Шарль Рабу Тобиас Гварнери Однажды, туманным зимним

Шарль Рабу
Тобиас Гварнери
Однажды, туманным зимним вечером, мой прадед, задержавшись по
каким-то делам в саксонском городе Бремене, прогуливался по окраинной
улочке позади собора. Вы догадаетесь, что привело его сюда, когда я скажу
вам, что ему в ту пору было двадцать лет и что едва ли во всей Германии вам
встретятся такие миленькие и бойкие гризетки, как в этом городе. Впрочем,
пусть сказанное не повредит ни в коей мере тому доброму мнению, которое
вы заранее могли составить об этом достойном человеке. Однако прошло уже
больше двадцати минут с тех пор, как все городские часы пробили время
свидания, а та, что назначила его, и не думала являться; но мой прадед все
еще ждал.
Прогресс излечил нас -- увы, слишком надежно — от этого
удивительного терпения в любовных делах: если бы сегодня встретился
молодой человек, еще способный на это, я был бы немало восхищен.
Прохаживаясь по улице взад и вперед, словно часовой, мой прадед вдруг
заметил на углу небольшую лавку. По обе стороны витрины две
выкрашенные в Красный цвет и выточенные в форме скрипок дощечки
указывали, какого рода товар здесь продавался или, вернее будет сказать, не
продавался, ибо, за исключением дурно сделанного фагота, висевшего на
стене, контрабаса без струн, нескольких смычков и альта, починкой которого
как раз и был занят хозяин, лавка была в совершеннейшем запустении и,
вопреки вывеске над дверью, больше походила на караульное помещение
городского ополчения, нежели на магазин струнных и духовых музыкальных
инструментов.
Дешевая свечка с угрожающе длинным фитилем, горевшая неровным
пламенем, бросала зловещие отсветы на человека, который трудился в этой
жалкой лавчонке. Казалось, впрочем, что он отдавался своей работе без
особого усердия, ибо каждые три минуты вскакивал, бросал свой альт и
принимался ходил по комнате огромными шагами; неподвижный взгляд и
резкие движения выдавали в нем человека, поглощенного какою-то
неотступною мыслью.
Отчасти из любопытства, отчасти желая укрыться от сильного
снегопада; делавшего ожидание и вовсе безнадежным, мой прадед, все еще,
однако, не решающийся покинуть свой пост, вошел в лавку и, хотя в жизни
не знал ни одной музыкальной ноты, попросил хозяина показать скрипки,
предназначенные для продажи.
- Скрипки! — мрачно отозвался тот. — Вы что, не видите, тут нет
скрипок, я их не продаю, Разве что вас устроит этот контрабас; мне пришлось
взять его в уплату за работу, которая отняла у меня больше трех месяцев,—
за починку инструментов для оркестра «Ученые собаки». Они с таким
успехом выступали в городе, играли даже перед господами членами
городского совета. Так что же, возьмете мой контрабас? Отдам за десять экю.
За пятьдесят ливров берите, чего уж там торговаться.
Будь мой прадед в миллион раз более музыкантом, чем он был на самом
деле, даже тогда ему было бы весьма затруднительно пойти на предлагаемую
сделку, то бишь довольствоваться контрабасом, когда предполагалось, что он
имеет нужду в скрипке.
Позволив себе, со всею убедительностью логики, сделать подобное
замечание честному хозяину музыкальной лавки, он получил отпор в
выражениях настолько диких, что тут же счел собеседника помешанным. Он
утвердился в этой мысли, когда в его присутствии странный человек вновь
принялся расхаживать по комнате, жестикулируя, а дверь в заднее
помещение отворилась и какая-то старушка, пожав плечами, сделала ему
знак, что бедняга не в своем уме.
Тогда мой прадед вышел из лавки, а на следующий день и вовсе уехал из
города, не вспоминая более о скрипичном: мастере.
Три года спустя, вновь посетив Бремен и случайно оказавшись на той же
улице, он заметил, что музыкальная лавка закрыта; на ставнях, в нескольких
местах отмеченных следами взлома, были нарисованы большие красные кресты, Это обстоятельство привлекло его внимание, Вечером, ужиная со своим
хозяином, служившим по судебно-полицейскому ведомству, прадед
рассказал (впрочем, не упоминая о несостоявшемся свидании) о странном
приеме, оказанном ему в этой самой лавке три года тому назад. Хозяин, в
свою очередь, поведал ему следующую историю.
Человека этого, — рассказывал он,— звали Тобиас Гварнери; женщина,
которую вы видели, — его мать; он жил с ней после смерти жены и едва мог
прокормить ее своей работой.
Поскольку в городе он был единственным мастером по этой
специальности, а музыкантов и любителей музыки у нас достаточно, ему
постоянно приносили инструменты в починку, и он вполне мог, казалось бы,
жить в достатке. Но еще лег за десять до того времени с ним приключилось
какое-то странное несчастье: в один прекрасный день им овладела
навязчивая идея, и с тех пор он не оставлял ее, каких бы жертв это ни стоило
Жена его, которая умерла отчасти от горя, видя, как он разбазаривает все что
накопил своим трудам, напрасно пыталась показать ему все безумие такого
упорства, напрасно заклинала не обрекать ее на нищету — он не обращал
внимания. Вначале его сбережения на черный день, потом деньги, которые
он брал в долг, наконец мебель, товары из лавки, часть одежды — все это
кануло в бездну, разверзшуюся перед ним, и тщетны были любые попытки
пролить хоть какой-то свет на происходящее. Даже когда, за недостатком
денег, он бывал вынужден приостановить свои опыты, то не терял надежды
осуществить мечту, которая рано или поздно должна была, как он считал,
снискал, ему громкую славу и сторицей вознаградись за все.
Впрочем, справедливости ради надо сказать, что если бы он достиг
поставленной цели, то действительно получил бы возможность совершить
одно блестящее предприятие. У него была скрипка Страдивари, за которую
некоторые любители не раз предлагали ему высокую цену. Ему же пришла в
голову идея повторить творение мастера. Он думал, что, воспроизведя с
математической точностью форму и размеры инструмента Страдивари,
используя подобный сорт дерева, добившись точного повторения состава
лака и краски, какими был пропитан оригинал, он смог бы получить такое же
точно качество звука. Но несмотря на всю тщательность, с которой он
изготавливал свои подделки, они всегда слегка отличались от образца. По
всей видимости, превосходство последнего заключалось в каких-то
бесконечно тонких нюансах, что повергало мастера в состояние глубокой
тоски; ему казалось, что можно рационально объяснить неполноценность
копий через почти неуловимое несовершенство, которое он в них постоянно
находил, так что каждый раз приходилось начинать заново. Это был какой-то
вечно вращающийся заколдованный круг, который перемолол бы и
княжеское состояние.
Между тем, после множества попыток, его первоначальная идея
претерпела некоторые изменения: однажды он был настолько близок к
безупречной копии, тогда как инструмент, вышедший на этот раз из его рук,
оказался настолько ниже скрипки Страдивари, что к нему закралось
подозрение, что в творении шедевра участвовал некий сверхъестественный
элемент, им еще не учтенный. «Кто знает, — важно говорил он одному
физику, собиравшемуся разрешить его музыкальную задачу с помощью
новейшей теории звука, — кто знает, не за пределами ли материального мира
я должен искать. Идеи живут в словах, не так ли? Хорошо! Когда я говорю о
душе моей скрипки, быть может, я стучусь в ту самую дверь, которую так
долго ищу. Как вам кажется, мсье?» Тут физик принимался хохотать, а бедного Тобиаса Гварнери все глубже затягивала бездна его изысканий.
Однажды какой-то заказчик, приносивший в починку смычок, забыл у
него книжку, за которой не приходил несколько дней. В часы досуга — надо
сказать, довольно редкие, поскольку, когда он не работал руками, без отдыха
трудилась его бедная голова, — Тобиас полистал эту книгу. Это был один из
тех внушительных памятников германского терпения и эрудиции, где автор
объявляет вам, в простоте душевной, что собирается трактовать de mini re
scibili*( Обо всем, доступном познанию ().).а также о некоторых других
предметах. В самом деле, рядом с главой о наилучшей форме правления
можно было найти главу о способе, каковым чесать жене спину, буде та
зачешется; за рецептом приготовления кипрского вина следовало сочинение
о девствентсти одиннадцати тысяч дев и рассуждение о пользе облысения.
Этот бесформенный труд был проникнут тоном необычайного простодушия,
что придавало чтению особое очарование, в конце концов настолько
увлекшее нашего фанатика, что он на целых полдня освободился от
преследующей его идеи.
И вдруг, перевернув страницу, он увидал главу под названием: О
переливании душ. Читая эти слова, Тобиас так и подскочил, как если бы
внезапно его посетило предчувствие, что тайна, которую он пытался так
долго разгадать, вот-вот ему раскроется. Он бросился за матерью, велел ей
сидеть в лавке, а если кто придет к нему — отвечать, что ушел; сам же
побежал к себе в комнату, заперся там, чтобы уж никто не мог его
потревожить, и погрузился в чтение главы, которая, как он ожидал, должна
была являть собою чудеснейшее творение, какого никогда еще не выходило
из-под пера философа.
Не только при чтении книг, но и всегда в жизни: в дружбе, в надеждах о
ожиданиях, а особенно в женской любви – следует опасаться, разочарований,
подобных тому, что ожидало Тобиаса Гварнери. Глава, за которую минуту
назад он отдал бы фунт собственной плоти, оказалась жалким опусом,
начиненным цитатами из Отцов Церкви, Аристотеля. Платона и Писания.
Бесчисленные отступления, отвлечения и рассуждения автор завершал
совершенно оригинальным заявлением — что душа бессмертна. Бесспорно,
под великолепным заголовком были заключены двадцать самых убогих
страниц этого огромного ин-фолио.
Но это не остановило Тобиаса Гварнери: час его пробил. Ухватившись
изо всех сил да открывшиеся ему внезапно три слова, он попытался выдавить
из них рациональное зерно тех предвидений, которые были в нем изначально.
Он стал представлять себе человеческую душу как некоторую подвижную
субстанцию, перемещающуюся из одного места в другое благодаря
собственной оживляю щей силе. В Германии, где философия разлита в
воздухе, простой ремесленник наслышан о метемпсихозе не меньше
французского школяра, закончившего с похвальной грамотой класс
риторики. Так что система эта, при ее растяжимости, могла бы вместить без
труда
и
идею философа-лавочника.
Трехчасовое
размышление,
последовавшее за этим озарением, окончательно утвердило Тобиаса в его
вере, и с тех пор его занимал лишь поиск материального способа применения
этого психологического открытия на благо его искусства.
Прошло три месяца. Накануне дня Святого Иосифа, когда городские
часы давно уже пробили час ночи и весь Бремен спокойно спал, мастерская
Тобиаса Гварнери была крепко заперта; чтобы случайный прохожий не
разглядел через щели в ставнях свет, горящий в заднем помещении, он
тщательно завесил стеклянную дверь в лавку куском плотной зеленой саржи,
сложенным вдвое.
Впрочем, подобные предосторожности были вовсе не лишними, ибо
воистину странным делом был занят хозяин музыкальной лавки.
На высокой кровати, покрытой красным расшитым полотном, где сорок
лет назад мать Тобиаса произвела его на свет, теперь старая Бригитта
Гварнери умирала в мучительной агонии от рака, давно уже разрушавшего ее
тело. Из груди ее вырывались страшные хрипы, но лицо склоненного над ней
сына не выражало ни малейшего сочувствия к чудовищным страданиям,
свидетелем которых он был; ни слезинки не блестело в его глазах. Казалось.
Тобиас был весь в предчувствии какого-то торжественного и рокового
мгновения, и ожидание этого мгновения поглощало все его душевные силы.
Посредством странного на вид устройства, какого никогда прежде не
было описано или задумано ни в одной человеческой науке, по-видимому
предназначенного для сбора некоего загадочного вещества, кровать
умирающей соединялась со столом, на котором лежала неоконченная
скрипка. Трубка, изготовленная, очевидно, из сплава нескольких металлов,
расширяющаяся на конце в форме воронки, была укреплена у рта старухи;
выдыхаемый воздух устремлялся в нее с жутким свистом. Другой конец
трубки соединялся с деревянным стержнем, наподобие штифта, который
ставится между верхней и нижней деками во всех смычковых инструментах;
только этот был в диаметре несколько толще обычного и не целиком
деревянный, а полый внутри и должен был при помощи маленькой крышечки
с винтом, великолепным образом сработанной, герметически закрываться,
как только наконечник трубки будет отсоединен. Точно над местом
временного соединения дерева и металла, как бы для предотвращения утечки
в момент, когда они будут разъединены, помещалось нечто вроде кабинки
или коробочки из сосны: от влажных, источенных червями дощечек исходил
тошнотворный земляной запах, а огромный ржавый гвоздь, до сих пор
торчавший в них, наводил на мысль, что некогда они были частью более
массивной конструкции.
Было один час пятьдесят две минуты и несколько секунд, когда дыхание
больной прервалось, сердце и пульс перестали биться, и в этот момент в
воронке, шевельнувшейся, как при гальванизации, раздался долгий вздох,
пробежавший волной дрожи по всей длине металлической трубки и
соскользнувший наконец в полость, с которой соединялся конец ее. Услыхав
этот звук, Тобиас Гварнери вскочил: задыхаясь, с безумным взглядом, он
выдернул трубку и яростно, изо всех своих сил, несмотря на невероятную
силу сопротивления и не обращая внимания на горестное и жалобное
потрескивание под его пальцами, завинтил крышку на деревянном стержне.
А теперь надо вам сказать, что, хотя и не было обнаружено никакого
вещественного доказательства совершенного злодеяния, но, по всей
вероятности, в этот выдолбленный кусок дерева Тобиас Гварнери заключил
душу собственной матери, именно она оказалась принесенной в жертву его
чудовищному открытию.
В тот момент, когда порвались последние путы, приковывающие душу к
ее смертной оболочке, отжившей свой срок, душа устремилась обратно
вверх, но сразу же попала в узкий коридор, но которому вынуждена была
следовать: она заметалась в тоске и в конце этого пространства, быть может-,
выскользнула бы, До того как ее палач успел бы завернуть крышку; но в
жутком устройстве все было заранее предусмотрено. Сосновые дощечки,
прикрывавшие место свершения преступного таинства, были частью только
что вырытого на кладбище гроба. Когда душа рванулась наружу, ужас перед
этим запахом смерти, через который ей предстояло пройти, заставил ее
отпрянуть; тогда-то подоспел Тобиас и запечатал дверь тюрьмы. С тех пор он
держал душу там и мог пользоваться ею в своих целях.
Не стоит думать, однако, что подобные, наводящие ужас своею
дерзостью, предприятия легко даются тем, кто их затевает; ибо, как только
все свершилось, Тобиас упал навзничь, как пораженный электрическим
разрядом. Он пролежал на полу без сознания еще несколько часов после
восхода солнца.
Когда он пришел в себя после этого длительного обморока, то прежде
всего почувствовал сильнейшую усталость во всех членах, как будто он
проделал, длинный путь; с большим трудом удалось ему собраться с
мыслями и вспомнить, что с ним произошло минувшей ночью. В конце
концов, однако, эта кар тина предстала перед ним живо и со всеми
подробностями. Руки у него все еще дрожали, и эта дрожь больше его не
покидала. Он приблизился к кровати, где лежало тело его матери, уже
холодное и окоченевшее. Он закрыл ей глаза, стараясь не встретиться с ее
пристальным взглядом; потом прикрыл и лицо, но страх не проходил: ему
казалось, что угол, который образовала простыня на лице, выражает упрек и
угрозу.
Прошло две недели, с тех пор как бренные останки Бригитты были
преданы земле. Даже во время погребения происходили странные вещи:
каждый раз, когда священник поминал в молитве душу усопшей, свечи
вокруг гроба с телом гасли сами собой. Немало было толков об этом
необычном обстоятельстве, равно как и о некоторых других. Будучи
свидетелем этого загадочного явления и мучась в душе угрызениями совести
(хотя радость осуществления мечты всей его жизни: заглушала их до поры до
времени), Тобиас пока не решался устроить испытание теперь уже готовой
скрипки. И все же в ней таилась какая-то чудесная гармония: даже когда
ветерок просто касался струн, слышались вздохи, исполненные невероятной
нежности.
Постепенно стали распространяться слухи, что Тобиас наконец-то
разгадал свою загадку. Каждый день все музыканты, какие только водились в
городе, приходили справляться, когда состоится прослушивание чудоскрипки, кто насмехаясь над мечтателем, кто с более серьезным интересом.
Тобиас тянул время под предлогом, что инструмент не совсем готов.
Как раз в это время через Бремен случилось проезжать наследнику
одного из небольших немецких княжеств. Провидению было угодно устроить
так, что, родившись будущим князем, он был наделен также всеми данными,
необходимыми для великолепной игры на скрипке. Репутация виртуоза
распространилась за ним по всей Европе, почти как слава о воинских
доблестях Фридриха Великого, и, где бы он ни проезжал, в его честь
устраивали концерты, на которых он и сам часто не гнушался выступить.
Городские власти, имея на то все основания, желали сделать приятное
знаменитому исполнителю, а потому поспешили под готовить музыкальный
вечер и не забыли поставить в известность Тобиаса Гварнери, что ему было
бы желательно произвести испытание своего изобретения К тому моменту,
когда это пожелание довели до его сведения, Тобиас как раз улаживал
отношения со своей совестью. Состояние ужаса, испытанное им после
похищения, с течением времени постепенно стиралось из памяти, как это
обычно бывает со всеми человеческими переживаниями. Странные
соображения приходили ему на выручку. «Никогда ведь не знаешь, —
говорил он себе, — с этой небесной канцелярией; то она вам отпускает грехи
in extremis (В последний момент, перед самой кончиной (лат.).) за какоенибудь доброе чувство, то карает за дурную мысль. Никогда не угадаешь, кто
будет осужден, а кто помилован. Моя мать Бригитта вроде бы честно
прожила свою жизнь, на здешний взгляд; но так ли рассудят наверху? И кто
может утверждать, что, задерживая ее душу здесь, я не оттягиваю для нее на
какое-то время вечные муки? Так я еще и неплохой сын, — прибавил он
тонкий софизм, достойный адвоката наших дней, — Некоторые заботливо
сохраняют кости своих близких; я же храню душу матери, не хочу с ней
разлучаться. Не равняется ли эта разница в проявлении сыновних чувств
расстоянию между духом и материей?» Эти мысли, облеченные в самые
красивые слова, на какие он был способен, притупляли угрызения совести.
Накануне того вечера, когда должно было состояться великое
испытание, Тобиаса вдруг охватило волнение по другому поводу:
артистическое беспокойство вытеснило заботу обо всем остальном. Он стал
сомневаться, дал ли опыт тот чистый результат, который ожидался. Удалось
ли в самом деле перелить душу? Даже если предположить, что она на какоето время была задержана, не ускользнула ли она впоследствии путем
незаметного испарения, повинуясь закону небесного притяжения, который
призывал ее обратно?
Представьте себе на минутку, какой произойдет конфуз, если в
присутствии всего города сверхчеловеческое творение окажется простонапросто жалким инструментом, визгливым, как и предыдущие, которых он
создал, великое множество, Опасения эти были вполне оправданными, и,
чтобы не подвергать себя риску смертельного разочарования и преодолев
наконец страх, почти религиозный, мешавший ему до сих пор испытать свое
творение, он бы совершил пробу собственноручно, если бы имел скрипку
при себе. Но, хорошо зная нравы жителей своего города, он еще днем
отослал ее в городское правление, предварительно заключив в дорогой
футляр, ключ от которого оставил себе. Таким образом, жребий был брошей,
отступать оказалось некуда; через четверть часа Тобиас затмит славу
Страдивари и всех остальных великих мастеров или будет безжалостно
выставлен на посмешище. Справедливости ради надо заметить, что к этому,
собственно, сводятся условия сделки, заключаемой каждым кто осмеливается
в этой жизни идти впереди других в своих мыслях или желаниях. Когда все
приглашенные на торжественный вечер были в сборе, Тобиаса Гварнери
ввели в гостиную бургомистра, куда он был допущен по такому случаю. Вид
он имел довольно комический: допотопный наряд его выглядев как то
обветшало, несмотря на все старания привести его в порядок; в движениях
Тобиаса проглядывала неловкость и какая-то праздничная скованность Тем
не менее, когда он уселся в углу, лицо его сделалось мертвеннобледно,
пристальный взгляд с неописуемой тревогой следил за виртуозом, который
должен был заставить впервые зазвучать его творение; и в этот момент он
уже никому не казался смешным: каждый разделял его страх и волнение.
Нелегко найти слова, чтобы описать странное чувство, всколыхнувшее
собравшихся: едва струны задрожали под смычком, плененная душа,
терзаемая жестокими страданиями, начала издавать жалобные стоны.
Некоторые уверяли, что с первых нот почувствовали, будто поднялись над
землей и застыли где-то в пространстве, охваченные бесконечной тоской.
Другие воспринимали звук столь живо и проникновенно, что он, казалось,
прикасался к их обнаженным нервам, которые они в этот момент ощущали
совершенно отчетливо; как будто у них содраны кожа и плоть. Но то, что не
поддается описанию человеческими словами, - невыразимое сочувствие всех
этих душ другой, взывавшей к ним, душе, которую они узнали, будучи
зачарованы и не отдавая себе в этом отчета. Горестные переливы этого
голоса доводили до слез и погружали в без дну безутешной скорби. Ни боль
матери, оплакивающей своего первенца, ни страдания женщины, покинутой
возлюбленным, ни тоска художника, умирающего перед незавершенным
творением, не могли бы сравниться с горькой жалобой этой дочери небес,
предательски задержанной на земле сверх отпущенного ей времени и
умоляющей дать ей вновь уйти в вечный покой. Никто, включая и человека,
водившего смычком по струнам, не мог бы вспомнить ни одной ноты той
мелодии, которую играла скрипка Тобиаса Гварнери; никто не мог бы
сказать, была ли то благородная песнь или необычайно искусно рассказанная
возвышенным поэтом чудесная история всех страданий, всех тревог и всех
горестей жизни, от смутной грусти, о чем-то сожалеющей и чего-то
ожидающей, до самых жестоких и непоправимых разочарований; но также
никто не мог бы сказать, что когда-нибудь, где-нибудь еще на земле слуха
его касались звуки такой переворачивающей душу гармонии.
И вот песнь прекратилась. Когда слушатели пришли в себя после
внушенного ею экстаза и внутреннего созерцания, все взоры обратились к
Тобиасу Гварнери, В этот момент артист в нем настолько возобладал над
человеком, что он остался совершенно глух к тому крику боли, который
вырвался из сердец всех этих людей и должен был бы так глубоко потрясти
его; ведь дуя него прозвучавшее было не просто жалобой, но жестоким
упреком! Но он услыхал лишь звуки волшебной гармонии, превосходящей
все, чего до сих пор удавалось достичь мастерам его искусства. И видя, что
задача всей жизни наконец осуществилась, он, не сдерживая себя, рухнул на
колени, воздел, руки к небу, и слезы хлынули по лицу его, снявшему
несказанной радостью. Только несколько минут спустя он понял, что
немецкий князь трясет его за руку, пытаясь про будить от его счастливого a
parte (Театральный термин, обозначающий реплику в сторону, для себя
(ит.).), и предлагает продать скрипку за тысячу экю,
- Мою скрипку! За тысячу экю? — повторил он, глядя на князя с
усмешкой человека, который не совсем в себе, — Вы хотите сказать, что
назначаете цену зато, чего еще недавно не было на свете, а теперь вот оно,
существует! Вы собираетесь купить творение, мсье! Сколько, позвольте
узнать, заплатили бы вы за солнце, если предположить, что в один
прекрасный день оно станет предметом купли-продажи?
Что означали эти исполненные гордыни слова бедного мастера?
Сыновние ли чувства были в нем оскорблены предлагаемым торгом, или
самолюбие творца восставало против такого пошлого подхода к его
творению? Покупатель понял выпад Гварнери в этом последнем смысле и тут
же выложил всю сумму, но Тобиас повторил, что скрипка не может быть
продана, что слава ее (по-видимому, как и всех современных поэтов) будет
бессмертна и что ему этого достаточно. К несчастью своему, он столкнулся
тут с княжеской волей, которую препятствия не могли так легко сломить.
Вынув из кармана кошелек, в котором было не меньше двенадцати тысяч
ливров банковскими билетами, князь разложил все их на столе, добавил к
ним полный золота кошель, набитый не хуже, чем у комедийных
обольстителей. «Все это за вашу скрипку!» — вскричал дилетант
королевской крови.
При виде таких богатств гордость бедною Тобиаса Гварнери, которому,
может быть, за всю жизнь не приходилось держать в руках круглой суммы
даже в тысячу ливров, его сыновние чувства, его торговые расчеты, —
словом, все, что его сдерживало до этого, разом пало под натиском. Бегло
взглянув на стол, он прикинул, сколько там разбросано билетов, быстро и не
без удовольствия для себя оценил содержимое кошеля и, напустив на себя
вид человека, выдерживающего жестокую внутреннюю борьбу, изрек: «Раз
уж таково ваше желание, я готов на сделку. Более того, я отдаю вам в
придачу — высшая щедрость! — футляр и ключ. Только учтите, что я не
отвечаю за мой товар: если вы будете обращаться с ним недостаточно
бережно и что-нибудь в нем разладится, я не собираюсь заниматься
починкой». Но князь так загорелся желанием иметь скрипку, что мысль о
возможной поломке казалась ему невероятной. Он тут же распорядился
уложить свое приобретение в футляр, столь великодушно ему
пожалованный, и приказал слуге отнести ее в дом, где он остановился: почти
сразу же он украдкой оставил общество и самого бургомистра и отправился к
себе, чтобы насладиться правами владельца. Всю ночь ни один сосед в
округе не сомкнул глаз, столь шумным и продолжительным оказалось
наслаждение.
Что же касается Тобиаса, то часть ночи он беспрестанно повторял себе
то, что провозгласил тогда, в гостиной, что слава его станет бессмертной.
Оставшуюся часть времени он наслаждался мыслью, что стал богат. Все
было тщательно подсчитано: пятнадцать тысяч и несколько сот ливров – он
полагал, что это огромное состояние. Чтобы достовернее убедиться в том, он
перебирал в уме все числа, на которые делилась эта сумма, одну за другой
пересчитывал золотые монеты, а когда потушил лампу и не мог уже их
видеть — с удовольствием перекатывал в ладонях, ощущая под пальцами
чеканку, и наконец ссыпал в кошелек, чтобы взвесить и подержать в руках
все сразу. Так он провел время до трех часов ночи и потом уснул На
следующий день Тобиас проснулся рано, но с ощущением человека, который,
выпивши накануне вина, засыпает, полный приятных мыслей, а наутро
подымается уставшим, с чугунной головой, затуманенным рассудком и
тяжестью на сердце. Одна мысль не давала ему покоя: он не только похитил,
не только держал в плену, но еще и продал душу своей матери. Тот, кто
заплатил за нее, сможет теперь в любую минуту, когда только пожелает,
будить ее и заставлять петь; этот человек сможет перепродать ее комунибудь другому; отправляясь в путешествие, он возьмет ее с собой, и ничто
не помешает сделать из нее, как говорится в первом псалме вечерни,
подножие ног его.
Пока Тобиас отбивался от этих навязчивых мыслей, кто-то вошел в
лавку: это был один из домашних слуг бургомистра, хорошо знакомый
Тобиасу, поскольку некогда этот человек был обручен с Бригиттой и,
вероятно, женился бы на ней, если бы не ушел на войну. Когда, спустя много
лет, он вернулся и застал ее замужем, он тем не менее продолжал по
дружески ее любить, а муж Бригитты, полностью доверяя жене, сам велел
ему приходить, когда захочет; и не раз Тобиас скакал у него на коленях.
Накануне вечером, стоя в передней, он слышал скрипку, в которой-вздыхала
душа Бригитты, и тотчас же узнал ее голос, ибо воспоминания любви не
стираются в душе, как бы ни старело тело. Точно так же горевала Бригитта в
тот незабвенный для него день, в день их прощания. Ощущение, что он
слышал голос своей возлюбленной, не давало ему покоя всю ночь, и утром
он направился прямо к Тобиасу, чтобы выяснить, как такое могло произойти.
Едва старик начал говорить, Тобиас смешался, забормотал что-то
невразумительное, наконец все же взял себя в руки и попытался обернуть
дело в шутку. Однако старого поклонника Бригитты было нелегко одурачить:
он отправился восвояси, качая головой и бормоча себе под нос, что за всем
этим кроется что-то скверное.
Если, будучи уверен, что его вина остается тайною между ним и небом,
Тобиас уже жестоко страдал, то каково ему стало, когда он почувствовал, что
на его преступный след напал посторонний: тут он стал опасаться, как бы эта
кража не перешла в ведение человеческого правосудия. Еще несколько часов
боролся он со своими опасениями и угрызениями совести, но в конце концов,
побежденный ими, схватил полученные накануне деньги и кинулся к
покупателю, чтобы умолять его расторгнуть сделку. Он собирался, как
только скрипка вновь перейдет в его руки, разрушить чары и отпустить душу
на волю. Но если путь зла для людей всегда открыт, то путь обратно совсем
не так легок. Еще до рассвета князь покинул город и в ту минуту, когда
Тобиас колотил в его дверь, был уже далеко. Осознав, что не сможет больше
добровольно нести бремя своей вины, Тобиас без колебаний бегом вернулся
в лавку, запер ее и отправился в путь. Оказавшись за пределами города, он
вскочил в первый же экипаж, который следовал во владения князя. Но лишь
через два дня после прибытия он получил возможность приблизиться к его
светлости, и к тому времени, когда разрешение было дано, он узнал от когото, что скрипка уже перешла в другие руки. Принц не смог играть на ней
больше недели, чувствуя, что нервы его до крайности расшатаны
невыносимым возбуждением. Он пожаловался своему врачу, и тот объявил,
что причиною расстройства является проникновенный звук недавно
приобретенного инструмента. Не прошло и дня, как князь продал скрипку
какому-то итальянскому музыканту, который собирался отправиться в турне
по Европе и давать концерты в Париже: так сбывают с рук только что
купленную лошадь, обнаружив в ней изъян.
Тобиас сразу же вновь пустился в дорогу. Достигнув столицы Франции
и нисколько не интересуясь чудесами цивилизации, которые в другое время
поспешил бы осмотреть с таким воодушевлением, он был поглощен одним
делом — узнать адрес синьора Баллондиии. Адрес он выяснил без особого
труда, поскольку благодаря скрипке синьор Баллондини с первого же
концерта имел колоссальный успех, и во всех газетах только и говорилось,
что о его таланте и о чудесном качестве звука, который он извлекает из
своего инструмента.
Тобиас на секунду готов был разозлиться на итальянского виртуоза,
который заполучил всю славу, тогда как скрипичный мастер мог бы
потребовать себе добрую часть ее; но потом решил, что самолюбие его
должно испить эту чашу во искупление вины, и обещал себе отныне не
жаловаться на то, чего был лишен, почитая за высшее счастье вновь
завладеть своим злополучным творением. Выяснив, где остановился синьор
Баллондини, Тобиас тут же сел в подвернувшийся фиакр, чтобы, не теряя ни
минуты, попасть к нему, и добрался до квартиры скрипача через четверть
часа после того, как тот отбыл в Италию, где собирался продолжить
концерты. Тобиас Гварнери последовал за ним.
Мы бы никогда не кончили повествования, если бы стали перечислять, в
каких краях и в чьих руках побывала злосчастная скрипка. Самые крепкие
нервы не могли ее выдержать больше двух недель; и тем не менее, как только
один обладатель вознамеривался от нее отделаться, тут же находился другой,
готовый ему наследовать, и инструмент никогда не падал в цене. Больше
двух лет несчастный Тобиас гонялся за ним, изъездил Италию, Англию,
попал в Восточную Индию, в Испанию, наконец снова побывал во Франции
и вернулся в Германию.
Испытав неслыханные злоключения. Тобиас приехал в Лейпциг, где
узнал, что теперь скрипкой владеет один богатый книготорговец. На этот раз
он добрался вовремя, и инструмент действительно находился в руках
указанного владельца. Но, пока Тобиас путешествовал, какой бы строгой
экономии ни придерживался он в своих расходах, кошелек его все
истощался, и теперь у него оставалось всего несколько луидоров, между тем
как речь шла о предмете, стоимость которого всегда держалась между
двенадцатью и четырнадцатью тысячами ливров. Тогда он, посоветовавшись
с самим собой и все взвесив, пришел к заключению, что из всех краж, какие
может совершить человек, кража души, без сомнения, отвратительнее всего.
К тому же он убедился, что единственный доступный для него способ
исправить свое преступление — это совершить другое, гораздо более
невинное. На оставшиеся деньги он попытался подкупить слугу и проник
ночью в дом книготорговца, чтобы выкрасть скрипку.
Но столь сильно было проклятие, которое несчастный навлек на свою
голову, что даже самый дурной замысел ему не удавался. Получивший свои
деньги слуга оказался честным плутом: он подсчитал, что намного выгоднее
будет принять плату за воровство и не совершить его, и донес хозяину.
Застигнутый на месте преступления в ту минуту, когда он собирался
похитить инструмент, Тобиас был отправлен в тюрьму; все его несчастья
грозили увенчаться позорным заключением. Or ужаса перед таким будущим
у Тобиаса окончательно развился недуг, который прежде вызывала в нем
неистовая сила долгое время не удовлетворенного желания, а в последние
годы — треволнения беспокойной жизни. Сердечная аневризма свалила его с
ног, и он был помещен в больницу.
Он чувствовал, что умирает. Врачи обращались с: ним бесцеремонно,
поскольку не были никоим образом в нем заинтересованы. От Тобиаса они не
скрывали, что не могут ничего сделать для его выздоровления. Такое
положение могло бы успокоить его надеждой избежать земного правосудия,
но вело прямо в руки правосудия божественного, перед которым, как он
хорошо понимал, ему придется оплатить крупный счет. Тем не менее он не
решался искать утешения и надежды в церковном покаянии, приходя в ужас:
от одной мысли о том чудовищном признании, какое ему пришлось бы
совершить.
Однажды, прекрасным осенним утром, солнечный луч лег прямо на
постель, которой Тобиас уже не покидал, и все вокруг засияло праздничным
торжеством, Свежий ветерок шевелил листву деревьев под окном, в их
зелени весело распевали птицы; воздух был напоен покоем и счастьем.
Каждый готов был поклясться, что в такой чудесный день невозможно
умереть. При виде этой радости, разлитой в природе, дух больного воспарил
к Создателю, сердце его преисполнилось любви и надежды на бесконечное
милосердие. В эту минуту он почувствовал в себе мужество открыть свою
тайну священнику и просить отпущения грехов. По просьбе Тобиаса
больничный священник явился его исповедовать. Исповедь была долгой:
Тобиасу казалось, что легче будет сделать признание, если разбавить его
потоком слов; но к концу исповеди он так ослаб от пережитого волнения, что
священнику следовало бы поторопиться. Однако тот, сознавая высокую
миссию служителя Слова Божня, давно уже взял за правило никогда не
отпускать грехи, не приведя предварительно пространного фрагмента одного
из семи трактатов о смертных грехах, — сочинения, некогда написанного им
и неизменно используемого в проповедях. В данном случае ни один пункт не
мог быть напрямую приложен к проступку кающегося, а посему священнику
пришлось на ходу пристроить друг к другу несколько отрывков из разных
проповедей, что сделало его ораторское выступление запутанным н
продолжительным свыше всякой меры, между тем как больной, которого
силы покидали на глазах, был уже в агонии. В течение нескольких минут он,
казалось, не воспринимал ничего вокруг, и добрый священник уже собирался
кончать свою речь, как вдруг слуха их достигли визгливые звуки скрипки, на
которой где-то вдалеке наигрывали тирольскую песню. Звуки эти, как можно
догадаться, ничуть не встревожили проповедника, и он преспокойно
продолжал завершать выступление, но больной, казалось, был ими пронзен
до глубины души. Он резко приподнялся: волосы его стали дыбом, лицо
исказила нервная судорога; с выражением мучительной тоски он напрягал
слух, потом схватил руку исповедника, с силой сжал ее и проговорил со
слезами в голосе: «Вы слышите? Слышите, это жалуется на меня душа моей
матери». С этими словами он забился в конвульсиях, и через несколько
минут, так и не получив отпущения, расстался с жизнью. По правде говоря,
бедный Тобиас напрасно так разволновался, ибо слышал он попросту игру
одного санитара, который в свободную минуту, как только все раненые были
перевязаны, а все мертвые — зарыты, любил предаваться изящным
искусствам, к чему нередко имеют большую склонность люди его
профессии.
В тог самый миг, когда Тобиас Гварнери испустил дух, книготорговец, у
которого теперь находилась скрипка, услыхал внутри футляра сильный
дрожащий звук, подобный тому, что издает струна при резком щипке.
Открыв футляр, чтобы выяснить, откуда мог исходить звук, он почувствовал
как бы легкое дуновение, коснувшееся его лица, в то же мгновение струны
оказались порваны; струнная подставка, как и тот самый деревянный
стержень, который скрипичные мастера называют также душкой, были
выбиты, и слышно было, как они перекатываются внутри корпуса; других
поломок, впрочем, не замечалось. Для починки нашли скрипичного мастера.
Побывав в его руках, скрипка совершенно потеряла прежнее качество звука,
и в особенности — ту способность вызывать нервное возбуждение, которою
обладала раньше. Однако даже в таком виде она оставалась одной из
замечательнейших скрипок, какие можно приобрести в Европе,
Спустя несколько месяцев, когда известие о смерти Тобиаса Гварнери
дошло до его родного города, старый слуга бургомистра, до сих пор
хранивший молчание, рассказал о своих подозрениях, которым все поверили
не долго думая, поскольку неожиданное исчезновение Тобиаса еще тогда
возбудило исключительный интерес публики к этой истории. Перед лавкой,
запертой вот уже три года, собралась толпа, взломала двери и ворвалась в
помещение. Тут обнаружилось много подозрительных предметов: детали
переливательного устройства, о котором я рассказывал, а кроме того,
несколько книг с иностранными буквами — все это усилило дурную славу, с
которою и без того была связана память о скрипичном мастере, к счастью не
оставившем после себя никаких родственников.
В продолжение двух месяцев в приходе только и успевали служить
мессы, заказанные благочестивыми душами за упокой их сестры. На
следующий день после обыска в лавке на ставнях появились красные кресты,
которые вы видели, но никто не знал, чья это работа. С тех пор
домовладелец, которому принадлежала лавка и который еще до смерти
Тобиаса тщетно пытался сдать ее за ничтожную плату, оставил всякую
надежду извлечь из нее какую бы то ни было выгоду. Как достоверно
известно, он собирается распорядиться, чтобы лавку снесли, и обитатели
квартала его всячески поддерживают, потому что по ночам, говорят, оттуда
частенько слышатся подозрительные звуки. Я-то думаю, что это все глупые
россказни, которым разумные люди нисколько не должны верить, а то можно
поддаться этим предрассудкам, в которые народ так охотно впадает,
Такова, заметим, была мораль истории, рассказанной моему прадеду
судейским чиновником