архитектура, секс и детство

Евгений Абдуллаев
АРХИТЕКТУРА, СЕКС И ДЕТСТВО
Писатель – путешественник по языку; хотя, конечно, сложно найти в языке место, куда
бы ни ступала нога другого писателя. И, наверное, единственный способ не повторять
пропаханные чужим пером маршруты – попытаться выйти из языка букв в язык чегонибудь другого.
Глеб Шульпяков начинает путешествие в языке шершавых камней, горячих от солнца
куполов и башен.
«Мы обошли здание по кривому переулку. На задах лепились сараи, тянулся забор, за
которым маячила в потемках заброшенная деревянная вилла. Из черной трубы напротив
бежал дымок: баня. Отсюда, сбоку, было видно, что мечеть немного вытянута по
центральной оси. ... Центральный купол покрыли черными свинцовыми пластинами,
чтобы защитить пористый камень».
Язык архитектуры больше, выше и тяжелее языка обычного.
И книги, написанные на этом языке – громаднее обычных книг, которые вполне
довольствуются ладонями или коленями.
Эти книги выложены камнем и переплетены свинцовыми пластинами; «в раствор,
скреплявший кирпичи, добавлялись толченые кости святых, а кальций (вместе со Святым
Духом, разумеется) держит кирпич прочнее прочного».
Такими чернилами и на такой бумаге написана и Книга Синана, величайшего
архитектора Османской империи.
Империи, как известно, изготовляются из смеси громадной территории, громадного
войска и громадной архитектуры. Это понимали все империотворцы от Ксеркса и Шихуанди до Иосифа Виссарионыча и Мао Цзедуныча, и непрерывно что-то строили,
возводили, сооружали. Строительная пыль действует на тиранов успокаивающе.
Собственно, архитектура – это и есть империя. Территории со временем съеживаются,
армия расползается по домам. Только каменная книга, с ее свинцовыми пластинами и
толчеными костями, продолжает рассказывать о Золотом Веке отцов – живущим в
Силиконовом Веке потомкам.
«Книга Синана» Глеба Шульпякова – попытка не только прочитать эту книгу,
путешествуя между абзацами стен и курсивами контрфорсов, но и перевести ее на
обычный, некаменный, язык... Тяжелая задача!
И автор отправляет своего двойника, героя «Книги Синана», в Турцию, снабдив его
вполне внятным «принеси то, не зная что»: «это будет книга о мечетях, которые
построил Синан. Книга о золотом веке Османской империи, где жил великий зодчий».
Так оно на первый взгляд и происходит. Лирический биоробот автора добросовестно
объезжает мечети, похлопывая ладонями теплый известняк и делая культурологические
выкладки; пьет ракы, уносит подвернувшиеся под руку четки и спит с подвернувшейся
под иные места местной студенткой... И постоянно идет по пятам загадочного
специалиста по Синану – профессора Абдуллы Курбана... Который в конце успевает
улизнуть в лучший из миров (впрочем, в финале туда, похоже, отправится и сам герой)...
Это – план внешний: путешествие в границах литературы. На память может прийти
близкий фабульный рисунок «Профессора Криминале» Малькольма Бредбери или
2
«Расколотых небес» Бертолуччи. Или манновской «Смерти в Венеции». «Путешествия в
Арзрум», в конце концов...
На этом внешнем плане, герой – скорее, отбившийся от стада турист: мы следим за
ним, как за курсором, скользящим по дисплею – неважно, ткет ли он новые словесные
нити или пробегает по уже существующим, или хлопочет в режиме “overtype”. Главное:
движение.
Кстати, сам по себе этот план совсем неплох. На нас накатывает Турция – жаркая,
пестрая – какая-то недовоспетая русской литературой: не доходили ее классические ручки
до всего этого. Как-то все довольствовалась она прежними окраинами Османской
империи, ставшими окраинами империи Российской / Советской: Крым и Кавказ. Кавказ и
Крым. Крым. Кавказ. Сколько же можно. Пора к первоисточнику, в Истамбул, Кайсери...
Если не ошибаюсь, «Книга Синана» – первый в русской литературе роман о Турции.
Написанный, к тому же, даже на этом, внешнем уровне, мастерски, с какой-то зверской
наблюдательностью и нежностью. Сочные, с преобладанием розового, зарисовки.
Матерчатый, насыщенный, лаконичный стиль.
«У парапета выстроились рыбаки: рубашка навыпуск, на спине пузыри. Лес удочек
торчал в мыльном небе Стамбула и скрещивался с минаретами. Внизу шуровали
пароходы, вспарывая розовое нутро залива».
Собственно, рыба, по поводу которой нагроможден весь этот лес удочек и минаретов,
плавает тут же, хотя и на втором, более глубоководном, плане.
Мелкочешуйчатое, изворотливое детство. Герой Шульпякова – ловец собственного
детства.
Ловец энергичный, упорный. В стихотворении «Camden Town» (из книги Шульпякова
«Щелчок»), похоже, именно он совершал в Лондоне абсурдное жертвоприношение.
Только что купленные ботинки «ставил на воду» («...которая покорно / их понесла куда-то
в Копенгаген») – только потому, что они напомнили ему один эпизод детства...
В «Книге Синана» мы словно присутствуем при ловле этих ботинок, уплывших двумя
лакированными рыбами из Camden Town’а. Неслучайно образ рыбы периодически
всплывает в романе. «Рядом тут же вырос мальчишка. “Бир миллион” — опять за рыбу
деньги».
Возможно, именно отсюда эта страсть героя к плаванию: он постоянно, даже в самых
неподходящих местах, пытается плыть.
В Москве: «Я раздевался и прыгал в липкую воду, залитую ослепительным солнцем.
Плыл, расталкивая мусор. Баржа идет! осторожно! — кричала с берега».
В Ташкенте: «Теплая парная вода подхватила и понесла, закрутила на каруселях.
Мимо проносились гаражи, смутные какие-то фасады с выбитыми окнами, заборы».
Наконец, в Стамбуле... «Посередине пролива меня подхватило течение... Я рванулся,
закричал, но течение упрямо тащило под киль».
Герой не просто пытается дважды войти в одно и то же течение. Он еще пытается
плыть в нем, словно отождествившись с рыбой-детством... «Мимо проплывала кустистая
набережная, и мальчишки, выжидая, когда мы поравняемся, прыгали в воду».
3
Стремительное течение воды – антитеза застывшему миру архитектуры. Имперскому
миру Книги Синана. Миру отца героя – архитектора, заваленного чертежами, ушедшего из
семьи, уехавшего с новой женой-турчанкой в Турцию...
Этот мир архитектуры – не менее опасен и враждебен, чем водная стремнина.
Вот один из лучших в романе эпизод-реминисценция с залезанием героя, еще
школьником, «на башню» – пожарную вышку. Эпизод, полный страха, сердцебиения,
острых мальчишеских слез: «Потому что земля внизу лежала как вода на дне колодца:
темная, далекая. Потому что никто не знает, где я, и никто мне не поможет».
И снова: та же самая жажда повторить, напиться детским страхом, испытать
враждебность языка архитектуры карабкающемуся по нему маленькому телу. «С тех пор
я много куда поднимался. На крыши и колокольни, строительные краны и средневековые
соборы. Но перебирая в памяти восхождения, я вижу не шпили, а пожарную каланчу,
которая одиноко торчит в моем детстве».
В конце романа этот вечно превышающий нас и наше разумение язык отцовства, сухой
язык камня и его фаллических башен превращается в навязчивый ужас: «Чем больше я
занимался Синаном, тем меньше понимал, что происходит в моей жизни. Пока он делал
карьеру, я растерял свою жизнь. Распался! Это его мечети поднимались все выше и выше
— а мои перекрытия рушились! Это он возводил шедевры — а у меня росли катакомбы.
Норы какие-то ветвились, пещеры. Пустота! Кто я? Откуда? Зачем? Один огромный
михраб внутри!»
Маски отцовства в романе.
Это и смутно вспоминаемый собственный отец; и загадочный русский торговец
оружием, и неуловимый профессор Абдулла Курбан. Наконец, сам Синан...
И все они – не только как-то связаны с миром архитектуры (включая даже торговца,
прочитавшего герою целую лекцию о стиле); они еще оторваны от мира деторождения.
Лишь о Синане вскользь говорится, что у него были дети. О том, были ли дети у
остальных (например, у отца героя в его новой семье) не сказано ничего. Ни слова об
интимной жизни «отцов»... Обильно разлитая в романе эротика не дотекает до их строгих
пределов. Их мир асексуален и выхолощен. Сцена обрезания христианского юноши
Синана кажется скорее сценой кастрации.
Вся радуга телесных наслаждений замкнута на главном герое – блудном сыне
свинцово-каменного мира отцов. Все это выпадает на его долю: грамматика сосков,
пунктуация поцелуев, морфология ягодиц. «Ягодицы шершавые, на ощупь напоминают
крышку ноутбука»
Роман пропитан какой-то «всемирно-отзывчивой» телесностью героя, его
вдохновенным диалогом со своим телом. «Я отвинчиваю окно – горячий воздух лупит по
лбу». «Я пригубил из наперстка, и по нёбу разлился густой матерчатый вкус». «Сел в
середину ковра и погладил рукой рисунок. Ворс покалывал задницу». «Я вытирал шею и
слушал, как сердце колотится в горле».
Этот мир тела – нечто противоположное и асексуальному миру детства (детские
реминисценции героя лишены какой-либо эротики) и асексуальному миру «отцов» с его
архитектурами-империями.
Что это? Попытка вырваться из языка литературы и языка архитектуры – в третий
язык, язык живой, смакующей саму себя телесности?
4
Если да, то попытка утопическая.
Может быть, потому, что тело героя, как и тело отцов, – не оплодотворяет. Хотя и по
иной причине: если камень и свинец «отцов» не способен к оплодотворению априори, то
живая и женолюбивая плоть героя-«сына» стремится наслаждаться, а не оплодотворять.
Только один раз – и то, в воспоминаниях о любви, пережитой в студенческую пору, –
заскребется мысль о собственных детях. Чтобы тут же быть отвергнутой. «Жить вместе,
дети. Смешно. Жить на что? где?». «Иметь-детей» оказывается синонимом «житью-где»
– в доме, квартире, части архитектуры. Герой словно избегает этой укорененности в
архитектурном пространстве, предпочитая жить на съемных квартирах, у друзей, в
гостиницах...
Но, возможно, это чересчур морализаторское прочтение, и дело в другом.
В невозможности пробиться – через литературу, историю, секс, архитектуру,
рискованные авантюры и т.д. – к тому миру, который герой пытается познать. Гоняясь за
двумя метафизическими зайцами – «детством» и «Азией», герой ловит, в итоге, не их – а,
наоборот, чувство свободы от них, освобождения. Которое, как выясняется, ему и было
нужно. «Отец, исламская архитектура, девушка – все вдруг оказалось эпизодами чужой
книги. Чужой жизни. И я понял, что меня с ними уже ничего не связывает. Что здесь, в
Стамбуле, мое прошлое наконец-то кончилось. Опустело».
Отделяясь от героя, книга прилипает к читателю.
...Так получилось, что вскоре после прочтения этого романа еще только в
сокращенном варианте в «Новом мире», я оказался на одной конференции в Иерусалиме.
Пестрой международной группой мы стояли возле стены Старого Города. Услышав, что
ее возвели по чертежам Синана, группа оживилась. Хорваты вспомнили какой-то акведук
или мост, построенный у них Синаном; что-то вспомнили боснийцы... «А вы знаете одну
известную легенду о Синане?» – спросил кто-то. «Когда уже были возведены стены
Мечети Сулейманийя, султану доложили, что Синан приказал приостановить
строительство, а сам целый день бездельничает... Султан отправился проверить. Так и
есть: работы остановлены, сам Синан сидит в центре недостроенного здания, курит
кальян. Разгневанный султан набрасывается на архитектора с угрозами... Тише, – просит
его Синан. – Тише... я слушаю эхо дыма».
Честно говоря, я пожалел, что этой легенды нет в «Книге Синана». Возможно,
желание «слушать эхо дыма» примирило бы героя с растущей внутри него пустотой –
которая только и способна резонировать на такие тонкие вещи, как дым. И «огромный
михраб внутри», как воплощение этой пустоты – не есть ли одновременно пустота
священная, резонирующая вере?
Но, возможно, герой прав, и это уже эпизод из другой книги.