ЛИЧНОЕ И БЕЗЛИЧНОЕ В ТВОРЧЕСТВЕ И. В. ГЁТЕ. Скородум Никита Всеволодович
advertisement
ЛИЧНОЕ И БЕЗЛИЧНОЕ В ТВОРЧЕСТВЕ И. В. ГЁТЕ. НЕМЕЦКИЙ ДАО ДЕ ЦЗИН Скородум Никита Всеволодович Альманах психоаналитической культуры «Новая весна», научный редактор Личное и безличное тесно переплелось в жизни и творчестве немецкого поэта, мыслителя и естествоиспытателя Иоганна Вольфганга Гёте, причем самым удивительным образом. Во-первых, в наш век аналитического разума и позитивизма Гёте имел смелость или наивность разделять точку зрения Джордано Бруно, полагавшего, что земля есть живой организм [Brunnhofer, 1886, с. 250]. В этом смысле к Гёте самому можно отнести упрек, адресованный им своему современнику, швейцарскому пастору и физиогномисту Лафатеру:1 Вторым исходным пунктом рассуждений Гёте было его учение о цвете (Farbenlehre), по мнению Клопштока, заимствованное Гёте у Марата [Hehn, 1887, с. 61]. И если перенос идеи живой земли на человеческий социум привел Гёте к идее коллективного сознания 2, то следствием учения о цвете, согласно которому Гёте рассматривал свет в двух аспектах – психическом и физическом 1 Гёте пишет: «Представьте себе человека, который в начале вашего с ним разговора демонстрирует знакомство с последними научными достижениями в астрономии (земля шарообразна, мало того – немного сплющена на полюсах), хорошо разбирается во всех тонкостях новейших теорий в этой области… после этого он добавляет: «Я чуть было не забыл упомянуть о главном: наш мир покоится на черепахе». (Письмо к Шарлотте фон Штейн 6.04.1782) [Goethe, 1984, с. 163] 2 Эккерман приводит слова Гёте (13.02.1829) о том, что «народ производит героев, которые, как полубоги, стоят во главе его, принося ему благо и защиту. Так в Вольтере соединились поэтические силы французов». [Eckermann, 1982, с. 271, пер. Е.Т. Рудневой, см.: Эккерман, 1934, с. 424] 2 [Wachsmuth, 1959, с. 90], стало отождествление коллективного сознания с белым цветом, неразложимым на составляющие. Причем все остальные качества выводились из него, как основополагающего. Предвосхищая занятия К. Г. Юнга мандалой [Jung, 2002, с. 411–414], Гёте и Шиллер разрабатывают мандалу психологических различий, впервые в истории увязывая все человеческие характеры в одно целое, выстраивая их комплементарно, а не по отдельности, как было принято прежде (как отдельные краски) [Mathaei, 1958, с. 155–177]. Установка Гёте на безличное в творчестве хорошо сочеталась с особенностями его характера. Гёте не был «гением» в том смысле, как это принято считать, начиная с Шопенгауэра, который полагал, что гений должен светить своим внутренним светом1. Гёте, как мало кто другой, был «завязан» на окружении, в том числе и в том, что касалось его литературной деятельности. Восхищавшая Гейне [Heine, 1856, с. 62] ясность и прозрачность слога Гёте обязана шлифовке текстов Гёте его другом И. Г. Мейером (1759–1832) [Chamberlain, 1932, с. 123], для которого ясность и безупречность речи являлись как бы производным его сущности2; тем, что неподдельно, и не дается волевым усилием. Ближайшие сотрудники Гёте не только правили его тексты, но и по собственному усмотрению вторгались в них, зачастую проявляя недюжинную инициативу, граничащую с «самодеятельностью» и «отсебятиной», например, уже после смерти Гёте, поместив эпиграф к четвертой части воспоминаний Гёте «Поэзия и Правда» (Nihil contra deo sine deum ipse «Никто против Бога, кроме него самого») [Janentzky, 1966, с. 307]. Зачастую Гёте сам не очень хорошо помнил, что написано им, а что другими, и даже выяснять это поручил своему 1 Гений светит внутренним светом: «strahlt eigenes Licht aus» [Schopenhauer, 1890, т. X, с. 80]. На практике это означает, что [ex nihilo nihil] гений способен черпать из книг, а не из окружения. Подобно Макиавелли, он идет в кабинет как в храм. Его мотто: книги победили людей [Конрад, 1972, с. 488]. 2 Гёте и Шиллер сравнивали Мейера с прозрачным ручьем, который, ничего не искажая, приближает гальку к глазу, подобно лупе [Chamberlain, 1932, с. 123]. 3 биографу Эккерману (11.06.1823) [Eckermann, 1982, с. 33]. Гёте было свойствен медиумизм, благодаря которому он мог, посмотрев картины какого-либо художника, смотреть на мир глазами последнего [Goethes’ Werke 1887– 1919, ч. I, т. XXX, с. 132 (дата: 8 октября)]. Эта способность Гёте характеризуется двумя важными следствиями: одно из них ведет нас к мистике глаза, начиная с глаза падишаха – метафоры Омара Хаяма [Хаййāм, 1959, с. 78 (*256)] и подводя к демонизму искусственного глаза в духе Гофмана и его конгениального продолжателя Жака Оффенбаха (Гёте мечтал найти композитора, который бы положил на музыку его сочинения [Chamberlain, 1932, с. 567]. Он нашел его посмертно и косвенно 1 в лице Жака Оффенбаха, добавившего трагизм, который, по собственным словам Гёте, ему претил [Chamberlain, 1932, с. 576]). Второе – важное свидетельство того, что «Мир есть мое представление», и если художники и не способны создавать сугубо индивидуальные миры, подобные тому, который каждый видит в своих сновидениях, то они могут преломить его, наделить особыми гранями. То, что индивидуальный мир есть мир сновидческий, явствует, в частности, из программного определения Гёте, кто такие даймоны, или демоническое. Это определение Гёте дает в последней книге своей автобиографии «Поэзия и Правда» в качестве своего рода исповедания веры [Goethe, 1908, с. 816]. Демоническое не знает ни пространственных, ни временных ограничений, оно с легкостью сжимает и растягивает время, сокращает или увеличивает расстояния. Это шаг в сторону интеграции личного начала: личное есть индивидуальное. Таким образом, если речь идет о чем-то оригинальном, а не эктипе, то созерцаемое одной личностью не может быть видимо другими. Это, в прямом смысле, «видимо-невидимо», то есть видимо одним, и не видимо другим. В этом смысле, Гомер говорит, что Ахилл видел Афину, а другие не 1 Формально Оффенбах выступает продолжателем Э. Т. А. Гофмана, но глубина разработки темы в «Сказках Гофмана» соотносит его именно с Гёте. 4 видели ее1. Когда зритель видит то же самое, что и художник, то его видение навязывается зрителю художником: причина, почему Бодлер ставил живопись выше скульптуры, допускающей, в отличие от живописного полотна, множественность точек зрения, в том числе и тех, о наличии которых автор даже не догадывался [Baudelaire, 1968, с. 257]. Взгляд Гомера на галлюцинацию в корне отличается от позитивистского: мы считаем, что фантом – не существует, потому что у него только один зритель, Гомер (судя по тексту «Илиады») – наоборот, считал, что истинная реальность – безыпостасное бытие – не может дробиться, в том числе и в восприятии созерцающего. Это близко суфийской концепции «Вахдат ал-вуджуд» – «единства сущего» [Акбарабади, 1972, с. 127]. Для Гёте было характерно увлечение Ближним Востоком, выразившееся в создании «Западно-восточного дивана». Однако, как признает Катарина Моммзен, гораздо менее исследовано его увлечение дальневосточной тематикой, культурой Китая. И если Гёте уже в преклонном возрасте (в 75 лет) берет на себя труд полностью перечитать «Тысячу и одну ночь» [Mommsen, 1960, с. 163], то в самый разгар судьбоносных событий для будущего Германии он садится за изучение материалов, связанных с историй и культурой Китая [Mommsen, 1985, с. 31]. В дневнике Гёте сохранилось эмоционально окрашенное обращение к легендарному основателю династии Чжоу императору Вэнь-вану [Mommsen, 1985, с. 30]. Задержимся на этом феномене подробнее. Хорошо известно, что Гёте боготворил Италию. Как пишет уже мать Гёте в письме к сыну (17.11.1786) [Heinemann, 1903, с. 224], Италия была его детской мечтой, «алыми парусами», отчасти навеянными рассказами отца и домашней библиотекой, о чем Гёте сам пишет в своих воспоминаниях «Поэзия и Правда». Гётевское восприятие этой страны вполне укладывалась в общий стереотип отношения немцев к Италии. На картине видного немецкого романтика Фридриха Овербека [Geismeier, 1984, илл. 41] изображены Италия и 1 «Только ему лишь явленная, прочим незримая в сонме» (пер. Н. И. Гнедича) Гомер, Илиада I, 198 [Гомер, 1998, с. 14] 5 Германия, тянущиеся другу к другу, стремящиеся к слиянию, подобно любви земной и небесной в картине Тициана, которые, правда, у Тициана сидят поодаль друг от друга. Немецкие короли пробовали Италию на зуб, преимущественно в виде папского престола, и история о том, как немецкий король Генрих 1 стоял на снегу перед папским дворцом, чтобы вымолить прощение, закрепилась в виде устойчивого выражения «Хождения в Каноссу». У русских, таким образом, есть «Хождение за три моря», подразумевающее Индию и преимущественно торговые отношения, а у немцев «Gang nach Canossa», подразумевающее Италию и предвосхищающее лозунг «Drang nach Гёте Osten». отдал дань своему увлечению Италией, переведя автобиографическую книгу знаменитого итальянского скульптора Бенвенуто Челлини 2 и оставив потомкам автобиографическую книгу «Итальянское путешествие», однако впоследствии начал явно благоволить к Востоку (как, может быть, и самый немецкий из императоров – Фридрих Барбаросса) и написал «Западно-восточный диван». Этот диван был оценен немногими в Германии, а русскими настолько не понят, что, судя по строкам Николая Гумилева, его иногда понимали в Обломовском духе: как лежанку для мечтаний.3 И по-настоящему эту тему освоила и раскрыла уже через сто лет активного изучения феномена Гёте немецкая исследовательница Катарина Моммзен, которая написала докторскую диссертацию, ставшую подлинным 1 2 Генрих IV, 1077, Папа Григорий VII Редко кто задумывается над тем, что – по сути – Гёте предвосхитил и французского романиста и историка музыки Р. Роллана: Роллан мечтал быть пианистом, имел все данные для этого, но не получил вовремя должного образования и поэтому отразил тягу к музыке в своем литературном творчестве, написав роман о музыканте («Жан-Кристоф») и книгу о Бетховене. Гёте, долгое время лелеявший надежду стать художником, написал биографию немецкого художника Хаккерта и «просто» перевел автобиографию Бенвенуто Челлини. Как позднее, в случае с Шопенгауэром, создателем образцового перевода «Карманного оракула» Грасиана, занятие переводом было в этом случае продиктовано велением души, желанием глубже погрузиться в мир первоисточника. 3 «Как Гёте на свою тахту / В Веймаре убегал от прозы» [Готье, 1989, с. 31] 6 откровением в научном мире. Однако к немецким исследователям вполне применимы слова Бертольда Шпулера [Spuler, 1943, с. VIII], сказанные им по отношению к исследователям русским. Шпулер спрашивает: почему у русских нет и не может быть обобщающего труда, посвященного истории Золотой Орды? Ведь, казалось бы: им и карты в руки. Они сидят на «материале», русских это касается в первую очередь, в чем же загвоздка? Шпулер отвечает: «Дело в том, что история Золотой Орды зависела не столько от внутренних изменений, сколько от ее отношений со всем миром и того, что в этом мире происходило: Египтом, двумя тенденциями в Каганате, одной, ориентирующейся на кочевые традиции, и другой, ориентирующейся на оседлую культуру Китая и Персии». Для изучения связанных с этим вопросов требуется обширная филологическая подготовка, включающая знания восточных и древних языков, работа в архивах Египта, Польши и Ближнего Востока. А для русских ученых в ту пору даже выезд за рубеж был крайне затруднен. Выяснилось, что и в самой Германии назрела похожая ситуация: немецкие исследователи до мелочей изучили жизнь и творчество Гёте, однако делали это германисты и филологи, и множество аллюзий, возникающих в связи с дальневосточной культурой, весь мир соответствующих коннотаций были им недоступны. Лук выпадал у них из рук. Им неизвестны источники, они лишены возможности черпать информацию напрямую, без посредников. Легко было Катарине Моммзен, сосредоточившейся на «Тысяче и одной ночи». Она просто взяла и с максимальной тщательностью и немецкой скрупулезностью изучила перевод Галана, а также последующие переводы книги, сопоставив с тем, что Гёте писал и о чем говорил в данной связи. Но вдруг маститый немецкий исследователь обнаруживает в дневнике Гёте знаменательное восклицание «О Вэнь-ван!» [Mommsen, 1985, с. 30]. Мало знать, что Вэнь-ван – это легендарный китайский император, основатель империи Чжоу. Ведь это как верхушка айсберга или вернее хвостик чего-то большого, громадного. За этот хвостик надо только потянуть, дверь и откроется. Но вот беда: там за порогом, открывается мир, совершенно недоступный, иная вселенная, состояние 7 невесомости. Гёте общался с виднейшим синологом своего времени (Клапротом) [Mommsen, 1985, с. 32], специально изучал китайскую литературу из Веймарской библиотеки, которая была почти его подручной. И вот в гётеведении возникли лакуны, пустоты, которые нечем заполнить. И добро бы эти лакуны касались чего-то второстепенного! Но выясняется, что существует текст, который, то и дело объявляют вершиной всего написанного Гёте, да и всей мировой литературы1, а, между тем, это не совсем Гёте. Добавим, что само понятие кульминации не является, в данном случае, второстепенным, мимо чего можно пройти, оставив без внимания или отделавшись ничего не значащими фразами. Согласно представлениям круга Гёте, (особенно это касается швейцарского физиогномиста Лафатера), кульминация приравнивалась к квинтэссенции. Именно с этим было связано предпочтение Лафатером контура, который он пропагандировал и ввел в моду. Таким образом, эпоха Гёте ассоциируется у нас с силуэтами или силуэтом (названным так по имени французского афериста, современника повального увлечения контурными портретами), и всячески эксплуатировалась художниками «Мира искусства», творившими на фоне Серебряного века русской литературы. Силуэты составляют даже наиболее запоминающийся сегмент сугубо эротической книги Сомова «Большая маркиза». Контур ближе всего подходит к пределу, границе возможного. За ним стоит закатное солнце, после которого наступает тьма ночи. Согласно Лафатеру, очертить личность – главная задача физиогномики2. 1 «Одно из высших достижений ума и пера» [eines der größten Erzeugnisse der Weltliteratur] [Hering, 1927, с. 146] 2 Нам надо научиться замечать границы или крайние точки всех вещей и постараться их запомнить. Wir müssen folglich die Extrema oder höchsten Punkte und Zeichen vor allen Dingen uns bekannt machen, und wohl einzuprägen suchen. [Lavater, 1774–1778, т. IV, с. 79] «Самым важным средством расшифровки иероглифа личности Лафатер считал контур. В этой связи ничто не могло сравниться с силуэтом, который не подвержен влиянию движений аффектированно окрашенных, вызванных страстью, эмоциональной природы вообще. 8 Не будем скрывать, о каком тексте идет речь. Это знаменитый фрагмент (гимн в прозе) «Природа». Он был опубликован в так называемом Тифуртском журнале, который был рукописным. А вдобавок анонимным и имеющим хождение в придворных кругах. Фрагмент сразу обратил на себя внимание, и ближайшие друзья Гёте тут же стали у него допытываться (подозревая его самого), кто же все-таки автор. Сохранилось письмо Гёте К. Л. Кнебелю, камергеру и переводчику (3.03.1783) [Goethe, 1984, с. 171]. Гёте в этом письме, с одной стороны, однозначно отрицал свое авторство, а с другой – делал явно провокационные заявления, написав, что хорошо знаком с автором и постоянно с ним общается 1 . В своей обычной уже тогда манере, тщательно взвешивая слова, Гёте задал направление грядущих поисков, признавшись, что не может быть автором фрагмента уже по одному тому, что не в состоянии его написать. Его способностей для этого явно недостаточно. Значит, следовало найти того, кто был в состоянии это сделать. Если бы фрагмент был второстепенным, то это одновременно облегчало и затрудняло бы поиск. Но если считать фрагмент непревзойденным шедевром всех времен и народов, то второстепенные литераторы из ближайшего окружения Гёте отпадают. Как выяснилось позднее, Эмоционально обусловленные формы выражения Лафатер выводил за рамки физиогномики и относил к патогномике, которую считал вторичной и порой оставлял без внимания. При рассмотрении черепов животных он иногда вообще обходил мягкие ткани молчанием». Und da “der allseitige Contour” ihm das Wichtigste ist, um diese Hieroglyphe zu entziffern, muβ ihm auch der Schattenriβ die geeigneste Methode seine, denn sie bleibt unbeeinfluβt von Ausdrucksbewegungen irgendwelcher affektbetonter, leidenschaftlicher, űberhaupt emotionaler Art; solche emotional bedingten Ausdrucksformen rechnet er somit auch nicht zur Physiognomik, sondern zur Pathognomik und sie steht bei ihm im Hintergrunde, wenngleich er sie nicht vőllig űbergeht. Ja nicht einmal in bezug auf Tierschädel verzichtet er vőllig auf die Weichteile; [Brednow, 1969, с. 15] 1 Гёте подлил масло в огонь заявлением, что знает автора лично и постоянно с ним общается [«Ich kann nicht leugnen, daß der Verfasser mit mir umgegangen und mit mir über diese Gegenstände oft gesprochen habe»]. 9 они отпадают и по другим соображениям: один из главных претендентов на роль сочинителя фрагмента Г. Х. Тоблер (1757–1812) был слишком молод для написания столь многозначительного текста. По мнению Дильтея, фрагмент должен был лежать на столе Гердера, когда тот писал свой основной труд «Идеи к истории человечества», и служить для Гердера своего рода отправной точкой, источником вдохновения [Dilthey, 1914, с. 398] (как впоследствии для Фрейда). В таком случае, автором текста никак не мог быть Тоблер, которого Гердер принял весьма сухо и отстраненно [Hering, 1927, с. 144]. Сам Тоблер, привыкший к сердечности Лафатера, счел такое отношение оскорбительным [Hering, 1927, с. 145]. На Гердера и его надменность вкупе с язвительностью много жалоб, но ведь того же Гердера связывали исключительно сердечные отношения с Гаманом, его ментором [Haym, 1958, с. 77]. Исследователи фрагмента обратили внимание и на тот факт, что сам фрагмент написан как-то не «по-нашему», не по-немецки. То есть по-немецки, но иным слогом, производящим впечатление переводного [Hering, 1927, с. 151]. Тут опять напрашивается фигура Тоблера, переводившего античных авторов. Почему античных? Почему переводного? Здесь мы опять вторгаемся в сферу филологии, но, говоря вкратце, суть в том, что немецкоязычная речь диаметрально противоположна речи латинской. Существуют, по-видимому, два основополагающих подхода к структурированию текста, в том числе и текста природы, в которой, по Гаману, начертаны письмена Бога 1 . Есть ровный и равномерный строй, а есть строй рельефный, многоплановый. Александр Македонский победил Дария, использовав фалангу, основанную на применении сразу нескольких планов. Легендарный немецкий полководец, вождь племени херусков Арминий разбил римские легионы, заманив их в лес, где легионеры, непобедимые в открытом бою на равнине, вынуждены были сражаться поодиночке. На открытой местности они могли развернуться и наступать сомкнутыми рядами, здесь же, по-видимому, на смену одному павшему противнику из тьмы леса тут же возникал другой ему на смену, в качестве 1 «Die Natur ein grosser Kommentar des göttlichen Wortes» [Weber, 1904, с. 114] 10 живого аналога отрастающей головы Гидры. Символ равномерного строя – стена и оттеняющая эту незыблемую поверхность – фреска, которая должна быть написана в исключительно ровных тонах, чтобы подчеркнуть эту непоколебимость и создать чувство защищенности. Ровная манера письма была наглядным и убедительным свидетельством того, что художник творил без помех. Данное обстоятельство бросает свет и на такую особенность русской культуры, как обычай раскрашивать пасхальные яйца. Яйца Фаберже – это своего квинтэссенция русской души (недаром существует версия, что российская государственность обязана своим существованием православию: все готовы были отдать русские полякам: и Москву, и корону, но только не веру). Напрашивается сравнение с яшмой и ее значением для культуры китайской. Присущие яшме вязкость и твердость соответствуют китайской установке на дальние проекты, далеко идущие планы. Таков хрестоматийный призыв старца срыть гору [Haenisch, 1984, т. I, с. 153]. Поколение за поколением строят китайцы «чанчен» (длинную стену) своей культуры. Яичная скорлупа – эта та же стена в природном варианте. Представителям высшего сословия полагалось ходить в ниспадающих одеждах и не делать резких движений, ибо ничто их к этому не понуждает: рабы не мы. Символ многопланового строя – долины с горами и венчающими их замками. Дерзновенность горы, ее устремленность подчеркивает водопад, струящиеся воды которого, наталкиваясь на препятствия, создают незабываемое зрелище борьбы и противоборства стихий. Не случайно Гёте написал стихотворение «Песнь духов над водами». Стихотворение и построено в форме, подражающей этому движению низвергающейся воды, фраза начинается с ясного и однозначного тезиса, а затем дробится, пестрит деталями и замедляется, как бы зачарованная подробностями, ритмически вводя цезуры. Ровный строй – это нечто женственное, сродни женской анатомии, где весь мышечный покров сглажен и не столь бросается в глаза (не случайно именно чувство защищенности часто приводится женщинами в качестве объяснения причины возникшей симпатии или любви). 11 Языки равномерного («исофонного») строя музыкальны и ревниво относятся к любой «шероховатости». По словам Цицерона [Кузнецова, Стрельникова, 1976, с. 116], зрители шумно негодовали, заметив пропуск одного слога или нарушения ритма. Немецкая же речь, по мнению филологов, например, Аццалино, не случайно попавшего в домашнюю библиотеку виднейшего отечественного германиста В. М. Жирмунского 1 , стремится к постоянному выделению знаковых моментов, то есть она рельефна и многопланова, как фуги Баха или гравюры Дюрера.2 Само отношение немцев к печатному тексту тоже характеризуется разрушением целостности, внесением в него привходящих элементов вроде массивных буквиц (акцент!) или выделения курсивом иностранных слов, выглядящих на фоне готического письма настоящими инкрустациями. Откажитесь от ударения и попытайтесь прочесть фразу Лафатера, который был оратором божьей милостью и в качестве проповедника пользовался колоссальным успехом у паствы, а поэтому хорошо понимал, как воздействовать на аудиторию, чувствовал ее и язык не хуже Лютера. Вынутые как рыба из воды (= лишенные интонационной «нотации»), фразы Лафатера – неудобочитаемы и неудобопроизносимы.3 Другой немецкий 1 Судя по автографу последнего на авантитуле книги. 2 Der Deutsche betont ungleichmäßig Chi’nese, ‘dreizehn; grüne ‘Wälder, ‘Halbzeit, vielen ‘Dank. Er liebt es besonders den logisch wichtigeren Bestandteil mit Hilfe der Betonung herauszuheben oder gar herauszustoßen (Немецкое ударение в словах – неравномерно Chi’nese, ‘dreizehn; grüne ‘Wälder, ‘Halbzeit, vielen ‘Dank. Этим дело не ограничивается. С помощью ударения немец имеет обыкновение подчеркивать или даже выпячивать наиболее значимую часть слова) [Azzalino, 1954, с. 93]. 3 «Unmöglich kann es der U r h e b e r der menschlichen Gesichtsbildungen, der seine Weisheit in der unendlichen Mannigfaltigkeit offenbaret, misbilligen, wenn ich mich bestrebe, die Z e i c h e n dieser Mannigfaltigkeit, welche die Bände der menschlichen Gesellschaft auf mancherley Weise knüpfen sollen, mir selbst klar zu machen, und zu bestimmen». [Lavater, 1772, с. 51] Как вы переведете уже самое начало «Невозможно может»? (Мудрость создателя человеческих лиц выражается в их бесконечном многообразии, а назначение знаков этого многообразия состоит в упрочении взаимных связей членов общества, вот почему мое стремление прочитать эти знаки не может не быть угодно творцу.) 12 ученый, Хильдебрандт, приводит в пример одно только слово «непереносимость», произнося которое, немец совершает подвиг, затмевающий подвиг Карлика Носа из одноименной сказки Гауфа. За 12 лет безупречной службы в амплуа белочки Карлик Нос с успехом преодолел расстояние между двумя конфорками, а немец, произнеся слово «непереносимость» и добравшись до конца слова, успевает совершить целый ряд интонационных подъемов и спусков.1 Гёте постоянно прибегает к повтору отдельных фраз, но не отдельных слов, а повторы придают особую прелесть в романоязычных текстах (например, в опере «Коронация Поппеи» Монтеверди, где одна из арий начинается с призыва «andiam’, andiam!»). Немцы с явным недоумением смотрят на языки, где ничто и никак не выделяется, приводя к известному выражению: «Казнить нельзя помиловать». Такое положение кажется им абсурдным. На деле, равномерность создает благоприятный фон для других выразительных средств языка, ничуть не уступающих немецкому акцентированию, чреватому разрушением целостности. Это параллелизмы и повторы. Любой повтор, в принципе, означает проявление воли, включает интенциональность, поскольку элемент речи или конструкции, взятый сам по себе, еще не говорит о воле его создателя, производит впечатление случайного. Похоже, что и природа создала ряды поколений с одной только целью, чтобы заявить, что жизнь – это то, чего она хочет. Античность не просто любила колоннады, но устанавливала их 1 «Man vergleiche z. B. Incompatibilität und Unverträglichkeit. Das letztere mit seinen fünf Silben verläuft in einem bestimmten Rhythmus mit verschieden abgestufter Höhe und Schwere oder Zeitdauer der Silben, die dem Ausländer zu treffen außerordentlich schwer wird, dem Franzosen fast unmöglich; die Stammsilbe hat zwar an Un- den höhern Ton abgeben müssen, behauptet aber mit Kraft und Schwere doch den beherrschenden Mittelpunkt des ganzen, findet dabei noch einen willkommenden Gegenhalt in -keit, das sich mit seiner eigner Schwere dem Streben zum Zusammenrinnen der Silben entgegenstellt» (Сравните слова Incompatibilität и Unverträglichkeit. Исконно немецкое слово претерпевает целый ряд изменений на протяжении пяти слогов, из которых оно состоит. Эти изменения касаются как длительности слогов, так и интонации, с которой они произносятся. Иностранцу уловить эти модуляции крайне трудно, а французу и вовсе невозможно. Наиболее высокий тон имеет главный слог «Un-». Однако, основной вес слова, как на опорной ноге, концентрируется на корне. Наконец, окончание -keit образует нечто вроде противовеса, препятствующего стремлению слогов к слиянию.) [Hildebrand, 1952, с. 201] 13 ярусами, наподобие иконостаса, и сущность колонны начинает играть понастоящему только тогда. Итак, текст фрагмента написан с применением параллелизмов, которые чужды речи немецкоязычной, но близки речи античной. Немецкие филологи это отметили. Но на этом и остановились. Однако параллелизм – это также одно из несомненных достоинств китайского языка. 1 Китайские ассоциации производили бы впечатление натяжки, если бы не упомянутая выше фраза в дневнике Гёте и его явное увлечение Китаем, совпавшее с самыми роковыми моментами в истории Германии (битвой при Лейпциге). Вся «передовая» Германия была охвачена патриотическим подъемом, а Гёте набрал книг по культуре Китая, и, запершись у себя дома, углубился в их изучение [Mommsen, 1985, с. 30–31]. Момент был выбран такой, что лучше не придумаешь. Это был жест в духе Цезаря, так и оставшегося сидеть, когда сенаторы явились к нему для того, чтобы засвидетельствовать свое почтение. Немцы долго не могли простить Гёте равнодушие к судьбам родины, пока после объединения Германии им не понадобился писатель на роль универсального гения, которого можно было бы противопоставить Леонардо или Данте. Внимательное изучение содержание фрагмента, базирующееся на знакомстве с литературой Дальнего Востока, позволяет подметить удивительные аналогии. Так, одно из мест фрагмента 2 явно перекликается с фразой китайского поэта Ли Бо «Небо дало мне талант, и должно его использовать» 天生我才必有用 [Tiān shēng wǒ cái bí yǒuyòng]. Здесь важно и то, что это фраза является ключевой. Недаром это стихотворение ценил Мао Цзе Дун (судя по тому, что в собрании каллиграфических автографов Мао оно приведено одним из самых первых [Máo Zédōng, 1984, с. 253]). Это некое кредо, по сути, не намного отличающееся от христианской концепции всеблагого Отца Небесного (ср. оду Шиллера «К радости»), но смещающее «параллелизм и изящный лаконизм» [Федоренко, 1981, с. 283] „Sie wird ihr Werk nicht hassen.“ «Она не может бросить на произвол судьбы (отвергнуть) ею же созданное». [Goethe, 1858, т. XL, с. 388] 1 2 14 акценты. Здесь нет теплоты библейского отношения, а скорее своеобразная экономия: «никто ничего не дает впустую». Иначе обыгрывают китайцы и евангельскую притчу о таланте. В Евангелии талант зарывается в землю, то есть не используется, в китайской притче говорится, что яшма требует дополнительной обработки, природный дар нуждается в усовершенствовании. «Яшму добывают в горах, потом отдают ювелиру» [Haenisch, 1984, с. 31]. Здесь важны и горы, в качестве символа труднодоступности. Аналогии с китайской эссеистикой возникали у нас давно, но постепенно сложилось убеждение, что перед нами настоящий вариант китайской классической книги дао дэ цзин, выраженной средствами немецкого языка и приближенной к восприятию немца. Ведь, как уже говорилось выше, высшая степень перевода – это когда переводятся не только слова, но и мысли. То есть, мысли, выраженной средствами одного языка, подыскивается аналог на языке переводчика. Таково, повторяем, переводческое кредо Лютера, обеспечившее жизненность его перевода Библии. Кредо, которое он сам же и обосновал [Luther, 1975, с. 270– 271]. Поскольку речь идет об оригинальном произведении, нельзя говорить о буквальном копировании. Текст должен быть написан для немецкого читателя, немецкого уха и сердца. Остается в силе требование, аргументировано высказанное еще Лютером в его трактате о переводе [Luther, 1975, с. 270–271]. Безличное творение – гимн «Природа» – оказывало и продолжает оказывать воздействие на немецкую культуру. Так, по признанию основателя психоанализа Зигмунда Фрейда, фрагмент окончательно повлиял на его решение заняться медициной [Виттельс, 1991, с. 39]. Гёте недаром называл себя коллективной личностью [Goethe, 1984, I т., с. V]. Доля окружения в его творческом наследии необычайно высока. Иногда затруднительно вычленить, что написано Гёте, а что его «сподвижниками» [Kühnlenz,1975, с. 148]. Гёте и сам, не задумываясь, включал в свои произведения целые куски, взятые из сочинений друзей. Так, знаменитое описание «прогулки по озеру при луне» взято Гёте из рукописи Майера (Гёте 15 ограничился тем, что добавил одно слово) [Chamberlain, 1932, с. 124]. Порой произведениям Гёте приходилось долгие годы ждать отклика. Но самое удивительное, что иногда этот отклик приходится на долю произведений, которые вообще непонятно кем написаны, хотя и связаны с именем Гёте, как это имеет место с замечательным гимном-фрагментом «Природа». ЛИТЕРАТУРА Акбарабади М. Концепция «вахдат аль-вуджуд» и Галиб // Мирза Галиб – великий поэт востока / Сб. ст. М.: Наука, Главная редакция восточной литературы, 1972. 291 с. С.127–133. Виттельс Ф. Фрейд, его личность, учение и школа. Ленинград: Эго, 1991. 197 с. Гомер. Илиада. Одиссея / Пер. Н. И. Гнедича и В. А. Жуковского. СПб: Кристалл, Респекс, 1998. 1120 с. Канаев И. И. Гете как естествоиспытатель. Л.: Наука, 1970. 467 с. Конрад Н. И. Ю. Крачковский – востоковед-филолог // Конрад Н. И. Запад и восток. Статьи. М.: Главная редакция восточной литературы, 1972. С. 487–491. Кузнецова Т. И., Стрельникова И. П. Ораторское искусство в древнем мире. М.: Наука, 1976. 288 с. Свасьян К. А. Гёте. М.: Мысль. 1989. 191 [1] с. (Мыслители прошлого). Федоренко Н. Т. Перевод и истолкование текста // Федоренко Н. Китайское литературное наследие и современность. М.: Художественная литература, 1981. С. 268–312 Хаййāм ‛О. Рубā‛ийāт / Подготовка текста, перевод и предисловие Р. М. Алиева и М. -Н. О. Османова. Под ред. Е. Э. Бертельса. Часть 2. М.: Издательство восточной литературы, 1959. 89 с. Текст: ٩٥. 16 Хань юй. Как он вошел в свой класс // Китайская классическая проза в переводах академика В. М. Алексеева. М.: Издательство Академии наук СССР, 1958. – 388 с. С. 218–225. Эккерман И. П. Разговоры с Гете в последние годы в его жизни / Вступительная статья В. Ф. Асмуса. Перевод, примечания и указатель Е. Т. Рудневой. Москва – Ленинград.: A C A D E M I A , 1934. 967 с. Azzalino W. Prof. Dr. Grundzüge der englischen Sprache und Wesensart. Halle (Saale): VEB Max Niemeyer Verlag, 1954. 96 S. Baudelaire Ch. Salon de 1846. Œuvres complètes / Préface, présentation et notes de Marcel A. Ruff, doyen de la faculté des lettres et sciences humaines de Nice. Paris-Vie : Éditons du seuil, 1968. 760 p. P. 227–261. Brednow W. Wesen und Bedeutung der „Physiognomischen Fragmenten“ J. C. Lavaters. Leipzig: Edition Leipzig, 1969. 4 Bd. S. 1– 47. Brunnhofer H. Giordano Brunos Einfluss auf Goethe // Goethe-Jahrbuch / Hrsg. von L. Geiger. Frankfurt a. M: Literarische Anstalt Rütten & Loening, 1886. 7. Bd. S. 241–250. Chamberlain H. Goethe. München: F. Bruckmann AG, 1932. 800 S. Dilthey W. Aus der Zeit der Spinozastudien Goethes // Wilhelm Diltheys gesammelte Schriften. Leipzig und Berlin: Verlag von B. G. Teubner, 1914. 2. Bd. 528 S.S. 391–415. Eckermann J. Gespräche mit Goethe in den letzten Jahren seines Lebens. Berlin und Weimar: Aufbau-Verlag, 1982. 885 S. Geismeier W. Die Malerei der deutschen Romantiker. Dresden: VEB Verlag der Kunst, Dresden. 1984. 498 S. Goethe’s sämmtliche Werke in vierzig Bänden. Vollständige, neugeordnete Ausgabe. Stuttgart und Augsburg: J. G. Cotta’scher Verlag, 1858. Goethes’ Werke / Herausgegeben im Auftrage der Großherzogin Sophie von Sachsen. Abtlg. I–IV. 133 Bände in 143 Teilen. Weimar: H. Böhlau, 1887–1919. Goethe J. W. Aus meinem Leben. Dichtung und Wahrheit. Leipzig: Inselverlag, 1908. 830 S. (Großherzog Wilhelm Ernst Ausgabe). 17 Goethes Briefe in drei Bänden. Berlin und Weimar: Aufbau-Verlag, 1984. 3 Bde. Haenisch E. Lehrgang der klassischen chinesischen Sprache. Leipzig: Verlag Enzyklopädie, 1984. 2 Bde: 1. Bd. 242 S. + 166 S. (Textband). Haym R. Herder. Berlin: Aufbau-Verlag, 1958. I. Bd. 786 S. Hehn W. Goethe und das Publikum // Hehn W. Gedanken über Goethe. Berlin: Gebrüder Vorntraeger, 1887. S. 49–185. Heine H. Die Romantische Schule // Heinrich Heine’s Sämtliche Werke. Amsterdam: M. H. Binger & Söhne, 1856. Bd.7. 270 S. Heinemann K. Goethes Mutter. Ein Lebensbild nach den Quellen. Siebente, verbesserte Auflage. Mit vielen Abbildungen in und außer dem Text und vier Heliogravüren. Leipzig: Verlag von E.A. Seemann, 1903. 358 S. Hering R. Der Prosahymnus «Die Natur» und sein Verfasser. Jahrbuch der Goethe-Gesellschaft. Weimar: Verlag der Goethe-Gesellschaft, 1927. 13. Bd. S. 138– 157. Hildebrand R. Vom deutschen Sprachunterricht. Berlin: Volk und Wissen Volkeigener Verlag, 1952. 388 S. Janentzky Ch. Noch einmal: Nemo contra deum // Goethe. Neue Folge des Jahrbuchs der Goethe-Gesellschaft. Herausgeben im Auftrage des Vorstandes von Andreas B. Wachsmuth. Weimar: Hermann Böhlaus Nachf., 1966. XXVIII Bd. S. 307–309. Jung C. G. Mandalas // Jung C. G. Gesammelte Werke 9/1. Die Archetypen und das kollektive Unbewußte. Sonderausgabe / Herausgegeben von Lilli JungMerker † Dr. phil. Elisabeth Rüf. 3. Auflage. Düsseldorf und Zürich: Patmos Verlag GmbH & Co. KG, Walter Verlag. 2002. 463 S. S.411–414. Kühnlenz Fr. Johann Heinrich Meyer / Kühnlenz, Fritz. Weimarer Porträts. Männer und Frauen um Goethe und Schiller. Greifenverlag zu Rudolfstadt, 5. Auflage 1975. 455 S.141–155 Lavater J. C. Über Physiognomik. Winterthur 1772. http://gutenberg.spiegel.de/buch/752/8 (дата обращения 10.09.013) 80 S. URL: 18 Physiognomische Lavater J. C. Fragmente zur Befőrderung der Menschenkenntnis und Menschenliebe. – Leipzig und Winterthur: Bei Weidmanns Erben und Reich, und Henrich Steiner und Compagnie, 1774 – 1778. IV Bde. Luther M. Sendbrief von Dolmetschen // Hutten·Müntzer· Luther. Werke in zwei Bänden. – Berlin du Weimar: Aufbau-Verlag, 1975. – 2. Band. S.263 – 282. Máo Zédōng 毛泽东手书古事词选 —— 北京，1984 年. 280 с. Mathaei R. Neue Funde zu Schillers Anteil an Goethes Farbenlehre. Neue Folge des Jahrbuch der Goethe-Gesellschaft. Weimar: Hermann Böhlaus Nachf., 1958. 20. Band. S. 155–177. Mommsen K. Goethe und 1001 Nacht. Berlin: Akademie-Verlag, 1960. 331 S. Mommsen K. Goethe und China in ihrer Wechselbeziehungen. Bern · Frankfurt a. M. · New York: Peter Lang, 1985. 33 S. Wachsmuth A. B. Goethes Farbenlehre und ihre Bedeutung für seine Dichtung und Weltanschauung // Goethe. Neue Folge des Jahrbuchs der GoetheGesellschaft / Herausgeben im Auftrage des Vorstandes von Andreas B. Wachsmuth. Weimar: Hermann Böhlaus Nachf., 1959. XXI Bd. S. 70–90 . Weber H. Dr. Hamann und Kant. Ein Beitrag zur Geschichte der Philosophie im Zeitalter der Aufklärung. München: C. H. Beck’sche Verlagsbuchhandlung, 1904. X., 238 S.
