Гендерная система Советской России и судьбы россиянок
advertisement
Гендерная система Советской России и судьбы россиянок Положение женщины в Советской России (1917–1991) определялось своеобразным гендерным порядком — системой социальных взаимодействий между полами, организованной по формальным и неформальным правилам[1]. Порядок этот формировался и насаждался государством, а потому может именоваться этакратическим (от франц. etat — государство)[2]. Именно советское государство на протяжении семидесяти с лишним лет было институтом, осуществляющим гендерное регулирование через политики принуждения и выступающим в качестве господствующего (гегемонного) агента контроля гендерных отношений в обществе советского и, как я полагаю, постсоветского типа. Создание «новой женщины» и «нового мужчины», новых отношений между полами началось в первые же дни советской власти и происходило в дальнейшем в рамках политики вовлечения женщин в общественное производство и политическую жизнь, государственного регулирования семьи, формирования и изменения официальных дискурсов, интерпретирующих женственность и мужественность. Современные российские и зарубежные социологи повседневности, изучающие трансформации гендерных отношений, выделяют четыре периода в истории женщин в Cоветской России и истории перемен в гендерном укладе. Они охватывают семь советских и не менее двух постсоветских десятилетий (то есть 1917–1991 и 1991–2007 гг.)[3]. 1-й этап — с конца 1917 г. до конца 1920-х гг. и свертывания нэпа — период женсоветов и большевистского экспериментирования в сфере сексуальности и семейно-брачных отношений. В рамках этого, «большевистского», периода женский вопрос решился посредством «рассемеивания» (дефамилизации) и политической мобилизации женщин. Осуществляя свой уникальный социальный эксперимент, большевики, пришедшие к власти осенью 1917 г., разумели под «решением женского вопроса» прежде всего скорейшее «коммунистическое воспитание» женщин, привлечение их в партийные ряды с дальнейшим выдвижением на государственные посты[4]. Пользуясь поздней (уже сталинской риторикой), нужно было "повысить активность женщин в борьбе рабочего класса за социализм, пустить эту силу в дело«[5]. Однако основная масса женщин в России в то время была не только политически пассивна, но и просто неграмотна[6]. Многие женщины были просто «членами семей рабочих», то есть не были инкорпорированы в трудовые коллективы, а потому не поддавались призывам вступать в большевистскую партию, следовать ее лозунгам (например, отдавать детей в создаваемые детские сады, считавшиеся "ростками подлинного коммунизма«[7], с тем чтобы самим выходить на работу)[8]. Среди женщин двадцатых годов было много дезертирок с трудового фронта. Женщины считались отсталым элементом уже потому, что были оплотом традиционной семьи и частной жизни. Сестра вождя революции, А. И. Елизарова, утверждала, что «вся борьба рабочего класса, даже в Питере — самом культурном рабочем центре, с наиболее развитыми рабочими, сильно ослаблялась и парализовывалась женским элементом, как работницами, так, особенно, женами рабочих»; ей вторила А. М. Коллонтай, называвшая даже работниц «многочисленной политически отсталой группой, которую необходимо мобилизовать в спешном порядке <...> Чтобы отстоять у жизни свои еще не завоеванные права, женщине приходится совершать над собой гораздо большую воспитательную работу, чем мужчине«[9]. Для «политического просвещения» женщин уже в разгар Гражданской войны в октябре 1919 г. при всех парторганизациях были созданы «женские отделы», образован специальный государственный аппарат для работы среди женщин — «женсоветы». Первым руководителем Департамента по работе среди женщин была И. Ф. Арманд (осень 1919 г.), после ее безвременной кончины — А. М. Коллонтай, а затем — А. Н. Самойлова. «Укрепить работниками органы женотделов на местах! — настаивали идеологи того времени. — Энергично вести работу путем агитации, а где это не поможет — партийным взысканием против тех членов и кандидатов партии, которые еще не изжили старых взглядов. При наборе детей в школы стремиться привлечь как можно большее количество девушек»[10]. В известной степени такие организации, как женсоветы, обучали женщин умению действовать в публичной сфере. Женотделы и женсоветы основывались на принципах делегирования женщин от определенных социальных групп (крестьянки, работницы) и структур (заводов, фабрик и т. д.)[11]. Работавшие в женсоветах назывались «делегатками» и призваны были защищать интересы женщин. Главной целью женотделов была все та же идеологическая обработка человеческого материала, внедрение в сознание большинства женщин коммунистических идей, а не защита собственно женских интересов в современном понимании[12]. За этим желанием — идеологически продвинуть женщин — не стояло злого умысла большевиков. Тогда считалось, что несогласие с коммунистическими идеями может возникнуть только от «темноты» сознания, непонимания «своего счастья». В то же время создание какихлибо обществ, таящих в себе опасность отвлечения работниц и крестьянок от партийных целей, строго осуждалось. Женщины должны были быть «политически мобилизованы» в нужном направлении, стать советскими гражданками, разделяющими идейные установки, пользуясь ироническими словами Андрея Платонова, быть "худыми и изнемогающими, чтобы не отвлекать людей от взаимного коммунизма«[13]. В правовой области советское государство вынуждено было любым способом совмещать старые патриархальные установки (чтобы обеспечить учет и контроль «человеческого фактора» женского пола) и новые идеологемы о равенстве полов. Не случайно юридическое равноправие мужчин и женщин было закреплено уже первой советской Конституцией 1918 г. Но это равноправие не стало равенством возможностей; строки Конституции не могли воплотиться в реальность и остались лишь текстом для всех «обоего пола граждан Российской Социалистической Федеративной Советской Республики, коим ко дню выборов исполнилось восемнадцать лет» (Глава 13. Пункт 64)[14]. Известные слова В. И. Ленина о том, что ни одно государство и ни одно демократическое законодательство "не сделало для женщин и половины того, что сделала советская власть в первые же месяцы своего существования«[15], были справедливы лишь в отношении права женщин «ходить выбирать». Представительство женщин в высших и местных органах власти оставалось ничтожным, на высший уровень — наркома по делам призрения — была из- брана только одна (А. М. Коллонтай). Во имя осуществления фактического равенства мужчин и женщин в семейной сфере в начале 1920-х гг. был проведен ряд важных и по-своему уникальных мероприятий. Так, уже 18 декабря и 19 декабря 1917 г. были приняты декреты «О гражданском браке, детях и о ведении книг актов гражданского состояния» и "О расторжении брака«[16]. Проект декрета о гражданском браке был составлен выдающейся феминистской и революционеркой А. М. Коллонтай. Первый зарегистрированный советскими органами власти брак в новой России был именно ее браком — богатой «буржуазки» по происхождению и влюбленного в нее революционного матроса П. Е. Дыбенко (бывшего чуть ли не вдвое младше А. М. Коллонтай)[17]. Принятые в первый же месяц как безотлагательные (в силу демографической важности), эти декреты легли в основу принятого 22 октября 1918 г. отдельного семейно-правового акта — «Кодекса законов об актах гражданского состояния, брачном, семейном и опекунском праве» [18]. Он утверждал, что «брак является частным делом брачующихся», объявлял все старые церковные метрические книги не имеющими юридического значения и вводил взамен их книги записи актов гражданского состояния. В отличие от дореволюционных правил муж и жена по Кодексу 1918 г. полностью уравнивались в правах на выбор места жительства и фамилии — вступавшие в брак могли взять и фамилию мужа, и фамилию жены, соединить их вместе и именоваться двойной фамилией[19]. Расторжение брака в условиях того времени упростилось до крайности. Кодекс не накладывал на супругов обязательств по совместному проживанию и верности. Вопросы об алиментах должны были решать отделы социального обеспечения при народных комиссариатах, руководствуясь степенью нуждаемости и трудоспособности заявительниц[20]. Одновременно закон уравнял статус законнорожденных и незаконнорожденных детей, а также зафиксировал возможность установления отцовства в судебном порядке (за три месяца до разрешения от бремени — ст. 140). Даже если ответчик приводил свидетелей, указывающих, что в момент предполагаемого зачатия истица сожительствовала с каждым из них и определить отца ребенка было затруднительно, суд мог наложить обязательство взыскивать алименты со всех этих предполагаемых отцов в долевом отношении[21]. Кодекс 1918 г. о браке действовал на протяжении восьми лет. Реализация принятых в нем положений происходила на фоне не только сложных ломок, перестроек и реструктуризаций разных областей общественной жизни, но и общей культурной отсталости населения России, неустойчивости быта, общей психологической дезориентированности. Старые административные органы были ликвидированы, к новым у населения не было доверия. Результатом усилий большевистских идеологов по политической мобилизации индивидов, их ориентации на скорейшее приближение коммунистического рая стала дефамилизация социальной жизни и примитивизация моральных норм[22]. Отделив церковь от государства и признав несущественным церковное венчание, новая власть установила свой контроль за браками индивидов, начав диктовать и новые нормы регулирования частной жизни. Год за годом семейная сфера политизировалась, в стране начал утверждался этакратический брачный порядок, при котором именно государство узурпировало право санкционировать (вместо церкви) заключение брачных уз и вмешиваться в жизнь семей. Как социальный институт брак мог существовать без участия государства; как договор, который должен быть санкционирован, — нет, так как именно государство стало единственным источником правовой инициативы. Многобрачие запрещалось даже для лиц, исповедующих ислам. Православные брачные нормы высмеивались как проявление политической отсталости. Это вызывало недоумение и возмущение зарубежных юристов[23]. Первый Кодекс действовал восемь лет, новый — Кодекс о браке, семье и опеке 1926 г. — придал правовое значение фактическим брачным отношениям (незарегистрированным сожительствам) и с правовой точки зрения отстаивал интересы именно женщин. Запись об отцовстве в метрике ребенка делалась по их письменному заявлению (доказательств не требовалось — предполагаемому отцу предлагалась лишь возможность оспорить через суд в течение года это действие матери, таким образом презумпция материнской правоты гарантировалась законодательством[24]). Раньше, чем где-либо в Европе, в Советской России в 1920 г. было зафиксировано право женщины на аборт (то есть законодательным образом были урегулированы репродуктивные права женщин), кодекс подтвердил его. Дети, рожденные в браке, и внебрачные стали равноправными. Под защитой закона оказывались беременные и кормящие матери, которым было дано право на оплачиваемый отпуск — и об этом как о реальном завоевании не уставали говорить идеологи марксистского феминизма[25]. Вводился принцип общности семейного имущества вне зависимости от того, был ли брак только фактическим или же официально зарегистрированным (в практике судов труд женщины в домашнем хозяйстве все чаще приравнивался к труду мужчины по добыванию средств к жизни[26]). Развод через судебные инстанции отменялся; вводился развод по почтовой открытке, отправленной в адрес ЗАГСа одним из супругов[27]. Развестись в тогдашней России стало проще, чем выписаться из домовой книги; средняя продолжительность вновь заключенных браков составляла восемь месяцев, многие браки расторгались на другой день после регистрации[28]. Достаточно вспомнить роман «Золотой теленок»: "Еще недавно старгородский загс прислал мне извещение о том, что брак мой с гражданкой Грицацуевой расторгнут по заявлению с ее стороны и что мне присваивается добрачная фамилия — О. Бендер«[29]. Женщина того времени — «мобилизованная труженица» и «мобилизованная мать» — была, конечно, под защитой государства[30]. «Отделение кухни от брака — великая реформа, не менее важная, чем отделение церкви от государства, по крайней мере, в исторической судьбе женщины», — полагала А. М. Коллонтай[31]. Материнство выступало в ее статьях, как и в работах других идеологов того времени, как «социалистическая обязанность», ведь согласно большевистскому гендерному проекту предполагалось, что воспитательные функции родителей отойдут советским коммунальным учреждениям, следовательно, от женщины ждали лишь одного — готовности рожать. «Оплакивать» исчезновение индивидуального хозяйства не надо, потому что жизнь женщины от этого станет богаче, полнее, радостнее и свобод- нее»[32], — полагала А. М. Коллонтай. Патерналистскую роль, роль отца-патриарха, в двадцатые годы должно было (в идеале) взять на себя государство. Иносказательно это постоянно подчеркивалось в работах активисток женского движения того времени, в их утверждениях о том, что социалистическое государство всегда поддержит одинокую мать, независимо от наличия или отсутствия брачных уз; этой теме почти полностью посвящена книга А. М. Коллонтай «Семья и коммунистическое государство». «Задача состоит не в том, чтобы облегчить индивидуальный быт, наша задача — строить быт общественный. Сейчас лучше пострадать со старыми мочалками, утюгами, сковородками с тем, чтобы все имеющиеся средства и силы бросить для устройства общественных учреждений — столовых, яслей, детских садов», — убеждали женщин идеологические журналы[33]. Между тем женщина-мать как индивид, как собственно Женщина отечество не интересовала. Ее эмоциональная связь с мужем насильственно разрушалась (экономическая же база семьи была разрушена вместе с разрушением частной собственности)[34]. Процесс государственной мобилизации женщины на службу советского строительства в советской историографии идеализировался и рассматривался как эмансипация женщин и решение «женского вопроса»[35], в то время как ни избиравшие, ни избиравшиеся не могли оказать решающего влияния на процесс принятия политических решений. Рост грамотности и образованности женского населения, освобождение от экономической зависимости в семье были, по правде сказать, важными результатами данной политики, но не стоит забывать, что освобождение от патриархальной зависимости и «окультурирование» предполагало политическую мобилизацию, индоктринацию женщин, которую гендерный контракт между работницей-матерью и государством делал просто неоспоримой. 2-й этап — конец 1920-х — середина 1950-х гг. — концептуализируется как «тоталитарная андрогиния», попытка создать бесполого «советского человека». Об этом периоде можно говорить как о времени почти безраздельного (исключение составлял небольшой слой столичной номенклатуры) господства этакратического контракта "работающая мать«[36]. Это был период жесткой экономической мобилизации женщин. закономерно приведший к культивированию бесполости. Лучшим выражением стремления к тоталитарной андрогинии стало клише «советский человек» — понятие, совсем не исключавшее, а как раз предполагавшее эссенциализм и сексизм[37]. В рассматриваемом периоде выделяют «великий перелом» — 1929— 1934 гг., которому соответствует традиционалистский откат в политике семейно-брачных отношений[38]. Начало этого периода соответствует первым пятилетним планам индустриализации и коллективизации, а затем отмечено официальной декларацией, согласно которой женский вопрос в Советском Союзе был «решен». Это означало, в частности, ликвидацию всех женотделов и женсоветов, которые к началу 1930-х гг. были закрыты наряду со множеством иных общественных организаций, якобы выполнивших свое назначение (Антифашистский комитет, Общество политкаторжан и др.). Оставшиеся и вновь создаваемые женские объединения даже формально не были самостоятельными организациями и существовали исключительно как «приводные ремни» политики партии. Среди них — сформированное «сверху» движение за овладение женщинами мужскими профессиями (трактористки, летчицы, водители общественного транспорта). «Вовлечение женщин в среду общественного производства» (о чем мечтал Ленин) обернулось втягиванием их в сферу неженского труда. Они работали комбайнерами на селе, строителями и железнодорожными рабочими в городе, управляли машинами — никогда не попадая в число личных шоферов партийных боссов. Они были водителями трамваев, грузовиков, машинистами подъемных кранов[39]. Вынужденные интенсивно работать вне дома, женщины не имели возможности уделять достаточного внимания себе, своей семье, детям. Тем не менее советская пресса старалась убедить женщин — постепенно превратившихся, по выражению писателя Андрея Платонова, в «товарищей со специальным устройством», — как важно этим «устройствам» производить на свет помногу детей, а уж они, клялась еще живая тогда, но навсегда бездетная жена вождя Н. К. Крупская, непременно станут "объектами всеобщей заботы«[40]. Воспитание детей в тогдашней России все более удалялось от семейного и материнского: абсолютное большинство их росло в яслях и садах (плата за содержание в которых была, правда, мизерной)[41]. 1930-е годы считаются периодом «великого отступления» от революционной политики по отношению к семье, «шагом назад», возвращением к традиционалистским нормам[42]. Однако это не совсем верно. Вопервых, государственная политика поддерживала именно новую семью — первоячейку советского общества, семью, которая подчиняла режим своей жизнедеятельности требованиям советского трудового коллектива. Во-вторых, в деревне по- прежнему проводилась политика раскрепощения женщин: крестьянок поощряли освобождаться от тирании мужей и отцов, отстаивать свой статус независимых колхозниц, равных мужчинам[43]. Не случайно сами колхозницы убежденно повторяли: "колхозы дали нам полную экономическую независимость от мужчины — отца, мужа, свекра"[44], "женщина теперь по всем линиям самостоятельный человек«[45]. В связи с нарастающим увеличением разводов и бегством мужей матери-одиночки составляли и в городах, и на селе значимую социальную категорию, которая изо дня в день обучалась самостоятельным внедомашним действиям. Кто-то обучался этому, работая на производстве[46], а кто-то взаимодействовал с властями, бомбардируя местные органы просьбами о помощи в розысках пропавшего супруга, не платящего алименты. Индустриализация сопровождалась новой жилищной политикой, влиявшей на модели брачных отношений. Жилищный вопрос в период крупномасштабной миграции сельского населения в города[47] и перетасовки городского населения решался за счет массовой коммунализации жилья. Дома-коммуны в реальности остались лишь утопией и большевистской маниловщиной[48] — в искалеченном виде эта идея реализовалась в системе рабочих бараков и общежитий[49]. В «домах-коммуннах» и коммунальных квартирах место женщины было «типично женским»: никто не пытался «приучать» мужа к готовке пищи, все домашние дела распределялись между соседками-женщинами. Описывая общежитие студентов-химиков, И. Ильф и Е. Петров вспоминали: "Розовый домик с мезонином — нечто среднее между жилтовариществом и феодальным поселком... Комнаты были похожи на пеналы, с тем только отличием, что кроме карандашей и ручек, здесь были люди и примусы«[50]. Стремление к уюту в доме, нежелание делиться подробностями семейной жизни рассматривались как проявление индивидуализма и «буржуазного» эгоизма. Коммунальные квартиры стали символами повседневного контроля и поднадзорности частной сферы; семья как приватная сфера перестала существовать. Одновременно концепция материнского и супружеского долга женщины вошла в оборот идеологического и политического манипулирования. Не случайно в домах партийных функционеров именно тогда появились домработницы[51]. Они выполняли функции служанок и следили за хозяйскими детьми. Это были молодые и не очень молодые женщины, как правило, приехавшие из деревень, изгнанные из родных мест голодом и бесправием[52]. 30-е годы — время активного наступления советского государства на все сферы приватного[53]. Конечно, приватность нельзя было уничтожить, но она маргинализовалась, стала поднадзорной. Свобода передвижения оказалась ограниченной: в 1932 г. в СССР была введена паспортная система и система "прописки"[54]. Одновременно в общественном дискурсе тридцатых сексуальность была связана с репродуктивностью[55]. В 1935 г. в СССР прекратилось производство контрацептивов, перестала развиваться культура контрацепции, художественная литература культивировала образы сильных мужчин, не вникающих в переживания жен и рассматривавших последних как объект удовлетворения сексуальных желаний, чуть ли не как «постельную принадлежность»[56]. В целях «воспитания» женщин и укрепления семьи в 1936 г. был принят закон, затруднявший развод (эта история имела продолжение: с 1944 г. разводиться вообще стало можно только через суд), запрещалось производство абортов (кроме так называемых "абортов по медицинским показаниям")[57]. В современном феминистском дискурсе такие действия расцениваются как поражение женщин в их репродуктивных правах[58]. Все эти действия были наивной попыткой тоталитарного государства переломить тенденцию к снижению рождаемости, но парадоксальным итогом проявленной к женщинам жестокости было не повышение, а снижение рождаемости[59]. По словам одного американского исследователя российских реалий, власть относилась к женщине как к чему-то среднему между генератором и коровой: от женщины ожидалось, что на производстве она будет работать как машина, а дома "рожать как корова"[60]. Ответом россиянок на строгости и запреты стало пассивное сопротивление — уловки, с помощью которых слабые пытались "защитить себя и отстоять свои права друг перед другом, как и перед сильными. <...> Эти стратегии представляют собой набор способов, позволяющих человеку, на долю которого выпало получать приказы, а не отдавать их, добиваться того, чего он хочет«[61]. Кто- то шел по пути пассивного приспособления (скажем, укреплял семью для индивидуального выживания или участвовал в подписании коллективных письменных жалоб и доносов), кто-то — активного, стараясь занять ключевые позиции в социальной иерархии через заключение брака с номенклатурными работниками или посредством участия в движении стахановок, общественниц[62]. Самым выразительным явлением российской женской истории довоенного времени было «Движение общественниц», бывшее, по сути, управляемым сверху обществом жен руководящих работников. Оно ярко проявило традиционалистскую составляющую гендерной политики, предполагавшей прославление статуса жены как опоры мужа, семьи и в конечном счете государства[63]. Особым периодом данного этапа стала Великая Отечественная война. Для военного времени были характерны особые формы гендерной мобилизации[64], ведь во время войны женщины начали заниматься теми совсем не женскими, зато хорошо оплачиваемыми видами деятельности, которыми раньше занимались только или преимущественно мужчины[65]. Это были не только тяжелые и вредные для женщин производства[66], но и различные административные позиции. После окончания войны, в 1945 г., женщины оказались тем не менее вытесненными из всех тех сфер, где они волею случая обрели лидерство (прежде всего с постов директоров, начальников цехов, производств)[67], — этому способствовало возрастание «символической ценности» мужчин, которых на всех не хватало. Традиционные функции разделения труда между полами успешно возродились и оказались мобилизованы в условиях постоянного дефицита потребительских товаров. Женщины вязали, шили, готовили, организовывали быт в условиях экономики дефицита: они «доставали» товары. У мужчин была востребована своя специализация: «оживали» их навыки в традиционно мужских видах домашнего хозяйства (ремонт, столярное дело и т. п.), но трудовой вклад женщин в жизнь семьи был несравненно выше[68]. 3-й этап — с середины 1950-х до начала «перестройки» — начинался в период «оттепели» и продолжался на протяжении всего долгого брежневского двадцатилетия. Свежий ветер политической либерализации был знаком начавшегося кризиса этакратического тендерного порядка, эрозии его центрального образа — «работающей матери», хотя бы потому, что от женщины стали ждать большей включенности в домашние дела. Этакратический характер советского гендерного порядка сохранялся и в 1950-е, и в 1970-е гг.: государство по-прежнему регулировало практически все: занятость, социальную политику в отношении семьи и женщин, формировало официальные дискурсы, интерпретирующие женственность и мужественность. Однако именно с политической «оттепелью» в жизнь страны вошли изменения в гендерной политике, частичное восстановление значимости частной жизни, ускорилось формирование дискурсов, оппонирующих официальному[69]. Символической границей между вторым и третьим этапами гендерной политики в СССР может считаться середина 1950-х гг., когда была отменена криминализация абортов и таким образом обозначена либерализация государственной репродуктивной политики. Государство наконец отдало медучреждениям и семье (в первую очередь женщинам) функции контроля над политикой деторождения[70]. Но эта политика не подкреплялась сексуальным образованием, доступностью надежных контрацептивных средств. Декриминализация абортов еще не означала исчезновения их как средства контрацепции, более того, медицинский аборт стал массовым опытом и основным способом контроля репродукции и планирования семьи. В официальном дискурсе аборт замалчивался[71], в медицинских практиках он стал символом наказания женщины (гормональные контрацептивы и ВМС не закупались на Западе, вакуумные аборты на ранних стадиях были запрещены, а наркоз и обезболивание до середины 1980-х гг. применялись ограниченно)[72]. По сути, все это было наказанием тем женщинам, которые отказывались выполнить «женский долг» и родить ребенка, хотя причиной распространения такой своеобразной абортивной культуры могла быть и элементарная неграмотность российских врачей[73]. Опорой любой семьи становились межпоколенческие связи, особенно между женщинами. По сути, во второй половине XX в. типичной стала именно матрифокальность (проживание молодых семей с родителями жены) и, пользуясь выражением А. Роткирх, «расширенное материнство», иными словами — институционализация роли бабушек, без которых (женщин старшего поколения) ребенка надо было надолго сдавать в ясли, детские сады, группы продленного дня, так как в противном случае семья с трудом сводила бы концы с концами: неработающая мать, воспитывающая детей, была скорее исключением, чем правилом[74]. Рассматриваемое время (хрущевское и брежневское) — время многих позитивных перемен в положении советских женщин, время массового жилищного строительства, частичной «реабилитации» личной жизни. Несмотря на всю иронию, вложенную в лексему «хрущобы», именно массовая индивидуализация жилья в противовес сталинским коммуналкам открыла в начале 1960-х новые возможности в обустройстве личной жизни. Семья становилась все более автономной; воспитание детей, организация быта, интимные чувства вышли за пределы постоянного контроля соглядатаев. Именно период «оттепели» и стагнации стал временем развертывания государственной помощи разведенным женщинам, матерям-одиночкам. Государство активно осуществляло пронатальную социальную политику и транслировало идеологические установки, отождествляющие «правильную женственность» с материнством[75]. Многочисленные, но незначительные по величине льготы беременным и матерям в 1970–1980-е гг. были призваны не только стимулировать деторождение — они определяли «идеологию материнства» как естественного предназначения женщин. Именно к этому времени относится окончательное оформление гендерного режима, при котором статус «работающая мать» был объявлен достижимым идеалом. Этот статус сформировал и господствующую гендерную композицию[76]. Среди мер, которые могли бы изменить ситуацию падения рождаемости, рассматривались влияние на общественное мнение, пропаганда ранних браков, нежелательности разводов и увеличения размера семей[77]. В то же время в условиях демографического спада проблема совмещения двух ролей — матери и работницы — постепенно стала осознаваться в общественном дискурсе в терминах чрезмерной «маскулинизации» женщин и необходимости ее преодоления через «возврат женщины в семью». Для изменения ситуации предлагалось развивать сферу услуг, индустриализовывать быт, усиливать механизацию домашнего хозяйства. Приватизация семьи порождала (нео)традиционалистские интерпретации женской роли, предполагавшие ограничение участия женщин в публичной сфере[78]. Между тем в условиях натурализации женской роли — а именно продвижения идеологии материнства как естественного предназначения — социальная инфраструктура (медицинские, детские дошкольные учреждения, сфера бытового обслуживания) оказалась не соответствующей потребностям семьи[79]. Все это помогало развиваться индивидуальным стратегиям адаптации к подобным структурным проблемам. Женщины стали активно использовать социальные сети — подруг, родственников, различные родственные связи, прежде всего — межпоколенческие. Без бабушки ребенка становилось не поднять[80]. Именно тогда это стало повседневной практикой. Идеальная советская женщина полувековой или четвертьвековой давности — это женщина, ориентированная на семью и материнство, но вместе с тем работающая на советских предприятиях и в учреждениях (не ради профессиональной карьеры, ради поддержки семьи — без второго заработка, заработка матери, семье было не прожить). Женщины-работницы уделяли домашнему хозяйству в 2–2,5 раза больше времени, чем мужчины, и соответственно располагали меньшим временем для роста квалификации и развития потенциала личности[81]. Женские занятия составляли основу домашнего хозяйства и поглощали столько внерабочего времени, что образовывали своего рода вторую смену для женщин[82]. Кризис этакратического гендерного порядка проявился в проблематизации советской мужской роли. Неожиданной и резкой критике была подвергнута феминизация мужчин, в прессе зазвучали алармистские настроения в отношении их ранней смертности, худшей адаптивности к жизненным трудностям, высокого уровня заболеваемости в силу распространенности производственного травматизма, массовости вредных привычек, алкоголизма[83]. Либеральный лозунг «Берегите мужчин!», вброшенный социологом Б. Ц. Урланисом и получивший распространение в конце 1960-х гг.[84], виктимизировал советского мужчину, представив его жертвой иной (чем у женщины) физиологии, социальной модернизации и конкретных обстоятельств жизни. Либерально-критический дискурс 1960–1980-х гг. предлагал несколько моделей "мужчины на все времена«[85]. Среди нормативных образцов того времени — «русский дворянин» (еще лучше — декабрист, человек чести, это было время увлечения книгами Б. Ш. Окуджавы, Н. Я. Эйдельмана, Ю. М. Лотмана); «советский воин», защитивший Родину-мать на фронтах Гражданской и Великой Отечественной войн (актуализации этого образа сильно способствовала брежневская эпоха, поскольку сам Леонид Ильич был ветераном войны и начиная с 1965 г. страна стала с особой торжественностью отмечать 9 мая); а также романтизированный «западный ковбой» (образ которого формировался редкими западными фильмами, проникавшими на наш экран). Эти идеалы были недостижимы, их не обеспечивали структурные возможности тогдашней официальной публичности. «Настоящая мужественность» (если таковая вообще существует как общий идеал) могла принимать облик мужской дружбы («Друг всегда уступить готов место в шлюпке и круг.» — в этой песне лирический герой «уступал» другу даже возлюбленную), истинного профессионализма (на повышение которого у мужчин всегда было время, которого не было у женщин, измордованных постоянной заботой о близких), а иногда — романтизированных девиаций (случайных связей, параллельных семей и т. п.)[86]. Рядом с каждым из этих героев своего времени постоянно находилась та, что создавала для него фон и контекст, «странная женщина» (напомню, так назвался популярный кинофильм с И. Купченко в главной роли). Именно она была ответственна за жесткий и систематический контроль за здоровьем своего супруга или возлюбленного, несла ответственность за оздоровление семьи, за правильный образ жизни — свой, детей и мужа. Последний, 4-й этап совпадает с началом политических и экономических реформ, «перестройкой» середины 1980-х гг. и длится по сей день. Прошедшие четверть века охватили множество событий и перемен; частичная либерализация и эрозия старого гендерного порядка вызвали к жизни новый традиционализм в публичном официальном дискурсе и сохранение новообретенной тенденции к взаимодополнительности гендерных ролей в повседневных практиках. Как ни обидно это осознавать властям предержащим, как ни опираются они в своих проектах на церковные традиции, все же в эпоху Интернета тотальный контроль над повседневной частной жизнью граждан в значительной мере утрачивается. Процессы эти сопровождаются естественной трансформацией демографической модели, и в этом они схожи с процессами в развитых странах Запада, где также отмечается ориентация на поздние браки, малодетные семьи, «отложенное» родительство[87]. К началу 1990-х гг. незарегистрированные фактические браки стали бесспорно приемлемой социальной нормой, терпимость к ним общества растет. В то же время отмена жесткого государственного контроля за семьей и женщинами, которая была характерна для начала 1990-х гг., сменилась в начале 2000-х гг. судорожными попытками повысить детность (число рождений в каждой отдельной семье), заставить женщин согласиться на выполнение воспитательной функции дома и отказаться от самореализации вне его. В период этих социально-политических трансформаций государство утратило свою решающую роль в конструировании гендерного порядка. Вместо старой гендерной политики возникли конфликтующие публичные дискурсы (как ориентированные на неотрадиционализм, так и резко критикующие оный), новые практики повседневности. Появились новые гендерные роли, новые интерпретации женственности и мужественности, новые действующие лица, принимающие участие в «производстве гендера». Кризис старых советских проектов мужественности и женственности — последняя фаза этакратического гендерного порядка[88]. Справа он критикуется православными традиционалистами, слева — сторонниками феминистского понимания равноправия, каждая сторона предлагает свои проекты реформирования прежней гендерной композиции. Нынешний гендерный порядок наследует каким-то чертам позднесоветского; на протяжении советской истории — как мы заметили — он проявлял изменчивость, вызванную сменой политических констелляций. Какие-то процессы (повышение брачного возраста, самостоятельность и независимость женщин, рождение «нового отцовства» с его заботой о подрастающем поколении) — очевидно общие для всей Европы, другие (ориентация на традиционность, увеличение слоя спонсируемых женщин и в то же время прочность, если не неизбывность, контракта "работающей матери«[89]) коренятся в истории российской обыденности. 1. Гендерный порядок — исторически заданные образцы властных отношений между мужчинами и женщинами — складывается в определенных обществах на институциональном, идеологическом, символическом и повседневном уровнях. См.: Cornell R. Gender and Power. Society, the Person and Sexual Politics. N. Y.: Stanford University Press, 1987. Р. 98–99. 2. Этакратическая система преполагает сильное огоcударст- вление в производственной сфере, сословно-слоевую стратификацию иерархического типа, при которой положение индивидов и групп определяется их номенклатурным или иным рангом, присвоенным государственной властью, отсутствие гражданского общества, правового государства и наличие системы подданства, партократии, милитаризацию экономики (Радаев В. В., Шкаратан О. И. Социальная стратификация. М.: Аспект пресс, 1996. С. 260). 3. Lapidus G. Women in Soviet society. Berkeley: University of California Press, 1978. Р. 54–94; Blekher F. The Soviet Woman in Family and Society. New York; Toronto, 1986; Buckley M. Women and Ideology in the Soviet Union. Ann Arbor: The University of Michigan Press, 1989; Atwood L. The New Soviet Man and Woman. Bloomington: Indiana University Press, 1990; Российский гендерный порядок: социологический подход / Под ред. Е. Здравомысловой, А. Темкиной. СПб.: Изд-во Европейского университета, 2007. 4. Подробнее см.: Buckley M. Women and Ideology in the Soviet Union. Ann Arbor: The University of Michigan Press, 1989. 5. Сталин И. В. Собр. соч.: В 13 т. М.: Академия наук СССР, 1952. Т. 13. С. 291–292. 6. В 1926 г. женщины составляли 75% всех неграмотных, утверждала американская публицистка, современница описываемых событий (Kingsbury S., Fairchild M. Factory, Family and Woman in the Soviet Union. New York: AMS Press, 1935. Р. 169). 7. Ленин В. И. Полн. собр. соч. 5-е изд. М.: Изд-во политической литературы. Т. 39. С. 23. 8. Мотивацию обеспечивали выдающиеся большевистские идеологи; см., например: Коллонтай АМ. Труд женщины в эволюции народного хозяйства. М.; Пг., 1923. С. 4. 9. Елизарова А. И. Воспоминания // Коммунистка. 1922. № 2. С. 15; Коллонтай А. М. Предисловие. Резолюции Первого Всероссийского совещания работниц. Пг.: Госиздательство, 1920. С. 7; Она же. Новая мораль и рабочий класс. М., 1919. С. 17. 10. ЦДНИ КБР. Ф. 1. Оп. 1. Д. 11. Л. 65–70. 11. Смидович С. Очередные задачи женотделов // Коммунистка. 1922. № 2. С. 32–37. 12. Арманд И. Доклад на международной конференции коммунисток // Международная конференция коммунисток. М., 1921. С. 84; Айвазова С. Г. Русские женщины в лабиринте равноправия. Очерки по литературной теории и истории. Документальные материалы. М.: РИК Русанова, 1998. 13. Михеев М. В мир А. Платонова — через его язык. Предположения, факты, истолкования, догадки. М.: Издательство МГУ, 2002 (http://lib. next-one. ru/cgibin/alt/PLATONOW/ miheev_platonov. txt). 14. Конституция РФ 1918 года (http://www. greatflags. su/ dokumentyi/konstitutsiya-rsfsr1918-goda. html). 15. Ленин В. И. Международный день работниц // В. И. Ленин о трудящейся женщине. М., 1925. 16. Собрание узаконений и распоряжений РСФСР (далее — СУ РСФСР). М., 1917. № 1, 10. 17. А. М. Коллонтай писала: «Я не намеревалась легализовы- вать наши отношения, но аргументы Павла — „если мы поженимся, то до последнего вздоха будем вместе“ — поколебали меня. Важен был и моральный престиж Народных комиссаров. Гражданский брак положил бы конец всем перешептываниям и улыбкам за нашими спинами...» (цит. по: Безелянский Ю. Эрос в мундире дипломата // Он же. Вера. Надежда. Любовь. Женские портреты. М.: Радуга, 2001). 18. Собрание узаконений РСФСР. М., 1918. № 76. 19. Поначалу право мужа брать фамилию жены не имело существенного значения для выживания семьи, являясь скорее реализацией идеи равноправия женщин. Но в дальнейшем — при закреплении политики государственного антисемитизма, то есть в 1930–1950-е гг., — это право приобрело важный смысл, так как в случае различий в этническом происхождении давало возможность выбора для каждого супруга и для их детей той фамилии, которая давала лучшие жизненные шансы (то есть русской, пример тому — семья Мироновой—Менакера, фамилия знаменитого актера — Андрей Миронов). 20. СУ РСФСР. М., 1918. № 76. Ст. 130–133. 21. Подробнее см.: Гойхбарг А. Г. Брачное, семейное и опекунское право Советской республики. М., 1920. 22. Голод С. И. Вопросы семьи и половой морали в дискуссиях 20-х гг. // Марксистская этическая мысль в СССР: Очерки / Под ред. О. П. Целиковой. М.: Академия наук СССР, 1989. 23. Das Eherecht in der Sowjetunion // Der Weg der Frau. 1932. Hf. 11. S. 18–31. 24. Пушкарева НЛ, Казьмина О. Е. Брак в советской и постсоветской России // Семейные узы. Модели для сборки. Книга 1 / Под ред. С. А. Ушакина. М.: Новое литературное обозрение, 2004. С. 185–219. 25. Коллонтай А. М. Крест материнства и Советская республика // Правда. 1 окт. 1918. 26. Собрание узаконений РСФСР. М., 1926. № 82; Бошко В. И. Очерки советского семейного права. Киев: Госполитиздат УССР, 1952. С. 60–61. 27. Генкин Д. М., Новицкий И. Б., Рабинович Н. В. История советского гражданского права. 1917–1947. М.: Юрид. изд- во МЮ СССР, 1949. С. 436. 28. Скворцов С. Разврат ли это? // Смена. 1927. № 8. С. 6. 29. Ильф И., Петров Е. Золотой теленок // Они же. Сочинения. М.: Олма пресс, 2003. С. 262. 30. Градскова Ю. «Обычная» советская женщина — обзор описаний идентичности. М.: Спутник, 1999. 31. Коллонтай А. М. Революция быта // Искусство кино. 1991. № 6. С. 105–109. 32. Коллонтай А. М. Семья и коммунистическое государство. М.; Пг., 1918. С. 15. 33. Наш быт // Коммунистка. 1930. № 2–3. С. 9. 34. Бородина А. В., Бородин Д. Ю. Баба или товарищ? Идеал новой советской женщины в 20-х — 30-х гг. // Женские и ген- дерные исследования в Тверском государственном университете. Тверь: Тверской государственный университет, 2000. С. 45–51. 35. Women in the Stalin era / M. Ilic (Ed.). New York: Palgrave, 2001. 36. Здравомыслова ЕА, Темкина АА. Советский этакратиче- ский гендерный порядок // Социальная история. 2003. Специальный выпуск, посвященный гендерной истории; Goldman W. Women, the State and Revolution. Soviet Family Policy and Social Life, 1917–1936. Cambridge: Cambridge University Press, 1993. 37. Кон И. С. Сексуальная культура в России. Клубничка на березке. М.: ОГИ, 1997. 38. Пушкарева НЛ, Казьмина О. Е. Брак в советской и постсоветской России // Семейные узы. Модели для сборки. Книга 1 / Под ред. С. А. Ушакина. М.: Новое литературное обозрение, 2004. С. 185–219. 39. Всесоюзное совещание жен хозяйственников и инженерно- технических работников тяжелой промышленности. М.: Партиздат, 1936. С. 258. 40. Крупская Н. К. Желаю успеха вашей работе! // Женщина страны Советов — равноправный гражданин. М.: Партиз- дат, 1938. С. 122–123. 41. Градскова Ю. Дискурс «социального материнства» и повседневные практики социальной работы в 1930–1950-е гг. // Нужда и порядок. История социальной работы в России. XX в. Саратов: ЦСПГИ, 2005. С. 298–305. 42. Goldman W. Women, the State and Revolution. Soviet Family Policy and Social Life, 1917–1936. Cambridge: Cambridge University Press, 1993. 43. Clements B. E. The Birth of the New Soviet Woman // Bolshevik Culture: Experiment and Order in Russian Revolution / A. Gleason, P. Kenez, R. Stites (Eds.). Bloomington: Indiana University Press, 1989. P. 220. 44. Вождю, учителю и другу колхозниц! Письмо колхозниц колхоза «12-й Октябрь» Тарасовского района Ростовской области // Колхозница. 1937. № 11. С. 10. 45. Запишите нашу заявку! Письмо 26 колхозниц-ударниц Троицкой МТС Славянского района Азово-Черноморского края Всесоюзному съезду писателей (август 1934 г.) // Молот. 1934. 28 авг. 46. Денисова Л. Н. Русская крестьянка в советской и постсоветской России. М.: Новый хронограф, 2011. 47. Витухновская М. «Старые» и «новые» горожане: мигранты в Ленинграде 1930-х годов // Нормы и ценности повседневной жизни: Становление социалистического образа жизни в России, 1920–1930-е гг. / Под ред. Т. Виха- вайнена. СПб.: Нева, 2000. 48. Пушкарев А. Дома-коммуны. «Новый мир» советского социального эксперимента // Дом и интерьер. 2011. № 4. C. 17–21; Утехин И. Очерки коммунального быта. М.: ОГИ, 2001. 49. Литературу по вопросу см. в: Измозик В. С., Лебина Н. Б. Жилищный вопрос в быту ленинградской партийно-советской номенклатуры 1920–1930-х гг. // Вопросы истории. 2001. № 4. 50. Ильф И., Петров Е. Двенадцать стульев // Они же. Сочинения. М.: Олма пресс, 2003. С. 82. 51. Ткач О. Уборщица или помощница? Вариации гендерного контракта в условиях коммерциализации быта // Новый быт в современной России: гендерные исследования повседневности. СПб.: Изд-во Европейского университета, 2009. С. 137, 148. 52. См. статью Алисы Клоц в этом номере «НЛО». 53. Козлова Н. Советские люди. Сцены из истории. М.: Европа, 2005. С. 513. 54. Постановление ВЦИК и СНК от 27.12.1932 г. «Об установлении единой паспортной системы по Союзу ССР и обязательной прописке паспортов». 55. Мерненко И. Конструирование понятия аборта: дискуссия от разрешения к запрету (СССР, 1920–1936 гг.) // Ген- дерные исследования. 1999. № 3. 56. Панферов ФИ. Бруски. Кн. 2. М., 1950. С. 379. 57. «Во изменение действующих законов о браке, семье и опеке, в целях борьбы с легкомысленным отношением к семье и семейным обязанностям, установить при производстве развода личный вызов в загс обоих разводящихся супругов и отметку в паспорте разводящихся — о разводе». См.: Постановление ЦИК и СНК СССР «О запрещении абортов, увеличении материальной помощи роженицам, установлении государственной помощи многосемейным, расширении сети родильных домов, детских яслей и детских садов, усилении уголовного наказания за неплатеж алиментов и о некоторых изменениях в законодательстве о разводах» от 27 июля 1936 г. // Сокращенное собрание законов СССР и РСФСР для сельских Советов. 1936. Вып. 13. С. 362–368. 58. Thurston R. The Soviet Family During the Great Terror, 1935–1941 // Soviet Studies. 1991. Vol. 43. № 3. P. 562–567; Лебина Н, Романов П., Ярская-Смирнова Е. Забота и контроль: социальная политика советской действительности, 1917–1930-е гг. // Советская социальная политика 1920–1930-х годов. М.: Вариант, 2007. С. 50. 59. В России в 1896–1900 гг. рождаемость составляла 5,23 ребенка на одну женщину, в 1926–1930 гг. — только 2,20, в 1931 — 1935 гг. — 2,15, в 1936–1940 гг. — 2,01. См.: Захаров С. Модернизация рождаемости в России за 100 лет // Россия и ее регионы в XX веке: территория — расселение — миграции / Под ред. О. Глезер и П. Поляна. М.: ОГИ, 2005. С. 115–116. 60. Dallin A. Conclusion // Women in Russia / D. Atkinson, A. Dallin, G. Lapidus (Eds.). Stanford: Stanford University Press, 1977. P. 390. 61. Фицпатрик Ш. Сталинские крестьяне. Социальная история советской России в 30-е гг.: Деревня. М.: РОССПЭН, 2001. С. 12. 62. «Лозунги освобождения женщин от патриахального гнета, сопровождающие стахановское движение, настолько привлекали некоторых <...> (главным образом молодых, но порой и женщин более старшего возраста, овдовевших и брошенных мужьями), насколько казались оскорбительными большинству» (Там же. С. 21). 63. Там же. С. 189–193. 64. Здравомыслова Е. А., Темкина АА. История и современность: гендерный порядок в России // Гендер для «чайников». Вып. 1. М.: Звенья, 2006. С. 64–69. 65. Goldman W. Z. Women at the Gates: Gender and Industry in Stalin’s Russia. Cambridge: Cambridge University Press, 2002. P. 91. 66. «Я стала лесорубом. Говорят, эта специальность мужская. Неверно. Мужская специальность сейчас — война, а уж в тылу мы, женщины, все специальности объявляем женскими» (Из интервью лесоруба Боровской, Архангельская обл. Государственный архив РФ. Ф. 7928. Оп. 2. Д. 35. Л. 72). 67. Мерзлякова Г. В. Героини второго фронта: О вкладе женщин автономных республик РСФСР в победу в Великой Отечественной войне. Ижевск, 1992. С. 12; Парамонов В. Н. Индустриальное развитие РСФСР в годы Великой Отечественной войны. 1941–1945. Самара, 2000. С. 399–400; Геллер МЯ. Машина и винтики. История формирования советского человека. М.: МИК, 1994. 68. Гордон Л. А., Клопов Э. В. Человек после работы. М.: Наука, 1972. С. 98–102. 69. Харчев А. Г, Голод С. И. Профессиональная работа женщины и семья. Л.: Наука, 1971; О женщинах — забота особая. М.: Московский рабочий, 1981. 70. Указом Президиума Верховного Совета СССР от 5 августа 1954 г. уголовная ответственность за производство абортов была отменена (Ведомости Верховного Совета СССР. 1954. № 51. Ci. 33; Комментарий к Уголовному кодексу РСФСР. М.: Юрид. лит., 1971. С. 277–278). 71. Печески Р. Аборт и выбор женщины // Антология гендер- ной теории / Сост. Е. Гапова, А. Усманова. Минск: Пропилеи, 2000. С. 153. 72. Авдеев А. А. Аборты и рождаемость // Социс. 1989. № 3. С. 54–63. 73. По свидетельству президента общества российских гинекологов В. Н. Серова, Б. В. Петровский, министр здравоохранения в 1965–1980 гг., «замечательный ученый и талантливый хирург, много сделавший для медицины», также был искренне уверен во вреде гормональной контрацепции. См.: Бардецкая И. Абортная культура // Итоги. 2001. № 12 (250). 74. Rotkirch A. The Man’s Question. Loves and Lives in Late 20th Century Russia. Helsinki: University of Helsinki, 2000. P. 115— 117; Рабжаева М. Историко-социальный анализ практик семейной политики в России XX в. // Социс. 2004. № 6. 75. Рабжаева М. Указ. соч. 76. Гендерная композиция (gender composition) — совокупность практик повседневного (взаимо)действия и структурных условий, обеспечивающих эти практики. Об использовании термина «гендерная композиция» см.: Здравомыслова ЕА. Темкина А. А. Гендерная система // Тезаурус терминологии гендерных исследований. М.: Восток—Запад, 2003. 77. Murcott A., Feltham A. Beliefs about Reproductive Health: Young Russian Women Talking // Gender, generation and identity in contemporary Russia / H. Pilkington (Ed.). London; New York: Routledge, 1996. 78. Дискуссию см. в статье: Янкова З. А. О семейно-бытовых ролях работающей женщины // Социальные исследования. 1969. Вып. 4. С. 76–87. 79. В научных трудах того времени картина рисовалась благостная, но даже в них отмечались эти «отдельные недостатки». См.: Гордон Л., Клопов Э, Оников Л. Социальные проблемы быта // Коммунист. 1974. № 17. С. 49–60; О женщинах — забота особая; Новикова Э. Е. Женщина в развитом социалистическом обществе. М.: Мысль, 1985. 80. Семенова В. В. Бабушки: семейные и социальные функции прародительского поколения // Судьбы людей: Россия. ХХ век. Биографии семей как объект социологического исследования. М.: Институт социологии РАН, 1996. 81. Мищенко Т. А. Советский вариант потребления в повседневных гендерных практиках (конец 1950-х — начало 1960-х гг.) // Женщины и мужчины в контексте исторических перемен. М.: ИЭА РАН, 2012. 82. Козлова Н. Н. Сцены из частной жизни периода «застоя»: семейная переписка // Журнал социологии и социальной антропологии. 1998. Том II. № 3. 83. Арутюнян М. О распределении обязанностей в семье и отношениях между супругами // Семья и социальная структура / Отв. ред. М. С. Мацковский. М.: ИСИ АН СССР, 1987; Гурко Т. Социология пола и гендерных отношений // Социология в России / Под ред. В. Ядова. М.: Институт социологии РАН, 1998. С. 173–195. 84. Урланис Б. Ц. Берегите мужчин! // Литературная газета. 1968. 24 июля. 85. Подробнее см.: Здравомыслова Е, Темкина А. Кризис маскулинности в позднесоветском дискурсе // О муже^)ст- венности / Под ред. С. А. Ушакина. М.: Новое литературное обозрение, 2002. 86. Чернова Ж. Романтик нашего времени: с песней по жизни // О муже(^ственности. 87. Гурко Т. А. Женский опыт сексуальных отношений, материнства и супружества несовершеннолетних // Социс. 2002. № 11; Она же. Брак и родительство в России. М.: Институт социологии РАН, 2008. 88. Голод С. И. Моногамная семья: кризис или эволюция? // Социально-политический журнал. 1995. № 6. 89. Здравомыслова Е. А., Темкина АА. Государственное конструирование гендера в советском обществе // Журнал исследований социальной политики. 2004. Т. 1. № 3/4. С. 320. Наряду с советской моделью гендерного контракта («работающая мать») формируется новый тип семьи — «бикарьерная», в которой оба супруга работают не потому, что семье иначе не выжить, а потому, что оба претендуют на профессиональный рост и самоутверждение в публичной сфере. Подробнее см.: Задворнова Ю. С. Тенденции трансформации гендерных отношений в семье в исследованиях отечественных социологов // Женщина в российском обществе. 2011. № 4.
