Истина - философский портал philosophy.ru
advertisement
А. Бадью «Бытие и событие» Медитация 8. Истина. Вынуждение и неименуемое http://www.scribd.com/doc/30577924/%D0%98%D1%81%D1%82%D0%B8%D0%BD%D0%B0%D0%92%D1% 8B%D0%BD%D1%83%D0%B6%D0%B4%D0%B5%D0%BD%D0%B8%D0%B5%D0%B8%D0%BD%D0%B5 %D0%B8%D0%BC%D0%B5%D0%BD%D1%83%D0%B5%D0%BC%D0%BE%D0%B5 В Futur antérieur обозначает будущее действие, предшествующее другому будущемувоздействие истинностной оценки, и любовью, связывающей нас с кастрацией, как с истиной. Ограничивающая точка невынуждаема. Эту точку я называю неименуемое, и Лакан, в поле психоанализа, называет её наслаждением (la jouissance).Рассмотрим пересеченную исчезнувшим событием ситуацию, в которой происходит истина. Ситуацию, имманентно дополненную становлением её собственной истины. Генерическая истина - это достаточно парадоксально: исключительно внутреннее анонимное дополнение, имманентное присоединение. Что становится реальным в этой схеме? Тут нужно строго разделять бытие и реальное. Со своего самого первого семинара 30 июня 1954 Лакан поддерживает их различение, он говорит, что три фундаментальные страсти - любовь, ненависть и неведение могут вписаться «только в измерение бытия, но не в измерение реального». Если же любовь к истине - это страсть, она направлена, конечно, на бытие истины, но натыкается на свое реальное. Нам известен концепт бытия истины: генерическая множественность, исключенная из конструктивности знания. Любить истину - это любить генерическое как таковое, и потому, как в любой любви, есть нечто неучтенное, над чем не властен порядок языка, и которое содержится в блуждании излишка, создаваемого мощью своих вынуждений. Однако вопрос - в реальном, в него упираются и само это блуждание, и им основанное могущество. Я скажу, что в области, определенной ситуацией и генерическим становлением её истины, реальное свидетельствует о себе пределом, единственной точкой, в которой могущество истины прекращается. Предел, никакое предвосхищающее предположение которого в генерическом подмножестве не позволяет вынудить суждение. Абсолютно невынуждаемый предел. Как бы ни продвигался процесс истины, этот предел не может быть предписан условиями этой истины. Какими бы большими ни были ресурсы становления имманентной трассы истины, никакое именование нельзя подогнать к этому пределу ситуации. Поэтому я называю его неименуемым. Неименуемое понимается не в смысле доступных ресурсов знания и энциклопедии, но в точном смысле, когда оно остается вне ожиданий истинностных предвосхищений, основанных на истине. Неименуемое, это не «в-себе», которое ни о чем не говорит, оно относится к сингулярному процессу истины. Неименуемое происходит только в поле истины. В ситуации аналитического лечения, которое является как раз одним из мест, в которых предположительно работает истина, выясняется, что наслаждение будет одновременно тем, что эта истина полагает в качестве реального, и тем, что навсегда остается неисключаемым из истинностной протяженности сказываемого. Наслаждение, с точки зрения аналитической истины, истины ситуации лечения, - это неименуемая точка, ограничивающая вынуждения, которые делают действительной эту истину. Важно придерживаться того, что эта точка - единственна. Не существует двух или нескольких неименуемых для единственной истины. Лаканианская максима «есть Единое» соответствует тут нередуцируемости реального, тому, что можно назвать «крупицей реального», препятствующей машинерии истины. Мощь машинерии истины – в машинерии вынуждений, с помощью которых она должна произвести, с оглядкой на незавершаемость истины, конечные истинностности. Прокладывание дороги истинностности противоположно непробиваемости Единого-рельного. Воздействие Единого в реальном, проистекающее из могущества истины – её обратная, немощная сторона. То, что непосредственно свидетельствует о себе особенной сложностью думать о воздействии. Как помыслить то, что не подлежит истинностному именованию? Как истинно помыслить то, что исключено из могущества истины? Не является ли мысль о нём вынуждением его именования? Как назвать неименуемое? На это нагромождение парадоксов сам Лакан отвечает полунамёком. В частности, когда речь идет о транс-фаллическом наслаждении, или втором наслаждении, в его речи появляется треугольник из женственности, бесконечного и невысказываемого, о котором можно сказать только то, что он предшествует фрейдовскому разрыву. Завязывание бесконечного и невысказываемого в узел в женском наслаждении и очевидность этого в мистическом экстазе – недостаточно исследованная даже Лаканом тема, которую я называю культурологической, и которая становится радикальным испытанием идеала матемы. Может быть, истоки затруднений Лакана лежат в парадоксе неименуемого, который я формулирую так: если неименуемое единственно в поле истины, не является ли оно названным через это свойство? Потому что то, что не названо, если оно единственно, приходится называть именем собственным не_быть_названным. Не является ли неименуемое в итоге именем собственным реального ситуации, пересекающего её истину? Не является ли невысказываемое наслаждение именем для субъекта реального, раз в ситуации лечения именно он борется со своей истиной, или с какой-либо истиной? Но тогда неименуемое истинно названо, оно было подвержено вынуждению, и ресурс мощности истины безграничен. На помощь нам опять приходит математика. В 1968, логик Фюркхайн доказывает, что единственность неименуемого не является препятствием для его существования. Он создает математическую ситуацию, в которой четко определены средства языка и его ресурсы именования, а также существование в нем единственного предела, который не может получить имя (в смысле, что он не может быть отождествлен с формулой в языке). В порядке матемы непротиворечиво придерживаться того, что один и только один предел данной ситуации остается невынуждаемым с точки зрения генерической истины. Таким образом в ситуации подтверждается то, что реальное превышения превышает свою истину. Какой бы могущественной ни была истина, какие бы истинности она ни инспирировала, это могущество тут же разбивается о единственный предел, в котором как будто одним махом переключается рычаг со всемогущества на немощность, и отсылает нашу любовь от явленности истины (любовь к генерическому) к сущности истины (любовь к неименуемому). Неверно, что любовь к генерическому не является ничем. Только благодаря генерическому любовь к истине радикально отличатся от любви к мнениям (страсть неведенья, пагубное желание полной конструктивности). А любовь к неименуемому – тем более, только она позволяет поддерживать любовь к истине от катастрофы и растраты всей истинностной любви к истине. Потому что дело истины - всего лишь выдерживать испытание на немощность, для чего мы сможем найти соответствующую этику в принятии её могущества. В заключение я скажу, в манере, нелепой, на первый взгляд, Владимира Ульянова (Ленина), статуи которого сегодня модно взрывать, то, что предписывают мне обстоятельства осени 1991. Заметим вскользь, что, если какой-нибудь лаканианец вздумал бы поддержать рвение взрывателей, он прежде должен был бы поразмышлять над абзацем семинара от 20 марта 1973, который начинается так: Маркс и Ленин, Фрейд и Лакан не являются парами в бытии. Они, как существа знания, только благодаря письму нашли в Другом, предполагаемом Другом, свое происхождение два по два. Нужно, чтобы гипотетический лаканианец_взрыватель_статуй_Ленина разъяснил себе, что сам Лакан идентифицирует себя как Ленин Фрейда. Добавим, что в момент, когда столько аналитиков озабочены последствиями своих отношений с государством, хоть и в рамках общей монументальной картины налоговой системы или европейского союза, Ленинские размышления, несомненно, более полезны, чем тексты гипотетических взрывателей. Ленин написал: «Теория всесильна, потому что она истинна». Это не неточно, потому что вынуждение предвосхитительно подчиняется протяженности ситуации посредством потенциально бесконечной сети истинностных суждений. Но это является только половиной сказанного. Надо добавить: «Теория бессильна, потому что она истинна». Это уточнение основывается на том, что вынуждение приводит в тупик неименуемого. Но, будучи изолированным, оно будет способно только на то, чтобы защитить нас от катастрофы. Таким образом Ленин допускал отношение любви к скрывающей её кастрации в аспекте могущества, которое является её основанием. Разрушители же, которых слишком много, наоборот, допускают лишь любовь, направленную на немощность, которая порождает только ситуации без истины. Неизбежно ли колебание? Не думаю. С помощью железной гарантии матемы мы можем разработать открытие того, что любовь к истине соотносится с кастрацией (как с могуществом и как с немощью), с вынуждением и с неименуемым. Достаточно одновременно придерживаться истинностного и незавершаемого. Анализ конечный и бесконечный. Или, как в последних строках книги, которая не зря называется «Неименуемое», Бекетт говорит: «Нужно продолжать, я не могу продолжать, я буду продолжать».
