Каждый прошедший год все дальше и дальше отдаляет нас от

Ильенков и революция в психологии.
Сурмава А.В.
Каждый прошедший год все больше отдаляет нас от времени, когда жил и творил Эвальд Васильевич Ильенков, от эпохи Ильенкова. Сегодня на дворе 2007 год, а, значит, Ильенкова нет с
нами уже более четверти века. Это не может не определять сам жанр посвященных ему работ.
Первые «ильенковские» сборники переполняла боль утраты, в них не было, да и не могло
быть какого-то отвлеченного (от его личности) теоретического анализа, а значит и речь чаще всего
шла не столько об Ильенкове как теоретике, сколько о нас самих, о том, чего мы все лишились с
уходом из жизни этого человека.
За четверть века вышло уже много подобных сборников и сам их жанр стал подходить к естественному пределу, пределу полагаемому тем печальным обстоятельством, что и мы - ученики
Эвальда Васильевича, увы, тоже не бессмертны. Подающие надежды студенты и аспиранты семидесятых – давно стали солидными кандидатами и докторами, ну а старшее поколение – поколение
его «взрослых» друзей и учеников и вовсе сильно поредело. Последняя невосполнимая утрата из
этого ряда – Феликс Трофимович Михайлов. На одни-два сборника нас еще хватит… А дальше?
А дальше окончатся сборники и с последним из нас сойдет в могилу уже сама школа Ильенкова.
Первое – небольшая потеря, диалектическая философия вполне обойдется без нашего заупокойного лепета, а вот если мы допустим гибель школы, если эстафета живой мысли оборвется
на наших скромных персонах, это будет куда досаднее. Да и подведем мы учителя.
Не допустить это можно, как мне кажется, единственным способом, перейдя, наконец, от ученически скромных деяний, к деяниям нескромным, от благоговейного повторения уже однажды сказанного Учителем, и сказанного в заведомо лучшей, классической редакции, к собственным исследованиям, от воспоминаний об учителе к продолжению его дела, к попытке теоретически и практически продвинуться в решении реальных социальных и культурных задач, над решением которых в
гораздо более тяжелые и несвободные времена весьма успешно работал наш учитель Эвальд Васильевич Ильенков.
Немного лишнего
Автору данных строк относительно легко последовать собственному совету в части воздержания от личных воспоминаний, за… незначительностью последних. Впрочем, исключительно для
того, чтобы избежать упрека в гордыне, я вопреки собственным настоятельным советам, все-таки
расскажу короткую историю моего личного знакомства с Э.В.Ильенковым.
Впервые я услышал имя Эвальда Васильевича, осенью 1971 года от моего научного руководителя на кафедре демографии экономического факультета МГУ – Юлиана Николаевича Козырева.
Пол года спустя он же и представил меня Эвальду Васильевичу как студента сочинившего нечто
умственное на тему общей теории народонаселения.
Представление «самому Ильенкову», разумеется, привело меня в полный восторг, но…
Эвальд Васильевич с явной опаской поспешил заверить, что ничего не понимает в теоретической
демографии и очевидно был удовлетворен тем, что я благоразумно воздержался от изложения ему
своих эпохальных открытий. Эта наша первая встреча предопределила стиль нашего последующего общения. В том смысле, что он и тогда и в дальнейшем едва ли запомнил как меня зовут, что,
впрочем, нисколько не помешало ему перевернуть всю мою последующую жизнь.
Между тем, и моя скромная персона, как это ни забавно оставила небольшой след в биографии Эвальда Васильевича. Я имею в виду маленький (в противоположность «большому» - Давыдовскому) семинар, который Э.В.Ильенков вел с группой молодежи, объединенной искренним интересом к диалектической культуре, и не в последнюю очередь к личности и идеям самого Эвальда
Васильевича. Основу группы составляли физики, экономисты, историки и кибернетики - выпускники
МГУ, которых связывали общие романтические воспоминания о ТМЭФП’е 1 и интерес к марксизму.
Так вот первым пропагандистом ильенковских идей в ТМЭФП’е был ваш покорный слуга, а орудием
пропаганды - приватизированная мной из библиотеки книжка «Об идолах и идеалах». Пропаганда
была настолько успешной, что через два года после разгона ТМЭФП’а и моей фактической ссылки в
Тбилиси бывшие тмэфповцы предводительствуемые Женей Андрюшиным обратились к Эвальду
Васильевичу с просьбой руководить философским семинаром. Э.В.Ильенков согласился, а
А.Н.Леонтьев помог ему в этом, предложив психфак МГУ в качестве, как теперь бы сказали, «крыши» для этого семинара. Семинар просуществовал вплоть до смерти Эвальда Васильевича и был,
если я не ошибаюсь, вторым и последним случаем, когда он получил возможность общаться с молодежью в стенах МГУ.
1 Творческая мастерская экспериментальных форм пропаганды – неформальная студенческая политическая группа, возникшей весной 1971 года и разогнанная университетским идеологическим
начальством осенью 1973 года. Подробнее см. www.tmefp.org
2
Переехав летом 1976 года из Тбилиси в подмосковный Подольск, пополнил список участников семинара и я. Собственно все немногие мои встречи с Эвальдом Васильевичем и были связаны
с нашим семинаром. Из них одна - носила особый формат. Взявшись делать на семинаре доклад о
воле и сознании в философии Гегеля, я получил право на личную встречу с Э.В.Ильенковым и в
назначенное время явился к нему домой. Увы, едва я переступил порог его квартиры, как раздался
телефонный звонок и кто-то из его среднеазиатских поклонников пригласил его в «Узбекистан 2».
Так что время активного общения ограничилось получасом, который понадобился нам, чтобы дойти
из Камергерского переулка до Трубной площади.
Впрочем, и этого времени нам вполне хватило: ему, чтобы спросить меня о моих жизненных
планах, а мне, чтобы отрапортовать нечто в том смысле, что я мечтаю поступить на философский
факультет дабы во всеоружии профессионального философского образования двинуться по его
стопам. В ответ на это мое признание он и бросил судьбоносную для меня реплику: « А у кого Вы
там собираетесь учиться? Асмус – умер, Лосев – в МГУ не преподает, а больше на философском
факультете никого и нет. Идите на психфак, там, пока живы старики выготскианцы, царит настоящая творческая атмосфера.»
Летом следующего года я последовал его совету и поступил на психфак. Так одна реплика
Эвальда Васильевича изменила мою судьбу. Так началось мое знакомство с одним из величайших
психологов XX века – Эвальдом Васильевичем Ильенковым.
Ильенков и Выготский
Здесь, правомерен вопрос: не оговорился ли я, назвав Э.В.Ильенкова психологом? Тем более
одним из величайших? ХХ век был, как известно, щедр на крупных психологов, но имени
Э.В.Ильенкова мы не найдем ни в одном психологическом словаре или энциклопедии. Да что словари, даже люди близко знавшие и почитавшие его к психологам его не относили, хотя и признавали его заслуги перед теоретической психологией.
Русский психолог это, конечно, прежде всего, Л.С.Выготский, это конечно же А.Н.Леонтьев,
А.Р.Лурия, это А.В.Запорожец, Д.Б.Эльконин и П.Я.Гальперин, это В.В.Давыдов, наконец. Тот самый Давыдов, который к 80-летнему юбилею друга напишет статью «Вклад Э.В.Ильенкова в теоретическую психологию». Статья начинается словами: «Известный отечественный философ Эвальд
Васильевич Ильенков (1924— 1979) многое сделал в таких дисциплинах, как диалектическая логика, история философии, эстетика. Вместе с тем в своих работах он рассматривал и некоторые фундаментальные проблемы теоретической психологии (природа идеального и сознания, воображения
и мышления, личности и индивидуальности и др.), искал пути их решения, используя средства философского анализа психологического материала3».
Далее В.В.Давыдов совершенно справедливо замечает, что Ильенков не только был знаком
«с основными работами Л.С.Выготского», но и с ведущими отечественными психологами – учениками Л.С.Выготского, принимал участие в «психологических совещаниях и семинарах», «много внимания уделял теоретическим вопросам педагогической психологии». И, наконец, резюмирует:
«главное состоит в том, что он дал глубокое логико-философское обоснование основных положений культурно-исторической теории и теории развивающего обучения Л.С.Выготского».
Все кроме вывода здесь абсолютно бесспорно. Действительно Эвальд Васильевич весьма
неплохо знал работы Л.С.Выготского, причем и те, которые при его жизни существовали только в
рукописи4. Прежде всего рукопись «Спиноза» (“Учение об эмоциях”). Впрочем, при его дружеских
отношениях с ведущими психологами-выготскианцами было бы странно обратное, если бы рукописи Л.С.Выготского были бы ему неизвестны. Неоднократно, причем с большим уважением
Э.В.Ильенков упоминал Л.С.Выготского и на нашем семинаре, упоминал по разным поводам, но
прежде всего в контексте их общего интереса к Спинозе.
Все это так.
Только вот вывод В.В.Давыдова о том, что Э.В.Ильенков, де, подвел теоретический фундамент под культурно-историческую теорию Л.С.Выготского, не кажется нам убедительным, ибо ильенковские теоретические идеи не всегда стыкуются с тем набором идей, который известен как
«культурно-историческая теория». Здесь собственно необходимо отметить две принципиальные
вещи: первую, что сам набор этих идей едва ли может претендовать на статус научной теории с
точки зрения того критерия научности, который разделяли оба мыслителя, то есть и Э.В.Ильенков,
и сам Л.С.Выготский, и вторую, что в работах Э.В.Ильенкова просто нет анализа теоретических
идей Л.С.Выготского. Само имя Л.С.Выготского упоминается им едва ли не единственный раз в его
2 Тот «Узбекистан», который находится чуть поближе Средней Азии – на Неглинной улице.
3 Давыдов В.В. Вопросы психологии, 1994 г, № 1, стр. 131.
4 Напомним, что Э.В.Ильенков умер в 1979, тогда как первый том собрания сочинений вышел в
свет только в 1982 году.
3
совместной с Л.К.Науменко статье «Три века бессмертия» и звучит оно так «Об актуальности
принципов Спинозы… не раз убедительно писал выдающийся советский психолог Л. Выготский 5»6.
Согласитесь, что для подведения логико-философского обоснования под основные положения теории было бы не лишним эту теорию хотя бы раз упомянуть.
В чем же причина подобной сдержанности?
Боюсь, что прямого ответа на наш вопрос в виде текста самого Э.В.Ильенкова или свидетельства близко знавших его людей мы сегодня едва ли сможем получить. Впрочем, отгадка на наш
взгляд достаточно очевидна и ее нетрудно усмотреть, сопоставляя теоретические позиции
Э.В.Ильенкова и Л.С.Выготского и рассматривая все это в контексте исторического времени, в котором жили и творили оба теоретика.
Перечислим сначала то, что сближало двух мыслителей. Невозможно не начать с того, что
они оба марксисты, причем марксисты не в казенно-идеологическом, а в содержательно-культурном
смысле. Оба теоретика абсолютно едины в своей мечте о подлинно свободном, всесторонне развитом человеке и в сознании своей исторической и культурной миссии, своей исторической ответственности как носителей марксистской теоретической культуры за решение этой задачи. И это,
пожалуй, самое главное, что делает их теоретическими союзниками. Едины они оба и в признании
социальной, культурно-исторической природы человеческой психики, в своем антинатурализме.
Наконец они едины как диалектики, полагающие метод марксова «Капитала» единственно верным
научным методом, позволяющим от слепого эмпиризма перейти к построению подлинно монистической теории. Отсюда и поиск так называемой абстрактной «клеточки», теоретический анализ которой только и может позволить воспроизвести в теории все конкретное богатство исследуемого
предмета – в данном случае человеческой личности.
Объединяет их и понимание психологии, не как позитивистской эмпирической науки, но как
науки подлинно теоретической, науки - двумя ногами прочно стоящей на профессионально философской базе, науки - соотносящей свои теоретические понятия не с искусственно и небескорыстно
сконструированной самими же психологами «практикой» психотерапевтического диванчика, но с
«высокоорганизованной практикой – промышленной, воспитательной, политической, военной7».
В связи с последним стоит отметить еще и то, что обоих теоретиков очевидно объединяет
неприятие многочисленных школ и школок «модной» идеалистической философии, в роде «философии жизни», феноменологии, эмерджентизма и т.п. Л.С.Выготский, как и Э.В.Ильенков целиком
стоит на почве философской классики. В сознательном обращении к философско-психологической
классике, намеренно игнорируемой позитивистски ориентированной эмпирической психологией
Вундта-Титчерена и состоял главный пафос исследований Л.С.Выготского. С его точки зрения, и в
этом они с Э.В.Ильенковым безусловные союзники, историю психологии надо исчислять, по крайней мере, с Сократа, а значит психологическая классика началась не с опытов по измерению времени реакции, а с сократовских диалогов. Потому, между прочим, вошедшее нынче в моду эльконинское определение Л.С.Выготского, как неклассического психолога, представляется не просто
недоразумением, но серьезной теоретической ошибкой, искажающей и выхолащивающей подлинную позицию Л.С.Выготского, ошибкой принижающей его как теоретика.
Собственно список совпадений в позициях Л.С.Выготского и Э.В.Ильенкова можно было бы
продолжать и дальше. Так, мы не упомянули поразительное почти мистическое совпадение, резонанс между двумя мыслителями – то, что они оба после своей смерти оставили неоконченную рукопись под названием «Спиноза», в которой и тот и другой так и не успели дойти до анализа теоретических идей самого Спинозы, но остановились на критике картезианства. Впрочем, именно здесь,
в этом пункте пора от перечисления многочисленных совпадений между двумя мыслителями перейти, наконец, к их несовпадению.
Действительно, в своей рукописи, опубликованной в 6 томе собрания сочинений под заголовком «Психология эмоций» Л.С.Выготский только обещает перейти от критики картезианства к позитивному, собственно спинозистскому видению обсуждавшихся им теоретических проблем. Но, увы,
обещания своего он так и не выполняет. Рукопись обрывается буквально на полуслове, так что спинозовского решения той же психофизической проблемы по версии Л.С.Выготского мы так и не узнаем. Остается, правда, небольшая надежда, связанная с ожидаемой публикацией научных дневников Л.С.Выготского. Быть может в кратких «для себя» заметках в маленьких блокнотах, на библиотечных каталожных картах, на обороте случайных бумаг, и конечно на полях «Этики» он оставил
нам хотя бы намек на то, каким он видел спинозовское решение психофизической проблемы?
5 И.Васильев, Л.Науменко Три века бессмертия (к 300-летию со дня смерти Б. Спинозы)
/Коммунист, 5 (1977)
6 Самое любопытное, что по свидетельству Льва Константиновича Науменко и это единственное
упоминание Л.С.Выготского принадлежит перу не Э.В.Ильенкова, а его соавтора. Между тем и
Л.К.Науменко подтверждает , что Э.В.Ильенков весьма позитивном отзывался о Л.С.Выготском.
7 Выготский Л.С. Соч. т.1, стр. 387
4
Первая публикация двух фрагментов этих дневников одновременно и обнадежила и разочаровала. Дневники содержат ряд блестящих афоризмов, подтверждающими напряженную работу
мысли Л.С.Выготского над спинозистским выходом из теоретического тупика картезианства, афоризмов, под которыми с удовольствием мог бы подписаться и Э.В.Ильенков. Вот некоторые из них:
 «Центр.<альная> проблема всей психологии - свобода.
 Оживить спинозизм в марксистской психологии.
 От великих творений Спинозы как от далеких звезд, свет доходить через несколько
столетий. Только психол.<огия> будущего сумеет реализовать идеи Спинозы 8».
Между тем, фрагмент, посвященный собственно психофизической проблеме, не оставляет
впечатления, что у Л.С.Выготского было сколько-нибудь завершенное представление о том как выбираться из картезианского тупика. Его главная позитивная мысль заключается в том, что ключ к
решению загадки надо искать в отношении мышления и речи и что соответственно содержание
психофизической проблемы для человека и животного принципиально различно. Он пишет: « Вся
психофизич.<еская> проблема, как все остальные проблемы, в зоопсихологии стоят совершенно в
ином отношении друг к другу и в ином разрезе, т.е. иначе, чем в психологии человека. Из незнания
этого вытекают все ошибки зоопсихологии».
Л.С.Выготский предлагает решение, носящее явно артикулированный знаково-семиотический
характер. Несвободная, по-существу механическая марионетка обретает, как ему кажется, свободу
тем, что снимает природную детерминацию (SR отношение, механическую обусловленность реакции внешним стимулом) в акте опосредования культурным знаком – в общем случае словом. При
этом слово однозначно толкуется им как конвенциональный, условный знак. (Смотри, например,
«Орудие и знак в развитии ребенка»). Оттого, бессловесное животное и выпадает у него из его схемы преодоления психофизического дуализма. Выготский обещает для зоопсихологии какое-то особое решение, но так и не сообщает его нам.
Мало сказать, что Э.В.Ильенков в этом пункте не совпадает с Л.С.Выготским, он расходится с
ним самым радикальным образом. Попытка семиотического решения психофизической проблемы
не просто неприемлема для Э.В.Ильенкова, она противоположна его основным теоретическим
принципам как марксиста и спинозиста. Впрочем, он столь же противоречит и базовым теоретическим принципам самого Л.С.Выготского. Противоречит, разумеется, не своей нестыковкой с некими
«идеологическими принципами» марксизма, а нестыковкой с элементарной логикой, с элементарной научностью. Не поленимся напомнить, что для Л.С.Выготского «дело должно обстоять так:
наша наука в такой мере будет становиться марксистской, в какой мере она будет становиться истинной, научной; и именно над превращением ее в истинную, а не над согласованием ее с теорией
Маркса мы будем работать».
Сегодня нам, читающим тексты Л.С.Выготского с высоты ильенковской «Диалектической логики» совершенно очевидно, что никакие знаки неспособны заткнуть пропасть между двумя картезианскими субстанциями, неспособны не по нашему антисемиотическому капризу, но по существу дела. Напомним, что впервые знак появляется у Л.С.Выготского, для того, чтобы с его помощью разрушить механический детерминизм SR отношения, на котором стояла и стоит практически вся
биология и физиология9. Разрушить же этот детерминизм Л.С.Выготскому необходимо для того,
чтобы дать субъекту шанс на обретение свободы реакции10.
Понятно, что если бы механическая стимул-реактивная марионетка была самосознающим
субъектом, то она должна была бы сильно переживать, что у неё нет «свободы реакции», что она
вынуждена подчиняться чужой воле – воле отвратительных как власть рук кукловода. И тогда она
могла бы использовать некий придуманный ею самой тайный знак, как напоминание о том, что помимо начальственных стимулов есть и высшее, духовное предназначение её как субъекта, и, созерцая этот знак, восстать против власти с ее жалкими в свете её высокой духовности стимулами.
Увы, весь этот поэтический бред основывается на совершенно нереальной посылке, что механическая стимул-реактивная марионетка может быть субъектом, что «…человек использует есте-
8 Выготский Л.С. Вестник РГГУ, Психология, 2006 г., стр. …
9 Вся, за исключением Н.А.Бернштейна.
10 Мы говорим «свободы реакции», ибо в пределах SR отношения, а Л.С.Выготский, как, впрочем
и А.Н.Леонтьев, на само стимул-реактивное отношение реально не покушается, ни о какой иной
свободе говорить не приходится. Само понятие свободы как таковой соотносимо только с субъектом, тогда как в SR механизме субъекта нет в принципе.
В этой же связи заметим, что, согласно Спинозе, никакого свободного реагирования нет и быть не
может. Как природные, телесные существа мы не можем выскочить из жестких рамок природного
детерминизма. Иллюзий на этот счет мы подобно ребенку или пьяному питать можем сколько угодно, а освободиться из объятий матушки природы нам не дано даже посмертно. Соответственно
свобода понимается Спинозой не как освобождение от телесной детерминации, не как «свобода
реакции», а принципиально иначе, как свобода активного предметного действия.
5
ственные свойства своей мозговой ткани и овладевает происходящими в ней процессами11».
Здесь очевидная логическая ошибка. Если «человек» представляет собой нечто сверх происходящих в его мозгу и теле процессов, то он, быть может, и способен так или иначе овладеть происходящими в нем процессами, но тогда мы благополучно возвращаемся к классическому картезианству, а значит и к трудностям, которые выявил своим анализам Рене Декарт. Тогда, чтобы ответить
на вопрос как бестелесно-духовная сущность человека может изменять течение его телесных процессов, нам придется измыслить второе издание телекинетически шевелящейся «шишковидной
железы», что-то вроде проживающего в синаптической щели «демона Экклза»12.
Напротив, если природа человека вполне телесна, в чем нет ничего невозможного, ибо согласно любимой Л.С.Выготским мысли Б.Спинозы «...того, к чему способно тело, до сих пор никто
еще не определил...13», то «человек», согласно приведенному нами положению Л.С.Выготского, и
есть эти самые «мозговые процессы», а значит овладеть ими ему принципиально не дано по той
простой причине, что он нацело с ними совпадает. Тогда в лучшем случае одни мозговые процессы
овладеют другими мозговыми процессами, один SR детерминизм подчинит себе другой SR детерминизм, что, как нетрудно понять, от самого по себе SR детерминизма эмансипировать не
может, ни к какой «свободе реакции» не приведет.
Все сказанное выше лежит буквально на поверхности и не могло не быть очевидным
Э.В.Ильенкову. Спрашивается, почему же он не высказался по этому поводу?
Да в том то и дело, что высказывался и высказывался более чем определенно. Другое дело,
что высказывался он на эту тему судя по всему не после, а до прочтения работ Л.С.Выготского, а,
следовательно, и безотносительно к ним. Причем высказался теоретически настолько исчерпывающим образом, что вряд ли считал необходимым добавлять к сказанному что-либо. Не говоря уже
о том, что публичное критическое высказывание в адрес Л.С.Выготского было в это время решительно опасным для дела. Вспомним, как Л.С.Выготский был представлен в литературе в шестидесятые – семидесятые годы прошлого века. После того, как в середине пятидесятых после многолетнего запрета удалось «пробить» публикацию его работ, само его имя публично упоминалось его
учениками исключительно комплиментарно. Это не значит, что они во всем с ним соглашались, но
публичное обсуждение каких бы то ни было разногласий с Учителем считалось «несвоевременным». И в такой осторожности был определенный и очевидный для современников резон.
Л.С.Выготский, хотя и «реабилитированный», оставался фигурой для идеологического начальства
неудобной, неудобной своим по их мнению неуместно искренним марксизмом. В том то и дело, что
самыми неприятными для властей фигурами в советские годы были не немарксистские мыслители
– последние обычно четко соблюдали правила игры – не высовываться со своими подлинными теоретическими симпатиями, а выступать «как бы» с критикой последних14, тогда как крайне немногочисленные мыслители-марксисты в принятые правила не вписывались 15. Они «не понимали», что с
точки зрения власти марксизм не философия или культура, к которой может быть причастен любой,
давший себе труда перечитать и осмыслить тома Маркса, но идеологический символ, знак, пользование которым есть исключительная монополия власти. А незаконное пользование атрибутами
власти есть против этой власти преступление. В лучшем случае опасное юродство.
Большинство, за редчайшим исключением, к которому в первую очередь относятся
Л.С.Выготский, и Э.В.Ильенков, эти правила игры понимали и им подчинялись - деловито цитировали И.П.Павлова, очередные установочные документы партии и правительства, скромно воздерживаясь от претензий на создание какой-то особой марксистской психологии, «критиковали» западную
буржуазную науку и… не имели слишком больших проблем. Напротив, и сам Л.С.Выготский, и его
ученики со своей марксистской психологией были вынуждены постоянно оправдываться перед
начальством в том, что они идеологически не враждебны властям. Власти выслушивали их ритуальные16 заявления о лояльности марксизму и… запрещали проведение конференции, посвященной Л.С.Выготскому, прозрачно намекая, что за ее организацией стоит мировая сионистская закулиса.
Понятно, что в этой ситуации любая публичная полемика с учителем-марксистом была бы
немедленно использована его противниками как явка с повинной, как чистосердечное признание в
тайной антимарксистской природе его теории с вытекающими отсюда практическими и организаци11 Л.С.Выготский, Соч., т. 1, с. 105.
12 Как известно, лауреат нобелевской премии Джон Экклз силой своего могучего воображения поместил человеческую душу в синаптическую щель, поручив ей задачу, сходную с задачей «демона
Максвелла» - пропускать или блокировать проходящий через синаптический контакт нервный импульс.
13 Бенедикт Спиноза Этика, ч. III, теорема 2, схолия.
14 Смотри бесчисленные публикации «специалистов» по критике-апологетике «буржуазной» науки.
15 Сказанное напрямую относится к обоим героям настоящей главы.
16 Говоря о ритуальности подобных заявлений, мы, разумеется, имеем в виду не основателя диалектической психологии, а его учеников.
6
онными выводами. Поэтому ученики Л.С.Выготского благоразумно предпочитали критически обсуждать его теорию за плотно закрытыми дверями своих квартир. Поэтому и Э.В.Ильенков не считал возможным публичную полемику со своим коллегой.
Разумеется, от такого умолчания страдала наука, ибо не кто иной как Э.В.Ильенков всегда
подчеркивал, что развитие теоретической мысли возможно только в открытой полемике, в столкновении противоположных взглядов, в преодолении противоречий в теоретической культуре. В этой
вынужденной сдержанности - корень и серьезных проблем с преемственностью в школе
Л.С.Выготского. Прямые ученики, среди которых были исследователи мирового класса, у
Л.С.Выготского были в изобилии, а вот с третьим поколением вышла некоторая заминка17, ибо
научная школа жива, пока она критична к самой себе. Как только на смену критическому анализу
приходит апологетика, пусть и вынужденная обстоятельствами, школа обречена на смерть.
Вернемся, однако, к героям нашей главы. Оба мыслителя остро сознавали, что ключ к новой,
подлинно научной психологии лежит в рациональном преодолении пропитавшего всю психологию
психофизического дуализма, что до тех пор, пока этот дуализм не будет снят, психология будет обречена оставаться сферой магически-знахарской практики, а не областью, в которой господствует
рациональная научная теория и основанная на ней революционная практика 18. Но в решении этой
проблемы Л.С.Выготский и Э.В.Ильенков идут разными путями. Первый, как мы уже говорили,
предлагает знаково-семиотическое «решение» психофизической проблемы, а значит помимо своего желания объективно идет в этом вопросе в противоположном от Спинозы направлении, - второй,
напротив, идет именно к Спинозе. В «Диалектической логике» Э.В.Ильенков артикулирует свое
принципиально новое прочтение Спинозы и, отталкиваясь от него, предлагает подлинно революционный выход из тупика психофизической проблемы. Выход этот строится на понятии «мыслящего
тела» - того самого тела, возможности которого, «до сих пор никто еще не определил...19», тела, чье
телесное действие в соответствии с универсальными формами предметного мира и есть мышление
как таковое.
Впрочем, в начале прошлого века, когда жил и творил Л.С.Выготский природа человеческого
тела ассоциировалась не с ильенковско-спинозовской идеей мыслящего тела, но с безраздельно
господствовавшим в физиологии и биологии павловским представлением о рефлекторной стимулреактивной машине20. Во второй половине века усилиями великого русского физиолога
Н.А.Бернштейна, ситуация начала меняться, но каждый шаг в этом направлении стоил огромного
мужества и огромных усилий. Значительный вклад в преодоление стимул-реактивной парадигмы,
исчерпавшей к этому времени свой эвристический потенциал, и ставшей препятствием на пути развития научной мысли принадлежит Э.В.Ильенкову.
Ильенков и Павлов
Сегодня, когда популярность Л.С.Выготского за рубежом буквально зашкаливает, трудно поверить, что еще совсем недавно с русской (советской) психологией у зарубежных исследователей
ассоциировалось исключительно имя Ивана Петровича Павлова 21. И действительно, интеллекту17 Необходимо пояснить, что мы вовсе не имеем в виду, что в современной российской психологии
нет ярких фигур, таковые – в ней безусловно есть, но только и исключительно то обстоятельство,
что все эти фигуры на наш взгляд блещут за пределами собственно выготскианства. Одни пытаются сочинить гибрид из материалиста и атеиста Л.С.Выготского и христианства, другие скрещивают
его материализм и диалектику с различными клонами постмодернизма, третьи предлагают, не обращая внимания на прямые высказывания самого Л.С.Выготского, развернуть его теоретический
подход от марксизма к картезианству и кантианству и т.д.
18 Определение практики как революционной, конечно же не дань «идеологии», но констатация
объективной реальности. Если сущность человека есть совокупность, узел общественных отношений, то серьезные перемены в его психике возможны только в результате намеренной перестройки
этой системы отношений самим человеком. Поэтому новая психология, как наука отражающая этот
процесс, и может родиться не на психотерапевтическом диванчике, но в борьбе за утверждение того, что сегодня называют «гражданским обществом», в борьбе со всеми отчужденными силами старого мира, в борьбе за подлинную, то есть снимающую самое себя демократию.
19 Бенедикт Спиноза Этика, ч. III, теорема 2, схолия.
20 К сожалению, объем статьи не позволяет остановиться на забавной легенде, придуманной кажется М.Ярошевским, которая заключается в том, что стимул-реактивное отношение, реализуемое
в виде механического автомата с шестеренками и есть собственно механическое отношение, тогда
как то же стимул-реактивное отношение, реализованное биологическим субстратом, механическим
де не является.
21 Надо сказать, что и сегодня эта точка зрения не потеряла актуальности. В прошлом 2006 году
автору настоящих строк довелось разговорится в университетской столовой с двумя русскими студентками факультета биологии. Дело происходило в Калифорнийского Университете Сан-Диего, в
7
альная история России неотделима от этого имени, в хорошем и дурном. Вне всякого сомнения,
это был один из крупнейших российских ученых минувшего века, ученый с подлинно мировым именем – достаточно сказать, что имя Павлова стоит первым в списке российских нобилиатов.
Международный авторитет этого ученого был настолько велик, что даже Сталин был вынужден терпеть беспрецедентно смелые по тем временам высказывания И.П.Павлова о советских порядках. Впрочем, за вынужденную обстоятельствами нестерпимую для него толерантность Сталин
изощренно отомстил великому ученому посмертно, организовав в 1950 году так называемую "Павловскую сессию" двух академий и сделав тем самым имя великого физиолога своего рода символом своего режима22.
«Историческая сессия» была погромом не только для физиологической науки, но и для психологии. После постановления ЦК ВКПб «О педологических извращениях в системе наркомпросов»
она стала вторым гвоздем, забитым властями в гроб нашей психологии. Отныне немногочисленным
советским психологам не только запрещалась опираться на работы Л.С.Выготского – человека сделавшего первый реальный шаг к созданию новой, марксистской психологии, но всей советской психологической науке отныне предписывалось «органически освоить учение Павлова о высшей нервной деятельности как свой естественнонаучный фундамент23».
Э.В.Ильенков был современником названного события – в 1950 году он аспирант МГУ, на кафедре истории марксистско-ленинской философии. Несложно предположить, что на этой кафедре,
как, впрочем, и на всех прочих, обсуждение «руководящих указаний» этой сессии едва ли было
обойдено партийным вниманием. След этих обсуждений мы легко найдем в позднейших работах
Э.В.Ильенкова.
Надо сказать, что сама неординарная личность И.П.Павлова и при его жизни, и после его
смерти редко кого оставляла равнодушным. Его идеи либо горячо принимали, либо не менее горячо отвергали. Но в советские годы, по понятным причинам, мало кто отваживался публично оспаривать официально признанного властями теоретика. В период от «Павловской сессии» и вплоть до
смерти Сталина это было просто смертельно опасно (пример Н.И.Вавилова, да и не его одного,
был достаточно близок, чтобы на этот счет могли существовать какие-либо иллюзии). В годы хрущевской «оттепели» и брежневского «застоя» риск был, конечно, уже не столь велик, но инерция
страха надежно удерживала возможных критиков от неосторожного шага. Особенно это было характерно для психологов. Возможно то обстоятельство, что гонения на них начались еще в 30-е годы, сделало психологов особенно аккуратными по отношению к господствующей идеологии. Даже
сегодня в текстах старшего поколения психологов можно встретить отголоски тех времен в виде ритуальных реверансов павловскому учению о первой и второй «сигнальной системе». Впрочем, ритуальных ли
Так или иначе, но среди советских психологов - философ Э.В.Ильенков – был едва ли не
единственным дерзнувшим еще в советские годы критически обсуждать теоретические идеи
И.П.Павлова. (Вторым психологом, также осмелившимся на критику И.П.Павлова был физиолог
Н.А.Бернштейн, но о нем и об отношении его идей к идеям Э.В.Ильенкова речь впереди). Характерен случай, рассказанный автору Яковом Халимовым, который был свидетелем телефонного разговора между Э.В.Ильенковым и А.Н.Леонтьевым. Яков, будучи в гостях у Эвальда Васильевича,
слышал понятное дело только реплики хозяина дома, но и из этих реплик и из последующего объяснений Э.В.Ильенкова следовало, что А.Н.Леонтьев довольно нервно предостерегал его от публикации критики в адрес В.П.Павлова как «несвоевременной», тогда как Э.В.Ильенков настаивал на
том, что в интересах науки давно пора расставить все точки над i. Дело происходило в конце семидесятых, советским властям по большому счету было уже не до И.П.Павлова и характерная осторожная позиция А.Н.Леонтьева скорее всего была обусловлена глубоко засевшем в сознании советских людей страхом.
Сегодня, понятное дело, все советские страхи позади и мы, «смело» интерпретируем стимулреактивную парадигму И.П.Павлова, как отражение тоталитарной природы советского режима, относившегося к человеку как к бессловесному предмету кремлевской политтехнологии. И действительно, чем же является в представлении И.П.Павлова человек, как не механической куклой,
управляемой системой природных и социальных приводных ремней – стимулов? Разве не идеаль100 метрах от лаборатории Майкла Коула - признанного лидера международной ветви современного выготскианства. Каково же было мое изумление, когда я узнал от моих юных собеседниц, что в
курсе психологии их учат тому, что крупнейшей и едва ли не единственной фигурой в русской психологии является И.П.Павлов.
22 Впрочем, по авторитетному утверждению Ильи Аркадьевича Аршавского, есть достаточно серьезные основания полагать, что месть Сталина настигла И.П.Павлова еще при жизни - в 1936 г. См.:
М.А.Аршавский. О сессии "двух Академий" // Репрессированная наука. Выпуск 2. СПб.: Наука, 1994,
с.239-242.
23 Б.М. Теплов Доклад на сессии. К 40-летию "Павловской" сессии двух академий // Психологический журнал, М., Т.11, № 4, 1990, с.140-147
8
но он вписывается в систему сталинских представлений об управлении агрегатом-страной и винтиками-людьми посредством завинчивания последних до нужной ему как социальному инженерумеханику (политтехнологу) кондиций?
Разумеется, вписывается. Но в таком случае нисколько не хуже в подобный ассоциативный
ряд вписывается и физиология Клода Бернара, и американский бихевиоризм, которые трудно заподозрить в каких-либо порочащих связях с Иосифом Джугашвили. И главное, что содержательно
объясняют нам эти ассоциации? Тот несомненный факт, что в понимании природы человека едва
ли не вся современная культура стоит на примитивно механистической ступени, гармонически дополняемой средневеково-наивными представлениями о вполне бестелесной «душе», магически
связанной с механическим телом? Не более того.
Между тем, задача теоретической критики заключается не в одной констатации очевидных исторических фактов, но, прежде всего, в их содержательном анализе, в анализе позволяющем увидеть не только очевидные всем факты, но и куда менее очевидные перспективы из этих фактов
произрастающие, увидеть не только исторические тупики, но и варианты выхода из них.
Анализ Э.В.Ильенкова именно таков. Он нагляднейшим образом демонстрирует, что перемещаясь между полюсами абстрактной картезианской альтернативы: механическое, протяженное тело – бестелесная душа, мы ни на шаг не удаляемся от тупиковой картезианской логики как таковой.
В этом смысле мишенью ильенковской критики становится не только очевидный павловский абстрактный механицизм, но являющийся его оборотной стороной и нисколько не менее вопиющий
абстрактный спиритуализм его сегодняшних критиков. Иначе говоря, анализ Э.В.Ильенкова, как
всякий серьезный анализ, не скользит по поверхности, а идет вглубь существа дела, является не
актуальной политической аллюзией, но теоретическим анализом, актуальность которого выходит
далеко за рамки того времени, когда он был совершен.
Так, не случайно в работе «Диалектика и мировоззрение» Э.В.Ильенков отмечает, что
И.П.Павлов, провозглашенный властями классиком естественнонаучного, материалистического
подхода посещал церковь24. Казалось бы, какое ему было дело до религиозных взглядов великого
ученого, умершего пол века тому назад?
Да в том то и дело, что для Э.В.Ильенкова, как для любого серьезного теоретика, сфера его
профессионально-теоретических поисков не была отделена китайской стеной от сферы нравственно практической, для него, как для таких его любимых героев как Спиноза и Маркс, теоретическая
позиция непосредственно совпадала с позицией нравственной. Вот и к И.П.Павлову он подходит с
той же меркой. Указывая на исторически курьезный факт в биографии последнего Э.В.Ильенков резонно предполагает, что подобное поведение не может не иметь под собой оснований в самой теоретической позиции великого физиолога.
И, действительно, Иван Петрович более чем последователен в своих картезианских убеждениях. Если тело животного и человека – всего лишь бессмысленный механизм, то объяснить очевидную, хотя, возможно, и отрицаемую на словах осмысленность поведения того и другого, его
очевидную несводимость к игре абстрактного случая, к слепым пробам и ошибкам, невозможно, не
апеллируя к некоторому бестелесному принципу, к чему-то вроде vis viva или души. На худой конец
к так называемому «рефлексу свободы» или к целевой детерминации. Разумеется, все это не имеет никакого отношения ни к «естественнонаучному», ни к какому-нибудь еще материализму, а значит легко уживается с идеей бога, как в дуалистической25 философии Декарта, так и в сознании его
запоздалых адептов.
Здесь, как и в других случаях, Э.В.Ильенков прибегает к своему излюбленному методу, позволяющему обнажить, сделать кричаще очевидными скрытые для поверхностного наблюдателя факты, посредством редукции26 критикуемой современной теории к ее классическому образцу. Так в
дискуссии физиологов павловской школы и некоторых из ее отчаянных оппонентов он резонно разглядел перекличку со спором трехсотлетней давности между Декартом и Спинозой.
Он писал: «Анализ воззрений в современной физиологии высшей нервной деятельности, а
особенно кибернетизирующих физиологов мозга, довольно отчетливо показывает, что мышление в
этой области, ориентирующее и эксперименты, и подбор фактов, упирается в ту же самую проблему, которую вынужден был решать Спиноза в споре с Декартом, и что в массе своей физиологи не
находят выхода из трудностей так называемой «психофизиологической проблемы» именно потому,
24 Памятуя бессмертный фильм Леонида Гайдая, я чуть было не написал… синагогу.
25 Разумеется, мы имеем в виду действительный философский дуализм, а не похожее на него ругательное словцо, которым модно сегодня бранить любую категориальную парность. Скажем, есть
«бытие» и есть «сознание» и есть труднейшая проблема их отношения, проблема над которой бились величайшие умы в культурной истории человечества. Обзываем эту проблему плодом «дуалистического» подхода, презрительно фыркаем и благополучно опускаем исследование с теоретического уровня на уровень самодовольного здравого смысла.
26 Энтузиастов использования термина редукционизм как еще одного модного бранного словечка
просьба не беспокоиться.
9
что до сих пор не могут вырваться из тисков картезианского дуализма, не могут увидеть тот путь,
который Спиноза увидел и очертил предельно ясно.
Правда, картезианский дуализм имеет хождение среди них не в его первозданном виде, а в
той редакции, которую ему придало неокантианство, с одной стороны, и И.П. Павлов – с другой. Тот
самый Павлов, который поставил в саду своего института бюст Декарта, и ни разу не упомянул
добрым словом Спинозу27».
Возврат к картезианскому дуализму в его классическом, «первозданном виде», позволяет
Э.В.Ильенкову одновременно убить двух зайцев: во-первых, вычленить подлинную проблему в ее
всеобщем теоретическом виде, проблему чаще всего скрытую под эклектическими напластованиями эмпиристской науки, и, во-вторых, после выполнения этой задачи, представив проблему как логическое противоречие в составе классической теоретической культуры, проложить путь к ее продуктивному разрешению.
Между тем, ильенковская констатация, мягко говоря, не вполне адекватного понимания психофизической проблемы павловской физиологией, предпочитающей иметь дело не с трудной и непонятной психофизической проблемой, а с доступной, хотя и бессмысленной проблемой «психофизиологичекой», остается более чем актуальной и сегодня.
Вот пример раздела озаглавленного «Психофизическая проблема» в недавно вышедшем в
свет вузовском учебнике по психофизиологии. В виду его типичности, не поленимся привести все,
что у авторов есть сказать о психофизической проблеме целиком, благо все это умещается в четыре предложения.
«Как подчеркивает известный отечественный историк психологии М.Г. Ярошевский (1996), Декарт, Лейбниц и другие философы анализировали в основном психофизическую проблему. При решении психофизической проблемы речь шла о включении души (сознания, мышления) в общую механику мироздания, о ее связи с Богом. Иными словами для философов, решающих эту проблему
важно было собственно место психического (сознания, мышления) в целостной картине мира. Таким образом, психофизическая проблема, связывая индивидуальное сознание с общим контекстом
его существования, имеет, прежде всего, философский характер28».
Понятно, что для психологов и тем более для психофизиологов гораздо интересней «остро
современная» (восходящая аж к ХVIII веку) трактовка оной, как проблемы «о соотношении между
психическими и нервными процессами в конкретном организме (теле) 29».
Далее авторы поясняют, что существует три принципиальных решения этой последней - психофизический параллелизм, которого по их мнению придерживался сам Р.Декарт 30, психофизиологическая идентичность и психофизиологическое взаимодействие. Второй принцип они сурово осуждают как вариант крайнего физиологического редукционизма, а о третьем принципе говорят, что он
«допускает определенную степень их (психического и физиологического – А.С.) взаимодействия и
взаимовлияния31». Оно и понятно, если таковое взаимодействие невозможно, то что прикажете изучать на кафедрах психофизиологии?
Заодно, последняя формулировка делает понятным, почему Декарту приписали параллелизм.
Иначе пришлось бы расписаться в собственном картезианстве, тогда как в современной академической науке это не модно. Декарта (его же не прейдеши) нынче стало хорошим тоном бранить, сочинять о его «ошибках» монографии32, решительно высмеивать так называемый «картезианский
театр»33. Этот общий антикартезианский и антидуалистический пафос можно было бы только приветствовать, ежели бы его сторонники предлагали двигаться от Декарта вперед.
Что же мы сами вслед за Э.В.Ильенковым с его классическим пониманием психофизической
проблемы можем сказать о взаимодействии физиологических процессов с процессами психическими?
А ничего! Ибо нечему тут взаимодействовать, и все тут. Психика не существует отдельно, в
абстракции от живого организма животного и человека, в абстракции от физиологии последних. А
потому и «взаимодействовать» они могут не более, чем «круглость» и «треугольность» в реальном
телесном конусе, или «фасность» и «профильность» в человеческом лице».
На это могут резонно возразить, что точно так же бессмысленно искать отношение между
психическим образом и физическим способом действия субъекта в предметном мире. Оно, конечно,
так… Да не совсем.
27 К докладу о Спинозе
28 Марютина Т.М. Ермолаев О.Ю. "Введение в психофизиологию. Москва, 2001.
29 Там же.
30 «Декарт, четко разделив тело и душу человека, впервые поставил проблему их соотношения и
дал первый вариант ее решения, получившей название психофизического параллелизма.» Там же.
31 Марютина Т.М. Ермолаев О.Ю. "Введение в психофизиологию. Москва, 2001.
32 См. например: Descartes’ error, Antonio Damasio, Vintage books, London 2006.
33 Метафору (разумеется не понятие, с понятиями в современной науке – дефицит) «картезианского театра» ввел в научный оборот американский философ Дениэл Дэннет.
10
Классическая психофизическая проблема, конечно так же не имеет решения, как и проблема психофизиологическая, если в ее анализе не идти дальше лежащих на поверхности метафор, а вот если от метафор перейти к собственно теоретическому анализу, то обнаружится, что из
психофизической проблемы вытекает спинозизм (как ее содержательное отрицание), а из «психофизиологической проблемы» - ничего не вытекает.
Первая, толкующая об отношении психического образа и образа действия субъекта этого образа в предметном мире, ставит реальную задачу, родственную той, которая возникла в эволюции,
когда последняя, породив живых и подвижных существ, нуждалась в способе их ориентации в
предметном мире. Как животному ориентироваться в мире, от которого он физически отделен, но в
постоянном воссоединении с которым он витально нуждается? Вот реальная проблема, ответ на
которую сначала в истории эволюции нашла Природа, а затем общетеоретически угадал Спиноза.
Эмпирически очевидно, что успехом нашего действования в этом мире, которое нисколько не
напоминает бессмысленную череду проб и ошибок, мы, как существа наделенные психикой, обязаны наличию своеобразной карты, картинки внешнего мира, его психического образа. При этом нам
понятно, что сам мир и его психический образ это не одно и то же. Достаточно слегка нажать пальцем на собственный глаз, чтобы увидеть, как картина мира искривляется и раздваивается. Мы, разумеется, «догадывается», и тому порукой опыт присутствующих здесь и сейчас других людей, что
сам по себе мир по мановению нашего пальца ни искривлению, ни удвоению не подвержен. Что же
до нашей склонности доверять опыту окружающих, то наша доверчивость основана на том, что нас
объединяет с другими людьми не только опыт совместного созерцания и говорения, но и совместный практический опыт, который был бы решительно невозможен, если бы мы не имели сходные
и практически верные образы предметов и обстоятельств нашей общей практической деятельности. Так, если один из дуэлянтов основывается на адекватном психическом образе своей шпаги, тогда как его противник на искаженном, иллюзорном образе того же клинка, то совсем нетрудно станет предсказать, чем закончится дуэль.
Итак, психофизическая проблема встает перед исследователем тогда, когда он пытается
осмыслить реальную трудность, а, именно, как воображаемый психический образ, эта невесть в каком пространстве существующая виртуальная картинка, может не все в том же воображении, а реально опосредовать активность животного и человека в чувственно-предметном мире. Потому размышление над этой реальной проблемой и может привести нас к некоторой реальный, хотя и непростой истине. Истине, заключающейся в том, что единственно возможным выходом из картезианского тупика является идея Спинозы о психофизическом тождестве, как тождестве противоположностей. Образ потому не приходится соотносить с реальным чувственным предметом, потому что
он изначально развернут в чувственном пространстве как образ действия мыслящего, то есть адекватно своему предмету действующего, тела. Образ предмета не отделен от него и не существует в
нейрофизиологическом пространстве мозга или в виртуальном феноменологическом пространстве
«воображения». Образ существует в пространстве вполне реальном. Для тактильного или гаптического образа это непосредственно очевидно, для образа, который субъект строит с помощью дистантных органов чувств, это было продемонстрировано в ходе многочисленных исследований
«перцептивных действий» А.Н.Леонтьевым и А.В.Запорожцем34.
Напротив, теоретически и экспериментально исследуя, как психический образ «взаимодействует» с бегущими по нерву биотоками, и как он, не затрачивая энергии, ибо откуда у образа энергия35, может изменить направление или величину этого биотока, мы занимаемся теоретической и
экспериментальной магией в самом буквальном и точном смысле этого слова. При этом, у нас нет
ровным счетом никаких оснований снисходительно-свысока пересказывать декартовский сюжет с
телекинетически шевелящейся шишковидной железой, так как наша собственная логика по существу дела не только не опережает трехсотлетнюю логику Декарта, но скорее исторически уступает
ей. В отличие от нас, Декарт, во-первых, чувствовал слабость своей логики в сюжете с шишковидной железой, и во-вторых, никогда не стал бы соотносить субъективный образ не с осмысленно целостным действием организма, будь то «действие по форме предмета», или человеческая речь, а с
произвольным осколком или проекцией этой деятельности.
Да, психика и мышление сколько-нибудь развитого организма едва ли осуществима без протекающих в нем нейрофизиологических процессов. Но, психика также мало осуществима и без мышечных процессов, и без нормального функционирования сердца и сосудов, печени, почек, кишечника, желез внутренней секреции и т.п. Тогда уж придется изучать не только как психика взаимодействует с процессами в нервах, но и как она непосредственно взаимодействует с перистальтикой
34 Так, у испытуемого, решающего казалось бы чисто теоретическую задачу – зрительно оценить
расстояние до находящихся на различном расстоянии предметов, кроме активности зрительной системы, регистрируется внешне незаметная мышечная активность ног.
35 Разумеется мы говорим о банальной физической энергии, которая необходима, чтобы воздействовать на банальный биохимический процесс в нервной ткани, а не о специфической, исходящей
от особо выдающихся личностей ментальной «энергии».
11
в кишечнике. И право, последний пример будет иметь куда больше смысла, ибо кишечник осуществляет, хотя и примитивную, но действительно предметную функцию в организме животного,
а значит деятельность кишечника реально соотносится с некоторым предметным образом. Чего никак не скажешь о деятельности абстрактной нервной системы, не говоря уже о ее произвольном
фрагменте.
Невольно на ум приходит ильенковский образ ног и ходьбы из «Диалектической логики». Ноги
не могут взаимодействовать с ходьбой, ибо ходьба есть не что иное, как те же ноги, взятые в момент реализации ими своей специфической функции - ходьбы. Ноги, если, конечно это не ноги паралитика, и есть ходьба, в абстракции от ходьбы они перестают быть ногами и становятся бесполезными отростками на теле живого существа. Это нетрудно понять, даже не очень искушенному в
философии человеку. Но тогда еще более должно быть очевидно то, что вовсе бессмысленна попытка соотносить с ходьбой не ноги (строго говоря даже не ноги, а испытывающий потребность в
локомоции целый организм), а, скажем, коленку, или того пуще, кружевную подвязочку на ноге36.
Нейрофизиологические процессы, разумеется при том условии, что это нейрофизиологические процессы здорового организма, вообще несубстанциальны, это значит, что они не несут в себе
никакой собственной логики своего функционирования. Какую команду выдаст мозг в ответ на некоторое внешнее воздействие, зависит не от мозга, а от предметной задачи, стоящей перед организмом в целом. Чем меньше мозг привнесет в решение задачи «от себя», тем лучше для организма.
При этом организму глубоко безразлично какими «знаками» или «кодами» его нервная система будет кодировать то или иное «воздействие», скажем цвет травы. Ему важно не спутать эту самую
траву, если она служит ему предметом питания, с чем-либо несъедобным37, а это определяется не
абстрактным цветом, но и специфическим запахом, формой, расположением в пространстве, вкусом и т.п., то есть всей совокупностью его предметных характеристик. И менее всего успешность (а
значит и свобода) такой деятельности будет обусловлена способом кодировании всей этой чисто
технической информации нервной системой.
Между тем, сегодня идея знаковости муссируется в психологии38, как едва ли не универсальная отмычка ко всем ее теоретическим проблемам, в том числе к проблеме психофизической. Более того, отношение к семиотике как теоретическому методу объявляется едва ли не критерием
подлинно современной научности и благонадежности. Так популярна идея, что труды
Л.С.Выготского потому де изымали из библиотек и уничтожали, что он придерживался прогрессивной семиотической методологии, тогда как А.Н.Леонтьев, напротив, как автор деятельностного подхода, был особенно близок советской тоталитарной власти. Самое забавное, при этом, что
И.П.Павлова в тех же кругах обычно не пользуется большой популярностью. Адепты семиотического понимания культурно-историчности упускают при этом то очевидное обстоятельство, что как теоретик И.П.Палов стоял как раз на стопроцентно семиотической позиции, а значит и многочисленные
ссылки увлекшегося идеей знака Л.С.Выготского на И.П.Павлова, вовсе не дань идеологии39, но отражение его принципиальной позиции.
36 Человек, по крайней мере, современный человек, ходит обычно в обуви. Обувь, как правило,
имеет шнурки. Следовательно, эти самые шнурки находятся в некотором эмпирическом отношении
к ходьбе. Попробуйте походить в башмаках с развязавшимися и болтающимися по земле шнурками
и вы на опыте убедитесь, что ваша ходьбы реально связана с вашими шнурками. Или взять подростка, для которого «право» шнуровать его тяжелые башмаки шнурками особого цвета есть
страстно им желаемое признание дворовой кампанией за равного, полноценного хулигана. Наверняка, опосредовано, через самосознание нашего героя эта цветовая дифференциация шнурков делает его походку специфически более выразительной. Иначе говоря цвет шнурков определяет
ходьбу. Основываясь на этих несомненных утверждениях можно начать глубокомысленное и имеющее отличную диссертационную перспективу исследование о взаимодействии шнурков и ходьбы.
Логика многих современных исследований едва ли существенно отличается он названной нами
«шнурковой» логики.
37 В этом смысле психологически абсолютно бессмысленно толковать о том, видят ли собаки и
кошки мир в цвете или их зрение неспособно воспринимать цвета. Со всей ответственностью заявляем, что и собаки и кошки и все прочие живые твари видят, вообще воспринимают мир предметно
и абстрактных цветов они не воспринимают в принципе. Воспринимать абстрактные цвета может
только человек, да и то, только в той степени, в какой это ему необходимо для того, чтобы почеловечески жить.
38 Во всяком случае - в психологии выготскианской.
39 К стати, с точки зрения идеологии ссылка на И.П.Павлова в конце 20-х, начале 30-х годов еще не
имела смысла, ибо сам И.П.Павлов в эти годы довольно часто подвергался идеологической критике.
12
Ильенков и Бернштейн
Здесь, однако, нам пора перейти к анализу теоретической позиции другого великого физиолога пошлого века – Николая Александровича Бернштейна. Скажем сразу, что нам ничего не известно
о том был ли Э.В.Ильенков знаком с его работами, но обсуждая психологические идеи
Э.В.Ильенкова нельзя не упомянуть имя Н.А.Бернштейна. Почему – будет понятно из дальнейшего.
Начнем с того, что Н.А.Бернштейн как и Э.В.Ильенков – не картезианец, а спинозист, что само
по себе для физиолога в ХХ веке явление едва ли не уникальное. Отсюда понятно их общее неприятие теоретических позиций И.П.Павлова. Но оба теоретика едины не только в своем критическом
отношении к стимул-реактивной павловской теории, но и в своем видении того – где искать выход
из специфических картезианских тупиков последней. И тот и другой едины в своем антисемиотическом, предметном пафосе. Не случайно основной темой исследований Н.А.Бернштейна было изучение предметных движений живых существ, их движений, как сказал бы Э.В.Ильенков, «по форме предмета».
Н.А.Бернштейн констатирует, что реальное предметное действие не может быть организовано на основе декартовско-павловской схемы разомкнутой рефлекторной дуги, в которой некоторое
внешнее воздействие на организм, стимул или сигнал выступает в роли знака, запускающего ту или
иную ответную реакцию. По этой схеме могут осуществляться только крайне примитивные действия, вроде отдергивания лапы от источника боли, мигания при раздражении роговицы и т.п., тогда
как действия предметные40, которых в составе жизнедеятельности живого существа абсолютное,
подавляющее большинство, ибо и животное и человек для того чтобы жить вынуждено постоянно
решать предметные двигательные задачи, для своей организации требуют не набора конвенциональных знаков-сигналов, а объективно верной информации о природе, «форме» своего предмета.
«В той сигнальной (пусковой или тормозной) роли, - говорит Н.А.Бернштейн, - которая одна
только и могла быть замечена при анализе рефлексов по схеме незамкнутой дуги и которая повела
к обозначению всего комплекса органов восприятия в центральной нервной системе термином
«сигнальная система», от афферентной функции вовсе не требуется доставления объективно
верных информаций. Рефлекторная система будет работать правильно, если за каждым эффекторным ответом будет закреплен свой неизменный и безошибочно распознаваемый пусковой
сигнал — код. Содержание этого кода, или шифра, может быть совершенно условным, нимало не
создавая этим помех к функционированию системы, если только соблюдены два названных сейчас
условия. То, что подобный индифферентизм центральной нервной системы к смысловому содержанию сигнала не является каким-то странным, чисто биологическим феноменом, а заложен в самом существе сигнально-пусковой функции, лучше всего доказывается тем, что такими же условными кодированными сигналами безукоризненно осуществляются все необходимые включения и
переключения в телеуправляемых автоматах. Можно построить два совершенно одинаковых автомата (самолет-снаряд, мотокатер и т.п.) с одинаковыми моторами, рулями, схемами их радиореле и
т.д. и, не внося никаких конструктивных различий, сделать при этом так, чтобы на радиокоды А, Б,
В, Г первый отвечал реакциями 1, 2, 3, 4, а второй — реакциями 4,2,1,3 или как угодно иначе.
Совершенно иными чертами характеризуется работа рецепторной системы при несении ею
контрольно-координационных функций по ходу решаемой двигательной задачи. Здесь степень объективной верности информации является решающей предпосылкой для успеха или неуспеха совершаемого действия41».
Иначе говоря, если движение является не механической реакцией на команду-стимул, но
предметным движением, движением соотносящим субъект с некоторой объективной, предметной
реальностью, то для его организации требуется не система условных сигналов, но неконвенциональная, или, по выражению Н.А.Бернштейна, объективно-верная информация.
«В ходе онтогенеза каждое столкновение отдельной особи с окружающим миром, ставящее
перед собой требующую решения двигательную задачу, содействует, иногда очень дорогой ценой,
выработке в ее нервной системе все более верного и точного объективного отражения внешнего
мира как в восприятии и осмыслении побуждающей к действию ситуации, так и в проектировке и
контроле над реализацией действия, адекватного этой ситуации. Каждое смысловое двигательное
отправление, с одной стороны, необходимо требует не условного, кодового, а объективного, количественно и качественно верного отображения окружающего мира в мозгу. С другой стороны, оно
40 Для не знакомых с содержательно-диалектическим понятием предметности поясним, что под
оной обсуждаемые нами авторы подразумевают прежде всего характеристику активности, направленной на некоторый объективно существующий «внешний» или «внутренний» предмет, неважно
дискретный, вещно-оформленный, или разлитый в пространстве в качестве некоторого континуального поля, с которым субъекту живой активности должно соотносить свою активность. Так предметом живой активности может быть не только некоторая внешняя вещь, но и содержимое желудка, и
световое поле.
41 Н.А.Бернштейн. Физиология движений и активность. М.: Наука, 1990. С. 373-392.
13
само является активным орудием правильного познания этого окружающего мира. Успех или неуспех решения каждой активно пережитой двигательной задачи ведет к прогрессирующей шлифовке и перекрестной выверке показаний упоминавшихся выше сенсорных синтезов и их составляющих3, а также к познанию через действие, проверке через практику, которая является краеугольным камнем всей диалектико-материалистической теории познания, а в разбираемом здесь случае
служит своего рода биологическим контекстом к ленинской теории отражения 42».
В высшей степени интересно взглянуть с ильенковской теоретической позиции на приведенные нами слова, ибо в них – рождение мысли, и мысли нерядовой. С одной стороны Н.А.Бернштейн
традиционно, как и положено физиологу, толкует о том, что объективное отражение внешнего мира
происходит, буквально вырабатывается в нервной системе, что окружающий мир отображается
«в мозгу». Но в мозговой ткани, как он сам только что убедительно разъяснил, нет и не может быть
ничего, кроме вполне условных кодов и процессов их последовательной перекодировки из одних
условных кодов в другие. Одним словом в мозгу мы найдем не предметный, а знаковосемиотический процесс. Но в том то и дело, что Н.А.Бернштейн не ограничивается этой констатацией, но выдвигает формулу, которая вполне может служить «своего рода биологическим контекстом» не только к «ленинской теории отражения», но и к ильенковско-спинозовскому пониманию
природы мышления – гигантскому шагу вперед в конкретизации названного общефилософского
принципа. Познание через действие - вот революционная формула Н.А.Бернштейна. Он приводит ее через запятую с выражением – проверка через практику, но если последнее выражение
есть не что иное, как цитата из В.И.Ленина, то первое на сто процентов принадлежит самому
Н.А.Берншетейну.
Здесь, учитывая сегодняшние теоретико-идеологические нравы, надобно сделать одну оговорку. Н.А.Бернштейн не просто формально упоминает В.И.Ленина, дабы продемонстрировать
этим идеологическую лояльность властям, но ссылается на классика содержательным образом.
Между тем, как мы уже говорили выше, применительно к Л.С.Выготскому и Э.В.Ильенкову, попытка
содержательно опереться на классический марксистский текст не добавляла автору идеологических очков. Напротив, она реально ставила его в исключительно опасное положение, подставляя
под возможную идеологическую (=погромную) критику идеологов в штатском. Н.А.Бернштейн не мог
не понимать, не чувствовать этого. И вот, прекрасно понимая все это, Н.А.Бернштейн не ограничивается упоминанием «ленинской теории отражения», но развивает свою мысль, приводя следующий фрагмент из «Материализма и эмпириокритицизма»: «Господство над природой, проявляющее
себя в практике человечества, есть результат объективно верного отражения в голове человека явлений и процессов природы, есть доказательство того, что это отражение (в пределах того, что показывает нам практика) есть объективная, абсолютная, вечная истина43 ».
Н.А.Бернштейн ссылается на В.И.Ленина, совершенно справедливо видя в нем теоретического союзника. Однако мысль самого Н.А.Бернштейна не повторяет старый марксистский тезис о роли
практики в познании, но содержит принципиально новую идею. Познание через действие и верификация познания практикой – действительно близкие, хотя вовсе не совпадающие формулы.
В «действии» речь очевидно идет о действии индивидуальном, тогда как практика есть очевидно социальная категория. Столь же очевидно, что общественно-историческая практика не есть
нечто принципиально противостоящее и мистически возвышающееся над индивидуальными действованиями, но в конечном итоге она есть не что иное, как историческая сумма действий отдельных индивидов. Было бы забавно предположить иное, что, скажем, в индивидуальном действии металлический топор легко разрубал бы деревянное полено, а общественная практика свидетельствовала бы об обратном и исторически деревянная палка одерживала бы верх над железной наковальней.
Разумеется, индивидуальное действие, индивидуальный опыт, равно как и отдельный эксперимент мало пригодны на роль философского критерия истины. Слишком много в таком индивидуальном опыте от абстрактной случайности, от субъективного произвола. Но в том то и дело, что
даже будучи обобщен исторической практикой, которая успешно снимает налет случайности и
субъективности с индивидуально опыта, опыт общественно-исторический остается все тем же индивидуальным опытом, но в его очищенном от всего постороннего, всеобщем виде.
Очевидно, что говоря вслед за Спинозой о мышлении, как о способе действия мыслящего тела, Э.В.Ильенков и имеет в виду не единичное и случайное шевеление субъекта, хотя бы и совпадающее здесь и сейчас с геометрическим контуром противостоящей ему вещи, но сам принцип такого движения, само предметное отношение, предметное действие в его всеобщем значении.
Принципиально к такому же пониманию процесса познания приближается со своей стороны, через
анализ телесности, той самой телесности, возможности которой таят в себе, по мнению Спинозы,
много неожиданного, физиолог, а по существу дела уже психолог, Н.А.Бернштейн.
42 Там же.
43 Ленин В. И. Сочинения. Изд. 4-е. Т. 14. С. 177
14
Разумеется, такое понимание психики и мышления возникло не вдруг. Не говоря уже о
Спинозе, подходы к нему, порой весьма глубокие и интересные, мы можем найти в работах
И.М.Сеченова и А.Н.Северцова, В.Кёлера и К.Коффки, Л.С.Выготского и А.Н.Леонтьева. При этом
надо ясно сознавать, что в теоретически завершенном виде оно сформулировано только у
Э.В.Ильенкова. Одно дело сказать, что практикой только проверяется соответствие нашего мышления, наших психических образов материальной реальности. (Само мышление при этом может
пониматься сколь угодно спиритуалистически как некий чисто феноменальный психический процесс
или, скажем, как процесс семиотический, как формальное оперирование конвенциональными знаками). Другое дело, сказать, что мышление это не что иное, как способ действия мыслящего тела,
сказать, что мышление не предпосылка «умного», считающегося с природой, формой своего предмета действия, но само умное действие, конгруэнтное реальной телесной форме некоторого другого тела – предмета мышления. Н.А.Бернштейн со своей формулой познание через
действие вплотную приблизился к формуле Ильенкова-Спинозы – познание действием, или познающее себя действие. Даже не дойдя полшага до идеи «мыслящего тела», Н.А.Бернштейн заложил основы нового научного направления на стыке физиологии и психологии 44, фактически начав
изучать физиологию предметно активного (мыслящего) тела.
Э.В.Ильенков не был спекулятивным философом в беллетристически-постмодернистском
стиле, он был ученым, изучающим предмет во всей его эмпирической и теоретической конкретности. Встретив А.И.Мещерякова и познакомившись с его работами со слепоглухими детьми, он был
счастлив увидеть в нем единомышленника по общему делу, а в рукотворном чуде рождения сознания в слепо-глухих загорских воспитанниках – эмпирическое подтверждение своих философскотеоретических идей. Ни секунду не сомневаюсь, что доведись Э.В.Ильенкову познакомиться с самим Н.А.Бернштейном и его работами, он вне всякого сомнения увидел бы в нем своего ближайшего союзника. Так же, как он видел своим союзником Алексея Николаевича Леонтьева.
Ильенков и Леонтьев
Не берусь судить, связывала ли Э.В.Ильенкова с А.Н.Леонтьевым дружба, как с другим крупным психологом все из той же культурно-деятельностной школы - П.Я.Гальпериным, но вне всякого
сомнения оба ученых относились друг к другу с большим интересом и с большим уважением. Да и
вряд ли могло быть иначе, учитывая то, насколько близки были теоретические убеждения
А.Н.Леонтьева и Э.В.Ильенкова. Само имя А.Н.Леонтьева упоминается Ильенковым в его текстах
неоднократно, хотя и здесь он проявляет свою характерную сдержанность и не вступает с автором
в какую бы то ни было содержательную полемику, что разумеется вовсе не свидетельствует о полном совпадении их позиций по всем вопросам.
Вообще, в том, что касается принципа цитирования и полемики с друзьями и оппонентами,
Э.В.Ильенков оставил нам довольно подробное (хотя, разумеется, и не исчерпывающее) разъяснение на этот счет в предисловии к своей докторской диссертации.
«Оппоненты заметят, может быть, что в тексте диссертации маловато ссылок на других авторов, писавших на те же сюжеты, и почти совсем нет прямой полемики со взглядами, которые
опровергаются этим текстом про существу. Это тоже сделано совершенно сознательно. Научность, по нашему мнению, не измеряется количеством цитат и ссылок. Кроме того, позитивное изложение взгляда представляет собой, по нашему мнению, гораздо более эффективное опровержение взглядов противоположных, чем прямая полемика с этими противоположными взглядами.
Поэтому я и не стараюсь называть имен авторов, с коими не согласен. Не для того, чтобы не
умножать числа потенциальных неофициальных оппонентов, а по той причине, что позитивное
(хотя и критическое по существу) изложение сути дела мне больше по душе, чем удовольствие
выискивать и обличать ошибки, сделанные другими. Мне кажется, что это лучше и для пользы дела. Разногласий по разбираемым вопросам у нас и так предостаточно, чтобы их еще умножать и
обострять. Лучше позаботиться об объединении усилий. На марксистско-ленинской базе, разумеется45».
К сказанному мало что можно добавить, разве что то, что ильенковская манера делать акцент на позитивном изложении и не называть своих оппонентов по именам очень напоминает манеру его любимого автора - Спинозы, и что любителей «выискивать и обличать ошибки, сделанные другими», но не способных предложить что бы то ни было позитивное в советскую эпоху было
более чем достаточно46.
44 Старый термин психофизиология не кажется нам приемлемым, ибо он слишком скомпрометирован пропитавшим эту дисциплину картезианским духом. Новая дисциплина, основы которой заложил Н.А.Бернштейн, могла бы претендовать на название «физиология предметной активности».
45 Ильенков Э.В., Докторская диссертация, с. 14-15.
46 Сегодняшняя научная мода сменила свой вектор на противоположный. Сегодня хороший плюралистический тон предписывает не «выискивать и обличать ошибки», но выискивать и глубоко-
15
Вернемся, однако, к А.Н.Леонтьеву. Очевидно, что одним из пунктов, более чем, что-либо
иное, сближавших двух мыслителей было понимание автором «психологической теории деятельности» акта психического восприятия как спинозовско-ильенковского «движения по форме предмета». В теории А.Н.Леонтьева данное понимание было развернуто в виде системы исследований
так называемых перцептивных действий. Сама формула – «деятельность, пластически уподобляющаяся» форме предмета стала символом близости двух теоретиков. Это неоднократно и настойчиво подчеркивал В.В.Давыдов, пытавшийся теоретически синтезировать идеи А.Н.Леонтьева и
Э.В.Ильенкова.
Между тем, и здесь не обошлось без загадки. Правда загадка эта относится теперь уже не к
Э.В.Ильенкову, а к А.Н.Леонтьеву. Для нас совершенно очевидно, что леонтьевский принцип пластического уподобления теоретически восходит к Спинозе. Между тем, А.Н.Леонтьев, человек
несомненно философско-теоретический весьма компетентный, не просто не упоминает об этом
факте, но умудряется в своих работах ни одного раза не упомянуть Спинозу. Это особенно бросается в глаза на фоне увлечения Спинозой не чуждых ему Л.С.Выготского и Э.В.Ильенкова.
Впрочем, различие в теоретических позициях А.Н.Леонтьева и Э.В.Ильенкова, состоит, разумеется, не в количестве ссылок на Спинозу. Двух весьма близких мыслителей разделяет их понимание центральной категории диалектической психологии – категории предметной деятельности.
Обратимся, к последним работам А.Н.Леонтьева.
«…говоря о деятельности, - утверждает А.Н.Леонтьев, - мы разумеем, следуя марксистской
традиции, предметную деятельность, основной и исходной формой которой является деятельность чувственная, непосредственно практическая. Что же касается внутренней, умственной деятельности, то она представляется дериватом внешней деятельности, сохраняющим ее общую
структуру и функцию порождения психического отражения реальности47».
Начнем с того, что у А.Н.Леонтьева, как следует из процитированного определения, а оно,
заметим, неспецифично именно для данной работы, есть не одна, а две деятельности: одна внешняя, другая внутренняя. И внешняя и внутренняя деятельность предметны, но понятное дело
предметны в несколько разном смысле. Внешняя деятельность имеет дело с предметом непосредственно, тогда как внутренняя, надо полагать имеет дело с образом предмета, с воображаемым предметом.
Вообще сами термины: внешняя и внутренняя применительно к деятельности достаточно
двусмысленны. «Внешняя» может быть понята как поверхностная, несущественная. И, хотя
А.Н.Леонтьев всячески настаивает на ее не просто существенной, но центральной роли в процессе
порождения психического отражения реальности, это было бы желательно еще и доказать. С другой стороны термин «внутренняя» невольно направляет мысль на представление о нейрофизиологических процессах, нейрофизиологической «деятельности», протекающих в мозгу. Между тем,
А.Н.Леонтьев горячо и справедливо настаивает на том, что загнать сознание под черепную крышку, значит «…загнать его в гроб. Там выхода нет, из-под этой черепной крышки48».
Итак, «исходной формой» деятельности является деятельность чувственно практическая,
это очевидное для любого материалиста утверждение. Теоретические трудности начинаются
дальше, на следующем шаге рассуждения, при переходе от «внешней» к «внутренней деятельности». Встает вопрос, а что, собственно, согласно А.Н.Леонтьеву, представляет собой эта самая
«внутренняя» деятельность? Что она не мозговая, не физиологическая деятельность мы как будто
усвоили, хотя и здесь А.Н.Леонтьев при всем пафосе отрицания физиологии как субстрата психики
и сознания, не до конца последователен. Так А.Н.Леонтьев утверждает: «Я стою на том, что исключение третьего звена, т.е. рассмотрение <непосредственного отношения> вещи (отражаемой)
и мозга (отражающего) невозможно по соображениям методологическим 49». Собственно утверждается здесь невозможность непосредственного отражения, то есть необходимость введения
посредствующего звена в виде деятельности. Но при этом то, что отражение происходит именно в
мозгу, утверждается как нечто само собой разумеющееся.
Очевидна противоречивость такого подхода. Если психическое отражение происходит именно в мозгу, то оно не может быть ничем иным кроме некоторого физиологического процесса, ибо
больше в мозгу ничего другого просто нет. Не искать же нам там вновь шишковидную железу с
душой. Строго говоря «в мозгу» нельзя предположить даже феноменальной психики, ибо, если мы
допускаем таковую, то она в строгом соответствии с логикой Декарта не может иметь пространственной локализации. Да и сам А.Н.Леонтьев не устает заверять, «что внешняя и внутренняя демысленно ссылаться на… все что ни попадя. При том же дефиците собственных позитивных идей.
Слаще ли хрен редьки мы предлагаем судить нашим читателям самостоятельно.
47 Леонтьев А.Н. Деятельность, сознание, личность. Смысл, Академия, Москва, 2004, с. 294-295
48 Леонтьев А.Н. Проблемы психологии деятельности. Деятельность, сознание, личность. Смысл,
Академия, Москва, 2004, стр. 308
49 Леонтьев А.Н. Там же, стр. 304.
16
ятельность не противостоят друг другу: одна — как принадлежащая миру протяжения, другая —
как принадлежащая миру мышления50».
Внутреннюю, собственно психическую деятельность А.Н.Леонтьев называет дериватом деятельности внешней. А, собственно, что означает это мудреное иностранное словечко «дериват»?
Да ничего особенного. Этим термином чаще всего в химии обозначают некоторый продукт производный от другого. Так что «внутренняя деятельность», будучи дериватом чувственной «внешней деятельности» просто обречена на то, чтобы быть чувственной же, хотя и скрытой от посторонних глаз деятельностью. Но поскольку в мозгу, как чувственном предмете никаких иных чувственных процессов, кроме процессов физиологических не происходит, то нам не остается ничего
иного, как вновь придти к тому, что «внутренняя деятельность» есть деятельность физиологическая, то есть загнать психику и сознание «в гроб».
Попробуем однако взглянуть на дело с другой стороны. Допустим, что «внутренняя деятельность» есть деятельность не чувственная. Но что она тогда? Все тот же издревле известный «душевный» процесс? Феноменальная психика? Чистая, не отягощенная никакой объективностью, никакой чувственностью субъективность? Модус картезианской непротяженной субстанции? Но
А.Н.Леонтьев категорически отвергает такую интерпретацию его «внутренней деятельности». Что
же он сообщает нам о ней позитивного? А то, что она есть форма существования «психического
отражения».
А.Н.Леонтьев поясняет: «развитие деятельности необходимо приводит к возникновению
психического отражения реальности в ходе эволюции, и этот тезис не нуждается в комментировании. Это совершенно банальное положение, говорящее примерно о том, что цитируется в таком виде: «Жизнь рождает мозг. В мозгу человека отражается природа...» и т. д., т.е. жизнь порождает
отражение».
Между тем, это объяснение больше запутывает чем объясняет. Если к возникновению психического отражения приводит «развитие» деятельности, деятельности надо полагать – чувственно-практической, то это самое отражение является не сразу, а только на некотором этапе
этого развития. Но это значит, что на первом этапе деятельность уже есть, а вот (психического)
отражения еще нет. Но чем тогда эта самая деятельность отличается от простого механического
функционирования, и силой какой чудесной эмердженции она затем вдруг это самое отражение
порождает?
«Жизнь рождает мозг». Оно конечно, и славно, что упомянута в этом контексте жизнь, но, с
другой стороны… Так и представляется акт рождения мозга из пены морской. Ну, прямо, какой-то
Сальвадор Дали, понимаешь… А дальше опять загадки: «В мозгу человека отражается природа...»
Отражается то она отражается, об это еще Декарт догадывался, весь вопрос в том как технически
возможно такое отражение, и что психическое отражение представляет из себя как таковое? И в
мозгу ли? И к стати, есть ли еще какое-то отражение помимо психического, или это просто синонимы: говорим отражение – понимаем психика, и наоборот? Наконец «Жизнь порождает отражение»! Тут мы уже от себя поставили бы курсив, если бы этого за нас не сделал сам
А.Н.Леонтьев… и, если бы, не словечко «порождает». Значит, опять таки, получается, что до жизни отражения не было, затем в мертвом механическом мире от божественного перста зародилась
жизнь и вот от жизни, как от адамова ребра однажды родилось это самое психическое отражение.
На все эти вопросы у А.Н.Леонтьева ответов, к сожалению, нет. Впрочем, скажем ему великое спасибо и за вопросы. И за мужественное признание (не часто случающееся среди теоретиков)
в том, что у него нет ответов на эти ключевые вопросы.
Вот оно: «Я поставил альтернативу. С этой точки зрения я и хочу сейчас взглянуть на вещи.
Я усматриваю в этой позиции, которую я сейчас условно занимаю, ряд капитальных трудностей,
которые я лично решить не могу. Сколько я их ни пробовал решать — я не нахожу удовлетворительного решения до сегодняшнего дня. Может быть, товарищи имеют это решение. У меня его
нет. Какие же трудности я не могу решить? Первая трудность, которую я не могу решить и которую
я отчетливо вижу, состоит в том, что при такой позиции деятельность снова рассекается. Внутренняя деятельность целиком относится к психологии, как это было согласно картезианскому членению. Внутренняя деятельность — это «богу богово», что касается до внешней, особенно практической, деятельности, то она не психологическая, ее нужно отдать кесарю, это кесарево. Только не
известно — какому кесарю и кто этот кесарь. И получается поэтому зона ничейной земли, ничейная зона. Вы можете отдавать эту деятельность кому угодно, но эту внешнюю деятельность никто
не берет. Я потом докажу, что ее никто не берет. Эта внешняя деятельность — так, как она описана — остается без кесаря. Нет кесаря, которому это можно отдать. Она — ничейная земля. Вторая
трудность заключается в том, что одни звенья единой деятельности оказываются принадлежащими психологии, а другие — вне ее. Принимая во внимание то, что я говорил (это просто фактическое описание положения вещей), что деятельность включает в себя внешние, а равно внутренние
звенья, трудно понять, как же может случиться, что одни звенья единого принадлежат одной науке,
50 Леонтьев А.Н. Там же, стр. 305.
17
а другие звенья — другой науке… Мне представляется, что трудности, которые возникают при
обсуждении этой альтернативы, связаны, как всегда все трудности, с неточной методологически
постановкой вопроса, проблемы51».
Итак в конце жизни, уже будучи всемирно признанным автором «психологической теории деятельности», А.Н.Леонтьев фактически признается, что предлагаемый им теоретический подход не
позволяет решить кардинальнейшую для теоретической психологии психофизическую проблему.
Ибо вопрос, как внешняя чувственная деятельность стыкуется (или не стыкуется) с деятельностью
собственно психологической или в терминах А.Н.Леонтьева с «внутренней деятельностью» и есть
еще одна формулировка психофизической проблемы. Формулировка, заметим, в противоположность многочисленным психофизиологическим ее вариантам, теоретически безупречная.
Что же мог сказать и сказал по этому поводу Э.В.Ильенков?
Что проблема, которую пытается решать А.Н.Леонтьев, принципиально решения не имеет,
ибо вопрос изначально поставлен неверно. Отношение между «чувственно-внешней деятельностью» и деятельностью психически-внутренней установить невозможно, ибо «Есть не два разных и
изначально противоположных предмета исследования – тело и мышление, – а всего-навсего одинединственный предмет – мыслящее тело живого, реального человека, лишь рассматриваемое под
двумя разными и даже противоположными аспектами или углами зрения. Живой, реальный мыслящий человек – единственное мыслящее тело, с которым мы знакомы, – не состоит из двух декартовских половинок – из «лишенного тела мышления» и из «лишенного мышления тела». По отношению к реальному человеку и то и другое – одинаково ложные абстракции. А из двух одинаково ложных абстракций уж конечно не слепишь реального мыслящего человека...
В этом и заключается подлинный «краеугольный камень» всей системы, очень простая истина, которую в целом легко понять.
Мыслит не особая душа, вселяемая богом в человеческое тело как во временное жилище (и
непосредственно, как учил Декарт, в пространство «шишковидной железы» мозга), а самое тело
человека. Мышление – такое же свойство, такой же способ существования тела, как и его протяженность, то есть как его пространственная конфигурация и положение среди других тел.
Эта простая и глубоко верная мысль выражена у Спинозы на языке его эпохи таким образом:
мышление и протяженность не две особые субстанции, как учил Декарт, а лишь «два атрибута одной и той же субстанции»; не два особых предмета, могущие существовать отдельно, совершенно
независимо один от другого, а лишь два разных и даже противоположных аспекта, под которыми
выступает одно и то же, два разных способа существования, две формы проявления чего-то «третьего»52».
Прервем, однако, нашу цитату, ибо очевидно, что для изложения позиции Э.В.Ильенкова по
психофизической проблеме, лучше всего просто целиком перечитать два первых очерка «Диалектической логики», что читающий данную статью сможет сделать и без нашей помощи. Посему
вместо этого скажем буквально пару слов о точках роста ильенковской позиции, как она видится
нам сегодня.
Обратим внимание, что у самого Э.В.Ильенкова мы не найдем теоретических определений
психики как таковой. В названных главах «Диалектической логики» сам термин психика не встречается вовсе, и лишь однажды говорится о «психических действиях» индивида. Речь у него идет
все больше о спинозовском «мышлении», о том мышлении, которое неотделимо от субстанции (от
Природы, Мировой материи) как неотъемлемое свойство, «совершенство», атрибут последней.
Нетрудно догадаться, что ни известное из учебников по психологии «мышление», ни психика с
этим ильенковско-спинозовским определением не совпадает, просто не может совпадать. Психика
как таковая не атрибут природы, но присуща только некоторым из ее достаточно развитых модусов.
Э.В.Ильенков впрямую на эти вопросы не отвечает. Не было готовых ответов и у
В.В.Давыдова, более чем кто либо еще пытавшегося реализовать идеи Э.В.Ильенкова в психологической теории. При прочих равных, В.В.Давыдов склонялся к прямому отождествлению ильенковско-спинозовского «мышления» с психикой, так что, когда автор настоящей статьи высказал гипотезу о том, что активное или предметное отношение есть отношение, возникающее в эволюции
вселенной с появлением жизни, жизни как таковой, реакция В.В.Давыдова была мгновенной: «Так,
значит, ты полагаешь, что растения обладают психикой?»
Не полагаю…
Впрочем, данный сюжет уже выходит за рамки настоящей статьи 53, а посему перейдем к
нашей последней теме – Ильенков и Психология.
51 Проблемы психологии деятельности.
52 Ильенков Э.В. Диалектическая логика.
53 Тех, кому все таки любопытно узнать, что автор думает по этому поводу, мы адресуем к тексту
«Принципы рефлексивной теории деятельности», доступному на сайте www.voxnet.ru/~monada.
18
Ильенков и Психология
Повторим вопрос, который мы задали себе в начале статьи: не погорячились ли мы, назвав
Э.В.Ильенкова психологом? Может быть корректнее было бы все-таки считать его философом, который, скажем так, интересовался некоторыми проблемами теоретической психологии? В крайнем случае методологом?
Попробуем ответить на этот вопрос.
Методолог и методология – были такие модные словечки в семидесятые годы. Один из активнейших участников давыдовского теоретического семинара Георгий Петрович Щедровицкий так
и вовсе называл себя Методологом и проповедовал среди многочисленных уверовавших в него отроков и отроковиц о грядущем методологическом веке. Ну, а на наивный вопрос одного из участников семинара о том, для чего психологам пастырь-методолог и не рациональней ли будет, если
теоретики, опираясь на классическую философию, будут сами строить свою методологию в процессе собственно теоретического исследования, как содержательную теоретическую рефлексию
своего содержательного исследования Георгий Петрович, не моргнув глазом, ответил, что это
вряд ли у них получится. Скажем, Маркс был энциклопедически образованный человек блестяще
знавший философию, посему он действительно мог строить политико-экономическое исследование
не прибегая к услугам специалистов-методологов, а у современных психологов этот фокус вряд ли
пройдет, ввиду глубокой философско-теоретической безграмотности последних.
Наивные вопросы, провоцируют на откровенные ответы. И хотя ни тогда ни теперь я не разделял теоретические взгляды Г.П.Щедровицкого, его последнее соображение не кажется мне лишенным основания. Не слишком глубокая, по существу любительская философско-теоретическая
подготовка является едва ли не родовым свойством среднего психолога. Да что говорить, о среднем психологе, когда даже такой признанный мэтр как В.П.Зинченко часто и с гордостью публично
рассказывает о том, как В.В.Давыдов в университете по-приятельски писал за него рефераты по
марксистской философии, а М.К.Мамардашвили отговаривал его от самостоятельного чтения старых философов, предлагая в случае надобности обращаться к нему за консультацией.
Место философско-теоретической культуры в психологии прочно заняла так называемая
«методология».
Откуда она взялась на нашу голову?
А вот откуда. Все началось с того, что современная так называемая «научная психология»
родилась в конце XIX века под позитивистскими, по-существу антифилософскими лозунгами. Такое
было время на дворе, такие отцы основатели стояли у колыбели новой науки. Свой идеал научности они видели в якобы чисто индуктивном, эмпирическом методе современной им физики. Свой
антиидеал они, соответственно, усматривали в спекулятивной философии. Под последней разумелась академическая философия того времени, состоявшая из разлагающихся останков великой гегелевской системы. О марксизме, как философии, одновременно и продолжающей, и отрицающей
гегелевский спекулятивный идеализм, основатели новой психологии скорее всего даже не догадывались.
Между тем, сама физика, со своими ньютоновскими байками о ее полной эмпиричности и
индуктивности, в начале ХХ века столкнулась с серьезнейшими теоретическими трудностями, из
которых, вопреки широко распространенному мнению она не выбралась и поныне. Что же говорить
о психологии, с ее куда более сложным «чувственно-сверхчувственным» предметом? Без серьезной философии здесь и шагу ступить было нельзя, не наскочив на тем более неожиданные и досадные противоречия, чем теоретически наивней и якобы свободней от злокозненных философских
предпосылок был исследователь-психолог. Так, волей-неволей, психологам, вопреки их решительным антифилософским декларациям, приходилось разбавлять свои эмпирические исследования
некими общетеоретическими, по-существу - философскими рассуждениями, которые они, правда,
предпочитали именовать рассуждениями методологическими. Последние, будучи якобы независимы от тех или иных философских систем, представляли на деле причудливую смесь банальностей, так называемого «здравого смысла» с самыми чудовищными философскими предрассудками,
которых было тем больше в методологических рассуждениях, чем меньше их авторы сознавали реальные философско-теоретические основания своего мышления 54. Так, «методология» изначально
появилась в психологии как эрзац серьезной философско-теоретической рефлексии.
В нашей стране та же закономерность имела еще некоторую особую, «советскую» специфику. В начале 20-х годов, когда в психологию пришел Л.С.Выготский, он застал ее в достаточно жалком состоянии. Мэтры тогдашней психологии иные с энтузиазмом, иные вопреки своему желанию,
пытались соединить ужа и ежа: эмпирическую, позитивистскую психологию и «марксистскую идеологию», «марксистские» словеса. Гибрид получался, надо сказать, весьма уродливый, и что самое
54 Нагляднейшей иллюстрацией к сказанному могут послужить, например, методологически рассуждения действительно великого швейцарского психолога Жана Пиаже, в которых он совершенно
серьезно призывает к «чистому», свободному от ложных философских предрассудков эмпиризму.
19
главное, абсолютно теоретически бесплодный.
Применявшийся метод «гибридизации» был прост как апельсин. Брались любые положения,
скажем того же Вундта или Джемса, в них усматривались проявления пресловутых «трех законов
диалектики», все это снаряжалось ужасно революционными лозунгами и объявлялось новой марксистской психологией. В этой ситуации Л.С.Выготский и выступил со своей методологической рефлексией, сформулировав положение о необходимости возврата к серьезной философии. «Принцип практики и философии – еще раз – тот камень, который презрели строители и который стал во
главу угла. В этом весь смысл кризиса» - заявляет он. И прибавляет: «Как это ни странно и ни парадоксально на первый взгляд, но именно практика, как конструктивный принцип науки, требует
философии, т. е. методологии науки (курсив мой – А.С.)».
Л.С.Выготский сохраняет термин «методология», более того в значительной мере именно
ему отечественная психология обязана модой на «методологические» рассуждения. За этой модой
помимо прочего стоит невозможность и опасность называть теоретические рассуждения психологов
– философией, тем более - марксистской философией, ибо подобная терминология непременно
вызвала бы раздражение и агрессию идеологических властей. Между тем, под флагом «методологии», можно было позволить себе гораздо свободнее от идеологических ограничений теоретизировать – кому-то, как А.Н.Леонтьеву и В.В.Давыдову в диалектическом, марксистском ключе, кому-то в
ключе весьма далеком от всякого марксизма, а порой и от простого здравого смысла.
И поныне в российской психологией сохраняется мода на «методологию», под которой
обычно подразумевается любительская рефлексия, как правило очень слабо опирающаяся на ту
или иную явно артикулированную философскую культуру. Студентам психологам курс философии
читают лекторы с общеуниверситетских кафедр философии в числе прочих общеобразовательных
(чаще - общеидеологических) предметов в роде «Истории отечества», «Политологии» и т.п., то есть
люди может быть и профессионально владеющие философскими знаниями, но незнакомые с психологией. Между тем курс «методологии» читается как правило видными психологами, которые,
правда в специально-философских вопросах, скажем так, не очень компетентны. В итоге и в России, как и за рубежом, так называемая «методология психология» и поныне оправдывает определение эрзац философии.
Центральной идеей этой специфической дисциплины является мысль о том, что методология есть нечто, что может существовать и иметь смысл до и независимо от теории. Что можно и даже необходимо сформулировать некоторые методологические принципы до начала теоретизирования, что можно быть методологом, не будучи психологом.
Разумеется, до и в некотором смысле независимо от данной частной науки история культуры сформулировала некоторые общефилософские, общелогические или общедиалектические
принципы, но объявлять эти принципы рефлексией, «методологией» еще не существующей науки
было бы на наш взгляд более чем неосмотрительно. «…метод есть не что иное, как рефлексивное
познание (cognitio reflexive) или идея идеи; а так как не дана идея идеи, если не дана прежде идея,
то, следовательно, не будет дан метод, если не дана прежде идея 55». Эта простая и в то же время
как всегда глубокая мысль Спинозы не требует дополнительных разъяснений. А коли так, то очевидны и резоны, позволяющие нам настаивать на том, что Э.В.Ильенков был не одним из славного
ряда методологов-для-психологов, а собственно психологом.
Понятно, что данный тезис будет трудно принять тем, кто полагают, что высокого звания
психолога может быть достоин только исследователь-экспериментатор. Что ж, в этом рассуждении
есть своя логика. Правда, приняв ее, придется для пущей последовательности отказать заодно в
возможности называться физиком автору теории относительности, который, как известно, экспериментов не ставил, а работал архивариусом в патентном бюро. На это могут сказать, что физику
нельзя равнять с психологией, ибо она наука «номотетическая», тогда как психология - «идеографическая», и что теоретическая психология вообще нонсенс – в психику другого человека надо
вжиться, ее надо прочувствовать, понять, а не рассудочно объяснять ну и так далее в том же роде.
Надо ли говорить, что сам Э.В.Ильенков с нескрываемой иронией относился к подобным
субститутам мысли?
Да в том то и дело, что надо, необходимо. Необходимо для того, чтобы поддержать тех немногочисленных отечественных и зарубежных коллег, которые несмотря ни на что не променяли
подлинную науку на модную фразеологию, надо, чтобы разъяснить это совершенно очевидное для
горстки «старых ильенковцев» обстоятельство той молодежи, которая еще не окончательно утонула в рыночных реалиях и которая хотя бы однажды вкусив от древа Познания, не хочет менять поиск НАУЧНОЙ ИСТИНЫ (да, именно так, с большой буквы), Amor Dei intellectualis на радости «шоппинга», когда и за научные принципы, и дипломы расплачиваются не ценой собственной жизни, а по
текущим рыночным расценкам.
Был ли Э.В.Ильенков психологом?
А как прикажете назвать мыслителя, не наводившего «методологический» глянец на чужие
55 Спиноза Б. Избранные произведения, т.1, М., Политиздат, 1957 г., стр. 331.
20
мысли, но сформулировавшего свои собственные революционные идеи в теоретической психологии?
Самым абстрактным уровнем психологической теории является теоретическое понимание
того, как возможен самый элементарный психический акт, как возможно элементарное психическое
восприятие или образ. Не как конкретно они рождаются и сменяют друг друга, но как они возможны
в принципе. Философии эта проблема известна как проблема психофизическая, и Эрнст Геккель в
конце теперь уже позапрошлого века причислил ее к величайшим и скорее всего принципиально
неразрешимым загадкам в истории человечества.
Э.В.Ильенков, не оставил нам теоретической дефиниции абстрактной психики. Он «просто»,
опираясь на Спинозу, нашел разгадку «великой загадки» Геккеля, и тем самым впервые проложил
психологии путь от магии и знахарства к научной теории и основанной на ней практике.
Самым конкретным уровнем психологической теории является теория личности, ибо нет у
психологии иного более главного предмета, чем человеческая личность, чем тайна ее рождения и
развития.
В статье «Что же такое личность» Э.В.Ильенков сформулировал свою теорию личности.
Впрочем он сам наверняка предпочел бы назвать последнюю не «своей», а просто марксистской
теорией личности. И не по особой личной скромности, а потому, что подобно Л.С.Выготскому был
искренне убежден, что определение «марксистский» и «научный» просто тождественны, и что он
сам не как-то особенно «развивает» оный марксизм, а просто грамотно эксплицирует то, что в нем
теоретически уже имплицитно содержалось. В любом случае его теория была для него средством
не самоутверждения, но поиска истины. Кстати, в свете психологической теории самого
Э.В.Ильенкова данное обстоятельство более чем что либо иное характеризует масштаб его собственной личности.
Могут сказать, что для теории личности одной статьи маловато будет.
А это как смотреть. Если не удовлетвориться вершками, а заглянуть поглубже, то не обойтись без трех томов «Капитала» Маркса, без гегелевских «Эстетики», «Феноменологии духа» и
«Науки логики», без кантовских критик, и работ Фихте и Шеллинга, наконец, без «Этики» Спинозы,
работ Декарта, Платона, Аристотеля и многих, многих других. Но и прочтя и осмыслив все это, едва
ли стоит браться за ильенковскую теорию личности, не проштудировав его же «Диалектику абстрактного и конкретного в научно-теоретическом мышлении», «Диалектическую логику» и «Диалектику идеального».
Прочитав же и осмыслив все это, вы неожиданно обнаружите, что после прочитанного, вас
категорически перестают удовлетворять обычные психологические рассуждения не только о «личности», но и о многих других традиционных психологических сюжетах, скажем о том же «мышлении» как одной из психических функций, или о том же «единстве» аффекта и интеллекта. Со всей
очевидностью вам станет ясно, что, встать в психологии на Ильенковские теоретические позиции,
значит не просто добавить к дюжине психологических теорий личности еще одну, к тому же, сформулированную трудным «гегелевским» языком, но включиться в захватывающий дух процесс революционного преобразования старой вынужденно эклектически-эмпирической дисциплины, в новую
революционную подлинно теоретическую науку, которую вслед за Л.С.Выготским мы бы определили как диалектическую психологию.
Разумеется, Э.В.Ильенков, как психолог опирался не только на старых философов, но и на
новую и новейшую психологию. Мы уже говорили о его теоретической близости с Л.С.Выготским и
А.Н.Леонтьевым. Менее известно, что он с большим интересом относился к идеям гештальтпсихологов. Весьма серьезно Э.В.Ильенкова интересовали проблемы педагогической психологии и педагогики; «Школа должна учить мыслить», не просто броский заголовок для популярной статьи, но вывод из всей его марксистской психологической теории, сформулированная им политически революционная программа для будущих поколений. Теоретическая близость Э.В.Ильенкова с его другом и
учеником В.В.Давыдовым и вовсе не требует комментариев. «Виды обобщения в обучении» - широко известная работа В.В.Давыдова, ставшая новой ступенью в педагогической психологии, представляет собой очевидную попытку реализовать потенциал теоретических идей Э.В.Ильенкова в
психологии обучения. Наконец, интерес к тифлосурдопедагогике и дружба Эвальда Васильевича с
Александром Ивановичем Мещеряковым и четверкой его воспитанников, стала едва ли не центральным событием в последние годы его жизни.
Наконец, последнее. А считал ли он сам себя психологом?
Считал.
«Всю свою жизнь я был уверен, что о себе не думаю, думаю только о философии и психологии…56» - эти слова были написаны рукой самого Эвальда Васильевича незадолго до его трагической смерти и вскоре после его последнего доклада на давыдовском теоретическом семинаре.
Доклад вызвал «неоднозначную реакцию». Вопросы и реплики участников семинара недвусмысленно свидетельствовали о том, что позиция докладчика не понимается и не принимается
56 Фрагмент записки Э.В.Ильенкова я привожу в пересказе Ф.Т.Михайлова.
21
большинством присутствующих психологов. Впрочем, Э.В.Ильенков был закаленный полемический боец; ему было не привыкать «держать удар» в поединке с куда более агрессивно настроенными оппонентами. Самым трудным в этом случае для него оказалось не непонимание коллег, а
энтузиазм, с которым присутствовавшая на семинаре молодежь приветствовала пошлую, но обреченную на успех, ибо звучавшую по тем временам очень «смело», реплику одного из его бывших
учеников.
Потеря молодежи – вот что смертельно ранило Э.В.Ильенкова. В том не был его личной вины – сам он сделал гораздо больше того, что могло вынести его вовсе не титаническое мыслящее
тело.
Увы, и сегодня ситуация с молодежью остается достаточно безрадостной. Наш долг переломить ее и сделать это можно единственным способом, продемонстрировав этой самой молодежи, что диалектическая культура способна быть живым средством решения актуальных социальных
и культурных задач - задач теоретических, задач образовательных, задач политических. Ильенковская, она же марксистская, она же просто научная философия и психология, дает нам для этого
мощнейшее оружие. Хватило бы только совести и ума с ним управиться.
7 февраля 2007 г.