«ПРОЗА»

«ПРОЗА»
Татьяна РЕПИНА
Я не считаю, что писать – это что-то особенное. Музыку, например, я считаю
гораздо выше любого текста. Но сложилось так, что слово стало необыкновенно
важным в моей жизни, и теперь его глубины мне раскрывает филологический
факультет УдГУ. Стихи я начала писать лет в восемь, прозу – с тринадцати,
благодаря своему увлечению фантастикой, в подражание Толкиену. Очень люблю
Стругацких, Сапковского и Брэдбери, подолгу читаю и русскую классику. Творчество,
как правило, связываю с жизнью, и чисто вымышленные персонажи – большая
редкость, однако очень люблю иные пространства. Мне всегда казалось, что
реальность скучна, чтобы ее описывать. Но со временем я поняла, что это не так и
что мир любит тех, кто любит его. С тех пор учусь на оптимиста и ничуть не
жалею о прошлом!
Татьяна РЕПИНА
«Мяч»
Он шел, не сбивая дыхания, шел так быстро, будто опаздывал на единственный в мире
поезд. Он ничего сейчас не чувствовал – ни ненависти, ни любви, ни сострадания. Все
умерло для него. Все исчезло, испарилось и кануло в небытие, кануло очень-очень давно,
а может быть, никогда ничего и не было. Может быть, он всегда был таким – зверем,
который ничего не чувствует, кроме голода, жажды и холода. Холода он сейчас тоже не
чувствовал, хотя на улице было так мерзко, хотя ветер пробирал до костей, а терпкий
вечерний воздух проникал под легкую ветровку. Его ничего не интересовало, его
раздражали люди, его бесили машины, светофоры, дурацкие рекламные вывески, киоски,
пьяные возгласы, гул поездов вдали, доносившаяся из чьего-то мобильного телефона
музыка…
Мир казался ему пустым, словно надутый резиновый мяч, мир прыгал, скакал перед
ним, блестя яркими боками, но пустуя внутри. Этот мир можно было сжать, измять,
проткнуть, искалечить. Но он не хотел ничего – даже разрушать он не хотел, потому что
для этого надо было куда-то идти, напрягаться, что-то делать. Как-то подстраивать себя
под этот мир. А зачем? Зачем разрушать пустоту? Ей все равно не будет больно, он все
равно не получит от этого удовольствия. А сейчас он идет ровным шагом, быстро, словно
убегая от преследующих его порывов ветра, в никуда, безо всякой цели, даже не
запоминая дороги.
Люди, встречаясь с ним взглядом, опускают глаза, отходят в сторону. Но его это не
волновало. «Пусть идут себе, - думал он, сбивая очередную пластиковую бутылку ногой, пусть верят себе подобным, пусть обманываются и плачут. Пусть умирают, пусть живут.
Пусть становятся злыми, жестокими, слабыми. Они все равно никогда не узнают того, что
знаю я. Того, что мир пуст, что он обыкновенный резиновый мяч, детская, глупая
игрушка».
Он усмехнулся себе под нос, казалось, его краем задело чувство немого злорадства…
Но оно тут же прошло. Он не мог чувствовать долго, ему надоедало. Он сам себе уже
надоел. Ему надоели его мысли, отчужденные и сухие, ему надоели его же слова, которые
он, впрочем, говорил редко. Зачем он жил? Наверное, затем же, зачем и шел сейчас
бесцельно по улице – просто так. Просто потому, что делать больше нечего было. «Если я
лишу себя жизни, - рассуждал он, - и после смерти ничего не будет, то я пожалею о своем
самоубийстве. А жалости я не хочу, потому что это почти что самое омерзительное из
всех чувств – жалость. Жалость к себе еще более омерзительна. Хотя нет, жалость - это
еще не так плохо. Самое ужасное чувство – любовь. Потому что любовь заставляет
человека испытывать все остальные чувства в двойном объеме, с удвоенной силой, она
выбивает из колеи, она садится у тебя в душе и ни хрена не делает. Только мешает всему
остальному. Любовь противней всего. Как хорошо, что я научился не любить!»
Да, учился он долго. Он терзал себя, это было еще в те времена, когда мир для него
имел смысл. Но это сейчас далеко от него, это ему сейчас не надо. Его не раз называли
тварью – да и не только тварью, ему говорили столько, как им казалось, резких и обидных
слов. Его ненавидели и, что очень странно, порой даже любили, правда, не слишком
долго. Но ему было все равно – и так хорошо становилось от этого равнодушия на душе,
так легко, спокойно. Он мог часами, сутками бродить по улице безо всяких причин, мог
спать на обочине, лежать на скамейках в парках, пинать ногами банки и бутылки, мутить
воду в фонтанах и смотреть на бродячих собак.
Он часто смотрел на них – и думал, как же он с ними схож. Они лежали на дороге,
изредка помахивая грязными хвостами, равнодушно-слезящимся взглядом смотрели на
прохожих. Прохожие подходили к ним, сюсюкали, чмокали, протягивали свои мыльные
руки, а некоторые кидали в них чем-нибудь. А собаки просто отворачивались или
уходили, сопя себе под нос, желая только одного – быть дальше от этих людей, от их
противных лиц, от их наигранной жалости. Собаки осознавали прекрасно, что стоит им
пойти за ними, повилять хвостиком, как люди тут же развернутся, шепнут: «Пошли, а то
привяжется еще» - и уйдут, стараясь не оборачиваться. Эти глупые люди думают, что
собаки ничего не понимают. А на самом деле они видят и осознают в десять раз больше,
чем все эти фальшивые людишки.
Ему нравились собаки. Они, пожалуй, единственное, что ему нравилось. Но по
большому счету ему было наплевать на собак, как и собакам на него. У них были самые
лучшие отношения – созерцательные. Он смотрел собакам в глаза, и собаки тоже глядели
на него сухо-отчужденно. Да, он был для них чужой, и они не понимали, почему он ведет
себя так странно: просто смотрит на них, не пытаясь лезть, приставать, прогонять. Им он
был непривычен, непонятен, они наталкивались на проблему, с которой справиться не
могли, да им и не особенно хотелось с ней справляться.
Какие же они были настоящие, эти собаки – с разорванными ушами, отмороженными
хвостами, покрытые пылью, дорожной грязью, с тяжелым взглядом красных воспаленных
глаз… Они были слишком настоящие для этого мира, и поэтому, наверное, их
отстреливают. Люди напридумывали кучу причин, чтобы отстреливать собак: и болезни
они разносят, и прохожих кусают, и гадят во дворах. Хотя это все ведь просто глупые
отговорки. Собаки не должны жить в таком ненастоящем мире. Они портят композицию и
не подходят по текстуре. Впрочем, как и он.
Но с ним вряд ли смогут что-то сделать. Все потому, что он внешне похож на человека,
а себе подобных убивать незаконно. Ему придется жить, другой альтернативы-то нет.
Забавно все так устроено. Глупо по определению. Вон идет парочка – мило улыбаются
друг другу. А он же видит их расставание, потому что рано или поздно оно случится. Ой,
сколько тогда будет слез, ненависти, страданий! А они никому неприятны, никому не
нужны. Хотя пускай страдают. Это его не касается.
Асфальт тек под ногами пыльно-серой рекой. Скоро, наверное, он устанет идти. У него
уже появилась в ногах вязкая тянущая боль. Еще бы, столько часов беспрерывной
ходьбы… Пора бы отдохнуть. Он оглядел округу – в тени зеленых кустов лежала черная с
рыжими подпалинами собака. Она подняла голову и смерила его ничего не выражающим
взглядом. Он кивнул ей. Просто так. Он все в этой жизни делал просто так.
А мяч все прыгал и прыгал, сверкая сине-красными яркими боками, упруго
отталкиваясь от земли. Мяч упорно делал вид, что он для кого-то важен. Только уже через
час дети, наигравшись, забросили его далеко в кусты, чуть не прибив спящую там собаку.
Собака недовольно фыркнула, презрительно оттолкнула мяч лапой и тут же забыла о нем.
Она закрыла свои грустные, как всегда казалось прохожим людям, «проникновеннопреданные» глаза и погрузилась в беспокойный сон…