Появление трагического и новая образность поэзии

Появление трагического и новая образность поэзии Есенина 1919 - 1921г
«Кобыльи корабли» 1919 г.
Во время поездки по стране Есенин наблюдал картины голода и жесточайшей разрухи. Особенно
сильное впечатление произвел на него Харьков. А. Б. Мариенгоф вспоминал: «В те дни человек
оказался крепче лошади. Лошади падали на улицах, дохли и усеивали своими мертвыми тушами
мостовые. Мы с Есениным шли по Мясницкой. Число лошадиных трупов, сосчитанных ошалевшим
глазом, раза в три превышало число кварталов от нашего Богословского до Красных ворот.»
Падшие лошади и черные вороны, клевавшие падаль стали толчком для создания первого
трагического стихотворения в новом ключе – «Кобыльи корабли». Образ корабля – символа
государства под натянутым парусом – слился с образами черных крыльев ворон над тушами мертвых
животных. Путь в будущее предстал как страшное движение тех, кто «веслами отрубленных рук
гребется в страну грядущего». Здесь же появляется образ погибающей деревни, с которым соотносится
и сам лирический герой. «Скоро белое дерево сронит// Головы моей желтый лист». Возникает и образ
волчицы, у которой отнято дитя. С этим образом будет соотноситься образ волка в стихотворении «Мир
таинственный…»
Пейзаж приобрел трагические черты, осень становится символом гибели и разрушения. В строчках
«Злой октябрь осыпает перстни//С коричневых рук берез» можно увидеть и приговор революционному
Октябрю, и общий символ гибели, и картину природы.
Еще одна тема стихотворения – отказ от человеческого во имя звериного. Звери лучше, потому что не
творят таких чудовищных дел, на которые способен человек. «Никуда не пойду с людьми,// Лучше
вместе издохнуть с вами…»
Форма произведения новаторская. Сложный синтаксис, новая рифмовка, метафорическая образность
вызваны задачей постичь совершенно новую и трагическую действительность. Есенин писал ИвановуРазумнику в мае 1921 года: «...я отказался от всяких четких рифм и рифмую теперь слова только
обрывочно, коряво, легкокасательно…».
Характерно для этого произведение и полное отсутствие библейской лексики.
В стихотворениях «Хулиган», Я последний поэт деревни», малой поэме «Сорокоуст» те же мотивы
обреченности, гибели деревни, растерянности, соотнесения себя с умирающей деревенской Россией
стали определяющими.
«Сорокоуст» 1920 г.
Поэма "Сорокоуст", вероятно, создавалась на Кавказе. Толчком для создания сюжета явился эпизод,
произошедший на перегоне Тихорецкая - Пятигорск поезда "Кисловодск - Батум". Случай этот
подробно описан Есениным в письме к Лившиц: "Ехали мы от Тихорецкой на Пятигорск, вдруг слышим
крики, выглядываем в окно, и что же? Видим, за паровозом, что есть силы скачет маленький жеребенок.
Так скачет, что нам сразу стало ясно, что он почему-то вздумал обогнать его. Бежал он очень долго, но
под конец стал уставать, и на какой-то станции его поймали. Эпизод для кого-нибудь незначительный, а
для меня он говорит очень много". По Церковно-славянскому словарю, сорокоуст - это "поминовение
умершего в течение сорока дней, считая от дня кончины его. Это поминовение главным образом
состоит в совершении литургии в память об умершем. Поэма строится как деревенский Апокалипсис,
тема смерти, воплощенная в символах, определит развитие лирического сюжета и композицию.
"Трубит, трубит погибельный рог!» "Первый Ангел вострубил, и сделались град и огонь, смешанные с
кровью, и пали на землю; и третья часть сгорела, и вся трава зеленая сгорела" – начало Апокалипсиса
(«Откровения Иоанна Богослова»). В 1-й главке - "старая мельница" и "дворовый молчальник бык"
чуют беду над полем. Изображение природной катастрофы становится лейтмотивом всей поэмы
"Сорокоуст". Зима в новой трактовке Есениным природы символизирует смерть, в поэме "заморозь"
предвещает будущую гибель. Во 2-й главке - в картине гибели лесных чащ и деревенских изб, в 3-й
главке - в сцене неравного состязания живого с механическим (жеребенка с поездом) дается широкая
картина такой гибели.
Осмысление послеоктябрьского пути России как гибельного закономерно приводит Есенина к
утверждению особой позиции художника, которую он противопоставляет позиции певцов революции,
особенно своего постоянного оппонента - Маяковского. Завершение поэмы – картина распада
деревенского мира.
1
И соломой пропахший мужик
Захлебнулся лихой самогонкой.
«Я последний поэт деревни» 1920 г.
Русь в ранних стихах Есенина была празднична, лишена конфликтов, расписана под православный
лубок, лирический герой ощущает себя в ней вполне безмятежно. Главное место в поэтическом мире
Есенина занимают месяц, звезды, животные и птицы, деревенская изба, голубые поля... Природа у поэта
священна и описывается часто в ранней поэзии как божественный храм. В предыдущих двух
произведениях была дана картина гибели той Руси. «Я последний поэт деревни...» – это стихотворениереквием, стихотворение-прощание. Поэт чувствует, что вековая гармония природы, природного
космоса и человека уходит. Приближается чуждый древнему «деревянному» миру «железный гость» и,
наверное, новые певцы нового времени. Они не будут больше воспевать дощатые мостики, зеленые
березки и все то, что дорого сердцу поэта в его родном краю, в храме природы. Именно в этом
природном храме, где можно совершать богослужение в любой час, и заказывает панихиду по всему,
что ему дорого, лирический герой. Ключевые слова в этом стихотворении – «дощатый мост», «луны
часы деревянные». В уходящем мире все было от природы, от древа (а не от железа): весь уклад жизни,
вся уходящая крестьянская культура. Но «скромен в песнях дощатый мост», не по нему пойдут в
будущее современные поэту люди. Березы теперь «кадят», то есть разбрасывают свою листву. Это
происходит осенью. А осень – это конец года, это символ осиротевшей, умирающей природы. Второе
четверостишие открывается глаголом «догорит»: «Догорит золотистым пламенем // Из телесного воска
свеча...» Свеча из «телесного воска», то есть из судеб миллионов людей, сломленных, отвергнутых
новым миром. Среди этих людей и сам поэт. В третьем четверостишии говорится о причине гибели
древнего («деревянного») мира – о «железном госте», который выйдет «на тропу голубого поля» России
с ее необъятными просторами. Голубое поле – напоминание о мифе, в котором небесное соотносится с
земным. Не только поэт скорбит о прошлом. Природа тоже находится в таком же смятении, ощущая
одиночество, отчаяние. Выражение чувств человека через природу – одна из самых характерных
особенностей поэзии Есенина. И как приговор звучат последние строки стихотворения: «Скоро, скоро
часы деревянные // Прохрипят мой двенадцатый час!»
«Не жалею, не зову, не плачу…»1921 г.
Форма этого стихотворения говорит о том, что поэт обрел новую гармонию, не безмятежную, как
раньше, а трагическую, добытую эпохой разочарований и смятения. Стихотворение наполнено
поэтическими деталями гармоничного реального земного мира («белых яблонь дым», «страна
березового ситца», «весенней гулкой ранью»). Розовый конь – символ восхода солнца, весны, радости,
начинающейся молодой жизни, невоплотившейся мечты (теперь сердце героя тронуто холодком
безверия, разочарования в надеждах). Затем следуют строки о бренности всего земного и розовый цвет
переходит в холодную, почти траурную медь. Но из меди отливают памятники. В этом надежда поэта
на бессмертие. Человек в восприятии поэта – часть мира природы, а в природе все разумно. И жизнь
человека подвержена тем же законам природы, что и все в мире. И со смертью одного жизненный
круговорот не прекращается, на смену придут новые поколения, чтобы тоже процвесть, тоже познать
радость жизни, а затем тоже умереть. Вот почему все венчают строки, благословляющие жизнь, весну,
цветение:
Будь же ты вовек благословенно,
Что пришло процвесть и умереть.
Это стихотворение – благодарственная песнь жизни, благословение всего сущего.
По своему философскому содержанию – размышление о жизни в предчувствии смерти – есенинское
стихотворение «Не жалею, не зову, не плачу...» перекликается с пушкинским «Вновь я посетил тот
уголок земли...» Но эта вечная для поэзии тема у Есенина, как и в свое время у Пушкина, звучит
оригинально и неповторимо. Само стихотворение навеяно строками Гоголя из 6 главы поэмы «Мертвые
души»: «Прежде, давно, в лета моей юности, в лета невозвратно мелькнувшего моего детства…»
2