Ю. А. Лиэпа (Москва). Отец (расплата или наказание)
advertisement
ОТЕЦ (РАСПЛАТА ИЛИ НАКАЗАНИЕ) Ю. А. Лиэпа (Москва) Рассказываю о том, что видел, слышал, помню и пережил как обыкновенный человек при советской власти. Родился отец – Альберт Францевич Лиепа, в 1899 г., на крестьянском хуторе имения Ново-Лубань (Яунлубана) вблизи города Мадона бывшей Видземской (Лифляндской) губернии, а ныне – Латвия. В семье был самым младшим, других братьев звали Август, Эдуард и Альфред. Родители отца не имели своей земли, считались сельхозрабочими. О детстве отца и его родителях известий сохранилось мало. Старая фотография: мой дед стоит, опираясь на палку, на нем картуз и сюртук, одет вполне прилично. Позади виден небольшой дощатый дом, на единственном окне нет резных наличников, крыша покрыта деревянной дранкой; если бы не печная труба, можно было предположить, что это всего лишь сарай, а не жилое помещение. Перед домом – вспаханная земля. На другой, парной, фотографии – дед вместе с бабушкой. У нее доброе, немного широкое лицо, аккуратная стрижка, темное платье городского фасона1 и большая брошь. Бабушка выглядит скромно, но с достоинством. Окончив начальную сельскую школу, отец с 14 лет начал работать по найму у крестьян-хозяев. Шла Первая мировая война. Германские войска наступали в Прибалтике. В 1915 г. старший из братьев – Август, заводской рабочий, был вместе с заводом и всем оборудованием эвакуирован в глубь России, в город Ковров Владимирской губернии. Мой отец – еще не военнообязанный, уехал вместе с братом и поступил рабочим на завод. Два других брата, Эдуард и Альфред, были мобилизованы в царскую армию, в составе Латышской бригады 12-й армии защищали Латвию от наступления германских войск в 1917 г. Позже, в годы Гражданской войны, Эдуард в Красной армии сражался в Средней Азии, был награжден орденом. Альфред воевал за советскую власть в Сибири. Отца мобилизовали в Красную армию и в 1920 г. отправили па Польский фронт. Он участвовал в прорыве польской обороны у местечка Сквиры. Поляки отступали, наша армия двигалась на Варшаву. Потом было поспешное отступление, многие бойцы Красной армии попали в окружение, оказались в плену. Отец едва спасся: при переправе через реку чуть не утонул, удалось схватиться за лодку. После демобилизации отец вернулся в Ковров, работал в депо, оттуда его перевели на работу в Москву, на Курский вокзал. С моей матерью, в то время учительницей детского дома «Ленинские всходы» в Большом Так представлялось мальчику, сравнивавшему это платье с нарядами русской деревенской бабушки. 1 Козловском переулке, он познакомился в конце 1921 г.2 Родители жили во флигеле при детском доме – бывшем кирпичном сарае. Вместе с братом Альфредом, другими родственниками и знакомыми сарай перестроили для жилья. Получилась вполне приличная квартира, хотя и сырая. В одной из двух комнат поселились мои родители, в другой дядя Альфред с женой. Красные ворота, Большой Козловский переулок, дом 10, квартира 7 – таким стал адрес моей матери на всю оставшуюся жизнь. В 1927 г. из Латвии приехала в гости моя бабушка – мать отца. Позднее я узнал, что она очень звала переселиться к ним нашу семью. Уехать из Союза было трудно: условия реэвакуации латышей и членов их семей, закрепленные мирным договором 1920 г., не всегда беспрепятственно выполнялось советской стороной. При определенной настойчивости вернуться в Латвию было все же можно, но мать побоялась покинуть родину, уехать и буржуазную страну. Остались в Советском Союзе и другие братья. Если бы мои родители могли предвидеть, какая судьба ждет семью в Советской России... Отец запомнился человеком деятельным, все умел делать по хозяйству, исподволь приучал к трудовым навыкам и меня. Когда я стал постарше, на козелках вместе пилили дрова для нашей печки: конечно, двуручную пилу в обе стороны двигал он сам, но я тоже помогал, держал ручку, чтобы пила не гнулась и не вибрировала. Отец никогда не участвовал в развлечениях мужчин во дворе – бильярд, домино; не помню, чтобы без причины пил даже пиво. Лучшим отдыхом считал выкурить папиросу и почитать газету или книгу. Чтобы наносить меньший ущерб семейному бюджету, курил самые дешевые папиросы, которые назывались «Бокс». В нашем доме в Козловском совместно отмечались семейные и общие праздники. Мама любила людей и не тяготилась хозяйственными хлопотами. Готовить стол помогали другие женщины из гостей, иногда делали латышские угощения. Такие встречи проходили довольно часто, и всегда находилось достаточно новостей и тем для разговоров. Отношения были простые и дружелюбные, играли на гитаре, кто-нибудь пел. Время летело незаметно. Мне особенно запомнился один из латышских друзей отца – дядя Карл, работавший с ним вместе на заводе «Компрессор». У него был собственный мотоцикл с коляской – по тем временам очень большая редкость. Компании знакомых в летние выходные часто выезжали за город отдохнуть на природе. Мать – Демидова Прасковья Ивановна, происходила из крестьян деревни Маринкино Киржачского уезда Владимирской губернии. Ее отец был плотником-членом плотницкой артели. Семья жила небогато. Тем не менее все три дочери окончили гимназию с дополнительным учительским классом (сестры – в г. Александрове, мать – в Сергиевом Посаде) и получили дипломы учительниц народных школ. В 1914 г. мать начала работать и деревенской школе, а в 1921 г. перебралась в Москву (о сестрах Демидовых см.: Лиэпа Ю. Так они стали сельскими учительницами // Педагогическим вестник. 2005. № 7/8, апр. С. 12). 2 Для этих случаев мотоцикл дяди Карла был просто незаменим. Обычно он подвозил нас – ребятишек, детей членов латышского клуба; родители добирались за город своим ходом. Незабываемыми остались воспоминания этих счастливых дней. Наиболее дружеские отношения сложились у отца с братом Эдуардом, который жил один у Земляного вала. Он несколько раз забирал меня, и мы отправлялись гулять на Чистые пруды, заходили в кинотеатр «Колизей»... Дядя Эдуард единственный из братьев был членом партии, учился и работал в Тимирязевской сельскохозяйственной академии. Его, как старосту группы, послали со студентами в подмосковное хозяйство руководить производственной практикой. На беду он выпил сырое молоко от больной коровы и заболел туберкулезом. Дядя умер весной 1934 г. Его кремировали, урну захоронили на Донском кладбище, но со временем могила затерялась. На похороны приехали из Коврова и дядя Август с сыном Рудольфом, моим погодком. Другой мой дядя – Альфред жил по соседству с нами. Но о нем я знал совсем немного. Он часто болел, причиной были раны, полученные еще в империалистическую войну. Его также не стало в 30-е годы. Отец тогда учился в вечернем кооперативном техникуме, иногда я провожал его на учебу в Боярский проезд, соединявший наш переулок с площадью Красных ворот. Но, видимо, перспектива стать кооператором была ему не по душе, и отец поступил па курсы мастеров при своем заводе. Занятия вели знающие практику заводские инженеры. Сохранилась его учебная тетрадь: аккуратные чертежи зубчатых передач, четкий почерк записей – даже без графологических методов можно определить человека с устойчивым, пожалуй, волевым характером. Наступил 1937 год. Я учился в третьем классе. В стране отмечали 100-летие со дня смерти А.С. Пушкина. Учителя замучили нас заучиванием пушкинских стихотворений. Выпускали специальные стенные газеты, собирали вырезки из журналов для фотомонтажей. Наряду с обязательными ликами вождей на стены классов стали вешать портреты Пушкина. Все хорошо в меру, юбилейная суета скоро всем надоела. Но пушкинский юбилей дал возможность совершить некоторый отвлекающий маневр и несколько разрядить обстановку в стране. Третий год после убийства С.М. Кирова идут судебные процессы над вредителями. Газеты все чаще печатают материалы о различных судебных заседаниях, не отстает и радио. В кинотеатрах перед показом фильмов обычно пускают журнал кинохроники. Гневно выступает главный прокурор «академик» Вышинский; его интеллигентная внешность не всегда соответствует эпитетам, которыми он, не стесняясь, обзывает «врагов народа». В то время именно с подачи Вышинского стало широко применяться это обозначение; объясняли: все, кто не с нами, те против нас. Почти всегда кинохроники показывали митинги на предприятиях и заводах. Обычно на трибуны выходят передовики производства, они по запискам читают заранее подготовленные выступления. Активисты в первых рядах дружно аплодируют и единодушно голосуют, требуя предателям высшей меры наказания. Эти события проходили передо мной, особо не задерживаясь в детском сознании, но кое-что было непонятно. На слуху были фамилии: Бухарин, Зиновьев, Каменев, Троцкий – это коммунисты, руководители нашего государства, и вдруг они – шпионы. Конечно, разведки других стран нанимают шпионов за деньги. Странно, неужели этим людям, которые на самом верху, было мало денег, чего им не хватало: еды вдоволь, одежды – тоже, почет и уважение на хорошей работе, даже ездили на шикарных автомобилях. Так зачем им еще вражеские деньги? Из-за того, что таким поступкам я не мог найти объяснения, в обвинения не очень верилось, они казались не настоящими. Пожалуй, впервые появились сомнения в правдивости печатных сообщений. До того времени все, что напечатано, именно напечатано, я считал непреложной истиной. Казалось, врать многим тысячам читателей просто невозможно. Следующий случай еще больше разуверил меня в прежнем мнении. В школьных учебниках помещены портреты героев Гражданской войны. Теперь они – три маршала Советского Союза, в петлицах большие звезды, натруди боевые ордена. Вообще-то их было пять, но Тухачевского и Егорова разоблачили, видимо, раньше и в учебниках не поместили. Учителя дают нам указание заклеить портрет маршала Блюхера. Как же так: на портрете у него целых три ордена Боевого Красного Знамени. Напечатано, что под его руководством Красная армия очистила Сибирь и Дальний Восток от японских интервентов. И вот тебе раз: Блюхер - шпион, и именно японской разведки. Где же правда – или что напечатано в учебнике, или последнее обвинение. Мне окончательно стало ясно, что печатное слово может быть бессовестно лживым. В те времена имя Сталина так примелькалось, что в сознании занятого своими делами мальчишки оно воспринималось как неизбежное сотрясение воздуха. Из этого состояния безразличия меня пробудила беда, разрушившая нашу семью. Появившиеся тревоги и заботы лишили детских иллюзий и заставили по-другому смотреть на реальность. Казалось, судьба послала нашей семье белую полосу. У мамы много учительских часов, отец работает на заводе, ему присвоили 5-й разряд токаря-универсала и поручают изготовление более сложных деталей. Даже появился некоторый материальный достаток. Беда всегда приходит внезапно. Человеческий разум не может надолго сохранить в памяти множество повседневных сцен и событий, но есть жизненные моменты, которые не тускнеют и со временем становятся даже рельефнее. Поздний вечер. Уже истопили печку, выпили чай, мама убирает посуду, отец о чем-то разговаривает со старушкой по-латышски. Уже не первый год двоюродная сестра отца Анна Карловна, уезжая в отпуск, привозит к нам свою мать. Бабушка мне кажется очень старенькой. Аккуратная, с добрым лицом, нам совсем не в тягость, но она совершенно не знает русского языка (а мы с мамой не говорим по-латышски). Неожиданно громкий стук в уличную дверь. Никто из соседей или знакомых обычно так не стучал, становится тревожно. Отец пошел открывать и сразу же возвратился в комнату, за ним – двое в штатских темных пальто. Не здороваются и не снимают фуражек. Один достает из планшета бумагу и, не выпуская из своих рук протягивает прочитать отцу. Видимо, еще не понимая происходящего, отец пытается прочесть, но человек нетерпеливо забирает листок и говорит: «Ордер на обыск». Не помню, были ли понятые, кажется, нет, иначе в комнате было бы много народу. Потребовали документы и письма, все лежало в нижнем ящике платяного шкафа. Вывернув на стол ящик, один сел разбирать бумаги, другой ходил по комнате, заглядывая в углы, посмотрел родительскую кровать, пытался чтото нащупать под матрацем. Мама спросила: «Что хотите найти? Оружия у нас нет». Он ничего не ответил. Видимо, и не надеялся обнаружить что-либо криминальное. Наконец, дошла очередь до старинного дубового буфета. Грандиозность сооружения, видимо, озадачила сыщика, он похлопал дверками, подумал и даже не стал копаться в вещах. Отец стоит у стола бледный, рука нервно дрожит, выдавая волнение. Его уравновешенный характер внешне всегда проявлялся спокойной уверенностью, не помню случая, чтобы он повысил голос. Таким, как сейчас, я раньше отца никогда не видел, он растерян и, кажется, еще не осознал всей реальности нависшей беды У меня своя проблема: в шкафчике с детскими книжками и тетрадками есть коробка, а в ней – всякая детская мелочь и две пули: не заряженные патроны с гильзами, а только пули. Одна с заостренным носом, а другая полукруглая. Некоторые ребячьи «специалисты» определили ее как разрывную «дум-дум». Понимаю, что если их найдут, отцу будет очень плохо. Улучив момент, когда один раздумывает у буфета, а другой занят бумагами, я приседаю к шкафчику, достаю какую-то книжку и незаметно пули. Отвернувшись, прячу пули в завернутые рукава свитера, становится немного спокойнее – теперь уверен, что ничего плохого у нас вообще найти не смогут. Отец выходит на кухню: он хотел взять папиросы. За ним бросается энкавэдешник – рука в кармане. Обыск подходит к концу, осмотрев мой шкафчик, проверяющий свалил документы и бумага обратно в ящик, взял наугад несколько писем из Латвии. Я был уверен, что он не знал этого языка. Отцу велели одеться и вывели в кухню; мы с мамой – за ним. Она все время держалась молодцом, а здесь не смогла: за спиной я услышал сдавленные рыдания. На всю жизнь в памяти сохранились последние слова отца: «...будь здоровым, слушайся и помогай маме». Он не обещал скоро вернуться, видимо, предчувствовал свою судьбу, поцеловал меня и крепко, по-мужски, пожал руку. Когда отца увели, мы с мамой бросились в комнате к окну, погасив свет. Люди сели в машину, высветились в лучах фар мечущиеся снежинки, загудел мотор и автомобиль уехал. Было уже за полночь, наступило 6 декабря 1937 г. Даже мне, мальчишке 11-ти лет, ясно, что такой обыск - это формальность, улики против отца никому не нужны, все решено заранее. Просто государству он стал нужен в другом качестве - как бесправный политический заключенный. На следующий день мама ушла на работу, а я – в школу. Вернулась она необычайно рано и сразу принялась за домашнюю уборку. Вечером нас навестила ее сестра – тетя Аня, она еще ничего не знала о случившемся. Беда не приходит одна: поведав все, что у нас произошло, мама сказала о своем увольнении. В то время она работала в Московском комитете партии. Никогда не была партийной и в МК всего лишь вела группу по ликвидации неграмотности среди младшего обслуживающего персонала, в основном – уборщиц и техничек. На работе в отделе кадров она сообщила об аресте мужа. Велели подождать в коридоре, пришли двое военных, немного посовещались и позвали в кабинет. Сказали написать заявление об отказе от мужа и дать сыну, т.е., мне, свою фамилию –Демидов. Брак родителей не был зарегистрирован, а я был записан в свидетельстве о рождении по отцу3. Мама отказалась; поступить так могли предложить только люди, не имеющие ничего святого. В то страшное время, возможно, не было другой альтернативы, и действительно они не могли сказать ничего иного. В дальнейшей жизни часто вредила моя «непонятная» фамилия в сочетании с «весьма подмоченной репутацией», но я уважаю свою мать и глубоко ей признателен именно за то, что в трудную минуту, ничего не зная о нашем будущем, она не предала отца. Некоторые, возможно, будут иного мнения, но я фатально верю в свою судьбу. Маму жизнь не пощадила до конца дней. Мне в действительно критических ситуациях везло на хороших и честных людей. Это не просто слепой случай, а судьба, предрешенная нашими поступками в те далекие годы. Потекли тревожные дни. Некоторые ранее знакомые стали нас сторониться, и мы иногда спиной чувствовались их любопытные взгляды, другие вели себя сдержанно, стараясь даже намеком не напоминать о произошедшем. Однажды пришла женщина и передала несколько писем к отцу от родных из Латвии. Она на следующее утро после ареста случайно подобрала их в снегу в нашем дворе. Видимо, чекисты письма, изъятые при обыске, или потеряли или просто выбросили за ненадобностью. В отношениях ребят ко мне тоже не было заметных перемен. Только раз, чего-то не поделив, в детской запальчивости меня обозвали «сыном врага народа». Обида помутила разум, я набросился на обидчика с кулаками, и чем больше я его бил, тем сильнее закипала злость. Взрослые растащили нас, но меня не наказали. В школе, конечно, все и обо всех знали: извещали органы. Сейчас иногда в телесериалах показывают, что таких ребят притесняли, перед строем 3 В свидетельстве фамилию записали как Лиэпа. срывали пионерские галстуки. Возможно, случалось и такое, но только не в нашей школе. Узнали, что отца после Бутырок выслали в Архангельскую область, КаргопЛаг, п/о Лухтонга, на лесоповал, статья 58, десять лет. Ему разрешено получать посылки и письма. Посылки старались отправлять каждые три-четыре недели, собирали консервы, чеснок, сахар, крупу, дешевые папиросы, сушили сухари. Старушка – мать Анны Карловны, вязала теплые носки и варежки. В целях экономии я сам делал посылочные ящики. Во дворе нашего дома находилась упаковочная мастерская и недостатка в дощечках и фанерках не было. Собрав посылку, вместе с мамой относили ее на Главпочтамт на Кировской. В эти годы в Москве жила двоюродная сестра отца – Анна Карловна Озол. Еще в 1910 г., в Латвии она вступила в партию большевиков. За политику ее арестовали и сослали в Сибирь. Освободиться смогла только после революции. Шла Гражданская война, она на фронте работала сестрой милосердия, затем начальником эвакогоспиталя. Тетушка Анна часто бывала в нашей семье, она тогда уже не работала, имела статус политкаторжанки, получала персональную пенсию. В середине 30-х годов, когда ее мать осталась в Латвии одна, старушку удалось выписать в Москву. Вдвоем они жили около Сокольников. Мои родители часто бывали у них. Как персональной пенсионерке Анне Карловне почти каждый год предоставляли путевку в санаторий. В этих случаях ее мать подолгу гостила в нашей семье. Так это было и в ночь ареста отца. После этой беды, мне кажется, не в пример другим знакомым, они еще больше сблизились с нашей семьей. Встречи участились, а когда стало известно, что отцу можно посылать посылки, Анна Карловна передавала теплые вещи и продукты. На общем фоне, когда многие от нас отвернулись, неизбежно возникал вопрос: почему она нам помогала? Почему была нашей доброй хранительницей? Можно предположить, что о происходящем в стране она знала гораздо больше нас. Или имела «железное алиби», основанное на сохранившихся еще с царской ссылки связях? Ведь привезти в середине 30-х годов из буржуазной Латвии даже свою мать было, вероятно, не очень просто. В самом конце войны ее направили на работу в прокуратуру Риги. Но, возможно, не надо домыслов, все было проще: Анна Карловна давно знала нашу семью, надеюсь, только с хорошей стороны. Арест отца не повлиял на наши поступки и не мог изменить прежние мнения. Моей матери поступить на работу было очень трудно. Препятствием являлись анкеты, а именно пункт: «Имеете ли арестованных, высланных или раскулаченных родственников». В то время психоза борьбы с вредительством скрыть это означало подвергнуть возможным репрессиям себя и семью. Один-два частных урока не меняли положения. Относили в комиссионку все, что принимали, оставляя самое необходимое. Тайком я стал играть с ребятами на деньги, промышлял, как теперь говорят, мелким бизнесом. Неоценимую помощь оказывала мамина сестра Анна – отдавала все возможное из своего скромного учительского бюджета. Благодаря одной знакомой матери удалось устроиться в артель по ремонту обуви – обучать малограмотных. Артель не была государственной организацией, считалась кооперативом, поэтому поступить туда на работу оказалось проще. Письма отца – как много значили они в той нашей жизни... Из писем ясно, что и в лагере он жил с постоянной заботой о семье, о нас: «...а теперь Панек (так он называл жену), зная твое тяжелое положение, еще раз пишу, что от материальной поддержки отказываюсь. Считаю вполне достаточно для меня моральной поддержки – это ваши письма...»; «...милая Панек все эти невзгоды старайся перенести похладнокровнее. Знай, я с вами, хотя разделен и далеко, будем не терять надежду, что улыбнется и для нас счастье, будем опять трудиться и радоваться...» В августе 1939 г. получили разрешение на свидание с отцом в лагере. Быстро собрали немного теплых вещей, продукты, и я проводил мать на Ярославский вокзал. Свидание дали на три дня. Они стали последним горьким счастьем в жизни моих родителей. Мама приехала через неделю, душевно изменилась, как бы замкнулась в себе, стала рассеянной, иногда, занятая своими мыслями, не сразу могла ответить на вопрос. Я понимал, что в мыслях она еще там, в лагере с отцом. Мне она рассказывала только хорошее, не расстраивала. Позднее кое-что удалось узнать от других родственников. После ареста отца отвезли в Бутырскую тюрьму. Камера переполнена, нет воздуха, только вода и хлеб. Прошло недели две, вызвали к следователю и предъявили готовое обвинение, не самое суровое: виноват в контрреволюционной агитации. Сведущие сокамерники советовали признать обвинение: если упорствовать, то будут бить, пытать и бить, пока не лишат здоровья, затем отправят в тот же лагерь, но с увеличенным сроком или как совсем больного подведут под расстрельную статью. Отец подписал обвинение, только поэтому он жил, нет, неверно, был жив еще почти пять лет. Эшелон с заключенными в конце февраля прибыл в зону КаргопЛага, поместили их в землянках, только летом стали ставить бараки для ЗК. С наступлением тепла участились случаи побегов. Редкая ночь обходилась без стрельбы с вышек, бежали блатные. Лагерное начальство стало внедрять новую систему «личной поруки». «Врагов народа», т.е. 58-ю, прикрепляли к «социально близким» (т.е. уголовникам). Надо было следить и своевременно доносить о готовящихся противоправных действиях. Если происходило ЧП, а предварительного сигнала не поступало, то прикрепленного наказывали увеличением срока и вплоть до высшей меры. У блатных же за доносительство расправа короткая и жестокая. В лесной глуши – «законтайга, хозяин-медведь». Получалось куда не кинь, везде клин и нет спасения. С посылками все обстояло точно так, как мы и предполагали. Нашими продуктами кормилось лагерное начальство, «вертухаи» и «придурки». Иногда вольнонаемные кое-что даже тащили домой и откармливали поросят. Воровство было также нормой, никакой защиты. У отца, когда он был на работе, сломали замочек на фанерном чемодане, украли все, осталось только то, что было на нем. Хорошо, что еще раньше сдал теплые вещи на хранение. За работу платили какие-то копейки; была возможность иногда купить дополнительно продукты в лагерной лавочке. Однажды мы вложили в конверт с письмом 10 рублей, их, конечно, он не получил. При свидании мама передала немного денег, он сильно расстроился, большого труда стоило убедить взять их. Только обещание, что в посылках не будем присылать ценные продукты, все равно украдут, возымело действие. С первых лагерных дней отец работал на валке леса. Потом прикрепили к нему лошадку и поручили выполнять трелевку. Бревно длиной 4-5 метров, иногда и больше, надо за конец закрепить на волокуше, а летом – на одноосной колесной паре. Вывозить с лесосеки было трудно: дороги нет, стоило немного не доглядеть и бревно становилось в распор с пеньками, надо было его высвобождать с помощью ваги – простейшего рычага. Больше всего отца беспокоили ноги: распухшие вены всегда на морозе или в сырости сильно болели. Мать знала об этом, а он мог только успокаивать, что у него все в порядке и не испытывает ни в чем нужды. Шло время. События в мире перекраивали границы европейских государств, изменились представления о вчерашних врагах и друзьях. Слово «фашист» и соответствующая атрибутика («свастика» и т.п.) как по мановению волшебной палочки, исчезли из официального лексикона. Отрывочные сведения, полученные от отца из далекого лагеря, казались чуть-чуть обнадеживающими. Запрещена практика «личной поруки», политические теперь живут в отдельных бараках от блатных. Начавшаяся война не оставила нам последних надежд. Отныне ЗК по 58-й были обречены или на голодную смерть или на уничтожение при опасности приближения неприятеля. Письма от отца стали получать все реже и реже. Как горько было читать их. Мы знали – родной человек погибает, а помочь нет никакой возможности. Последнее письмо было датировано 8 сентября 1942 г., пришло с завода «Конвейер» из Архангельска. Такой знакомый четкий почерк. Он писал, что с апреля по июль был в «доме отдыха», надо понимать: «...здесь много достойных людей, политических, а не блатных». Оттуда попал на этап. «Здоровьем чувствую ничего, правда, выдают ноги, сделались тяжелые». Далее интересуется нашей жизнью, спрашивает, как родные? Конец письма: «...крепко, крепко целую обоих». Отцу оставалось жить без одного дня только один месяц. Бесконечными и страшными были военные годы... Победа, Великая Победа народа, оплаченная десятками миллионов человеческих жизней, пришла на русскую землю. Празднует вся страна, поднимают тосты за защитников отечества, за победу, за будущую мирную жизнь. Мы знали - чудес не бывает, и не могли винить судьбу. В военные годы люди в лагерях умирали многими и многими тысячами. Разница была только в том, что они погибали по злой воле, безвинно-виновные и поэтому без славы. На сохранившейся старой фотографии большая группа людей. Развернутые знамена с эмблемами и пятиконечной звездой. Музыканты в полувоенной форме, внизу сделана надпись: «20-я верста 11.7.1926 г.». Это снимок участников массовки Московского латышского клуба имени П. Стучки. На фото вторым слева стоит мой отец. Другие лица также мне знакомы по детским воспоминаниям. Какими мыслями и надеждами жили эти люди, тогда еще молодые, в расцвете сил? Они, оказавшиеся по воле судьбы в чужой стране, восприняли Советскую Россию как вторую родину. Защищали ее в Гражданскую войну, честно отдавали свой труд и знания в мирные годы. Могли ли предвидеть, что ожидает их, как сложится дальнейшая судьба? Беда нашей семьи повторилась у родных и знакомых. В Коврове арестовали брата отца Августа. Не стало любимого мною мотоциклиста дяди Карла. До войны в нашем доме жила латышская семья: муж с женой и старик отец. Встречаясь с моим отцом, они подолгу беседовали. Мужчина болел. Однажды приехала карета «Скорой помощи», чтобы отвезти ею в больницу. Отец помогал грузить носилки, и они попрощались. Шло время. Как-то нам с отцом повстречалась женщина, она не могла сдержать слез: муж умер. В страшный год за ней пришли на следующую ночь после ареста в нашей семье. Ее старый отец остался один. Мне запомнился седой, с подстриженной бородкой старик; ходил он с трудом, не понимал по-русски. Я видел, как однажды встретились две горькие судьбы: во дворе он стоял с моей матерью, держал её за руку и что-то говорил. Она не понимала, но, видимо, все было ясно без слов, вытирала глаза скомканным платком. В другой раз я встретил его у магазина напротив нашего дома. Он ничего не просил, стоял, опираясь на палку, смотрел на витрину, на проходящих людей и, мне показалось, ничего не замечал. Что стало со стариком, я не знаю, говорили, что его увела милиция. Только спустя 60 лет из книги памяти жертв политических репрессий я узнал, что женщину, проживавшую в квартире № 3 нашего дома, звали Миззе Эмма Яковлевна. Она была членом партии с 1919 г., работала в школе допризывников общества «Прометей». Обвинение: входила в контрреволюционную группу латышских писателей. Расстреляна 3 февраля 1938 г .4 Мой отец был патриотом своей родины. Даже из лагеря, с лесоповала, он прислал письмо от 5 августа 1940 г. «...Сейчас пишу и слушаю по радио речи латвийских делегатов на седьмой сессии Верховного Совета СССР. Слушая, становится тяжело на душе...» На этом «спектакле» делегация «народного сейма» выступила с просьбой принять Латвию в «братскую семью народов». В России прошлого века моя семья не могла избежать невзгод, уготованных десяткам тысяч латышей. Наверное, это была расплата за их веру и верность большевистским идеалам. Я никогда не признавал вины отца. Ни в делах, ни в помыслах его не предавал, и все годы храню самую светлую память. Бутовский полигон. 1937-1938: Книга памяти жертв политических репрессий. М., 1997. Вып. 1. С. 297. 4 5 марта 1953 г. объявили о смерти Сталина. Дело отца пересмотрели только спустя три года. «Гражданин Лиепа Альберт Францевич. Постановлением Особого совещания при НКВД СССР от 2 февраля 1938 г. осужден за контрреволюционную деятельность к 10 годам лишения свободы в ИТЛ. Определением Судебной коллегии Верховного суда РСФСР от 9 января 1956 г. дело прекращено за отсутствием состава преступления. Лиепа Альберт Францевич реабилитирован». Две казенные фразы и даты сломанной человеческой жизни, искалеченной судьбы его семьи... От редколлегии. Автор очерка очень ждал выхода этой публикации. К нашему огромному сожалению, Ю.А. Лиэпа скоропостижно скончался 2 декабря 2005 г.