От автора

От автора
Песни, конечно же, лучше слушать ушами, чем читать глазами. Не буду здесь вдаваться в банальности по поводу
нерасторжимого единства формы и содержания, скажу только, что если мотивчик песни у читателя не на слуху, ее голый
текст (безотносительно к своим литературным достоинствам или недостаткам) почти всегда выглядит слегка диковатым и
напрочь лишенным поэтической привлекательности – за исключением тех редких случаев, когда он написан каким-нибудь
более или менее традиционным и регулярным размером. Но даже тогда впечатление от песни, прочитанной глазами, можно
сравнить, ну, скажем, с впечатлением от стихотворения, пересказанного прозой.
В этой связи я, признаться, всегда не очень понимал, зачем тексты песен принято издавать в виде поэтических сборников.
Причем издавать тексты, снабдив их нотами или аккордами, как это иногда делается, тоже не выход, потому что нотную
грамоту знает не больше одного человека из ста, да и к тому же сиротливая линейка нотных знаков или гитарных аккордов,
как правило, дает о песне весьма отдаленное и, мягко говоря, неполное представление.
Мне могут возразить, что тексты песен при непосредственном исполнении и даже в студийной записи зачастую бывает
трудно разобрать. На это я отвечу, что без внятной дикции и разработанной артикуляции вообще нечего делать на эстраде,
что все сколько-нибудь замечательные исполнители песен в полной мере обладали двумя эти качествами, sine qua non, а
издавать тексты исполнителей ничем не замечательных не имеет смысла в принципе. На это мне, возможно, скажут: а куда
же тогда суешься ты, со своей безобразной дикцией и кашеобразной артикуляцией? А я отвечу: да, это один из моих главных
недостатков, но я постоянно работаю над собой и делаю все возможное, чтобы (по крайней мере, на дисках и кассетах) мои
тексты «читались» с первого раза. Скажу больше: неискушенный слушатель содрогнулся бы, если б узнал, к каким
дьявольским трюкам, ухищрениям и насилиям над самой природой звука и звукоизвлечения приходится порой прибегать в
этих целях звукорежиссерам и звукооператорам, на чью долю выпало трудное счастье работать со мной.
Однако я немного отвлекся. Возвращаясь к вопросу о целесообразности издания текстов песен в виде поэтических
сборников, я могу предположить, что это делается для тех, кто уже и без того хорошо знает все включенные в такую книгу
песни, и она им нужна для более пристального и детального разбора и анализа их текстов или, скажем, для хорового пения в
семейном или дружеском кругу.
Но и тут, увы, не наш случай. На общеизвестность этих песен, к сожалению, ни сейчас, ни в обозримом будущем
рассчитывать не приходится. Так что в свете всего вышесказанного я прямо не знаю, для чего не знакомому с нашим
творчеством читателю эта книга могла бы сгодиться. Остается только надеяться, что в самих «голых» текстах его все-таки
что-нибудь «зацепит» и он захочет изыскать, скажу сразу, нелегкую возможность услышать эти песни. И вот тогда (и только
тогда) он получит о них полное представление, Впрочем, применительно к нашим песням издание их в виде книги имеет
одно весьма существенное преимущество. Дело в том, что, поскольку многие из них (особенно ранние) первоначально
писались для «сугубо внутреннего употребления», а именно для небольшого круга близких друзей, то при «внешнем
употреблении» эти песни остро нуждаются в некотором справочном аппарате – объяснениях, примечаниях, комментариях,
введении в специфический контекст нашего образа жизни и пр. А подобную счастливую возможность может предоставить
только книга, и я уж постарался в настоящей книге эту возможность беззастенчиво использовать.
Так что теперь в упоительных мечтах я представляю себе идиллическую, но не очень реалистичную картину: вы, дорогие
друзья, сидите перед своими магнитофонами, слушаете наши песни, листаете эту книгу и пытаетесь с ее помощью
разобраться, о чем в них идет речь.
Следует также сказать и еще кое-что. На обложке этой книги стоит мое имя, и это, в общем, справедливо, поскольку в ней
представлены только тексты, а они действительно в большинстве своем написаны мной (за исключением тех, что написаны в
соавторстве с моим старым боевым другом Сергеем Костюхиным). Но если говорить не только о текстах, а о песнях как
таковых, то полноправными авторами того, как они звучат на концертах и в записях являются все без исключения участники
коллектива «Марк Фрейдкин и группа «Гой». Поэтому я считаю необходимым привести ниже краткую историю этого во всех
отношениях замечательного коллектива.
Цепь событий культурной жизни нашего общества, приведших коллектив «Марк Фрейдкин и группа «Гой» к его нынешнему
виду, составу и состоянию, до последней крайности сложна, запутана и прихотлива. Началом этого долгого и славного пути
можно, пожалуй, считать далекий 1974 год, когда совсем еще юные Марк Фрейдкин и Сергей Костюхин сделали первые
шаги в совместном литературном и музыкальном творчестве. Впрочем, в то прекрасное, но, увы, невозвратное время они еще
практически не сочиняли собственных песен (за исключением каких-то не слишком серьезных и не имеющих
самостоятельной художественной ценности текстов «на случай», которые писались на мелодии популярных песен тех годов),
а пытались худо-бедно интерпретировать произведения из репертуара Г. Белафонте, Ж. Брассенса, Т. Бикеля и других
любимых ими исполнителей. Однако надо признать, что, ввиду крайне слабой профессиональной подготовленности наших
героев и их, мягко говоря, легкомысленного отношения к делу, ничего сколько-нибудь путного из этого не вышло и на
протяжении нескольких лет их бьющая ключом творческая энергия находила выход лишь в частых и весьма, надо сказать,
успешных «кухонных концертах» в кругу друзей и знакомых.
В 1976 году в маленький коллектив влились неистовый гитарист Алексей Злодеев (не путать с его родным сыном, а
впоследствии – приемным сыном М. Фрейдкина и духовным сыном С. Костюхина, Дмитрием Злодеевым, которого тогда еще
не было на свете) и новообращенный контрабас-балалаечник Борис (Борух) Шапиевский (ныне популярный в Москве и за
рубежом врач-гинеколог). Новая группа получила название «Лыковые струны», и репертуар ее составляли преимущественно
американские баллады и разнообразный русский псевдофольклор. Имело место большое количество напряженных
репетиций, малоцензурных и не всегда трезвых творческих дискуссий, а также несколько не слишком успешных концертов.
Пожалуй, единственным подлинно художественным достижением того времени можно считать домашнюю запись «Песни
про деревянную ногу», которая сохранилась в архивах, но из-за своего низкого качества ни в коем случае не может быть
вынесена на суд взыскательной публики.
Постепенно деятельность группы «Лыковые струны» в силу органических причин сама собой сошла на нет. Но вскоре
(в 1977 году) С. Костюхин, работавший к тому времени школьным учителем и будучи с отроческих лет фанатичным
аматером группы «Beatles», сколотил из своих тогда еще несовершеннолетних учеников Александра Шершнева, Александра
Платонова и Алексея Клочкова (которым он, обладая несомненным педагогическим талантом, собственноручно привил
задатки игры соответственно на гитаре, бас-гитаре и ударных) рок-группу, названную «Переходный возраст» и
специализировавшуюся почти исключительно на песнях упомянутых «Beatles», а также «Doors» и «Rolling stones»
(разумеется, на языке оригинала).
Немного позже к группе примкнул и М. Фрейдкин, хотя его участие в силу не очень горячей приверженности к рок-музыке
носило скорей идеологический и воспитательный характер. Зато к этому времени относятся его первые, тогда еще весьма
немногочисленные оригинальные произведения («Запоздалый романс») и первые (еще совсем слабые) переводы из Ж.
Брассенса. Кроме того, находясь под сильным влиянием творчества гениальной Эвы Демарчик, М. Фрейдкин в начале 80-х
годов написал цикл песен для голоса и струнного квинтета на стихи А. Мицкевича («Я ее не люблю»), И. Бунина («И ветер, и
дождик, и мгла...»), Б. Пастернака («Разлука»), О. Мандельштама («Я в хоровод теней...») и свои собственные («Романс под
гитару», «Романс под мандолину»), тщательно расписанные партитуры которых он со свойственным ему отсутствием
комплексов послал любимой певице непосредственно в Краков. Никакого ответа он, впрочем, не получил.
Группа «Переходный возраст» влачила вялотекущее и не отмеченное сколько-нибудь серьезными художественными
достижениями существование чуть ли не до 1986 года, но активный период ее деятельности завершился еще в 1981-82 годах
– в последующие годы наблюдались только лихорадочные и малопродуктивные вспышки творческой активности. Тем не
менее, в целом работа в составе группы не была для ее участников совершенно бесполезной – напротив, она во многом
способствовала становлению личности, эманации духа и профессиональному росту. В частности С. Костюхин в дополнение к
уже имевшемуся филологическому образованию почти окончил за это время музыкальное училище по классу гитары.
Между тем все эти годы отнюдь не прекращалось и только набирало силу совместное литературное и музыкальное
творчество М. Фрейдкина и С. Костюхина. Поднаторев в эпистолярном жанре и в уже упоминавшихся песнях «на случай»,
друзья почувствовали, что начали перерастать рамки непритязательного любительского сочинительства, и их
недвусмысленно потянуло на «нетленку». И вот в 1984-87 годах появляются сначала «Песня про Машу и ее сучку», «День
рождения», «Песня про Ларису», «Давно когда-то», «Ракин-рок» – еще на чужие мелодии, а затем – уже на свои собственные
– «Радость бытия», «Бабушка Ревекка», «Бывало на пленэре», «Песня про Филю», «Песня о супружеской верности», «Песня
про Диму», «Первая песня про Вэла», и целый ряд других произведений, в том числе и дошедшие постепенно до кое-какой
кондиции переводы из Ж. Брассенса. Впервые за долгие годы начал складываться собственный и весьма оригинальный
репертуар. Но в этот судьбоносный момент «печальный Шура» (А. Платонов), который, впрочем, тогда еще отнюдь не был
печальным, по окончании МАИ был призван под знамена доблестных советских вооруженных сил и все снова развалилось.
Здесь, пожалуй, следует сказать, что полноценной реализации группы «Переходный возраст» препятствовало множество
различных факторов: низкая музыкальная подготовка участников, крайне слабая материально-техническая база (отсутствие
инструментов, аппаратуры, помещения для репетиций и пр.), принципиальная маргинальность участников группы, их
неумение и нежелание идти на компромиссы с мрачной политической реальностью тех лет, неспособность руководителей (С.
Костюхина и М. Фрейдкина) грамотно организовать репетиционный процесс, всевозможные личные и творческие
противоречия внутри коллектива и многое другое. Все это вместе взятое приводило к тому, что деятельность группы носила
спорадический характер и периодически прерывалась на довольно длительные сроки.
Вскоре после возвращения А. Платонова с действительной военной службы в домашних условиях была произведена запись
уже упомянутых и нескольких других шедевров, которая, несмотря на свой вопиюще низкий художественный и технический
уровень и практически нулевой «промоушн», приобрела немалую популярность – нам рассказывали, что ее слыхали в
лучших эмигрантских домах Нью-Йорка и Тель-Авива, оксфордский профессор Дж. Смит использовал ее в качестве пособия
по современному русскому языку и еще сравнительно недавно на Горбушке продавались ее пиратские копии.
А затем в работе группы и в совместном творчестве М. Фрейдкина и С. Костюхина наступил весьма длительный перерыв.
С. Костюхин и А. Платонов (также поступивший к тому времени в музыкальное училище и с годами окончивший его) стали
по совместительству преподавателями гитары и ресторанными музыкантами, А. Шершнев и А. Клочков отошли от активных
занятий музыкой, а М. Фрейдкин глубоко погрузился в пучины литературной, издательской и книготорговой деятельности,
продолжая, впрочем, в свободное от основной работы время от случая к случаю сочинять песни – «Собачья жизнь»,
«Шалунья», «Вот и лето прошло» (на стихи А. Тарковского), «Песня про Костю».
Как ни странно, но именно к этому смутному времени относятся первые упоминания в анналах истории названия «Гой» (это
слово является не только русским былинным междометием – в еврейской традиции оно означает также человека любой
национальности, но не еврея). Все началось с того, что в конце 80-х – в начале 90-х годов стихийно образовалась группа в
составе: Полина Белиловская (вокал), Олег Белиловский (гитара), С. Костюхин (гитара), А. Платонов (бас-гитара), которая,
благодаря незаурядному таланту П. Белиловской, с блеском исполняла идишисткие фольклорные песни. Первоначально эта
боеспособная творческая единица соответственно своему национальному составу называлась «Полтора жида» (О.
Белиловский – полукровка). Но позже ее стали называть «Полина Белиловская и инструментальное трио «Гой» (О.
Белиловский – еврей по отцу, а, значит, по еврейским понятиям, тоже гой). Однако этот замечательный коллектив
просуществовал очень недолго, поскольку вскоре супружеская чета Белиловских, совершенно безосновательно, на наш
взгляд, убоясь роста антисемитских настроений в России, перебралась на историческую родину.
А в 1991-м году произошло еще одно немаловажное событие: в своих странствиях по музыкальным подмосткам кабацкой
Москвы С. Костюхин и А. Платонов познакомились с замечательным пианистом и аккордеонистом Андреем Кудрявцевым,
который, также будучи вполне полноценным гоем, тем не менее чрезвычайно интересовался еврейской фольклорной
музыкой. И в 1993 году под его руководством появился на свет инструментальный ансамбль в составе: А. Кудрявцев
(аккордеон), А. Платонов (контрабас-балалайка), Борис Саакян (гитара), Вадим Мусников (кларнет), исполнявший
разнообразную (но преимущественно еврейскую) фольклорную музыку и унаследовавший по линии А. Платонова название
«Гой». В 1994-м году квартет выпустил одноименную кассету, а затем отправился в длительное турне по Европе, где весьма
успешно подвизался на ниве уличного музицирования. Однако в самый разгар гастролей в группе произошел конфликт и от
нее остались только первые двое.
Таким образом, к середине 90-х годов все герои нашего повествования оказались в той или иной степени у разбитого корыта.
Но в начале 1996 года неутомимые А. Кудрявцев и А. Платонов предпринимают очередную попытку реанимировать
инструментальный ансамбль «Гой», для чего привлекают к сотрудничеству Владимира Тирона (саксофон, кларнет, флейта
Пана) и Павла Сакуту (скрипка), которые позже приняли активное участие в записи альбомов коллектива «Марк Фрейдкин и
группа «Гой». Скажем сразу, что эта попытка в силу различных обстоятельств оказалась неудачной, но в какой-то степени
именно она послужила толчком к дальнейшему развитию событий: услышав на одной из репетиций виртуозную игру нового
состава ансамбля, М. Фрейдкин, к тому времени уже совершенно дошедший до ручки на посту директора знаменитой
книжной лавки «19 октября», возмечтал под старость лет увековечить свое имя и сделать более или менее пристойную запись
своих бессмертных мастерписов в сопровождении любимых музыкантов. Эта благородная идея встретила понимание у А.
Платонова и А. Кудрявцева, и хотя вскоре ансамбль «Гой» последнего призыва также прекратил существование, это не
помешало ее участникам (см. выше) внести свою лепту в общее дело. Более того, вскоре удалось привлечь к записи и С.
Костюхина.
Работа была долгой и местами мучительной. Достаточно сказать, что продолжалась она полтора с лишним года. На ее
завершающем этапе к делу подключилась студия «Московские окна», которая отчасти взяла на себя полиграфическое
оформление и тиражирование. И вот к концу 1997 года двойной альбом Марка Фрейдкина и группы «Гой» увидел свет. Что
скрывать, далеко не все в нем получилось так, как хотели авторы, и сейчас многие вещи с того альбома вызывают у его
создателей только чувство непритворного стыда и отвращения, а также жгучее, но, увы, несбыточное желание переделать все
заново. Но тем не менее альбом имел бесспорный успех, хотя здесь следует оговориться, что существительное «успех» даже
в наше меркантильное время не обязательно подразумевает прилагательное «коммерческий».
Вдохновленные этим успехом М. Фрейдкин, С. Костюхин, А. Платонов и А. Кудрявцев сгоряча решили начать
концертировать, чего, между прочим, изначально не предполагалось. Концертная деятельность началась в ноябре 1998 года
полным провалом в Институте землеустройства, но, к счастью, это не стало системой и в дальнейшем концерты проходили,
если не всегда с аншлагом, то почти всегда с успехом. Все это побудило М. Фрейдкина и С. Костюхина возобновить свое
совместное творчество, и за последние годы был создан целый ряд новых произведений вокального жанра, вошедших в
альбомы «Меж еще и уже» (2000) и «Последние песни» (2002). С 1999 года в концертах группы принимал участие юный
Дмитрий Злодеев (гитара) – приемный сын М. Фрейдкина и ученик С. Костюхина. Позже к концертам и записям
неоднократно привлекался Евгений Билый (ударные).
ПЕСНИ ИЗ АЛЬБОМА
«ВЫБРАННЫЕ МЕСТА ИЗ ПЕРЕПИСКИ С ДРУЗЬЯМИ»
(CD-версия: «ЭТА СОБАЧЬЯ ЖИЗНЬ»)
РАДОСТЬ БЫТИЯ
(С. Костюхин, М. Фрейдкин1)
В общем-то с этой непритязательной и немного грубоватой песенки все и началось. То есть, конечно, далеко не «все» и
отнюдь не «началось», но именно в этом, с позволения сказать, произведении авторы (находясь, между прочим, уже в
довольно преклонном для дебютов возрасте), по сути дела впервые дерзнули сами сочинить и слова, и не бог весть какой
оригинальный мотивчик (прежде мы, как правило, писали свои тексты на готовые мелодии популярных песен). А кроме того,
эта песня в отличие от всех наших предыдущих упражнений была впервые вполне сознательно и целенаправленно
адресована не только узкому кружку наших друзей и знакомых, но и, как выражались недавно в прессе, «более широкой
публике». И с тех пор последующие песни писались уже с обязательной оглядкой на доступность «постороннему»
слушателю, что хотя и не освободило их от определенной герметичности, но, безусловно, пошло им на пользу.
Немного удивляет, что именно эта, в каком-то смысле первая песня стала со временем одной из самых известных и любимых
(причем, что характерно, как раз у «посторонних» – «свои» отнеслись к ней без особенных восторгов) – в некотором роде
нашей визитной карточкой. Вот почему, несмотря на отчасти шокирующее воздействие на неподготовленного слушателя,
она по праву открывает и наш первый альбом, и эту книгу. Если мы почему-либо не включаем ее в программу нашего
очередного концерта, ее непременно просят исполнить на «бис». А когда несколько лет назад я пришел устраивать свою
дочку в одну престижную московскую школу, директор сказал мне, что мест у него, конечно же, нет, но автору «песни про
импотенцию», которую он в качестве профилактического и тонизирующего средства слушает каждое утро, он отказать, ясное
дело, не может.
Впрочем, сами авторы склонны приписывать такой успех не каким-то особо выдающимся художественным достоинствам
этой, повторяю, довольно незатейливой песенки, а преимущественно неприкрытому наличию в ней ряда не вполне
цензурных выражений, к которым никогда не оставалось равнодушным русское ухо.
С каждым днем идет на убыль
радость бытия –
не похмелишься на рубль
больше ни хуя2.
С каждым днем наш тонус ниже,
с каждым днем наш стул все жиже,
с каждым днем она все ближе,
импотенция.
Если фамилии авторов песни указаны через запятую, это значит, что и слова, и музыка написаны ими совместно, если же авторы указаны
через тире, то первым стоит автор музыки, а вторым, соответственно, автор стихов.
2 Эта песня (как и многие другие вещи с диска «Эта собачья жизнь») писалась в самый разгар незабвенной кампании по беспощадной
борьбе с пьянством и алкоголизмом, что во многом и объясняет некоторую резкость формулировок и повышенное внимание к
алкогольной тематике.
1
С каждым днем липиды гуще
в кровь пускают яд,
каждый день, чем предыдущий
хуже во сто крат.
В выходной и средь недели,
на работе и в отделе3
всех нас держит на прицеле
дедушка Кондрат.
И тогда в дешевом гробе,
весь в цветах по грудь,
ты сумеешь ноги обе
с кайфом протянуть.
А друзья над этим гробом
скажут, что ты не был жлобом,
и пойдут с печальным ебом
друга помянуть.
ДАВНО КОГДА-ТО...
(Ш. Азнавур – М. Фрейдкин)
Прежде всего необходимо предуведомить читателя, что авторство музыки этой песни, волюнтарно приписанное выше Ш.
Азнавуру, не следует понимать чересчур буквально. В действительности она сочинена на мелодию песни, которую мы часто
слушали в начале 70-х годов на какой-то любительской (еще катушечной) и, увы, безвозвратно утраченной пленке, где по
обыкновению тех лет было намешано с десяток разных исполнителей. Это происходило в доме А.Г. Ракина (см. «Ракинрок»), и он как-то обмолвился, что полюбившуюся нам песню поет Ш. Азнавур. Я теперь, впрочем, не исключаю, что это
вполне мог быть и Ж. Беко – их манера исполнения в чем-то схожа. К тому же много лет спустя я идентифицировал одну из
песен с той пленки и выяснил, что ее автором является Ж. Ферра. Что же касается интересующей нас песни, то ни ее авторов,
ни даже названия установить ни тогда, ни позже,к сожалению, так и не удалось, а из всего ее текста в памяти сохранился
только обрывок сравнения «comme a souteneur» («как сутенер»). Более того, зная, что Ш. Азнавур вообще довольно редко
писал музыку к песням, которые пел (он писал преимущественно тексты и в основном на музыку все того же Ж. Беко), с
большой долей вероятности можно предположить, что и эта мелодия принадлежит не ему. А вот кому – до сих пор так и
осталось невыясненным. И чтобы избежать опасного соблазна присвоить эту замечательную мелодию, сохранившую свое
очарование даже в нашей легкомысленной обработке, нам пришлось в качестве фигового листа прикрыться именем
знаменитого французского шансонье. Надеемся, он не останется на нас в претензии, даже если не имеет к этой песне вообще
никакого отношения.
Я очень люблю эту песню, но должен с грустью признаться, что мне еще никогда не удавалось ее как следует исполнить. Я и
на диске после бесчисленного количества дублей спел ее, мягко говоря, посредственно, и на концертах она у нас так ни разу
толком не получилась.. Обидно до соплей...
Давно когда-то,
юна и чуть поддата,
мой прервала ты младой анабиоз.
В те годы все мы
влачили жизнь богемы,
имея в мыслях смятенье и хаос,
в быту греховном
и в поиске духовном
чредуя аскезу и сладкий разврат.
Томленье духа,
весна и бормотуха –
Весьма опасный для душ конгломерат.
Мне вышли боком
страданья о высоком:
роман с тобою был долог и тяжел.
Теперь едва ли
припомнишь все детали,
но чуть до ручки тогда я не дошел.
Когда ж в нагрузку
узнал я на закуску
о том, что приятель с тобой согрешил,
Это когда-то общеупотребительное и всем понятное слово в том смысле, в котором оно фигурирует здесь, за последние годы неожиданно
стало анахронизмом. Нашим детям уже не понять, что значимость и насущность понятия «вино-водочный отдел» были для нас когда-то
так велики, что в обиходе прилагательное обычно опускалось и ни у кого не возникало даже тени сомнения по поводу того, о чем идет
речь.
3
то от обиды
чуть даже суицида
я над собою в сердцах не совершил.
Мне мой куратор –
районный психиатр –
дал назначенье на промискуитет.
Врачи не знали,
а ведь не у меня ли
был в дефиците к тебе иммунитет?
Но время лечит,
и в этот славный вечер
среди корешей я скажу запростяк:
«Нас так немного,
давайте ж, ради Бога,
нальем и выпьем, за то что это так!»
ЧОРТКОВ-МАРШ4*
(Н. Боровов, С. Костюхин, А. Платонов, М. Фрейдкин)
Наверно, это странно звучит в устах человека, закосившего в свое время от армии «по психу», но я всегда был неравнодушен
к военным маршам и солдатским песням. Бодрый контрапункт мужских хоров и духовых оркестров с юных лет заставлял
чаще биться мое сентиментальное сердце. На мой глаз, если в милитаризме и есть что-то «положительное» (NB известный
анекдот про реакцию Вассермана), то это только военная музыка. «Прощание славянки», «Взвейтесь, соколы, орлами»,
«Quand un soldat», несравненная «Лили Марлен» – в этих прекрасных песнях для меня всегда было что-то такое, что делало
их больше самих себя. И сочинить хороший марш – пускай даже и слегка пародийный – безусловно, достойная задача для
любого, пишущего песни.
И поэтому когда А. Платонов (он же – «печальный Шура»5) прислал нам из Чорткова, наброски мелодии для марша,
сочиненные со своим сослуживцем (Н. Борововым), они попали, если можно так выразиться, на вполне удобренную и
разрыхленную почву. Помнится, мы с С. Костюхиным довели эту вещь до ума чуть ли не в один присест – крайне редкий
случай в нашем совместном творчестве.
А недавно мне позвонили ребята из Питера (забыл, к сожалению, как называется их группа) и попросили разрешения
включить эту песню в свой репертуар. Не передать словами, как я был тронут и польщен. Потом в «Московских окнах» мне
дали послушать их исполнение. Они там слегка переделали слова и, главное, название речки «Серет» однозначно поняли как
глагол, но в целом это было совсем не плохо.
Как стояли
мы во городе Чорткове,
поминали
мать ядрену в каждом слове,
проявляли
к девушкам и вдовам интерес.
Помирали
мы от скуки гарнизонной,
потребляли
каждый вечер спирт казенный,
укрепляли
доблестные наши ВВС!
Припев:
А ну, ребята,
плеснем гидрашки в стаканы!
Мы свято
храним покой родной страны!
И пусть там в НАТО
наложат полные штаны,
Когда такие пацаны
у нас на речке Серет!
Мы с охотой
делу ратному учились,
целой ротой
мы от триппера лечились,
беззаветно воинскую честь свою блюли!
4
5
Чортков – город на Западной Украине, где проходил действительную военную службу А. Платонов. Чортков стоит на реке Серет.
См. предисловие к одноименной песне.
Мы ответим
сокрушительным ударом
тем и этим,
потому что мы не даром
получаем наши офицерские рубли!
Припев:
Мы в Чорткове
на своем аэродроме –
наготове,
а, по-нашему, на стреме,
Ну, а если где-то кто-то станет выступать,
как один мы
по приказу комиссара
поддадим и
чистить им пойдем сусала,
и начистим – главное, тревогу не проспать!
Припев:
ПЕСНЯ О СУПРУЖЕСКОЙ ВЕРНОСТИ
(С. Костюхин, М. Фрейдкин)
Надо заявить со всей большевистской прямотой, что ситуация, описанная в этой песне, на сто процентов является
художественным вымыслом. Нет, авторы ни в коем случае не собираются утверждать, что им никогда не приходилось
терпеть фиаско в любовных делах. Напротив, им приходилось, и это в немалой степени обогатило их духовный опыт и
творческий потенциал. Но хотя этот опыт в той или иной степени нашел свое отражение в сюжете песни, сочиняя ее, мы тем
не менее не имели в виду никакого конкретного эпизода. Что, к сожалению, не помешало одному из наших близких друзей
(причем совершенно не тому, кому песня была от чистого сердца посвящена в качестве своего рода продолжения наших с
ним задушевных бесед о теории и практике семейной жизни) не только расценить эту песню как описание некоего события,
имевшего место в действительности, но и в какой-то мере отнести ее на свой счет. Последствия столь пагубного заблуждения
были драматичны и во многом необратимы.
Следует также заметить, что моя жена (между прочим, психолог по образованию), быть может, чересчур пристрастно
относясь к моему одиозному творчеству, неоднократно и, в первую очередь, в связи с этой песней обращала внимание на
подозрительно тесную связь в нем любовных и анально-фекальных коннотаций. Что ж, возможно, она в чем-то и права...
М. Подгузову6
Мне тоже бывало не чуждо мирское,
и я на любовном огне
мог с треском гореть, как полено сухое,
а нынче женат я и не
изменяю жене – состоянье такое
мужчине досадно вдвойне, и мужское
зажглось самолюбье во мне.
Решил я попробовать веки-то в кои
развеяться на стороне
и, тряхнув портмоне, оказался я вскоре
с красоткою наедине. Мы обои
с ней были нагими вполне –
я то, что хотел, мог потрогать рукою,
все шло, как по маслу, но внезапно так я занемог прямою кишкою,
что смолкло желанье во мне.
С тех пор я мирское
оставил в покое,
найдя утешенье в вине,
и больше налево уже ни ногою –
я даже и в помыслах не
изменяю жене,
но с какой-то тоскою
гляжу на девиц по весне.
Наш друг и соавтор по «Мансуровским вечерам». Незаурядный поэт, который, к сожалению, полностью отошел от литературного
творчества, предпочтя ему псовую охоту. Ныне живет в Канаде.
6
УНИВЕРСАЛЬНАЯ ПЕСНЯ НА ДЕНЬ
РОЖДЕНИЯ ОСОБЫ ПРЕКРАСНОГО ПОЛА
(Ж. Брассенс7 – М. Фрейдкин)
В те далекие годы, когда мы были молоды, веселы, холосты и еще не страдали различными неизлечимыми хроническими
заболеваниями, у нас было очень много знакомых женщин и девушек. И у каждой из них как минимум раз в году имел место
день рождения, который, натурально, было невозможно себе представить без нашего присутствия и активного участия. При
этом, несмотря на наш богемный образ мысли и стиль жизни, мы не могли избавиться от разорительной привычки приходить
на день рождения дамы с подарком. Но ввиду беспросветного пауперизма и выходящего за границы разумного количества
упомянутых дней рождения в каждом календарном году, мы были просто не в состоянии одарить всех наших милых подруг
чем-нибудь, имеющим хоть какое-то стоимостное выражение. И поэтому, чтобы не приходить с пустыми руками, нам
приходилось каждый раз беспощадно эксплуатировать свой божественный дар и сочинять всевозможные песни, куплеты,
стихи в альбом и прочие литературно-музыкальные поделки, художественная ценность которых была, увы, в большинстве
случаев весьма невелика. Так шли годы... Мы понемногу старели, грустнели, обзаводились семьями и хроническими
недугами. Жизнь менялась (неизменным в ней, пожалуй, оставался только пауперизм), и нам становилось все трудней из раза
в раз принуждать свою музу к этим насильственным развлечениям. И в один прекрасный день, чтобы раз и навсегда
покончить с этим, я сочинил эту песню.
Но, очевидно, музы все-таки не приемлют меркантилизма ни в каких его проявлениях. Ибо только их местью я могу
объяснить тот печальный факт, что и эту песню, подобно «Давно когда-то...», мне тоже еще ни разу не удалось кондиционно
исполнить.
С сердцем, полным умиленья,
мы спешим на день рожденья
к той, чье совершенство форм –
сверх всяких норм.
К той, чья прелесть нам дороже,
чем зарплата и аванс,
к той, без коей мы не можем
продолжать свой экзистанс.
Мы идем – сердца открыты,
ноги мыты, морды бриты,
и не внутрь употреблен
одеколон!
В этот славный день недели,
ради праздника ее,
мы с Серегою надели
наше лучшее белье!
В дом к любимому созданью
мы придем без опозданья,
словно чувствуя, что тут
сейчас нальют,
и, едва ввалившись в двери,
для оказии такой
мы обнимем нашу пери
стосковавшейся рукой.
Но, согласно всех традиций,
нас за стол зовут садиться,
и, усевшись за столом,
мы долго жрем.
Стонет чрево в сладких пытках,
сердце бьется горячей
от изысканных напитков
и божественных харчей.
После этой страшной жрачки
прямо сразу, без раскачки,
настает уже всерьез
апофеоз:
для подруги нашей милой
мы под грохот двух гитар
начинаем, что есть силы,
свой орать репертуар.
7
Использована мелодия песни «Le pecheur» («Рыболов»).
Зазвенели чашки-блюдца,
в стену лбом соседи бьются,
но когда вошли мы в раж –
ты нас уважь!
Нам плевать, что в доме дети
и что спать давно пора,
позабыв про все на свете,
мы горланим до утра!
Утром в доме у подруги
мы страдаем с похмелюги
и во рту любимцев муз –
ужасный вкус.
И, прощаясь с незабвенной,
чтоб пивка пойти хлебнуть,
обещаем непременно
через год к ней заглянуть.
РАКИН-РОК
(Б. Хейли8 – С. Костюхин, М. Фрейдкин)
Помимо многочисленных особ прекрасного пола, в специфический круг нашего общения входило и немало мужчин, у
которых, как несложно догадаться, тоже регулярно бывали дни рождения. Далее – по тексту предисловия к предыдущей
песне, начиная со слов «При этом». Правда, до сочинения «Универсальной песни на день рождения особы мужского пола»
дело все-таки не дошло, но тем не менее и среди песен на дни рождения мужчин нам также удалось создать несколько
запоминающихся произведений.
Что же касается титанической, несокрушимой и легендарной фигуры А. Г. Ракина, то о ней, безусловно, следует сказать
особо. Брутальный экстерьер северного скальда и солдатская неутомимость во всех видах раблезианских эксцессов, глубокая
эрудиция в самых разных областях знаний и величественная простота в быту, явная склонность к кабинетным занятиям и
завидная способность к тяжелому физическому труду, ненормативная резкость в оценках и суждениях и яростно
устремленный вовне этический максимализм – все это вместе взятое в сочетании с фирменным гомерическим хохотом
создавало, пардон за автоцитату, «весьма опасный для душ конгломерат», делавший обаяние феноменальной личности
Андрея Григорьевича совершенно неотразимым для молодежи обоих полов (А.Г. немного старше большинства из нас). А его
день рождения, выпадающий на конец апреля (лучшее, на мой взгляд, время в году), неизменно проходил с огромным
душевным подъемом и при скоплении большого количества стосковавшегося за нашу долгую зиму народа.
Десять, двадцать, тридцать, сорок, семьдесят – рупь!
Гривенник, полтинник и пятак – еще рупь!
Восемь из-под пива, три из-под молока
и два рубля – бля! – со Страчука!9
Из горла, натощак!
Настроение – ништяк!
Уже ликует каждый капилляр –
сегодня рак-рак-Ракин – юбиляр!
Сегодня рак-рак-рак-рак-Ракин – юбиляр!
Нынче он в гости ждет
тех, кто курит, тех, кто пьет,
и тех, кто так-так-так же, как и он,
не обрезан, не крещен –
сегодня рак-рак-рак-рак-Ракин – юбиляр!
Весь мужской и женский пол
приглашаются за стол,
и, как один, мы примем все на грудь
сперва чуть-чуть, потом еще чуть-чуть,
совсем немного и еще совсем чуть-чуть!
Красное с корицей и лимонами – в грог!
Дюжину «славянского» заначили впрок!
Главное теперь не заблевать потолок –
Использована мелодия знаменитой песни «Rock around the clock».
Н. К. Страчук (не путать с отцом – К. Н. Страчуком) – наш общий друг, одноклассник М. Фрейдкина и непременный участник всех
описанных дней рождения, который благодаря своим незаурядным личным качествам, застольным дарованиям и легко рифмующейся
фамилии часто фигурировал в наших стихах и песнях.
8
9
хозяин строг: в рог – и за порог!
Дальше в лес – больше дров.
Насосемся будь здоров!
И никакая закусь не спасет:
кого на месте в зюзю развезет,
а кто домой рак-рак-рак-раком поползет!
А вокруг куча баб!
Начинается облап!
Сегодня Ракин-буги, Ракин-рок,
Ракин любит мясной пирог!
Держитесь, бабы, нынче Ракин – вдупеля!
Стук пинков! Звук плевков!
Скачет в гробе Маленков!10
И от Москвы до самого Лося
уже общественность на стреме вся:
народ ликует – нынче Ракин юбиляр!
ПЕСНЯ ПРО КИМА
(М. Фрейдкин)
Отец только что упоминавшегося Н.К. Страчука, Ким Николаевич Страчук, дай Бог ему всяческого здоровья, с первого
взгляда поражал и поражает воображение своим невероятным и абсолютно естественным, как будто приросшим к коже,
артистизмом. В каждом своем движении, слове, жесте, мимике он не просто живет – он играет себя. И во всем этом, пардон
за каламбур, нет ничего наигранного, потому что играет он хорошо.
А описанное в песне, сочиненной, кстати говоря, на его 60-летие (ничего не поделаешь, таков уж наш творческий метод), –
это компиляция из его ностальгических рассказов о 50-х годах и о бурной молодости, действительно прошедшей в
заповедной Марьиной роще.
Меж гопстопников Марьиной рощи
и меж их приблатненных подруг
выделялся духовною мощью
юный Ким Николаич Страчук.
Перед статью его богатырской,
когда бицепс он свой обнажал,
тушевался весь хутор Бутырский
и Савеловский трясся вокзал.
Каждый вечер дорогой знакомой11,
на пробор расчесав волоса,
машинистку из райисполкома
он на танцы водил в ЦДСА.
А в общаге по месту прописки
как отличник в быту и в труде
шел всегда он вне общего списку
по большой и по малой нужде.
Был король он не только на ринге,
он и в жизни был тоже артист.
Торгаши на Минаевском рынке
перед ним трепетали как лист.
И когда спозаранку, бывало,
выходил он купить пузырек,
мусорок у Цветного бульвара
делал ручкою под козырек.
Мусорок за четыре квартала
делал ручкою под козырек.
ПЕСНЯ ПРО ЛЕНУ (БЫВАЛО НА ПЛЕНЭРЕ...)
(С. Костюхин, М. Фрейдкин)
Почитая эклектичность и полистилизм альфой и, не побоюсь этого слова, омегой своей художественной манеры, мы,
конечно, не могли обойти стороной столь любимые нами латиноамериканские ритмы. Хотя мы и сами до сих пор толком не
А.Г. Ракин живет неподалеку от платформы «Маленковская».
Второй куплет был досочинен позже и поэтому не попал на диск «Эта собачья жизнь». В полном виде и в новой аранжировке песня
вошла в альбом «Меж еще и уже».
10
11
знаем, что конкретно у нас получилось в этой очередной песне на день рождения – босса-нова, самба, румба, мамба или,
может быть, что-то еще (нехай в этом темном деле разбираются квалифицированные музыковеды и будущие исследователи).
Не совсем понятна здесь и мотивация выбранного стиля. Если посмотреть правде в глаза (чего я от всей души никому не
советую даже пробовать), то никакого вразумительного повода избрать такой отчасти экзотичный жанр у нас в данном
случае не было. Кроме, пожалуй, того неоспоримого факта, что наша Леночка – вне всякого сомнения, чрезвычайно знойная
женщина...
Бывало на пленэре,
склоняясь над холстом,
в классической манере
ты кистью могла и резцом
украсить прозу быта,
и в храм искусства дверь
была тебе открыта
в те годы. А теперь,
забыв о высоком стиле,
ты должна, вся в поту и в мыле,
размещать на большом формате,
как вкусны бычки в томате,
как дымят наши папиросы,
как сосут наши пылесосы,
как продлит жизни срок
морковный сок!
Бывало, встав с рассветом,
палитру ты брала...
Ты и зимой, и летом
духовной лишь жизнью жила.
С мольбертом ты балдела
на пляжах Судака,
и что-то в сердце пело...
А нынче мужикашнурка обстирай, обштопай, –
с четверга ходит с драной шляпой –
в страшных снах автосервис снится,
ломит к ночи поясница.
И уже вместо вернисажа
ходишь ты на сеанс массажа,
а в дому третий год
ремонт идет.
А помнишь, было время,
и ваш девичий круг
любим был нами всеми
вплоть до наложения рук.
Но молодость промчалась
средь всякой мутоты,
и вот у нас осталась
сегодня только ты,
сегодня только ты.
Сегодня только ты
одна нас, как грелка, греешь,
ты одна свой мотор имеешь,
и пускай наша жизнь – жестянка,
выпьем с горя, где же банка?
И не сможет суровый Хронос
опустить наш здоровый тонус
с высоты,
если рядом будешь ты!
ПЕСНЯ ПРО КОНТРАБАСИСТА ДИМУ12
(С. Костюхин, М. Фрейдкин)
Д. Кротков – мой друг с раннего детства, сын друзей моих родителей, художников О. Кроткова и Э. Биншток. О его трагической судьбе
более подробно будет говориться в предисловии к «Песне про Аню и Диму».
12
Ну вот, наконец, мы и добрались до еврейской тематики, проблематики и атрибутики – это к вопросу о нашем
принципиальном полистилизме. Впрочем, здесь, я полагаю, никто не сможет бросить нам упрек в недостаточной мотивации
выбранного жанра. Тут уж у нас, как говорится, и выбора не было – в каких еще,спрашивается, ритмах писать песню про
еврея, уехавшего в Израиль, если не в ритме «фрейлехс»?
Что же касается ее оптимистической и даже в чем-то жизнеутверждающей концовки, то это – в чистом виде художественный
прием. Или, если выразиться определенней, беззастенчивое введение публики в заблуждение. Переезжать в Израиль мы
никогда не собирались и не собираемся. Хотя до меня неоднократно доходили слухи о моем не только предполагаемом, но и
даже уже состоявшемся отбытии на ПМЖ в землю обетованную. Пользуясь случаем, громогласно заявляю с этих страниц,
что подобные заявления – это, если слегка перефразировать популярное выражение времен моего детства, наглая ложь и
подлая провокация.
Шо слыхать о нашем Диме? Тай-дири-дай!
Он уже в Ершалаиме! Тай-дири-дай!
Он недолго собирался, Тай-дири-дай!
прямо как с цепи сорвался! Тай-дири-дай!
Все случилось в две недели – Тай-дири-дай!
мы и охнуть не успели, Ай, вос туцех!13
как он ноги взял на плечи Тай-дири-дай!
и теперь – таки далече! Тай-дири-дай!
Он, когда узнал про вызов,Тай-дири-дай!
не надеялся на визу,Тай-дири-дай!
не творил-таки кумира Тай-дири-дай!
из сотрудника ОВИРа. Тай-дири-дай!
Но когда наш Бог захочет, Тай-дири-дай!
он еще не то отмочит, Ай, вос туцех!
и по божьему капризу – Тай-дири-дай!
айн-цвай-драй – и дали визу! Тай-дири-дай!
И теперь в Ершалаиме Тай-дири-дай!
хорошо живется Диме. Тай-дири-дай!
Жизнь идет без всяких сбоев,Тай-дири-дай!
там где таки нету гоев. Тай-дири-дай!
Нету давки в электричке, Тай-дири-дай!
нет в оркестре обезлички, Ай, вос туцех!
и не надо с контрабасом Тай-дири-дай!
три часа стоять за квасом14. Тай-дири-дай!
А у нас таки в России Тай-дири-дай!
начались дела плохие: Тай-дири-дай!
в щель какую ни забейся – Тай-дири-дай!
всюду дергают за бейцы15. Тай-дири-дай!
Православные писаки Тай-дири-дай!
снова делают нам каки. Ай, вос туцех!
Не дают забыть народу, Тай-дири-дай!
кто им в кране выпил воду16.Тай-дири-дай!
Так что Дима из столицы Тай-дири-дай!
в самый раз надумал смыться. Тай-дири-дай!
Если здесь такие штуки, Тай-дири-дай!
таки как не сделать в брюки? Тай-дири-дай!
Где кругом филистимляне, Тай-дири-дай!
там еврей, как на вулкане. Ай, вос туцех!
Так что Диму мы не судим – Тай-дири-дай!
таки скоро все там будем! Тай-дири-дай!
ПЕСНЯ О ЖЕНСКОЙ ДОЛЕ
(М. Фрейдкин)
Об этой песне говорить трудно. Многие наши слушатели (преимущественно женского пола и в их числе, между прочим, моя
жена-психолог) испытывают к ней, как бы помягче выразиться, некоторую идиосинкразию. И это всегда меня ужасно
Ай, вос туцех! (идиш.) – ой, что делается!
Это снова анахронизм. Слово «квас» (производное от эвфемизма «квасить») употреблено здесь в вышедшем из употребления значении
«спиртной напиток». Хотя применительно к нашему другу Диме это явная натяжка – он не только не злоупотреблял спиртным, но и
вообще почти не брал его в рот.
15 искаженное идиш. «бейцим» – яйца (гениталии).
16 NB «Если в кране нет воды, воду выпили жиды».
13
14
огорчало, тем более что я никогда (а в этой песне – в особенности) не ставил своей задачей кого-то задеть, оскорбить или
даже просто эпатировать. Впрочем, не буду кривить душой, мы вполне отдавали себе отчет в том, что для неподготовленного
слушателя она может прозвучать отчасти шокирующе, и однажды в конце 80-х годов из откровенно хулиганских побуждений
исполнили эту песню в последнем туре одного из конкурсов авторской песни. Эффект был сильным. Мы сошли со сцены при
гробовом молчании зала и жюри, еще минуту назад встречавшего веселыми аплодисментами «Песню про Диму» и «Филюля-ля».
Однако у нее есть и немало горячих поклонников, среди которых, кстати говоря, тоже попадаются женщины (в частности те,
кто с энтузиазмом исполнил в ней партию женского хора на диске «Эта собачья жизнь») и даже дети. Так, на одном из
недавних концертов 16-летняя девочка, сидевшая в зале со своими родителями и младшей сестрой, передала нам записку
«Семья N очень просит спеть про менструацию». И мы, ясное дело, спели...
Что тут скажешь? Песня, конечно, и в самом деле получилась немного рискованная, особенно для нашей эпохи развитого
феминизма. Но что бы ни говорили ее недоброжелатели, я категорически не могу принять ни упреков в грязном цинизме, ни
обвинении в воинствующем фаллократизме и в пренебрежительном отношении к женщине как таковой. Выдвигать подобные
обвинения, по-моему, могут только те, кто за несколькими специальными терминами не разглядел подлинного содержания
этой песни, исполненного неподдельного целомудрия, любви и сострадания. Ее, на мой взгляд, можно с полным основанием
отнести к трогательному и очень любимому мной жанру, который в средневековой лирике назывался «комплента»
(«сожаление», «сочувствие»).
Я не умею до сих пор, как ни крути,
о женской доле говорить без дрожи в членах,
об Афродитах и Еленах
и их трагическом пути.
Ведь я без всякой аффектации
могу сказать, что всех их ждет:
Припев:
от первой слабой менструации
до первой робкой мастурбации,
от первой робкой мастурбации
до запоздалой дефлорации,
от запоздалой дефлорации
без надлежащей стимуляции
до щекотливой ситуации
и неприятной операции,
от неприятной операции
до вожделенной регистрации,
а после этой регистрации –
хозяйство, дети и развод,
и жизнь под бременем фрустрации,
и грустный климакса приход.
И от отчаянья я слов не нахожу,
и скорбь пронзает мне насквозь грудную клетку,
когда на юную нимфетку
я с тайным трепетом гляжу.
Ведь результат ее мутации
я точно знаю наперед:
Припев:
Их быт заест, им сердце высушит среда,
их плоть и душу истерзают мезальянсы,
хотя бывают и нюансы,
но так нечасто, что беда.
А в основном, все наши Грации
ведут все тот же с жизнью счет:
Припев:
ГРУСТНЫЙ ТВИСТЕЦ
(С. Костюхин, М. Фрейдкин)
Эта меланхоличная песня в общем-то не нуждается в предисловии. Она вполне говорит сама за себя. Возможно даже, чуть
более резко и определенно, чем следовало бы. Впрочем, это дело вкуса, а у нас уже давно вошло в привычку
ориентироваться в своих песнях на тех, кто раз и навсегда, окончательно и бесповоротно сделал свой выбор и из попа,
попадьи и поповой дочки безоговорочно предпочел последнюю.
Единственным недостатком этой песни, на наш взгляд, является допущенное нами в тексте указание на конкретный возраст.
Это ставит нас теперь (и чем дальше – тем больше) в немного двусмысленное положение. Ведь что получается: эта песня
писалась, когда ее авторы были дальше от сорока, чем сейчас – от пятидесяти. И если пресловутый, я извиняюсь, пиздец
наступил уже тогда, каким же словом охарактеризовать то, что имеет место сегодня, не говоря уже о том, что предстоит в
дальнейшем?
А если говорить о нескольких пессимистических нотках, которые при желании можно расслышать в этой песне, то они,
право же, вполне извинительны и легко объяснимы. Это только в отрочестве можно беззаботно восклицать: «Пятнадцать лет
мне скоро минет; дождусь ли радостного дня!» А все последующие переходы из одной возрастной категории в другую уже
встречаются, как правило, с куда меньшим энтузиазмом.
На столе лежит кусками
бланшированный хек,
за столом блестит очками
Олег.17
Глядя на пирог капустный
и свиной холодец,
он мурлычет этот грустный
твистец:
Припев:
«Раздавим по одной под этот грустный твистец,
добавим по второй под этот грустный твистец
в глубоком миноре.
Он с детства был нам дорог,
этот грустный твистец.
Нам скоро сорок –
это пиздец!»
Ах судьба, к чему вела ты
и к чему привела?
Жизнь уныла, а зарплата –
мала.
Средь глухого непротыка
и бухого рожна
греет душу лишь музыка
одна.
Припев:
ПЕСНЯ ПРО МАШУ И ЕЕ СУЧКУ
(Укр. нар. песня18 – М. Фрейдкин)
У этой популярной песни, посвященной моей давней и любимой подруге М.Л. Лебедевой, богатая и полная неподдельного
драматизма предыстория. На заре нашего знакомства (а это было – страшно сказать! – больше тридцати лет назад) Маша
была уже замужем, а я, напротив, по молодости лет был еще не только не женат, но и даже, кажется, вполне невинен.
Впрочем, это не смогло помешать внезапно охватившему нас чувству, которое я, помнится, попытался выразить в таком
сонете:
Куя металл, паша и боронуя,
иль забываясь в творческом труде,
я к мужу так порой тебя ревную,
что даже забываю о еде.
Давно мечтал найти себе жену я,
тебе во всем подобную, но где
еще найдешь такую же родную –
ужель меж безрассудных наших девушек, от коих прячусь я в испуге?
Ну, что, к примеру, все твои подруги?
Нет у одних души твоей простой,
а у других – твоей большой зарплаты...
Вот почему хожу я неженатый,
вот почему хожу я холостой...
17
18
Наш друг О.М. Белиловский. Более подробно о нем в предисловии к песне «Пизмон».
Используется мелодия песни Віктора Забiлы (1808-1869) «Гуде вітер вельми в полі»
Так шли года, и с каждым прошедшим годом наше чувство крепло, становилось глубже, мудрей и одухотворенней. Но
вскоре безжалостный вихрь житейских обстоятельств прервал эту идиллию – мне пришлось переехать на другой конец
города, каковое печальное событие я отметил в своем лирическом дневнике нижеследующими прочувствованными строками:
Нехай судьбы карающей десницей
с тобой разлучены мы, милый друг.
Нехай нас разбросало по столице –
тебя на север, а меня на юг.
Нехай поднесь не можем мы привыкнуть,
к тому что рядом нет души родной.
Нехай все реже грезишь ты приникнуть
к моей груди широкой, но больной.
Нехай, нехай за слезною рюмахой,
когда на сердце грусть – хоть подыхай...
(Читатель, верно, ждет уж рифмы «на хуй»,
как пел поэт. Но все-таки: «нехай!»)
Нехай горька нам фатума отрыжка,
но ты его превратности не хай.
Нехай он сам дрожит, ядрена шишка,
от горестного нашего «нехай»!
А потом наши с ней матримониальные состояния совершили своего рода рокировку: я женился, а Маша развелась, и вместо
мужа (известного сиониста и манипулятора человеческими душами Алексея Петровича Лебедева) в ее уютной квартирке
поселилась небольшая симпатичная собачка.
На Лосинке ветер кружит,
облаками машет.
Много лет живет без мужа
на Лосинке Маша.
И лишь под вечер заходит
солнышко за тучку,
Маша погулять выводит
рыженькую сучку.
И они, как две подруги,
ходят по дорожке,
смотрят, нет ли где в округе
подходящей кошки.
А с получки будут сучке
почки и биточки,
словно для любимой внучки
или даже дочки.
В дни, когда у сучки нашей
протекает течка,
для прогулок ищет Маша
тихое местечко,
и чтоб запах шел галантный
от ее невесты,
Маша трет дезодорантом
ей срамное место.
Только эти ухищренья
помогают слабо,
потому что поведеньем
сучка – та же баба.
Дескать, я такая штучка,
злючка и гордячка...
И у кобелей за сучку
возникает драчка.
А она идет нескорой,
плавною походкой,
между тем как ухажеры
рвут друг другу глотку.
А она уходит гордо
от бойцов подальше,
и понюхать, сучья морда,
никому не давши!
А уж дома – щи да каша,
отдых и отключка.
На софе кайфует Маша,
под софою – сучка.
В кухне, в комнате, в сортире
прибрано и сухо...
Хорошо, когда в квартире
нет мужского духа!
ПЕЧАЛЬНЫЙ ШУРА
(С. Костюхин, М. Фрейдкин)
Как уже говорилось в предисловии к песне «Чортков-марш», я (как, впрочем, и С.В. Костюхин) ухитрился в свое время
словчить от военной службы. А вот Шуре Платонову, нашему другу и непременному участнику нашего музыкального
коллектива, ее избегнуть не удалось, и он два полных года оттрубил в рядах Советских вооруженных сил в славном городе
Чорткове. И чтобы поддержать товарища в трудную минуту и опять-таки на день рожденья, мы с С. Костюхиным в очень
сжатые сроки сочинили эту песню, которая оказалась впоследствии одной из самых больших удач. Забыть ли, какие глаза
были у наших девочек, когда они, склонив головки на плечо, нежно подпевали: «печальный Шура...»
Впрочем, вернувшись в родной коллектив, Шура теперь поет песню сам, не доверяя это ответственное дело никому.
Вообще же, в связи с Шурой и его ролью в нашем коллективе я хотел бы сказать вот что. Мне всегда представлялось ужасно
несправедливым, что авторами песни считаются только те, кто сочинил ее слова и мотивчик, тогда как в создании песни
принимает огромное участие множество людей, чья роль в этом деле если не больше, чем роль пресловутых сочинителей, то
уж и никак не меньше. И к нашему Шуре это относится в полной мере. Он столько времени, сил, трудов и таланта положил
на то, чтобы песни на наших дисках и концертах звучали так, как они звучат (в частности на первых двух альбомах есть ряд
вещей, где им были исполнены едва ли не все вокальные и инструментальные партии, не говоря уже про всякие тонкости и
нюансы аранжировки и сам процесс звукозаписи, звукорежиссуры, мастеринга и сведения, который, доложу я вам, вообще
отдельное, и поверьте, очень не простое искусство, во многом определяющее конечный результат), что по заслугам может
считаться одним из авторов всех без исключения песен.
Весна в Чорткове хороша.
Придя со службы не спеша,
на гвоздь повесил ППШ19
печальный Шура.
Сымает китель и ремень.
Еще один отмотан день.
А за окном кипит сирень,
цветет натура.
А завтра вновь армейский быт,
которым он по горло сыт:
учебный тир, мундир, сортир
и командир.
И вспоминая времена,
когда все это слал он на,
печальный Шура сидит у окна.
Здесь от тоски сойдешь с ума,
духовный харч не густ весьма,
и ждет от девушки письма
печальный Шура.
Но от судеб защиты нет:
ей нужен университет,
гуманитарный факультет,
аспирантура.
А как мила она была,
когда ей Шура у стола,
забыв дела, пел под битла:
«ша-ла-ла-ла-ла»!
Теперь – хана, и не должна
19
Пистолет-пулемет Шпагина.
узнать она, как у окна
печальный Шура сидит дотемна.
В Черткове ночи так длинны,
и нет ни водки, ни жены...
Берет гитарку со стены
печальный Шура.
Один аккорд, другой аккорд,
уж, как копыто, ноготь тверд,
и палец стерт, и – первый сорт
аппликатура.
Да только кайфу ни на грош,
и каждый звук, как в сердце нож!
С кем на три голоса споешь,
ядрена вошь?!
И смотрит полная луна,
как у открытого окна
печальный Шура грустит дотемна...
Печальный Шура не спит ни хрена...
ФИЛЯ-ЛЯ-ЛЯ
(С. Костюхин, М. Фрейдкин)
Надо ли говорить, что это – очередная песня на день рождения? Наверно, уже не надо. Надо только немного рассказать о
том, кто такая Филя. Филя (Таня Филаткина) – это веселая женщина трудной судьбы (возможно, в силу этих качеств она
является одной из самых ярых гонительниц и ненавистниц «Песни про женскую долю»). Перефразируя слова С. Есенина,
можно сказать, что в московских ночных клубах каждая собака знает ее стройную фигуру, что, впрочем, нисколько не
мешает ей быть переводчицей высочайшего класса.
Филя – наша давняя и нежно любимая подруга еще со школьной скамьи. Если точнее, одноклассница С. Костюхина. С этим
высокоморальным индивидуумом их уже более четверти века связывает глубокое и вполне целомудренное чувство, которое
не могут поколебать годы.
В свое время она долго и плодотворно работала экскурсоводом в Интуристе, возя по бескрайним просторам нашей родины
всяких охочих до sightseeing`а носителей английского языка. Через ее натруженные руки прошло едва ли не несколько тысяч
праздношатавшихся по стране победившего социализма австралийцев, англичан и американцев. От лица одного из
последних и написана эта песня.
Я плохо знайт по-русски говорить –
нам в Оклахома русски не учили.
но я хочу за все благодарить
малютка-Филя, my darling Филя.
Филя, Филя, Филя, Филя-ля-ля,
мы не забудь моя-твоя!
Чуть жив, нога ступил я с самолет
и видеть весь вокруг хотел в могиле –
уже у трапа травит анекдот
малютка-Филя, my darling Филя.
Филя, Филя, Филя, Филя-ля-ля,
мы понимайт моя-твоя!
Потом автобус ехал нас в отель,
и там мы много горьки водка пили,
но «русски гид с турист нельзя в постель!»,
когда допили, сказала Филя.
Филя, Филя, Филя, Филя-ля-ля,
зачем моя не стал твоя?
Мне Филя рассказать про весь Москва,
когда нас на экскурсия возили,
но так болел с похмелья голова,
что я сказал ей: «Послушай, Филя,
Филя, Филя, Филя, Филя-ля-ля,
давай об этом опосля!»
«В Россия плохо есть с граждански прав!» –
меня предупреждал мой кореш Билли.
Теперь я понял, как он был не прав:
у них в Нэшвилле не знали Фили.
Филя, Филя, Филя, Филя-ля-ля,
права все эти – понту для!
Мы с Филя занимались русски мат.
Из-за него мне даже в морда били.
Теперь я шлю в Техасе всех подряд
и вспоминаю мой крошка Филя.
Филя, Филя, Филя, Филя-ля-ля,
я так грущу, тебя любля!
Я был Париж, Неаполь и Мадрид,
мотался весь Европа, шляпа в мыле,
но не имел такой красивый гид,
как крошка Филя, my darling Филя.
Филя, Филя, Филя, Филя-ля-ля,
назначь мне встречу у Кремля!
ПЕСНЯ ПРО ОТЦА
(М. Фрейдкин)
В предисловии к этой невеселой песне мне бы хотелось привести фрагмент из моей пока неопубликованной книги
«Искусство первого паса»:
Покойный мой родитель, Иехиель Соломонович Фрейдкин, школьный учитель с 35-летним стажем, кандидат педагогических
наук и известный в кругу друзей и коллег хохмач и матерщинник, был человеком, в котором незаурядный врожденный
артистизм постоянно боролся с чисто умозрительным (хотя, по всей видимости, тоже врожденным или, если точнее,
обусловленным национальными и генетическими факторами) стремлением к социальной адаптации, желанием «быть как все
нормальные люди». Вернее даже, наоборот. Стремление «быть как все» беспощадно угнетало своеобразный артистизм его
натуры, природу которого лучше всех описал мой любимый Томас Вулф (автор убедительно просит не путать его с
нелюбимым, но очень сегодня популярным Томом Вулфом): «Enormous humour flowed from him like crude light»20 Борьба эта
шла с переменным успехом, так в результате и не дав толком реализоваться ни той, ни другой стороне его личности.
Но в отношениях со мной, чей вызывающе маргинальный образ жизни выходил зачастую за рамки разумного и буквально со
школьных лет (разумеется, моих) заставлял отца вступать в отнюдь не льстившие его социальному самосознанию контакты и
конфликты с моими не менее маргинальными друзьями и подругами, а также с работниками милиции, судебными
исполнителями, врачами-психиатрами и даже сотрудниками санэпидемстанций, преобладала, конечно, его вторая ипостась.
Что, естественно, служило веской причиной для стойкого недовольства сыном, поскольку, имея такого непутевого отпрыска
всегда можно было твердо рассчитывать на различные неприятные неожиданности и неожиданные неприятности именно и
прежде всего в социальной сфере. В этой связи между нами как бы подразумевалось, что каждая новая встреча со мной
поневоле должна была вызывать у отца вполне понятные отрицательные эмоции, пробуждая далеко не самые светлые
воспоминания о пережитом и слишком часто оправдывавшиеся опасения за предстоящее. И при наших тем не менее
довольно частых встречах он всегда любил комически обыгрывать эту архетипическую ситуацию, каждый раз приветствуя
меня чем-нибудь вроде: глаза бы мои на тебя не глядели, век бы тебя не видеть и т.п. ...
В этой сюжетной линии своего рода контрапунктом наших взаимоотношений с отцом стал нижеследующий эпизод. У отца
был тяжелейший и четвертый по счету инфаркт, после которого он прожил уже недолго – кажется, чуть больше года. Перед
тем как меня с моим кулечком апельсинов впервые (и в виде исключения) впустили к нему в отделение реанимации, где он в
полубессознательном состоянии провел две недели, немолодой и очень усталый врач откровенно сказал мне, что, исходя из
его представлений о физических возможностях человеческого организма, отец должен был умереть еще несколько дней
назад и что в принципе это может произойти в любой момент – не исключено, что и прямо сейчас. На отца было страшно
смотреть: осунувшееся, заросшее серой щетиной, исстрадавшееся лицо... И вот он с трудом открыл мутные глаза, узнал меня
и, еле ворочая языком, прохрипел: «А, это снова ты. А я, честно говоря, уже надеялся больше тебя не увидеть...»
Если был бы отец живой,
я б ему позвонил домой
и, наверно, спросил:
«Ты все прыгаешь, Хил?
Как делишки? Где был, с кем пил?»
А отец бы ответил так:
«Как трактуешь отца, сопляк?
Впрочем, что с тебя взять?
Заходи, дам пожрать –
ты ж, небось, без копья опять?»
И пришел бы я в дом к отцу.
Он бы мне разогрел супцу
20
«Колоссальный юмор бил из него как резкий неприкрытый свет».
и из высохших шпрот
сделал бы бутерброд,
и сказал бы: «Давись, проглот!»
Я бы все смолотил, смолол
и сказал бы: «Ну, я пошел!
А супец был хорош!»
А отец бы: «Ну, что ж,
Жрать захочешь, еще придешь».
Я бы вышел, курнул «дымку»,
был бы март иль апрель в соку,
и мотался б скворец
по березе кривой,
если был бы отец
живой.
БАБУШКА РЕВЕККА
(С. Костюхин, М. Фрейдкин)
Мою бабушку по материнской линии, Ревекку Семеновну Клямер, отличала стихийная, но тем не менее очень ярко
выраженная ксенофобия. Она не то чтобы не считала не-евреев за людей, но в силу крайне герметичного местечкового
воспитания просто не представляла себе, что человек может быть не-евреем. Однажды, не помню уж по какому по поводу, в
нашем доме была молодежная и отнюдь не однородная по национальному составу вечеринка. Когда шумное веселье с
пьяными песнями и танцами перешло далеко за полночь, кто-то из моих родителей заметил, что надо бы потише топать –
ведь внизу люди живут. На что бабушка, до этого мирно дремавшая в углу, неожиданно возразила: «Там не люди, там – гои».
В 1975 году бабушка Ревекка эмигрировала в Канаду. Ей тогда было почти 80. Несколько лет назад она умерла, не дожив до
ста лет каких-нибудь полгода. Вскоре после своего переезда (разумеется, еще в Канаду, а не на тот свет) она прислала мне
ботинки (шузы) – огромные высокие кожаные башмаки на толстенной подошве, каких в то время здесь ни у кого еще не
было и в каких любит щеголять сейчас продвинутая молодежь. Они верой и правдой прослужили мне лет пять, тогда как
обычной обуви мне с моим диким плоскостопием и ярко выраженной диабетической стопой едва хватало на сезон.
Долгожительство почти бабушкино.
Бабушка Ревекка прислала из Канады шузы!
Модней, чем «саламандра», прочней чем сапоги из кирзы.
Нехай увидят гои, как я на всех газах
буду по субботам в синагогу ходить в шузах
от бабушки Ревекки,
в шузах от бабушки Ревекки.
Даже на раввине нету и в помине таких!
Бабушка Ревекка прислала из Канады шузы!
Теперь в любую стужу конечности не будут сизы!
Пусть зусман21 свирепеет и иней на ушах,
а ноги сладко преют и потеют в этих теплых шузах
от бабушки Ревекки,
в шузах от бабушки Ревекки.
Пусть Россия в снеге, ноги будут в неге всегда!
Припев:
Я письмо отправлю за моря и реки
в Калгари (Канада) бабушке Ревекке.
К ней его доставит спецавиапочта.
В том письме «спасибо» бабушке, за то что
бабушка Ревекка прислала из Канады шузы!
Бабушка Ревекка прислала из Канады шузы!
От зависти загнутся московские крейзы и шизы,
когда я с другом Семой на кваках и фузах
буду каждый вечер рок-н-роллы гонять в шузах
от бабушки Ревекки,
в шузах от бабушки Ревекки!
Пусть в Канаде знают, как у нас канают под них!
Припев:
21
Жаргонное слово неизвестной (по крайней мере, мне) этимологии, означающее «сильный холод», «мороз».
ПЕРВАЯ ПЕСНЯ ПРО ВЭЛА22
(МУЗЫКАЛЬНЫЙ МОМЕНТ)
(Ф. Шуберт – М. Фрейдкин)
Пожалуй, приведу здесь еще один фрагмент из «Искусства первого паса»:
Вторая часть этой песни, написанной (да-да, ничего не поделаешь) на тридцатилетие Вэла, посвящалась тому, что он в
тяжелые для всей страны годы беспощадной и безнадежной борьбы с пьянством и алкоголизмом изготовлял в почти
промышленных количествах всевозможные домашние фруктово-ягодные вина, чем и поил всю нашу ненасытную ораву и, в
первую очередь, конечно, меня и С. Костюхина. Эх, черт побери, было времечко! Какие славные вечера и ночи проводили
мы втроем в его комнате на Красностуденческом, где на рояле, под роялем и вокруг рояля были расставлены большие и
малые емкости с разноцветными напитками, – есть что вспомнить! Да и вообще Вэл был всеобщей палочкой-выручалочкой.
Не сосчитать сколько больших и малых услуг и одолжений он оказал всем нам. Это ему, когда он уехал из города в
длительную командировку, мы писали нашей традиционной для посланий онегинской строфой:
Когда б ты знал, как жизнь в столице
в твое отсутствие скудна.
Без ласк твоих грустят девицы,
а мы – без твоего вина.
То дни рождения, то свадьбы –
как раз его нам жрать и жрать бы,
но нет тебя – и нет его...
И торжество не в торжество... и т.д.
А потом все неожиданно и, увы, бесповоротно изменилось, но об этом уже во «Второй песне про Вэла», а пока:
Вэл совершенен телом,
Вэл безупречен делом.
По уши в скверне и грехе
все мы по сравненью с нашим Вэлом.
Он – наш общий благодетель,
средоточье благородства.
И с кем из праведных мужей
в нем мы не отыщем сходства?
Полон нравственной силищи,
доброй славы вместилище,
он стоит на пьедестале
незапятнанной морали.
В дни перестройки каждый
мучим духовной жаждой.
В трудное время добрый Вэл
жажду утолял нам не однажды.
Ведь все бы мы околели
с этой страшной дороговизной,
так кто ж хоть словцо о Вэле
мог бы вымолвить с уковымолвить с уковымолвить с укоризной?
Наших страстей арбитры –
вэловы декалитры.
Даже в горячке белой
будем мы помнить Вэла.
ВТОРАЯ ПЕСНЯ ПРО ВЭЛА
(С. Костюхин, М. Фрейдкин)
В конце 1986 года Вэл совершенно неожиданно, и категорически отказываясь от объяснений, прервал все отношения со мной
и С. Костюхиным. Двенадцать лет мы, и вместе с нами вся прогрессивная общественность, терялись в догадках о причине
такой внезапной опалы. То есть мы, конечно, понимали, что так или иначе это должно быть связано с чрезвычайно сложно
протекавшим романом Вэла с его нынешней женой, но никакой своей вины мы за собой в этом деле не знали, тем более что,
как выяснилось впоследствии, ее и не было.
Я вообще убежден, что в основе подавляющего большинства всяких размолвок и ссор между близкими людьми лежит какаянибудь глупость или недоразумение. Кто-то что-то не так сказал, кто-то что-то не так понял, кто-то что-то кому-то не так
передал – и пошло-поехало. Казалось бы, чего проще? Спокойно встретиться, поговорить, разобраться что и как, сказать:
«Мне тут передали про тебя то-то и то-то. Что же ты, сукин кот, себе позволяешь?» – и все выяснится в два счета без
22
Владимир Дунин, наш друг и одноклассник С. Костюхина.
взаимных обид и необратимых последствий. Но нет. Люди становятся в позы, делают драматические жесты, совершают
якобы ответные оскорбительные действия – словом, черт знает что!
И вот совсем недавно долгожданное объяснение с Вэлом состоялось... Как мы и предполагали, повод для обиды был не
только смехотворным, но и абсолютно химерическим, то есть существовал только, как и сказано в песне, в «воспаленном
мозгу» Вэла. Как подумаешь, что из-за такой, чтобы не сказать сильней, ерунды столько лет – псу под хвост, буквально
хочется рвать и метать.
Зачем ты, Вэл,
так резко в убежденьях поправел?23
Зачем ты нас, твоих друзей,
определил в разряд плевел
и наше общество презрел?
Признайся, Вэл,
что ты и сам уже вполне прозрел
и убедился ты давно,
что не такое мы говно,
как ты подумал сгоряча,
когда ударила моча
в твой воспаленный страстью мозг
и ты взорвал последний мост,
соединявший нас с тобой!
Твоей мы чашки голубой24
не разбивали вовсе, Вэл,
но ты поверить захотел
девичьим выдумкам о том...
И вот твой дом
теперь закрыт от нас, хоть мы ни в чем
перед тобою не грешны
и только часто видим сны
о молодом вине твоем,
что прежде пили мы втроем.
Теперь нам, Вэл,
чуть что приходится бежать в отдел25,
а там и очередь, и мент,
и бедноват ассортимент,
и мордобой, и теснота,
да и компания не та...
СОБАЧЬЯ ЖИЗНЬ
(А. Платонов, М. Фрейдкин)
Разумеется, в жизни авторов не все и не всегда было так беспросветно, как в этой отчасти мизантропической песне. Более
того, сознательно нагнетая атмосферу безысходности и тщательно нанизывая на шампур незамысловатой сюжетной
коллизии самые неаппетитные натуралистические детали, описанию которых по большому счету, конечно же, не место в
художественном произведении, авторы думали примерно так. Они думали: нехай слегка обалдевший слушатель в
соответствии с законами катартического противочувствования поднимется над мрачной и умышленно «сниженной»
действительностью и поймет, что жизнь даже в самых отталкивающих своих проявлениях, ну, пускай не прекрасна, но в
общем и целом терпима. Во всяком случае, другой нет и, к сожалению, не предвидится. А если кому уж совсем невмоготу, то
на худой конец можно утешаться моим любимым и, кажется, анонимным изречением «человеческая жизнь тяжела, но, к
счастью, коротка».
Желтые зубы, тухлый запах изо рта
и на помятой морде торчит недельная щетина.
Память слаба, и совесть не совсем чиста,
и в ушах паутина,
и в душе пустота,
словно в ней ни черта
никогда и не было!
В те далекие времена мы еще довольно смутно ориентировались в сторонах политического спектра и весьма туманно представляли себе,
где там право, а где – лево. Да и вообще речь здесь идет вовсе не о политических убеждениях Вэла, в которых сомневаться никогда не
приходилось, а скорей о радикальности принятого им решения.
24 Намек на сюжет одноименной повести А. Гайдара.
25 См. примечание к песне «Радость бытия».
23
Припев:
Эта собачья жизнь!
Опухают ноги, трясутся руки, вся грудь в седине.
Собачья жизнь!
Глубоко безрадостная и невыносимая!
Эта собачья жизнь!
Девушки не любят, мозги не варят и масть не идет.
Собачья жизнь!
И во всем неперка который год!
Утром проснешься – хочется тошнить и рвать,
и с сокрушенным сердцем идешь в сортир как на закланье.
Справишь нужду и снова валишься в кровать.
Ни к чему нет желанья
и на все наплевать.
В общем, можно сливать
воду потихонечку.
Припев:
ПЕСНЯ ПРО КОСТЮ
(М. Фрейдкин)
Забавно, что и эта, совсем не юбилейная песня, была написана ко дню рожденья. А «Костя», как проницательный читатель,
должно быть, уже догадался, – это Сергей Костюхин, мой давний друг, антагонист и единомышленник, многолетний соавтор
по песням, письмам, жизни и молодости. А дальше, пожалуй, снова обратимся к «Искусству первого паса»:
Когда-то наша близость была почти эпической. Мы редко где появлялись порознь и по большей части воспринимались
окружающими только в комплекте. Мы были хорошей парой, яркой, контрастной и запоминающейся: он – чуть помоложе, я
– чуть постарше (причем он к тому же до самого последнего времени выглядел моложе своих лет, а я – старше своих, так что
эта разница в возрасте как бы увеличивалась и бывали даже курьезные случаи, когда нас принимали за отца и сына); он – с
характерной славянской физиономией, я – с не менее характерной еврейской; примерно одного роста, но он – стройный
астеничный кареглазый холерик (в зрелые годы – сахарный диабет по первому типу), а я – толстый, вальяжный,
голубоглазый меланхолик (соответственно, диабет по второму типу). И даже дни рождения у нас почти в один день...
В пору нашей общей молодости творческая энергия нас буквально распирала, и нам чуть ли не ежедневно требовалось как-то
выпускать пары. А поскольку в нашем артистическом и социальном самосознании безоговорочно преобладал воинствующий
«пиндемонтизм» (не знаю, уместно ли здесь ссылаться на Пушкина, но так мне сейчас пришло в голову назвать очень
распространенный в те принудительно романтические годы комплекс умонастроений творческой молодежи, который в
теперешнее время уже утратил, кажется, свою актуальность) и самая мысль об официальном или даже неофициальном
признании (в нашем тогдашнем представлении это было почти одно и то же) казалась нам недостойной и даже
смехотворной, мы искали и с успехом находили свою аудиторию, что называется, приватным порядком и вели в этой связи,
весьма богемный образ жизни. Полностью манкируя своими обязанностями перед обществом, мы чуть ли не ежедневно
мотались по всей Москве, неустанно концертируя на пьянках и вечеринках в самых разношерстных компаниях (в качестве
незаменимых специалистов в застольном деле нас приглашали на свои хэппеннинги даже не очень близкие и не слишком
хорошо знакомые люди), много пели, много пили, а если предоставлялась возможность, и закусывали. Помнится, по этому
поводу мы тогда писали в одном из наших многочисленных поэтических посланий что-то вроде:
За ростом благосостоянья
растут потребности у нас,
и мы уже не в состоянье
пить без закуски каждый раз.
А наша емкая зарплата
(по два с полтиной в день на брата)
дает возможность выбирать
лишь между выжрать и пожрать.
И мы, конечно, выбираем,
и знаком пищу отвергаем,
и тихо, гордо умираем...
Что же касается собственно творческой стороны дела, то здесь наши функции можно было – разумеется, в достаточной
степени условно – разделить следующим образом. Формальным лидером нашего маленького коллектива (особенно на
раннем этапе) был и остаюсь, скорей всего, я – то есть это я в большинстве случаев определяю общий замысел и форму
будущего произведения или даже предлагаю для совместной обработки что-то уже более или менее готовое. А
неформальным лидером (особенно в последнее время) является, конечно же, Костя с его небезошибочным (а у кого он, хотел
бы я знать, безошибочный?), но яростным эстетическим темпераментом, умением найти нужную деталь или оттенок,
непосредственностью и точностью восприятия и, наконец, уникальным внутренним слухом, который всегда помогал загнать
в разумные рамки мой излишний академизм и сохранившуюся, увы, до сих пор тягу к версификационной перенасыщенности.
Да и вообще он более чуткий и более тонко чувствующий человек, чем я. И когда (кстати говоря, реже, чем это можно было
предполагать при такой нашей несхожести) у нас возникают разногласия по поводу какой-то строчки или музыкальной
фразы, последнее слово, как правило, остается за ним.
Не знаю, почему я вдруг заговорил о лидерстве – мы всегда были достаточно доброжелательны и ироничны по отношению
друг к другу, чтобы между нами никогда и ни в чем не возникало ни малейшего намека на соперничество. Ни в быту, ни в
совместном творчестве. Мы даже ухитрились за все эти годы ни разу не увлечься одной и той же особой противоположного
пола – в этом вопросе наши вкусы, кажется, совершенно не совпадают. Хотя, конечно же, в некоторых житейских и
творческих ситуациях нам не однажды случалось по разным причинам оставаться недовольными друг другом и открыто это
недовольство высказывать. Или не высказывать – бывало всякое.
После такого прочувствованного предисловия необходимо заметить, что нижеследующая песня писалась в то время, когда в
нашем совместном творчестве (в силу ряда причин, изложенных непосредственно в ее тексте) наступил довольно длительный
перерыв. Впрочем, это сейчас можно с облегчением констатировать, что то был лишь перерыв. А тогда никто из нас двоих не
мог с уверенностью сказать, что это не конец. Что ж, остается только радоваться, что пока воплотилось в реальность
предсказанное в четвертом куплете этой песни и еще не воплотилось предсказанное в пятом.
Хочу я вспомнить, как во время оно,
блуждая мыслью в собственных соплях,
два молодых, способных мудозвона,
мы вышли вместе на житейский шлях;
как мы с тобою в годы юности бездомной
ногой стучали неумелой и нескромной
в искусства гулкие врата,
как мы читали жизнь с листа.
Уже тогда вовсю в проказах наших
кастальский ключ поигрывал лучась,
и хоть немало сделано промашек,
за кое-что не стыдно и сейчас.
И было все нам в те года по барабану,
и, засадив для вдохновенья по стакану,
мы под гитарку до утра
гоняли наши шлягера.
Любимцам муз, а также просто граций
(хотя тебя любили чуть нежней),
казалось нам, что будет продолжаться
гастроль по жизни до скончанья дней,
что время есть, что все идет великолепно,
но, как всегда, пиздец подкрался незаметно,
и уж не вспомнишь нынче, как
пошло все врозь и враскосяк.
Давно уж нет над нами общей кровли,
и кажет старость нам свое мурло.
Я, как в дерьме, увяз в книготорговле,
ты чересчур ударился в бухло.
И все ж я верю, что на наш закат печальный
блеснет хоть что-нибудь улыбкою прощальной,
и в наши сорок с небольшим
мы здесь еще пошебуршим.
А если все уже непоправимо
и больше нам не петь с тобой вдвоем,
ведь мы и сами лишь наполовину
предполагаем жить, а глядь – помрем,
то кто из нас – вообрази себе кошмарчик! –
на тех поминках наш блатной репертуарчик
один исполнит за двоих –
ты ль на моих, я ль на твоих?..
ПЕРЕВОДЫ ПЕСЕН ЖОРЖА БРАССЕНСА
Наверно, ни к чему писать предисловия к каждому из нижеследующих переводов (все необходимые, на мой взгляд,
комментарии помещены в сносках), а вот сказать несколько слов о самом Жорже Брассенсе или, вернее, о моем отношении к
нему все-таки следует.
История, как известно, не признает сослагательного наклонения, но очень и очень вероятно, что если бы я в начале 70-х
годов не услышал песен Брассенса, я бы никогда не начал писать своих. Или в лучшем случае ограничился бы сочинением
всяких более или менее необязательных (не столько по содержанию, сколько по моему отношению к ним) песенок на случай,
чем время от времени баловался и прежде. Именно Брассенс полностью изменил мое представление о песне как о
произведении искусства. Не то чтобы я до него не знал и не любил песен – наоборот, я знал их сотнями и очень любил.
«Любил» даже не то слово – я был просто помешан на песнях. Я не только их много и регулярно слушал и помнил наизусть,
мурлыкал вслух или напевал про себя – вся моя, с позволения сказать, внутренняя жизнь состояла из этих обрывков
музыкальных фраз и поэтических строчек. Но отчасти из-за юношеского недомыслия, отчасти из-за чересчур литературного
воспитания я тем не менее подсознательно держал песню за «низкий» жанр, а мысли о травестийности понятий «высокого» и
«низкого» в искусстве еще не приходили мне в голову. Как последний дурак, я воображал, что мои представления о
прекрасном складываются под воздействием Пушкина и Мандельштама, Моцарта и Скарлатти, а не, скажем, под
воздействием песен Бернеса (хотя от последних я получал едва ли не большее наслаждение), между тем как это воздействие
было по меньшей мере равноценным. И лишь после знакомства с песнями Брассенса я наконец осознал очевидное: что песня
в вершинных своих проявлениях способна создавать (и еще как создает!) катартические ощущения, вполне сравнимые по
силе и глубине с классической музыкой и литературой. А поскольку в те годы я имел очень далеко идущие творческие
амбиции и, натурально, вне Пантеона своего места в истории искусств не представлял, мне тогда впервые подумалось, что
сочинение песен может при удаче и не унизить моего высокого предназначения.
Впрочем, до этого было еще очень далеко, а пока я просто слушал Брассенса, хотя в то время (как, к сожалению, и сейчас)
найти его записи в Москве было практически невозможно. Только в лингафонном зале Библиотеки иностранной литературы
мне удалось обнаружить почти полное на тот момент собрание его сочинений, и я каждый день ходил туда, как на работу (а
ни на какую работу, напротив, не ходил), в течение нескольких месяцев. Причем, что характерно, я тогда еще совершенно не
знал французского и соответственно не понимал ни единого слова в его песнях, а находился исключительно под обаянием
его мелодий, голоса, манеры исполнения.
Потом было много всего, о чем, может быть, и стоило бы рассказать, но я, пожалуй, оставлю за скобками все подробности
этой трогательной love story. Скажу только, что если, слушая мои песни, кто-нибудь когда-нибудь испытает что-то хоть
немного похожее на то наслаждение и счастье, которые испытывал я, слушая Брассенса, я уже, пардон за высокий штиль,
буду считать свою жизнь прожитой не зря.
Теперь несколько слов собственно о переводах. Известно, что любая поэзия непереводима в принципе, и, как правило,
сильней всего от этого страдает сам переводчик, поскольку он, в отличие от преобладающей части своих читателей, имел
удовольствие познакомиться с оригиналом и слишком хорошо знает, в какой ничтожной степени смог передать все его
достоинства и совершенства.
Но поэзия Брассенса – говорю это со всей ответственностью профессионального переводчика, переперевшего на наш
великий, могучий, правдивый и свободный чертову прорву всевозможных англичан, американцев и французов, –
непереводима вдвойне или даже втройне, что, впрочем, не помешало ей быть переведенной чуть ли не на все языки мира,
включая армянский, иврит и японский. Не возьмусь, конечно, судить о качестве этих многочисленных переводов, но могу
сказать, что все известные мне переводы Брассенса на русский (и в их числе, разумеется, те, с которыми читателю предстоит
ознакомиться ниже) конгениальны оригиналу в лучших случаях процентов на десять. И при всем уважении к отечественной
переводческой школе я сомневаюсь, что в обозримом будущем этот показатель может быть существенно улучшен. По
крайней мере, в моей немалой переводческой практике ничего более трудного и, повторяю, в принципе неосуществимого не
встречалось. И именно поэтому за столько лет мне удалось сделать только какую-то дюжину вещей, да и ими я, честно
говоря, удовлетворен все на те же десять процентов.
Но чем же песни Брассенса так трудны для перевода? О, на эту столь актуальную для меня тему я мог бы говорить долго и
вдохновенно, но понимая, что данный предмет не слишком интересен неспециалистам, ограничусь лишь отсылкой
любопытствующих к моему предисловию к сборнику: Жорж Брассенс «Избранные песни» (Москва, «Carte Blanche», 1996).
Там это все изложено в деталях и леденящих душу подробностях.
«Но чем же тогда объяснить, – спросит дотошный читатель, – ваше достойное лучшего применения упорство в таком
заведомо безнадежном деле?» «Ничем иным, – отвечу я, – как страстной многолетней любовью к этому поэту и в чем-то
маниакальным стремлением воспроизвести на языке родных осин хотя бы малую часть того поэтического блеска и
великолепия, которым пронизано творчество Брассенса от первой до последней строчки.
ДУРНАЯ СЛАВА
(пер. А. Прокопьева, М. Фрейдкина)
В деревне каждый на виду,
но это мне - лишь на беду.
Хоть вроде хлеб чужой не ем,
а все слыву бог знает кем.
И кому б я мог досадить, ей-богу,
Если выбрал в жизни свою дорогу?
Но наш не жалует народ
тех, кто живет наоборот.
Нет, наш не жалует народ
тех, кто живет наоборот.
Меня клянут все на чем свет немых у нас в деревне нет!
В полдневный зной, в июльский день26
на площадь мне тащиться лень.
Маршировать плечом к плечу
с толпой соседей не хочу.
И кому б я мог досадить, ей-богу,
если не шагаю со всеми в ногу?
Но наш не жалует народ
тех, кто с народом не орет.
Нет, наш не жалует народ
тех, кто с народом не орет.
Все тычут пальцами мне вслед у нас в краю безруких нет!
Что за беда, коль юный вор
в саду десяток яблок спер?
А старый скряга свору псов
на парня натравить готов.
Тут уж я сдержаться не мог, ей-богу,
старого хрыча проучил немного.
Но не похвалит наш народ,
коль ты вступился за сирот.
Нет, не похвалит наш народ,
коль ты вступился за сирот.
С дубьем за мной бежали вслед у нас в краю безногих нет!
К чему семь пядей мне во лбу,
чтоб предсказать свою судьбу?
Таких, как я, порядка для
ждет сук и крепкая петля.
А кому б я мог досадить, ей-богу,
если в Рим святой не нашел дорогу?
Но наш не жалует народ
тех, кто попам не смотрит в рот.
Нет, наш не жалует народ
тех, кто попам не смотрит в рот.
Глазеть на казнь придет весь свет слепых у нас в округе нет!
ПЕСНЯ ДЛЯ ОВЕРНЦА
(пер. М. Фрейдкина)
Пусть этой песне грош цена,
она тебе посвящена,
тебе, овернец, что в пургу
бродягу пустил к очагу.
Ты дал мне кров и связку дров,
когда с порогов и дворов
достопочтенных торгашей
меня выгоняли взашей.
Не бог весть что – согреть того,
кто замерзает в холода,
но я запомнил навсегда
тепло очага твоего.
Когда, овернец, в свой черед
тебя Господь наш приберет,
твой чистый дух да будет сущ
среди райских кущ.
Пусть этой песне грош цена,
она тебе посвящена,
тебе, хозяйка, что в мешок
мне сунула хлеба кусок,
глоток воды в сенях дала,
26
Имеется в виду 14 июля, день взятия Бастилии - национальный праздник Франции.
когда в других дворах села
смотрела свора обирал,
как с голоду я умирал.
Не бог весть что – призреть того,
с кем ходит об руку нужда,
но я остался навсегда
в долгу у куска твоего.
Когда, хозяйка, в свой черед
тебя Господь наш приберет,
твой чистый дух да будет сущ
среди райских кущ.
Пусть этой песне грош цена,
она тебе посвящена,
тебе, прохожий, – у плетня
жандармы скрутили меня,
а ты кивнул мне вслед как друг,
хотя во всех дворах вокруг
шептались злобно куркули,
что вешать меня повели.
Не бог весть что – кивнуть в ответ
тому, над кем висит беда,
но я запомнил навсегда
как ты улыбался мне вслед.
Когда, прохожий, в свой черед
тебя Господь наш приберет,
твой чистый дух да будет сущ
среди райских кущ.
МАРИНЕТТА27
(пер. М. Фрейдкина)
Когда хотел я песенку пропеть для Маринетты,
неверная красотка убежала в «Опера»,
и с песенкой своей я смотрелся очень глупо,
с ней выглядел, ей-богу, я как мудак!
К обеду раз горчицу я принес для Маринетты –
неверная красотка принималась за десерт.
С горчицею своей я смотрелся очень глупо,
с ней выглядел, ей-богу, я как мудак!
В подарок я купил велосипед для Маринетты –
неверная красотка укатила на авто.
На редкость глупо выглядел я с велосипедом,
с ним выглядел, ей-богу, я как мудак!
Весь в мыле я примчался на свиданье к Маринетте –
неверную красотку обжимал какой-то тип.
С букетиком своим я смотрелся очень глупо,
с ним выглядел, ей-богу, я как мудак!
Тогда я к ней явился, чтоб прикончить Маринетту –
неверная красотка от простуды умерла.
И с револьвером выглядел я на редкость глупо,
с ним выглядел, ей-богу, я как мудак!
В печали я пришел на погребенье Маринетты –
к приходу моему она опять была жива.
И с траурным венком я смотрелся очень глупо,
с ним выглядел, ей-богу, я как мудак!
Забавно, что эту непристойную песенку мне в бытность мою культработником доводилось исполнять (правда на французском) на
детских утренниках, где она фигурировала как «песенка про непослушную девочку Маринетту».
27
ПУПОК ЖЕНЫ СОТРУДНИКА ПОЛИЦИИ
(пер. М. Фрейдкина)
Нет слов, пупок жены мента
с позиций чистого искусства –
картина, в сущности, не та,
что возвышает ум и чувства.
Но я слыхал про старика,
чьи сокровенные амбиции
Сводились к зрелищу пупка
жены сотрудника полиции.
«Мой путь по жизни был таков, –
вздыхал чудак седоголовый, –
что видел сотни я пупков
различных классов и сословий.
Я свой умел собрать налог
с аристократа и с патриция,
но не дал Бог узреть пупок
жены сотрудника полиции.
Отец видал в своем селе
пупки супруг жандармов бравых.
Брат знал одну вдову в Шатле,
с которой жил инспектор нравов.
Сын был весьма накоротке
с женой советника юстиции,
а я лишь грезил о пупке
жены сотрудника полиции!»
Так горько сетовал он вслух
среди толпы самодовольной,
когда раздался голос вдруг
одной красотки сердобольной:
«Пускай был рок к тебе жесток,
я все воздам тебе сторицею –
я покажу тебе пупок
жены сотрудника полиции!»
Вспотев от радости, старик
в экстазе крикнул: «Аллилуйя!
Грядет, грядет желанный миг!»
И к ней под юбку, торжествуя,
полез добряк, мечтой влеком,
забыв приличия кондиции,
чтоб усладить свой взор пупком
жены сотрудника полиции.
Но был бедняга изнурен
больной фантазией своею –
ведь как-никак полвека он
провел в страданьях за идею.
И смерть настигла чудака
под грудой дамской амуниции,
и не увидел он пупка
жены сотрудника полиции.
СКВЕРНОСЛОВ
(пер. С. Костюхина, М. Фрейдкина)
Помню, когда моложе был,
вслух я ругаться не любил,
а коль уж брал на душу грех,
то отнюдь не при всех,
но
нынче, чтоб сладко пить и жрать,
стал я с эстрады глотку драть
и матерюсь, хоть сам не рад,
при всех подряд.
Я – подзаборник,
циник и ерник.
Груб, словно хряк, зато остряк!
Чтобы галерку ублажать,
чтоб жеребцов заставить ржать,
смело пускаю в оборот
сотни грязных острот,
но
после концерта, встав к трюмо,
я на себя кричу: «Дерьмо!
Наглая морда! Гнусный тип!
Чтоб ты охрип!»
Но пресновата
песня без мата.
Раз уж поешь –
вынь да положь!
В церкви я каялся в грехах:
в том, что про жопу пел в стихах.
И обещал я впредь попу
класть на жопу табу,
но
если табу на жопу класть,
то на жратву придется красть.
Значит опять, едрена мать,
табу снимать!
Очень сурова
жизнь сквернослова.
Крайне груба
к нему судьба.
В мыслях моей супруги крен,
как бы к кому вскочить на хрен.
Мне ж она мелет всякий вздор
про венерин бугор,
но
кто ж станет спорить, что точней
в сольном концерте спеть о ней,
дескать, слаба она чуток
на передок.
Грустный мотивчик,
бюстик и лифчик –
шарм этих тем
доступен всем.
Был бы мне чужд с собой разлад,
если бы я, забыв разврат,
пел благонравность поз и лиц
непорочных девиц,
но
музы вердикт ко мне жесток:
«Помни, сверчок, про свой шесток!
Публика ждет твоих идей
про жизнь блядей!»
Слишком я спор на
песенки с порно.
Спорно лишь, как
собрать аншлаг.
Как-то владельцу кабаре
пел я о розах на заре.
Он разрыдался, как дитя,
и промямлил грустя,
что,
слушая скромный мой куплет,
вспомнил он грезы юных лет,
тот цветничок на рю Блондель,
где вход в бордель.
Славно умею
спеть о дерьме я!
Тут мне Орфей –
не корифей!
Очень люблю я вечерком
с трубкою выйти на балкон,
глянуть, как добрый наш народ
ходит взад и вперед,
но
стоит лишь тронуть мне струну,
как затяну на всю страну,
что не народ внизу ходил,
а сброд мудил!
Я ж – подзаборник,
циник и ерник.
Груб, словно хряк, –
зато остряк!
Лучшие мне сулят умы
скорую встречу с князем тьмы:
дескать, придется мне в аду
сесть на сковороду,
но
верю, Господь наш - не ханжа,
он, пожурив для куража,
выдаст мне пропуск в райский сад
пинком под зад:
«Входи, позорник,
циник и ерник!
Груб ты, как хряк, –
зато остряк!»
МОЯ ДУШЕЧКА
(пер. С. Костюхина, М. Фрейдкина)
Я хожу сам не свой, я ночами не сплю,
я готов хоть сейчас головою в петлю.
Бытия мне открылся звериный оскал –
я вчера свою птичку под мужем застал.
Припев:
Моя душечка –
проблядушечка!
Наш галантный роман протекал на «ура»,
но отныне все кончено, ибо вчера
я застал их в кустах, и поверьте мне, что
было архибезнравственным зрелище то.
Припев:
Описать свои чувства сумею едва ль:
как могла покуситься развратная тварь
на святая святых – на любовника честь
и высокую страсть до интрижки низвесть!
Припев:
Так меня ослепил этой страсти порыв,
что не смог я заметить, как с некой поры в
наших актах не стало былого огня,
да и дети пошли у нее не в меня.
Припев:
А теперь, чтобы в воду упрятать концы
и в придачу подсыпать на рану сольцы,
эта шлюха с улыбкой твердит нам двоим,
мол, не тот рогоносец, кто кажется им.
Припев:
Я застал их вдвоем (пусть Господь им зачтет!)
при попытке свой брак подновить за мой счет.
Я застал вероломную вставшей в партер
при попытке по кругу пустить адюльтер!
Припев:
ВОЙНА 1914-1918 ГОДОВ
(пер. М. Фрейдкина)
С тех пор как чаянья народов
свелись лишь к войнам и резне,
из всех сражений и походов
какой же памятнее мне?
Свой выбор скрыть я не умею:
мне среди всех родней одна –
всех симпатичней, всех милее
та незабвенная война!
Нет, я отнюдь не презираю
баталий честной старины
и никогда не забываю,
как Бисмарк нам спустил штаны.
От войн таких в душе светлее,
их не пошлешь так просто на...
Но только мне всего милее
та незабвенная война!
Я знаю, что герои Спарты
мечом косили не бурьян,
и гренадеры Бонапарта
палили не по воробьям.
Их беспримерны эпопеи,
их легендарны имена,
но для меня всего милее
та незабвенная война!
И брань, что нас покрыла славой
в тот роковой сороковой,
была достаточно кровавой,
чтоб насладиться таковой.
Швырнуть упрек ей я не смею –
грош, мол, такой войне цена,
но и ее, по мне, милее
та незабвенная война!
Я признаю в ряду достойных
и стычки доблестных «маки»28,
ведь в этих, пусть незнатных войнах
шли в ход не только кулаки.
В любой из них – свои трофеи,
свой колорит и новизна,
но лично мне всего милее
та незабвенная война!
maquis (франц) – кусты, заросли. Прозвище французских партизан во время немецкой оккупации 1940-1944. Здесь – расширительное
наименование партизан вообще.
28
Наш добрый Марс с похвальным рвеньем
готовит новой бойни план.
То, верно, будет откровеньем
для всех, кто в этом не профан.
Я лишь одну мечту лелею,
чтоб поскорей пришла она!
Ну, а пока мне всех милее
та незабвенная война!
ВСЕ ЗА ОДНОГО
(пер. А. Прокопьева, М. Фрейдкина)
Нет, это вовсе был не плот
«Медузы»29, как не первый год
в портах болтают про него –
впрочем, что с того?
По мелководью наших дней
ведом он компаса верней
девизом «все за одного!»
«Все за одного!»
Герб «Fluctuat nec mergitur!»30
отнюдь был не литературным объясненьем, отчего
на борту его
и капитан – не сукин сын,
и вся команда, как один,
готова и в огонь, и в воду за одного.
В их дружбе не было примет
того, чем славен Никомед,
здесь не в чести ни у кого
дружеложество.
Здесь у любого ты спроси,
кем был Монтень для Боэси,
и в рог схлопочешь у него –
только и всего!
Никто б команду ту принять
не мог за ангельскую рать –
про душ высокое родство
нет и разговора. Шли по жизни напролом,
твердя единственный псалом:
один за всех и – qui pro quo31 –
все за одного!
Когда ж вздымался бури шквал,
вставала дружба за штурвал,
какой бы там из-за морей
ни подул борей.
И если друг сигналил SOS,
ему швыряли с борта трос.
Еще посмотрим, кто кого!
Все за одного!
Когда назначен сбор мужчин,
то уважительных причин,
чтоб не прийти на торжество,
нет ни для кого.
Речь идет о печально известном крушении французского судна «Медуза» (1816). 149 его пассажиров пытались спастись на плоту. Плот
был обнаружен 12 дней спустя. На нем оказалось 15 человек. Остальные погибли или были съедены выжившими.
30 Латинское выражение, означающее «качается, но не тонет», является девизом города Парижа, в гербе которого есть изображение
корабля.
31 наоборот (лат.).
29
И если друг не у стола косая счеты с ним свела
и надо выпить за него,
всем – за одного!
На многих плавал я судах,
но лишь одно – в годах и льдах –
не сбилось с выверенного
курса своего,
по мелководью наших дней
ведомо компаса верней
девизом «все за одного!»,
«Все за одного!»
22 СЕНТЯБРЯ
(пер. А. Прокопьева, М. Фрейдкина)
В этот день вы изволили смыться куда-то,
и с тех пор в годовщину сей горестной даты
каждый раз я рыдал безутешней вдовы.
Но сегодня он снова пришел и, не скрою,
мне плевать на сентябрь, и на двадцать второе,
и на то, где и с кем обретаетесь вы.
Не увидит никто в листопадную пору
мою скорбную тень в черном трауре по рубину и янтарю облетевшей листвы.
Без меня обойдутся улитки Превера32
на безрадостной тризне осеннего сквера.
Мне плевать, где и с кем обретаетесь вы.
Сколько раз в этот день был я близок к решенью
в вашу память сломать свою крепкую шею,
устремясь за касаткой в просвет синевы.
К счастью, комплекс Икара мне нынче несносен.
Улетая, касатка не делает осень.
Мне плевать, где сегодня витаете вы.
Я хранил иммортелей букетик увядший,
кружевной повязав его ленточкой вашей,
но теперь и ему не сносить головы.
Пусть бессмертники смерть забирает обратно.
Вечных вздохов и слез мне печаль непонятна.
Мне плевать, где и с кем обретаетесь вы.
От привычной тоски равноденствий постылых
я отныне свободен, и осень не в силах
оживить эту боль – струны сердца мертвы,
жар любви догорел, угли тоже погасли...
Не поджарить каштан, даже если он в масле...
Мне плевать, где и с кем обретаетесь вы.
Но о вас не грустить – это грустно, увы...
ЗАВЕЩАНИЕ С ПРОСЬБОЙ БЫТЬ
ПОХОРОНЕННЫМ НА ПЛЯЖЕ В СЕТЕ33
(пер. М. Фрейдкина)
Костлявая Карга, которой, что есть сил,
я от младых ногтей старательно дерзил,
мой след взяла с сугубым тщаньем.
И вот, приперт к стене чредою похорон,
за благо я почел, пока не грянул гром,
внести поправки в завещанье.
Здесь, по всей видимости, имеется в виду знаменитое стихотворение Ж. Превера «Песня об улитках, отправившихся на похороны».
Город на средиземноморском побережье Франции, где Брассенс родился, провел детство и юность и был, согласно этому завещанию,
похоронен.
32
33
Нотариус, в залив Лионский голубой
перо свое макни! Сегодня мы с тобой
запишем, где мне станет пухом
земля и сыщет плоть последний свой приют,
когда на небесах небрежно подмахнут
ее развод с заблудшим духом.
Ему – за облака, ушедшим душам вслед
красоток и бродяг давно минувших лет
свой устремить полет отважный,
а ей – к родным местам отправиться чуть свет
на скором, что идет прямой дорогой в Сет,
где свалят гроб на двор багажный.
Жаль, наш фамильный склеп немного тесноват –
в нем уж который век могилы нарасхват.
Мне, право, было бы негоже
вломиться к старикам и брякнуть: «Вот, мол, я!
Подвиньтесь-ка слегка, коллеги и друзья,
и дайте место молодежи!»
Поэтому прошу зарыть мой бедный прах
на самом берегу, от моря в двух шагах, –
где у моей песчаной ниши,
как в детские года, веселой чередой
дельфины будут куролесить над водой –
на нашем пляже в Ля Корнише.
Здесь никогда Нептун не сердится всерьез,
и даже если вдруг корабль пошел вразнос,
то капитан кричит из рубки:
«Мы тонем, черт возьми! Ребята, по местам!
На этой глубине любой спасется сам –
грузите выпивку на шлюпки!»
И здесь в пятнадцать лет я понял что к чему –
что на песке вдвоем милей, чем одному, –
и, повстречав морскую гостью,
я с нею в первый раз, но до последних строк,
и вдоль, и поперек прошел любви урок
и поперхнулся первой костью.
Пред мэтром Валери, великим земляком,
всегда останусь я плохим учеником
и лишь в одном успех предвижу:
хоть мне не по плечу его могучий стих,
но если рассуждать о кладбищах морских,34 –
мое, бесспорно, к морю ближе.
Пусть этот скромный холм меж небом и волной
печальной мысли не разбудит ни одной
ни в ком, и я не пожалею,
коль ширмой станет он купальщицам нагим,
а дети на песке воздвигнут рядом с ним
свои дворцы и мавзолеи.
Еще лишь об одном просить не премину:
пусть над моим холмом тенистую сосну
посадят, чтобы ненароком
друзей не хватанул здесь солнечный удар,
когда они толпой заявятся сюда
предаться скорбным экивокам.
И пусть в последнем сне мой услаждают слух
34
Имеется в виду хрестоматийное стихотворение П. Валери «Морское кладбище».
мелодии сестер латинских наших двух,
когда мистраль и трамонтана
мне с моря принесут лозы соседской хмель:
фанданго – поутру, а к ночи – вилланелль,
и тарантеллу, и сардану.
А если невзначай появится из вод
и на краю моей могилы прикорнет
полуодетая ундина,
заранее прошу прощенья у Христа,
за то, что даже тень от моего креста
чрезмерно станет возбудима.
Герои и цари, Рамзес, Наполеон,
певцы, чей гордый прах упрятан в Пантеон,
вам не понять подобной блажи!
Урок вам и пример – бессрочный отпускник,
что дни небытия проводит, как пикник
на средиземноморском пляже.
НЕГОДНЫЙ МАЛЬЧУГАН
(пер. М. Фрейдкина)
Негодный мальчуган, тоски моей виновник,
без крыльев за спиной, одетый, как чиновник,
и с исполнительным листом,
о крахе услыхав и о банкротстве скором
сердечных наших дел, – суровым кредитором
он входит в наш печальный дом.
Без тени торжества, без капли сожаленья
он заявляет нам: «Прошу без промедленья
вернуть и впредь взаймы не брать
комплект казенных стрел – вы не сумели с ними
достойно обойтись, и потому отныне
вам в эти игры не играть!»
Забытую найдя средь мусора и пыли
ромашку, по которой мы гадать любили, влюбленных вечный ритуал! –
он каждый лепесток вернул назад умело,
а ведь в былые дни я б за такое дело
мальчишке уши оборвал.
Потом он сжег дотла весь наш архив любовный:
записки, и стихи, и прочий хлам альбомный –
на все смотрели мы без слез.
И я не побледнел от горя и утраты,
когда небрежно он швырнул в огонь проклятый
прядь золотых твоих волос.
Он вытер со стены, чтоб счеты кончить сразу,
«Поль любит Виржини»35 – классическую фразу,
столь актуальную вчера.
Что ж, Виржини, Ортанс, а может, Каролину...
Я часто забывал, как звали героиню,
едва лишь кончится игра.
«Пора уже уметь любовь не путать с флиртом,
недолговечных роз – с вечнозеленым миртом, –
он подытожил свой визит. –
А тем, кто расписал красивыми словами
тот вздор и пустяки, что были между вами,
закрыт навеки мой кредит!»
Речь идет о персонажах сентиментального романа Бернадэна де Сен-Пьера (1737–1814) «Поль и Виргиния», чьи имена стали во
Франции нарицательными для изображения счастливой влюбленной пары.
35
Родная, не прими все это к сердцу близко!
Причины, по каким я ностальгией взыскан,
тебе скорей всего чужды.
И я без долгих слов похерю эту драму,
пока, чтоб подновить слегка мою программу,
не будет в песнях мне нужды.
ФЕРНАНДА
(пер. М. Фрейдкина)
Блюдя безбрачия устав,
читаю жизнь с листа я,
и эта песенка простая
всегда у меня на устах:
Припев:
«Лишь вспомню о Фернанде,36
Аманде и Ванде,
Моник и Доминик –
встает, как штык!
Лишь вспомню Франсуазу –
встает, хотя не сразу,
но вспомню Фелиси –
висит, как ни тряси.
Нельзя учить его,
когда и на кого!»
И вслед за мной все те, кому
не спится в ночь глухую,
тому ж подвержены греху и
горланят в кромешную тьму:
Припев:
Седой смотритель маяка
под вой ветров и вьюги,
чтоб скрасить долгие досуги,
мурлычет, гнусавя слегка:
Припев:
В унылой келье свой псалом
пропев перед Распятьем,
семинарист вздохнет раз пять и
взревет одичалым ослом:
Припев:
На Плас д`Этуаль в одну из дат
придя в костюме строгом,
услышал я, до слез растроган,
как пел Неизвестный солдат:
Припев:
Хочу закончить я сюжет
призывом небанальным,
чтоб гимном стал национальным
трагический этот куплет:
Припев:
СТАНСЫ ДОМУШНИКУ
(пер. М. Фрейдкина)
Первый в гильдии мастер по краже со взломом,
ты, что с низкой корыстью в тяжелой борьбе
небогатым моим не побрезговал домом, –
я хвалебную песнь посвящаю тебе!
И не только за то, что закрыл за собою
ты тобой же умело открытую дверь,
чтобы мелкой шпане не докончить разбоя.
Что ж, воспитанный вор – это редкость теперь.
36
В переводе припева мною использовано несколько удачных находок Р. Боброва.
И не только за то (хоть я, право, жалею),
что не взял ты большой и бездарный портрет,
поднесенный друзьями мне в день юбилея, –
ты б мог сделать карьеру как искусствовед!
А за то, что чужому сочувствуя дару
и к коллеге-артисту не ведая зла,
ты не тронул мою работягу-гитару –
солидарность святая людей ремесла!
Ведь когда бы мне в песнях не выпало фарту,
я б мог тоже пойти по дорожке кривой
и – кто знает? – свободу поставив на карту,
выходил бы с тобою на промысел твой.
Так что будем считать, будто не было взлома.
В благодарность за умную чуткость твою
как подарок прими все, что взял ты из дома, –
я в хорошие руки добро отдаю.
Но для скорби своей выраженье найду ли,
если спустишь барыгам мой дар за гроши?
Хорошенько смотри, чтоб тебя не надули,
помни: хуже последних воров торгаши.
И, признаюсь, не менее будет печально,
если, ложно поняв комплименты мои,
ты б еще раз ко мне заявился случайно.
Рецидив – это дурно. Спроси у судьи...
И на этом простимся, собрат даровитый.
Пусть Меркурий тебя сохранит от тюрьмы!
Да и я не в накладе – мы полностью квиты
этой песней. Считай, что соавторы мы.
И постскриптум. С твоим-то призванием к краже
(коль уж так ты охоч до чужого добра)
лучше в бизнес легальный пуститься, чтоб даже
завелись меж клиентов твоих мусора.
ПРИНЦЕССА И ЛАБУХ
(пер М. Фрейдкина)
Там, где теперь этот сквер и фонтан,
раньше когда-то был скверный квартал:
грязные улочки, свалки, лачуги.
А обитатели – все как один –
этих отнюдь не античных руин
слыли элитою здешней округи.
Аристократы голодных дворов,
званые гости ночлежных пиров
с мутной сивухой и скудной краюхой,
знать подзаборных отборных кровей...
Терся и лабух там – местный Орфей –
вечно с гитарой и вечно под мухой.
В этом чаду социального зла
юная фея в те годы цвела нежный росток средь равнины безлесой.
Крошкой нашли ее возле ручья
в тонком белье дорогого шитья,
ну и прозвали, конечно, Принцессой.
Словом, однажды (на то и весна)
влезла к нему на колени она
и прошептала смущенно, но бойко,
с нежной улыбкой головку склоня:
«Если ты хочешь, то можешь меня
поцеловать, а потом и не только...»
«Слушай, Принцесса, – ей лабух в ответ, –
рано в сатиры мне в тридцать-то лет!
Да и самой тебе только тринадцать.
Так что слегка поумерь свою страсть –
за малолетку на нары попасть
нет никакой мне охоты, признаться.
Ты еще только в проекте была,
а мое сердце к рукам прибрала
и повзрослей, и покраше милашка...»
Тут убежала Принцесса и от
горькой обиды всю ночь напролет,
верно, проплакала где-то, бедняжка.
Так не свершилась преступная связь.
Лабух наутро, ни с кем не простясь,
в фуре старьевщика съехал куда-то,
и, оказавшись спустя двадцать лет
в этих местах, где минувшего нет,
чувствует вдруг что-то вроде утраты...
ТАКОЙ РОСКОШНЫЙ БЮСТ
(пер. М. Фрейдкина)
Когда б я только знал, мадам, что Ваше обаянье
скрывает тайные шипы, как роз цветущий куст,
я б, вероятно, был скромней в любовных притязаньях –
зачем Вам дан столь злобный нрав и столь роскошный бюст?
Припев:
Зачем Вам дан столь злобный нрав и столь роскошный бюст?
О, Боже! Такой роскошный бюст!..
Я б, вероятно, был скромней в любовных притязаньях,
я б до безумств не допустил ни рук своих, ни уст,
я б их всегда держал от Вас на должном расстоянье –
зачем Вам дан столь злобный нрав и столь роскошный бюст?
Припев:
Вам, получившей с юных лет всех Граций достоянье,
не грех ли злоупотреблять тончайшим из искусств?
К чему испытывать на мне свое очарованье?
Зачем Вам дан столь злобный нрав и столь роскошный бюст?
Припев:
К чему испытывать на мне свое очарованье?
Да, я попался в Вашу сеть, но Ваш улов не густ.
Ведь я уже почти старик – что Вам мои страданья?
Зачем Вам дан столь злобный нрав и столь роскошный бюст?
Припев:
Ведь я уже почти старик – что Вам мои страданья?
Что Вам за радость от того, что я почти без чувств
повержен, словно Карфаген, в прах несуществованья?
Зачем Вам дан столь злобный нрав и столь роскошный бюст?
Припев:
ЗАПОЗДАЛЫЕ РОМАНСЫ
Этот небольшой цикл песен написан относительно недавно на стихи, сочиненные очень давно. Лет эдак на десять раньше,
чем самые первые песни. Причем цикл стихов уже тогда назывался «Запоздалые романсы», так что теперь это название
приобретает как бы двойной смысл. Кроме того, в цикле песен есть песни, написанные на стихи других поэтов (Мицкевича,
Пастернака, Тарковского), тексты которых, конечно же, нет смысла приводить в этой книге.
Сам же автор склонен рассматривать эти сентиментальные вещицы, с одной стороны, как своего рода оммаж безвозвратно
ушедшей и беспросветно литературной молодости, а с другой – как некоторую, что ли, компенсацию за обилие в его
нынешнем творчестве анально-фекальных, вульгарно-физиологических и прочих обсценных мотивов. Чтоб читатель, чего
доброго, не подумал, будто у нас на уме завсегда была одна только матерщина и всякое тому подобное непотребство.
ШАЛУНЬЯ
(М. Фрейдкин)
Для тебя, моя шалунья,
шелестит закат
и смеется новолунье
третью ночь подряд.
Для тебя ведет кривая
целых семь минут
двадцать третьего трамвая
северный маршрут.
Для тебя в пустынном парке
вянут фонари
и считает ночь помарки
южные твои.
И светает... Весь июнь я
буду ждать утрат.
Для тебя, моя шалунья,
шелестит закат
ЗАПОЗДАЛЫЙ РОМАНС
(М. Фрейдкин)
Полно, милая, ломаться,
наклонясь ко мне едва,
запоздалого романса
вспомни жалкие слова.
Торопливая досада,
неумелый пересказ...
Серебро чужого сада
осыпается на нас.
И усталый, и бескровный
в голубом жеманстве строк
расцветает твой любовный,
полуискренний упрек.
Не довольно ли жеманства
в нашу пролито судьбу?
Запоздалого романса
вспомни жалкую мольбу.
И четыре ночи кряду
в суматохе нежных фраз
серебро чужого сада
осыпается на нас.
РОМАНС ПОД ГИТАРУ
(М. Фрейдкин)
Свеча оплывает, душа устает.
Грустил о тебе я всю ночь напролет,
и старый приятель наигрывал мне
печальный романс на басовой струне.
Я был одинок среди лучших друзей
в тоске по придуманной речи твоей,
и девичьи руки в томленье ночном
окно открывали – шел снег за окном.
Шептал я: уходит вторая зима,
случайные встречи, как строки письма,
а память дрожит, как слеза на весу...
И пела гитара, срываясь в басу...
Шептал я: вторая зима, как мираж,
а все об одном запоздалая блажь.
Как в жарком снегу, голова горяча...
И пела гитара, горела свеча...
Уже все друзья расходились домой,
а я еще бредил второю зимой.
Забытый огарок чадил на столе,
и пела гитара в предутренней мгле...
РОМАНС ПОД МАНДОЛИНУ
(М. Фрейдкин)
Как не спеть, судите сами,
(Наша жизнь – увы и ах!)
о моей любовной драме.
(Все лицо в слезах.)
О моей печальной доле
(Наша жизнь – увы и ах!)
после слов подружки-Оли.
(Все лицо в слезах.)
Мне она сказала твердо,
(Наша жизнь – увы и ах!)
что, мол, я не вышел мордой.
(Все лицо в слезах.)
И, услышав речь такую,
(Наша жизнь – увы и ах!)
впал в глубокую тоску я.
(Все лицо в слезах.)
Где-то ейный полюбовник...
(Наша жизнь – увы и ах!)
Он тоски моей виновник.
(Все лицо в слезах.)
Мокрый снег ложится в лужи.
(Наша жизнь – увы и ах!)
Замотаю шарф потуже...
(Все лицо в слезах.)
ПЕСНИ ИЗ АЛЬБОМА «МЕЖ ЕЩЕ И УЖЕ»37
ПЕСНЯ О ЗУБНОМ ПРОТЕЗЕ
(М. Фрейдкин)
Помимо реальных событий моей интимной жизни, откровенно изложенных в этой песне, поводом для ее написания
послужило желание автора опровергнуть давний трюизм, что, мол, нельзя придумать новую тему для песни – все темы и
сюжеты уже известны и апробированы. Автор не может с этим согласиться. Он считает, что новых тем и сюжетов навалом, и
совсем не обязательно это что-то эпатирующее или табуированное – во всяком случае, это не должно быть самоцелью.
Нужно только не побояться посмотреть на себя и окружающий мир взглядом, незамутненным формальными
представлениями о том, что можно и чего нельзя писать, а обратить свои помыслы к тому, как это лучше и интересней
сделать.
Что же касается непосредственно зубного протеза, то, если отбросить в сторону всякие мелкие неудобства, это, безусловно,
панацея для тех, кого милосердный Господь наделил плохими зубами. И я от души рекомендую всем упомянутым
страстотерпцам вместо того, чтобы перманентно лезть на стену от зубной боли и таскаться по зубным врачам, подвергаясь
неимоверно мучительным и унижающим человеческое достоинство процедурам, последовать моему примеру и, собравшись
с духом, единым махом вырвать к трепаной матери все, что у них еще осталось, и вставить себе аккуратный, радующий глаз
и, главное, абсолютно безболезненный протез, дабы прожить остаток жизни по крайней мере без этих страданий – тем более
что на нашу долю еще с лихвой останется множество всяких других.
Знают все, как я в быту неистов,
оттого, должно быть, неспроста,
Кроме песен, представленных ниже, на этом диске записаны еще «Песня про Кима» (см. 1-й раздел ), а также «Песня про сапог» и
«Песня про деревянную ногу», авторство которых установить не удалось.
37
с юных лет не вынося дантистов,
не санировал я полость рта.
В те годы был я молод и весьма беспечен,
но в одно из неприятных утр
я обнаружил вдруг, что совершенно нечем
стало пищу принимать вовнутрь.
Что ж тут делать и куда деваться,
если выхода другого нет?
И пошел я, сирота, сдаваться
в ненавистный с детства кабинет,
где каждый миг в руках вредителя и ката
полон мук неописуемых,
где целый день слышны с восхода до заката
вой и вопли истязуемых.
Объяснил мне доктор популярно
все, чего я без него не знал:
что отросток мой альвиолярный
недоразвит и постыдно мал,
что исправлять пора, пока еще не поздно,
нёбных пазух искривленный свод,
что медикаментозно люфт пародонтозный –
не помеха ставить бюгель в рот.
В общем, сладили вставную челюсть –
цельносъемный, так сказать, протез,
и теперь я только грустно щерюсь
на любой мясной деликатес.
К тому же, всех моих страданий в довершенье,
каждый раз, когда я вслух пою,
я завсегда просю у публики прощенья
за свою артикуляцию.
Мы ли были искры звездной пыли?
Мы ли мнили, что конец зимы?
Мы ли слили все под хвост кобыле?
Мы ли или были то не мы?
И вот пока встречались мы и разлучались,
ожил времени разъятый труп,
и вновь бухая мгла стоит в глазах, качаясь,
как последний почерневший зуб.
АМУР ПЕРДЮ38
(М. Фрейдкин)
Как ни крути, любовная тема в моем творчестве представлена весьма скудно, хотя ни в коем случае нельзя сказать, что я к
ней совсем равнодушен. Отнюдь. Даже дожив до лет, выражающихся, как писал М. Зощенко, почти трехзначным числом, я
не чувствую себя полностью свободным от эйфорического и в то же время мобилизующего воздействия женского обаяния.
Но почему-то с годами это все реже находит отражение в моих стихах и песнях. Чтоб хотя бы отчасти объяснить сей
загадочный для меня самого феномен, позволю себе в качестве предисловия к этой песне привести небольшой отрывок из
моей «Книги ни о чем»:
...надо с грустью признать, что в современной поэзии любовная лирика явно сдает свои позиции. Нынешние серьезные поэты
<...> в последнее время почему-то избегают писать на эту скользкую тему. А если и пишут, то до такой степени отстраненно
и иносказательно, что порой не сразу поймешь, о чем речь..
<...> Теперь, едва только поэт выходит из возраста полового созревания, едва только его творчество перестает быть, как
выражался один мой знакомый психиатр «спонтанной производной гормонального давления», поэта на эту тему калачом не
заманишь. Причем зачастую это вовсе не означает, что пресловутое гормональное давление пришло в норму. Просто по мере
становления поэтического самосознания его (давления) воздействие на творческий процесс теряет упомянутую спонтанность
и приобретает всевозможные (и порой весьма причудливые) опосредованные формы. Проблема как раз в том, почему
высокоразвитое поэтическое самосознание стремится так или иначе опосредовать и вытеснить любовную тематику.
Одна из причин здесь, безусловно, в том, что после великих поэтических открытий и свершений нашего века нужна уже
просто чудовищная изобретательность в выразительных средствах, чтобы любовное стихотворение не выглядело банальным.
Да и потом, триумфальное шествие сексуальное революции настолько быстро и кардинально изменило стиль
38
Amour perdu (франц.) – утраченная любовь. Так называлась очень популярная в свое время песня С. Адамо.
взаимоотношения полов, что высокая лирика еще не успела перестроиться и выработать на данном направлении новую
поэтическую традицию...»
Приключилась эта драма
в те далекие года,
когда девушки и дамы
в нас влюблялись иногда
и когда одну особу
статью мужеской увлек
молодой и не особо
скромный автор этих строк.
Это юное созданье,
эта трепетная лань
назначала мне свиданья
и порой в такую рань.
И чтоб страсть ее живую
не втоптать ногами в грязь,
с ней вступил я в половую
безответственную связь.
Но, к несчастью, был коротким
срок амурных наших дел:
я к ее объятьям робким
очень скоро охладел.
И однажды после акта
в койке узенькой моей
у меня хватило такта
сообщить об этом ей.
Помолчав, она сказала:
«Ты ведь тоже не Делон.
Только мне всегда казалось,
что со мной тебе не в лом».
И одевшись торопливо –
юбка, блузка, свитерок –
мне шепнула: «Ну, счастливо!» –
и шагнула за порог.
Этой сценой столь знакомой
уж никак не удручен,
я глядел ей вслед с балкона,
не жалея ни о чем.
По морозцу быстрым шагом
в старой шубке меховой
шла она под сникшим флагом
нашей связи половой.
БОЛЬШИЕ СЕРЫЕ ГЛАЗА
(М. Фрейдкин)
«Большие серые глаза» – это, если кто не знает, довольно употребительный (по крайней мере в нашем кругу) эвфемизм,
обозначающий, я извиняюсь, крупных размеров женский бюст. Насколько этот эвфемизм употребителен вне нашего круга, я
сказать затрудняюсь, и поэтому на концертах каждый раз не знаю, нужно ли об этом упоминать. С одной стороны, неохота
выглядеть занудой и объяснять то, что всем известно, а с другой – жалко, если люди не поймут. Дурацкое положение...
Больше, пожалуй, в этой короткой, но весьма экспрессивной песне комментировать нечего. Разве что, стоит отметить, что
она является своего рода парафразом песни Ж. Брассенса «Такой роскошный бюст» (см. раздел «Переводы песен Ж.
Брассенса»), хотя в отличии от нее написана в жанре «жестокого» танго.
Вовсе не пижон
и не ловелас,
был я всю жизнь верным пажом
серых больших глаз.
Им я в тиши ночной
нежный кропал стих.
В шумной толпе даже спиной
чувствовал я их.
Припев:
О, пара глаз этих серых –
Кредо моего либидо!
Неугасимой страсти емкий сосуд!
О, пара глаз этих серых –
лишь от одного их вида
уже щекочет чресла сладкий зуд!
На плечи лег груз
пережитых гроз,
и промеж грез в обществе муз
сахар в моче рос.
Лишний гнетет вес,
медный грядет таз,
но не забыл старый балбес
Серых больших глаз.
Припев:
ПЕСНЯ ПРО ЛАРИСУ
(Ж. Брассенс39 – М. Фрейдкин)
В качестве предисловия к этой песне лучше всего, пожалуй, подойдет отрывок из нашего с С. Костюхиным послания к его
будущей жене Ларисе, написанного вскоре после их знакомства:
Когда б, дитя, ты только знала
средь тихой младости своей,
как нас тщеты язвило жало
и трёс порока суховей!
......................................................
Когда ретроспективным взглядом
окинешь свой духовный путь,
то встать к нему охота задом
и побежать куда-нибудь.
Куда ж бежать? Вокруг все голо.
Вокруг одна семья и школа40.
В семье – бардак, на службе – ад,
и снова тянет на разврат.
И в этом бесконечном круге
не видно выхода уму.
А почему? А потому,
что нету преданной подруги,
которая могёт понять,
когда подать, когда принять.
И вот тогда маэстро Дима41,
наш по искусству старший брат,
извлек из мглы непроходимой
смычков, пюпитров и фермат
ту, что сумела быть прелестной
среди московской жизни пресной
и сделалась для нас милей,
чем пиво отчих Жигулей42.
Она, дитя краев восточных,
затмила скромною красой
вскормлённых тухлой колбасой
москвичек наших худосочных
(Их городские телеса –
по свойствам та же колбаса)...
....................................................
Принимала Лариса решенье,
полагаясь на волю небес,
узаконить свои отношенья
с пресловутым Костюхиным С.
Использована мелодия песни «Cupidon s’en fout» («Когда Купидону плевать).
В то время С. Костюхин работал преподавателем гитары в музыкальной школе (на дверях класса, в котором он проводил свои уроки,
висела табличка с абсолютно не соответствовавшей действительности надписью: пед. Костюхин), где и состоялось его знакомство с
виолончелисткой Ларисой.
41 Д. Кротков (см. «Песню про контрабасиста-Диму» и «Песню про Аню и Диму»).
42 Лариса приехала в Москву из Тольятти
39
40
С пресловутым Костюхиным – oh, yes!
Ох, Лариса, бедняжка-Лариса,
с кем связать ты решила судьбу?
Он, конечно, стройней кипариса,
но не знает моральных табу.
Он все эти табу видал в гробу!
Сколько раз я бывал очевидцем,
как с трех пива поймавши кураж,
он показывал юным девицам
свой огромный культурный багаж,
совершая вечерний променаж.
И девицы, пленясь интеллектом,
доверялись ему до конца.
Вот, Лариса, с каким ты субъектом
легкомысленно ищешь венца,
вот в ком видишь ты мужа и отца!
Я молчу уж о том, что зарплата
у Сереги преступно мала
и квартирка его тесновата,
и племянников в ней без числа,
что сеструха с Павловским прижила.
Есть и кореш серегин – Андрюха43,
с ним держать надо ухо востро:
если сядут хлестать бормотуху,
на двоих могут выжрать ведро,
рассуждая о Бахе и Дидро...
Годы минули. Мрачен и горек
оказался твой брачный венец.
Диабетик, нарцисс, алкоголик,
злой тиран и несытый самец
забодал твою молодость вконец!
Брак, Лариса, серьезное дело –
кто из смертных тут маху не даст.
Лучше б вышла ты, дура, за Вэла –
он Сереге, ну, полный контраст
и до брака большой энтузиаст!
ПЕСНЯ О ЖИЛИЩНОЙ ПРОБЛЕМЕ
(С. Костюхин, М. Фрейдкин)
Мрачный и исполненный глухого отчаянья колорит этой песни вызван тем, что она писалась в те, к счастью, уже оставшиеся
в далеком прошлом, годы, когда жилищные условия ее авторов были крайне тяжелы и в обозримом будущем не
предвиделось никаких сколько-нибудь реальных перспектив их улучшения. Поэтому неудивительно, что бытовые неудобства
и как их следствие – подавленность сексуальных влечений (см. 3-й куплет) порождали всевозможные извращенные садомазохистские фантазии, густо окрашенные макабрическим черным юмором. Как ни парадоксально, это вполне здоровая
реакция.
Трудно сказать, сила ли искусства сыграла тут решающую роль или нам просто повезло, но вскоре после написания этой
песни расположение звезд и стечение жизненных обстоятельств оказались настолько благоприятны, что нам в очень сжатые
сроки и, главное, практически без капитальных вложений удалось в корне и, я надеюсь, необратимо решить пресловутый
квартирный вопрос. И теперь наши жилищные условия, если, конечно, не предъявлять к ним завышенных «новорусских»
требований, можно назвать вполне удовлктворительными.
К нам в страну пришла весна.
Изменений до хрена.
Но жилищная проблема
ни хрена не решена.
Хоть меня в пример возьми:
пятый год ложусь костьми,
проживая в коммуналке
43
Имеется в виду А.Г. Ракин (см. «Ракин-рок»).
с бабой и двумя детьми.
Припев:
Теснота,
духота,
суета –
носишь ложку мимо рта!
Ни поспать,
ни поесть
и ни встать,
ни сесть!
Дочка долбит на фоно,
сын зубрит «Бородино»,
а жена, уткнувшись в «ящик»,
смотрит всякое говно.
Вот бы к нам на год, на два
подселить Толстого Льва –
он здесь сразу позабыл бы
все цензурные слова.
Припев:
Как же в комнате в одной
мне при детях жить с женой?
Где нам с ней расслабить члены
в свой законный выходной?
В кухне варится обед,
в ванной парится сосед,
а в сортире с прошлой ночи
заперся соседский дед.
Вот что сделать я хочу:
а) я соседку замочу,
б) утоплю соседа в ванной,
в) дверь в сортир заколочу,
г) дочку замуж прогоню,
д) сына сдам служить в Чечню,
е) и жену в пустой квартире
я к сожительству склоню
Припев:
Красота,
чистота,
пустота –
наконец сбылась мечта!
Хошь бомжуй, хошь моржуй,
места – жопой жуй!
А пока что:
теснота,
духота,
суета –
носишь ложку мимо рта!
Ни поспать,
ни поесть
и ни встать,
ни сесть!
ПЕСНЯ ПРО АНЮ И ДИМУ
(М. Фрейдкин)
Я не хотел омрачать читателю впечатления от веселой «Песни про контрабасиста Диму» и поэтому не упомянул в
предисловии к ней о том, что после нескольких лет благополучной и счастливой жизни в Израиле и работы в тель-авивском
филармоническом оркестре наш Дима, этот почти двухметровый, добрый, доверчивый и великодушный здоровяк, заболел
лейкемией и вскоре умер. Я навещал его в больнице примерно за год до смерти. Он верил, что выкарабкается. Надеялся на
чудо и я, и даже написал ему такой дурацкий стишок:
В необозримом мире
вставал рассвет, росист.
«Отступит лейкемия!» –
сказал контрабасист.
И страшная зараза,
что косит всех подряд,
естественно, не сразу,
но все ж пошла на спад.
Камбоджа, и Айова,
и Вышний Волочок –
все ждут, когда он снова
возьмется за смычок,
когда, силен, как прежде,
и вновь здоров, как слон,
в концертной прозодежде
на сцену выйдет он
и за пюпитром встанет,
меча огонь из глаз,
и над планетой грянет
его могучий бас!
Но чуда не произошло.
А спустя еще несколько месяцев умерла Аня Давыдова, моя старая подруга еще со школьных лет.
Когда начинают умирать друзья и ровесники, хочется (может быть, только для себя самого) сказать о них хоть что-нибудь,
чтобы сохранить в пространстве иллюзию их присутствия. Но даже если и находятся какие-то слова, то это все равно только
слова и ничего больше.
Вот какие грустные дела:
Дима умер, Аня умерла...
Их пути теперь неисследимы.
Аня умерла и умер Дима...
С каждым днем все глуше и темней
и о нем мы помним, и о ней,
теребя руками ледяными
ворох снов, спешащих вслед за ними.
Слабый взмах намокшего весла...
Дима умер, Аня умерла...
Сладкий привкус тающего дыма...
Аня умерла и умер Дима...
В нашем доме сухо и тепло,
бьется жизнь, как муха о стекло,
бедный свет утраченного рая
в бездне лет по крохам собирая...
КАК ПОЛНЫЙ КРЕТИН
(М. Фрейдкин)
Проницательный читатель легко заметит, что композиционно эта песня очень напоминает песню Ж. Брассенса «Маринетта»,
и я не стану кривить душой, утверждая, что это вышло случайно. Скажу честно: я вполне сознательно решил здесь немного
поиграть с заемной формой, прикинуть ее на более лирический (и – к чему скрывать то, что все равно не скроешь? – почти
автобиографический) сюжет и посмотреть, что из этого получится.
Получилось, в общих чертах, примерно то, что я и хотел: вещь неопределенная по жанру, неотчетливая по стилистике,
эклектичная по языку и не вполне вразумительная по пафосу. Всю эту мешанину, на мой взгляд, весьма удачно дополняет
оригинальное музыкальное решение в ритме тарантеллы. Короче говоря, мне эта вещь нравится. Я вообще люблю такие
неяркие, чуть притушенные песенки, хотя это, конечно, чисто субъективное...
Когда на жизненный расклад
ретроспективный бросишь взгляд,
немало в прошлом станет в ряд
достойных картин.
Но с каждым годом все пестрей
роятся в памяти моей
те дни, когда я вел себя, как полный кретин.
Тому назад уж много лет
я был с девицей тет-а-тет,
сплошной интим, неяркий свет
и мягкий диван.
Она пылала как в огне,
прильнув доверчиво ко мне,
а я всю ночь стихи читал ей вслух, как болван.
Наутро едем с ней в метро –
вдруг бес толкнул меня в ребро
и страсть пронзила все нутро
пружиной стальной.
И польщена, и смущена,
она шептала мне «не на...»,
а я при всех с руками к ней полез, как больной.
Потом она жила с другим,
а я приперся в гости к ним.
Уж первый час, а там второй
и третий пробил.
Им в койку лечь нет терпежу,
а я никак не ухожу,
сижу и, знай, чаек себе цежу, как дебил.
Она пошла стелить кровать,
мол, оставайся ночевать,
но тут я встал, сказал «плевать,
ведь мне не в напряг!».
Домой добрался где-то в семь
и, чтоб покончить с этим всем,
штук сто пилюль снотворных проглотил, как дурак.
Но, видно, жребий мой счастлив –
меня свезли на «скорой» в Склиф,
и, душу наскоро промыв,
спихнули с небес.
А я лежал и встать не мог,
и, тупо глядя в потолок,
чему-то улыбался, как последний балбес.
НАШ УЧИТЕЛЬ
(С. Костюхин, М. Фрейдкин)
Почти все адресаты и персонажи наших песен и, конечно же, их авторы, окончили в свое время 9-ю московскую английскую
спецшколу. Применительно к упомянутым авторам это произошло уже почти тридцать лет назад, что само по себе говорит о
многом. То есть о многом говорит не то, что авторы так давно окончили школу, и даже не то, что два человека дружат со
школьных лет – такое бывает довольно часто. Гораздо реже встречается, когда со школьных и до уже весьма преклонных лет
дружат и живут общей жизнью несколько десятков человек – люди разных возрастов, профессий, темпераментов и проч.
И вот в этой школе одной из самых ярких фигур был учитель литературы, Юлий Анатольевич Халфин, – человек, сделавший
для всех нас так много, что об этом даже как-то неловко и вдобавок очень трудно говорить. Поневоле сбиваешься на всякие
общие места, вроде «пробуждения души» и «воспитания гармонией»44. Хотя, как это ни банально звучит, он действительно
пробудил наши души и воспитал в нас чувство прекрасного. Каким образом это ему удалось – для меня (да и для всех нас)
остается загадкой до сих пор, но его педагогическая гениальность не подлежит ни малейшему сомнению. Жаль только, что,
как и все гениальное, она плохо поддается логическому анализу и внятному описанию.
И в этой песне, сочиненной к 70-летию Юлия Анатольевича, мы попытались какими ни на есть художественными средствами
выразить хотя бы малую часть того, что не можем выразить в обычных словах. А если она получилась немного фривольной,
то, во-первых, это никого не должно вводить в заблуждение относительно наших подлинных чувств, а, во-вторых, это только
лишний раз подтверждает его глубокую проницательность по крайней мере по отношению к моей скромной персоне – ведь
еще в 1974 году он, глядя на меня, пророчески заметил: «Его щеки и бакенбарды поют на ветру песнь разврата».
Чем ученик может отблагодарить учителя? В общем-то, практически ничем, кроме признания самого факта своего
ученичества. И хотя я не могу с полной уверенностью сказать, что это будет лестно Юлию Анатольевичу, но я и сейчас,
когда мне уже больше лет, чем было ему в те славныее годы, когда он учил нас, считаю себя его учеником.
Наш учитель
(если хроники раскрыть)
был любитель
с чувством выпить-покурить.
44
Названия не слишком удачных, на наш взгляд, педагогических брошюр Ю.А. Халфина.
Он нередко
привлекал к себе сердца
сигареткой
и бутылочкой винца.
Забыть ли наши вечера, и наши вечеринки,
и юный жар, и юный бред, и смех, и кутерьму.
И он – за дружеским столом с расстегнутой ширинкой,
и мы сидим, боясь дыхнуть, и смотрим в рот ему.
Наш учитель,
кормщик наш и Арион,
был любитель
экспрессивных идиом.
Коль в ударе
он бывал иль с бодуна,
то рыдали
все девицы как одна.
Его одесские бонмо и хамские замашки
тогда казались нам сродни чудесному стиху.
Влетит стрелой, бывало, в класс с ширинкой нараспашку
и раздраконит всех и вся, чтоб знали, ху из ху.
Наш учитель
(тех не вычеркнуть страниц)
был любитель
и любимец учениц.
Несравненный
был знаток он этих дел
и мгновенно
достигал, чего хотел.
И вспоминают до сих пор тогдашние лолитки,
как на излете сентября по школьному двору
спешил брюнет цветущих лет с незапертой калиткой
и все они слетались вмиг, как бабочки к костру.
Наш учитель
(я прощения прошу)
был любитель
вешать на уши лапшу.
Он не раз нам
о возвышенном вещал
и прекрасным
под завязку накачал.
Труды и дни свои верша в исканье непрестанном,
навек избрав себе в удел высокую нужду,
он шел по жизни напролом с раскрытым Мандельштамом,
сужденья пылкие о нем рожая на ходу.
Наш учитель,
он, создавший наш мирок,
вдохновитель,
предводитель и пророк,
знал, заметим,
в совершенстве ремесло.
Жаль, что детям
так, как нам, не повезло.
Он нам не только объяснил про Бога, мать и душу,
он нам не только указал тропинку на Парнас –
он из кромешного дерьма нас вытащил наружу,
и нам вовеки не забыть, что значит он для нас.
Наш учитель...
ПЕСНЯ ПРО ДИАБЕТ
(С. Костюхин, М. Фрейдкин)
Каждый год во второе воскресенье ноября более 100 миллионов человек на нашей планете – мужчины и женщины, дети и
старики, нищие и миллионеры, жители всех континентов, люди всех профессий, классов и состояний, всех национальностей,
цветов кожи и вероисповеданий – отмечают в меру сил и возможностей свой, если так можно выразиться,
«профессиональный» праздник – Всемирный день диабетика.
А между тем заботы и чаянья столь внушительной части земного народонаселения еще никем и никогда не были, насколько
мне известно, выражены в художественной форме. К примеру, из литературных персонажей-диабетиков можно, если очень
напрячься, припомнить разве что убийцу из рассказа Конан Дойля «Тайна Боскомской долины».
И вот авторы этой песни, которые, как уже упоминалось выше, имеют удовольствие (правда, в разных формах) страдать сим
почтенным и весьма популярным недугом, в старину, кстати говоря, именовавшимся прекрасным русским словом
«мочеизнурение», решили восполнить этот досадный пробел в культурной жизни человечества.
И мы от души надеемся, что, ввиду обширности потенциальной аудитории, это произведение должно в самом скором
времени стать международным хитом – отчасти в этих целях для него был выбран беспроигрышный жанр рок-н-ролла.
Я как-то раз с женою отдыхал в Крыму.
Что стало там со мной не пожелаю никому –
уж лучше б я, ей-богу, подцепил чуму!
От слабости мотаюсь, как сопля на весу,
пью воду, как верблюд, а после ссу, ссу, ссу!
Худею на глазах – прилип к желудку хребет.
Врачи сказали: это диабет!
Но чем же так опасен этот страшный недуг?
А тем, что можешь в одночасье врезать дуба ты, мой друг!
Забыл принять лекарство – и сыграл в сундук!
Ты должен осознать, что в силу ряда причин
он толком не изучен и неизлечим.
Ты влип, и не помогут ни Карлсбад, ни Тибет.
Короче, парень, это диабет!
И сам он не подарок, но гораздо тяжелей осложненья:
готовь вставную челюсть, стеклянный глаз
и деревянную ногу меряй прямо сейчас!
Ну, а пока блюди диету, режим не нарушай,
веди здоровый образ жизни, водку с пивом не мешай
и интенсивность фрикций плавно уменьшай!
Куда теперь ни плюнь – везде запреты одни:
и это тебе вредно, и того – ни-ни!
Кредита никакого, всюду полный дебет.
Ох, он не сахар, этот диабет!
Но если ты мужик, а не лобковая вошь,
с веселым другом-диабетом ты отлично проживешь.
Получишь инвалидность и твори что хошь!
С ним маялись всю жизнь, но знали дело олл райт
и Галич, и Раневская, и Элла Фитцжеральд.
С ним Бобби Кларк изведал вкус ледовых побед:
в гробу видал он этот диабет!
Хоть он и не подарок, но имеет целый ряд преимуществ:
не болит вставная челюсть, не косит стеклянный глаз,
а с деревянной ногою так и тянет в пляс!
Короче, всем коллегам шлем большой привет:
ребята, диабет – не худшая из бед!
Нехай неизлечим, зато отныне воспет
наш старый кореш,
наш верный спутник,
наш лучший друг, товарищ диабет!
ПЕСНЯ О ВСЕОБЩЕЙ УТРАТЕ ДЕВСТВЕННОСТИ
(С. Костюхин, М. Фрейдкин)
Вообще-то это очень старая песня. Даже еще более старая, чем «Радость бытия». Ее мелодию и первый вариант текста я
написал еще в конце 70-х годов в результате карточного проигрыша. В те годы мы за неимением денег играли в карты на
песни и стихи, которые проигравший должен был написать, не отходя, как говорится, от карточного стола, на темы,
заказанные победителем.
Тот первый вариант текста в принципе не слишком отличался от нынешнего. Разница была лишь в названии (тогда она
называлась менее радикально: «Песня о падении нравов») и в том, что там фигурировали вполне конкретные имена наших
близких друзей и подруг, а также обстоятельства, мало что говорящие постороннему уху, но очень много говорящие уху не
постороннему. Так много, что ввиду крайне щекотливого сюжета мы даже в своей компании не всегда могли эту песню
исполнить. А между тем ее мелодия и сама идея нам очень нравились и было ужасно жалко, что песня пропадает втуне.
Причем первый вариант текста так прирос в нашем сознании к мелодии, что долгие годы нам и в голову не приходило, что
можно его просто переписать заново, сняв упоминания о конкретных лицах, но сохранив основную идею. Эта светлая мысль
озарила нас совсем недавно, когда мы уже совсем было собрались плюнуть на все и исполнять песню как есть. И вот что из
этого получилось.
Света М.
слишком много прочла поэм,
и с катушек сошел совсем
слабый девичий мозг.
В мыслях – блажь:
мол, придет к ней прекрасный паж
и невинный ее корсаж
тронет, тая, как воск.
Игорь К.
под пажа закосил слегка,
и встречала она рассвет
уж не девушкой, нет.
Клара Щ.
не читала стихов вообще,
видя женский удел в борще,
а не в деле срамном.
Сей конфуз
вне не мыслила брачных уз –
ей не в тягость был плоти груз
на пути в гастроном.
Там ее
и приметил Арончик Ё,
и она, позабыв обет,
уж не девушка, нет.
Зося Ш.
неприступной была в душе,
феминистским верна клише
на житейском пути.
Сколько раз,
ненавидя мужчин как класс,
честь девичью она клялась
до могилы блюсти.
Тофик Е.
предложил 50 у.е.,
и она, как сказал поэт,
уж не девушка, нет.
Жизнь – бардак!
Что-то, видимо, в ней не так,
Если девушки с юных лет
Уж не девушки, нет!
ПИЗМОН45
(С. Костюхин, М. Фрейдкин)
Эта песня посвящена нашему задушевному другу Олегу Белиловскому, который, как уже говорилось, в начале 90-х годов со
чады и домочадцы эмигрировал в Израиль. Спроси его сейчас, зачем он это сделал, и вряд ли услышишь в ответ что-нибудь,
кроме нецензурных выражений.
45
Пизмон (иврит.) – припев.
И вот после семи лет мытарств, неурядиц, одиночества, напряженной борьбы за существование и лишений в области
культурного досуга он наконец собрался с силами и средствами нанести отчизне ностальгический визит. О том, как протекал
этот визит, я в общих чертах описал в послании к его жене Полине:
«Твой муж у нас в первопрестольной
повел себя почти пристойно:
жрал хань умеренно вполне
и даже при моей жене,
столь милой и руке, и глазу,
он плотский пыл сумел сдержать
и не дерзнул ее ни разу
профилактически прижать.
Он образ жизни вел неброский
и не пытался под кремлевской
стеной у граждан на виду
отправить малую нужду.
Он, как достойный сын Синая,
блюл в поведении бонтон
и вдоль платформы «Окружная»
не бегал с дрыном за ментом.
Он говорил почти без мата,
чем всех оставил нас в долгу,
И никакого компромата
дать на него я не могу.
Компромата действительно не было. И особого гусарства тоже не было – какое уж гусарство в наши годы. Не было и
многого другого, что могло бы быть. Но главное все-таки было – горечь прежней и предстоящей разлуки и ощущение
неисчезнувшей и неисчезающей душевной близости.
Клятая работа и треклятая жара,
тесная квартирка и уже не за горами старость.
Не с кем раздавить, а кореша из-за бугра,
как назло, не пишут ни хера.
Что ж, коль разыгрался ностальгический гормон,
значит надо экстренно послать Израиль Натаньяху
и, пройдя на взлет в аэропорт Бен-Гурион,
с чувством спеть любимый свой пизмон:
Эх, жизнь, трын-трава!
Семь годков – один за два!
Кровь пьют, а квиют46
хрен кому дают!
Эх, раз, еще раз!
Нам на вас и вам на нас!
Еврей, пейсы брей,
хвост держи бодрей!
Не успел допеть, уже березки под крылом,
не успел сойти, уже «Агдам» по кружкам разливают.
Костя, Вэл, Страчук стоят с разинутым хайлом –
стало быть, приехали. Шолом!
Ой, шо ж здесь творится: где ни плюнь – сплошной омон,
банки, иномарки, инофирмы и на этом фоне
робко колготится озверевший гегемон
и знакомый слышится пизмон:
Эх, жизнь, трын-трава!
Где гражданские права?
Кровь пьют, дело шьют,
в душу нам плюют!
Здесь
всех нас каждый раз
в ухо, в горло, в бровь и в глаз!
Еврей, не жирей
с наших долларей!
46
Квиют (иврит.) – статус особого социального благоприятствования для эмигрантов в Израиле, который очень трудно получить.
В общем, две недели пронеслись как сладкий сон.
Только кайф словил уже пора вострить обратно лыжи.
Снова под крылом аэропорт Бен-Гурион,
так споем, Олежа, наш пизмон!
Эх, жизнь, трын-трава!
Ясно все как дважды два:
куда ни заедь –
всюду будут еть!
Так хрен ли считать
шесть концов иль только пять
у нашей звезды,
мать ее туды!
Но
все ж нам не пора
выдать дуба на-гора,
хоть злее хандра
раза в полтора!
И
пусть божья искра
в нас с утра не так шустра,
мы живы. Ура!
Пампарарура!
МЕЖ «ЕЩЕ» И «УЖЕ»
(М. Фрейдкин)
Давно известно, что когда человек молод, ему хочется быть (или казаться) старше, а когда он, скажем так, уже не очень
молод, ему, напротив, хочется быть (или хотя бы казаться) моложе. Это рождает своего рода лингвистический казус, потому
что в юности мы, как правило, гордо говорим: «мне уже восемнадцать» или: «мне уже двадцать пять», а когда молодость
проходит, пытаемся бодриться: «мне еще сорок пять» или, допустим: «мне еще пятьдесят». Хотя по логике вещей
выделенные наречия надо бы поменять местами. Что, собственно, мы и попытались сделать в этой непритязательной, но
забавной песенке, употребляя их строго по назначению.
Мы честно на ниве искусств подвизались
и «маму» склоняли в любом падеже,
но все мы с течением лет оказались
меж бодрым «еще» и унылым «уже».
Припев:
На том рубеже,
крутом вираже,
на узкой меже
меж «еще» и «уже».
Еще мы не прочь пободаться с судьбою,
еще вспоминаем порой о душе,
но память дает постоянные сбои,
а крыша тихонечко едет уже.
Припев:
Еще не слабо нам ноль-семьдесят водки
зажрать, не поморщась, фруктовым драже,
но в наши когда-то луженые глотки
лосьон «Огуречный» не лезет уже.
Припев:
Еще наши девочки мило резвятся,
еще их приятно застать в неглиже,
но им уже всем, к сожаленью, не двадцать
и даже, ребята, не тридцать уже.
Припев:
Еще мы и сами – бойцы и герои,
еще петушимся в лихом кураже,
но надо признаться, друзья, что порою
мы только хотим, но не можем уже.
Припев:
Но плотью поникшей и вечно больною
мы славной своей не изменим бранже47,
а все остальное, а все остальное,
а все остальное пусть катится в ж...
Припев:
ВОНЮЧИЙ СКУНС
(М. Фрейдкин)
Впервые услышав эту песню, моя уже неоднократно упоминавшаяся на этих страницах жена в категорической форме
потребовала, чтобы при каждом исполнении я публично объявлял, что все, описанное в ней, не имеет ни малейшего
отношения к нашей семейной жизни. Что это абсолютно вымышленная, отвлеченная и сугубо архетипическая коллизия, в
которой нет даже намека на какие-то реальные автобиографические обстоятельства. И она права! За долгие годы
супружества я под давлением неопровержимых улик давно пришел к однозначному выводу, что жена вообще всегда права.
Права той высокой жертвенной правотой, какой прав трудящийся перед эксплуататором, обманутый перед искусителем и,
наконец, мученик перед мучителем. А если она иной раз в какой-нибудь незначительной мелочи оказывается не права, то
спорить с ней тем не менее никогда и ни о чем не нужно. Это все равно бесполезно и ни к чему хорошему не приведет.
Поэтому, добросовестно сделав веленное предуведомление, я с чистой совестью предлагаю читателю эту песню.
Уж сколько лет делю с женой я одеяло,
в сем славном деле находя известный вкус,
хоть мне она все эти годы повторяла:
«Ты жизнь мою сгубил, вонючий скунс!»
Я с детства музами воспринят был на лоно,
достиг больших высот на поприще искусств.
Для всех на свете я – служитель Аполлона,
а для своей жены – вонючий скунс!
Мужской мой бизнес был солидною конторой,
мой шарм всегда имел у дам высокий курс,
а я всю жизнь любил лишь ту, в глазах которой
я буду, был и есть – вонючий скунс!
Ты можешь целый мир к ногам своим повергнуть,
не спя ночей, недоедая сладкий кус,
чтоб в час свой звездный услыхать от благоверной:
«Ты жизнь мою сгубил, вонючий скунс!»
ПЕСНИ ИЗ АЛЬБОМА «ПОСЛЕДНИЕ ПЕСНИ»
Песни с этого альбома в общем-то не нуждаются в предисловиях (или мне, может быть, просто уже лень их сочинять). Стоит,
пожалуй, только сказать, что эпитет «последние» в его названии говорит не о том, что я не собираюсь больше писать псен, а
о том, что каждую свою песню я пишу как последнюю и никогда не уверен, посчастливится ли мне написать что-нибудь еще.
Но, «пока мотор стучит и ноги носят», я буду стараться изо всех сил...
БРАССЕНС И БЕРНЕС
(М. Фрейдкин)
Пока мотор стучит и ноги носят,
и бродят мысли разные в балде,
душа, как ни крути, чего-то просит,
помимо баб, напитков и т.д.
В духовном я не смыслю ни бельмеса,
но знаю, как бедняжку ублажить:
ей только б услыхать Брассенса да Бернеса,
а там, глядишь, и дальше можно жить.
Певцы поют и лабухи играют...
Творить кумиров – Боже сохрани!
Певцы, как мы, живут и умирают,
мы только спеть не можем, как они.
На простенький мотивчик три куплета –
и счастлива безродная душа.
И может, в небесах воздастся им за это,
а может, не воздастся ни шиша.
Точного значения этого слова я не знаю. В русских словарях его нет. Взято же оно из рассказа И. Бабеля «Отец». Цитирую: «...Не
забывайте, что покойный дедушка наш был бакалейщик, покойный папаша был бакалейщик и мы должны держаться своей бранжи...»
Предполагаю, что слово это идет от немецкого (и соответственно идишисткого) branche – отрасль, специальность.
47
Мне тоже предстоит довольно скоро
отправиться в те дальние края,
где ждут меня давно и Марк, и Жора –
проверенные старые друзья.
А здесь, на одичавшем белом свете,
как в никуда ушедшее письмо,
останутся мои продвинутые дети
и будут слушать всякое дерьмо.
ДАВАЙ СПОЕМ
(М. Фрейдкин)
Давай на все забьем
и что-нибудь споем,
пока не вышли мы в тираж.
И под гитарный стон
мой жидкий козлетон
вернет душе былой кураж.
Давай споем на раз
всю правду без прикрас,
без умолчаний и длиннот,
и будет, сбившись с ног,
мой слабый тенорок
блуждать, как пьяный, мимо нот.
Давай споем да так,
чтоб было не в напряг
присочинить куплет-другой,
чтоб то и се приплесть,
из кожи вон не лезть,
корпя над каждою строкой.
Споем о прежних днях,
о нас – о старых пнях,
ведь нам уж много не успеть.
Не за горой полста,
и надо попытаться кровь из носа что-то спеть.
НЕВЕРОЯТНАЯ ИСТОРИЯ
О ЗЛОКЛЮЧЕНИЯХ КОНДРАКА
И ЗАДРИПНИЦЫ КЛЮ
(М. Фрейдкин)
В зырастой простуре
на хлявой мамуре
без дури и хмури
кондрался Кондрак.
Он лындил стрекачку,
трындел шкандыбачку,
и в точку, и в тачку
чулюпил вот так:
Припев:
В глыньде козу дери ёнтыть,
выньде дозаду ядрёнтыть,
спонтыть, етёнтыть, взбутетёнтыть даду.
Гдентыть в глотяру стакантыть,
скемтыть от пуза бухантыть.
В хантыть махантыть на чекалду!
А возле атасни
в глюкавой жопасне
цветила на красне
задрипница Клю.
Пухлявка, смазличка,
птителка и птичка,
глазками стреличка,
задком вертифлю.
Припев:
И в эту шплинтёру
втетемшись до сдёру,
Кондрак с хандопёру
ей зюкнул про шлюп,
но скучка, динамка,
курзюпясь, как блямка,
прохрюндела шамко
ему в перелуп:
Хрентыть тебентыть етёнтыть!
Скемтыть хотентыть ядрёнтыть?
Тентыть, плетентыть, импотентыть даду.
Тынтыть – беспонтыть, бездентыть,
янтыть послантыть тебентыть
в хантыть махантыть на чекалду!
И снова в простуре
на хлявой мамуре
с кандрой в чебатуре
кондрает Кондрак.
Он лындит стрекачку,
трындит шкандыбачку,
И в точку, и в тачку
чулюпит вот так:
Припев:
ВЕСЕННЯЯ ЭЛЕГИЯ
(М. Фрейдкин)
В столице нашей родины весна настала снова,
а я, часам к двенадцати проснувшись с похмела,
под гнетом мрачных помыслов о бренности земного
брожу весь день по комнате в чем мама родила.
Я думаю о юности, что быстро отзвенела,
оглядываюсь с ужасом на свой духовный путь
и в приступах рефлексии чешу остервенело
лысеющий затылок и седеющую грудь.
И здесь я смалодушничал, и там недоработал,
и этого не создал, и того не завершил,
где недопил что должен был, где выжрал лишний ботл,
не с тем водил компанию, не с тою согрешил.
С подобными признаньями не выступишь публично –
кому, сказать по совести, теперь нужны они,
когда ты в одиночестве скребешь меланхолично
зудящие подмышки и свербящие ступни?
В тоске себе я режу правду-матку прямо в рыло,
мол, голос мой негромок, да и дар весьма убог.
Не то чтоб жизнь совсем была бесплодна и бескрыла,
но хвастать в ней особенно мне нечем, видит Бог.
Давным-давно не пишутся ни музыка, ни проза,
источник вдохновения стремительно иссяк,
угасла тяга к творчеству и вследствие артроза
приходится чесать уже спинозу о косяк.
За окнами апрель в ширинку дует оголтело,
душа, как крыса, мечется, свободна и пуста.
И чешется немыслимо мое большое тело,
включая даже самые интимные места.
А ближние безжалостны – им только бы глумиться.
И каждый, возомнив себя всезнающим врачом,
цинично мне советует, что надо чаще мыться,
но я не верю циникам – мытье здесь ни при чем.
ЭТА ПЕСНЯ
(М. Фрейдкин)
Я не буду особо вдаваться в детали,
но скажу напрямик, чтобы каждый понял:
от ногтей молодых до седых гениталий
я всю жизнь к этой песне слова сочинял.
Развлекаясь пивком иль картежной игрою,
опускаясь в забой иль вставая к станку,
выходя ль по нужде предрассветной порою,
я в уме шлифовал за строкою строку.
В дни суровых невзгод и лихих испытаний,
в годы тяжких раздумий о судьбах страны,
на любимой жене и на грязной путане
эти звучные рифмы я пек как блины.
Раздолбай и сачок, пустозвон и счастливчик,
я пахал над собой, как последняя тварь,
чтобы в этот впихнуть неотвязный мотивчик
свой не слишком большой, но отвязный словарь.
И когда я отмучусь с куплетом финальным,
то нехай кореша, не жалея хлебал,
эту песню споют за столом поминальным –
я, по правде, ее для того и склепал.
Пусть споют от души, с хрипотой и с надсадом,
и тогда моя жизнь среди пьяных рулад
пролетит над столом, словно птица над садом,
и уткнется в рефрен, словно мордой в салат.
ГОП СО СМЫКОМ
(Неизвестный автор – М. Фрейдкин)
Жил на Лихоборах Гоп со смыком,
славился своим огромным приком48.
Девки, жены и бабули –
все, кто хочет, чтоб им вдули,
бегали на флэт49 к нему за втыком.
Как-то на трамвайной остановке
встретил он Тамарку с Рычаговки.
Как увидел он Тамарку –
все приличия насмарку:
лопнула зипуха на морковке.
Плакались мужья ментам поганым:
«Чтоб не ставил больше он рога нам,
пусть он, гад, свою редиску
сдаст в райкоме под расписку
вместе с партбилетом и наганом».
Как-то раз пошел он в понедельник
покупать штаны себе и тельник.
Сунул сдуру кобелина
две ноги в одну штанину,
а в другую – свой большой затейник.
Замерло все Коптево, когда он,
впав на перекрестке в страшный даун,
48
49
prick (англ.) – мягко выражаясь, половой член.
. flat (англ.) – квартира
размечтался о высоком
и своим могучим коком50
перекрыл движенье, как шлагбаум.
Помнится, на речку Лихоборку
со шпаной пошел он на разборку.
Показал свою стволину,
да не всю, а половину –
и шпана сейчас же руки в горку.
Жил на Лихоборах Гоп со смыком,
славился своим огромным приком.
Он гулял по Лихоборам
со своим большим прибором,
весел духом, но печален ликом.
СОСЕДКА
(М. Фрейдкин)
У того ли косогора, у того ль ручья,
у того ли перелеска, у того ль пруда –
там жила-была соседка неизвестно чья,
не расскажешь для чего и не поймешь когда.
Кривобокая избушка, крыша – решето.
На окошке две гераньки, за окошком – мрак.
А ночами приходил к ней неизвестно кто
и они друг с другом спали непонятно как.
И была у них любовь – ну, не разлей-вода,
но однажды ради грамотных сюжетных схем
он собрался и уехал – не сказал куда,
непонятно за каким и неизвестно с кем.
С той поры, присев к окошку зимним вечерком,
знай, твердит она геранькам о своей беде:
«Я грущу здесь, как зегзица, не поймешь о ком,
а его, засранца, носит неизвестно где!».
Облетает позолота рукотворных драм,
осыпается листва нерукотворных лет,
ходит жалость-замарашка по чужим дворам,
да двурушница насмешка ковыляет вслед.
ТОНКИЙ ШРАМ НА ЛЮБИМОЙ ПОПЕ
(М. Фрейдкин)
Если кой-какими частностями пренебречь,
мне нельзя моей подругой не гордиться:
грациозная походка, культурная речь
и прелестный шрам на левой ягодице.
На него я лишь взгляну и схожу с ума,
начинает сердце блаженно екать.
Жаль, не можешь этот шрам ты увидеть сама,
а, казалось бы, он близок, словно локоть.
Припев:
Я увяз, как пчела в сиропе,
и не выбраться мне уже.
Тонкий шрам на твоей круглой попе –
рваная рана в моей душе.
Посреди житейских смут я б, как лютик, засох,
я судьбою был бы загнан, как борзая,
если б столько не провел незабвенных часов,
созерцая этот шрам и осязая.
50
cock (англ.) – то же, что prick.
Хоть, возможно, в мятежном моем мозгу
без него была картина мира проще б,
ведь теперь уже и сам я понять не могу,
как милей он мне: на вид или на ощупь.
Припев:
Если б можно было жизнь мне с начала начать,
если б можно было заново родиться,
я бы, словно ненормальный, влюбился опять
в этот шрам на твоей левой ягодице.
И пускай без умолку мы все кричим,
что высокий идеал давно развенчан,
шрам на морде – украшение грубых мужчин,
шрам на попе – украшение нежных женщин.
Припев:
А где де моя маленькая птичка поранила свою маленькую попку? Однажды она пошла мыться в ванну (Вся в сиропе, мама,
вся в сиропе!). Разбилась ванна, мама, разбилась вдребезги, и острые осклолки вонзились в нежную кожу! Какой ужас! (не то
слово, мама!) Какое горе! (Не то слово!)
КРОШКА ВА
(М. Фрейдкин)
На днях звонил мне старый друг,
с похмелья мятый, как труха.
И я узнал из третьих рук,
что крошка Ва совсем плоха.
Он долго мямлил что и как,
но под конец не стал скрывать,
что, вероятно, это рак
и ей, скорей всего, не встать.
Я был зеленым, как трава,
году так в шестьдесят седьмом
и от любви к той крошке Ва
едва не двинулся умом.
Глазами влажными блестя,
неуловима и нежна,
порой и тридцать лет спустя
приходит в снах ко мне она.
Купив цветы и шоколад,
поперся я в больницу к ней.
Сгорал, как спичка, прежний взгляд
среди холодных простыней.
Но если без обиняков,
то, откровенно говоря,
помимо песен и стихов
мне все давно до фонаря.
AMERICAN WOMAN
(А. Платонов – М. Фрейдкин)
Я так устал от русских дам
к тридцати трем годам,
что порешил я с ними впредь
дела не иметь.
Дарить им тряпки haute couture –
не напасешь купюр,
а утолять их плотский пыл
больше нету сил.
I want an American Woman,
a cool American Woman.
От русских баб в душе разлад,
в голове угар,
с курящих губ несется мат
или перегар.
Им не понять, как я палим
огнем духовных нужд.
здоровый образ жизни им
от природы чужд.
I`ve got an American Woman,
a cool American Woman.
She`s looking good, she treats me right,
she’s always doing well.
When she`s beside me I’ve got the might
to go down to hell.
She`s working hard, she earns a lot,
and she’s a cooking whizz.
She’ll never give up what she’s got.
Yeah, I`m happy with
ooh, an American Woman.
I love an American Woman!51
ПЕСНЯ ПРО ЖОПУ
(М. Фрейдкин)
Когда то того, то другого нехватка,
и дело – ни взад, ни вперед,
и мысль об ущербности миропорядка
уснуть по ночам не дает,
то что остается еще мизантропу,
как вытереть слезы с лица
и старую добрую песню про жопу
с начала пропеть до конца?
Теперь, к сожаленью, не вспомнить, хоть тресни,
кем был сей шедевр сочинен.
Слова и мотив этой авторской песни
известны с древнейших времен.
Сам Ной-прародитель, готовясь к потопу
и ладя из досок ковчег,
певал за работой ту песню про жопу,
а был ведь святой человек.
Процесс исторический шел непреложно,
как через пустыню верблюд.
Проклятая знать угнетала безбожно
бесправный трудящийся люд.
Но, дух веселя и царю, и холопу,
в сердцах и на стогнах звеня,
брела по земле эта песня про жопу
и вот добрела до меня.
Я жизни своей сокровенную драму
сегодня на свет извлеку:
не слишком приветлива родина-мама
к погрязшему в рифмах сынку.
Но ты до сих пор не отъехал в Европу,
а знаешь, дружок, почему?
Там старая песня про русскую жопу
сто лет не нужна никому.
Пусть стынут кровя в склеротических венах,
пусть пыль облетает с ушей,
пусть больше уж нет прежней гибкости в членах
и прежнего пыла – в душе.
Пусть от постоянного стеба и трепа
до дыр уже стерлась губа,
но если звучит наша песня про жопу,
Она красива, она хорошо ко мне относится, она все делает правильно. Когда она рядом, у меня хватит сил пройти через ад. Она много
работает, она прекрасно зарабатывает и замечательно готовит. Она никогда не упустит своего, и я счастлив с американской женщиной. Я
люблю американскую женщину!
51
то дело еще не труба.