ПОЛИТИЧЕСКАЯ МЕХАНИКА Есть такой известный среди

ПОЛИТИЧЕСКАЯ МЕХАНИКА
Есть такой известный среди философов анекдот из жизни одного немецкого мыслителя.
Однажды в детстве ему подарили перочинный нож. Любой мальчишка знает, что такой
подарок — вещь важности огромной. Будущий наш мыслитель также отнесся к этому
подарку по-своему очень серьезно. Чтобы поддерживать свой новый нож в идеальном
состоянии, он неустанно его оттачивал. Но чем старательнее он возил им по оселку, тем
быстрее доведенное до совершенной остроты лезвие тончало, пока, наконец, не растаяло
вовсе.
Каким образом эта история повлияла на судьбы немецкой философской мысли —
вопрос отдельный. Но в ней есть и общая мораль, смысл которой состоит в том, что в
совершенствовании средств также нужно знать меру. Иначе возникают разные риски. И
последствия могут быть неприятными. Тем более, если разные острые предметы —
например, политика — попадают в руки взрослым людям. Об истончении политического в
России здесь и пойдет речь. С политическим происходит в нашем отечестве то же, что и с
лезвием: в каком-то смысле оно доведено до совершенства и проявляется лишь в своей
идеальной, «сущностной» ипостаси. Это совершенствование осуществляется за счет
быстрого сокращения менее совершенных политических институтов и структур, которые
— как и в случае с лезвием ножа — только и могут выступать носителем качества
совершенной остроты. И вся эта конструкция может посыпаться в одночасье.
ВОЙНА
Средоточием политической власти в современной России является власть президентская.
Это ее положение обеспечено не только законом, но и фактом народного признания и
доверия. Оно простирается так далеко, что определяет и характер отношения к другим
ветвям политической власти. Президентская власть имеет и пользуется возможностью
выстраивания системы политических институтов по своему усмотрению. Это возможно в
силу того, что в современной России только президент обеспечен не просто легальностью
процедур своего прихода к власти, но легитимностью, которая во всех своих различных
формах есть проявление доверия к авторитету. Используя классическое понятие Вебера,
можно было бы сказать, что эта легитимность имеет своим происхождением личный дар,
харизму Путина как личности.
Если бы не одно «но»: Путин вообще не является харизматической фигурой в том
смысле, как ее понимает тот же Вебер. Харизма подразумевает обладание некими
необычными и выдающимися личными качествами — героизмом, демагогическими
способностями, пророческим даром и т.д. Путин же фигура скорее совершенно
«нормальная»,
бесцветная
в
том
смысле,
в
каком
бесцветным
должен
быть
государственный чиновник или, как полагал Карл Ясперс, настоящий интеллигент. Тот же
Ельцин на этом фоне — фигура действительно харизматическая. Вечный вопрос: «Кто вы,
мистер Путин?» — по этой причине не может иметь никакого внятного ответа кроме того,
что он сам однажды дал: «Высший чиновник в государстве».
В этом сочетании необычайного политического веса института президентской
власти и полной ахаризматичности его личностной репрезентации заключен какой-то
секрет. Некий механизм должен был запустить и поддерживать существование именно
такой фигуры. Менее всего таким механизмом является политический РК, который лишь
предоставил Путину доступ к пространству политического рынка. Далее все зависело от
него самого. Но что же позволило ему использовать выгоды этого доступа, получить
власть и устойчиво сохранять ее на протяжении уже второго срока президентства? — На
этот вопрос можно ответить следующим образом: на всем протяжении своей
политической карьеры Путин является репрезентантом политического в идеальной форме
его проявления — в форме ведения войны.
Политическое, если воспользоваться формулой Карла Шмитта, в своем высшем,
наиболее чистом проявлении задается особой парой категорий, свойственной только ему.
Это категориальное различие друга и врага, различие, которое, если брать его в
конкретном смысле, означает бытийную сопричастность друзей и, напротив, отрицание
самого существования, экзистенции, врагов. Практической же формой выражения
политического противостояния в его чистой форме является война, которая реализует
конкретный бытийный смысл политического. Таким образом, согласно Шмитту, война —
это не просто «продолжение политики другими средствами», как гласит известный
афоризм Карла фон Клаузевица, но есть высшее проявление политического как такового.
Сущность политического может поблекнуть, потеряться в рутине общественной и
государственной жизни, но тем самым она не становится достоянием прошлого и всегда
готова предъявить нам свой безжалостный смысл. По отношению к политическому вполне
можно отнести то, что Клаузевиц сказал по поводу войны:
«Фактический рост культуры нисколько не парализует и не отрицает
заключающегося в самом понятии войны стремления к истреблению противника. ...
Война является актом насилия, и применению его нет предела».
Современная «вестфальская» политическая система, возникшая в середине XVII
века и основанная на системе национальных государств, предусматривает различие
внешней и внутренней, гражданской войны. Вторая имеет целью сохранение единства
страны и связана с рядом особых форм проявления политического, важнейшей из которых
является, в частности, объявление чрезвычайного положения. Политическое, таким
образом, может проявлять себя в этой системе в двоякой форме. Одна из них — открытая
борьба с «внешним» врагом. Вторая — борьба с врагом внутренним, гражданским. В эту
вестфальскую политическую систему современная мировая политическая система вносит
одну
существенную
суверенными
поправку:
государствами
в
вместо
«симметричных»
современном
мире
внешних
ведутся,
войн
главным
между
образом,
«асимметричные войны» — с полевыми командирами, террористическими сетями и т.д.
Если с учетом всего этого посмотреть на историю прихода к власти Путина и его
последующую эволюцию как политика, то можно увидеть, что его живое политическое
слово и действие сосредоточено только на войне. «Мочить в сортире» — это не оговорка,
о которой уже давно неприлично упоминать. Это и есть, повторяя слова Клаузевица, акт
насилия, «применения которому нет предела». Из точки чеченского конфликта, природу
которого довольно трудно определить в терминах вестфальской политической системы,
развиваются и вырастают два основных направления российской политики, проходящих
через весь период правления нынешнего президента.
Первый из них — мобилизация политического суверенитета внутри государства.
Вертикаль власти, за построение которой неустанно борется политический центр, есть
мягкая форма гражданской войны, направленная на профилактику ее явной формы.
Фактически (но не формально!) чрезвычайное (военное) положение введено, правда, лишь
на ограниченной территории мятежной республики, но комплекс политических мер,
последовавших после событий в Беслане, имеет, очевидно, чрезвычайный характер, и
относится он к стране в целом. «Собирание земель» — форма предотвращения
территориального распада России, который любят прогнозировать
западные аналитики, тем самым подстегивая чувствительную российскую элиту к новым
действиям по укреплению «вертикали».
Война — это хамелеон. Как писал тот же Клаузевиц, политик не должен
принимать ее за что-то другое, но должен опознать ее именно как войну. Но война в
современном мире уже не имеет столько ясных форм, как день Бородино или баррикады
на городских улицах. Евгений Месснер в связи с этим справедливо заметил, что для
понимания современной формы войны «надо отказаться от веками установившихся
понятий о войне. Надо перестать думать, что война — это когда воюют, а мир —
когда не воюют».
Но помимо гражданской войны российский Верховный Главнокомандующий ведет
войны и с внешним врагом, имя которому — международный терроризм. Поскольку эта
форма войны является легитимной для современного мирового сообщества, то
российские власти предприняли все усилия для того, чтобы переоформить чеченский
конфликт как войну именно с международным терроризмом.
Эта война по всем фронтам чревата одним побочным явлением, который Клаузевиц
называл «туманом войны». Враг теряет свои очертания, вводя в заблуждение напряженно
всматривающегося в этот туман полководца. Что-то подобное происходит и с нашей
войной. В своем обращении в связи с трагедией в городе Беслан Владимир Путин заявил о
том, что страна находится в состоянии «полномасштабной войны». Но с кем ведется эта
война? С одной стороны, речь идет об «интервенции международного террора», тогда как
с другой стороны, «терроризм — это, конечно, только инструмент» для достижения целей,
которые преследует некий сложный альянс сил. Одни из этих сил «хотят оторвать от нас
кусок «пожирнее», другие им помогают. Помогают, полагая, что Россия — как одна из
крупнейших ядерных держав — еще представляет для них угрозу». Аналог столь
расплывчатому представлению о враге можно встретить разве что в недавнем
отечественном фильме «Личный номер», где отрицательными персонажами являются
одновременно Борис Березовский (если называть имя прототипа действующего в фильме
опального олигарха), арабская исламистская группировка, введенные арабами в
заблуждение, но добрые внутри чеченцы, а также некие «заокеанские» силы.
Но то, что сгодится для кино, очевидно, не вполне подходит для политики. Туман
войны оказался слишком густым, он со всех сторон окружил Россию, цепляясь клочками
за вершины Кавказских гор.
Тема войны развивается и расширяется не только в пространстве, но и во времени.
В последнее время она часто поднимается президентом в ходе международных контактов.
В своем интервью словацким корреспондентам накануне визита в Братиславу Путин
развернуто и со знанием дела поставил в правильный исторический «контекст» пакт
Молотова-Риббентропа, напомнив, что это был ответ на «мюнхенский сговор» западных
держав с нацистами, заключенный, кроме того, на более низком дипломатическом уровне,
чем мюнхенские соглашения.
Но помимо этой исторической разъяснительной работы относительно Второй
мировой войны, Путин напрямую связывает войну с нацизмом и войну с терроризмом.
Эта мысль была озвучена в его выступлении в Польше во время церемоний, посвященных
60-й годовщине освобождения Освенцима. Нацисты и террористы в этой речи
уравниваются в своем качестве врагов, среди которых не может быть «плохих и
хороших». Таким образом, фронты Второй мировой войны как бы смыкаются с фронтом
современной войны против международного терроризма, и война приобретает совсем
другое, историческое измерение.
Можно было бы и далее прослеживать военную тематику как основной модус
живого политического слова действующего президента России. Но сказанного достаточно
для того, чтобы заключить: война в различных ее измерениях и есть тот пункт и апофеоз
политического, который одухотворяет и наделяет политической мощью высшую
политическую инстанцию в нынешней России. Однако, заметят нам, поддержание
суверенитета и есть одна из основных конституционных обязанностей президента России.
Поэтому нет ничего удивительного в том, что этим вопросам уделяется так много
внимания. Но ведь вопросами войны и суверенитета область политического в России
далеко не исчерпывается. Нет, не исчерпывается — ответим мы, но эти вопросы не
являются
политическими.
Они
являются
аппаратно-бюрократическими
и
технократическими вопросами.
БЮРОКРАТИЗАЦИЯ
Бюрократия — это рациональная ипостась современных обществ. В качестве таковой она
ориентируется на планирование, технократический профессионализм, непротиворечивы!
регламенты, измеряемые показатели эффективности и т.д. Сказанное не означает, что
бюрократия (например, российская) и впрямь таковой является, а лишь то, что в этом
заключается оправдание ее существования в современных обществах. Между тел
бюрократия — это необходимый, но недостаточный элемент современного общества.
Профессиональная бюрократия (так называемые «карьерные чиновники») — это хорошо
отлаженный инструмент, которым управляют политики, принимающие политические
решения. Ошибки политиков не могут переноситься на бюрократический аппарат,
функциональность которого оценивается по своим собственным, неполитическим
критериям. Политик не может быть назначен так, как назначается чиновник, он должен
иметь независимый источник легитимности, который в современных обществах связан с
механизмом выборов. Все это хрестоматийные вещи, которые учтены и в концепции
текущей российской административной реформы. Но на практике мы имеем полное
свертывание политического, его бюрократическую метаморфозу.
Основные этапы этого свертывания хорошо известны, и нет нужды их здесь
комментировать. Это, во-первых, «партстроительство» — переход к планируемой и
управляемой партийной системе; во-вторых, правительство профессионалов, состоящее не
из политических, а из технократических фигур; в-третьих, это свертывание регионального
политического рынка и переход от выборов губернаторов к их назначению. Тем самым
крупнейший сегмент политической жизни постсоветской России втянут обратно в недра
административно-бюрократического аппарата. Все эти процессы и можно назвать
бюрократизацией политической жизни в России. Политическое сосредоточено лишь в
игле президентской власти, на которой держится вся эта аппаратная махина, а сама
президентская власть сосредоточена на вопросах войны. Проявляется это в том, что если
речь не идет о вопросах войны, то все прочие проблемы формулируются не как
политические, а как сугубо технологические решения.
Возьмем хотя бы знаменитую формулу «удвоения ВВП», своего рода новую
русскую идею. Ее отличительной особенностью является сугубо
нейтральный
технократизм: это задача, выраженная в численных показателях. Теперь, когда
политическая задача поставлена, профессионалы должны ее технологизировать, разбить
на функции и реализовать. На бесчисленных примерах можно показать, что если речь не
идет о войне, то все другие задачи формулируются в нынешней России как сугубо
технологические, бюрократические по своему существу. Они порождаются по одному и
тому же алгоритму: профессионалы разберутся и решат задачу. Даже чисто политические
решения как бы сами собой выходят из недр бюрократического аппарата профессионалов.
Приведем только один пример с недавней передачей российских территорий Китаю. В
интервью российского президента китайским СМИ в октябре прошлого года на вопрос об
урегулировании пограничной проблемы между Россией и Китаем дается характерный
ответ: «Наше Министерство иностранных дел долго и напряженно работало над решением
всех этих вопросов. Надо отдать им должное, работали исходя из соображений
добрососедства, устремляя, если можно так выразиться, взгляды в будущее, учитывая и
региональные интересы как российской стороны, так и китайской».
Риски,
связанные
с
такой
системой
свертывания
политического,
легко
проиллюстрировать на ситуации, сложившейся с последствиями монетизации льгот.
Правительство Фрадкова формировалось не как политическое, а как профессиональное.
Предполагалось, что оно состоит из тех, кто наилучшим образом может справляться с
поставленными задачами, налаживать эффективные схемы и т.д. Задача, т.е. монетизация,
выполнена, возникли известные последствия. Встает вопрос: кто несет ответственность?
Если политик, то все довольно просто: его решение — его ответственность. Он может или
уйти, или публично отстаивать и объяснять правильность своих действий. Но
«профессионал» этого делать не может. Он не политическая, а сугубо технологическая
фигура. В худшем случае речь идет о «халатности и разгильдяйстве» на рабочем месте. Но
кто-то этого разгильдяя на это место назначил? — И так по цепочке, несмотря на все
выговоры и разносы в Думе, несмотря на все возможные отставки и т.д., все это
передается политической инстанции, которая сосредоточена в президентской власти,
сосредоточенной в свою очередь на войне. И чем больше сокращается сфера
политического, чем на более узком сегменте она сосредотачивается, тем более сильные
напряжения испытывает этот сегмент и тем менее устойчивой становится структура в
целом.
ПОЛИТИЧЕСКИЙ ВОЛЧОК
Если продолжать разворачивать предложенный ряд метафор, то острие политического
обернется наконечником волчка, на котором держится вся современная российская
система власти. Чем острее этот наконечник, тем динамичнее волчок — он не только
крепко держится на своей ножке, но и может выделывать самые невероятные кульбиты и
даже скакать с места на место. В нашем случае наконечник сделан из отменного
материала — он отлит из чистой материи политического, из войны. Можно, правда,
придать ему еще большую твердость, если от риторики военной мобилизации перейти к
практике мобилизации. По счастью, этот рубеж не перейден властью, хотя словечко
«мобилизация» будоражит воображение и кружит голову многим сидящим в теплых
креслах интеллектуалам. Не материал любой прочности в любом случае накапливает в
себе усталость, и даже трудно предположить, какую еще войну придется объявить, чтобы
закалить его заново. Однако в ближайшей перспективе более очевидна другая опасность.
По мере приближения «проблемы-2008» вращение волчка замедляется, о чем нам
начинает сигнализировать волна обсуждения кризисов и неудач нынешней власти.
Вероятных исходов этого процесса немного: можно или сменить наконечник на
ходу, или оставить прежний. И в том, и в другом случае в структурном плане все может
оставаться по-прежнему (несмотря на возможную замену всех ее элементов во втором
случае).
Если моделировать другие сценарии, то в принципе можно назвать два варианта
смены политической модели. Первая состоит в переходе от удобных, но чреватых
самообманом схем планирования политической жизни к устойчивой системе, выращенной
на основе социального консенсуса и социального противостояния в реальной ткани
российской общественной жизни. К сожалению, нынешняя политическая система уже не
способна (просто по времени) подготовить условия для реализации этого естественного
сценария. Есть простой критерий, чтобы определить наличие реальных условий для
осуществления именно такого сценария. Нужно лишь задаться вопросом, какие
социальные группы реально поддерживают основные модернизационные начинания
нынешней власти. Например, реформу образования, монетизацию льгот или реформу
ЖКХ. На этом фоне власть вынуждена консолидировать свой управленческий ресурс,
раскручивая, в частности, очередной виток режиссируемого партстроительства.
Второй вариант трудно вообразить, но, как показывает опыт истории, его никогда
никто и не мог вообразить. Социальные напряжения в обществе, не получающие выхода
через механизм демократических способов репрезентации интересов и разрешения
конфликтов, могут достичь своего революционного предела. И это будет не
режиссируемая революция, технологией которой можно овладеть, а, выражаясь
небезызвестными словами, «движение самих масс». Не имея опоры, волчок завалится на
бок.