Всё будет хорошо!

ВАЛЕРИЙ АЛФЕРОВ (+7-902-377-12-26, +7-987-928-03-52, alferovs@inbox.ru)
ВСЁ БУДЕТ ХОРОШО!
КРАТКИЙ ЭКСКУРС В ЗАПОВЕДНЫЕ ДЕБРИ ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ ДУШИ В ВИДЕ
ОПТИМИСТИЧЕСКОЙ ТРАГЕДИИ В ТРЕХ ДЕЙСТВИЯХ
Действующие лица:
Роман Монетов, аспирант, 27 лет.
Юлия Копылова, студентка-третьекурсница, 20 лет.
Сергей Николаевич Копылов, отец Юлии.
Галина Петровна Копылова, мать Юлии.
Варвара Ивановна Монетова, мать Романа.
Следователь.
Психиатр (эксперт судебной психиатрии).
1-ый громила (он же 1-ый конвоир, он же 1-ый санитар).
2-ой громила (он же 2-ой конвоир, он же 2-ой санитар).
Убеленная благородной сединой вечная музыка, представленная великолепной семеркой
классиков: Бетховеном, Бахом, Моцартом, Шопеном, Чайковским, Рахманиновым и
Прокофьевым.
Действие первое
Тишину разрывают тревожные минорные аккорды – звучит начало симфонии №5 Л.-В.
Бетховена, сонатное Allegro con brio, то, что принято называть «темой судьбы». Ибо никому
ни до, ни после гениального немца не удалось так точно и так образно передать посредством
музыки, как по-хозяйски стучится в жизнь человека неумолимая Судьба.
Через мгновение музыка уступит место тишине, а мрак – свету. Тогда занавес откроется и
перед зрителем предстанет квартира и ее обитатели, которые пока еще не догадываются,
что на пороге их жилища уже стоит с загадочно-печальной улыбкой сама Судьба. Ее чуждые
сострадания глаза полны горькой иронии, а властная рука, сжатая в кулак, уже занесена.
Судьба ждет, ибо только ей одной ведомо, какой момент людской жизни наиболее
благоприятен, чтобы ворваться в нее сокрушительным торнадо. Судьба пока терпеливо
ждет, застыв у двери, но час пробьет, и она неизбежно постучится…
1
Гостиная в шикарной квартире Копыловых. Интерьер и обстановка комнаты дышат
богатством и роскошью, но подобрано все не изысканно и со вкусом, а скорей с претензией на
снобизм. Слева дверь, ведущая из холла. Посредине задней стены – два уютных кресла и
журнальный столик между ними. Справа за декоративной перегородкой невидимая зрителю
кухня. Еще правее – дверь в коридор. В центре гостиной круглый стол и шесть изящных
стульев. В одном из кресел, закинув ногу на ногу, сидит отец Юлии, Сергей Николаевич. Он
одет не по-домашнему, а так будто куда-то собрался выходить. Сергей Николаевич поглощен
чтением газеты. Из кухни с подносом в руках входит Юлина мать, Галина Петровна. На
подносе кофейный сервиз. На Галине Петровне цветастый передник поверх красивого платья
для коктейлей. Женщина ставит поднос на стол и начинает сервировать стол.
ГАЛИНА ПЕТРОВНА (вздыхая и поправляя и так идеально уложенные волосы). Ты так
увлеченно читаешь, будто это и не «Коммерсант» вовсе, а какой-нибудь бульварный
журнальчик… или «Плейбой». Заканчивай, Сережа. Скоро Юлька со своим новым придет.
СЕРГЕЙ НИКОЛАЕВИЧ (нехотя откладывает газету в сторону). Эка, важность – новый! Не
первый и, к сожалению, не последний.
ГАЛИНА ПЕТРОВНА. Не ворчи, как старый дед. Для Юленьки – это очень важно!
СЕРГЕЙ НИКОЛАЕВИЧ. Что за парень-то хоть?
ГАЛИНА ПЕТРОВНА. Откуда мне знать. Вот придет – поглядим. (Смеется). У тебя еще будет
возможность взять интервью, дотошный ты мой.
СЕРГЕЙ НИКОЛАЕВИЧ. И все же, не лоботряс какой-нибудь? Не мажор?
ГАЛИНА ПЕТРОВНА. Аспирант. Вроде Юленька с ним в институте и познакомилась.
СЕРГЕЙ НИКОЛАЕВИЧ. Аспирант? Ну, это еще ничего не значит. А родители у него кто?
Юлька не говорила?
ГАЛИНА ПЕТРОВНА. Почти ничего. Знаю, что у него только мать.
СЕРГЕЙ НИКОЛАЕВИЧ. А мать – кто?
ГАЛИНА ПЕТРОВНА. Вот пристал, как банный лист. Понятия не имею. Но думаю, что не
бизнес-вумен. Тебя же это интересует?
СЕРГЕЙ НИКОЛАЕВИЧ (несколько раздражено). Да! Меня, прежде всего, интересует его
социальный статус. То, что он аспирант – еще ни о чем не говорит. И кстати, правильно
говорить: бизнес-леди.
ГАЛИНА ПЕТРОВНА. Пусть так! Какая разница. (Выходя на кухню). Лишь бы парень был
хороший.
СЕРГЕЙ НИКОЛАЕВИЧ (сам с собой). Сто пудов: в лучшем случае аспирантишка из семьи
служащих, а то и из рабочих. (Жене, повышая голос). Слышишь, мать, я люмпена в семью не
приму. Так и знай, с нищетой родниться не собираюсь.
2
ГАЛИНА ПЕТРОВНА (входя с корзинкой из плетеной соломки, наполненной свежей
выпечкой). Я не поняла, причем здесь ты? Кто у нас замуж собрался? (Ставит корзинку на стол
и встает напротив мужа, уперев руки в бока). Если дети любят друг друга, и у парня серьезные
намерения, я благословлю их, будь его мать хоть продавец, хоть мотальщица-чесальщица на
самой что ни на есть занюханной чулочно-носочной фабрике. (Угрожающе). Уяснил?
СЕРГЕЙ НИКОЛАЕВИЧ. Не кипятись, Галчонок. Любовь – дело хорошее, но посуди сама:
откуда мы знаем, что у этого аспиранта на уме? Он может и не любит Юльку вовсе, а просто
видит: девочка хорошо одевается, в институт приезжает на дорогом автомобиле и тому
подобное. Вот и решил разыграть влюбленного. Вскружил Юльке голову, чтобы к чужому
пирогу примазаться. Ты не знаешь эту голытьбу. Они спят и видят, чтобы только на чужом
горбу в рай въехать. Голь-то, она на выдумки хитра, а девке голову задурить – дело нехитрое.
Упаси бог от такого зятька.
ГАЛИНА ПЕТРОВНА. Здрасьте – приехали: еще и человека в глаза не видел, а уже и портрет
нарисовал, и полную характеристику выдал.
СЕРГЕЙ НИКОЛАЕВИЧ. А что? Зять, он на то, как говорится, чтобы взять. А у нас есть и что
взять, и чем поживиться. И раз Юльке от любви башню снесло, то мы родители должны
мыслить трезво. И если женишок – плут и пройдоха, вывести его на чистую воду.
ГАЛИНА ПЕТРОВНА. Вот скоро они придут, ты и поговоришь с парнем. Только не кидайся
на него с порога. Я просто уверена, раз Юленька его полюбила, мальчик – порядочный!
СЕРГЕЙ НИКОЛАЕВИЧ. Ха! Много таких порядочных ходит.
ГАЛИНА ПЕТРОВНА. Ну вот, опять брюзжишь. Это от волнения, наверное. (Подходит к
мужу, наклоняется и целует его в лоб). Не переживай, Сергунь. (Отходит). Все будет хорошо!
СЕРГЕЙ НИКОЛАЕВИЧ. Не знаю. Не так я себе это представлял.
ГАЛИНА ПЕТРОВНА (удивленно). Да? Интересно, а как же? Может ты думал, что принц
припаркует свой белый – при том, обязательно шестисотый – «мерин» под нашими окнами,
войдет с роскошным букетом, поцелует Юленьку и назовет тебя «папой»? Или может, в твоей
фантазии было так: на лужайке перед нашим домом приземляется вертолет и в сопровождении
секьюрити оттуда выходит сынок крутого олигарха?
СЕРГЕЙ НИКОЛАЕВИЧ. Зачем ты так… олигарха не олигарха, но вот, к примеру, у Эдуарда
Олеговича тоже есть сын. А Эдуард Олегович – человек серьезный и состоятельный, о-о-очень
состоятельный. Помнишь, на банкете по случаю открытия банка, он знакомил нас с сыном,
Гариком. Мне кажется, что этот Гарик засматривался на нашу Юльку, просто глаз от нее не
отводил.
ГАЛИНА ПЕТРОВНА. Когда кажется – креститься нужно. И я в толк не возьму, ты
посредством замужества дочери что, капиталы объединять планируешь? О, господи! Все тебе
мало, а о счастье единственного дитя ты хоть подумал?
СЕРГЕЙ НИКОЛАЕВИЧ. Так я только о Юлькином счастье и хлопочу. С таким мужем как
Гарик, она будет как за каменой стеной. И мы будем уверены, что наши внуки получат в этой
жизни все, чего достойны.
3
ГАЛИНА ПЕТРОВНА. Наши внуки (умильно), наши будущие внуки и так получат все. И давай
закроем эту тему.
СЕРГЕЙ НИКОЛАЕВИЧ (распаляясь). Хорошо! Но ты скажи мне тогда вот что: помру я, кому
бизнес оставлю? Кто мое дело продолжит? Ты пойми, глупая, если парень из простой семьи, из
работяг и нет в нем коммерческой жилки, то он все, что я годами создавал, развалит в
одночасье. Как пить дать.
ГАЛИНА ПЕТРОВНА (экспрессивно). Господи, ты сам себя слышишь? Или может тебе память
отшибло? Так я напомню. Может ты забыл о своих корнях? Не помнишь, как тебя, оборванца,
мой папа в семью принял? С распростертыми объятьями! Он ведь твою родословную не
проверял, а просто спросил меня: «Любишь его, доченька?» И все: и в дело тебя взял, и научил,
чему мог, и ни разу не попрекнул тебя ни происхождением, ни твоей нерасторопностью. А ведь
ты тоже не Рокфеллером родился и не сразу в курс дел въехал. Помнишь, какие ты фортели
поначалу выделывал, как косячил? Помнишь свою первую сделку? А? Да, да, с алюминием.
Отец полгода все подготавливал, концы стыковал, схему выстраивал. Там закончить – и тупой
бы справился. Но ты… ты же за неделю все взял, да и по-русски говоря, просрал! А папа тебя ни
словом… хотя чужого, может и прибил бы. (Успокоившись). Вот так и ты теперь жениха
Юлькиного возьмешь в дело, покажешь все, научишь, натаскаешь. Со всем терпением и лаской!
Если парень грамотный – будет толк, значит, будет тебе и помощник, и преемник. И всем будет
хорошо!
СЕРГЕЙ НИКОЛАЕВИЧ. Я, конечно, благодарен Петру Трофимовичу, но…
ГАЛИНА ПЕТРОВНА. Что но?
СЕРГЕЙ НИКОЛАЕВИЧ. Тут другое. Как ты не понимаешь. Да и время сейчас не то.
ГАЛИНА ПЕТРОВНА. Что ты бормочешь? Какое другое? И время-то тут причем?
СЕРГЕЙ НИКОЛАЕВИЧ (словно решившись). В общем так. Как бы я не был признателен
тестю, но бизнес свой – этот сегодняшний – я построил сам. Это – мое дитя, я его задумал,
породил и вынянчил. И это – чистый, полностью легальный бизнес. А вспомни-ка папу. В те
лихие девяностые, чем он в этом вашем зачуханном Светлогорске занимался? Сейчас это не
бизнесом называется, сейчас за это сроки дают, и немалые! Ха, бизнес! Там отжал, там кинул,
там бабки собрал и банкротом на дно, отлежался-отдышался, а через неделю в другом месте
всплыл, весь чистенький, белый и пушистый. Вот так! Петр Трофимович может и был хорошим
отцом и… терпимым тестем, но деньги делал грязные. Не зря ж местный психопат, как его там,
дольщик этот обманутый, его прихлопнул. А мои деньги – чистые, на них, знаешь ли, крови нет!
ГАЛИНА ПЕТРОВНА (почти плача, стучит кулачками мужу по груди). Что?! Что? Ах ты,
скотина неблагодарная! Отец тебя из грязи вытащил, дал все, что имел, а ты… ты ж на его
грязные деньги свой чистый бизнес построил. У тебя ж, когда ты к нам в Светлогорск на
практику приехал, и карманы пустые были, и в башке ни одной светлой идеи. (Отходит на шаг,
отворачивается). Папа для тебя… (всхлипывает), все… да все… а ты… как ты мог?
СЕРГЕЙ НИКОЛАЕВИЧ (подходит к жене, обнимает сзади, трется носом об затылок).
Галчонок. Ну ладно, что ты, что ты, хватит. Ну, Галчонок!
4
ГАЛИНА ПЕТРОВНА (отстраняясь и недовольно). Уйди. Отстань, говорю! Ну вот, всю
прическу помял. И тушь из-за тебя потекла. (Поворачивается). И запомни раз и навсегда – я не
дам тебе порочить память об отце. Для меня это – святое! Уяснил?
СЕРГЕЙ НИКОЛАЕВИЧ. Ну, все-все. Успокойся. Проехали и забыли.
ГАЛИНА ПЕТРОВНА. И заруби себе на носу: я не позволю тебе разбить Юлькино счастье в
угоду каким-то своим интересам. И мальчика примешь, как мой отец тебя принял. Черт с тобой,
не захочешь с ним бизнес делить, купишь ему какое-нибудь дело по его душе. Пускай парень
сам рулит, а ты, если надо, советом поможешь. Вот так! Уяснил?
СЕРГЕЙ НИКОЛАЕВИЧ (угрюмо). Угу.
ГАЛИНА ПЕТРОВНА (примирительно). Ну, вот теперь надулся как сыч. (Проводит мужа
ладонью по щеке). Не будь букой! Дочка выросла, замуж собралась – радоваться надо! А ты…
Переливчато звенит дверной звонок.
Ох ты, господи, уже пришли. (Торопливо сдергивает с себя передник). Иди, Сереж, открой, я
лицо поправлю. Я ж зареванная вся. (Убегает в дверь справа и оттуда кричит). И прошу тебя:
не клюй парня с порога.
Сергей Николаевич выходит в холл, и возвращается в сопровождении дочери и ее жениха. Юлия
явно волнуется – она теребит в руках платочек. Роман – само спокойствие. Видно, что он
готовился к встрече и теперь настроен, чего бы ни стоило, произвести на Юлиных родителей
самое благоприятное впечатление. В одной руке у парня маленький, но изящный букетик
фиалок, в другой – коробка в подарочной упаковке. Юлин отец, встав чуть поодаль,
раскачивается с пятки на носок и скептически разглядывает претендента на руку и сердце
дочери. Роман спокойно выдерживает подозрительные взгляды Сергея Николаевича. В
гостиную вбегает Галина Петровна – запыхавшаяся и раскрасневшаяся.
ЮЛЯ. Мам, пап, знакомьтесь: это – Роман, мой жених.
РОМАН. Здравствуйте. (Протягивает маленький букет матери Юлии). Это вам!
ГАЛИНА ПЕТРОВНА. Какая прелесть! Это вам Юленька разболтала, что я фиалки обожаю?
(Нюхает цветы). Божественно, просто чудо! Спасибо! Неожиданно и очень приятно! Ну, что
вы в дверях встали, проходите, проходите же. У меня уже все готово. Я сейчас, только цветы в
вазочку поставлю. (Выбегает в кухню).
РОМАН. Сергей Николаевич, а ведь Юля еще один секрет выдала: о ваших любимых сигарах.
(Протягивает коробочку). Это вам.
5
СЕРГЕЙ НИКОЛАЕВИЧ (скептически рассматривая подарок). Не стоило, зачем?
РОМАН. Ну как же, по случаю знакомства.
Возвращается Галина Петровна. В одной руке – кофейник, в другой – изящная вазочка с
фиалками, которую она ставит в центре стола. Мать Юли обращает внимание на коробку в
руках у мужа.
ГАЛИНА ПЕТРОВНА. Ой, Ромочка, вы такой внимательный. Вы позволите вас называть
Ромочкой.
РОМАН. Ради бога. И можно на «ты».
ГАЛИНА ПЕТРОВНА. Чудесно. Ну, давайте, к столу, пока кофе не остыл. (Разливает кофе по
чашкам). Отец, ты чего застыл, как статуя? Положи коробку на столик и садись уже. Ромочка,
вам… ой, тебе… тебе кофе с молоком? Со сливками?
РОМАН. Спасибо, я черный предпочитаю.
ЮЛЯ. Мам, пап, а мы с Ромой только что из кино. Такую улетную комедию смотрели – просто
супер-мега-вау! Я под конец от смеха чуть не уписалась.
ГАЛИНА ПЕТРОВНА. Доченька, ну что за жаргон?
ЮЛЯ. Да ладно мам, мы же не на заседании академии изящной словесности.
ГАЛИНА ПЕТРОВНА. Вот, Рома, попробуй круассан. Я недавно одну кондитерскую для себя
открыла. Там такие замечательные круассаны выпекают. Особенно хороши с начинкой из
марципана и персиков. Ты не поверишь, но они ничем не отличаются от тех, что мы в Париже
пробовали. Помнишь, Юленька, то уютное кафе на Монмартре?
СЕРГЕЙ НИКОЛАЕВИЧ. А вот интересно, Роману доводилось бывать в Париже?
ЮЛЯ. Пап, ну чё ты заладил? Какая тебе разница? Был – не был…
РОМАН (с достоинством). Нет, не доводилось. Но все еще впереди. (Обращаясь к маме
Юлии). Кстати, я вот недавно вычитал, что после нескольких лет разбирательств в Европейском
суде, Франции удалось доказать, что по оригинальной рецептуре круассана для его
изготовления необходимы исключительно французские ингредиенты. Якобы, благодаря только
этому рогалик приобретает свои неповторимые вкусовые особенности и может называться
круассаном.
ЮЛЯ (поглаживая Романа по волосам). Ты у меня такой умненький!
ГАЛИНА ПЕТРОВНА. Да вы что, как интересно. И каков был вердикт суда?
РОМАН. Производство круассанов за пределами Франции незаконно. Но кто и когда в Росси
соблюдал законы? Французы, они вот и шампанское, и коньяк пытались застолбить, как чисто
французские бренды.
6
СЕРГЕЙ НИКОЛАЕВИЧ (несколько раздраженно). И где, позволь спросить, ты подобную
ерунду читал? В какой, интересно, газете?
РОМАН (удивленно). В газете? Что вы, Сергей Николаевич. Газеты – это анахронизм, прошлый
век. Сейчас все прогрессивные люди черпают информацию из интернета.
СЕРГЕЙ НИКОЛАЕВИЧ. Хм, интернет? Интернет – это большая помойная яма, куда каждый
кому вздумается, сваливает и сливает все, что только заблагорассудится. Никакой цензуры,
никакого контроля, и соответственно, никакой достоверности.
РОМАН. Зря, вы так, Сергей Николаевич. В инете есть порталы, которым можно и нужно
доверять. Там пашут такие же журналисты, как и везде, и на них также распространяется
законодательство. Просто интернет гораздо оперативней и мобильней прочих изданий. А грязи
везде хватает. Возьмите, вот, желтую прессу.
СЕРГЕЙ НИКОЛАЕВИЧ. И все же я по старинке, предпочитаю газеты. И можете считать меня
чуждым прогресса ретроградом.
ГАЛИНА ПЕТРОВНА. Ну, все хватит. Что, нам больше и поговорить не о чем?
СЕРГЕЙ НИКОЛАЕВИЧ. Роман, а правда, что ты работаешь в том же институте, где Юленька
учится?
РОМА. Да, только я там тоже учусь, в аспирантуре. А в свободное время подрабатываю в
магазине. Стипендия-то совсем смешная, вот и устроился в магазин.
СЕРГЕЙ НИКОЛАЕВИЧ. Менеджером?
РОМА (чуть смущенно). Нет, грузчиком.
ЮЛЯ. Ой, Рома рассказывал, как все в магазине удивились, что он непьющий. Представляете:
грузчик и непьющий! Нонсенс.
ГАЛИНА ПЕТРОВНА. Бедняжка, спину сорвешь – что потом делать будешь? Нет, это сейчас
кажется, пока молодой, пока силы есть, что все нипочем.
РОМА. Ну, это временно, закончу аспирантуру – сразу уйду. Просто график работы удобный –
позволяет учиться.
ГАЛИНА ПЕТРОВНА (мужу). Слышишь, отец, надо бы что-нибудь придумать. Иначе нам
дочка потом не простит.
РОМА. Ну что вы, не стоит, я и сам…
СЕРГЕЙ НИКОЛАЕВИЧ. Ну, сам, так сам. Я тоже считаю, что в жизни нужно всего
добиваться самому. Ну, а родители твои, позволь спросить, кто?
РОМА. У меня только мама. Отец погиб, когда мне семь лет было, еще в школу не пошел. Он
пожарником был, вот и… в общем так получилось. Мама говорила, что сильный пожар был, ну
и … так вышло…
7
ГАЛИНА ПЕТРОВНА. Господи, какой кошмар. Бедненький!
РОМА. Я и не помню его почти.
ЮЛЯ. Когда мы на прошлой неделе домой к Роме забегали, его мама показывала мне
фотографию. На ней Ромкин отец в форме, здоровенный такой, улыбается, а Ромка, маленький –
кроха совсем – на плечах у него сидит.
СЕРГЕЙ НИКОЛАЕВИЧ. Н-да, весьма печально. Ну, а матушка где трудится?
РОМА (чуть замявшись). Она… в ЖЭКе работает… дворником
СЕРГЕЙ НИКОЛАЕВИЧ (бросив на жену красноречивый взгляд). По-нят-но. Ну, а с Юлей
давно знакомы?
РОМАН. Почти год.
ЮЛЯ. Ага, целую вечность! И хочу сказать, что мы с Ромой все для себя уже решили! Мы
поженимся, как только он закончит свою аспирантуру.
СЕРГЕЙ НИКОЛАЕВИЧ. Скажите, пожалуйста, какая прыткая. (Копирует дочкин голос).
Поженимся! Надо же все взвесить, прикинуть. Разве за такой срок можно узнать человека?
ГАЛИНА ПЕТРОВНА (кокетливо). Ой, да ладно. Дело-то молодое, горячее. Вспомни, Сереж,
мы сами-то до свадьбы встречались от силы, ну четыре месяца. Однако это не помешало нам
счастливо прожить двадцать лет.
СЕРГЕЙ НИКОЛАЕВИЧ. Не забывай, Галя, что нынче другие времена.
РОМА. Сергей Николаевич, Галина Петровна, да вы не переживайте. Я люблю вашу дочь и
сделаю все, чтобы она была счастлива.
ГАЛИНА ПЕТРОВНА (в умилении поднеся сложенные ладошки к губам). Ах, как это
трогательно! Я просто уверена, что все будет хорошо!
СЕРГЕЙ НИКОЛАЕВИЧ. Это только слова. Пустые слова. Без обиды, Роман. Но нельзя же
так, опрометчиво и без оглядки. Это все равно – как в омут с головой.
ЮЛЯ. Пап, ну чего ты? Не забывай, что я уже не маленькая девочка. (Подходит и встает за
спиной у отца, наклоняется, обнимает его за шею). Пап, смирись с тем, что твоя дочка выросла.
И она не безмозглая дурочка, и сама может планировать и строить свою жизнь. (Чмокает отца
в щеку). Фу, какой колючий!
СЕРГЕЙ НИКОЛАЕВИЧ (несколько смущенно). Просто я за тебя, Юлька, переживаю. Да
ладно уж, чего там.
ГАЛИНА ПЕТРОВНА. Может еще кому кофе? Нет? Ромочка, может, ты голоден? У меня в
духовке такая курочка!
РОМА. Спасибо, мы с Юлей перед кино в кафешке перекусили.
8
ГАЛИНА ПЕТРОВНА. Ну, ничего, еще не вечер, может еще и соблазню. А? У тещи – пусть и
будущей – и сытому не грех поесть. (Смеется). Да, кстати, все забываю спросить, какая у нашей
Юленьки фамилия после замужества будет?
РОМА (Юле). Ты разве не говорила? (Галине Петровне). Монетова.
ГАЛИНА ПЕТРОВНА (чуть напряженно). Как-кая?
РОМА. Монетова.
ЮЛЯ. А че?! Правда звучит? Юлия Сергеевна Монетова.
ГАЛИНА ПЕТРОВНА (прикрыв губы ладонью, еле слышно). Монетова. Нет, не может быть…
ЮЛЯ. Да. (Мечтательно). Монетова! Ромик даже наши фамилии – Копылова и Монетов – в
каламбуре обыграл. Скажи, Ром.
Роман молчит, удивленный реакцией Галины Петровны.
Ну, Ром! (Тоном капризной девочки). Ну, скажи, Ром.
РОМАН (несколько напряженно). Монетка в копилку – фундамент счастливой и дружной
семьи!
ЮЛЯ. Вот! Типа я – копилка, а он – монетка. Правда, здорово?
Юля, радостно хлопая в ладоши, звонко смеется, не замечая, что мать чем-то расстроена.
Однако это уже сильно беспокоит ее жениха.
РОМАН. Простите, Галина Петровна, я может, что-то не то сказал?
ГАЛИНА ПЕТРОВНА. Нет-нет, все в порядке. (Задумчиво). Скажи, Роман, а твоя семья откуда
родом? Ты здесь родился?
РОМА. Нет. Мы уже после смерти отца перебрались сюда, в областной центр. Я как-то маму
спрашивал почему. Она говорила, что не могла больше ходить по тем же улицам, где с отцом
гуляла. Вот она и решилась на этот отчаянный переезд. Не побоялась, одна со мной маленьким –
у нас и родни-то больше никакой нет – бросила все, и сюда приехала. Она и в ЖЭК-то
устроилась, чтобы квартиру сразу дали. Наверное, правильно сделала. Город больше – больше
возможностей для меня и в плане учебы, и в плане работы.
СЕРГЕЙ НИКОЛАЕВИЧ. Конечно не Москва, но таки да – есть где развернуться!
9
ГАЛИНА ПЕТРОВНА (сжав в напряжении кулачки). А город, город-то, где ты родился, как
назывался?
РОМАН. Светлогорск. Да его и городом назвать – много чести! Так, городок, городишка
небольшой, чуть больше поселка.
СЕРГЕЙ НИКОЛАЕВИЧ (заинтригованно). Светлогорск? Ух, ты, но это ж…
ГАЛИНА ПЕТРОВНА (перебивая мужа и наклонившись над столом к Роману). А в каком году
вы с мамой переехали?
РОМАН. Я не совсем понимаю… (смотрит на Юлю, та пожимает плечами) в девяносто
третьем. Только, какая…
ГАЛИНА ПЕТРОВНА (нетерпеливо). А отца звали – Геннадий?
РОМАН (удивленно). Откуда вы?..
ЮЛЯ. Ну да, он же – Роман Геннадьевич.
ГАЛИНА ПЕТРОВНА. Не может быть… Светлогорск… и год тот же… и имя (смотрит на
мужа несчастными глазами). За что нам это?
СЕРГЕЙ НИКОЛАЕВИЧ. Так, интересно. А не помнишь ли часом – или может мама
упоминала – в Светлогорске вы на Клестовке жили?
РОМАН. Да, на Клестовке. (Юле) Это – район такой, частный сектор. Но как? Откуда?
(Разводит руками). Не понимаю.
ГАЛИНА ПЕТРОВНА (поднимается и, уперев руки в стол, ледяным голосом, не глядя ни на
дочь, ни на гостя). Мне очень жаль, но я вынуждена попросить вас, молодой человек, покинуть
этот дом. Забудьте о нашей дочери, и больше не приходите. Мне очень жаль. Очень.
(Отворачивается).
РОМАН. Простите, я не совсем…
ЮЛЯ (недоуменно). Мам, ты чё? В чем дело? (Кричит). Да объясни же. Пап? Что с ней?
(Смотрит на отца, но тот отрицательно качает головой). Вы чего удумали?
РОМАН (успокаивающе). Ладно, Юль, я пойду. Ничего страшного. Все устаканится. Вы
поговорите, все объяснится.
ЮЛЯ (топает ногой). Тогда я тоже уйду!
ГАЛИНА ПЕТРОВНА (не поднимая глаз). Нет! Ты останешься.
ЮЛЯ (упрямо). А я говорю: уйду!
ГАЛИНА ПЕТРОВНА. Нет, ты останешься, даже если отцу придется применить силу. (Мужу,
требовательно). Сергей!
ЮЛЯ. Ах, даже так!
10
РОМАН (примирительно). Юлек, я тоже думаю, что тебе лучше остаться. (Наклоняется и
целует ее). Правда, лучше. (Полушепотом). Поговорите – узнаешь, в чем дело. Все решаемо, не
дрейфь! Все будет хорошо! Верь мне. (Выходит в холл, через мгновение хлопает дверь).
СЕРГЕЙ НИКОЛАЕВИЧ (встает из-за стола, довольно потирая руки). Ну, вот все само собой
и решилось. (Направляется к креслу). Есть там все-таки кто-то (поднимает голову вверх) на
небесах, есть. Факт! (Садится в кресло и берет газету и делает вид, что читает, а сам
прислушивается к диалогу жены и дочери).
Юля подходит к матери и пытается заглянуть ей в глаза. Галина Петровна отворачивается.
Юля заходит с другой стороны. Мать, застыв на месте, смотрит куда-то сквозь дочь, вдаль.
ЮЛЯ. Мама! (Та молчит). Мама! (В ответ тишина). Так же нельзя! Мама (чуть не плача), ты
ничего не хочешь объяснить?
ГАЛИНА ПЕТРОВНА (с пустым, почти бессмысленным взглядом, разговаривая, как бы сама
с собой). Не пойму, но как? Как это могло… нет, чтобы из тысяч, из миллионов… и именно он,
… нет, так не бывает.
ЮЛЯ (берет мать за руки, трясет и плачет). Мам-ма, ты о чем? Что так не бывает? Почему
ты выгнала Рому? Мам-мма, по-че-му?.. (в рыдании срывается голос).
ГАЛИНА ПЕТРОВНА (встрепенувшись, словно вынырнув из водоворота тяжелых
воспоминаний). Ты спрашиваешь: почему? Почему?! (Угрожающе). Хорошо, я скажу тебе.
Может для тебя будет новостью, но я тоже родом из Светлогорска. Конечно, я жила не на
задрипанной окраине – Клестовке этой засранной, где твой Ромочка в детстве в песочек игрался.
Нет, мы с твоим дедушкой, а потом (кивок на мужа, в очередной раз укрывшегося за газетой) и
с папой жили в центре, в хорошем доме, в элитном. У нас была нор-р-рмальная, счастливая
семья. Было все: достаток, огромная квартира, дача, машины, друзья. Все было хорошо! Я была
беременна тобой, на пятом месяце, я буквально летала от счастья, когда… (подносит руку ко
рту, и прикусывает палец, морщась от боли) когда…
ЮЛЯ. Что? (Кричит). Что, когда? Не молчи же! Мама!
ГАЛИНА ПЕТРОВНА («чужим», искусственным голосом). Отец твоего ненаглядного
Ромочки действительно был пожарником. Только он не на пожаре погиб, как тут нам твой
женишок рассказывал. Нет, и я даже не уверена, что он умер, этот зверь, этот монстр, этот
убийца. Чудовище! Кровожадная тварь!
ЮЛЯ (дрожа от испуга). Мама, мама, ты о чем? Кто убийца?
ГАЛИНА ПЕТРОВНА (ледяным тоном, словно чеканя). Геннадий Матвеевич Монетов
двадцать лет назад убил твоего дедушку. Жестоко и хладнокровно: взял на кухне нож –
обыкновенный нож, которым дома хлеб резал – подкараулил моего отца у подъезда, и как
мясник, нанес ему больше десятка ранений. И ушел, просто ушел, равнодушно оставив его
истекать кровью.
11
ЮЛЯ. Ты никогда не говорила… про дедушку. Я думала просто умер и все.
ГАЛИНА ПЕТРОВНА. Я и сама была бы рада забыть этот ужас. Да и тебя не хотела пугать
кошмарной историей. Травмировать твою детскую психику не хотела. Теперь вижу, что зря.
Надо было тебе все рассказать, может и … уберегла бы от… Господи, но, кто же знал, что из
всех мужчин мира, ты выберешь именно его!
ЮЛЯ. За что он дедушку?
ГАЛИНА ПЕТРОВНА. Из зависти. (При этих словах муж выныривает из-за газеты, и
удивленно смотрит на жену, будто хочет возразить, но по-прежнему не вмешивается). Из
обыкновенной черной людской зависти. Сам-то был не в состоянии семью достойно содержать,
из-за лени своей, тупости, и … не знаю, чего еще там… А может и обокрасть хотел, не знаю, в
суде точно не доказали.
ЮЛЯ. Был суд? И что?
ГАЛИНА ПЕТРОВНА. Впаяли твоему несостоявшемуся свекру пятнадцать лет. Так что если
жив – уже вышел, на свободе бродит. Судья тогда учел все, что адвокат ему наплел: и
маленького ребенка, и состояние аффекта. Какой там аффект, какое состояние? Это быдло с
утра шары зальет, и весь день под этим состоянием ходит. Мразь!
ЮЛЯ (еле слышно). Я не могу поверить… нет, этого не может быть.
ГАЛИНА ПЕТРОВНА (гневно). Что ты хочешь этим сказать? По-твоему, я все выдумала? Да,
мне сначала твой Рома даже понравился: симпатичный, обходительный, приятный парень. Но
теперь и речи не может быть о каких-то с ним отношениях. А тем более – о свадьбе!
ЮЛЯ. Мам…
ГАЛИНА ПЕТРОВНА. Да я по воле его отца-зверя чуть тебя не потеряла. Я когда увидела тело
своего папы – растерзанное этим палачом – я чувств лишилась. Меня даже врачи из больницы
на похороны не отпустили. И за меня, и за тебя боролись. Я же тебя недоношенную потом
родила. Ты ж у нас все детство проболела – такая слабенькая уродилась, заморышек.
ЮЛЯ. Мам…
ГАЛИНА ПЕТРОВНА (не обращая внимания на попытки дочери вставить слово). Ты уже
здесь родилась. Мы после суда сразу же продали все, что можно было продать, и бросили к
чертям все остальное. Вот твой Рома говорил, что его мама переехала якобы, потому что все ей
там о покойном муже напоминало. Вранье! (Экспрессивно). Это она от позора и людской молвы
сбежала! А я вот как раз оттого, что не могла больше жить в этом городе. Я задыхалась в этом
долбанном Светлогорске. Я даже названия этого слышать спокойно не могу. Если бы у меня
была бомба, я бы с радостью ее сбросила на этот сраный город, я бы разровняла его с землей.
Чтобы ничего напоминало о том кошмаре, с которым я живу двадцать лет.
ЮЛЯ (кусая губы, но твердым голосом). Я не знала. Мне очень жаль, правда. Но мам, дети
ведь не в ответе за поступки своих родителей.
12
ГАЛИНА ПЕТРОВНА (берет дочь за плечи и встряхивает). Что? Что ты говоришь?! (Трясет
сильней). Очнись, девочка, раскрой глаза. Яблоко от яблони недалеко падает. У него те же гены,
та же кровь – отравленная и грязная! И я не позволю… никогда не позволю… (задыхается и
отпускает дочь) ради памяти…ради светлой памяти… никогда…
ЮЛЯ (непреклонно, но с долей обреченности). Мама! Мне очень жаль, что так произошло с
дедушкой, но Рома тут нисколько не виноват. Он тоже пострадал из-за своего отца. Ему с мамой
было тяжело, даже пришлось уехать. (Решительно). Нет, ты меня прости мама, но Рома не
причем. И я люблю его, хочу быть с ним, и только с ним буду счастлива.
ГАЛИНА ПЕТРОВНА. Как ты смеешь?! Ты слышишь, что говоришь?! Ты отдаешь себе
отчет?! Да ты… да я…
ЮЛЯ. Да! Да! Да! Даже если ты будешь против, даже если весь белый свет будет против, я все
равно выйду за него замуж.
ГАЛИНА ПЕТРОВНА. Нет. Мы с отцом не позволим. Сергей, чего ты молчишь? Ты что, не
видишь, что творится?
ЮЛЯ. Нет, мама, это я не позволю вам с отцом сломать мне жизнь. Я уже взрослая и сама могу
решить, что мне хорошо, а что нет. И я буду с Ромой, даже если… даже если… даже если вы с
отцом отвернетесь и откажетесь от меня. Вот!
ГАЛИНА ПЕТРОВНА. Ах, ты дрянь! (Стремительно подходит к дочери и отвешивает
пощечину). Неблагодарная! Для этого мы тебя растили? Кормили-поили-одевали?
ЮЛЯ (прижимая ладонь к щеке и плача). Я вас не просила! И не надо меня теперь попрекать.
ГАЛИНА ПЕТРОВНА (беря себя в руки и ровным, но абсолютно ледяным и не терпящим
возражения тоном). Значит так. Запомни: свадьбы не будет! И я даже больше слышать об этом
ничего не хочу. Это раз. Завтра отец съездит в институт и заберет твои документы. В этом ты
больше учиться не будешь. Переведем тебя в другой. Пусть даже снова на третий курс. Лучше
лишний год потерять, чем всю жизнь сгубить. Это два. И наконец, на следующей неделе мы
отвезем тебя к тете Люсе в Питер. Отдохнешь, развеешься, может дурь из башки-то и
выветрится. Это три. Так что можешь потихоньку собирать вещи, а до отъезда я запрещаю тебе
выходить из дома! И это не обсуждается! Все!
Галина Петровна собралась было выйти из комнаты, но вдруг ее взгляд падает на фиалки,
стоящие в вазочке на столе. Она подходит, выдергивает цветы и со словами: «Цветочкилютики» швыряет на пол. Затем наступив на цветы ногой, и раздавив их, выходит из
гостиной. Юля некоторое время стоит в оцепенении, затем робко подходит к отцу.
ЮЛЯ. Пап. (Никакой реакции). Ну, пап! (Ноль внимания). Пап, брось газету, давай поговорим.
(Опускается на пол рядом с креслом, кладет голову отцу на колени). Помоги мне! (Просящим
тоном). Ну, пожалуйста, помоги!
13
СЕРГЕЙ НИКОЛАЕВИЧ (откладывая газету и сочувственно смотря на Юлю). Бесполезно,
доча, ты же знаешь мать. Если она пошла на принцип, уперлась рогом, все – проще шарик
земной к верху попой перевернуть, чем ее с места сдвинуть. Танк, а не женщина!
ЮЛЯ. Пап, ну ведь это не справедливо. (С нарастающей экспрессией). Ты же меня всегда
учил, что поступать нужно по справедливости, даже если это кому-то не нравится. Даже если
это идет вразрез с чьими-то планами и в ущерб самому себе! Пап, ну ведь Рома даже и знать про
этот случай не знает. Он не стал бы скрывать и врать мне. Да и за столом не стал бы про этот
Светлогорск несчастный вспоминать. Пап, ну он же тут не причем! Совершенно не причем.
СЕРГЕЙ НИКОЛАЕВИЧ (дипломатично). Пусть ты и права. Но пойми, что у матери на душе
творится! Посуди сама, тебе и, правда, лучше отступиться. Тебе всего-то двадцать лет, ребенок
по сути. Вся жизнь впереди! (Притягивает Юлю к себе, усаживает ее на подлокотник кресла).
Сколько ты еще этих Ром, Петей и Васей на пути встретишь. Сколько еще раз влюбишься.
(Обнимает дочь, и покачивает, как маленькую). Все будет хорошо! Забудь ты о нем, об этом
разнесчастном аспиранте. Мы тебе еще такого жениха подберем – м-м-мм, пальчики оближешь.
И сама же потом спасибо скажешь.
ЮЛЯ (вырываясь из объятий). Мне никто не нужен! И никого мне не надо выбирать. Пап, если
ты действительно меня любишь и желаешь мне счастья – помоги… поговори с мамой… ну, я не
знаю, придумай… сделай что-нибудь… ну, пожалуйста!
СЕРГЕЙ НИКОЛАЕВИЧ. Знаешь, если начистоту, то мне в принципе фиолетово, что тот
пожарник тестя прихлопнул. И мать лукавит: там не все так просто было: не зависть поводом
была, а месть, потому-то в суде аффект и засчитали, как смягчающее. Дед твой кинул этого
Монетова, ну, не только его одного, многих. Твой дед тогда деньги на строительство дома
собрал – и ку-ку! – ни денег, ни жилья. Схема у него четко работала: по закону не
подкопаешься! Тщательно выстроенная цепочка с левыми фирмочками да липовыми счетами. А
пожарник тот все что было, в будущую квартиру вложил. А тут такая фигня! Ну он по разным
инстанциям пошатался, пободался, понял, что ничего не светит, и от отчаяния… того…
прирезал деда Петю. Вот как дело было.
ЮЛЯ. Мама знает об этом? Что так все было?
СЕРГЕЙ НИКОЛАЕВИЧ. Конечно. Я ж и говорю, что она немного лукавит. И мне честно, по
барабану все эти страсти, эти тайны мадридского двора. Но дело не в этом…
ЮЛЯ. Как не в этом? Как раз в этом! Это же все меняет. Значит отец Ромы не псих, не
алкоголик, как мама тут расписывала, а просто доведенный до отчаяния человек, который
защищал свою семью, своих близких. И ни гены, ни дурная кровь тут, ни при чем. Я, конечно,
не оправдываю убийства, но дед сам виноват, раз он так поступил с людьми! И это не помеха
нашему с Ромой счастью. (С надеждой в голосе). Пап, ты поможешь мне?
СЕРГЕЙ НИКОЛАЕВИЧ. Хорошо, давай начистоту. Видишь ли, так сложилось, я еще Рому
твоего в глаза не видел, но уже был против вашей свадьбы.
ЮЛЯ (удивленно). Но почему? Почему, папа?
14
СЕРГЕЙ НИКОЛАЕВИЧ (сначала молчит, затем твердым голосом будто решившись).
Хорошо, я скажу, не буду скрывать и финтить вокруг да около. Видишь ли, в последнее время
мои дела, мягко говоря, пошатнулись. Не знаю, может, если бы я вел свой бизнес, как твой дед,
жестко и без компромиссов, я бы и не зашел в такой тупик. Но реалии таковы, что еще чутьчуть, и мы всего (обводит рукой обстановку), к чему привыкли и без чего уже и жизни не
мыслим, лишимся. Я долго размышлял, и понял: единственный способ поправить дела – наши
дела – это твой брак, правильный и выгодный. Поверь мне доча, брак по расчету – самый
крепкий, самый верный. Вот, хоть нас с мамой, к примеру, возьми. А любовь и прочие глупости
– они потом со временем приложатся.
ЮЛЯ (в ужасе отшатываясь). Нет, это же подло, это же… это свинство.
СЕРГЕЙ НИКОЛАЕВИЧ. Погоди, не возражай. Ты пойми, кредиторы уже дышат мне в спину,
трясут долговыми обязательствами. У меня нет выбора. Как ни крути, но ты – и моя последняя
надежда, и моя главная инвестиция в жизни!
ЮЛЯ. Это же… я не знаю… позапрошлый век, крепостное право какое-то. Это работорговля!
Я – не инвестиция, и не облигация! Я – человек, и у меня, между прочим, душа есть, и она
болит!
СЕРГЕЙ НИКОЛАЕВИЧ. Не кипятись, послушай. Помнишь, я на банкете знакомил тебя с
парнем, с Гариком? Ну, высокий такой, блондин. Гарик от тебя весь вечер глаз не отводил. Ох,
вы с ним будете такой замечательной парой. Загляденье просто!
ЮЛЯ. Ты серьезно рассчитываешь, что я выйду замуж по твоей указке, за того, кто твои дела
поправит? И тебе абсолютно не важно, кто нужен мне, кого я люблю? Тебе наплевать на мои
чувства?
СЕРГЕЙ НИКОЛАЕВИЧ. Ерунда. Стерпится – слюбится. Подумаешь, любовь. Глупости все
это. Поверь, тебе, привыкшей к роскоши, к красивой жизни, будет гораздо хуже с любимым, но
нищим мужем. Не возражай! Если тебе, лично тебе, все равно, подумай о нас с мамой. Мы жили
ради тебя, отдавали тебе лучшее, и ты не можешь теперь быть неблагодарной. Ты не имеешь
никакого – слышишь? – никакого морального права своевольничать. Твоя свадьба с Гариком
поправит положение, я снова стану на ноги и все будет хорошо!
ЮЛЯ. Я не верю своим ушам! Папа, как ты можешь? Ты же просто продаешь меня! Я же не
колбаса, не сигареты, не вагон с каким-нибудь никелем и не пакет акций! Нет, нет и нет!
Говори, что хочешь, считай меня плохой, неблагодарной дочерью, но я все равно (кричит) –
нравится это вам с мамой или нет – стану женой Романа! И только его!
СЕРГЕЙ НИКОЛАЕВИЧ (нетерпящим возражения тоном). Все, хватит спорить. Будет так,
как сказала мама. Вернешься из Питера, я сведу тебя с Гариком…
ЮЛЯ. Сведешь?! Как собак на случку?!
СЕРГЕЙ НИКОЛАЕВИЧ. Не выводи меня. Мать вон не сдержалась, не доводи и меня до
греха!
ЮЛЯ. И что тогда? Тоже ударишь? Давай (наклоняется, подставляя щеку). Только я все равно
убегу к нему.
15
СЕРГЕЙ НИКОЛАЕВИЧ. Да, плохо мы тебя воспитали. Может и зря, что в детстве не пороли.
Меня вон батя знаешь, как лупил и ничего. Зато человеком вырос! А ты?! Чуть что поперек, не
по-твоему, и ты ощетинилась и в стойку! (Подходит к столу и стучит кулаком). Все, как
сказал, так и будет. И забудь своего Рому – быть тебе женой Гарика Семизорова. И точка!
ЮЛЯ. Нет!!! Я не хотела говорить, но… у меня будет ребенок. Я беременна. От Ромы.
СЕРГЕЙ НИКОЛАЕВИЧ. Твою мать! (Пауза). И какой срок?
ЮЛЯ. Я не знаю точно, наверное, пять недель.
СЕРГЕЙ НИКОЛАЕВИЧ. Фу! (Облегченно выдыхает). Слава богу! Это решаемо. (Достает
мобильник, ищет нужный номер, бормоча под нос: «Не то, не то, ага!» Вызывает абонента).
Алло, Давид Моисеич, день добрый! (Пауза). Узнали? Да! (Пауза). Спасибо, вашими
молитвами. (Пауза). Да, ха-ха, вы в своем репертуаре. (Пауза). Тут такое дело, Давид Моисеич.
У меня с дочкой неприятность. По вашему, так сказать профилю. (Пауза). Да, как вы догадливы.
Именно. (Пауза). Пять недель (бросает взгляд на дочь) ну, от силы шесть. (Пауза). Да.
Пораньше бы, Давид Моисеич, а то у нас поездка на носу. (Пауза, смеется). Да, точно, а тут как
назло, лишний багаж. (Пауза). О, было бы замечательно. Так. Значит, послезавтра, в
четырнадцать ноль-ноль. (Пауза). Я ваш должник, Давид Моисеич. До свидания! (Убирает
телефон в карман). Ну, вот, твою проблему я решил. Маме мы ничего не скажем, нечего ей по
всяким пустякам волноваться. Пусть это будет наш маленький с тобой секрет. Лады?!
ЮЛЯ. Ты что задумал? Ты же… (дрожащим голосом) ты же сам убийца!
СЕРГЕЙ НИКОЛАЕВИЧ. Подумаешь, эка невидаль – аборт! Да сейчас это проще, чем зуб
выдернуть!
ЮЛЯ. Ты сам пробовал?!
СЕРГЕЙ НИКОЛАЕВИЧ. Не хами! Послезавтра я тебя отвезу в клинику. Пара часов и готово!
Ты снова в порядке! (Хочет подойти и взять Юлю за руку). Ну, что ты…
ЮЛЯ (в ужасе, отшатываясь). Не подходи ко мне! (Кричит). Не подходи! (Подбегает к
тумбочке, где входя, оставила сумочку и хватает ее). Все, я ухожу, и не ищите меня!
(Выбегает в холл, хлопает дверь).
СЕРГЕЙ НИКОЛАЕВИЧ (поначалу бросается за ней, но потом останавливается). Вот
малохольная! Ладно, беги, беги, все равно никуда не денешься! Ух, аж в глотке от злости
пересохло. Чайку что ли попить? Пожалуй... (Выходит из гостиной в кухню).
Занавес.
Действие второе
Действие опять начинается музыкой Бетховена. Звучит все та же симфония №5, но теперь
финальная ее часть – Allegro Presto. Свободно льющаяся мелодия как бы символизирует, что
неумолимая Судьба уже не стоит у дверей, а стремительно движется широкими шагами.
16
Судьбе не ведомы сомнения, и зритель может уловить сокрытый во взволнованно-скорбной
маршевой музыке и напряженный тонус, и грозно-повелевающий мотив. Еще не пройдена
точка невозврата, еще все можно изменить, повернуть вспять, но час Х близок.
Музыка затухает, занавес открывается.
Комната в маленькой квартирке Монетовых. Сразу понятно, что здесь живут не богато.
Обстановка и интерьер более чем скромные. Комнате явно не помешал бы косметический
ремонт. Из мебели – продавленный диванчик у стены, облезлая тумбочка со старым
телевизором, стол и пара стульев. На стене висит портрет мужчины в форме пожарника.
В комнату входит Варвара Ивановна Монетова, женщина лет сорока пяти. Ее лицо еще
хранит следы былой красоты, но измученное, болезненное выражение делают похожим на
маленького запуганного зверька и старят ее. Женщина садится на диван, берет потрепанный
томик, собираясь читать. В это время слышится звук отпираемого замка, хлопает дверь и в
комнату с опечаленным видом входит Роман. Он подходит к матери, наклоняется и целует ее.
РОМАН. Привет, мам.
ВАВРВАРА ИВАНОВНА (откладывая книгу в сторону). Хорошо, что ты пришел. Сейчас
обедать будем. Я таких щей наварила, м-м-мм – пальчики оближешь!
РОМАН. Спасибо, мам, я не хочу, не голоден.
Подходит к телевизору, включает его. На экране вместо изображения – черно-белая рябь.
Роман с некоторой злостью стучит по телевизору сверху.
Да что ж такое-то? Опять не показывает зараза. (Выключает телевизор). И когда мы этот хлам
выкинем?
ВАВРВАРА ИВАНОВНА (внимательно вглядываясь в лицо сына). Что-то случилось, сынок?
РОМАН (фальшиво-бодрым голосом). Нормально все, мамуль! Норму-муль-муль!
ВАВРВАРА ИВАНОВНА. Да на тебе же лица нет!
РОМАН (отворачиваясь). Вот как? И куда ж оно подевалось?
ВАВРВАРА ИВАНОВНА. Тебе видней. Что с тобой, Ромашка?
РОМАН. Да ну, мам, сто раз просил тебя не называть меня этим дурацким прозвищем. Вот и с
Юлькой когда забегали, ты меня при ней (передразнивает мать) «Ромашка» да «Ромашка».
Меня Юлька потом (со злостью) этой долбаной Ромашкой за… затрахала.
17
ВАВРВАРА ИВАНОВНА. Фу, как грубо! (Подходит к сыну, берет его за плечи, заглядывая
ему в глаза). Мне кажется, ты уходишь от ответа. В чем дело? Я же вижу, я чувствую, какой ты
взвинченный. (Слегка потряхивает его). Рома, сынок, не пугай меня, не молчи. Что произошло?
РОМАН (через силу улыбаясь). Ничего страшного не случилось. Правда. Ну, чего ты? Только
не вздумай плакать. Я тебя знаю, чуть что, сразу потоп устраиваешь.
ВАВРВАРА ИВАНОВНА. Ты у Юли был? Вроде ты к ней собирался?
РОМАН. Да. Был. Только… видать не ко двору пришелся.
ВАВРВАРА ИВАНОВНА. А я тебе говорила, предупреждала. У богатых свои причуды, свои
заскоки. Им такие люди, как мы, неинтересны. Да что там, они и за людей нас не считают. Мы
для них и не люди… а так… что-то вроде…грязи .
РОМАН. Зачем ты так, мам? Тут дело не в этом, не пойму в чем, но… я вообще ничего не
понимаю. Я теперь не знаю, что мне делать?!
ВАВРВАРА ИВАНОВНА. Да что случилось-то?
РОМАН. Мама, мама! Я так радовался, что повстречал Юлю. Я как на крыльях летал. Со мной
это впервые. Я точно знаю, что без нее ни жить, ни дышать не смогу. Я раньше думал, что та
легенда, которую ты мне в детстве рассказывала, ну, про две разделенные половинки, которые
вечно ищут друг друга – это просто красивая сказка. Но теперь, теперь… я знаю, это – правда!
Она – Юля, она моя, моя вторая половинка! Господи, как я ее люблю! Словами и не передать. И
как я счастлив, что это взаимно. А сегодня… ее мать меня прогнала и запретила приближаться к
ней. Скажи, мам, разве это справедливо?!
ВАВРВАРА ИВАНОВНА. Прогнала? Как? Прямо с порога?
РОМАН. Нет. Не сразу. Поначалу она встретила меня очень приветливо. Отец тот хмурился,
вроде недовольный был. Но Галина Петровна была само гостеприимство и радушие. Я уж всю
голову сломал, что я не так сделал или сказал что. Ума не приложу! Все было нормально, пока я
не упомянул, что мы родом со Светлогорска.
ВАВРВАРА ИВАНОВНА. Да?! И ее это напрягло? Чем, интересно? Светлогорск же не
Чернобыль какой-нибудь. Н-да, дела... (Задумавшись, молчит). А как у Юли твоей фамилия?
РОМАН. Копылова.
ВАВРВАРА ИВАНОВНА. Как?! Копы… (начинает заикаться) пыло… ва!
РОМАН. Ты, что, знаешь их? Что?! Не молчи. Да что вы все сегодня, сговорились что ли!
Мама!
ВАВРВАРА ИВАНОВНА. Говоришь, Галина Петровна?
РОМАН. Ну да.
ВАВРВАРА ИВАНОВНА. Эх, сынок, сынок. Столько вокруг девчонок всяких – разных. Тьма!
А тебя угораздило выбрать. Господи, я думала, все закончилось.
18
РОМАН. Что закончилось? Мама, давай-ка все начистоту. В чем дело?
ВАВРВАРА ИВАНОВНА (встает и подходит к портрету мужа). Гена, Гена. Видишь, что
злодейка-судьба учудила. Столько лет прошло, а на тебе – все бумерангом возвращается.
РОМАН (очень встревожено). Мам, не пугай меня. Какой бумеранг, что вернулось?
ВАВРВАРА ИВАНОВНА. Ладно. Сядь. (Садится рядом с сыном – спина прямо и очень
напряжена, руки на коленях). Отец твой – царствие ему небесное – не на пожаре погиб.
РОМАН. Как? Но ты же…
ВАВРВАРА ИВАНОВНА. Вот так! Ты погоди, не перебивай. Я сама собьюсь. И так тяжело
вспоминать. (Горько вздыхает). Ты маленький был, не помнишь. Мы тогда на Клестовке жили –
в предместье Светлогорска. Так себе район, но и хуже бывает. Да. Была у нас однокомнатная
квартирка, маломерка. Когда ты родился, тесно стало, но терпимо. А тут я опять…
забеременела. Ну, мы с отцом и решили расширяться. Молодые были – смелые, но глупые. Тут
как раз в рекламе вычитали: фирма такая-то новый дом будет строить. По всему городу афишки
были расклеены: современное и доступное жилье! Вот мы и клюнули, да не мы одни. Продали,
значит, квартиру, взяли кредит в банке и все в это строительство вложили. Отец там с кем-то
договорился, чтоб временно пожить. До осени, говорил, перекантуемся, зато Ромка в первый
класс из новой квартиры пойдет. Эх…
РОМАН. А дальше?
ВАВРВАРА ИВАНОВНА. Дальше? Дальше – все очень грустно. Недели через три, как мы
деньги в эту фирму проклятущую отнесли, их лавочка и прикрылась. Народу много прогорело.
Шумели, конечно, сильно, до суда дело дошло. Я плохо тот период помню – слегла с нервным
расстройством. В больницу меня забрали, на сохранение, значит.
РОМАН. Кошмар! Но… только Юлька моя, с какого тут бока? Причем все это?
ВАВРВАРА ИВАНОВНА. Дед ее, папаша Галины Петровны то есть, народные денежки
заграбастал. Отец рассказывал, что в суде соловьем пел, мол, ни сном, ни духом. И бумаги,
бумаги у него – не подкопаешься. Какие-то подставные фирмы, да все не местные, московские,
короче все концы в воду. В общем, с его слов выходило, что он сам весь разнесчастный и такой
же обманутый, как и мы. Я не знаю, то ли он судью подмазал, то ли правда, так все обстряпал,
что комар носа не подточит, но… виновным его не признали. Вернулся кровопийца к
привычной для себя роскошной жизни. А люди, эх… Следствие еще какое-то время вели, но
результатов ноль. Ищи ветра в поле. Такое время было, сынок, мутное и страшное.
РОМАН. Я не знал. Почему ты мне не говорила?
ВАВРВАРА ИВАНОВНА (пожимая плечами). Сама забыть хотела. Так вот, отец… Отец, как
зверь раненый тогда метался. А как понял, что правды не добьешься, вроде и успокоился, ушел
в себя. А потом… (плачет) потом я потеряла ребеночка. Не прошла даром нервотрепка. А тут
те, кто нас приютил, начали вежливо интересоваться, до каких пор… оно и понятно, кому чужие
проблемы интересны. Вот тогда-то отец совсем взбеленился. Я видела, что он места себе не
находит, но… каюсь, не уследила, не уберегла.
19
РОМАН. Не уберегла? От чего?
ВАВРВАРА ИВАНОВНА. Ох, сынок! Мы тогда только в общежитие перебрались. Отец-то в
тот день после дежурства вернулся. Сел ужинать. Мрачный, что туча, черный весь. Ест, молчит.
А поел, посмотрел на меня такими тоскливыми глазами и говорит: «Я, Варя, Копылова сейчас
видел. У ресторана из машины выходил. Весь лощенный, прям масляный и сияет, точно пятак
новый! Скольким людям жизнь поломал, а хоть бы хны ему! Все нипочем, все как с гуся вода.
Ездит на шикарных тачках, жрет, пьет в дорогих кабаках. Жирует, сука, на народные денежки».
А затем встал, взял со стола нож кухонный и говорит: «Я так не могу. Пойду, поговорю с ним.
Припугну, эту тварь, может и отдаст наши кровные». Я в крик: «Стой!», да куда там, ушел. Я до
ночи проплакала, а потом милиция пришла. Я и узнала, что… что прирезал он этого афериста
Копылова, возле его дома. Чуяло мое сердце, не жди добра!
РОМАН (раскачиваясь, как от боли). Ну почему ты мне этого не рассказывала? Почему, мама?
ВАВРВАРА ИВАНОВНА. Глупая была, вот и не рассказывала. Отцу на суде пятнадцать лет
дали. Когда его конвоиры уводили, он на минутку обнял меня и поцеловал, со словами:
«Прости, если сможешь, меня, дурака. Наломал я дров. Но ничего уже не попишешь. Береги
Ромку!» И ушел. (Сокрушенно). А через полгода, зимой, помер в тюремной больничке от
пневмонии. Надо ж, такой здоровый мужик был, не болел никогда, а тут…
РОМАН. Не плачь, мам.
ВАВРВАРА ИВАНОВНА. Я не плачу (плачет). Нет, не буду. Вот я тогда тебя взяла в охапку и
сюда, в большой город. Подальше от тех проклятущих мест. Сразу дворником в ЖЭК
устроилась, чтобы комнатку служебную дали. Вот потом и квартиру выделили эту…
РОМАН (обнимает мать). Мама, мама! Зря ты от меня скрывала про отца. Я бы понял, я бы…
ВАВРВАРА ИВАНОВНА. Что уж теперь. Но Юлина мама права: вы не можете быть вместе.
РОМАН. Мама! Причем тут это?! Как ты не поймешь. Я без нее не смогу! И пусть так вышло с
Юлиным дедом, это ничего не меняет! (Срывается на крик). Понимаешь ли ты?! И Юлька, я
уверен, думает также! И мы все равно будем вместе. Будем, вопреки прошлому. Вопреки всему!
ВАВРВАРА ИВАНОВНА. Сынок, сынок, они не позволят вам. Юлины родители не позволят!
РОМАН. Тогда Юлька уйдет от них. Будем жить втроем. (Обнимает мать и говорит
мечтательным голосом). Ох, и заживем же мы! Я защищусь, сразу же найду хорошую работу.
Специалисты да со степенью, они, знаешь ли, везде нужны! Их везде с руками отрывают. Вот
так. Мы подберем квартирку, лучше этой. Возьмем ипотеку, там есть всякие специальные
программы для молодых семей. А у нас, мама, будет семья. И еще какая! Самая настоящая,
самая счастливая семья. И все у нас будет хорошо! Вот увидишь.
ВАВРВАРА ИВАНОВНА (улыбается, вытирая слезы). Ну и фантазер же ты, Ромка. Уже и
планы сложил, и жизнь раскроил. Но все равно, как-то неспокойно у меня на душе. И скажи на
милость, вот тебе и и слепой рок, вот тебе и ирония судьбы. Кто бы мог подумать, что из всех
девчонок на свете, ты выберешь именно Юлю.
20
РОМАН. Так я тоже думаю, что все неспроста, что наша встреча – неслучайна. Но в отличие от
тебя, я настроен куда как оптимистичнее!
ВАВРВАРА ИВАНОВНА. Ну, дай бог, дай бог. Только сердечко все равно ноет…
Раздается звонок в дверь. Варвара Ивановна вскакивает, испуганно бормоча: «Кто бы это мог
быть?» Роман, пожимает плечами, и выходит в коридор. Через минуту возвращается, держа
за руку Юлю. Лицо девушки заплакано и раскраснелось.
РОМАН. Смотри, мама, кто к нам пришел. Вот!
ЮЛЯ (еле сдерживая слезы). Здравствуйте, Варвара Ивановна.
ВАВРВАРА ИВАНОВНА. Здравствуй, Юлечка. О-о, да на тебе лица нет. Что-то случилось?
РОМАН. Не бери в голову, Юлек. Мама сегодня и мое лицо потеряла! Так что…
ЮЛЯ. Я ушла из дома (всхлипывает) и больше туда не вернусь. (Истерически). Никогда! Вот!
(Варваре Ивановне). Не выгоните?
ВАВРВАРА ИВАНОВНА. Что ты, что ты, милая.
РОМАН. Зайчонок, успокойся. (Обнимает девушку). Господи, да ты вся дрожишь.
ВАВРВАРА ИВАНОВНА. Ладно, пойду к чаю куплю чего-нибудь сладенького. А вы тут
поговорите, поворкуйте наедине. Вижу, вам есть о чем. (Выходит).
Молодые люди начинают говорить хором, перебивая друг друга, останавливаясь, и снова
начиная вместе.
ЮЛЯ. Знаешь, дело в…
РОМАН (одновременно с Юлей). Оказывается, мой…
ЮЛЯ. В твоем отце…
РОМАН (одновременно с Юлей). Отец виновен… тьфу ты.
ЮЛЯ. Погоди, я скажу. Твой папа…
РОМАН. Я все знаю, Юлек.
ЮЛЯ. Знаешь?! Вот как…
21
РОМАН. Мама мне все рассказала. Только что. Раньше не знал. Я и предположить не мог. Мне
такое и в голову не могло прийти. Я в шоке, честно. Я не оправдываю, конечно, отца, но…
ЮЛЯ. Рома-Рома, ты не все знаешь!
РОМАН (встревожено). Что еще? Что мог еще отец натворить?
ЮЛЯ. Дело в другом (печально улыбается). Ты скоро сам станешь отцом.
РОМАН. Что? Что ты сказала? Я?! Отцом?!
ЮЛЯ. Да. Я беременна. Хотела тебе в более торжественной обстановке сообщить, но…
РОМАН. Юлька! Ты же… нет, но…черт возьми… ведь это здорово! У нас будет ребенок!
(Подхватывает девушку на руки и кружится с ней). Юлька! (Нараспев). У – нас – бу – дет – ре
– бе – нок! Теперь-то нам никто палки в колеса вставлять не посмеет!
ЮЛЯ. Ага, если бы! Отпусти. Рано обрадовался.
РОМАН. Я еще чего-то не знаю?
ЮЛЯ. Да. Понимаешь, когда ты ушел, я пыталась поговорить с матерью. Но она и слышать о
тебе не хочет. Отправляет к тетке в Питер. Собралась переводить меня в другой институт. Я ее
знаю: если сочтет нужным – она упечет, упрячет меня куда-нибудь и подальше. Ну, я решила
действовать через отца. Думала, поможет, если и не мать уговорить, то как-то все устроить, пока
не успокоится мама. Но, оказывается, у папы на меня совсем другие виды. Хочет отдать меня в
жены сыну какого-то бизнесмена. И все дело в этих гребанных деньгах. Господи, как же это
противно, как гадко чувствовать себя товаром.
РОМАН. Это ужасно! Юль, как же так?
ЮЛЯ (печально). Вот так. Но и это не все. Я думала, что если скажу отцу, что беременна, он
отступится, но он, представляешь, он начал звонить знакомому доктору и договариваться об
аборте. (Плачет). Ты понимаешь? Он хочет убить моего ребенка. (Кричит). Нашего ребенка!
РОМАН. Юля. Юля! Не плачь. Бедная моя, я тебя никому не отдам. Поверь, я смогу защитить
и тебя, и ребеночка. Только не плачь. У меня сердце разрывается. И голова кругом. Ну,
блин…Юлек, не плачь (обнимает и гладит девушку по волосам). Милая моя, не плачь, не надо.
ЮЛЯ. Я ненавижу отца! И не вернусь домой.
РОМАН. Все устаканится, родная. Все будет хорошо! Мы с тобой поженимся, немного
поживем здесь. Потом найдем более уютное гнездышко, обживемся. Потом ребеночек родится.
Кстати, Юлька, как мы назовем малыша?
ЮЛЯ (улыбается, вытирая слезы). Я не знаю. Я даже не знаю, кто будет: мальчик или
девочка.
РОМАН. Давай так, если родится девочка, назовем…
ЮЛЯ. Катей?
22
РОМАН. Почему Катей?
ЮЛЯ. Вот послушай: Екатерина Романовна. А?! Как?! Звучит! Точно императрица.
РОМАН. Ну да, неплохо. Пусть будет Катя, я правда, Дашу хотел предположить, но Катя тоже
хорошо. Пусть будет Катя! А если мальчик?
ЮЛЯ. Мальчика назовем Тимофеем.
РОМАН. Тимофей? То есть Тимка? Ну, уж нет. У меня в детстве щенок был. Так, беспородная
дворняга, прибился к дому. Вот его как раз Тимкой кликали. Не, Тимофей не годится. А вот
если Ленька, Леонид. Как тебе?
ЮЛЯ (будто смакуя). Леонид Романович. Хорошо! Мне нравится.
РОМАН. Или Кирилл.
ЮЛЯ. Тоже красиво. И вообще с таким отчеством – Романович – все красиво сочетается.
РОМАН. Слушай, Юлька, а вдруг двойня родится? Тогда как? А? Прикинь, сразу – раз и
двойня! Нам тогда сразу этот дадут, как его, ну, материнский капитал. Правда, здорово?! А?!
ЮЛЯ. Скажешь тоже, двойня! У нас в роду никогда близнецов не было. А у вас?
РОМАН. Вроде нет. Надо у мамы уточнить, но, кажется, нет.
ЮЛЯ. То-то. Значит и нам не грозит.
РОМАН. А вдруг?
ЮЛЯ. Эх, ты, мечтатель! Фантазер почище Мюнхгаузена. Давай-ка, дождемся, когда на УЗИ
схожу. Тогда и гадать не надо будет. Там все понятно сразу станет.
РОМАН. И все-таки здорово, что у нас ребеночек будет. А то без ребенка и семья – не семья, а
так, недоразумение какое-то. Плохо, конечно, что тебе учебу прервать придется.
ЮЛЯ. Ничего, потом наверстаю. Годик пропущу – потом нагоню.
РОМАН. О, я кажется, придумал! С маленьким мама будет сидеть. Я ее давно уже уговариваю
с работы этой треклятой уйти. Вот она и будет нянчиться, я пойду работать, а ты сможешь
дальше учиться. Правда, здорово?
ЮЛЯ. Угу! Только вот мои родители…
РОМАН. Юлька, вот посмотришь – родится малыш, они сразу все забудут и растают. Знаешь,
как внуков любят? Больше, чем детей. А они, что, не люди что ли?
ЮЛЯ. Все равно, как-то тяжело на душе, не спокойно.
РОМАН. Пройдет все, перемелется и пройдет. Я тебе обещаю: все будет хорошо!
23
ЮЛЯ (целует Романа). Я тебе верю! (Прислушивается). Что это? (Слышатся шаги, затем
скрип отворяемой двери).
РОМАН. Вот дуреха, чего испугалась? Мама из магазина, наверное, вернулась. Сейчас чай
пить будем.
В комнату стремительно входит Юлин отец. За его спиной маячат двое громил: здоровенные
типы с мрачными ухмылками и недобрыми глазами. Сергей Николаевич с презрительным
выражением оглядывает комнату.
СЕРГЕЙ НИКОЛАЕВИЧ. Да, та еще нора. Не представляю, как в таком бомжатнике жить
можно. И ты, доча, так сюда рвалась?! Ай-яй-яй!
РОМАН. Между прочим, вас никто сюда не приглашал. И если не нравится…
СЕРГЕЙ НИКОЛАЕВИЧ. Не переживай парень. Я надолго не задержусь. Только дочку заберу
и сразу покину этот гадюшник. Собирайся, пошли, Юля.
ЮЛЯ (тихо, еле слышно). Я никуда с тобой не пойду.
СЕРГЕЙ НИКОЛАЕВИЧ. Пойдешь, как миленькая. Хватит, побегала, пора и честь знать.
ЮЛЯ (тихо, но достаточно твердо и категорично). Я никуда с тобой не пойду!
РОМАН. Я не позволю вам, Сергей Нико…
СЕРГЕЙ НИКОЛАЕВИЧ. А тебя, сопляк, вообще никто не спрашивает. Тоже мне умник,
попортил девку, а мне теперь валандаться. Или ты, парень, может решил: раз ребенка заделал,
то все, жизнь свою за чужой счет устроил? Не выйдет, паря! Завтра же Юля отправляется
прямиком в больницу, и все: забудь, ублюдка не будет! (Пытается взять Юлю за руку). Все,
пошли отсюда. Давай, не ерепенься, будь паинькой! (Юля вырывается). Да что ты
кочевряжишься? Все равно пойдешь со мной!
ЮЛЯ (кричит). Оставь меня! Чудовище! Не смей ко мне прикасаться!
РОМАН (вставая между Юлей и ее отцом). Юля отсюда никуда не пойдет. Она останется со
мной. И ничего вы не сделаете ни с ней, ни с ребенком! Вот! И попрошу покинуть мой дом.
СЕРГЕЙ НИКОЛАЕВИЧ (скептически). Смотрите, какая цаца! Ну-ну, герой! (Пытается
отодвинуть Романа в сторону). Что ты такой непонятливый? Ну?! Ты че, тупой? (С угрозой).
Отойди по-хорошему, чмо ты неразумное. Уйди, кому говорю! Ну! (Качает головой). Достал,
блин! Господи, как же мне все это надоело! (Оборачивается к верзилам). Давайте, ребятки,
действуйте. Чего застыли-то? За что я вам, обормотам, бабки плачу?
24
Громилы берут Романа под руки и пытаются оттащить в сторону. Роман яростно, изо всех
сил сопротивляется. Через минуту громилам надоедает эта борьба, более напоминающая
возню, они отпускают Романа и начинают методично его избивать. Лампочка, освещающая
комнату, начинает мерцать. Юля визжит от ужаса, а ее отец, воспользовавшись моментом,
хватает дочь и выталкивает ее из комнаты. Роман падает на пол, громилы вяло и уже без
особой злости и энтузиазма пинают его ногами. Бьют чисто механически, отрабатывая свой
нелегкий и несладкий хлеб.
Начинает звучать Toccata Adajio & Fugue in D minor (BWV 565) И. С. Баха. Плотный,
насыщенный до предела минором полифонический звук выплескивает в зал огромный заряд
энергии. Сочетание ясного гармонического языка с богатым ритмическим рисунком безумно
напоминает исполненный патетики речитатив. Гаснет свет. Сочные, полные неиссякаемой
мощи и неизбывной тоски аккорды густыми мазками ложатся на зрительские сердца.
Темнота в унисон тревожной мелодии нервирует неизвестностью.
Но вот, не достигнув пика напряжения, музыка резко обрывается, и одновременно загорается
свет. Роман лежит на полу без движения. Громил и след простыл. В комнату входит Варвара
Ивановна. В одной руке – маленький тортик, в другой – прихваченный с кухни ножик.
ВАРВАРА ИВАНОВНА (с порога). Я вернулась. Эй, молодежь! Сейчас чай пить будем. Я
такой тортик отхватила – «Птичье молоко»… (замечает лежащего на полу сына). Боже мой, что
ж это? (Роняет торт и нож на стол). Сынок, сынок (подбегает к Роману, опускается на
колени, тормошит сына). Да что же это… как же так? Рома, Ромашка! (Подносит свою руку к
глазам). Господи, это же кровь! Все лицо разбито. (Гладит сына по лицу). Кто же тебя, сына? За
что? (Снова пытается растормошить). Рома! Вставай. Ро-ма! (Срывается в истошный крик).
Убили! Ой, мамочки, убили! (Плача, кидается сыну на грудь, но через мгновение замолкает,
замирает и поднимает голову). Живой, слава Богу, живой! Сердце-то бьется. Бьется сердечко!
Рома, очнись родненький, не пугай маму (Роман стонет). Ну же, солнышко мое ясное,
Ромочка!
РОМАН (с трудом приподнимая голову). О-о-о! Не кричи мам, башка раскалывается. Щас,
кажется, лопнет. (Озирается). Юля!? Где Юля?!
ВАРВАРА ИВАНОВНА. Не знаю. Я вернулась – ее нет. А ты лежишь, весь в крови.
РОМАН (осторожно потирая лицо). Он увел ее. Силой увел.
ВАРВАРА ИВАНОВНА. Кто? Отец?
РОМАН. Да. Один-то побоялся приходить. Заявился с парочкой бандитов. Они-то меня и
отметелили. (Потирает челюсть и сплевывает, с кровью). Профессионально, гады, били.
ВАРВАРА ИВАНОВНА. Хорошо, что совсем не убили.
РОМАН (поднимаясь и опираясь руками о стол). Я этого так не оставлю! (Пошатывается).
Мы еще разберемся! Мы еще поглядим, за кем последнее слово будет!
25
ВАРВАРА ИВАНОВНА. Сынок, ты что, отступись! У них деньги, власть, сила. Что мы против
них можем? Ромочка, я знаю – тебе тяжело, больно, но время лечит. Будь умничкой, отступись!
Вот увидишь: встретишь еще хорошую девушку, влюбишься. Ты же молодой, у тебя вся жизнь
впереди! Поверь маме, сынок, и отступись.
РОМАН. Что ты такое говоришь, мама? Какое время? Кого оно лечит? Пойми ты: мне никто
другой не нужен. (Стучит кулаками по столу). Я без нее жить не смогу. У-у-у! Холод-то какой.
Точно сердце из груди вырвали. Ты же не знаешь, мама. Юля ждет ребенка. (Берет мать за
руки). У нас будет малыш! Слышишь: у тебя будет внук! То есть… должен быть.
ВАРВАРА ИВАНОВНА. Малыш?
РОМАН. Да! Да! Да! Только отец Юлю ведет завтра на аборт. Представляешь? У-у-у!
Чудовище!
ВАРВАРА ИВАНОВНА. Господи, что же будет?
РОМАН (с горящими глазами). Вот скажи мне, мама. Этот Сергей Николаевич, разве он –
человек? Разве у него есть сердце, душа? Ладно, Юлина мать. Тут я могу еще понять: она
обижена и настроена против нас из-за той, давнишней истории. Не может простить смерти
Юлиного деда. Но может, и она смягчилась бы, узнай о ребеночке. А этот… (задыхается от
гнева) монстр… он же… в угоду своим… корыстным интересам… он готов Юльку под нож. Он
же сам убийца! Мясник и палач! Мама, мама! Он же из-за этих вонючих денег три жизни готов
отнять: мою, Юлькину и не родившегося еще ребенка. Мама, да он же – сатана! (Сжимает
голову руками). У-у-у! Что же мне делать? Что?!
ВАРВАРА ИВАНОВНА. Рома, послушай меня, отступись! У тебя будут еще дети. Ты
молодой, здоровый, брось. Отболит, пройдет…
РОМАН (Садится на диван и раскачивается, как от боли). Нет! Я не могу! Как же ты не
понимаешь, мама. Не могу! (Замолкает, затем резко вскакивает). О, я знаю, что мне делать! Я
раздавлю эту гадину, и спасу нас! Да! Этот душегуб, разве он достоин жить? Разве он имеет
право жить, ходить по земле, по этой прекрасной земле, дышать этим воздухом и наслаждаться
жизнью? Ведь нет! Тысячу раз нет! И я уничтожу его.
ВАРВАРА ИВАНОВНА (в ужасе шепчет). Ты что говоришь? Ты себя сам слышишь? Точь-вточь, отец. Такой же горячий и бешеный.
РОМАН (со спокойной, но мрачной улыбкой). Нет, мама, не такой. Отец мстил, глупо мстил.
Что он своим поступком добился? Деньги вернул? Квартиру? Нет. Он свою жизнь поломал,
твою, и как теперь выясняется мою с Юлькиной. А я… у меня по-другому и… все просто.
Простая арифметика – три жизни против одной. Он же сам, первый начал, первый объявил
войну. Это он убийца, мама, это ему страшно должно быть. Это его совесть грызть должна. Да,
ему, конечно, проще – у него помощнички, он же все чужими руками привык. Заплатил – и за
него всю грязную работу сделают: и припугнут, и, если надо, морду набьют. И врачу бабки
отстегнет – тот Юльку, словно рыбу и выпотрошит. А сам, сука, изувер проклятый в сторонке –
чистенький, самому-то не надо мараться. (Задыхаясь от длинной тирады и гнева). Ну, ничего…
я сам… я один… без чужой помощи справлюсь!..
26
ВАРВАРА ИВАНОВНА. Вылитый отец. Ничего слышать не хочет.
РОМАН. Отец мстил, я же элементарно расчищу путь своему счастью!
ВАРВАРА ИВАНОВНА. На чужом горе своего счастья не построишь.
РОМАН. Он сам виноват! Он сделал свой ход. Теперь моя очередь. Что ж, берегись!
ВАРВАРА ИВАНОВНА (крестится). Господи, грех-то какой. Окстись, сынок.
РОМАН. Мама, ты ничего не бойся. (Собирается уйти). Все будет хорошо!
ВАРВАРА ИВАНОВНА (падает перед сыном на колени, хватает за ноги, пытаясь
задержать). Я тебя заклинаю… умоляю… не пущу… Рома!
РОМАН (вырываясь, чужим голосом). Не надо, мама. Встань, пожалуйста.
Роман оглядывается, и вот его горящий безумием и жаждой крови взгляд натыкается на нож,
лежащий на столе, там, где его уронила Варвара Ивановна. Нож мало походит на оружие
возмездия – обычный столовый нож, каким хозяйки нарезают хлеб на кухне. Но удачно
подвернувшись молодому человеку, этот столовый прибор с полным правом претендует на
более кровавую, чем нарезка хлеба, миссию. Роман решительно подходит к столу и берет нож.
Полированная рукоять приятно холодит горячую ладонь парня, подспудно убеждая его в
правильности решения. Мать с тихим ужасом смотрит на нож в руке сына.
Ты не переживай, мам, я сначала поговорю с ним. Объясню ему, растолкую. А не захочет
понять, тогда… я быть может, просто припугну его. И все. Глядишь и одумается. Не плачь,
мама, не надо. Все будет хорошо! Будет и на нашей улице праздник. Верь мне, все будет
хорошо! (Выходит, слышится звук захлопнутой двери).
ВАРВАРА ИВАНОВНА (кричит, падая без сил на диванчик). Сынок! Рома! (Замирает).
Крики женщины тонут в торжественной и невероятно красивой, но полной скорби мелодии.
Зал во власти волшебной хоровой музыки Моцарта. Неземные звуки реквиема ре минор, часть
Lacrimosa dies illa, текст которой гласит: «Слезный тот день, в который восстанет из праха
осужденный грешный человек. Так пощади его, Боже, милосердный Господи Иисусе: даруй ему
покой».
Невероятный ритм «Лакримозы», еле теплящийся, практически «нитевидный пульс», с
редкими биениями, вводит зрителя в особое переживание смерти. Но это не похоронный марш,
это что-то куда более глубокое. Движения становятся всё слабее и слабее и всё, конец,
остановка. Долгий подчеркнутый «аминь», разделенный на два слога, которым заканчивается
«Лакримоза» — это как бы два росчерка, которые ставят окончательный крест на старой,
закончившейся жизни. Что там будет впереди?
«Аминь» возвещает зрителю: «час Х почти пробил». Гаснет свет. Молкнет музыка.
27
Занавес.
Действие третье
Звучат знакомые каждому аккорды Allegro non troppo e molto maestoso из Концерта для
фортепиано с оркестром №1 Чайковского. Торжественная, отчасти тяжелая, как набухшие
грозовые тучи, но в тоже время глубоко нежная интонация, обволакивает зрителя,
пропитывая атмосферой томительного ожидания и легкой тревоги.
Если прислушаться, то сквозь громовые раскаты, звенящий шум дождя и протяжные
завывания ветра чуткое ухо можно различить легкие шаги. Это Судьба, еще недавно
стучавшаяся в двери к Копыловым, теперь неспешно удаляется, сполна насладившись
разыгранным по ее сценарию действом. Ей здесь делать больше нечего в отличие от еще
ожидающего развязки зрителя. Зритель ждет, но сам факт ухода всеведущей Судьбы уже
говорит ему о том, что непоправимое свершилось. Все ружья до этого мирно висевшие на
стене уже выстрелили победным залпом. Час Х, увы, миновал. Музыка стихает, тревога
остается. Занавес открывается.
Свисающая сверху лампочка без плафона, освещает только центр сцены, где стоит простой
стол и два табурета по бокам. Мебель явно казенного типа. Ни стен, ни дверей, ни окон не
видно – все, что за пределами середины сцены, погружено в непроглядный мрак. За столом,
низко наклонив голову, сидит Следователь, перед ним обычная картонная папка. Раздается
стук в невидимую дверь. Следователь поднимает голову и оборачивается.
СЛЕДОВАТЕЛЬ. Да-да, войдите.
В комнату входит Роман. Он небрежно одет, волосы всклокочены, руки за спиной. Его
сопровождают два конвоира в форме – по виду те же громилы, что недавно избивали Романа в
его квартирке.
Проходите. Присаживайтесь, задержанный. (Конвоирам). Вы свободны, спасибо. (Конвоиры
выходят). Садитесь, Роман Геннадьевич. В ногах правды нет. Ну, что это вы надулись, как
мышь на крупу? (Роман садится на краешек табурета, низко опустив голову). Ну-с, Роман
Геннадьевич, как ночь провели?
РОМАН (ровным голосом, лишенным каких-либо эмоций). Нормально. Как обычно.
СЛЕДОВАТЕЛЬ. Чудненько. (Открывает папку). Я надеюсь, что сегодня у нас более
содержательный разговор получится. Да? Ну, хватит, по-моему, уже играть в молчанку. У вас
предостаточно было времени – целых три дня – чтобы все обдумать, взвесить и… уже, наконец,
признаться. Это ваш единственный шанс, покаявшись, попытаться смягчить суровый приговор.
Вы это понимаете? (Роман согласно кивает). Вы готовы сделать чистосердечное признание?
Хорошо!
28
РОМАН (не поднимая головы, но достаточно твердо). Мне не в чем признаваться.
СЛЕДОВАТЕЛЬ. Опять двадцать пять. Глупо. Глупо упрямиться, Роман Геннадьевич. Нам
ведь, по сути, ваше признание и не нужно. Неужели вы не видели, в какой дом зашли. Там же
камеры на каждом шагу. И ваше преступление зафиксировано: все, целиком, от первого и до
последнего эпизода. Если бы еще звук писался, нам вообще с вами говорить не о чем было. Да и
так – одна формальность. Мотивы ваши нам также известны. Дело спокойно можно передавать
в суд. И беседуем мы с вами так, больше для проформы, чтобы закрыть несколько вот таких
(близко сводит указательный и большой пальцы руки) малюсеньких белых пятнышек и дать вам
такой же малюсенький шанс на снисхождение. Так что глупо отпираться. Вам не молчать сейчас
нужно, а говорить, говорить без умолку.
РОМАН (поднимая голову и глядя следователю в глаза). Зачем? О чем?
СЛЕДОВАТЕЛЬ. Все о том же, Роман Геннадьевич. Вот, например, ваша матушка заявляет…
РОМАН (резко). Мама?! Вы допрашивали ее? Зачем?
СЛЕДОВАТЕЛЬ. Таков порядок. Так вот, ваша мать сообщила нам, что вы, уходя из дома,
собирались просто поговорить с Копыловым. Это так?
РОМАН. Да.
СЛЕДОВАТЕЛЬ. Но нож вы все-таки прихватили. На всякий случай?
РОМАН. Иначе он и не стал бы слушать меня.
СЛЕДОВАТЕЛЬ. Хорошо. Сдвинулись-таки с мертвой точки. Продолжим: итак, вы позвонили
в дверь квартиры Копыловых, хозяин открыл вам дверь и вы…
РОМАН. Он не хотел меня впускать, видать струсил. Просто приоткрыл дверь, высунул свой
поганый нос в небольшую щелку. Сказал, что Юли нет, и чтобы я больше не приходил сюда.
Грозился вызвать охрану, если не уйду. Типа, отгрузят мне тогда по полной…
СЛЕДОВАТЕЛЬ. И вы?..
РОМАН. Ну че, толкнул дверь плечом. Дверь, ясен перец, распахнулась, чуть с петель не
слетела. Этот урод упал. Видать здорово попал ему по морде. Но ничего. Два его амбала до
этого меня сильнее отделали. Вспоминать и то больно. Ну, я зашел, и сразу на него попёр. Он
вдруг побледнел, попятился. Струхнул, короче. Сначала пополз на карачках, как таракан, потом
вскочил, побежал. Звонить, наверное, говнюк, собрался. На помощь звать. Вот.
СЛЕДОВАТЕЛЬ. Так. Дальше.
РОМАН. Ну что, дальше. Он в гостиную. Я за ним. Зажал его в угол. Он трясется: то ли от
страха, то ли злости. Слюной брызжет, ругается.
СЛЕДОВАТЕЛЬ. А вы?
29
РОМАН. Спрашиваю его: «Где Юля?» Он, гад, молчит лишь изредка матерится, сука. Я снова
спрашиваю. Говорит: «Мол, убирайся, и я все забуду, и как ворвался, и как угрожал». Я на
своем: «Где Юля? Что ты с ней сделал?»
СЛЕДОВАТЕЛЬ. А он?
РОМАН. «Не твое собачье дело», – говорит. И лыбится, сука, противно так. А меня аж от
злости скрутило. Я ему: «Юльку в обиду не дам! И не допущу, чтоб, значит, это… в смысле
аборт делать». А он: «Тебя забыли спросить, папаша недоделанный. Проваливай».
СЛЕДОВАТЕЛЬ. Так, а потом?
РОМАН. Я ему: уйду только с Юлей. И тогда этот поддонок начал торговаться. Типа, все
продается, все покупается. Короче, денег предлагал. Чтобы, значит, отступился.
СЛЕДОВАТЕЛЬ. И много?
РОМАН. Чего много?
СЛЕДОВАТЕЛЬ. Денег много предлагал?
РОМАН. А! Да, много. Только зря все это. Хрен меня купишь.
СЛЕДОВАТЕЛЬ. Дурак ты, парень. Хоть и аспирант, наукой занимаешься, а все равно дурак.
Лучше б денег взял. Я вот видел, в какой ты кону… квартире обитаешь. А девок, их пруд пруди
вокруг, целина непаханая! А уж с деньгами в кармане мог себе любую выбрать, по вкусу, так
сказать.
РОМАН. Да что вы… да как…. Да пошел ты на хер со своими советами. Все! Больше не буду
говорить. Зови своих псов цепных. В камеру хочу, устал. И башка болит.
СЛЕДОВАТЕЛЬ (примирительно). Ладно, ладно, не кипятитесь Роман Геннадьевич. Хорошо,
беру свои слова обратно, и даже ни капельки не сержусь, что послали меня. Но все же, давайтека закончим нашу беседу. Итак, Копылов предлагал вам отступные? Вы отказались и?..
РОМАН. Он не поверил. Начал смеяться надо мной. Дразнил, обзывал. Вот… как вы только
что. Я слушал его, а в груди у меня все клокотало. Я чувствовал, что еще немного, и свалюсь без
чувств. Сердце вот-вот готово было разорваться, а он… изгалялся, предлагал то больше, то
меньше. Я видел, этой подлюке доставляет удовольствие этот позорный торг. И в какой-то
момент мне показалось, что он… уже не боится меня. Ни капельки.
СЛЕДОВАТЕЛЬ. И тогда вы достали нож.
РОМАН (резко). Да! (Пауза, затем словно выплевывает). Нет! Не сразу. Я просто стоял, как
последний придурок и кусал губы, чтобы не закричать. Я не сразу вспомнил про нож. Но я готов
был зубами вцепиться в это ненавистное горло, и рвать, рвать в клочья! А он смеялся. Я не
знаю, отвлекал ли он меня таким манером, успокаивал ли мою бдительность, или попросту
тянул время, предлагая все новые и новые суммы. Но я спросил его тогда, не дешево ли он
ценит жизнь не родившегося внука.
СЛЕДОВАТЕЛЬ. И что Копылов?
30
РОМАН (очень возбужденно). Эта мразь, эта тварь, этот дьявол стал ругаться. Грязно ругаться.
Он обзывал и меня, и дочь. Кричал, что не допустит рождения ублюдка. У меня сильно
зашумело в ушах, и как-то все поплыло перед глазами. Я даже сам немного испугался: такая во
мне неистребимая ненависть всколыхнулась. Она давила мне на грудь, билась в тесноте, искала
выхода. Я прижал руку к груди и…
СЛЕДОВАТЕЛЬ. И?!
РОМАН. И вот тогда я нащупал нож. Он был у меня во внутреннем кармане пиджака. И когда
я коснулся сквозь ткань рукоятки, я… сразу успокоился. Я теперь знал, что мне делать.
СЛЕДОВАТЕЛЬ (что-то помечая карандашом в деле). Интересно. Продолжайте.
РОМАН. Видно у меня все было написано на лице. Что-то изменилось. Потому что чудовище
глянуло на меня и замолчало. Ему было больше не смешно. Он уже не веселился. Он
пристально вглядывался в мои глаза, читая в них свой приговор. А я, я улыбался, и видел, что
ему страшно, даже очень страшно от моей улыбки. И тогда я спросил его: «Если все продается,
то, во сколько ты, сучий потрох, тогда оцениваешь свою поганую, свою никчемную жизнь?»
СЛЕДОВАТЕЛЬ (отрываясь от письма). И в этот момент вы достали нож?
РОМАН. Да. Он как увидел, затрясся, как эпилептик, мелко-мелко, хрюкнул и лупает глазками
на меня. Сам весь желтый и лицо пятнами пошло. Я думал, грохнется на колени, просить будет,
а он…
СЛЕДОВАТЕЛЬ. Что?
РОМАН. Он вдруг кинулся на меня. Оттолкнул, и хотел убежать. Рванул к дверям, я за ним. В
коридоре догнал. Начали драться…
СЛЕДОВАТЕЛЬ. И вы ударили ножом?
РОМАН (опустив голову, обреченным тоном). Я уже и не хотел. Как-то в пылу борьбы ярость
моя поутихла. Да какая там, на хрен борьба, так, возня мышиная. Я ему левой рукой засадил в
челюсть. А этот гад вцепился мне зубами в плечо. Мы повалились, я отбивался, и… в общем,
как-то вышло… я смотрю: а у него на боку, на рубашке, как в замедленной киносъемке будто
алый цветок начинает распускаться – точь-в-точь цветок мака. Помню: я откинулся в сторону и
заворожено смотрел, как очень медленно распускается этот бутон…
СЛЕДОВАТЕЛЬ. То есть вы хотите сказать, что случайно ударили ножом? Хм, интересный
поворот. Мне казалось, вы должны свою защиту строить на состоянии аффекта, но…
(задумчиво) почему бы и нет… итак, вы заявляете…
РОМАН. Я хочу только сказать, что нисколько не жалею, что сделал. Я не просто убил, я
уничтожил тварь, которая пыталась отнять жизнь у маленького существа, у моего ребенка. Я не
убил! Я совершил акт правосудия! Эту мразь настигло справедливое возмездие! И если бы он
воскрес и стоял снова передо мной, я сделал бы то же самое. И пусть я нанес удар случайно, я не
жалею, что убил чудовище.
31
СЛЕДОВАТЕЛЬ (несколько недоуменно). Воскрес?! Подождите… неужели вам не… разве вам
не говорили, что Копылов жив, ранен, но жив. Вы не убили его!
РОМАН (в возбуждении вскакивает). Не может быть! Нет! Я же своими глазами… там
столько кровищи… нет!
СЛЕДОВАТЕЛЬ. Сядьте, Роман Геннадьевич, сядьте! Я понимаю ваше удивление. Да,
Копылов потерял много крови и сейчас находится в больнице. Но, как врачи утверждают, его
жизнь вне опасности.
РОМАН (хватает голову руками и качается). Горе мне, горе! Господи, за что?! Ну почему мне
так катастрофически не везет? Господи!!! Почему?!
СЛЕДОВАТЕЛЬ. Успокойтесь, прошу вас. Может воды? А? Нет? Уверены? Хорошо, давайте
продолжим. Итак, вы увидели, кровь, посчитали Копылова мертвым и?..
РОМАН. Я решил оттащить тело обратно в гостиную.
СЛЕДОВАТЕЛЬ. Зачем? Не понимаю. Спрятать бы все равно не вышло. Время выиграть? Для
чего?
РОМАН. Я подумал о Юле. Я просто подумал, вот она войдет в квартиру и сразу с порога
увидит… ну, что тут… Я подумал, ей будет неприятно. Ну, и оттащил тело в комнату, и
прислонил его к креслу. Потом подумал, что нужно вытереть кровь. Там след тянулся. Я и
подумать не мог, сколько крови вытекло…
СЛЕДОВАТЕЛЬ. И вы сорвали скатерть со стола и вернулись в коридор?
РОМАН. Да. И все.
СЛЕДОВАТЕЛЬ. Все? Разве? И никого не встретили в коридоре? Совсем-совсем никого?
РОМАН (как бы с трудом припомнив). Ах да. Действительно, в коридоре была она. Юлина
мать.
СЛЕДОВАТЕЛЬ (недоуменно). Кто?! Мать?!
РОМАН (совершенно безумным, «чужим» голосом). Ну да. Юлина мать. Только она сама на
себя была не похожа. Она смотрела на меня, даже не на меня, а куда-то внутрь меня, глубокоглубоко. Смотрела своими пустыми глазами, постоянно, не мигая, точно гипнотизировала . Ее
лицо, перекошенное в страшной гримасе, было бледным, и я подумал, как удивительно эта
старуха похожа на Смерть. А она стала кричать: «Убийца!» и еще что-то обидное. А я думал:
блин, смешно! И почему это Смерти не нравится, что кто-то умер. Правда, ведь нелепо? А она
визжала и хрипела так, что у меня опять стала раскалываться голова. А еще в голову лезла
всякая ерунда, типа, почему старуха без косы? А она смотрела на меня ледяным взглядом и
кричала, как заведенная. И я понял, что эта старуха – не Смерть. Нет, это – последняя преграда
на пути к моему счастью. Это был знак, знак свыше! Это было мое последнее испытание. И я
понял, что ради Юленьки, ради нашей любви должен убрать эту последнюю помеху. Только
нож я потерял. Рука от крови была скользкой – он и выпал. А в глазах было темно, я никак не
мог его найти. И я тогда взял старуху руками за ее дряблое горло и – раз! – сжал. Все больше я
32
ничего не помню. (Тихим голосом, словно окончательно выдохся). Отпустите меня в камеру. Я
устал, мне надо отдохнуть.
СЛЕДОВАТЕЛЬ. Боже, вы действительно так все помните? Именно так?
РОМАН (удивленно). Да.
СЛЕДОВАТЕЛЬ. Только вы… нет, вы, правда так все помните? Не притворяетесь, не играете
со мной?
РОМАН. Какой смысл. Сами же говорите – там камерами кругом все напичкано.
СЛЕДОВАТЕЛЬ. И вы считаете, что задушили старуху – Юлину мать, или нечто,
олицетворявшее для вас смерть?
РОМАН. Да. Что она тоже выжила?
СЛЕДОВАТЕЛЬ. Нет. Тут вы довели дело до конца. До страшного конца. Только вот… как бы
это… чтобы не…
РОМАН. Что вы мнетесь? Что-то еще?
СЛЕДОВАТЕЛЬ. Роман Геннадьевич, вы утверждаете что, якобы душили старшую Копылову.
Но она жива и здорова. Галины Петровны в тот роковой вечер не было дома. Она приехала
позже, когда ей сообщили о трагедии.
РОМАН. Значит это был призрак старухи?..
СЛЕДОВАТЕЛЬ. Вынужден вас огорчить, но нет.
РОМАН. Но тогда кто?.. Что вы меня путаете?
СЛЕДОВАТЕЛЬ. У меня к вам с самого начала, если честно, был всего один вопрос. И мы как
раз подошли к нему. Я могу понять ваши чувства, могу понять ваши мотивы, когда вы затевали
драку с Копыловым. Я даже готов допустить элемент случайности, когда вы ранили ножом
человека. И суд, безусловно, учтет ваше состояние аффекта в тот момент. Но ради всех святых,
зачем вы убили вашу невесту? У меня просто в голове не укладывается.
РОМАН. О чем вы? Невесту? Юлю?! Нет, я не трогал ее! Я не мог!!!
СЛЕДОВАТЕЛЬ (тихо и печально). Роман Геннадьевич, когда вы оттащили раненого
Копылова в комнату и вернулись, чтобы затереть следы, в квартиру входила ваша невеста. И
именно ее вы стали душить. Ее, а не какую-то мифическую старуху.
РОМАН (истерично). Нет, это – ложь! Я не мог! Что вы все врете?! Я вам не верю! Она жива,
моя Юленька жива, она должна быть у тети, по-моему, в Питере, она ждет меня, и обязательно
дождется. А вы… зачем вы все придумываете, дыму напускаете. (Вдруг успокоившись). А, я
понял? Вам процент раскрываемости надо повышать, вот вы и сочиняете всякую ерунду.
СЛЕДОВАТЕЛЬ (достает из папки фотографии). Хорошо, не верите словам, взгляните на эти
фотографии. (Протягивает Роману). Тут все достаточно четко видно.
33
РОМАН (разглядывает снимки, поднося их близко к глазам, как слабовидящий). Нет!!! Не
может, нет! (Трясет головой, бросает фотографии). Как же… ведь я не мог… нет, она не
могла, это неправда! (Кричит). Слышите, неправда!!! (Вскакивает с табурета, начинает
метаться). Выпустите меня, я найду ее! Ю-ю-ю-ля!
СЛЕДОВАТЕЛЬ (чуть отклонившись и нажав кнопку под столом). Роман Геннадьевич,
прошу вас, возьмите себя в руки. Давайте мы перенесем наш разговор. А пока вы отдохнете.
В тишине громко и жутковато звучит Юлин смех.
РОМАН (сначала вздрагивает, потом замирает и прислушивается). Слышали? Вы слышали?
Вот прямо сейчас, только что.
СЛЕДОВАТЕЛЬ. Что? Что я должен был услышать? (Шарит под столом). Чертова кнопка,
вечно заедает.
РОМАН. Это Юля! Это ее голос! Она жива, слышите, жи-ва!!! Она ждет меня, зовет меня! Юю-ю-ля!!! Я иду к тебе! Иду!
Роман бросается в темный угол, возвращается назад, хватает табурет и замахивается,
будто собирается разбить невидимое зрителю окно. Следователь в ужасе отшатывается,
хотя арестант ему не угрожает. В этот момент слышится металлический лязг открываемой
двери. В комнату вбегают конвоиры, они выбивают табурет, скручивают Роману руки и
вопросительно смотрят на следователя.
СЛЕДОВАТЕЛЬ. Где вас черти носили? Почему так долго? Сволочи, этот псих сто раз уже
шлепнуть меня мог, а вы… Ладно, еще разберемся. Уведите.
РОМАН (яростно вырываясь). Отпустите! Гады, отпустите! Юля!!! Юленька!!! Я иду! Юля!
Конвоиры с трудом прижимают Романа к столу. Один из них пытается надеть наручники.
Роман хрипит. Следователь застыл в ужасе.
Гаснет свет. Звучит пронзительно-тоскливая, насквозь пропитанная горечью непоправимой
безысходности мелодия Adagio funebre («Похороны Джульетты») из балета Прокофьева.
Безутешно и скорбно рыдают скрипки. Их траурный, больше похожий на завывания напев, от
которого мороз по коже, – это гимн самой Смерти. И кажется благом, что царит темнота,
ибо мрак скрывает беспощадный лик этой вечной антагонистки Жизни.
Музыка обрывается. Вспыхивает свет.
34
По-прежнему голая лампочка без плафона освещает центр сцены. Но теперь становится
видна часть белой стены. Тот же казенный стол, те же два табурета по краям. За столом
сидит и что-то пишет пожилой человек в белом халате – эксперт судебной психиатрии.
Раздается стук в невидимую зрителю дверь.
ПСИХИАТР (не поднимая головы и не оборачиваясь). Да, прошу вас.
Входят два санитара, в которых зритель без труда узнает давешних громил-конвоиров. На
парочке – белые халаты сомнительной свежести с засученными рукавами, которые придают
верзилам вид заправских мясников с рынка. Они вводят в комнату Романа. У парня отрешеннобезразличное выражение лица. Подталкиваемый санитарами, он садится напротив эксперта с
равнодушно-безучастным видом.
ПСИХИАТР (санитарам). Спасибо, голубчики. Можете быть свободны. Нет, не сомневайтесь,
мы прекрасно поладим. Он больше не будет буянить. (Роману). Ведь так, любезный? (Никакой
реакции). Вот видите. Аминазин творит чудеса! (Санитарам). Подождите за дверью, я позову.
(Санитары с явной неохотой выходят). Ну-с, голубчик, как наши дела? Сегодня вам лучше?
РОМАН (безразличным голосом). Да. Наверное.
ПСИХИАТР. Вот и прекрасно. Я думаю, теперь мы с вами можем пооткровенничать,
поговорить, так сказать, по душам. Вы не против?
РОМАН. Нет. Наверное.
ПСИХИАТР. Я думаю, мне нет нужды повторно представляться. Вы же помните меня?
РОМАН. Да, вы – доктор. (Глупо хихикает, затем начинает декламировать с чисто детской
интонацией). Добрый доктор Айболит, он под деревом сидит. (Опять хихикает). Где ваше
дерево, док?
ПСИХИАТР. Замечательно! Раз уж вы вспомнили детский стишок, расскажите мне, любезный,
о вашем детстве, о школьных годах.
РОМАН (легкий проблеск удивления). О детстве? Зачем?..
ПСИХИАТР. Мне будет так проще понять вас и разобраться. А у нас с вами сейчас одна задача
– разобраться. Вы же не возражаете? Чудненько. Вот, например, в школе вы хорошо учились?
РОМАН. Да. (Гордо). У меня никогда не было проблем с уроками.
ПСИХИАТР. А как складывались ваши отношения с товарищами?
РОМАН. По-всякому. В общем, нормально. Наверное.
35
ПСИХИАТР. У вас в школе был близкий друг?
РОМАН. Ну так… скорей нет, только… не знаю точно...
ПСИХИАТР. Позвольте предположить, что вы сторонились своих однокашников. Вопрос –
почему?
РОМАН (как бы нехотя). Не знаю, наверное, из-за мамы.
ПСИХИАТР. Вот как? У вас были трудности в общении с мамой?
РОМАН. Нет. Как бы сказать… я с одной стороны очень сильно любил ее, жалел, видя, как она
выбивается из сил. А с другой стороны… я, наверное, стыдился мамы. Я же без отца рос, вот…
Мама работала дворником, зарплата копеечная, но деваться было некуда: надо ж было где-то
жить. Вначале, пока совсем маленький был, еще ничего. Но потом, стал стесняться. Стесняться
ребят домой приводить. Стесняться в старом штопаном пальто третью зиму подряд ходить. Эх,
вам не понять.
ПСИХИАТР. Почему же, я прекрасно понимаю ваши чувства. И вы стали срываться на маму,
так?
РОМАН. Бывало. Иной раз в школе на смех тебя поднимут, вернешься домой – ну и… Я,
конечно, понимал, что мама ни при чем, что ей самой тяжело, но такая обида меня внутри жгла
на весь белый свет, что… Я и отца покойного ругал последними словами. Это я еще тогда
думал, что он на пожаре погиб. Я и смерть его тоже считал предательством по отношению к
себе. Будто он меня бросил… Мне кажется, что я все школьные годы в таком диком
напряжении, в таком раздражении проходил, что ух!.. А сколько я дрался. Мать в школу
регулярно вызывали. Она плакала, умоляла меня, но… только кто-нибудь шуточку в мой адрес
отпустит и я опять в драку.
ПСИХИАТР. Да, мне известно, как жестоки, бывают дети. Ну а как складывались ваши
отношения с девочками?
РОМАН. С девочками? В школе? Никак, наверное. Я и не знаю, кто больше – я сторонился их
или одноклассницы избегали меня, но… А в институте стало еще хуже. Что я мог? Ни в
ресторан тебе сводить, ни угостить, ни подарком побаловать. А дома… что ж дома по-прежнему
все было мрачно и убого. Только теперь я не на мать злился, а больше на себя, и на жизнь что ли
на эту проклятую. Злился, но скрипя зубами, пошел в аспирантуру, хотя правильней может было
искать нормальную работу. А потом…
ПСИХИАТР. Потом вы повстречали Юлию?
РОМАН. Да. (Воодушевленно). И это было, как сказочный рассвет после долгой ночи, как
порыв свежего ветерка душным вечером, как кружащий голову наэлектризованный воздух
после грозы. Это был такой подарок судьбы, о котором я и мечтать не смел. Казалось, что я все
эти годы ждал одной этой, единственной встречи, самой главной, самой-самой. Понимаете? И
самое удивительное – то, что я был ей нужен, я – такой, как есть, без этих понтов.
Представляете? Я нежданно-негаданно нашел свое счастье. Я на крыльях летал и жил от встречи
до встречи с ней. Ах, если бы можно было ни на миг не расставаться! А теперь, что теперь?..
36
ПСИХИАТР. Вы все вспомнили? Вижу, что вспомнили.
РОМАН (обреченно). Да, но…
ПСИХИАТР (участливо). Я понимаю, вам не просто трудно об этом говорить, а очень тяжело,
практически невозможно. Но поверьте, голубчик, разговор этот крайне необходим, и прежде
всего для вас. Сейчас у вас внутри пустота, пропасть, и она кажется непреодолимой. Нужно
выговориться, и тогда, только тогда придет облегчение.
РОМАН. Я не знаю… не думаю…
ПСИХИАТР. И все же, любезный, попробуйте. Следователь сообщил мне, что вы в деталях
описали события того вечера, но в конце ваш рассказ был несколько сбивчив. Вы, как бы это
половчей выразиться, запинались и спотыкались, словно что-то ускользало из вашего сознания
и памяти. Но теперь вы же четко представляете себе тот вечер.
РОМАН. Да. У меня немного путалось в голове, но теперь…
ПСИХИАТР. Вот и хорошо. Начните с момента, когда вы решили затереть кровь.
РОМАН. Да… кровь. Крови было очень много. Интересно, откуда в человеке – маленьком
плюгавеньком человечке – и вдруг столько крови?! Да… я взял скатерть… и вышел в
коридор… а там уже была… уже стояла…
ПСИХИАТР. Ну же, смелей. Ведь это была не Галина Петровна, как вы говорили
следователю? Не она?
РОМАН. Нет, не она.
ПСИХИАТР. Так. И это была?.. Ну же. Это была?.. Юля?!
РОМАН (нерешительно и как бы удивленно). Юля? (Уверенно). Да, Юля!
ПСИХИАТР. Она что-нибудь сказала вам?
РОМАН. Нет. Она просто смотрела на кровь, размазанную по полу, и беззвучно, словно рыба,
шевелила губами. Я смотрел в ее глаза. Они были огромные и страшные. Я смотрел в их
бездонную черноту, и ужас охватывал меня. Он сковывал мои мышцы, холодил сердце. Ноги
налились свинцом и стали неподъемными. Я тогда подумал, это все, это – конец!
ПСИХИАТР. И?!
РОМАН (распаляясь). Знаете, что самое ужасное? Это когда тебя охватывает осознание того,
что вплотную стоишь у черты. И за этой чертой больше никогда не будет ничего светлого и
радостного. Все, приехали, крандец, финиш! То, что давало силы жить и бороться, вдруг
умерло! Больше ничто и никогда не будет хорошо! И от этой мысли, от одной только этой
мысли, можно сойти с ума.
ПСИХИАТР (успокаивая). Да, да, я вас прекрасно понимаю…
37
РОМАН. Понимаешь?! (Кричит). Что ты понимаешь?! Ни хрена ты не понимаешь, умник
херов! Лезешь мне в душу, копаешься, ворошишь, а сам ничего не понимаешь!
ПСИХИАТР (протягивает стакан воды). Возьмите, выпейте и успокойтесь. Давайте, будьте
умницей. (Роман послушно выпивает – вспышка прошла так же внезапно, как и началась).
Итак, вы стояли и смотрели на свою невесту…
РОМАН. Да (вытирает губы ладонью). А она… вдруг так тоненько запищит, как мышка,
только гораздо звонче. Она пищит и лезет рукой в сумочку, достает телефон. Затем кнопки
тыкает, а сама уже и не пищит, а смотрит на меня так… не знаю как. А у меня сердце как молот
грохочет, в ушах отдается, шумит. А я гляжу на нее и сквозь шум этот еле слышу, как она
милицию вызывает. Только слышу – голос не ее, не моей Юленьки, чужой голос-то! Я к ней
шагнул, хотел обнять, а она в меня телефон кинула (касается лба), прям между глаз залепила. И
как завизжит, что из меня душа вон! А я прищурился, смотрю на нее, и вдруг понимаю: нет, не
она это, не моя Юленька!
ПСИХИАТР (не сдержав эмоций). Как так? Не Юленька? Не Юля? А кто?
РОМАН. Да, не она. Тело ее, одежда ее, сумочка. Но не она! Мне аж дурно стало. Голова
разрывается, а мысль, одна только мысль раскаленным буравчиком под черепушкой зудит.
Какая-то тварь, хитрая коварная тварь, обманом пробралась и завладела Юлькиным телом. И
теперь не пускает ее, ласточку, мне навстречу, держит ее, душит в ее теле, и лишь визжит и
жжет меня ненавистными взглядами.
ПСИХИАТР. Так! И вы решили?..
РОМАН (пожимая плечами и очень спокойно). А что мне оставалось делать? Что бы вы
сделали на моем месте? Я должен был спасти свою Юленьку, свою любовь, свет жизни моей. Я
сделал последний шаг. Наши лица были настолько рядом, что я чувствовал ее сухое и горячее
дыхание. Я сказал: «Ты не бойся, родная, доверься мне, и я освобожу тебя!»
ПСИХИАТР. И после этого стали душить?
РОМАН. Да, но как бы понарошку, не всерьез. Я так решил: придушу чуть-чуть, тварь
испугается и выскочит, покинет ее тело, оставит мою Юленьку в покое. А я уж больше в обиду
ее не дам! Не позволю! (Робко и еле слышно, пытаясь заглянуть эксперту в глаза). И может
быть все… еще наладится… и будет хорошо?
ПСИХИАТР (не отводя глаз). Продолжайте. Итак, вы стали душить… эту тварь.
РОМАН. Да. Только руки не слушались, словно чужие, не мои руки! (Подносит руки к глазам
и удивленно, будто впервые, смотрит на них). Пальцы – как ватные, как бесчувственные
сосиски. (Опускает руки). Но я справился! Я схватил горло, впился в него этими предательски
непослушными пальцами и закрыл глаза. Закрыл, чтобы не видеть как в лютой ненависти, в
бессильном гневе сужаются до острия иголок зрачки злобной твари. Я сжимал горло и только
ждал, ждал момента. И вот тело обмякло, и я сразу понял: «Все! Я победил! Я прогнал тварь!
Моя любимая свободна! А я – ее спаситель!» И тут, наверное, от чувства выполненного долга на
меня нахлынула такая волна спокойствия и что ли облегчения, что меня просто унесло этой
волной, смыло.
38
ПСИХИАТР. Смыло? То есть?
РОМАН. Чего непонятного-то? Ну, выпал человек в осадок. В смысле вырубило меня,
выключился я. Очнулся позже, в доме уже было полно милиции. Я все пытался узнать, где же
Юля, но мне никто не отвечал. Нацепили наручники, пару раз по морде дали – и в машину.
ПСИХИАТР. Так, ну худо-бедно события того вечера мы восстановили. (Листает папку). Да,
хотел спросить, как спите? Например, что вам сегодня снилось?
РОМАН. Ничего. Я не сплю. Совсем не сплю. Мне даже трудно глаза сомкнуть.
ПСИХИАТР. И что же, вот так и лежите с открытыми глазами? Думаете? Вспоминаете?
РОМАН. Нет, я боюсь заснуть.
ПСИХИАТР. Почему? Боитесь кошмаров?
РОМАН. Кошмаров? Нет! Я жду Юленьку, все время жду, когда же она придет. И не сплю
лишь оттого, что боюсь проспать ее приход. Вы не знаете, она не приходила?
ПСИХИАТР. Кто? Юля? Господи, вы о чем? Мне казалось, что наконец-то все точки
расставлены… а вы… вы же сами все вспомнили.
РОМАН. Что вы темните, доктор? Я же чувствую. Ага! Я понял. Она приходила, но ее ко мне
не пустили! Почему?! Это жестоко!
ПСИХИАТР (встревожено). Она не приходила.
РОМАН. Вот как? Тогда ладно. Но обещайте же мне, поклянитесь, что дадите знать, когда
Юля придет.
ПСИХИАТР. Любезный, послушайте…
РОМАН. Доктор, неужели я не имею права на небольшое свидание с любимой? А?! Пусть я –
преступник, я ж не отрицаю. Ведь даже приговоренный к смерти и то имеет право на последнее
желание. Так что пообещайте мне, как она придет…
ПСИХИАТР (стукает открытой ладонью по столу). Она не придет. (Очень твердо). Она
никогда не придет!
РОМАН. Что за черт? Доктор?! Что за дьявольские игры? Доктор! Не придет?!
ПСИХИАТР. Да. И вы прекрасно знаете почему.
РОМАН (мелко тряся головой). Нет, нет, нет!..
ПСИХИАТР. Голубчик, голубчик, постарайтесь свыкнуться с мыслью, что вашей невесты нет,
нет в живых. Она умерла. У-мер-ла! И это, к сожалению непоправимо!
РОМАН (вскакивает и нацеливает на собеседника указательный палец). Нет! Это какой-то
заговор! Нет, падла!!! Все ты врешь, лживое отродье! Я точно знаю – она жива! Слышишь ты,
умник долбанный, она жива! Твою мать, ты, что меня за психа держишь? У-у-у, сука! Все
39
врешь, она жива! Я ведь разговариваю с ней, постоянно, когда один в камере. Я слышу ее! Она
все время зовет меня. Зовет и плачет! Вот опять! Слышишь?
Отчетливо раздается Юлин голос: «Рома! Рома!» Затем тихий плач, и снова: «Рома!»
Ну? Что ты на это скажешь? А, молчишь! То-то! (Решительно). Я хочу видеть свою невесту!
Слышишь, эскулап хренов? (Наклоняется и пытается взять эксперта за грудки). Я желаю
видеть свою Юленьку! Немедленно!!! Слышишь?!
По невидимому сигналу, поданному психиатром, в комнату вбегают санитары и быстрыми
тренированными движениями ловко упеленывают разбушевавшегося Романа.
ПСИХИАТР. Все, уводите. В рубашку его и проследите, чтобы он получил свои два кубика
аминазина.
Санитары выталкивают яростно упирающегося Романа.
РОМАН. Юленька! Жди! Я приду к тебе! Ю-ю-ю-ля!!!
Его крики тонут в нарастающем звучании начальной темы Allegro ma non tanto из 3-его
концерта Рахманинова. Гаснет свет. Мощные фортепианные аккорды сливаются в музыку,
накатывающую на зрителя волнами безнадежного отчаяния. Мелодия будто бы кружится на
месте, оплакивая кого-то или что-то. Но, невзирая на это бесконечное кружение,
проникновенная музыка озарена широтой и напевностью. Именно так, с надрывом, испокон
века пели на Руси в те нелегкие моменты жизни, когда хотелось кричать. И как тут ни
припомнить старика Некрасова: «Этот стон у нас песней зовется…». Да, это больше, чем
музыка, это – плач души. Несчастной души, которой тесно и больно.
Музыка обрывается. Вспыхивает свет.
Та же комната несколько дней спустя, та же обстановка. Тускло горит все та же голая
лампочка. Тот же казенный стол, те же два табурета по краям. Только теперь та, видимая
часть стены, что белела в предыдущей сцене, окрашена в слабый розоватый тон. Возможно,
предзакатные лучи солнца сумели проникнуть сквозь недоступное зрительскому глазу окно в
это мрачное царство страха, боли и сомнений. За столом в напряженной позе сидит эксперт
судебной психиатрии. Он торопливо пишет и, заметно нервничая, постоянно поглядывает на
часы. Слышится скрип отворяемой двери и без стука входит следователь.
40
СЛЕДОВАТЕЛЬ (наиграно-жизнерадостно). Мое почтение!
ПСИХИАТР (недовольно). Мне казалось, мы на полчетвертого уговаривались.
СЛЕДОВАТЕЛЬ (присаживаясь напротив). Ну, будет тебе. Если бы ты знал, сколько в
последнее время работы навалилось. С этим миром что-то неладное творится. Все будто с ума
посходили. Все катится в тартарары. Дел – вот (приставляет ладонь торцом под подбородок)
по горло!
ПСИХИАТР. Как будто мы тут без работы сидим.
СЛЕДОВАТЕЛЬ. Ну, не ворчи, как старик. Как твое драгоценное?
ПСИХИАТР. Спасибо, вашими молитвами.
СЛЕДОВАТЕЛЬ. А у меня, знаешь, в последнее время сердечко что-то поджимает. (Потирает
грудь). Все собираюсь пойти на кардиограмму, но дела – мать их так раз этак – не пускают.
ПСИХИАТР. Однако с сердцем шутки плохи. Не тяни – всех дел все равно не переделаешь.
СЛЕДОВАТЕЛЬ. Это так. Ну, хватит лирических отступлений. Итак?.. Твой вердикт…
ПСИХИАТР (усмехаясь). А ты, какого вердикта ждешь? Не все так просто с этим парнем.
СЛЕДОВАТЕЛЬ. Дык и коню понятно! Вот именно, поэтому давай – не усложняй. Попроще, и
без этих ваших медицинских словечек: вменяем или нет?
ПСИХИАТР. Однозначно сказать нельзя.
СЛЕДОВАТЕЛЬ. Зашибись! Приплыли! Послушай, профессор, меня сроки жмут. Мне надо
или в суд дело передавать, или…
ПСИХИАТР. Понимаешь, психически здоровым, нормальным с обывательской точки зрения
его, конечно же, нельзя назвать.
СЛЕДОВАТЕЛЬ. Еще бы, таких дров наломал – нормальному и в голову не взбредет. Значит –
псих?
ПСИХИАТР. Господи, какой же ты прямолинейный. По-твоему, только так: либо черный, либо
белый. А остальные цвета, куда девать прикажешь?
СЛЕДОВАТЕЛЬ. Может мне и судье про твою палитру рассказать? Ты давай, кругами не ходи
и не темни. У тебя, как и у меня вполне конкретная задача. Итак: вменяем или нет?
ПСИХИАТР (не очень уверенно и неохотно). Ну, если… так категорично, то… скорее да!
СЛЕДОВАТЕЛЬ. Что – да?
ПСИХИАТР. Вменяем.
41
СЛЕДОВАТЕЛЬ. Ага! Тогда значит все его штучки, все эти россказни – это так, для отвода
глаз? Понятно! Я так и знал, что пытается закосить. Дыму припустил и думал соскочить по
легкому. Типа в дурке перекантоваться, а там и…
ПСИХИАТР. Не торопись с выводами. Он, как ты говоришь, не косит. Все что он говорит –
для него истинно.
СЛЕДОВАТЕЛЬ. Блин, ну тогда какой же он вменяемый? Я уже ни хера не понимаю.
ПСИХИАТР. Потому что мыслишь узко, двумя категориями.
СЛЕДОВАТЕЛЬ. Ну-ну!..
ПСИХИАТР (отмахивается). Да ладно, не обижайся. Когда я сказал, что он вменяем, я имел в
виду, что парень прекрасно отдает отчет в том, что он натворил. В целом, конечно, хотя местами
путается. В любом случае, он может и должен понести справедливое наказание.
СЛЕДОВАТЕЛЬ. Погоди, а как же все его эти глюки, голоса?
ПСИХИАТР. Что я могу тебе сказать. Если уж человеческая душа – потемки, то разум его –
вообще непостижимая тайна. Вот так вот. А что есть норма? Кого следует считать психически
нормальным и где те рамки в пределах которых человек нормален? А?! Не знаешь?! То-то. Я
чем больше эти дела изучаю, чем глубже вторгаюсь в сферу сознательного и бессознательного,
тем меньше вообще что-либо понимаю. Наш разум порой выкидывает такие штучки, такие
фортеля. Будто мозг – не обычный орган человеческий, а некая автономная, абсолютно
независимая субстанция, которая ведет какую-то свою, только ей ведомую игру. Да, игры
разума! Кому известны правила этой игры? Иной раз сознание балансирует на такой тонкой
грани, буквально на лезвии ножа, даже дух захватывает. Пошатнулся в одну сторону,
соскользнул – все: вечный мрак и тишина. Сорвался в другую сторону – мир иллюзии, мир
посторонних и даже потусторонних звуков и видений. Попробуй – удержись сам и попробуй
вытащить другого на эту острую кромку. И я мог бы много чего интересного на эту тему
порассказать…
СЛЕДОВАТЕЛЬ. Слушай, дружище, давай без пафоса. Избавь меня от этих философских
лекций. Как-нибудь в другой раз, на досуге. Ты мне конкретно про нашего парня.
ПСИХИАТР. А что парень. Закипело у него в душе, окатило гневом от обиды и
несправедливости, схватился, дурак, за нож от отчаяния. Поначалу – обыкновенная бытовуха!
Видишь, даже обидчика как следует зарезать не смог, так царапнул неудачно да вену зацепил.
СЛЕДОВАТЕЛЬ. Согласен. А как с невестой быть? Что ему, то одно, то другое мерещилось?
ПСИХИАТР. Метаморфозы сознания. Смотри, пырнул он несостоявшегося тестя, еще в пылу
драки, еще не вполне осознал, но где-то глубоко и еще не так явно начинает точить мысль: «Все,
это – конец и поправить уже ничего нельзя!» Тут видит Юлю, видит, как она на него смотрит.
СЛЕДОВАТЕЛЬ. Да уж, глаза невесты явно не горели теплотой и любовью.
ПСИХИАТР. Вот-вот. И что ему делать? Он дрожит от ужаса содеянного, он запутался в этих
силках страха и уже начинает понимать, что расплата неизбежна. Но он – не только загнанная в
42
угол жертва, он еще и охотник! Он еще во власти некоего охотничьего азарта. Кровь, пролитая
им, еще не запеклась, не высохла на руках, она щекочет его ноздри сладким ароматом, дразнит
его. А перед ним – невеста, любимая, ради которой и в огонь, и в воду. Но ее глаза обвиняют,
проклинают, жгут ненавистью. Она кричит от страха, она зовет на помощь, но не его! Что
делать?! И тут сознание приходит на выручку. Оно как бы любезно подменяет одну картинку
другой. И вот уже перед нашим героем не юная невеста, а не то злобная старуха, не то Смерть,
не то некая тварь, коварно завладевшая телом любимой. И вот уже в сознании переброшен
спасительный мостик – навязчивая мысль, смесь наваждения с одержимостью. Мысль, которая
все сводит воедино, дает ответы на все вопросы и самое главное, позволяет удержаться на той
предательски скользкой кромке реальности, не дает сорваться в бездну безумия. Простая и
легко воплощаемая в реальность мысль: «Убей, избавься от твари, и твоя любимая вновь будет
рядом с тобой. Ее глаза вновь будут сиять нежностью и любовью к тебе. Убей, и тогда, только
тогда, у тебя все будет хорошо!»
СЛЕДОВАТЕЛЬ. Ни хрена себе. Во, загнул, мля!
ПСИХИАТР. Это только нам – здесь и сейчас – кажется дикостью. Но в голове парня в тот миг
царили другие законы. Эта мысль, только зародившись в его, воспаленном убийством сознании,
стала путеводной звездой, четким ориентиром к действию. И она, эта мысль, не позволяла
свернуть ему с четко намеченного пути.
СЛЕДОВАТЕЛЬ. Ты это серьезно? Охереть, не встать!
ПСИХИАТР. Тут нет ничего сверхъестественного или фантастического. Обычная защитная
реакция организма. Что-то вроде тепловой защиты двигателя: чуть перегрелся мотор – сразу,
раз! – и цепь разомкнута.
СЛЕДОВАТЕЛЬ. Только парня же не вырубило от перегрева. Я бы сказал: его наоборот
перемкнуло и закоротило.
ПСИХИАТР. Пусть так. Я не силен в электрике.
СЛЕДОВАТЕЛЬ. А голоса? Что и вправду слышит? Или придуривается?
ПСИХИАТР. Многие из вполне здоровых людей слышат голоса. Некоторые даже
прислушиваются к своему внутреннему голосу. К кому-то эти неразличимые для других звуки
приходят извне. Их принимают за откровения, посланные свыше и, опираясь на них, люди
пророчат, вещают. Наш клиент, безусловно, тоже слышит или думает, что слышит голос своей
ненаглядной. Но это – не голос извне, это элементарно голос его совести. Думаю так.
СЛЕДОВАТЕЛЬ. Ясно.
ПСИХИАТР. Интересно другое: как он с этим жить станет. Как с таким грузом вообще можно
жить? Ладно, у нас он был на препаратах. А теперь, в СИЗО? А потом, после, на зоне?..
СЛЕДОВАТЕЛЬ. Эх, зону и не такие архангелы топчут и ничего. Так что не переживай особо.
ПСИХИАТР. Тут другое: несмотря на то, что он натворил, парень – не закоренелый
преступник. Пройдет совсем чуть-чуть времени, иллюзии растают, все спасительные мостики
рассыплются в прах и что?! Дальше – что?! Жить-то как?!
43
СЛЕДОВАТЕЛЬ. Ну, опять тебя в дебри потянуло. Лично мне на это насрать.
ПСИХИАТР. Фу, и это еще нас, врачей, обвиняют в нездоровом цинизме.
СЛЕДОВАТЕЛЬ. Да ладно тебе. Расслабься. Значит – вменяем. О кей, готовь заключение – и в
суд!
ПСИХИАТР (снова начинает писать). Знаешь, мне по-человечески жаль парнишку.
СЛЕДОВАТЕЛЬ. Всех не пережалеешь.
ПСИХИАТР. Нет, вот ты, сыскарь, скажи мне с высоты своего опыта. Парень, по сути,
неплохой парень, повторил судьбу отца, докатившись до убийства. Сын убийцы сам стал
убийцей. Что это, может гены? Яблоко от яблони?..
СЛЕДОВАТЕЛЬ. Ну, ты загнул, дружище! Нет, ни гены, ни хромосомы ни при чем. Ты бы
еще френологию припомнил. Эх, ты светоч медицины. Это все повсеместная вседозволенность,
распущенность нравов и моральное разложение. Порядку нет – вот люди страх и потеряли.
Времена нынче такие.
ПСИХИАТР. Ты не прав. Времена всегда такие. Это тут не причем.
СЛЕДОВАТЕЛЬ. Да?! (Распаляясь). Ты вот такую стройную психологическую картину
выстроил, а знаешь ли ты, что сейчас из-за куска хлеба запросто прибить могут. Ради дозы, ради
очередной порции сивушного пойла, отморозки не задумываясь людей мочат. Без всяких там
твоих спасительных мостиков и четких теорий. Вот вчера в подворотне один великовозрастный
оболтус женщину пришил. И все ради пары сотен гребанных рублей. Ну, как?! А позавчера на
кухне «поймавший белочку» гражданин искромсал тесаком жену, за то, что она отказалась
похмелить страдальца. Ну, как? И так каждый божий день. Хотя, порой невольно и
засомневаешься, есть ли бог, когда такое на земле творится. Иначе, как бы он все это безобразие
допустил?
ПСИХИАТР. Ужасно. Но ты сам знаешь, это было и раньше. Меньше, но было. Все это не
ново, к сожалению.
СЛЕДОВАТЕЛЬ. Ладно, заканчивай быстрей. Потом как-нибудь побеседуем. За рюмкойдругой я тебе таких теорий разовью, что ты!
ПСИХИАТР. Хорошо. (Торопливо пишет). Сейчас закончу.
СЛЕДОВАТЕЛЬ (некоторое время молчит, раскачиваясь на табурете, затем снова, от скуки,
продолжает философствовать). Юлия и Роман. Роман и Юлия, прям Ромео и Джульетта. О-оо! Как я раньше внимания не обратил? Смотри-ка, и по фамилиям почти совпадение: Монетов и
Копылова, правда, ведь созвучно Монтекки и Капулетти. (Психиатру). Ты пиши, пиши, не
отвлекайся! (Снова рассуждает). И вообще, вся эта история чертовски смахивает на
шекспировскую. Чем не современные Ромео и Джульетта? Только мне помнится у Вильяма,
нашего Шекспира парень на себя руки накладывает, а уж за ним и девица.
ПСИХИАТР (отодвигая написанное в сторону). Вот и все. (Следователю). Нет, ты не прав,
голубчик. Страсти-то может и шекспировские, но…
44
СЛЕДОВАТЕЛЬ. Что но? И ради бога перестань называть меня голубчиком. Звучит как
погоняла пидора какого-то… Так в чем я не прав?
ПСИХИАТР. Похоже да не то же. Видишь ли, классик писал о любви.
СЛЕДОВАТЕЛЬ. Считаешь, наш Ромео не любил? А, по-моему, у него от любви как раз
чайник и закипел, и крыша отъехала. Хотя тебе, как психиатру, конечно, видней.
ПСИХИАТР. А, по-моему, любовь – хоть и страшная сила, но сила все-таки созидательная.
Любовь ведь не проклятие, а великое счастье! Прости за пафос, но тут, знаешь, почти как у
Пушкина: «Гений и злодейство – две вещи несовместные». Так и любовь – по сути, самое
гениальное, только можно придумать – не может разрушать и творить зло. Была ли тут любовь,
раз свершилось такое злодейство? Вряд ли. Накал страстей был. И причем не самого высокого
полета, а так приземленных, даже низменных. Не страстей, а страстишек. Было столкновение
интересов, разных характеров, планов, мыслей и чаяний. Все было, кроме любви! Так то. А ты –
Шекспир!
СЛЕДОВАТЕЛЬ. И все равно – похоже. Я же тебе толковал про времена. Проснись, эскулап,
четыре века от Шекспира минуло. Иные нравы, иные и Ромео с Джульеттой.
ПСИХИАТР. И все же я останусь при своем мнении. Посуди: Ромео ради любви, ради великой
любви, был готов на самопожертвование. Он, не раздумывая, сам пошел на смерть. Принес свое
сердце на алтарь любви. Ибо не видел смысла жить без любимой. А наш? Решил, что имеет
право распоряжаться чужими жизнями и так ловко все для себя замотивировал.
СЛЕДОВАТЕЛЬ (издевательским тоном). Как повернул, умник. Это уже и не Шекспир, а
какая-то достоевщина. Ромео обернулся Раскольниковым: «Тварь ли я дрожащая, или право
имею?»
ПСИХИАТР. Пусть так. Хотя тоже не так. Но ближе, безусловно, ближе. Федор Михайлович,
он ведь дока был в этом вопросе. Но и современным Раскольниковым я нашего подопытного не
назову. Извини, но нет! Он ведь не себя, потерянного искал, не эксперименты со своей душой
проводил! Он же не испытывал себя, как Родион «на слабо», на могу – не могу. Нет. Он
поступил скорее как капризный, избалованный ребенок, хотя на первый взгляд таким и не
является. Дядя отнял «мое», значит дядя – плохой, дядя злой. Надо наказать дядю! И его уже
ничто не смущает, когда он решил действовать. Он же не мучится сомнениями, не кружит
вокруг да около, а сразу идет напролом. И при этом он же ведь не спонтанно, не сумев погасить
всплеск эмоций, схватил первое, что попалось под руку. Нет, он взял нож, заранее,
приготовился, в своем воспаленном воображении, уже допустив такой исход, разрешив его и
благословив себя на убийство! А потом шел через весь город, нес свои страшные мысли,
вынашивал на ходу свои кровавые планы. Какая тут любовь?
СЛЕДОВАТЕЛЬ. Да уж. У попа была собака. Он ее любил…
ПСИХИАТР. Вот-вот. Любовь дает человеку крылья, а не ложится темной повязкой на глаза,
не дурманит голову ядовитыми мыслями. Мне искренне жаль парнишку, но оправдания я ему не
нахожу. Вот почему я считаю твое сравнение юного убийцы с Ромео, мягко говоря,
кощунственным. И на Раскольникова с его глубокой философией наш парень не тянет.
45
СЛЕДОВАТЕЛЬ. Ну вот, начали за здравие, а кончили за упокой. Ладно. Ты закончил
писанину?
ПСИХИАТР. Да (протягивает бумаги), можешь забирать.
СЛЕДОВАТЕЛЬ (пробегает глазами написанное). Итак – вменяем! Что ж, бедолаге от
пятнашки до пожизненного ломится. Солидный срок, будет о чем поразмышлять.
ПСИХИАТР. Годы и годы, эх! Хотя если честно, вообще не представляю, как он с таким
бременем и год прожить сможет. Жаль его, несмотря ни на что, жаль.
Звонит телефон. Рингтон на мотив: «Наша служба и опасна, и трудна…» Следователь
достает из кармана мобильник и отвечает, собирая переданные экспертом бумаги в свою
папку.
СЛЕДОВАТЕЛЬ. Алё. Да, я (пауза). Что?! (Пауза). Когда?! (Пауза). Так, говори. (Пауза). Нет,
чё уж теперь торопиться (пауза). Так (пауза) так (пауза) плохо! Да, смотреть лучше надо. Хотя,
знаешь, может и к лучшему (пауза). Точняк, меньше геморроя! (Пауза). Ладно, Василич, не
бзди, прорвемся (пауза). Да, скоро буду. Загляну в управление и к вам. Да, матери его сообщите,
ну сам знаешь. Все пока!
ПСИХИАТР. Что-то случилось?
СЛЕДОВАТЕЛЬ. Да. Из СИЗО звонили. Ты вот давеча переживал, как паренек с таким грузом
жить сможет. Так вот: никак! Все, откинулся паренек. Суда не будет, хотя твое заключение все
равно понадобится.
ПСИХИАТР. Как? Умер? Сам?
СЛЕДОВАТЕЛЬ. Сам, сам. Самоубийство. В камере ночью вскрыл вены. Где только, блин,
лезвие заныкал? Вроде и шмонали его конкретно. И представляешь, гаденыш, кровью своей на
стене написал: «Юля! Прости меня! Я иду к тебе!» Что-то типа того. Ну и еще, чтоб ждала его.
Как тебе такая картинка? Прикинь: с него кровь фонтаном хлещет, а он знай себе, пописывает.
Писатель, мля. Ладно, я погнал. Хотя уже некуда торопиться. (Встает). Ну что, медицина?
Последний акт по Шекспиру или по Достоевскому? Или может по Фрейду?
ПСИХИАТР. Не знаю. Да и важно ли это? Какая теперь разница. Но парень выбрал, пожалуй,
лучший выход для себя. Все-таки дошло до него, что он натворил. Осознал, несчастный, что не
сможет жить с этим. Вот такой апофеоз любви…
СЛЕДОВАТЕЛЬ (направляясь к двери). Не зря же в народе говорят: «Сука-любовь!»
ПСИХИАТР. Любви, которой не было…
СЛЕДОВАТЕЛЬ. Пока, профессор!
ПСИХИАТР. Но которая могла бы быть.
46
СЛЕДОВАТЕЛЬ. Привет шибзикам! (Выходит).
ПСИХИАТР. И которая еще может будет! (Поднимая глаза кверху, как бы обращаясь к богу).
Кто знает, какие у Него планы? А?.. Может он даст им второй шанс? Может где-то там у них
все будет хорошо? Кто знает?..
Гаснет свет. В темноте раздается испуганный голос Юли: «Рома! Ты где? Мне страшно!»
Еле слышно начинает звучать фортепианный вальс № 7 Ф. Шопена –Waltz in cis-moll, Op.64
No.2. Печальная музыка подчинена нисходящему движению. Интонации бессильно никнут, то
ли подчеркивая бренность земного существования, то ли придавая оттенок безнадежности
любым попыткам бессмертной души достигнуть вершин счастья. Но вот происходит
метаморфоза, и печальное настроение изящно ретушируется кружевным припевом.
Безысходность отступает, и уже почти неразличима в розовеющей дымке. Может время всетаки можно повернуть вспять? Кто знает?.. Вальс минорный, но грусть красивой и очень
нежной мелодии окрашена в светлые тона, а потому, невзирая на кажущуюся трогательную
хрупкость, вальс звучит весомо и жизнеутверждающе. Это – мелодия рая, как бы кто его себе
ни представлял.
В красивые пассажи Шопена вплетается голос Юли: «Рома, не пугай меня, мне страшно.
Страшно и холодно. Рома, ты где?!» В темноте слышен голос Романа: «Юленька! Любимая,
прости меня! Прости за все! Родная, я иду к тебе! Юленька, я иду!..»
Включается свет. Нет ни стола, ни табуретов. Все вокруг окрашено в светло-красные цвета
от бледно-розовых оттенков до малиново-алых. Но только сейчас становится понятно что,
это не угасающий закат. Это зарождающийся где-то далеко на востоке в дрожащих от
нетерпения небесах, божественный восход солнца, лучезарный рассвет. Это полотнища
знамен вечной любви. Это весеннее цветение яблонь. Это начало всех начал.
Юля и Роман, оба в белоснежных длинных балахонах вальсируют под красивую музыку. Их лица
светятся счастьем и радостью. Роман подхватывает Юлю на руки. Юля говорит: «Как долго
я тебя ждала!» Роман отвечает: «Целую вечность». Их губы сливаются в поцелуе.
Отзвучала последняя нота. Свет меркнет.
Занавес.
47