Ольга Куянцева

Ольга Куянцева
Запорожье
КОМПАРАТИВНЫЙ АНАЛИЗ ТРЕХ ПЕРЕВОДОВ
СТИХОТВОРЕНИЯ ДЖ.Г.БАЙРОНА «ДУША МОЯ МРАЧНА»
ИЗ ЦИКЛА «ЕВРЕЙСКИЕ МЕЛОДИИ»
Появление Дж.Байрона в истории мировой литературы несомненно стало
значительным событием, во многом определившим основные тенденции
развития романтизма. В России в 1810-х годах приобретает известность
творчество Дж.Байрона с его бунтарским духом, стремлением к свободе,
субъективизмом и исповедальностью становится поистине востребованно
после поражения декабристского восстания 1825 года. П.Вяземский на
страницах «Московского телеграфа» замечал: «В нашем веке невозможно
поэту не отзываться Байроном. Нынешнее поколение требует байроновской
поэзии не по моде, не по прихоти, но по глубоко в сердце зародившимся
потребностям нынешнего века» [4, 67-68]. В 19 веке появляются
многочисленные переводы Тютчева и Фета, Огарева и Плещеева,
Случевского и Алексея Толстого и многих других. Долгие десятилетия
Байрон не просто переводился, он вызывал полемику, которая касалась
преимущественно даже не творчества великого английского поэта, а путей и
судеб национальной поэзии, сущности русского самосознания, «правды» и
«искренности» в искусстве. Подобный взгляд на крупные явления мирового
искусства со стороны потребностей духовной жизни отечества – черта,
выступившая в русской культуре с наибольшей отчетливостью.
Символисты рубежа веков открыли новую страницу в переводах и в
переосмыслении Дж.Байрона, о чем говорят переложения, сделанные
Брюсовым, Блоком, Бальмонтом и Вяч. Ивановым. Они сумели увидеть в
лирике Дж.Байрона особенную музыкальность, некоторую экзотичность
метафор, определенную стилизацию античных образцов. Именно с
«Еврейских мелодий», стихотворений 1816 года, обращенных к сестре
Дж.Байрона Августине Ли, и «Чайльд-Гарольда» внимание исследователей
перемещается к ранним лирическим циклам.
Впрочем, несомненными образцами байроновских интерпретаций
являются переложения М.Лермонтова, в творческой эволюции которого
наследие Дж.Байрона сыграло ведущую роль. Справедливо заметить, что
поистине «золотой фонд» Дж.Байрона в русских переложениях составляют и
переводы И.Бунина.
Настоящая работа – попытка компаративного анализа трех переводов
стихотворения Дж.Г.Байрона «Душа моя темна» («My soul is dark») из цикла
«Еврейские мелодии» («Hebrew Melodies», 1815), выполненных
М.Лермонтовым, а также Н.Гнедичем и И.Буниным в 19 веке.
Кроме сборника «Часы досуга», изданного в 1807 году, Байрон не
опубликовал ни единого сборника стихотворений. Издания некоторых
стихотворений, разбросанных по журналам, давались изредка в виде
подборок, сопровождавших издания поэм и драм. Исключение было сделано
только для сборника «Еврейские мелодии», законченного в 1815 году.
Для М.Лермонтова байроновский лирический том становится настольной
книгой, перечитываемой и переосмысляемой снова и снова. Байрон привнес
в поэзию искреннее описание собственной жизни, сделав ее дневником
собственной души. Отвергая условные литературные переживания, Байрон
формирует свою лирику как способ исповедания. Несмотря на то, что
стихотворная форма обладает строгими законами и предполагает
стилизацию, Байрон отказывается от этого, предпочитая ей необычность
порядка рифм и построения строф. Все это не оставляет сомнений в
отчетливости, искренности и достоверности описываемых чувств. Одним
словом, Байрон формирует новое обязательное условие истинной поэзии:
точность и неподдельность чувства должны быть продиктованы собственным
душевным опытом автора.
Этим обусловлена необходимость без утайки передавать в стихотворении
любовь и ненависть, муки и радость, озарения и разочарования – все, даже и
наиболее сокровенные движения души, что нашло свое отражение в
лирическом цикле «Еврейские мелодии». Данная поэзия определяется как
поэзия рефлексии, поэзия постоянного самонаблюдения и самопознания, что
было воспринято и развито в поэзии М.Лермонтова.
Поколение романтиков, ощутившее влияние «Чайльд-Гарольда» и
«Еврейских мелодий», понимало байронизм как то новое, что должно было
крепко укорениться в литературе, осознавало, что появление в литературе
Байрона не могло остаться незамеченным.
Без сомнения, наиболее яркие переложения Байрона на русский язык
сделаны М.Лермонтовым, склонным во многом сопоставлять свою жизнь с
жизнью британского поэта. По нашему мнению, в творчестве Лермонтова
имело место сильное влияние Байрона, но в его переложениях находим
самобытность, сопереживание байроновскому лирическому герою и, что
самой главное, глубоко индивидуальное прочтение и интерпретацию
байроновских мотивов.
Обратимся к структуре стихотворения «My soul is dark».
I.
My soul is dark – Oh! quickly string
The harp I yet can brook to hear;
And let thy gentle fingers fling
Its melting murmurs o`er mine ear.
If in this heart a hope be dear,
That sound shall charm it forth again:
If in these eyes there lurk a tear,
`Twill flow, and cease to burn my brain.
II.
But bid the stain be wild and deep,
Nor let thy notes of joy be first:
I tell thee, minstrel, I must weep,
Or else this heavy heart will burst;
For it hath been by sorrow nursed,
And ached in sleepless silence long;
And now `tis doom`d to know the worst,
And break at once – or yield to song. [1, 182].
Оригинал Байрона написан 4-стопным ямбом с мужскими рифмами. Это
восходящий размер, призванный в стихосложении передавать сильные
эмоции. Следует отметить, что английский стих более свободный, чем
русский. Именно этим обусловлен динамизм байроновского стихотворения,
его бунтующий характер.
В переводе М.Лермонтова находим замену размера оригинала
чередованием строк 6- и 4-стопного ямба с мужско-женской рифмовкой, что
несвойственно русской поэзии. «Неполнота» второго стиха (всего три стопы)
еще более повышает эмоциональное напряжение.
Душа моя мрачна. Скорей, певец, скорей!
Вот арфа золотая:
Пускай персты твои, промчавшися по ней,
Пробудят в струнах звуки рая.
И если не навек надежды рок унес, Они в груди моей проснутся,
И если есть в очах застывших капля слез –
Они растают и прольются.
Пусть будет песнь твоя дика. Как мой венец.
Мне тягостны веселья звуки!
Я говорю тебе: я слез хочу, певец,
Иль разорвется грудь от муки.
Страданиями была упитана она,
Томилась долго и безмолвно;
И грозный час настал – теперь она полна,
Как кубок смерти, яда полный [2, 152].
Ямбический размер использован и в переводе И.Бунина, у которого
чередуется 4- и 3-стопнные стихи с мужско-женской рифмовкой.
Использование пиррихиев отчасти смягчает и снижает темп воодушевленных
строк.
Спеши, певец, скорее арфу взять:
Печаль в душе моей бунтует!
Пускай могучие аккорды зазвучат
И слух мой очаруют!
Коль в сердце спит надежда – то от сна
Восторги музыки ее пробудят,
Коль есть в очах слеза – то упадет она –
И мне отрадней будет.
Но грусти песнь, певец, пусть зазвучит,
Нельзя мне веселиться,
Мне надо слез, - душа моя болит,
Она готова раздробиться;
Она сносила долго тяжкий гнет
И мучилась в молчанье… [1, 416-417].
Н.Гнедич для своего переложения избирает форму 4-стопного
амфибрахия. Этот размер совмещает в себе подъем и падение, передает
уравновешенные мысли и чувства, неторопливое, серьезное повествование,
что обусловило большую размеренность стихотворения по сравнению с
двумя предыдущими переложениями.
Душе моей грустно. Спой песню, певец!
Любезен глас арфы душе и унылой…
Мой слух очаруй ты волшебством сердец,
Гармонии сладкой всемощною силой.
Коль искра надежды есть в сердце моем,
Ее вдохновенная арфа пробудит;
Когда хоть слеза сохранилася в нем –
Прольется – и сердца сжигать мне не будет.
Но песни печали, певец, мне воспой.
Для радости сердце мое уж не бьется;
Заставь меня плакать – иль, долгой тоской
Гнетомое, сердце мое разорвется.
Довольно страдал я, довольно терпел –
Устал я… Пусть сердце или сокрушится
И кончит земной мой несносный удел,
Иль с жизнию арфой златой примирится [1, 417].
В соответствии с этими тремя переложениями уже при первом прочтении
вырисовываются три глубоко индивидуальных понимания байроновской
натуры.
Для М.Лермонтова трагическая лирика Байрона – не угасшая мечта о
великих свершениях, не притупившееся ожидание огромного счастья, а
служение свободе, творчеству и любви.
Уже само название стихотворения «My soul is dark» все три автора
переводят по-разному: М.Лермонтов интерпретирует как «Душа моя
мрачна», Н.Гнедич пишет «Душе моей грустно», у И.Бунина находим
«Печаль в душе моей». Прямой перевод имени прилагательного dark с
английского языка звучит как «мрачный», «темный». Несомненно, перевод
мрачна несет более сильную эмоциональную нагрузку. Если печаль и
грусть – уравновешенные, спокойные чувства, то наречие мрачна близко к
состоянию отчаяния, исполненному печали, наводящему грусть,
безрадостному, угрюмому. Так, эпитет мрачна будто бы аккумулирует и
печаль, и грусть, выступая более глубоким понятием, исполненным
дополнительными оттенками чувства.
Уже в первых стихах каждого из стихотворений начинает формироваться
образ лирического героя. М.Лермонтов не мог вообразить себе Дж.Байрона
усталым, подавленным и прекратившим борьбу, поэтому закономерны
строки: «И если не навек надежды рок унес, / Они в груди моей проснуться,
/И если есть в очах хоть капля слез – / Они растают и прольются».
Для М.Лермонтова в душе лирического героя сокрыты глубокие надежды,
которые возможно пробудить «звуками рая», их превалирование над
обреченностью и безысходностью подчеркнуто количественной антитезой:
надежды – капля слез.
У Н.Гнедича эти стихи звучат иначе: «Коль искра надежды есть в сердце
моем, / Ее вдохновенная арфа пробудит; / Когда хоть слеза сохранилася в
нем – / Прольется – и сердца сжигать мне не будет».
В этом переложении антитеза искра надежды – слеза менее
эмоциональна. Словосочетание «искра надежды» указывает на некоторую
робость, неуверенность лирического героя в своей правоте, пролитая слеза
воспринимается им как избавление от страданий, поэтому бунтарские ноты,
присущие лирике Дж.Байрона, звучат в этом стихотворении более
приглушенно. Полагаем, что этот перевод наиболее близок к оригиналу. Так,
Дж.Байрон в своем тексте пишет «a tear cease to burn my brain», что
буквально означает «слеза прекратит сжигать мой рассудок». И если
Н.Гнедич обратился к тому же глаголу «сжигать», чтобы передать горечь,
тяжесть слез лирического героя, то «рассудок» в его переводе заменен
«сердцем». У Дж.Байрона надежда рождается в сердце, а слезы сжигают
рассудок, тогда как для Н.Гнедича пробуждение надежды и слез – едины.
Н.Гнедич сумел довести байроновский субъективизм до абсолюта, до
наивысшей точки, где отсутствует рассудочное, а чувства и миросозерцание
формируются сугубо на сенсуальном, чувственном созерцании мира.
Если в стихотворении М.Лермонтова лирический герой сопротивляется
жизни, находясь в постоянной борьбе с окружающим миром, за что его
«надежды рок унес», то лирический герой И.Бунина не расстается со своей
надеждой, храня ее глубоко в сердце: «Коль в сердце спит надежда, то от сна
/ Восторги музыки ее пробудят, / Коль есть в очах слеза – то упадет она – / И
мне отрадней будет». Упавшая слеза для него – лишь отрада, избавление от
«бунтующей печали», а не освобождение от сжигающих душу мучений, как
мы видим у Н.Гнедича.
М.Лермонтов, восхищаясь стоическим мужеством Дж.Байрона под ударами
рока, восклицает: «Пусть будет песнь твоя дика. Как мой венец. / Мне
тягостны веселья звуки!» И в этом призыве звучит буйство жизни,
стремление уйти от праздной суеты, от безудержного веселья, несущего с
собой лишь муки и страдания.
Лирический герой Н.Гнедича призывает певца: «Но песни печали, певец,
мне воспой. / Для радости сердце мое уж не бьется». Подобную трактовку
находим и у И.Бунина: «Но грусти песнь, певец, пусть зазвучит, / Нельзя мне
веселиться».
Такой перевод, по нашему мнению, не соответствует
оригиналу, где Дж.Байрон использует такие эпитеты как «wild», «deep»,
которые дословно следует перевести как «дикий» и «глубокий».
В стихотворении И.Бунина также находим внутреннюю антитезу. Если во
втором стихе он декларирует: «Печаль в моей душе бунтует!», то позже
отмечает разочарование в борьбе: «душа моя болит, / Она готова
раздробиться; / Она сносила долго тяжкий гнет / И мучилась в молчанье…».
Таким образом, эмоциональный подъем, заявленный в первых строках, не
получает своего развития, бунт печали оказывается молчаливым,
раздавленным под тяжким гнетом тишины, которую призван разогнать
звуками арфы певец.
Н.Гнедич в своем стихотворении вообще называет душу лирического
героя «унылой», чем оправдывает следующие строки, в принципе не
свойственные Дж.Байрону: «Довольно страдал я, довольно терпел – / Устал
я…». В лирике Дж.Байрона пафос гордости достигает особенно высоких
границ, становясь не декларацией, а глубоко обдуманной жизненной
позицией,
дающей
возможность
человеку
сформироваться
как
исключительно яркой и творческой индивидуальности. Поэтому терпение и
усталость несвойственны общему настроению байроновской лирики. Именно
бесконечная тоска и непоколебимая гордость не давали Дж.Байрону
смириться
с
жестокостью
и
несправедливостью
окружающей
действительности, как это делали другие.
Обратимся к завершающим аккордам каждого из стихотворений. Для
Дж.Байрона существует два пути его лирического героя:
And now `tis doom`d to know the worst,
And break at once – or yield to song.
Если перевести эти два стиха дословно, то находим следующее разрешение
лирического конфликта: «и сейчас я обречен узнать худшее: сломиться вмиг
или уступить песне». Таким образом, английский поэт видит свое избавление
от пут и мрака как в смерти, так и в жизни, извечная борьба эроса и тантоса
находит здесь свое отражение. Но главное, что возможную свою жизнь
Дж.Байрон видит только в служении лире, только в исполнении своей
миссии. Служение искусству становится квинтэссенцией жизни английского
поэта. Следовательно, возможно и его возрождение. Но и это возрождение
должно неизменно прийти через звуки золотой арфы, через музыку, через
возрождение жажды жизни. Опустить руки или бороться, с гордостью неся
знамя певца? – финал остается открытым, предоставляя читателю выбрать
свой индивидуальный путь.
Наиболее близким к оригиналу является переложение Н.Гнедича, для
которого также открыты два пути: «Довольно страдал я, довольно терпел - /
Устал я … Пусть сердце или сокрушится / И кончит земной мой несносный
удел, / Иль с жизнию арфой златой примирится». Здесь, на первый взгляд, то
же противопоставление смерти и жизни, прекращение земных мук и
примирение с жизнью «унылой души». Как и у Дж.Байрона, примирение
возможно только через искусство, через чарующие звуки «арфы златой».
Байроновский лирический герой полон сил, чувств протеста, стремления
противостоять жестокой и беспощадной действительности, омрачающей его
душу, для него оба пути равноценны и равно возможны.
У Н.Гнедича мы, напротив, видим уставшего от жизни певца, которого
тяготит его земной удел, страдающего и терпящего гнет своего сердца, певца,
для которого примирение с жизнью означает не что иное, как новое
страдание, безрадостную жизнь («для радости сердце мое уж не бьется»).
Таким образом, два этих пути существуют лишь формально. В
действительности лирический герой предстает перед читателем уставшим от
земной жизни и жаждущим смерти как избавления.
Перевод И.Бунина является незаконченным, последние стихи у него
отсутствуют. Финал стихотворения остается открытым, позволяя
интерпретировать его индивидуально. Преобладающее умиротворенное
настроение позволяет сделать некоторое предположение, что автор видел
возможный путь своего лирического героя в примирении с окружающей
действительностью. Не случайно в первых строках стихотворения певец
восклицает: «Печаль в моей душе бунтует!», то есть бунтует тихое,
практически камерное чувство, построенное по своей природе на полутонах.
В развитии лирического переживания отсутствуют столь яркие, исполненные
эмоциональной напряженности эпитеты, которые мы находим у
М.Лермонтова («душа мрачна», «очи застывшие», «песнь дика», «грозный
час»). В стихотворении не слышно столь отчетливых нот разочарованности и
усталости, присущих Н.Гнедичу («душа унылая», «песни печали», «долгой
тоской гнетомое сердце», «несносный удел»). Лирический герой И.Бунина
призывает звучать «могучие аккорды», «восторги музыки», заканчивая свою
исповедь словами о том, что его душа «сносила долго тяжкий гнет / И
мучилась в молчанье…». По нашему мнению, ключевым переживанием все
же является чувство «отрадности», которое способна принести упавшая
слеза. Лирический герой внемлет музыке, преодолевая тем самым душевную
печаль, и это для него не только простое избавление от «тяжкого гнета», но,
главное, путь к удовлетворению, радости.
Если Н.Гнедич сохраняет хотя бы формально два пути для своего
лирического героя, то М.Лермонтов остается категоричен в своем
стихотворении. Для него Дж.Байрон навсегда остается исполненным
гордости и силы борцом, не способным на компромисс, верным своим
романтическим идеалам. М.Лермонтов неизбежно интерпретирует все его
творчество через призму собственного мироощущения, через собственный
бунт демонической души, особенно отчетливо проявившийся в 30-е годы. В
связи с переложением исследуемого стихотворения, В.Г.Белинский отмечал
внутреннюю близость перевода М.Лермонтова к основному содержанию
всего его творчества: «Это боль сердца, тяжкие вздохи груди; это надгробные
записи на памятниках погибших радостей…»[5, 533].
И действительно для М.Лермонтова итог один: «И грозный час настал –
теперь она полна, / Как кубок смерти, яда полный». М.Лермонтов не
выбирает между жизнью и смертью, для него всего один путь – ощущение
своего глубинного предназначения, своей миссии, противостояние «грозному
часу», встречающему его ядовитой злобой. «Звуки рая», способные
пробудить в груди «надежды» и избавить от слез и страданий, наполняют
душу лирического героя. Единственный путь очищения для него заключен в
покаянии, жажде слез («Я говорю тебе: я слез хочу, певец, / Иль разорвется
грудь от муки»). Как отметил Алексей Зверев в монографии «Звезды падучей
пламень», посвященной исследованию жизни и поэзии Дж.Байрона: «Нужен
был безупречный, истинно лермонтовский слух, чтобы различить в
трагической лирике Байрона не угасшую мечту о великих свершениях, не
притупившееся ожидание огромного счастья – и в служении свободе, и в
творчестве, и в любви!.. Стоическое мужество под ударами рока, упорное
противоборство равнодушию – в переводах Лермонтова эта нота звучит всего
громче»[6, 97].
Таким образом, при данном компаративном анализе мы остановились
на трех глубоко индивидуальных прочтениях стихотворения Дж.Байрона
«Душа моя мрачна». В ходе анализа были выявлены общие мотивы
байроновской лирики, особенности мироощущения британского поэта, а
также их воплощение в творчестве русских поэтов.
1. Байрон Дж.Г.Н. Избранная лирика. – М.: Радуга, 1988. – 508с.
2. Лермонтов М.Ю. Сочинения в двух томах. Том первый / Сост. и комм.
И.С.Чистовой; Вступ. ст. И.Л.Андроникова. – М.: Правда,1988. – 720 с.
3. Лермонтовская энциклопедия . Гл. ред. В.А.Мануйлов. – М.: «Советская
энциклопедия», 1981. – 784с.
4. Вяземский П.А. Эстетика и литературная критика. М., 1984. – 247с.
5. Белинский В.Г. Полное собрание сочинений, т. 4, М.-Л., 1953 – 1959.
6. Зверев А.М. Звезды падучей пламень: Жизнь и поэзия Байрона. – М.: Дет.
лит., 1988. – 191 с.