Заметки для батыгинского семинара
advertisement
В.Г. НИКОЛАЕВ СОЦИОЛОГИЯ И ЕЕ ЕСТЕСТВЕННО-ЯЗЫКОВЫЕ СРЕДЫ* Социологическое знание, если оно не становится «запредельным» для здравого смысла, есть знание чего-то такого, о чем всегда можно судить с точки зрения последнего. Это обстоятельство, преследующее социологию от рождения как досадная неизбежность, делает ее особенно чувствительной к проблеме соотношения ее со здравым смыслом и ее понятий с обыденными понятиями1. Хотя эта проблема затрагивалась в социологии издавна и очень по-разному, не всегда достаточно ясно рефлексируется ее связь с проблемой этноцентризма и релятивизма в социальном познании; для нас здесь будет особенно важна эта связь. Мы подойдем к делу с точки зрения социологии социологии: обыденный язык будет рассмотрен как одна из ключевых сред социологии как познавательного предприятия, и в центре нашего внимания будет находиться сложная связь социологии с этой средой. Постановка проблемы в историко-социологическом контексте Для начала бросим взгляд на несколько классических постановок этой проблемы, раскрывающих разные ее ракурсы. Г. Спенсер в «Изучении социологии» привлек внимание к целому ряду объективных и субъективных ограничений, препятствующих формулировке надежных социологических обобщений, или «законов». Прежде всего, речь шла об искажающем влиянии «автоморфизма», т.е. некритической проекции в социологию понятий и чувств, сложившихся у человека в его ограниченном жизненном опыте. Вторгаясь в познание общества в форме предрассудков — патриотических, сословных, политических, догматических и иных, — эти понятия и чувства, необходимые для существования общества и кажущиеся их носителям естественными, мешают видеть и формулировать действительные социальные связи. Преодоление этих искажающих влияний Спенсер считал делом будущего и связывал с формированием «умственной дисциплины» и систематическим применением метода сравнения [14]. Э. Дюркгейм в «Правилах социологического метода» требовал, чтобы социология систематически избавлялась от «предпонятий» [9, с. 435], считая, что только так она может стать объективной наукой, т.е. собственно наукой, о социальных фактах. М. Вебер отмечал неизбежность того, что идеальные типы, являющиеся понятийными средствами социологического познания, зависят от «интересов эпохи» и меняются вместе с ними. «Трансцендентальная посылка всех наук о культуре, — писал он, — состоит… в том, что мы сами являемся людьми Статья подготовлена при поддержке РГНФ (грант № 09-003-00129а). Исходная версия текста была представлена в качестве доклада на Методологическом семинаре памяти Г.С. Батыгина в ИС РАН (Москва) 25 апреля 2009 г. 1 Так, З. Бауман посвящает половину своего введения в книгу «Мыслить социологически», красноречиво озаглавленного «Зачем нужна социология?», именно этой проблеме — связи социологии со здравым смыслом [1, c. 14-25]. Это лишь один из ярких примеров. * культуры, что мы обладаем способностью и волей, которые позволяют нам сознательно занять определенную позицию по отношению к миру и придать ему смысл. Каким бы этот смысл ни был, он станет основой наших суждений о различных явлениях совместного существования людей… Отсюда следует, что познание культурной действительности — всегда познание с совершенно специфических особых точек зрения» [4, с. 379-380]. Вебер не считал, что это делает невозможным объективное и общезначимое познание социокультурных реалий [4, с. 382]. Последнее достигается на пути рационального построения идеальных типов и методически правильного их использования в процессе исследования. Задача социологического познания состоит в такой «методически корректной научной аргументации», которая «должна быть признана правильной и китайцем», в поиске «истины, которая претендует на то, чтобы… и в восприятии китайца обладать значимостью мысленного упорядочения эмпирической действительности» [4, с. 354-355]. Очевидно, что Вебер не считал эту задачу совершенно невыполнимой. А. Шюц посвятил немало работ прояснению связи между социологией и здравым смыслом, между социально-научными понятиями и обыденными понятиями. Он показал, что социально-научные понятия конструируются на основе обыденных, являясь «конструктами конструктов» [17, с. 9, 34-47; 18, с. 61], что жизненный мир отличается по структуре от миров созерцания как «конечных смысловых областей» [21], что практическая рациональность жизненного мира отлична от рациональности научного познания [17, с. 2934; 19], что жизненный мир всегда выстраивается вокруг Я как центра в соответствии с его системами релевантностей и, следовательно, обыденное знание социального мира неотделимо от этой соотнесенности [17, с. 18-21; 19, с. 76-77; 20, с. 103]. Шюц сформулировал ряд постулатов, призванных, с одной стороны, гарантировать изучение действительного социального мира и, с другой стороны, обеспечить социально-научное познание специфически научной рациональностью [17, с. 34-36, 43-44; 19, с. 90-95; 20, с. 113-114]. В этнометодологии соотношение социологии и обыденного знания социального мира трактуется радикальнее — например, при рассмотрении тематики естественного языка и индексичных выражений [5]. Разница между социологом и обывателем стирается, что выражается в частом употреблении формулы «социолог, в том числе профессиональный» и ее эквивалентов. При этом все разновидности профессиональной социологии рассматриваются как «практические достижения членов», где «член» есть «владение естественным языком» [5, с. 101, 104, 127]. Л. Гумплович и У.Г. Самнер эксплицировали феномен этноцентризма: это специфическая установка мы-группы (не только этнической, но и любой другой), искажающая любые производимые членами этой группы суждения и оценки. Э. Фэрис и Э.Ч. Хьюз, рассматривая социологию как несвободную от этих искажающих влияний, эксплицировали ряд проявлений этноцентризма в мышлении и практике социологов, обычно не замечаемых в силу самой их привычности и кажущейся естественности [23, p. 21-23; 24; 26-30]. Фэрис относил сюда и «ограниченность, обусловленную языком» [23, p. 23]. Ч.Р. Миллс в «Социологическом воображении» [12] утверждал, что в условиях крайней индивидуации человек, замыкаясь в кругу повседневных дел, полностью дезориентируется и не может понять происходящее с ним и вокруг него, а социологическое воображение, дающее ему более широкий и объективный взгляд, выходящий за пределы обыденности, становится уже не просто подспорьем, а необходимым средством его выживания. Этот обзор краток и неполон; он мог бы включить другие фигуры; но его достаточно для того, чтобы, собрав воедино затронутые в нем аспекты, четче сформулировать отправную точку для дальнейшей работы. «Я» и «мы» являются центрами, из которых исходят познавательные усилия. Познавательные усилия, всегда и неизбежно эго- и этно-центричные, отталкиваются от тех определенностей и вопросов, которые складываются и поддерживаются в этих центрах и выстроенных вокруг них партикулярных опытах. Предполагается, что эти определенности можно заменить другими, научными, которым не свойственны ограничения этих центров. Неизменно предполагается сама возможность такой замены; социология (как и другие науки) не может отказаться от этой предпосылки, не пожертвовав при этом своей легитимностью и самим правом на существование в качестве науки и благопристойного профессионального занятия. Необходимым компонентом этой замены является замена обыденных понятий специальными (научными), в идеале имеющими одинаковое и обязательное точное значение для всех «я» и всех «мы» — прошлых, настоящих и будущих, — какими бы они ни были. Граница между социологией и обыденным знанием как феномен В первом приближении соотношения «социология/обыденное знание» и «социологическое понятие/обыденное понятие» выглядят как соотношения типа «или/или». Трудно представить заурядную ситуацию, в которой кто-то настаивал бы на том, что некое понятие или знание — одновременно научное (социологическое) и обыденное. Абсолютное разграничение, которое здесь предполагается, является в некоторых контекстах практически неизбежным и необходимым. Прежде всего, оно сцеплено с самой операцией именования («социология»), предполагающей вычленение и отграничение именуемого, и вписано в социально установившиеся схемы классификации мира. В обыденных представлениях вычленение «социологии» из остального мира поддерживается воображением особой области, заключающей в себе знания и деятельности, закрытые для тех, кто к этой области не принадлежит; предполагается, что принадлежащие к этой области обладают качествами и заслугами, делающими их естественными носителями указанных знаний и исполнителями указанных деятельностей. Этой области приписывается свой набор законных аксессуаров, в том числе специальные понятия; обыденные понятия и представления локализуются вне этой области, а также вне других специальных областей такого же рода. За счет этого отграничения социологи получают свои raison d’etre, место в обществе, профессиональную и личную идентичность, статус, профессиональное достоинство и т.п. Вообще говоря, со стороны обывателей последние могут подвергаться угрозе и ставиться под сомнение, ведь обо всем, что изучают социологи, кто-то в обществе каким-то образом что-то знает2; однако эти опасности имеют, как правило, локальный характер и затрагивают скорее конкретных лиц, чем само обсуждаемое здесь разграничение. Между тем социологи, исторически чувствительные к этим угрозам (причем особенно там, где маховики воспроизводства их профессии и профессиональных карьер запущены сравнительно недавно и недостаточно хорошо раскрутились), склонны создавать для непрофессиональной публики и, что немаловажно, друг для друга гораздо более героические образы своей науки (профессии), нежели те, которые они были бы готовы лично принять в качестве практического жизненного руководства3. Эту функцию выполняют, например, эпистемологические идеологии, наделяющие понятийный аппарат («язык») социологии определенными качествами и вводящие критерии его отграничения от обыденного языка; в них эти понятия поддаются четкому определению, логически связаны друг с другом, консистентно используются, наделяются свойствами операционализируемости, измеримости, большей строгости и точности и т.п. Героическими качествами могут наделяться не только терминологические элементы социологии, но в такой же мере методы (например, опрос или фокус-группа), математическое оснащение, визуальные презентации (графики), персонажи (классики) и т.д. Для дополнительного усиления может использоваться стратегия преподнесения социологии как не просто способной к воплощению идеальных свойств, но как уже реально и конкретно их воплощающей. Негативным ее эквивалентом служит стратегия периодической дисквалификации тех или иных социологических продуктов (например, диссертаций) как не отвечающих этим высоким критериям. Таким образом, совместными усилиями социологов и обывательской публики создается и поддерживается феномен социологии как особого мира, существенно отличного от обывательского, или, что то же самое, феномен особой логики, которой подчинены существование человека и его действия в этом мире. Этот феномен задается абсолютной границей, и это — не граница между конкретными людьми («социологами» и всеми прочими). Где и как пролегает эта граница, мы далее проясним. Но прежде приведем несколько принципиальных соображений. Указанный феномен должен рассматриваться как сконструированный/конструируемый. Его конструирование не сводится к взаимодействию идей и мнений. Надо принять во внимание всю социальную машинерию, которая его поддерживает, и эта машинерия относится к тому, что обычно именуется разделением труда. Общие формы таких машинерий одинаковы, какие бы профессиональные сообщества ни выделялись ими из фонового социального мира. В нашем случае эта машинерия маркирует какие-то времена, места, людей, события, учреждения, тексты, высказывания В материалах дискуссионных фокус-групп, проведенных сотрудниками ФОМ в Москве, Санкт-Петербурге и Воронеже в 2008 г., можно найти немало высказываний участников о социологии, содержащих в себе такие угрозы и сомнения [16] 3 Как отмечает Э.Ч. Хьюз, во всех родах занятий практикуются «коллективные притязания на то, чтобы придать своей работе и, следовательно, самим себе ценность в глазах друг друга и в глазах посторонних» [15, с. 142]. 2 и т.п. как специфически «социологические», относящиеся к «социологии». К разделению труда нельзя подходить абстрактно, как к простому рассечению общества на поддающиеся энумерации гомогенные «профессии»; адекватное видение этого сложного механизма требует внимания к конкретным деталям и ситуациям его проявления. Практическая неотрывность социологии от обыденного знания Первым шагом в адекватном и реалистическом толковании отношений между социологическим знанием и обыденным знанием, социологическими понятиями и обыденными понятиями является проблематизация указанного выше феномена, т.е. практической осуществимости проведения между ними разграничения по принципу «или/или». Эту проблематизацию мы можем в избытке найти в классической литературе, в том числе очень давней. Г. Спенсер, безусловно веривший в возможность создания объективной социологии, все же отмечал: «Ни в каком другом случае наблюдателю не приходится делать исследования свойств такого агрегата, к которому он сам принадлежит… Говоря вообще, жизнь гражданина возможна только при правильном исполнении тех функций, которые выпали на его долю, и он не может совершенно избавиться от понятий и чувств, которые внушает ему его жизненная связь с обществом» [14, c. 42; курсив. — В.Н.]. М. Вебер, крайне негативно относясь к «употреблению заимствованных из повседневного языка коллективных понятий» [4, с. 408-412], считал все же неизбежными укорененность социологического языка в «ценностных идеях культуры» и вытекающую отсюда его историческую изменчивость. Он писал о «полной бессмысленности идеи… будто целью, пусть даже отдаленной, наук о культуре должно быть создание замкнутой системы понятий, в которой действительность можно будет представить в некоем окончательном членении и из которой она затем опять может быть дедуцирована» [4, с. 383]. Э. Дюркгейм, веривший в возможность замены предпонятий научными понятиями, превращения социологии в «автономную науку» и обретения ею «эзотерического характера, приличествующего всякой науке» [9, с. 526, 527], все же относил достижение этой цели к далекому будущему. Требуя, чтобы социолог «категорически отказался от употребления таких понятий, которые образовались вне науки, для потребностей, не имеющих ничего общего с наукой», «освободился от этих ложных очевидностей, которые тяготеют над умом толпы», «поколебал раз и навсегда иго эмпирических категорий, которое привычка часто делает тираническим» [9, с. 435-436], он сетовал, что это правило «почти не соблюдается в социологии. Именно потому, что в ней говорится о таких вещах, о которых мы говорим постоянно… социологу кажется чаще всего бесполезным предварительно и точно определять их. Мы так привыкли пользоваться этими словами, беспрестанно употребляемыми нами в разговоре, что нам кажется бесполезным определять тот смысл, в котором мы их употребляем. Ссылаются на общепринятое понятие… Отсюда возникает неисправимая путаница» [9, с. 440]. Или еще: «На практике всегда отправляются от обыденного понятия и обыденного слова» [там же; курсив. — В.Н.]. В каком-то смысле такое практическое положение дел выглядит даже неизбежным: «Точка отправления науки или умозрительного знания не может… быть иной, чем точка оправления обыденного или практического знания» [9, с. 445]. У Э. Гуссерля мы находим ценный для социологии анализ запутанных связей между мирами естественной и теоретической установок. Он показал, что даже в таких впечатляюще сложных системах теоретического знания, как математизированное естествознание и психология, обнаруживаются скрытые наивные (иррациональные) предпосылки, коренящиеся в самоочевидностях культур и эпох, в которые были погружены их творцы [6-8]. Для нас значимы здесь замечания Гуссерля, что «человек, живущий в этом мире [жизненном мире], в том числе и человек, исследующий природу, может ставить все свои теоретические и практические вопросы, только находясь внутри этого мира» [6, с. 87], что «отдельные люди, переменившие установку [с естественной на теоретическую], и дальше сохраняют как члены универсальной жизненной общности (своей нации) свои естественные интересы, каждый — свой индивидуальный; они не могут их просто утратить, т.е. перестать быть самими собой, теми, кем они являются от рождения» [7, с. 112]. А. Шюц показал связь социологии с жизненным миром в двух важных для нас смыслах. С одной стороны, социология как наука должна сохранять связь с этим миром, и вводимые Шюцем постулаты (особенно субъективной интерпретации и адекватности) дают «гарантии того, что социальные науки и в самом деле будут заниматься реальным социальным миром, то есть единственным и единым жизненным миром, общим для всех нас, а не отчужденным миром фантазии» [20, с. 114]. Сохранение связи с жизненным миром является в этом плане необходимым условием научности социологии, вытекающим из самой природы ее предмета. С другой стороны, конструкции здравого смысла прорываются в работу ученого помимо воли. Шюц пишет, что «несмотря на нашу научную деятельность, все мы остаемся в нашей повседневной жизни людьми среди других людей», а «поскольку научная деятельность социально фундирована, она представляет собой одну из эманаций нашей человеческой природы и определенно принадлежит к нашей повседневной жизни… Научная деятельность как социальный феномен – одно дело; специфическая установка, принимаемая ученым по отношению к изучаемой проблеме, — совсем другое» [19, с. 75]. Эти две вещи, так легко различаемые аналитически, крайне трудно разграничить практически в силу их обычной внешней неотличимости. Р.Э. Парк стремился связать научное (аналитическое) и обыденное (синтетическое) знание общества, познание вещей (являющееся задачей науки) и познание событий (обыденное знание действительного социального мира), аналитические и синтетические языки описания общества. Эту связь он считал единственной гарантией от превращения социологии в бесплодную «схоластику» [13; 31]. Г. Блумер, бескомпромиссный борец с неправильным использованием понятий в социальных науках, уже в ранней работе, проясняющей связь понятийного процесса с социальным действием (взаимодействием) и возникающими в нем проблемами, описал эту связь так, что граница между обыденными и научными понятиями оказалась во многом стертой [22]. В его поздней концепции «сенсибилизирующих понятий» [2; 3] научные понятия по способу использования очень схожи с обыденными, хотя и вписаны в деятельность, характеризующуюся иными «проблемами». Э.Ч. Хьюз отмечал, что «связь социально-научных понятий с народной речью остается тесной, невзирая на все наши попытки их разделить. Разница же состоит в том, что если в народной речи ценностная нагрузка естественна и уместна… то в научном дискурсе ценностно нагруженные понятия становятся шорами» [15, с. 140]. Г. Гарфинкель и Х. Сакс радикально установили статус социологии как этнознания. Для этнометодологии «практики социологического изыскания и теоретизирования, темы для этих практик, открытия, получаемые с помощью этих практик, обстоятельства применения этих практик, пригодность этих практик как методологии исследования и все остальное — это целиком и полностью методы социологического исследования и теоретизирования членов», причем «неизбежно и непоправимо» [5, с. 101]. С этой точки зрения, социология в принципе не может выбраться из пут естественного языка. Этот обзор разных проблематизаций феномена социологии, свободной от проникновений обыденного, во многом иллюстративен. Но он, по крайней мере, делает нас готовыми к принятию следующего утверждения: к каким бы уверенностям нас ни подталкивал феномен социологии как абсолютно отграниченного от обыденных представлений знания, какие бы героические идеалы ни поддерживали видимость практической реализуемости подобного положения дел «там и тогда», здесь и сейчас (если мы отказываемся принять этот феномен как неоспоримую данность) такое положение дел практически не реализуется. Соотношение «социология/обыденное знание», также как и соотношение «социологические/обыденные понятия», нельзя реалистически рассматривать в терминах «или/или». Социология в реальном ее бытовании отграничена от мира и знания обывателя не так хорошо, как нам, возможно, хотелось бы. Проясним смысл этого тезиса. 1. Достижение социологией полной автономии было бы равнозначно созданию знания, не имеющего никакой связи с действительным социальным миром действительных людей, отрезанного от контакта с этим миром, – а это противоречит задачам науки. 2. Такое полное отрезание контакта с обыденным миром практически неосуществимо: нельзя помыслить, чтобы человек стал всецело социологом и перестал быть членом социального мира, включенным в этот мир отнюдь не в качестве социолога, даже во время выполнения социологической работы. 3. Поскольку членство есть владение естественным языком, социолог несвободен от этого языка как самого способа социального существования и не может от него избавиться. А значит, в любое социологическое понятийное образование, любую социологическую формулировку вторгается в качестве конститутивного элемента естественный язык, носителем которого является социолог как человек, жизнь и опыт которого темпорально, пространственно и социокультурно ограничены. 4. Любой социологический опыт привязан к ограниченной позиции социолога в мире и к конкретным социальным вплетениям социолога, выстраивающимся биографически вокруг этой неисправимо ограниченной позиции. Социологическое знание оказывается неисправимо зависимым от членства его создателя, эгоцентрически и этноцентрически ограниченным. Без стремления и реальных попыток выйти за рамки этой ограниченности социологическое знание оказывается тождественным обыденному — пусть и переведенным в другие языковые формы — и теряет raison d’etre. Итак, связь социологических понятий с обыденными сложнее, чем это предполагается ее трактовкой в духе «или/или». Образ социологической науки как чего-то такого, что может быть теми или иными путями полностью отграничено от обыденного знания социального мира, слишком героический и непригоден для реалистического ее описания. Он скорее нормативный: он указывает на состояние, к которому социологии нужно стремиться, чтобы законно существовать в своем особом качестве, а не на реально достигаемое и достижимое состояние. Этот образ, поддерживая действенное стремление к трансцендированию за рамки повседневного знания, здравого смысла, само собой разумеющегося, обеспечивает существование социологии как особого знания, расходящегося с обыденным и даже, возможно, его превосходящего. Отсюда вытекает ряд важных следствий для правильного толкования границы между «научным» и «обыденным» в социологии. Она проходит не между людьми, временами, местами, событиями, высказываниями, текстами, понятиями, учреждениями и т.д., публично и легитимно промаркированными в качестве «социологических» и не промаркированными в качестве таковых, а внутри реальных людей, времен, мест, событий, высказываний, текстов, понятий, учреждений и т.п., промаркированных как «социологические». Вторжение естественного языка (вместе с релятивизмом и этноцентризмом) в эмпирически находимую социологию происходит не извне, а изнутри самих социологов как членов, мастерски владеющих этим языком (разумеется, эти естественные языки варьируют вместе с конкретными членствами). Профессиональные и обывательские социологические культуры Границу, отделяющую социологию от мира обывателей, поддерживает, помимо прочего, социально упорядоченное ограничение доступа к позициям, из которых человек может легитимно преподносить свои высказывания как научные, т.е. привилегированные по сравнению с обыденными суждениями, и резонно рассчитывать как минимум на фасадное принятие их другими как таковых. Это упорядочение — часть машинерии разделения труда, вносящая важный вклад в конструирование нашего исходного феномена, но вместе с тем и предельно наглядно демонстрирующая его проблематичность, причем с другой стороны, нежели ранее затронутая. Граница между обывательским миром и социологией принимает в этом контексте, например, такую форму, как система социологического образования, представляющая собой весьма протяженную «пограничную зону», в которой осуществляется регулируемый переход из первого мира во второй. Это также и место, в котором научное и обыденное фронтально сталкиваются, образуя нераздельную смесь. Это зона, где социологи не могут безудержно практиковать «эзотерический характер, приличествующий всякой науке» (Дюркгейм), а еще-не-социологи не могут упрямо цепляться за уже имеющиеся у них обыденные знания об обществе без риска для своих карьер. Через эти перегонные кубы мир социологических кадров регулярно пополняется новыми бывшими обывателями, постепенно все более легитимирующимися в качестве уже-не-обывателей (в частности, через систему иерархизированных должностей, званий, степеней и стажей). Гибридизация социологических и обыденных знаний об обществе не ограничивается зоной образования. Она очевидна в бесчисленных формах и видах коммуникации между социологами и обывателями, в том числе таких, в которых обыватели участвуют не в обобщенном качестве обывателей как таковых, а в таких значимых ситуационных определениях, как «респондент», «заказчик», «журналист», «политик», «начальник», «случайный попутчик», «представитель другой научной дисциплины», «некомпетентный коллега» и т.д. Контекст этих коммуникаций, тематически сфокусированных на тех или иных социальных феноменах и предполагающих оглашение социологом их социологического видения, часто не допускает акцентирования, а порой даже и оглашения социологом его профессиональной принадлежности, поскольку оно, эксплицируя иерархизирующее различие, может нетактично разрушать ситуационно значимую презумпцию равенства участников разговора (случай беседы в купе со случайным попутчиком) или приводить к нежелательному ответному акцентированию еще более сильного иерархизирующего различия со стороны обывателя (случай разговора социолога с высокопоставленным должностным лицом или с некоторыми типами заказчиков). Как социолог не может по своей воле перестать быть обывателем (членом), так и обыватель, ставший социологом, не может по своей воле перестать быть социологом (членом); членство в социологии так же неустранимо, как и другие членства. Феномен границы между обыденным и социологическим знанием общества как элемент коллективных представлений остается при этом незатронутым; он витает над всеми этими разговорными ситуациями и присутствует в них, пусть латентно и потенциально, как могущий быть актуализированным. В этих зонах контакта гибридизация научного и обыденного видна лучше, чем внутри профессиональной социологической деятельности, и надо сказать, что социолог не может полностью избавиться от этих контактов и их влияния, не перестав быть членом, т.е. участником своего жизненного мира. Привлечение внимания к различным контекстам взаимодействия социологов с обывателями и разным качествам, в которых последние в них вовлекаются, позволяет нам избавиться от ошибки рассмотрения естественного языка как гомогенного и недифференцированного целого и указать, хотя бы в первом приближении, на множественность проникающих в социологическое знание естественно-языковых элементов и инкорпорированных в них обывательских точек зрения, свойственных разным этноцентрическим «мы». Для обозначения того, что находится по разные стороны обсуждаемой границы в контексте повседневных взаимодействий, можно воспользоваться понятиями профессиональной и обывательской социологических культур4. Связь между профессиональной и обывательской социологическими культурами нельзя рассматривать как одностороннюю. Первая через разные каналы коммуникации, пусть фрагментарно, искаженно и в ограниченной степени, может проникать и проникает во вторую, тем или иным образом ее модифицируя. Эту модификацию невозможно описать как просвещение или рационализацию. Будучи по большей части непреднамеренным последствием профессиональных воздействий социологов и их репрезентаторов, она может сильно отличаться от желаемой и планируемой. Усвоение профессиональной социологической культуры обывателями (в том числе студентами) отнюдь не является заменой элементов обывательской социологической культуры ее элементами. Оно предполагает реинтерпретацию, синкретизацию, смещения смыслов и т.п.5 Обыденное знание социального мира, впитывая элементы профессионального знания, перестраивает их в соответствии со своими структурами — всегда так, чтобы эти элементы, по крайней мере, не мешали решению повседневных практических проблем (у студентов-социологов в их число входит регулярная демонстрация преподавателям признаков усвоения профессиональной культуры). Исторические трансформации обывательской социологической культуры изменяют одну из важных сред, в которой существует профессиональная социология, и служат источником давлений, подталкивающих социологов к обновлению их профессиональной культуры (как условию ее выживания в меняющихся обстоятельствах6). Таким образом, обывательская и профессиональная социологические культуры находятся в интерактивных отношениях. Степень влияния первой на вторую выше, чем обратное влияние второй на первую, хотя ситуационно Мы вводим эти понятия по аналогии с понятиями профессиональной и обывательской медицинской культуры, введенными Э.Ч. Хьюзом [25] в качестве центральных элементов в программу изучения медицинской профессии и медицинского образования. Между тем понятие «социологической культуры» можно встретить и у Дюркгейма [9, c. 526]. 5 См. материалы исследования ФОМ о восприятии россиянами социологии как науки и профессии, а также их анализ в статьях И.А. Шмерлиной [16] и Л.А. Козловой [11]. Сама социология порой предстает в глазах обывателя искаженной до неузнаваемости, не говоря уже о конкретных социологических знаниях. Среди высказываний участников фокусгрупп можно встретить такие: «Вот принцип: захлопал один — захлопали все, я думаю, что это социология, ее открытие»; социологи «за всех переживают, помогают людям»; «миллион-то опрашивают по России, как бы не больше» [16, с. 9, 18, 20]. Л.А. Козлова отмечает, что «не менее трети наших граждан не имеют представления о том, что такое социология и чем занимается социолог. Под социологией опрошенные нередко понимают социальную работу, общественно-полезную деятельность, а в лучшем случае — только опросы общественного мнения… Здесь нельзя обвинить гражданина в некомпетентности. Просто он сталкивается с социологом лично и через СМИ только тогда, когда тот выступает в роли исследователя общественного мнения. Другие роли социолога закрыты от членов общества, потому что они видят только ту сторону социологии, которой она к ним повернута» [11, с. 71]. 6 Таков один из двигателей лихорадочной смены «подходов» и «парадигм» в социологии. 4 баланс взаимных влияний может быть весьма изменчивым. Поскольку при сохранении границы между социологией и обыденным знанием разделяемые этой границей содержания исторически меняются, конкретные исследования влияния обыденных языков на социологию должны брать то и другое в их исторической конкретности и изменчивости. Это значит, в частности, что мы должны принимать во внимание текущие естественные языки чиновников, писателей, публицистов, журналистов, философов, экономистов, студентов, правозащитников и т.д. — всех носителей обывательской социологической культуры, чьи дискурсы сталкиваются с социологическими, всех тех, на кого социологам приходится реагировать, чтобы, с одной стороны, сохранить свое научное и профессиональное реноме и, с другой стороны, не потерять свою социальную актуальность и востребованность на рынке знаний и мнений. Дифференциации профессиональных социологических культур О гомогенности профессиональной социологической культуры можно говорить лишь в контексте ее противопоставления культуре обывательской. Вне этого контекста профессиональная социологическая культура во многих отношениях гетерогенна: (1) внутри социологического сообщества существует множество групп с разным пониманием социологии, ее задач, методов, предпосылок, понятий, способа сосуществования с окружающим обществом и т.д.; (2) в социологии имеется свое разделение труда, дифференцирующее разные сегменты социологического сообщества, тематически разнородные и практикующие разные социологические деятельности, и в каждом сегменте складывается профессиональная субкультура, отличная от субкультур других сегментов; (3) есть более или менее отграниченные друг от друга национальные социологические сети (французская, британская, российская и т.д.), каждая из которых обладает своеобразной профессиональной культурой7; (4) есть институционально (учрежденчески) разграниченные сегменты социологического сообщества (например, локализованные в ИС РАН, ИСПИ РАН, ГУ ВШЭ, МГУ, СГТУ, Европейском университете в Санкт-Петербурге, Анализ своеобразия национальных традиций, или «национальных школ», в социологии можно найти у А.Г. Здравомыслова [10, с. 8-211]. Для их вычленения используются такие понятия, как «национальные социологические сообщества», «социологические культуры разных стран», «национальные школы социологического мышления». Важное значение имеет проводимое А.Г. Здравомысловым различие между «социальным мышлением» как свойством конкретных национальных культур и профессиональным «социологическим мышлением», складывающимся на его основе и в его контексте. Языковые формы первого и второго зависимы от лексических и семантических ресурсов конкретного национального языка; видимость свободной переводимости терминов из одного языка в другой важна для установления наднациональных связей между социологами разных стран и коммуникации между ними, но при этом нельзя забывать, что термины, циркулирующие внутри того или иного национально-языкового социологического сообщества, имеют скрытые коннотации, делающие их рабочими элементами повседневной обыденной и профессиональной речи, и при переводе они, теряя эти коннотации, обрастают новыми, не тождественными первым. 7 Левада-Центре, ФОМ, КазГУ8), внутри которых складываются свои особые, иногда очень непохожие друг на друга профессиональные культуры. Это не полный список дифференциаций; есть и другие. Важно здесь то, что эти подразделения являются вместилищами разных профессиональных культур и разных (более или менее ограниченных) профессиональных «мы», идентифицирующих «социологию» со своими представлениями о ней, в силу чего и граница между обыденным и научным может видеться изнутри этих подразделений по-разному и пролегать совершенно не там, где ее могло бы провести видение социологического сообщества как гомогенного; чужаки и конкуренты могут выставляться за пределы «науки». Эти «мы» — еще один важный источник этноцентризмов в социологии. Дифференцированное и многомерно неоднородное социологическое сообщество может удерживать минимум корпоративной солидарности в противовес обывательской публике, особенно когда речь идет об охране его отграничения от нее, но внутри него прочерчивается множество других границ между социологией и наивностью. Поскольку любые социологические исследования связи между обыденными и социологическими понятиями могут проводиться только изнутри каких-то социологических «мы», они неизбежно будут обременены относительностью и неуниверсальностью, изнутри этих «мы», как правило, не замечаемой. Без принадлежности к таким «мы» социолог вообще не сможет провести границу между научным и обыденным и идентифицировать какие-то понятия как «научные», в противовес обыденным. Иначе говоря, в каждом конкретном случае эти границы и идентификации — практические достижения членов. Рассмотрим последнее утверждение несколько подробнее. Профессиональные естественные языки социологов Принятие посылки, что обыденные понятия находятся всецело вне сферы профессионального социологического дискурса, порождает не вполне верное представление, что профессиональная социологическая деятельность всецело внеобыденна. Это, конечно, не так. Любая деятельность социологов становится значимым социальным фактом лишь тогда, когда она встроена в жизненный мир, протяженна и устойчива во времени, когда она становится постоянно действующим предприятием, т.е. институционализируется. Это означает, что она приобретает более или менее рутинный характер. При этом все вовлеченные в нее элементы — в том числе и специальные понятия — приобретают для ее исполнителей более или менее обыденный характер, т.е. не требуют уточнений и ясного проговаривания. Они становятся фоновыми понятиями и употребляются таким же способом, как и понятия, относящиеся к непрофессиональной социологической культуре. Причем прежде всего это относится к конститутивным для профессиональной культуры понятиям. Эта черта свойственна социологическим предприятиям разных масштабов. Названия учреждений здесь указывают на базовые локализации и идентификационные привязки этих сегментов; разумеется, эти сегменты не территориальны; кроме того, одно учреждение может быть локусом не одного, а нескольких сегментов. 8 Таково большинство понятий, исторически ставших опознавательными знаками социологии: «социальная структура», «институты», «социализация», «культура», «ценности», «социальные роли», «стратификация» и т.д. и т.п. В каждом особом подходе есть набор таких «естественных» для него понятий: в структурном функционализме, социоанализе П. Бурдье, этнометодологии, интеракционизме и т.д. В специализированных секторах социологического сообщества, обособляемых машинерией разделения социологического труда, социологических кругах тусовочного и сектантского типа, более или менее замкнутых социологических учреждениях и т.д. складываются свои наборы рутинизированных и само собой разумеющихся специальных понятий. Никто не может избежать натурализации повседневной профессиональной речи. Мастерство в употреблении таких понятий служит как инструментом обеспечения законного права на членство в социологии, так и инструментом опознания того, кто их употребляет, как члена социологии. Эта функция идентификации может становиться первичной. Когда понятия употребляются кем-то в устной или письменной речи, говорящий и его реципиенты могут вкладывать в них разные смыслы, но в естественный язык профессионалов, поскольку он и впрямь естественный, встроены механизмы, препятствующие действиям, которые могли бы обнаружить эти расходящиеся интерпретации, и даже в известном смысле парализующие такие действия. Когда докладчик на социологическом конгрессе произносит слова «социальная структура», «средний класс», «социально-экономическое развитие» и т.п., обращенный к нему вопрос, что он имеет в виду, обладал бы такой же бестактностью, как и функционально эквивалентные ему вопросы, задававшиеся незадачливым жертвам гарфинкелевских экспериментов. (Хотя иногда произнесения в ответ некоторой мантры бывает достаточно, чтобы оратор и автор вопроса смогли великодушно опознать друг друга как «коллег» — в противовес обывателям9, в том числе профессиональным, для которых эта мантра не несет значимого смысла и не является опознавательным знаком общей принадлежности.) Итак, специальные социологические языки тяготеют к натурализации. Предельным случаем натурализации будут профессиональные сообщества, утратившие в своей деятельности познавательную ориентацию; этот случай будет демонстрировать полное превращение научного языка в обыденный и утрату им тех (пусть и не вполне героических) свойств, которые позволяют получать и формулировать знание, выходящее за пределы простого здравого смысла. Профессиональные естественные языки социологов — одна из редко замечаемых обыденно-языковых сред, в которых существует социология как коллективное познавательное предприятие. В этом контексте показательна стандартная практика, в соответствии с которой официально выдвигается требование строгого определения понятий По наблюдению Э.Ч. Хьюза, членам всех занятий, претендующих на престиж, присуще «незаурядное умение» оставлять внутренние структуры своего профессионального мира «недоступными для мышления и обсуждения других людей», и отчасти «это делается за счет использования при обсуждении их работы ценностно нагруженных слов и настаивания именно на этих словах» [15, с. 140]. 9 и их употребления в строго оговоренном смысле, но в действительных социологических текстах эти понятия не определяются в соответствии с этими идеальными требованиями, а используются в соответствии с обычной логикой естественного языка. Иначе говоря, практика употребления понятий опирается на более работоспособные естественно-языковые механизмы, а не на идеальные эпистемологические принципы, обеспечивающие легитимацию производимой таким образом продукции как научной. Речь не идет о том, что социологическая продукция — плод бессовестных махинаций. Так, Г. Блумер обнаружил обсуждаемую здесь практику в «Польском крестьянине» Томаса и Знанецкого; между тем научные достоинства этого труда вне подозрений, в том числе для Блумера, который, вместо того чтобы развенчать эту практику, осмыслил ее и предложил в конце концов концепцию «сенсибилизирующих понятий» [3]. Парадоксальность этой практики, не сразу заметная для взгляда циника, состоит в том, что нередко реальная научная работа обнаруживается в тексте в самых обыденных обличьях, а наиболее «научно» респектабельные его элементы, призванные промаркировать его как научный, привносятся в него давлением обыденности как требуемые естественно-языковые формулы, функционально эквивалентные заклинаниям (мантрам)10. Текст, состоящий из одних таких заклинаний, будет предельно естественно-языковым текстом, и к тому же предельно этноцентрическим, поскольку маркеры легитимной научности привязаны к ограниченным времени и месту. В социологии такие тексты не редкость. Разумеется, практика, о которой шла речь, тоже является неисчерпаемым источником симулякров. Заключение Мы увидели, что любая социологическая работа содержит подвижный сплав профессиональной и обывательской культуры, научных и обыденных языковых элементов, общезначимого и этноцентрически ограниченного. Это не трагедия, а нормальное состояние нашей науки. Отсюда нельзя вывести никаких этических императивов, но можно извлечь трезвое видение условий нашей познавательной деятельности и того, на что мы можем рассчитывать. Хотя релятивизм социологического знания нельзя устранить полностью, он может частично преодолеваться с помощью методической рефлексивности и ориентации на идеалы, заключенные в эпистемологических идеологиях; без этих преодолений социология вырождается как познавательное предприятие. Дюркгейм писал: «Эти обыденные понятия встречаются не только в основе науки; на них наталкиваешься ежеминутно во всех ее построениях… Их употребляют без запинки и с уверенностью, как будто они соответствуют вещам, хорошо известным и определенным, тогда как они порождают в нас лишь расплывчатые понятия, неясную смесь смутных впечатлений, В российских образовательных учреждениях, готовящих социологов, принято требовать от студентов, чтобы они в курсовых и дипломных работах, основанных на эмпирических исследованиях, предпосылали изложению и анализу полученных данных «теоретическую часть». Эти «теоретические части» почти неизменно представляют собой заклинательные естественно-языковые тексты. 10 предрассудков и страстей» [9, с. 428]. Дефицит саморефлексии замораживает социологию в этом состоянии. Внимание к естественно-языковым и прочим, реализующимся через них, влияниям не может избавить социологию от этих влияний, но помогает ей не закостенеть в этом состоянии. Как мы увидели, влияния естественного языка и обыденных понятий локализуются порой совсем не там, где они мерещатся обыденному взгляду на вещи. Некоторые из локализаций этих влияний мы показали; есть и другие. Эмпирическая социология социологии должна фокусировать взгляд не на абстрактном разграничении социологии и обыденного знания, а на этих точках, в которых естественно-языковые влияния конкретно реализуются. ЛИТЕРАТУРА 1. Бауман З. Мыслить социологически. М.: Аспект-пресс, 1996. 2. Блумер Г. Проблема понятия в социальной психологии // Социальные и гуманитарные науки. Сер. 11. Социология. 2009. № 1. С. 169-182. 3. Блумер Г. Что не так с социальной теорией? // Социальные и гуманитарные науки. Сер. 11. Социология. 2009. № 2. С. 171-186. 4. Вебер М. «Объективность» социально-научного и социально-политического познания // Вебер М. Избранное. М.: Прогресс, 1990. С. 345-415. 5. Гарфинкель Г., Сакс Х. О формальных структурах практических действий // Социальные и гуманитарные науки. Сер. 11. Социология. 2003. № 2. С. 94-136. 6. Гуссерль Э. Кризис европейских наук и трансцендентальная феноменология // Гуссерль Э. Философия как строгая наука. Новочеркасск: Агентство САГУНА, 1994. С. 49-100. 7. Гуссерль Э. Кризис европейского человечества и философия // Гуссерль Э. Философия как строгая наука. Новочеркасск: Агентство САГУНА, 1994. С. 101-126. 8. Гуссерль Э. Философия как строгая наука // Гуссерль Э. Философия как строгая наука. Новочеркасск: Агентство САГУНА, 1994. С. 127-174. 9. Дюркгейм Э. Метод социологии // Дюркгейм Э. О разделении общественного труда. Метод социологии. М.: Наука, 1991. 10. Здравомыслов А.Г. Социология: теория, история, практика. М.: Наука, 2008. 11. Козлова Л. Общественное мнение о социологии – «взгляд со стороны» // Социальная реальность. 2008. № 8-10. С. 69-73. 12. Миллс Ч.Р. Социологическое воображение. М.: Издательский дом «Стратегия», 1998. 13. Парк Р.Э. Новость как форма знания // Социальные и гуманитарные науки за рубежом. Сер. 11. Социология. 2002. № 1. С. 96-115. 14. Спенсер Г. Изучение социологии. Воспитание умственное, нравственное и физическое. СПб.: «Издатель», 1899. 15. Хьюз Э.Ч. Работа и человеческое «Я» // Социальные и гуманитарные науки. Сер. 11. Социология. 2003. № 4. С. 138-151. 16. Шмерлина И. Профессия – социолог: «ходит, пишет, изучает…» // Социальная реальность. 2008. № 8-10. С. 5-25. 17. Шюц А. Обыденная и научная интерпретация человеческого действия // Шюц А. Избранное: Мир, светящийся смыслом. М.: РОССПЭН, 2004. С. 7-50. 18. Шюц А. Формирование понятия и теории в социальных науках // Шюц А. Избранное: Мир, светящийся смыслом. М.: РОССПЭН, 2004. С. 51-68. 19. Шюц А. Проблема рациональности в социальном мире // Шюц А. Избранное: Мир, светящийся смыслом. М.: РОССПЭН, 2004. С. 69-96. 20. Шюц А. Социальный мир и теория социального действия // Шюц А. Избранное: Мир, светящийся смыслом. М.: РОССПЭН, 2004. С. 97-115. 21. Шюц А. О множественных реальностях // Шюц А. Избранное: Мир, светящийся смыслом. М.: РОССПЭН, 2004. С. 401-455. 22. Blumer H. Science without Concepts // American Journal of Sociology. 1931. Vol. 36. No 4. P. 515-533. 23. Faris E. The Nature of Human Nature // Publications of the American Sociological Society. Vol. XX. Chicago: University of Chicago Press, 1925. P. 15-29. 24. Hughes E.C. What Other? // Hughes E.C. The Sociological Eye. Chicago; N.Y.: Aldine– Atherton, 1971. P. 348-354. 25. Hughes E.C. The Making of a Physician – General Statement of Ideas and Problems // Hughes E.C. The Sociological Eye. Chicago; N.Y.: Aldine–Atherton, 1971. P. 397-407. 26. Hughes E.C. The Improper Study of Man // Hughes E.C. The Sociological Eye. Chicago; N.Y.: Aldine–Atherton, 1971. P. 431-442. 27. Hughes E.C. The Dual Mandate of Social Science: Remarks on the Academic Division of Labor // Hughes E.C. The Sociological Eye. Chicago; N.Y.: Aldine–Atherton, 1971. P. 443454. 28. Hughes E.C. Sociologists and the Public // Hughes E.C. The Sociological Eye. Chicago; N.Y.: Aldine–Atherton, 1971. P. 455-463. 29. Hughes E.C. Professional and Career Problems of Sociology // Hughes E.C. The Sociological Eye. Chicago; N.Y.: Aldine–Atherton, 1971. P. 464-472. 30. Hughes E.C. Ethnocentric Sociology // Hughes E.C. The Sociological Eye. Chicago; N.Y.: Aldine–Atherton, 1971. P. 473-477. 31. Park R.E. Methods of Teaching: Impressions and a Verdict // Social Forces. 1941. Vol. 20. No 1. P. 36-46.
