"Дело о побеге"

Лариса Казакевич
"Дело о побеге"
(Публикация в израильской газете "Вести", приложение "Окна" от 9 мая 2013г.(с.12,
16,18; от 16 мая 2013г.(с.18, 19,22; от23 мая 2013г., с. 29,30,32)
В 1941 году, когда началась война, папа отправился на фронт – в ополчение, а мама с нами – в
эвакуацию.
Дело в том, что папа был так называемым белобилетником, то есть подчистую освобожденным от
военной службы. В 35-м году, когда его сверстники призывались в армию, комиссия признала его
негодным к военной службе по причине сильной близорукости – минус восемь и минус десять, то есть
без очков он практически не видел. У меня такое же зрение, и я знаю, что это такое. Он ходил к
военному начальству, писал письма в воинские инстанции. Но все было напрасно. А в 41-м, как я
понимаю, для поступления в ополчение никаких документов не требовалось – брали всех. 3 июля 41го года папа записался в ополчение и 10 июля ушел на войну.
Как случилось, что папу направили в школу по подготовке младшего командного состава, я не знаю, может
быть, приняли во внимание его блестящее знание немецкого и интеллектуальный уровень. Но так
случилось. И вот тут папе пришлось пойти на обман. Проверяли зрение, и было ясно, что по зрению ему не
пройти. А экзамены вместе с ним сдавал Даниил Данин, впоследствии известный писатель и журналист и
столь же известный космополит. И у него зрение было гораздо лучше – «проходное». Поскольку диоптрии
проверяли по очкам, а не так, как мы привыкли, – по таблице на стене, папа «одолжил» у него очки и был
признан годным для исправления обязанностей младшего командира.
О пребывании на этих курсах я ничего не знаю, кроме одной смешной и трогательной подробности, о
которой рассказал папа. Рано утром его и дядю Даню пришли будить – им пора было заступать на караул. И
они, еле продрав глаза, посмотрели друг на друга и в один голос сказали: «Спи, царица Спарты, рано еще,
сыро еще…» И с этими пастернаковскими словами они открыли глаза и поднялись, готовые к служебной
деятельности. Вот какие наши лейтенанты! А говорят – Ташкент, Ташкент…
Папа вообще очень любил стихи Пастернака. Вот отрывок из его письма Даниилу Данину (42-й год):
Мне писали из Чистополя, что Борис Пастернак переводит «Ромео и Джульетту». Я написал моему
адресату о нашей любви к Б[орису] Л[еонидовичу] и о том, как мы в условиях тяжелейших как-то
утешались его стихами, и просил передать ему это. Пусть будет рад, что и он пригодился на войне.
О папиной отваге на фронте, о его дружбе с генералом Выдриганом написано много – в книге
«Воспоминания о Казакевиче», в газетах – российских, израильских и американских, есть книга А.
Тверского о дружбе Выдригана и Казакевича, называется она «Генерал и писатель».
Папа не рассказывал нам о войне, только однажды вспомнил, как в офицерской столовой, во время обеда,
один из офицеров начал рассказывать скверный еврейский анекдот, и папа встал, подошел к нему и размазал
по его физиономии горячую котлету, которая лежала у того на тарелке. Это так похоже на папу!
Есть воспоминания о Казакевиче на фронте, документы, наградные листы…
В 1966 году в издательстве «Наука» в серии «Литературное наследство» вышел двухтомник «Советские
писатели на фронтах Великой Отечественной войны». Есть там и материал «Военный путь Э.Г.
Казакевича». Это письма жене (нашей маме), его сестре – Галине Генриховне, ее мужу – журналисту
Зиновию Гуревичу, писателю и журналисту Данину, деловые письма, планы действий разведки,
составленные Казакевичем, отчеты Казакевича по организации и проведению войсковой разведки,
наградные листы на Э.Г. Казакевича, и т. д., и т. п. Сейчас я перечитала эти папины письма военного
времени, и мне захотелось целиком, без пропусков, перепечатать их в эту книгу о нашей жизни. Есть такое
выражение: документ эпохи. И вот это и есть документ эпохи.
Цитирую:
«В сентябре 1941 г. Казакевич был направлен на краткосрочные курсы по подготовке младших
командиров… Вскоре началось тяжелое время отступления, и учения проходили вперемежку с боями. Вот
что рассказывает об этом времени Н.М. Кулагин, доцент Московского авиационно-технологического
института:
“Это было 6 октября под Гжатском, в районе села Покрова.
Мы наспех окопались и открыли огонь по противнику. В кустарнике, на косогоре, со станковым пулеметом
действовал Казакевич. Нас обстреливали с самолетов, из минометов и пулеметов. Мы несли большие
потери. Ночью Казакевич с группой бойцов ходил в разведку, а утром, когда бой возобновился, я снова
видел Казакевича, выпускающего очередь за очередью из станкового пулемета. В последние часы, когда
кончился запас лент, я видел бешено мчавшегося на линии фронта Казакевича с автоматом и гранатами.
Бригаду разбили, бойцы группами, отстреливаясь, отходили на восток. В этой суматохе я потерял из глаз
своего друга.
Этот рассказ Н.М. Кулагин передал жене Казакевича в собственноручной записи».
Папа воевал, попадал в госпитали после ранений, возвращался на фронт, а мы – мама, моя старшая сестра
Женя и я - отбыли в эвакуацию. Долго ехали в товарном поезде. Я помню тюрю – так называлась еда,
которой нас кормили, – что-то намешанное в кипяток, за которым мама выходила на остановках. Тюря мне
очень нравилась, казалась необычайно вкусной. Наверное, поэтому я довольно долгое время любила ее
подобие - намешанный в теплой воде или чае хлеб. Помню мое волнение на остановках – вдруг мама не
успеет вернуться. Помню такой эпизод. На очередной остановке, как всегда, мамы выскочили из вагонов за
кипятком и какой-нибудь едой, и поезд вдруг тронулся. И в этот момент мамы закричали на перроне, а дети
– в вагонах. Это был не просто громкий, а громоподобный вопль страха, отчаяния… К счастью, вскоре
выяснилось, что поезд просто перевели на другой путь. И больше ничего не помню об этой поездке.
Только в Израиле я узнала о некоторых подробностях - от мамы.
Нашими соседями по нарам была чета Шишко - он, вечно недовольный и раздраженный господинчик, и его
мягкая, терпеливая его жена. Он как-то – просто так, для разговора, от скуки - спросил маму, где ее муж.
Она ответила, что он на фронте, куда ушел добровольно, так как не подлежит мобилизации по состоянию
здоровья, что она потеряла с ним связь и очень волнуется, так как не знает, что с ним и где он. Он спросил,
кто он. Мама ответила, что фамилия его Казакевич, что он член Союза писателей, еврейский поэт и пишет
на еврейском языке. И тут Шишко сказал: «То, что ваш муж ушел добровольно на фронт, - это весьма
похвально. То, что он сражается, защищая Москву, - это весьма и весьма похвально. Но я не понимаю:
почему еврейский поэт Казакевич должен ходить по московским улицам? Пусть ходит по улицам любого
другого города, но только не по московским». Это было в октябре 1941 года.
Самое интересное произошло после войны, когда папа был уже известным прозаиком, лауреатом
Сталинской премии. Шишко, оказывается, был писателем, и его роман вызвал резкую критику – была
критическая статья в «Известиях», что грозило тогда весьма тяжелыми последствиями. Молодым людям
этого не понять, а мы, жившие в то время, очень хорошо это понимаем. Фадеев прислал папе этот роман
Шишко и статью в «Известиях» с просьбой об отзыве в связи с критикой. И папа написал вполне
положительную рецензию, в которой доказывал несостоятельность обвинений автора статьи, чего, как ни
странно, хватило для того, чтобы критика утихла. Странно еще и потому, что папу в это время сильно
ругали за повесть «Двое в степи». Фадеев позвонил и сказал, что рецензия ему очень понравилась, что она
сыграла свою положительную роль в деле Шишко, что он (Фадеев, а не Шишко) благодарит за нее
Казакевича. И еще он признался, что предлагал написать рецензию на этот роман Шишко другим писателям,
но они отказались, и что он был уверен, что папа тоже откажется. Он даже предложил опубликовать папин
отзыв в «Литературной газете» или в журнале, но папа отказался, сказав, что не для того ее писал.
«Так обстояли дела с заступничеством. Мог ли предположить А. Шишко осенью 41-го года, едучи из
Москвы в Ташкент, что Казакевич, сражавшийся на московском направлении, которого Шишко решительно
лишил права ходить по московским улицам, в 1949-м бесстрашно и решительно встанет на его защиту от
беспочвенных и явно злонамеренных обвинений?» - это цитата из маминых «Рассказов по памяти» интересных и прекрасно написанных былей советских времен (напечатаны в журнале «Окна» - приложении
к газете «Вести»). Папа в одном из своих писем с фронта писал маме, что она описала нашу жизнь в
эвакуации с литературным блеском. Действительно, у мамы наверняка был литературный талант, но она
настолько растворилась в папе и нашей семейной жизни, что, к сожалению, пренебрегла им, как и другими
своими талантами.
Не знаю, рассказала ли мама папе об этом случае в поезде. Зная папу, я вполне могу предположить, что,
даже зная об этом, он написал свое впечатление о романе вполне объективно и непредвзято.
Как я уже написала, об этом разговоре в поезде в 41-м году я узнала от мамы только здесь, в Израиле. Ах,
как часто я жалею о том, что наши родители мало рассказывали нам о себе, о житейских обстоятельствах их
жизни до того, как мы родились, и об обстоятельствах нашей жизни, когда мы были маленькими! А с другой
стороны, эти обстоятельства были таковы, что детям рассказывать о них было довольно опасно. Помню,
как-то мама и папа говорили об арестах и вообще о том, что происходит в стране. Они не учли, что кто-то из
детей может их услышать. А я читала в соседней комнате и все слышала. Назавтра в школе я сказала моей
подружке Наде, что нужно поговорить. После школы мы вышли вместе и ходили по улицам. И я ей
рассказала то, о чем говорили родители. Что я была дурочка, это понятно. Но это счастье, что Надя никому
об этом не рассказала. А было это еще при Сталине. Уже потом, когда мы подросли, да и времена
изменились, накануне Нового года, когда мы всем семейством, разумеется, вместе с Надей, которая у нас
бывала очень частым гостем, наряжали елку, мы рассказали папе об этом. Папа встал на колени перед нами
и сказал как бы в шутку, но и всерьез: «Девочки, спасибо, что вы не Павлики Морозовы!»
В 41-м в Андижане (тогда Узбекская ССР), куда прибыл наш товарный поезд с эвакуированными, мы сразу
попали в больницу. Я там переболела почти всеми детскими болезнями, но благополучно выздоровела. А
мама сидела около Жени в другом отделении – Жене сделали операцию, которая называлась «трепанация
черепа». В этом отделении мамы находились с детьми, но как бы нелегально. Их не кормили. И они по
очереди выскальзывали на волю, собрав деньги со всех, покупали какую-то немудреную пищу и
проскакивали обратно. А я, уже здоровая, пребывала в инфекционном отделении, на кровати в комнате для
сестер, потому что меня некуда было выписать. Помню, что сестры очень хорошо ко мне относились, даже
баловали меня. Помню, как я прыгала на кровати и сломала матрас. Помню, как в стеклянном шкафчике для
лекарств бутылочки и скляночки начали подпрыгивать и ползти к дверцам. Это было землетрясение, к
счастью, несильное. Но тогда я этого не знала и очень удивилась. Иногда одна из медсестер брала меня на
руки и подносила к окошечку в двери, и там была мама. Зайти она не могла, ведь отделение было
инфекционным. Однажды пришла какая-то тетя и начала спрашивать, как меня зовут и как зовут родителей,
видимо, были еще какие-то вопросы. Я сказала: зовут Ляля, папу зовут Эма. И они записали «Ляля Эмовна».
Оказывается, в Андижане была семья папиной сестры – тети Люси. Ее взяли на работу – разбираться со
списками эвакуированных. Когда она увидела «Ляля Эмовна», она поняла, что это мы.
В марте 1942 года папа подал заявление и был принят в кандидаты партии, а через год стал полноправным
членом Коммунистической партии. Когда я пишу эти строки, я думаю о том, как непросто было ему (да и не
только ему, а многим нашим отцам и дедам), воспитанному в любви и уважении к революции, к советскому
строю, к советской действительности и при этом прекрасно понимавшему, что происходит в стране. Нужно
было жить с этим, совмещать впитанное с детства с теми изменениями, которые он видел, и с прозрением
того грядущего, которое ему, человеку умному, проницательному, ясно виделось.
У Александра Альфредовича Бека есть роман «Новое назначение». Вначале он назывался «Сшибка». В нем
рассказывается о назначении героя на пост начальника очень важного промышленного главка (так тогда
назывались министерства). Назначил его Сталин. И Бек рассказывает о той тяжелейшей сшибке в сознании
человека, любящего свое дело и умеющего его делать, порядочного, честного, в общем, нормального
человека, с тем порядком вещей, с той системой, которая существовала тогда. И он заболевает раком и
умирает. Мой папа тоже умер от рака, совсем молодым, в 49 лет. Он не дожил до 50-летия пять месяцев.
Но вернусь к военному времени.
В 1942 году после ранения и госпиталя папу направили во Владимир в газету «Боевые резервы». Вот что он
пишет маме по этому поводу.
(Когда я привожу отрывки из писем без указания адресата, это письма маме. В других письмах я указываю
адресатов.)
Владимир, 18.7.42
Я назначен заместителем редактора военной газеты. Таким образом, меня, неожиданно для меня самого и
без каких-либо просьб с моей стороны, вернули некоторым образом к моей довоенной специальности.
Папа был во Владимире, а мы волею судеб попали в деревеньку Зигановку (Башкирская автономная
республика). Мама каким-то образом узнала, что там находятся ее сестра – тетя Галя, ее дочь Аллочка,
дедушка и бабушка. И мы поехали к ним из Андижана. В Андижане было, как я понимаю, очень тяжело –
после больницы нас приютила эвакуированная семья – мы жили с ними в одной комнате, работы там не
было – слишком много народу приехало. Помню, при выходе из этой комнаты слева был глубокий подвал,
без крышки, совершенно открытый, и я боялась, что упаду туда. И однажды я действительно полетела вниз.
Видимо, я закричала, и мама выбежала и схватила меня за пятку. И помню чувство бесконечного голода.
Итак, мы поехали в Башкирию. Думаю, мама решила, что вместе с тетей Галей в деревне будет все-таки
полегче. Из моих впечатлений о деревне опять-таки помню состояние постоянного голода. Помню ужасно
невкусные котлеты из крапивы – я могла съесть только поджаристую корочку, а от непрожаренной
середины меня начинало тошнить. И еще – мороз и много снега. Мама с тетей Галей на лошадях ездили в
лес за дровами для нашей печки. Мама рассказывала, что на обратной дороге, обычно уже в сумерках, они
слышали завывание волков. Наши мамы работали в колхозе. Мама в Кременчуге после школы окончила
техникум механизации сельского хозяйства, так что в колхозе это пригодилось. А дедушка работал ночным
сторожем в МТС, заболел воспалением легких и умер.
Папа разыскивал нас и разыскал – в Зигановке. Вот некоторые папины письма маме в эту деревеньку.
14.8.42
В связи с имеющимся досугом перечитал твои два последних письма. Меня еще раз рассмешил приведенный
в письме диалог Женички, Лялички и Аллочки о том, «старенький ли я уже или еще молодой!». Женичка
показала себя романтической натурой, не лишенной фантазии. В противовес ей Ляличка – натура весьма
уравновешенная, делающая свои умозаключения на основании голого опыта – чистая эмпиристка,
рационалистка французской школы XVIII века. Ее слова о том, что «раз мама не стала старенькой,
значит, и папа тоже», достойны барона Гольбаха. Аллочка, в силу своей большей зрелости [она была
старше Жени на год с лишним], не удовлетворилась таким грубо-эмпирическим объяснением природы
вещей, разъяснила вопрос уже скорей по-марксистски, с полным учетом существующих в данный момент
условий классовой борьбы.
Но в общем наиболее зрелой, может быть, показала себя идеалистка Женичка, несмотря на то, что ее
философская концепция на первый взгляд и кажется кантиански-наивной. Но в ее словах – горький опыт
человека, видевшего немало горя и ожидающего от жизни многих каверз даже вопреки логике вещей. «Не
ищи логики в жизни!» – так мощным колоколом звучит философия шестилетней Гипатии (была такая
женщина-философ в Александрии лет 1500 тому назад) – от нее, от жизни, можно ожидать любых
неприятных сюрпризов.
Вот тебе маленький трактат о великом философском диалоге двух наших дочерей и племянницы, коих я
крепко целую.
Ты спрашиваешь меня о положении на фронтах. Положение тяжелое, но не нужно ни в коем случае
ударяться в панику. Побежден тот, кто чувствует себя побежденным, справедливо говорил Клаузевиц.
Это чувство не должно и не может быть у нас. Немца остановят и погонят. И это будет, и будет в
нынешнем году. Я твердо надеюсь на это.
Октябрь 42-го
Только что получил письмо, в котором ты описываешь свою хреновскую жизнь. Описываешь ты ее очень
живо, с блеском литературным, но от этого она не легче.
Напиши вместе с Галей о ваших планах… Главное – картошка, хлеб, дрова. А насчет мучений нравственных
– вас двое взрослых, самостоятельных, видавших виды людей, прошедших Биробиджан, харьковский дом
отдыха [тетя Галя в 37-м была арестована вместе с мужем, но, к счастью, ее быстро выпустили], и т. д.,
и т. п. Ты не одинока, с тобой сестра – человек, видимо, решительный. Да и ты тоже не лыком шита,
хотя среди лыка живешь…
В общем, не пропадем. Тем более что немецкий натиск на Сталинград разбивается вдребезги, а это самое
главное.
5.12.42
…Моя милая, если бы не постоянные думы о вас, от которых так иногда тяжело. Но в сердце
непоколебимая уверенность в том, что мы будем все вместе и я продолжу свои труды – хороши они или
плохи, но я ими жил и часто думаю о моем «Колумбе» [папа имеет в виду свою пьесу «Адмирал океана»,
которую он не закончил], о «Моцарте» [перед войной папа написал первые шесть эпизодов сценария
музыкального фильма «Моцарт», которого он очень любил, и в воскресенье утром, 22 июня 1941 года, повез
их в Москву и там узнал о нападении Германии на Советский Союз] и о десятках еще не написанных вещей.
Утешаюсь тем, что как только кончится война, я начну писать роман – большую книгу, которая иногда
болезненно ощутимо стучит в сердце, как ребенок восьми месяцев стучит в сердце матери. Она уже
готова, может быть, и нужно только, чтобы не было войны, а были – ты, Женичка и Ляличка и много
белой бумаги на столе. А это будет…
Немцев в Сталинграде и на Центральном фронте теснят на запад. Конечно, это только начало, но начало
многообещающее. Это, как сказал Черчилль об операциях союзников в Северной Африке, «еще не конец, это
даже, возможно, не начало конца, но это уже конец начала…».
В марте 43-го года папа получил отпуск и приехал к нам в Зигановку.
В мартовских номерах «Окон» - приложении к газете «Вести» – был напечатан «Дневник сентиментального
путешествия мл. лейтенанта Казакевича к жене и детям в Башкирскую республику в дни войны 1941-1942 г.
(март 1943 г.)». В дневнике подробно рассказывается об этом путешествии, большая часть которого
состояла из пересадок из поезда в поезд, переходов пешком, поездки на санях и т. п. А до этого – долгие и
настоятельные просьбы об отпуске начальству газеты во Владимире, но начальство юлило и отговаривалось
недостатком времени вот в этот данный момент. Наконец приказ об отпуске был подписан, и папа пустился
в долгое и, я бы сказала, трагическое путешествие. Трагическое – потому, что папа описывает попутчиков –
изголодавшихся женщин и детей, часто довольно разухабистых военных и прочую публику военных лет,
наблюдает самые разные сцены жизни военных лет. А самым ужасным было то, что у папы украли чемодан
с продуктами, который он нам вез.
Вот запись из папиного «Дневника сентиментального путешествия» об этом событии:
29.3.43
Ст. Ульяновск
Случилось. Сел в Рузаевке в плацкартный вагон, и буквально через полчаса украли чемодан. Я спал крепко
после трех бессонных ночей. Пропало все, что я собирал для детей с таким тщанием и любовью. Продукты
– сахар, хлеб, рыба, колбаса, концентраты, консервы, конверты, зубной порошок, мыло, печенье – все... С
пистолетом в руке обошел все вагоны, но вор, конечно, успел сойти…
Сердце полно буквально ненавистью к людям и поздними сожалениями.
И еще одна запись:
Их еда – лепешки из муки вместо хлеба (на хлебопеченье нужно много дров) и картошка в мундирах (в
мундирах для экономии шелухи), а также комбинация из этих двух вещей – знаменитая в нынешних районах
затируха, которую я деликатности ради назвал «консоме».
О моем чемодане я не рассказывал ничего. Водку и спирт из мешка я им отдал. Они поменяют это на
картошку. Они не видят ни сахара, ни крупы, не считая других вещей.
Миленькие мои, они были счастливы и тем, что я приехал.
И еще одна запись:
Отныне моя задача – помогать семье более активно. 1) Вырученные за сахар деньги – рублей 500
отсылать им ежемесячно. 2) У А. Г. ее продукцию обращать на те же цели. 3) Полученные у Мисника
обращать на то же. 4) Продать валенки для того же…
У нас папа пробыл только три дня и пустился в обратный путь, опоздав из отпуска на три дня – опять-таки
из-за трудностей с транспортом.
К моему стыду, ничего не помню об этих трех днях, кроме того, что родители пошли в местный магазин и
им выдали хлеб – наверняка по случаю приезда офицера-фронтовика. Все эти годы мне казалось, что это
был белейший и, конечно, вкуснейший хлеб. И уже потом, во взрослом состоянии, я вспомнила об этом,
спросила у мамы, и она мне сказала, что он был черный, вязкий и совсем не вкусный. Вот так разбилась еще
одна моя иллюзия.
О наших эвакуационных приключениях – в дальнейшем. А сейчас опять – к папиным письмам.
1.2.43
…Рано еще думать, что все сделано, - немцы еще могут броситься на новые авантюры. Силы у них еще
есть. Но эти силы надломлены, и есть все основания оптимистически смотреть в будущее…
Скоро мне исполняется тридцать лет. Седые волосы появились не только на висках, но и на шевелюре, на
«переднем крае», говоря по-военному.
СЕТОВАНИЕ
Синяя птица моей судьбы,
что загрустили вы?
Сели на пень на какой-то гнилой,
Перышки скрыли под серой полой,
Стали какой-то ни доброй, ни злой,
Птица.
А раньше звенели вы вся, как свирель,
Вы раньше летали по дальним морям.
Что же вы сели, мадемуазель
(Или, быть может, простите, мадам),
Птица.
Синяя птица моей судьбы,
Птица
Я называю вас нынче на вы,
А называл ведь на ты –
Тогда, когда ты летала орлом
И клекотала орлом,
Когда ты махала синим крылом
Напролом сквозь седой бурелом.
Ты ведь летала в державе гроз,
нынче застряла, как старый воз,
Со старушечьим личиком, мокрым от слез,
Птица.
моей
мечты.
Папа рвался на фронт. Уверена, и это стихотворение навеяно этим стремлением вырваться из газеты,
вернуться в дивизию Захара Петровича Выдригана, на фронт, в разведку. В письме сестре он писал:
24.2.43
В Москве был целых семь дней! Я, где мог, ставил вопрос о том, чтобы меня перевели во фронтовую
дивизию. Не знаю, удастся ли это. В Политуправлении Округа обещали свое содействие.
9.4.43
…я узнал, что полковник Выдриган отозван из Шуи в Москву за новым назначением. Если его назначат
командиром бригады или дивизии, он, без сомнения, сумеет меня забрать к себе. Увидим.
24.4.43
Моя милая, в моей жизни, вероятно, предстоят некоторые существенные изменения. Я в свое время тебе
об этом напишу, когда все выяснится. Теперь я только прошу тебя, чтобы ты обо мне не беспокоилась. Я
так сильно хочу с вами, любимые дети, увидеться, что убить меня невозможно…
Тебе нужно купить картошку. Я отошлю сегодня письмо в Литфонд о ссуде, хотя думаю, что из этого
ничего не получится. …продай свои часы. Ну их! Живы будем – я тебе куплю, моя милая, стенные часы в
стиле ампир с кукушкой, будильник, карманные часы с цепочкой, ручные часы. Ручаюсь тебе! А теперь
нужны не часы, а картошка.
У меня есть пара собственных валенок. Я попытаюсь их продать. Полагаю, найдется и весной человек,
желающий купить валенки на зиму. И, если сумею, загоню пару сапог и вышлю тебе деньги…
Все будет хорошо. Береги детей. На деньги, которые я тебе вышлю, покупай им молоко.
Как это похоже на папу. Читаю это письмо и узнаю его. Он был главой семьи. Многие вещи в нашей
семейной жизни приобретались, организовывались папой - мебель, подарки на день рождения (перед
маминым днем рождения мы с папой ехали в магазин и выбирали подарок), как-то заказал нам с Женей
вязаные шапочки, которые были тогда в моде, когда в конце 50-х он стал «выездным», то привозил нам из-за
границы то красивые туфельки, то красивые кофточки. Чудный браслет из Флоренции, который папа привез
мне, я сохранила до сих пор. Как-то он, при всей своей занятости, при абсолютном неучастии в быте нашего
семейства (быт - это была мамина епархия), умело направлял лодку нашей жизни, я бы сказала, был
организующим центром.
10.5.43
О моей дальнейшей судьбе я ничего определенного не знаю. Думаю, что вскоре поеду навстречу
неизвестному. Но это не должно тебя волновать. Нам на роду написано быть вместе, и мы будем вместе.
Поэтому ты должна присоединить свои молитвы к моим стараниям попасть на фронт в дивизию,
формируемую моим полковником. Он делает все, чтобы меня забрать к себе. В мало знающих меня
командирах это вызывает чувство удивления, изумления: почему полковник, имеющий возможность взять
к себе майоров и капитанов – старых служак, опытных воинов, - хочет взять только лейтенанта, да еще
не кадрового, да еще в очках! Они не знают, что даже в вопросах сугубо военных, тактических он очень
считается с моим мнением. Вообще ход войны, вернее, моего военного существования убеждает меня, что,
не стань я поэтом, я был бы военным. Но быть поэтом слишком большое, хотя и горькое счастье, чтоб я
мог променять его на несладкое счастье быть солдатом. Но теперь это необходимо, и этой
необходимости нужно подчиняться наилучшим образом…
Меня отсюда, из владимирской газеты не хотят отпускать. Делают это из соображений деловых – я
работаю хорошо – и из дружеских – нечего, мол, ехать на фронт. Сиди здесь – чем тебе плохо? Но этим
мне делают медвежью услугу. Все равно – на фронт нужно идти…
А вот письмо З.А. Гуревичу – мужу Галины, папиной сестры:
27.5.43
Да, я хочу уехать… Что касается твоих опасений (или, вернее, удовлетворения), что комдив [З.П.
Выдриган] обо мне забудет, то они нереальны. Я вчера получил от него телеграмму: «Конце мая жди
нарочного»! Видишь, он посылает ко мне с фронта нарочного, чтобы вручить мне документы и проводить
меня!
Единственное «но»: ПУВМО и мое начальство. Но я, желая уехать, добьюсь своего. А в крайнем случае…
Уезжать на фронт – не преступление же, в самом деле! Война так война!
А вот письмо маме:
22.6.43
Итак, спешу тебе сообщить новость, которая тебе, вероятно, не покажется очень приятной: я еду на
фронт, в дивизию моего полковника [З.П. Выдригана], на должность помощника начальника
разведывательного отдела штаба дивизии. Не знаю, будешь ли ты очарована этим громким титулом. Но,
надеюсь, ты преисполнишься уважением к разносторонности своего мужа, который и до войны
оказывался способным и к хозяйственной, и к административной, и – не буду скромным – к литературной
деятельности, а теперь, став военным, оказался – по мнению крупного военного авторитета – способным
к руководству войсковой разведкой целой дивизии.
Воздав себе этим должное, я, моя дорогая, хочу только, чтобы ты не беспокоилась за меня, Постараюсь
остаться в живых, и обязательно!
Милая моя, не знаю, делаю ли я мудро с житейской точки зрения. Но таков я. Это сильней меня и каких бы
то ни было житейских соображений. Жажда деятельности, перемен, настоящей жизни, видимо, очень
сильна во мне. Та огромная энергия, которая до войны уходила на «Колумба», «Моцарта» и т. д. и теперь
не имеющая приложения, рвется из меня. Поэтому здесь дело не в отваге, не в удальстве, а в чем-то более
глубоком.
Уезжая воевать, я прошу тебя сохранять спокойствие, любовь ко мне, уверенность в будущем. После
войны я буду так же горд тобой, как ты, надеюсь...
Если это мое письмо покажется тебе чуточку торжественным – улыбнись. (Конец письма утерян.)
Полковник Выдриган вспоминает: «Эммануил Казакевич не оставлял меня своей настоятельной просьбой –
забрать его к себе на фронт. Откровенно говоря, мне жаль было его, но и себя, так как я лишился искреннего
друга и хорошего советника. Я знал, что законным путем не смогу забрать Казакевича на фронт.
Эмма написал мне, что он любыми путями должен уехать на фронт, в крайнем случае – через штрафную
часть. Зная его, я боялся этого, потому что он пойдет и на такое преступление для исполнения
задуманного».
Выдриган послал Казакевичу с сержантом письмо и удостоверение о том, что он назначается помощником
начальника разведки 51 сд, наклеив на удостоверение имевшуюся у наго фотокарточку Казакевича.
Получив этот документ, папа написал письма своим начальникам и друзьям с извинениями и объяснением,
почему он уехал, отдал их, вместе со своими валенками, квартирной хозяйке, попросил ее вручить письма
адресатам на следующее утро и в ночь на 26 июня ушел на железнодорожную станцию. Так как форменного
воинского требования на проезд по железной дороге у него не было, в кассе билет ему не выдали. Тогда он
предъявил свой членский билет Союза писателей, объяснив, что едет на съезд советских писателей. По
этому удостоверению ему продали билет, и Казакевич ночью уехал в действующую армию.
Привожу только одно из этих писем, самое короткое.
Младшего лейтенанта
Казакевича Э. Г.
Командиру 4 КЗСБ
Генерал-майору А. Антила
Товарищ генерал-майор!
В июле 1941 года я ушел на фронт добровольцем. С декабря 1941 года сижу я в тылу. Все последнее время я
прошу отправить меня на фронт, много раз просил старших начальников помочь мне в этом деле. К
сожалению, мне не помогли.
Теперь я уезжаю на фронт, зачисленный в 51 стрелковую дивизию на должность помощника начальника 2
отделения штаба дивизии (выписку из приказа по дивизии прилагаю).
Не сердитесь на меня, товарищ генерал, за мой внезапный отъезд. Надеюсь, что вы простите мне это, и
уверен, что вы еще услышите обо мне как о боевом командире.
Эм. Казакевич
Остальные письма больше по объему и гораздо менее официальные. Вот небольшой отрывок из письма
редактору газеты Т.В. Измалкову.
Тебе прекрасно известно, что жилось мне во Владимире превосходно, что работал я неплохо. И ты, и
майор Пакин ценили меня. Я ухожу не от плохой жизни к хорошей, Я хочу воевать, раз уж война на свете,
да еще такая.
Не поминай меня лихом и прости, что я это делаю таким образом. Я хочу ехать на фронт и приносить
делу победы максимальную пользу. А другого пути не вижу.
Буду жив – увидимся…
Т[ихон] В[ладимирович]. Дай прочесть этот прощальный стих моим товарищам.
ПРОЩАНИЕ
Моим владимирским друзьям посвящаю
Такая тишина! Как будто вымер
Весь город вдруг – такая тишина.
И только светит вечная луна
На древние валы твои, Владимир.
Пространство от оврагов до реки
Заполнено сказаньями седыми.
Вот на полях – дружины и полки,
Хоругви княжьи светятся над ними…
Это не все стихотворенье, в нем еще три строфы, но я перепечатала только эти две.
Квартирная хозяйка, не дожидаясь утра, отнесла письмо Измалкову. Тот сразу же сообщил в СМЕРШ о
папином побеге. Вскоре по вагонам поезда, в котором он ехал, прошел патруль в поисках человека, севшего
в поезд во Владимире. Но случайность помогла папе не быть обнаруженным патрулем.
Измалков немедленно отправил и донесение о папином побеге.
Не могу его не процитировать.
Редактор газеты
ст. лейтенант Измалков Т.
Начальнику политотдела
майору т. Пакину
ДОНЕСЕНИЕ
Доношу, что литработник редакции, младший лейтенант Казакевич Э. Г. в ночь на 26 июня самовольно
выехал в 51 сд. Как теперь стало известно, Казакевич имел заранее оформленные документы на
должность помощника начальника 2 отделения штаба 51 сд. Эти документы… вместе с выпиской из
приказа частям 51 сд ему были доставлены красноармейцем этой дивизии (фамилия его неизвестна).
В последние два месяца после отъезда полковника Выдригана Казакевич много говорил о выезде на фронт,
прикрываясь в таких случаях своим «патриотизмом».
К работе в редакции относился недобросовестно, моих поручений часто не выполнял.
О выезде Казакевича мною сообщено этапному коменданту с. Владимир, а также отделу СМЕРШ в 4.00
26 июня 1943 г.
Измалков
Приложение: Письма Казакевича на имя командира бригады генерал-майора т. Антила, тт. Пакина,
Исаева, Путрина, мне, выписка из приказа по 51 сд и стихотворение «Прощальное».
Документы от Выдригана папе привез сержант И. Шмураков. Его задержали, посадили на гауптвахту,
хотели узнать, что было в пакете. Но ему это не было известно, и его отпустили.
Мы Шмуракова хорошо знали, так как он, уже после смерти папы, бывал у нас в Млскве, подолгу жил. Был
он неприкаянным, на юге работал на апельсиновых плантациях и еще где-то на подобных работах, а у нас
отдыхал, отъедался. По-моему, у него, сержанта, прошедшего войну, не было даже места жительства, не
знаю, была ли прописка. И о родственниках его мы ничего не слышали. Через какое-то время (это было в
середине 70-х) ему оформили документы на выезд в Израиль, он начал получать посылки с вещами, так что
он приоделся. Ему собрали необходимую сумму денег и отправили в Израиль. Мы потеряли с ним связь. Но
наверняка здесь он получал пособие по старости, а очень возможно – как ветеран войны, получил жилье.
Очень жалею, что ничего не знаю о его дальнейшей судьбе.
И началось «Дело о побеге Казакевича», о его «дезертирстве».
Не буду приводить многочисленные циркуляры, приказы и прочее.
Его вызвали в Москву, куда он и прибыл 13 июля 43-го года, и вручили предписание отправиться в ту
воинскую часть, откуда он уехал на фронт, и проездной документ по маршруту Москва – Владимир, а также
секретный пакет, в котором, в частности, предлагалось разобрать вопрос о младшем лейтенанте Казакевиче
в партийном и служебном порядке. О прибытии и решении вопроса предлагалось донести в
политуправление МВО.
С тяжелым сердцем папа вышел из кабинета и увидел в коридоре Выдригана, приехавшего в Москву
оформлять свой перевод на должность зам. командира 174-й стрелковой дивизии. Вдвоем они пошли в
Главное управление кадров Красной армии, где состоялся разговор с очень крупным военным чиновником,
и он разрешил Казакевичу поехать к Выдригану в 174-ю сд.
Но на этом «Дело о дезертирстве Э.Г. Казакевича» не закончилось.
20.7.43
Пишу вам с фронта. Сижу в роще на зеленой травке и думаю о вас, мои милые…
Дела на фронте поистине хорошие… Немцев и их союзников бьют всюду. Конечно, это еще не конец, но
перспективы все более для нас проясняются.
Здесь, в лесах, где мы воюем, много земляники и малины. Вот бы детей сюда!
Как я хотел бы видеть вас всех счастливыми на тот небольшой период времени – двадцать-тридцать лет,
что нам осталось жить. Надеюсь, что так оно и будет.
18.8.43
Милый друг, Галечка!
Получил от тебя одно письмо и опять ничего не получаю. А здесь более, чем где-либо, необходимо получать
письма. В этих дождях, в постоянном движении вперед, в гуле и грохоте и постоянной неизвестности
насчет завтрашнего дня каждое письмо действует буквально, как бальзам.
Настроение у меня исключительно хорошее. Я ни минуты не жалею о том, что покинул уютную городскую
жизнь во Владимире, сменив ее на полную неожиданностей неустроенную жизнь фронта. Как губка,
впитывая в себя все, что вижу и слышу, и настанет такой день – верю, что он настанет, - когда все это
выльется в великую книгу. Дай бог сил и жизни.
7.9.43
Тут очень жарко, Подробно описывать не буду – все понятно само собой.
Времени нет, пишу тебе наскоро. Жив, здоров. Не всегда легко, но я не теряю хорошего настроения.
Сестре и ее мужу
8.9.43
…Теперь время 3.15. Только что кончил дела, Мы в избе, хозяев нет, только по-хозяйски, как полномочный
представитель отсутствующих хозяев, ходит рыжая кошка. На сундуке, на полатях спит опергруппа, за
дверью часовой, невдалеке гудят разрывы немецких снарядов и мин, я только что кончил диктовать боевой
приказ.
Я, как и прежде, ваш брат и друг, хоть и с прибылью – с медалью «За отвагу» и с представлением к ордену
«Красной Звезды».
Как вспоминает командир 174-й сд полковник Горелик об этих днях передышки, когда наступление было
приостановлено и затишье использовано для отдыха, «Казакевич выбрал четырех разведчиков и в течение
двух дней и ночей изучал противника. И посреди бела дня притащил на НП пленного немца в шесть пудов
весом, который дал очень нужные сведения. Не было поддержки артиллерии – все было сделано тихо».
В наградном листе о получении за этот поиск медали «За отвагу» написано: «…среди бела дня был захвачен
в плен вместе с оружием немецкий унтер-офицер, член нацистской партии, награжденный Железным
крестом Альберт К., давший ценные сведения о противнике.
За проявленную отвагу и взятие в плен немецкого унтер-офицера тов. Казакевич достоин награждения
медалью «За отвагу».
21.10.43
…Мы прошли полосу мертвых деревень, сожженных немцами при отступлении. Нет на свете ничего
печальнее зрелища запустения, и ничего нет трагичнее судьбы людей, живущих жизнью троглодитов,
пещерных людей, кое-как выкопавших себе землянки. Они там существуют вповалку, с детьми, со
стариками. От деревень остались одни дымоходы. Ночью эти дымоходы производят призрачное
впечатление – это походит на надгробные камни или на кладбище инков. Лунные тени ложатся на эти
надгробные камни. Человеческое горе может здесь сравниться разве только с человеческим терпением,
которое поистине безгранично.
Мое сердце разрывается от жалости при виде детей, которые бог знает сколько времени не раздевались.
Они смотрят круглыми глазами и как будто спрашивают: за что? Естественно, вспоминаются Женичка и
Ляличка.
31.10.43
…Будет очень обидно, если меня, избави бог, убьют. Свет не увидит тогда вещей, которые дадут ему,
возможно, много прекрасных минут. Какое-то чувство абсолютно созревшей творческой силы – и, поверь,
Галечка, очень большой – наполняет до краев, и это – я заметил это не раз – чувствуют и окружающие во
мне.
Так что – всё впереди. У меня в голове – гнездо прекрасных стихов, а главное – книга, которую я
потихоньку, в своем дневнике уже теперь называю Великой Книгой.
Дни проходят в работе по управлению войсками – я в штабе соединения. Работы много, и она интересна. У
нас стало спокойней – ненадолго, вероятно.
Пошел месяц ноябрь. Через семь дней праздник. И если тебе придется выпить, выпей один бокал за мое
здоровье, моя дорогая, как я буду пить за здоровье твое, Женички и Лялички, и за твое золотое сердце, и за
твои ясные глаза, и за нашу будущую встречу.
5.11.43
Добрый день, мои многочисленные дети!
Писал бы вам много – да времени мало. Поэтому сообщаю, что жив, здоров. Хочу вас видеть и люблю вас
крепко.
Когда война кончится – а это уже не за горами – я вам привезу:
1. Яблок.
2. Груш.
3. Апельсинов.
4. По кукле с закрывающимися глазами.
5. Две лошадки с повозкой, чтобы мы могли ездить в гости к разным тетям и дядям и удирать из дому,
когда эти тети и дяди будут ездить в гости к нам.
6. Вот эту пишущую машинку, на которой я печатаю вот это письмо.
7. И себя самого, для того чтобы мы были вместе и никогда больше не разлучались.
Папа приехал из Германии на старенькой машине «Опель олимпия», которая все время норовила
заглохнуть, и мы выходили и подталкивали ее, чтобы она опять завелась. Он действительно привез
пишущую машинку «Эрика», на которой мама перепечатывала рукопись «Звезды» и потом – другие папины
рукописи - он писал от руки. А также трехтомник Брэма «Жизнь животных» на немецком языке с
роскошными иллюстрациями, на прекрасной бумаге. Я подолгу рассматривала эти картинки. Особенно мне
нравилась чайка, летящая над волной, и однажды я подложила под этот лист копирку и лист бумаги, чтобы
перевести ее, и, конечно, испортила иллюстрацию. Зачем мне это было нужно, не знаю, может быть, хотела
всегда иметь ее при себе. И еще папа привез прекрасные альбомы художников и нам с Женей цветные
карандаши.
Ноябрь 1943 г.
…Моя жизнь, вообще говоря, мало дается описанию в письмах. Во всяком случае, твой дражайший супруг
не унывает в любых переделках, не трусит в бою и перестает шутить только в самых исключительных
условиях, любим своими начальниками за ясность мысли и настойчивость в делах и подчиненными за
справедливость и веселость. Вот и всё. И он хочет писать Великую Книгу и надеется ее написать среди
вас, мои дорогие.
7 января 1944 г.
ИЗ НАГРАДНОГО ЛИСТА
Тов. Казакевич, работая на должности помощника начальника оперативного отделения штаба дивизии,
показал себя способным, энергичным и храбрым офицером.
За время наступательных боев с 15.11 по 3.12.43 г. в районе дер. Боброво, находясь на переднем крае,
личным примером и храбростью воодушевлял бойцов и офицеров на выполнение поставленных задач, чем
способствовал овладению сильно укрепленным пунктом противника - дер. Боброво.
За проявленные бесстрашие и храбрость тов. Казакевич достоин правительственной награды – ордена
Красной Звезды.
Итак, «Дело о побеге» не закончено. Папа воюет, его повышают в званиях, повышают в военных
должностях, присуждают награды, а чиновники продолжают работать по делу о дезертирстве Казакевича.
Не буду приводить здесь циркуляры военному прокурору 76-й стрелковой дивизии, военному прокурору
Московского военного округа.
Наконец, постановлением военного прокурора Московского военного округа от 4.2.44-го г., дело о «побеге»
Казакевича на фронт было прекращено.
Начало 70-х. В Театре на Таганке в спектакле «Павшие и живые» был эпизод о папином побеге на фронт. На
сцене три действующих лица – папа, мама и чиновник. (Чиновника играл Владимир Высоцкий. Отлично
играл, я его даже не узнала.) Папа и мама произносят слова из писем – слова, полные любви, заботы не
только друг о друге и о детях, но и о состоянии дел на фронтах, заботы о стране, о папиных литературных
планах… А чиновник, голосом сухим, скрипучим, без интонаций, произносит циркуляры о «дезертирстве
Казакевича», о необходимости его преследования по закону и т. п. До этого эпизода на краю сцены, перед
закрытым занавесом, появлялся актер Хмельницкий и пел под гитару анчаровскую Песню об истине. И
после закрытия занавеса он опять появлялся и пел эту песню. Впечатление от этой песни было
потрясающее.
Не могу не привести ее текст:
Песня об истине
Ох, дым папирос!
Ох, дым папирос!
Ты старую тайну
С собою принес:
О домике том,
Где когда-то я жил,
О дворике том,
Где спят гаражи,
Где спят гаражи.
Ты, дым папирос,
Надо мной не кружи.
Ты старою песенкой
Не ворожи.
Поэт - это физик,
Который один
Знает, что сердце
У всех господин,
У всех господин.
Не верю, что истина В дальних краях,
Не верю, что истина Дальний маяк.
Дальний маяк Это ближний маяк,
Но мы его ищем
В дальних краях,
В дальних краях.
Прислушайся: истина
Рядом живет.
Прислушайся: истина
Рядом поет.
Рядом живет,
Рядом поет
И ждет все, когда же
Откроют ее,
Откроют ее.
Ведь если не истина Кто же тогда
Целует спящих детей
Иногда?
Ведь если не истина Кто же тогда
Плакать поэтам
Велит иногда,
Велит иногда?
Нас пригласили на генеральную репетицию, так что, слава богу, мы посмотрели спектакль с этим эпизодом.
Его тут же запретила цензура – не спектакль, а эпизод о Казакевиче. Это были наверняка такие же
чиновники, как тот, которого играл Высоцкий.
Из наградного листа от 7 июля 1944 г.
Тов. Казакевич – активный участник Отечественной войны.
В боях с немецкими захватчиками показал себя смелым, отважным, волевым командиром, исключительно
способным организатором.
…В наступательных боях летом 1844 г. большую часть времени находился в боевых порядках частей,
организуя разведку и лично участвуя в ней. За умелое выполнение заданий командования на фронте борьбы с
немецкими захватчиками награжден орденом «Красная Звезда» и орденом «Отечественная война II
степени».
Капитан Казакевич в боях был дважды ранен.
Сестре
22.6.44
Как причудливо сложилась жизнь! Я – капитан, мои труды и мечтания где-то далеко, как бы на другой
планете. Вернусь ли я к этому сладкому и горькому занятию – литературе?
В июле 44-го года папа опять попадает в госпиталь после ранения – в Польше.
Вот отрывок из его письма маме от 25 июля 44-го года:
Вот итог за три года и один месяц: я совершил не менее пяти подлинных подвигов: в самые трудные
минуты был весел и бодр и подбадривал других; не боялся противника; не лебезил перед начальством; не
старался искать укрытия от невзгод, а шел им навстречу и побеждал их: любил подчиненных и был любим
ими; оставался верен воспоминаниям о тебе и двух детских жизнях – нашей плоти; сохранял юмор, веру и
любовь к жизни во всех случаях; был пять раз представлен к награждению орденами и получил пока только
один орден; из рядового стал капитаном, из простого бойца – начальником разведки дивизии; будучи почти
слепым, был прекрасным солдатом и хорошим разведчиком; не использовал своей профессии писателя и
плохое зрение для устройства своей жизни подальше от пуль; имел одну контузию и два ранения.
А теперь – о втором побеге папы на фронт, который, к счастью, окончился более благополучно, чем первый.
Сестре
25.9.44
Через семь-десять дней я выписываюсь наконец. Отсюда я еду в распоряжение СибВО, в Новосибирск.
Куда пошлют – не знаю. Постараюсь попасть опять под Варшаву. В тылу я сумею жить только в
штатском платье. Пока я военный – хочу быть на фронте.
А я военный, пока.
Сестре
Омск, 2.10.44
Дорогие, я попал после госпиталя в резерв СибВО. Настроение ужасное, просто трудно передать. Кто
знает, что такое резерв, тот поймет.
Только бы мой комдив успел прислать на меня требование – тогда, может быть, отпустят на фронт.
Омск, 2.10.44
Я в резерве СибВО, в Омске, куда попал после госпиталя. Надеюсь вскоре и отсюда «сбежать» на фронт.
Наконец папа посылает письмо в штаб Сибирского военного округа,
начальнику отдела кадров. Вот отрывок из письма:
…я, неплохо изучивший тактику и организацию немецкой армии, владеющий немецким языком, имеющий
практический опыт по организации разведки, вынужден без пользы влачить «резервное» существование.
Спрашивается, естественно, кому это на пользу? Не кажется ли вам, товарищ полковник, что ваши
работники проявили бездушное, чиновничье отношение к офицеру, не доложив даже вам существо дела и
просто спихнув меня в резерв?
…Я прошу вас, товарищ полковник, принять все меры к тому, чтобы я мог продолжать свой нелегкий, но
почетный труд разведчика. Вмешайтесь в это дело, направьте меня в Действующую армию, где я могу
приносить пользу нашему делу, и положите конец равнодушному, стандартному отношению к людям со
стороны некоторых ваших работников.
Не дождавшись ответа, папа сказал начальнику I ОВПУ (на знаю, как это расшифровывается, но это и
неважно), что ему нужно поехать на несколько дней в Москву, так как в журнале «Знамя» будет печататься
его повесть «Сын Звезды» и ему нужно работать с редактором. Название повести было придумано тут же, во
время разговора, – повести, естественно, еще не было. На две недели папе оформили отпуск, но он поехал
не в Москву, а в свою часть под Варшавой. Второй раз (первый – при первом побеге на фронт), чтобы
уехать из тыла на фронт, он воспользовался своим званием члена Союза писателей.
В день приезда, 12 ноября 44-го года, он был назначен помощником начальника информационного
отделения разведотдела штаба 47-й армии.
У папы были свои передвижения, а у нас - свои, несколько другого характера. Наши мамы надумали уехать
из башкирской деревни в Харьков, где у тети Гали была комната в коммунальной квартире. Мы всем
семейством двинулись в город, где была железнодорожная станция. Там стоял товарный состав, который
штурмовали массы людей. Наше семейство, видимо, притиснуло к вагону, и я помню только тот момент, как
кто-то из наших мам, держа впереди себя тюк с вещами, тычет им в дверь вагона и как нас всех – маму, тетю
Галю, бабушку, Аллочку, Женю и меня и наши узлы с вещами – втаскивают в вагон. Вот что значит
оказаться в нужное время в нужном месте. В вагоне были нары, и нас устроили там, накормили и напоили.
Это был вагон с офицерами, как я понимаю, потому что один из них, звали его Яков, влюбился в тетю Галю
и часто приходил к нам в Харькове, но тетя Галя была непреклонна и не поддалась на его ухаживания и
предложения выйти за него замуж. А мы, противные девчонки, пели песенку: «Дядя Яша, хороший и
пригожий, дядя Яша, на юношу похожий, дядя Яша, приятный наш толстяк, от дяди Яши мы ни на шаг».
Хотя толстяком он не был.
В Харьков мы попали после неоднократных переходов его то в наши руки, то в руки немцев, и там была
пустыня – такого голода, как в Харькове, мы в прошедшие годы все-таки не знали. Тут не было даже
крапивных котлет, которыми кормили нас в Зигановке. Когда мы с вокзала ехали в трамвае, мама углядела
объявление, что требуется машинистка, не бывшая в оккупации. Туда мама и устроилась. Ей выдавали
немного хлеба и, видимо, что-то платили, так как мы все же не умерли с голоду. Думаю, и тетя Галя
устроилась на какую-то работу: были очень востребованы люди, не бывшие в оккупации, а местные жители
все побывали в оккупации. Помню, как мы втроем – Женя, Алла и я – собирали на мусорках очистки от
картошки, жарили их на печке-буржуйке (это такое железное сооружение, труба от которого уходила в
открытую форточку) и ели. А кто-то ведь выкидывал эти очистки!
Через некоторое время маме предложили работу в учреждении, называвшемся «Мехлесопункт» (мех – от
механизированный, а не от меха) в городе Ямполь Сумской области. И мы втроем – мама, Женя и я –
поехали в Ямполь. Это был опять медленно-медленно тащившийся поезд, не помню, товарный или
пассажирский. Первое яркое воспоминание – мы с Женей вбегаем с улицы и видим авоську с несколькими
буханками хлеба. Оказывается, маме полагался паек (так это тогда называлось) со дня назначения на работу,
то есть за все то время, что мы ехали в поезде. И этот вид нескольких буханок хлеба – это было потрясение,
сознание отказывалось в это верить: такого не может быть!
В Ямполе, поскольку немцы туда, к счастью, не дошли, жить было легче. Маме выделили участок за
городом, и она посадила картошку. Картошка была отменная, рассыпчатая, и с тех пор я знаю, что хорошая
картошка бывает на песчаных почвах. В воскресенье мы устраивали пир горой – горячая рассыпчатая
картошка с соленой рыбкой – хамсой, а на десерт – по кружке кипятка с маленькой конфеткой-подушечкой
во рту, через которую мы пропускали этот кипяток. Очень не хватало сладкого. И когда в 45-м изредка
начали приходить американские посылки и там были шоколад и сладкий порошок какао, который лежал в
шкафу, я, пробегая мимо, хватала комочек сладкого какао, небольшой, чтобы мама не заметила.
В Ямполь папа второй раз за войну приехал к нам в отпуск – на три дня. Возвратившись на фронт, он
написал: «Моя родная Галечка, свет очей, перед моими глазами все еще та маленькая станция, и та улица, и
тот дом, и та хреновая комната, дорогая тем, что в ней живете вы трое, мои девочки».
Мы снимали комнатку в деревянном домике, рядом с комнатой хозяйки. И у нее был очень бодучий козел,
мимо которого мы с Женей старались проскочить незаметно, так как, увидев нас, он шел на нас, опустив
голову и выставив рога. В первый же день по приезде папа взял нас за руки, и мы вышли погулять. И тут изза сарая показался этот козел, но, увидев рядом с нами высокого, уверенного в себе мужчину, не вышел,
испугался. И я прошествовала мимо его нахальной морды, высоко подняв голову, презрительно глядя на
него. Он был неглупый козел и решил, что раз к нам приезжает такой защитник, то лучше держаться от нас
подальше, и присмирел и больше нас с Женей не терроризировал.
Помню 9 мая 45-го года – день победы. Мама повела нас в центр городка. Было шумно, празднично.
Некоторые плакали. Я очень удивилась – такой праздник, а они плачут. Мама мне объяснила, что у многих
близкие погибли на войне, поэтому они плачут, кроме того, иногда плачут от радости. И тут еще две мои
иллюзии разбились: праздник не всегда праздник для всех и, оказывается, от радости тоже можно плакать.
Первое я еще могла понять, а второе…
Германия, 4.2.45
Галечка, ждать осталось не так уж много. Впрочем, на недели рассчитывать нельзя, рассчитывай на
месяцы. Но уже не на годы. В период наступления я почти не писал тебе – нет времени, да и почта
отстала.
Меня представили к награде за последнюю операцию – к ордену Отечественной войны I степени.
В. Острогорской
4.2.45
…Скоро я буду иметь столько орденов, как Денис Давыдов, и писать стихи – я полон ими, и они
перекипают во мне, не родившись, потому что я не в силах делать две вещи зараз: воевать и писать.
20.2.45
Я тебе пишу гораздо реже по вполне понятным тебе причинам. Нет времени. Я нахожусь в глубине
Германии, и всё вокруг странно и непривычно…
Трофеев здесь много, и я знаю, как много вам нужно, но я не обладаю способностями некоторых из моих
товарищей в этом деле. Я не стану тебе объяснять – ты ведь знаешь меня, я думаю…
Постараюсь выслать детям карандашей и бумаги как можно больше.
Я помню эти два волшебных набора карандашей самых разных оттенков, в красивых коробках, и
прекрасную бумагу, которой у нас не было, а были только школьные тетрадки с бумагой не самого лучшего
качества.
21.3.45
Здравствуйте, старушки!
Жму ваши шесть рук и целую по шесть раз.
У меня все в порядке. Бьем немцев почем зря. Война кончается, и я очень рад, что я в армии: может быть,
я способствовал тому, что враг будет разбит на полсекунды скорее.
Много писать не могу – нет времени.
Целую еще по два раза.
На Эльбе, 9.5.45. В день Победы
Мои родные, этот день, долгожданный, о котором мы мечтали четыре тяжелых года, наступил. Еще
считанные недели, и мы увидимся, чтобы не расставаться. Чего лучше, наступил конец войны, а я жив,
полон сил, и седина на голове, не в сердце…
Естественно, что я сегодня много думал и о тебе, Галечка, и о Жене и Ляле. Вам трудно, очень трудно
пришлось. Будем надеяться, что черные дни кончились навсегда.
Вспомнил я и о друзьях, погибших в сражениях этой войны или пропавших без вести. Липкин, Зельдин,
Олевский, Гурштейн и многие другие. Что ж, совесть моя перед ними чиста. Я храбро воевал, и если мне
повезло больше, то потому, что пути господни, как написано в старой книге, неисповедимы.
Теперь мы, разведчики, оставшись без противника, ждем распоряжений свыше. А душа рвется домой, в
ликующую Россию, к вам.
Горячо поздравляю вас с полной победой над врагом.
Папа все время помнит о друзьях, «погибших в сражениях этой войны или пропавших без вести». Вот его
письмо маме, написанное еще в 42-м году:
5.3.42
«Смутное влеченье чего-то жаждущей души» осталось, но оно не столь остро, как бывало… Что
касается Бориса Гроссмана, я был почти уверен, что с ним будет так, как, вероятно, и было. [Борис
Гроссман, критик, погиб в окружении осенью 41-го года.] Но и теперь я почти уверен, что он как-нибудь
явится. Мне вообще иногда кажется (вероятно, потому, что я остался в живых), что всё – игра какого-то
хитренького бога, который забавляется, заставляя людей играть в прятки. И хотя многие исчезают, но
скоро они явятся, запыхавшиеся, радостные и гордые, рассказывая были и небылицы.
Правда, к Гурштейну это не относится. И к Крымову это не относится. И, вероятно, ко многим это не
относится. Но это уже недоразумение. Они просто, заблудившись, нашли лучшее место для жизни, что
ли. Может – там цветы, весна, черт его знает. А может – и они еще явятся…
ИЗ НАГРАДНОГО ЛИСТА
Работая помощником начальника информационного отделения разведотдела 47 армии, капитан Казакевич
Э. Г. много сделал по определению группировки и системы противника на западном берегу реки Одер.
Перед началом наступлении много сделал по отражению системы обороны противника… В период
прорыва и преследования противника внимательно следил за обстановкой, докладывал в штаб и
информировал войска. Сам дисциплинирован и смел. Выезжал в войска, справедливо уточнял истинное
положение на поле боя и своевременно докладывал командованию.
Заслуживает правительственной награды- орденом Отечественной войны II степени.
Начальник разведотдела штаба 47 армии
полковник М а л к и н
3 мая 1945 г.
Достоин награждения орденом Отечественной войны II степени.
Начальник штаба 47 армии генерал-лейтенант
Лукьянченко
8 мая 1945 г.
Папа рвется домой (хотя дома как такового не было), а нам пишет о том, что скоро, скоро… Он довольно
долгое время добивался разрешения о демобилизации из армии, но его не отпускали, после окончания
войны оставили в комендатуре небольшого немецкого городка. Думаю, тут сыграло роль не только его
знание немецкого, но и умение ладить с людьми и другие его таланты.
23.8.45
Давно не писал тебе, все время – в разъездах по Германии, по Саксонии дубовой, по Тюрингии сосновой
[цитата из стихотворения Эдуарда Багрицкого «Птицелов»], по Гарцу и т. д. Места красивые, всемирно
известные, напичканные памятниками готической архитектуры и легендами, но – хочется домой.
10.9.45
…чувствую себя хорошо, и снова моя жизнь солдатская течет по-прежнему – в ожидании отпуска или –
еще лучше совсем.
Получил письмо от Л. уже из Москвы, с прежнего адреса… Вернемся и мы. Вообще говоря, приходится
констатировать тот факт, что всем моим друзьям все удается лучше, чем мне, в житейских делах. Это,
конечно, не странно, но это мне чертовски надоело.
14.9.45
Я все там же, в далекой Германии. Все так же делаю свое дело, думая о вас и ожидая встречи. Надоело и
себе и вам говорить: терпение, скоро, скоро. Но ничего не поделаешь. Приходится повторять это
знаменитое слово – терпение.
Может быть, хуже всего то, что нет возможности писать, ведь работы все-таки много.
19.10.45
Я уже писал тебе, что врачебная комиссия признала меня ограниченно-годным второй степени. Врачи
удивлялись, как мог я быть разведчиком, имея такое зрение. Как видно, мог. Вчера я приехал из Веймара,
где был в доме Гёте, в доме Шиллера, в доме Листа. Очень интересно. Расскажу все, когда приеду.
1.11.45
Как ты легко можешь понять, зная меня немного, у меня ничего нет, как не было и до войны. Два-три
военных костюма, четыре ордена и четыре медали – это все, или почти все, что я нажил. Поэтому перед
нами, моя милая, встанет много горьких житейских проблем, которые мы должны будем решить. Это,
конечно, меня не очень смущает, но первое время будет не очень легко, что ж, это значит, что придется
много, очень много работать…
Но (к счастью) и я, и ты принадлежим к той породе людей, для которых вещи, собственность - дело
третьестепенное.
Закончил папа войну в звании капитана, заместителем начальника разведотдела армии. Вернее, ему
присвоили звание майора, но он до утверждения в этом звании демобилизовался, так что так и остался в
чине капитана.
И наконец в 1946 году его просьбу о демобилизации удовлетворили. Вот его рапорт, несерьезный по форме,
но совершенно серьезный по существу.
Начальнику штарма от капитана Казакевича Э. Г.
РАПОРТ
Ввиду того, что я слеп, как сова,
И на раненых ногах хожу, как гусь,
Я гожусь для войны едва-едва,
А для мирного времени совсем не гожусь.
К тому ж сознаюсь, откровенный и прямой,
Что в военном деле не смыслю ничего.
Прошу отпустить меня домой
Немедленно с получением сего.
Э м. К а з а к е в и ч
28 февраля 46-го года папа вернулся в Москву.