой снежно-пресветлой земли, –
С лесом и полем метельного цвета,
С солнцеворотом, творящимся днесь,
Там, над священной, могилой поэта
В Божьей скудели под светом небес.
144
Волотово поле
"Тогда бо быша чудове на земли, рекши волотове..."
Хронограф 1494 г
Здесь в поле древний есть погост с таинственным курганом,
В нём упокоен Гостомысл, начальный русский князь.
А рядом – низкий саркофаг над Волотовским храмом
Хранит развалины его, печально накренясь.
Всё дремлет здесь, как будто ждёт, что кто-нибудь разбудит,
Но не спешит никто будить весь этот ветхий тлен,
Прах неких волотов и прах навек забытой чуди,
Руины, камни, валуны, остатки древних стен...
Но, говорят, там иногда летает ангел странный
Он над руинами кружит, как облачко струясь...
Что ищет он над полем тем: скудель души туманной,
Или оборванных времён потерянную связь?..
Всё занесло тоской времён и тайной первозданной,
Земля забыла кем жила о ком слагала сказ...
И только ангел вековой в печали несказанной
Парит, взыскуя и грустя, страдая и молясь.
145
Воспоминание о Бузулуке
Вадиму Нестерову
...Ночь и темь, город нем от мороза,
Каждый звук, как испуг, сразу вдруг,
Как далёкий гудок паровоза,
Раздвигающий времени круг.
Стихи 60-х, г. Бузулук.
Может, эти далёкие звуки,
Вдруг сложившись когда-то в размер,
Стали б сном об ином Бузулуке,
Овеваемом музыкой сфер.
Не о том, где мертвело сознанье
Без любви, без души и лица,
А о том, что рождало преданье
Нашей молодости – до конца...
В том преданье, далёком, прекрасном,
Город был бы вне сумрака лет,
И сады в нём цвели б не напрасно, –
Словно сон, – словно белый рассвет...
Словно белый рассвет безобманный
Над пустынной тоской бытия,
Над погостом Всехсвятского храма,
Где покоится мама моя...
Над Самарой, ещё не уснувшей,
Над сухими холмами вокруг,
С тенью Пушкина, здесь промелькнувшей,
Лишь на миг по пути в Оренбург.
...Ты прости меня, серый, убогий,
Моей юности давний приют,
Что к тебе заблудились дороги,
И преданья тебя не найдут.
Может, это и к лучшему, – в пошлом
Этом сонме мятущихся лет –
Пусть останется прошлое в прошлом,
И сгорит, словно белый рассвет.
146
Что б как прежде немел от мороза,
Всякий новый, неведомый звук,
Как забытый гудок паровоза,
Замыкающий времени круг.
147
Москва
"Шьль ти есьмъ Кучькову..." – одно из
наиболее ранних упоминаний Москвы
(град Кучков).
Берестяная грамота № 723,
Великий Новгород, XII век.
Вечность спит во тьме печальной,
Словно дым в курной избе...
Град безумный и случайный,
Ты не помнишь о себе.
Только Яуза с Неглинной
В именах своих хранят
Старой речи звук былинный,
Древнесолнечный обряд.
Да порой из-под бетона
Вздрогнут, будто невзначай,
Град Кучков из дебрей тёмных,
Град Семчин, сулящий рай.
...Бредит Сетунь сном былого,
Истра прячет явь во тьму,
Захлебнулось Божье Слово
И не слышно никому.
148
* * *
"В белом венчике из роз –
Впереди – Исус Христос."
А. Блок, Двенадцать, 1918 г.
Самый долгий век над моей страной шелестит во мгле,
Самый белый снег, самый желтый зной, самый черный хлеб, –
Самый красный флаг, пятипалый знак, шестикрылый страх,
Бесконечный враг, безнадежный мрак, пустота и прах...
Покосился храм, отвернулся Бог, усмехнулся бес,
И легко ветрам над страдой дорог, под тоской небес.
И опять вдали, где ни зги, ни снов, где рассвет белёс, –
То ли свет земли, то ли тьма снегов, то ль – Исус Христос
149
"Конецъ"
"Конецъ" – одна из последних записей
А.С. Пушкина, обнаруженная на закладке собрания летописей, к которым обращался поэт в связи с изучением "Слова
о полку Игореве".*
Есть словно б надмирная тайна призванья,
Где случай царит над мирской суетой,
Где жест обращается в миф и преданье,
А каждое слово чревато судьбой.
Где время торопит подчас и не терпит,
И злого предвиденья не замолчать:
Стихает Эрато, тускнеет Эвтерпа,
И Клио со свитка срывает печать.
...Всевечная тайна, надмирная милость, –
Как жутко, но как бесконечно легко:
Подумал – и стало, сказал – и случилось,
И гнев, и тоска – далеко, далеко...
Концом копия преломляется снова,
Как в "Слове", предсказанный путь роковой, –
И снова судьбою становится Слово,
Всевластное даже над смертью самой.
*
Теребенина Р.Е. Неизвестная запись Пушкина к "Слову о полку Игореве" // Временник Пушкинской Комиссии. 1973.
150
* * *
Апрельский свет, реки струенье,
Необратимый миг, мгновенье,
Дрожащий отблеск невзначай,
Вы промелькнули, – и прощай!
Прощай навек, весны страничка,
Травинка, бабочка, синичка,
Ледок под мокрою стеной,
Прощай, мой день, мой сон живой...
Прощай, скворец на старом клёне,
Сырой овраг, трава на склоне,
Детинец с зубчатой стеной,
Софии купол неземной.
Прощай, река в летящих бликах,
Небесный свод в гусиных кликах,
Бессмертной жизни холодок,
Травинка, бабочка, ледок...
151
* * *
"И жизнь, и слёзы, и любовь."
А. Пушкин, "К***", 1825 г.
Пустеют дни, как сны, как всё на свете...
Но там вдали, за тёмной бездной лет,
Он весел и по-моцартовски светел,
России легкомысленный поэт.
Ночь тлеет над Михайловским туманно,
Клубится лёгкой дымкой у пруда,
Где в полутьме мерцают плечи Анны
И лик поэта светлый навсегда.
Спи ночь, дышите липы, вей прохлада,
Над вечностью, поэтом, над судьбой,
Где не стихи его любви награда
Но лишь само мгновенье ночи той.
Спи ночь, тверди душа, лелея это, –
Забыв пустую молвь, и суесловь, –
Прекрасный сон Россиии, ночь поэта,
Его и жизнь, и слёзы, и любовь.
152
* * *
"Дар напрасный, дар случайный..."
А.С. Пушкин
Днём хлопочешь и смеёшься, впопыхах верша дела, –
Ночью вздрогнешь и проснёшься: неужели жизнь прошла?..
Неужели в миг постылый, в трудном сумраке утра
Грустный ангел белокрылый тихо вымолвит: – Пора... –
И растает в синем свете золотого сна поток,
Лёгкий облак, светлый ветер, ангел, бабочка, цветок...
Ангел, облако, мерцанье, безмятежный ветер снов, –
Горечь вечного прощанья, тайна Пушкинских стихов...
153
Иволга
Где-то вдали или в юности где-то,
Там, где живая томится душа,
Иволга тихо окликнула лето,
Май встрепенулся, дождями шурша.
Где это, что это, как не забылось,
Как удалось, затаившись, сберечь
Этих дождей моросящую сырость,
Этой реки хлопотливую речь?
Как удалось не утратить надежду
Вновь и навеки вернуться душой
К дальней тропе, пробредающей между
Явью и снами в пыли золотой? –
К миру, где дождь шелестит, пролетая,
Вереск цветёт, и в тумане речном
В дальней дали, не смолкая, взывая,
Иволга тихо свистит о былом.
154
У озера
Ни мечты, ни любви, ни покоя,
Вся судьба – этот берег скупой...
Что там шепчет берёза листвою?
Что там озеро плещет волной?
Что там ведомо небу и листьям,
Этой дымке в мерцающем дне?
Сколько тайн и неведомых истин
Заповедано нам в вышине?..
Это озеро скоро замёрзнет,
Берега свои выбелив сплошь.
И до звона промёрзшим берёзам
Здесь опять станет жить невтерпёжь...
Может это и будет той тайной
Мне нашёптанной лёгкой листвой
Той, о чём так легко и печально
Плещет озеро светлой волной,
О судьбе, как всевечной юдоли
И о мудрости – знать и терпеть,
Даже в остром предчувствии боли,
Побеждающим холод и смерть...
155
* * *
Время глухо стекает в песок,
Шумной жизни иссякло круженье, –
Только там, вдалеке, в отдаленье
Ещё слышен родной голосок.
Голосок, голосок, голосок,
Не зовёт, не корит, не взыскует,
Всё о чём-то прошедшем тоскует,
Как и я, до конца одинок.
Лишь один в нём укор и упрёк,
За мученье без сна и прощенья,
За смертельное это томленье, –
Голосок, голосок, голосок...
Время сбилось в усталый поток,
Всё вокруг пустота и смятенье,
Продержись ещё только мгновенье,
Голосок,
голосок,
голосок...
156
* * *
Вдоль осени, её страды печальной
Пройтись, вдохнув её тревожный прах...
Что не забыть? Что рифмою случайной
Для памяти скрепить в своих стихах?
Чету капустниц на осенней тризне
Цветов и трав? Дымкá горчащий чад?
Оливково-прозрачных лягушат
Из-под ноги взлетающих как брызги?..
А может сразу всё: предснежный ветер
Бесптичье одиноких рощ вдали,
Глухую грусть своей родной земли,
Единственность её на белом свете?..
Где надо всем – подобием креста
Тень Господа – сияюще проста.
157
* * *
«Я усну под зелёным кустом...»
Из раннего.
По лугам, по сентябрьским куртинам,
Убежать бы за стаей щеглов
В дальний край, где для блудного сына
Может есть ещё крыша, и кров...
Да и, в общем-то, крыши не надо, –
Сам тот край – и приют мой и дом,
И последняя в жизни награда –
Прикорнуть под зелёным кустом...
Но щеглы, отзвенев, улетели,
И цветы на лугах отцвели,
Только мёртвые иммортели
Лиловато мерцают вдали...
Только мёртвые иммортели,
Что бессмертниками зовут,
Лиловато-смертельной метелью
Оплели мой последний приют.
158
* * *
Сестре Людмиле
Наверное, можно быть где-то счастливее,
Но стал нам судьбой или роком, Бог весть,
Тот город, та Двадцать вторая линия,
Дом двадцать шесть.
Он плыл, словно странный Ковчег неприкаянный,
Дом юности нашей, сквозь годы, туда,
Где тлела во тьме неудач и отчаяний
Наша звезда.
Она трепетала лучами неясными,
Зависнув над чёрною пропастью лет...
Но мама слепыми глазами прекрасными
Видела свет.
Тот свет, что хранил нас святыми молитвами,
И вывел к иным берегам, очагам,
Где вот уже прошлое снами забытыми
Кажется нам.
...Звезда дотлевает, сгорая, и тающий
Наш век остаётся лишь только для нас,
Для наших стихов, для подруг и товарищей,
Век – невеглас.
Где тихо уходят по снежному крошеву
Сквозь сад наш безгрешный грешны и хмельны
Друзья и подруги по веку, по прошлому, –
В последние сны...
159
* * *
Вот и выстудил закат
Вечер зрелости бодрящий,
И отложен в долгий ящик
Спор о том, кто виноват.
Где был вымысел, где смысл,
Что – святое, что – пустое, –
Всё слетело шелухою,
Наступило время Числ...
Только смутная душа
Захлебнётся вдруг в томленье...
Но и в этом наважденье
Жизнь смертельно хороша.
160
Камень
Однажды в долине, людьми позабытой,
На выбросах старых обрушенных нор
Отыщешь рубило времен мезолита —
Тяжелый, отесанный грубо топор.
Задумчиво тронешь суровые грани,
Замкнувшие мир своего далека,
И сам не заметишь, как ляжет тот камень
В ладонь, и как вдруг содрогнется рука.
Мгновенный порыв вспоминающей хватки,
Тот самый, что вдруг без раздумий разит,
Встревожит предчувствием странной догадки,
Что каменный возраст ничуть не избыт, Что век тот, ввергавший в кремнистую муку
Пещерных своих начинающих чад,
Не мыслью, но камнем воспитывал руку,
Чтоб в нас без конца возвращаться назад Чтоб время от времени к чадном тумане,
Взрывая вокруг разрушительный глум,
Сбивать с материнского камня - ом мани! Убийственный камень отца - падме хум!
...Слепое орудье, дитя мезолита,
В пыли своей грешной усни и забудь
Всё то, что во тьме твоей каменной скрыто, Твою и мою первородную суть, Тот мрак, продолжающий мучить и ранить
Тоской притаившихся смертных забот,
На этой земле, где не всякая память
Во благо тому, что пришло и грядег.
161
Леониды
Звёздный дождь из созвездия Льва
Брызнул óполночь, век завершая,
Каждой вспышкой сберечь обещая
Миллионов желаний слова, –
В них, столкнувшись, судьба и мечта,
Искушают в случайном свеченье
Разглядеть и понять провиденье,
И – ничтожным душа занята.
Да, ничтожная, молит душа
О своём, чуть жива, чуть дыша...
162
* * *
Два русских века выделены знаково
На тусклом фоне времени жестокого:
Один – дневною бабочкой Аксакова,
Другой – полночным бражником Набокова.
Две бабочки, два знака, два столетия,
Они б сочлись, как два полубезумия,
Когда б меж ними символом бессмертия
Не взмыл осенний шмель Ивана Бунина...
163
Июнь
В июне, когда во дворах расцветают жасмин и дикая роза, хорошо иногда побродить,
разглядывая листья и облака, размышляя о том, что силлабика, это, в общем-то, проза,
даже поза для русского языка. Но иногда как-то хочется слегка отпустить поводья и отдаться свободно безразмерному звуку шагов, с любопытством обозревая ещё неосвоенные
угодья случайных интонаций, выкриков, уличных слов, - оглядывая травы и пух отбушевавшей тополиной метели, щурясь от солнца, от его раздроблённого листвою огня... Кто сказал, что мы вышли из сумрака гоголевской шинели? - Мы - из сияющего июня, из его ленивого
аксаковского дня...
И в этом знойном раскрепощенье, в этом томлении плотском, совершенно расслабясь
душой, застаёшь себя и на том, что готов понять, что вот так и наборматывался Бродским весь его силлабический нобелевский фантом. Да, вот так, - в перегретом вином или
полднем сознанье, в размагниченном трансе вылéпливался очередной кунстштюк из гимназических истин, помещаемых в многословное глаголáнье, выдаваемое за Нечто, впрочем, с
должной ловкостью рук... Но лежачих не бьют...
Догорают соцветья жасмина
С горьким запахом пади, - шмели собирают и падь,
Торопясь к тем садам где прекрасная Rosa canina*
Не желает в латыни обидной, грустя, прозябать...
Птичий дядька-июнь над землёю листвою распластан,
Замолчали скворцы, но державинских ласточек звон
Снова тютчевским свистом полозьев по мёрзлому насту
Отозвался в душе, перепутавшей бденье и сон.
Эти ласточки тенью стрельчатой возникнут у Фета
И исчезнут, скользя, над набоковским скорбным мостом...
Бродит призрак двойной бесконечного русского лета,
Где под вечным присмотром весь этот родной окоём, Эта веточка в светлом саду (Веневúтинов, что ли?)
Этот пушкинский клеточный чижик в случайном окне, Всё под бдительным оком, в каноне, традиции, школе,
Всё знакомо до боли, всё знал и любил не во сне.
...И уже в кабинете на плоском экране дисплея,
Где, спеша, воссоздашь впечатленья от знойных химер,
Вдруг в мерцании строк различишь, от волненья немея,
Пятистопную музыку, строгий и твёрдый размер.
-О, великий, могучий, - шепнёшь удивлённый, и снова
Потрясённо следишь, как из мнимой силлабики вдруг
Всё восстало и встало на место, и каждое слово
*
Rosa canina (лат.) - роза собачья, видовое название шиповника.
164
Обрело очертанья, замкнувшись в ритмимический круг.
Все грехи искушенья быть выше божественной речи,
Вся ленивая плотскость, размыв, бормотанье, зевки,
Переплавились где-то и, музыке слов не переча,
Заповеданным ладом поплыли, беспечно легки.
Знаю, это - не я, это мудрая русская лира
Упокоила блажь, разгадав, разглядев и презрев
Маргинальный напор под лукавые премии мира,
Сберегая навек своей речи священный напев.
...А в июньском окне уже ночь, и софийские клёны
Там вдали за рекой заклубились тяжелой волной, И давно уж пора утомлённым стилом электронным
Выделять заголовок и тихо идти на покой.
165
* * *
Дождись меня, река моя, дождись,
Дождитесь, соловьиные дожди,
Цветов и трав искрящийся поток
Под радугой дугою на восток.
Дождись меня костёр мой вековой
С дымком над розовеющей водой,
Где всплесками далёкий перекат
Зовёт меня, как много лет назад, Где чибисы оплакивают день,
Где с гор стекает зубчатая тень,
Где тайну для меня приберегла
Вечерняя синеющая мгла...
Дождись меня далёкая звезда,
Заветный свет навек и навсегда,
Полночная звезда моя зажгись,
Дождись меня,
дождись меня,
дождись...
166
* * *
Юле
...Проснуться вдруг, ещё не понимая,
Что ты проснулся там, в минувшем сне:
Светло, открыт балкон, и солнце мая
Узор листвы качает на стене.
Из мастерской кедровый терпкий запах
Взывает к верстаку... И верный пёс
Давно уже стоит на задних лапах
К хозяину приблизив чуткий нос...
На тумбочке лежит открытый Пушкин,
С подчёркнутым "с порядком дружен ум"...
По комнате разбросаны игрушки,
И слышен из окна трамвайный шум.
В вольере встрепенулся кенар... Скоро
Дом зажурчит, пронизанный насквозь
Высокой трелью... Шевельнулись шторы
И детский голос - Па-па! - произнёс.
Пора вставать...
Ах, только б на мгновенье
Продлить тот сон, - пока блуждает мысль
Вдали от горькой правды пробужденья...
Забудь, не просыпайся, обманись..
167
* * *
Стихает жизнь, и не хватает света,
Но, чуя за спиной глухую тьму,
Я жив ещё, хотя, пожалуй, это
Уже не интересно никому.
Но есть успокоенье в пониманье
Последних откровений бытия,
Где всё ещё душа внимает тайне,
Которая зовётся - жизнь моя, Где незабвенно каждое мгновенье,
И, Божий этот дар благодаря,
Превозмогаешь бег и нетерпенье
Листающего дни календаря, Июнь, июль… торопятся недели,
Вот в старом в парке липы зацвели, А вот уже и липы отгорели
На промелькнувшем празднике земли.
Взлетает, обновившись, птичье племя, И птицей бьётся в летнее окно
То самое стремительное время, Банально, но иного не дано...
А если сердце чем-то и томится,
То только тем, - как тих, как невесом,
Всё убывая, снится, снится, снится
Минувшей жизни несказанный сон.
168
* * *
Осенний день сгорел, в реке растаяв,
И к ночи, закружив крыло в крыло,
Устало гомоня, воронья стая
На старый парк упала тяжело.
Всё не стихал, рождающий тревогу
Железный грай, пугая тополя,
И мнилось, будто жаловалась Богу
Не стая, а усталая земля.
...И мне подать бы голос свой охрипший,
И что-то прокричать пустынной мгле,
Когда бы знать, что не устал Всевышний
Внимать своей измученной земле...
169
Содержание
СТИХОТВОРЕНИЯ...1
Псы Актеона...2
СЛОВНО БЕЛЫЙ РАССВЕТ (1978 – 1988 гг.)...3
Апрель...4
«Отойдёт луговая вода...»...5
Корчевье...6
Песенка мастера...7
«Переберу любимыми словами...»...8
«Из кедровой доски несказанной текстуры...»...9
«Этой сказки уж видно не будет...»...10
«Сороки, вороны, сварожичьи свары...»...11
«В эти дни зацвели тополя...»...12
«Сказка, жимолость, мерцанье...»...13
Соловьиный дождь...14
Леший...15
Старый пень...16
«Лишь задую в гармошку губную...»...17
Наша стая...18
Холмы Чечек...19
Осина...20
«Растворимся в воде и озоне...»...21
«Ангел крылья отряхнул...»...22
Клубника...23
«Звёзды брызнули в зенит...»...24
Словно белый рассвет...25
«В золотом, далёком, солнечном краю...»...27
Пятый романс...28
Близорукость...29
«Отец, глухие распри отложив...»...30
Брату...31
Из первых рук...33
Обет...34
«Сойду ли, сведут ли, с пути ли, с ума ли...»...35
«Не верю, не люблю, не понимаю...»...36
Песня...37
«Когда-нибудь на склоне этих дней...»...38
Ты – звезда...39
Жаворонок...40
Купина неопалимая...41
170
З а л и в:
1. «В дождливой полумгле предлетних дней...»...42
2. «Под вечер станет уплывать...»...43
3. Опались!...44
4. «Волны двинутся на запад...»...45
5. Коршуны...46
6. «Небесные лучи меж тёмных туч...»...47
7. «В мареве горячем и туманном...»...48
8. «Только спиннингом лёгким...» ...49
9. «Мой берег вечный...»...50
Чудь (баллада)...51
Август...54
Дождь золотой...55
Равноденствие ...56
Фотограф...57
«Когда во сне я вздрагиваю вдруг...»...58
Октябрь...59
«Предотлётное сборище чаек...»...60
Осенний ледоход...61
Зимка...62
Метель...63
Морозные узоры...64
Оттепель...66
В конце зимы...67
Хлеб и небо...68
Ваши птицы...69
«Когда мечи заменим на орала...»...70
«Ты думаешь, мир – безмятежный юнец?...»...71
Баллада о цветочном киоске...72
Прощание с Садом...73
Кара-буран (баллада)...74
ЗИМНЯЯ ВЕТКА (1988 – 1998)...80
«Сердцу нужно убеганье...»...81
«Есть состоянье полусна ...»...82
«Ещё не сентябрь, но сквозит между сосен...»...83
«Камень ли, ветку ли тронешь рукой....»...84
«Лист пятипалый кленовый, резной...»...85
«Воздух прозрачен и волен...»...86
«Ни вспомнить, ни понять не удосужась...»...87
«Октябрь, октябрь... Томящаяся осень...»...88
«Вначале казалось – словечки, забава...»...89
«Я не знаю когда, хорошо бы не скоро...»...90
171
Р е ч ь:
1. «Время Ай снесло Яйцо на миром...» ...91
2. «Не слово породило речь...»...92
3. «Эти бурые глыбы порфира...»...93
4. «Может быть на земле только два языка...»...94
5. «Нет мёртвых слов и мёртвых языков...»...95
6. «Языки не враждуют, ни в поле, ни в доле...»...96
«Опять, как трава, прорастают слова...»...97
«Снег над тополем и вязом...»...98
«Есть игры и жизни... Однажды в игре...»...99
Кто-то сзади... ...100
Зимняя ветка...101
«Я не о том сегодня плачу...»...102
«Затихли снега в предрождественской стыни...»...103
Баллада перевода...104
Осень (Из Абая)...108
Снегири...109
«Приснилось мне, что смертною метелью...»...110
«Я слышал, под утро грачи прилетели...»...111
«Всё было бы так, как мечтала душа...»...112
«Ты застала меня на излёте...»...113
«Я не помню ночи этой серой...»...114
«Когда молва смешает мизансцены...»...115
«Всё рядом... Лагманная в смраде и чаде...»...116
Жестокий романс...117
«Что ты зло и тихо, как перед бедой...»...118
«Там, над вершинами ракит...»...119
«Ещё прощанья не забыть...»...120
«Надоело мучаться...»...121
«Снова судьба без мерил и без правил...»...122
«Ветер взовьётся и птицы взлетят...»...123
Под знаком Овна...124
«В кругу хмельных друзей...»...125
«Есть та правда, что тягостней лжи...»...126
«Всё то же полвека спустя, и всё та же...»...127
Переделкино...128
Русская баллада...129
«Вечный октябрь над усталой страной...»...130
«Когда затихли битвы и отшумели рати...»...131
«Я отца помяну золотистым портвейном...»...132
«Над Москвой снежок осенний...»...133
Пряха...134
Русские сны...135
«По Мстинской улице моей летят метели...»...136
«Есть в Старой Руссе церковь Мины...»...137
172
«Без надежд на случайность...»...138
«За окольным валом, на подоле...»...139
«Русь, Ефросинья, живая роса...»...140
Преображенье...141
«А когда вдруг станет одиноко...»...142
«Ледяной февральской ночью...»...143
София...144
Хутынь...145
Волотово поле...146
Воспоминание о Бузулуке...147
Москва...149
«Самый долгий век над моей страной...»...150
«Конецъ»...151
«Апрельский свет, реки струенье...»...152
«Пустеют дни, как сны, как всё на свете...»153
«Днём хлопочешь и смеёшься...»...154
Иволга...155
У озера...156
«Время глухо стекает в песок...»...157
«Вдоль осени, её страды печальной...»...158
«По лугам, по сентябрьским куртинам...»...159
«Я отца помяну золотистым портвейном…» …160
«Наверное, можно быть где-то счастливее..»...161
«Вот и выстудил закат...»...162
АВТОРСКИЕ СВЕДЕНИЯ...163
СОДЕРЖАНИЕ...164
173