Зачарованный киллер. Книга 2

ЗАЧАРОВАННЫЙ КИЛЛЕР-2
Два слова от автора
Когда я включил компьютер и собрался писать продолжение УДИВИТЕЛЬНЫХ И
НЕВЕРОЯТНЫХ ПРИКЛЮЧЕНИЙ Владимира Верта, на экране вдруг загорелись
слова: “Минутку терпения!”
Я, как дурак, уставился в монитор. Компьютер, конечно, умная скотинка, но не до
такой же степени...
“Не падай в обморок, — продолжали загораться слова, — это не компьютер, это я —
Верт”.
“А этому аферюге, чего надо?” — подумал я.
“Сам ты аферюга, — ответила надпись, — скажи спасибо, что по жадности звуковую
плату на машину не установил. А то, я бы тебе такое высказал!..”
“Дописался, — подумал я, — пора идти к психиатру”.
“Лучше выпей текилы, — нахально заявила надпись, — ты же меня заставляешь ее
пить...”
Эта деталь убедила меня в реальности происходящего. Я откинулся на спинку стула и
стал ждать продолжения.
“Не дождешься, — продолжал глумиться неведомый собеседник (или — сописальник), — я просто хочу тебе напомнить, что я— это ты, а ты — это я. Поэтому
будь объективен”.
Надпись потухла. Я осторожно подумал: “Как это” — и быстро посмотрел на экран,
ожидая каверзной реплики (тьфу, репл-надписи). Экран спокойно мерцал.
“Померещилось, — решил я, — но надо принять к сведению намеки подсознания. В
какой-то мере герой всегда отображает частицу авторского “я”. И то, что я все время,
обращаясь к прошлому героя, выискиваю какие-то армейско-тюремные истории, не
вполне честно”.
Я стал копаться в собственной памяти, и пришел к выводу, что особенно сочно
вспоминаются мне годы работы в зооцирке (зверинце). Что ж, решил я, кто мешает и
Верту изыскать в своей, переполненной приключениями, жизни нечто подобное. Тем
более, что я, как пересказчик, замешаю его воспоминания на густой основе
реальности...
Книга вторая — УБИЙСТВЕННЫЙ БОМЖ
Полезная ложь лучше бесполезной правды.
Народная мудрость
Кто-то в людей стреляет. Кто-то их просто варит в большой кастрюле и кушает.
Кто-то ночует в канализации, для него корка хлеба — лакомство. Кто-то мучается
бессонницей на атласных простынях и гидрокровати, с отвращением смотрит на
деликатесы во время обеда, жалуется, что нет аппетита.
Некто приобретает власть и тасует людские судьбы, словно колоду карт. Некто от
власти отказывается, как от бремени.
Люди такие похожие, такие простые. Люди такие сложные, такие непохожие...
Но — люди.
Одни живут всерьез, другие играют в жизнь. Им все время кажется, что все
происходящее — понарошку, что детство еще не кончилось, что все впереди. А
впереди лишь инфаркт или цирроз печени...
Может, и Верт таков?
Москва, Полежаевская, квартира Верта, 05-30, 2000 год
Последнее время я что-то стал плохо спать. Вроде, подлечили меня на Кипре, из запоя
вывели, витаминами напичкали, нервную систему восстановили, но нет сна ни в одном
глазу. Вон, на часах 5-30, а я уже мечусь по своей временной квартирке, уже кофе
варю, телевизор включаю, хотя ни одна приличная программа еще не работает. Нет,
когда бичевал, лучше спалось. Завернешься в курку в каком-нибудь подъезде или в
канализации и спишь, как убитый. Особенно - после флакушки тройного.
Вроде, мне и беспокоиться нынче не о чем. Деньги есть. По моим понятиям огромные. Бандиты отвязались, спасибо Гению. Хотя этот Гений тоже рыба хитрая. До
сих пор я не знаю, его рук покушение на меня на Кипре или “игроков”? Серые Ангелы
утверждают, что Гений это покушение организовал, сам Гений все отрицает. Впрочем,
кто я такой, чтоб он мне отчет давал. Этот нездоровый интерес к моей скромной
персоне целых ТРЕХ мафиозных структур какой-то ирреальный. Нечто
парадоксальное, в духе Босха. Ну, “игроки” – те понятно: они всерьез приняли меня за
киллера и дали приличный аванс. (Почему-то они этот аванс с меня еще не стребовали,
не мог же Гений за меня заплатить?) Гений – тоже понятно, я все же жизнь ему спас,
сдал “игроков” на корню. С другой стороны, он прекрасно понимает, что с моей
стороны угрозы его жизни не было, киллер то я невсамделешний. Но, все равно,
предупредил о том, что его “заказали”. Так что его благосклонность мной заслужена. А
то, что он так крупно мне заплатил… Это с моей точки зрения – круто, а для него такие
деньги – гроши. И то, что он заступился за меня перед “игроками” тоже вполне
укладывается в логику. Ведь разборки у них были, а умолчать обо мне Гений никак не
мог, иначе – что ему предъявлять “игрокам”. Но какое отношение ко всему этому
имеют ссученные воры, эти новоявленные Серые Ангелы? Они то с каких щедрот меня
обещаниями осыпали?
Сто вопросов и нет ответов… Не пора бы пойти к врачу? Психиатру.
Утверждение Ангелов, будто они через меня хотят побольше узнать о Гении,
несостоятельно. Во-первых, я в его круг не вхожу, не держит он меня около себя. (И
слава Богу). Во-вторых, обычно бедолаги вроде меня между двух жерновов попадают.
Но, чтоб сразу между трех – такое даже в книге не прочтешь!
А с третьей стороны (тьфу, что это меня на тройке закоротило), что это я икру мечу.
Время зимнее, предновогоднее, явно не то время, когда икру мечут. Погостил на
Кипре, отвязался там на двадцать зеленых штук, теперь снял приличную квартирку,
никто меня особо не достает, бабки есть – что, спрашивается, нервничать. Живи – не
тужи. Праздник скоро, встречу его на полную катушку. А что должно случиться, то
само случиться, без моих рассуждений. М вообще, вот печень побаливает, о ней надо
думать, а не о могущих случиться неприятностях. Пойти в аптеку, купить метионин для
этой печени с начинающимся циррозом. Зубы подлечить у хорошего платного врача.
Я рассуждал тогда столь легкомысленно, потому что не знал многого. Видел лишь
верхушку айзберга, заметную часть человеческого коварства. Мои логические
построения не шли дальше голубого стукача Витька, штатного осведомителя районной
уголовки, через которую издатель узнал мой гостиничный адрес, послав туда двух
амбалов.
Где уж мне было дотумкать до сложной игры Гения, отдавшего на заклание и меня и
своих сотрудников именно на Кипре, где вмешательство властей гораздо более
действенно, чем в России. Откуда мне было знать, что “игроки” искали дружбы с
Гением таким сложным путем – при помощи незнакомого киллера. Они же были
ИГРОКАМИ, знали как выгодно одновременно ставить фишки на зеро и на красное:
что-то наверняка выиграет. А еще лучше поставить и на черное тоже, но другими
руками, это гарантирует стопроцентный выигрыш.
Ну, а игра Серых Ангелов вообще была вне моего разумения. Они просто маячили гдето в подсознании, как маячат там детские страхи и суеверные предчувствия.
Моя способность притягивать к себе всяческие недоразумения, похоже, только
усилилась. И внешне благополучный быт не обещал спокойствия. Я не знал тогда, в то
очень раннее декабрьское утро, что предстоит мне еще сыграть в спектакле ФСБ,
которые без всякой оригинальности возжелают моим трупом завербовать Гения. Что не
переживу я “девственником” наезд грязных политических деятелей, в лице знакомого
по зоне, испачкаю свою невинность кровью их боевиков. Что в число моих
многочисленных и могущественных врагов добавится месть чеченцев, и что я, как
дурак, буду гордится враждой с целой страной…
Многого я не знал тогда. И поэтому хладнокровно оделся и отправился покупать
лекарство от печени.
Москва, Казанский вокзал, 6-30, 2000 год
Маленькая старушка в пушистом сером платке походила на мышку. И личико у нее
было немного мышиное, остренькое, с подвижным аккуратным носиком и небольшими
живыми глазками. Она появлялась на этом вокзале редко, не чаще одного раза в два
месяца, поэтому не могла примелькаться вечно сонным сотрудникам ЛОМ (Линейного
отдела милиции) или постоянным обитателям вокзала: БОМЖам, торгашам, сутенерам,
перекупщикам билетов, воришкам и вокзальным мошенникам. Тем более, что в такое
время все эти пестрые людские профессии почти не функционировали. Даже
пассажиры проявляли непомерную вялость и не ругались в неизбежных очередях у
касс.
Маленькая старушка в пушистом сером платке походила на мышку. И личико у нее
было немного мышиное, остренькое, с подвижным аккуратным носиком и небольшими
живыми глазками. Она появлялась на этом вокзале редко, не чаще одного раза в два
месяца, поэтому не могла примелькаться вечно сонным сотрудникам ЛОМ (Линейного
отдела милиции) или постоянным обитателям вокзала: БОМЖам, торгашам, сутенерам,
перекупщикам билетов, воришкам и вокзальным мошенникам. Тем более, что в такое
время все эти пестрые людские профессии почти не функционировали. Даже
пассажиры проявляли непомерную вялость и не ругались в неизбежных очередях у
касс.
Очередь — это самая характерная черта нашего общества, наш неповторимый
менталитет зиждется именно в привычке создавать очереди, и если бы касс было в
десять раз больше, россияне все равно ухитрились бы выстроиться в некую гусеницу к
одной из касс.
Старушка неприметно шныряла по вокзалу что-то высматривая. Ее глазки шарили по
лицам тех, кто не спешил на поезд, не стоял за билетами, а маялся, не зная куда себя
деть. Такие неприкаянные на Казанском встречались часто. Это были провинциальные
девчонки и мальчишки, сбежавшие в столицу за праздником и деньгами. Вместо
первого они получали отупляющий шок равнодушия и свирепой спешки, вместо
второго — голодное существование на каком-нибудь вокзале, пока их не заберут в
распределитель (если нет документов) или не отошлют (если есть документы) домой.
Возраст неприкаянных обычно колебался от 10 до 18 лет. У девушек возрастная грань
могла быть выше.
Именно в этой среде черпали свои кадры владельцы подпольных публичных домов,
создатели детских и взрослых порнофильмов, торговцы человеческими органами и
прочие подонки, наживающиеся на человеческом горе. Промышляли на вокзалах и
одиночки: педофилы, гомосексуалисты, другие извращенцы.
Но старушка как-то не вписывалась в эти ранги. Она, скорей, напоминала святошу,
бескорыстно помогающую “заблудшим душам”.
Вскоре ее внимание привлекли две девочки лет шестнадцати. Их одежда, а особенно
чумазые лица сообщали внимательному наблюдателю, что ночуют они, где придется,
что в Москве уже недели две и что все готовы отдать за кусок хлеба.
Девочки явно наслушались за этот период самых мерзких предложений, так что вели
себя осторожно: ни с кем в контакт не вступали, от мужиков и парней шарахались. Они
просили мелочь (“на билет” — стандартная формула попрошаек вокзалов) в основном
у пожилых женщин. Но пожилые женщины в Москве рано утром — секта существ
угрюмых и скупых. Так что перепадали подростками сущие гроши.
Старушка остановила девчонок, предложив им десять рублей. На десять рублей можно
было купить два батона хлеба!
Девочки были благодарны и, стоило только старушке произнести сочувствующую
фразу, начали изливать ей свои немудреные горести.
“Мы думали, Москва! — говорили они поспешно. — А тут все злые такие. Аньку чуть
не утащили в машину черные эти, мы теперь на улицу выходить боимся. А тут мусора
гоняют! Нам бы теперь хоть домой добраться, тут недалеко, мы с Украины,
пограничная деревня. У нас и документы целые, мы их далеко прячем, а то куда без
документов...”.
— И сколько стоит это ваше “недалеко”? — рассудительно спросила старушка.
— Ой, да если в общем вагоне, то 130 рублев за билет.
— Ну, так заработайте.
— Что вы, бабуся! Какая тут работа?! Мы предлагали в кафе хозяину полы мыть,
посуду убирать. Но тут таких много из местных, нас чуть не побили. А хозяин этот
прямо сказал, что если мы ему будем делать, ну гадость такую, сказать противно,
тогда он нам пятьдесят рублев даст.
— Да, город этот проклят Господом, — внушительно сказала старушка. — Бесы тут
правят бал, по улицам ходят открыто. Но работу я вам найду, жаль мне вас,
горемычных.
Москва, Казанский вокзал, 6-50, 2000 год
Я пошел в аптеку за метионином и ОМЕзом. Так как пошел я в шесть утра, когда
аптеки не работают даже в Москве, то пришел, естественно, на вокзал. Кроме того, мне
давно хотелось посмотреть, как выглядит Казанский после долголетнего ремонта.
Снаружи он выглядит эффектно, а как изнутри?
Лекарство я благополучно купил, удивившись, кстати, тому, как свободно в
привокзальном ларьке продаются мощные транквилизаторы и прочие седативные
медикаменты. Лафа для начинающих наркоманов. Потом я слонялся по вокзалу,
одобрительно взирая на архитектуру и неодобрительно на малый сервис для
пассажиров. На пассажиров я так же взирал без особого одобрения. А думал я о
грустном — на медицинскую тематику.
Хотя из запоя меня на Кипре благополучно вывели (кстати, российский врачи из
Посольства), печень пошаливала. Да и кислотность была такая высокая, что кусочек
хлеба вызывал неудержимую изжогу.
Насчет ОМЕЗа известно многим гастритникам (их в нашей “голодной” стране 70%).
Русский человек жрет всякую гадость, при том — в больших количествах. Нигде я не
встречал такого количества толстяков. Призрак герболайфа давно не бродит по Европе,
он прочно поселился в России. Известные артистки, певицы рекламируют различные
препараты для похудания или, как их нынче модно характеризуют, — для очищения
организма (псевдонимы бессмертного герболайфа!). Простой пример с “биологически
активными добавками для очищения и оздоровления по доктору Бергу” — не правда
ли, сколь изящно, подлецы, закрутили — показывает сколь двусмысленно это
снадобье: известны случаи резкого ухудшения здоровья у доверчивых покупателей. Об
этом часто говорят по НТВ, реализаторы пользуются мошенническими приемами, а
потом прячутся, меняют телефоны. Кстати, стоимость этой муры — от 10 тысяч рублей
за упаковку. Искренне сочувствую Федосеевой-Шукшиной, попавшей в рекламную
авантюру. Заранее сочувствую похудевшей певице, которая скоро попадет в такую же
“непонятку”.
Так что ОМЕЗ дает возможность хотя бы спокойно кушать и не мучиться потом. С
печенью сложнее.
Известно, что у 80-90% творчески пьющих лиц определяются признаки хронического
алкогольного гепатита, когда поврежденные печеночные клетки (что неизбежно)
подвергаются закономерной агрессии со стороны защитных сил организма. Агрессия
имеет однозначный исход — уничтожение получивших “чужеродные” свойства
элементов.
Что появляется на их месте?
Еще древние имели представление о мощных восстановительных способностях печени
— вспомните миф о Прометее, прикованном богами к скале: сотни лет прилетающий
орел клюет ему именно печень, т.к. никакой другой орган не способен вынести столь
регулярного надругательства. Принято считать, что ее коэффициент запаса составляет
не менее 20 — одна двадцатая часть печени (что установлено в экспериментах на
животных) справляется с потребностями организма.
Итак, ткань быстро обновляется, но особенностью хронического гепатита является
бессистемность в организации вновь созданных структур. Образовавшийся клеточный
конгломерат ничуть не похож на основную рабочую единицу — печеночную дольку,
естественно, нельзя ожидать и восстановления ее функций. Под микроскопом видно,
что скопление новых клеток фактически “выключено” из работы. Неполноценные
элементы обречены: их уничтожат, заместив соединительнотканными волокнами и
другим хаотическим клеточным “комком”. Налицо самоподдерживающийся процесс, в
исходе которого пребывает алкогольный цирроз — полная потеря изначального
строения печени.
Конечно, скорбная схема не столь последовательна, и возможно “наслоение” фиброза,
хронического алкогольного гепатита (есть еще острый), инфекционного гепатита и
жировых изменений печени. Выделим рациональное звено: приспособительное
(компенсаторное) увеличение печени и ее жировое обеднение представляют собой
начальные и полностью обратимые (при условии отказа от спиртного) этапы
алкогольного поражения. Дальнейшие формы — фиброз, острый и хронический
алкогольный гепатит — являются предцирротическими стадиями и фактически
необратимы: механизмы, заложенные в их основе, могут привести к формированию
цирроза печени. Ехсерtio regulum-probat — исключения лишь подтверждают правило.
Вывод: на определенном этапе борьба с жировой дистрофией способна “оборвать” эту
цепь изменений (хорошее сравнение), а в худшем случае — далеко отодвинуть ее
финальную стадию. Полный отказ от спиртного эфемерен и является характерной
чертой небесных ангелов, поэтому в арсенал методов преодоления пьянства
включается ПАТОГЕНЕТИЧЕСКОЕ (“исключающее рождение страданий” в
буквальном переводе) использование липотропных веществ.
Кстати, чем еще занимается печень, кроме доблестного преодоления последствий
пьянства? Перечень велик: образование и выделение желчи, синтез защитных белков
для системы иммунитета, создание и регулирование запасов Сахаров, упомянутое
ранее участие печени в обмене жиров, создание белков для свертывающей системы
крови, обезвреживание как собственных, так и поступающих извне токсических
веществ, утилизация строительного и функционального молекулярного “мусора”,
постоянно образующегося в процессе жизнедеятельности организма, и многое, многое
другое.
Все эти тонкие биохимические процессы ощутимо страдают в состоянии жировой
дистрофии, клинических проявлений гораздо больше, чем для предшествующей стадии
алкогольного поражения печени. Здесь и неприятная тяжесть в правом подреберье,
вздутие живота и неустойчивый стул, тошнота, рвота и похмельное извращение вкуса и
запахов, непереносимость жирной пищи, нередко боли, заторможенное состояние и
разнообразные проявления витаминной недостаточности.
Вот здесь стоит обратиться к метионину.
Метионин — простая по химическому строению аминокислота из класса незаменимых,
т.е. поступающих в наш бренный организм в составе широкого набора продуктов
питания и не синтезирующихся его собственными усилиями. Строго говоря, метионин
вездесущ и в незначительных количествах пребывает во всякой пище,
предназначенной Богом для пропитания существ человеческих.
Уникальная особенность этого неприятного на вкус и на запах вещества заключается в
способности легки отдавать одну из молекулярных групп (—СН3) — строго говоря, это
особенность не самого метионина а специального биохимического механизма, в
котором наше чудодейственное соединение играет ведущую роль. Нейтральный жир
преобразуется в биологически полноценные соединения и немедленно находит себе
применение.
Аминокислота метионин относится к классу незаменимых, т.е. поступающих извне:
человеческий организм не в состоянии создать ее столько, сколько необходимо для
“удаления” избыточных нейтральных жиров. Соответственно, “толчкообразное”
восполнение этого дефицита направляет обменные процессы в необходимое русло.
Все эти медицинские нюансы весьма нуждаются в популяризации. Не для поощрения
самодеятельных целителей, не для самолечения, а для понимания сложностей
врачебной профессии и поощрения обывательской психологии. Я бы повесил везде
плакаты: “Идите к хорошим врачам!” “Не жалейте денег на доктора!”
Известно, что больше всего наживаются производители на людских несчастьях. Самая
богатая промышленность — это та, которая производит оружие. Самая богатая
химлаборатория — это та, которая производит наркотики.
Фармацевтическая индустрия тоже не бедная. А в России, где контроля за ее
деятельность практически нет — в особенности.
Примазываются к этому бизнесу и откровенные аферисты. Это многочисленные
представители псевдонародной медицины. Во всю работают многочисленные “Лавки
здоровья” продающие еще более многочисленные бальзамы от всех болезней. Слава
Богу, что по крайней мере большая часть этих трав, настоев, сборов, бальзамов, кремов
и мазей безвредны. То есть, пользы от них нет, но и особого вреда не бывает. (Если вы,
конечно, не употребляете их в немереном количестве).
Должен сказать, что даже травы в государственных аптеках не всегда полезны. Не
потому, что они фальшивы, а потому, что собраны не так, не тогда и не там. Есть
множество тонкостей в сборе и сушке целебных растений, эти нюансы не учитываются
при массовой, откровенно коммерческой заготовке. Честно говоря, если вы жаждете
лечиться именно травами, то найдите честную старушку-травницу. Или купите
правильную книгу на эту тему и не поленитесь приготовить целебный сбор
самостоятельно. Воздухом свежим подышите, аппетит в лесу нагуляете — все польза.
В человеке всегда живут почти все вирусы и микробы. Но активизируются они только
в ослабленном организме.
Производители, не мудрствуя лукаво, заманивают толпу приемами, рассчитанными на
дебилов. И, как ни странно, добиваются успеха. Чем иначе объяснить успех
многоцветной зубной пасты. С этой зубной пастой, кстати, много заморочек. И
философских, и медицинских.
Вообще не понятно, почему фармакологические препараты рекламируются наравне с
кулинарными рецептами или бытовыми поделками? Показалось бы дико, коли в
общедоступной рекламе предлагали купить оборудование для опытов по квантовой
физике или космическую технологию. А тут колоссальный выбор специальных средств
для воздействия на сложнейший организм — человеческое тело! Сам ставь себе
диагноз, сам себя лечи по советам рекламщика!
Болит живот — принимай желудочное, болит голова — обезболивающее. Любые! И
загибайся от аппендицита или менингита.
Говоря о преступности фармакологической рекламы необходимо упомянуть о свечах.
О, вроде, безобидных свечах для страдающих геморроем. Мне довелось в реанимации
видеть человека, поставившего себе две свечи с экстрактом красавки. Отравление было
угрожающее...
Как продать витамины? Во-первых продавайте их в комплекте, набором. Во-вторых
изготовьте для них красивые, но разные упаковки. Одну назовите: “Витамины для
будущих мам”, другую — “Мужская сила”, третью — “Счастье подростка”. Витамины
с уменьшенной дозой следует назвать: “Здоровье малыша”, с увеличенной —
“Здоровая старость”.
Сочините стихи. Что-нибудь вроде:
“Здоровая мама — здоров и ребенок,
Это знает каждый теленок”.
“Здоровый ребенок — счастье мамы,
Витамины спасают от драмы”.
Хороший прием — все удвоить. “Двойная защита ваших зубов! Двойное содержание
фтора!! Вдвое больше за ту же цену!!!”
И не слова о гипервитаминозе, о том, что передозировка витаминов весьма опасна для
здоровья.
Слово “супер” — в лексиконе американцев стоит на третьем месте после слов: “ноу
проблем” и “факен ю”. (Если судить по их рекламе и массовым кинобоевикам).
Применяется это слово большей частью в роли приставки: супермен — сверхчеловек,
супердог — замечательная собака, суперавтомобиль — самый лучший автомобиль,
суперкрем — потрясающий крем, супербальзам — эликсир бессмертия, супергерл —
девушка, состоящая из талии и ног, суперпылесос — пылесос, сходный с черной дырой
космос, суперфильм — фильм, на съемку которого ушло очень много долларов,
суперхолодильник — обычный холодильник по двойной цене.
Для нашего потребителя “изобретено” прилагательное “новое”. “Новое в кулинарии —
бульонные кубики”. “Новая паста, которая чистит все: зубы, унитазы, обои”, “Новые
разработки фирмы “Эй-джи” — сверххолодный холодильник для непослушных
продуктов”.
Еще один семантический прием — сопричастность. “Разделите нашу страсть,
освежите свое дыхание”. (Внимание, мята, добавленная во все “освежители” плохо
влияет на секрецию кишечника и может вызывать половое бессилие.)
“Радуйтесь вместе с нами, поедая канцерогенный “Сникерс”. “Веселитесь вместе с
владельцем микроволновой печи “Самсунг”. Корейские производители облегчают ваш
труд, а заодно поджаривают ваши мозги излучением.
В Англии убрали все вывески с текстом: “Выхода нет”, что значительно уменьшило
число самоубийств. Очень внимательное отношение к слову. Но все ли понимают, что
слово может убивать? И в переносном, и в прямом смысле!
До сих пор российский потребитель клюет на все иностранное. Отчасти это логично —
за рубежом бытовые вещи делают качественней. Но и этим воспользовались сбытчики
отечественного. Возьмем обычные пельмени, назовем их по-итальянски: “равиолли”...
“Красиво есть пельмени не запретишь”.
Возьмем обычную соду, запрессуем в таблетки, упакуем ярко и назовем: “Спасатель
желудка”. Если упаковка соды стоит рублей пять (0,5кг, то десять таких таблеточек по
5 грамм будут стоить рублей семь.
Лекарства не должны носить рекламно-привлекательные названия. Врачу эти “фишки”
вообще, до лампочки, а больной и не должен на них реагировать. Я еще допускаю, что
какие-нибудь слабенькие травяные сборы, настойки, бальзамы могут афишироваться,
пусть их производители зарабатывают на доверчивых, лишь бы не во вред... Но давать
сильнодействующему медикаменту название, рассчитанное лишь на профана,
способного купит все, что блестит — преступление. Такое же, как и продажа таких
лекарств без строгого врачебного контроля.
В Москве есть чем заняться. Если есть деньги. Большие деньги. Среднему обывателю
даже в кино сходить не всегда по карману. А представьте себе рядовой
провинциальный город, где по выходным в клубе полупьяная дискотека, кинотеатр
дышит на ладан, в библиотеках книги только совдеповского периода, а самогон стоит
12 рублей поллитра...
Чего я никак не пойму, так это отсутствие запрета на медицинскую рекламу и
присутствие запрета на порнографию. Ей Богу, странны дела и помыслы человечества.
От порнухи вреда никакого, разве что заведомо извращенным подросткам. От
бездумного использования лекарств вред огромен, а для детей просто жизненно
опасен. Но одно запрещено, а второе разрастается угрожающим лекарственным комом.
Мне известны случаи, когда люди от банального панадола начинали задыхаться, кожа
их багровела, кисти рук опухали и только скорая помощь, если она приезжала вовремя,
спасала их от асфиксии (удушья). Известен мне и другой случай. Один знакомый,
страдая от геморроя, поставил одну за другой две свечи. Буквально минут через десять
его всего обсыпало крапивницей, глаза покраснели, налились кровью, он начал
жаловаться на сердце. Хорошо, что у меня под рукой был димедрол. Я дал ему две
таблетки и таблетку нитроглицерина под язык. Он очухался, но еще несколько дней
чувствовал себя неважно.
Я и сам как-то попал на бездумном приеме лекарства. Ортофен, который я раньше не
принимал, вызвал у меня тяжелую аллергическую реакцию. Как “опытный аллергик” я
купировал ее антигистаминными препаратами, но все равно несколько дней был
совершенно разбит. Десны покрылись язвочками, как при страшном стоматите,
суставы распухли, глаза слезились.
Не знаю, насколько уместна эта, фармацевтически-рекламная глава в книге о моих
невероятных приключениях, но, будь я честным издателем (что маловероятно, так как
издательская коммерция с честностью не рифмуется), я бы в каждой книге публиковал
предостережения: “Боритесь с зомбирующей рекламой, не верьте ей!”, “Никогда не
принимайте лекарства без рекомендации врача!”, “Жгите аптеки, где продают
лекарства без рецепта!”
От этих мыслей, больше напоминавших публицистическую статью для газеты, меня
оторвал негромкий разговор, вернее его отрывок:
“Пропадете, этот город полон бесов злобных, съедят голубушек бесы-то... А у меня
покойно, благостно... И вам хо-о-орошее применение найдется, польза будет...”.
Голос был вкрадчивый, но содержание мне почему-то показалось зловещим. Я
остановился, будто ищу что-то в карманах, и кинул косой взгляд в нишу за колоннами.
Маленькая старушка в сером пуховом платке пропагандировала двум девчонкамзамарашкам преимущества домашнего быта перед вокзальным БОМЖеванием.
Девчонкам было лет по шестнадцать, бесприютная жизнь уже наложила отпечаток на
их внешность. Старушка выглядела благообразно, если не прислушиваться к ее речам.
Я задумался. Что же мне показалось неприятным? То, как она растянула гласные в
слове “хорошее”? Или намек на “применение”?
Я отошел в сторону и сделал вид, будто рассматриваю убогую витрину ширпотребного
киоска.
Калининград, январь, второй год перестройки
Перестройка только начиналась и я ее всячески приветствовал. Еще бы мне ее не
приветствовать - имен но Горбачевская амнистия затронула, наконец, и зоны строгого
режима, скостив мне 2/3 оставшегося срока. Так что, выскочив из-за проволоки на
полтора года раньше, чем планировалось, я сразу же записал себя в команду
президента (он, правда, тогда еще президентом не был, довольствуясь почти
безграничной властью Генерального секретаря ЦК КПСС).
Моя приверженность к его реформам, возможно, и была бы ему приятна, если б он об
этом когда-нибудь узнал, но в моей жизни роли не играла никакой. Правительство
перед освобождением выдало мне 25 рублей, полагая, что на эти деньги я вполне смогу
начать новую жизнь.
Брат, преуспевающий торговец глиняными масками, изобразил при виде меня самую
широкую улыбку, какую только смог, спешно сообщил о своем скоропостижном
отъезде и, долго мусоля рублевые бумажки, выдал стольник, горько сетуя на
дороговизну жизни. На прощание он опять улыбнулся от уха до уха, а в глазах его я
прочел печаль, вызванную необходимостью неожиданно уезжать.
В результате я оказался в гуще перестройки с 125 рублями в кармане робы - моя
гражданская одежда успешно сгнила в кладовых зоны, так что я щеголял в обычной
спецовке синего цвета и мощных зэковских говнодавах.
Единственное, что мне оставалось, - это нанести визит к знакомому фотографу,
который до сих пор не исключил меня из списка знакомых потому, что я был должен
ему 600 рублей. Он даже на зону мне писал доброжелательные письма, в конце
которых намекал на свое желание получить эти деньги обратно. Надо думать, что он
питал ко мне сложные чувства, по край ней мере, из лаборатории он меня сразу не
выгнал, а даже разрешил пожить там немного.
Правда, он упомянул, что собирается строить гараж и не отказался бы от помощи, но я
проявил ограниченность мышления и его намека не понял. Зато я бодро вспомнил о
долге и уверил его, что теперь-то, на воле непременно рассчитаюсь, да еще с
процентами. Надо только дело найти, работу. Свободным предпринимателям нынче
дорога открыта.
Этот фотограф и свел меня с шефами молодежного центра. Тогда я еще не знал, что
связываться с умирающим комсомолом опасно, да и про его близкую смерть не
догадывался. Но всеми своими последующими скитаниями я обязан прежде всего
знаменосному комсомолу и, правды ради, своей страстью к хорошему коньяку
(впрочем, в период запоя я не отказываюсь и от одеколона).
Юные комсомольцы, один из которых давно перешагнул тридцатилетний рубеж,
готовы были финансировать любое разумное предприятие. Общество “Друг”,
специализирующееся на оказании помощи собаководам и любителям кошек, привело
их в восторг (проект этого общества был создан мной в беседе с ними мгновенно, из
воздуха, фантазий и отрывочной информации о постановке подобного дела за
рубежом). Они выделили мне помещение из двух комнат - там раньше помещалась
сберкасса, - ссуду в размере пяти тысяч и право формировать коллектив. Кроме того я
получил симпатичное удостоверение, где именовался председателем объединения
“Друг” при молодежном центре.
У “Друга” мигом появилось множество друзей. В основном это были мелкие
спекулянты щенками, отщепенцы клуба собаководов и шпана, которой негде
устраивать свои тусовки.
Отдав им на откуп вторую, неоштукатуренную комнату, я меблировал старьем из
комиссионки первую, напечатал в типографии красочный плакат, перечисляющий по
пунктам наши мощные планы, и начал готовить выставку кошек.
Подобные выставки прошли тогда только в Москве и Ленинграде, так что свою я
быстро организовал, провел и собрал семь тысяч чистыми. Помню, тогда лил дождь
вперемешку со снегом - типичная прибалтийская погода, очередь вытянулась от клуба
километра на полтора, все были раздражены, но стояли терпеливо для того, чтобы
посмотреть на сотню кошек в кроличьих клетках. Все это было, конечно, организовано
неумело, но ни один из идиотов-посетителей почему-то не вы сказал недовольства.
Между тем у меня уже сформировался коллектив, в состав которого входили:
малолетняя проститутка - специалистка и консультантка по кошкам; пацан, стоящий на
учете в детской комнате милиции за квартирные кражи, - курьер и разнорабочий;
ветфельдшер по совместительству - дама с явными признаками бешенства матки;
юрист - хронический алкоголик, взявший аванс в размере 70 рублей и ухитрившийся
после этого запить на две недели; и администрация - явный аферист, но значительно
низшего уровня, чем я, и поэтому ни в чем плохом меня не подозревавший и
старавшийся как-нибудь обжулить.
Коллектив рос, мы даже заимели машину с водителем, которая обслуживала нас в
вечернее время за плату по 20 копеек за километр. На этой машине я с фельдшерицей
бойко обслуживал больных животных на дому. Но деньги, которые мы зарабатывали,
расходились еще быстрей. Надо было расширять производство; я как шеф не имел
права выглядеть неряшливо, а кожаная куртка, приличные джинсы, кроссовки и прочее
стоили немало. Да и зарплату надо было людям платить.
Тут-то у нас с комсомолом возникли разногласия. Они почему-то считали, что часть
денег я должен отдавать им, как учредителям, что обязан отчитываться перед их
бухгалтером во всех доходах и расходах, а вдобавок запретно было мне вечерами пить
коньяк и после “дозы” общаться с посетителями.
Пока разногласия не углубились, я привел известного ветврача и настоял на
необходимости расширения ветслужбы. Смета, куда я включил операционный стол и
бестеневую лампу, оказалась угрожающей, но, к моему удивлению, комсомольцы
выдали мне еще одну ссуду в 12 тысяч. Одну тысячу я дал врачу для закупки не
обходимого оборудования. Он почему-то обиделся, тысячу эту мне вернул и
сотрудничать в дальнейшем отказался.
Остальные деньги разошлись как-то незаметно, а тут еще возникли неприятные слухи о
моих посягательствах на честь малолетней проститутки-кошатницы, да и скучно стало
в Прибалтике: сырость постоянная, дождь. Поэтому я мужественно выехал в
Пятигорск и с пол года прекрасно отдыхал, чередуя Кисловодск, Железноводск,
Ессентуки и Пятигорск.
Комнаты я снимал недорогие, со мной обычно делили жилье люди, приехавшие в
отпуск с целью поправить здоровье. Они аккуратно посещали процедуры, пи ли
минеральные воды, в общем, вели себя, как при шлепнутые большой подушкой. Но
деньги у этих болезненных водились, меня они принимали за собрата по ваннам,
массажу и прочей ерунде, в долг давали охотно. Так что особых проблем у меня не
было. Благо дело, эти курорты обслуживают народ круглогодично. Я благополучно
справил там Новый год, дождался весны и почувствовал, что минеральные источники и
их клиенты вызывают у меня отвращение еще большее, чем когда-то колючая
проволока и вышки с нерусскими охранниками.
Тут как раз мне попалась местная газетенка с объявлением Московского зооцирка, этому загадочному предприятию требовались рабочие по уходу за животными.
На другой день я с утра был уже там и меня провели в вагончик на колесах, к
директору...
Москва, Столярный переулок, 7-30, 2000 год
Всего пару месяцев назад был я в этом районе, а кажется — несколько лет прошло всетаки до “Баррикад”. Помню, тогда я вывернул на Столярный переулок, перешел на
противоположный от бани, где проходу не было от крутых иномарок, тротуар и,
миновав училище, нырнул в ближайший дом. Первый подъезд был под кодом, второй
— тоже, но в третьем интеллигентные жильцы уже выдернули из замка электронную
начинку, дверь была приоткрыта.
Люблю дома сталинской постройки, думал я. Подъезды широкие, с площадками и
настоящими объемными батареями на каждой. И даже, перед чердаком предусмотрена
площадка, где я тогда и обосновался, прислонившись к жаркому чугуну спиной.
Между ног я уместил газетку, аккуратно разложил припасы, но пришлось встать: без
запивки, да еще в расслабленной позе.
Кроме того, следовало приготовить горячую закуску. Холодная закуска — удел
извозчиков, настоящие интеллигенты используют только горячую.
Стакан у каждого, уважающего себя бича, как пистолет у Лимонадного Джо, — всегда
наготове. А у меня их тогда было целых два: стограммовая стопка для
спиртосодержащих сурогатиков и обыкновенный, для благородных напитков; в
который я тот час набухал пиво.
Одеколон в пищеводе не застрял, прокатился вонючим комом, подталкиваемый в
тройную спину горьковатым шаром “Балтики-6”. Не знаю, возможно никаких комков и
шаров там и не было, но ощущения были именно такие — как от вонючего, огненного
комка и благословенно горьковатого шара.
Эти стилистические изыски мелькали у меня тогда в голове и сменились благодатным
умиротворением. Вечно сохнущий рот наполнился слюной, я вынул из горячих
батарейных ребер беляши, куриную ногу, распластал луковку и начал с беляша.
Запив трапезу последним глотком пива, я потянулся за сигаретами, они у меня
находились в пластиковой коробочке от какой-то импортной гадости, и среди них, как
я тогда помнил, было два вполне приличных бычка.
Сигарет не оказалось, я подумал, что потерял коробочку и вышел на ее поиски. Вышел
в ночь и через неделю оказался на Кипре с чековой книжкой и девушкой легкого
поведения...
И вот я вновь иду от метро на “Баррикадной” по этому переулку. Раннее утро, снежок
хрустит под башмаками, как умеет хрустеть снежок только в теплое утро в Москве на
асфальте, впереди маячат согнутая фигурка старушки и двух девчонок,
предвкушающих горячую ванну и жареную картошку с колбасой.
Я воображаю себя сыщиком, этаким майором Прониным. (Вор Гринька-лютый
нагнулся над унитазом. Оттуда на него смотрели внимательные глаза майора Пронина).
Одет я прилично, но небогато. Всегда питал антипатию к модной и броской одежде. Я
же не тетерев на току, которому надо выделяться брачным оперением. Мне кажется,
что мужики, уделяющие излишнее внимание модной одежде, поголовно страдают
комплексом неполноценности.
На мне длинный стеганый пуховик цвета детского недержания, лыжная шапочка с
идиотской надписью: “Salamandra”, хотя никакого отношения это китайское изделие к
обувной фирме не имеет, вельветовая куртка (поддержанная), свитер, черные джинсы и
меховые полусапожки. Вот к обуви я отношусь внимательно —это настоящая
“Саламандра”: прочная, удобная, как перчатка, и неброская. В нагрудной открытой
кобуре газовый браунинг немецкого производства. В заднем кармане штанов
фирменный выкидной нож. Он недлинный, лезвие вполне разрешенного размера.
Покупая эти игрушки я иронизировал над самим собой, но в каждом мужике сидит
ребенок не наигравшийся в “войнушку”.
Сворачиваю за “фигурантами” во двор. Вот ведь парадокс! Тот же самый двор (тот же
самый чай), что и в прошлой жизни. Если они, вдобавок, зайдут в тот подъезд, откуда
началось мое путешествие за три моря... Точно, зашли.
Я ныряю в подъезд, отметив, что электронный замок так и не починили. Прикуриваю,
чтоб не насторожить старушку, хотя она не должна обладать повышенным слухом,
прислоняюсь к батарее. Тепло, хорошо.
Глубоко затягиваюсь; после морозного воздуха сигарета кажется особенно вкусной.
Уши мои насторожены. Если бы они умели двигаться, то напомнили окружающим
огромные лопухи немецкой овчарки. Но в моем окружении только пыльные стены
подъезда, на которых современные каллиграфы уже отобразили отношение “Витька” к
“Маринке из третьей квартиры”. В гулкой утренней подъездной тишине шаги
“фигурантов” слышны отчетливо.
Так, третий этаж. Остановились. Легкий звон ключей. Басистый лай. Голосок: “Не
боитесь, собачка добрая, голодная только, вот и лает”.
Отбросив сигарету я наподобие Бэтмена взлетаю на два пролета выше. И успеваю
заметить, что дверь закрывается угловой квартиры справа. Еще я успеваю услышать
вскрик, некий обрывок крика, в котором леденящий ужас.
Я вновь закуриваю и, неспешно поднимаюсь на площадку, прикладываю ухо к
массивной двери, обитой дерматином.
Черт, умели строить при Сталине! Почти ничего не слышно. Так, некий фон, в котором
вырисовывается густой лай и очень слабые крики.
Воображение рисует мне алчного пса, терзающего девчонок. Нелепо как-то. Зачем это
бабке? Скорей всего она простая сутенерша, а девчонки просто испугались большой
собаки. Помоет девчат, приоденет и начнет торговлю. Молодое тело в Москве
цениться высоко. На Тверской такие малолетки идут по полста баксов.
Я спускаюсь по широким ступеньками. Запал охотника остывает, превращаясь в
усталую горечь.
Я вновь выхожу на хрусткий снежок, обхожу дом и бессмысленно взираю на угловые
окна. Хорошие окна, большие. Только не мытые давно. Что ж ты, бабуся, своих
девчонок на их мытье не поставишь? Не первый день, наверное, в “мамочках” ходишь?
Тут я вспомнил, что из-за этой дурацкой слежки забыл купить метионин. Посмотрел на
часы, все те же, командирские (я — патриот) и потопал по Красной Пресне к
ближайшей аптеке. Она находилась сразу за крупным книжным магазином, в который
я намеревался обязательно зайти.
Аптека работала с семи, я купил лекарство, и начал решать, где проболтаться до
открытия книжного? Ноги сами принесли меня к злополучному дому. Не верилось мне
в абсолютную беспричинность совпадений. И вообще, какое-то неприятное
предчувствие меня глодало. Да и делать мне было совершенно нечего.
Там, на Кипре, я так и не принял щедрые предложения Серых Ангелов, вполне
удовлетворившись гонораром от Гения. Я несколько дней пошиковал с Валей, потом
заплатил местному наркологу (им оказался пожилой англичанин, сухой, как вобла в
пивбаре на Арбате, чопорный и высокооплачиваемый). Он в основном пользовал
наркоманов, которых на Западе везде полно, но Валя его быстро уболтала.
На три дня британец уложил меня в свою стационарную больничку. Шикарная, по
российским понятиям, палата, больше напоминающая номер полулюкс в хорошем
отеле. Плохо лишь, что по телевизору все программы не русские.
Но скучать британец мне не позволил. Триста долларов в сутки он брал не зря. После
его процедур я напоминал сам себе горбушу после нереста: тощую, избитую,
умирающую. Он промывал меня и спереди и сзади, не забывая закачивать в кровь
огромные флаконы разных снадобий. Клизма сменялась капельницей, капельница —
рвотным, рвотное — инъекциями в попу, инъекции — капельницей... Это
уколовращение продолжалось все трое суток, а в промежутках я спал без сновидений.
Еды мне не давали. Британец через Валю (она посещала меня аккуратно) объяснил, что
человек может без вреда для здоровья не кушать две недели. Ему видней, сам то он,
скорей всего, не кушает уже многие годы.
Через трое суток врач призвал Валю и прокомментировал последний укол.
— Я делаю вам инъекцию сильного стимулятора, — сказал он, — действие его будет
продолжаться всего несколько часов. Потом наступит обычная реакция на
возбуждение — торможение. Спите со спокойной совестью. Ваша знакомая умеет
делать уколы, остались только внутримышечные инъекции, так что это не трудно.
В еде строгие ограничения еще семь дней. Я тут составил тот максимум, который
вам можно кушать. Но лучше перетерпеть и ограничиться минимумом указанных
блюд. Вот эту микстуру пить каждый час по столовой ложке. Через семь дней — ко
мне.
Валя отвезла меня на старую квартиру. Дорогу от Лимассола до Ларнаки я продремал
на заднем сидении такси, стимулятор помог мало. Продолжил я это занятие и дома,
просыпаясь только на укол и микстуру.
На второй день мне захотелось кушать. Валя показала список разрешенных продуктов
по максимуму. Диета была оригинальная: утром — стакан огуречного или
помидорного сока без соли, в обед — стакан простокваши и яблоко, на ужин —
рисовый отвар с ягодами.
— Какой же тогда минимум? — спросил я, обескуражено.
— Все то же, но без ужина, — ехидно сказала Валя.
Забегая вперед я должен отметить абсолютную результативность английского лечения.
Благосклонный читатель уже заметил мой болезненный интерес ко всему, что связано с
алкоголем и защитой от него? И я воскликну без малейшего юмора — нет беды более
страшной, чем склонность к выпивке! Я не буду говорить о физиологических и
социальных бедах, приносимых пьянкой. Самое страшное не в этом (хотя и приятного
в патологиях печени, сердца, психики, семейных и служебных отношений мало).
Самое страшное в том, что человек привыкает расслабляться за счет
спиртосодержащих веществ. Привыкает на уровне подсознания, на уровне инстинкта.
И перестает быть самодостаточной личностью, превращаясь в личность зависимую.
Что может быть страшней для человека зависимости от чего-либо? Это добровольная
тюрьма для души и тела. Сперва человек пьет бутылку, а потом бутылка пьет его. И те,
кто ограничивается малыми дозами, зря думают, что они руководят Зеленым Змием.
Нет, они обмануты им, так как давно у него в рабстве. Это осознали многие, но было
слишком поздно (Прочитайте Д.Лондона “Джон, Ячменное зерно).
До сих пор не знаю, чем лечил меня сушеный британец. Те методы, о которых я то и
дело рассказываю на страницах книги, тоже хороши. Но он добился невозможного, у
меня появилось полное безразличие к любой выпивке. Мне предлагают драгоценное
вино, столетней выдержки, а я спрашиваю: зачем? Мне предлагают отличное пиво, а я
спрашиваю: зачем?
Действительно, зачем? Есть вкусный сок, но как вино может быть вкусным? Есть
прекрасные напитки, устраняющие жажду, но что хорошего в горьком хмеле пива?
Дети не любят пить алкогольные напитки, они же невкусные. Но Змий
успокаивающего зеленого цвета быстро уговаривает их, что он вкусный.
Совсем недавно я узнал о новейших исследованиях физиологов. Оказывается в нашем
мозге есть множество “слабых” точек, которые эффективно “обманывают” разные
вредные вещества. Так сахар, пресловутый белый яд, воздействует на точку,
активирующую центр удовольствий. Особенно быстро вызывает зависимость
рафинированный (бесполезный для организма) сахар. Соль так же имеет свою точку,
даже животные, существа более разумные, чем человек (в смысле полезности)
поддаются наркотическому воздействию соли. Ну, а наркотики, алкоголь — они
“стреляют” сразу по нескольким мишеням, вызывая абсолютную зависимость во всех
аспектах: психологических и физиологических.
Мне вспомнился давешний опыт с крысой, нажимающей педаль стимулятора центра
удовольствий. Ей вживляли в мозг, прямо в эту точку электрод, и она забывала про еду,
про секс (а крысы очень сексуальны) и давила этот рычажок, посылающий ей в мозг
кайфовый импульс. Как слаб человек, как много опасностей его подстерегает?!
Наверное Природа предвидела возможность перенаселения человеком бедной планеты
и встроила в его тело множество “хлипких” элементов, чтоб процесс естественного
отбора шел жестко и неумолимо!
А тот английский кудесник, которого я их ребячьей вредности сравнил с воблой,
излечил меня не только от алкогольной зависимости. Я будто омолодился, посвежел,
прошла отдышка, с кожи исчезли мелкие тропические язвочки, заставлявшие меня
мучаться от зуда, в паху рассосались увеличенные лимфатические узлы. Даже седина
уменьшилась!
Он, кстати, в заключительный визит, порекомендовал раз в квартал садиться на эту
диету или полностью голодать, дал мне еще пузырь микстуры и порекомендовал как
можно быстрей привести в порядок зубы. И дело не в том, что американцы и англичане
помешаны на белых (пусть, даже, искусственных) зубах, а в том, как он объяснил, что
многие мои проблемы с желудком, печенью и общим самочувствием связаны с
плохими зубами, постоянным источником разнообразных инфекций.
Кисловодск, апрель, второй год перестройки
...Тигрица Лада явно собиралась обмануть своих тюремщиков и ускользнуть из мира
насилия. Мне ее было искренне жалко. Она уже приволакивала зад, мочилась кровью,
ничего не ела. Начальство, в сущности, ее уже списало. Мне же важно было придумать
способ дачи лекарств. Эти дурацкие зверинцы не оборудованы клетками, в которых
можно было бы зверя зафиксировать, обездвижить, чтобы сделать укол или обработать
рану. Таблетки же Лада глотать не желала, мясо не ела, так что нашпиговать
лекарствами лакомый кусок я не мог.
Шэт ходил около шибера, люто косился на меня - ревновал. Шэт тоже вызывал у меня
жалость. У него были вырваны когти на передних лапах (по этому признаку всегда
можно определить, что животное раньше принадлежало Вальтеру Запашному знаменитому дрессировщику и садисту), что очень затрудняло ему процедуру
получения мяса, которое подается хищникам специальной вилкой; они его снимают с
рожков когтями и затаскивают в клетку. Кроме того, Шэт нежно любил Ладу и ее
болезнь повергла “парня” в глубокую печаль.
Шэт и Лада были по-своему знамениты, Оба людоеды. Шэт отъел руку одной из
вальтеровских помощниц (не вытерпел, наверное, побоев), Лада, воспитанница ГДР вырвала и, надо думать проглотила, у своей дрессировщицы правую ягодицу. Спасло
их от расправы то, что они принадлежали к славной когорте уссурийских тигров,
которые тревожно фигурировали в Красной Книге, среди других потенциальных
реликтов живого - безвинных жертв рода людского. Сосланные в тюрьму
передвижного зверинца бессрочно, они обрели друг друга, нежная любовь немного
украшала их унылое существование. И теперь Лада умирала от пиелонефрита, а я не
мог дать ей антибиотики.
Немного поддерживали нашу кошку кролики. Жестоко, конечно, скармливать их
живьем, слышать их детский крик, а затем и предсмертный вопль, но свежая, живая
кровь - могучий, жизненный стимулятор для больного хищника...
Зоотехник Филиппыч увел меня в свой вагончик пить пиво. Заодно попросил
подписать акт выбраковки Лады. С этим зоотехником, работающим в зверинце третий
год, у меня сложились приятельские отношения. Скорей всего потому, что я терпеливо
слушал его рассказы о том, как он был главным зоотехником крупного колхоза, как его
уважали, о том, что у него семья, жена - немка, что недавно у них гостили ее
родственники из ФРГ, зовут к себе и они скоро поедут туда. Я удерживался от
желания спросить, какого черта он тогда работает в этом поганом зверинце среди
бичей и алкоголиков, почему к жене ездит раз-два в год, да и то только на несколько
дней. Мое молчание как бы поощряло его к дальнейшим легендам, а чувство
благодарности к терпеливому слушателю крепло. Это было хорошо, так как Филиппыч
являлся моим непосредственным начальником.
— Дружба дружбой, - сказал я, глядя на акт, - но подписывать это я не собираюсь.
Лучше вызови хорошего ветврача или достань хотя бы инъектор Шилова, мы его
насадим на жесткую палку и попробуем сделать укол.
— Иваныч, - взмолился он, - шеф требует акт, тигрица все равно подохнет, главное списать вовремя, да шкуру снять.
- Шкуру надо снять с вас, вместе с шефом, - возмутился я, - а тигрицу надо лечить.
Впрочем, что я - единственный рабочий? Вон их сколько, получки ждут у
бухгалтерии. Любой подпишет. Ты лучше скажи, деньги мне на сливочное масло и
яйца выделят? Я хочу замешать таблетки в яично-масляную оболочку, авось съест?
- Сомневаюсь, - покачал головой Филиппыч. Если вылечишь, тогда, конечно, все
оплатят. А заранее... Ты же простой рабочий.
- Ну и хрен с ним, - допил я свой стакан, - действительно, что я из кожи вон лезу. - Я
отломил у сушеной рыбы хвост и яростно в него вгрызся.
А вечером с удовольствием обнаружил, что колобки из масла и яиц с надежной
начинкой из разнообразных антибиотиков Лада уплетает с аппетитом. Надо сказать,
что деньги, истраченные на лечение, мне так и не вернули. Выписали, правда,
поощрительную премию - 50 рублей. Сам директор. И благодарность он же мне
объявил. Устно.
Я к тому времени работал в зверинце уже около месяца, работал, надо сказать, с
удовольствием, хотя сам зверинец ничего, - кроме отвращения, у меня не вызывал.
Чтобы читатель хоть схематично представил атмосферу этой дурацкой организации,
следует рассказать о самых достойных ее представителях.
Главный инженер Жора. Хороший, умный парень, знающий специалист. Правда,
знания его относились больше к мелиорации, чем к автотранспорту. Но и с
ремонтными работами он справлялся лихо. Особенно четко он составлял трудовые
договоры. 70% указанной суммы ремонта планировалось, как правило, на пропой с
ремонтниками, 10% - на запчасти, 20%~ - на фактическую оплату работ. Чаще всего
эти 20% уходили на похмелье.
Основным хобби пьяного Жоры, кроме девочек, среди которых он, кстати, пользовался
успехом, как внешне парень симпатичный, было вождение. Он уверенно залазил в
любую машину, будь то дизель, или старенький ГАЗ-66, включал передачу и начинал
садистски насиловать машину. Его стараниями у половины машин было сорвано или
сожжено сцепление. Во время переездов - серьезного момента в деятельности
зверинцев (скорость и качество его перемещений - гарантия хороших сборов), Жора
развивал бешеную деятельность.
Вместо того чтобы четко распланировать
очередность транспортировки жилья и зооклеток, определить каждому обязанности,
составить схему переезда, Жора мотался, как Фигаро, по всей трассе, выскакивал на
манер чертика то в месте отъезда, то на новой площадке, где строился зверинец. Если
же он успевал в дороге причаститься в какой-нибудь забегаловке, то мгновенно падал
за руль, диски сцеплений жалобно визжали, и очередной тягач выходил из строя.
Коммерческий директор, он же заместитель главного директора Кабасян. Бывший
капитан милиции из Нагорного Карабаха, “съеденный” азербайджанцами вместе с
должностью. В промежутках между запоями он рассылал многочисленные жалобы о
несправедливом, раз жаловании в самые неподходящие органы власти. У него было
два костюма, которые он носил в разнообразных комбинациях: то менял пиджаки, то брюки. Он был излишне туп даже для бывшего капитана милиции, должность занимал
благодаря влиятельному родственнику, начальнику мотогонок, тоже армянину,
Одиссею Ашотовичу.
Главный администратор Андросов. Бывший комсомольский лидер. Человек
неухватно скользкий, двуличный и страшный подхалим. Главная принадлежность
одежды - галстук, который забавно смотрелся на старенькой, какой-то школьной,
курточке. Пьяница хронический, но не запойный. Пил каждый день, начиная после
обеда. До обеда пах одеколоном. Прославился тем, что в предчувствии белой горячки
ломился ко мне в жаркую июльскую ночь и орал, что идет снег и надо срочно
закрывать и утеплять животных. Пришлось его на ночь отправить в вытрезвитель, а
затем и в наркологический диспансер.
Через несколько месяцев Андросов открылся еще с нескольких любопытных сторон.
Во-первых, он оказался вором - тащил везде, где плохо лежало, но всегда подставлял
под подозрение кого-нибудь из новичков или чужих подростков. Во-вторых, он
оказался пассивным гомосексуалистом, о чем нам поведали два чечена в Грозном. Они
искали директора, а когда разговорились, рассказали что, что познакомились с
директором в гостинице, сняли ему номер люкс, угощали коньяком, а теперь пришли
продолжить “любовь”... Зная, что Андросов был послан в гостиницу, чтобы снять для
настоящего директора номер, мы с Филиппычем только заохали. Слух дошел до
шоферов и некто Ядупов, водитель МАЗа, разбил главному администратору нос, после
чего тот смылся, прихватив одежду контролерши и кассирши.
Главный зоотехник Филиппыч. Неплохой парень, но фантастически ленивый. Очень
большой любитель вкусно поесть и страшный бабник. Несмотря на простенькую,
“рязанскую” мордаху, пользовался успехом у дам.
Тося, Антонина. Кладовщик. Неукротимая женщина 57 лет, с энергией 19-летней.
Весь вечер может бухать, бесноваться в сексе, а утром, свеженькая, убирает клетки.
Когда рабочие были в запое, мы с ней вдвоем убирали у всех 104 животных.
Фанатично предана директору. Ездит с ним 10 лет, со дня вступления того в
должность. Личность по-своему яркая, полная какой-то животной энергии, при полном
отсутствии энергии мозга. Изумительная сплетница. Ни кола, ни двора - вагончик
зверинца ее дом и родина. Сперва я ее недолюбливал за привычку соваться не в свои
дела и ябедничать; став начальником, начал ее ценить. Так ценят в армии ефрейторов
из нерусских, ярых служак, нелюбимых солдатами. Тося была работником надежным.
Царев, Царь. Водитель-ас. Десять лет отсидел на Колыме, столько же ездит со
зверинцем. Директора чтит, как пахана. Напившись, ищет приключений, со всеми
задирается. Сам тощий, мелкий, килограммов 40, не больше. Но, как говорят работяги,
говнистый, злобой исходит. Пока не получит по морде - не успокоится, спать не ляжет.
Но - ас. Чудеса вытворяет при переезде, при погрузке на железнодорожные платформы.
Грязнуля, “чухан” по-зоновски.
Из себя корчит суперблатягу. Как-то спросил я его, не встречал ли он на пересылках
Адвоката. Кличка среди “деловых” достаточно известная по Северным зонам. Ответил
утвердительно, начал хвастаться знакомством с этим, по-своему знаменитым среди
уголовников человеком. Так как Адвокат - это я, то выводы я сделал соответствующие.
Но промолчал.
Кроме уже перечисленных, в зверинце работает еще человек 15. Шоферы, рабочие по
уходу за животными, администраторы, контролеры, кассиры и т. д. Штат раздут
чрезвычайно. Но и зверинец громадный. Обычно эти передвижные хозяйства возят по
40 - 50 животных. Тут же - 104, не считая всяческих подсобных и хозяйственных
вагончиков. Одних складов пять штук. Обо всех этих людях можно сказать немногое.
Все они выброшены обществом на задворки, большинство не имеет ни нормального
жилья, ни семьи; 99% - хронические алкоголики, многие прошли тюрьмы или ЛТП.
Некоторая часть - в розыске милицией, чаще за алименты, иногда за конфликты с
законом. Короче, вредные двуногие “сапиенс”, но в отличие от четвероногих, гораздо
более опасны своим подлым коварством, живущие только днем сегодняшним, а по
пьянке теряющие рассудок начисто.
Я еще расскажу о некоторых своеобразных человеческих типах, встреченных мной в
этом и в других зверинцах. О директоре же мой рассказ будет выделен в отдельную
главу - он этого вполне заслуживает.
Москва, Столярный переулок, 8-30, 2000 год
Я опять стоял под окнами злополучного дома. Будто в них что-то можно было увидеть?
Высоко.
Я не поленился вновь зайти в подъезд. Теперь он уже кипел жизнью: хлопали двери,
кто-то спускался, кто-то поднимался с кошелкой... Так что подслушивать мне не было
возможности, на меня и так уже косились, проходя мимо, внимательные жители. Явно
подозревали во мне потенциального подъездного мочеиспускателя. Я уже хотел
плюнуть и уйти, когда моя, обновленная английским кудесником душа, возроптала.
Вечно я мямлю, вместо решительного действия. Интеллигентность, чертова, папина
деликатность. Чего я боюсь, спрашивается? Трудно, что ли, позвонить в квартиру,
сослаться на то, что перепутал адрес, наболтать что-нибудь, и выяснить, наконец, есть
ли почва под моими подозрениями?
Я и пьяницей стал отчасти потому, что водка добавляла моим рассуждениям энергию
действия. Пьяный я ого-го!
Я расстегнул куртку, потрогал газовый пистолет, снял его с предохранителя и
решительно поднялся на третий этаж. И позвонил.
За дверью стола тишина, слегка разбавленная фоном собачьего “буханья” и каким-то
металлическим позвякиванием.
Я позвонил еще раз.
Дверь не шелохнулась.
Я позвонил в третий раз, долгим звонком. Постоял около неподвижной двери, всей
шкурой ощущая, что кто-то там есть, повернулся, собираясь спуститься, но некая
врожденная осторожность заставила меня позвонить в дверь напротив. Там открыли
сразу. Женщина в фартуке не излучала приветливости, и на мой вопрос о неком
Сергееве Иване Дмитриевиче, проживающем, якобы, в доме номер 12 в 11-ой угловой
квартире на третьем этаже, ответила, что знать тут никого не знает и знать не желает,
но это — дом номер семь и очки мне следует купить немедленно. Говорила она громко,
да и я говорил громко, чтоб притаившаяся за дверью (если это так?) “мышка” слышала
и успокоилась. Тогда я покашлял, чертыхнулся для правдоподобия и свалил,
раздумывая над своим дальнейшем поведении.
Делать засаду во дворе в такую холодину (за короткий срок организм на Кипре начисто
отвык от мороза) я не мог. Да и заметен был я был в такую рань. И уйти совсем не мог,
свербело меня что-то.
Позвонить в милицию. Они на мои подозрения чихать хотели. Да и, если приедут, а там
все нормально? Каким дураком я буду выглядеть! Впрочем, позвонить можно
анонимно? Но на анонимный звонок они бригаду скорей всего посылать не будут. Как
же быть? Ну не могу я уйти теперь, растравил сам себе душу, писатель хренов,
воображение не по разуму!
Я опять подумал с мимолетным сожалением о невозможности выпить для
решительности, алкоголь для мен будто перестал существовать в этой реальности, и
совершенно неожиданно нашел дерзкий и хулиганский ход. Идея пришла мне в голову
лишь потому, что я с удовольствием читал про “ментов” Кивина.
Я дошел до ближайшего хозмага, купил бутылку какого-то растворителя, в аптеке взял
упаковку ваты и, сложив все это в полиэтиленовый пакет двинулся обратно к дому.
Дождавшись пока в подъезде воцариться относительная тишина я распорол своим
знаменитым выкидником дерматин, напихал туда ваты, обильно окропил дверь
растворителем, чиркнул зажигалкой и ссыпался по лестнице. Через мгновение я был у
телефона автомата, 01 набирался без монетки, так что пять минут спустя я
прогулочным шагом возвернулся во двор и с удовлетворением отметил, что дым из
подъезда сочится.
Тут завыла сирена, пожарники, как бы над ними не иронизировали, были и есть
людьми расторопными. Я дождался красной машины и вошел в подъезд, где уже
хлопали мощными дверями встревоженные жильцы.
На третьем этаже дверь была открыта лишь у неприветливой дамы в фартуке. Сквозь
дым она меня не увидела, продолжая поливать соседский дерматин из кастрюли.
Меня отпихнул парень в каске и жесткой куртке. Он был без шланга, но с
огнетушителем, который тот час пустил в ход.
— Мальчишки балуются! — подала голос соседка.
Пожарный промолчал.
— Там старушка живет, — подал голос я, — как бы не задохнулась...
— С улицы лестницу тянут, — ответил парень, не оборачиваясь.
— Я поспешил на улицу. Действительно, выдвижная лестница уже прикоснулась к
окнам, там стоял пожарный и что-то тревожно говорил в переносную рацию.
Не знаю, какой бес толкнул меня к активности, но я вмиг засеменил по лестнице,
оттолкнув нижнего пожарного, дополз до конца, отметив про себя, что ступеньки
удобные, заглянул в окно и с удовлетворением отметил, что не зря всю эту кутерьму
затеял. В грязное окно был виден смазанный интерьер комнаты, где не было никакой
мебели, кроме уродливого лежака, покрытого тряпками. На лежаке сидел громадный
мужик в трусах и майке. Одной рукой он держал за ошейник дога, а другой —
полураздетую девушку. Он зажал ей шею сгибом локтя.
— Задушит, — закричал я пожарнику, — делать надо что-то!
Тот не ответил. Он, как ни странно, почти не обратил на меня внимания, видно принял
за мента. Он что-то подтягивал за матерчатый тросик, и посмотрев вниз, я увидел, что
это шланг с блестящим наконечником.
Парень, как я понимаю, быстро сообразил, что в доме не ладно, и что виной тому не
пожар. И принял решение с присущей пожарным прямотой. Он взял в руку
наконечник, привычно перекинув шланг через плечо, левой рукой снял с пояса
пожарный топорик, вышиб стекло и направил в окно струю воды.
Это была мощная струя, она заткнула пасть беснующемуся догу и свалила мужика на
спину. Девчонку он выпустил, она упала на пол. Из соседней комнаты показалась
старушка в черном платье, махающая сухой ручкой, как бабушка-смерть, потерявшая
косу.
— Ну что ж, — обернулся ко мне пожарный, перекрывая воду. Иди, работай. Я
отсюда, если что, подмогну.
Он явно принял меня за мента. Но это для меня уже не имело значение. Я впрыгнул в
комнату, залихватски вытащил пистолет и направил его на старушку:
— Где вторая девочка?! — заорал я.
Ошеломленная бабка показала ручонкой себе за спину. Я отпихнул ее, ворвался во
вторую комнату и увидел, что девчонка совершенно обнажена и прикована
наручниками к батарее отопления.
— Посиди тут, скоро освобожу, — сказал я, возвращаясь на основное место драмы,
где мужик уже очухался, да и пес подозрительно быстро пришел в себя.
Мужик встал, я выпалил из своего идиотского пистолета, забыв прикрыть лицо...
Ессентуки, май, второй год перестройки
Кинга затрубила, распахнула пятисоткилограммовые шипастые двери, удивительно
легко для своей пятитонной туши сошла с прицепа и побежала по полю. Толстая цепь
беспомощно волочилась за ее правой задней ногой.
Слониха бежала целеустремленно, около вагончика бухгалтерии, посреди зоозала,
остановилась, будто вспомнила что-то, помахала хоботом и начала отчаянно чесаться о
вагончик. Из бухгалтерии раздался отчаянный крик Татьяны Леонтьевны, жены
директора.
...Буквально пять дней назад директор вызвал меня. Я зашел, как был, в грязной
спецовке, сапогах, пахнувших навозом, держа в левой руке верхонки.
- Садитесь, - вежливо сказал директор, - есть серьезный разговор. - Я аккуратно сел на
краешек стула, сделал внимательное лицо. В этом зверинце я держал себя
отчужденно, почти не общался ни с кем, кроме зоотехника. Отношения же с
директором ограничивались утренним приветствием.
Когда я устраивался на работу, я пояснил отсутствие трудовой последней отсидкой.
Предъявил паспорт, военный билет, справку об освобождении. Справку он изучил
внимательно, оформил меня с двухмесячным испытательным сроком, ни о чем не
спросил, Под жилье мне выделили нищую комнатушку в фасадном вагоне; крыша там
отчаянно текла, но я был там один, в отличие от жилых вагонов, где рабочие жили по
трое-четверо. Поэтому, несмотря на отсутствие комфорта, я был доволен.
- Вам не надоело убирать говно? - начал директор, испытующе смотря на меня.
- Я знал, на что шел...
- А что если я предложу вам должность своего заместителя по зооветеринарной
работе? Такой должности у нас нет, но я ее введу в штатное расписание.
- Простите, но мое нынешнее положение устраивает меня.
Директор изобразил на своем маловыразительном лице удивление:
- Оклад всего на шестьдесят рублей меньше, чем у меня.
- Вы, наверное, догадываетесь, что я не стеснен материально.
- Что же тогда вас заставляет трудиться простым работягой за нищенскую плату?
- Я же говорил вам при трудоустройстве. После тюрьмы отношение ко мне в городе
настороженное, вернуться в редакцию мне пока сложно. Вот я и решил некоторое
время потрудиться в нейтральной организации, в нейтральной должности. Жилье
бесплатное, интересный маршрут, необременительная работа, если относиться к ней
добросовестно...
- Послушайте, - начал директор подход с другого конца. Он явно был несколько
ошарашен моим отказом. - Мне очень не хватает грамотного порядочного
помощника. Все эти алкаши, вы же сами видите... А Филиппыч, хоть и не алкаш, но
толку от него мало. Сачок и болтун. У меня большие планы, вы же слышали, что
мы строим новый цирк. Фирменные вагоны, зооклетки, модерновый фасад. - Он
протянул мне эскиз новой конструкции, действительно впечатляющий. - А я
прикован к зооцирку, хотя надо чаще быть на заводе, где выполняется заказ. Металл
доставать, фанеру, декоративные элементы - все. А тут в командировку боишься
уехать.
- Мне очень приятно ваше доверие, - сказал я проникновенно, - но для этого вовсе не
обязательно обременять меня руководящим чином. Я и без того готов подменять вас
на время командировок.
- Ну, знаете. Это как-то не принято. Да и не имею я права оставлять за себя простого
рабочего. Я вот в отпуске три года не был - не на кого хозяйство оставить. Нет,
надо, чтоб вы были при должности. Да и главк не одобрит, я же туда сообщаю, кто
за меня остается.
- Ну, а что хорошего, если за вас останется бывший зэк?
- Кто об этом знает? Достаточно, что вы с дипломом, я же ваш военный билет видел,
там сказано, что вы закончили университет.
Он был настолько настойчив и убедителен, что я имел глупость согласиться. И в тот же
день он улизнул в командировку, оставив меня за директора, через сутки надо было
начинать переезд, а в этом деле у меня совершенно не было опыта.
После того, как вывесили приказ, я получил некоторое удовольствие, глядя на рожи
главных инженеров, коммерческих директоров, администраторов и прочей швали.
Особенно меня умилила Тося: она восприняла решение директора за откровение
свыше, и в тот же вечер прибежала ко мне с докладом на пьяницу-электрика, двух
шоферов и бедного Жору, который как-то неосторожно провел в вагончик девицу.
И вот, не успели мы закончить переезд, только зоозал построили, а склады и жилье
были еще в пути, как случилась беда - выскочила из своего фургона слониха, грозная
Кинга, покалечившая за свои тридцать лет немало людей.
Зоозал строится просто: зооклетки с животными выставляются так, чтобы они
образовали прямоугольник. Спереди этого прямоугольника ставятся фасадные вагоны,
средний из которых - вход с будкой контролера, правый и левый - кассы и кабинеты (в
одном из таких фасадных вагончиков и находилась моя каморка). Задняя же часть
прямоугольника закрывается слоновозом. Потом все клетки спереди огораживаются
переносными, метровой высоты барьерами и зверинец готов к приему посетителей.
Так вот, на счастье, зоозал был уже построен и Кинге некуда было убежать.
Единственная дыра - рядом с ее фургоном (через нее обычно заезжает водовозка мыть
животных и заполнять бассейн белого медведя) - пока ее внимания не привлекла. А я
уже послал рабочего к шоферам, чтоб до приезда пожарников и эту дыру перегородили
какой-нибудь машиной. Тем временем Кинга, облюбовав вагончик бухгалтерии,
плотно прижалась к нему боком и стала чесаться, как это делают свиньи у забора.
Вагончик, естественно, затрещал и затрясся, а жена шефа от ужаса завыла.
Орала она классно, но Кинга внимания не обращала - чесалась. Похоже, эти визги ее
даже забавляли, возможно, они напоминали ей родные джунгли и крик каких-нибудь
экзотических обезьян или птиц. Вагончик ходил ходуном, Татьяна Леонтьевна
чувствовала себя там, скорей всего, как в утлом суденышке во время шторма... Потом,
когда все кончилось, я пытался узнать - не ощущала ли она приступов морской
болезни, но “бух” обиделась и долго со мной не разговаривала.
Два отчаянных водителя на тягачах выскочили на поле зоозала и попытались отвлечь
слониху. Когда машина подъезжала слишком близко, она угрожающе делала шаг ей
навстречу, и машина стремительно пятилась. Еще бы, Кинге перевернуть этот тягач раз хоботом шевельнуть. Но отвлечь ее удалось. Она переместилась в другой угол
зоозала, один из шоферов подрулил прямо к крылечку бухгалтерии, Татьяна
Леонтьевна выпорхнула оттуда и они благополучно умотали от места битвы подальше.
Трагичное и смешное всегда рядом. На поле вдруг показалась нелепая длинная фигура
с тросточкой. Это проспался с похмелья и вышел на прогулку художник - высокий
старик с шикарной гривой седых волос, заслуженный ветеран трех ЛТП. Он шел прямо
на слониху и та даже замерла на миг от его наглости. (Потом художник рассказывал
нам, что слониху он увидел сразу, но не придал значения: чертиков он видел уже вчера,
зрелище привычное, вот и отнес слониху к новым фокусам похмельных синдромов).
Кинга прижала уши, вытянула хобот горизонтально и вдруг завизжала, как ржавая
циркулярная пила. Мгновенно потеряв вельможную неторопливость и тросточку,
художник подпрыгнул, сделал в воздухе крутой разворот, которому позавидовал бы
Брюс Ли, и с огромной скоростью нырнул под ближайшую зооклетку. Зооклетки во
время переездов закрываются щитами на петлях - фартуками, в рабочее время эти
фартуки открываются, касаясь земли, создают определенную защиту от безбилетников.
Так этот толстый, из многослойной фанеры фартук художник пробил, как папиросную
бумагу.
...Я старался подружиться с Кингой с первого дня. Ни разу не подходил к ней с
пустыми руками. Она очень изящно брала сахар или кусочек хлеба своим чутким,
подвижным кончиком хобота. Не менее культурно пила из бутылки. Впрочем, что ей
бутылка! Один засос хобота - ведро. А потом вставляет хобот в треугольник рта и
смакует, будто коктейль через соломку, растягивает удовольствие.
На расстоянии эта своенравная дама принимала меня любезно. Но любая попытка
вступить на платформу завершалась четким ударом хобота, после чего полет не менее
чем метра на четыре был обеспечен. Свой фургон она считала суверенной территорией
и внимательно охраняла каждую пядь “родной земли” от вторжения. Единственно
слоновожатому разрешалось лазить как по платформе, так и по слонихе.
Но слоновожатый уволился неделю назад. Алкаш он был изрядный, так что особого
разочарования от его ухода мы не испытали. Удручала только Кинга. В слоновозе
сзади есть маленькая дверка. Через нее убирается навоз. Внизу дверки - желоб, по
которому пропущена толстая цепь, замкнутая на задней ноге. Цепь, которая и снаружи
должна быть на крепком замке и которую кто-то отсоединил под утро - явная
диверсия, но не против меня, а против директора, так как его отъезд и мое назначение
были для всех сюрпризом.
Скучая по слоновожатому, Кинга блюла территорию неприступно. Даже попытки
вычистить навоз железной палкой со скребком - крайсером, по цирковому, — она
пресекала беспощадно, изворачивалась на удивление гибко в этом тесном фургоне и
отбирала толстую железяку, вмиг превращая ее в замысловатую загогулину. А уж
залезть туда - и мечтать было нечего. Сразу пятилась, стремясь раздавить, да еще и
лягаться пыталась...
Прибыли пожарные. Кинга как раз направилась в обход животных. Внимательно, как
добросовестный натуралист; осматривала каждую клетку, у пони задержалась,
просунула хобот сквозь прутья, почесала удивленную лошадку. Хищники жались от
этой громилы в углы, одни белые медведи бесстрашно бросались на прутья.
Какой-то доброжелатель вызвал милицию. По крышам вагончиков рассыпались
фигуры с автоматами. В какой-то мере это было правильно, если разъяренная слониха
вырвется в город, она может много бед натворить. Но автоматом-то ее не сразу убьешь,
только разозлишь поначалу еще больше.
Кинга подошла к проходу и пожарные включили струю на полную мощность. Сперва
они, как положено у растяп, направили гидрант на меня; вода сшибла меня с ног.
Потом переключились на слониху. Давно Кинга не получала такого удовольствия: она
поворачивалась то одним боком, то другим, фыркала, берегла глаза от мощного напора
струи.
- Эй, Иваныч, - окликнули меня.
Мужественная Татьяна Леонтьевна оправдала звание жены директора. Под ее
руководством уже закупили вино, водку, принесли мне ведра с уже растворенным в
воде сахаром, буханки хлеба. Я, стоя в фургоне, начал подманивать слониху. Умытая,
довольная, она увидела своими, маленькими на общем фоне глазками, лакомство
охотно подошла, принюхалась, радостно выцедила ведро, куда я набухал литр водки,
закусила буханкой хлеба.
Я отошел в глубь фургона, но Кинга на эту провокацию поддаваться не желала. Если
бы она могла говорить, то сказала бы: “Хрен я туда зайду когда-нибудь. Сиди сам в
этой камере!”
Жора в это утро был трезвым. А трезвый Жора вполне оправдывал звание инженера,
что по-французски значит умелый человек. Рядом со слоновозом появилась длинная
шея крана, который сгрузил толстую бетонную плиту с петлями арматуры. Я
продолжал отвлекать внимание Кинги алкоголем и хлебом, а Жора бесстрашно
дотянулся палкой до цепи, подтянул ее к плите и крепко примотал к петле. Кинга
попала на прикол, как оставшийся без руля военный корабль.
Оставалось загнать ее в слоновоз. Но это уже было делом техники. Сквозь заднюю
дверь фургона пропускался трос, к которому крепилась Кингина цепь. Сам трос был
зацеплен другим концом за машину. За рулем - самый опытный водитель. Тихонько,
буквально по вершку подтягивает он слониху, а та, не раз уже попадавшая в подобные
переделки, покорно, хоть и без охоты, заходит в свой фургон.
-Я закрепил цепь снаружи, выпрямился. Грязный, мокрый, исцарапанный. Взглянул на
часы. Три часа, оказывается, “воевали” мы с Кингой.
Еще оставалось много дел. Надо было ехать в милицию, оправдываться, чтоб
напуганные власти не запретили нам гастроли, надо было оформить счет на оплату
пожарникам, надо было заканчивать переезд, надо было составлять акт о
чрезвычайном происшествии, могущем привести к несчастному случаю. Дел было
много. Я в очередной раз проклял себя за то, что согласился принять должность, и
пошел переодеваться.
Фотограф тронул меня за рукав:
- Иваныч, - сказал он, - я снимал.
- Получилось? - спросил я.
- Конечно. Я с соседнего дома снимал. И менты на крышах, и как она художника
гоняла - все.
- Сделаешь на мою долю?
- Конечно.
В моей голове мгновенно возник сюжетный видеоряд фоторепортажа в зарубежной
прессе и радужные бумажки валютного гонорара.
Идея была хорошая. Но директор, сразу по приезде вызвал фотографа и пленку изъял.
Он был умным человеком, мой директор.
Зато Кинга после этой истории меня признала и пустила в фургон.
Москва, метро, 10-30, 2000 год
Совершенно измочаленный откинулся я на спинку жесткой скамейки вагона. Глаза до
сих пор щипало, в горле першило. Накашлялся я от этого газа порядком. И накашлялся,
и наплакался, и наблевался.
Выстрелил я метко, струя газа угодила в маньяка, успешно от него отразилась,
полосонула меня и растеклась по комнате. Хоть я и прикрыл лицо, но облако мерзкого
газа меня все же достало. Ничего убийственного, никакой потери сознания. Просто мне
в морду швырнули горсть перца, который аккуратно вцепился мне в глаза и
носоглотку. Сквозь подступающие слезы я увидел морду дога (облако газа еще не
опустилось вниз), сделал второй выстрел прямо в огромную пасть. Тут в
отечественном оружии что-то заело и пистолетик вообразил себя автоматом, аккуратно
разрядив обойму в разные стороны. Комната превратилась в перечный склад, а я на
ощупь пробирался к окну, водя слепыми руками и, конечно, наткнулся на мужика,
который занимался тем же...
Короче, пожарные меня вытащили, мужика скрутили, комнату проветрили. А потом
приехала милиция и оперативника почему-то больше всего интересовало, есть ли у
меня разрешение на газовой оружие? Уже потом, когда в моей голове чуток посвежело,
я понял, что опергруппа не желала делиться со мной лаврами поимки маньяка и таким
своеобразным “наездом” советовала отвалить.
Я человек понятливый. При общении с ментами моя понятливость возрастает в
прогрессии, равной количеству звездочек на погонах мента. Поэтому я свалил — ушел
на метро, посидел чуток в скверике, отдышался, слегка умылся снегом и спустился под
землю.
Мне следовало доехать до станции Полежаевская, где буквально в нескольких шагах
от метро я снимал квартиру с обстановкой. Внизу массивной кирпичной многоэтажки
располагался военторг, я жил на втором этаже и квартира была вполне приличная, хоть
и скудно обставленная. Платил я за эти “хоромы” 200 баксов в месяц, по московским
понятиям немного. Конечно, я мог купить себе скромную квартирку, у меня оставалось
еще около 30 тысяч зеленых, но я еще не определился в своем будущем. Оставались
неясности и с “мстителями”, которые заказали мне Гения, и с Ангелами, которых мой
отказ похоже задел за живое. Правда чиновники Гения уверяли меня, что ни те, ни
другие мне каверз чинить не будут. Но я давно уже разуверился в богатеньких русских,
их обещания напоминали их бизнес — нечто неосязаемое и явно уголовное.
Поезд шел без пересадок, он был полупустым, главный поток пассажиров уже
схлынул. И, когда на Беговой, вошла группа юнцов, я не обратил на них внимание. Тем
более, что сидел на предпоследней скамейке спиной к вагону. Но тревожный гомон
заставил меня обернуться.
Моим слезящемся глазам представилась сцена, достойная кисти Сальвадора Дали. В
центре вагона на скамье девушка с парнем нахально трахались, а остальные парни
ходили по ошарашенному вагону и взимали плату за экстравагантное зрелище. Да,
велика и могуча российская мысль, до невероятных проказ воспаряет наш обыватель!
Пистолет мент мне не отдал, посоветовав не баловаться с такими игрушками или
выправить разрешение. Даже, если б он был, прикасаться к этому гадючьему оружию
меня можно было заставить лишь под страхом смерти. Драться со здоровенными
молодыми качками тоже бесполезно, да и требовали они сумму для меня невеликую —
200 рублей. У меня только в кармане куртки валялось смятых бумажек гораздо больше,
не считая плотной пачки пятисоток в бумажнике. Я отдал деньги и спросил, сколько
они зарабатывают за сеанс?
Пацан, ехидно улыбаясь, ответил.
(Я не считаю возможным привести тут его ответ. Лучше расскажу аналогичную
историю. Иностранный инженер слышит напряженный разговор между мастером и
рабочим на заводе и просит перевести содержание спора. Переводчик на миг
заминается, потом говорит:
— Мастер просит рабочего изготовить деталь, аргументируя это тем, что он находится
в интимных отношениях с матерью рабочего. Рабочий отказывается, аргументируя
это своими интимными отношениями с мастером, матерью мастера, начальником
цеха, директором завода и самой деталью, причем в противоестественных позах).
Я внимательно выслушал юнца. Произойди наш диалог несколько часов раньше, я бы
не удержался, ввязался бы с молодежью в конфликт. Но сейчас я был вымотан до
предела. Поэтому я надвинул шапочку на глаза и отвернулся. И уже в который раз
задумался, отчего это меня находят самые невероятные события? Может я и впрямь
гигантская флуктуация?
Через двадцать минут я отпер своим ключом квартиру, разделся в прихожей, прошел
на кухню и заварил крепчайший кофе. В чашку я набухал четыре ложки сахара, вышел
в комнату, уселся на диван и включил телевизор. (Хозяйка оставила мне черно-белый
“Темп”, но я не стал жадничать, купил “Самсунг” с видиком, двойку). Включил я его
не зря, меня интересовала информация о Столярном переулке. Когда я оправдывался
перед оперативником, подъехал микроавтобус с телевизионщиками.
Я смаковал кофе и ждал утренних новостей, изредка переключая каналы. Я своими
“наперченными” глазами не разглядел, какая кампания приехала.
Но еще до новостей телевизионных меня, как выяснилось, ожидали новости
прозаические. Позвонил некто и сообщил, что “заказчики” по просьбе влиятельных
лиц меня простили, но я должен вернуть аванс и заплатить неустойку.
— И сколько это теперь у вас будет? — с еврейским акцентом спросил я.
— Не у нас, а у тебя, — ответил мне грубый Некто, не забыв упомянуть о своих
сексуальных домогательствах к моим родственникам. — Десять аванса и двадцать
неустойки. Срок — до вечера!
— Вы очень любезны, — сказал я без всякого акцента.
Я настроился, было, еще поговорить, но трубку повесили. Пришлось вернуться к
телевизору.
Новости сообщили, что при обыске в квартире маньяков в холодильнике обнаружили
останки их прошлой жертвы: части тела, нарезанные на куски. Следовательно я спас не
только честь девочек, но и жизни. Какой я молодец! Только славы никакой, поганые
менты все приписали своим оперативным разработкам. Тот самый опер, что фаловал
меня насчет газовика, минут пять распинался, доказывая, что за квартирой уже было
установлено наблюдение, что случайный пожар (он сказал: “возгорание дверного
проема”) чуть не смешал их планы, что девочкам оказана медицинская помощь (дали
валерьянки) и здоровье их вне опасности (смазали царапины йодом).
Что ж, не шибко и хотелось... На том свете зачтется. Спишут канцелярские херувимы с
меня пару грехов. Что мне с деньгами делать, это гораздо важней? Отдам 30 кусков,
останусь без гроша. Не отдам — побьют. Обратиться к Гению?.. Нет, у богатых
никогда нельзя ничего просить. Дадут малость и больше к ним не подойдешь. Оставлю
Гения на очередной черный день. В принципе, все не так плохо. У меня останется еще
несколько деревянных тысяч, квартира оплачена за два месяца вперед, холодильник
набит под завязку деликатесами, документы в порядке, здоровье неплохое... Разве что
зубы... Эх, уже собирался пару тысяч зеленых на это дело пустить, с хорошим
стоматологом договорился... Ладно, столько лет жил с плохими, поживу еще. И в таком
разе мне особенно волноваться не стоит. Голова у меня хорошая, в Москве деньги на
дороге лежат, неужто не подниму их.
Тольятти, май, второй год перестройки
Сегодня получка. Суперважная толстуха Вера Петровна, главбух, покрикивает на
рабочих:
- Выдавать вечером буду, после работы. Директор запретил днем выдавать, чтоб не
нажрались. Мы, руководители, обладаем привилегированной возможностью
получить зарплату на несколько часов раньше. Андросов уже получил и с
просветленным лицом отбыл в сторону магазина. Я вожусь в слоновнике, очищаю
пол, присыпаю его опилками. Это единственная работа, которая доставляет мне
удовольствие. Громадная хулиганка Кинга, в сущности, совершенно беспомощна.
Оставь ее ненадолго - грязью зарастет. Это на воле она могла бы помыться,
почистить себя мощными струями грязи и гравия из данного ей природой шланга хобота. А здесь и грязная, и голодная будет. Никто ей во время сена не кинет,
нежных веток зеленых, каши, сваренной с вечера на сахаре, не даст. Самое
обременительное - питьевая вода. Когда ее приходится таскать издалека, руки у
меня к вечеру повисают плетями. Кинга - настоящая водохлебка, 5О литров зараз и
так три-четыре раза в день.
- Иваныч, - кричит бухгалтерша, - почему не идете деньги получать? Вечером не дам,
вечером я рабочим выдавать буду, и не подходите.
Деньги мне нужны. Ну, что ж, характер выдержал, можно и пойти.
Отношение с Верой Петровной у меня сложные. Она всячески преследует меня за
привычку покупать разные хозяйственные товары за наличные. Так как сознание ее
сформировалось лет двадцать назад и с тех пор изменениям или развитию не
подвергалось, она свято уверена, что хорошую тачку, швабру, лопату или бумагу для
пишущей машинки до сих пор можно купить перечислением. То же мнение у нее по
поводу приобретения дефицитных медикаментов. Она, кстати, вообще не понимает,
зачем это делать: “Раньше не покупали - и все звери здоровы были”. И убеждать ее
бесполезно. Вера Петровна подсовывает мне ведомость на зарплату, отдельную
ведомость по командировочным (часть суммы нашего заработка составляют так
называемые колесные и квартирные, хорошая добавка) и с наслаждением сообщает,
что удерживает “стольник” за погибших фазанов.
Во время прошлого переезда подружки одной шлюхи-контролерши, уволенной мной за
то, что брала с посетителей деньги в обход кассы, открыли засовы дверок в
зоовагончике, где в четырех вольерах жили фазаны, а в пятом - две лисы. Естественно,
что в дороге от сотрясений дверцы распахнулись. Прибыв на место, вагончик являл
следующую картину: в коридорчике были сложены 12 фазанов, аккуратно удушенных,
я рядом сидела счастливая лиса. Только единственный серебряный фазан каким-то
чудом остался в живых. Он смотрел на это безобразие через металлическую сетку и
пытался клюнуть лису. Смелый оказался парень. Я уже писал, что директор - человек
умный. Он махом издал приказ, из которого следовало, что в гибели фазанов виноват я,
так как содержание хищных животных в одном зоовагоне с птицами запрещено
инструкцией. Оно так, но еще месяца не прошло, как я вступил в должность. И столько
на меня сразу навалилось всяческой текучки, что просто руки не дошли до птичника.
Но директор - человек умный. Он принял мою вер сию о мести, тем более, что после
бегства слонихи к диверсиям своих подчиненных притерпелся (да у него, как я потом
узнал, и раньше случалось подобное), и разделил стоимость фазанов между
зоотехником Филиппычем, бригадиром Антониной, мной и даже взял одного фазана на
себя. А фазаны по балансовой стоимости - “от 250 до 700 долларов”. Хорошо, что
серебряный не погиб, тот вообще стоил 1500 баксов.
Не то чтоб меня это сторублевое удержание шибко ударило по карману, - злорадство
толстухи-главбуха раздражало.
Получив деньги, я тоже направился в магазин. Толь ко не в продуктовый, а в
промтоварный, где приобрел за 55 рублей радиолу “Серенада”. Пластинки Высоцкого,
Окуджавы, Галича у меня уже были, и вечерами мне очень хотелось послушать их
песни. Тем более, что жилье мое улучшилось: директор переселил меня в другой, тоже
фасадный вагон, где я стал обладателем уют ной комнаты с прихожей, кухней и
минимумом мебели, в которой главенствовала деревянная двуспальная кровать с
атласным матрасом.
Не успел я подсоединить свою радиолу, как заявился Жора. Укрощение Кинги нас
сдружило, и Жора при шел выразить свою симпатию бутылкой “Столичной”.
Пришлось соорудить закуску. Мы выпили по рюмке, и Жора, удовлетворившись моим
объяснением, что я в “завязке”, удалился опять же вместе с бутылкой. Я, на конец,
подсоединил радиолу, размотал комнатную антенну, поставил пластинку.
“Идет охота на волков, идет охота”, - мощно по вел Высоцкий, и в дверь постучали.
Это явился за свидетельствовать свое почтение главный администратор. И тоже с
бутылкой, но хорошего коньяка. Проводив Андросова, я увеличил звук.
“Я не люблю себя, когда я трушу...”. Снова стук. На сей раз ко мне в гости - Филиппыч.
Он долго плачется из-за необходимости платить за фазанов, хотя еще два года назад
ему надо было перевести лис в другую секцию. У него “Зубровка”.
Выпив третью рюмку, я понял, что визиты не прекратятся. Наверняка, на подходе были
еще армянский коммерсант с жалобами на несправедливость азербайджанской
милиции, соседка по вагончику Тося, Царь, который узнал, что я сидел, и теперь искал
встреч, а потом и другие сотрудники.
Я накинул куртку и зарулил в кабинет к шефу. Сутки отгула он мне дал без разговора.
Паспорт был в кармане, пригласительные билеты тоже. Уже через час я стал
обладателем одиночного номера в “Интуристе” лучшей тольяттинской гостинице.
Номер вполне оправдывал репутацию отеля: цветной телевизор, горка с посудой,
красивый интерьер и даже биде в туалете. Я принял душ и спустился в вестибюль,
зашел в бар. Три выпитых рюмки требовали продолжения. Я по просил бармена
смешать мне коктейль и обратился к сидящей рядом девице:
- Простите, вы не местная?
- Местная, а что?
- Да так, хотел попросить показать мне город.
- Что его показывать. Город, как город. Вы лучше угостите девушку коньяком.
С ней было все ясно. Небогатая продавщица, или столовская работница вышла на
внеурочную работу. Но девчонка была молоденькая, не слишком потрепанная. Я
заказал ей коньяк и предложил поужинать вместе. Я не столько нуждался этой ночью
в женщине, сколько боялся уйти в запой. Я уже клял себя за мягкость характера. Надо
было отказать своим гостям, не боясь их обидеть. Проглотили бы, тем более - все они
мои подчиненные. Секс мог удержать меня от пьянки, я это знал. А девчонка была явно
не против, но сразу предупредила, что к двум ночи ей надо быть дома, “а то мама
убьет”.
- Почему же именно к двум, а не к часу или к трем? - спросил я.
- Потому что в два кончается дискотека, - реалистично пояснила она.
Я прихватил в баре бутылку сухого вина, фрукты и мы поднялись в номер.
Так как дальнейшее имеет мало отношения к моему повествованию о зверинцах, я
упущу подробности. Предвижу огорченные лица некоторых читателей. Для них я, если
будет время, в смысле - если меня не посадят и не грохнут мои новые знакомые, я со
временем напишу сексповесть, где постараюсь добросовестно вспомнить свои половые
контакты, начиная с 15 лет, и описать их с максимумом подробностей. Это, надеюсь,
будет выдержано в стиле настоящего социалистического реализма.
...В два я проводил девчонку до выхода, где сунул сонному швейцару пятерку, и с
удовольствием завалился спать. Проспал до 12, принял душ, перекусил в гостиничном
кафе и бодрый, счастливо избежавший за поя, направился в зверинец.
Не успел я зайти на хоздвор, как на меня набросился директор.
- Где вы ходите? В зале бардак, клетки не убраны, дежурить некому...
- Простите, - прервал я его, - вы, Виктор Викторович, сами меня отпустили после обеда
на сутки. Я даже раньше пришел. Это, кстати, мой первый выход ной за полтора
месяца.
- Надо знать, когда брать выходные, не после по лучки же, - сбавил он обороты.
- А какая разница? - искренне удивился я.
- А пройдите по вагончикам, посмотрите, - с ехидцей, но уже спокойно предложил он.
Да, я действительно был еще новичком в этой системе. В первом вагончике водители
лежали вповалку, пахло блевотиной, на полу валялся мордвин Кильмяшкин по
прозвищу Пельмень, изо рта у него стекала желтая слюна. Во втором вагончике лежал
бесчувственный Жора, обнимая недопитую бутылку. На соседней койке по жилая
девица, сонно осматривалась, натягивая на дряблые груди простыню. В третьем
вагончике жил Царь. На стук он открыть не соизволил. Царь всегда пил в одиночестве,
а потом сутки двое сидел взаперти, отходил. В третьем вагончике жили Филиппыч и
Андросов. Они встретили нас помятыми рожами и здоровенным жбаном пива. Работы
от них сегодня ждать не приходилось. В вагончике, где жили мои рабочие, было не
лучше, чем в шоферском. Недавно принятый парень из Тольятти - он отвечал за
обезьян - был трезв, но так сильно болел с похмелья, что едва поднимал голову.
Стоящий около койки таз был наполовину полон коричневой вонючей рвотой. Рабочий
хищного ряда, красивый кореец Ким, уже успел опохмелиться. Он готовно вскочил, но
я запретил ему появляться в зале.
- Да, Виктор Викторович, - сказал я уныло, коллектив надо менять.
Он только ухмыльнулся. Десять лет в этом болоте сделали его человеком умудренным,
мой идеализм только смешил его.
Я быстро переоделся в робу и взял в руки крайсер. После чистки клеток мне
предстояла долгая процедура рубки мяса и кормления, потом надо было поить
животных, потом проводить вечернюю уборку... Хорошо, что Антонина уже почистила
у обезьян, задала им полдник и начала убирать у птиц.
Москва, Полежаевская, квартира Верта, 14-30, 2000 год
День начался кошмарно и кошмарно продолжился. Я был перевозбужден утренними
происшествиями и звонком, превратившим меня в нищего, поэтому принял таблетку
димедрола, навернул глазунью из трех яиц по-турецки (мелко крошите лук,
выкладываете его на раскаленную сковороду, поджариваете до золотистого цвета,
заливаете яйцами, перчите, солите, прикрываете крышкой, выключаете плиту,
снимаете крышку и прямо в сковороде подаете на стол. Хорошо украсить готовое
блюдо ломтиками малосольных огурцов и помидоров), запил ее огромной чашкой
очень сладкого кофе и завалился на диван, приглушив звук телевизора.
Приснилась мне старшая дочка. Ей в этом сне было совсем мало лет и она немного
походила на героиню моей повести.
“...Я шла домой по дождю и о своей несчастной жизни думала. А когда пришла, тетя Надя стала
ругаться, что я так промокла. Это потому, что у меня горло часто болит, когда я простужаюсь. А ей со
мной, больной, возиться некогда. И я в самом деле простудилась. И назавтра тетя Надя отдала меня в
больницу. И я лежала там и ничего не знала о том, что приехал папка и что он договорился в Охотске с
милицией и мамку отпустили из КПЗ и не стали пока судить. Вот как это было.
Я лежала себе, болела. А, вдруг, мамка приходит. Я ей говорю:
- Что, мама, тебя не совсем отпустили, да? А она говорит:
- Совсем, смотри, что тебе папка прислал. И достает из сумки целый мешок конфет в красивых
фантиках и еще коробку, на которой собака нарисована. И оказалось, что эта игрушечная собака умеет
ходить и лаять. Я потом, когда мама ушла, пошла с ней по коридору и врачиху напугала. Собака
залаяла, когда я кнопку нажала, а врачиха подумала, что она настоящая, потому что ходит и лает.
Нянечки и все больные ребятишки так и рассмеялись. А врачиха тоже потом рассмеялась, такая добрая.
Я тогда на конфеты и не посмотрела и спрашиваю:
- Тебя совсем отпустили или нет? А она говорит:
- Пока на время, все от твоего папки зависит. Я спрашиваю:
- Почему от папки? А она отвечает:
- Так это он меня из КПЗ забрал, поручился за меня.
Я как закричу:
- Он здесь?!
А мама говорит:
Успокойся, успокойся. Тут он. Сейчас зайдет. Он с врачами говорит, хочет тебя из больницы забрать.
Не успела я с папкой подружиться, как следует, как мамка опять все испортила. Я тогда, в
больнице, как услышала, что папка приехал, так прямо очумела вся. Побежала по коридору, а он уже
навстречу идет, он с врачихой обо мне разговаривал. И я подбежала к нему и растерялась. И он,
наверное, растерялся, потому что не подхватил меня, а присел на корточки и мы посмотрели друг на
друга. И я смотрела на него и видела, что он уже старый, не такой, как на фотке, что у него уже лысина
на голове и кожа вся в морщинах. А потом я посмотрела ему в глаза и узнала его – это мой папка,
настоящий!
А он положил мне руку на затылок, такая теплая рука, и говорит:
- Здравствуй, малыш. И я говорю:
- Здравствуйте.
Я хотела сказать "здравствуй, папа , а само получилось "здравствуйте", будто он чужой дядя. Я
так сказала и испугалась, что он обидится. А он меня обнял и прошептал на ухо:
- Я тоже стесняюсь, дочурка. Не бойся, мы друг к другу быстро привыкнем. Я тебя очень
люблю, малыш.
И поцеловал меня за ухом тихонечко. А я вырвалась и убежала в палату. И легла на подушку
лицом. Я уже большая, мне плакать стыдно.
Но тут у меня около кровати кто-то залаял, я посмотрела и увидела, что это игрушечная собачка
лает, которую папа привез. А он стоит рядом и глаза у него мокрые.
И врачиха разрешила меня забрать домой, но только назавтра. И я так плохо спала ночью, все
думала, как они там с мамой без меня.
И на другой день папа меня забрал и мы шли по поселку вместе. Все, кто нам встречался,
улыбались и поздравляли меня, что папа приехал. А папа со всеми здоровался за руку и вежливо
разговаривал. Оказывается, его многие в поселке помнят, помнят, как он в газете работает, и уважают,
что он такой вежливый и грамотный. Папа был в красивом городском костюме с галстуком. А
прикуривал он от зажигалки блестящей. И когда я попросила посмотреть, он сразу мне эту зажигалку
подарил, а сам стал прикуривать от спичек. Он курит такие сигареты, которых у нас и не бывает.
Американские, называются "Винстон".
А когда мы пришли домой, оказалось, что папа привез целый чемодан подарков. Он всем
подарки привез: дяде Коле красивый перочинный нож со многими лезвиями, тете Наде янтарную
брошку в виде пчелы, маме - янтарные браслеты и янтарное ожерелье, а мне всякие игрушки, еще
много шоколадных конфет и книжки. А еще он привез мне спортивный костюмчик, весь голубенький, а
там, где молния - желтый.
Мама была дома, пьяная только чуть-чуть. На столе лежало много всякой вкуснятины, а в
центре стояла целая головка сыра. Папа ничего не забыл, что я ему писала.
Я сказала папе:
- Ты все это мне с мамой привез.
Я всю ночь готовилась, чтоб опять к нему на Вы не
сказать.
Он улыбнулся и говорит.
- Конечно, малыш. Я все твои письма наизусть помню. И все твои просьбы. И единственное, что
мне от тебя хочется, так это, чтоб ты почаще у меня что-нибудь просила.
А потом папа ушел, сказал, по делам. Мы с мамкой сели за стол, мамка сразу достала из-за
печки красивую бутылку и говорит:
- Я чуток выпью, ты, Жанна, не боись. Это коньяк - твой отец привез, позаботился. Хотя по мне,
так водка лучше. Я, Жанна, сейчас переживаю, он ведь за меня просить пошел к директору рыбзавода.
Чтоб меня на поруки взять. А он сам недавно из тюряги, ну, как ему не поверят, не дадут меня на
порук? Очень, доча, в тюрягу идти неохота.
Мы с мамой поели, прибрались, а туг и папка пришел.
А с ним - тетя Надя с мужем и дядя Коля. Они были веселые, а тетя Надя с порога закричала:
- Ну, Нинка, счастлив твой Бог, что дядя Володя так с начальством разговаривать умеет. Теперь
только не пей, а уж он семью поднимет, все хорошо будет.
Они с дядей Колей младше мамы, мама в семье старшая. И папу помнят еще со свадьбы, когда
совсем были подростками. И поэтому к папе обращаются дядя Вова.
Оказалось, что папа обо всем с директором договорился, что маму судить не будут, а отдадут на
поруки в семью, то есть нам с папой, и что с понедельника она может выходить на работу в
разделочный цех. А уж работать мамка умеет - никто за ней не угонится, когда трезвая.
Папа вручил им свои подарки и усадил всех за стол - городскими кушаньями побаловаться. Из
чемодана папа достал еще одну бутылку коньяка и бутылку шампанского. У нас дома никто никогда
шампанское не пил. Папа увидел, как я на эту бутылку смотрю, хлопнул пробкой в потолок, как в кино
индийском, и налил мне в чашку немного. Я попробовала - вкусно.
Потом папа произнес тост. Он сказал, что этот скромный ужин в семейном кругу радует ему
душу, сказал, что Коля очень возмужал и утром они с ним повозятся, посмотрит он, силен ли Колькабродяга. Папа сказал, что, если бы знал, какая красавица вырастет из Надьки, он бы сроду маму замуж
не взял, а дождался бы, пока Надюха подрастет. А потом он сказал, что пусть дамы на него не
обижаются, но настоящая красавица за столом - это Жанна. Она сейчас, как гадкий утенок, красота в
ней только набирает силы, а потом, как взрыв, расцветет и затмит всех девушек Охотского района и
даже всего Хабаровского края. И, хотя папа говорил шутливо, я-то видела, что я для него самая
красивая на земле. И хотя я хожу косолапо, как и он - мне все говорили, что вы с папой и ходите, и
смотрите одинаково, - и кожа у меня не белая, и волосы не блондинистые, а все равно я для папы самая
красивая.
И уже вечером поздно, когда мама все же уговорила оставшуюся бутылку и захрапела на своей
кровати, папа подсел ко мне на постель и мы стали шептаться.
- Ты насовсем приехал? - спросила я.
- Не знаю, - сказал папа. - Я не совсем уверен, что у нас с твоей мамой что-то путное получится.
Кроме того, мир такой большой. Мне скоро тошно станет в этом селе. Я мечтаю тебя увезти с собой,
показать тебе большие города, дать настоящее образование.
Он помолчал и добавил:
Но пока ты можешь ни о чем не думать. Пока поживу”.
Проснулся я поздно. Нельзя сказать, что меня разбудил телефон, хотя он и трезвонил
беспрерывно, просто проснулся со щемящей тоской по дочке, по любому родному
человеку.
Нет, я не забыл, что мне дан срок до вечера и что вечер уже наступил. Просто некое
озлобленное безразличие навалилось. После димедрола (как и после обычного
снотворного) всегда чувствуется остаточная сонливость, но вкупе со злостью — такое
у меня впервые.
Поэтому трубку телефонную я схватил, как змею, — за глотку:
— Ну-у!
Ядом этого “ну-у” можно было отравить полстолицы.
— У вас плохое настроение? Может мне позвонить позже?
Это был Гений. И все свое раздражение я вылил на него. Я сообщил ему, что его
авторитет дутый, что игроки все равно на меня наезжают, несмотря на ГЕНИАЛЬНЫЕ
ОБЕЩАНИЯ, (так и сказал, обыграв слово “гениальные” двойным смыслом), что до
знакомства с ним я жил спокойно, что лучше бичевать, чем жить в постоянном
беспокойстве и что я лично свою жизнь оценил бы дороже...
Я еще много чего хотел сказать, но кончился воздух в легких. Я, оказывается, вещал на
едином дыхание, на долгом выдохе.
— Да, — сказал Гений, настроение у Вас, действительно, неважное. Я, собственно, и
звонил-то сказать, что эту нестыковку с Игроками уже уладил, ваш долг заплатил и
теперь они к Вам совершенно индифферентны. Перезвоните мне, когда
успокоитесь. Рекомендую крепкий чай с половинкой лимона.
Он повесил трубку, а я, как идиот, все стоял и слушал короткие гудки. Нет,
действительно идиот, с чего бы я набросился на человека, сделавшего мне столько
добра?! Пусть у него какие-то там свои планы насчет меня, свои заморочки, но
фактически он вторично вытаскивает меня из неприятностей. Ничего при этом не
прося взамен. Нет, скотина я все же. Неблагодарная!
Я тот час позвонил Гению и сказал ему это. Он внимательно выслушал и
прокомментировал:
— Ну-с, голубчик, это вы преувеличиваете, в самокритике тоже надо меру знать.
Психика ваша очень настрадалась, вот и паникует по поводу и без оного. Ваш
телефон у нас на контроле, это наше правило: первое время прикрывать своего
человека от возможных недоразумений. После шторма море иногда еще волнуется,
шальные волны на берег посылает. Так же и в криминальном болоте. А в
отношении моих планов на вас, так прямо скажу — пока никаких определенных не
имею. Вы и так много полезного для меня сотворили. Только не преувеличивайте
своего участия в моей жизни. Там, у бани, стрелок никакого вреда мне принести не
мог, я всегда хожу в незащищенных охраной местах в защитном костюме
собственного изобретения. Это нечто вроде скафандра с прозрачным шлемом, вы в
темноте не могли разглядеть подробности. Его и гранатометом не повредишь.
Он помолчал, почмокал, будто что-то прожевывая, и добавил:
— Я уже намекал, что в фатальности нынешних отношений вам математически
отведена некая роль. Совсем недавно — громоотвода, но эта функция уже
отработана и молнии криминала вам не повредили, что дальше — сам пока не
знаю, но экстраполяция подтверждает пересечение наших путей. Так что помимо
обычной человеческой благодарности я действительно вами озабочен и склонен
помогать в меру сил. Только не рассчитывайте, что я вас начну осыпать золотым
дождем или мирскими благами. Жить за вас никто не собирается. Я, между прочим,
начинал свой бизнес с начальным капиталом вдвое меньшим, чем ваши тридцать
тысяч.
Он опять помолчал, опять почмокал и добавил:
— Мне нравится, что вы мне не звоните и ничего не просите. Гордые люди живут
иногда меньше слизняков, но зато — ЖИВУТ, а не существуют. Счастливо.
Я постоял у телефона, переваривая все сказанное Гением. Да, этот человек читал меня,
как пятиклассник азбуку.
Плохое настроение исчезло. И я сделал то, что ОБЯЗАН БЫЛ сделать много лет назад,
— позвонил на почту и заказал телефонный разговор с дочкой. Я воспользовался ее
старым адресом во Владивостоке на улице Дуборевича, тем адресом, который она дала
мне сто лет назад во время нашей последней встречи.
Я тогда был во Владике (Аборигены именно так зовут свой город) по делам
мошенническим. Надо было произвести благоприятное впечатление на директора
крупного полиграфического комплекса и уговорить его сделать заказ новейшего
типографского оборудования. Сам факт закупки никакого мошенничества не таил, я
действительно имел возможность покупать в Германии и Чехии хорошую технику.
Вся хитрость, могущая принести барыш, заключалась в тайном сговоре с
руководителем того предприятия, куда я эту технику поставлял. Он должен был дать
мне своеобразную фору — пообещать не беспокоить месяца три. За три (иногда —
более) месяца и я и он могли получить неплохой доход. Этот доход появлялся за счет
того, что деньги я все это время “прокручивал” на мелких сделках (большей частью на
закупке и продаже продуктов, очень прибыльное дело, когда покупаешь центнерами, а
продаешь килограммами). Но был и второй вид прибыли, возможный именно в первый
год рыночной экономики. Колебания между долларами и рублями уже тогда были
значительными. И мои знакомые помогали вылущивать из этой валютной амплитуды
соответствующие дивиденды. Так как сумма каждого заказа была не меньше
пятидесяти тысяч долларов, то ясно — хватало и мне и руководителю предприятия.
Владивосточный директор уже покупал через меня многоцветный принтер,
совмещающий в себе достоинства скоростного ксерокса и компьютерного принтера,
выдающего до 100 отпечатков в две минуты. Я прокрутил с его молчаливого одобрения
27 тысяч зеленых. Тогда я вез ему пять тысяч его доли и надеялся на заказ чешского
станка “Доминанта” — многокрасочной офсетной печатной машины стоимостью в 93
тысячи долларов.
Заказ я получил, но случилось так, что Чехи меня обманули, а и мое неумелое
хозяйствование вконец обанкротило мою фирму. Я уехал за рубеж, мотался в разных
странах, перебиваясь случайными заработками, вернулся в Россию.. Э-э, неохота
вспоминать грустное. Я, собственно, о той давней встрече с дочуркой.
Все было на высшем уровне: дорогие рестораны, подарки и просто чувства,
человеческие ласковые отношения. Она как раз дождалась мужа - длинного милого
паренька - из армии, тот потешно смущался моих широких жестов, но я все равно
накупил ему всякого барахла. Меня очень умилило, что дочурка пристрастилась к
фантастике, даже в этом мы с ней были похожи.
И вот спустя целую вечность лет я вновь услышу ее голос. Даже не верится.
“Папа живет с нами. Спит он не с мамой, а на кухне, на раскладушке. Мама работает, но все
равно пьет. Пошла вчера искать бутылку и стукнулась о кадушку. У нее такой фингал под глазом. А в
поселке папу хвалят, будто это он ее налупил, чтоб не пила. А он вовсе и не дерется. Я его бритву
включила, а у нас напряжение другое и я ее сожгла - дым пошел. Так он совсем не дрался, а даже не
рассердился и сказал, что давно хотел бороду отпустить. И теперь не бреется.
Для папы работы никакой в поселке нету. Он временно устроился в порт грузчиком, и я вижу он устает очень. Конечно, он худенький, а там только с солью мешки по 80 кг, а когда с рыбной мукой совсем 120 кг.
Его в бригаде не любят, потому что он не пьет с ними Он даже с получки не поставил бригаде
выпивку. А надо ставить, закон такой. Я его спросила, а он говорит, что в гробу видал эти волчьи
законы.
А вчера я шла по поселку и около магазина к папе бичи пристали. Это их грузчики подучили,
чтоб папе отомстить. Их, бичей, было пять человек. Все здоровые такие Подошли, окружили папу
вокруг и давай деньги на бутылку требовать. Я пошла быстрей, а они уже драться начали. Смотрю,
папу не видно, а они все на него навалились и ругаются. Я побежала, а меня кто-то поймал за плечи,
так, что я в живот уткнулась. Я давай лягаться, мне же папу выручать надо. Вдруг папин голос говорит:
- Тихо, малыш. Пойдем отсюда. Я посмотрела вверх, а это меня папа держит за плечи и
улыбается. А бичи там все дерутся. Я спрашиваю:
- А кого это они там лупят? А папа смеется:
- Кого-то из своих. У них, бедных, все в мозгах перемешалось, когда я выскользнул. Пойдем,
дочурка, домой. Этот прием выхода из толпы ниньзя японские применяют. Я тебя ему научу.
Мы пошли домой, а там мамка пьяная с бригадиром грузчиков. Папу увидела и орет:
- Эй, Верт, тебе начальник уважение оказал - сам к тебе пришел. Дуй в магазин за бутылкой.
Папа посерьезнел, мамке деньги дал на бутылку, а сам бригадиру говорит:
- Чего же ты, падла, ее спаиваешь? Сам знаешь же, что ей нельзя.
Бригадир уже выпивший был, обиделся и папе матом наговорил всякого. Я и не увидела, как
папа его ударил. Только смотрю - лежит бригадир и кровь у него изо рта течет. А папа взял ведро с
водой и на него вылил. Тот привстал и говорит:
- Что это со мной случилось? Папа помог ему сесть и говорит:
- Еще раз услышу такое - хоронить тебя будут.
А бригадир смотрит на папу с уважением и говорит:
— Слушай, ты, вроде, дохляк такой, а драться силен. Это правда, что ты сидел?
И потом они долго за столом сидели, разговаривали. А мамка совсем напилась и на работу сегодня не
пошла.
Выгонят ее опять, дуру.
И папа пошел и устроился в геологическую экспедицию и улетел на вертолете в
тундру, золото искать и еще какие-то камни.
Я его понимаю. Ему и скучно тут, и мама пьет. Он, ведь только из-за меня
приехал. Мы с дядей Колеи разговаривали, он так и сказал:
- Твой папа только из-за тебя сюда приехал, Жанка. А какая ему тут жизнь? Работы культурной
по его мозгам нету, дом - кабак сплошной из-за сестры моей, а твоей мамки. Да и скучно ему, он же
городской.
А тетя Надя добавила:
- На Нинке крест ставить надо. Хоть и сестра старшая,
а жалости у меня к ней нет ни чуточки. Уезжай, Жанна, с папкой - он тебя шибко
любит, видно это. А то мамка твоя и себя, и тебя загубив Вот заработает папка
в тундре денег и уезжайте вместе.
Я хотела бы уехать. Только мамку жалко. Без меня она совсем пропадет.
А папку я так ни разу еще папой и не назвала.
Скорей бы он приехал, теперь-то я уж точно его папой назову. Вот он обрадуется!..”
Тольятти, май, второй год перестройки
Ближе к вечеру дежурство по залу осложнилось появлением на горизонте пьяных
шоферов. Проспавшись и опохмелившись, они начали изображать из себя
дрессировщиков. Я тогда еще не ведал, не видел многих кровавых сцен, которых
досыта насмотрелся в дальнейшем, поэтому гонял шоферов без особого азарта. До тех
пор, пока Лариса не цапнула одного из них.
Лариса - это удивительное животное.
Стремительность гепарда, мощь тигра, гибкость пантеры и терпение рыси сплавились в
ней, создав велико лепную машину для убийства. Персидских леопардов в мире
осталось несколько десятков, просто странно, что один экземпляр оказался в зверинце
нашего уровня. Если другие кошачьи в неволе опускались, мало двигались, хирея,
теряли интерес к окружающему, то Лариса, сохранила себя в прекрасной форме.
Часами она крутилась по клетке, как волчок: стена - потолок - стена - пол - стена потолок - стена - пол... И так же часами могла скрадывать добычу. На воле она бы
нашла вкусную жертву, тут приходилось довольствоваться зазевавшимися рабочими и
пьяными шоферами.
Бросок ее был стремителен, лапа сквозь прутья вы лазила метра на полтора. На сей раз
ее жертвой стал новенький водитель, бывший десантник, бойкий, реши тельный
парень. Кстати, именно он вывез во время буйства Кинги жену директора с поля боя.
Он, собствен но, направлялся к медведице Раисе, умеющей за конфетку хлопать в
ладоши и улыбаться, но шел слишком близко к клеткам. Лариса располосовала ему
предплечье до кости, он сразу побелел, сделал несколько шагов и начал оседать. Мы с
Антониной подхватили его под руки, отвели в хоздвор. Пока Тоня вызывала скорую, я
обработал рану кубатолом. Эта аэрозоль пред назначена для борьбы с копытной
гнилью, но прекрасно может использоваться для дезинфекции ран.
Рабочие никак не могут уяснить себе, что в зверинце содержатся дикие звери. То, что
некоторые из них раньше работали в цирковых номерах, подвергались дрессировке,
только делает их опасней. Известно же, что выпущенные в Белоруссии эсэсовские
овчарки, одичав, стали гораздо опасней волков. Даже безобидный, на первый взгляд,
зверь может причинить серьезные неприятности. Видел я выколотый глаз у любителя
подразнить дикобраза, видел ампутированный палец у смельчака, решившего
щелкнуть по носу лису. А с барсуком вообще целая история произошла.
Барсуки, как известно, несмотря на толщину и спокойный нрав, зверьки довольно
своеобразные. Если в клетке найдется хотя бы небольшое отверстие, в которое и
мышь-то не пролезет, барсук в него просочится - прошла бы голова. А голова у него
узкая, маленькая.
На воле барсук строит под землей гигантский город с
многочисленными переходами, десятками запасных выходов, складскими и жилыми
помещениями. У него есть даже “парадная зала”, а когда дети отделяются от
родоначальника, они совместно строят смежную нору с залом и прочими “комнатами”.
Барсук - прекрасный охотник, он всеяден и с одинаковым удовольствием лакомится
растительной и скоромной пищей. При встрече с собакой он может вступить в бой.
Я как-то поручил одному рабочему покрасить стены в зоовагончике с мелкими
животными: дикими котами, енотами, белочками и барсуком. В помощь дал второго
рабочего - страховать. Работа простая: перегоняешь в пересадную ящик-клетку
зверька, красишь, а когда высохнет, выпускаешь его и повторяешь процедуру со
следующим. Нитроэмаль сохнет быстро, и я полагал, что до обеда они управятся.
Они управились раньше - через час старшего рабочего увезли в больницу, где он
провалялся два месяца с серьезными и глубокими ранами на ногах до бедер. И на
руках, которыми он пытался защищаться. Дело в том, что, перегоняя барсука,
медлительного в обычное время, он выпустил его в коридорчик позади вольеров.
Пытаясь исправить оплошность, поскользнулся и разлил ведро с краской. Краска
облила барсука, который пока намеревался только порезвиться, а если удастся улизнуть на волю. Барсук глубоко возмутился и цапнул обидчика за ногу. Тот
поскользнулся вторично упал на разлитой краске, уронил очки и не придумал ничего
лучше, чем попытаться их поднять. На дикий крик сбежались рабочие, с трудом
отогнали барсука, изображавшего из себя если не бульдога, то, по крайней мере,
фокстерьера, вытащили окровавленного бедолагу.
После всего этого барсук вернулся в свою клетку. Когда я подошел к нему, то сперва
был ошарашен: барсуки апельсинового цвета мне еще не встречались. Краска облепила
его густо - не смыть. Я срочно дал бедняге молоко с сердечными стимуляторами - я
любил этого зубастого толстяка.
Девчонки единодушно объявили меня черствым человеконенавистником, которому
паршивый барсук дороже рабочего. Барсук мне действительно был по-своему дорог. А
раны рабочего особого сочувствия не вызывали. У меня самого к тому времени хватало
шрамов от зубов и когтей, но получены они были в особых обстоятельствах, тогда,
когда без риска нельзя было обойтись, например, во время отлова сбежавшего зверя.
Так, что я считал себя вправе не страдать излишней сентиментальностью по
отношению к растяпам.
Поскольку речь пошла о несчастных случаях при работе с животными, стоит
рассказать и о коварстве медведей. Тем более, что с тем шофером, “обласканным”
Ларисой, ничего страшного не случилось: раны зажили, как на собаке, а вскоре он и
вовсе уволился, прогулявшись перед этим вокруг зверинца без трусов (естественно,
будучи мертвецки пьяным) и стащив на прощание из директорского кабинета
редчайшее чучело детеныша ирбиса - снежного барса.
Медведи, захватив человека за руку, не столько грызут эту руку, сколько сосут. Сосут в
прямом смысле этого слова: прокусывают, мнут кисть и высасывают кровь. Озверев
же, они способны снять все мясо с руки, как перчатку.
В одном из зверинцев рабочая прислонилась к клетке и медведь ухватил ее за локоть.
Пока подбежали на помощь, пока тыкали в зверя крайсерами и вила ми, все было уже
кончено. Голая кисть с ошметками сосудов и мяса осталась у нее вместо руки.
Я знаю эту женщину. Она миловидная, но культяпка от самого плеча выглядит
ужасающе.
В моем последнем зверинце, зверинце распадающемся, ожидающем расформирования,
к чему привела вражда двух директоров, их схватка за власть, борьба, в которую были
втянуты многие сотрудники главка, и о которой я еще расскажу подробно, только
позже, - в этом зверинце я спас одному рабочему руку в подобной же ситуации.
Мы недавно приняли шустрого мужичка, только что оттянувшего срок на строгом
режиме за браконьерство. В работе он показал отлично: совмещал должность
электрика и рабочего по уходу за животными. И вот в состоянии легкого подпития
решил изобразить из себя укротителя Филатова. Как раз в зале была группа
милиционеров, он распустил перед ними павлиний хвост и, покормив двух бурых
медведей конфетами с руки, предложил лакомство гималайской медведице Сильве. Я
услышал его крик из вагончика. Крик человека, которому отгрызают руку, причем
отгрызают мед ленно, смакуя, перекатывая в пасти, как леденец...
К клетке я прибежал вместе с Валентиной - почти аналогом Антонины, - только с
опытом работы в настоящем цирке. В это время Сильва захватила и вторую кисть,
которой он пытался оттолкнуть ее морду. Конечно, он действовал чисто инстинктивно,
но что требовать от ошалевшего от боли и страха человека? Сильва устроилась
удобно. Она улеглась на живот, крепко прижала тупыми когтями передних лап правую
руку за локоть, а кисть прикусывала, посасывая. Рядом уже толпились помощники.
Кто-то тыкал ей в морду палкой, милиционер размахивал пистолетом, кто-то орал
“воды”.
Я прибежал босиком, в одних трикотажных штанах, но во рту торчала сигарета,
которая пришлась как раз к месту - я сунул ее Сильве в глаз, а сам показал ей свою
руку, надеясь, что она попытается на нее переключиться. Сильва от неожиданности
выпустила только прихваченную кисть, но вторую отпускать не желала. Тут подоспела
Валя с крайсером. Этого инструмента животные побаиваются, им часто достается
железной палкой во время уборки. Сильва сразу же отпустила руку и отпрыгнула
назад.
Пока вели “дрессировщика” к скорой, я лицезрел его рану - перемятое, изжеванное
нечто, сквозь это нечто желто светились кости, обрывки сухожилий.
- Что ж ты не стрелял? - спросил я потом милиционера. - В медведицу, конечно,
стрелять было нельзя: убить не убьешь, а разъяришь, а вот в парня стоило
стрельнуть. А я бы его потом в клетку запихал ей на ужин. Одним дураком меньше
было бы...
Москва, площадь Пушкина, казино, 23-40, 2000 год
После разговора с Жанной я долго метался по своей убогой квартирке. Чувства
переполняли меня. Сперва хотелось мчать во Внуково и лететь к ней (семь часов
полета), потом перебирал куски разговора... Меня буквально умилило то, что она
спросила: не выслать ли мне денег, это надо же — впервые за долгую жизнь кто-то
хочет мне бескорыстно помочь! И этот кто-то — собственная дочь, родная кровинка,
которую я буквально бросил много лет назад. Почему, спрашивается, не писал, нее
посылал подарки, деньги?! Ведь были же моменты удачи, когда и денежки водились, и
время было. Нет, разбазаривал свои нечестные доходы на вино и баб, на одно казино
ухлопал тысячи (не рублей — долларов). И она мне, нечестивцу, предложила помощь
из своих скромных сбережений. А им с мужем квартиру не на что купить, живут у
родителей мужа, а каких-то 6 – 7 тысяч баксов не могут собрать. Я же, подлец я этакий,
мог им зараз купить эту квартиру!
Все эти сумбурные мысли-чувства переплавились в странное желание сыграть в
казино. Не просто сыграть, а не допустить прежних ошибок, не дать вовлечь себя в
череду выигрышей или проигрышей — безразлично; составить дома схему игры и
отработать ее по максимуму. И удалиться вне зависимости от результата.
Короче, меня интересовал не результат игры (не только результат), а я сам,
своеобразная попытка самосдерживания, воспитание чувств.
И вот я в шикарном заведении около знаменитого московского кинотеатра. Такси
домчало меня туда по ночному городу достаточно быстро. Схема на листе тетради
лежит передо мной, она проста и содержит всего семь позиций. На каждую клетку
наибольшая разрешенная ставка. Вот эти позиции, они навсегда врезались мне в
память.
1. Зеро, тройка-зеро, семерка.
2. Пятерка, одиннадцать, черное, нечет.
3. Семнадцать, двадцать два, красное, чет.
4. Тройка-зеро, девятка, красное, нечет.
5. Тридцать, десять, красное, чет.
6. Зеро.
7. Один-зеро, два-зеро, три-зеро.
Прекрасные позиции, не правда ли?
"Здравствуй, мама! Пишет твоя дочь Жанна. Как ты живешь? Я живу хорошо. Папа пишет
мне письма. Живу я у бабушки. Бабушка приехала из Охотска и теперь живет тут в поселке. Папа все,
что заработал в тундре, оставил бабушке. Он ее и уговорил пожить со мной, пока он устроится в
городе и заберет меня. Мама, что тебе прислать и можно ли тебе послать рыбу? Это в тюрьму,
говорят, что нельзя посылать посылки, а в ЛТП, наверно, можно их посылать?
Целую. Твоя дочь Жанна".
Папа прилетел, даже не доработал сколько положено в своей геологии, примчал прямо на
геологическом вертолете, всех тут напугал, сел прямо у нашего дома, выскочил из вертолета, весь
бородатый, в зеленой куртке с капюшоном - энцефалитке, которую все геологи носят, с большущим
рюкзаком. Заходит домой, а мамка лежит с похмелья, в таз блюет. Он на нее так посмотрел, я думала сейчас ударит. Но он на кухню вышел, меня обнял и давай из рюкзака доставать всякие вещи.
Он мне привез когти медведя и клыки. Он там медведя убил. Когти к тапочкам спереди
пришиты. И, когда ходишь, получается медвежья лапа, следы такие же. Медведь вообще на человека
похож. У медведицы даже груди, как у женщины.
Он говорит, что не хотел убивать, что медведь все время у них из ручья продукты воровал:
масло, еще разную еду. Они в ручье, как в холодильнике хранили продукты.
А потом он за собаками начал охотиться, подстерегать их около лагеря, где они в палатках
жили.
Там так смешно получилось. Начальник приехал — поставил палатку в стороне от лагеря, где
все жили. И спирт привез. Все пили, а утром к нему в палатку за похмелкой. Он сперва давал, а потом
давай ругаться. "Нет говорит, спирта, идите вы, алкаши...
И тут опять кто-то в палатку заходит. А он сидит на раскладушке карту рассматривает. И не
видит, кто зашел. Думал, опять за спиртом. "Нет, ругается, пошли вы... А тот кто-то как рявкнет! Он
обернулся, видит - медведь у входа рычит. Он тогда говорил "Есть спирт есть". А у него коробка
печенья была, он им завтракал. Вот он печенье медведю бросил, тог понюхал, съел, понравилось. Зашел
в палатку и уселся. И кушает печенье. Потом все печенье кончилось, медведь посидел, рявкнул и ушел.
А начальник выскочил из палатки и орет: "Медведь, медведь!
Но это еще не все. На другое утро опять кричит начальник: "Медведь, медведь!" Папа первый
прибежал и видит что начальник следы около палатки увидел. Но это не настоящие следы были, а от
тапочек, которые мне папа подарил. Он своего медведя еще раньше убил, когда тот на собак напал.
У них там полно медведей было. На них летом никто не охотится, а еды у них много они
горбушу, икру отметавшую и помершую, едят. Красная рыба, когда икру отмечет, умирает. Все берега
ручьев в тушках кеты и горбуши.
Папа мне много чего про тундру и тайгу рассказал. А там где он работал, не тундра, а
лесотундра, что значит что там стланик растет, такой кедр, но маленький, который стелится по земле, и
карликовые березы, и еще разные деревья. И горы там были, сопки по дальневосточному.
Папа рассказал, что они медведей ракетами из ракетницы отгоняли. Так их там много было. И
все вороватые.
Но это папа мне все потом рассказал. А тогда в избу вертолетчики зашли, и папа поставил на
стол угощение:
спирт, а мне сказал принести от соседей еды какой-нибудь. Я к корейцам пошла и попросила
яиц, сала. Они сперва не хотели в долг давать, а когда я сказала, что папа прилетел, сразу дали всего.
Ну, вот, они за столом сидели, ели, пили, а тут мамка выползла из комнаты и давай похмелку
просить. И они ей налили, а потом вертолетчики улетели, а папа остался. И мы с ним весь вечер
проразговаривали...
Теперь моя любимая книжка: "Маленький принц". Ее французский летчик написал давно. Папа
мне ее вслух читал, а теперь я сама читаю еще раз. Я вообще не очень люблю читать. Гораздо
интересней, когда папа читает. Он разными голосами читает, как артист. И этого "Маленького принца"
я сперва не очень полюбила, но папа объяснил, что это все про нас, про сейчас. Это везде так, что мы
всегда в ответе за тех, кого приручили, сказал он. И посоветовал представить, будто я сама "Маленький
принц". У меня сперва не получалось представить, а теперь получается.
Я даже стихи написала, будто я "Маленький принц".
"Я - Маленький принц,
Я в ответе за тех,
Кто поверил в меня.
Я - Маленький принц,
В мире горьких потех
Нет ни ночи, ни дня.
Я напрасно борюсь,
Дай спасенья, змея".
А папа поехал в Охотск, расчет получать за работу. Дело в том, что он раньше времени
уволился из-за меня, у них сезон еще только через месяц кончается, а он из-за моего письма прилетел
раньше.
А маму из КПЗ выпустили и она сидела дома, ждала суда и пила. Вот папа и не понял - чего это
я его с работы сорвала. Но он ничего не сказал, а только уехал в Охотск.
А потом из Охотска приехала знакомая и сказала, что папа живет там в гостинице и сильно пьет.
Я хотела поехать, но меня не отпустили. А тут сам папа приехал, пьяный. Они весь вечер с мамой пили
и ругались. А потом мамка отрубилась, а папа пил уже один.
И потом папа пошел купаться в море. Я за ним пошла тихонечко, чтоб он не видел. Он совсем
без трусов купался, а у нас никто не купается, у нас и летом в море льдины плавают. Но папа долго
плавал у берега, а потом оделся прямо на мокрое тело и, вдруг, меня увидел за камнями.
- Ты чо, - говорит?
А я говорю:
- А ты чо? Ты теперь всегда пить будешь, как мамка/
А он говорит:
- Что ты, доча! Нет, конечно. Я скоро в город поеду,
устроюсь там с жильем, с работой, и тебя к себе заберу.
Тут мне делать нечего.
И видно, что он уже почти трезвый. Он потому и
полез купаться, чтоб протрезветь от холодной воды.
И назавтра он уехал, а на другой день был суд и маме дали два года ЛТП. А потом приехала
бабушка, сказала, что тех денег, которые ей папа дал, нам хватит на несколько месяцев и что папа
скоро за мной приедет, увезет в город, на материк. И стала со мной жить. И еще бабушка форму
привезла, ее папа в Охотске купил. И теперь я снова папе пишу письма. А когда папа уезжал, я с ним
прощалась и сказала:
- Прощай, папа, я буду тебя ждать.
А он вздрогнул весь, обнял меня и говорит:
- Не прощай, а до скорой встречи. Спасибо тебе, родная, что ты меня папой назвала. Я
постараюсь быть достойным этого высокого звания.
И уехал”.
...Восьмой ход, ставлю все на Зеро.
...Не надо было ставить все!
...Единственный способ выиграть в казино — это стать его владельцем!
Махачкала, июнь, второй год перестройки
Уже полгода я работаю в этом зверинце. За плеча ми Северный Кавказ, Куйбышев,
Тольятти, всякие мел кие городки на этих маршрутах. За плечами и железнодорожный
переезд, когда мне впервые пришлось пере водить слониху из фургона в товарный
вагон.
С работой, со своей своеобразной должностью я освоился полностью. Знаю ее, как
клавиатуру пишущей машинки. Удалось обновить и значительно улучшить коллектив
рабочих. За копытными у меня теперь ухаживает некто Боргес, фанат лошадей,
которого я купил у кооператива по катанию на лошадках. У них тяжело заболел
красивый скакун-производитель и я вылечил его, а взамен председатель уступил мне
своего конюха. Боргес не пьет, ужасно жаден на деньги, угрюм, со свои ми
подопечными возится с утра до ночи.
Живет он в каморке, с которой я начинал. Пробовал селить его с другими рабочими не уживается. Он, конечно, с причудами, но для меня - находка. Когда мы
познакомились поближе и он начал мне доверять, показал коллекцию презервативов,
штук пятьсот. В то же время, несмотря на тридцать лет, он, по-моему, еще
девственник. Слишком робок.
Вторая находка - ветфельдшер, ухаживающий одновременно и за хищниками.
Молодой красивый татарин, удачливый ловелас. Он тоже не пьет, любит хорошо
одеваться. Поселил я его в ветлаборатории, которую удалось организовать, несмотря
на противодействие толстозадой Веры Петровны, главбуха. Каждое утро оттуда
выныривают молодые девчонки.
Третий - недавно освободившийся мужчина с же ной, которую лупит каждый вечер.
Пьет он умеренно, работает яро и умело. Поставив его бригадиром, я освободился от
необходимости постоянно контролировать уборку, кормление и прочие заботы зоозала.
Метод руководства и воздействия на нерадивых у него простой - крепкий кулак. Тем не
менее, порядок поддерживается регулярно.
Последняя находка - муж и жена Мордвины. Без ропотные, тихие работяги. Почти
непьющие. Так что теперь после получки голова болит только за техническую службу.
В моем “государстве” порядок, что несколько удивляет директора. Ему с кадрами везло
нечасто: он сам подбирал обычно людей от какого-нибудь порока зависимых, падших,
чтобы иметь над ними полную власть. Я пытался ему доказать, что рабский труд
непроизводителен. Теперь доказал фактами.
Тем не менее, мой запой его обрадовал. Я, как он надеется, теперь попадаю в клан
согрешивших, а значит - зависимых.
Сегодня утром “доброжелатели” уже порассказывали мне о кое-каких моих
похождениях. Якобы на весь зверинец орал Вере Петровне: “толстожопая”. Антонине
заявил: “Я для тебя ночью член на окно положу, можешь брать”, а увидев директора,
вместо того чтоб смутиться, возмутился: “Я же вас еще вчера уволил, какого черта вы
тут крутитесь? Ну-ка, марш с территории”.
Все это забавно, но у меня не было сил даже улыбаться. Хорошо, что, наконец,
Филиппыч принес пиво. Я выпил две бутылки взахлеб и почувствовал себя не много
лучше.
В это время пришел Жopa. Он сам сильно болеет с похмелья, поэтому сегодня полон
сочувствия. Подмигивает и достает из-за пазухи на две трети полную бутылку
красного. Я всасываю целый стакан и совсем оживаю. Даже в состоянии закурить и
глубоко затянуться без опасения тошноты.
Под окнами пронзительно орет Тоня: “Иваныч, тебя к директору”.
Наскоро бреюсь, иду.
Вместо взбучки встречаю взаимопонимание и сочувствие. Более того, в городе у него
есть, оказывается, чудо-врач, выводящий из запоя в один миг.
- Деньги все пропили? - спрашивает шеф.
- Естественно.
Он подзывает “шестерку” Леву, торговца в паях с шефом сладкой ватой (гениальным
продуктом, позволяющим мгновенно превращать обычный сахар в рубли), дает ему
команду.
Чуть спустя, меня уже везут на такси к местному Айболиту.
Чародей - толстенький, лысенький. Он гарантирует успех после двух сеансов и
посылает меня за соком, любым, дает бутылку из-под кефира. Принесенный сок
переливает в два стакана и говорит Леве:
- Я буду использовать вашу энергию. Сядьте рядом и выпейте этот сок, держась за
руки. Вы ничего не почувствуете и никакого вреда вам не будет. А пациент к
завтраку полностью очистится от скверны. Садимся, беремся за руки. Лева
недоверчиво нюхает сок, но не возражает, хотя чувствует, что боится. Ай болит
сидит напротив, он снял очки и маленькими зеленоватыми глазами уставился мне в
переносицу. Пока я пью сок, он внушает:
- Вы полностью выходите из запоя, вы прекращаете пить, алкоголь вызывает у вас
отвращение...
Лева выделяет Айболиту триста колов, мы ловим такси и едем обратно. Уже в дороге я
чувствую резкие позывы к рвоте, дважды останавливаю машину, чтоб проблеваться.
В своей комнатке я продолжаю блевать. Пью и блюю до позднего вечера, целое ведро
воды перекачал через себя в ведро. Но к утру я, в самом деле, довольно свеж.
Вторично я еду к чудодею один. Повторяется тот же трюк с соком, но на этот раз он
добавляет туда белый порошок. На этот раз я, по его словам, должен пропотеть,
перегореть и окрепнуть. Еще 300 рэ переходят в его карман.
На обратном пути меня начинает жечь, кожа горит, краснеет. И сразу приходит догадка
- действие кодеина ни с чем не спутаешь. Остается понять, какое рвотное он так хитро
подмешал мне в сок.
Через три дня я опять у него. Он не ожидал моего визита, но мне нужно хоть пару
сотен - жить не на что, а опять попросить у директора стыдно. Я поясняю чудодею, что
готовлю заметку в местную газету, где намерен поблагодарить его за помощь, а
параллельно рассказать о его хитрой методике. Нет, я действительно ему благодарен из запоя-то вышел, но зачем эта дешевая магия, проще раскрыть рецепт рвотного и
ограничиться 50 рублями за услугу.
Айболит чувствует себя так, будто сам заглотил это рвотное вместе с лошадиной дозой
кодеина. Тем не менее деньги возвращает, грубо заметив, что он не нищий. Еще бы! У
него в коридорчике ждут приема мужиков пятнадцать вместе с женами и
родственниками. 60О * 15=9000. Неплохой бизнес за пару дней. Но я не склонен его
шантажировать. Не все же его клиенты эрудированны вроде меня. И не сомневаюсь,
что многим он помогает на несколько лет завязать с выпивкой. Он же не антабусом
ядовитым пользует, а медикаментами безобидными, должными только подкреплять его
внушение, вызвать соответствующую реакцию. Короче, мне этот мошенник вполне
понятен и чем-то близок. Я сам такой.
А работы за это время накопилось масса. Надо брать анализы на глисты, болеет
муфлон - похоже на воспаление легких, пора делать прививки от сибирской язвы,
некоторые клетки требуют профилактического ремонта. Да и директор, успокоившись
за меня, опять намыливается в командировку, а потом планирует от пуск.
Работать же в Махачкале чрезвычайно трудно. Очень яро выражен национализм
дагестанцев. Меня утешают тем, что в Грозном среди чечни будет еще хуже.
Москва, Полежаевская, квартира Верта, 7-30, 2000 год
Дурной голова — ногам правды нет. Так буряты обычно говорят. Интересные люди
буряты, у них например, объяснение в любви звучит так: би шанда дуртеп, что
означает: я тебя хочу. А слово “люблю” в их лексике отсутствует. Зато для обозначения
снега существует несколько самостоятельных существительных, определяющих снег
как ранний, плотный, ноздреватый, обледеневший и подтаявший. Есть еще
существительные, ориентированные в будущее этого снега: снег, который скоро
растает, снег, который скоро выпадет. А слово “люблю” отсутствует, только “хочу”.
Ехал я как-то в междугороднем автобусе, народу было немного, молодой парень с
девушкой на заднем сидении играли в слова, слева от них сидела в одиночестве
опрятная старушка, прислушивалась. Я читал книгу, но краем уха ловил разговоры.
“Кол, — сказал парень, — тебе на “л”.
“Мы, вроде, все слова на “л” перебрали, — сказала девушка. — Ну, может, листать...”
“Это глагол, — сказал парень, — а надо существительное”.
Девушка примолкла, не могла вспомнить слово. И тут старушка возмущенным и очень
звонким, молодым голосом сказала:
“А — ласка, любовь! Эх вы, лопари!”
Наверное, у лопарей тоже нет такого слова.
Я, вот, со словом “любовь” знаком. Но кого я люблю больше: дочку, себя? Вчерашнее
(нет, сегодняшнее) казино — лучшее тому свидетельство. Это же надо, спустить за
ночь 12 тысяч. Хорошая квартира во Владивостоке для любимой дочери!
Эх, подумал я, жалко, что выпить не могу. Сразу стало бы легче.
А внутренний голос, привыкший поддакивать, выразился, вдруг, вполне независимо.
“У тебя еще имеется 18 тысяч, — сказал он, — поезжай тот час в банк и переведи их
дочке. Ну, не все 18, а хотя бы десять. Ей на квартиру вполне хватит. А тебе восьми
оставшихся так же хватит. Все равно у тебя еще пару месяцев назад и бычка покурить
не было”.
“А что, — сказал я внутреннему голосу, — и поеду. Вот банк откроется к девяти, и
поеду. Все равно же промотаю деньги зазря”.
“Ну, ну, — сказал внутренний голос скептически, — попытаюсь поверить”.
Я пустил горячую воду. Пока ванная набирается, успею приготовить завтрак, а потом,
чистый и свежий, позавтракаю и поеду. Главное — кофе побольше и послаще.
Кофе в шкафу не набралось и на глоток. Выдул вчера остатки.
Я посмотрел на часы — без пятнадцати восемь. Внизу, кажется, был гастроном
круглосуточный. Да и в ларьках должен быть кофе. Я быстро оделся и подошел к
бурчащему телевизору, выключить.
По ТНЧ (Твоя Новая Чушь) шли “влагальные” новости. Я порадовался, что звук
приглушен. Один вид этого “вещателя” вызывал у меня (сам не знаю почему)
брезгливую дрожь. А голос вообще выбивал из колеи: я мгновенно проникался
яростью, видно выброс адреналина в кровь был угрожающе велик. Поэтому, заткнув
ему глотку нажатием кнопки телевизионного выключателя, я испытал некоторое
довольство. (Как мало нужно человеку для счастья!)
Потом вновь направился к двери, но, похоже, мне не суждено было сегодня до нее
дойти. Дело в том, что дверь проявила некую самостоятельность, ранее ей
неприсущую, -- открылась сама. Этой я ей мог простить, но она, вдобавок, впустила
мужика совершенно отвратительной внешности. Сказать, что он был похож на столь
мне антагоничного “влагального вещателя”, -- значит, ничего не сказать: он был еще
противней.
Грозный, декабрь, второй год перестройки
Скоро Новый год. Уже месяц, как мы стоим в Грозном. Директор, естественно, умотал
в отпуск, зверинец пока на консервации. Холодина стоит мерзкая. Так-то всего
градусов 15, но сырость. Перед отъездом шеф принял нового главного инженера национала, представителя какой-то южной расы, я не уточнял. Он каждое утро
устраивает с шоферами планерки, на работу приезжает на одолженном у родни
“жигуленке”, красуется в галстуках ярчайших расцветок.
Единственно, что, видимо, вызывает его недоумение это моя особа. Он меня пока
видел только в робе и у клеток. В разговоры с ним я почти не вступаю, пахнет же от
меня, естественно, говнецом. короче, не и. о. директора, а сплошное недоразумение.
Директор пока дома, в Пятигорске. Каждый вечер я обязанностью регулярно
(ежедневно!) ему звонить, докладывать манкирую, подсылаю звонить нового главного
и толстозадую главбухшу. Те до писка рады этой возможности.
Основная работа в период консервации - техническая. Пять машин не в строю; мы их
распихали вместе с водителями по гаражам, ремонтируем. Но работа идет медленно,
зато обходится дорого. Любая мелочь, будь то сварка, толи незначительная правка
крыла, требует денег. Чечены сосут их из нас с настойчивостью коровьих слепней.
У меня много нервов и времени отняли дела электрические. После того, как “голубая”
сущность Андропова прояснилась окончательно, и он “помыл” вещички кассирши и
контролерши и слинял в неизвестность, административные обязанности свалились на
меня. Трижды мы подключались с согласия районных властей к подстанции и трижды
нас отключали: кому-то еще не дали на лапу. В вагонах холодина, ведь тепло, свет, и
жизнь - все у нас основано на электроэнергии. С тру дом спасаем обезьян, сжигая по
баллону газа за сутки. Но, если холода усилятся, газовой плитки для тепла будет
недостаточно. Люди простужены, озлоблены. Я вполне мог бы смотаться в гостиницу,
но считаю это непорядочным по отношению к коллективу, пусть даже коллективу
хреновому.
Наконец удалось сунуть взятку нужному “энергетику” и нас подключили постоянно. У
меня выпало время объехать гаражи. Я их объехал и убедился, что новый главный
тянет вола за хвост. Его административно-командные замашки пользы не приносят. С
ремонтниками на до разговаривать через кошелек, а кошелек как раз скудный, деньги
выжать у главбуха без директора не возможно, каждый трудовой договор она
рассматривает, как диверсию.
Терпение мое лопнуло, я отпечатал и повесил приказ с выговором главному за
медленные темпы ремонта. Утром он даже не стал проводить обычную планерку, все
юлил около меня. Этакая мразь!
...Кинга игриво толкала меня хоботом в бок. Я всегда удивлялся, как эта пятитонная
туша может столь аккуратно обращаться с человеком, которому симпатизирует, так
соразмерять свою чудовищную силу. Но сегодня мне было не до нее. Меня беспокоило
мое обширное хозяйство. Особенно меня беспокоило ночное происшествие.
Под утро ко мне в вагончик постучали. Я, чертыхаясь, открыл и обомлел.
Впрочем, долго млеть в трусах на пороге мне не дали. Девчонка, закутанная в черную
шаль, проскользнула в вагончик, и мне ничего не оставалось, как закрыть дверь и
войти за ней.
Пока я натягивал спортивные штаны и куртку нежданная гостья сидела, притулившись,
за походным столиком.
-- Ну, -- спросил я весьма неласково, -- чем обязан?
-- Спрячьте меня, меня замуж выдают, а я не хочу.
Она говорила с заметным акцентом. Точно определить ее возрастом под огромной
шалью не представлялось возможным, но ориентировочно ей было не больше
пятнадцати.
-- И как ты себе это представляешь?
-- И очень просто. Я тут буду прятаться, а потом вы меня увезете в Россию.
Похоже, она четко продумала детали. Только не учла того, что прятаться в моем
транспортном жилье не так то легко, вечные посетители обнаружат ее на следующий
же день.
-- Замуж невтерпеж,.. – задумчиво пробормотал я. – Что же мне с тобой делать?..
У меня как-то и мысли не мелькнуло отказаться от роли спасителя. Каждый мужик,
если он мужик, уверен, что рано или поздно должен спасти кого-то или чего-то
(принцессу, несправедливо обиженного, котенка, собственную задницу, планету Земля,
Вселенную – нужное подчеркнуть). Я был наслышан об отношении к женщине среди
чеченцев. И воображение мигом нарисовало толстого бая, которому захотелось
десятую молодую жену.
-- Ладно, побудь пока... Постараюсь. Шаль свою сними, хоть посмотрю на тебя.
Девочка робко сняла шаль. Нет, ей было побольше 15-ти. Лет восемнадцать. Хотя...
Женщины этой расы созревают быстро...
...Я закончил уборку, напоил свою толстую водохлебку, потрепал ее по хоботу и
отправился переодеваться. По дороге пристал главный инженер с просьбой подписать
трудовой договор. Еще вчера я не поленился бы съездить с ним в гараж и узнать
реальность указанной суммы ремонта, сегодня мне было и не до него.
Отвязавшись от инженера, переодевшись, я попросил Тоню приглядывать за порядком
и смылся в кафе. Мне надо было серьезно подумать. Я заказал кофе и открыл
дипломат, который зачем-то прихватил с собой. На глаза попалась тюремная тетрадьдневник, сохраненная мной в надежде использовать записи для будущей книги. Я
открыл ее наугад, в середине, и неожиданно с интересом вчитался в собственную,
большей частью забытую, писанину.
Каждая планета имеет свой цвет. Марс, например, красный, Венера - желтоватая.
Нашу Землю принято считать голубой. Такой цвет придает ей обилие воды. Однако,
помимо пяти мировых материков, известных каждому как Евразия, Америка, Африка,
Австралия и Антарктида, есть на планете и шестой. И он вовсе не голубой, а грязнозеленый. Ведь именно так на карте окрашены болота и топи.
Болота занимают немалое место: ими оккупировано около четырехсот миллионов
гектаров. Они разбросаны повсюду, особенно много их в Сибири, в Якутии. Шестой
этот материк - явление особое, ни с чем не сравнимое, мало изученное.
Существует мнение, что болота - это некие язвы на теле Земли, вроде рака или
проказы. Они разрушают почву, в них часто скапливается “мертвая” вода - лишенная
кислорода и насыщенная кислотами, отравляющая все живое.
Лесной пожар сам по себе - страшное бедствие. Когда же он соприкасается с
районом торфяных болот - уходит под землю, бедствие становится ужасным. В
любой момент - и неизвестно где - земля разверзается, обрушивая в огненную
пропасть дома, ого роды, людей...
Даже насекомые на болотах особенные. Малярийный комар опасен, но гнус еще хуже.
Недаром его называют “полярным вампиром”. В болотах Оби и Якутии масса гнуса
достигает пяти килограммов на гектар. Клубы серого “дыма”, застилающего тайгу
и тундру, - это и есть гнус, идущий сплошной стеной, как саранча. От него нет
спасения. Он набивается в глаза, уши, ноздри, запутывается в волосах, проникает в
мельчайшие щели одежды. Даже накомарники и репелленты не спасают от него.
Кожа распухает, лицо превращается в кусок сырого мяса. Людьми овладевает
неистовство, животные безумеют.
Не случайно великий путешественник А. Гумбольдт говорил, что самые страшные
джунгли Ориноко для человека предпочтительней сибирских болот.
Болота, несомненно, как и все в природе, по-своему полезны. Известно, что они
служат своеобразными регуляторами климата: наподобие губок впитывают излишек
влаги, а при необходимости отдают ее.
Но мир болот - это мир притворства, мир жестокого лукавства, самые красивые
места - изумрудные лужайки, пышные ковры цветов - одновременно самые гибельные.
Не успеешь ступить - засосет. Даже деревья в этом странном мире растут
наоборот, вверх корнями. Вода в болотах зачастую пересыщена ядовитым метаном,
в поисках кислорода корни изгибаются, растут вверх.
Даже солнечный свет в этих местах иной. Сквозь пелену испарений он кажется
вялым, расплывчатым. Лу на там тоже не радует, ее пепельный, искаженный свет
нагоняет тоску.
Особенно неприятен лунный свет на исходе ночи. Над болотами кипит адское варево
тумана, в его мутных клубах маячат бледные призраки, скользят странные видения,
оборачиваясь несуразными кикиморами, лешими, прочей нечистью.
Такая предрассветная пора, у монголов именуется “часом Быка”. В этот роковой час
над миром безраздельно царствуют “демоны смерти...
Мое повествование все больше сбивается на простое описание различных историй. Вот
начал рассказывать о рядовом дне зооцирка после получки, а потом пошли одно
отступление за другим. На журналистском сленге это означает, что автор “переполнен
фактами”, и они довлеют над материалом. Единственное утешает - все это для
несведущего человека должно представлять интерес. Тем более, что нет ни слова
выдумки. Даже фамилии многих участников приведены без изменений. Такие,
например, как Андросов, Царев.
Несколько лет назад подобные рассказы могли бы навлечь на меня гнев гэбешников.
Сейчас же чернухой никого не удивишь. Мы уже познакомились со “Смиренным
кладбищем”, мы знаем, как “Ночевала тучка золотая”, мы не удивляемся правде об
армии, космонавтике, медицине. Но если там главные страдальцы люди, то тут еще
страдают и ни в чем неповинные звери. Смертность их в зверинцах очень высокая,
условия содержания кошмарные.
Ну, а в целом я описываю нашу российскую действительность.
И не стоило бы вообще обо всем этом писать, но для меня возможность высказаться на
бумаге - своеобразная потребность, как для некоторых алкашей запой. В зоне именно
писанина, дневник, спасали меня от нервного срыва. Когда начальство находило эти
записи, начинался геноцид творчества, всяческие репрессии, которые и привели меня в
конечном счете к туберкулезу. Часть записей сохранилась, сейчас я очень доволен, что
сумел их сберечь, вынести из тюрьмы. Хотя о местах заключений сейчас пишут много,
в них тем не менее есть свой шарм, если это слово можно отнести к тюрьме. Может,
когда исчезнут наши убогие зверинцы, и мои записи будут любопытны для истории
зрелищного дела.
...Вот с такими мыслями я допил кофе и заскочил в зверинец, чтоб потом поехать в
какую-нибудь захолустную гостиницу, снять там номер и вечером перевести туда
девушку.
Москва, Полежаевская, квартира Верта, 7-45, 2000 год
-- Ну, какого дьявола тебе тут надо? – спросил я гостя.
Тот протиснулся в комнату, уселся на диванчик. Раздеться он не удосужился.
-- Почему не спросишь, как я тебя нашел?
-- Что тут спрашивать, такой паразит, как ты, иголку в стогу найдет. Тем более, что я
ни от кого и не прятался.
Противный гость почесал черную, аккуратно подстриженную бороду с элегантной
проседью (до сих пор уверен, что проседь накрашивалась специально), впялил в меня
свои черные глаза и сказал, расстегивая воротник черного кителя:
-- Нашей партии нужна материальная помощь.
-- С этим предприимчивым шизиком я познакомился на пересылке. Его совсем было
зачуханили (опустили), а я, к несчастью, имел привычку поддерживать слабых
интеллигентов. Поэтому я спас его желудок (а заодно – и попу) от насилия,
поделившись с ним салом с чесноком и хлебом. Сам факт того, что сам Адвокат
посадил потенциального чухана рядом и кормит, воссоздали над несчастным ореол
неприкосновенности. Он ел жадно, просыпая из безвольного рта на такой же
безвольный подбородок крошки, ухитряясь в промежутках между чавканьем изъявлять
многопрофильную благодарность. Да уж, красиво говорит этот фраер умел. Если бы он
еще не брался всех поучать!
Нынче, скрыв вялый фейс под тугой проволокой бороды и усов, затянув хилое
туловище в полувоенный китель и пробившись на телевидение, бывший фраер
приобрел уверенность. Он смотрел на меня стальным (так ему казалось) взглядом
убежденного правдоискателя. Должность заместителя председателя партии ПЧБ -Партия Честных Борцов – придавала ему дополнительную наглость.
(Эти Честные Борцы на 90 процентов состояли из лишенцев, которым не хватало
смелости на прямой рэкет, поэтому они занимались рэкетом косвенным: выманив их
косвенными угрозами давали взамен косвенные обещания. Основным источником их
доходов был платный туалет на Белорусском вокзале. Не тот, что на втором этаже, а
тот, что рядом с кассовым залом).
Мое сегодняшнее настроение как нельзя лучше подходило для этой встречи. Я закурил
не спеша и, зловеще улыбаясь, начал урок арифметики.
-- Билет в ваш вонючий сортир стоит 5 рублей. В среднем десятая часть пассажиров
пользуется его услугами. Правильней сказать – вынуждены пользоваться. На вокзале
нужду в кустиках не справишь, нет там кустиков. За сутки через этот вокзал проходит
около 400 тысяч пассажиров, почти полмиллиона. 40 тысяч человек (я беру по
минимуму) отдает вам пятирублевки. Ежедневно...
Я помолчал, уставившись на бородатое ничтожество и добавил очень тихим голосом:
-- Так какого же хрена, вы хотя бы ремонт там не сделаете?! Зайти невозможно, вонь,
теснота, грязь... На туалетной бумаге и то экономите, суки... -- Я привстал, чисто
механически сунув руку за пазуху. Вообще-то, там был авторучка, но применять ее я не
собирался, много чести. – Ты вообще соображаешь, к кому пришел? Ты – что, стрелы
попутал, падла гнойная. Сегодня же свяжусь с Паханом, он вашу партию педерастов
вмиг разгонит! ПЧБ, честные бл—и!
Я, признаться, был доволен, что е6сть возможность разрядиться, сбросить на этого
“влагального вещателя” ночное разочарование и злость. Злиться я, в принципе, должен
был на самого себя, но как многие люди я вымещал обиду на казино и посторонних.
Так дети, упав, лупят по ударившему их полу кулачком. Конечно, пол виноват.
Но фраер был не так-то прост. Он, конечно, испугался, быстро встал, вышел в коридор,
а вместо него с лестничной площадки ввалились два мордоворота. Видать гость очень
злился на меня за то, что я помню его тюремные унижения. Расчет правильный, если
они меня помордуют, то потом моим рассказам о заместители председателя никто не
поверит, скажут -- мстит. Странно другое, я то про него и думать забыл, вспоминал
только тогда, когда переключал канал, чтоб рожу эту убрать с экрана.
Битым мне быть не хотелось. Ну, никак. Рука у меня по-прежнему была за пазухой.
Взять авторучку двумя пальцами и вынуть было делом пустяшным. И мордоворотам,
которые интеллектом явно не хвастались, этот жест показался смешным:
-- Что, расписку хочешь дать или подписку? – заржал один из них.
Не надо было ему раскрывать рот. Адреналин переполнил мои сосуды, я был на грани
инфаркта. И, разряжаясь, я пустил кровь. Только не себе. Пуля попала мордовороту в
морду, он отступил, схватываясь руками за что-то невидимое, начал оседать, как
проколотая резиновая страшилка.
Завизжал “вещатель”. Он обладал подвижным мозгом, он сразу почувствовал беду.
Дошло и до второго. Я блефанул, направил на него опустивший, но дымящийся автопистолет, и он сломался, отступил в коридорчик, а потом грузно затопал уже в
подъезде. За ним намылился и зампред, у которого тело всегда отставало от мыслей, но
я его придержал. На людей с воображением блеф действует безотказно.
-- Значится так, -- сказал я, по блатному растягивая слова, -- ты что-то там насчет денег
вякал? Ась? Или мне послышалось? На какую сумму ты, кстати, рассчитывал? Что, на
десять тысяч?! Надо же, какое совпадение. Добавь еще две штуки и действуй. Нет,
отсюда действуй, паскуда, по телефону. А то рядом положу. Сколько, говоришь, надо
времени на это? Полчаса. Много, 20 минут хватит. Заодно скажи, чтоб мешок
полиэтиленовый прихватили. Этот мертвяк мне в квартире вовсе не нужен.
Потом я сел, поигрывая пустой авторучкой и жалея, что не обзавелся нормальным
оружием. Даже газового пистолета-автомата теперь не было (интересно, за сколько его
пихнет барыгам тот мент?).
Грозный, декабрь, второй год перестройки
Но уехать в гостиницу мне не пришлось. События опередили мое желание остаться от
них в стороне. При входе в зверинец ко мне подошел сержант милиции и предложил
следовать за ним.
Сержант был крупный, с мощными плечами, а я отнюдь не Шварценеггер. Он
сопроводил меня до “УАЗика”, ожидавшего рядом, открыл дверцу и почти втолкнул
туда. На заднем сиденье уже ждал какой-то тип в гражданском, я оказался зажатым
между ним и сержантом, и когда машина тронулась, до меня дошло, что на ней не
было милицейской символики, это был обычный “УАЗ”” защитного цвета.
Болезненный тычок под ребра отвлек меня от этих тревожных мыслей.
- Давай, колись, - гаркнул гражданский.
В минуты опасности я от страха становлюсь наглым юмористом. Мой юмор в это
время больше годится для сольного исполнения на кладбище, но по-другому я не
умею.
- Пожалуйста, маэстро. Сколько угодно. Только скажи - в чем?
- Напомнить?
Он сопроводил вопрос вторым тычком кулак у него был костлявый, ребрам
доставалось чувствительно.
- Послушай, я вообще не при делах, - возмутился я вместе с ребрами, - Ничего не знаю,
ничего не видел, никого не трогаю, починяю примус.
- Какой примус?
Тип явно не читал Булгакова. Возможно, он не читал даже азбуку.
-- Обыкновенный, который на керосине работает.
- Послушай, - обратился гражданский к сержанту, - может, он и в самом деле не при
делах? – Мой отчет о технологических возможностях он почему-то проигнорировал.
- Кто его знает? - благодушно ответил сержант.
Нам-то что. Отвезем, там с ним и поговорят.
- Смотри, - предупредил гражданский, обойдясь на этот раз без физического внушения,
- чернуху будешь гнать - пришьем.
- Ну, конечно, - скривился я, - а ребра мял Александр Сергеевич?
- Какой Сергеевич?
- Пушкин. Знаешь такого? Великий русский поэт, автор сказки про золотую рыбку.
- Ты чо несешь? - вконец удивился мой собеседник и, похоже, собрался вновь
проинспектировать мои бедные ребра, но тут машина остановилась.
- Давай, выходи, - потянул меня за локоть сержант, - только смотри - без глупостей.
Я вылез, оглядеться мне не дали - быстро провели в дом. Дом, как я успел заметить,
был старенький, ему не хватало двух месяцев до возраста развалюхи. Но комната, в
которую меня ввели, красовалась импортными обоями с изображением абстрактных,
но явно голых девушек, паркетными полами и эффектной меблировкой. В углу на
диванчике сидел пожилой мужчина, украшенный богатейшей, совершенно седой
шевелюрой с небольшими, очень черными баками. Он был одет в халат, будто
позаимствованный из девятнадцатого века.
- Шеф, - лаконично сказал сержант, - взяли у цирка, сопротивления не оказал.
- Говорит, что не при делах, - встрял протиснувшийся за нами гражданский, - я его
предупредил не много...
- Твоя инициативность начинает меня беспокоить, будто в пустоту сказал седой. Может, нам поменяться местами?
Парень скис мгновенно. Он даже стал почему-то меньше ростом.
- Извините, шеф, я думал, как лучше...
- Думать тебе не положено, - прервал седой.
Это для тебя вредная нагрузка - можешь надорваться. Так что, с твоего позволения,
думать буду я, а ты делать, что сказано.
- Слушаюсь, больше не повторится, - скороговоркой промямлил гражданский.
Казалось, он сейчас станет во фрунт и щелкнет каблуками. Но в армии он, видно, не
служил, поэтому еще больше съежился и просочился за дверь.
- Свободен, - сказал седой сержанту и указал мне на кресло: - Садитесь, поговорим.
Я сел, вытащил сигарету и вопросительно посмотрел на хозяина.
-.Да, конечно, курите. Пепельница там, на столе.
Надеюсь, этот смерд вас не ушиб?
- Ребра вроде целые.
- Да-с, такая вот скотинка с инициативой. Надо будет заняться воспитанием. Впрочем,
извиняться не буду, может случиться, что он по-своему прав. Надеюсь, вы
догадываетесь, зачем вас пригласили?
- Могу только предполагать. Видимо, это как-то связано с моей работой и вам хочется
купить экзотическую зверушку?
- Несомненно, связано. Давайте, чтоб не обременять друг друга, коротко обо всем.
Какая цель встречи, как с ней сговорились, планы?
- Встреча чисто случайная, никаких договоренностей. Андросов предлагал мне любовь,
но я последнее время ориентирован нормально. Больше ничего... Всякая лярва будет
мне настырку гнать...
Я усиленно косил под дурака, хотя знал, что первые же удары выбьют из меня истину.
- Странно вы строите речь, - седой достал из глубокого кармана пачку “Кента”,
прикурил от зажигалки, изящно выпустил дым, - то говорите, как интеллигент, то
переходите на жаргон.
- В каждом человеке две сущности, - сказал я мрачно.
- Ну-ну, - седой легко встал, подошел к двери, позвал кого-то. На меня он больше не
смотрел. - Отведите в гараж, - сказал он вошедшему сержанту. - Устройте без
строгостей, пускай ждет.
Сержант опять взял меня за локоть.
Гараж оказался обычным шлакозасыпным сараем, обставленным, как жилая комната.
Был даже телевизор, в углу стояла этажерка с книгами.
- Жрать хочешь? - буркнул сержант.
- Пока нет.
- Ну и сиди, - он с треском закрыл обитую железом дверь.
Стараясь держаться независимо, я подошел к книгам. Дешевенькие детективы в ярких
обложках. Взяв один, я уселся на кушетку и сделал вид, что читаю. Меня почему-то не
оставляло ощущение, что за мной наблюдают, хотя зачем было за мной наблюдать?
Положение складывалось неприятное и непонятное.
Я отложил книгу, включил телевизор. По второй программе шли мультики, как раз то,
что я еще в состоянии воспринимать.
Но насладиться мультиками мне не дали. С тем же треском открылась неуклюжая
дверь и в комнате воз никло еще одно действующее лицо запутанной истории - ко мне
втолкнули давешнюю девчушку.
Дверь закрылась, а она села на ближайший стул и прижала руки к заплаканным глазам.
Выждав мину ту, я подошел к ней и слегка коснулся плеча. Девушка вздрогнула, как от
укуса змеи, вскочила.
- Успокойся, - сказал я мягко, - не надо меня бояться. Я такой же пленник, как и ты.
Садись лучше, попытаемся понять, зачем нас тут заперли и что нам грозит.
Девушка утерла глаза кулачками. Глаза были, что надо: огромные и пронзительноголубые, как у Аленушки из сказки. И фигурка соответствующая. В сочетании с
кавказской внешностью это производило впечатление. (Удивительно, что даже в такие
моменты, когда сама жизнь была под угрозой, таинственные клеточки мозга заставляли
функционировать мощный механизм продолжения рода. Правда, я читал, что
предчувствие смерти обостряет сексуальность. Пир во время чумы - стандартная
иллюстрация этому).
- Я ничего не знаю, - сказала она жалобно. – Меня из твоего дома на колесах вытащили
и сюда привезли.
Странно, что ее привезли сюда. Или они хотят устроить суд надо мной в ее
присутствии?
Я задумчиво прошелся по комнате. Интересно, был ли тут “жучок”? По всему должен
был быть - организация солидная. А впрочем, наплевать. Надо быть фаталистом. Я
взглянул на девушку и вторично с недоумением ощутил сильное, такое
несвоевременное желание.
Я подошел к ней, сел на стул рядом, достал свою записную книжку и тихонько ей
подмигнул. Она по смотрела на меня изумленно. Я приложил палец к губам и начал
писать.
“Нас подслушивают, - написал я, - не подавай голоса, чтоб они ничего не поняли.
Говори на другую тему. Постараюсь тебя выручить”.
Я вопросительно посмотрел на нее и для пущей убедительности нарисовал большой
знак вопроса? Она кивнула головой.
Я подошел к бормотавшему что-то телевизору, сделал звук громче, но ненамного, чтоб
не мешать предполагаемому подслушиванию. Старый аферист взыграл во мне в
полную силу. Ближайшее будущее было на столько опасно и туманно, что хотелось
напоследок встряхнуться.
- Тебя как зовут?
- Гулюсара.
- Расскажи мне о себе, Гюльсара, проясни мне свою биографию.
Я снова подмигнул ей, и пока она, запинаясь, рассказывала нехитрую биографию
девчонки из семьи метиса, бывшего советского служащего, которому нелегко в городе
ярого национализма, быстро застрочил в записной книжке.
Она в своем рассказе как раз дошла до поступления в кулинарное училище, которое
должна была закончить в этом году. Лет ей оказалось больше, чем можно было дать по
внешности.
“Я помогу тебе убежать, если ты сейчас отдашься мне, -- закончил я фразу”. Положил
книжку перед ней, отошел, сел на диван с равнодушным видом. Она побледнела,
оглянулась беспомощно, закусила пальцы прижатой к лицу руки, взглянула в мою
сторону, пытаясь поймать взгляд. Я с демонстративным безразличием закурил и стал
смотреть на экран телевизора. Она издала какой-то звук, я мгновенно прижал палец к
губам, она осеклась и кивнула головой. Голова двигалась трудно, в этот кивок ей при
шлось вложить большое усилие.
Я встал, сдерживая нетерпение, взял ее за руку, подвел к дивану. Она напоминала
восковую куклу, глаза ее погасли. Когда я стянул с нее легкий свитер, она сделала
робкую попытку прикрыть грудь, наивно торчащую из-под тонкой комбинации. Я
отвел ее руки, она беззвучно заплакала и не сопротивлялась больше. Я уже начал
расстегивать брюки, когда заскрежетала дверь, заставив меня смачно выругаться
Вошедший сержант так и замер на пороге, до отказа открыв рот.
- Закрой пасть, челюсть вывернешь, - сказал я ему со злостью. - Не мог бы ты погулять
минут десять?
Он окончательно одурел, выскочил из комнаты, даже не закрыв дверь. Не
реализованное желание подстегнуло меня к активности, произошла своеобразная
сублимация похоти, я схватил девчонку за руку и побежал с ней на выход.
Сержант, видимо, двинул к хозяину за указаниями (он был слишком ошеломлен), в
моем распоряжении были доли минуты. Мы выскочили в дворик, за покосившимся
забором стоял знакомый “УАЗ”, во дворе не было ни души.
Слыша метроном своего сердца, я протащил Люсю в дряхлую калитку, толкнул ее в
машину. На мое счастье эти были уверены в себе: не вытаскивали ключ из замка
зажигания и двери не запирали.
Мотор завелся сразу. Судьба, наконец, решила проявить свою благосклонность.
Трогаясь, я глянул в окно. Сержант и еще какой-то тип бежали через двор. Наверное,
они потратили время, чтобы убедиться в моем отсутствии. Видя, что машину не
догнать, сержант начал что-то тянуть из нагрудного кармана. Мне некогда было
убеждаться, что он вытаскивает пистолет. Резкий поворот совпал с выстрелом, но пуля
ушла за молоком. (И не вернулась почему-то).
Я сделал еще два поворота и вдруг увидел знакомый кинотеатр, который был в пяти
шагах от зверинца. Выходит, меня они везли другой дорогой, наверное нарочно, чтоб
запутать. Но и в зверинце мы не могли чувствовать себя в безопасности.
Я все же затормозил, не заглушая мотор, снял куртку и протянул обнаженной девушке.
- Накинь и не нервничай. Тут оставаться ни тебе, ни мне нельзя. Найдут. Уехать не
успеем: они перекроют вокзал и аэропорт. В милицию опасно - у них наверняка там
есть связи.
Появившееся сзади такси подстегнуло меня к действиям, которые хоть и не отличались
логикой, но могли принести положительный результат. По крайней мере, как показали
дальнейшие события, для банды они оказались совершенно неожиданными в той же
степени. Недаром страх порождает во мне чувство черного юмора.
По-прежнему держа девчонку за руку, я устремился в зоозал. Проводящие вечернюю
уборку рабочие уставились на меня с изумлением. Моя спутница в куртке, свисающей
с нее, как с вешалки, с торчащей из-под нее короткой комбинацией, производила
своеобразное впечатление. (Ни в одном стриптизе не добиться такого воздействия на
похмельных рабочих).
Звук остановившейся около зверинца машины не давал мне медлить. Я заскочил к
слонихе, радостно протянувшей ко мне хобот - она явно хотела пить, - затащил за
собой Люсю.
Пройдя мимо Кинги, я оставил Люсю в слоновозе, спрыгнул через заднюю маленькую
дверцу на землю и быстро отвернул болты, удерживающие страховочную цепь. Потом
снова запрыгнул в фургон и выглянул из-за массивной туши.
Трое бандюг приближались к слоновозу. Руки они держали за пазухами, отнюдь не
гуманные намерения были написаны на их рожах.
- Сядь тут, в углу, - шепнул я Люсе, - никуда не выходи, вообще не высовывайся - они
вооружены. Жди меня тут!
Я сделал пару шагов к основному выходу, похлопал Кингу по боку.
- Вперед, девочка, пошли гулять, маленькая.
Кинга удивленно повернула ко мне носатую голову, недоверчиво подергала задней
ногой, проверяя крепление цепи, и, убедившись, что цепь не закреплена, сошла в
зоозал, победно трубя задранным хоботом. Сержант выволок было пистолет, но даже
до его тупой башки дошло, что с пистолетом на слонов не охотятся. Кинга же, увидев
на своем пути трех незнакомых типов, мгновенно разгневалась. Она еще выше подняла
хобот, пригнула голову с желтыми бивнями (какой дурак сказал, что у самок не растут
бивни!), перешла на рысь.
Рысь слона выглядит уморительно, но скорость эти, с виду неуклюжие, животные
могут развивать приличную. Тем более, что у нее в запасе оставался еще слоновый
галоп. (Во время галопа слоны просто выбрасывают ноги вперед, а потом стараются
потом их догнать). Мои преследователи развернулись и с места набрали приличную
скорость. Я побежал за ними, на ходу зовя Кингу.
Когда мы поравнялись с воротами входа, великолепная тройка уже садилась в такси;
шофер замешкался - он еще не видел слониху.
Кинга хотела пить и есть, из-за моего вынужденного отсутствия она с утра не получала
ни того, ни другого. Наши прогулки убедили ее, что следуя за мной она всегда получит
желаемое (Попробуйте не дать просимое голодной слонихе). Поэтому решетчатые
ворота вызвали у нее раздражение: она проверила их хоботом и толкнула грудью.
Пять тонн живой массы оказались для ажурного сооружения слишком сильным
испытанием - ворота упали в сторону улицы и аккуратно накрыли машину. Если для
слонихи эти злосчастные ворота были игрушкой, то советский “ГАЗ-24” стал игрушкой
для ворот. Крыша “Волги” вмялась, дверцы, крякнув, нелепо выгнулись наружу.
Из машины раздался многоголосый крик, который перешел в бульканье, когда Кинга
шагнула на металл ворот, как на трап. Слониха поставила только передние ноги - ей
надо было выйти. Шагнув вбок, она утвердила на импровизированном трапе задние.
Бульканье перешло в хрип.
Кинга подошла ко мне и посмотрела вопросительно. Она долго работала в труппе
знаменитого Корнилова и еще не забыла дрессуру, хотя за скверный характер ее
списали в зверинец шесть лет назад. Она не только лупила рабочих, отказывалась
выполнять команды слоновожатого, но и, будучи вожаком всех слонов труппы (у
слонов в неволе развивается матриархат), учила их неповиновению, поднимала
своеобразные слоновьи “бунты”.
После того, как она изуродовала очередного рабочего по уходу, прижав его тушей к
стене, Кингу из цирка удалили. Корнилов скучал по слонихе - она была самой
способной в труппе, но работать с ней на арене стало опасно. Ведь во время
выступления слонов зрителей не ограждают, как при работе с тиграми.
Судьба этой слонихи складывалась комично и трагично. Ей оставалось жить год,
смерть ее будет мучительной. Судьба сведет нас вновь за месяц до ее гибели.
Ни она, ни я пока и не подозревали об этом.
Кинга сошла, наконец, с поваленных ворот и подошла ко мне. Колонка была за углом,
день теплый (зима в Чечено-Ингушетие коротенькая, как девичья комбинашка), - я
провел слониху пить. Заворачивая за угол, оглянулся. У входа в зверинец толпились
напуганные работники, из сплющенной машины не доносилось ни звука.
Кинга пила медленно, вода все же была холодная, она терпеливо грела ее в хоботе,
пила мелкими глотками. Я слышал, как затявкала милицейская сирена. Голоса у входа
стали громче, тревожней. Очередная сирена сообщила о появлении скорой помощи. Я
выглянул из-за угла. Рабочие ломами выбивали заклиненные двери. В это время ко мне
направились двое офицеров милиции. Опасливо косясь за возвышающуюся за моей
спиной гору, они попросили уточнить случившееся. Я понял, что со слов рабочих они
решили, что слониха просто взбесилась. Надо было навести их на иной вариант.
- Пассажиры этой машины зашли в зверинец после его закрытия, - сказал я,
представившись, - в то время, когда мы выгуливаем зверей, в частности, вот слона.
Двое достали пистолеты, угрожали. Слониха совершенно ручная, они ее
спровоцировали на агрессию тем, что кинули в нее камень. Вы же видите - она стоит
спокойно, слушает.
- Кинга, - протянул я руку, - даут.
Слониха вздохнула и неохотно, - складываясь по частям, легла на живот. Я встал на
бивень, сел ей на голову, приказал:
- Партей.
Она встала, двинулась вперед. Проезжая мимо “скорой”, я услышал врача, который
говорил раздраженно:
- Этих двоих просто бросьте на пол, им уже не поможешь. Шофера грузите осторожно,
у него черепное. А с этим я еще позанимаюсь, попробую запустить сердце.
Я нагнулся к Кингиному уху, шепнул, приказывая остановиться. Слонами, по
традиции, руководят обычно на немецком или французском. Простейшие команды я
записал и выучил. Даут - лежать, партей - вперед, фукс - подними ногу. Впрочем, она и
по-русски все понимала. Этими командами я пользовался больше для шика, рекламы.
Корнилов рассказывал мне, что лучше всего она понимает крутой русский мат, но я не
любил материться. Хотя сгоряча, порой, вылетало и действовало эффективно.
Сейчас меня интересовало здоровье третьего. Я сидел на слонихе, на нее посматривали
пугливо, но мой вид действовал на людей успокаивающе. Почему-то они считали, что
коль я сижу верхом, следовательно, управляю животным. (На самом деле управлять
своенравной слонихой все равно, что пытаться плавать в водовороте).
Услышав, как врач зло выругался и бессильно отступился от третьего потерпевшего, я
вздохнул облегченно. Три трупа - это меня вполне устраивало. Несомненно, они
получили команду разыскать меня хоть под землей, так что несколько часов, пока их
хватятся, у меня было в запасе. На миг мелькнула идея поехать на Кинге к этому
домику, вытащить седого из резиденции и разобраться с ними раз и навсегда. Но я
понимал, что недостаточно управляю слонихой, да и она уже не та, что на арене. К
тому же меня ждала девушка. Она должна была сильно замерзнуть в одной куртке.
Местные непривычны к холодам.
Я направил Кингу к слоновозу, на подходе к фургону спрыгнул, позвал девчонку.
Никто не откликнулся. Я заглянул в фургон. Гюльсары не было. Ну и черт с ней, подумал я раздраженно, - мне пора сматываться. А то меня вместо нее замуж выдадут.
За плаху.
Быстренько заведя Кингу и закрепив цепь, я подкатил ей пару тачек овощей, забросал
сена, дал хлеба и побежал в свой вагон. (Кинга посмотрела мне вслед и проворчала:
“Больше я в этих криминальных делах не участвую). Собраться было делом получаса.
Маленький чемодан, ничего лишнего, спортивная сумка через плечо, документы в
пальто, деньги туда же. Денег, к сожалению, было маловато.
Я запер вагончик и подошел к бухгалтерше.
- Вера Петровна, - обратился я к ней с непривычной для нее вежливостью, - телеграмму
я получил, дочь сильно разбилась на мотоцикле. Улетаю первым самолетом.
Отпечатайте приказ об отпуске за свой счет, исполняющим обязанности оставляю
инженера.
- Ничего печатать не буду, - заартачилась толстуха, - директор скажет - тогда
напечатаю.
- Слушай, ты, дура толстожопая, - перешел я на привычную ей форму общения, - я уже
ушел, в зверинце с этого момента нет начальника, если что случится - отвечать будешь
только ты - за неисполнение приказа.
Москва, Полежаевская, квартира Верта, 8-20, 2000 год
В тысячный раз я пожалел о своем отвращении к допингу в форме “Аквавите”.
(Поясняю, что в переводе с латинского это словосочетание означает “вода жизни”.
Именно так наши разумные пращуры называли смесь спирта с водой, используя ее
только в качестве лекарства в объеме нескольких капель. Современные люди
пользуются этим лекарством прошлого весьма неразумно, забывая, что оно имеет
некоторые побочные последствия).
Ожидание было неприятно. Нарастала тревога, что я переоценил свои силы, труп на
полу вызывал скорбные ассоциации, а тут еще за бородатым фраером надо было
следить, он мог со страха натворить что-нибудь.
Экие у меня насыщенные событиями времена настали!
О своем выстреле я не жалел. Сами виноваты. К тому же, судьба очень уж хотела
превратить меня в киллера. Для этого она извлекла меня из виртуального рая
БОМЖевания. (Жевания со звуком: "Бом").
-- Уверяю, кассир с помощником будут с минуты на минуту... – Этот бородатый
“вещатель” всерьез считал время, страх – страшная штука.
-- Верю, -- мрачно сказал я. Тем более, что в дверь позвонили.
-- Иди, открывай. Я буду сзади. Учти, эта штука нацелена тебе в затылок. – Я
выразительно потряс бесполезной авторучкой.
Вскоре дело было сделано. Очкастый кассир выложил указанную сумму безропотно,
он совершенно не подозревал о причине столь срочного вызова. Мне показалось, что
даже отвращение к переноске трупов, для него не столь велико, как расставание с
деньгами. Во время всех этих манипуляций я дружески обнимал “вещателя” за
накладные плечи кителя, так что провокаций со стороны его подчиненных не
последовало. Закрыв за ними дверь я принес из ванной швабру и тщательно замыл
противное пятно на полу. Потом я собрал свое нехитрое имущество, положил плитку
долларов в карман, а ключи – на столик в прихожей, окинул квартиру прощальным
взглядом и вышел.
Подъездом я пренебрег. Залез на чердак (чердачный люк был снабжен замком,
который даже я смог открыть), прошел под крышей до последнего подъезда,
потыркался в запертый снаружи люк, выбрался на скользкую крышу и спустился по
пожарной лестнице. (У какого-то мастера детективов я читал, что именно так следует
уходить от погони). Уже во дворе я посмотрел в сторону своего подъезда и убедился,
что писатель был прав – там стояли две машины и стояли они явно по мою душу.
Все было не так уж плохо, только хлопотно. Странная последовательность событий.
Не проиграйся я в казино, у меня не было бы избыточного адреналина в крови. Не будь
я так раздражен, я не решился бы стрелять. Не стань я стрелять, у меня изъяли бы 12
тысяч. Видимо Фортуна твердо вознамерилась лишить меня этой суммы. А я
воспротивился. И тогда она милостиво вернула мне деньги. Так, надо запомнить:
противиться судьбе можно.
Сейчас передо мной было две задачи: снять новое жилье и отправить деньги дочке. Не
зря же Фортуна проявила такую терпимость именно к этой сумме, которую я буквально
вытащил из ее рук. (Из невидимых, астральных, так как физические руки у этой мадам
заняты измерительными приборами). Я остановил такси (в Москве можно махать
рукой перед любым транспортным средством, даже водитель троллейбуса готов
подхалтурить частным извозом. Не следует лишь останавливать машины с шашечками
на борту, цены у их водителей по карману только Гусинскому) и поехал в квартирное
агентство на Тверской.
Выйдя у гостиницы “Октябрьская” я поднялся на третий этаж. Я уже пользовался
услугами этого агентства. И пока я шел, мысли меня посетили те же. Наверное, думал
я, эта гостиница по сей день принадлежит государству. Иначе, чем объяснить тот факт,
что в отеле, расположенном в центре города, половина площади отдана не богатым
гостям, а чахлым агентствам и фирмам посреднических (а следовательно, в России –
мошеннических) услуг? Я знал один государственный гастроном, принадлежащий
какому-то “...коопу” или “...торгу”. То ли -- “рыб”, то ли –“воен”. Так я специально
туда ходил, когда испытывал ностальгию по СССР. Одна единственная касса, куда
обязательно надо отстоять очередь, ленивые продавщицы, взирающие на посетителей,
как на досадное недоразумение, полупустые полки, отсутствие упаковочной бумаги (не
говоря о пакетах) и обязательный вопль кассирши: “Мелочь давайте, мелочь, нету у
меня сдачи!”. Эта гостиница напоминала мне тот гастроном.
Я вошел в агентство и безропотно заплатил говорливому юнцу 200 рублей. За это он
дал мне распечатку с адресами, которую ввел в компьютер из свежего номера газеты
“Из многих рук в одну руку”. Зато отсюда можно было переговорить с хозяевами
(вернее – хозяйками, такое впечатление, что вся сдаваемая в аренду недвижимость в
Москве принадлежит женщинам. Недалек тот час, когда у наших дам начнут отрастать
бивни).
Мальчик, упрятав с подчеркнутой небрежностью, деньги в ящик стола, подключился к
звонкам. Он звонил со второго телефона, разговаривал требовательно и высокомерно.
Он явно напрашивался на чаевые. Чаевых я ему не дал, зато царственным жестом
отказался от квитанции о получении основной суммы. Уже выходя я услышал, как
скрипнул ящик стола. Клерк не надеялся на стабильную зарплату, полагаясь на себя
больше, чем на владельцев фирмы.
Грозный, декабрь, второй год перестройки
Я вышел на проспект и у кинотеатра быстро поймал частника. Меня ждал вокзал,
трудности посадок на любой поезд, лишь бы быстрей, не было. Так я и сделал, а через
40 минут поезд нес меня в Краснодар, на юг. Уютно устроившись на верхней полке
плацкарты, я прикрыл глаза и попытался проанализировать случившееся. Я уже
начинал жалеть о своей активности, возможно, они с самого начала преувеличивали
мою роль в связи с беглой невестой, теперь же я дал им подтверждение их опасений.
Впрочем, кто знает, что лучше - вышел бы я из гаража живым после того, как узнал о
них? Что теперь гадать. Кроме них, меня вскоре может начать разыскивать милиция.
Хотя милиция Грозного скорей спишет это дело, чтоб не вешать на себя лишнее, как
несчастный случай. Особенно, если не будет близких или родственников погибших. А
у таких охламонов, как сержант или гражданский, родственники могут быть только в
аду, среди хвостатых с копытцами. Другое дело, что мафия может сознательно
стимулировать милицию, чтобы разыскать меня с их помощью. Такой вариант тоже
нельзя сбрасывать со счета. В любом случае мне следует затаиться, страна велика, а
возможности чеченцев ограничиваются их страной и Москвой, где они чувствуют себя
еще вольготней.
А девчонку все же жаль... Красавица... Хотя... что я о ней знаю. И, будь честен, тебя к
ней влекло не только сочувствие или желание помочь. Как это часто бывает с
мужиками (настоящими мужиками) твои поступки процентов на пятьдесят
стимулировал особый орган, расположенный ниже живота. Но, красавица, черт меня
побери!..
Черт меня не побрал. Тогда я решил отвлечься, так как ни спать, ни есть не хотелось. В
спешке я не купил в дорогу никакого чтива; покопавшись в дипломате, я вытащил
лишь свою злосчастную тетрадь, так болезненно напоминавшую про неволю. Я
раскрыл ее в середине и сразу бросилась в глаза выписанная сентенция:
“Человек, бездействующий, когда на его глазах совершается несправедливость,
гораздо более преступен, чем тот, кто ее совершает”.
Да, похоже, что и в тюрьме я был розовым идеалистом, если такое записывал. Что там
дальше, интересно?
“...Не успел я переписать это изречение, как от тетради меня отвлек визг,
переходящий в рычание. Посреди барака схватились Юрка Слепой и Адмирал Нельсон.
Слепой действительно слеп, а сидит за кражу. И не первый раз. Нельсон - инвалид, у
него искалечена вся правая сторона, рука практически бездействует, нога волочится,
а глаз частично выбит и торчит на изуродованном лице наподобие дули, далеко
выходя из глазницы. Обычно они дружат: Нельсон помогает Слепому
ориентироваться, а Слепой служит ему подпорой, помогает ходить без костыля.
Что-то они не поделили?
Они дерутся с переменным успехом, жестоко и бес сильно, а я сижу на шконке с
книжкой в руках и смотрю на них с унылым равнодушием. Да, “человек, без
действующий...” Сюда бы автора этой благородной мысли!”
Нет, не был я уже идеалистом. Зря я о себе так хорошо подумал.
Я сунул тетрадь под голову. Опять ясно и четко вспомнился барак, вся зона,
втиснувшаяся на территорию бывшего немецкого монастыря, серое влажное
пространство без единой травинки, деревца - бетон, асфальт, железо, крашенное серой
краской. Удивительно мерзкое место.
Еще удивительней был мой барак. Туда обычно селили инвалидов, поэтому вечером он
представлял колоритное зрелище: зэки отстегивали руки, ноги, пристраивали костыли,
вынимали челюсти. Ночью эти инвалиды издавали кошмарные звуки, похожие
одновременно и на скрежет металла по стеклу, и на рожковые вопли автомобильных
сигналов. Меня сунули в этот барак, чтоб быстрей окочурился, с подачи гебешников.
По своей инициативе администрация начала меня терроризировать чуть позже.
Бараком назывался полуподвал монастыря. Раньше это был настоящий глубочайший
подвал, где монастырские обитатели хранили припасы. Потом его перекрыли досками,
приподняв таким образом метра на три, и устроили там лежбище для осужденных
калек.
Старая канализация не справлялась со стократной нагрузкой, под полом постоянно
плескалась вода, по стенам ползали мокрицы, все мгновенно покрывалось плесенью.
Иногда канализация отказывала окончательно и вода поднималась над полом.
Просыпаешься, и у самого лица пенится и о чем-то бормочет тухлая жид кость, по
которой весело плавают ботинки, отчаянные крысы и нечистоты.
В дни наводнений здоровая часть отряда передвигалась по бараку на манер кенгуру по
расставленным во всю длину коридора табуреткам. Зэкам с ограниченным числом
конечностей приходилось трудней. Отряд состоял из 104 осужденных, две трети
которых имели вторую или первую группу.
Начальником отряда был рослый белорус в чине старшего лейтенанта, который
пытался заочно учиться на юрфаке. Он имел глупость довериться мне - дал на
исполнение пару контрольных по криминалистике и две курсовые: по диамату и по
уголовному праву. Имея нужную литературу, поставленную незадачливым стар леем, я
быстро скомпилировал требуемое, после чего он глубоко заглотил наживу вместе с
крючком.
Но он оказался настолько странным, что попытался нахально с крючка сорваться пришлось сдать его начальнику колонии, великолепному интригану в чине полковника.
После этого старлей затих, другие начальники отрядов начали посматривать на меня с
ненавистью и опаской. Выждав месяц, старлей попытался ущемить мои интересы.
Пришлось объяснить, что выговор от начальника колонии - мелочь по сравнению с
тем, что ждет его в университете, если там узнают, кто пишет за него курсовые. Я был
уверен, что он спросит, как я это докажу, но он не спросил, что служило
свидетельством очевидного - он поленился даже переписать их своим почерком.
...Уютно стучали колеса. Я задремал, мне приснилась дурацкая смесь зверинца и зоны.
Зоозал был построен на плацу, в разводе на работу наравне с администрацией
участвовали толстуха-бухгалтерша и гомик Андросов. Я стоял в первой шеренге и ко
мне грозно направлялся начальник режима в виде страуса эму с майорскими
погонами...
В Краснодаре я сошел отдохнувший, выбритый, быстро снял номер в гостинице
“Арена” - удостоверение заместителя директора срабатывало даже в Москве, - и
занялся подсчетом наличности. Собственно, считать особенно было нечего - 384 рубля.
Следовало подумать об источнике доходов, да и задерживаться в крупном городе не
стоило. Тем более - в цирковой гостинице, где меня могли догадаться поискать.
В Краснодаре я несколько раз бывал, город более-менее знал. Я надел свою рабочую
спецовку: джинсы и геологическую энцефалитку, купил в спортивном магазине
большой кусок палаточной ткани и поехал в автомагазин.
Рядом с магазином была пространная стоянка продажных машин. Они стояли еще без
номеров, прямо после железнодорожного переезда, разных цветов и разной степени
поцарапанности. Сунув сторожу червонец, я прошел в конец стоянки, поглядывая на
покупателей. Некоторые выбирали главным образом цвет, да смотрели, чтоб явных
повреждений не было. Но большинство елозило вокруг машин с дрожащими щеками.
Если бы у автомобиля были зубы, как у лошади, это значительно облегчило бы задачу
покупателей. За неимением оных, они по пояс залазили под капот, ящерицами ползали
между колесами.
Я выбрал заурядного “Жигуленка” поносного цвета и накрыл его купленным
материалом, как чехлом. Мгновенно вокруг меня начали собираться заинтригованные
покупатели. Какая-то тощая дамочка попыталась от дернуть чехол, но я гаркнул на нее:
- Отойдите, дамочка! Нечего тут лапать. Машина отобрана для Ивана Денисовича.
Минут десять я отражал наглые попытки взглянуть под чехол. Когда эти попытки
начали сопровождаться поползновениями вручить мне купюру, я пообещал вы звать
милицию. Стоявшая в стороне парочка многозначительно переглянулась и отозвала
меня в сторону.
- Вы, наверное, специалист - заискивающе спросила женщина.
- В некоторой степени, - ответил я туманно.
- А что за машина? - поинтересовался мужчина.
- Обычная машина, - сказал я честно.
- Но вы же ее специально отобрали?
- Ну, нельзя сказать, что специально...
- Послушайте, мы в технике ничего не понимаем.
Вы не могли бы нам уступить эту? Вы еще выберете.
- Пожалуйста, - добавила женщина, - мы вас отблагодарим.
- Я не уверен, что могу быть вам полезен, - сказал я застенчиво.
- Пятьсот рублей, - с видом бросающегося в про пасть, выпалил мужчина, - больше нет
ни копейки.
- Ну, что ж...
Я стянул материю с машины, сложил ее, сунул под мышку. На выходе подмигнул
сторожу, пообещал зайти завтра, так как еще не выбрал. Время клонилось к обеду, я
отметил удачу в ближайшем кафе, где цыплят готовили на вертеле, предварительно
натерев разнотравьем и нашпиговав всякой вкуснятиной. Обед облегчил мой карман на
добрые полсотни, но я надеялся вскоре компенсировать эту потерю.
Теперь меня интересовали пункты приема стеклотары. Я объехал несколько
центральных и убедился, что они, как обычно, затоварены, а ящиков свободных нет.
Длинные очереди страждущих смотрели на приемщиц с тоскливой безнадежностью.
Что ж, людям надо помогать. Вскоре я договорился с водителем грузовика и подогнал
машину к ближайшему киоску.
- Хозяйка, - обратился я к приемщице с развязностью экспедитора, - машина нужна?
- Сколько возьмешь? - охладила она мой порыв гуманной помощи торговле.
- Сколько дашь?
- Сорок.
- Стольник, - заявил я возмущенно.
Сторговались на 65 рублях. Я был предупрежден, что деньги получу только тогда,
когда привезу с ликерки накладные о сдаче посуды. Алкаши, побросав авоськи и
сумки, махом забросали грузовик и я сказал шоферу, который ни на миг не сомневался
в моей причастности к клану торгашей или снабженцев, что надо по делам заскочить
еще в два пункта.
В этих пунктах я уже не предлагал транспортную помощь. Я намерен был продать всю
машину, но не по 12 копеек, а по 10. Деньги были обещаны в обеих, но опять же при
условии накладных о сдаче бутылок на ликероводочный завод.
На завод мы въехали, как к себе домой. Четвертак помог грузчикам быстро освободить
тару; свистнуть в конторе десяток бланков со штампами, пока мне вы писывали за
сданное количество, тоже не представляло трудов. Когда этим одуревшим от тоски
перезрелым красоткам рассказывают сексуальные анекдоты, они не заметят, как
вынесут стул из-под них.
Устроившись в кабинете, я быстро заполнил эти бланки через копирку, оригиналы
изорвал и выбросил в урну, а две копии на каждую машину предъявил в пропускную
службу, где мне шлепнули на них печати и выдали пропуска.
Естественно, на вахте я ограничился одним, иначе вахтер начал бы требовать с меня
еще два грузовика, которых у меня, к сожалению, не было. Дальше было просто.
Получив в двух киосках по 620 рублей - грузовик попался не слишком вместительный,
- я заехал и в третий, с которого начинал. Меня привела туда не жадность, а опасение
насторожить ушлую торговку. Она внимательно просмотрела накладную, выдала 65
рублей и спросила:
- 3автра заедешь?
- Постараюсь, - сказал я.
Я всегда обещал зайти завтра. В редчайшем случае прокола это обещание могло
обнадежить ментов и уберечь их от мысли начать поиск немедленно.
Второе мое правило: после мельчайшего конфликта с кодексом, в городе не
задерживаться. Я не изменил ему - через два часа автобус унес меня вглубь
Прикубанья.
Москва, издательство “Язуа”, 13-10, 2000 год
С чего это вдруг бес потянул меня в это издательство, ума не приложу? Вообще, в моих
поступках столь же много странного, как и в происходящих вокруг меня событиях.
Если только я не утрирую. Себялюбие творит с людской психикой дурацкие
изменения. А я себя люблю. Скорей всего, я и в БОМЖи пошел, чтоб ни за что и не
перед кем отвечать. То есть – от себялюбия.
Но все же есть некая загадочность в моих, абсурдных на первый взгляд, поступках и в
реакции на них реального мироздания...
Я, вообще-то, любопытен, как несколько сорок, объединивших свое любопытство в
одной сверхсороке. И вот, эта суперлюбопытная сорока идет в идиотское издание к
противной секретарше и толстым противным хозяевам, чтоб узнать противные
новости. (Будто эта глупая птица и без того не знает, что там ее ничего приятного не
ожидает). Характерно, что идет она в это издательство, вместо того, чтоб идти на почту
и отправлять дочке деньги на квартиру.
Такое впечатление, что только-только определившись на новой квартире (еще более
скромной, чем прежняя, с необходимыми атрибутами классом пожиже: телевизор -черно-белый, холодильник – со сломанной дверкой, посуда – фаянсовая с трещинами,
постельное белье – отсутствует, диван-кровать – без ножек, подложены книги) в
районе метро “Трудовое воспитание” (это метро построено на месте бывших бараков,
где граждан СССР воспитывали в духе идей марксизма-ленинизма, и кое-кто зовет его
“Гражданское”), я изнывал от безделья. Хотя на самом деле я почти не спал (казино),
утро было кошмарное (“вещатель”, труп, срочный переезд), да и день хлопотный
(встреча с хозяйкой “гражданской” квартиры, аванс за два месяца), обустройство на
новом месте (бросил сумку, поставил в шкафчик кофе и сахар).
Вообще-то говоря, я вышел из дому (Я из лесу вышел, был сильный мороз...), что б
купить постельное белье. (Не привык, знаете ли, спать без крахмальных льняных
простыней. Или – без картонных ящиков, заменяющих матрас в канализационных
переходах). И как-то автоматически вошел в метро, сел в вагон, а когда вышел,
догадался, что иду в “Язуа”
Идя по Сущевскому валу , я наконец окончательно и четко осознал себя тем, кем
хотели сделать меня обстоятельства. Да, все извивы моей судьбы неумолимо вели
веселого афериста к новой ипостаси. Надоел юлить, хитрить, соизмерять и
примеряться, примирять и мерить. Захотелось вторую половину жизни провести в
прямолинейных поступках. А что может быть более прямолинейным, чем траектория
пули от кончика ствола до чьей-то переносицы.
В издательство я вошел новым человеком. Секретарша вякнула было что-то, но я
врезал ей по кукольному личику откровенную пощечину, прошел в кабинет директора,
пинком перевернул журнальный столик, на котором стоял телефон, сел на край стола и
спросил побледневшего фраера:
-- Не вижу денег?!
Тот поводил глазами по сторонам и спросил придушенным голосом:
-- Сколько?
-- Две штуки, -- ответил я. И не вздумай звать своих шавок, порву пасть. – Я подумал и
добавил: -- А потом отрежу прибор и засуну в порванную пасть.
Он робко начал вставать.
-- Сидеть! – рявкнул я, машинально беря со стола фигурный ножичек для разрезания
бумаг.
-- Я это... – промямлил фраер, -- за деньгами... Они там.
-- Ну иди, -- разрешил я...
Буденовск, декабрь, второй год перестройки
Не знаю, почему я выбрал именно эту станицу, но приезд мой оказался удачным. В
Варениковке как раз гастролировал зверинец, о чем сообщала афиша на входной двери
гостиницы. На афише был изображен орел, сидящий на слове “приглашает” с видом
старого подагрика, который, вдобавок, съел нечто тухлое. Ни чего более удобного, чем
спрятаться в одном из 14 зверинцев, курсирующих по стране, пока не представлялось.
Правда, моя трудовая осталась в Грозном, но я уже достаточно ознакомился с
обстановкой в этих организациях, чтобы не волноваться на сей счет. К тому же мне
было необходимо скрыть свое отношение к зверинцам вообще, дабы не навести на след
чеченских боевиков, Седого или милицию.
Гостиница для маленькой станицы была несоразмерно большой: четыре этажа;
просторные холлы, номера со всеми удобствами... Похоже, она пустовала со дня
открытия. Это была, наверное, единственная гостиница в СССР, где меня встретили с
радостью и дали приличный номер, не вымогая презент.
Я принял душ, спустился к газетному киоску, набрал газет и журналов, вернулся в
номер и, включив телевизор, завалился на покрывало широкой кровати. Мой утренний
визит в зверинец с предложением услуг окончился успешно. Директором оказалась
полная добродушная женщина, которая была бы более уместна в роли заведующей
магазином. Зверинец, по сравнению с вокалевским, выглядел жалко. Маленький, всего
из 40 животных, собранный из разношерстных, большей частью самодельных, клеток и
вагонов. Техника тоже оставляла желать лучшего.
Меня приняли администратором, но первый месяц я работал сторожем. Дело в том, что
зверинец был разорван на части. Хозяйственные постройки отстраивались в одной
станице, а зоозал с небольшим сопровождением путешествовал по другим. Я
продолжал жить в гостинице, которую мне теперь оплачивали, заступал вечером, а с
утра был свободен. Записался в клубную библиотеку, кушал в дешевой столовой при
гостинице. Чисто “растительный” образ жизни, но меня он пока устраивал.
Петровна, как все звали директрису, трудно передвигалась на распухших ногах, что,
однако, не мешало ей мотаться по станицам в кабине грузовика. Иногда она даже
ночевала там, накрывшись пальтишком. Она искренне чувствовала себя необходимой в
этой нелепой конторе, воспринимала работающих у нее монстр ров, как членов, пусть
не совсем удачной, но одной семьи, и очень старалась делать свою работу хорошо. В
прошлом даже ее нехитрых усилий хватало для жизнеобеспечения зверинца, теперь же
перестройка пускала под откос и более устойчивые организации, зверинец не мог
устоять перед ростом цен, общей разрухой, когда не до развлечений, дефицитом
кормов и горючего.
Будучи единственной женщиной в системе, и женщиной очень хорошей, она еще
держалась на поверхности благодаря помощи главка, других более рентабельных
зверинцев (что, вообще-то, в этой системе - большая редкость), но судно все равно шло
ко дну, и его кон чина была предрешена.
Мне по-человечески было жалко ее, но все мои советы, так шустро принимаемые
Вокалевым, пролетали мимо ушей Петровны. Когда же она начала использовать меня в
роли администратора, я вообще не знал - плакать мне или смеяться.
Помню, привез с завода отожженную проволоку-катанку для железнодорожного
переезда. Ею крепят к платформам машины и автовагончики. Петровна посылала меня
попробовать договориться, выпросить, а я без всякой предоплаты, добыл эту
проволоку у директора завода, погрузил и привез. Своего рода снабженческий подвиг.
То, что я считаю настоящей администраторской деятельностью. Она же отнеслась к
этому, как к должному, и послала меня раздобыть пять досок для ремонта лестницы.
Задание - для простого рабочего, а для администратора - нелепое разбазаривание сил.
Любимое занятие Петровны - ездить. Если не на грузовике, то на самолете. Каждое
утро она посылала меня в аэроагентство. Наладив контакт с девчонками, я брал билет
на ближайший рейс до Ставрополя. Петровна одобрительно кивала, прятала его в стол
и тут же посылала меня за билетом до Киева. Получив его, она немного мялась и
говорила:
- Иваныч, ты понимаешь, планы опять изменились. Ты сходи, тут недалеко, возьми еще
до Львова...
Сердиться на нее было невозможно. Она так уютно сидела за дешевым письменным
столом на стуле с подложенной мягкой подушкой, лицо ее было таким добродушноозабоченным, что я шел в агентство, удивлял билетных девчонок, рассказывал им
забавные истории, выслушивал от других пассажиров много неприятных реплик, но
очередной билет брал.
После этого я начинал курсировать между Петров ной и почтой. Отправив одну
телеграмму, я тут же получал задание отправить еще одну. Петровна разводила
пухленькими ручками, сожалела, что забыла предупредить, что будет еще текст, а
через несколько ми нут вспоминала о третьей телеграмме, и я, не находя слов, вновь
топал на почту.
Назавтра день начинался с того, что следовало сдать все купленные билеты, а взамен
купить новые - совсем другого направления. Я покупал, но через не сколько дней их
все равно приходилось сдавать, как просроченные. Не упомню случая, чтоб Петровна
хоть раз выехала вовремя: ее самолет летел в Киев, а она в это время неслась в какойнибудь Темрюк в кабине “МАЗа” по вопросу, который мог бы решить любой
малограмотный рабочий, как с теми же досками. Получая задание, я обычно надолго
немел. В полном смысле слова: терял дар речи. Ну, каково, к примеру, администратору
с моего уровня идти к какой-то мелкой сошке из сельсовета, чтобы поставить подпись
на обыденный документ. Я пытался поначалу объяснить, сколь нерационально меня
используют, она слушала мои речи просветленно, смеялась, а потом говорила
озабоченно:
- Слушай, сходи, пожалуйста, на телеграф, позвони, я вот написала телефон, позови
Лизу и скажи, что я завтра в Москву не прилечу. А на обратном пути сдай билет и купи
на послезавтра в Ленинград.
Глаза мои расширялись, я надувался, смотрел в ее честные, ясные глаза, на ее доброе
лицо с розовыми щеками-булочками, на всю ее уютную позу за стареньким столом,
вздыхал глубоко и шел на почту.
Работали у Петровны люди своеобразные. В целом, конечно, обычная для системы
шушера, но несколько другого плана, чем у Вокалева. Всех не опишешь, а вот некто
Шапиро описания требует. Это был доходной, мелкий еврейчик редчайшего уровня
дебилизма. Дебилы для этой нации сами по себе нонсенс, но его уровень редок и для
других рас. И в то же время, он сохранил в себе еврейскую приспособляемость.
Поэтому он все время работал.
Он мог, например, целый день красить одну семиметровую крышу вагончика, но
поймать его на бездействии было невозможно. Когда бы он ни попадал в поле зрения,
он все время был с кистью в руках и в движении. Нестиранная со времен написания
Ветхого Завета одежда, вечно заляпанная краской и мазутом, как бы подчеркивала его
трудолюбие. Если же вы пытались сделать ему замечание за медлительность, он
начинал долго и косноязычно объяснять причины - их находились тысячи: от густой
краски до плохой кисти, - и продолжал это объяснение, пока вы с вздохом отчаянья не
удалялись.
Все рабочие, кроме Шапиро, чем-то торговали. Открытками, плакатами, леденцами,
сигаретами... При чем, занимались этим гораздо более серьезно, чем основной работой.
Особенно преуспевал в этом плане молдаванин с озорным именем Гоша, мелкий,
удивительно завистливый и злобный человечек. Жена его, видимо для контраста, была
женщина крупная и добродушная. Иногда она неделями не появлялась днем из
вагончика, из чего следовало, что грозный муж, которого она могла бы просто
зашибить одним ударом, опять ее отлупил и она стесняется показываться с синяками
на лице.
Молдаванин задирался по пьянке ко всем, чем очень напоминал Царева, а пьяным он
был каждый вечер. Иногда он нарывался на достойный отпор, поэтому постоянно
ходил то с разбитой головой, то со сломанной рукой. Кроме того, он был лихач, при
весьма низком уровне водительского мастерства. Изредка он попадал в аварии, что
добавляло к его внешности повязки или гипс.
Животные же в этом зверинце были какие-то ординарные. Они мне почти не
запомнились. Так, общая какая-то неухоженность, облезлость.
Да и проработал я в нем недолго, с двухмесячным перерывом. Два месяца я провел в
больнице небольшого городка Ставропольского края - Буденовска. (Этот Буденовск
нынче широко известен после террористической вылазки чеченцев. Но это случилось
гораздо позже моего туда визита). Я прибыл туда в командировку, случайно узнал, что
Вокалев проводит освоение новых конструкций, и, естественно, заскочил посмотреть.
Зооклетки, жилые и служебные вагончики выглядели эффектно. Выдержанные в одном
стиле, обтекаемые, удобные, они производили впечатление. Мой визит совпал с
переводом в новое жилье медведей. Большинство рабочих были мне незнакомы. (Как
выяснилось, все мои кадры не смогли работать с директором без моей
амортизирующей роли между ним и их интересами и поувольнялись). Но “будущий
житель ФРГ” - Филиппыч был на месте.
В это время как раз пытались медведицу Риту заставить, перейти в новую клетку. Она
забилась в угол и злобно огрызалась на толчки и удары железных крайсеров. Рабочие
были, как обычно, поддатые.
- Филиппыч, - сказал я сухо, - рабочие балдые, клетка в машине не зафиксирована, смотри!
Он отмахнулся.
Москва, издательство “Язуа”, 13-20, 2000 год
-- Вы не сердитесь, -- сказал фраер, пыхтя, -- Мы же не знали, кто вы...
Он вручил мне деньги попросил расписаться в расходном ордере, упрашивая не
принимать это к сердцу, просто бухгалтерия, надо вот, отчетность.
-- Когда те охламоны вернулись, я сразу все понял, -- продолжал он изливать мне свою
жирную душу, -- это не я их посылал, я против был. Я еще тогда сказал, надо заплатить
человеку по максимуму, да вас потом найти негде было. Это очень хорошо, что вы
сами нашли время зайти.
Я вышел из его кабинета и строго глянул на заплаканную секретаршу. Та, увидев
могущественного шефа, провожающего меня в полусогнутом положении туловища),
встала и тоже проводила меня к выходу (что значит школа секретуток!). У входной
двери на миг показался один из прежних амбалов. Увидев меня он предпочел
исчезнуть.
Где-то я читал, что каждые семь лет в человеческом организме полностью завершается
цикличный обмен клеток. Поэтому семилетние циклы характеризуют и некое
психологическое обновление. И в самом деле: семь лет – окончание детсада, школа;
четырнадцать – половые изменения, переход к юношеству; 21 год – период
возмужания, именно в этом возрасте юношу признавали совершеннолетним в старой
Руси. Далее идут циклы: 28, 35, 42, 49, 56, 63. Если приглядеться к ним внимательно,
проанализировать физическое и психологическое состояние, то наверняка выясниться
нечто удивительное. Меня, к примеру, в 21 год утвердили в должности в крупной
газете, в 28 лет первый раз посадили, в 35 лет я осознал себя не столько журналистом,
сколько мошенником, а нынче мне уже пять месяцев шел 43 год. И я неуклонно
становился кем-то вроде киллера. По крайней мере вел я себя с убийственной
уверенностью, не присущей мне ранее.
Я остановил частника, приказал: на Гражданку (час назад я бы попросил), откинулся на
спинку заднего сидения, закурил (час назад я бы спросил разрешение) и подумал о том,
что деньги дочки пока посылать рано (час назад я бы так не подумал), а прежде надо
утрясти дела в Москве и умножить капитал (час назад такая мысль даже случайно не
могла проникнуть в мою голову).
Буденовск, декабрь, второй год перестройки
Пересадка животных производится следующим об разом. В кузов грузовика
устанавливается большая пересадная клетка с задвигающейся решеткой, клетка эта
закрепляется, чтобы зверь не мог ее оттолкнуть и выскочить на волю, а потом его
заманивают в пересадку. В это время другая группа рабочих должна вооружиться
сеткой для ловли зверей, а старший (зоотехник или бригадир) иметь заряженное
специальное ружье с усыпляющими капсулами.
Я обычно проводил это с помощью вкусной приманки, стать которой могла и простая
вода. Выдерживал животное денек без питья, потом ставил в пересадку миску с водой,
и зверь, обнюхав ее и убедившись в отсутствии опасности, переходил туда сам.
- Ну, смотри, - сказал я Филиппычу и, договорившись, что он зайдет ко мне вечером в
гостиницу, направился по своим делам.
Истошный крик остановил меня у автобусной остановки. То, о чем я предупреждал,
случилось, и ужасная суматоха поднялась вокруг выскочившей Риты.
Зверинец одним крылом выходил на задние огороды частного сектора, второй его
конец граничил с жилой улицей. Со стороны остановки уже подтекали любопытные.
Метавшаяся медведица почему-то не вызывала у них никакого страха, хотя некоторые
зеваки были с детьми.
Рита - “девчонка” некрупная. На четвереньках она выглядит чуть больше сенбернара.
Но я-то знал, на что способен даже мелкий медведь!
Схватив пожарный лом, я устремился на помощь, крича, чтоб ее не злили и оттесняли к
огородам. За многие годы в клетке Рита привыкла бояться человека, но испуг и
отчаянье могли мгновенно разрушить эту привычку.
Краем глаза я увидел, как Вокалев, крадучись, скользнул в вагончик и закрыл за собой
дверь. Предусмотрительный человек, мой бывший директор!
В это время на пути медведицы оказался новый администратор, проявивший
необычную проворность - он запрыгнул на капот тягача и тут же оказался на крыше
кабины.
Рита металась по кругу оцепления из полупьяных рабочих. Они тоже не понимали
опасности. Вместо того, чтобы блокировать ее от улицы, отогнать до приезда милиции
с оружием к огородам, где не было людей, они бегали за ней и лупили ее крайсерами.
Один рабочий, на которого бежала Рита, упал и взвыл. Видимо, она успела его
цапнуть. Это частично отрезвило полупьяную компанию.
Следующий парень не стал ждать зверя, он вскарабкался на бетонный, совершенно
гладкий, столб и повис там, как мартышка.
Рита развернулась и помчалась в сторону остановки. Можно было подумать, что она
опаздывает на автобус. Я выставил лом перед собой, но медведица сшибла меня, как
кеглю. Боль я сперва не почувствовал, но когда попытался встать, левая нога безвольно
подвернулась. Я взглянул на ногу с недоумением и увидел густую темную кровь на
светлой штанине брюк.
Как выяснилось потом, спас меня от более серьезных увечий Филиппыч, успевший
врезать Рите по спине крайсером. Она не стала меня “доедать” и побежала назад, к
огородам, где и пристрелили ее бравые милиционеры из двух автоматов.
В травмпункте рану обработали плохо. Все же я не согласился ложиться в стационар:
надеялся, что смогу уехать в Анапу, где стоял в это время мой зверинец, и лечь в
больницу там. Ступать на ногу я не мог, до номера меня почти донесли под руки
Филиппыч и проворный администратор, который жил в этой же гостинице. Рита
прокусила мышцу насквозь, четыре зловещие дыры от ее клыков продолжали
кровоточить, повязка скоро задубела, а потом засохла. К утру я понял, что до Анапы
мне не добраться, тем более, что во всем городке мне не смогли найти костыли. Не
оказалось костылей и в больнице, куда утром меня увезла “скорая”. Я передвигался,
прыгая на одной ноге.
Больница эта заслуживает отдельного рассказа, а то и целой повести на условную тему:
“Перестройка и здравоохранение”. Ходить с помощью тросточки я смог через два
месяца, так что у меня накопилось много материала по этим проблемам.
Достаточно хотя бы упомянуть, что оперировали меня под воздействием мощного
галлюцигена, так как ни обезболивающих, ни усыпляющих препаратов не было.
Притом, этот галлюциген оказался из арсенала ветеринарных медикаментов, так
называемый “Калипсол”. Пока я после укола “смотрел мультики”, хирург вырезал
поврежденную мышцу почти полностью. Дальнейшее лечение представляло собой
каждодневные мучительные перевязки, обработку раны банальной перекисью и
десяток инъекций чудом сохранившегося пенициллина.
Единственное, чего в больнице было в достатке - разовые шприцы из гуманитарной
помощи. Жаль только, что набирать в эти шприцы было нечего.
Через несколько днем появился посетитель - сам Вокалев в сопровождении нескольких
“шестерок”, загруженных яствами. Я поблагодарил бывшего шефа за внимание. Он
осторожно намекнул, что не стоило в нетрезвом виде вмешиваться. Ясно было, что и
его визит, и предложенная версия были четко продуманы его мудрой головой.
- Простите, но в травмпункте провели пробу на алкоголь, так что увы, шеф...
Он сразу же поинтересовался - нужны ли мне деньги... Никакого зла я к Вокалеву не
питал, напротив - я отчасти даже уважал его за умение жить. Поэтому, от денег не
отказался. Вручая мне пачку червонцев, директор вздохнул облегченно: ему вовсе не
хотелось, чтоб история достигла главка или вышла на страницы печати.
Болеть было скучно. Скучно из-за отсутствия хороших книг, из-за скудного питания,
из-за тяжелых ночей, наполненных духотой и болью.
Выписавшись, я решил не ехать в Анапу, где по прежнему стояла часть зверинца, а
добрался автобусом до Минвод, откуда вылетел в Уфу. Именно туда должна была
направить свой путь Петровна на лето.
Почти все мои вещи остались в Анапе, я так и не смог их в дальнейшем заполучить: их
благополучно спер кто-то из рабочих.
Зверинец, как оказалось, после железнодорожного переезда в Уфу еще не приехал,
гастролировал в городке, отстоящем от столицы Башкирии на 40 километров.
Пришлось добираться туда. Ворчание Петровны, уже получившей дезинформацию в
стиле Вокалева, прекратилось, когда я показал справку о том, что был в момент
получения травмы трезвым, и предъявил больничный, который в случае отсутствия
пометки об алкогольной пробе не оплачивается. Она скорбно полюбопытствовала о
моем самочувствии, с любопытством ребенка взглянула на рану, которую, сдвинув
повязку, я ей показал, и тут же сообщила, что через три дня надо переезжать в Уфу.
Я не стал говорить, что “снять”, подготовить к приему зверинца полуторамиллионный
город за три дня, из которых два - суббота и воскресенье, невозможно. Я просто
оформил командировку и уехал.
Снять город, как мы выражаемся, -- дело хлопотливое. Необходимо собрать
разрешающие подписи у чиновников исполкома, санэпидемстанции, пожарников,
архитектора, милиции, договориться об обслуживании с коммунхозом - вода и вывоз
мусора, - найти хорошую площадку (лучше асфальтированную) в бойком месте,
получить разрешение на ее временное использование.
Так как сделать все это я за отпущенное время не мог, я договорился с директором
ЦПКиО, который, кстати, располагался рядом с гостиницей (не директор, а – парк), что
займу асфальтовый огороженный “плацдарм” на его территории. Две тысячи, которые
он потребовал, я пообещал с легкостью. В день мы можем пропустить зрителей на тричетыре тысячи, так что оплата не показалась мне чрезмерной. И место хорошее: в
парке, в центре города, много отдыхающих, зверинец тут будет кстати. И многие
коммунальные вопросы решаться директором, а не городскими службами Масса
выгод!
Оставалось позаботиться о рекламе. В понедельник, пока шоферы перевозили
хозяйство, я дал объявление о гастролях в газеты, на радио и на телевидение. Но
Петровна осталась недовольной. Ей было жалко двух тысяч. Я пытался объяснить, что
скупой платит дважды - тщетно. Она надулась, кровно на меня обиделась и отбыла в
Анапу. Я тогда еще не знал, что летние гастроли она предпочитает проводить на море.
Особенно, если есть кого за себя оставить.
А тут как раз она заключила контракт с бизнесменом от сладкой ваты, неким киевским
инженером Хитровским Владиславом, крупным, уверенным в себе, отошедшим от
инженерии лет десять назад и сколотившим первые сбережения в роли мотогонщика
по вертикаль ной стене.
Что представляют подобные аттракционы, знают, по-моему, все. Из армированного
дерева собирается своеобразная бочка, вверху которой - антресоли для зрите лей.
Успешно используя центробежный закон, мотоциклисты катаются по внутренней
стороне этого деревянного стакана, а зрители глазеют на них сверху. Трюк старый, как
мир, разбавляется некоторыми базарными вариантами: езда без рук, езда с
завязанными глазами и т. д.
Большая часть таких “бочек” и собирает основную публику около базаров, наиболее
же предприимчивые накатывают свои рубли в компании со зверинцами. Обычно
хозяева этого аттракциона имеют маршрутный лист какого-нибудь южного парка
культуры, хотя, по сути, являются чисто частными. Почти все они объединены
братьями из Армении, штаб-квартиры которых в Москве и в Ереване. Гонщики и
обслуживающий персонал в полной мере испытывают на своей шкуре, каково работать
на хозяина: это то, что в тюрьмах зовется беспределом.
Но наиболее способным удается завоевать хозяйское доверие и припасть к кусочку
вкусного пирога. Хитровский со временем возглавил этот аттракцион и сделал его
одним из лучших. Потом он вступил в долю производителей сладкой ваты, а вскоре
создал и собственный небольшой “концерн”. Одна из его точек базировалась у славной
директрисы, заработок был прямо связан с успешными гастролями зверинца, так что
директриса могла спокойно принимать морские ванны - Хитровский работал, как
проклятый.
Владислав жил какое-то время в одной со мной гостинице, но потом из экономии
перебрался в вагончик, который сам умело и аккуратно оборудовал. Одевался он,
несмотря на скрываемую скупость, богато и безвкусно: американский спортивный
костюм, черная кожаная куртка, турецкий свитер, джинсовая рубашка с эмблемой USA
- униформа новоявленных нуворишей, выбираемая только из-за высокой в нашей
несчастной стране цены. Но если новоявленные бизнесмены, всплывшие на мутной
волне инфляции, не имели за душой ни чего, кроме некоторой практической сметки,
Владислав, сохранил кое-какие интеллектуальные задатки. По крайней мере,
разговаривать с ним было интересно.
Кроме того, он любил и умел работать. В это лето сахар в Уфе был только по талонам,
Хитровскому приходилось завозить его с Кубани, с Украины, что наносило урон
сладкому бизнесу - моя возможность доставать сахар мешками по госцене его
шокировала, что не помешало ему освободить меня почти от всех цирковых дел,
переключив на добычу “белого золота”.
Я печатал на фирменном бланке зверинца стандартную просьбу оказать содействие в
приобретении N-гo количества сахара для кормления экзотических животных и
вырывал у функционеров исполкомов соответствующие резолюции. Дальше было
просто - торговые отделы предпочитали не возражать.
Обойдя многочисленные райисполкомы, я до того обнаглел, что выбил триста
килограммов даже в министерстве Башкортостана. Владислав на своей “Волге”
добросовестно возил меня по инстанциям, за сахар платил наличными - сразу после
получения оного выплачивал мне гонорар: 100 рублей за каждый
пятидесятикилограммовый мешок.
Гостиницу оплачивал зверинец, зарплата и колесные с командировочными тоже шли,
так что жизнь моя стала безмятежной. Гостиничные шлюхи вились вокруг меня, как
мухи, а питался я только в ресторане.
С Хитровским мы даже несколько сдружились. Он планировал получить под свое
единоначалие какой-нибудь зверинец, а я с радостью рассказывал о своих,
реализованных у Вокалева идеях, которые в улучшенном варианте можно воплотить в
будущем хозяйстве Хитровского.
- Видишь ли, Славик, - рассуждал я, пока он выруливал сложными развилками города к
очередному сахарному источнику, - Вокалев - директор идеальный. Не скупой,
хваткий, прогрессивный. Своих идей не хватает - охотно пользуется чужими, щедро их
оплачивает. Мы не сработались отчасти из-за моих шумных запоев (пей я незаметно слова бы не сказал он. Даже сам советовал: возьмите отгулы, езжайте в гостиницу, а
проспитесь - приезжайте), но главным образом из-за того, что я всю эту зооцирковскую
суету воспринимал, как игру, не всерьез. А для него она была всей его жизнью.
- Вот, помню, в Тольятти все он искал блатной ход для покупки новой машины. То, что
на лапу дать одному-другому - не проблема, но -- недостаточно. Нужно было какое-
нибудь официальное обоснование для продажи заводом внеочередной машины цирку.
Я организовал бесплатное обслуживание мини-зверинцем всех пионерских лагерей
ВАЗа. Три зооклетки с безопасными животными, никаких барьеров, надпись, что
животных можно кормить и гладить, один жилой вагончик с хорошим непьющим
служителем. И серия статей о гуманном почине лучшего зооцирка страны. Вокалев
финансировал, я все организовал. Через два месяца он выехал с завода на экспортной
девятке цвета “мокрый асфальт”.
Или выставка кошек на базе зверинца с перечислением прибыли в пользу
Куйбышевского детского дома. Соответствующая реклама, телевидение, фотокорры...
В результате -- колоссальный успех, отличный сбор и бесплатная мощная реклама
зверинцу.
- Да, Вокалев на голову выше своих собратьев. И дипломат отличный. Но власть его
избаловала, а кроме того, болото зверинца засосало, переработало и теперь он не
властен жить по-другому. С жабрами и перепонками на лапах трудно приспособиться к
сухопутному образу жизни. Так что этот удачливый и богатый человек по-своему
несчастен, хотя сам своего несчастья не ощущает. Разве только чувствует что-то
подсознательно. Поэтому, наверное, и запивает иногда. Угрюмо, одиноко.
Хитровский слушал, мотал на ус. А когда я от безделья решил провести на базе
ЦПКиО (с директором которого сдружился, несмотря на то, что Петровна все тянула
оплату его площадки, да так и не заплатила, отрезав тем самым возможность будущих
удачных гастролей в этом районе) выставку беспородных собак, он полностью
освободил меня от дел.
Выставка удалась. По всему городу висели транспаранты и красочные афиши,
участникам предлагались разнообразные денежные и вещевые призы, породистые же
собаки права участия не имели. Кроме того, каждой собачке была вручена вкусная
косточка в целлофане с просьбой разделить ее с хозяином. Были премированы самые
молодые и самые пожилые дворняжки, жюри выбирало собак наиболее грациозных,
эстетичных, экстравагантных, преданных, обученных...
И все эти несколько часов выставки Владислав с интересом наблюдал за ее
прохождением с удобного бугорка. Видимо, тогда он сделал для себя зарубку - вызвать
меня в свой будущий зооцирк. Что и реализовал спустя полгода. Себе и мне на беду.
Москва, место неопределенное, начало декабря, 2000 год
Иван Иванович, доблестный “мозговой центр” Серых Ангелов, готовил копченую
семгу. Это устаревшее мнение, что рыбу можно закоптить лишь на дровах. Иван
Иванович комментировал свои действия Ардону, шустро снуя по кухне. Ардон пытался
для удобства созерцания лечь, но тогда он занял бы полкухни, поэтому приходилось
сидеть и слушать. Дог был уверен, что хозяин зря портит эту чудесную рыбу, которую
можно было бы съесть и сырой.
— Так вот, уважаемый Ардон, — ораторствовал Иван Иванович, — этот великолепный
кусок семужки уже пролежал ночь на самом дне холодильника. А я его еще вчера
посолил, сбрызнул слабым уксусом и завернул в фольгу. Теперь разворачиваем,
перекладываем специями, орошаем специальным раствором под названием “Тайга” для
придания вкуса древесного дыма, вновь заворачиваем и кладем в духовку. Ровно на два
часа, вот я таймер ставлю на этот срок. А покупать копченую кое-как рыбы и невкусно,
и опасно — никогда не знаешь, сколько времени она пролежала в магазине. Хранить
же копченую рыбу можно не более суток, потом в рыбьем мясе накапливается яд.
Понятно?
Иван Иванович назидательно приподнял жирную руку, понюхал эту руку, облизнулся.
Глядя на него облизнулся и пес.
— Не только рыба портиться от излишней выдержки, — сказал гурман, — люди тоже
обладают такой способностью. Вот возьми того же Верта. Говорил же я Гению, что он
непредсказуем. И пожалуйста, грохнул председателя партии Честных Борцов, сломал
ребро заму, тот теперь пропускает вещание по важному для нас каналу телевидения.
Мы в этот канал ТНЧ столько денег вложили. Зомбировать население при помощи
телепередач легче всего. А нам не столько мнение толпы важно, сколько желание этой
толпы идти в нужное время в нужное место за тем, кого они считают пророком. И
необходимо, чтоб пророком они считали нашего человека.
Иван Иванович добросовестно вымыл руки, протер, как хирург, каждый палец
махровым полотенцем, еще раз взглянул на таймер духовки и вальяжно пошел в
компьютерный зал. Пес двинулся за ним, разболтанно переставляя мосластые лапы.
Гений в это время лежал на полке в парной Краснопресненских бань. Он
блаженствовал под веником, который в руках опытного банщика превращался в
инструмент неземного кайфа. Гений не собеседовал с банщиком, он воспринимал того,
как приложение к венику. Банщик и веник сливались в его восприятие в единое целое.
Этакий заводной веник или автоматический банщик. Вместо этого Гений думал о том
же, о чем Иван Иванович жаловался собаке.
Да, думал Гений, хоть и редко, но мой мозг ошибается в экстраполяции поведения
человеков. Этот Верт, мать его, теперь играет в киллера. Для него, похоже, вся жизнь
— сплошная игра; удивительно несерьезный тип. То он в БОМЖа играет, то — в
афериста. А в итоге наш договор с Серыми Ангелами о совместном использовании
такого важного канала, как ТНЧ, может повиснуть в воздухе. Ведь тут дело вовсе не во
“влагальном вещателе”, это — обычная пешка, легкозаменяемая. Канал завязан на
мультимиллионере Густинском, тот в свою очередь мог вывести меня на крупнейших
бизнесменов Испании и Великобритании. Да и правительственные перестановки,
финансируемые Серыми Ангелами, через этот канал инициировались...
Верт в это время отдавался новому увлечению — занимался в тире. Он и в молодости
неплохо стрелял, в армии даже выполнил норму 1-го разряда. Теперь он учился
стрелять, не прицеливаясь, с бедра.
Москва-Калининград, январь, третий год перестройки
...На задворках, на помойке, Я ребеночка нашел:
На большой советской стройке
Ему будет хорошо!
Это я пою. Ни голоса, ни слуха. Сижу в громадном, многокомнатном люксе “Москвы”
и мрачно пою.
Выходите, девки, замуж
За Ивана Кузина.
У Ивана Кузина большая кукурузина.
Напротив меня сидит парень, наблюдавший за мной в сквере. Никакой он, как
оказалось, не бандит, а обычный сутенер. Меня он пас, как потенциального клиента.
Уезжали мы на БАМ
С чемоданом кожаным,
А назад вернулись с БАМа
С хреном отмороженным.
Я пою громко и мрачно. Парень не реагирует. Я его “приручил”. Он безуспешно
пытается налить в стакан из пузатой черной бутылки португальского портвейна.
Дядя Вася из Рязани
Вдруг проснулся в Мичигане.
Вот такой рассеянный Муж Сары Моисеевны.
Передо мной мой любимый, шоколадный ликер и пиво. Для полного счастья не хватает
торта.
Сорок поз нам показала
Воспитательница Клава.
Вова тоже показал Клаву в краску он вогнал.
Это я перехожу на детсадовский цикл. Помню, гордился я этими частушками. Где
теперь эти записи? Как же они начинались? Что-то о создании детишками парламента
и переходе к рыночным отношениям. Потом:
В детском саде мы играли
В современную игру:
С Тани трусики содрали
И отдали повару.
“Вы зачем с девчонки сняли
Трусики засранные?”
Предложил на бартер повар
Соки иностранные...
Таня плачет, горько плачет,
Воспитательница спит.
Наша новая задача Исключить в детсаде СПИД.
Что-то ликер меня нынче в лирическую струю направляет. Хотя эта серия была
неплохая. Нынче ее можно было бы попробовать опубликовать.
В старшей группе - вой и крики,
В старшей группе - кавардак.
Коля там сегодня “спикер”,
А в “парламенте” - бардак.
Но самая моя любимая частушка - про зону.
Дядя Паша на гармони,
На гармони заиграл...
Заиграл в запретной зоне Застрелили наповал.
Черт, напился этот парень как-то быстро. С кем бы о поэзии поговорить?
Я выпиваю ликер, прихлебываю пиво из банки. Парень подошел ко мне, когда я сидел
в сквере, пытаясь заговорить с какой-то длинноногой девкой. Он подумал, что она
чем-то не угодила клиенту. Тем более, что принял меня за иностранца. Многих мои
шорты и кривые ноги, высовывающиеся из них достаточно нахально, вводят в
заблуждение. Почему это, привилегию шорт в России присвоили молодые? Мне тоже
жарко!
Мне, по хорошему, не в сквере полагалось посиживать, а получать в главке талоны на
бензин для нашего зооцирка. Именно этим и мотивирована моя командировка в
Москву. Но мне было лень в такую жару сидеть в конторе. Тем более, что после
получения и пересылания этих талонов милейшей Петровне, я был свободен от
зверинца и должности. В Уфе мне удалось отлично подработать лечением собак и я
располагал крупной суммой, так что решил завязать с работой. Петровна, узнав, что я
поеду отдыхать через Москву, навязала мне это поручение. И как обычно, глядя на нее,
уютно восседающую на стуле, я не смог отказаться.
А парень все-таки ухитрился выглотать очередной стакан. Крепкая штука - этот
португальский портвейн. Надо его выпроваживать.
Я вызвал такси и с помощью ко всему привыкшего швейцара втиснул туда юного
сутенера. А вообще, у юноши есть размах: семь девочек на него работают. Это от
пятисот до тысячи рублей ежедневно. Риск, правда. Хотя, вся наша жизнь нынче риск. И я, бывший зек (или бывший журналист — не знаю, кого во мне больше)
постоянно рискую.
Вот не сломался же я в зонах, не стал глупым или злым. А освободился, побарахтался в
общем болоте без видимых решеток и колючей проволоки, в зверинцах этих, и
равнодушие на меня нахлынуло, усталое равнодушие. Даже мошенничаю только по
необходимости, когда жрать нечего. Тут еще эти чеченцы дурацкие, с Седым
начальником на хвосте! Э-э, ладно. Пойду допивать ликер”.
Я прошел вестибюль, на миг задержался со швейцаром, предложившим мне девушку
из хорошей семьи и с медицинской справкой, поднялся в номер к ликеру. Я пил ликер
и просматривал зоновскую тетрадь. Теперь там шли коротенькие наброски
дневникового типа.
“Из всей убогости подследственных камер, тусклых лампочек в проволочных
намордниках, унитазов с какой-то душевной ласковостью вспоминается сверчок. Как
он попал в проем окна, чем там жил? Голос его согревал мне сердце.
Когда у меня будет свой угол, обязательно заведу сверчка”.
“Надо бы поменьше замыкаться в себе, но что еще делать в камере? Книги - дрянь. О
будущем, думать противно, о прошлом - обидно. И, как у дряхлого старца, организм
размыкается на органы, болящие по разному. Зубы, печень, сердце, почки... По коже
какая то гадость, расчесы, язвочки. Во рту постоянная горечь, после еды
мучительная изжога. Соды нет, пью зубной порошок, а потом мучаюсь тошнотой. И
мерзну, все время мерзну, а потом начинаю задыхаться от жары, хотя температура
и давление в норме, и в камере нормальная температура. И пахнет противно, будто
сижу в сальной пепельнице.
Но со стороны кажется, будто я оптимист и обладаю железными нервами. Никаких
срывов, всегда улыбчив, бодр, корректен. Только это не от воли, а от постоянного,
въевшегося страха перед насилием, бесправием. И еще накатывающегося безразличия
к себе.
В зоне еще как-то барахтался, митинговал, стихи писал. Тут, в туберкулезной
палате-камере, совсем раскис”...
“Иногда мне кажется, что я проглочен каким-то мрачным чудовищем. И оно
усиленно меня переваривает”.
“В Прибалтике распространено вскрытие старых немецких могил. Некоторые
могильщики удачливы: золото, оружие, награды, значки, часы. Вот рассказ одного из
них:
— Вскрыл десять могил. Попалась одна с цинковым гробом. Заглянул в окошечко,
посветил фонариком, там что-то расплывшееся. Побоялся ломать. Нашел одну
серьгу, кресты, пряжки, тесак с немецкой надписью. А вот кореш с пяти могил взял
зубы, кольца. Повезло.
Рассказывали о разборках прямо на заброшенных кладбищах. Я представил, как над
зияющими могила ми, среди костей и сладковатого трупного запаха дерутся молча, ножами, лопатами”.
“А дубовые гробы не гниют, только крепче от влаги становятся. И трупы в них
сохраняются долго”.
“Эти записи, сумбурные, - полудневниковые, будут важны мне, потому что несут
нервный, чувственный настрой момента. Вонючую тесноту камеры, приукрашенную
роскошь воспоминаний о воле, сдавленное существование толпы в квадрате колючей
проволоки”.
“Петров, 82 года, имеет фронтовые ордена, был разведчиком, сидит вторично, как и
первый раз за убийство. Бодр, ночью занимается онанизмом, сотрясая весь ряд
кроватей. Рука величиной с три моих, высокий, широкоплечий, но усохший,
костистый. За вредность характера носит кличку Бандера. Сидеть ему еще восемь
лет, амнистия Горбачева его не коснулась.
Недавно женился на бабе 52 лет, приезжала к нему на свидание. Видно, старушка
польстилась на наследство - у Петрова в деревне свой дом. Со свиданий он приходит
весь в укусах и засосах. Пахнет от Петрова плесенью старого неухоженного тела.
Вся его жизненная сила - в спинном мозге. Головной давно атрофировался.
Вот это - запах распада, костистость фигуры, мутность зрачка боюсь я забыть на
воле, если дотяну до нее. Поэтому и обидно терять эти записи, а терять, видно,
придется. Очень уж крепко за меня взялись оперы”.
“Рассказы о воле у большинства зэков специфичны. Мир с изнанки, порой уродливой.
Много рассказов о могильщиках - копателях старых немецких захоронений. Об этом в
“Болоте” надо упомянуть обязательно, мера духовного распада при подобном
занятии близка к болезни. Затронул меня и рассказ шофера, работавшего на почте.
Оказывается, письма, посылки, бандероли на почтах, в пути следования
разворовываются беззастенчиво. Письма просвечивают специальной лампой, изымая
те, что с вложенными деньгами. Посылки с указанной стоимостью подменяют. Для
этого необходима печать на сургучную нашлепку. Такие печати почти у всех. Он както кушал с грузчиками на железной дороге. На столе икра всех сортов, шпроты,
деликатесная рыба... Все из посылок”.
“Эпизод о подарке брату ко дню рождения сборника М. Булгакова. Тут и позерство вот, мол, мы на зоне щи лаптем не хлебаем, и желание как-то отблагодарить за
посылки, письма. Правда, ему никогда не понять, как это нечеловечески трудно достать на зоне книгу Булгакова, которую и на воле добыть нелегко. И не просто
достать, но и переслать ее, за швырнуть через кольцо стен, проводов под током,
колючей проволоки, запретов мыслимых и немыслимых”.
“Первейшая заповедь зоны: никого не бойся, ни у кого не проси, никому не верь”.
“В философских и религиозных концепциях некоторые люди изыскивают то, что
оправдывает их недостатки. Например, мой доблестный брат в своем увлечении
йогой находит обоснование собственной жадности: я, мол, не даю денег взаймы, так
как вмешиваться в дела другого человека - вмешиваться в предначертанный цикл удач
и неудач этого человека, а следовательно, - в судьбу - бесполезно, а порой и опасно,
как для него, так и для меня”.
“Валуйтис. Клюка, каждое утро обливается по пояс холодной водой, возраст 78 лет,
сидеть еще 6 лет. Пер вый срок отбыл полностью за участие в борьбе “Лесных
братьев”. Теперь сидит за крупный грабеж. Как-то ему дали по роже - бежал в
оперчасть, забыв про клюку с изяществом 20-летнего. Когда работала комиссия по
амнистии, на вопрос о наградах сообщил невозмутимо, что имеет медаль “За оборону
Кенигсберга”. “Калининграда?” - спросили его. “Нет, Кенигсберга!”. “От кого же вы
его обороняли?” “От красных, естественно!”.
“Щитомордник” - про парня, у которого распухла щитовидная железа. “Кашляй
отсюда”. “Разорву, как старую грелку”. “Таких, как ты, я пять штук в наволочку
засуну”. Меткий и сочный язык...
“Из беседы двух петухов (гомосексуалистов):
- Ты, жаба, канаешь на хазовку?
- А ты че, урод, раньше не цинканул?
- Я тебя, крыса печная, лукал, падло, проткни слух.
- Шлифуй базар, сявка. Звал он меня!
- Ну, ша, потом приколемся.
Все это без злобы, даже ласково. В переводе звучит так:
- Витя, идешь кушать?
- А ты что раньше не позвал?
- Я звал, ты, видимо, не расслышал.
- Ну, ладно. Пойдем кушать, потом поговорим.
Я знаю, что жаргон давно систематизирован, но все-таки по своей филологической
привычке отмечаю некоторые нюансы. Вот как, например, звучало бы на жаргоне
одно изречение Ленина:
“После шухера начался завал. Деревенский фуден щекотнулся, фраера прикалываются
белой птюхой с салом. Питерским надо канат всей кодой ставить на уши Урал, Волгу
и юг. Бабок и стволов с приблудами навалом””.
Речь идет о том, что в восемнадцатом, узнав, что на юге Украины и на Волге
население пьет чай с белым хлебом и салом, Ильич бодро обратился к питерскому
пролетариату:
“Революция в опасности. Спасти ее может только массовый поход питерских
рабочих. Оружия и денег мы дадим сколько угодно”.
...Ликер кончился. Тетрадь тоже подходила к концу Мне стало обидно, что я после
освобождения так и не начал свое “Болото N 9”. Хоть и много пишут сейчас на эту
тему, все равно могло получиться неплохо. Дело же не в публикации.
Я принял две таблетки димедрола и включил телевизор. Запоя я не опасался, время
запоя не пришло, а в промежутках я почему-то мог пить культурно и без последствий.
Загадочная штука алкоголизм. Утром я встал бодрый, с той же неутоленной жаждой
писать. Полазил по номеру, спустился в кафе позавтракать, снова вернулся в номер, где
написал милое стихотворение: “Я к животных неравнодушен” В нем я сравнивал себя с
различными животными, восклицая, что:
“На запрет, на флажки, напрасно
Я пытаюсь прорвать свой бег,
И стреляет в меня бесстрастно
Не животное — человек”.
Никаких новых мыслей я в стихотворение не вложил, но по форме оно было изящно.
А вечером я, с неожиданной даже для себя непредсказуемостью, сдал номер и умотал в
Прибалтику. Никакой ностальгии по дому я не испытывал, тем более, что родился и
вырос в Сибири, а прибалтийский климат терпеть не мог. Просто у меня мелькнула
мысль, что у брата могли сохраниться какие-либо записи, относящиеся к заготовкам
“Болота”.
Короткая пересадка в московском аэропорту, и вот я уже сошел в туманную влажность
прибалтийского города. Брат встретил меня обычной золотозубой улыбкой, фраза о
том, что у него, к сожалению, срочная командировка в Австралию или на Землю
Франца Иосифа, замерла у него на губах, так как я успел сунуть ему пять тысяч с
просьбой спрятать для моих нужд. Убедившись в безопасности своего кошелька,
братишка заинтересовался моими планами. Интересовали его, естественно, не планы, а
то, что не намерен ли я пожить у него? В этом случае было еще не поздно вспомнить о
срочной поездке на Камчатку. Я поспешил его успокоить, сказав, что меня интересуют
мои архивы и что я долго не задержусь - через пару дней отчаливаю. Когда же я
добавил, что мне удобней будет пожить в гостинице, брат стал воистину
гостеприимным хозяином. Он по-отечески пожурил меня за нежелание остановиться у
него, присовокупив, что в гостинице мне, конечно же, будет удобней, и предложил
разделить с ним скромный завтрак.
-Только ничего не готово, - добавил он смущенно, - я обычно кушаю в столовой. Но
посмотри в холодильнике, может, там что-нибудь есть.
Я решительно отклонил это предложение, принеся ему, наконец, момент полной
радости, такой редкий в наших отношениях. Счастье было написано на его лице так
лучезарно, что я решил продлить его и вручил ему стольник.
- Помнишь, я занимал, когда освободился?
На миг я даже пожалел о таком опрометчивом поступке. Глаза его расширились, кровь
обильно прилила к щекам, остатки волос явственно зашевелились. На сторублевку он
смотрел, как на многометровую кобру с двумя жалами.
Я улыбнулся, как обычно улыбался осторожной пуме, когда подманивал ее для дачи
лекарства, - мягко, ободряюще. И сказал с той же интонацией:
- Возьми, что же ты. У меня сейчас много денег. И работа постоянная, в цирке.
И я протянул ему заветное удостоверение, которое он разглядывал так опасливо, будто
между его обложками прятался скорпион.
Сторублевку он положил сперва в карман брюк, потом передумал, вынул из заднего
кармана бумажник, переложил туда, тщательно запрятал бумажник обратно, потом
снова его вытащил, достал злосчастную купюру, покашлял, смущенно, поднес руку к
голове, показывая, что стал забывчивым, достал из пиджака другой бумажник и
уложил деньги в него.
Я наблюдал за этими манипуляциями, как зачарованный. С годами мой брат
становился колоритной личностью, перед которой бледнел “Скупой рыцарь”.
Архивов было не так уж много. Я быстро отобрал, все, имеющее отношение к
возможной книги о зонах, попрощался, пообещав заглянуть перед отъездом, и
удалился, унося на спине задумчивый взгляд старшего брата. Я даже не подозревал,
что своим поведением задал ему задачу, которая надолго вывела его из душевного
равновесия. Он разглядывал после моего ухода купюру через лупу, допуская, что она
может оказаться фальшивой.
Вечером в гостинице в моем номере зазвонил телефон. Диспетчер отеля попросил
подождать, пока он соединит меня с абонентом. Ожидая, я раздумывал о феномене
своего родственника. Писать о нем - чистое сумасшествие. Люди, которым случалось
общаться с ним хоть сколько-нибудь продолжительное время, потом долго не могли
опомниться. Кто поумнее, для своего же спокойствия старался себе внушить, что этот
человек им попросту приснился.
Помяни к ночи черта...
Брат неожиданно четко прогундосил в телефонную трубку:
- Тебе тут две телеграммы. Текст одинаковый. Читаю: “Срочно выезжай работу мой
новый зверинец Волгоград. Жду. Хитровский”. Ты понял?
- Да, да, понял. Спасибо. Не забудь сберечь мои деньги!
Я повесил трубку, вышел в жару улицы. Что ж, если Хитровский получил, наконец, в
свое владение зверинец, с ним стоит поработать. Может, на пару мы сделаем из этого
убогого заведения что-нибудь приличное.
Настроение у меня было благодушное. Мысленно я уже был по дороге в Волгоград.
Москва, неопределенное место, 30 декабря, 2000 год
Завтра наступит Новый год. Две тысячи первый. Что ж, в новый век я вступаю
преображенным. Прямо скажу, мне понравилось убивать. Это упрощает отношения
между людьми.
Волгоград, январь, третий год перестройки
Волгоград встретил проливным дождем. Хитровский ухватил мой чемодан и помчал,
не дав сориентироваться и воспользоваться такси, на трамвайную остановку.
Волгоград - своеобразный город. Он вытянулся вдоль Волги наподобие кишки
километров на 70. Почти отовсюду видна мощная фигура монумента с вознесенным
мечом. Телевышка рядом с ней кажется игрушечной.
Мы забросили вещи в его личный вагончик - три раздельные комфортные комнатки - и
пошли осматривать зверинец. Осматривать его было грустно. Главным образом
имущество состояло из множества неисправных тягачей и других машин, из бывших
жилых вагонов, которые требовали серьезного ремонта, и облезлых, некрашеных
зоовагонов, населенных старыми животными. Даже волчица была без хвоста.
Выяснилось, что Владислав ввел меня в заблуждение - он вовсе не был директором
этой развалюхи: директор колобком выкатился из вагончика и, представился.
Звали его Петр Викторович. Обладая маленьким ростом при отсутствии талии, он был
живчиком, больше всего любил развлекаться и отдыхать. Новенькая “Тойота” много
добавляла к его облику. Особенно в сравнении с автомашинами зверинца.
Я был в этом зверинце несколько месяцев назад, когда погибала моя слониха.
Особенно не приглядывался, но и тогда бросалась в глаза общая необустроенность
техники, жилья. Похоже, что с того времени ничего не изменилось. Зверинец тонул в
грязи, посетителей почти не было, водитель имелся всего один, а рабочих по уходу за
животными - трое: двое мальчишек, один из которых был психически не совсем
нормален, и женщина, ухаживающая за птицами и обезьянами. Эта женщина, звали ее
Оля, тоже была инвалидом, получала мизерную пенсию, имела семнадцатилетнюю
дочку, невзрачную внешность, полное нежелание работать и стаю “вахтовых”
любовников.
Еще в коллективе влачила остаток лет баба Валя, тоже инвалид. Вся ее жизнь прошла в
различных цирках с животными. Она убирала за лошадьми, за медведями, за тиграми, а
теперь, потеряв здоровье, осела в заштатном зверинце в роли контролера. Но к
животным ее все равно тянуло, она все время крутилась у клеток, доводя ленивых
мальчишек своими придирками до исступления.
Когда у Вали появлялись деньги, она сообщала, что этот бардак ей надоел и она уходит
в загул. И доблестно запивала на несколько дней. Еще Валя умела виртуозно
материться. При ее крошечном росте мат звучал не обидно.
С премиальных она купила дешевенький спортивный костюм, приколола к груди
куртки тигриный ус и ходила в таком виде везде, так как этот детский костюмчик был
ее единственной чистой вещью.
Завершала народонаселение зверинца великолепная пара: единственный водитель
единственной работающей машины - длинный украинец унылого образа по кличке
Хохол и его жена, толстущая бабища с пронзительным голосом - кладовщица. Жена
директора считалась администратором и бухгалтером. Кассой заведовала милая
девчушка Наташа, устроенная сюда после неудачной любовной истории своим зятем,
Андреем - заместителем Владислава в сладком промысле.
Вечером я высказал Хитровскому свое мнение о зверинце, но он начал меня утешать.
- Директора скоро снимут из-за гибели слонихи, - говорил он, - должность займу я - это
решено. И тогда мы с тобой наведем тут порядок. Передадим часть животных в другие
зверинцы, продадим часть жилья и техники и сделаем небольшую, мобильную
зоовыставку. Ты только потерпи.
Эти планы вызвали у меня большое сомнение. Тем ни менее, раз уж приехал, я решил
поработать немного, подождать, чем все кончится.
Следующий день я потратил на обустройство своего жилища. Я занял более-менее
пригодный вагончик, где раньше жила ветврачиха. Было там, естественно, грязно и
неуютно. Зато имелся холодильник с изрядно помятой дверцей, стояла самодельная
кровать-топчан, кустарный столик приютился в углу, грубо сбитая коробка изображала
стенной шкаф. Было нечто, напоминающее кухню. Вторая комната выполняла роль
овощного склада. Там активно гнила картошка.
Ехал я сюда с твердой уверенностью проработать долго. Вещей взял много. Теперь моя
уверенность поколебалась. Я прибрал в комнате, застелил топчан спальным мешком,
завесил облезлую стенку китайским ковриком с драконами, накрыл стол клеенкой.
Несколько лет кочевой жизни приучили меня брать с собой все до мелочи. Даже гвозди
с молотком привез я с собой. Натыкав их в шкафу и по стенам, я разве сил рабочую
одежду, два костюма - черный и светло-желтый, выпилил несколько полочек, укрепил
их в шкафу, выложил из чемоданов постельное белье, рубашки. Утюг положил вниз,
рядом с портативным пылесосом. Если дело пойдет, то необходимо оборудовать
вторую комнату под кабинет-ветлабораторию, навести должный порядок в основной
комнате. Но в том, что дело пойдет, я продолжал сомневаться. Особенно усилились
мои сомнения после того, как Владислав на другой день умотал в командировку, а за
ним последовали директор с супругой.
Однообразно потекли мои дни. Утром я поднимал на работу мальчишек, ругал Олю за
неизменную грязь в обезьяннике, затем залазил в свой вагончик, выныривал из
огромных резиновых сапог, варил чай прямо в кружке кипятильником, жарил яичницу
с колбасой.
Обогреватель подсушивал воздух, в вагончике было уютно.
Я брал книжку и заваливался на топчан. Выходить наружу в хлюпающую безлюдность
зверинца мне не хотелось.
Наконец погода наладилась. Я совершил турне по магазинам, отметив удовлетворенно,
что цены в Волгограде значительно ниже московских или краснодарских. Выбор
продовольственных товаров тоже был хорошим. Рядом со зверинцем работал
кооперативный ларек, в котором постоянно были различные копчености. Буженина,
ветчина, окорок, рулька... Прекрасный выбор. А еще языки свиные и говяжьи, масло
двух сортов, карбонат, жиры, ребрышки. И по вполне терпимым ценам. Кроме того, в
зверинец постоянно наведывались браконьеры. Они продавали черную икру по 150
рублей за литр, а рыбу - осетрину, белугу, стерлядь, калугу - по 40 рублей за
килограмм. Бывала даже белорыбица, которая, по-моему, давно записана в категорию
вымерших.
Книги в этом городе тоже были дешевые. Я накупил целую стопу фантастики,
приволок из бухгалтерии пачку бумаги, распечатал свою машинку, надеясь начать
работу над повестью. Но писать не хотелось. Я вкусно ел и читал фантастику.
Дорогу мне оплатили, зарплату выдавали по двум ставкам - ветврача и зоотехника.
Живи и не тужи. Когда немного подсохло, появился директор и затеял переезд на
новое место, километров за двадцать вниз вдоль берега Волги. Я был уверен, что он
наймет пару тягачей и трактор, но директор оказался из тех, кто привык платить
дважды, экономя на спичках. Он при казал таскать все хозяйство одним тягачом. Новая
стоянка не была заасфальтирована, строить зверинец на ней без трактора было
невозможно, как и вытаскивать имущество со старой, в которой колеса утопали в грязи
по ступицу.
Переезд тянулся вторую неделю. Половина зверинца, которая была перевезена, сидела
без электричества, люди не имели возможности сварить чай, обсушиться. Предвидя
все это, я оставался на старом месте, где свет был необходим для обогревателей
обезьянника, поэтому особых неудобств не испытывал.
На третью неделю, не завершив переезда, директор укатил в Москву, В тот же день
окончательно сломался последний тягач, он просто не смог выдержать чрез мерных
для него нагрузок - он же не трактор. Я приказал оставить тягач на месте старой
стоянки, где еще оставалось несколько прицепов, с загруженными на них
металлическими конструкциями, уголком, проволокой, полуразобранной автомашиной
“Нива”, и два вагона-склада. В кабине сидели сторожа, сменяясь каждое . утро.
Потом я поехал на автобазу и нанял две машины, способные работать не хуже
тракторов - трехосные КРАЗы. Шоферы, конечно, заломили цену, но терпение мое
лопнуло - я дал команду Наташе выплатить, сколько запросят.
Тягачи завершили переезд за два дня, но “Ниву” все равно украли. Украли нахально подъехали с краном и перегрузили ее с прицепа. Они воспользовались моментом, когда
все были в разъезде, не учтя того, что сторож продолжал бродить в отдалении.
Вдобавок, за день до этого воры уговаривали меня продать эту “Ниву” на запчасти.
Поэтому найти их не составляло тру да. Но наша милиция работает настолько
“расторопно””, что соизволила задержать человека, номер машины которого был
сообщен, как и подробное описание внешнего вида и даже предположительного места,
где он живет, только через четыре дня. За это время незадачливый воришка срезал
автогеном все, что было ему нужно, оставив один кузов. И если раньше “Ниву” можно
было восстановить, то теперь это было бессмысленно - корпус у нее
цельнометаллический, после варварских “укусов” резака он уже не подлежал ремонту.
На новом месте было немного веселей - появились посетители. Рядом был парк, где
выгуливали собак жители микрорайона. Псов оказалось множество. Прослышав, что в
зверинце есть ветврач, ко мне валом повалили хозяева этих собак. А после того, как я
удачно вылечил пару щенков, поток их начал угрожающе возрастать.
Я быстренько съездил в зооветснаб и, сунув кому надо приличную сумму, привез
хороший набор медика ментов, а также вакцины против чумки, гепатита и энтерита.
Теперь, только на прививках, я в день зарабатывал от 300 до 700 рублей. Вернувшийся
из поездки Хитровский, узнав об этом у своего помощника Андрея, попытался
упрекнуть меня в том, что я недостаточно внимания уделяю зверинцу, но я сухо
напомнил ему, что инженером зверинца является он, что его работа вообще не видна и
что, не имея полномочий и уверенности, я не могу начать реконструкцию зверинца. Не
знаю, что уж там Владислав думал, но он через три дня опять уехал по своим делам, а
директор вообще не появлялся.
Уволился, так и не отремонтировав МАЗа, Хохол, отбыл со своей визгливой женой в
аттракцион мотогонки. Не удивительно - главк Союзгосцирка отпустил по штатным
расписаниям такие маленькие оклады, что, даже утраивая их, я не мог удержать людей.
Зверинец вымирал. Переезд на новое место казался неразрешимой задачей, попытка
найма рабочих, водителей успеха не приносила, директор появлялся, как тень отца
Гамлета - эпизодически, на мгновения, Владислав вообще пропал неизвестно где.
Москва, очередная квартира Верта, ночь с 30-го на 31-е декабря, 2000 год
Я всегда просыпаюсь до всплеска. Бодро встаю, делаю несколько
гимнастических упражнений и снова просыпаюсь от назойливого журчания.
Вода, оказывается, уже льется на мрамор пола, а до начала работы совсем
мало времени.
Я начинаю мотаться по квартире, делаю множество дел, потом выбегаю, не
позавтракав, наскоро запрягаю ленивого ишака (вечно мне попадают
ленивые), и к редакции приезжаю в самый притык - все уже в сборе.
Пока редактор делает краткий доклад я незаметно ощупываю себя,
застегиваю незастегнутое, приглаживаю неприглаженное. Потом выступают
завы отделов, выпускающий, ответственный секретарь, потом все идут
обедать, а я ускользаю в 300.
У входа всегда торгуют позами, я покупаю три штуки, иду по аллее, жуя
их, обливая грудь соком, останавливаюсь около вольера с Горынычем.
Он, как обычно, спит, свернув членистое тело, а люди тычут в сетку
палочки, стараются его разозлить.
Чуть дальше клетка Пегаса. Он давно привык ко мне, охотно подходит к
ограде, просовывает между прутьями морду и доверчиво слизывает с ладони
неизменную соль. Соль он любит больше всего, но не отказывается и от
яблок. Их он берет замшевыми губами, тепло дыша в ладонь, и вкусно
хрумкает. Полураспущенные крылья волочатся по опилкам, иногда он широко
взмахивает ими, будто пытается взлететь, но взлететь не может - крылья
подрезаны.
Когда я вхожу из 300, ишак встревожено переступает у привязи: запах
зверей волнует его. Я поглаживаю его под подбородком, между ушами, он
успокаивается и мы едем во Дворец Пионеров, где три раза в неделю я веду
кружок Юных и Умелых фотокорреспондентов.
А уже под вечер заезжаем в милицию, где дежурный протягивает мне Журнал
Происшествий.
Я записываю парочку наиболее забавных, скачу в редакцию, спрашиваю у Зои
машинку и просовываю голову к ответственному секретарю. Везувий
Романович приветственно кивает головой и изрекает:
-- 20 строк.
Иногда это 30, 15 или 45, -- мне все равно.
Трещит машинка, и миг спустя происшествие превращается в заметку из
необходимого количества строк. Я отдаю их деловому Вельзевулу, и верный
ишак тащится домой, где ждут меня бесконечная повесть про шпионов,
телевизор, холостяцкий ужин, телефон с голосом Красной Шапочки.
-- Милый, -- воркует она, -- это ты?
-- Нет, -- отвечаю я, -- это не я!
-- Ой, а кто это? -- она делает голосом пируют в испуг, потом - обратный
пируэт. -- Ой, как тебе не стыдно обманывать? -- это опять воркуя.
-- Это Николай Второй, -- отвечаю я с отвращением.
Потом я долго объясняю, что сегодня встретиться не смогу, что у меня
то-то и то-то, и еще то, что на завтра тоже рассчитывать не стоит, а
послезавтра я уезжаю в командировку на Луну, и что у меня проказа,
осложненная лепрой, краткая импотенция на фоне мерцающих эпителий и т.д.
Наконец мы уговариваемся когда-нибудь, когда я освобожусь, встретиться
и все очень серьезно обговорить, я кладу трубку и несколько минут сижу
совершенно обалдевший, проклиная тот день и час, когда вздумал проводить
Шапочку через парк до дому. Но кто бы мог подумать, что эта, с виду
воплощенная невинность, окажется просто и инфантильной маньячкой,
помешанной на мужчинах. Каждому новому знакомому она прежде всего
сообщает, что ее преследует некто Волк, что он всюду подстерегает ее,
бедную девочку. Конечно, каждый испытывает рыцарский подъем, хватается
за воображаемый меня и выпячивает грудь под несуществующей кольчугой.
А Шапочка виснет сперва на руке, потом на шее, а потом отвязаться от
нее невозможно - неловко, да и боязно ее истерик и ее бабушки...
Сегодня я почему-то проснулся вовремя им больше не заснул. Встал, не
ожидая пока вода часов прольется, перелил нижний сосуд в верхний, сотый
раз пообещал сам себе купить новые, и вспомнил, что сегодня воскресенье.
Спешить было некуда, но я скоренько позавтракал, одел новый хитон и
поехал на толчок.
На толчке все было обычно. Все "... толкают друг друга и толкают друг
другу". У книжного прилавка знакомая фигура в бархатной тунике с рыжей
бородой-лопатой. Мой благостный брат. Его религия проповедает добро и он
все выходные проводит на барахолке, оберегая мух, червячков, а в
особенности - жучков.
-- Привет, -- говорю я ему.
-- А, -- говорит он, -- это ты, Вовка?!
Пока я раздумываю, стоит ли подтверждать его догадку относительно того я
это или не я, он сует нечто замусоленное, без переплета.
-- Смотри, это я купил, -- брызжет он слюнками, -- редчайшая книга
Беза-Дель-Ника на секретном языке неизвестного племени аборигенов из
Одессы!
Я рассматриваю книгу, а брат, благостно шурша бородой, объясняет, что редкая
книга написана рукой.
В это время слева раздается переливчатый звон. Какой-то кудлатый мужик на
деревянной ноге приволок целый мешок цепочек от унитаза и продает их по
три тугрика за штуку.
Брат бросается туда и ожесточенно торгуется. Так, как денег ему жаль,
он предлагает меняться. Наконец они сговариваются. За пузырек праны
тибетского мудреца Ту-Не-Ядца Брат выменивает четыре цепочки и
устремляется в ряды автолюбителей; я покидаю барахолку и еду ко второму
брату.
Дверь открывает мама. Она одета в самое старое платье, огромные туфли
образца "Маленький Мук" и приветствует меня словами:
-- А, это ты Вовка?
Я выражаю восторг от ее догадливости, но она, недослышав и не подав
вида, говорит:
-- Нет, старшего еще не было, а Маля уже встал. Сейчас будем кушать.
-- Я завтракал, -- говорю я.
-- Ага, -- говорит мама, - Средний тортик купил вчера, я тебе оставила.
-- Ел я, говорю, -- говорю я.
-- Я себя лучше чувствую, -- отвечает мама, -- нога не так уже болит.
Из ванной выходит Маля. Он в теплом набрюшнике.
-- Приехал, -- приветствует он меня.
Малькой его назвал я, когда был маленький и ничего не соображал.
Вообще-то он Валя, но мы по-прежнему зовем его, как в детстве. Он у нас
единственный с двумя именами.
Он удаляется в спальню и возвращается в теплом хитоне. Садимся за стол.
Я лениво ковыряю вилкой, потом вхожу во вкус и съедаю все. За тортом
Маля в красках рассказывает о своем геморрое и о выращивании редиски.
Как у всякого ученого человека у него есть и хроническая болезнь, и
хронический язык. Впрочем, его можно понять. Изо дня в день он
рассказывает студентам о линейных и нелинейных ликвидах и неликвидах.
После этого даже агротехника редиски покажется стихами.
Оживленно обсуждая трещины и шишки прямой кишки, переходит к телевизору.
Каждый садится в уютное кресло и защелкивает толстые цепи на поясе и
щиколотках. Цепи имеют электронные запоры и запараллелены с телевизором.
До конца программы открыть их в ручную нельзя.
По телевизору передают увлекательную речь Председателя Местного Комитета
Предприятия Подсобных Предприятий. Мы слушаем его речь, маму, которая
рассказывает о том, что написано в сегодняшней газете, и друг друга.
Через два часа мне удается все же расковырять телевизионные запоры и я еду в З00.
В трамвае передо мной оказывается милая девушка с миниатюрной книжкой в
руках. Я только собираюсь поухаживать, но не успеваю открыть рот.
-- Эй, ты, -- слышится скрипучий голос, -- закрой книгу, рассчиталась
тут!
Слева восседает толстая кондукторша.
-- Я кому говорю, -- надрывается она!
Девушка смущенно продвигается вперед и снова ныряет в книгу. Тогда
кондукторша легко раскидывает нас мощным бюстом и вырывает книгу.
-- Ну, что? Съела, -- подбоченивается она!
-- Библиотечная... -- робко начинает девушка, но кондукторша ловко
срывает с нее шляпку и бросает с книжкой на пол.
Публика робко ропщет, но кондукторша разевает накрашенный рот, и
становится тихо. У нее могучие голосовые связки и лихой лексикон.
Девушка уподабливается мышке. Она подбирает свое скромное имущество,
просачивается сквозь толпу и сходит. А я, отойдя в другой конец вагона,
осторожно записываю в блокнот номер вагона и время. В диспетчерской мне
сообщат фамилию кондуктора, и очередная заметка в отдел происшествий
ляжет в понедельник на стол Вельзевула.
У 300 очередь. Дородные отцы семейств волокут своих замусоленных чад,
сзади чинно выступают сухие матроны. В нашем городе клич "Берегите
мужчин" привел к неожиданному результаты. Женщины ввели матриархат,
похудели, стали агрессивными, а бедные мужчины, совершенно заморенные
стиркой, готовкой, пеленками, почему-то располнели.
Я пропихиваюсь без очереди, суя под нос вахтеру корреспондентское
удостоверение и, провожаемый язвительными репликами очередных, вышагиваю
по аллее.
Горыныч сегодня не спит. Скоро начнется кормление, все животные ведут
себя беспокойно. Горыныч вздымается в своем вольере, шумные языки
пламени раскаляют проволоку ограждения, люди с визгом отступают.
Но Огнедышащий Змей меня не интересует. К Пегасу я тоже не иду - не люблю
встречаться с ним на людях. Я прохожу к отдаленному вольеру, где в
замшелом водоеме живет Неизвестное Чудовище.
Впрочем чудовищем назвали его весьма пристрастно. Нечто, похожее на
средних размеров ковер, плавает в заплесневелой воде. И неизвестного в
нем мало - давно изученное, вымирающее животное. До сих пор не знаю, что
меня тянет к этому живому ковру. Довольно примитивное, скучное существо.
Болтается себе по заболоченной воде, глотает тину, мелких рачков и
прочую пакость.
Но почти каждое воскресенье прихожу я сюда и часами простаиваю у
огороженного водоема.
Я вообще редко понимаю себя. Вот, например, мне нравится в 300, и не
нравится в редакции. Однако я работаю в редакции, а не в 300.
Мне нравится Несмеяна, а не Шапочка. А я все равно встречаюсь с
доступной Шапочкой и едко навещаю серьезную Несмеяну. Мне ужасно не
нравится жить так, как я живу, но я диву все так же и, наверное, буду
так жить всегда...
И все эти мысли обычно приходят в мою не столь уж мыслящую голову при
созерцании флегматичного ковра в зеленой жиже.
Ухожу из 300 я уже в сумерки; расслабленный, грустный, и я звоню
Несмеяне, долго молчу в трубку, она тоже молчит, мы дышим друг другу в
уши, расстояние вроде исчезает, а потом она говорит: если хочешь,
приезжай, а я говорю: нет, извини, я вешаю трубку.
И уже почти ночной город уходит мне под ноги сухими фонарями на
асфальте, кружится тихими переулками и шумными перекрестками.
Я ложусь спать рано. По радио поют на незнакомом языке незнакомые
песни, я не включаю радио и так и засыпаю под тягучий мотив чужого
искусства.
И на следующий день просыпаюсь задолго до всплеска, быстро встаю,
успеваю все сделать, не спеша выхожу из дома и обнаруживаю отсутствие
ишака. Хорошо, что я рано встал, я успеваю к летучке и сообщаю вместо
приветствия:
-- А у меня ишака сперли.
-- Опять, -- охотно откликаются соболезнующие, -- А может он сам ушел.
Бог ты мой, что за проблема? В отделе писем всегда найдется замена.
Зачем ишаку ишак. Надо дать заметку в рубрике происшествий, Вась, напиши
проблемную статью о несовместимости ишаков...
Острословов останавливает Вельзевул Романович.
-- Верррт, -- говорит он мне, сатанински проникнув в сущность
трагедии, -- зайди после летучки, выпишу заявку на склад. И заведи
наконец сторожа, а то мы на тебя ишаков не напасемся.
Под монотонное бурчание выступающих я просматриваю почту. Одно письмо
заинтриговывает меня. После летучки я иду к Вельзевулу.
-- Романыч, -- говорю я ему, -- выпиши командировку в Крестовую Падь.
-- А что там, -- отрывается он от гранок?
-- Женщину обижают. Может интересный фельетон получиться.
-- Нет, не смогу. Текучка, ты уж извини. Надо отчет с торжественного
собрания. Иди на завод. Да про происшествия не забывай. Рубрика
каждодневная.
-- Я не настаиваю. Спорить с Вельзевулом бесполезно. А поехать очень
хотелось. И настроение паршивеет, и опять хочется пойти к живому коврику
не по графику.
Весь день я хожу сам не свой, а вечером иду к себе. К своему “Я”. Третий
раз в жизни.
Пока в проходной идет необходимая проверка, я вспоминаю прежние визиты к
себе.
Первый раз в день совершеннолетия. Я шел, преисполненный гордости: еще
бы, мне доверили общение с собственным “Я”, значит я - равноправный член
общества, свободный в выборе и поступках. Даже то, что отвечать за
поступки теперь я буду сам, радовало меня.
А “Я” казалось мне взрослым и чужим, эдаким учителем, которому можно
доверить самое сокровенное, интимное. Но “Я” оказалось таким же мальчишкой.
Оно искренне верило в невозможное, не думало о плохом и полно было
энергии и счастья.
Мы, захлебываясь, рассказывали друг другу о себе, планировали сказочное
будущее, сплетничали о девчонках и даже перемывали косточки родителями.
И ушел я набитый эмоциями, с великолепным чувством освобождения от
детства и детских сомнений, но без знания, которое так пригодилось бы.
Откуда было взяться мудрости у Я, если опыт у нас был одинаковым.
А может и не нужно было мне тогда знание, а вера была нужна, вера и
надежда, и любовь - банальный и вечный трилистник.
Второй раз пришел я к себе после окончания университета. И впечатление
от беседы осталось сумбурное. Я и тогда мало в чем сомневался, требовал
от “Я” практических советов, хвастался, а оно... хвасталось тоже. Но и
сомневалось - я не вник тогда в это.
И вот, третий визит. Неожиданный для меня самого. Еще осталось два. До
конца жизни всего два.
Бесшумно сдвигается стальная дверь и я в камере связи. Одеваю легкий
шлем, сажусь на кушетку.
-- Что, скучно? -- вспыхивает в мозге вопрос.
-- Странно, раньше ты не начинал беседы первым.
-- Раньше ты тоже ни в чем не сомневался.
-- Стареем. Десять лет прошло, почти.
-- Ну, ну. Только не ударяйся в воспоминания. Мне, может, хуже - и то
молчу.
-- Тебе может быть плохо?
-- Думаешь, отсутствие тела защищает от чувств?
-- Я вообще как-то не думал об этом.
-- Ты вообще редко думаешь о себе. Значит и обо мне.
-- Скажи, почему меня так тянет к Неизвестному Чудовищу?
-- Тебя тянет просто к неизвестному.
-- А почему я сам об это не подумал?
-- Потому что у тебя есть тело и...
-- Что и?
-- Ты стал нетерпеливым. И... нет меня.
-- Ну и?
-- Теперь ты и-каешь? Что и? Ты же сам знаешь, что все так живут. Живи и
ты.
Молчу. Молчу, и мне очень плохо. “Я” говорит тихо:
-- У смежников “Я” всегда вместе.
-- Откуда ты знаешь, -- вскидываюсь, -- это же запрещено, проникать в
смежные миры.
-- Умозрительно, -- смеется “Я”, -- чисто умозрительно. Смежный миров
бесконечное множество, следовательно в одном из них должно быть так.
-- Но смысл? Два “Я” в одном человеке! Постоянные противоречия, муки...
-- Не знаю в чем смысл. Иди туда, узнай.
-- Но я же не смогу вернуться...
-- Я тоже погибну...
Дальше мы говорим шепотом, говорим, сами не зная о чем. Может мы
прощаемся? Или только встретились, только узнали друг друга и не можем
наговориться?..
Я всегда просыпаюсь до звонка. А потом засыпаю снова, и во сне бодро
одеваюсь и готовлю завтрак. В этот момент начинает надрываться
будильник. Я вскакиваю, делаю множество дел, не успевая ни одного, и на
работу прихожу в самый последний момент.
На летучке я бегло осматриваю одежду, напяленную второпях, а потом беру
у зава задание и ускользаю в зоопарк.
Я очень люблю животных, но так уж получилось, что выучился на
журналиста. Иногда хочется плюнуть, бросить все и устроиться в зоопарк
простым служителем. Но каждый день надо есть, надо платить за квартиру,
одеваться, а я уже привык к хорошему окладу, к чистой работе, к
определенному отношению окружающих.
Я прохожу в зоопарк по корреспондентскому удостоверению, иду по аллее и
выхожу к вольеру волков. Старый волк Черныш узнает меня и благосклонно
ловит припасенный пончик. Я немного стою у клетки, говорю ему ласковые
слова, а потом еду в школу, где подрабатываю руководителем кружка
фотографов. Уже под вечер я захожу в милицию, беру у дежурного свежую
информацию для отдела происшествий, в редакции отдаю их на машинку и идет
к заву. Сергей Сергеевич приветственно машет головой, спрашивает:
-- Сдал?
-- На машинке, -- отвечаю я.
-- Вычитывай скорее и сдавай, -- говорит он, -- 30 строк на подверстку.
Потом я иду домой по вечернему городу, у одного из телефонов-автоматов
останавливаюсь, хочу позвонить Наташе, но передумываю. Я совсем
потерялся между Наташей и Машей, просто разрываюсь между чувством и
долгом.
Завтра воскресенье. Завтра я заскочу на барахолке посмотреть что-нибудь
из книг, встречу там, наверное, своего старшего брата: фанатика
антикварного барахла, потом заеду к матери, она заставит меня кушать, я
сперва буду отнекиваться, что сыт, потом сяду за компанию, войду во вкус
и съем все.
Потом мы будем смотреть телевизор, разговаривать о болезнях, а потом я
снова поеду в зоопарк или пойду в кино.
Недавно у меня украли мотоцикл, но он был застрахован и скоро я куплю
новый. На мотоцикле при моей работе гораздо удобней.
Вечерами я долго копаюсь в самом себе. Раньше этого не было, раньше было
как-то проще. Старею видно. А может мне не дается единство
противоположностей, или как там этот закон -- я вообще-то не силен в
философии.
И еще, когда я засыпаю, на грани сна и яви мне часто мерещится какой-то
странный мир, где я вроде жил раньше. Я засыпаю встревоженный и виду
странные сны. Но утром забываю их.
Надо бы показаться врачу...
Волгоград, январь, третий год перестройки
...Дважды загоралась электробудка. Вспыхивала она обычно под утро, когда нагрузки
от включенных в холодные ночи обогревателей превышали возможности собранной
“на соплях” щитовой. Огнетушителей в зверинце не было, но пожарные приезжали
аккуратно и быстро. Похоже, что зверинец был единственным местом в городе, где в
этот сезон дождей что-то могло гореть.
Вторично обворовали вагончик директора. Первый раз его обворовали еще до моего
приезда. По телефону директор начал перечислять мне свое имущество, но я вскоре
взмолился - огромное количество вещей было запомнить невозможно. Сам же он
приехать для дачи показаний опять не удосужился.
Украли прицеп-слоновоз покойной Кинги. Воров нашли быстро, это оказались
пчеловоды, которые уже успели установить на прицепе ульи.
В милиции меня встречали с юмором.
Появился директор с каким-то армянином, хозяином мотогонок, переманившим Хохла.
В тот же день армянин отбыл. С ним уехал погруженный на прицеп тягача КРАЗ, так
необходимый нам в этой грязи. Директор благодарил меня за долготерпение, но на
мекал, что быть в Москве ему необходимо. Там шла борьба за руководство зверинцем.
Его соперником вы ступил директор другого зверинца, еще более разрушенного. Но у
Петра Викторовича с прошлого года было сэкономлено 57 тысяч. У того же ни копейки
не было. Главк склонялся к тому, чтобы оба зверинца объединить. Короче, в Москве
плелись обычные в этой системе интриги, шла унылая борьба за власть,
подстегиваемая взятками и посулами.
Петр Викторович вызвал у меня сочувствие. Я предложил ему обналичить десять тысяч
под видом закупки лекарств. Он радостно поддержал эту идею. Через полчаса я принес
ему бланки накладных зоофирмы Краснодара, приходный ордер этой же фирмы на
десять тысяч. Мы якобы купили у них пушновид, антибиотики, кубатол, оксикорт,
шприцы разовые и прочие медикаменты и оборудование на эту сумму.
“Выдать, в качестве исключения”, - завизировал директор эти сомнительные,
приобретенные мной год на зад на всякий случай, документы.
Я получил деньги, отнес директору семь тысяч.
- На три тысячи надо хоть что-то купить из медикаментов, - сказал я доброжелательно Пройдусь, вот, по аптекам.
Он не возражал, а на следующее утро опять уехал в Москву.
Квартира у них с супругой тоже была в Москве, так что его вояжи в столицу удивления
у меня не вызывали. Я более основательно занялся набором людей и вскоре добился
успеха.
Успех был своеобразный: я нанял электрика, сварщика, плотника с совмещением ими
обязанностей рабочих по уходу за животными, мальчишек перевел - одного сторожем,
а другого контролером, “обезьянницу” заставил работать личным примером - сам
вычистил как следует вольеры, что стимулировало ее активность на некоторое время.
Удалось заманить и двух водителей, родственников ранее нанятых рабочих. Их я
принял с совмещением должностей механика и инженера.
А своеобразность новых кадров заключалась в том, что эти работники, за исключением
шоферов, только-только освободились со строгого режима. Работать они пока
работали, но я с неприятным чувством ожидал зарплаты.
После получки бывшие зэки ушли в глухой запой, отягченный сложными разборками
друг с другом. В качестве арбитра они избрали меня и то и дело бегали жаловаться
друг на друга, рвя при этом рубахи на груди и изображая истеричные сцены.
Вдобавок они напрочь перессорились с шоферами, угрожали тем расправой. Шоферы,
как люди от уголовщины далекие, воззвали к помощи милиции. Зверинец превратился
в дурдом, где разные группировки по-разному разваливали и без того гибнущее дело.
Тем не менее мне удалось поставить на ход два тягача, ЗИЛ и МАЗ, и УАЗик.
Следующий переезд, площадку для которого я снял в райисполкоме сам и непременно
асфальтированную, мы провели за два дня. Была соответствующая реклама, место
стоянки оказалось удобным, а главное - там было чисто, посетители не тонули в грязи.
И народ пошел, в кассе, наконец, завелись деньги.
Тут прибыл взъерошенный Владислав Хитровский.
Вид у него был таинственный.
Оказывается, он побывал в Москве у соперника Петра Викторовича. Соперник до того
довоевался, что его, человека полнокровного, грузного, хватил инфаркт. Прямо в
главке после очередной “разборки” (я специально упомянул это жаргонное слово, на
мой взгляд, склоки в главке мало чем отличаются от склок моих уголовников) он начал
хватать воздух открытым для возражений ртом, осел на пол, тяжело завалился на
правый бок.
Этот директор N 2 получил власть недавно. Много лет он был в опале, так как
ввязался в какую-то грязную историю с дамами, за что его и сняли с должности.
Теперь, вернувшись к директорству, он пытался оживить мертвое хозяйство, не
имеющее ни приличного жилья, ни сносной техники, ни денежных запасов. Одним из
методов реанимации ему представлялся путь захвата более крупного зверинца. Благо
дело, Петр Викторович крепко споткнулся на несчастье со слонихой, смерть которой
получила широкую международную огласку.
Директор N 2 принял Хитровского на больничной койке. Он поделился с ним частью
своих планов и попросил помощи, так как без него зверинец совсем погиб нет.
Владислав имел точки по торговле сладкой ватой в обоих зверинцах, в обоих же
зверинцах он работал инженером, помогая по мере сил то одному, то другому. Так как
директор собирался болеть долго, Хитровский почувствовал себя хозяином его
зверинца и собирался переманить меня туда.
Я зазвал к себе Хитровского и его помощника Анд рея, сварил кофе, поставил на стол
сахар, печенье, икру, хлеб, масло. И произнес небольшую речь.
- Владислав, - сказал я, - сейчас ты допускаешь примитивную ошибку человека,
далекого от административных интриг. Мне пришлось достаточно поработать в
системе и при Хрущеве, и при Брежневе. Прием директора N 2 называется на языке
партократов —“подставка”. Он подставляет тебя на время болезни, посулив золотые
горы и воззвав к тебе по-человечески. После того, как твоими руками он расчистит
себе дорогу, он тебя уберет. Ему не нужны умные сотрудники. Вер нее, умные
сотрудники ему бы не помешали, но только при условии полной зависимости. Тот же
Вокалев сознательно набирает помощников спившихся - они против него не вякнут.
При этом он ничем не рискует при любом раскладе. Сожрет с твоей помощью Петра
Викторовича - хорошо. Не сожрет - ты виноват, он же болел. Наладится работа в
зверинце - хорошо. Не наладится - ты виноват.
- У тебя свое дело, свой бизнес, - убеждал я его, - не надо хвататься за все сразу.
Понимаю,. что, будучи директором, ты избавишься от необходимости платить в
зверинец долю, она у тебя останется. Но надолго ли? Вспомни старую истину о
попытке гнаться за двумя зайцами...
Андрей поддержал меня горячо, с полным пониманием. Он обслуживал точку только в
этом зверинце, за нее и отвечал, с нее и имел. И думал так же, как и я, только никогда
не мог четко выразить свои мыс ли. Андрей всегда был человеком прямолинейным, не
много простоватым, в лучшем смысле этого слова, без укоризненно честным.
Кроме того, он недавно женился; купил дом, супруга, которую он нежно и трогательно
любил, ждала ребенка. Им было не до экспериментов, угрожавших семей ному благу.
Владислава же увлекали мутные воды авантюр. Он не столько вслушивался в свои
слова, сколько сравнивал меня с директором N2. Что он знал обо мне? Алкаш, человек
темный, с непонятным прошлым. Верить полностью опасно, если бы был человек
серьезный, то не пошел бы работать в зверинец на нищенский оклад.
Директор же представлялся ему человеком основа тельным, имеющим квартиру в
Москве, определенное положение в главке, уже проявившим себя в руководя щей роли.
Кроме того, он носил униформу нуворишей - кожанку, рубашку из джинсовой ткани,
турецкий свитер. Владислав подсознательно чувствовал в нем своего человека. Во мне
же - нет. Белая ворона никогда не завоюет доверия стаи.
Как и Синяя Птица.
- Как желаешь, - закончил я разговор. - Но помни, если объединение не удастся, ты
потеряешь точку в этом зверинце, Петр Викторович с тобой отношения порвет. Если
объединят - директор N 2 от тебя избавится. В лучшем случае поставит вам кабальные
условия. Учти, он давно не директорствовал, ему сейчас грести надо под себя, долги
выплачивать. Не даром же его на должность ставят. Как, кстати, его фамилия, твоего
нового любимца?
- Боканов.
- Боканов... Это он у Петровны замом работал?
- Да, он.
- Помню, как же. Недельку я как-то с ним общался. Трудно судить, но производит
впечатление решительного мужика. И наглого.
Ехать с Хитровским я отказался. Более того, я сразу же после разговора позвонил в
Москву Петру Викторовичу и заверил, что буду его поддерживать. Мне, в сущности,
одинаково были безразличны оба директора. Просто с первым я уже нашел общий
язык: его нежелание вмешиваться в работу, в мои дела - лишь бы деньги ему шли, меня вполне устраивало. Приспосабливаться к новому особого желания не было.
Владислав умчал в Новочеркасск, в зверинец Боканова, хозяином которого он себя
наивно считал. Андрей тоже уехал по своим делам. Я опять остался в гордом
одиночестве, окруженный новым коллективом, в котором только Валя более-менее
понимала что-то в деятельности зверинца. Работа навалилась, тем более что
установилась, наконец, погода. Почти не оставалось времени на ветеринарную халтуру.
Только поздними вечерами я мог принимать наиболее настойчивых собаководов.
Утром, пока я в темпе мылся, брился, одевался, пишущая машинка смотрела на меня
укоризненно. Мы сделали уже два переезда, каждый раз в бешеном темпе - за сутки.
Часть хозяйства я вывез вперед, по ходу маршрута, соскладировал и поставил там
сторожа ми двух милиционеров, оплачивая каждому по сто рублей в сутки.
Уменьшенное количество оборудования позволяло передвигаться оперативно.
В это время пришла телеграмма, вызывающая на переговоры с Москвой. В течение 15
минут Петр Викторович пересказывал мне, в деталях, о своей борьбе, потом попросил
выдать всем сотрудникам по полторы тысячи единовременного пособия, так как на
днях в Волгоград выезжает комиссия по реорганизации. Надо было задобрить
коллектив, убедить людей заступаться за директора, которого все они, кроме Оли и
Вали, совершенно не знали, видели пару раз, мельком. Я вернулся после переговоров с
полной уверенностью, что через некоторое время мне отсюда придется уезжать. Потом
я, переговорил с людьми, объяснил им, что собираюсь произвести выдачу пособий
старым сотрудникам, но, пока директора нет, могу на свой страх и риск включить в
ведомость и их. Естественно, не безвозмездно. Мальчишкам же я сказал, что выдача
предназначена только хорошим работникам, они же к этому числу не относятся. Но я
могу закрыть глаза на их недостатки...
На другой день у Наташи началось столпотворение. У меня в вагончике тоже было
оживленно. Каждый приносил по пятьсот рублей и благодарил. Все это они делали
тайком друг от друга, заговорщически подмигивая.
Я сложил деньги по купюрам, отложил в карман пиджака полторы тысячи, остальные
спрятал. У меня на стене висел какой-то нелепый плакат на кнопках. За него я и
запихивал деньги, твердо зная, что этот старенький плакат на самом видном месте
внимания потенциального вора не привлечет. Потом я надел жилет, черный костюм,
галстук и отбыл в город, где отлично провел время в китайском ресторанчике, одной из
достопримечательностей Волгограда.
Вскоре пришла телеграмма: “Бофимов - это фамилия Петра Викторовича - с должности
уволен, приказываю Хитровскому принять хозяйство, оказать содействие комиссии
реорганизации двух зооцирков в один”. И подпись начальника главка. Верней,
начальницы, некой дамы, взращенной в партократической верхушке и отчаянно
пытающейся сохранить власть над огромной сетью цирков и зверинцев.
Вскоре она перекрестит свое учреждение во Всероссийское цирковое общество,
назначит себя генеральным директором и будет всячески препятствовать цирковым
коллективам в их безудержных попытках обрести самостоятельность.
Появился Хитровский, изображающий свою непричастность к происходящему.
Прибыла комиссия: ревизор - милая дама, которая незаметно передала мне письмо от
жены Бофимова, специалист по технике - сухощавый мужичок по внешности и духу стукач образца 1937 года, главный зоотехник Бобко с кокетливым именем Алекс - я
сталкивался с ним около Кинги, когда от него было больше суеты, чем помощи, и
некто из команды начальницы главка - высокий, вкрадчивый “дипломат”,
выполняющий в комиссии роль или соглядатая, или комиссара.
Они всей гурьбой ввалились в бухгалтерию и в первую очередь забрали печать
зверинца. Я тем временем просмотрел письмо. Бофимовы сообщали, что “связная”,
передавшая весточку, это их хорошая знакомая, что она на нашей стороне.
В дальнейшем эта “милая” ревизорша выкопала в бумагах кучу нарушений, выпросила
со склада три банки сгущенного молока, предназначенного для обезьян, извинилась,
что не могла оказать нужной помощи, и спокойно отбыла, убедив меня в том, что
Москва слезам не верит.
Потом главковские представители вспомнили о демократии и попросили собрать
людей. Они вкратце объяснили, что главк решил сократить ряд зооцирков, так как из-за
отделения республик, имеющимся зооциркам не хватает маршрутов для гастролей. В
том числе должно произойти слияние нашего с тем, который работает в Краснодарском
крае. Ввиду того, что Бофимов уволен, а Боканов болен, директором объединения
зооцирка назначен Хитровский.
Наученные мной уголовнички начали задавать вопросы.
- А кто будет постоянным директором? - спросил электрик.
- Боканов.
- А кто он такой, что из себя представляет?
- Обыкновенный директор. Давно работает.
- А мы вот знаем, что он недавно работает, что его чуть под суд не отдали за девочек.
- Ну, мы этого не знаем, вернее, деталей про девочек. Но главк кого попало не
назначит.
- А все же
- А вам-то какое дело? Кого назначат - с тем и работать будете! - это специалист по
технике. Никак не может забыть тридцать седьмой.
Уголовнички радостно загудели, Им только дай возможность побузить. И
демонстративно покинули собрание. За ними - остальные.
Потом к бедолаге из когорты сексотов тридцать седьмого все они подходили по
одному, объясняли, что нынче не старые времена, что ему лучше тут вечерами не
бывать, если попка дорога, потому что таких фраеров они на параше кушать
заставляют. K вечеру специалист стал робким и вежливым.
Я на собрании не выступал. Я написал служебную записку и попросил передать ее
начальнице главка.
“Считаю слияние зооцирков преждевременным, - писал я, старательно придерживаясь
канцелярского стиля. - В результате подобного слияния будут растранжирены деньги
одного зооцирка, что мало поможет другому. Кроме того, после слияния не будет
возможности на маршрутах Волгограда прокормить увеличенное количество
хищников, с мясом и так постоянные трудности. Это приведет к неизбежному отстрелу
животных, о чем я тотчас доведу до сведения представите лей иностранной прессы, с
которыми общался в период болезни слонихи Кинги. Наиболее целесообразным
является передача зверинца трудовому коллективу в аренду (просьбу о передаче в
аренду я утром послал от имени коллектива Ельцину). В любом случае и при любом
решении главка слияние возможно только перманентное, чтобы сохранить животных и
коллектив. По поводу же компетентности директоров ничего высказать не могу, так
как недостаточно знаю обоих. Увольнение же Бофимова из-за гибели слонихи считаю
неправомерным, по поводу этого происшествия прикладываю свою объяснительную
(вторично) с подробным изложением фактов”.
Москва, квартира Верта, 7-15 утра, 31 декабря 2000 года
Странный сон мне снился. Я запомнил какие-то отрывки. Говорят новогодние сны
пророческие. Но это, наверное, с 31-го на 1-е. Так что этот — не в счет. А жаль, там
симпатичный зверь был, на сказочного Горыныча похож.
Ладно, сон уже не восстановишь. Сварю кофе и приведу себя в порядок. До
новогоднего момента осталось немного, а я должен ликвидировать последнюю занозу
своей биографии. Метод, разработанный мной, пока не давал сбоев. (Справедливости
ради, надо отметить, что пользовался я им пока один единственный раз).
Действительно, на роль профессионального киллера я ни по каким параментам не
подхожу. Стреляю как любитель, в рукопашной выше уличного хулигана не поднялся,
физическим развитием похвастаться не могу, хотя для своего возраста выгляжу не
слишком дряхлым, лазить по крышам и стенам не умею, вообще боюсь высоты, замок
могу открыть только простейший, да и то, если без спешки... И заказы мне никто,
похоже, давать больше не собирается. Единственные заказчики при посредничестве
Гения оставили меня в покое (интересно, что он им про меня наговорил), а новых не
предвидеться.
Тем ни менее, я пока сам себе заказчик. И с уверенностью могу оценить свою работу
на четверку. А если оценивать ее в денежном эквиваленте, то на пять с плюсом.
Действительно, я, конечно, не знаю тарифной сетки настоящих убийц, но мне за одного
мертвяка выпало 74 тысячи зеленых. Думаю, такими гонорарами не каждый киллер
может похвастаться. Те, про которых я читал в детективах, получают немного. Разве
что “Слепой”, который “стреляет без промаха”? Но тот у некоторых фигурантов
экспроприировал крупные суммы, так что в государственном обеспечении не слишком
нуждался.
Среди БОМЖей ходили разговоры о киллерах попроще. Те в среднем брали за голову
10-15 тысяч. Недорого стоит человеческая жизнь в России. Хотя, западных расценков я
также не знаю. Надо расширять информацию. Компьютер что ли купить, да в
интернете покопаться?
Это просто напасть какая-то: нет учебников по практической подготовке заказных
убийц. И мне негде пополнить хотя бы теоретическую базу. Приходится
довольствоваться небольшой (но емкой и конкретной) книжечкой Терри Пратчетта с
описанием уроков в “Гильдии Убийц”. (Эта легальная школа киллеров находится в
Анк-Морпорке, куда из России попасть чрезвычайно трудно: то проблемы с визами, то
нет прямых авиарейсов). Конечно, жизнеописание “Слепого” полезно, но его методы
для меня малоприменимы — не та подготовка и не те физические возможности.
Есть еще маленькая книжечка, скорей — брошюра, написанная генералом абвера
Геленом. В ней даны четкие и азбучно простые рекомендации армейским разведчикам,
действующим на территории СССР. Если советы по внешнему виду или по
использованию разных легенд несколько устарели (Хорош бы я был, если “одевшись в
поношенную армейскую форму с нашивкой за ранение”, пытался “зайти в небогатый
частный дом на краю города, выбирая тех жителей, где нет взрослых людей мужского
пола”, и вешать хозяйке на уши следующую лапшу: “Я отстал от своей части, лежал в
госпитале. Прошу недолгого убежища, могу помогать по хозяйству и хорош в мужском
смысле. Соблаговолите принять небольшой презент в форме куска хозяйственного
мыла, отреза ситца и кулька соли”. Интересно, какой идиот переводил это учебное
пособие на русский?), то практические приемы обмана, нанесения физических увечий,
проноса оружия, использования вместо оружия бытовых предметов были полезны.
Особенно могли пригодиться мне главы по самодельным взрывным устройствам и по
использованию простых ядов.
Чтобы расширить фармацевтические знания я купил кучу медицинской литературы. И,
как ни странно, извлек оттуда несколько рецептов, могущих доступные лекарства,
травы и химикаты превратить в грозные яды, действующие и быстро, и медленно.
Яды мне ужасно понравились. При моем невежестве в современной методике убийств
именно они могли обеспечить успех.
Когда я попытался набросать некоторые сценарии будущих операций, эдакие шаблоны
убийств в разных климатических условиях, мне пришло в голову, что не важно что, а
важно как. (“Не важно что, а важно как,” — сказала ведьма, выпила раствор и
посинела...). В смысле, как подобраться к потенциальной жертве? Насколько я
разбираюсь в апельсинах, те, кого заказывают, обычно предпринимают некоторые
меры к защите своей жизни и здоровья. И для этого они редко едут в страховое
агентство за полюсом.
Даже опытные киллеры не всегда могут к своим жертвам подобраться. И чем дороже
стоит заказ, тем труднее подобраться к жертве. Ладно, “Слепой”, он бронированные
двери вскрывал ногтем, по канализации скользил почище БОМЖа. Я-то всего этого не
умею. Разве что, подойти к начальнику охраны этой самой жертвы и сказать, что “Я
отстал от своей части, лежал в госпитале. Прошу недолгого убежища, могу помогать
по хозяйству и хорош в мужском смысле. Соблаговолите принять небольшой презент
в форме куска хозяйственного мыла, отреза ситца и кулька соли”...
Вот тут я и начал чесать в затылке. И чесал долго, пока не вспомнил свою
журналистскую юность. Действительно, лучшая маскировочная форма — форма
нахального представителя солидного издания с фотоаппаратом и диктофоном!
Я был так доволен своей идеей, тем, что роль эта мне знакома до винтиков, что я смогу
ее не просто играть, а и в самом деле работать под этой маской, писать настоящие
репортажи, брать интервью, так был обрадован собственной идеей, что тут же съездил
на Старый Арбат и купил журналистское удостоверение, куда вклеили мою цветную
фотографию и заверили печать.
Чудесное место, этот Старый Арбат — если вам лень туда ездить, то представители
стоят во всех оживленных переходах метрополитена,— там можно без хлопот, без
долгого хождения по инстанциям и начальству, без нудной учебы или работы получить
любой документ. Многие документы изготавливаются в присутствии заказчика, (на
манер джинсов в уличных миниателье в Турции), образцы выставлены для всеобщего
обозрения. Особенно мне понравились дипломы МИМО (Московский институт для
отпрысков ОЧЕНЬ влиятельных родителей) и корочки ГИБДД, они по-моему, красивей
настоящих.
Оставалось найти издательство, которое захочет со мной сотрудничать, как с
внештатником. Я позвонил в одну газету, другую. Везде ответили одинаково:
напишите что-нибудь и принесите. Эх, изменились времена! То ли дело раньше,
приходишь в райком (горком, обком, крайком, ЦК) и сообщаешь, что ты — журналист.
И просишь направить в какую-нибудь газету. И тебе направляют. (Особенно, если у
тебя партбилет с собой).
Решив ковать железо прямо в горниле событий, я зашел в компьютерный зал, включил
программу WORD, написал заметку, тут же мне ее распечатали красивым шрифтом, и
поперся в молодежную, ЖУТКО популярную газету: “Московский беспредельщик”.
Но прежде я зашел в модный и дорогой салон мужской одежды и попросил одеть меня
с головы до пят в староанглийском духе. Стоило мне это удовольствие очень дорого,
но “Слепой” тратил на внешний вид немалые деньги, а “застиранная гимнастерка” както к моему визите не вполне подходила.
Со мной провозились часа два (за такие-то деньги) и, спускаясь по магазинному
эскалатору, я не мог наглядеться в многочисленные зеркала на элегантного
лондонского денди. Что-то, правда, вносило легкую дисгармонию в общий вид. Я
догадался заглянуть в парикмахерскую, выбрав салон на Тверской. Там я оставил
пятьдесят баксов (50!), но теперь выглядел на все сто. Даже пахло от меня именно так,
как должно пахнуть от высокооплачиваемого английского журналиста с массивной
золотой булавкой в галстуке и “роллексом” (гонг-конговского производства, 10 тысяч
за настоящий я не мог себе позволить) на запястье, — очень выдержанным и очень
дорогим мужским одеколоном.
Я лениво взмахнул рукой. Мгновенно к обочине прижалось такси. Шофер не
поленился выйти и открыть мне заднюю дверь (редкость для московских таксистов).
Я попросил остановить машину, не доехав до редакции. Мне хотелось пройтись,
обвыкнуть немного в новой шкуре. Должен сказать, что я мог прожить всю жизнь и так
и не узнать, как прелестно ходить в очень дорогой и очень удобной одежде. Мало того,
что на меня все оборачивались (а женщины чуть ли не ложились передо мной прямо на
тротуар), это было просто здорово. Ботинки сидели на ногах, как носки, будто их
вообще нет, а ноги ступают по невидимой подушке сжатого воздуха. Рубашка облегала
туловище нежно, как любовница. Пиджак вел себя на манер рубашки, хотя был цвета
черного с искрой, а не голубого. Галстук обвивал мягкий, но внешне — строгий,
воротничок с заботливостью старого висельника. Брюки едва заметно ощущались
лишь бедрами, в остальном брюки проявляли свое присутствие только волнами тепла и
комфорта. Пальто было невесомым, но такое впечатление, что в него закройщик
встроил небольшой электрокамин. И этот запах, густой, серьезный какой-то,
основательный, а в то же время — неуловимый, не навязчивый. Те, кто пользуется
французскими подделками с запахами вульгарными, приторными, единственное
достоинство которых в нестойкости (быстро выдыхаются, слава Богу), никогда не
поймут моих восторгов.
“Ей, Бо! — Думал я, всегда буду так ходить. И часы натуральные куплю”.
Вот ведь как действует на психику по-настоящему хороший костюм. Поддельные часы
буквально жгли запястье. Будто в благородное вино плеснули самогон.
И я поддался магнетизму одежды, снял “роллекс” за двести дубовых рублей и подарил
беспризорнику.
Лучше бы я этого не делал. Так на крик воробья слетается неизвестно откуда
миллионы пернатых хулиганов. Короче, оставшиеся шаги до входа в редакцию я
проделал в очень примечательном и очень шумном (куда вам до наших, итальянские
мальчишки!) эскорте.
Волгоград, январь, третий год перестройки
А со слонихой дело было так. Меня вызвали из зверинца Петровны срочной
телеграммой, подписан ной Хитровским. Он тогда уже был инженером в этом зверинце
и оставался за директора на период его от пуска. Кинга - большая любительница
срывать двери слоновоза - пятисоткилограммовые, обитые изнутри шипами. Она их
сама открывала и закрывала, ухватившись хоботом за верх створки. Когда же хотела
пить или есть, - начинала до тех пор дверью хлопать, пока та не срывалась с петель.
Мне несколько раз приходилось выводить Кингу, пока рабочие, подвесив дверь
краном, приваривали но вые петли. Тут же, в новом зверинце, где ее часто оставляли
без еды и питья, она сорвала обе двери в первый же месяц. И зиму встречала в настежь
распахнутом прицепе. Вдобавок, она разобрала пол, вырвала доски настила и сжевала
их (слону необходимо давать грубые ветки, доски - стачивать зубы). Ухаживал за ней
какой-то азербайджанец, убежавший якобы от междоусобицы, а скорее, от жены и
детей. Люди одной с ним национальности считали его выродком. Он вечно был
грязный, занимался в основном куплей-продажей. Кинга голодала. 0 том, что надо
давать ей что-нибудь жевать для зубов, он не знал.
Отремонтировать слоновник, не выводя слониху, не умели. Вызвали меня. Но вызвали
поздно. Ударили холода, слониха сильно обморозилась. С большим трудом при
помощи городской администрации удалось устроить ее в теплый цех военного завода.
Когда я приехал в этот цех, я не узнал бедное животное. Худущая, одна голова да уши.
Кожа висит складками. На боку, ушах, на подошвах гниет, отстает лоскутами кожа.
Глаза в белой слизи. Хобот тоже обморожен, в язвочках.
Бедняга тихонько затрубила, обняла меня хоботом, стала попискивать, как мышь,
бурчать что-то - жаловаться. Я мигом смотался на барахолку, купил аэрозольных
пузырьков с асептиками и антибиотиками, обработал раны, вколол ей несколько
шприцев стимуляторов, наладил повышенное питание и дал телеграмму в Москву с
просьбой оказать помощь.
Москва отреагировала, как всегда, оперативно. Слоновоз прибыл через две недели!
Кроме того, они зачем-то прислали Мишу Корнилова, дрессировщика слонов,
воспитавшего Кингу. Мы с ним повспоминали Кингины проказы, и он уехал по своим
делам.
Наконец, прибыл утепленный слоновоз, и Кингу от правили в Москву. Там ее
поставили во дворе шапито в парке Горького. В Москве было еще холодней, чем в
Волгограде. Главк поручил заботу о слонихе главному зоотехнику. Тот походил вокруг
слоновоза, посмотрел на беспомощную слониху - она легла еще в дороге, совершенно
обессилела, - отбыл в главк, советоваться.
Я позвонил на Цветной бульвар, договорился, что слониху там примут, помогут ее
поднять, полечат. Дело в том, что лежать долго для слонов опасно. Начинаются
пролежни, плохо работают внутренние органы, происходит застой крови. А Кинга уже
не могла подняться, беспомощно упиралась хоботом, перебирала толстыми ногами,
они скользили, она откидывала голову, вздыхала шумно и жалобно. Жалко ее было до
слез. Сообщив в главк, что на Цветном Ю. Никулин готов принять больную, получив
авторитетные заверения начальника зооветотдела в том, что ее туда доставят
немедленно, я уехал. Пользы от меня уже не было, а ухаживать за Кингой мог и
грязнуля-азербайджанец. Контакт у него с ней был хороший.
Уже потом, когда в прессе появились заметки о несчастном животном с просьбой
оказать гуманитарную помощь, я узнал, что главк, не желая предавать эту историю
гласности, проманежил слониху в парке еще не сколько дней. В конце концов у
директора шапито, влиятельного Григоряна, лопнуло терпение и он сам отправил
Кингу к Ю. Никулину. Тот же обратился через “Комсомольскую правду” к
иностранцам.
Навезли гору фруктов, доставили уникальные лекарства, прибыли зарубежные
специалисты. Армия наладила систему строп для того, чтобы переворачивать
гигантскую тушу с бока на бок. Но все эти меры спасения запоздали. Через десять дней
Кинга скончалась. Вскрытие определило ряд патологических явлений в сердце, печени,
желудке. Патологоанатомический диагноз считал их косвенными причинами смерти.
Летальный исход наступил из-за общего истощения, вызванного обморожением.
Зарубежная пресса живо реагировала на происходящее. Еще бы, слониха - жертва
перестройки. У меня перебывали японцы с великолепной видеокамерой, американцы,
французы. Японцы мне понравились больше, они подарили мне калькулятор на
светодиодах. А американцы и французы отделались пачкой сигарет и авторучкой.
Что я им мог рассказать? Ну, о зверинцах, об их убожестве я рассказал достаточно. А
про Кингу? Я ведь не знал, кто больше виноват - директор, не отремонтировавший
слоновоз заблаговременно, или Хитровский, не сумевший предусмотреть наступающие
холода. Или этот беглец-азербайджанец, про которого даже в “Комсомолке”
упомянули, что его с милицией приходится искать, чтоб он ухаживал за слонихой как
положено. Уже потом, когда я начал работать у Бофимова, он перед отъездом в
Москву попросил меня внести дополнения в требования на питание. Такие требования
заполняются каждое утро зоотехником и передаются кладовщику. Против
запрошенных продуктов она пишет, что выдано фактически. Вот эти требования и
нуждались в исправлениях, потому что, судя по ним, слониху почти не кормили.
Правда, Бофимов уверил меня, что про сто записи велись небрежно, а она получала
всего вдосталь.
Ну, еще я вписал в эти требования сорок бутылок водки, которые она должна была
выпить, и которые до сих пор лежали на складе. Водку со склада я забрал и разделил с
Бофимовым. Хороший человек, этот Петр Викторович. А покойная Кинга меня не
осудит. Она меня любила, жила под моей опекой, как у Христа за пазухой. Она бы за
меня порадовалась.
Вот такая история.
Петра Викторовича же обвинили в смерти слонихи и после долгих интриг с работы
сняли, отдав его зверинец вместе с сэкономленными деньгами проныре Боканову.
Я позвонил в Москву, и Бофимов сообщил мне, что унывать не стоит - он связался с
адвокатом и его за верили, что суд восстановит в должности на сто про центов.
Тут как раз подоспел очередной запой, я почти не выходил из вагончика, тем более, что
в это время я познакомился с милой девчушкой, которую представил толпе, как
племянницу. Она пила немного, но за вином бегала исправно. Когда я через десять
дней по считал пустые бутылки, оказалось, что я ухитрился вы глотать 30 бутылок
шампанского, 150 - пива и десять - водки и вина. Конечно, девчушка возилась со мной
не бескорыстно. По крайней мере, одел я ее с головы до ног, все коммерческие
магазины были к ее услугам.
Пока я пил, Хитровский развил бурную деятельность. Он отдал в ремонт
покореженные барьеры ограждения, поставил художника разрисовывать его личные,
самые приглядные внешне вагоны, намереваясь поставить их на фасад, организовал
ремонт КАМАЗа и еще одного ЗИЛа. Кроме того, купил новую щитовую и перечислил
часть денег в зооцирк Краснодара.
- Надеюсь, ты не собираешься перевозить сюда второй зверинец? - спросил я, дыша
перегаром.
- Ты пить кончил? - уклонился он от ответа.
- Кончил. Можешь ехать. Но, учти. Я вскоре сам уеду, что мне тут делать?!
Владислав уехал во второй зверинец. Намерения его не были до конца ясны.
Андрей тоже уехал. Они, как сговорились, - вечно уезжали вдвоем или друг за другом
перед переездом. Мне приходилось отдуваться в гордом одиночестве. От новеньких
пользы было мало, хотя потихоньку они втягивались, привыкали к авралу каждого
переезда. То, что их заработок зависит от заработков зверинца, я им внушил. Ну, и
поощрял после быстрого, без происшествий, переезда тех, кто хорошо работал.
Выдавал деньги сразу За эти премиальные меня постоянно ругали все начальники. А я
считал и считаю, что премию, пусть мизерную, надо выдать тотчас. Потом ее
стимулирующее действие исчезнет, забудется.
На сей раз я перевез зверинец в интересный район - почти рядом с монументом.
Женщина с мечом нависла над нами. Впечатление она производила колоссальное.
Выпало несколько дней относительно свободных. Я вельможно похаживал по
зверинцу, ласкал верблюда Али-Бабу, я его звал Аликом. Забавный был верблюд. Во
рту его всего три кривых зуба, весь облезлый, очень ласковый, из верблюжатника
выходить отказывается на отрез, а если пытаешься вывести насильно, - плюется или
хлещет жидким пометом во все стороны. Очень любил нюхать дым сигарет. Понюхает,
затрясет головой и гордо вскинет ее на лебединой шее, приоткрыв рот - балдеет.
Кроме того, у меня была ручная лисичка. Ее принесли с сильной травмой черепа,
полуслепую. Я на время лечения держал ее в своей комнате, где она усиленно метила
мочой все углы. Но спать все равно забиралась ко мне в кровать, притом норовила под
одеяло. Когда она и одеяло пометила, - а моча у лис на удивление едко воняет, - я
перевел ее в вольер к другой лисичке, чуть ее постарше. Они быстро подружились, но
играли только ночью, когда никто не видит.
Старая пума Ева дружила со мной. Очень любила, когда ее чесали за ушами.
Прижмется к прутьям, вся извивается от удовольствия и мурлычет с громкостью
небольшого трактора.
Москва, редакция газеты “МБ”, 14-20, 30 декабря, 2000 год
К редактору известной молодежной газеты зашел солидный господин.
— Я в Москве проездом, только что из Лондона, — сказал он присаживаясь в кресло,
— прикажите, голубчик, кофе, если можно, устал. Моя фамилия Верт, вы, конечно,
читали мои статьи, Владимир Верт...
Редактор растерялся. Он мгновенно оценил общую стоимость одежды посетителя, где
одни только штиблеты на меху тянули баксов на шестьсот. А массивная булавка
вообще подействовала на него гипнотизирующе.
Нет, редактор и сам стоил не меньше полумиллиона зеленых, да и в числе его
знакомых ходили богатеи весьма масштабные. Просто ни разу не приходилось этому (в
прошлом инструктору ЦК ВЛКСМ) редактору видеть столь яркое выражение
ненавязчивой состоятельности и своеобразной дворянской (другое определение и в
голову не приходит) выразительности.
Пока посетитель подозрительно рассматривал приборы на, въехавшем вместе с
секретаршей сервировочном столике, редактор взял себя в руки. Как все владельцы
бульварных изданий он тешил себя надеждой завязать с прошлой тематикой и войти в
братство серьезных и важных издательств, которые публикуют нобелевских лауреатов
и берут интервью у членов королевских фамилий. За вечной текучкой и погоней за
сенсационными материалами (сенсация для газетчика — те же деньги, измеряемые
объемом дополнительного тиража; себестоимость газеты — 70 копеек, продажная цена
— 7 рублей, не считая колоссального дохода от рекламодателей) он забывал об этой
мечте, но сейчас, глядя на добропорядочного английского джентльмена, вновь начал ее
тешить. (Тешить, тетешкать, ласкать, качать на руках... Бедная мечта).
Держа себя в руках редактор посмотрел на посетителя вопросительно. Посетитель же
решился все же взять кофейную чашку. Он взял ее осторожно, будто у чашки
(довольно чистой) могло вырасти жало, столь же осторожно сделать малюсенький
глоток и тот час отставил ее от себя подальше. Редактору пришлось сменить
вопросительный взгляд на участливый:
— Горячо?
— Нет, вкус какой-то, простите, странный...
— Это хороший кофе, — возмутился редактор, — “Якобс”.
— А-а... — сказал посетитель.
По этому “А-а...” можно было понять, что ни с каким Якобсом он не знаком и
знакомиться не желает, а такой кофе в Англии порядочные люди не пьют.
Редактор подумал, не пришло ли время обидеться, но тут придирчивый посетитель
оживился, вынул из бювара (бювар Верт купил в том же магазине-салоне, рассудив,
что с дипломатами нынче ходят одни торгаши) несколько листов и протянул их
редактору. А сам достал сигару, маленькие серебряные ножнички и посмотрел на
редактора вопросительно.
— Да, конечно, — сказал редактор, подвигая гостю пепельницу и мельком отметив,
что сигара — настоящая “гаванна” по 12 долларов за штуку.
Предложенные листы содержали текст, озвучить который в этой книге просто
необходимо. Вверху был заголовок: “Записки обывателя”, под ним рекламный
подзаголовок: “Обыватели Москвы наблюдали насильника ребенка, но не приняли мер
к задержанию”. Сама заметка была исполнена в несколько кликушеском стиле,
который можно было воспринять и как стилистический прием, и как пародию на
заметки “Московского беспредельщика”.
“Сотни людей видели, как в дверях Министерства легкой промышленности старик
пытался изнасиловать девочку-подростка. И ни один не вмешался. Это замечательно
характеризует поведение московских обывателей, отраженных в старинной русской
пословице про “хату”, которая “с края”.
Обыватели заходят в платный туалет Белорусского вокзала, но ни один не
возмутится, не воскликнет: за что же я плачу — за грязь, вонь и тесноту? Тогда, по
какому праву? И кому идут эти деньги?
В среднем, десятая часть пассажиров пользуется его услугами. Правильней сказать –
вынуждены пользоваться. На вокзале нужду в кустиках не справишь, нет там
кустиков. За сутки через этот вокзал проходит около 400 тысяч пассажиров; почти
полмиллиона отдает пятирублевки неизвестному владельцу этого убожества.
Ежедневно!
Обыватели покупают арбузы, перекупленные несколько раз и платят перекупщикам из
собственного кармана. Ни один не спросит правительство Москвы, почему арбуз в
Астрахани стоит 30 копеек за килограмм, а в Москве у “лица кавказской
национальности — тридцать рублей за килограмм?
В Калининграде пожилой немец, бывший житель бывшего Кенигсберга,
ностальгически омыл лицо в местной речке Преголе. Беднягу доставили в травмпункт
с ожогами кожи лица и рук. Он тоже обыватель, но ни он загадил судоходную реку
промышленными отходами.
Обыватели внешне похожи на людей. Но когда в стеклянной вертушке входа в центре
столицы гнусный старикашка хватает ребенка за маленькие груди, они мгновенно
слепнут и затыкают уши. Именно по их вине разнузданные маньяки чувствуют себя в
Москве как дома. Именно по их вине разнузданные коммерсанты сдирают с них же
последнюю шкуру. Именно по их вине к власти приходят выродки и подонки.
Как бороться с обывателем, если он составляет большую часть населения? Очень
просто. Его надо “достать”. Пусть и его дочь изнасилуют в подъезде, пусть цены в
туалет вырастут втрое, пусть все привозные продукты вырастут в стоимости,
пусть к власти придут откровенные негодяи и тираны. Чем хуже — тем лучше.
Говорят, что “русский медведь” долго просыпается. Ленин когда-то понимал это
лучше многих. Он довел обывателя до такого плачевного состояния, что народ взялся
за колья и топоры. А такого обывателя может повести кто угодно и куда угодно. Так
произошла кровавая революция большевиков.
Не пора ли начать готовить почву для новой революции? Надо лишь заранее
определить цели. А лидера найдутся...
Я, автор этой заметки, — тоже обыватель. Но другого разлива. В моей стране
обыватели, у которых внезапно отключили свет, не сидят, ворча, при свечах, а
подают в суд на энергетиков. Все пострадавшие сразу. А если, что почти невероятно,
прекращается подача горячей воды, то предъявляют иск тем, кому за это удобство
платят Обыватель российский предпочитает обвинять в отсутствии воды жидов
(хотя представителей этой нации тут почти не осталось.
В моей стране на обывателях зиждется покой и благополучие страны. Они —
обычные люди, любящие вкусно поесть и посмотреть по телевизору какой-нибудь
сериал. Но при виде несправедливости они встают единым строем. Их волнуют не
только коммунальные недочеты, их не безразлична судьба голодающих в Африке и
воюющих в Чечне. Им не безразличен порядок на небольшом шарике, плывущем в
космическом пространстве, потому что они считают его своим домом А в доме
должен быть порядок”.
(Эту заметку Верт написал недавно, воспользовавшись услугами компьютерного
центра. Он целиком взял ее из головы, прочитав для настроя заголовки “Московского
беспредельщика).
Редактор отложил заметку и посмотрел на автора. Автор меланхолично курил сигару и
о чем-то думал. Заметно было, что тут только его тело, а мысленно он давно покинул
этот город, полный старых насильников и грязных туалетов.
— Мне нравится, — сказал редактор. Посмотрел на скучную физиономию
“англичанина” и добавил: — Очень нравится. Будем печатать. Только ли нельзя
поподробней об этом происшествии с изнасилованием.
— Ну, до самого изнасилования дело не дошло, — сочувственно сказал Верт. — Все
же подъезд, вертушка там еще такая, стеклянная... Люди все время ходят. Но попытки
были... Да-с, были... — Он пожевал сигару, вмял ее в пепельницу, достал из кармана
белоснежный платочек, промокнул губы. — Я вот, что думаю, если я задержусь в
Москве, то мог бы поставить вам серию заметок о наиболее интересных обывателях,
взять, так сказать, у них интервью. Тем более, что намерен писать книгу о России, о ее
новых людях в политике, экономике... Рыночной экономике. Мне было бы удобно
работать инкогнито, ссылка на зарубежное представительство часто сковывает
интервьюированных, смущает их.
— Вы имеете в виду, что готовы поработать для нашей газеты! — воскликнул
редактор. И тут же напустил на себя вид скопца, страдающего запором: — Только у
нас не столь велики гонорары, вы, конечно, привыкли к другим суммам...
— Ах, оставьте, — махнул платочком британец, — какие могут быть гонорары...
Примите это, как гуманитарную помощь. О, кей?
— О, кей! — неожиданно для себя ответил редактор...
Волгоград, февраль, третий год перестройки
Я как раз думал, что выпить — пиво или вино, когда пронзительный крик бросил меня
в зоозал. Медведица жевала руку электрику. Об этом я уже рассказывал...
На два дня появился Владислав. Подверг критике оформление фасадного вагона. На
одном вагоне художник по согласованию с ним нарисовал Микки Мауса с плакатом в
руках, приглашающего посетить зверинец. На втором, который он доверил моему
вкусу, мы с художником решили придерживаться мультипликационного стиля. На нем
главенствовал очень колоритный кот в прыжке, в другом углу сидел на задних лапах
кукольный медведь, центр занимали мелкие герои сказок и три роскошных в своем
примитивизме цветка. Рисунок вызвал у технаря Хитровского глубокое огорчение.
Кроме того, Владислав глухо порычал на тексты трудовых договоров. Сумма выплат
показалась ему завышенной. Я попытался объяснить, что доплачиваю за скорость, так
как рабочие вкалывают весь световой день, без выходных. Тщетно, во Владиславе
начал просыпаться барин.
Общаться с факиром на час было скучно. И было его жалко, у нас с ним, пока власть
его не одурманила, складывались приятельские отношения.
Я полностью отстранился от дел, вплотную занялся лечением собак. Часть вещей
упаковал в посылки, отправил на имя брата.
Но Хитровский опять ускользнул, не сообщив мне о том, что уже погрузил второй
зверинец из Краснодарского края на железную дорогу. Поступок опрометчивый, если
не сказать резче. Перед отъездом мы с Андреем предостерегали его от механического
объединения этих зверинцев. Члены комиссии тоже заверяли коллектив в том, что до
осени они будут работать по разным маршрутам.
И когда ко мне вечером приехал какой-то востроносый парнишка и представился
зоотехником зверинца, сообщив, что зверинец прибыл из Новочеркасска, что люди
вымотались, а звери умирают с голода, я чуть не рехнулся. Истраченные деньги,
отосланные в этот зверинец для его поддержки; Волгоград, который и наших-то 40
животных, с трудом обслуживал, теперь вынужден будет кормить добрую сотню, что
вызовет не приятности с администрацией города, придется проводить сокращение
рабочих... А как перевозить всю эту громадину?! У них только один тягач на ходу,
наши машины на ладан дышат!
- Что ж не предупредили! - рявкнул я. - Хоть телеграмму бы дали.
- Хитровский должен был предупредить.
- Ах, вот что! - больше слов у меня не было.
Я вызвал шоферов, объяснил ситуацию. Они сразу закрутились, хитровато улыбаясь,
как коты.
- Перевезти, конечно, можно. Хотя ночь на дворе, бензина нет, масло кончается, МАЗ
барахлит... В общем-то, перевезти можно. Все зависит от одного фактора...
- Никаких факторов, - разозлился я вконец, вы и так до хрена получаете, больше всех.
Они пошли, ворча, заводить тягачи. Я знал, что теперь будут, сволочи, тянуть
резину, ломаться. Я вы шел в ночь и крикнул:
- По двести колов утром выпишу.
Ворчание сменилось радостным гульканьем. Мгновенно заурчали моторы.
Я пошел поднимать кладовщицу. Надо было срочно подготовить еду для животных,
хорошо, что у нас оставалось немного мяса и овощей. Будь моя воля, плюнул бы на все
и уехал, но в чем виноваты животные? Да и люди не виноваты.
Площадка - небольшой пустырь, которую город отвел мне под гастроли, была зажата
между воинской частью, училищем и проезжей дорогой. С громадным трудом (спасибо
вымогателям-шоферам) удалось запихнуть второй зверинец. Все сотрудники его
оказались слабого пола. Кроме зоотехника Александра Киселева администратор, но
пока не приехал.
На другой день явился - не запылился Хитровский. Я ничего не стал ему говорить. А
вечером пришла телеграмма от Боканова:
“Хитровскому приступить к своим обязанностям, исполняющим обязанности
директора назначаю Киселева”. Мне было смешно. Злорадствовать над огорошенным
Владиславом не хотелось. Он стал мне уныло безразличен. И из-за того, что власть для
него оказалась пагубной, и из-за того, что не послушал советов, в результате сел в
лужу. Но главным образом из-за того, что я остро почувствовал, насколько в разных
плоскостях живем мы с ним, в тех измерениях, где соприкосновение невозможно.
Я позвонил Бофимову, сообщил ему новости. Он неприлично откровенно порадовался
конфузу Хитровского, попросил меня получить за него и жену единовременное
пособие - те самые полторы тысячи. Я пообещал. Мне очень хотелось и с него
удержать пятьсот рублей, но я подумал, что это ни к чему, так как я могу взять все.
Жизнь в зверинце пошла веселая. Каждый день что-то случалось.
Киселев сдружился с шоферами, они приступили к продолжительному обмыванию его
повышения в должности. В промежутках между гульбой доблестный зоотехник с
помощью нанятого временно бухгалтера оригинального старичка - копался в бумагах.
Первое, что он раскопал, это то, что Хитровский оба своих вагона, которые теперь
стояли на фасаде, отремонтировал за счет зверинца. Он принял соломоновское
решение установить старый фасад, а деньги с “представителей сладкой ваты” взыскать.
Потом, вечером, ко мне подошел старичок:
- Как вы думаете, партия восстановится?
- Конечно! - сказал я уверенно. - Я свой партбилет не выбрасываю, скоро наша власть
вернется.
Бухгалтер засиял.
- Я тоже, - сообщил он доверчиво, - вот мы им всем тогда покажем!
Потом он взял меня за локоть и зашептал, противно, касаясь уха мокрыми губами:
- Киселев нашел там те десять тысяч, которые вы, заплатили за лекарства. Он
сомневается.
- В чем сомневается?
- Что эти деньги ушли на лекарство. Он хочет их с вас удержать.
- Хотеть никому не возбраняется, - сказал я.
Наутро Киселев спросил меня про фотографов, которые работали при входе в
зверинец:
- Это ваши фотографы?
- Да нет, они сами по себе. Но зверинцу за право работать рядом платят каждый месяц
по две тысячи. Я с этих денег шоферам доплачиваю.
- Скоро приедет наш штатный фотограф. Надо, чтоб они убирались.
- Надо - значит надо, - сказал я меланхолично, - уберутся.
После этого я пошел к фотографам и срочно продал им обезьянку.
Эта обезьянка - из породы ямайских макак - не проходила по списку животных
зверинца. Она была по дарена туберкулезной лабораторией (тоже дикость, пустить в
вольер животное, над которым проводились опыты, потенциальный источник
инфекции), жена Бофимова почему-то считала ее своей собственностью. Я ее нахально
передал фотографам, потом ко мне прибежал Хитровский, изображая порядочность (в
его личной интерпретации), и потребовал отчета.
- Бофимов по телефону просил продать, - сказал я ему лаконично. - В любой момент
могут понять, что она зооцирковская, а не их.
За обезьяну дали шесть тысяч. Я позвонил в Москву и порадовал Петра Викторовича.
Теперь, если бы Хитровский вздумал перезвонить, меня в самовольстве заподозрить
было нельзя.
Новый день принес новые истории. Мои уголовники, которые теперь, из-за слияния
двух коллективов, никак не вписывались в штатное расписание, но увольнять которых
в открытую Киселев не решался, попали под двойной огонь. С одной стороны их
травили шоферы, завязавшие тесную дружбу с милицией, с другой - к ним начал
активно придираться исполняющий обязанности директора. Уголовники нашли самый
разумный выход, которому их обучили в тюрьмах, - запили. Головы в песок им
спрятать не удалось. В тот же вечер их всех, хмельных и растерянных, сгребли в
милицию и упрятали на десять суток за хулиганство и появление в общественном
месте (зверинце) в нетрезвом виде. Когда я на следующий день пошел их выручать мне
так и сказали, и протоколы показали.
- Но, простите, они же в зверинце живут и работают?
- А этого мы не знали, - сообщил дежурный, - и все равно хулиганство...
- В чем же это хулиганство выразилось? - поинтересовался я.
- Вот, написано: “Нецензурно выражались и оказывали сопротивление сотрудникам
милиции”.
- Вы бы лучше объяснили, по какому праву к ним вечером эта милиция ввалилась в
жилой вагончик и обработала их дубинками? - буркнул я, уходя. Ничего сделать уже
было нельзя.
Наступил еще один день, и Киселев сообщил мне, что я уволен по статье за нарушение
трудовой дисциплины. Это меня насмешило. Особенно было забавно думать о том,
куда он эту статью собирается записать. Мало того, что я работал без трудовой
книжки, я уже забыл, когда она у меня была, но со всеми этими историями я даже
заявление о приеме на работу не писал. По документам меня не было вообще, только в
ведомости на зарплату расписывался.
Я ничего ему на это не сказал и занялся своими делами. Оставалась еще вакцина от
чумки, надо было ее реализовать.
Но уже вечером Киселев сообщил мне, что увольнять меня он передумал - этот вопрос
будет решать сам директор, когда приедет. Сразу было видно, что хитрый Боканов
посоветовал ему меня пока не трогать. Он меня знал только по служебным запискам в
главк, да потому еще, что я работал замом Вокалева - солидная характеристика.
Естественно, Боканов решил со мной повременить, а затем изжить, спустя время, и
более тонко.
Потом Киселев рассказал мне, что он ветврач, занимал крупную должность, а в
зверинце случайно и временно; Знакомая песня. Я задал ему несколько медицинских
вопросов, и последние сомнения в этой дутой, пропитой личности улетучились. В
жизни мне приходилось видеть достаточно много бичей. Те хоть остатки знаний
хранили. Когда же хранить нечего - совсем трудно выдержать имидж.
Приехал Андрей. Через час он уже сидел у меня за традиционным кофе. Вид у него
был удрученный.
- Быстро действует Боканов? - спросил я.
Андрей закашлялся. Потом спросил:
- Что вы с Владиславом не поделили?
- Что нам делить... У него своя жизнь, у меня своя.
Ты лучше думай, как бизнес сохранить.
- А ты этого Боканова не мог бы снять?
- В принципе, если в центральной печати появится статья с намеками на его прошлое...
Платите, я не благодетель. Если советов не слушали, то теперь платите. Поеду в
Москву, попробую.
Андрей замялся. Он сам намеревался попросить у меня взаймы, подходила очередная
выплата за приобретенный в Уфе дом, а доходы были маленькие. Война руководства
логично отражалась на деятельности зверинца. Вместо того, чтобы, оставив на
хранение все лишнее, быстро передвигаться с площадки на площадку, мы надолго
засели нелепо укрупненным дурдомом, без нормального руководства и умного плана
работ.
- А что у тебя с Бофимовым? Хитровский говорил, что ты его обманываешь.
- Еще не обманул, но, возможно, обману. У Хитровского своеобразное понятие о
порядочности. Когда он послужил орудием ликвидации Бофимова, пусть да же
слепым, хотя я в эту слепоту не верю, он о порядочности не думал; Почему,
спрашивается, я этого Бофимова не предал, я-то и не знал его почти? Куда как
хорошо было позвонить в Москву Боканову и сказать, что я на его стороне. Кстати,
и сейчас не поздно. Гарантирую, что после звонка директором этого бардака стану
я.
- Теперь о Бофимове. Он знает, как я за него воюю, знает, что с меня собираются
высчитать десять тысяч, которые я почти все ему отдал, знает, что из-за этой мы
шиной возни я теряю немалые деньги - мне буквально некогда лечить собак. Где
компенсация? Просит в Москву приехать, выступить в его защиту в прессе. И
пообещает, что место в гостинице поможет достать. Ну, не наглость? Я должен за
свой счет ехать в Москву, платить за гостиницу! Он должен был сказать, что снимет
номер, оплатит дорогу и побочные расходы. А он спрашивает, продал ли я казенную
обезьяну и когда перешлю деньги? Так что, Андрей, если я его и обману, то это не
обман, а компенсация. На хрена я, спрашивается, сюда ехал за тридевять земель,
нервы тратил? Для того, чтоб они с Хитровским свалили на меня этот дурдом и
развлекались интригами. Обманул! Вор у вора дубинку украл - так правильней. В
общем, Андрей, если Хитровский намерен финансировать поездку в Москву, я
попробую перекрыть Боканову путь. Только я в этом весьма сомневаюсь.
Владислав не та кой убогий куркуль, как Бофимов, но при всей его внешней
широкости, он за рубль удавится. Мелочность всегда мешала российским
бизнесменам.
Андрей ушел расстроенный. Я уже уселся за машинку. Последнее время мне больше
всего на свете хотелось писать. Если и есть у человека предназначенность судьбы, то
она виделась именно в литературной деятельности. Будучи журналистом, я от самого
факта только отталкивался. Дальше шли обобщения, за которые не любили меня
компетентные и правоохранительные органы. Органы, сконцентрировавшие в себе все
бесправие режима...
Я не успел довести до конца мысли. Лейтенант милиции постучал в мой домик и
попросил следовать за ним. Это был лейтенант из отделения района, где мы стояли
больше двух месяцев назад. Право, я не знал, зачем ему понадобился. Но, когда мы
сели в машину, он сообщил, что произвел задержание, а об остальном поговорит в
отделе.
В отделе он закрыл меня - в чулан - маленькую камеру в дежурной комнате. Я угрюмо
уселся на корточки, закурил. Тюрьма преследовала меня, как меченого.
Через час в дежурку втолкнули какого-то мужичка моих лет. Он бодро стрельнул у
меня закурить, притулился рядом и весело поведал, что и неделю не успел погулять.
Взяли его “за карман”, в смысле - задержали во время карманной кражи.
Делать было нечего, мы разговорились. Узнав, что один из сроков он отбывал в
Красноярском крае, я поинтересовался, не знает ли он Адвоката.
- Нет, ответил воришка, - я лично с ним не встречался. А знать - знаю, как не знать.
Адвоката на “дальняках” все знают.
Мне стало приятно, что моя известность на северных зонах - “дальняках” - не погасла.
Воришка рассказал мне эту историю, уже обросшую романтическими деталями.
Оказывается, судя по зэковскому фольклору, замполит после этого застрелился в своем
кабинете, а меня на целый год заперли в карцер, но я из карцера переслал жалобу в
ООН, оттуда приехали меня спасать, я вышел, как Робинзон, обросший и худой,
потому что второй месяц держал голодовку...
До конца все эти кошмарные подробности мне, к сожалению, дослушать не дали.
Дверь открылась, и следователь увел меня в кабинет.
Он разложил протоколы допроса и с дотошностыо чиновника заполнил все графы.
Потом спросил:
- Сами признаетесь или будем работать?
- В Чем?
- В содействии кражи автомашины “Нива”, при надлежащей зооцирку.
- Это что же, я сам у себя ее украл?
- Вы помогли ее украсть у зооцирка, где работаете, и получили за это три тысячи
рублей от своего сообщника.
- С чего вы это взяли?
- В этом вас изобличают показания гражданина Н., совершившего кражу, и тот факт,
что вы не сделали в РОВД соответствующего заявления, хотя, как я выяснил,
перевозкой имущества зооцирка руководили вы.
На сердце у меня отлегло.
- Заявление я сделал буквально через час после того, как узнал о краже.
- Вы говорите неправду. Заявление сделал директор Бофимов, а не вы. Вы даже не
помогли следствию, хотя вор к вам обращался, и вы об этом рассказывали
директору.
- Послушайте, директор третий месяц в Москве.
Я за директора был все время. И в заявлении моя подпись, где оно?
- Что вы мне сочиняете, - следователь вытащил из папки лист. - Вот Бофимов
подписал.
- Неужели не ясно, что если перед словом “директор” стоит черточка, вот, видите, то
подписывает кто-то, его замещающий. И подпись моя, такая же, как в паспорте. Вот,
смотрите.
Следователь начал чесать в затылке.
- Вы оторвали меня от работы, завезли за тридевять земель. Теперь больше часа
добираться обрат но, ваш Волгоград очень неудобно расположен, не город, а кишка
какая-то. А все это мы могли в пять минут выяснить у меня в вагончике. Еще в
камере с каким-то уголовником проманежили.
- Но как же показания гражданина Н.?
- Это вы у него спрашивайте. Крутит, наверное, не знает, что я заявил сразу. Хотя... У
меня сразу после этого происшествия уволился шофер, Хохол. Не вступил ли он в
сговор, а то я все недоумевал - по чему он так быстро уволился, даже выплаты
премиальных не стал ждать. Я вам дам его адрес, мужик безвольный, можно легко
расколоть.
Следователь умел быть благодарным. Он сказал:
- Я вам благодарен за помощь следствию. Но я вынужден взять с вас подписку о
невыезде. Степень вины каждого участника этого дела будет определять Суд.
Я даже залюбовался этой машиной марки “”CCT””: (советский следователь, тупой).
Он заставил меня расписаться в бланке о невыезде, указав город Москву. Вот уж не
пойму, почему именно Москву. Я ему не говорил, что я из Москвы, я сказал, что
зверинец московский, а я через три дня ухожу в отпуск, не хочет же он мне этот отпуск
сорвать?
- Где намереваетесь отпуск проводить?
- По месту жительства, естественно.
Вот он и пишет: Москва. Чудак человек. Совершенно не знаком с деятельностью и
повадками аспидов, особенно коралловых. Ну, да бог с ним.
- А как же адрес? - спросил следователь, закончив формальности.
- Адрес мы можем взять только в бухгалтерии. Я, признаться, даже фамилии его не
помню, он при мне работал очень мало.
- А это далеко, его новая работа?
- Он перешел на мотогонки, такой аттракцион. И они должны гастролировать
неподалеку, в области. Но в любой момент могут уехать в Краснодар, были такие
разговоры.
“ССТ” клюнул мгновенно и с охотой.
- Как бы мне его перехватить?
- Взять адрес и поехать задержать. Что может быть проще?
- Но адрес же не с вами?
- Поехали, я выпишу его вам со всеми другими данными по Хохлу.
Через несколько минут мы с комфортом на том же “Москвиче”, в котором следователь
“производил задержание”, ехали в зверинец. Представители компьютеров первого
поколения марки “ССТ” мне всегда нравились, главное в общении с ними переключить про грамму на себя.
- Вы знаете, что сказал Сен-Жюст? - обратился я к нему по дороге. - “Всякий правитель
обагрен кровью”. Как вы думаете, он имел в виду реальную кровь или
символическую? Как образное выражение, метафору?
Этот вопрос напрочь выключил его мозговое устройство. Он только кряхтел, а уже
около зверинца сказал зачем-то:
- У нас демократия...
Москва, квартира Верта, 10 утра, 31 декабря 2000 года
Вчера я лег поздно. Поздно и встал. Давненько я не спал до десяти утра. Нет, не
потому, что не мог, — не хотелось просто. Старею видно...
Вчерашний день был для меня удачным. Трюк с костюмом сработал безупречно, я
получил не удостоверение внештатника, на что надеялся, а настоящие корочки
специального корреспондента “МБ”. Так что в Арбатское удостоверение, по которому
я числился собкорром —Morning news of London, The own reporter, — мне теперь
могло не потребоваться. А то, я как-то не очень представлял себя бегло болтающим на
английском (не американском, а именно английском).
До Нового года я намерен был поставить точку на затянувшейся угрозе со стороны
чеченских мстителей. Теперь, когда отношение к чеченцам стало откровенно
враждебным, я мог не бояться преследования со стороны милиции. Это раньше на их
стороне выступали какие-то прокуроры и работники угро. Хотя, что мне могли
инкриминировать? То, что я пытался выручить чеченскую девчонку? Или агрессию
моей слонихи? Смешно!
Конечно, если убийство гражданским прокурора все еще висит на мне, то могут
обнаружиться неприятности. Но до сих пор мое открытое проживание в Москве не
вызывало недоразумений. И на стендах милиции — “Розыск” моя физиономия давно
не фигурировала.
И все же зловещий Седой постоянно портил мне жизнь. Стоило мне стать удачным
бизнесменом, как верные люди донесли, что в городе чеченские авторитеты, ищут
меня... Стоило опубликовать книгу, позвонили реализаторы, сказали, что со мной хотят
встретиться какие-то чеченцы... Если быть совершенно честным перед самим собой, то
на дно подвалов близ Белорусского я лег вначале именно от страха: эти чеченцы не
знают пощады и не слышали о сроках давности. Даже если допустить, что Седой не
был женихом, он все равно будет мстить за своих боевиков; ему их родственники не
позволят прервать месть.
Я знал, в каком районе живет “верхушка” чеченской диаспоры. Наверняка там знали
Седого (так и зову его по приметам шевелюры). Если он в Москве, то я с ним
пообщаюсь. Или успокоит он меня, скажет, что все забыто и быльем поросло, или...
Или ему придется встретиться с недавно рожденным киллером-интеллектуалом.
Я одел джинсовый потрепанный костюмчик, куртку, сунул в карман удостоверения
“МБ” и купленный вчера диктофон. (В английской суперодежде по моему разумению
репортер этой газетенки ходить не мог).
Как я буду сводить счеты (если придется) с Седым, окруженным боевиками, я не
думал. Точно так же я не думал о деталях несколько дней назад, когда нагло вошел к
председателю Честных Борцов и опробовал на нем только что купленный “вальтер”.
Единственное, что могло помешать моему уходу, это неожиданное появление в
кабинете “вещателя”. Он замер в дверях, выпучив глаза на окровавленное тело за
столом (я выпустил в “честного борца” всю обойму), и мне удалось подойти к нему
прежде, чем он выскочил с криком.
Я вбил этот зарождающийся крик ему в двуличную глотку рукояткой пистолета. И,
стыдно признаться, — озверел. Никогда я не был жестоким в драке, никогда я не
испытывал кайфа от чужой крови. А тут... Пинал его ногами, что для меня, человека
воспитанного в традициях честных “посчитаемся на кулачках”, “лежащего не бить”,
“слабых не обижать” — прекрасные традиции Сибирских мальчишек конца
пятидесятых, — было несомненной патологией.
Выйдя на улицу я мечтал о глотке “абсолюта”, но зайдя в бар, передумал,
ограничившись лимонадом. Я пил этот лимонад жадно, как водку, а потом закурил,
сунул руку в куртку, в нагрудный карман, за деньгами, коснулся плотного кирпича,
конфискованного из приоткрытого сейфа председателя “ЧБ”, опомнился (я буквально
забыл о деньгах, заполненный багровой яростью), полез в карман, вынул какую-то
купюру, отдал бармену и вышел, чтоб ходить и ходить по морозному городу,
поминутно закуривая.
Нет, даже сейчас вспоминать собственное безумие противно. То ли дело —
председатель. Рукоятка пистолета мягко поддает в ладонь, выстрелы негромкие,
двухметровое расстояние между мной и жертвой пронизано невидимой смертью, а на
лице и плечах манекена за столом вскипают бурунчики цвета кадмия. Все элегантно и
естественно, будто занимался этим всю жизнь. Инстинкт убийцы, чувство пистолета,
память выстрела. Любопытно, а не было ли у меня в роду профессионального воина?
Волгоград, февраль, третий год перестройки
Киселев начал переезд. Я спустил на своем вагончике колесо и заявил, что не тронусь с
места, так как жилой вагон директора обворовали уже дважды, и я не хочу остаться
голым.
- Но я же свой вагончик оставляю? - удивился Киселев.
Я посмотрел на его тощую фигуру в сиротских кооперативных джинсах и курточке из
доброкачественной клеенки и промолчал. Вообще-то, я кривил душой. Нынче и у меня
воровать было нечего. Все было отослано. Оставался единственный костюм, пара
рубашек, спальный мешок и смена белья. Мне просто не хотелось сидеть на новой
площадке без света.
- Ну, вот, и хорошо, - сказал я. - Я буду отправлять хозяйство, а ты там принимай и
строй зоозал. Ты - шеф, тебе и карты в руки. “Особенно, если они крапленые”, добавил я про себя.
Переезд, как я и предполагал, затянулся на неделю. Три машины старательно калечили
себя перегрузками, шоферы неустанно напоминали о “факторе”, но они тоже не были
двужильными.
Я помогал им прицеплять вагончики, а потом сидел себе, почитывал книжки. Прибился
ко мне совсем по терянный Андрей.
- Киселев наши вагоны на фасад не ставит, пожаловался он. В одном из вагонов было
налажено оборудование по производству сладкой “ваты”, его огорчение было
понятным. Фасад везут на новое место первым, они уже несколько дней могли
торговать, а тут простаивают, бабки теряют.
- Сочувствую, - ответил я нелюбезно.
- Уезжать собираешься?
- Естественно.
- А может, Бофимов восстановится?
- В каком качестве? - меня удивляла его наивность. - Ход-то с этим объединением
для чего сделан? Восстановит его суд, не сомневаюсь. Но зверинца его уже нет, этот
реорганизован, слит с бокановским. Бофимов теперь вроде Горбачева - директор
без зверинца. Ему предложат какой-нибудь хилый аттракцион, убыточный, а то и
замом к Боканову, временно.
- Жаль, что Хитровского не сделали директором.
- Не спорю. Лучшего директора не найти. Энергичен, инженерно грамотен,
прогрессивен. На уровне зверинцев, естественно. От настоящего производства он
отстал на триста лет, хотя он так не думает. Тут все тупеют почему-то. Но
директором он был хорошим. В нем есть много схожего с Вокалевым, а того я
считаю и своим учителем, и лучшим руководителем из знакомых мне. Хотя, как
человека, недолюбливаю.
- Вечно у тебя всякие отговорки. “Хотя, хотя!”. Не можешь без вывертов
разговаривать?
- Видишь ли, на каждую личность у меня всегда несколько точек зрения. Я и пытаюсь
выдавать свои характеристики хотя бы с двух точек.
- Ну тебя, - махнул Андрей. - Поеду я лучше в Уфу жена скоро рожать будет.
- Правильно, - одобрил я, - не мотай себе тут нервы. Все наладится само собой.
Платить, конечно, Боканову придется побольше, чем Бофимову. Но ничего, заплатите. Езжай, Андрюша, счастливо. Бог даст - свидимся.
Наконец, переезд подошел к концу. Подкачали колеса, зацепили мой вагончик,
перетащили. Новая стоянка была неподалеку от Волги, в хорошем парке. Я сразу
отметил множество выгуливаемых собак и решил задержаться с отъездом. Напечатал
несколько листовок о своих ветеринарных услугах, приклеил их к афишам зверинца и
обвешал ими весь микрорайон.
Но заняться врачеванием мне не пришлось. Возвращаясь домой, я увидел труп на
ступеньках лестницы в вагончик.
Вагончик мой стоял на отшибе от остальных, в глубине - парка. К нему вела заросшая
кустами старая глиняная дорога. Меня эта обособленность устраивала - клиенты с
собаками не мешали окружающим. Основная же масса старалась группироваться
поближе друг к другу, опасаясь местных хулиганов. Но сейчас меня не порадовало
одиночество. Скорченное, какое-то вывихнутое тело полулежало на ступеньках.
Зловещее предчувствие охватило меня.
В это время послышалось завывание мотора, на дорогу вывернул розовый автомобиль,
подламывая кусты, труп зашевелился, сполз на землю, оставаясь таким же кривым и
вихлявым, что-то резануло меня по предплечью, обожгло щеку, автомобиль с тупой
настойчивостью танка пробился к вагончику, оттуда выскочили люди, раздалось еще
два глухих щелчка, один из этих людей упал, а остальные подмяли оживший труп,
послышались чмокающие удары, приглушенный стон, кряканье.
Я тупо смотрел на руку, по которой густо стекала кровь. Потом вспыхнула боль,
отдаваясь в висках. Щеку жгло все сильней, прикоснувшись к ней, я обнаружил, что и
она в крови.
С прежним ревом излишне повышенных оборотов автомобиль начал пятиться,
уползать задом туда, откуда появился. Около вагончика уже никого не было. А с того
места, где только что стоял автомобиль, ко мне шел человек в легком светлом
костюме.
Он подошел вплотную, тронул меня за плечо и сказал:
- Давайте пройдем в вашу комнату, я осмотрю рану.
В комнате он помог мне снять куртку, сразу нашел ящик с медикаментами, вынул
оттуда нужное и, быстро касаясь меня приятно прохладными легкими пальцами,
обработал раны на руке и на лице.
- Ничего страшного, - сказал он, приклеивая наложенные тампоны полосками
пластыря. - Две царапины. У вас замечательные аэрозоли, очень удобны для
поверхностной асептики.
- Да, - сказал я, - с животными иначе трудно, они не любят терпеть.
- Если вы угостите меня кофе, я не стану возражать, - сказал человек. - И позвольте
представиться - заместитель прокурора области Смердяков Иван Ильич.
- И, конечно, чеченский друг, - сказал я зло, разыскивая анальгин и глотая сразу три
таблетки.
- Это вы зря, - сказал прокурор, - вредно для сердечной мышцы. Лучше принять
транквилизатор легенький.
Он посмотрел, по-птичьи склонив аккуратную головку, как я неуклюже одной рукой
беру кофеварку, решительно отобрал ее.
- Позвольте уж я сам похлопочу. Значит, чеченцы и друг? Весьма забавное
словосочетание. Вам, простите, не надоело попадать в истории?
- Весьма, - пробурчал я, усаживаясь на кровать и откидываясь на подушку - сплошной
триллер, а не жизнь, с тех пор, как я про вас узнал.
- Ну, это вы зря. Никакой связи. Это вы девушку вините, вашу с ней встречу.
Кофе вскипел, он аккуратно положил по ложке пены в чашки, безошибочно нашел на
столе соду, добавил мизерную щепотку и лишь потом разлил его.
— Знаете, я где-то на вашей стороне. Но эти люди живут по законам гор. Пусть они
отстали от нашей цивилизации на несколько столетий, пусть их обычаи уродливы и
жестоки, не считаться с ними нельзя. Да и понятие жестокости условно. То, что для нас
жестокость, для них — образ жизни. Не надо было вам в это вмешиваться.
Он допил кофе, поставил чашку на стол, посмотрел на нее, склоняя головку, снова ее
взял, вышел в кухню и сполоснул над раковиной.
- Вы появились в самый разгар охоты и вас приняли за соперника.
- А сейчас? — спросил я.
- Это вообще нелепая случайность, без всякой связи с тем, о чем мы говорили. Тех,
кого ваша умная слониха соизволила придавить, они схоронили без шума. Двоих. А
третий...
- Вы хотите сказать, что он выжил и решил отомстить.
- Его можно понять. Очень сильно изуродован. У него хороший пансион, но вот вбил
себе в голову какую-то вендетту.
- А какой вам смысл за меня заступаться? Я-то вам кто?
- Вы человек, который стоит двести тысяч долларов. Да, да, именно столько назначили
за вашу голову чеченские лидеры.
Я пролил остатки кофе на покрывало.
— Нет, вы не понимаете. Вы сами для них, не примите за обиду, и десяти долларов не
стоите. Эти деньги даются для того, чтоб сохранить лицо, сохранить легенду о
национальных традициях и национальной гордости. Русский, иноверец не должен
безнаказанно уводить из под носа влиятельного жениха чеченских девушек...
— Простите, — занервничал я, — этот седовласый, он что — жених?..
Но долго нервничать мне не пришлось. Как не пришлось получить ответ на свой
вопрос. Дверь резко раскрылась, чуть не слетев с петель. В уродливой, перекошенной
фигуре я с трудом узнал того нервного “гражданского”, которого в мыслях давно
похоронил под толстыми ногами Кинги.
Он выстрелил сразу, не прицеливаясь, с бедра. Прокурор, успевший обернуться, легко
слетел со стула. На полу его настигли еще два выстрела, которые начисто снесли его
ухоженный череп.
Удивительно проворно для калеки двигаясь, гражданский взял стул, сел в уголок,
стараясь не запачкаться в месиве из кровавых мозгов, положил пистолет на колени.
- Советую тебе смываться побыстрей. Деньги хоть есть?
- Есть, - ответил я машинально.
- Вот и мотай. Они это убийство на тебя свалят, учти. Жить тебе теперь в вечном
страхе, пока не найдут. А когда найдут - станешь похож на меня. Это приятней, чем
просто шлепнуть тебя, падлу.
Он протер краем пиджака пистолет, вынул обойму - она оказалась пустой, швырнул в
кровавую лужу и исчез.
Я сорвал плакат, подхватывая набитые за него купюры, бросил их в спортивную сумку
и выскочил из вагончика. Где-то за деревьями знакомо завывала машина. Я хлопнул
себя по куртке - документы были с собой. В три прыжка я скрылся в кустах и присел на
корточки. Знакомая машина остановилась около лестницы, выскочившие оттуда люди
протиснулись в вагончик.
Ждать их появления назад я не стал. Я пробрался парком, сел в трамвай и доехал до
ближайшей гостиницы, где снял одиночный номер. Запершись в нем, я отдышался,
осмотрелся. Куртку я успел сменить, по вязка на руке не была заметна. На лице
небольшая царапина прикрывалась тампоном и особого внимания не привлекала.
Обычный командировочный в джинсах и куртке. Нормальный вид.
Я прекрасно понимал, что вокзалы, аэропорт, автобусная станция будут перекрыты
тотчас. Эти чеченцы, похоже, заняли под шумок перестройки многие посты в
государстве. В этом не было ничего удивительного. Итальянские мафиози, нажившись
на сухом законе, тоже перекрашивались в солидных бизнесменов, резервируя себе
государственные должности. Сперва люди создают капитал противозаконно, потом
капитал делает этих людей представителями этого закона. Закономерный процесс в
мире, которым правят деньги. Даже спикер у них свой. А ведь туп, как пробка, по
телевизору видно, что дикий человек и наркоман. Но мне от этого понимания ничуть
не легче. Сейчас меня будут искать и представители закона на законных основаниях, и
сами чеченцы, в оперативности которых я уже не раз убеждался.
Я спустился в холл, купил какой-то детектив, перекусил в буфете и залег с книгой.
Болела рука, кружилась голова. Я впервые почувствовал возраст. Очень было жалко
неоконченную рукопись. “Болото” шло гладко, сразу начисто, по 15 страниц в день.
Странно устроен мозг. Лежу, пытаюсь читать, думаю о какой-то рукописи. А думать
надо о собственной шкуре. Этот парень! Слониха, видать, не только руки ногу ему
повредила, Но и голову. Тоже мне, юный мститель. Вообще-то он лихо придумал. Сбил
меня с толку. Не убеги я - ничего бы не было. Смог бы объяснить, кто стрелял. Теперь
поздно. Некстати я растерялся. Как он, интересно, от них ускользнул. Месили его
здорово, надо же, какой крепкий. И убежал, прямо из машины. Черт-те что творится.
Карма у меня чудовищная. Только начал спокойно жить...
Уже смеркалось. Я вышел из номера, прошел холл, открыл дверь на улицу, огляделся.
Не заметив ничего подозрительного, я проголосовал, почти сразу же остановилась
легковушка.
- В Волжский поедем? - спросил я.
- Триста.
- Годится
Мы двинулись по затихающему городу. Я напряжен но рассчитывал. Волжский соседний городок. На его вокзале меня, наверняка, стерегут. Следовательно, от
Волжского надо следующим частником прыгнуть еще в один городок, потом еще... Так
к утру я доберусь с пересадками до Астрахани. Вряд ли до утра там будет на меня
розыск. Они могут предполагать, что я или залягу на дно в Волгограде, или буду
пытаться выехать с ближайших городков, где есть вокзалы. А я в Астрахани
воспользуюсь нашим доблестным флотом. Каким-нибудь сухогрузом или баржей.
Деньги, слава Богу, есть. Спасибо Бофимову, его премиальным с обезьянкой, спасибо
собаководам.
Мой план удался как нельзя лучше. Сговорившись с морячком, я морским зайцем
отправился в плаванье на барже, груженой арбузами. И уже через три дня, соблюдая
максимальную осторожность, избегая больших вокзалов и аэропортов, я добрался до
Анапы. Тут, на курорте, считал я, меня искать не будут.
Я ошибся. В вестибюле гостиницы мое внимание привлек стенд: “Их разыскивает
милиция”. В углу его красовалась свежая фотография. Я на ней сиял улыб кой,
демонстрируя всему честному народу свой сплю щенный нос, выпученные “еврейские”
глаза, шрам на лбу, лысину. Подпись под ней гласила: “Разыскивается особо опасный
преступник, убийца. При задержании соблюдать крайнюю осторожность. Опознавших
этого человека просим сообщить в ближайшее отделение милиции”.
Я прикрыл лицо платком, будто сморкался, и вышел из гостиницы. В ближайшем
киоске я купил самые большие темные очки, которые были, потом в аптеке - бинт.
Зашел в туалет и в кабинке обмотал им лицо наискосок, через нос и голову - нехитрый
маскарад, который не поможет при встрече с милиционером, но от несведущих
отдыхающих, желающих проявить патриотизм, может уберечь.
Ближайшим автобусом я уехал в Новочеркасск. Будущее было туманно, все мог
решить случай.
Москва, ФСБ, 31 декабря, 2000 год
Сов.секретно, 1 экз.
Реферативная распечатка телефонного прослушивания
фигуранта “Г-2”.
Разговор шел с фигурантом “С.А.”
После обычной беседы и согласования действий по теме
взаимодействия фигурант спросил о неком Верте (псевдоним —
БОМж). Вопрос о ликвидации этого человека был решен в прошлом
разговоре, сейчас уточнялось место и время. Ликвидацию берут
на себя боевики Г-2. Время: квартира жертвы вечером 31.122000. Максимально конечный срок операции 23-00.
Вывод о псевдониме следует из следующих фраз: “Г-2 — Ну, и что
с эти БОМЖом будем делать? С.А. — Так решили же, ваш человек
вы и успокоите. Г-2 — Наблюдатель с вашей стороны будет? С.А.
— Могу и чистильщика прислать. Г-2 —Я своих исполнителей
берегу. С.А. — Дело ваше. Где? Когда? Г-2 — сегодня вечером.
С.А. — символично. Что ж, выпью в полночь за упокой души БОМЖа
Верта”.
Капитан ФСБ Плотников, носивший естественный псевдоним “Плотник” (что,
вдобавок ко всему, делало его своим среди евреев), был по профессии строителем. Он
и учился на строительном факультете технологического вуза, когда получил
предложение от КГБ. Сотрудничая внештатно он успешно защитил диплом, был
послан в двухгодичную школу аналитиков при КГБ, окончил ее с отличием,
равнодушно воспринял переименование фирмы, принимал некоторое (второстепенное)
участие в продвижении Путина на должность президента, а сейчас занимался Гением.
Это был второй за время службы изобретатель, направивший свои способности во вред
государству. Нет, Гений не вредил России напрямую, просто концентрация денежных
средств в западных банках, вместо российских и продажа авторских патентов на
изобретение третьим лицам расценивалось гебешниками (и раньше и сейчас), как
вредительство.
Дело попало в отдел Плотника (он уже руководил отделом, а звание капитана в этой
“конторе” было эквивалентно армейскому полковнику) потому, что изобретателя
следовало “перевоспитать” и “настроить” на сотрудничество ни с теми, с кем ему
хочется, а с теми, с кем надо. Ну, а что касается строительства, — тут плотник был
мастер.
Поэтому он сидел в данный момент перед компьютером и собирал информацию о
Верте. То, что выплывало из архивов милиции, исправительных учреждений и
редакционно-партийных загашников его радовало.
Да, думал он, любопытная личность этот Верт. Чем он только не занимался? Одно
непонятно, за какие заслуги пригрел его Г-2? (даже в уме ФСБшник соблюдал
конспирацию, думая о фигурантах псевдонимами). Стандартный интеллигентнеудачник, свернувший на мелкое мошенничество. Совсем не из того ряда, который
интересен Г-2. И масштаб не тот. К тому же, непонятная милость — послал его на
Кипр, и столь же не понятный гнев. Г-2 не сторонник убийств. Чем его мог такой
заурядный тип допечь?
Счастье для Верта, что он считался заурядным даже для КГБ. Иначе в архивах о нем
было бы больше информации. Та же, которая Плотнику была доступна, не освещала и
десятой доли из жизни Верта. Последние события вообще не фигурировали в
компьютере.
К счастью или к несчастью — решать не нам. Над Вертом нависла серьезная угроза.
Боевики Гения были профессионалами, мало знакомыми с неудачами. И жили они, в
отличии от Верта, по скотским законам повседневности. Новый век мог начаться без
главного героя этой книги, полюбившегося читателям за живость характера.
Сам Верт в это время лихо брал интервью у чечена по имени Вахур, советника
чеченской диаспоры по связям с общественностью. (Чем мельче сошка, тем длинней у
него титул).
— Мне был в Грозном знаком один влиятельный человек, — говорил Верт, — к
сожалению, напрочь забыл его фамилию. Я еще в советское время часто бывал в
Грозном... ну, да! — тогдашнее название въелось в память... Так примету помню
конкретную, у него шевелюра богатая, но совершенно седая. Я его про себя так и звал,
Седой?
— О, вы его знаете! И он бывает в Москве. Так бы хотелось встретиться... На
следующей неделе? Да, это меня устроит. Вот номер моего мобильника... (Верт купил
два телефона для сотовой связи. По первому он общался с безопасными людьми,
второй предназначал для людей опасных, могущих его по телефону вычислить. И, хотя
зарегистрированы оба телефона были по ложным адресам и фамилиям, Верт на всякий
случай решил “опасный” телефон выбрасывать после первого же звонка. Он не знал,
могут его таким образом разыскать или не могут — не хотел рисковать. К тому же, он
видел в кино, как киллеры выбрасывают после выстрела пистолет, предварительно
уничтожив отпечатки пальцев. Он решил выбрасывать телефоны).
— Ну, разговор наш был интересен. Я, как и вы, считаю, что вражда к чеченской нации
разжигается средствами массовой информации. Я напишу статью и вновь приду к вам,
мы вместе ее просмотрим на предмет замечаний. А потом я отдам ее в газету. Нашу
газету читает не только молодежь, тираж расходится до обеда. Всего доброго, до
встречи.
И Верт отправился по магазинам. Он решил встретить Новый год дома, в полном
одиночестве, побаловав себя вкусной едой и бутылкой безалкогольного шампанского.
Новочеркасск, март, третий год перестройки
И случай решил. Я бродил по рынку и натолкнулся на объявление, приколотое к
дощатому ларьку. Какому-то кооперативу под названием “Флора” требовался сто рож.
Через несколько минут я был по указанному адресу. Дверь мне открыл некто в форме
морского офицера. Он несколько удивленно воззрился на мою перевязанную
физиономию, пригласил войти.
Офис оказался простой квартиркой, заваленной кульками с семенами, какими-то
ящиками, среди которых нелепо возвышались старинные напольные часы. Еще имелся
там большой письменный стол на львиных лапах, тоже заваленный пакетами и
бумагами. В этом ералаше копошился полный человек с лицом доброго по жилого
кота, которому на круглую физиономию приделали бульдожьи отвислые щеки. Легкая
седина черных волос выдавала возраст.
- Вы по объявлению? - спросил человек. - Я директор малого предприятия. Мы,
понимаете, купили вагон жилой за крупную сумму, надо там пожить. Только
никаких удобств. Ну, плиту газовую мы вам поставим, с баллоном, а так ни света,
ничего...
Люблю интеллигентов. Пришел к ним с улицы какой-то тип, рожа вся в поцарапана,
кто - что — неизвестно, а они уже оправдываются.
- Я, видите ли, журналист, - сказал я вежливо.
Сейчас на пенсии, хочу поработать над сборником очерков о животных. Специально
приехал на юг, к морю, а то у нас, в Прибалтике, на природе долго не поживешь, все
дожди, дожди, а у меня ревматизм. Пытался снять приличное жилье, но цены в этом
году, сами знаете. Моей пенсии тут не хватит. А уезжать обидно, потратился уже на
дорогу, настроился. Тут ваше объявление. Я так понимаю, что надо поглядывать за
овощами.
- Да, да, - обрадовался полный, - у нас там овощи. Мы, видите ли, семенами, в
основном, занимаемся, арендовали землю. Хотели поселить там семью, но пока
никого не подыскали. Нам хоть до осени, пока соберем урожай.
- Наши интересы сходятся, - сказал я. - Все условия для работы, да еще платить мне за
это будут. Никаких проблем. Человек я холостой, одинокий, не слишком
состоятельный. Ваше предложение для меня - находка. Я искренне рад, что встретил
не базарных барыг, а интеллигентных людей. Вот мой паспорт, военный билет. Если
потребуются другие документы, я напишу, чтоб родственники выслали. Пенсионная
там книжка, трудовая...
- Ничего, это не страшно, - обрадовался директор. - О чем речь? Есть же паспорт, мы не
бюрократы какие. Заключим с вами трудовой договор. И оплата по договоренности.
Мы только начинаем, поэтому очень много платить не сможем. Но, как я понял, для
вас это не главное. Море там недалеко, километра пол тора, продукты вам возить
будем. И машинка есть печатная, старенькая, правда. Будто специально для вас. А
то мы вынуждены пока по очереди там дежурить, отрываемся от работы.
- Я готов прямо сегодня отправиться. Зайду толь ко в гостиницу за вещами, и к вам.
- Вот и чудненько, - радостно потер он руки. - Видите, как все удачно? - обратился он к
военному, который во время этого диалога подозрительно меня рассматривал.
Тот только хмыкнул.
Я не стал тянуть, вышел, пообещав вскоре быть, оставил документы, чтоб они их
внимательно рассмотрели. За паспорт я был спокоен, военный билет тоже был
нормальный. Действительно, зачем им моя трудовая? Определенная настороженность
проявится, но по том, когда увидят, что я добросовестно сижу на месте, сторожу,
печатаю там что-то, исчезнет. Откуда им знать, что мне высовываться вообще нельзя.
Даже сейчас, идя по городу, я рискую смертельно. А выйти было не обходимо:
окажись я еще и без вещей - сразу подозрение.
Я зашел в ближайший магазин, купил большой чемодан, смену постельного белья, коечто по мелочам из носильных вещей, в том числе широкополую соломенную шляпу,
которая скрыла мое лицо. Купил еще пачку бумаги для машинки, консервы, кухонный
нож, вилку с ложкой, чай, сухари...
Потом я пошел в кино. Возвращаться сразу было опрометчиво. Главное, не вызвать
недоверия к своей легенде о журналисте на пенсии. Лучшего убежища не найти; я
разволновался, что все может сорваться. Как убедить их, что вагончик я пока
продавать не собираюсь?
Кино еще не кончилось, когда я не вытерпел, пролез между рядами, потопал к своим
новым хозяевам. Мои волнения оказались напрасными. Документы, видать, успокоили
офицера, он уже не смотрел на меня подозрительно, а наоборот, вежливо представился
и выразил надежду, что мне на хуторе понравится.
- Ну, хутор - это сильно сказано. Так, участок земли, вагончик. Мы только начинаем.
Через час мы были на месте. Вагончик оказался отличным, большим вагоном на
полозьях с двумя комнатами, встроенной мебелью, тремя окнами с двойными
стеклами. Он стоял в тени тополей, в нем было после улицы замечательно прохладно.
Участок гектаров в двадцать отлично просматривался прямо из окна. Недалеко
слышалось море, ветер доносил его соленое дыхание. Райский уголок. Я сам бы
доплатил за право тут жить. Судьба опять проявила ко мне свою благо склонность.
Первые ночи я спал спокойно. Легкий бриз врывался в окно. Моя жизнь вошла в колею
благополучия. Я упивался одиночеством, загорел до черноты, пропитался солью и
йодом моря. Интеллигенты “Флоры” исправно доставляли мне из города все
необходимое. Они даже привезли аккумулятор, в моем домике зазвучал транзисторный
приемник, а переноска прекрасно выполняла роль настольной лампы. Появилась и
газовая плитка. Да и огород добавлял к моим трапезам первые овощи - укроп, лук,
огурцы, помидоры.
Рукопись пухла не по дням, а по часам. Если первое время я больше бездельничал,
валялся на пляже, купался, читал - мои интеллигенты навезли кучу разнообразных
книг, - то потом меня все больше тянуло к машинке. Рукопись - воспоминание,
рукопись дневник стала для меня чем-то вроде самоанализа, раз мышлением о себе
самом. Я уже отбросил мысль о книге только про зону. Более того, я не хотел писать от
собственного имени. Дочка, дочурка, о которой я так скучал и которую так часто
предавал своим поведением. Пусть книга будет от ее имени. “Мой папа — мошенник”,
так я ее назову.
По мере ее завершения - завершалось нечто во мне самом.
О том, что будет дальше, я не думал. Судя по благосклонному отношению ко мне
кооператоров, я мог с уверенностью прожить тут не только до осени. Зимой вагон тоже
надо кому-то охранять. А к тому времени искать меня с прежним пылом не будут. По
данным УВД, в розыске только по России постоянно более трех сот тысяч человек. Я,
конечно, случай особый, и ищут меня особо. Но время - великий лекарь. И чем дальше
уходишь в паутину этого времени, тем больше понимаешь относительность всего
происходящего.
И, может быть, все рассосется, как рассасывается нарыв, оставляя белесый шрамик. И
не откроется дверь, не войдет ко мне злой чечен, русский милиционер или
питекантроп, явившийся, как писал Ю. Домбровский, за своим черепом.
А если и откроется она, то не встанет ли на пороге знакомая фигура с лупатыми
глазами, сплющенным носом и шрамом на лице?
Что она тогда мне скажет? Что скажет мне он? Что скажу себе я?
Что?..
Москва, последний вечер 2000 года
Квартира Верта
Та-а-ак, думал Верт, стол из кухни я перетащу в большую комнату, поближе к
телевизору. Сто лет не смотрел “Голубой огонек”. Черт, какой там “огонек” с этой
черно-белой рухлядью. Да и принимает он всего четыре программы. Сколько времени,
так... еще успею. В предновогодний вечер магазины должны работать допоздна.
Верт наскоро оделся, сунул в карман деньги, наскоро отщипнув их от толстого кирпича
Честных Борцов, выскочил в подъезд и ссыпался по лестнице. Он почти мгновенно
поймал частника (для которых предновогодняя ночь — год кормит) и отъехал.
Спустя некоторое время дверь в квартире Верта бесшумно открылась. Верт не
выключил свет ни в одной комнате, поэтому тайные посетители вели себя очень
осторожно. Один из них сжимал в руках странный пистолет, больше похожий на
детский пугач с длинным стволом, двое его товарищей тоже были настороже.
Убедившись, что хозяина нет, старший группы спрятал пистолет-пугач и махнул рукой.
Действовали все трое быстро и четко. Они установили высоко по углам всех комнатах
малюсенькие приборы, замаскировав их, насколько это было возможно, после чего
старший прилепил к внутренней стороне входной двери другой прибор. Он надрезал
дерматиновую обшивку двери и в тонюсенькую щель засунул этот приборчик, а щель
потом промазал клеевым карандашом.
Все эти непонятные технические операции заняли у них минут десять.
После того, как они вышли, притворив дверь так, что английский замок сам
защелкнулся, прошло еще около часа. И вновь дверь бесшумно отворилась.
Вошедший держал у бедра пистолет, который не казался пугачом. Это был крупный
армейский пистолет, снаряженный патронами большого калибра.
Убедившись, что хозяин отсутствует, новый гость прошел на кухню и сел на табурет.
Его лицо с крупным носом и резкими чертами было абсолютно индифферентно. Он
осмотрел частично сервированный стол, взял с блюдца пласт ветчины, понюхал и
отправил в рот.
Сидел он вполоборота к основной комнате, так что, войди хозяин в квартиру, он успеет
и услышать, и приготовиться. Ему даже не надо вставать с табурета, так как входная
дверь кухни по отношению ко второй комнате расположена несколько под углом и он
всегда увидит Верта раньше, чем тот его.
А Верт все носился по городу. Уже третий магазин, торгующий электроникой оказался
закрытым. Разжиревшие на безропотных московских обывателях торгаши не
признавали всемирной традиции 31 декабря — работать допоздна.
Шофер, знай себе, рулил. Ему то что, клиент не бедный, коль за теликом в такое время
едет.
Они уже выбрались из микрорайона Свиблово, где Верт снимал очередную квартиру.
Ему, совершившему первое убийство и получившему приз кирпичом долларов,
экономить деньги на путанее следов не следовало. Да он и не собирался. Он вообще не
умел экономить. К тому же Свиблово ему нравилось. Хороший воздух, довольно
спокойные люди, около метро сконцентрированы основные магазины, а он и живет в
трех шагах от метро, на улице Нансена, в том доме, где на первом этаже книжный
склад какого-то издательства. Он все собирался зайти туда, посмотреть книги и
поговорить с издателем.
Центр
Мы все ехали и ехали. И я, признаться, не жалел. Приятно было ехать по тесным от
машин улицам, стоять в пробках, глазеть на прохожих. Хоть раз в году я мог лицезреть
улыбающихся москвичей; обычно народ носил на лицах сосредоточенно-озабоченное
выражение, которое могло мгновенно смениться угрюмо-недоверчивым.
Похоже, что год кончается для меня прилично, подумал я. Хоть бы напоследок
необычные злоключения обошли стороной...
Где уж там. Что б я, да без неожиданностей...
Мы стояли в пробке на Садовом кольце и рядом с машиной двое охламонов крутили
руки девушки. И москвичи, идущие по тротуару, мигом сменяли улыбки на привычную
угрюмость, проскальзывая мимо.
Боже, два раза в жизни я попадал в такую ситуацию. Первый раз девушка, которую я
освободил, набросилась на меня, как пантера, а очухавшиеся парни ей помогли. Вывод:
не влезай в чужие разборки. Но я на собственных ошибках учусь медленно, поэтому
несколько лет спустя вновь заступился за девушку, которую лупцевал здоровенный
амбал. Амбал действительно оказался здоровенным, меня спасли появившиеся
(бывают же чудеса) милиционеры. Избежав от побоев я чуть не угодил на пятнадцать
суток, девушка оказалась женой этого амбала и обвинила в свежих синяках меня
персонально. Ее можно понять: я уйду, а ей с ним жить. Тогда я зарекся вмешиваться, и
вот сейчас я глядел из окна и вспоминал этот зарок. Ты же не хочешь провести Новый
год на нарах, — внушал я сам себе, — посмотри, вон сколько людей и все проходят
мимо, не будь дураком.
Когда самовнушение почти подействовало, я вдруг обнаружил, что уже стою на
тротуаре. “Ты что, очумело?!” — прикрикнул я телу, но оно сделало шаг вперед,
провела неплохую подсечку одного из охламонов, отскочило и сообщило мне
телепатически: “Не суйся, пока сам не схлопотал!”
Спустя мгновение ни мне ни телу было некуда препираться. Мы только успевали
отмахиваться от обеих хулиганов, и пришлось бы нам худо, кабы шофер,
испугавшийся за дорогостоящего клиента, не вылез с монтировкой. Действовал он ей
сноровисто, пара прохожих, видя такую активность, решили подключиться (еще бы,
теперь безопасно), девушка оклималась и вцепилась одному из своих обидчиков в
волосы... Короче, повязали мы одного, того, на ком девушка повисла, а второй убежал.
К шапочному разбору явилась и милиция на гуманитарном “форде” с мигалкой.
Уволокли бродягу.
Мы стояли, доброжелательно поглядывая друг на друга, отряхиваясь. Я, естественно,
предложил девушке транспорт, “а то сейчас в центре такси не поймаешь, а я вас
подброшу, я не спешу”, мы поблагодарили прохожих помощников, залезли на заднее
сидение, но тут дверка спереди распахнулась и какое-то “лицо кавказской
национальности” взмолилось:
— Эй, слюшай, да, будь другом, подбрось два метра, да.
— Тьфу! — вздохнул я, — ладно, садитесь.
Двое черных уселись в машину и на ломаном русском объяснили, что им до Детского
мира. Я вопросительно посмотрел на водителя. Тот сказал, что крюк небольшой, а
недалеко от Детского мира есть магазин телевизоров, который должен работать. Тогда
я посмотрел на девушку с тем же вопросом.
— Помогать, так всем, — сказала она, — я не спешу.
То, что она не спешила, было странно: в это время все спешат. Но тогда меня эта
странность как-то не зацепила, не обратил я внимание на некоторый алогизм слов.
— Хорошо, сказал я шоферу, поехали.
Мы поехали, я спросил разрешения у девушки и закурил. Я сидел неудобно, в
середине, так как товарищ черного оттеснил меня от дверки. Поэтому мне приходилось
стряхивать пепел через него, перегибаясь к дверной пепельнице. Но националы на
меня не обращали внимания, они оживленно и серьезно “жужжали” на своем горском
языке, потом передний вытащил какую-то бумажку, задний наклонился к нему ее
рассматривая. Теперь стряхивать пепел мне стало еще трудней и я решил загасить
сигарету, потом покурю, когда они сойдут. Тыркая сигаретой я невольно оказался
лицом близко к этой бумажке. В неверном свете уличных фонарей разглядеть там чтолибо было трудно, но нечто я увидел и это нечто меня насторожило.
Справившись с сигаретой я уселся нормально и стал думать о причине возбуждения. И
тут до меня дошло, что какая-то схема, едва видимая в полумраке, представляет собой
план здания, а то, что меня насторожило — крестики в двух местах плана, — нечто
нехорошее.
Тут мы подъехали к Детскому миру, черный сунули шоферу деньги, вышли, а я все
пытался поймать какую-то ассоциацию, связанную с планом и крестиками. И наконец,
мозг связал увиденное с долговременной памятью, наложил эту схему на недавнюю
передачу по телевизору о террористах, взорвавших в Москве дом. Именно такая схема
с точками заложения взрывчатки, был отобрана у задержанного чеченского боевика; ее
демонстрировал оперативник ФСБ, комментируя свой рассказ.
Загадочная штука человеческая память, при всех ее капризах в нужный момент она
услужливо развертывает нужное. С фотографической точностью вспомнил я
фотографию листка террористической схемы, слова оперативника, поясняющего, что
боевики плохо знают Москву, плохо говорят по-русски, что они набраны в горных
селениях и мало знакомы с цивилизацией. Это ФСБшник явно деликатничал, сказал бы
просто — дикие люди. Хотя, разве это люди!
И опять мое тело повело себя с неприсущей мне самому решительностью. Оно сунуло
шоферу стольник с портретом какого-то американского президента, сказав, что это —
небольшой аванс, выскочило на улицу и устремилось в магазин.
На сей раз я одобрил действия тела и почти тот час заметил чеченцев, выделявшихся в
основной массе неторопливостью, неуверенностью и прочими не, которые
окружающими воспринимались как обычная провинциальность. Но я то видел, что у
этих провинциалов в руках две тяжелые сумки, и они не вызывали у меня
добродушной иронии.
Тысячу раз проклял я себя за то, что не взял с собой “вальтер”. Проклясть себя за то,
что пренебрегал физподготовкой в школе и армии я не успел. Потому что увидел
милиционера магазина в защитной форме. Я подскочил к нему, прошептал, указывая на
чеченцев: — Террористы, с взрывчаткой. Вызывай подмогу, я за ними. — И побежал
вверх по лестнице.
Один из чеченцев обернулся ко мне. Что-то его насторожило, звериное чутье у этих
горцев. Я не сомневался, что они вооружены, да и взрывчатку они могли активировать
прямо сейчас (ФСБшник пояснял, что среди них много фанатов веры, охотно
отдающих жизнь за зеленое знамя ислама). Судьба горных камикадзе меня не
волновала, просто магазин был переполнен детьми и родителями.
— Эй, шофер недоволен, просил догнать, — сказал я первое, что пришло мне в голову,
— говорит — мало заплатили.
Хитрость сработала. Чеченец узнал меня, слегка расслабился:
— Почему мало, да? Мы ему сто рубль заплатил, мне брат говорил, что Москва такси
пятьдесят рубль стоит...
Он еще развивал эту меркантильную мысль, когда со второго этажа показалось трое
охранников в защитной форме. Его товарищ уже вытащил пистолет, а этот,
соориентировавшись по-звериному быстро, сунул руку в сумку. И я повис на этой руке,
вцепившись в нее руками и зубами.
Рука была вонючая, пахло от нее хлевом. Потом, когда зубы все же пробили кожу,
кровь приглушила противный запах. И я услышал чей-то задавленный крик. И не сразу
понял, что кричу я сам, кричу сквозь зубы, продолжая держать чеченскую лапу и
грызть запястье.
Потом стало темно и покойно, и я успел подумать, что гад все же включил взрывное
устройство...
ФСБ
Капитан Плотник сам вызвался быть помощником оперативного дежурного в ночь с
31-е на 1-е. Поступок был, конечно, самоотверженным, но ему необходимо было лично
проконтролировать операцию с Гением, намеченную на этот вечер. Поэтому он решил
совместить полезное с полезным. Дело в том, что после такого дежурства он имел
право на целых три отгула, которые мог приплюсовать к отпуску или использовать
произвольно.
Зазвонил телефон. Начальник охраны Детского мира сообщил о задержании
террористов. Капитан радостно потер руки. Радость его (как и дежурство) имела две
причины. Во-первых, задержание террористов означало предотвращение терракта, что
само по себе хорошо. Во-вторых, если умело обыграть соучастие в предотвращении
себя лично, подключить прессу, то можно получить желанный приз — одну большую
звездочку на погон вместо четырех маленьких. Будучи строителем, Плотник быстро
выстроил нужную схему (ход его мыслей напоминал старую задачу о перевозе на
другой берег козы, капусты и волка), отлучился звякнуть из своего кабинета в газету и
на телевидение, вернулся в оперзал и доложил дежурному по городу, попросив
разрешение провести первый допрос самолично.
Все получилось, как он и ожидал. Быстрее всех в гонках за сенсацией оказались
репортеры “Московского беспредельщика” и телеканала ТНЧ. Они пали на хвост
свидетелям еще до приезда за преступниками оперативного микроавтобуса, а теперь
явились в само ФСБ.
Дежурный по городу, полковник Кащенко, резонно решил, что ничего худого в
допуске к происшествию журналистов нет, напротив, передача по телевидению в
предновогодних новостях нейтрализует слухи и прольет бальзам на раны начальства,
нанесенные прошлыми террактами. Он не стал бы полковником, если бы не умел
строить почище Плотника, так что первое, что он сказал телевизионщикам, звучало
забавно:
— Ну, что акт вандализма нами успешно предотвращен, вам уже известно. Сейчас мой
подчиненный допрашивает свидетелей, потом вы с ним можете поговорить. Думаю,
после предварительного допроса мы дадим вам возможность переговорить и с
преступниками.
Это звучало забавно, потому что часом позже Плотник сказал:
— Ну, что акт вандализма нами успешно предотвращен, вам уже известно. Мой отдел
давно работал в этом направлении, и сейчас мы можем гордиться успехом.
Но и это звучало забавно, так как начальник охраны, отпаивавший Верта новогодним
шампанским, дал вошедшим телевизионщикам честную информацию и эта
информация давно ушла к миллионам телезрителей, а в типографии уже готовился к
печати экстренный выпуск “МБ” с фотографией Верта на первой странице (ниже была
помещена фотография окровавленной руки чеченца, а шапкой на всю полосу был дан
текст: “Московский житель ЗУБАМИ предотвратил взрыв в Детском мире! Где было
ФСБ?”.
Квартира Верта
Сотрудник Гения устал ждать. Он съел половину деликатесов Верта, выпил фужер
“Монастырской избы” и нагло включил телевизор. Для того, чтоб Верт не застал его
врасплох, он немного развернул его (телевизор, естественно) максимально приглушил
звук, и сейчас изумленно смотрел на Верта, дающего интервью.
У боевика были дети и, как он знал, сейчас они с женой должны были находиться
именно в Детском мире. Он обещал, что любые подарки они сами выберут вечером за
несколько часов до Нового года, а он их оплатит, не торгуясь. Но из-за этого задания
он попросил подменить его в походе за игрушками супругу, обещая до двенадцать
обязательно вернуться. И, конечно, управился бы и успел к новогоднему тосту, он
действительно был профи, успел повоевать в Египте и в Афгане.
А сейчас он посмотрел на Верта, потом решительно встал и прибавил звук.
Верт еще не совсем отошел от нервного срыва, вызванного перенапряжением, и от
удара рукояткой пистолета по затылку. Он отпивал из стакана шампанское и говорил
непривычно сдержанно (обычно Верт любит поболтать).
— Что я могу добавить? Буквально за несколько минут до случившегося мы с
шофером (Верт показал рукой куда-то вбок) отбили от пьяных хулиганов девушку
(Верт показал рукой куда-то в другой бок). И ни один прохожий не соизволил даже
остановиться. Я это к тому, что безнаказанность разных бандитов в России выгодна не
только бандитам, но и тем, кто сидит на самом верху (Верт показал рукой куда-то
вверх). Никогда не поверю, что такие мощные карательные силы, которыми мы
располагали и располагаем (Верт зачем-то показал рукой куда-то вниз) не могли
справиться с бандитизмом...
Физиономию Верта на экране сменила агрессивная ведущая.
— Мы продолжаем прямой репортаж из магазина “Детский мир”, — сказала она и
зачем-то нахмурилась. — Мы сейчас не будем касаться вопросов политики. Наш герой
контужен, террорист успел нанести ему удар по голове. Мы пригласим его в нашу
гостиную и зрители смогут побеседовать с господином Вертом в интерактивно. Только
что мы узнали, что за преступниками пришла машина из Федеративной службы
безопасности. Мы следуем за ними, чтоб держать вас в курсе событий.
Слова “Детский мир” будто ударили боевика по лицу. Он как-то беспомощно
огляделся по сторонам, открыл холодильник, вытащил бутылку водки, которую Верт
держал на всякий случай, отвинтил пробку, набухал стакан до краев и выпил, не
закусывая...
ФСБ
Капитан Плотник выглядел совершенно ошарашенным. Он уже смирился с тем, что
лавры защитников из его рук ускользнули, но появление на сцене борьбы с
террористами Верта, которому давно пора упокоиться с миром в собственной
квартирке от рук подчиненных Гения, под неслышное “стрекотание” установленной
недавно видеозаписывающей аппаратуры, сбило его с толку.
А как хорошо было придумано! Верта убивает человек Гения, люди Плотника
задерживают киллера, неопровержимые доказательства прокручиваются на видике, тот
сдает хозяина — и Гений на крючке у ФСБ.
Тертый Гбшник действительно растерялся и, хотя ему надо было ни секунды не медля
отзывать группу из подъезда вертовского жилья, он этого не сделал. Вернее сделал, но
позже. И это могло стоить ему погон.
Магазин “Детский мир”
— Вот, если бы тот, кто когда-то стоял на этой площади, был жив, мы бы беды с
бандюгами не ведали! — разглагольствовал Верт, все время показывая рукой в разные
стороны. — Нет, вы не подумайте, что я Дзержинского одобряю, напротив. Но он —
исполнитель, в умелых руках такой каратель принес бы пользу несомненную.
Вообщем, тьфу на все это. Мне телевизор купить нужно...
— Уже не нужно, — сказал шофер, поддерживая Верта под руку (того все еще
покачивало), — телевизор в машине.
— Но, деньги... — полез Верт в карман.
— Это подарок, — сказал шофер. — Директора магазина. Отдал из своего кабинета.
Вместе с видиком. Да, кстати, вот возьмите.
И он протянул Верту сто долларов, полученные недавно.
— Оставь, тебе нужнее, — смущенно сказал Верт.
— Не могу, — твердо ответил шофер.
Верт посмотрел ему в глаза, потупился, сунул деньги в карман, но вдруг оживился.
— Дети есть? — спросил он шофера.
Квартира Верта
До курантов оставалось несколько минут. Мои планы несколько нарушились: Новый
год я встречал не один. Напротив меня сидела...
Впрочем, лучше я расскажу все по порядку.
Мы остановились у подъезда, вытащили телевизор из багажника (шикарный Шарп с
огромным экраном отдал нам растроганный директор), подняли его на руки и
поволокли в подъезд. Он не был тяжелым, просто неудобная была коробка, едва в
дверь прошла. Шофер шел впереди, напоминая неуклюжего рака, а я ловил наощуп
ступеньки ногами. Вдруг в подъезде что-то гулко бахнуло, набежал топот, наш сшибло
вместе с телевизором, меня схватили за шиворот и, как котенка, выволокли на улицу,
где бросили на снег.
Я лежал беспомощно, ни о чем не думая, но те же руки рывком подняли меня на ноги и
толкнули за машину.
Соскальзывая на снегу я выглянул и тот час присел. Мужик, столь эффектно
вышвырнувший меня из подъезда, стоял спиной и целился из огромного пистолета в
другого человека, плохо видимого в темноте подъездного входа (опять украли
лампочку, сволочи). Выстрелы на улице были не такими громкими. Потом неясная
тень в подъезде осела, а мужик начал стрелять вверх и оттуда, подобно гигантской
летучей мыши, спланировало чье-то тело, ударившись о снег с каким-то мокрым
звуком и не подпрыгнув, а сразу обмякнув на этом жестком снегу.
Тут же, будто шел скверный боевик, вывернула из-за угла дома машина. Опять
началась стрельба, по-видимому стреляли из машины. Мужик упал на живот и
перезаряжал обойму. Машины промчали мимо, с визгом скрылись. Мужик выпустил
пистолет, обойма виднелась в его полураскрытой ладошке...
Я подошел к нему. Он был жив. Мы с шофером погрузили его в многострадальную,
набитую дорогими игрушками, машину и довезли до больницы, которая, к счастью,
была в соседнем квартале.
Когда мы вернулись, коробки с остатками телевизора в подъезде уже не было.
Московский обыватель умеет быть невидимым даже тогда, когда вывинчивает
подъездные лампочки.
Вообщем, “Голубой огонек” мне придется смотреть в черно-белом варианте. Да и
видик мне не достался, я буквально навязал его шоферу. Тот был до такой степени
растерян перед этой чередой происшествий, что мне стало его жалко. Если бы он знал,
что то, что ему пришлось пережить, составляет повседневность моей жизни!
Да, черно-белый “Огонек” — не подарок. Но мне, возможно, будет не до телевизора.
Ведь напротив меня с бокалом в руке сидит Гюльсара, соратница тех самых
террористов, узнавшая меня не в машине, а при ярком свете, в самом магазине.
Но это уже совсем другая история...
Конец второй книги